Источник: www.zrd.spb.

ru

ГЕОРГИЙ СОМОВ
ОСВЕЩЕННЫЕ
ТЬМОЙ
роман
ВТОРОЙ ТОМ
Санкт Петербург

Часть первая
Глава первая Код
Тюрьма одевает советского зека так: куртка с (шеаа карманами и штаны с двумя; высокому рукава и
штанины коротковаты, низенькому - длинноваты. Штаны и куртка из толстой ткани блеклого черного цвета
под названием "чертова кожа". На ногах - корявые башмаки на губчатой резиновой подметке, про нее зеки
говорят, что она "не сношается". Такая одежда хороша для любого ручного труда и размеренного
упрощенного быта. Она всегда мешковата и никому не жмет. Хочешь спи в ней, а хочешь - корчуй пни. Она
незаметна на человеке любой наружности. На зоне она естественна, как забор с ивдйвдвв. Бросаться в глаза
она начинает на воле. А если ее еще хорошенько отгладить, поддеть под нее свежую сорочку и наваксить
башмаки - ее нарочитость делается убойной. Как если бы какой-нибудь бомж вздумал щеголять в
накрахмаленных лохмотьях.
... Во второй половине мая 1985 года, влажным душноватым утром, принаряженный именно в такую
вызывающе ухоженную робу, стоял Ждан Истома в нескончаемой очереди за пивом, и не люди топтались у
него за спиной, а три оттянутые от звонка до звонка тюремные года, это - одна тысяча девяносто пять дней.
С висков, подбитые густой и ровной сединой, волосы его уже отросли достаточно. Лицо было привычно и
чисто выбрито, лоб сиял безмятежностью, одни лишь глаза, не потерявшие, впрочем, блеска и синевы,
выглядели лишними в его облике. Они не хотели видеть. Что ни поставь перед ними - не нужно!
Народ вокруг все роился кучками, по двое, по трое. Он был один. В который раз очень медленно ощупывал
свои карманы, прикидывая общую покупательную способность своей налички, задумчиво разминал сигарету,
курил и тщательно затаптывал крохотный окурок - очередь стояла, как вкопанная. Совсем недавно новый
генеральный секретарь коммунистической партии Советского Союза Михаил Сергеевич Горбачев объявил
беспощадную борьбу против алкоголизма. Народ в ответ выматерился и сплотился. Ему было не привыкать,
народу. Разбившись на безразмерные винные очереди, враз заполонившие все города страны, он с
прищуром наблюдал из них, как мечется по экранам телевизоров болтливый генсек. Своим показным
умением, ставши в плотное кольцо охраны, подолгу трепаться ни о чем Горбачев сильно напоминал
Хрущева. Тот, правда, был попроще, позабавнее. Новый, Горбачев, по нескольку раз в день вылупливал
свои дряблые глаза в каждой семье. Они, студенистые, налившись неживой телевизионной подсветкой,
были внимательны и неотступны. Глядя на них, Ждан вспоминал чуткого, как натянутая струна, щипача-
карманника с владимирской пересылки. Может, он и не врал, когда говорил, «что основное в их деле - глаза
того, у кого шаришь по карманам. Их необходимо постоянно держать собственным взглядом, выжимать,
будто штангу, иначе - каюк.» За бессмысленными, но всегда настороженными глазами Горбачева так и
чудилась Ждану ловкая волосатая рука, по локоть запущенная в народный карман...
А вообще-то Ждана нынче немногое занимало...
Три тюремные года вычеркнул он из своей жизни, и жирный знак умолчания – тире - появился в его
биографии. Опущено было безысходное отчаянье после ареста, ночи без сна и дни липкие, как пот, от
густого скопления безжалостных человеческих тел на пространстве шириною с пятачок; опущено было
закономерное предательство неожиданных свидетелей и человеческая верность, существовавшая лишь в
воображении; опущен был его внезапный рост - воротившись из мордовских лагерей, он увидел всю
прежнюю жизнь свою словно детские игрушки у ног на обычной дворовой площадке. Продолжать игры он не
захотел. Он отказался - не писал - ни Вареньке, ни матери, ни Лене. Опускать можно только самое важное -
действие. У него получилось две жизни, одна до отсидки, другая - после. Вторую он начал с того, что
устроился в новостройках на Ржевке дворником на служебную жилплощадь. Жил один-одинешенек. Не
видел округ себя ничего способного остановить мелкий поток текущей меж пальцев жизни. На приход к
власти Горбачева он и внимания не обратил - срок кончается, а зона остается. Оно и верно, после смерти
Брежнева генсеки в Кремле таки устроили малоприличную суету: Андропов продержался год, Черненко - год,
не серьезно. Народ окрестил это время пятилеткой пышных похорон /ППП, три "п"/. Да празднуйте вы свои
похороны хоть всей вселенной, разве могут они сравниться с первыми шагами человека, выпущенного на
волю? По другую сторону вахты... по обледенелой обочине проселочной дороги. Даже ветер, режущий глаза
- другой! Без барачного тленного духа. Тогда из своего лагеря на разбитом рабочем поезде Ждан за три часа
докултыхал до Саранска. И не в вокзальную кассу кинулся, а в ближайшую столовую. Взял порцию котлет с
картофельным пюре. Подавальщица нескудно плеснула ему в тарелку растопленного масла. Он съел ложку
и поплыл в благоуханном тепле. Измельченная картофельная масса, коровье масло обволакивали каждую
клеточку плоти, дарили несказанный простор и покой…

1
 - Эй, не спи, голова! У тебя карандаш есть? - ворвался в его воспоминания сипловатый, доброжелательный
голос. - Надо тут, понимаешь, объяснить кой-чего...
Перед Жданом стоял неопределяемых годов и обыкновеннейшей наружности мужичок, разве что смотрел
он уж больно по-мальчишески открыто и чувствовалась в нем самой природой дарованная необходимость
делиться. Неважно чем. Табаком, вином, хлебом, острым словцом, горем и радостью...
Шариковую школьную ручку дал ему Ждан.
- Смотри и ты,- пригласил мужичок Ждана, взявши у стоящего рядом приятеля листик бумаги. – Вот
видите? - Он крупно написал: Горбачев - Теперь читаем по буквам. Гэ - готов, О - отменить, Р - решения, Бэ -
Брежнева, А - Андропова, Че - Черненко, Е - если, В - выживу! А? - Торжествующе посмотрел мужичок на
Ждана, на своего приятеля и повторил получившееся предложение целиком: - Готов отменить решения
Брежнева, Андропова, Черненко, если выживу... А вы думали!
Судя по истосковавшимся глазам, ни о чем, кроме пива его приятель думать не мог. Ждан уже встречался в
прошлом с подобным творчеством. В армии он курил сигареты "Памир". Помнится, старослужащие
расшифровывали это название так: Пошел Абрам Михайлович Искать Работу, делали паузу и заканчивали
фокус отсебятиной: работа есть только русским Иванам. "Забавы праздного, поверхностного ума, -
безразлично думал Ждан, - И охота им забивать головы всякой чепухой!"
Между тем, очередь без толку топтавшаяся столько времени все на одном месте, вдруг разом подалась к
заветному окошечку. Ждан и мужичок-расшифровщик с приятелем оказались в одной связке. Зажимая в
каждой руке по две кружки, они отошли за ларек на травку. Выпили по первой, закурили и, торопясь,
заговорили обо всем сразу. Какая там современность и конвейерная смена генсеков! На второй кружке они
уже признавали несомненное сходство между древнеегипетскими пирамидами и современными
универсамами.
- Твою бригаду! - горячился мужичок, назвавшийся Петей. - В этих стекляшках я бы одни мумии клал на
прилавок.
- Так они так и делают,- заметил его приятель, до этого молча выдувший две кружки кряду.- Можно сказать
они мясом торгуют! Цыплята, например, у них точно из мавзолея!
- Тебе бы только пожрать, - отмахнулся Петя. Не проливая ни капли, он полной кружкой описывал округ
себя плавные зигзаги. – Вот смотрите. Когда на улице мороз двадцать градусов, приятно русскому человеку
идти в прозрачное заведение? Это все равно, что фесу на диване спать ложиться...
Слушая его с очевидным удовольствием, Ждан молчал. После тюрьмы, после того, как отказался он от
прежнего круга знакомых,дружба стала казаться ему не слишком удачной выдумкой, Стоит ли прикипать к
кому-то душой, терпеливо разводить дружбу, добровольно натягивать на себя целую сеть обязательств и
обязанностей?.. Чтобы тебя предали в твой самый страшный час? Чтобы потом ты мучился вдвойне,
попеременно вспоминая то свое добро, то чужое - от бывшего друга - зло? Да ну к шутам! Можно ведь
просто ходить к пивному ларьку, пить себе пиво и с первым встречным откровенничать напропалую. Ни
забот, ни хлопот, ни ты ему, ни он тебе! Будет тебе при этом и необходимый для всякой дружбы набор
чувств. Обнаружится внезапное сродство душ, пойдут взаимные исподеди с утешениями, своей чередой
наступит предательство: или ты куда-то денешься, или твой случайный побратим. Все будет! Только не
растянутое на долгие годы жизни, а туго собранное, как кулак, в несколько часов. Этакая косервная банка
дружбы, в любом кармане поместится. А неприятностей - разве что голова утром поболит...
А новые знакомцы его уже шумели вовсю о бабах. Нет, ни у кого из них не было той единственной, по душе,
которую воспринимаешь, как самое жизнь.
- Какую ни возьми - дыра от бублика, - медленно, нараспев произносил Петя, глядя в кружку. - Но этой
дырой они корабли глотают...
- Понимаете, глаза начинает притягивать словно магнитом, - как будто спорил с ним какой-то
самостоятельно прибившийся новичок, в кудрявой русой бородке, с кудрявой же головой, был он белолиц и
чистоглаз; выглядел, вроде, самым трезвым, а поди ж ты! - Но это не магнит,- упорно продолжал он
перечить. - О нет! Это - ничто. Тогда, слушайте, надо брать в руки перо и садиться к столу за чистый лист
бумаги.
- Ты откуда такой взялся? - достало наконец Ждана. "Может, псих?".
- Да все из той же дыры, о которой твой приятель страдал,- даже не взглянув на Ждана, отвечал новичок. -
А зовусь я - Игорь Алексеевич Небогатов, сантехник по складу дарования.
"Нормальный мужик": - А у меня талант дворника, - Ждан огляделся. Пети-расшифровщика с его
приятелем уже нигде не было видно. Плотно роился вокруг народ, из рук в руки переходили "фауст-патроны"
- тяжеленные бутыли с дешевым вермутом, в два человека от них довольно повизгивала остроносенькая
бабенка. Ничего, была жизнь в зоне пивного ларя, текла, как и полагается всякой жизни под солнцем.
Тяжелим влажном.
Назвавшийся Небогатовым впервые заглянул Ждану в глаза:
- Ты хоть понял, что это значит: Готов Отменить Решения Брежнева, Андропова, Черненко, Если
Выживу?
- Хренотень,- только и махнул Ждан. Чего-чего, а уж спорить-то ему точно не хотелось.- В народе от веку
ходит тьма всяких баек, загадок, стишков, расшифровок вроде этой... От скуки... от того, что голоса у народа
нет ни в газетах, ни на телевидении.Имитация умственной деятельности.

2
 - Сам, понимаю, не народ, - задумчиво протянул Небогатов. - Ладно - общий грех. А думать надо. Хотя бы
временами... Ты как? - и чистые глаза его чисто блеснули. - Ежели ко мне зайти, бутылочку раскатать? Я тут
через дорогу во дворе живу...
- О чем речь, пошли.

- Думаю, талант дворника у тебя не от бога, от бога, видимо, было что-нибудь другое. Ты кто по
образованию?
- Искусствовед, - и хотел умолчать, да само сорвалось: - Академию художеств закончил.
Служебная комната была у Игоря Небогатова в современной коммунальной квартире, метров семь-восемь
Очень удобно, все под рукой: диван, стул, столик, окно. Не заблудишься. На закусь он дал колбаски, пару
длинных парниковых огурцов, в стаканы плеснул по чуть-чуть.
- Ну, за встречу, - крякнул, пожевал и - сидел на диване – сложил руки на коленях: - В этом и есть
ошибка. Ты - историк искусств, а я - просто историк. Давно когда-то начинал с истории патриотизма на Руси,
продолжаю, как видишь, историей сантехники… Выслушай внимательно, что я скажу. Ты поверхностно, даже
презрительно отнесся к тому, что, сам того не подозревая, п о в е д а л тебе мужик из очереди... "Готов
Отменить Решения Брежнева, Андропова, Черненко, Если Выживу!" - торжественно, как строку из любимого
стихотворения повторил он: - Вы - искусствоведы, театроведы, литературоведы и прочая, и прочая
примитивно оторвались от жизни. Яичницу за божий дар не считаете! Вас искусство для искусства из
последних мозгов вышибло. Коль в стишке нет красот слога, так он уж и не стих. А, может, он не для этого и
создавался! Прежде люди мыслили широко и понимали, что от любого искусства возможна обыкновенная
жизненная польза. Расшифровка слова "Горбачев" знаешь для чего нужна?
- Ну... Э'ио^косг сигнеии^
- И для запоминания. Чтобы информацию, заложенную в предложение: "Готов Отменить Решения
Брежнева, Андропова, Черненко, Если выживу", было легче передавать в народе, чтобы таким образом
предупредить русских людей о том, что их ждет впереди. Я ведь совсем случайно ваш разговор подслушал.
Повезло просто. Я сегодняшний день навсегда запомню. Он у меня под красным числом пойдет, праздник
празников. Ибо отныне я твердо знаю, что не брошен русский народ без пастырей, что существуют реальные
силы, которые знают о грядущих бедах и способны предупредить людей, а, возможно, и расстроить ход
зловещих событий!.. Выпьем: это - праздник!
- Ты серьезно? Ты действительно так думаешь?
- А с какой стати я буду тебе врать? Тебе, первому встречному, который – шасть - и нет его!
Ждан отставил выпивку:
- Ну да. До революции выпускались целые серии брошюр, где в помощь учащимся печатались
забавные стишата, помогающие без хлопот запомнить необходимые правила арифметики, грамматики... Ну
взять те же детские считалки... Слушай, ты не гений ли, часом?
- Понадобится - стану. Не в том дело. Я - внимательный и последовательный человек со своей идеей и без
предрассудков.
- Знать бы только, с чем это едят.
- С чем угодно. Когда у тебя всегда есть свое мясо, гарнир - штука наживная. Тебе и впрямь интересно?
- Хм. Зачем мне тебе врать?
- Ну да, впрочем, ладно... Я по складу натуры не лирик, исповедоваться не умею, - Небогатов, лишь слегка
привстав с дивана, одним толчком распахнул окно. Комнатенка его была на первом этаже, и грузный,
нехороший запах земли, исстрадавшейся под асфальтовым покрытием, тотчас же заполонил ее. Обоим
сделалось муторно, вовсе не так пахнет весенняя земля в полях!
- Закрой, - попросил Ждан, - Она, по-моему, уже начала умирать.
Небогатов хлопнул створкой и пригорюнился в прежней позе, перебирая бородку пальцами:
- Так-то, брат. Чувствуем одинаково, а думаем и поступаем по-разному. Я вот что хотел сказать. Надо
иметь мужество вообразить себе
^а</цп пил
свою собственную душу... Этим я и занимаюсь с давних лет.Скоро будет четверть века работы. Юбилей, так
сказать. Свою душу я представлял себе сильным, нежным и цельным существом. Прежде всего, единым в
каждом своем проявлении, а на деле все выходило не так! И школа, и армия, и институт - все пытались
расколоть мою душу. Подходили как бы издали. От той же истории. Вот, дескать, до Октября 1917-го года
был у нас народ великорусский, а после - стал уже советский, другой то бишь! Но ведь душа - плод того
дерева, которое растет и поверх заборов и глубоко под ними... Мучался я, помню, беспрестанно. Ну как так?!
Святослав же - русский князь. Быть того не может, чтобы мне, его прямому потомку, пусть и рожденному
совсем при другом социальном строе, пожалел он уделить от Славы своей, от Мужества и Добра,
пожадничал бы мне на обустройство души. Не верю, хоть убей! Не выходит того, чтобы скрягами оказались
огнепальный Аввакум и непобедимый Суворов, неистовый Державин и мудрейший Тютчев... Кому жалеть?..
Правнукам своим, которые плоть от плоти?! Слушай, я однажды как прозрел. Плюнул на их чернильные
границы и увидел все единым и ясным. Я понял большевиков как третью правящую династию России.
Рюриковичи, Романовы, Большевики! Конечно, Государем среди них был один Сталин; Ленин -
профессиональный революционер, темная лошадка. А про сволочь, с которой заявился он на нашей земле и
говорить нечего - крысы. Они, впрочем, его и сожрали... Когда я понял это... осознал... Зима была. Я увидел
свою душу единой, белой, как снег... Я начал жить.

3
А ему всегда было непросто жить, Игорю Алексеевичу Небогатову.
Отца демобилизовали аж в сорок восьмом. Игорешке семь лет было, лежал квелый после кори в их с
матерью слепой землянке. На всю жизнь запомнил, как поднял его отец, сойдя с семи земляных, неуклюжих
ступеней на земляной же пол. Не как, бывало, по-женски поднимала из колыски мать, на ручки да и к груди, а
к выходу поднял, к небу, где свет и люди. Как будто меж ребер защемило тогда детское сердце, но не только
больно - светло было это ощущать.
А на другой день отец подорвался на мине. От деревни рукой подать, прямо за околицей. Не туда, видать,
ступила нога. Добросовестно, надолго нашпиговала война ленинградскую землю своим скарбом.
Мать все болела у Игорешки. Что-то женское злобно ломало ее пополам и обескровливало. Как плат было
всегда лицо ее. Придя с похорон отца, не раздеваясь, легла на земляную приступочку у входа и через три
дня умерла. Тихо лежала, на боку, вжавшись лицом в подобранные колени. Даже пить ни разу не попросила.
Лишь перед самой смертью легко вдруг и свободно выпрямилась, перекатилась на спину, раскинув руки и
широко открыв глаза, точно в низком их набрякшем потолке увидела себе небо.
Соседи, добрые люди, снарядили Игорёху в детский дом. В послевоенном Ленинграде, в ленинградской
области и тем паче, было тогда тьма сирот. Детские дома организовывали то там, то сям, объединяли и
делили. К той поре, когда подошло ему получать аттестат зрелости, стал Игореха весьма бывалым
человеком и опытным путешественником. В Питере на Фонтанке прожил целых два года, а уж
ленинградскую-то округу знал, как свои пять пальцев.
Как-то сразу и навсегда сложилось, что единственным устремлением Игоря стала история Отечества. Ею
одною он интересовался, о чем бы ни читал, о ней мог говорить бесконечно; жестокие и справедливые, в
юношеских снах своих видел он бои русских богатырей, а иногда виделись ему чудные и могущественные
герои будущего, которых еще нет, но которые ожидались им с минуты на минуту.
Ничего общего с краеведением увлечение мальчика не имело, хотя по большей части детские дома в
области располагались все по бывшим барским усадьбам. Мыслил Игорь на диво широко, точно с птичьего
полета глядя на текущие по родной стране события.
Сердце его, забившееся в материнской утробе в первые же дни начавшейся Великой отечественной войны,
не могло вместить в себя все прочувствованное и увиденное горе, оно задыхалось в отведенном ему
скудном сегодняшнем времени, оно из самого себя готово было выскочить, чтобы насытиться иными
эпохами, ведь не всегда же были на Руси одни смерть и невзгоды.
Как он читал! Что книги! Поднимал на улицах клочки газет и силился по обрывкам смысла доискаться до
общего замысла. К десятому классу он уже одолел всю "Историю" Карамзина и пробовал писать сочинения
его стилем. Очень это не нравилось Розалии Матвеевне, их литераторше. Складывая сердечком пористые,
усеянные бородавками губы, она сюсюкала:
- Игог, Игог! Разве можно говогить о совгеменности таким тяжелым, дегжавным стилем?
- Можно,- уверенно отвечал Игорь Небогатов, - а ежели нельзя, так докажите мне это.
- Игог, Игог, - бессильно тужилась над ним учительница русского языка и литературы, избравшая,
между прочим, детский дом своим поприщем еще и потому, что педагогов там бесплатно кормили три раза в
день.
В складывавшейся по кирпичику судьбе молодого историка, а иной профессии Игорь себе и помыслить не
мог, большую незаменимую роль сыграла служба в армии. Легко, в охотку и жадно служил Небогатов. Как
огромное, строгое зеркало, отражала армия жизнь своего народа. Свято исполняемый воинский долг, не
нуждаясь в худосочной мистике, откровенно и прямо соединял нынешний день с битвами Алесандра
Невского и Дмитрия Донского. Армия была историей постоянного действия. Здесь никому ничего не нужно
было доказывать, а убеждал каждый миг военного существования, ибо пришел к нам из тысячелетий
обязанности защищать землю, дом, семью. "Как историк,- говорил потом Небогатов, - я - только защитник
Отечества. Солдат."
В ленинградский университет после армии он поступил, будто никаких экзаменов и в заводе не было.
Зашел, побеседовал, оказалось - давно ждали. На занятного первокурсника заходили посмотреть даже
спесивые дипломники. Первый семестр - семинары, курсовые работы, притирка и обкатка студентов группы
между собой и студентов с преподавателями, сияя огнями, пронесся для Небогатова весь в упоении
познания. По форме все было новым, а по содержанию - тем единственным, ради чего он родился и жил
прежде. К концу первого курса он, однако, приметил, что ощущение полетности исподволь оставляет его,
продвигаться вперед уже приходилось на своих двоих, и не по дороге, а по вяжущему каждый шаг песку. Не
ко двору вдруг он стал на историческом факультете. Обсуждали, к примеру, реферат доцента Панеяха о
реакционности русского крепостничества. Все дружно хаяли проклятое прошлое, ставили в вину России то,
что она не Франция. Студент же Небогатов возьми и заяви, что будучи подчинено единому законоуложению,
русское крепостное право являлось для своего времени наиболее передовым социальным институтом. На
Западе каждый помещик-лендлорд являл на своей земле самодельный собственный закон: кого хотел -
казнил, кого хотел - миловал. Русский же помещик был в своей вотчине представителем государства и
общерусского закона. Он охранял народные устои жизни и способствовал проявлению государственных
интересов простого народа. Доцент Панеях, с трудом таскающий перед собой квадратную черную бороду
карлик, опершись на нее, как на портфель, нервно заворковал с преподавательского стола:
- Отсталость России периода первых Романовых от правовых институтов Европы несомненна, дальше она
только увеличивается.

4
 - Закон не поезд, от него не отстанешь, - баском, без тени насмешки сказал Небогатов. - Вообще, как вы
себе представляете это фантастическое зрелище: целая страна отстает от уголовного законодательства?
По какой общей дорожке они бегут?
Молодой народ смешлив, студенты захихикали.
Хихикать-то они заразительно хихикали, но в массе своей были те же Панеяхи. В молодых,
многозначительных бородках, с необхватными портфелями в пухлых ручонках перли они в аудитории одного
из лучших вузов страны все из больших союзных городов Саратова, Горького, Днепропетровска, Львова,
Харькова, Витебска, Челябинска... За спинами их легко просматривались подслеповатые родители-
интеллигенты, скудоумные и одержимые холуйским свободомыслием. С хлебородных полей страны, из
неведомых заводских поселков не было выходцев на курсе, где учился Небогатов. Точно обмелела Россия
своими просторами, точно разум ее и творческие способности уже навсегда присвоили потомки
провинциальных аптекарей и прыщавые отпрыски директорского корпуса. Игорь отлично видел, что на него,
детдомовца, даже в общежитии некоторые смотрят свысока.
- У тебя, старик, нет семейных культурных традиций,- не раз откровенно говорили ему однокашники. - Это
внук твой будет ученым, а не ты.
- Имеется в виду, нет у меня влиятельного папаши, - лез на рожон прямой нравом Небогатов. - Некому
будет воткнуть меня на теплое и влажное местечко.
- И это тоже,- не обинуясь отвечали ему. - В наше время одними правильными взглядами не проживешь. Ты
вон и не коммунист даже!
Что верно то верно. Предлагали Игорю еще в армии, потом на первом курсе университета вступить в
партию. Упустил как-то, чем-то, наверно, увлечен был, заработался, заспорился, зачитался. А были у Игоря
Небогатова свои соображения и о месте коммунистической партии в истории России. Но что поделаешь,
тогда ему еще казалось, что он свой среди своих, что все историки Союза - его единомышленники, что нет
нужды ему вступать еще в одно человеческое сообщество, когда он и так - равный среди равных, член
великой семьи. А получалось, что среди историков единомышленников у него, возможно, и вовсе нет. Вот в
партии могли бы быть... Не сложилось.
Впрочем, ледок отчуждения, наросший прозрачной пленкой меж ним и соучениками, меж ним и кафедрой
истории недолго занимал Игоря. Он с головой ушел в эпоху Александра Невского и женился. На факультете
опять захихикали студенты и преподаватели, в их закисших под лысинами мозгах никак не соединялись
величественные битвы прошлого и современная семейная жизнь. Для Игоря же одно с другим было связано
кровно. Невозможно понять героический и жертвенный характер русского человека времен Александра
Невского, не познав мир русской семьи, что княжеской, что крестьянской. Из этих семей отвеку выходили:
воин, монах, книжник, пахарь. И княжич, и крестьянский сын женщинами воспитывались только до трех лет,
далее мальчик живет среди мужчин, его игрушки - орало, конь, лук, меч.
Разумея все это умом, душой, каждой клеточкой тела, Игорь все же отдавал себе отчет, что умозрительное
знание - одно, жизнь - совсем другое. Семья должна была явить его способности строить из того же, что и
все другие, материала.
Во многом определила женитьба последующую жизнь Небогатова. Попал в дом жены, в Колпино. Это -
область, стало быть, долой мышиную возню в ленинградских научных кругах, где годами добиваются
публикаций в ничего не значащих научных сборниках, а за место в аспирантуре сражаются и во сне и наяву.
Потом, вся окружающая жизнь, куда надо уходить с головой, внове. На свой доморощенный салтык сколочен
этот мир - периферия в часе езды от метрополии. Простой люд живет там, как и повсюду по Руси - землей да
трудом рук своих, а интеллигенции только и свету в окне, что близлежащий Ленинград. "Ах, Невский
проспект!.. Ах, Петербург!... И не говорите, господа!.."
Не ахал и не охал Игорь Небогатов. Дни свои погнал по кратчайшей прямой - дом-работа. В двух школах у
него были часы плюс в одной кружок "Юных историков Отечества" да в другой - классное руководство;
субботними вечерами в местном Дворце Культуры читал для любителей лекции по истории родного края и
за три месяца подготовил полугодовой курс. Кроме двухкомнатной квартиры на Социалистической улице
была у родителей его жены дачка на отшибе, в двух часах ходьбы - дощатая, щелястая времянка на клочке
земли,через дорогу уже темный сосновый бор до самого окоема и далее. Это тоже стало Игоревой заботой,
мужчине - мужское. В трудах, в быте, как бы между делом, родилась девочка, Ольгой назвали, на другой год
- мальчик, само собой, - Олег. Тут еще словно сговорившись слегли разом, а вскоре друг за дружкой и
умерли, тесть с тещей, работящие, незаметные люди, без которых, собственно, никакое мирское дело не
стоит и не строится... Уроки, лекции, работа в архивах, дачное земледельчество, хлопоты с детьми - все шло
так плотно, что, представлялось, и минуты лишней для души, для творчества не сыскать. Всем так со
стороны казалось, но не Игорю. Как только выдавался свободный час, душа его ёмко наверстывала свое,
творя во весь мах, плодоносно и споро; мысли текли густо и прозрачно, как добрый мед. На той же убогой
дачке - вместо стола - козлы с куском фанеры - начал сочинять Игорь роман об Александре Невском. С
первых строк уверенно и ходко набирала рукопись силу. Видимо, долежал замысел до окончательной
зрелости, только успевай записывать. По мысли Небогатова, Александр Невский был первым из русских
полководцев, кто сознательно с оружием в руках ответил на объединенные орденско-масонские происки
европейских сатанистов. Еще никак не соотнося прошлое с настоящим, был уверен, что нынче его мысль - из
главных.
А роман из давних многолетних заготовок пошел писаться стихами. К собственному удивлению, Игорь и
сам это не сразу заметил, даже огорчился поначалу. Стихи ему всегда казались чем-то побочным,

5
необязательным. Так и сяк попробовал он переложить первую главку прозой... Нет! Не выходит. Он
продолжал рифмовать и мало-помалу способность русского стиха точнейшим образом передавать все, что
ни существует в природе, покорила его. Через год роман в стихах, в два раза превышавший размером
"Евгения Онегина", вчерне был готов. Оставалась окончательная доводка отдельных жидковатых мест и
переписка нацело. Со смущенным и рвущимся вперед сердцем жаждал Игорь этого завершающего часа.
Купил пачку лучшей бумаги, все черновики, тщательно выверенные и пронумерованные, разложил в три
старенькие бумажные папки, перевязал их шнурком... Ему сказочно повезло, к предстоящим Майским
праздникам он правдами и неправдами выкроил еще три дня, итого - пять! За глаза и за уши! Пять дней
напролет над рукописью ему казались вечностью. Он не шутя был уверен, что в этот срок уложится со всей
беловой перепиской романа…
… Первого Мая, едва попив чаю и поцеловав на пороге жену, Игорь вышел из дому чем свет. За спиной у
него висел плотно набитый всевозможной утварью рюкзак. Три заветные папки, чтоб не измялись, лежали
поверху. На полпути, там, где только проселочная дорога перед тобой, а по обеим сторонам от нее - голые
весенние поля, стеной встал проливной дождь. С какой-то чуть не человеческой яростью хлестал он
одинокого путника, не оставив ему и нитки сухой на теле. Наконец, стуча зубами, вскочил Игорь в свою
сараюшку и первым делом вывалил на матрас папки. Дешевенькая бумага промокла насквозь и слиплась в
плотные пласты, которые расползались под рукой. Все черновики были написаны им чернилами, они
безнадежно потекли. Ничегошеньки разобрать нельзя было. Год труда... Год надежд... Год жизни... Липкое
бумажное месиво обхватил Игорь непослушными руками и вынес в мусорную яму на краю участка. Вернулся.
Бросился навзничь на матрас, и дощатый потолок, завертевшись, лег ему на грудь, как холодное, грубое
одеяло... Зубы стучали...
А под утро, когда по всей земле умирают ослабевшие сердцем люди, пришел к нему его роман. В сиянии и
строгой красоте упруго ступающего стиха. Весь. До последней строчки готовый набело.Те же места, что
прежде требовали поправок, блистали особой завершенностью... Игорь бросился к столу... Ручка - вот она, а
писать-то не на чем. От дождя погибла и чистая бумага! "Зачем тебе писать,- сказала ему пустота за
плечами. - Ты же и так помнишь наизусть каждую строчку! " Так оно и было.
Потом Небогатов пытался издать свой роман, и уже не год, а целых три понадобилось ему, чтобы он
безнадежно понял: никому ни в Москве, ни в Ленинграде не нужен его чудесным образом спасенный роман в
стихах об Александре Невском. Ему смеялись в глаза, над ним издевались, его откровенно унижали, и это
было страшнее, чем гибель рукописи под дождем. Как уксус, это разъедало живую душу, ничтожило силы,
самоё жизнь.
Его спасала семья. Как ни хихикали некогда однокурсники, он не ошибся в выборе; те весельчаки все уже
были разведены по два раза и жили прихвостнями случайных встреч, Игорь же годовал детей, до нитки
выкладывался на работе, несмотря ни на что подбирался к новой книге. У него был дом, были дети, была
книга. В его двухкомнатной квартире помещался мир куда больший, чем тот, что так равнодушно окружал
его отовсюду. В @вдг мире любовь созидала понимание. Взрослые здесь не величались перед детьми, а
дети, в свою очередь, не умалялись возрастом, жили вровень. Это ученая ложь, будто в любви один всегда
лишь позволяет себя любить. Любовь - равенство. Так человек любит Бога, так Бог любит человека. Любовь
- понимание…
Игорь мучился. Точно и беспощадно он понимал, что какая-то часть души его навсегда утрачена,
изъязвленная самоубийственным хождением по редакциям; что окололитературная челядь превратила ее в
беспомощную шелуху... Надо было спасать оставшееся. Во чтобы то ни стало!
Однажды он сказал жене:
- В прежние времена, Нина, всякий мужчина в русской семье по достижению определенного возраста
начинал ощущать потребность в длительном промежутке полнейшего одиночества. Для осмысления
прожитой жизни. Чтобы восстановить лучшее из нее... Это называют старчеством.
- Ты?.. Ой, не могу! - Из какого-то своего ровного и веселого настроя прянула та, но увидавши, что муж
говорит и смотрит прямо от сердца, поникла: - Что ты задумал?
- Мне надо пожить как-то по-другому... Пусть будут рядом небо, земля, лес... Без людей, даже без тебя, без
Ольгушей. - так называли они детей, брата и сестру. - Это не придурь, это - отсюда, - показал рукой от
груди.
- Хорошо,- остановились ее глаза.
Это произошло в конце июля. Ранним утром, взяв с собой только старенький спальник, он ушел в тот
темный хвойный лес, что всего через дорогу был от их дачки.
Густо и высоко лежала под ногами сухая скользская хвоя. Сбереженное на ночь тепло сейчас щедро
отдавал лес наступающему дню, и хотя не было еще жарко, оно уже томило. Игорь смотрел под ноги,
смотрел по сторонам и шел тем размеренным незамечаемым шагом, каким уйти можно за тридевять земель.
Скоро ему пришлось вырезать себе палку; на пути, густо заросшая травой, лежала рваная траншея
отошедшей войны; на дне ее поблескивала вода. Игорь перебрался на противоположный склон и
мелколесьем вышел на полянку, тоже меченную ухабами былых окопов. В последнюю Великою войну много
ушло в эту землю русского народу, оттого она и посейчас была печальна, земля. В росе, как в слезах.
В молодой поросли елочек на краю поляны и расположился Игорь Небогатов. Здесь, он почувствовал,
должно ему пройти свое отшельничество.
Выученик голодной военной поры, детдомовец, для которого подножный корм всегда был весомым
приварком, он легко припомнил и нашел буквально под боком лопушистое веселое растение со сладким

6
мясистым корнем, питательным, как хлеб. Сейчас повсюду его было изобильно, сейчас никто его не искал и
не рвал. Уже подходили первые, самые лакомые грибы. Жить было можно. Мелкими глотками и часто пил
Игорь воду из робкого, чистого родника неподалеку, ночью его журчание походило на шепот.
На живую руку Игорь сложил себе немудрящий шалашик и часами лежал на спине, растворяясь в
бодрящем запахе хвои. По ночам смотрел в небо. Неясные северные звезды стояли над ним спокойно, как
стражи. Хотелось молиться, и он, не стесняясь, вслух выпевал лишь обрывки, что застряли в памяти при
чтении летописей. Когда шел дождь, он забирался в спальник и спал особо легким, все примечающим сном.
Так день сменял ночь, ночь - день, он их не считал.
В какое-то утро он проснулся раньше обычного. Было тепло, и дождь, мелкий, почти невидимый, связывал
воедино своей трепетной плотью и небо, и землю, и лес. Прежде чем увидеть, Игоря пронзила уверенность,
что он уже не один здесь. Над старой воронкой, зиявшей на противоположной стороне поляны, витала
поднявшаяся, как в атаку, призрачная человеческая тень. Скорее угадывалась, а не виделась солдатская
гимнастерка с расстегнутым воротом, без ремня; обожженная и рваная, она походила на рубище; на ногах -
обмотки сорок первого года; в руках - винтовка с примкнутым штыком. Беспощадные глаза на долгом
изможденном лице плавали, как комочки порохового дыма от ружейных выстрелов.
- Какого хрена загораешь? - хрипло сказал приметившийся боец и облизнул спекшиеся губы. - К людям
иди, слышишь?! Бейся с народом! А случится, так и погибай с имя!
Из глубины леса, как вздох, колыхнулся осторожный ветерок и, слабенький, тотчас же развеял возникшую
из ниоткуда тень.
Вечером того же дня Игорь был дома. Он отсутствовал, как посчитали, ровно полтора месяца. Семья
решила, что отныне Небогатов будет жить и работать в Ленинграде, наезжая домой лишь время от времени.
- Пора жить, как весь народ русский сейчас живет, - сказал Игорь.
Так в одной из жилконтор на Ржевке и появился новый сантехник - Игорь Алексеевич Небогатов. На него
никто не обратил внимания. Близко, при дверях стояла середина восьмидесятых годов двадцатого века.
Мелко постукивая импортными подошвами, интеллигенция разбегалась со своих рабочих мест: из научно-
исследовательских институтов, из редакций газет и журналов, из издательств, там надо было думать,
чувствовать, бороться. Интеллигенция же скопом валила спать в кочегарки, сутками напролет дремала в
вахтерских будочках на проходных заводов и фабрик. Она предавала даже те свои тщедушные дарования,
какими действительно владела. Интеллигенция хотела только спать и гордилась этим.
4
... Сугробы, навороченные зимой в рост человеческий, приходит час, падают разом, вчера еще
приходилось обходить, а утром уже открыт путь напрямую... Глядя щвшк перед собой, прихлебывая водку,
как чай, Ждан рассказал Игорю все. И о том, как поступал в Академию художеств об руку с антисемиткой и
сталинисткой Варенькой Гримм; об их любви, горькой и, верно, единственной; о своей равнодушной,
никчемной женитьбе, за которую, впрочем, сполна и расплатился; сам не ожидал, случайные, но нашлись
слова и о тюрьме, а думал - никому и никогда ни звука.
Небогатов молча сутулился на своем диване, локти на коленях, лицо закрыто ладонями. Когда Ждан иссяк,
он поежился, как от озноба.
- Так вот ты каков, - выпил, сверкнув овлажневшими глазами. – А нас ведь с тобой едва подельниками
не сделали. Знаешь? Тебя когда арестовали?
Ждан назвал дату.
— Да, все сходится,- раздумчиво согласился Игорь и рассказал не совсем обычную историю. Примерно
через год после непонятной попытки обыска, Игорь поздним вечером на лавочке у своего подъезда
наткнулся на диковинного субъекта, иначе не скажешь. В гороховом пальто, при шляпе, с модным
"дипломатом" на коленях, словом, классический агент дореволюционной охранки; будучи пьяноватым, он
еще и напевал не без музыкальной приятности:
Коммунисты поймали мальчишку,
притащили в свое КГБ:
"Отвечай,кто давал тебе книжки
по подлольной,партийной борьбе?"
Игорь сильно взял его за плечо: - Шел бы ты, товарищ, спать!
- А, Игорь Алексеевич Небогатов, - заликовал, дохнув перегаром, незнакомец. - А я вас как
облупленного знаю... и дома у вас был... жена - Нина... двое детей... тесть с тещей померли... сами вы -
детдомовец.
Игорь слова не мог вымолвить, стоял, как стреноженный...
"Дальше, Ждан, все было вверх тормашками. Никогда не предполагал, что наша жизнь может быть
похожей на нахальный еврейский анекдот. Этот субъект, с его слов, разумеется, оказался именно тем
сотрудником органов, который проводил у меня обыск. Я его, понятно, не признал. За то, что он у меня
ничего не нашел, его понизили в должности, а через год поперли в отставку. Вот он с пьяных глаз и решил
попрощаться со своими "крестниками", принимая у каждого дома, где работал, по стакашке.Однако, не в
этом суть. Тогда, он мне убедительно это обставил, готовили очень крупное дело. Командовали из самой
Москвы. Арестовать нужно было человек десять и сколотить на суде политический процесс русского
шовинистического подполья. Лавры Сталина, видишь, спать не дают, да кишка тонка. Почему-то так вышло,
что, почитай, все региональные отделы КГБ эту директиву саботировали. Он мне так и сказал: худо-бедно с
уликами лишь одного бедолагу в Питере прихватили, искусствоведа, да кого-то в Свердловске. Фамилий он,

7
конечно, не называл. Ну да мы и сами с усами, питерский искусствовед, ясно, ты. Но известное и понятое мы
здесь опустим. Ты мне вот что скажи, пожалуйста. КГБ - гранитный монолит Империи - на поверку таким
вовсе не является, тоже - на глинянных ногах, или как?
- Сколько ни думал о своем аресте, смысла в нем не вижу и по сей день,- жадно закурил Ждан.- На зоне
один сведущий человек мне намекнул, ого, какие доки там есть, куда адвокатам! Тебя посадили, говорил он,
по делу, которому не дали ходу. Подвернись ты им на месяц позже, они бы тебя, увешанного "тамиздатом" в
центре города не взяли бы... В чужом пиру похмелье.
- Сильными и справедливыми государственные органы безопасности бывают лишь тогда, когда знают, кто
враг! А так... Игрушки... Не дело! В постановках приключенческих романов на своих улицах жизнь не
нуждается. Жизнь не умеет быть декорациями. - Игорь потупился на мгновение и быстро вскинул на Ждана
свои чистые глаза: - А все-таки, с Варенькой ты как? Решил чего?
- Не знаю,- зло ответил Ждан. - Не знаю!
- Ладно-ладно, - Игорь наполнил стаканы,- Сядем на автобус Благоразумия и покатим по проспекту Дружбы!
Как тебе новый генсек? Его нынче в электронной клетке,к оторой, кстати, у меня, видишь, нет, каждый день
кажут.
- Горбачев? - сморщился Ждан. – Тот, что с чертовой отметиной во весь лоб? Странно, как и сто лет назад
было бы, все старухи Союза его уже зовут Антихристом! Ну там Антихрист или нет, не скажу, а только -
скользская и хитрая гадина. Большой умелец часами говорить ни о чем. Вроде Хруща.
- И ты прав, и бабушки-старушки тоже. Я уже говорил тебе у пивного ларя по поводу "Готов Отменить
Решения..." Помнишь, ленив ты и не любопытен. Старушки правы, потому что за ними естественная
народная история. Они не обязаны тебе тезисы формулировать. Это я, историк, знаю, что на русский
престол никогда не допускались претенденты с видимыми признаками физического уродства, родинки или
сросшиеся пальцы на ногах. Сегодня бы мы сказали, симптомы дегенерации. Бабушки этого знать не знают!
Но чувствуют нутром. Предупреждают русский мир. Вот тебе еще один код спасения, попроще. Но и такой
никто не заметит, особенно из интеллигенции. А то, что во главе Советской Империи поставили человека с
явными следами вырождения - страшно! Горбачева, может, только из-за этого винного пятна на лбу и в
партийные вожди выдвинули, чтобы весь мир видел, кто нынче Россией правит! Страшно, друг мой,
страшно... Но, - почти прошептал Небогатов,- где наша не пропадала?!..

Глава вторая Бандократия - 1 Крысиный король

1
Спецборт особого назначения УБО - 0013 на секретную подмосковную Кубинку прибыл ясным весенним
днем в 13.04. Он уверенно дорулил точно до первой контрольной полосы и величественно застыл. Подали
трап. Не без торжественности поползла вбок овальная дверь, и из темноватого немого нутра самолета,
точно из приоткрывшейся забегаловки, густо и хрипло вырвалось:
- А твою же Христофора Колумба мать нехай!
Кучка встречавших, немолодые люди в чиновных глухо застегнутых "пыльниках", обреченно заулыбалась:
Рыло прибыл!
Гулко перебирая под собою ногами, но не двигаясь с места, на верхней площадке трапа возникла мордатая
дюжая туша в сером костюме. Откровенно наслаждаясь создавшимся положением: он, как памятник, вверху,
они, встречающие, внизу,- туша плоско и мясисто ухмыльнулась. Седоватый парикмахерский кок на ее
голове победно колыхнулся.
Своим возвышенным положением, то значительно вздымая, то приспуская правую руку, туша
наслаждалась минут пять, затем довольно тронулась спускаться. Туше искренно казалось, что она легко,
играючи перебирает тумбоподобными ногами по удобным ступеням трапа и что всем внизу - дай Бог с
десяток человек - весело и любо смотреть на это действо. Здесь, как и почти во всем, туша крепко
ошибалась. Топала она на редкость похабной раскорякой, будто съезжала на землю верхом на собственной
простате… Говоря со стороны, туша как-то мало походила на человека, скорее напоминала его, чем была
им. На ум невольно вставало, что к ее появлению на свет белый Господь Бог не имеет никакого отношения.
Тогда кому и для каких целей пришла нужда из третьесортного фарша лепить подобие человека? Умельцем
неведомый рукосуй никогда не был да и не старался им быть. Зачем тогда брался, заведомо оставляя меж
человеком, образом Божиим, и своею поделкой вопиющее различие?
Целая библиотека книг написана о деятельности головного мозга человека. Всю свою жизнь, более
полувека Рыло прожил, используя исключительно спинной мозг. Когда на год было приостановлено его
очередное номенклатурное продвижение по службе, у Рыла разом отказали ноги. Врачи определили причину
в позвоночнике больного. Рыло лежал пластом, и посещавшие навсегда запомнили неживой блеск его глаз,т
очно прозрачная клейкая лента отсвечивала в глазницах страдальца.
Все эти соображения Рыло нисколько не волновали. Он сызмальства везде и всегда считал себя
незаменимым. Еще бы! До поросячьего визга умел Рыло париться в любой парной, хоть финской, хоть
русской; на незабываемых обкомовских охотах с расстояния в метр навскидку из обоих стволов бил в
распахнутые глаза сохатого, дрожащие, как рассвет; стреноженному зверю тогда холуи-егеря продевали в
ноздри проволоку и прикручивали к дереву; прежде чем сесть за стол, ни от кого не таясь, Рыло из горлышка
выпивал бутылку "Камю"; икру требовал, чтоб намазывали на белый хлеб с маслом толщиной в его палец.
Имя его, считал Рыло, в будущем станут печатать в школьных учебниках истории шрифтом поболее того,
что стоит на обложке. Ошибался Георг Гегель, доказывая миру, будто абсолютное человеку в ощущениях не

8
дано. Всякий, кто ни сталкивался с Рылом, уходил убежденным в его абсолютной мерзости. Рыло был
мерзавец прирожденный. Рыло был крупнейший партийный босс провинции. Сейчас его спинной мозг
ощущал себя центром Вселенной. Сбылось! Годы и годы таких интриг, какие не снились и самому
Макиавелли, дали наконец плоды. Его, Рыло, переводили из провинции первым секретарем обкома в
Москву. Хозяином города!
А?! Чтобы кого казнить, а кого... ну, и так далее! И чтобы повсюду ставить своих! Своих! Своих! На все места
исключительно. Есть! Есть наготове эшелон давно подобранных людей: три человека охраны, два банщика,
один теннисист, три массажиста и политолог...
Позвоночник - столб жизни, говорили некогда мудрые. Сказать так Рыло бы не смог. Но как он это
чувствовал!
Словом, было от чего кукситься встречающей его шайке столичной номенклатурной шушеры, в которую,
между прочим, затесался даже заведующий овощной базой, некто волосатый, будто колдун, Плужков.
2 '
Имя Рыло несомненно останется в истории. За это даже не придется платить холуям-интеллектуалам. Все
образуется само собой. Потеснятся уже попавшиеся в анналы воры, взяточники, казнокрады, убийцы,
клятвопреступники и растлители. Эта публика никогда не успокаивается, всегда рвется к количественным
результатам и жаждет приумножения своих рядов любыми способами. Подле Святополка Окаянного Рылу
найдется местечко.
Надобно твердо помнить, не забывать, что к тому времени, когда Рыло со всеми своими прихлебателями
был призван Михаилом Горбачевым на Москву, ему было уже крепко за пятьдесят, из которых добрую
половину он исхитрился всучить как бы на служение обществу, то бишь протирал штаны в номенклатурных
креслах. По этой причине у него уже было несколько официальных биографий. Куцего размера, совершенно
бессодержательных, но вполне приемлемых для партийной агиографии. Правда, знатоки подобного рода
литературы уже тогда утверждали, что подозрительных оговорок в публичных жизнеописаниях Рыла не
меньше, чем блох на шелудивом барбосе. Их, к примеру, не удовлетворяло казенное описание детских и
юношестских лет будущего партийного босса - "таких важных для становления каждого руководителя
высшего звена власти"; они требовали большей предметной конкретности в анализе первоначального этапа
его деятельности; они, проще говоря, не всё за мясо считали; привередничали чистоплюи; то им не
нравилось и это. Да кабы они знали, а не блюли форму!
Рыло ведь начинался так.
Рожден был в середине тридцатых. Семья в ту пору обреталась в маленьком уральском городишке. И не с
хлеба на квас перебивалась. Отец, верзила достаточный, был освобожденным парторгом на пимокатной
фабричке. Иными словами, в валенки обувал простой народ. Мать - советская светская львица, в теснейшей
дружбе с женами всей городской партийно-хозяйственной верхушки: на всех один парикмахер, одна
маникюрщица, один портной - бессмертный холостяк Арнольд Розенбаум, тоже старый член партии,
ленинского призыва сокол. Общество задушевнейшее. На людях, понятно, фасон держали, чин чина
почитал, но на отдыхе, на дальних охотничьих делянках одной семьей жили - что портной, что партийный
секретарь. Централизованная демократия. Маникюрщица волоокая Лариса Давидовна даже, помнится,
родила, доверчивая, в припадке равноправия мальчишку от секретаря райкома! Ничего. Сообща воспитали и
подпустили в большую жизнь с фамилией Розенбаум - портняжка был широкой души человек.
Подле людей этого круга, то бишь начальников, оброднившихся с холуями, и начал маленький Рыло
главенствовать. Осознал себя лидером, по-нынешнему говоря. "Мине!- надрывалась трехлетняя жирная
кукла в штанах на лямках, что бы ни попалось ей на глаза. - А ну дай мине немедленно!"
- Наш! - гордились, дивясь на даровитого малолетку, парикмахер с портным. - Правильно жизнь просекает!
Поддерживал их и партийно-хозяйственный актив города.
Перед самой войной по каким-то своим высочайше-секретным делам приехал в городишко тот сам
Лаврентий Берия. Тоже свойским человеком оказался Лаврентий Павлович. Коротконогий, пузатый, с
надежной квадратной головой, будто отлитой из первоклассной ветчины. Когда ступал впереди
сопровождающих, в такт шагам - жевал, очень величественно получалось. Кроме оравы сотрудников
сопровождал наркома в поездке недоросль-сын, восточноглазый лоботряс, нахальный и масляный, Серго.
Странно вот - пятилетний карапуз, начинающий провинциальный лидер и юный хам-царедворец, уже
всерьез задумавшийся о наружном и внутреннем виде половых органов, вдруг сдружились. На людях
кремлевский оболтус держал себя, конечно, не на равных, но уединяться с сопляком любил. На озерах, куда
ездили однажды они всей компанией, новые друзья трещали вместе в кустах близ женской купальни,
гигикали очень дружно.
Тогда же состоялся у Лаврентия Павловича большой доверительный разговор со старшим Рыло один на
один. Часа три провели они, запершись, в кабинете, а по отъезде Берия принялся круто вверх забирать отец
Рыло. Заговорили вдруг о его больших неоцененных заслугах в прошлом, о выдающейся роли в охране
самого Якова Свердлова, стали называть большие партийные должности в области, которые должен был он
занять. Война, сволочь, подгадила! С ее приходим, как вошь на гребешке, закувыркался старший Рыло. Как
сын позже, тоже, видать, мыслил не головным мозгом, а спинным. Ломанулся не по партийной,
идеологической линии, а напрямую взял себе на грудь все продовольственное снабжение района и жутко,
позорно проворовался, дотла и принародно. За малым делом не расстреляли, едва живой ушел. Ни о какой
высокой карьере после произошедшего уже и думать было нечего. Не до жиру, сберечь бы голову на плечах.
И до самой смерти своей просидел старший Рыло тише воды, ниже травы.

9
 ... На полке, когда плеснут на каменку шаечку настоянного на прополисе кипятку, когда вокруг все верные
да близкие люди, Рыло младший, партийный босс, вспоминал иногда те времена, запотевали его
стеклянные глаза и, как всегда гулко, он директировал, покручивая у виска толстенным пальцем:
- У меня специальная семья! Попрошу запомнить! - Слово «попрошу» он произносил в три приема,
отклячивая нижнюю челюсть на полгруди.
- Их батюшка – спецпереселенцы, - значительно ворковал для несведущих Ильюша Мозгляков, личный
политолог Рыла, принятый в службу за умственную фамилию - существо неопределенного возраста и
непонятного даже в парилке пола, до того хитрое, что даже остренькому рыльцу своему умудрялось
придавать тошнотворно-сладенькое выражение.
Матушка Рыла еще благополучно здравствовала. Сын-босс устроил ее в особый подмосковный санаторий
для старых большевиков. Там кроткая старушка до колик объедалась компотом и помаленьку обворовывала
своих компаньонок. То ложечку полюбившуюся сопрет, то чашечку под кофточку сунет. Впрочем, на старуху
зла никто не держал - жертва культа личности.
Сибирь, Урал, Зауралье - далеко от войны, но крылья Отечественной необозримы. Их трагический размах
доходил и до городка, где ошивался в военное лихолетье подрастающий Рыло. Его официальные биографы
об этой поре молчат, как воды в рот набравши. Сам Рыло, тоже партийный публицист, с подачи Ильюши
Мозглякова, написал, что:"... в суровые военные годы все силы отдавал для победы над немецко-
фашисткими захватчиками!",Щ1й|) Ах мать твою!.. Все силы... Сил и верно накопил Рыло к тому времени с
избытком. Отожрался на дармовом, скраденном папашей, харче, ткни в щеку - сало брызнет! Когда у
сверстников животы к хребтам прилипали, когда у кормящих матерей молоко в грудях иссякало, когда
понесли на кладбище первых стариков!.. Лоснился Рыло, пунцовел. Еще и не пил парнишка вовсе, а уже
угадывался на носу характерный румянец...
Теми годами, кстати, и открыл в себе Рыло безусловный ораторский дар, природное умение выступать
перед собранием, держать внимание слушателей голосом и паузой. Случилось это обыденкой, в школе. Как
всегда, не зная ни аза, пошел Рыло по выклику учительницы к доске. Уткнувши голову набок, подбородком в
плечо, набычивщи тугую мясистую физиономию, стал передом к классу.
- Скажи нам, пожалуйста,- поморщилась пожилая учительница, зябнувшая под своей ветхой шалькой,-
что такое сказуемое? Мы проходили на прошлом уроке.
Рыло из всех сил вызверился на первую парту, где крайней сидела Алла Зубченок, отличница. Ее он люто
ненавидел, нещадно задирал, но отчего-то был уверен, что она обязана его выручать. Он ожидал, что она
обернет в его сторону учебник. Дальнозорок был негодяй, ибо не портил себе глаз чтением. Но Алла сидела,
как ни в чем не бывало. Рыло приблизился к ней на расстояние вытянутой руки, натужился и широко
раззявившись бухнул так, что качнуло лампочку, свисавшую без абажура с потолка:
- Сказуемое есть главный член предложения...
Ополоумел класс. Никто ничего не понял, притихли. Ничего неслыханного, своего не сказал Рыло, его
слова были напечатаны в учебнике. Но эти самые слова, просто выходя из внутренностей его, делались
много значительнее, липли к душам, как банный лист, помимо воли приковывали внимание. И смех и грех:
будто некий бес вслух произносил домашнее задание.
- Хорошо. Уточни, пожалуйста, почему сказуемое - главный член предложения?
Алла Зубченок все-таки смирилась со своей участью, поворотила учебник так, как нужно было для
подглядывания. Да не на той странице, бестолковка! И Рыло, который сам обомлел от произведенного
собственной утробой эффекта, который не на шутку струхнул от предчувствия скорого позора, видя, что
учительница отвернулась, сильно ткнул незадачливую отличницу кулаком прямо в нос. Блестящая красная
змейка быстро скользнула с ее губ на раскрытые тетради...
Есть поступки столь же бесспорно справедливые, сколько и не педагогичные. Мария Андреевна,
учительница с еще дореволюционным стажем, взяла со стола увесистый словарь русского языка и, теряя
плечами ветхую шальку свою, с размаху опустила его на коротко остриженную, присыпанную жирной
перхотью голову Рыла. Звук был подобен выстрелу из небольшой пушки.
Потом пошла обычная канитель: родителей Рыла вызвали в школу, с самим шалопаем тяжело, выматывая
душу, поговорили в учительской, причем особо резкий тон разговору задавал старший Рыло, опытный
лицемер, дома полностью поддержавший сына. На всю жизнь запомнил Рыло класс, оцепеневший
единственно от звуков его голоса и, подобием молнии, удар тяжеленной книгой по голове. С тех пор Рыло
искренно полюбил всякие публичные выступления и приобрел стойкое, правда, несколько отстраненное
уважение перед книгой. Читать он по-прежнему терпеть не мог, но один вид твердого книжного переплета,
толщина книги, ее жесткие картонные корочки уже вызывали у него почтение. Спустя много лет Ильюша
Мозгляков, личный политолог могущественного партийного босса Сибири Рыла, предпринял первую попытку
по созданию классической биографии своего шефа. Не без подсказки из областного УКГБ, где многогранный
специалист тоже получал помесячную мзду. Эпизод с пробуждением у Рыла ораторского дара и
неблаговидным поступком закосневшей в нравственных предрассудках учительницей привлек его
пристальное внимание. Остроморденькое существо разгорячилось и проанализировало всю ситуацию по
научной методе Карла Юнга, полусумасшедшего психиатра из Швейцарии:
- Здесь же, как дважды два, босс, ясно, что вы не хочите, избавившись от своего батюшки, жениться на
своей матушке. Ваше либидо активно выступает против, выдвигая пассивную энциклопедичность в качестве
альтернативы. Помните, какую книгу к вам применила отсталая учительница? Верно, словарь! Но вы, как
носитель прогрессивного множества, заставили весь класс внимать ваших постулатов, а не ортодоксальному

10
бреду некомпетентной училки. Таким образом, ваше наказание сродни многолетней казни Прометея!
- В первый, понимаешь, раз прохват народу дал, - задумчиво согласился с Ильюшей Рыло. Ученоподобная
чепуха, которую гнал его лукавый политолог, действовала на Рыло, как валерианка на кота. Он только что на
спине не катался по обширному кабинету.
А кабинетище был на славу! Площадь - хоть в теннис сражайся. Вдоль стен книжные шкафы, тяжело
уставленные классиками - коричневыми томиками Ленина и синими - Маркса с Энгельсом. Последние
недаром трудились вдвоем - на глаз и то выходило потолще, чем у Владимира Ильича, и их трудов Рыло
всегда неосознанно опасался, проходя мимо, невольно уклонял голову.
- Правильно ты все анализируешь, Ильюшенька, училка та - сука, и больше ничего! - Вместо улыбки на
физиономии у Рыла появлялось нечто вроде грандиозного кукиша. И еще была у него одна,т ак сказать,
номенклатурная особенность: говоря с человеком один на один, он усаживал его прямо напротив себя, как
бы глаза в глаза; оно и верно, у порядочных людей и глаза порядочные, их на лице не спрячешь, у Рыло же
поди разбери в мясистых наростах на передней части черепа: глаза там ушГ^чГШЩЯЁлшхАШшитнштй'
лдмин.Ттлиякий аиалилттп
зрачки у Рыла часто отсвечивают красным, как слабосильные лампочки в карманных фонариках. Знал об
этом и Ильюша Мозгляков. Он не зря ворошил прошедшую жизнь босса. Знал, как едва набрав
номенклатурного веса, послал Рыло в городок, где прошли его детство и юность, надежных людей с тем,
чтобы разыскать злополучную учительницу начальных классов Марию Андреевну. Однако, не повезло Рыле.
Померла уже Мария Андреевна. Ну так хоть сына ее, ставшего директором сельской школы, посадили
верные люди на пять лет за перерасход каких-то копеечных средств. Отрабатывал Рыло характер
руководства.
Писал Ильюша Мозгляков классическую официальную биографию своего босса - безопасную бритву
держал зажатой в кулаке, сожми чуть сильнее и оба жала вопьются в плоть. Но с детства умел, бестия,
играть со спичками. Опять же, крыша хорошая была. Но туда, в УКГБ Ильюша одни пустяки сдавал, главное
же до поры шифровал на карточки, ждал, бесчисленные друзья обещали подбросить новейший штатовский
компьютер, там такая система кодовой защиты - никто, кроме хозяина, не доберется. В кратких, нарочито
неразборчивых заметках Ильюши Мозглякова загадочным и праздничным светом наливается дата ранней
женитьбы его многоуважаемого босса.
Итак, с грехом пополам кончил будущий партийный деятель семилетку, затем три года валял дурака в
вечерней школе рабочей молодежи, что, между прочим, позже было засчитано ему в трудовой стаж. С
аттестатом зрелости отец, осторожно используя прежние связи, устроил лоботряса в автодорожный
техникум. В армию придурка не взяли. Уже пятнадцатилетним здоровым увальнем нашел Рыло на дороге
старый патрон от крупнокалиберного пулемета. Как кот над салом, засуетился с ним будущий ведущий
политик региона: понюхал, лизнул, попробовал на зуб, похвастал соседу, дождавшись ухода родителей,
положил на сковородку, сунул в печь. Тут и вовсе одолел его нетерпеж, стал он патрон переворачивать.
Позеленевшая медная штуковина недовольно пошипела и сравнительно негромко взорвалась... Чувствуя
невыносимую отрезающую боль в правой руке и ее неудержимое превращение в горячие потеки по
внутренним сторонам ног, Рыло опрометью бросился вон... Нашли его только глубокой ночью на окраине в
штабеле припорошенных первым снежком бревен. Сидел, пряча правую руку на груди, штаны - хоть выжми.
Висевшие на кожице три крайние пальца на руке отрезали в больнице. Мать плакала, отец лишь обильно
сплюнул, но не отказался от великовозрастного недоумка. В техникум не без скрипа взяли и беспалого.
С автодорожного техникума и поползла мутная звезда будущего обкомовского вожака на свой грязный
небосвод.
В студенчестве Рыло безудержно увлекался комсомольской работой - регулярно собирая членские взносы,
всегда имел личные деньги на кармане: организацией футбольных соревнований - бесплатные талоны на
питание, спортивная форма, поездки по району; и на всевозможных районных слетах и совещаниях,
произнесением речей от лица учащейся и рабочей молодежи города - стал вхож в сферы чуть повыше
средних. Учеба шла туже некуда - Рыло на это внимания не обращал, спал и видел себя только
руководителем, неважно чего.
Подошел срок - умер Иосиф Сталин. А тихо было в городке, где кантовался в ожидании большой
руководящей работы недопесок Рыло. Только отец его исподтишка вскинулся, верхним чутьем брал старый
подлец новейшие веяния, и они не замедлили разразиться. В актовом зале автодорожного техникума,
обычном месте важнейших городских мероприятий, проведено было открытое чтение закрытого письма
Никиты Сергеевича Хрущева о преодолении последствий культа личности. Инициатива действа исходила
вроде бы от партийной общественности городка: хорошо, объединившись, подсуетились портной Арнольд
Розенбаум с маникюршей Ларисой Давидовной. Несомненно однако и то, что в первую скрипку умело дудел
сам директор техникума - Юлий Августович Цвик.
Почитай целый день потел заслуженный народ в прокуренном, жарко натопленном зале. Казалось бы
собраться должны только люди уважаемые, но пролезли и оба Рыла; один, потому что исчислял свой
партстаж едва ли не с пятилетнего возраста, другой как представитель учащейся и трудящейся молодежи.
Ему, молодому, Юлий Цвик собственноручно выдал аккуратную шпаргалку, подробно изъясняющую где и что
нужно выкрикивать с места, а что нужно произнести стоя, в глаза залу.
Само письмо было бестолково и сумбурно. Подражая Сталину, Никита Сергеевич писал его еще сам и
бесформенные предложения клал на бумагу, как бог даст. Трудно было понять, чего в письме больше -
мстительной злобы против Сталина или трусливого стремления выгородить себя любой ценой. Впрочем,

11
читавший текст Цвик делал это мастерски, он голосом, голосом выделял то, что было нужно ему и голосом
же затушевывал все бессмыслицы.
Кончилось чтение. Цвик картинно пил воду из стакана, был слышен каждый глоток. Слушавшие его на
мгновение отупели, они как бы позабыли, что за спинами у них - беспощадная война, поднятый из руин их
руками мир, и все это сделано лишь оттого, что впереди стоял Вождь, а не номенклатурная выборная
единица...
Порвалась тишина. Загремели о паркет каблуки, закашляли, потянуло папиросным дымком. Тут, откуда не
поймешь, всякому показалось, что где-то поблизости и бухнула ставшая впоследствии знаменитой фраза: "А
мы так верили Иосифу Виссарионовичу!". Эта очевидая глупость будто сорвала крышку, и из кастрюли, где
вполне могло созреть что-либо путное, повалил удушливый и горячий пар. Люди словно осатанели. Все, кто
сохранил трезвость ума и сердца, молчали, неготовые; забесновались иные, те, которым для
исповедального крику достаточно любой кучи малой. Истошным образом голосила баба с орденом
материнства на лацкане жакетки, получалось, что по вине генералиссимуса у нее осенью издохла
раздоенная коза. Улыбающийся Цвик поднял руку.
- Товарищи, пусть выскажется молодежь,- призвал он, довольный. - Они - наша смена. Попрошу,
товарищи, представителя на сцену...
Выбрался Рыло на сцену. И высказался. По бумажке все того же Цвика. Слова перли из него гулко и
надрывно, будто и точно была у него кроме спинного мозга еще и душа. Дал прохват! 3ал обалдел. Только
один особо твердокаменный старичок все бессвязно изумлялся:
- Это у него-то вор-отец - безвинно пострадавший?
А что толку? Его все равно никто не слушал.
Вечером Рыло приглашен был к Цвику в гости. Жил он, разумеется, в двух шагах от райкома, бывший
купеческий особнячок. Встретила их с курносым открытым лицом домработница в ботиках на босу ногу. В
прихожую, скрипя навощенным паркетом, выставилась величественная, как бревно, товарищ Элеонора -
жена. За нею из ближайшей двери выкатило сущую кадушку, обручами - юбка, блузка, жакет - дочь.
- Мы с Леночкой назвали наследницу в мою честь, - как-то наособицу представил дочь Юлий
Августович. - Тоже – Юлей. Вместе - Ю-ю. Ты обрати, пожалуйста, внимание, Ю-ю. Молодой человек очень,
очень прогрессивен. Мыслит, как мало кто способен в этом городе!
Кадушка раскатала толстенные губищи, улыбнулась. На Рыло столбняк напал. Ничего более женственного
он и представить себе не мог. Все девушки, которых он видел прежде, состояли из многих, на его взгляд,
необязательных деталей: длинные ноги, большие или малые груди, руки, лицо на отворотливой шее. Зачем?
Так и до главного не доберешься. У этой же все рядом. Ног немного, ручонки тоже пухлые и коротенькие, а
то, что в женщинах нужнее всего - задница, сиськи и толстые, вывороченные губы, это тесно нанизано одно
на другое. Бери и пользуйся всем сразу... Словом, влюбился Рыло без памяти.
Роман их раскатился, как с горы. Через месяц они уже лежали бок о бок в одной постели на родительской
даче. Родители сделали все. Жарко натоплено было в спальне, на столе стояла отборная закуска и коньяк.
Рыло ничего не смог. Помучился, помучился и под утро трагически захрапел. Кадушка Ю-ю, словно пестик в
ступке, вертелась рядом.
Чем свет навестить детей на коротеньком квадратном "Москвиче" первого выпуска прикатил Юлий
Августович.
На отношениях меж мужчиной и женщиной Цвик собаку съел. Подошел к столу, налил себе армянского в
стакан, сказал больше прятавшей в подушку голову дочери, чем лупившему бесстыдные зенки Рыле:
- Это даже хорошо, родные мои, что с первого раза у вас ничего не вышло. Потом больше ценить будете
свое счастье. Но я не об этом, дети. Сейчас я хочу выпить с вами за семью. В постели все так-сяк наладится,
надо, чтобы семья у вас получилась настоящая, ленинского образца. Где мужа и жену связывают вопросы
государственного управления, а не пошлые телесные радости. Вот Лев Давидович, например, тот вообще
любил жениться безотносительно к поцелуям, есть они или нет...
- Это тот что ли Лев Давидович, который заведует первым гастрономом? - На всю пятистенную
двухэтажную дачу бестактно изумился Рыло.
Цвик поморщился:
- Я говорю о товарище Троцком, юноша! Вы потом все узнаете. Итак, выпьем за первое звено вашей
совместной самостоятельной жизни... Я помогу всем, чем надо будет...
Через неделю сыграли свадьбу. А летом Рыло с молодой женой отправился в большой сибирский город на
высшую профсоюзную учебу. С тех пор он всегда перемещался купно. Сперва с одной семьей, потом стал
помаленьку обрастать челядью. Для прибытия в Москву уже понадобился целый самолет.
3
Среди тех тайн природы, которые человеку не нужно разгадывать, есть одна особенно лишняя.
В местах постоянного скопления крыс, там, где они отсыпаются и разыгрывают брачные игры, возникает
временами необъяснимое явление. До двух десятков крыс вдруг почему-то срастаются меж собой
туловищами, помимо шерсти, прямо кожей, бок в бок. Рвет пол когтями чудовищная сплотка в двадцать
оскаленных морд. Свою невольную поруку они не могут разорвать кроме как с кровью и с мясом. Словно
признавая за ними главенство, остальные крысы подкармливают их.
Она наступает полукругом эта зловещая цепь, и каждая пасть в ней требует: жрать!
Называется это - Крысиный король.

12
 Управление методом "Крысиный король" давно признано конституционным в цивилизованных странах
Америки и Запада. На Руси этот метод стал проявляться после смерти Иосифа Сталина. Придя к власти,
секретным указом Никита Хрущев освободил от всякой ответственности высшую номенклатуру государства.
И погрязшие в пороках, проворовавшиеся вдрызг и опустившиеся до взяток через подставных лиц
партийные и советские начальники стали всего лишь тихо переходить с понижением на другую работу или
пропадать на пенсию. Их имена исчезали с газетных полос, да; но они сохраняли за собой и своими семьями
все должностные и кастовые преимущества. Уставшие, сами они отдыхали от преступлений, но их прямые
выблядки, бесчисленные племянники и разъевшаяся на народном добре челядь полонили собой
телевизионные и газетные редакции Москвы, лезли в спорт, в легкую промышленность, вожделенно
принюхивались к жирным постам в торговле. Действуя и здесь, и там, как зеницу ока берегли они свою
воровскую, скрытую, основанную на мясе и крови смычку.
Полукругом наступала ощерившаяся цепь на русский народ, который в столичной суматохе и
бестолковщине, промежду песен Высоцкого и магазинными витринами и разглядеть-то ее не мог.
Ни причин, ни характера, ни облика, ни значения возникшей напасти Рыло, конечно же, не разумел. И тем
острее он испытывал неодолимую нужду в ней, крайнюю, персональную. Спинной мозг его уже знал, что где-
то существует эта ощеренная каждым звеном своим цепь, и меж звеньев ее есть прореха для него. Прореха
волшебная, как райские ворота, за которыми Рыло мог владеть блестящими автомобилями и охотничьими
домиками, а столы кругом ломились от икры и коньяка; там никто не смел ему, начальнику невесть чего, и
слово молвить, но над ним самим, над Рылом никакого начальства не было... О, что только не ожидало Рыло
там, куда он покамест не проник!
Рыло был убежден, что проникнет.
Почему нет? Он видел, что круговая порука образца "Крысиный король" уже приняла его в свое лоно,
сделав полноправным членом семьи Цвиков, семьи разветвленнейшей, можно сказать, могущественной.
Вольготно разлеглась она на земле русской от Сибири по матушку Москву. Где-то Цвики сидели пореже, где-
то - погуще, но ни на мгновение не теряли друг друга из вида. Связь была постоянной. И в крохотном
городишке, где директорствовал Юлий Августович, и на новом месте, где со своей кадушкой Ю-ю осел Рыло
учиться высшему профсоюзному делу, их всегда навещали нужные люди, вызывали на междугородние
телефонные переговоры, присылали посылки, письма и телеграммы. Рылу по душе были все семейственные
сходки Цвиков, куда после деловой части выпить-закусить звали и его. Говорили все на междусобойной,
незаметной "фене", смысл которой быстро дошел до Рыла. Так поехать к "дяде Боре" - значило выбить
командировку в Москву, в минтяжмаш. "Навестить тетю Цилю" - это уже Ленинград, институт повышения
квалификации преподавателей общественных наук. Кстати, с обильнейшими рекомендациями от "тети Цили"
и появился однажды у Рыла в его комнатенке для семейных студентов высшей профсоюзной школы один
старый знакомец, которого через столько лет хозяин едва признал.
- Сергей Алексеевич Гегечкори, - представился он Рыле, а кадушку Ю-ю просто смачно начмокал в
распущенные лепешками губищи.
"Восточные человеки" не в одной Сибири, а и по всему Союзу тогда еще были в редкость. За чрезмерную
бойкость в обращении с туда-сюда возимым товаром их еще частенько посаживали. Рыло глазел во все свои
крохотные глазенки. Гость, судя по всем приметам, должен бы трудиться сейчас на лесоповале, в
соответствующей бригаде, с соответствующей охраной, ан нет. Натащил коньяку, сидит за столом барином,
под бровями, где у людей глаза, словно масло налито, лысина сверкает, несколько золотых зубов... Короче,
туз и сильно себе на уме. Уверенно произнес тост:
- Выпьем не за тех женщин, за которыми мы подсматривали когда-то, а за тех, которые смотрят за
нами сейчас! - и подмигнул Рыле. Рыло, хоть убей, не понял. Когда кадушка Ю—ю вышла, гость сказал
напрямую:
- Ты что, дорогой, забыл, как с покойным отцом еще до войны мы к тебе приеэжали? Как принимал! Ай-ай!
Мигом все вспомнил Рыло. Лето то знойное, себя пятилетнего и неожиданного товарища, кремлевского
недоросля, сына всемогущего Берия. Хлынул жаловаться: понимаешь, да понимаешь. Хочу, а не выходит.
Могу прохват народу делать, руководить, понимаешь, могу, а не берут к себе те, кто, понимаешь, выше.
Японский бог!
Через пень в колоду объяснялся Рыло от неспособности мыслить, но люди, создания большей частью
поверхностные, называли это стеснительностью, неумением просить за себя. Ну и шут с ними!
- Понимаю, дорогой,- заковырялся в зубах Сергей Алексеевич. - Конечно, молодой ты еще! Партийного
стажу тебе вот как не хватает! - Заулыбался, пляснул ладонь в ладонь и совсем сделался похожим на
торгаша из фруктовых рядов. - Есть один маленький, хорошенький выход. Иди ко мне. Ты ведь знаешь, кем
отец мой был? Пусть, пускай его убили злые люди! Но меня со счетов не сбросишь! Я здесь атомным
секретным заводом управляю! Науку, дорогой, двигаю, бомбу делаю. У меня производство вредное-вредное,
год за два идет, даже больше. Тебе сколько учиться осталось?
- Три года.
- Вот. Иди ко мне парторгом цеха. Через три года у тебя шесть лет настоящего партийного стажа будет!
Может, больше... И репутация крепкого хозяйственника! Любой обком с руками оторвет! Думать не надо,
делать надо, дорогой!
Всё понимал "восточный человек"; неплохо понял его и Рыло. Подал в своей профсоюзной школе
документы на заочное отделение, работать ушел к "товарищу Серго" парторгом. Это была настоящая

13
ступенька настоящей лестницы вверх. Шедро помог будущему партийному вожаку Сибири сын
расстрелянного преступника Берия, на всю жизнь!
4
Чтобы разбираться в сырах, не обязательно быть дипломированным дегустатором. Толк в них знают и
крысы.
В конце шестидесятых вылез на всесоюзную эстраду деликатесный шут Аркадий Райкин и, не портя
гримасами собственной физиономии, а из-под маски, заявил:
- Кибернетика - продажная девка империализма!
Интеллигенция восторженно захихикала.
А ведь прав был, шельма...
Продажная!
Кстати говоря, не одна кибернетика, да и обслуживали по высшему разряду не один империализм.
Есть такое туманнейшее понятие - наука. Примечательно, что определяется оно всякий раз по-иному, а
служители его всегда числятся незыблемыми хранителями истины в последней степени.
Так было при фараонах, так есть при президентах и генеральных свекретарях.
Неведомо, кто научил человека пахать, сеять и прясть; кто дал ему колесо; показал, как хранить пищу
впрок, и запряг первую телегу. Энциклопедии полны сведений об умельцах, которые усовершенствовали
соху и считали на небе звезды то при ясной, то при мглистой погоде. Об одном из подобных искусников
средневековый русский летописец писал даже с некоторым изумлением: "... ликом зело подл, плешь
объемлет главу, а очеса и нос крючкотворны, яко же и брыли..."
Сонмом таких старателей и была создана современная наука, потому неудивительно, что в ней на равных
идут и попытки создания рукотворного мозга, и опыты по выведению новых сортов пшеницы.
Казалось бы, для чего человечеству самодельный мозг? Его без особых хлопот способна создать любая
здоровая семья. Так нет, тратятся деньги налогоплательщиков, создаются умопомрачительные научные
центры, годами ведется кропотливая работа, из-за которой тысячи обракованных людей превращаются в
самовлюбленных маньяков.
Аппарат первого искусственного интеллекта целиком занимал пятиэтажное здание и практически еле-еле
воспроизводил шевеление извилин слаборазвитого дошкольника. Хороша отдача!
Что за необходимость?
А на диво простенькая, незатейливая.
Человеческий мозг, как ни верти, а принадлежит человеку же. Следовательно, изначально присущи ему те
самые предрассудки, благодаря которым двуногие еще бродят по земле. А именно: благоговение перед
замыслом божьим, смирение перед окружающей жизнью, смысла которой доискиваться нельзя!
Здесь-то и заложена причина "ученой” кустарщины. Уж электронные, высиженные по лабораториям мозги
не подведут, они любой бред до логического конца додумают, пытаясь осуществить заданную программу.
... Теперь на очереди искусственное осеменение. Трудятся ученые! Видимо, пот со лба утирают руками
ассистенток...
А люди на земле от голода мрут. Потому что хлеба нет, риса... И убивают их даже камнем по голове...
... Так что покуда Рыло, набивая шишки, обливаясь слезами и блевотиной, карабкался на верх партийной
пирамиды, не дремала и мировая наука.
В недрах военных лабораторий Невады была сконструирована компьютерная игра - "Как стать первым
секретарем обкома в СССР". Вроде бы детское - с рекламной дерьмовщинкой название. Но не зря на эту
затею отваливало деньжищи целое банковское объединение. Играли в эту игру отнюдь не мальчишки, а
зрелые мужи. "Ликом подлых", правда, среди них не было, напротив, все с цивилизованными американскими
улыбками от уха до уха. А когда стал известен результат, заулыбались даже затылками. Компьютер
объективно установил, что первым секретарем обкома в СССР не может стать человек: а/.беспартийный;
б/.не служивший в армии; в/.имеющий репрессированных родственников; г/.связанный с негосударственными
обществами. Тут систему "Крысиный король" деликатно и научно компьютер прикрыл многоэтажными
формулами, диаграммами и статистическими таблицами.
Эксперты проекта - психологи, политологи, социологи, философы тотчас же переменили знак результата.
Вышло, что потенциальными союзниками Америки в борьбе с Союзом могут быть те советские
руководители, чьи анкетные данные хоть как-то соприкасаются с пунктами а,б,в,г. Вывод: надо таких
неустанно искать и крепить связи; игра стоит свеч.
Рыло еще только-только начал упиваться первыми властными должностями, ловил накат удачи, как
неожиданный приход плотного всепоглощающего жара в парилку, а его вместе с оторванными по дурости
пальцами и родителем-жуликом уже вычислили, внесли в засекреченные таблицы как важную
государственную статью расхода и принялись ждать прибыли.
Пер Рыло в гору. Неудержимо полз, сопя и отдуваясь. Он уже освоил тот закон управления, которий на всю
жизнь станет его надежнейшим рычагом - на любой должности нужно непременно иметь двух заместителей,
постоянно враждующих друг с другом, но не умеющих покинуть создавшуюся упряжку. Только так возможен
рост подлинного руководителя. Система "Крысиный король" работала,
... Спустившись, Рыло прошел несколько метров от трапа и стал, как вкопанный. Далее по
номенклатурному протоколу следовали: хлеб-соль, речи, крест-накрест объятия и колючие мужские поцелуи.
Сам прибыл!
Чередой, по рангу потянулась властная сволочь приветствовать.

14
 Устоявшийся церемониал встречи несколько подпортили хозяева аэродрома - военные. Им нужна была
посадочная площадка, на которой стоял спепборт, доставивший Рыло в Москву. Выгружаться пришлось всей
шоблой.
Нелепо на глазах встречающих покатили по трапу вниз все те, кого взял с собой Рыло, без кого не
представлял он плодотворной работы на новом месте.
Перво-наперво, блестя никедарованным каркасом, с грохотом поволочился по ступеням громоздкий
обрезиненный ивядо - портативная, переносная сауна, подарок Рыле от канадских профсоюзов.
За Пётш прокултыхала кадушка Ю-ю, зажимая дрожащими складками жирной шеи жемчуга. Обапол ее
пританцовывали две тонкогубые, не в мать явно, дочери.
Остальную челядь возглавлял политолог Ильюша Мозгляков, наколовший на остренькую мордочку
кругленькую шляпочку. За ним косолапил Мурад Поланкоев, медвежковатый потомственный массажист из
хорошего чеченского рода. Без его ежевечерних услуг не могли спать ни сам Рыло, ни его кадушка Ю-ю.
Над безразмерным плечом массажиста покачивалась спящая на ходу лошадиная морда Миши Механика.
Его, безнадежного наркомана, спутал с тренером по теннису сам Рыло, как-то с похмела возомнивший себя
истинным ценителем этого элитарного, как он считал, вида спорта.
Чуть отступив от прочих, спаянно катила дизайнерская группа: закройщик, сапожник, парикмахер и
мозольный оператор. Все одинаково отъевшиеся, одинаково пузатые, в синих пиджаках с медными
пуговицами.
Процессия, ведомая одшУш портативной сауны, стороной минула вовсю целующегося хозяина и особой,
косой тропкой порулила к ожидающему спецтранспорту. Малый "Крысиный король", так сказать.
Некоторое время раззявленный над трапом свальный провал в брюхо самолета пустовал. Никто не
заметил,как вдруг остро вырезалась на зияющей пустоте крупная собачья голова. Чуткая и царственная, она
была цвета сожженного солнцем песка, одни губы, блеснувшие в своем разрезе клыками, словно дымком
повиты были сединой. Седой зверь стоял на верхней площадке трапа. Он внимательно смотрел на
обнимавшихся внизу людей, тяжелы и презрительны были печальные его глаза. Двуногих животных на
своем веку он насмотрелся достаточно и не облизывание осклабленных челюстей видел он сейчас, но
чувствовал, как закипает злобная пена у них меж зубами, знал, что зудят у них от объятий самые кончики
пальцев там, где у людей тоже когти, только называемые ногтями. Зверь понимал, что те, внизу, сами по
себе ничего не стоят. Пусти их сейчас хоть скопом, хоть по одиночке в лес или пустыню - к вечеру уже будут
лежать пластом, израненные безобидными ветвями или, бессильные, примутся грызть вены на руках от
жажды.
Глухо хрипя горлом, пес неуклюже переступил по площадке трапа ближе к ступеням и стало видно, что
левой передней лапы нет у него по колено, бессильная меховая культя. Гордый, он стыдился на виду у
столпившейся на земле человеческой дряни судорожно извиваться всем телом, почти ползти, это же
унижало его. Рыча, он обернулся.
- Потерпи, Афган, я сейчас,
В новеньком мундире, высокий и плечистый, склонился над собакой майор ВВС СССР. Шлейку из широких,
не режущих ремней он продел меж передними лапами собаки и, соединив их на спине,примкнул к
фиксирующему короткому поводку.
- Полегонечку, Афган, полегонечку... пошли.
Это был Сашка Гримм. В экипаже спецборта он числился вторым пилотом. По документам. На деле же -
всегда был первым, иначе не мог.
Медленно они спустились вниз. Афган - стараясь не смотреть по сторонам. Сашка - с высоко поднятой
головой, сверкая из-под козырька фуражки синими на неестественно загорелом лице глазами.
Прямо перед ними что-то наставительно вещал встречавшим его холуям осанистый и довольный Рыло;
наискосок, через асфальтовую тропку, ставши в круг, курила, обменивалась свежими анекдотами охрана в
штатском.
У Афгана не только была ампутирована передняя лапа по колено, он весь был посечен крохотными
стальными осколками, которые в дыму и пламени однажды вырвались на него из-под земли. Каждый шаг
давался ему болью всего тела. Его повело в сторону охраны и от запаха этих молодцов, запаха
напряженного страха, пса замутило. Раскатисто и страшно, как на войне,он зарычал.Ближайший,стоявший к
нему спиной охранник, двухметровый мешок с мускулами,играючи ткнул его высоким ковбойским каблуком в
ребра. Сашка ударил служивого раньше, чем тот опустил ногу. Мешок, екнув селезенкой, сочно упал, как
подкошенный, а круг охранников распрямился в дугу. Их и без того маленькие глазки сузила злоба. Как горох
в горсть собрал эти глаза Сашка.
- Убью, - просто, но не быстро сказал он.
- Хариус - это, понимаешь,не харизма, - покручивая у виска пальцем, заливал в это время своим новым
подчиненным Рыло.Волосатый лешак Плужков тихохонько потянул на себя рукав хозяина.Как скульптура на
поворотном круге скульптора, всем телом, Рыло обернулся.
Марая грязью дорогой плащ, силился встать на четвереньки поверженный охранник, как пули,
перекатывались глаза у его сослуживцев, и действительно готовый убить, словно расчехленный нож, стоял
Сашка Гримм. Загораживая, лежал перед ним огромный пес.
Ничего этого Рыло не увидел в упор. Он и вообще мало что замечал вокруг себя, разве что на обеденном
столе. Но спинной мозг отдал резкий приказ: тихо,на тормозах!
Облизываясь, Рыло разулыбался:

15
 - Который, видите, с барбосом, мой, понимаешь, лучший летчик в команде... Герой афганской войны...
Отпустила натянувшаяся меж людьми струна. Переваливаясь, Рыло тронулся к транспортной стоянке, за
ним - встречавшие, потом уже - холуи и охрана.
Экипаж спецборта возил в город микроавтобус. Бережно пособив Афгану, Сашка сел вполоборота на
переднее сидение,пес поместился рядом, положив ему на колени уцелевшую лапу и грустную голову.
Выстроившись по заведенному порядку, колонна служебных автомашин двинулась в столицу. Апрельская
зелень замелькала в окна.
Когда-то русские люди, столетиями обживавшие Подмосковье, видели свои родные места словно с
птичьего полета. Из рода в род примечали они сроки, когда выбрасывает свой первый лист то или иное
дерево. Скорые породы высаживали поближе к Москве, медлительные да осторожные - подальше. Теперь
даже и ленивый глаз не мог не заметить: чем ближе к Москве, тем гуще, тем празничнее весенняя зелень.
Знали наши предки, как отметить сердце России.
У правого поворота на Кольцевую автоколонну остановили. Еще не достиг Рыло того чина, чтобы ради него
перекрывать движение по всему маршруту. Пришлось переждать. Прямо напротив микроавтобуса, где
сидели Сашка с Афганом, из бетонной надолбы торчал красочный, нацеленный к Первомаю, портрет
Михаила Горбачева. Жидким и оплывающим выглядело лицо нового генсека, на лбу, точно выступившая из
нутра грязь, сидело большое родимое пятно, чертова отметина. Сашка поглядел, поглядел и отвернулся.
На сидении за ним соседствовал разбитной и общительный бортмеханик. Поглядывая на Сашку, он
балагурил словно бы для всех:
- Чего греха таить, мы, когда с Горбачем в Америку летали, я в Вашингтоне на окраине зашел в один
магазин. Думал, мать честная,секс-шоп это... Промашка, однако,вышла. Думаете, чем там торговали?..
Разными протезами для животных... - Тут он и вовсе тронул Сашку за плечо.
- Ты там мозги себе закажи, - только и ответил Сашка и закрыл глаза. Афган смотрел прямо перед собой.
Печальны были глаза зверя.

Глава третья
Афган
1
Пора было кончать. Плотнее и плотнее делался воздух в брезентовой ленкомнате, где проходило
офицерское собрание; выпот обильными каплями усеял потолок,и время от времени они тяжко срывались
вниз; в целлофановые оконца поскребывался песок - то жаркими толчками бился в лётную палаточную базу
ветер пакистанских пустынь, дыша смертью и безнадёгой. Виктор Данилович Коробков, помполка, сказал:
- Что к завтрему делать всякий сам знает. Из лагеря снимаемся в шесть тридцать. А так как на рейд
завтра выходят и молодые, пусть им скажет свое слово Гримм. Александр Бернгардович...
Сашка легко поднялся со своего места. Темнели на загорелом лице широкие брови, круто и низко
опущенные к вискам. Глубокие и спокойные стояли под ними сквозного синего цвета глаза. Он обвел ими
сидящих.
- Товарищи! - Он знал, как произносится это слово, как звучит оно в душе каждого. Все, что иным
мнилось чересчур официальным и затасканным, от Сашки отскакивало, как горох от стенки: - Товарищи!
Надо экономить деньги "духов". Каждый экипаж, который ъшлшфявт на базу, обходится им минимум в
миллион "афгашек". Противник - тоже человек! Пускай на эти деньги они лучше сменного белья своим бабам
накупят. Классики правильно говорят, - далее, не моргнув глазом, цитировал Сашка прямо из памятки
советскому воину-патриоту, интернационалисту: - Советский воин, будь же достоин великой исторической
миссии, которую возложила на тебя Родина - Союз Советских Социалистических Республик.Помни, что по
тому, как ты будешь себя вести в этой стране, афганский народ будет судить о всей Советской Армии, о
нашей великой Советской Родине.
Влажный воздух в ленкомнате уже явно отдавал паром, как в парилке, и хоть давно знал собравшийся
народ Сашку Гримма, несмотря ни на что в который раз подивился его фантастическому умению всяко лыко
загнать в строку. А новоприбывший старлей Загидуллин, спесивый московский татарин, попросил ломким
баском:
- Разрешите обратиться, товарищ майор.
Сашка только на мгновение глаза свои синие прикрыл, превратившись совершенно в бронзовую маску:
- Разрешаю.
- В газетах пишут, что академика Сахарова, ну, который против афганской войны выступает, сослали за это
из Москвы в город Горький. Как вы это объясните, товарищ майор?
- А не все ли равно, где старому дураку на горшке сидеть, в столице нашей Родины или в городе поменьше,
- не стал философствовать Сашка.
- Все свободны! - Улыбнулся комполка.
Лётчики, пересмеиваясь, что само по себе было нелегко в в той духоте, потянулись к выходу. Там было
разве что суше, но не прохладнее.
По земле,- которой что может быть краше? - мало ходить, полагал Сашка Гримм, над ней непременно
нужно летать. В детстве, помнится, он все крыши в своем Шадринске излазил, стремясь взглянуть
попристальнее на места, где жил. Афганистан же за годы войны пришлось узнать ему куда подробнее и уже
не за страх, за совесть.

16
 Война пожирала эту сожженную солнцем страну, на земле которой и через тысячи лет ее жители
выглядели ненужными.
"Ни пришей, ни пристегни", - думал Сашка, разглядывая внезапно возникающие по долинам вблизи
вьющихся рек кишлаки. Вымученная, тяжелая зелень поверх дувалов, точно румяна на лице старухи.
Крестьянин здесь обносит свои деревни глинобитной стеной. Уйди отсюда человек, и через полгода солнце
дотла испепелит все труды его рук. Равнодушные полустепь-полупустыня на пятачок станут больше, а
саманные домики людей быстро превратятся в подобие холмов, которых здесь и без того пропасть...
... Тогда Сашка легко представлял себе росное, туманное утро на боку какой-то русской реки. Сквозь
молочную наволоку видна на зеленом откосе горсть любовно посаженных изб... Да и покинь их вдруг скопом
их создатели, разве бросится наша природа мстить оставленному? Ни в жизнь!.. Травы возьмутся бережно и
осторожно,всякая мелкая зверушка будет еще долго сохранять человечий след…
Потому нисколько и не удивляла Сашку Гримма Афганская война. На такой земле она была естественна,
как их малоглазое солнце, желтое и бессмысленное. Впрочем, нельзя было не заметить, что сами афганцы
почти неповинны во всем произошедшем. Вспыхивали и отгорали боевые операции по всей стране, а у
Сашки, видевшего каждую из окна вертолета, не пропадало, а, напротив, усиливалось ощущение, что все
бои "местного значения" прежде всего похожи на добросовестно подготовленные мины, взрывами которых
управляют издалека, даже совсем с другого края земли.
Война обстоятельно,с блуждающей в своих дымах улыбкой, топталась по заброшенной стране, по ее
долинам и холмам, рекам и нагромаждению скал. Война! Гигантские искры сыпались из-под невидимых
подков!
... Деревянной кувалдой в лоб современному обывателю заколотили: ах, только б не было... только б не
было войны...
Она никогда не прекращается!
Скопище хитромудрых репортеров орет на весь мир о правах покупателей, педерастов, коров, англичан,тт&л
и велосипедистов, а в это время всех вышеперечисленных с флангов и в торец громит собственноручно
избранное правительство.
Но это называют политикой, а не войной.
Вот он современный город: одни, как наспех набранные новобранцы, вповалку спят на чердаках и в
подвалах, тогда как их "народные" генералы жируют с дачи на дачу.
Это - позиции современной войны.
Обыватель, добравшийся с работы домой и счастливо засевший ужинать, думает, что подкрепляет силы
для будущих трудов,- да нет, чьи-то спецслужбы уже просчитали, сколько ядохимикатов способен вынести
его организм, и, возможно, этот ужин - последний.
Лежа в гробу, смиренный обыватель так и не узнает, что пал на передовой.
Все это очень похоже на грязь, но грязь - тоже война.
Там в Союзе Сашка успел заметить, как зарастает грязью Россия. Величественные центры русских городов
уже тогда были засижены небритыми кавказскими рожами. Шайками по пять-шесть человек торговый этот
народец шнырял на перекрестках главных проспектов, хамил у дверей гостиниц и ресторанов, гоготал и
сплевывал, что ни шаг. В расстегнутых до пупа рубахах, лоснясь мохнатыми шеями, они задирали одиноких
женщин, липли к витринам, близ каждого угла искали подъезд, чтобы оправиться. Отвратным и липким было
их физическое присутствие. И Сашка понимал это - начало войны, он только еще не знал какой. Не умел
назвать. Однако, он уже незабмно знал, что есть прекрасные войны и праведные. Не те, в чернильных
соплях, что ведутся каждый день во всякой стране, от того что правительства бессовестно воюют со своими
подданными, - другие, когда народ сам берет в руки оружие во имя справедливости, ибо любой из живущих
под солнцем имеет право на землю, жилище, семью и любимую работу.
Эти войны узнаются сразу. На них не бывает необученных новобранцев, на их фронтах все - ветераны. С
молоком матери выучивают праведные войны своих бойцов распознавать врага и понимать его личины. Они
сражаются, как сражался Тарас Бульба бок о бок со своим сыном Остапом, а у Лермонтова - Максим
Максимыч. На праведных войнах не секрет, что человек в камуфляже, в которого ты стреляешь - только
оружие из мяса и костей, чтобы убить его наверняка нужно стрелять много дальше линии фронта!
Сашка Гримм бил духов в Афганистане с воздуха и на земле и видел тайные пружины, заставляющие их
бросаться с места на место, потому что душа его все это время защищала Россию. Душа его знала и
трепетала - там предстоит ей главнейшая битва, может, последняя в жизни. Здесь погибнуть он не боялся -
все пули словно огибали его.
Как-то ночью в одном перевалочном лагере он разговорился с десантником, которого вчистую комиссовали.
Двухметровый парень был без кистей на обеих руках. Хирурги, вылущив суставы, расщепили ему
оставшиеся культяпки каждую на два грубо обтянутых кожей "пальца", чтоб хоть ложку мог кое-как держать.
В правую Сашка вставил парню сигарету, дал огня,
- Я знаю,- как-то виновато торопился сообщить десантник,- кому на земле какой срок быть. Ты, например,
долгий ходок будешь... Слушай, - он сильно затянулся, табак затрещал, криво освещая и без того
перекошенное шрамами лицо. - Дай мне последний шанс...
- Не понял, - сощурился Сашка.
- Я ведь этими культяпками убить тебя могу - глазом моргнуть не поспеешь... Дай мне последний шанс!
- Попробуй, - не отвел глаз Сашка. Он был без знаков различия, в одной пропотевшей футболке.

17
 Разящим колесом, как обезумевшая пятиконечная звезда, пошел на него десантник, и каждый конец, пусть
и культя - смерть. Голова, руки, ноги - все было заострено, все было готово убивать. От двух убойных ударов
ушел Сашка, не обронив и сигареты из угла губ, третьего десантнику сделать было не дано, - он лег
навзничь, где стоял, и из тела его вышел весь воздух, оно обмякло на землю. Сашка поднял его подмышки и
облокотил на свое плечо.
- Не дал шансу, - тяжко выдохнул тот, пот заливал ему глаза. - Я знал... знал это... Кому долго жить, он не
торопится убивать... Все надо делать самому…
Перед самой побудкой весь их сводный брезентовый барак подняла на ноги истошная автоматная очередь.
На войне бывают и такие! Вышли посмотреть.
У входа на боку, культями и коленями сжимая "Калашникова" лежал Сашкин ночной "крестник"; спина была
разворочена, как мясной прилавок. Сашка посмотрел на него, будто на вертолет, который в незнакомых
горах вдруг потерял управление... Должен разбиться!
- У вас, майор, кажется, ночью разговор был с погибшим, - мягонько так спросил летчика Гримма дежурный
по палатке.
- Ничего особенного, капитан. Так, о смысле жизни.
Сашка Гримм был воин и по опыту знал - уходящий должен уйти. Закон места.
Легла от Кандагара до Кабула дорога - бетонированная змея без хвоста и головы, петляет меж холмами,
напрямки перелегает реки, а непроходимые горы, ужавшись, пронзает насквозь.
Тем, кто идет или едет по спине этой змеи, не заметны ее коварство и безжалостность.
Как на ладони, это открывается сверху.
У Сашки Гримма, майора, под рукой три звена вертолетов, по четыре МИ-24-х в каждом. Конвой.
С полным боезапасом, ступенчатой цепочкой, под углом воздушный конвой подошел к тому квадрату
шоссе, где его уже ждала механизированная колонна. Сашка - замыкающим.
Перестроились.
Бронированная техника, боевая и несущая пехоту, выстроилась на шоссе гусеницей длиной в два
километра. После радиоуточнений с командиром воздушного конвоя командующий колонной отдал приказ:
вперед!
Тронулись.
Сверху отлично видно, как слаженно движутся все составляющие транспортной гусеницы, промежутки
между машинами одинаковы и даже синие дымки выхлопов поднимаются до одной высоты. С воздуха земля
вообще пригляднее, чем со своего уровня. Сразу видишь общий замысел, большой, всеохватный порядок.
"Тот, кто первым понял, что есть в свете Бог, тоже, наверно, на чем-то летал",- мельком думает Сашка.
Сейчас ему не до трепа. Свои вертолеты он сажает на ползущую внизу гусеницу тремя крестами: два - по
оси колонны, два на разных уровнях барражируют фланги. Сашкины "вертушки" как картофелины на столе
Василия Чапаева. Он выше всех, идет замыкающим, нужно следить и менять высоту машин, принимать
сигналы снизу и предугадывать, что ждет впереди.
А впереди?.. Слева - по долине разложено несколько кишлаков, их проклятущая "зеленка", поди знай, что
там!
Справа, вроде... вроде, ничего. Холмы и каменистая, голая земля... До гор, что уже начали встряхиваться в
колыхающемся от зноя воздухе, еще, слава Богу, далеко...
Все как всегда. Спокойно. Стоит на привычных местах, кажется, живет обыденной жизнью... Ну да,
прикурить не успеешь, как от этой обыденки не останется ни черта! Загрохочут взрывы, встанет дыбом
земля, загавкают пулеметы. Там, где сейчас мирно покачивает своими купами "зеленка", взметнутся в небо
острые клыки пламени...
- По среднему кишлачку... предупредительно, - приказывает Сашка второму "кресту" и следит исполнение.
Так. Есть. Меж глинобитными коробочками домов, вздымая пыль, оформились коричневые грибки взрывов.
Но - ни мятущихся людей, ни вспышек ответных выстрелов...
Проехали!
Таких проездов да побольше.
В середине дня, когда подобранная колонна стала на обед, Сашка перемежал дело с безделицей: в две
смены экипажи его сходили на заправку и за боезапасом.
Достаточно тихо все складывалось...
Между тем, мреть начал воздух, словно подмешали к нему, прокаленному, мельчайшую металлическую
пыль. Вечер на носу, и горы ближе. Самое крутое время.
Лицо у Сашки совсем свело, натрудил его вдосталь, все всматриваясь и всматриваясь... Вон, на отрогах
скал, они там еще мешаются с небом... то ли чудится, то ли и впрямь неладно. Будто мелькнула россыпь
искр,,.
"Хоре! Хоре! Гадать не будем." Сашка глянул на приборный щиток. Да, досягаемость есть.
"По ближней вершине. Раз! Два! Три!".
Ракеты ушли привычным треугольником, и вершину на глазах как бритвой сбрило. Осязаемо до округлости
возникло мгновение полной, безмятежной тишины. Такая, вероятно, была перед самым возникновением
жизни на Земле, и сморщился Сашка, потому что все это он уже знал и этого не хотел. Впереди мотоколонны
и по бокам затрещали выстрелы, заухали взрывы, в сполохах шального огня забегали вооруженные фигурки
душманов. Только что, помнится, ни души не было нигде. Сашка, угнездившись поудобнее в своем кресле,

18
закрыл глаза. Бой это то, к чему воин всегда готов, там все ясно, а глазам, хоть маленько, надо отдых дать,
работы впереди, ой, работы…
Вдруг что-то проскрежетало по полу под ногами, и вся кабина часто завибрировала. Сашка открыл глаза,
Весь вертолет точно обернули снаружи горящей праздничной бумагой.
"Горим!"
- Все с борта долой! - гаркнул он оператору и борттехнику. Освободившись от ремней, те ушли по
аварийному сбросу.
"Два!" - Сашка дождался, когда раскроются их парашюты и прыгнул сам. Знакомый треск над головой,
толчок - и купол раскрылся. Стороной пронесло их неожиданно большой в наступающей темноте вертолет.
Винт уже не работал. Машина грянула обземь где-то около шоссе, огонь взъярился с новой силой, и Сашка
отчетливо увидал, что оператора с борттехником несет куда-то в горы, а его норовит угораздить в район
ущелья, на тот же отрезок дороги, где билась попавшая в засаду мотоколонна. Дал бы Бог.
Остов вертолета внизу погас, стало совсем темно, Сашка инстинктивно поджал ноги... Земля пришла
неожиданным тупым ударом. Не противясь волокущей силе опадающего рядом купола, он мягко завалился
на спину, мгновенно сбросил с себя лямки подвесной системы и прежде всего провел руками по груди,
поясу, карманам. Все на месте. На груди - автомат, с которым никогда не расставался, на поясе - фляжка с
водой, еще "ТТ", помещенный так, что не в раз и заметишь, в карманах - рожки с патронами, нож... Короче,
есть с чем в гости идти. Руки-ноги целы, стало быть, подарки, коли случится, он сумеет вручить...
Тая огонек, Сашка закурил, присел перевести дух. Где-то по левую руку погромыхивала как бы отдаленная,
в низине, пальба, оттуда же бликовали иногда смазанные расстоянием огоньки... Наверняка, это тот самый
бой, из которого его изъяли, кроме того, это - единственный ориентир. Больше править не на что. А там, где
стреляют, всегда есть наши. Если сейчас, как полагается, обозначить свое местоположение оранжевой
ракетой, скорее всего на сигнал навесным огнем отзовутся душманы.
"Нет, рисковать надо погодить, двину-ка я на звуки отдаленного боя".
"Часа через три-четыре, глядишь, буду у своих",- прикидывал Сашка уже на ходу. Ему казалось, что он идет
точно на дорогу, и предчувствие его не обмануло. Скоро подошвами он почувствовал бетонку.
"В третий раз меня сбивают,- припоминал в подробностях, чтобы занять мысли, Сашка, размеренно
держась выбранного направления. - Говорят, Бог троицу любит... Ну что ж, посмотрим!"
(*•
В кромешной тьме, по совершенно незнакомой местности он шел, зная, что не заблудится, не выдохнется
до изнеможения, не будет убит или взят в плен, а дойдя до цели, сумеет верно определиться в кажущейся
суматохе боя, ежели он к тому времени не кончится, и найти у наших свое место.
Отличная армейская выучка счастливо сочеталась у Сашки Гримма с неизбывным родовым началом.
Далекие предки его, нелегко искавшие по жизни своего удела, соединили в жилах для него две близкие по
духу крови - германскую и великорусскую. Это двуединое начало было сильно обостренншл чувством
поиска. Когда его немецкие родоначальники искали на Руси крова и хлеба, породнившиеся с ними русские
искали новых способов устойчивой жизни. И они, каждый по-своему, нашли. Им помогли уверенность и
высочайшей пробы доверчивость, которая ничего общего не имеет с ротозейством. Эти стародавние,
выверенные веками чувства и вели сейчас Сашку, шедшего едва ли не ощупью. Ни от земли, по которой
сторожко ступали его ноги, ни от навалившейся со всех сторон ночи, ни, тем более, от повисшего над
головой, усеянного гневными звездами, неба он не отчуждался. Он доверял им всей душой, но без
опрометчивости.
Там впереди, куда он стремился, бой, по-видимому, иссякал. Чем ближе подходил Сашка к
предполагаемому месту схватки, тем реже звучали выстрелы, а долгие вспышки пламени исчезли совсем.
Впрочем, в них как в наблюдаемых и слышимых объектах уже не было особой нужды. Место остановки
мотоколонны Сашка внутренне уже определил для себя крепко-накрепко, словно протянул туда невидимую
ниточку, знал приблизительно даже сколько километров осталось идти.
А между тем трепетно и робко посвежело в настоянном дневной жарой воздухе, небо на Востоке
приоткрылось узенькой, как бритва, полоской беззащитного розового цвета. Рассвет наступал на Сашку
сверху. Испод неба уже слегка светился, земля же по-прежнему лежала во мраке.
Движение лишнее, чужое всему, что могло бы быть округ, вдруг уловил своим нацеленным на это ухом
Сашка. Застыл на месте и услышал стон. Оказавшееся на его пути существо в бреду почуяло приближение
и, уже ничего не боясь, дало знак: погибаю! С такими стонами уходят в госпиталях обреченные; Сашка сам
слышал.
Опустившись на колени он полоснул перед собой крохотным, как карандашик, фонариком. Игла желтого
света очертила перед ним неясную массу покрытой мясом плоти. Мех - цвета песка. Не человек! Было когда-
то, в оставленном кишлаке и тоже на ночь глядя, Сашка наткнулся на раненного верблюда. Беспомощный
зверь умирал тяжело, медленно и по глазам было видно, что мучительно осознавал свой конец. Рука не
поднялась тогда у Сашки пристрелить его... Еще раз и подольше Сашка посветил туда, где должна была
находиться морда. Ну да, собака. Очевидно, минно-розыскной службы. Наравне с солдатом они каждый день
ищут себе смерть... А скольких спасают?! Не зря он был сыном и внуком врачей. Быстрыми бережными
пальцами Сашка обежал отяжелевшее тело. Хребет, слава. Богу, цел, брюхо - тоже, хотя все посечено
осколками, шерсть слиплась от крови, нос сух и горяч… Вот лапы?.. Задние - на месте. А передние?.. Одна
перебита по колено и висит на кожице… Не задумываясь, Сашка отсек обрубок ножом, и сразу же, жестко

19
надавив под ушами, разомкнул псу челюсти и тоненькой струйкой влил в горло полфляжки воды. Тот давясь
и фыркая проглотил все! Будет! Будет жить собака!..
... Совсем рассвело уже, и малое солнце в небе принялось жечь так, словно и не уходило никуда с
горизонта, а отбившая нападение душманов мотоколонна уже готова была продолжать директивный путь,
когда в ее расположение явился на своих двоих командир воздушного конвоя Александр Бернгардович
Гримм. Он шел, как пьяный, его заносило вбок, назад и заставляло иногда топтаться на месте. Лица его
совсем не было видно, будто ровно занявшийся круг огня, лежала на плечах его большая овчарка, передняя
обрубленная лапа ее была перетянута окровавленным платком. На руки набежавшим солдатам передал
Сашка пса и прежде напоил его из протянутой фляги, а потом сам выпил две кряду.
- Видишь, Димыч,- сказал он одному из своих летчиков. - Недаром меня вчера "духи" сбили. Я по пути себе
ординарца нашел. Теперь буду служить, как в добрые времена все офицеры служили!
Так оно и получилось. Выходив, Сашка научил пса отзываться на имя "Афган". Больше они не разлучались.
Сашка иногда даже поднимал зверя с собой в небо, но только не на боевые вылеты.
Незадолго до возвращения в Союз Сашке Гримму едва не рассыпали звезду, то бишь чуть не обратили из
майора опять в капитана. Причем произошедшего ему не простили, его, скрепя сердце, замяли, побрезговав
долгими канцелярскими интригами, которых требовала месть,а у Гримма истекал срок командировки в
Афганистан, необходимо было являться для дальнейшего прохождения службы в Сибири.
Отличился Сашка на пресс-конференции,куда занесла его нелегкая по недоразумению, искал столовку, а
угодил в клуб, на войне солдату всякое место внове. А в клубе Сашке сразу понравилось: работало
несколько вентиляторов, пускала медленные, желанные пузырьки на каждом столике минералка. На него
шикнули и скорехонько усадили.
Он огляделся.
Присутствовавшие сидели вразбивку. Журналисты, как позже понял Сашка, чинно громоздились на
специальном помосте; столь же пристойно восседали за своими столиками офицеры Л- боевые к те,что "не
пришей кобыле хвост".'
Начали.
Вопрос#как полагается.»*
Ответ»как полагается...
Ни слова человеческого!
"Как в протестантской церкви,” - подумал Сашка, хотя никогда там не был. У всех волевые каменные
морды, а вопросики-то слепенькие, как новорожденные котята. Сашка и толкнулся в подвернувшуюся паузу:
- Товарищи журналисты, как часто должны меняться повязки на ранах?
Никто ничего не понял. Снулый, как из-под воды вынутый, полковник из политуправления сороковой армии,
отвечавший за проведение встречи журналистов столичных газет с солдатами и офицерами ограниченного
контингента Советских войск в Афганистане, распустил губищи:
- Что вы хотите сказать по существу, майор?
Тут в рост вытянулась над столом похожая на стручок горького перцу журналисточка, бабы в таких делах
смелее самых обстрелянных,ответила:
- Через день, товарищ майор.
Ну ясно, видимо, у себя на филфаке ее курсы медсестер заставили окончить.
- Повязка, которой вы закрыли наш ежедневный подвиг, уже давно промокла от крови и гноя.
Благодаря вам, труженникам печатной буквы, русский народ не понимает, что сегодня мы умираем в
Афганистане для того, чтобы завтра русских не убивали в их собственных домах в Союзе! Кто мешает вам
говорить правду? Правду почему не говорите? - Сашка спрашивал спокойно и почти не повышая голоса;
сидел, минералку пил из горлышка. В редкость она была воину на здешней войне.
Совсем дышать нечем стало в наступившей тишине, Голоса, да, зазвучали, но из чьих уст, убей, не
разберешь...
- Вы!..
- Я!..
- Кто ответственный за состав?..
- Товарищи, есть же регламент, наконец...
- Ну нет, это не для протокола!
"Политический" полковник, заглянув в предоставленную бумажонку,очухался первым:
- Майор ВВС СССР Александр Бернгардович Гримм, кто уполномочил ваше пребывание здесь? Ваши
документы на право присутствия на пресс-конференции !
- Обождите, пожалуйста,- опять проросла со своего места давяшняя журналисточка-стручок. - Я отвечу
товарищу военному. Олеся Нежура, корреспондент газеты "Знамя Юности", Минск. - Представилась она,
обводя собравшихся слепыми, без блеску глазами. - Вы, так называемый ограниченный контингент, прийшли
сюда по приказу, незванными. Вы разве не видите, что сражаетесь со всем афганским народом, а не с
отдельными отрядами наемников? Об каких ежедневных подвигах вы гаворите? - От волнения ее сбивало на
белорусскую мову, но это лишь усиливало направленность ее обдуманной злобы. - Прикрываясь интересами
державы, красивыми словами об интернациональной дружбе, вы убиваете женщин, стариков и дзятей!
Поглядите, у вас руки в невинной крови... Когда-нибудь вас и ваших начальников из Москвы будут судить
международным судом, как уже судили в Нюрнберге фашистов. Скажите спасибо, что газеты пока молчат о
вас, когда они заговорят, вас будут называть убийцами! Вы - жалкие, одураченные исполнители, а не...

20
 - Коллега, - на журналистском помосте мощно взбугрилась гора несвежего диковатого мяса в пропотевшей
насквозь рубахе. На сей раз это был уже руководитель группы журналистов, влиятельный московский
прохвост Юрунчик Любимов, крупнейший современный специалист по Достоевскому и бабник,
прославленный перманентной трезвостью и абсолютной неспособностью отдавать долги; ходили упорные
слухи, что он - внебрачный сын не то Хрущева, не то Бориса Пастернака; словом, нетрадионным лидером
был этот очень жирный парень.
Зал сидел, как пришибленный, только утробно булькала дефицитная минералка.
- Уважаемая Олеся Микитовна, - пронзительно и тонко верещал Юрунчик. - Убедительно прошу вас не
выплескивать ребенка вместе с потоками наших профессиональных дрязг...
- Я бы сказал, не выносите сор из избы, - невозмутимо поправил столичного стилиста Сашка, любивший
прямоту русское* еаею».
Неформальному Юрунчку шеи было не повернуть. На перечащие слова развернулся всем туловом купно со
столиком, покатилась, разбиваясь об пол, посуда под ноги.
- Ты - трусливая жопа с ручкой, а не майор, - наставительно произнес он и хрустко еще переступил на
осколках стекла.
Косо метнулась у Сашки правая бровь, и глаз тотчас промерил всю последовательность броска, а затем -
удара, но ему словно молнией посветили на этот час, и, вызванный на мгновенный ближний бой, он все
понял, глянув на предстоящую схватку как бы с высоты наработанных полёт-часов. Да этого-то и хочет его
столь неповоротливый и неуклюжий с виду враг, для этого он уже и набил кучу посуды на пол; ему нужно
превратить политический скандал в грязную бытовую драку, а там - скорый военный суд и в Союз Сашку
Гримма - под конвоем,по этапу...
"Ну ясно". Играя выправкой, Сашка встал.
- Разрешите обратиться, товарищ полковник, - отнесся он к политическому управленцу. - Я прошу
отпустить меня с проводимого мероприятия. Я только что вернулся с боевого задания и перепутал пресс-
конференцию с репетицией драмкружка, где я играю роль циничного американского вояки-наемника. Пьеса
для армейской самодеятельности, сочинение - Юрия Любимова "Их везде ждут мины",- не выдумывал, а
приспосабливал действительное к желаемому Сашка Гримм. Он играл в любой самодеятельности всегда, а
"Очи черныя" нод гитару мог так отзвенеть, что потом ночи для разгула не хватит. - Пьеса утверждена для
исполнения политуправлением сороковой армии, - отчеканил он и печатая шаг подошел к полковнику. Ему
на стол, под вылупленные глаза положил десять машинописных листов бумаги, которые даже издали густо
пестрели треугольными и круглыми печатями. Это были обязательные для каждого летчика штабные
ориентировки. До конца решил сейчас играть Сашка. Жирная скотина из столицы не может его ни унизить, ни
победить.
Наглая нахрапистость Сашкиного вранья, конечно, была понята полковником правильно, и он было потянул
все бумаги на себя, но служба его многолетняя, тонкая да политическая, заставила отыграть ход ровно
наоборот; он толкнул поданное Сашке обратно.
- Ваше поведение, товарищ майор, возмутительно! - "На кой, на кой ляд сейчас политуправлению лишние
хлопоты и неприятности; вот с журналисточкой, понятно, разберемся на всю катушку, а этот... этот майор
Гримм... Да и Бог с тобой, золотая рыбка!" - Я доложу о произошедшем вашему непосредственному
командованию, а сейчас - идите, - более значительно, чем предполагал, потому как газом подпирала к горлу
проклятая минералка, молвил полковник и отворотился в сторону, чтобы отдуться.
- Минуточку, майор,- старым московским барином возвестил тут со своего места Юрунчик. - На наших
глазах происходит очевидное недоразумение. Я и есть Юрий Любимов. И я ответственно заявляю, что
никаких пьес никогда не писал. Я - литературовед-международник, специалист по позднему Достоевскому!
"Ох не надо бы, ох не надо! Перестали вас учить в школах элементарной логике, вот и приходится давать
открытые уроки неспециалистам".- Сашка уже уложил в дипломат бумаги, только что предъявленные им как
текст пьесы.
- А с чего вы взяли, любезный, что вас кто-то заподозрил в сочинении пьес для армейской
самодеятельности, - открыто улыбнулся Шшт Юрунчику. - Словно вы - единственный Юрий Любимов в
Союзе. Не логично, товарищ литературовед.
- Отчество, - уже совершенно искренно завопил Юрунчик. – Отчество у меня - Борисович!
- Там никакого отчества нет, - сказал Сашка и щелкнув каблуками вышел.
О том, что придет оно, время возвращения на Родину, Сашка Гримм сознательно забыл, и оно пришло
нежданно и оказалось до обидного коротеньким, каким-то куцым. Только-только вещи собрать.
Привычно-ветхое от регулярных прожарок на вошебойке белье собрал Сашка в лохматый узел - отнес
дежурному. Когда, легкий, вернулся в убогую подвальную комнатушку, последнее свое казенное убежище на
афганской земле, Афган, насупленный и угрюмый, сидел в углу. Обнажая клыки, дрожали его опушенные
поседелым волосом губы, и глухо страдало рычание, переполнявшее глотку. Беспомощный обрубок
передней лапы он упер в ребро высокого плинтуса, и Сашка обжигающе понял, что пес приготовился к
последнему бою. Старательно выученный людьми воевать и брошенный ими за это умение на мины, он уже
не умел верить в благополучную череду развивающихся событий. Зверь решил, что его бросают здесь и
дальше не хотел жить... Едва не выдавливая глаз, слезы застили взор. Сашка опустился перед Афганом на
колени.
- Да что же ты у меня такой глупый, - срывающимся голосом только и смог он сказать.

21
 Дрожащими волнами взялась шерсть у пса на шее, он зарычал громче и отвернулся, беззащитной он
подставлял своему хозяину яремную жилу. "Убей, - словно говорил он в рычании своем. - Я больше не хочу
жить без тебя!"
- Да мы же поедем с тобой, Афган, домой... На русскую землю, которая не будет взрываться под
нашими ногами. Понимаешь? Ты и я... Ты и я...- Как любящей, но недоверчивой женщине, несколько раз
прошептал Сашка в самое ухо псу. Наконец, Афган коротко лизнул его в овлажневшую щеку и, почуяв горечь
слезы, перевалился к изголовью Сашкиной раскладушки, лег, вроде успокоенный, вытянул голову на лапы,
закрыл глаза...
В Кабуле на таможенный досмотр Сашка явился в новенькой парадной форме, сияющий и строгий.
Расчесанный Афган довольно пофыркивал у левой ноги и иногда приваливался к хозяину всем телом, чтобы
отдохнуть. В правой руке у Сашки - серебристого цвета атташе-кейс из неведомого легкого и прочного
металла, тысячу двести чеков отдал он за него, понравился, чем-то похож на самолет.
Вошли, осмотрелись, заняли очередь. Барахла вокруг видимо-невидимо, на кривой кобыле за день не
объедешь. Народу тоже немерено. Однако таможенники, видать, уже набили руку, быстро управлялись,
Сашка только два раза и вышел покурить, а уже подошла очередь.
- Так, - шустрил под надзором старшего "шмуточника" мдадший. - Документы на собаку, пожалуйста?
Ошейник. Ошейник снимите. Ага... Наизнанку выверните. - Поковырял толстую кожу ногтем, не поленился
проткнуть шилом: - Все! Теперь личные вещи.
Сашка видел, что у таможенника на его щегольский кейс глазенки так и замаслились. Не торопясь отомкнул
хитрые цифровые замки. Отбросил крышку. В разгороженных специальными держателями внутренностях
чемоданчика: алюминиевая миска - Афгана в дороге поить-кормить, бритвенные принадлежности, форма-
камуфляж, багровый томик стихов поэта Владимира Луговского - все! /
Таможенник пошел погаными пятнами, ручонки бессмысленно задергались, будто перекусил ему кто
становой хребет.
- Ты, значит, даже без подарков?..
- Я подарки своим в России куплю,- небрезгливо и дружелюбно ответил Сашка. - С афганской земли мне
ничего не надо. Тем паче родным в подарок.
В самолете до самого Ташкента Сашка Гримм сидел молча, перебирал мех у Афгана на загривке, а когда
сосед предложил ему махнуть пару капель на разгон души, показал пальцами, как показывают контуженные,
от него и отстали.
В Ташкенте, в аэропорту был тот же Афганистан: жара, пыль, солдаты, офицеры, рюкзаки. Сентябрь на
исходе, а народ в маечках шатается. Дождика бы...
Когда в воинских кассах начал оформлять проездные документы, выяснилось, что "политический"
полковник с той злосчастной пресс-конференции сдержал слово, все-таки подгадил. Не имел Сашка Гримм
права лететь из Ташкента прямо в положенный ему отпуск к родителям в Шадринск, должен был прежде
явиться к месту прохождения дальнейшей службы... А это - сердцевина Сибири, не Урал...
I.
Что ж, следовало ожидать, но, вместе ему как бы и повезло. Его с Афганом мгновенно прмкнули к уже
сложившейся группе в двадцать человек, летевшей туда, куда было назначено и Сашке. Не нужно мыкаться
одиночкой, просить и ждать. Он и оглянуться не успел, как старший объявил посадку.
"Так ведь через каких-нибудь два часа и Родина",- безразлично вроде подумал Сашка, чувствуя, как все
чаще, все тяжелее припадает к его ногам уставший Афган, и вдруг радость, которой так боялся, которую всю
дорогу зажимал в кулаке, прорвалась, затопила все существо его, объяла и словно бы подняла, он будто
плыл в этом спокойном и безбрежном имени - Россия.
- Домой, Афганушка, к дождям едем!
Чтобы Афгану было удобнее, он в самолете сел в кресло у прохода. И сразу понял - не терпится. Самолет
долго гонял по взлетным дорожкам, наверняка хватило бы кругом объехать весь Ташкент, наконец косо
роняя с крылье сожженные солнцем кусты, поднялся. Сашка закрыл глаза. Сердце, сердце летело впереди
самолета. Бог с ним в какой город, важно, что домой.
- Какая хорошая собака... какая красивая и умная, - баском успокоения и понимания произнес кто-то
рядом.
Сашка глянул.
Склонившись к Афгану, стоял в проходе мужичок лет под пятьдесят, невелик росточком, простенько
одетый, таких на Руси - тьма. Волосы седоваты, лицо натруженное заботами да глаза, хлебнувшие за жизнь
горького и соленого вдосталь...
- Вы смотрите, не очень, - предупредил Сашка. - Ему руку отхватить - скорее, чем подумать. Зажмуриться
не успеете!
- Нет, меня они, собаки, уважают, - беззащитно поднял на него глаза мужичок. - Правильных они никогда не
кусают, - и свою рабочую с грубыми ребристыми ногтями руку положил Афгану меж ушей. Тот поморщился,
но не более. Сашка удивленно воззрился на незнакомца. Умение Афгана разбираться в людях он уже успел
оценить.
Мужичок легко его понял:
- Голос надобно иметь особого складу... Мы с Василием Андреевичем, сын мой, - необычным образом
представился мужичок, - двоих таких из мальков в красавцы вывели и на уголовную службу сдали. - Он
присел перед Афганом на корточки и, поглаживая пса, словно ему одному и рассказывал: - Третий,

22
последний, у нас особливо хорошо поспел: и след берет, и что спрячешь сейчас тебе находит, а уж умный...
Вот с ним парень мой и пошел служить в Афганистан. Оно верно. Вдвоем с земляком, я мыслю, всё легче
будет... А чего это у собаки с лапой?
- Не торчите в проходе, гражданин неизвестный, - побрезговала тут мужичком толкавшая перед собой
тележку с лимонадом стюардесса. - Собак понаставили... Проходите!
- Старлей,- отнесся Сашка к сидевшему обок служивому. - Не в службу, а в дружбу... Я тут в хвостовом
салоне пару свободных мест видел... Не пересядете? 3накомого старого встретил...
Мог и не подчиниться. Что ему майор Гримм? Подчинился.
Церемонно сунулся Сашка помещать на освободившееся место нового знакомца. Кто он, черт возьми?
Мужичонка-собачник? Или, нет, именем Андрей, отец воина Василия!.. Но тот обе руки поднял ладонями
вверх:
- Какой скорый! Погодь, за скарбом схожу.
Скарбом называл он побитый фибровый чемоданчик и розовую веревочную авоську, перевязанную
большим узлом с газетным кульком и бутылкой. Умостившись, мгновенно выставил на откидной столик водку
и закусь,оковалок белоснежного сала с прорезью - домашнего! Огурцы, подмятые в дороге, с веточками
укропа - домашние! Хлеб - русский, ржаной, черняшка! Защекотало в ноздрях, Сашка сглотнул слюну. Пахло
все! Едой пахло, а не хлоркой, как в Афгане, будь он неладен.
Первый добрый ломоть сала Андрей передал Сашке.
- Ты угости собачку-то. А чего у него с ногой, в самом деле?
И сразу перестало щекотать в ноздрях. Исчез запах.
- А лапу, милый, оставила моя собака там, куда твой сын служить пошел. В Афганистане.
€
Прямой, как стрела путь на Север держал самолет, несший на борту и Сашку Гримма, и Афгана-калеку, и
нового их приятеля - Андрея. Властно и медленно шел самолет по-над облаками, которые, клубясь,
стелились куда ниже. Простым казалось все и доступным. Но, незримая и подлая, в дела звериные и
человеческие уже мешалась Судьба.
Как славно за выпивкой и разговорами сиделось Сашке с Андреем!
Афган отказался от второго куска сала и внимательно всматривался своими на меду настоенными глазами
то в одного, то в другого. Вдруг шерсть у него на загривке встала дыбом, и он уставился в пустоту прохода.
- Чует чегой-то, - обеспокоился Андрей. - Гляди!
- Он контужен был,- успокоил его Сашка.
Дрогнули от обиды седые губы пса. Он же явственно видел незримое для других. Как дешевая вокзальная
блядь, с фонарем под глазом, в нечистом тряпье кривлялась под световым табло туалета та, чье имя у
людей - Судьба. Жаждущие бессмысленной крови узкие губенки ее скалились в бесстыдной ухмылке. Она
знала: город, в который словно в дом свой родной летели два этих человека и собака, уже давно отдан в
руки Рыле, самому передовому вождю сибирской номенклатуры. И он терзал его восемнадцатью пальцами,
вцепился еще и ногами, а на руках у бедного с детства не хватало двух.
Скалилась Судьба и дергала залапанным подолом,- видела встречу этих троих с Самим, с Хозяином.
Грязная ее плоть зудела от предвкушения...
Сашку, между тем, Андрей уговорил по прилету ехать жить к себе.
- Я же совсем один остался, - не жаловался, впрочем, он,- жена, посчитай сам, десять годов как померла.
Сын теперь на службе пристроенный. Даже собаку увез... А дом... он пустым стоять не должен! У правильных
так не бывает... Скажи, собака!
Чего тут думать? Сашка согласился.
Когда самолет приземлялся, по трапу Сашка Гримм спускался так, словно вся толпа, валившая следом,
придана была ему в свиту.
Валившегося с ног от усталости Афгана вел Андрей, и Афган явно этому не противился.
Сибирский город, принявший их на свою грудь прежде, не обинуясь, назвали бы "городом Ни. Ныне зачем
это? Всякий и так знает, что такое город. В центре - Обком, перед ним - памятник Ленину, указующему
монументальной кепкой в даль, остальное - как везде. Площади, проспекты, заводы, театры, магазины и
стадионы. Была, правда, одна местная особенность - Зареченекий район, бывший лачужный и бродяжий
Шанхай. Теперь на тенистых улицах стояли веселые ухоженные дома из несокрушимого таежного леса -
благодать! Именно здесь и жил Андрей в немалом собственном доме.
Сашке очень понравилось. Будто воротился не только домой, но и в детство. Так и чудилось, вон на той
лавочке - пиджак нараспашку - не отец ли? А за тем окном, сквозь занавески озабоченная девичья тень -не
Варенька ли? Словно уже приехал в Шадринск к родителям.
Андрей, все просивший называть его Андрюхой - "привык уже" - без всякой рисовки распахнул передним
дверь в комнату на два окна, зажег свет. Сашка ахнул. По стенам - обои в розовый цветочек, некрашенный,
скобленый пол, герань на подоконниках... Сашка даже не помнил поблагодарил ли хозяина. Быстрее, чем по
команде скинул обмундирование, взлез на высоченную кровать с горой подушек и уснул. Уснул, как,
наверное, тысячу лет не спал.
Поутру, лишь механически побрившись да хватив водицы из ведра на кухне, Сашка отправился в штаб
летного подразделения, куда был прикомандирован.
На этот неяркий ранний час сыскался там только чей-то заместитель, капитан.
- Должны ведь были явиться еще вчера,- заметил он, просмотрев поданные бумаги.

23
 - Самолет задержали прибытием. Прибыли после ноля часов. Пережидал на лавочке, на вокзале.
Сколько мог скептически осмотрел капитан его, отглаженного и выбритого.
- На лавочке?.. На вокзале?..
- Лавочки тоже бывают разные, товарищ капитан,- не сморгнул Сашка.- Мне досталась та, что поудобнее.
Слово за слово, разговорились об Афганистане. Капитан хотел знать все!
- Все не может знать и сам Господь Бог.
- Но все-таки, как по-вашему, что это? Политическая ошибка? Слабоумие престарелых вождей? Или...
может, предательство?
"Что тут с ними со всеми произошло? - не понял Сашка. - С резьбы съехали?" Он знал, понятно, о том, что
генсеком недавно стал Горбачев, слышал и похожее на пароль словцо "перестройка", но на войне обо всем
таком не раздумаешься.
- Это - обыкновенная геополитическая стратегия, капитан, - собранно ответил он. - Иметь на своей
границе раздираемую бандами страну мы не можем. Рано или поздно грязь из кипящего котла хлынет к нам.
Разумнее погасить под этим котлом огонь, а уж законно это или нет - дело десятое. С точки зрения
американцев, конечно, незаконно.
-Вы серьезно?
- А вы полагаете, что здесь представляется случай от души пошутить?
Капитан и впрямь хихикнул.
- Да нет.
Осторожно поглядывая на Сашку, он предложил ему совместное чаепитие.
- Вот это с удовольствием.
За чаем Сашка мягко сообщил ему, что по каким-то канцелярским недоразумениям не может сразу после
Афгана съездить к родителям в Шадринск, задержали почему-то отпуск. Так же искоса погладывая, капитан
сказал, нет проблем, через пару дней будет предоставлен, а за это время решится и вопрос с жильем.
- Жилье я нашел.
- Тем более, - обрадовался капитан. - А сейчас, майор, вы можете идти по своим делам. Сегодняшний
график начальства не предусматривает.
Раздумчиво хмыкая, Сашка вернулся домой, Андрюха был на работе. Афган, привыкший к его
неожиданным уходам во всякое время суток, утром лишь слабо постучал хвостом об пол, сейчас он
обрадовался бурно, безудержно. Все, все он понимал, уже доподлинно знал, что земля, на которой они
очутились - родная, незаминированная. Он же самый что ни на есть русский, - этот израненный, без лапы
пес песочного окраса. Сашка нагнулся его погладить и увидел - глаза-то в тоске. «Ах ты зверь мой...» Он сел
перед ним на пол, и они наговорились, кажется, обо всем. Об одном не смог рассказать ему Афган, о той
площадной девке, которая плясала близ туалета в самолете. О Судьбе.
И Сашка спокойно переоделся в гражданское, что всю его афганскую войну мирно пролежало на армейском
складе в Ташкенте и, случись что, могло достаться невесть кому. Заглянул в волнистое, во весь рост,
зеркало. Оттуда ему уверенно улыбнулся бронзовозагорелый красавец в синем однобортном костюме.
Сорочка. Галстук. "Рее будет на высоте,- сказал он Сашке. - Ты ведь знаешь". "Знаю,- ответил Сашка,
оставил Андрюхе коротенькую записку и пошел со двора.
Влекло куда-нибудь в центр, где люди в штатском, женщины, деревья, дома, русские ничего не
выпрашивающие дети... Доехал. Вышел на остановке - "площадь Ленина". День окружал, каких давно не
видывал, а время года было вообще непонятно. По календарю - конец сентября. Он в костюме - нормально,
но вчера было теплее и солнце, сегодня пасмурно... Прошел пару кварталов. Дома, дома, там-сям тронутая
желтизной листва. Свернул за угол, глянул на табличку - "переулок Ильича". Переулок оборвался не успев
начаться. Вышел на неширокую приглядную улицу, называется - "Марии Ульяновой". Усмехнулся: а есть,
есть выбор! И вдруг наглядно, точно фотографию поднесли, вспомнилась тоска, в главах у Афгана...
Собственными глазами ощутил ее, она как бы теснила их...
Бесцельно кружа все близ площади Ленина,проходил несколько часов. Иногда присаживался покурить где-
нибудь во дворе. Стало смеркаться, и робкий дождик пустился покалывать лицо. Жаль, забыл, какие звезды
стоят над Россией… Прямо через дорогу зажглась рваная надпись: ресторан. Узал как зал. Народу - кот
наплакал. Сел. И никем не замечаемый, сидел долго, до того долго, что стало зябко и неуютно, как если бы
остался под дождем. Как дар Судьбы, все-таки появился официант.
- Бутылку коньяку и шоколадку, - сказал офицер Александр Гримм.
- Товарищ, - раззявился официант. - Так не положено. Берите с мясом. Иначе спиртное не отпускаем.
- С мясом так с мясом,- ответил Сашка. У него были свои представления о природе вещей, для него крыса -
не зверь, официант - не человек.
Он посмотрел на услужающего, как синее сверло вогнал тому между глаз: - Тогда быстро!
- Я же еще и виноватый...
Тем часом народу в зале незаметно прибыло. Зазвучал нервический женский смех, зазвякали приборы.
Добавили свету, и стало видно, что в зале на возвышении сонно копошится оркестр. С первыми его
хриплыми звуками по краю помоста запрыгало нечто человекообразное, уже чем-то знакомое. Чем же? Но
покамест не мог Сашка сосредоточиться - отвык. Его отвлекла невдали приметная пара: остроморденький
дохлый сопляк и броская белокурая дива, гордо поводившая низко открытыми грудями. Сопляк горячо
теснил спутницу куда-то вглубь, дива же, манерно упираясь, сносила его чуть ли не прямо на Сашкин столик.
С радушнейшей из всех своих улыбок он привстал:

24
- Милости прошу!
А ему уже и принесли: и коньяк, и шоколад, и что-то бурое, должно быть, "мясо".
- Видишь, здесь уже принят заказ, придется долго ждать,- упирался сопляк.
- А нам не к спеху, - явно рассчитывая на Сашку, произнесла дива и плотно уселась аккурат напротив.
Сопляку пришлось подчиниться.
За спиной безнадежно грянул оркестр, и зателепался между его звуками бесполый, словно вывернутый
наизнанку голос. - Песня. Сашка налил всем коньяку.
- Весьма признателен,- молвил он,- что не оставили в одиночестве. Предлагаю старомодный и надежный
тост за знакомство.
- Ах как это ностальгично и к месту,- щебетнула дива, а сопляк, хмуро опрокинув рюмку, снялся с места и
заюлил в сторону кухни.
- Он всех здесь знает, - доверительно продолжала дива. – Сейчас нам мгновенно накроют стол.
- Шоколад, - протяженно посмотрел на нее Сашка. Что его еще до сих пор от души удивляло, так это -
женщины... Только и слышишь от них - любовь, любовь... А коснись до дела - есть одна вечная несыть,
бездонный травяной мешок, неотступная жажда грести под себя и в себя. Хороша любовь!.. Вот и сейчас он
же отлично видел, как под его тяжелым взглядом разом вспухли у дивы веки, загадочно сощурив глаза, как
завлажнели их края, как в этой влаге поплыли зрачки...
- Шоколад возьмите, - словно знакомы они были тысячу лет, предлагал Сашка и улыбался, потому что
женщину заводило по стулу сразу от двух желаний: ей нужен был он, но не упускать же и шоколад...
... В оазис Джалал-абада,
Свалившись набок, "Тюльпан" наш падал, - тем же пустым голосом, но уже в другом ритме застонало у них
за спиной, и Сашка обернулся. Ах вон оно что! Как же он раньше не заметил? Прыгавшее по сцене существо
было с обритой наголо головою и в обильной смоляной бороде. Чистый душман! Наперсный,
священнический крест на черном нейлоновом шнурке, как у вора, елозил по брюху, а красное поле рубахи на
манер орнамента было испещрено столбиками синих закорючек. Столбики не были декоративной
бессмыслицей. Это была надпись. Сашка знал. На пушту она звучала: "Салам абад интеклаль-и-
Афханистан!” По-русски сказать -"Да здравствует независимый Афганистан!" Под эти крики он едва не попал
в плен... Снизу вверх, как в пустыне от жары, дернуло перед ним воздух.
- Простите, на одну минуточку,- сказал он белокурой. - Музыку хочу для вас заказать.
Неторопливо тронулся. По пути глаз уже ловил всякое стороннее движение... Нет, ничего. Он остановился
прямо напротив солиста, по-прежнему кричавшего о "Тюльпане". Глаза пришлись как раз в уровень крупного
серебрянного креста. Левой рукой Сашка взял крест, начал наматывать шнурок на кулак, и бритая голова
певца скользнула мимо его глаз вниз. Ему пришлось опустить левую руку. На колени обвалился певец,
страшно захрипел, и его бесстыжие глаза, блестящие, как два каштана, полезли вон из орбит. /у
- Я приглашаю вас на рюмку коньяку, -эти обезумевшие каштаны произнес Сашка и поволок добычу за
собой.
- Гляди, гляди, это же бард из столицы!.. Сам Мешковец с кем-то идет! Ура! - Загомонили под водку за
несколькими столиками в центре зала, где был притушен свет и было трудно разобрать, что
происходит.Похоже, народ весьма мирно и обыденно воспринял случившееся. В проходе, однако, вынесло
на Сашку любителя в плащике. Он держал на изготовку нечто вроде фотографии и ручку.
- Пожалуйста, - ничего не замечая, запричитал он, - черкните хоть одно слово на память...
- Кыш! - громыхнул на него Сашка и того пощадила танцующая карусель у эстрады.
За их столиком сопляк уже сосредоточенно распоряжался многочисленными бутылками и тарелками, в
забытьи удовольствия причмокивал. Напряженно сидела белокурая, распространяя вокруг терпкий запах
женского горячего ожидания. Как взятого с бою "духа", свалил Сашка онемевшего барда на свободный стул,
собранно сел сам, отпустил с кулака шнурок. Бард сипло и долго икнул. Было видно, что разом вспухший
язык ему мешает, он беспрестанно сглатывал.
- Обслужи,- выразительный взгляд Сашка перевел с остренькой мордочки сопляка на бутылки и
фужеры.
- Какая честь,- присвистнул сопляк, ловко разливая коньяк на четверых. - Флагман авторской песни -
Арнольд Мешковец за нашим столом!
Давно хотел с вами познакомиться... Я - Илья Мозгляков, политолог. - Он значительно помолчал и, зайдя за
спинку, стула по-хозяйски покрыл ладонями груди белокурой. - Моя невеста - кандидат психологических
наук Алёна Зотова, для вас - просто Аля, а это... это, - отомстил наконец, едва глянув в сторону Сашки, -
Наш случайный ресторанный знакомец... Я, знаете, даже не запомнил... Представтесь, пожалуйста, сами...
- В таком разе, я - философ Хома Брут,- отозвался Сашка и бросил в рот кубик шоколаду. Сейчас густая
сладость разойдется во рту и, может быть, вернется ощущение мира, довольства и добра. Лопатками
ощущал он со всех сторон что-то пронзительное, словно не в ресторане баловался, а сидел в засаде.
Ох и жрали же здесь! Уже не то было время, как недавно, никто не в томительном ожидании, официанты
так и мелькали туда-сюда. Закуски приносились скопом и быстро, так же быстро и скопом уничтожались и
заменялись на другие. "Можно подумать все они здесь после боевой операции", -оглядывался Сашка. В
многочелюстном жевании была даже какая-то единая ритмика. Пили, впрочем, тоже со смаком. &ы^с,
Сашка глазам своим не поверил. Хлюпая и булькая, полузадушенный бард, хоть бы тебе что, высадил
фужер коньяку и, нелениво соорудив бутерброд с икрой, понес в широко распяленный рот, только ручонка
малость подрагивала после недавнего...

25
 "Ах ты ж нелюдь!" Сашка осторожно переставил подальше свой невыпитый бокал и ладонью вогнал барду в
пасть его любимый бутерброд... На! Целиком!
Так, хотя бы за одним их столиком чавканье прекратилось. Илья Мозгляков, политолог, от неожиданности
подавился, нервный, закашлялся аж слезы по щекам. Женщина же, белокурая дива, кандидат
психологических наук, взялась нежной, нездешней улыбкой, манящей и загадочной. "Еще бы! Небось,
думает, что это я ради нее выпендриваюсь!" Не вставая, стул с бардом Сашка от стола отставил - виднее
будет, спросил у сидящего с набитым ртом и выпученными глазами:
- В этом бардаке ты - бард, на брюхе у тебя - православный крест, на рубахе - душманские лозунги.
Так кто же ты на самом деле, бес?
Тот долго и крупно глотнул, глаза сделались осмысленными и злобными.
- Русский интеллигент, - почти выкрикнул он полым своим голосом. - Помогите! Убивают Арнольда
Мешковца!
- Помогу, - кулаком по спине Сашка вышиб из него остатки сознания. Он уже, кажется, не владел собой.
Заплаканная мордочка политолога попалась в поле его зрения, и он уже готов был снести ее прочь, но на
плечи ему, жаркие, легли женские руки.
- Умоляю вас, Хомушка! Вы же - философ, - прямо в губы ему шептала эта... как ее... психологический
кандидат... Алёна, что ли? Дива, одним словом. - Пойдемте танцевать! Идемте же... Идемте...
Посторонний, равнодушный смешок разобрал Сашку: "Хомушка! Вы же - философ." Психолог! Кандидат!
Что она, Гоголя не читала?!
Он сам не заметил, как, ведомый, очутился в самой гуще пляшущей подле оркестра толпы. Музыка, пусть и
лишенная флагмана авторской песни, гремела с неиссякаемой силой. И диктовала, командовала. Он уже
положил своей спутнице руку на талию, привлек к себе, но гибкая, как змея, она вывернулась .
- Что вы, что вы. Нам надо бежать! Здесь нельзя оставаться. Вы не знаете этого человека, Ильюша
Мозгляков способен на все! Он, я уверена, уже вызвал сюда милицию...
Смелому не нужно объяснять очевидное. Никаких Мозгляковых, никакой милиции, конечно же, не боялся
Сашка. Но тогда, останься он, бой будет продолжаться... Может, хватит? На Родине-то? Дома?.. Он
развернулся к выходу.
- Нет, - крепко перехватила его под руку Алёна. - Лучше здесь.
Они быстро прошли через кухню и оказались на улице именно в тот момент, когда, мигая синим огнем,
милицейская машина уже вываливала ко входу ресторана наряд.
Сашка вдохнул сырой воздух полной грудью. Дождь кончился, и во тьме, под вереницей фонарей
таинственно курилась легким ночным туманцем широкая, уходящая вдаль улица. Время вдруг показалось
Сашке столь прекрасным, что захотелось налить его в граненый стакан чистейшего стекла, поставить перед
собой и смотреть, как в нем преломляется свет, смотреть, не отрываясь.
- Такси, - задумчиво обратился он к прошуршавшей мимо легковушке,
- Зачем? - улыбнулась Алёна. - Вы же совсем ничего не знаете. Нам в следующий дом.
Совсем иными глазами видел ее сейчас Сашка. Не ресторанная дива, легкая на ногу белокурая
потаскушка, а человек навсегда заблудившийся шел обок. Это же так безнадежно и ясно. Под неумолчное
чавканье и скрежет вилок век будет надсаживаться то здесь то там расхожая музычка, и век будет человек
этот кружить вокруг да около. Да, низок и откровенен вырез ее платья - с красотой не поспоришь, но что это
за красота такая, что застит она человеку очи, и собственную жизнь не может он разглядеть?..
Но сиюминутную, победнуго дробь выбивали по ночной мостовой Алины каблучки, и воина, все
примечающего, ничего не забывающего, подавил в себе Сашка. Пошел под эту дробь, куда вела.
8
А в Заречье, обреченно и отчаянно, всю ночь выл Афган. В клочья рвал свою душу израненный пес, и
старый собачник Андрюха не знал, что делать.
Андрюху не больно обеспокоило отсутствие Сашки-майора - дело молодое, военное, сам таким был. По
дождичку придя с работы, он со вкусом отобедал и еще успел по-доброму поговорить с Афганом и налил ему
полную плошку настоявшейся юшки из чугунка. Пес уважительно слушал человека, постукивал хвостом по
полу. Стемнело. Крохотными копытцами молотил осеннюю мглу за окнами мелкий дождь. Все не
возвращался Сашка. Лежал Афган у дверей, вздрагивали иногда чуткие уши. Ушел дождик в иные земли, и
по радио заиграли гимн - полночь. Пес с маху бросился грудью на дверь.
- Зверушко мой, - попробовал окоротить его Андрюха. - Гляди чего дам?
Куда там. Глаза Афгана зажглись зеленым волчьим огнем. Хорошо еще только рычал он на Андрюху, не
бросался. Тот, поняв, что перечить без толку, отпер дверь. Пес прыгнул с крыльца во тьму и, слышно было,
упал всей тяжестью могучего тела на скользской после дождя дорожке. Подвели три ноги. Поднялся и,
припадая на бок, зарысил вдоль ограды, рыча и вглядываясь в пустое пространство спящей улицы, - не
было нигде Сашки.
До утра не подпускал к себе Афган Андрюху. Оскользаясь меж высоких грядок и беспрестанно падая,
грязный и страшный, как по заминированному участку где-нибудь в Афганистане, мыкался он по огороду. И
выл. Не садясь, как все собаки, а стоя, выставив шею вверх. Не было в ту ночь луны, в бездонный слабо
шевелящийся мрак Вселенной тосковал и жаловался зверь. Вспыхивали его глаза нестерпимым,
первобытным огнем. Казалось, что-то непоправимое видит он своими заживо сгорающими глазами.
Знать бы что…
9

26
 Давно, часа, наверное, два назад, в их с Алёной одиночество, комната вся была превращена в постель,
холодно ударил из прихожей звонок. Санька на цыпочках подошел к тяжелой двери. Темно было в прихожке,
и глазок не давал привычного отростка желтого свету с лестницы.Стало быть, кто-то его закрыл, стоит и
ждет. Дверь отпиралась наружу. Неслышно Сашка сбросил цепочку, отвел язычок замка и со страшной
силой ударил в створку ногой. Жалобно всхлипывая, кто-то покатился вниз по ступеням.
Еще более жалобно позвала Сашку Алёна из комнаты:
- Кто там, сладенький мой?
- Так, телеграмма о неприбытии, - нехотя откликнулся Сашка. Вернувшись, он полулег на ковер у тахты,
налил себе вина из какой-то красочной бутылки, пил и узил синие глаза на распростертую по тахте женщину
так, будто увидел ее впервые. Слава Богу, никаких неожиданностей, все, как повелось исстари: где у
мужчины голова ;утшщины -""ёёйэвШТи гордится она этим необычайно.
- Ты хоть "Вия" у Гоголя читала? - спросил он, морщась, кислое было вино,не хмельное.
- "Вия", миленький? - Алёна медленно развернулась на него всем телом. Лицо размякшее, бабье, а вот
груди готовы к борьбе и топорщат упрямые, грубые соски. - "Вия" говоришь? Да я кандидатскую давным-
давно защитила, а кандидатского минимума так и не сдала. Ильюша Мозгляков, он все может…
- Получается, добрый человек?
- Это когда как... И добрый тоже... Ну к кому захочет. Только это добро потом боком выходит... А чего это ты
расспрашивать стал?.. Иди лучше сюда…
- Не гони коней.
Он налил себе еще и выпил залпом. Тоска подступала к груди, и все бывшее этой ночью умалялось,
уходило за неведомую черту, крошечным делалось и лишним, как тот давнишний звонок в дверь... Однако!
Не кладет
...
ни. Алёна яйца в одну корзину, всегда приберегает что-либо ж замену
Он встал и склонившись к изголовью поцеловал женщину в губы, но нежно $ она не поняла и застонала,
цепко беря его в объятья. Осторожно высвободившись, Сашка резким движением распахнул зашторенное
окно.
- Не надо!
Холодный рассвет, наглый и бесцеремонный, стоял прямо перед глазами. Ничего он не хотел знать. Ни
нежности, ни того укромного тепла, что рождают промеж себя мужчина с женщиной. То, что тьма выдавала
за тайну, он, освещая, называл помойкой. Даже звезды бледнели от его взгляда.
- Зачем ты так?.. Не надо, - по-прежнему, девочкой, пыталась тянуть Алёна, но у нее уже худо
получалось .Косметика, которую не смыла она вчера впопыхах, смотрелась сейчас как следы ремонта.
- Это не я, - Сашка выпустил в пасть рассвету длинную струю дыма, и она стала ядовито розовой. - Это -
утро. Видишь? Там, где мы были с тобой - уже светло. Может, нас там и не было? А?..
- Брось спички.
Алёна курила полусидя полулежа, и дрожащие ее руки роняли пепел прямо на белье. Рассвет царил в
комнате. Он поделил все пространство надвое. В одной половине, розовой, стоял, привалясь спиной к
подоконнику, Сашка, в другой, мглисто синей, была она. Глаз почти не видно, лица - не разобрать, так,
женщина...
Она бесцветным голосом, натужно двигая резко проступившими скулами, спросила:
- Ты Рыло убить можешь?
Сашка усмехнулся.
- Рыла всегда нужно убивать, где только не встретишь.
- Нет, правда, Рыло это такая фамилия, а не просто морда. Он у нас в городе самый большой босс. Больше
нет... Так можешь?
Сашка прыгнул в ее полумрак на тахту и пальцами сдавил ей горло. Плечи у женщины были что надо,
иному мужичку на зависть, и она бешено замолотила руками, норовя выцарапать ему глаза. Только мимо,
все мимо... Он усилил зажим, она сникла.
- А ты знаешь что такое смерть? Мля любого... босс он там или нет!
Сашка положил ладонь ей на лоб и насильно поднял верхние веки, глаза были живыми и страдали.
- Знаю, - шепнула она и придушенно раскашлялась. - Очень знаю.
- Расскажи тогда...
Это был рассказ о жизни и смерти. О жизни, может быть, и захолустной, пролежавшей весь век свой на
обочине, но уютной и доброй, как бывает, когда семья, взрослые и дети, существуют в согласии и любви...
Вот была в этом сибирском городе семья институтских преподавателей. Он, она, дочка. Родители дружно и
успешно преподавали что-то околонаучное типа экономики, а дочка - росла. Все у них текло потихонечку, но
хорошо: научные звания поступали в срок, новая,просторная квартира не умучила ожиданием, мебель там,
какой-то выдающийся холодильник, словом, как у всех. Одна дочка никак не укладывалась в обыденной
текучке, сказочной принцессой уродилась и выходилась, ее так и звали - Снегурочка. Бывало как Новый год,
так отбою нет от приглашений, и туда на елку надо, и сюда. В тринадцать лет - чертово число! - повезла
Алёнку черная "Волга” на елку в Обком. И то, что прежде было веселой детской игрой, стало похабной
действительностью. На Снегурочку положил свой мутный глаз сам хозяин города – Рыло, партийный вождь
Сибири. Он не умел и не хотел ждать. По-быстрому перевез скромную семью преподавателей в барскую,
много больше старой, квартиру в центре города и тотчас же потребовал расплаты. Внаглую близ полуночи

27
пригнал за Алёной, девочка уже спать легла, обкомовскую "тачку". Мол, съезд передовиков сельского
хозяйства происходит, срочно нужна скромная и красивая школьница для вручения цветов, дипломов и
наград. Родителям ничего другого и в ум не встало. Привыкли за Советское время верить народной власти,
нужно так нужно, отпустили даже с гордостью... Вернулась Алёна через трое суток залапанная так, что за
версту видно. Рыло-то сам никогда ничего не мог, отрыгивая коньяком, покряхтел, покряхтел около да и
кликнул всю свою холуйскую команду. Алёнка - девчушка совсем, тело еще не набрало женской стати,
полумальчишеское, жалкое, а в холуях под Рылом немало педиков гуляла с е^и^Ог^^сЬ •*
ло».. уж они теввавввщ, пофантазировали. Укол какой-то в вену сделали, таблеток дали, стыд у ней как
обрезало... Через неделю, правда, Алёнка в прорубь бросалась, прохожие-доброхоты вытащили...
Родители, что значит ученые люди, ничегошеньки такого поначалу и не заметили. Но не выдержала
Снегурочка не детской горести открылась матери, та - отцу. Отец, ученый дятел, письмо, как водится,
написал в бюро Обкома, послал заказным и через неделю пропал, как и не было его на Сибирской земле.
Мать стала заговариваться и однажды на лекции вместо того, чтобы разбирать по косточкам прибавочную
стоимость, столь же подробно проанализировала то, что сделали с ее малолетней дочерью немалые люди.
Вечером того же дня карета скорой помощи увезла ее в психиатрическую лечебницу. С концами, как
оказалось. Без права посещения кем бы то ни было, ибо расстройство ее было, как объяснили, буйным,
постоянно прогрессирующим. Осталась Снегурочка одна-одинешенька в огромном городе. Что делать? Как
жить? Но непрост был Рыло, номенклатурный вождь. За обкомовский счет подрядил девочке домашнюю
прислугу, и покатились на ее обширной квартире пиры за пирами. Школу она как во сне окончила, так же
промелькнул и институт, а кандидатская вообще словно с горки соскочила, потому что появился и все в свои
руки взял Ильюша Мозгляков, личный политолог Рыла, человек, который все мог...
- Убей его, слышишь,- просила Сашку Алёна, - Я бы сама, да понимаю, что не смогу,- и, наконец, по-бабьи
безысходно разревелась: - Ну не умею я... понимаешь, не умею!
- Ты думаешь, убивать просто?
- А? - Нет, не думала... а ты что, вправду философ?
- Дура неграмотная. Военный летчик я. Вчера только из Афгана сюда прибыл.
- Во!.. Во!.. То что надо. - Подушечками пальцев она привычно промокнула подглазья. - Значит так...
Летчик? Чудесно. Я тебя к Рыле устрою на работу. Он давно хочет собственный летный экипаж иметь.
Говорит, на заемных летать непрестижно... Пойдешь?
- Вообще-то можно,- Сашка задумчиво пробовал зубами спичку. Услышанная история его не так уж и
потрясла. Там, в Афгане, на офицерских вечеринках в Союзе он порядком наслушался женских откровений.
Встречались рассказчицы и позабористей... Но... за женскими капризами часто стояли очень ясные и
простые обиды. Такие, которых терпеть нельзя. Он кивнул: - Попробовать можно. Но убивать - сама
понимаешь...
- Убьешь, - быстро произнесла Алёна. - Только увидишь его и сам поймешь, что надо! Я таких, как ты
уже видела... Убьешь!
Через неделю военный летчик, майор Александр Бернгардович Гримм был назначен командиром летного
подразделения Обкома КПСС, в скобках незаметно добавляли - учебно-агитационного. Тогда же состоялось
и личное знакомство нового офицера свиты со своим шефом.
Сашка любил резкие, неожиданные перемены в своей жизни, но Рыло ему не понравился, едва он открыл
дверь кабинета. Права была Алёнка - убивать таких надо сразу. Он даже пожалел слегка о том, что
согласился. Чтобы все скорее стало на свои места, он твердо сказал Рыле, глядя тому в припухшую
переносицу:
- Я - боевой офицер, и потому командовать в своем подразделении буду сам. Со мной прошу
советоваться.
Военных не служивший в армии босс боялся, как огня. Бояться-то боялся, но нутром понимал как никто, что
на ту широкую дорогу власти, которую видел он во сне и наяву, без их поддержки не выйти.
- Будем, понимаешь, связь налаживать, - скорее себе, чем майору Гримму, сказал Рыло. - На
взаимовыгодных условиях! Ну, понимаешь,дела... Служи давай!
Выйдя из его кабинета, Сашка нос к носу столкнулся сразу с двумя новыми знакомцами. Они, нежно
держась за руки, чинно следовали туда, откуда он вышел, но завидя Сашку, бросились врассыпную. Один с
забинтованной шеей был флагманом авторской песни Арнольдом Мешковцом. Другой, незабинтованный,
был Ильюшей Мозгляковым. Впервые остренькая рожица его не колола человеческого глаза, она вся от уха
до уха была одним чудовищно разросшимся синяком.
"А в квартиру с неплохой дверью переселили Алёнку ее покровители,- подумал Сашка, выходя на улицу. О
и и^о^чКо^^^^х-еч ка^^ <Уи«.со ^и ..

Глава четвертая.
Слухи, слухи.
1
С началом перестройки, как уже не раз бывало, горячо возобновились в Питере пересуды о том, что вот
семдесят лет, как существует Россия /РСФСР/ без столицы, и ей сам Бог велел стоять в Ленинграде, у нас. В
справедливости такого решения общество было совершенно убеждено, будто не было городов старее,
более русских, тот же Новгород, например, или Киев.

28
 - Муть какая-то! - говорил народ о начальных шалостях перестройки. А от мути до смуты - расстояние
короче воробьиного носа. И смятение тут же, неподалеку.
В стране творилось нечто глазом необозримое и умом непостигаемое.
Гурманствующий любитель послеобеденных коктейлей Горбачев ввел повсеместные жесткие ограничения
на продажу спиртных напитков. Выгодны они были только спекулянтам, и подпольная продажа вина и водки
распустилась пышным нахальным цветом.
За спиной Горбачева в этих действиях ясно просматривалась чужая, корыстная рука с вековым опытом. В
двадцатые годы нашего столетия именно "сухой закон" уничтожил развивающуюся экономику Америки и
превратил в политическую силу гангстерские банды, которыми по своему усмотрению стали править
банкирские дома Ротшильдов и Шиффов.
В России на это роковое, многозначительное сходство никто не обратил внимания. Народ, общество были
умело разобщены. Каждой социальной группе негласно выдали по неопределенному куску якобы кровных
интересов. Подлинные намерения власти были неуследимы. Плешивая головка Горбачева несла околесицу
в Кремле, а змеиное тулово "нового мышления" резвилось по всему Союзу. Кровавы и жестоки были его
проказы в Алма-Ате, Карабахе, Намангане, Оше. Рассчетливы, подлы и трусливы в Эстонии, Латвии и Литве.
С 1985 года ничего русского, ничего народного в действиях власти не было. И если колхозники и рабочие -
первых забалтывали прожектами о преимуществах фермерства, а вторым вкручивали дохленькие идейки
акционирования - еще недоумевали, топорщились и иногда полагали, что Горбачев попросту спятил,
интеллигенция пьяна была перестройкой "в хлам".
Еще бы не ликовать! Издали, видишь ли, Владимира Соловьева, чьи сочинения устарели еще при жизни
придурковатого философа. Завалили книжные прилавки томиками бесоподобного Николая Бердяева.
Миллионным тиражом тиснули непроходимые, как болото, романы Франца Кафки. А детективы на каждом
углу? А порнография в любом ларьке? А дремучая потусторонщина Ремизова? А дубоватый модернист
Борис Пильняк? А высокопоставленный Пастернак вкупе с поверженным в лагерную пыль Мандельштамом?
А местечковый классик Василий Гроссман?! Иосиф Бродский, в конце концов... Все это стало - читай не хочу,
доступнее картошки...
С картошкой, правда, в конце восьмидесятых начались ощутимые перебои. С хлебом тоже! И с мясом! "Вот
те на, - опупел питерский интеллигент.- Гласности хоть отбавляй, а жрать нечего! До чего только коммунисты
страну довели!" Он враз позабыл, городской очкарик, что коммунисты бесплатно дали ему начальное,
среднее и высшее образование, в обязательном порядке устроили на работу по гуманитарной
специальности с гарантированным правом на отдых, что они, коммунисты, большевики, лучше бы сказать,
платили ему даже за лечение его постыдных болезней, которые преследуют обыкновенно в жизни всякого
лодыря. Он все, все позабыл этот болтливый, склонный к алкоголизму и шизофрении тип. "Рынок, - кричал
он, дыбя нечистую бороденку. - Рынок все образует сам! Пусть придет к нам свободный рынок!"
... И он пришел…
На мясо, крупы, макаронные изделия и табак, по предложению депутата городского совета Марины Салье,
француженки, вроде, как подсказало всезнающее телевидение, были введены талоны. А надобно знать, что
съестным в ту пору городские склады были завалены под завязку, ибо ни на день не прекращали работу
гигантские пищевые комбинаты Ленинграда. Обманом принятая талонная система распределения
продуктов, во-первых, мешала с грязью все прежние городские и союзные власти, во-вторых, давала все
возможности директорам магазинов брать взятки в невиданных размерах и безконтрольно жульничать с
ценообразованием, в-третьих, выдававшие талоны работники жилконтор тоже мошенничали со списками
своих жильцов кто во что горазд. Вскоре на деньги торгашей, спекулянтов и взяточников французский
депутат ленинградского совета Марина Салье отправилась отдыхать в Израиль, а город трех революций
"пал на свое лицо", то бишь стоял в бесконечных очередях и привычно матерился.
В это же время были найдены и высочайше указаны два главнейших врага перестройки - Сталин и
патриотизм.
- Сталин, - надрывались, как не знающие счета, телевидение, радио и газеты, - пересажал сотни
миллионов людей!
- Патриотизм же, - несли они далее, - последнее прибежище негодяев!
Утверждались эти выкрики на имена Окуджавы, Льва Толстого и Даниила Гранина. Народ с ума сходил.
Тяжело и низко ползли по враз загаженному городу слухи. С кривой снисходительной усмешечкой
передавали, например, что на Невском, у входа в "Пассаж", а не в ресторан и трезвый, а не пьяный стоял
как-то средних лет "Хачик" и каждой проходящей мимо женщине отстёгивал из толстенной пачки доллар.
- Бери, красивая, за глаза твои даю, - говорил с обыкновенным кавказским акцентом.
Кто-то своими глазами видел Солженицына. Закатился, значит, всемирный старец из Америки прямо в
Ленинград. Прет с чемоданом с Московского вокзала, борода до пупа, сам, как самовар, пыхает;
- Не хочу, - кричит,- чтобы на родине меня боготворили. Пускай лучше в душу наплюют! Мне тогда еще
одну Нобелевскую премию пожалуют!
Поднялся хай. Набежали любопытные, прикатила милиция. Слово за слово, популярного пророка под белы
рученьки и в отделение, что за углом на Лиговке. И что вы думаете? Никакой не Солженицын! Оказался
задержанный просто впавшим в манию величия завхозом из дома творчества в Комарове. Вот вам и
демократия...
- ... А вот послушайте. У метро "Василеостровская” профессор права с "матюгальником" ходит. Ругается,
что у народа собственность отняли.

29
- Это по фамилии Общак который?
- Да не Общак, а Собчак. Анатолий. Занюханный такой, из ЛГУ... Раньше марксизм преподавал...
... Чудить начал и любимый народом "голубой ящик" - телевидение.
- Прихожу с работы, включил, - делились друг с другом, ничего не понимая, люди в очередях. - На экране -
ни хрена, потом вылезает здоровенный такой глаз в треугольнике и кто-то говорит - "бум!" А по программе
должны быть новости…
- Вот-вот. Смотрю я вчера "Теледебаты", бац - исчезло все и сразу на экране цифры - "666", это такая
арифметика из Библии... Кому это надо?
- Тот, для кого это показывают, знает в чем дело!
Народ, как ни крути, в большинстве своем не хотел никаких значительных перемен. Он понимал, что
начальство тоже не на двух задницах сидит, найдется узда и на Горбачева; он знал, что любую экономику
перетерпеть можно; единственное, чего он хотел - преодолеть искусственное свое отторжение от своей же
власти, которое откровенно было заведено в последние десятилетия. Газеты, радио, больше прочих,
телевидение прямо-таки в глаза людям тыкали, что любое кремлевское решение от народа русского никак не
зависит. А ведь еще были живы те, кто прекрасно помнил сталинское обыкновение, когда рабочие и
колхозники со всей страны съезжались в Москву и напрямик выкладывали правительству, самому Иосифу
Виссарионовичу свои неотложные нужды. Народ не забыл времена, когда торжествовали право и закон,
когда немыслимы были воровство, взяточничество, злоупотребление служебным положением, когда
начальнички любого ранга садились в тюрьму на глазах всей страны.
Надеждами на возвращение былой справедливости и обводили вокруг пальца простого русского человека
архитекторы перестройки. Для этого немеренные табуны политологов-социологов были в их распоряжении.
... Уж совсем немудрящую сказку сложили в ту пору безымянные ленинградские бабушки, отоваривая в
очередях свои пенсионерские талоны.
В Ленинграде, как известно, нет кольцевой линии метрополитена. На плане ленинградское метро - паук,
треугольное тулово образуют станции -"Гостиный двор”, "Площадь Восстания", "Технологический институт",
от него суставчатые клешни-маршруты во все стороны. "Выдумали же русские старушки, будто на перегоне
"Проспект ветеранов" - "Девяткино" потерялся среди бела дня цельный поезд. Без пассажиров и машиниста,
сам по себе. Десяток освещенных вагонов с обычной своей скоростью постукивают день-деньской на стыках,
хоть шаром покати в подметенных, как на праздник, вагонах, сияют поручни, поскрипывает обивка на
диванах, на остановках никто не входит и не выходит. Только в одном вагоне сидит себе в уголочке
неприметная такая девчушка, еще даже не отроковица. Горячи и чисты ее счастливые глаза, а на груди у нее
- греется-мурлыкает крохотка белый котенок, прикрывает розовый роток лапкой... Мелькают мимо них одни и
те же станции... Радостны они оба, ничего им покамест не надо...
- Найдут поезд тот, - до сих пор шепчутся старушки в очередях, - когда все у нас на Руси образуется.
Станет по своим местам... Ой, не дожить ведь нам, мать..
2
... Через океаны, через моря и чужедальние земли незримая ,шестипалая, как звезда Давида, тянулась уже
к открытому горлу России еврейская, всегда наизготовку живущая лапа. Долго она ждала своего часа, очень
долго.
- Я как-то произвел простой, но очень убедительный опыт, - как бы самому себе говорил Игорь
Небогатов, расставляя разнокалиберную посуду на своем холостяцком столе - должна была подъехать на
выходные его жена Нина со старшей дочерью Олей. Ждан Истома сидел на диване, пил чай и листал новую
книжку Л.Н.Гумилева "Древняя Русь и Великая степь". - Ну и вот. За среднюю продолжительность
человеческой жизни я на глазок взял пятьдесят лет. Не сообразуясь с разными статистическими
выкладками, просто чтобы удобнее считать было, ведь для собственного употребления делал. С этими
пятьюдесятью годами я, как с плотницким аршином и прошелся по всей Русской истории. Весьма дешево и
сердито получилось! Это еще лучший случай, когда война приходилась на детство или старость. Как
правило, она на Руси рубила человеческую жизнь в самом соку – лет в двадцать пять-тридцать. Смекаешь,
где начало нашему терпению?
- Почему опять терпению? ?
- По себе сужу. Кто малым дитём пережил такое лихо, как война, тот что угодно перетерпеть может.
- А не думаешь ты, что все эти росказни о терпении ведутся с тем, чтобы гипнотизировать русскую волю...
путем наименьших затрат?
- Гипнотизировать можно своеволие, а воля обретается в терпении.
- Ой, не подтвержает это то, что мы видим с тобой сегодня, скорее вопиет об обратном...
Быстро, со скоростью, которой не найдешь ни в одном справочнике, пролетело несколько лет с той поры,
когда случаем познакомились у пивного ларя Игорь Небогатов со Жданом Истомой. Познакомились, неладно
было все кругом, окна и двери настежь - стоял русский дом, рушилось обжитое годами, грозила жизнь на
юру, вовсе без крова, а они - сдружились. Мутными кругами ходила по Союзу перестройка, то там то здесь
всхлипывала и завывала ее непроглядная муть, а они, сколько умели, поддерживали друг друга и верой,
надеждой на лучшее, делились чаще, чем хлебом... Сегодня весь ветренный, промозглый день они провели
на патриотическом митинге у Дома радио на Ракова. Воротясь грелись, пили чай, спорили, Игорь достал
новую книжку Льва Гумилева "Древняя Русь и Великая степь", тоже к месту пришлась.
- Ты главный лозунг сегодняшнего митинга запомнил?
- "Долой Тель-Авидение!"? Еще бы!

30
 - Вот тебе пример волевого терпения тех, кто знает истину.Ты обратил внимание, кто именно был на
митинге? Простые русские люди. Одеты кое-как, очевидно, что должности у всех - малые, не руководящие,
не умственные. Однако же, поняли, где собака зарыта! Своим умом дошли! Глядя на свои экраны, они видят,
а не обольщаются словами. Видят, что на телевидении славянских лиц нет, что в газетах пишут украденным
языком, который отвратителен русскому уху... Ты вот никого из прежних своих знакомых искусствоведов на
митинге не встретил, я своих историков тоже. Где же они? Чем таким заняты? Почему не со своим народом?
Они, видите ли, образованные! А на деле дальше собственного носа ничегошеньки не видят. И не хотят!
Простая, как стол, мысль о том, что порывами толпы можно управлять, им недоступна... словно горох о
стену! Так кто, по-твоему, более способен к творческой работе? Простой русский человек или получающая
научные звания элита?
Слышал, уже слышал это Ждан. И не больно, а только тяжело, через силу припомнилась ему Варенька...
Варенька. Ее беззащитная убежденность в собственной правоте, ее неотступное "почему". Почему имеющие
уши не слышат?
- Потому что не хотят! - Не Игорю, а ей, потерянной, далекой, как никогда, ответил он. - Не хотят!
Спроси еще, почему человек проходит мимо столовой? - Да есть не хочет!
Игорь прикусил нижнюю губу, зорко усмехнулся:
- А, знаешь, верно. Я-то бьюсь - почему да почему? Не понимает потому, что не хочет. Не желает наша
интеллигенция понимать свой народ. Чужд он ей, а значит и сама она - чужая! Так к ней и нужно относиться.
Нечего бисер метать. Врага, как и беса, должно называть по имени. Сейчас нет русской интеллигенции, есть
- антирусская!
- Да что ты мелешь, ей-богу! Интеллигенция составляет ничтожнейший процент нашего общества, а вся
страна сейчас не поднята на дыбы, как было, а подлой подножкой опрокинута на бок! Всеобщее опупение
царит! Ты послушай, что несет сейчас твой простой русский человек! Какая-нибудь старушка, для которой
Советская власть и есть единственная защита, так кроет коммунистов - мороз по коже!
- "Соблазнение малых сих", несомненно, - часть общей программы, - в спорах Игорь никогда не раскалялся,
во всяком случае, внешне этого не выказывал. Вот и сейчас он только оборвал возиться с чайником, взял у
Ждана книжку Гумилева, словно что вспомнив вдруг, и начал ее перелистывать.
- Ты лучше скажи, когда своих ждешь, - отведя глаза в сторону, спросил Ждан. Ему хотелось поскорее уйти
из этой темы, которая незаметно обратилась в их жизнь в последнее время. "Совпадение!Совпадение!". То
же самое слово в слово, он был уверен, говорила бы и Варенька, скорее всего и говорит где-то, как бы не в
эту именно пору...
- А бог его знает, - без всякого выражения протянул Игорь. - Их какие-то знакомцы на машине везут... Ну что
тебе Гумилев? Он сейчас очень на коне, книги, интервью…
- Ты знаешь, до конца не разобрался,- тоже нехотя откликнулся Ждан и неожиданно для себя увлекся: -
Мне кажется, его теория пассионарных толчков - не более, как красивый поэтический образ. Проще сказать,
удачное сравнение, а не объяснение, не закономерность, не истина... бессознательный жест в сторону
истины, вот!
- И это есть. - Игорь смотрел поверх всего в комнате. - Я, было, увлекся им, даже ходил на его лекции, он
читал факультатив на геофаке ЛГУ. Боже мой, Гумилев не выговаривает треть алфавита, у него одышка и
постоянно заложен нос... Первые две лекции я ничего не понимал, потом привык. Да, это - самобытный
упрямый ум. Не чета какому-либо научному ничтожеству типа Лихачева. Пишет Гумилев, конечно, лучше,
чем говорит. Его язык идет от чувства к мысли и воодушевляет читателя, но... но ясности его мировоззрению
это не придает, скорее наоборот. Читаешь и все время путаешься от бесконечных повторений. У Гимилева
нынче вышло несколько книг, написанных по сути об одном и том же. Кратко я бы обозначил это так. Он
действительно заметил, открыл, что у разных народов - разное отношение к окружающей их жизнь природе.
Одни - живут в полном согласии с теми полями, лесами и реками, где им судил обитать Творец. Это и есть
жизнь, бытие, вера, история, добро. Другие - настырно недовольны доставшейся им природой. Они ее
всячески гнут и ломают, прилаживая под свои коротенькие идеалы. Здесь - тупик, хитроумная медленная
смерть, поклонение Злу и Шиш Дьяволу. Ясно, как день. Но есть и еще народы. Те, которые обухоженное
бытие остальных народов рассматривают как свою естественную среду обитания. Они охотятся среди их
обычаев и законов, берут в свои воровские руки управление; тех, кого они выбрали для своего
существования, сжирают заживо! - Смерть в чистом виде. Извилистая, как змея!.. Мы, русские, со своей
землей всегда жили душа в душу. Но кто поселился, скажи, в наших законах? 3агадил дом нашей власти? Я
вижу, этой свинье кошерно в наших книгах и газетах! Кто охотится в мире русских идей?
- Я понял. Евреи.
- Других исполнителей на эту роль нет во всей мировой истории.
И молчание обвисло в комнате. Будто нарочно держали для этого где-то на потолке всякую никчемную
рухлядь, и вот она, наконец, выпрасталась. Игорь все смотрел поверх и, открыватель, наверняка, следил
сейчас дальнейший путь своей истины к людям. Люди всех рас и национальностей не могут не понять, кто им
враг отвеку. Русский получит свое правительство, не отгороженное от него корыстными, картавыми
советниками. Русский будет знать свою историю, строгую и величественную, не униженную местечковыми
размышлизмами бесчисленных научных сотрудников, большинство из которых уже давно трется в Израиле,
а оставшиеся пакуют вещички. И то же отпразднуют все другие народы. Они прозреют, осознают, кто их
беспощадный, рассчетливый враг, обращающий в свою собственность их души и земли. Это просто, очень
просто. До этого меньше шага.

31
 И ничего не видел Ждан Истома. Ни рядом, ни где-то там, в отдалении. Даже, как дымка влекущий образ
Вареньки, прошедшей на своем пути и безумие, покинул его. Тюрьму, как одну беспросветную ночь на
"шконках", и ту позабыл он. Он не верил Игорю. Не верил тому, что русские или какие-либо иные люди
способны понять и назвать своего недруга по имени - еврей. Слишком долго они прожили под одним кровом,
слишком неподалеку. Крушение Союза Ждан ощущал всем существом своим. Казалось, что ребра его
трещат, а не идет на дно остов Великой державы. Но не вмещается в человеческую жизнь, в человеческий
ум, что крушение рассчитано и осуществлено теми, с кем живешь бок о бок, кого ежедневно показывают тебе
по телевизору, чьи статьи ты жадно читаешь в газетах. Надобно перекраивать всю волю народную и
переворачивать самую душу, чтобы дошло до русского человека, что ворог ему тот самый еврей - лысеющий
проходимец из безобидных анекдотов, который и выпить не дурак, и вообще свойский парень, любит детей и
не отказывает занять трешку до получки. Ждану хватило тюремного опыта, и он воочию узрел, как легко
можно управлять людьми даже без газет и телевидения. А ежели и они в еврейских руках? С глазами иного
видения вышел он на волю. Оставшись на своих местах, все было не как прежде, до подсидки. Человеку с
его прошлым нутро безошибочно подсказывало путь, где он будет принят, а куда ходу нет. Стыдно было
признавать, но и здесь, на воле, выходило, заправлял тот же "авторитет", что и в лагере под Саранском.
Смахивавший на официанта Горбачев сколько угодно мог распинаться об общечеловеческих ценностях -
курс прокладывал не он. Обритый наголо, жирный и неукротимый, у руля стоял неведомый пахан. Одна рука
его в корявых драгоценных перстнях ласкала смазливого воренка, другой он всю страну вел к бандитской
пристани. На близком берегу уже жгли костры, готовили под закусь котлы, протирали замки сейфов, готовых
принять немеренные сокровища... Все! Конец...
... Поди эдакое объясни, пусть и лучшему другу.
- Ты знаешь, твои, наверно, уже на подходе, - сказал Ждан Игорю. - Пойду я, пожалуй, прилечь
хочется, промерз.
- Завтра, как встанешь, к нам на чай, - легко согласился Небогатов. Безупречным победителем он
чувствовал себя сейчас. Опять же, жена с дочерью вот-вот будут на пороге. Целый мир, его мир будет с ним
рядом все выходные. Разве не счастье?
- Я очень буду ждать тебя, Ждан.
Но что-то все задерживались родные. Несколько раз Игорь ставил чайник на плиту и, вскипевший до срока,
выключал. Захотелось есть, стол стоял перед ним давно накрытый, не стал. Звонок раздался с неслыханной
силою, поздно.
- Мы,- в один голос сказали жена и дочь, хотя Игорь открыл,не спрашивая, кто? И ОНИ... обе... живы-
здоровы. Только никогда еще не видел Игорь у своей жены таких запавших безразличных глаз, сухих и
запекшихся, как в горячке, губ. А Оленька - семнадцать сравнялось - совсем взрослая. Куртка такого цвета,
словно слепые красили, в плечах - поперек себя шире; новая, чужая прическа.
Нина с порога наотмашь:
- И ее и меня – убивай! Мы жить хотим. Слышишь? Не прозябать, а жить!
До Игоря еще толком не дошел смысл услышанного - они уже победно стучали каблуками в комнате: мол,
наша возьмет! Понимая, что женщины все любят решать одним махом, без оглядки, принялся усаживать,
угощать, налил чаю.
- Ведь замерзли, верно, окостенели в машине.
Обе как есть чужие, глаз не поймать взглядом, одни красные иззябшиеся руки подрагивают. Покружили,
покружили по комнате и по местам. Оленька - на второй план, в уголок дивана. Нина - к столу, все-таки взяла
чай, отхлебнула и взахлеб:
- Не жили мы, Игорь Алексеевич, за тобой, - чеканила готовыми словами Нина, Оленька с нее глаз не
сводила, - нужду мыкали! И почему? Почему? - Глаза ее блеснули таким беспощадным огнем, что Игорь
попятился. - Да ты посмотри на нас! Что мы имеем, скажи на милость! Твою писанину никто не берет...
Конечно, гениальные замыслы, а мне в магазин выйти не в чем, в мои-то годы! Ты о нас подумал хоть когда?
Над Оленькой все подружки смеются, не хотят по улице пройти, мальчишки чёкнутой в глаза называют...
Молчишь? Нет, все, хватит! Мы решили! Слава тебе Господи, пришло наконец время, когда власть даст
человеку заработать. Ты как себе хочешь думай, а я с детьми продаю в Колпино квартиру, дачный участок и
здесь в Ленинграде открываю собственное дело - Институт Красоты! Есть добрые люди, есть... Не ты так они
помогут. Дадут, что ты не смог дать!
- Так, значит, надумала. - Игорь ничего перед собой не видел, уже не надобно было смотреть поверх, да и
голос Нины слышал он, как через вату,- Ладно, давай по порядку. Чего вы от меня ждали? Чего не
дождались? В рублях, в килограммах? Говорите толком, - Он тоже умел считать, даром что гуманитарий,
историк, в голове рифмы без узды ходят: - Мы с тобой, Нина, не имущества когда-то складывали - наши
жизни. Ей жизнь дали, - взгляд на сидевшую,как на иголках Оленьку, - сыну. Теперь делить нечего, только
кромсать получится... Ты хоть слушай, о чем кричат сейчас на каждом углу. Сегодня ты собираешься
обменять недвижимость на денежные купюры, которыми завтра будут оклеивать нужники. В семнадцатом-
восемнадцатом годах Россия это уже проходила. Сейчас ей выворачивают карманы теми же местечковыми
приемами, что и много лет назад. Наши постоянные враги, как и все преступники - рецидивисты. Только свои
преступления они совершают не в течение одной человеческой жизни, а приблизительно раз в поколение.
От того суды всего мира и бессильны... Ты, Нина, хочешь по миру пойти? С детьми?..
Нина, кажется, уже и сдала несколько. Ее не доводы Игоря окоротили, а то, что говорил он, как всегда умел,
ровно и обстоятельно, будто не с ней одной, а обо всех разом; подобный тон исподволь сводил все

32
произошедшее к обыкновенной семейной размолвке, то бишь мог вообще все свести на нет. Но, зажимая
побелевшими кулачками рукава мешковатого свитера, словно надеясь исчезнуть в нем насовсем, вскинулась
Оленька:
- Я не могу, папа, слышишь,больше не могу... Ты же даже не с нами говоришь, словно мы - никто, а ты
к какому-то народу обращаешься! - Ненатуральным, мертвенным светом осветились ее зеленоватые глаза: -
Мне обрыдли те мешки, которые я из-за тебя таскаю на себе! Вот. Хочу, чтобы на мне все классное было!
Как везде, в цивилизованных странах. Ты ничего, папа, не хочешь и не можешь. Ты... ты... не знаю, что
думаешь, так в наше время никто не живет. Никто! -(Это у нее самый весомый аргумент) - Все же вперед
стремятся, чтобы лучше жить! Надо о деньгах думать, папа, а не о том, чего не бывает! У современного
человека должна быть машина, аппаратура... Ты думаешь, сейчас кто-нибудь читает? Фиг, все смотрят
видики! А у меня даже кассетника нет...
- У меня тоже,- перебил ее отец. - Не в том дело, чего у кого нет. Скоро, может статься, у нас у всех и
Родины не будет!
Было бы что, Игорь умел вести общий спор по неглубокому безопасному руслу, но – мысль. Мысль, коль
вдруг родилась, нельзя упускать. И утаивать нельзя. Ею должно делиться покуда она с пылу, с жару, из-под
самого сердца! А это им - его жене и дочери,между прочим! - было сейчас, как нож вострый, и обе
заголосили:
- Надоело! Не будем слушать... Хватит!
"Встать? Уйти? Что еще остается? – Игорь как можно медленнее закурил. - Нет, прежде - высказаться!
Булгаков о рукописях заметил, что не горят. Так и слова тоже! Не исчезают! Однажды, пусть не ко времени,
не к месту, воплощенные малосильным человеческим голосом - странно! - они не пропадают со страниц
нашего бытия. Накопляются до времени в какой-то незримой копилке. Придет час, нужда разобьет
бестолковый гипс - услышат! Все, кому необходимо, услышат!"
Морщась, словно от табачного дыма, Игорь сказал:
- Задрав штаны даже за комсомолом бежать не стоит. А вы, что старая, что малая, и вовсе за
бесстыжей пустотой ринулись... Бог судья и свидетель... Был у вас отец, муж... теперь пусть будет
собственное дело. Институт, как ее там, бесштанной красоты, что ли?.. Деньги буду давать, как и прежде.
Все, - и вышел, бережно прикрыв за собой дверь.
Бесплодный март, расплоставшись, стыл на улице. Снег давно был смыт ранними дождями и по грязи
взялись заморозки. Даже как будто видимый глазом, неповоритливый и тяжелый, в пустотах меж домами
таскался бесприютный петербургский ветер. Тьма слепила глаза .Куда идти в этакую ночь?..
- Да обойдется все! Конечно, помиритесь! Быть того не может, чтобы вот так, из-за слов, раз и в разные
стороны... Что тебе, двадцать лет? Ты по всем меркам - старик, а старику крушить не положено, ибо времени
на новое строительство уже нет! Думай, голова, думай.
Ждан жадно плеснул себе в чашку кипятку и, греясь, обхватил ее руками. Холодно было в его такой же
точно, как и у Игоря, комнатенке через дорогу. Ветер, набрав за ночь силы, дребезжал стеклами, гонял
колючие сквознячки по полу. Зябко было Ждану. Игорь же, напротив, ничего внешнего не ощущал вовсе;
сидел, скинув верхнее, в одной рубашечке; щеки крыл нехороший, тусклый румянец.
- Дело не в молодости, при чем здесь это? - Игорю не сиделось, не стоялось, не ходилось; словно осенняя
муха, по стеночке пробрался к окну, сунулся в стекло: - Я ведь с ними ту жизнь прожил, которую и считал
настоящей, единственной. Первую свою, когда один жил, забыл... Сейчас отовсюду слышишь: рынок, рынок!
Скажи, за что полновесную жизнь отдать можно? Она ведь цены не имеет.
- Рыночной! Ее цена - ты сам, - Крепко-накрепко выучила Ждана тюрьма, что только твердо осознав свои
обязанности может человек понять, что он свободен, где бы не был. Все будние дни Ждана были строго
подчинены рабочему распорядку, лишь по выходным охватывала его праздная, никчемная тоска.
Обязанностей семейных, обязанностей супружества и отцовства он не имел и мелко, жалко был зависим от
любого напоминания об этом. Сейчас от души утешая Игоря Небогатова, который ввалился к нему ни свет
ни заря, расхристанный и смятенный, Ждан сам того не понимая всеобъемлюще завидовал ему, даже и в
этой неразрешимой ссоре.
А Игорь об утешениях-то и не помышлял, нужны они ему были, как зайцу стоп-сигнал. Он не понимал, что
теряет, что из его положения правыми не выходят. Могло спасти одно смирение, но до смирения
человеческой душе долго нужно расти... Подле высоких истин обретался Небогатов, но даже подняв голову
не мог уразуметь, что высоки они не от того, что он мал, а сами по себе. Его намертво заколодила мысль,
будто он предан в дому своем; так, мнилось ему, в древние века захватывали в рабство спящих.
- Ведь смотри, возможностей и точно становится больше, - горячился он,- Я в конце концов могу теперь
издать мой роман об Александре Невском на собственные деньги, пробиться к читателю и занять место, на
котором буду самим собой. Семье-то осталось ждать всего-ничего...
- Наступило время, Игорь, когда слово "ждать" уже понимают только как - "не иметь". Это посильнее, чем
можно себе представить.
Игорь ответил непроницаемым взглядом и его опять понесло вдоль стен по комнате, с чашкой остывшего
чая, он, как слепой, наткнулся на телевизор в углу и даже пощупал его:
- Постой, раньше ничего подобного у тебя не было. Ты что, смотришь телевизор?!
Не смотреть телевизор, не слушать радио, не читать газет - было для него естественным человеческим
состоянием. "Там информация, - говорил он. - То есть, то, что нужно передавать, а не знать."

33
 - Заметил все-таки, - улыбнулся Ждан, набрасывая на плечи рабочий ватник. - Это мне ребята из
жилконторы подарили. Что ты, говорят, дед, как сыч сидишь. Так скоро и Горбачева узнавать перестанешь...
И А ты,
Игорь?сейчас не прав. То, что нам лгут по ящику, я не забыл. Как бы тебе сказать?.. Знаешь, существуют
приметы, по которым предсказывают погоду. Наше телевидение сегодня - наиболее доступная прмета, по
которой можно определять политическую погоду. Сам видишь, люди, как мы с тобой, оттеснены на самый
край, из того, что происходит на политической сцене, нам показывают одни несвязные фрагменты из одного
ряда, Правительству преподносят куски из другого ряда. Целая картина известна лишь организаторам игры,
у них же в рукаве и правила. - Ждан наконец-то искренно воодушевился, замкнутость, навязанная тюрьмой,
исчезла, глаза помолодели; он брезгливо повел рукой вверх. - Они там уверены, что выиграть у них
невозможно! Да что говорить, навязали нам даже отвлекающее название этой игры - "Перестройка”...
Однако... однако, существует обыкновенная наблюдательность. Что общего между шкалой барометра и
тучами на небе? Я смотрю на экран телевизора, как на шкалу. Ты понимаешь, вижу, вижу расстановку этих
туч. Вижу!..
- А ты, случайно, не заигрался вдрызг? - Из глухой отрешенности Игорь маленько подался в сторону
подсказанной мысли.- Может, все это происходит в одном твоем воображении?
- Ни черта подобного! Можешь убедиться сам. - Ждан включил телевизор. - Сейчас должна быть наша
питерская перестроечная программа - "Четырехугольный круг". Чувствуешь, какая у них геометрия? Смотри,
смотри, как раз начали...
Именно: путаясь в стульях участники еще рассаживались вдоль данного стола. Передача, кажется, велась
в режиме прямого эфира, и потому взволнованно семенила перед камерой губастая крашенная блондинка с
микрофоном на одутловатой груди.
- Это - ведущая Магда Магазин, - просветил друга Ждан. – Главная теледемократка Ленинграда. Ты
потом все сам поймешь, на первом этапе игры наш противник, чтобы его сторонников ненароком не спутали
с честными людьми, использует говорящие фамилии. Там у них, например, есть депутат по фамилии
Шахрай, что значит - мелкий скупщик краденного... Погоди, сейчас Магда нам их всех представит.
По наружности Магда Магазин была дюженной пожилой толстухой, тем большее впечатление производил
прущий из нее металлический, заржавленный голос, пронзительный, как северный ветер. Букву "р" она
произносила с такой железной ненавистью, что мороз по коже драл.
- Здравствуйте дорогие товарищи телезрители, - прокаркала Магда с многозначительной сальной
ухмылкой. - Вот мы и снова вместе. Сейчас я представлю вам депутатов межрайонной группировки, которые,
я подчеркиваю, несмотря ни на что отважились встретиться с вами в прямом эфире. Итак, прошу вас...
Она начала справа налево. Камера оператора дала общий план, потом, как щуп, поползла по унылой
череде лиц, опертых на воротнички и галстуки. Дивное дело, все участники встречи представляли собой
самые разные области Советского. Союза, а казалось, что собрались близкие родственники, виделось меж
ними даже какое-то чуть ли не шшшшйишш "фамильное" сходство, эдакую движущуюся семейную
фотографию показывали телезрителям.
Игорь смотрел во все глаза.
Ждан только привычно усмехался.
Вот микрофон подали округлому щекастому человечку, пока тот трясся от приступа беспричинного смеха,
Магда Магазин торжественно скрежетала над его лысой головой:
- Вас, конечно, представлять не надо. Вас, Михал Михалыч, и так все знают!
- Разумеется, - помирая со смеху, Михал Михалыч все-таки снизошел, назвался: - Жванецкий, - пробулькал
он, облизываясь.
Сидящие за длинным столом депутаты-межрайонцы очень напоминают торговцев за базарным сплошным
прилавком. Ведущая обходит их, как опытная ранняя покупательница, покуда все спят она дело делает.
Обход продолжается.
Еще одного депутата, оказывается, представлять нет смысла. Длинный и узкий, он сидит выше всех на
голову, цыплячья грудка обернута, как цыганский леденец, умопомрачительным галстуком, глаза сияют
растопленным жиром.
- Кто это? - изумляется Игорь,
- Величайший пародист всех времен и народов - Александр Иванов.
- И этот паразит тоже народный слуга и защитник?
- А ты думал... Именно он!
Одно лицо сменяется другим. По виду все они разные - впалощекие и заплывшие жиром, обритые и
заросшие бородами, объединяет их некая неуловимая внутренняя сущность, которую не высмотришь в
чертах лица, не подслушаешь в словах... разве что в обмене укромными взглядами, в доверительных
интонациях ведущей, а она держится более чем по-свойски.
- Как члены одной банды после удачного дележа неожиданной добычи, - говорит Ждан.
- А ты знаешь - верно!
-Любимов! - Ликует за всех телезрителей разом Магда Магазин. - Выдающийся знаток позднего творчества
Достоевского, правозащитник и собственный корреспондент журнала "Коммунист"!
Причудлив, нездешен был набор народных избранников. Чьи, любопытно знать, интересы могли
представлять и защищать, например: театральный режиссер с тяжелыми глазами карманника; поэт
Евтушенко - физиономия прямо из затасканной карточной колоды, но словеса-то, словеса, столь поэтично

34
загибал, что убей не поймешь о чем это; шепелявый армянин, политолог и независимый товаровед, по
собственному определению:узник религиозной совести Натан Пидаращик, отсидевший за Щ**я ?
иипщгидм'нчи ЙЙЯЗДНЙР! десять лет в брежневских лагерях?
- Кто и где их избирал?! - Игорь, не сводя с экрана глаз, курил одну сигарету за другой. - Это же форменный
балаган! ^дЛос^
- Они сами и устанавливали йД|Г1гт1|ГТ прав!ов7- спокойно ответил Ждан. - Евтушенко ведь известно -
москвич, а идет почему-то от Харьковского избирательного округа... Так многие. Что хочу, то и ворочу, народ
безмолвствует.
Обязательная процедура поименного представления окончилась, удовлетворенная Магда Магазин
отвалилась на сторону, а микрофоном для изложения своих взглядов овладел жилистый выродок с
ухабистым вытянутым лицом. Заученно сглатывая своё врожденное заикание и строя зверские рожи он
уверенно заявил, что экономических преступлений в цивилизованных странах уже давно нет, есть деловая
сметка и хозяйственная необходимость. Воровства, кричал он далее, как такового в природе тоже нет, есть
лишь навязанное идеологией ущемление прав адвокатуры. "Эту страну, - завопил он в самом конце, - спасет
только немедленное принятие закона о частной собственности на землю!"
Игорь уже и не курил, а лишь растерянно озирался по сторонам.
- Понимаешь теперь, что значит отрываться от жизни, - спросил его Ждан. - Это еще что. Ты не слышал, что
вместо истории КПСС в Университете сейчас читают расширенный курс истории Америки?
- Что-что?
- Ладно, гляди, вон еще одна образина лезет делиться наболевшим. И где они только находят такие
морды? Это же какой-то паноптикум!
- Свиная рожа повсюду вхожа, - безнадежно заметил Игорь и словно подслушав его слова Магда Магазин
выкрикнула с экрана:
- Товарищ Рыло! Всенародноизбранный представитель шахтеров Прикамья! Надежда трудовой Сибири!
Сперва на экране образовался лихой парикмахерский зачес, за ним - что-то круглое без лба и глаз. Нет,
глаза все-таки отыскались, где-то на третьем-четвертом плане после щек, обнаружился и рот размером с
добрую ложку. В целом, “надежда трудовой Сибири" даже производил достаточно убедительное
впечатление, казалось уж такого-то с бору да с сосенки не принесет,такой точно где-нибудь существует.
- Постой! Я не ослышался? В самом деле - Рыло? - неуверенно переспросил Игорь.
- Черт! Вроде, да, Рыло!.. Даже не смешно!
Изображение на экране привычно пожевало губами и вдруг не заговорило, а словно дало гудок из большой
промокшей бочки, не голос - Иерихонская труба, уже неважно, что он говорит, главное - уши закладывает.
Объявленный без имени - Рыло давал прохват, вовсю заливал о рамочных параметрах номенклатурных
привилегий. Их, понимаешь, /кого?/ давить надо, как клопов! Это с подачи Ильюши Мозглякова он для
оживляжа произносимого текста начал вставлять в него "демократическую пластику", то бишь после слова
"клопов" Рыло, нечеловечески скривившись, беспалой клешней правой руки стал что-то мощно размазывать
по ладони левой. Пробрало даже собратьев-депутатов, сидевших за столом. Шумнули с восхищением. Но
Магда Магазин не дремала, использовала первую же паузу:
- Как вы относитесь к националистическому русскому обществу "Память”? Оно объявило себя борцом за
права русских.
- Как клопов, - не отошел еще Рыло от предыдущих действий. - Понимаешь, как клопов!
Взгляд, которым в ответ одарила его Магда, был типичным взглядом бывалого покупателя. Мол, годится,
заверните.
- Встреча столичных избирателей с товарищем Рыло состоится 20-го апреля в Центральном Доме
Литераторов, - поощрила она бесплатной рекламой "всенародного избранника шахтеров".
- Тьфу, - заметался по комнате Игорь. - Да за кого они нас принимают? Это же не человек, черт знает, что
такое. Одно слово – Рыло! Даже среди нынешнего Политбюро таких нет!
Ждан только пожал плечами: - Товарищ Рыло, кстати, кандидат в члены Политбюро. Но все равно... Что-то
ребята-телевизионщики явно напутали. Представляешь, такое посмешище и в ЩЩСейчас ведь с
докладчиками модно спорить. Хотел бы я посмотреть, как будет Рыло полемизировать...
- Больно мы знаем, что собой представляет Дом литераторов. Одна шайка-лейка! Выключи эту
изобразительную машину, - попросил Игорь. - После того, что мы увидели и услышали, мои разногласия с
женой – вообще чепуха, легкое нервное раздражение... Нет, спасибо Тель-Авидению, - выделил он, как было
на плакате, - умеет вразумлять... Знаешь, пойду-ка я к своим домой. Расскажу, что узнал. Перед такими
Рылами нам, русским, надо единой стеной вставать! Нина поймет, девчонке объясню, - он почти бегом
бросился к выходу. Но напрасно торопился домой Игорь Небогатов. Незапертой, пустой стояла его
холостяцкая комнатенка. Со стола ничего не прибрано,брошено, как было вчера. Ни записки... ничего.
На стук потерянных шагов Игоря забежал к нему из коридора сосед, разбитной, чуть под мухой
водопроводчик, стрельнул треху и скаля прокуренные зубы поделился новеньким:
- Сейчас по ящику Рыло показывали. Не видал? Я скажу – да! Наш человек! Сразу видно, что поддатый и за
простого человека болеет. Я теперь знаю, за кого буду голосовать! За Рыло. Оно, понимаешь, и имя
хорошее...

35
 Глава пятая День смеха
1
Бытие подступало такое, что свихнуться от него мог и телеграфный столб. Но перед Изяславом
Маровихером судьба в это время выстилалась ковровой дорожкой по грязи. Иногда только охватывало его
сожаление, что лучшие годы уже позади. Рассусоливать, однако, было некогда. "Куй железо пока Горбачев!"
- слышал он отовсюду. И ковал. За год издал три толстые книги и дуриком сгонял в Берлин. Книги одна
лучше другой, крутая, современная проза. Записки глухого,как пень и манерного,как гимназистка, старикашки
Перегона о сталинских лагерях - "58-ая роковая". Маровихер,было,подрядился на нее лишь литературным
обработчиком. Но – везуха: одинокий Перегон,передав ему рукопись,в одночасье помер. Гонорар, понятно,
целиком отошел Маровихеру, но попахать пришлось. Под тысячу страниц набухал Перегон тем четким
почерком,который ставило еще знаменитое перо №86. Писал даже не без писательских завитушек, но Бог
мой, о чем? Вот тебе и невинная жертва политических пристрастий тирана! Померший глухим, в конце
тридцатых обладал Перегон недурным музыкальным слухом и в Доме Культуры "Красного треугольника" вел
детский музыкальный кружок. Взят был с поличным, когда, как сам писал, "проявлял свои лучшие чувства к
прекрасному, как маленький бог, Игорешке...". Словом, старикашку заносило вовсе не в ту степь...
Пробрало заматеревшего в борьбе за жизненные блага Маровихера. И он, хотя был обещан серьезный
банкет, не пошел на встречу с узниками сталинских лагерей, которая проходила в ДК им. Капранова.
Разглядывать сборище состарившихся педерастов, педофилов и лесбиянок ему не захотелось. Он надрался
в одиночку коньяком и с пьяных глаз пустил извращенца Перегона как любителя политических анекдотов.
Сошло. В редакции только ахали и читали перепечатанную рукопись взахлеб.
Над темой для следующей книги пришлось поломать голову. И того хотелось и этого... Гениальным было
бы теперь садануть что-нибудь об афганской войне, даром что не был и не видал. Можно ведь в форме
солдатских писем оттуда. Писем этих по всем почтовым ящикам полно. Бери самое обычное поздравление и
вставляй туда мелкие детальки из газетных публикаций. Ха... "Здравствуй дорогая мама! Сегодня подняли
нас ровно в шесть!” Поди проверь. Да сейчас никто и не будет,..
Вертелось в голове свежее название: "Русский секс-фольклор"... А "Исповедь диссидента" чем хуже?.. Но...
Творческие муки тем и хороши, что позволяют человеку добраться до неведомого в самом себе. Маровихера
корежило с неделю, пока не засветило прямо в лоб - да ВОТ же “Свобода и СССР". А? Глобально и со
вкусом! Прямо садись и пиши. Пришла пора вытащить из кармана фигу и поработать. И он сел.
Литературный навык у многолетнего члена "братского союза писателей", конечно же, был. Надо прежде
всего дать определение, что такое Свобода. Поблизости лежало ма-рксЕРгкое, знакомое: осознанная
необходимость. Нет, надо что-то свежее, главное – объективное. Заглянул в один словарь, в другой. Таки,
нет! Осознанная, и все тут! Внахалку попробовал дать определение сам. И тут его приперло, как к стене:
нету, выходит, Свободы нигде! И ни в чем. Ни человеку, ни зверю! Да что там, несвободен даже кислород! О
воде уже и говорить нечего...И осознав эту необходимость, Маровихер заболтал извилисто, как Эзоп. То
бишь, попросту подменил само понятие Свобода отсутствием чего-то, что сам же и считал необходимым.
Отсюда работа его пошла, как на крыльях. Нет, положим, в Союзе красных штанов, значит, и уровень
Свободы в России куда ниже, чем на Западе. Опытный он уже был человек и никогда не забывал путать и
эти два понятия: Советский Союз и Россия. У читателя, как правило, головка послабже, чем у автора,
почитает он, почитает и будет ему все едино, что национальное государство - Россия, что Союз
Социалистических Республик. Нет, не халтурил Маровихер, дельно писал, убедительно и доходчиво.
Умалчивал умело. Например, евреи давным-давно разбежались из своей республики Биробиджан, а
Маровихер со слезой жаловался на то, что ни в Москве, ни в Ленинграде не дают еврею учиться на родном
языке. Что надо получалось. Еще очень он посетовал на преследования, которым подвергаются в нашей
стране гомосеки. Какая же это Свобода, чуть не в голос причитал он, если ни у педерастов, ни у лесбиянок
прав нет? 3нал Маровихер, доподлинно знал, что и в Америке, и в Европе одни извращенцы сейчас у власти
- наверняка бил. Большую главу посвятил Маровихер литературе, точнее тем ребятам из "братского" союза,
с которыми чаще всего пил. Дескать, все бы они вышли в Кафки да Пастернаки, кабы не душила
коммунистическая идеология. Тут он и сам позабыл, что большинство из них давно уже покинули Союз, но ни
один, оказавшись в преисполненном Свободы мире, в Кафки не определился; самый удачливый открыл на
Брайтон Бич уютную пивную, и точка.
Словом, постигнув, что Свободы как таковой нет, Маровихер погнал той дорогой, где не заблудишься.
Пользуясь различными справочниками, он просто перечислял: домохозяйки, скрипачи, писатели, алкоголики,
педерасты, фотолюбители, спекулянты, пенсионеры, художники… всякому чего-то не хватало. "Нет в России
Свободы и быть не может." - лукаво заключил свой труд Маровихер.
Рассчеты его полностью оправдались. "Шпигель" - самый популярный журнал ФРГ заплатил ему за
"Свободу и СССР" тысячу долларов!
С деньгами и комар поет. Щедрой рукой собрал Маровихер всю свою юношескую дрянь двадцатилетней
давности и за сто долларов всего-то в одной свободной типографии напечатал небольшую книжицу,
название которой дал с патологической точностью - "Говно". Сам, правда, думал, что поступает так в
рекламных целях. И опять в яблочко! "Говном" рискнул торговать сам - по червонцу из руте рвали, не
торгуясь и не заглядывая в текст, народ еще и перепродать норовил...
"Гони удачу в дверь, она в окно залезет", - упивался начитанный Маровихер новой свободной жизнью.
2

36
 В одно из воскресений ранней весны стоял он со своей книжицей на неуклюжей лестнице ЛК
"Водоканалтреста", где перестройка разрешила книжникам всего города помалу спекулировать, обозвав всю
эту лавочку ярмаркой. Уже уходить собирался, когда некто раскормленный и бородатый завис над ним
подобием человекообразного дирижабля. Пасть была хороша у дирижабля, большая, могучая, вся в крепких,
как фасоль белых зубах, внушал уважение и богатый замшевый кепарь, и вообще что-то знакомое
угадывалось во всем облике.
- Изя, - молвил двуногий дирижабль наредкость человечно и задушевно. - Почем "Говно", хавэр?
Косой глаз Маровихера, казалось, обрел способность двигаться.
- Валериан Карасик, - без всякой пустой радости узнал он давнего приятеля, - Ну, здравствуйте,
бывший молодой человек!
Прежде у Карасика хорош был на лице выразительный нос, время совсем погребло его промеж ставших
похожими на ягодицы щек, зато выдалась вперед и сделалась до черта чуткой пасть. Валериан осклабился
так, будто у него не тридцать два зуба,а сотня.
- Абы тихо, друже, абы тихо, - сказал он мудро и с удалью.
Пропасть времени они уже не виделись. Жили в одном городе каждый при своих делах. Большому городу
как-то негде было свести их, и они нисколько об этом не жалели, даже не звонили друг другу. Но вот
подвернулся случай, мудрый путанник, и ставши нос в нос сызнова почуяли Маровихер и Карасик взаимную
приязнь, более того, необходимость в общении.
- Ну, давай, говори, где это тебя носило, - разглядывая друг дружку произнесли они разом, и тут же
Маровихер взял первую скрипку: - Да не скаль ты так зубы, прямо страшно,как в сказке.
- Что, нравится? - Карасик сомкнув зубы в единый ряд, расстегнул губы, как карман. - На прошлой неделе
вставил! Двадцать баксов штука! Слышишь, кяк звенят? - С отвратительным скрипом ребром монетки он
чиркнул по зубам, - фарфоровые!
Там, где у правоверного еврея, как пожизненное хранилище всего, что не съесть и не растратить
обретается душа, у Маровихера образовалась вдруг стылая, малая, как плевок, лужа. Он шй зябко
передернул плечами:
- Послушай, Валериан, пойдем отсюда, а?
- Зачем ходить? Поедем! Я на колесах, У меня "шестерка”! - В просторном кожаном пальто Карасик поплыл
к выходу.
"Совсем диван из комиссионки", - следуя за ним,тоскливо думал ему в спину Маровихер. Валериан
Карасик, потешный провинциал, руководствуя которым не грех и рубль нажить, сгинул, и для собственного
блага его следовало забыть. Той, похожей на плевок лужицей в душе чуял Мааровихер, что нынешнее их
шествие сквозь толпу надолго. Все так и будет, впереди торжественное колыхание этой мебели, а сзади –
поэт, мыслитель и творец - он, Маровихер, ко всему еще и коренной житель Петербургского Иерусалима.
Новенькая машина значительно, с пониманием осела под Карасиком; отдуваясь, он усадил Маровихера
рядом, показал на портфель:
- Чье "Говно"?
- Мое, - скрипнул зубами Маровихер.- Сам написал, сам продаю.
Карасик, насвистывая, прогревал мотор,
- Нет постыдных способов делать деньги, стыдно денег не иметь, - точно сам это придумал, произнес
он: - А что на себя работаешь - хорошо! Я тебе говорю. Хватит на государство пахать! Только, Изя,- он
скрючился, как перед смертью, брюхо мешало ему дотянуться до какого-то рычага, - мелко летаешь, Изя,
кончай дурака валять. - Плавно и мощно машина взяла с места. - Слушай здесь, я тебе говора...
Уже давно деньги перестали быть для Карасика бытовухой, тем, что таскают по карманам, отсчитывают и
тратят. Покупки, разумеется,продолжались. Но деньгами, в рублях и долларах, он мыслил, их количество это
ему позволяло. Необъятными темными громадами по бескрайнему полю жизни, все ж таки ограниченному,
как шахматное, ходил Карасик и было ему хорошо. Одним только ночным усилием воли сдвигал он свои
массивы то влево, то вправо, и они увеличивались на глазах, требовали себе еще пространства, жизни,
людей. Усмехаясь, Карасик послушно погружался в человеческую суету и вскоре выуживал оттуда искомое,
а валютные его декорации подступали с другим... Сегодня, кажется, что-то такое он совершил… Машина уже
словно сама собой шпарила по пустынной Таврической, и Карасик внимательнейшим образом оглядел
Маровихера. Будто видел его впервые.
Постарел Изя. Возмудел и сдал. Разве что косой глаз с прежней непримиримостью пронзает окружающее,
а так... Швах!.. Как прошлогодний снег.
- У тебя деньги-то есть? - Первое что пришло в голову, спросил Карасик.
- Тысяча триста пятьдесят долларов,- чутко, как потревоженная пружина, задергался Маровихер.
- Я тебя о деньгах спрашиваю, - с разгону продолжил Карасик, но тут и до него дошло, куда он со своей
мрачной неохватной громадой заявился. Здесь же не повернуться! - Прости, Изя. Целый день я как белка в
колесе, голова крутом... Говоришь, полторы тысячи в загашнике есть? Гелт еврею не помеха! Пусть это
будет твоим неприкосновенным запасом... Послушай, что я тут надумал...
Далее Карасик лишь бубнил что-то себе под нос да беспрестанно сплевывал за окно, а все едино
Маровихер, как завороженный, только ему в.т_.,,.,,с, рот и глядел. Глядел, да, молчком, но косой глаз так и
орал:деньги!Ка1| Мт. взял деньги?
Ага, такому, хоть и жид он природный, расскажешь... Растут денежки, милый мой, как бамбук! Ой, неплевое
это дело!.. Еще несколько лет назад сколотил Карасик в своей областной филармонии "левую бригаду" -

37
песенки под Пугачеву, анекдотики от Жванецкого и полез с ней в такую глухомань, где и любого приезжего за
артиста принимают. Деньги хлынули немеренно. С блудливой, как коза, Ханночкой он к той поре уже
расплевался и с постылого Малого проспекта Васильевского острова перебрался поближе к Невскому. Никто
не мешал. Каждую ночь перед сном вынимал Карасик из укромного местечка плотный пластиковый пакет с
банковскими упаковками денежных купюр и рассматривал на свет. Темно и загадочно выглядели сквозь
пленку деньги. Тогда, собственно, и начал складываться в его сознании образ всеобъемлющего денежного
блока, которым в жизни все можно подвинуть к себе или от себя. Тогда же была подсказана ему и мыслишка,
что рубль вклад любит, так, мол, и деды поступали. Карасик забеспокоился. И беспокоясь отыскал недурную
<*ирму, "Перестройка" была уже не за горами, и всезнающие еврейские круги проводили по всему Союзу
колоссальную спекулятивную операцию: скупали за бесценок для последующего вывоза доброкачественную
и дешевую советскую мебель и радиотехнику - освобождали рынок для дорогой импортной дряни из
пластмассы. Через Израиль проект субсидировался крупнейшими западными корпорациями, агентов на
местах требовалось уйма. Карасик и стал одним из них в Питере. Комиссионные на этой непыльной
работенке были, как воплощенная мечта! Укромный пластиковый пакет Карасика они увеличили в несколько
раз, пакет стал сладостно тяготить руку. Им уже можно было - Карасик примеривался - оглушить человека,
хватив его по затылку...
А дела раскатывались далее все аппетитнее и по-прежнему все из Израиля. В 1987 году эту страну уже
кровно интересовал свободный рынок жилья в Ленинграде. Свободный, надо понимать, от конкурентов. Пока
суд да дело, израильские агенты скупали по бросовым ценам старые петербургские квартиры и
придерживали их для будущих потрясающих перепродаж. На этой работе от агента уже требовали вложения
первоначального капитала. Карасик вложил, стал получать процент в долларах и было ему хорошо! Ну-ка
расскажи такое понятно...
- Валериан,- попросил Маровихер не без детскости в голосе, - А почему ты не уезжаешь из этой
страны? Жил бы себе, как человек, в Штатах!
С Литейного Карасик круто взял вправо к цирку.
- Уехать сейчас не проблема. Устроиться жить по-человечески на Западе тоже. Но, - он скульптурно
вздел указательный палец вверх, - но! Станок, печатающий деньги, у меня здесь!
Вдоль Зимнего стадиона машина выскочила на Ракова и стала. Карасик не спеша припарковался и кивнул
Маровихеру: выходи.
- Хочу я показать тебе, дружище-хавэр, одно сборище совков. Самых совковых совков в Советском
Союзе.
Через дорогу, перед Домом радио с самодельными плакатами и транспарантами мельтешила какая-то
однообразно одетая толпа. Они направились туда. Впереди, поскрипывая кожей, Карасик, перед ним все
расступались, следом, наклоном головы пряча косой глаз, Маровихер, его особо никто не замечал. Вблизи
толпа оказалась достаточно жидковатой и подчеркнуто спокойной, словно люди пришли сюда стоя
вздремнуть. Лозунги же, которые там-сям торчали над головами, кричали об обратном: "Долой Тель-
Авидение!", "Остановим сионистскую гадину!", "России - русские средства массовой информации!", "Нет
сионизации всей страны!", "Сион не пройдет!”.
- Гляди, гляди, - радостно загорячился Маровихер. - Видишь, какими они стали послушными и разумными!
Раньше писали: бей жидов, спасай Россию, а теперь!.. В парламентских выражениях... интеллигентное
поведение... Нет, ты как себе хочешь, а я считаю, мы их выучили!
- А, - рявкнул на него Карасик, который с годами стал малость тут на ухо. - А? В парламентских, говоришь,
выражениях? А попробовали бы они в других! Я и лично могу, - он с любовью оглядел свой круглый, налитый
жиром кулак. - Мокрого места не останется!
Бесцеремонно, по-хозяйски расталкивая пожилой молчаливый народ, Карасик прошелся по митингующей
толпе туда-сюда и со значением остановился поодаль; кожаное пальто распахнуто, борода путается в
золотой цепочке на шее, ушей за щеками не видать, словом, властитель.
- Я, Изя, - произнес он так, чтобы слышно было и прохожим, - могу разогнать всю эту шайку-лейку за
десять минут, стоит мне только позвонить в отделение милиции на Крылова. Но я пока не злой, пусть
постоят. В ногах, говорят, правды нет!.. Так, что я тебе хотел сказать?..1ЭШ2 Ага! Заметил, они вон хотят
иметь русские средства массовой информации. А "ху” не "хо"? Ни единого, я тебе говорю! Ни единого органа!
Мы не только возьмем все газеты, радио и телевидение, которые были у вас раньше, мы еще добавим
новых! Так что, Изя, кончай "Говно" сочинять! Организуй мне свободную независимую газету. Понял? Будешь
у меня такое жалованье получать, на которое весь этот митинг прокормить можно. Соображаешь? Даю
месяц сроку...
Уже в машине он вспомнил:
- Да, еще одно. Знаешь, Изя, кого я сейчас мельком видел? Ждана Истому. Мы с ним вместе еще в
Академии художеств учились. Занятный был гой, я тебе говорю. Он что, сидел?
- Года три-четыре, за антисоветчину.
- Ага. Хорошо получается. Знаешь, найди-ка ты мне его по-быстрому. Мы и его к нашему делу приставим.
Скоро нам понадобится куча депутатов во всех уровнях власти. У Ждана, потерпевшего за политику от
коммунистов, должны быть хорошие шансы на выборах... Значит, найди, а разговаривать с ним мы приедем
вместе... Ну что, поедем, старый друже, шешшшш вместе поужинаем...
Маровихер только кивал согласно в ответ. Карасик подавил его полностью. Это был совсем иной, новый,
всеобъемлющий Карасик. Тот, что на современном языке выражал нынче древнее величие еврейского духа.

38
Три указующие складки были начертаны меж бровями Карасика.
... Нет, могуч еврейский бог! Надо же, собственная газета! Ровно запо-лошннй запрыгал Маровихер по
городу. Конечно, свободная! Конечно, независимая! Название газеты снизошло, как откровение - "Что
почем"! Свободная независимая газета "Что почем"! Городская. Ежедневная. Тираж – 1.000.000 экз.
Поразмыслив, однако, Маровихер дал задний ход. Нет, пожалуй, миллион экземпляров не потянуть. Пусть
пока будет сто тысяч. Как бизнесмен он должен учитывать косность будущих покупателей и подписчиков.
Коммунистическое наследие, общая для всех гоев умственная неполноценность, ничего не поделаешь. С
мечтой о ежедневных выпусках тоже пришлось расстаться. Категорически отсоветовал Леонард Поебли. У
ленинградского Льва Толстого застойных времен судьба складывалась блестяще. "Перестройка" переселила
его в Москву, где он, как и подобает потомку старого раввинского рода, занял должность президента
всемирного социологического ценила "Звездочет". Питер Поебли тоже не забывал, наезжал постоянно, так
проездом и осчастливил Маровихера, дал дельный совет.
- Ровняйся на Коротича, - не скупился президент на духовную поддержку. - Журнал "Огонек" - наше
все!
Для первого номера газеты Поебли оставил Маровихеру немалую рукопись, рассказ о любви "Недержание",
дал и московский адрес, куда надо было переслать гонорар, короче, головокружительный карьерный взлет
нисколько аода не испортил, добрым остался и отзывчивым.
В суете,над которой витал соблазнительный дух давно ожидаемых денег, Маровихер чувствовал себя
хорошо. Умница Карасик, когда они обмывали рождение будущей независимой газеты, сказал:
- Большая разница, Изя, чувствовать себя хорошо и быть в этом состоянии постоянно, как библейские
патриархи. Помнишь,"... и было ему хорошо"? - Карасик хотел выразительно поднять палец вверх, но,
полупьяный, запутался в бороде и с наслаждением почесался. - Это, понимаешь, духовный цимес, вечное
сверхеврейство, мотай на ус!
Трудно быть евреем и прекрасно быть евреем. Маровихер то день-деньской колесил по городу, то часами
матерился в телефонную трубку. Проблемы росли, как снежный ком и так же быстро таяли. Азартно
договариваясь о ценах за печать, бумагу, помещение Маровихер все время держал в уме разницу. Меж тем,
что платил ему Карасик, и тем, что должен был оплачивать сам Маровихер, нужен зазор. Приличный
денежный зазор на хлеб с маслом и прочую еврейскую жизнь. Это зависело единственно от сметки и хватки
Маровихера. Иосифом в Египте обрушился он на родной город. Купить как можно дешевле, продать как
можно дороже - это изначальное и вечное правило иудея ничуть не ослабело в нем от вынужденного
бездействия, напротив, извлеченное из души, будто из толщи веков, было готово разить наповал. Русские
гои только зенками лупали, принимая его условия. У них, жалких потомков крестьян-земледельцев,
представления о наживе были младенческие. Маровихера смех разбирал.
В заботах, несмотря на общее приподнятое настроение, усталость давала о себе знать и подчас одолевала
вконец. В любом самом увлекательном деле есть нудные обязательные мелочи по существу бесплодные, но
по местоположению непререкаемые. Как ни ладь не обойти, коли движешься вперед. Маровихер на глазок
прикинул их будущее количество и вспомнил Нурдулду Горфункеля. Парень, конечно, не ахти с какой
головой, но, во-первых, еврей, потом, мудацкого упрямства и бестолковости в нем хватит на десятерых.
Именно то, что надо.
Не откладывая Маровихер собрался в гости. Нурдулды он не видел уже давно. Как-то пораскидала их
жизнь. Словно бильярдные шары по лузам, будто за одним столом, а не увидать друг друга. К тому же
сплетни о поведении Нурдулды в последнее время отдавали откровенной дичью. Вроде, начал он читать
Василия Шукшина, завел от русской жены-шиксы выблядка, перестал ходить в "Сайгон". Все вечера
проводит дома, меняет младенцу пеленки да слушает с проигрывателя Шаляпина. Бред!
Маровихеру повезло, Нурдулды был дома. Никакого Шаляпина. Коляска и впрямь стояла в углу комнаты, но
ни жены, ни ребёнка. Маровихер недреманным своим косым глазом впился в книжку на диване, что лежала
корешком вверх. Опять не Шукшин, но не хуже - "Лад" Василия Белова, того, который антисемит. Нет, значит,
дыма без огня!
- Изя, - буркнул Нурдудды, точно они ввек не расставались - Оно-это-ладно, здравствуй. Горбачев, дьявол,
слышал, что сказал вчера по телеку?
- Идет он к такой-то матери ваш Горбачев, - браво ответил Маровихер, выставляя на стол бутылку 0,7
"Столичной" и конфеты. – Выпить и поговорить можно и без Горбачева. Помой стаканы.
- Неделю уже чистые стоят, - скучно так и лениво отозвался Нурдулды. Может, был он не в духе, может,
недоспал этим утром, а может, и укатали уже Сивку крутые горки, двигался, как выжатая губка.
- Ты что, с бабы сегодня упал? - Как солдат на вошь, глядел Маровихер на стаканы, по стенкам которых
плотно сидел рыжий чайный осадок.
- С нее разве упадешь? - с необыкновенной горестью глянул на него Нурдулды. - Твердой рукой, однако,
свернул на бутылке пробку, разлил,тотчас же выпил и ловко заткнул в рот сразу две конфеты. Маровихер,
поторопившись хватить за ним, закашлялся.
- Оно-это-ладно, Изя, - Нурдулды вялый-вялый, а так хватил его кулаком в спину, что едва дух не вышиб:
-Все проходит!
- Эй, потише, - вылупил Маровихер побелевший косой глаз. - Я еще жить хочу!
- В философском плане я свое бытие давно закончил, - проникновенно поддержал тему Нурдулды, отыскал
на столе кусок колбасы и принялся есть его, кусая, как яблоко. - Живу, - сочно жевал он, - исключительно
ради ребенка и случайных половых связей.

39
 Взгляд его оставался принтом таким непосредственным и открытым, что Маровихера подрал мороз по
коже. "Принес же меня черт, - с отчаяньем подумал он, осторожненько осматриваясь по сторонам. - Он же
совсем тронутый! Сейчас даст чем-нибудь по голове, и привет!"
- Ты, Изя, не бойся, - словно читая его мысли, задушевно продолжил Нурдулды. - Я знаю, про меня,
оно-это, уже стали говорить, что я совсем спятил! Тьфу! 1Ъе совесть у евреев? На дворе, видишь сам,
Иерусалимский Ренессанс стоит! Изя, Изя! -вцепился Нурдулды в остатки волос на голове,глаза у него
сверкали, как стеклянные. - Плачет душа моя при виде великого Песаха! Наступил Исход из тьмы египетской,
а мне ходить не в чем! Пятьдесят один процент собственной жизни отдал я вам, евреи, а остальные сорок
девять растерзали собаки-гои. Скажи, умный человек Маровихер, куда подевалась моя стопроцентная
прибыль?
- В чем проблемы? - Не своим голосом спросил умный человек. С сумасшедшими вот так нос к носу
Маровихер еще не сталкивался. В "братском” союзе писателей Ленинграда, конечно, время от времени кого-
нибудь да то
стаскивали с белой горячкой на Пряжку, но"4было всегда "за кадром",а ' здесь... Да, влип!
Давясь слезами, Нурдулды набулькал водки в стаканы. - Я - сионист, Изя! - всхлипнул он во весь рот. -
Всегда им был и останусь вечно. Ты - известный поэт, Изя, поклонник Бродского, все знаешь, ви Скажи мне
правду, где будут ставить памятники евреям, которые, как я, всю жизнь прожили в русском
коммунистическом аду? Ведь я у них в армии служил, вкалывал на их заводах!.. Ты - молодой, не застал, я в
школе лучшее сочинение о "Русском лесе" Леонида Леонова написал! Так что, все это даром? А? Даром?
Есть или нет еврейская справедливость на земле?
Как ни напуган был Маровихер, не сдержался, открыто хихикнул. "Ну козел, Нурдулды! Ну козел! Главное,
за душой ни копья, а туда же, где и порядочные люди норовит. Слова-то какие наговаривает:"Иерусалимский
Ренессанс! Песах!.. Песах песахом, да не для всех же!.. Козел!"
- Будет тебе, Нурдулды, памятник, - внутренне почти успокоясь сказал Маровихер. - Ты с ведром
раствора приходи на Марсово поле пораньше, выбери место, облейся и жди. Когда раствор застынет, мы
табличку приспособим. Текст могу я написать.
Безумие навалилось на Нурдулды не особо обременительным образом. Во всяком случае оно не было
сплошным и беспросветным, выпадали и легкие, счастливые промежутки, давали парню роздых. Вот и
сейчас, только что он навзрыд рыдал, поминая свою загубленную в лапах у русских коммунистов судьбу, но
после уверенных слов Маровихера о памятнике Нурдулды, шш ' чтобы высмеяться, лег грудью на остатки
закуси перед собой. Беспричинный детский смешунчик ходуном ходил по всему его телу. "Иа-иа-иа", - вновь
и вновь по-ослиному закатывался Нурдулды, откуда что бралось!
Поняв, что опасаться больше нечего, а толку от Нурдулды уже ни при какой погоде не будет, не допив
водки и не попрощавшись, Маровихер пошел прочь. Смех Нурдулды Горфункеля еще полоскался у него в
ушах, когда во дворе он столкнулся с широкоплечей и плоской бабищей, которая колотила каблуками об
асфальт с такой силой, будто печатала червонцы. Рядом с ней, как на колесиках, катился пузатый мальчуган
лет пяти. Ни к кому не обращаясь, он время от времени хмуро выкрикивал:
- Папа Нурдулды! Я тебе наделал полные штаны! Папа Нурдулды!
Мгновенно представив себе обосранного и хмурого сына рядом с помирающим со смеху отцом, Маровихер
сам заржал, как помешанный. "Нет, не зря сходил в гости. Какая-никакая, а разрядка. В деловом потоке это
необходимо. Боевое настроение человека, чьи природные возможности скоро удесятерятся посредством
благоприобретенной собственности, вернулось к нему. С довольным и умиротворенным видом зашагал
Маровихер к центру и скоро, насвистывая, оказался на Дворцовой.
Ленивое, низкое небо почти шшшишш касалось ангела на Александровской колонне, поддувал с Невы
едкий ветерок. Пустынно и неприютно сделалось от этого Маровихеру, будущему редактору и владельцу
независимой газеты "Что почем". "Ларьков бы сюда побольше, - мечтал он, ёжась и втягивая голову в плечи.
- Пиво чтоб продавали, шашлыки, гамбургеры, а то - пустырь какой-то их "сердце города"! Что за безголовый
народ!"
Недовольный и замерзший под аркой Главного штаба вышел Маровихер на Невский. Здесь было получше.
Жирными пальцами уже бралась "перестройка" за трехименный город трех Революций. Где только
возможно, в полуподвальных "низках", на первых этажах открывались так называемые кооперативные кафе
и чайные, цены супротив государственных - астрономические, качество - кустарное, названия - из Ярослава
Гашека: "У моста", "Под Фонарем", "Лидочкин уголок”. Подле этих оазисов частного предпринимательства с
тугими, как бицепсы, мордами табунились затянутые в гнилую турецкую кожу молодые парни и девки;
матерясь и щелкая семечки, вели "цветущую" жизнь. Такое прямое народное волеизъявление всегда очень
нравилось Маровихеру. Он видел в этом широкую общественную поддержку новому экономическому курсу
властей.
"Победа будет за нами, победа всегда за нами, наша победа с нами будет всегда", - само собой стало
складываться у него в голове под легкий снисходительный шаг. Все с большей и большей симпатией
вспоминал Маровихер Нурдулды Горфункеля. "Это ничего, что он вконец свихнулся, - по-деловому оценивал
произошедшее Маровихер. - Мысль он подбросил стоящую, очень даже ценную, здоровую, так не один он
мыслит. Сейчас, когда евреи получили доступ к открытому управлению этой страной, начали брать в свои
руки телевидение, шоу-бизнес, газеты и кино, происходит естественная переоценка казалось бы совершенно
мирного советского прошлого. Массе простых евреев оно предстает теперь в своем истинном обличии -
обличии душителя свободной еврейской инициативы, тупого, бескровного и жестокого. Тот же холокост, что

40
и при Гитлере, только жертвы его умирали от невостребованности сами, их не нужно было убивать. Вот! Вот
- название для передовицы первого номера моей газеты: "Бескровный холокост"! Будет громадный
общественный резонанс!"
И окрыленный неслабой творческой находкой, чуть не пританцовывая, пустился Маровихер дальше, уже
имея в виду дом свой, письменный стол, машинку…
На сделанной под дореволюционную и отнесенной с Невского подальше на набережную Мойки афишной
тумбе увидел он однако мельком нечто отрадное, желаемое. Подошел ближе. Разлаписто было напечатано:
"1-ое апреля - всеобщий день смеха! Участвуют все!". А на фотографии пониже - всего два лица. Зато какие!
Идущие прямо за Иосифом Бродским, не знать их нельзя, если ты - интеллигент! Первое узковатое лицо
было слеплено, думается, из одной духовности, так и лезло в небо, так и липло к вечности темечком. Другое,
напротив, все в стремлении объять необъятное, являло собой воплощенную житейскую ширь с умелым ртом
и мудрыми, родными глазами. Александр Иванов и Михаил Жванецкий! Один - гениальный пародист, второй
- творец бессмертных шуточек! Ах, как он выворачивает наизнанку зажравшегося, самодовольного гоя!
Любого, даже американского!
Дрожь восторга проняла Маровихера. Вот это подарок! Непременно надо идти, такое бывает раз в жизни.
Жванецкого Маровихер, везунчик, уже как-то слушал в одной компании в Москве, но была такая прорва
народу, что бойкий говорок великого человека почти не достигал ушей. Маровихер не то чтобы сильно
нажрался тогда, но от глубокого чувства собственной сопричастности буквально лыка не вязал... Вот
Александра Иванова он слышал тюлько по телевизору. Феномен! А как гонимы были они оба при Брежневе!
Жванецкий даже дачу под Одессой не смог оформить на свое имя! Александр Иванов три раза сдавал на
права! Кошмар! Спасибо Горбачеву, дал возможность насладиться их искусством.
"Нет, положительно, сегодняшний день - весь с красной строки, - подвел общий итог Маровихер своим
последним впечатлениям. - Я бы сказал, действительный вклад!"
Прожитая жизнь иногда представлялась ему в виде сберегательной книжки. Между прочим, очень точное
сравнение. Только в русской литературе почему-то не употребимо. Брезгуют, суки! Гои не понимают и боятся
денег, и всего, что с ними связано. А как поучительно было бы для каждого разбить свою жизнь на три
графы: приход, расход, остаток. Пожалуйста, все, как на ладони. Что было, что есть, что будет... Красота!
О повредившемся в уме Горфункеле Маровихер уже и не вспоминал. Старый глупый еврей сошел с ума... -
Лучше быть здоровым и богатым.
Карасик позвонил ни свет ни заря и, если бы заговорил, нет, словно ногами принялся лупить в барабанную
перепонку:
- Ну? Узнал адрес Ждана?
- Конечно, давным-давно, - затряс головой Маровихер. Ему физически было больно слушать. Вот же
чертова игрушка телефон, то разговор как разговор, а тут - будто Карасик, тяжеленная, к слову сказать,
туша, залез в трубку и бухает оттуда по ушам за здорово живешь!
- Молоток, Изя, - клокотал жизнерадостный Карасик дальше. - "Первый апрель - никому не верь", не
забыл? Тогда слушай, первого я заеду за тобой в десять утра, поедем брать Ждана тепленьким. Заодно и
посмеемся!
- Валериан, Валериан, - закричал, страдая от боли в ухе, Маровихер. - Я тут для нашей газеты очень много
сделал, есть бесценные задумки...
- Все будем решать при встрече, - как кулаком саданул напоследок Карасик и повесил трубку.
Приехал он минута в минуту, и Маровихера, заварившего для утренней деловой беседы кофе, сразу
поволок в машину.
- Пошли, пошли. После будем светские замашки демонстрировать,сейчас дождь пойдет.
- Какой еще дождь?
- С неба. Вот такими каплями, - выругался Карасик.- Я - метеопат. Ох, чую, будут сегодня дорожно-
транспортные! Повсюду еще лед лежит, скользко. Шею свернуть, как на два пальца наплевать.
- Может, его еще и дома нет, - с надеждой промямлил голодный и потому зябнущий Маровихер.
- Неа, сидит, как штык... Пристегивайся.
Доехали благополучно. Натощак запущенный в ход, Маровкхер от огорчения позабыл, что на календаре -
суббота, стало быть, куда мог уйти Ждан спозаранок?.. Он и был дома. Просветленный после бритья
садился пить чай. Не выказывая внешне никаких чувств посетителям, кажется, все-таки обрадовался, сразу
пригласил за стол.
- Узнал? - ажник приседая от накатившей вдруг радости заорал Карасик. - Старых друзей, однокорытников,
так сказать, говорю, узнал?
- Тебя попробуй не узнай!
- То-то же! - Из карманов необъятного кожана Карасик извлек коньяк, баночку икры, два банана и сел
на диван так, что рядом не поместишься, только напротив. Маровихер, поэтически тоскуя, пустое брюхо
грозно урчало, поместился, чтоб не дергаться к окну. Ждан быстро и ловко нарезал колбаски, сыру, достал
масло, свежий батон, расставил рюмки.
- Зек! Ну чистый зек, - восхищался каждым его движением Карасик. - Слушай, от "хозяина" все такими
ушлыми выходят?
- Кому как повезет, - Ждан пристально посмотрел ему в глаза, вернее, на то место, где им следовало
быть. Черт знает чего только не выделывает с человеком бизнес, перво-наперво пропадают бесследно

41
глаза, потом лицо превращается в верхнюю и нижнюю покрышки для челюстей, затем… - Ты чем, Валериан,
нынче занимаешься? - оборвал сам себя Ждан.- Судя по виду, вряд ли теорией изобразительного искусства.
- По принципу: разрешается то, что не запрещено! Проще сказать, теоретизирую на проблеме
межличностных отношений.
- Теоретизируешь или паразитируешь?
Звонко пристукивая новыми зубами, Карасик зашелся смехом, а Маровихер нетерпеливо оскалился:
- Да наливай ты, наконец, соловьев баснями не кормят!
Выпили. Давнишнее, то, что уже полузабыто и ненужно, издали тронуло Ждана и тотчас же отпустило. Кто
они ему сейчас, эти гости? Не скажешь даже старые друзья. Попутчики. По жизни в одиночку не ходят,
всегда найдется кто-нибудь ковыляющий рядом. С Карасиком Ждан делил студенческие годы, ладно? О
ничтожной книжонке Маровихера писал перед самым арестом никому не нужную рецензию… Ждан перевел
глаза с одного на другого... Сейчас его с ними ровно ничего не связывало. Тюрьма, как бесконечная канава с
грязной водой, надежно лежала меж ними...
Что ощущал сейчас поперхнувшийся коньяком Маровихер, было не трудно угадать, впопыхах он заглотил
полчашки горячего чая и закоченел, уставясь косым глазом на банку с икрой.
Карасик не чинясь, по-свойски блаженствовал. Вот так, нутром чуя, что нужно купить подешевле, а что -
продать подороже, вели торг на всех базарах мира его несчетные предки. Как памятник бессмертной купле-
продаже покоился он на диване: загребущие руки с круглыми кулаками скрещены на груди; кожан
величественно распахнут; кожаная одежка торгашу всегда к лицу, всегда в масть - блестит потому что и
вовремя выскальзывает из рук. Улыбку держал на лице Карасик, как прейскурант цен; молвил чутко
понюхивая:
- Ну как? Открыла глаза русскому человеку "перестройка"? Михаил Сергеевич Горбачев, дай бог ему
здоровья, поуменыпил количество "белых пятен” в нашей жизни. Да-да, старик, видишь, теперь газеты и
телевидение открыто говорят о том, о чем мы в свое время шептаться боялись. Все опять вышло по-
старому: живи и давай жить другим!
Ждан подолгу засиживаться не любил, встал со своего места, оперся локтями на спинку стула:
- Как ты думаешь, Валериан, исчезая, "белые пятна" не станут "черными"? Может, прежде равновесие
между ними существовало?
- Разливай, - зыркнул Карасик на Маровихера, - Ну-ну, интересно говоришь, слушаю, слушаю…
- Любопытную историю напомнили мне, Валериан, эти "белые пятна". Помнишь, несколько лет назад
всхлипнуло все прогрессивное человечество: некий маньяк прихлопнул в Америке Джона Леннона? Ну,
казалось бы, и шут с ним! Осточертели его заунывные песенки, пора и честь знать! Для меня тогда "белым
пятном" этот маньяк стал. Не понимал я его мотивов. Он, вроде, выбился из беззаветных поклонников
Леннона, повзрослел, набрался ума и на тебе! Выстрелом в голову поверг собственного кумира на тот свет!
Как так? Почему вдруг? Лишь сейчас начинаю я соображать, как он прав был, этот неизвестный герой! Да,
благодаря "перестройке"! Нынче наше телевидение уже выперло из всех возможных рамок. Как не
включишь любую программу - толстущая бабища с внешностью продавщицы кричит благим матом: "Держи
меня, соломинка, держи!" Как же, поди попробуй! Такая не всякому домкрату под силу, - Карасик с
Маровихером согласно гоготнули.
- Ты это, - изображая задумчивость, сказал Карасик, - держись ближе к народу.О чем хочешь сказать -
давай, не тяни кота за хвост.
- Да-да, - отмахнулся Ждан. - На собственной шкуре теперь понимаю. Осознал и прочувствовал под
давлением очевидного. Вот так смотришь изо дня в день на эту неподъемную "соломинку", которая и орет-то
на всю страну только потому, что невиданные взятки телевизионщикам отстегивает, потом берешь кирпич и
по темечку исполнительницу в темном закоулке! А как иначе? Иначе никак! Телевидение - какая-то там по
счету власть, ему на платящих налоги зрителей плевать с Останкинской вышки!
- Гляди, аспект! - как из-под земли радостно рыкнул уставший молчать Карасик и поднял стакан: - Ну,
будем!
Ждан еще искал на тарелках чем бы перебить вкус коньяка во рту, когда на своем конце стола
непрожеванной закусью, которую веером пронесло над головами сидевших взорвался со страшным ревом
Маровихер. Любой кусок нынче шел ему в горло не тем углом: сейчас он подавился куском булки с икрой.
- Да ты не жри в два горла, Изя, - серьезно попенял ему Карасик. - Суй для начала в одно, - и как своему
пожаловался Ждану: - Нервным стал Изяслав - ужас! Конечно, поэт. А сейчас он еще и издатель
независимой газеты. Живьем до тла сгорает!.. Ну да бог с ним... Я что, старик, тебе предложить хотел.
Говорить ты, знаю, мастак, голова на плечах имеется и вообще... судьба за плечами! Не пора ли тебе в
большую политику двигать? Время само подсказывает.
- В политику? - безмерно удивился Ждан. - В качестве кого? 3дравствуйте, я ваша тетя, что ли?
- Как узник совести, - прохрипел весь выпученный по причине пищевых травм Маровихер. - Ты есть жертва
политических репрессий! Ясно?
- Ты не смотри, что он не каждый кусок прожевать может, - поддержал друга и Карасик. - Он – умный, Изя!
Дело говорит. Причем, большое!
- Постойте, ребята! - Надежда объяла Ждана с головы до пят, и во всем существе его заиграла сильнее
алкоголя. Открывалось, открывалось будущее; может, находилось и ему, потерянному, неотъемлемое место:
- Я в таком плане никогда о себе не думал. Политик - человек, чья партийная принадлежность очевидна; кто
является выразителем всех надежд и помыслов громадной человеческой массы!.. Я - нет... Разве у меня

42
есть партия? Своя политическая и социальная программа, сторонники? Это же нарабатывается
десятилетиями напряженного труда. Что вы, ребята...
- Абы деньги, - задушевно причмокнул Карасик, - абы деньги, старый дружище!
- Есть такая партия, - гикнул оправившийся после застольных неурядиц Маровихер. Ему только что
беспретятственно удалось заглотить немалый бутерброд с икрой, и он засиял вновь: - Есть! Называется -
"Партия Экономического Абсолютизма" ПЭА!
- Изяслав, - тиигшА&щ на него Карасик и с натугой повертел у виска пальцем: - Ты не того?..
- А что "Изяслав"? Что "Изяслав"? - вскипел на него Маровихер. – Ты же - образованный человек. Скажи,
королевский абсолютизм был?
- Ну, был… -, .
- “Ну, был..." Конечно, был! Неограниченная, деспотическая монархия, абсолютная тирания, во
Франции семнадцатого века. В этой стране такая форма правления называлась "самодержавием". Тогда
будем логичны. Наше время - время господства интеллекта во всех сферах человеческой деятельности.
Отныне общество может существовать только строго по научным законам. А что, как не абсолютизированное
понимание экономики, способно удовлетворить все его потребности? Только экономический абсолютизм!
Выпьем, господа, за сплошную компьютеризацию всей страны!
Сложив руки на животе, Карасик в полуха слушал, а Ждан с пустого места ринулся в спор:
- Профессиональный союз не может стать политической партией. Это - политический абсурд! Сословная
удавка для государства вроде узаконенной мафии. Партия обязана выражать основные интересы ведущих
классов общества, она невозможна без убедительной программы по улучшению жизни всего народа в
целом. Все прочее - игра в бирюльки, лукавый междусобойчик, элитарный детсад, да обыкновенное
надувательство!
- По делу выступаешь, старик, - не к месту вырвавшись из каких-то своих потаенных расчетов, прищуренно
уставился на Ждана Карасик. - Абы гроши!
- Ты - дремучий, как тайга, Ждан, - так и зашелся от злости Маровихер, словно не об отвлеченных идеях
спорил, а бился за кусок булки с икрой. - Успокойся, твои политические взгляды устарели еще в начале
нашего века. Подобное политиканство сейчас не пройдет! Экономика! Только химически чистая экономика
еще способна спасти эту страну. У власти станут ученые и деньги. Это и есть самое объективное и
независимое правительство! Ученые - деньги, деньги - ученые! Железная формула! '
- Поздравляю, - язвительно усмехнулся Ждан, - опять Америку открыл! Чьи деньги тех и правительство
будет. Это не железная формула, Изя,а золотая, старая, как мир.
- Косность, - как сплюнул в ответ Маровихер. - Коммунистическая косность и узость. Во всех
цивилизованных странах давно известно, что деньги в наше время - величина объективная и суверенная. Ею
нельзя владеть так же, как никто не владеет, например, закатом!
- Муть! Всегда можно купить и отгородить от посторонних то место,откуда закат виден. Были бы законы!..
нЗе*Л' сип '
- Аспект, - очнулся при слове учиид1^ Карасик, просидевший весь спор с осмысленными, кстати,
глазами. Пока эти двое драли глотки, он легко и привычно, как наедине, общался с теми неизмеримыми
денежными громадами, которые давно завладели его воображением, и уже жили в нем сами по себе.
Блоками шершавой, выше горизонта, тьмы медленно и неуклонно теснили они ту мелкую лужицу
иссякающего света, где покамест еще дозволено было обретаться ему, Валериану Карасику,бизнесмену...
'?
- В самую точку подцелили вы своей философией меня, - вслух затосковал Карасик. - Тут, правильно,
самое время выпить!
Бедному жениться - ночь коротка. Коньяк кончился именно тогда, когда происходить этому не стоило.И они
все втроем, обнявшись, бережно поддерживая друг друга и размахивая руками, как глухонемые, сгоняли за
добавкой в ближайший магазин. На обратном пути Карасик, проклиная на чем свет стоит эту страну, где до
сих пор нет сотовой телефонной связи, из простецкого автомата вызвал себе холуя, чтобы тот отвез его,
когда понадобится домой. ;?
- После дружеских бесед я сдаю, я не водило, - громко жаловался он самому себе. - Руки еще, да,
работают, а глаз - хрен, не туда начинает глядеть, паскуда!
Ждан с Маровихером, ничего не замечая округ, продолжали лезть из кожи вон, доказывая каждый свое.
Маровихер, как лев, боролся за экономический абсолютизм, Ждан отстаивал всеобщие политические права.
Обоим было невдомек, что споря они играют в одни ворота, что каждому из них для осуществления его
замыслов нужно немедленное разрушение Советского Союза. Прогнил, де, свободы совсем нет. О свободе,
правда, памятуя свои недавние теоретические злоключения, Маровихер причитал не очень, но сильно
кручинился о правах наций на самоопределение. Уничтожили их гады-коммунисты на корню.
- Русское государство - это же свет всему миру, - как из забытья вынырнул Ждан.
Маровихер зашипел и заплевался:
- Опять свет! Опять всему миру! На меньшее вы не согласны! Русское государство - это постоянная
угроза империализма, а не свет. Расчленять надо! Только расчленять! Как Сахаров говорит! На корню
уничтожить империализм!
- Да ты что? Империализм есть братство!
- Ну да, пролетарии всех стран соединяйтесь! Спасибо, сыты!

43
 Дым табачный и точно стоял коромыслом: наискосок через всю комнату, свисая с потолка по углам
клочьями.
Ждан с Маровихером переходили с места на место, подчас замолкая, чтобы через мгновение наброситься
один на другого с новой силой, но со стаканом и тарелкой наготове каменно молчал Карасик. И сам походил
на ту шершавую денежную глыбу, что заняла все его сознание в последнее время. Хоть тот и не чувствовал
вроде, одним присутствием своим теснил он волю Ждана; его мрачно растущий объем не дозволял иметь
собственное мнение, как в воду, тянул в чужое. По-видимости, спорил один Маровихер, и Ждан незаметно,
помалу пошел на попятную:
- Ладно! Пускай будет экономический абсолютизм. Но, требую, он должен быть социально
ориентированным. Точка! - Получалась как бы и не сдача позиций, а, напротив, решительное утверждение
своих убеждений. Диктат!
Ждана всего зажгло, ему не терпелось приступать к деланию, он видел пути к скорейшему наведению
порядка, ему было уже не до интонацией деталей. А Карасику с Маровихером был нужен долгий период
"мутной воды”, они знали, что делали, знали, что выйдет по-ихнему.
Ждан вконец уверился, что все поняли друг друга, пришли к взаимному согласию; он благодушествовал.
- Об чем речь, мужики, - покачивался изрядно поднабравшийся Карасик. - Были бы деньги, гроши,
доллары. Я вам говорю, через неделю выпускаем листовку с программой нашей партии и регистрируем ее
как малое предприятие с ограниченной ответственностью. Ну как бы по выпуску бабской бижутерии. Для
конспирации! Нельзя, ребята, терять время! Оно - деньги!
У Ждана даже в голове скрипнуло: какая-такая бижутерия с ограниченной ответственностью, дело - о
партии, о возможности иного политического курса, но тут, как колун, врубился опытный Маровихер:
- Ты не ремонтируй резину - пиши программу партии нового типа. Назначаю тебя заместителем в
нашей независимой газете! А? - Он хотел начальственно похлопать Ждана по плечу, да промахнулся и
своротил на пол полстола посуды: - Этим, наличняком заплачу, - сказал он со слезой в голосе, - когда,
конечно, будет...
Карасик молча поволок его к выходу. Как они добрались по домам - бог весть. На единственный в своем
роде концерт Жванецкого с Ивановым оба не попали. :
Зато с головою ухнул в этот концерт Нурдулды Горфункель, вовсе туда не собиравшийся.
В тот день всесоюзного смеха - 1-го апреля - сидел он один дома и внимательно, с карандашиком, в
который раз перечитывал "Лад” Василия Белова. Нурдулды считал, что врага, русского гоя, знать надобно
досконально. Уже у него и мысли особенные, загогулиной, по поводу прочитанного стали пошевеливаться в
голове, когда под рев ребенка вломилась в комнату Надька Залыгина, его жена-философ.
- Оно-это, - с любовью сказал Нурдулды,- есть будешь?
- Чтоб ты выхворал, обейбон, - звонко,как оплеухой отозвалась жена и философ…
Нурдулды крепко вздохнул. Так уж сложилась у них жизнь. Не то, чтобы не ладно, а чересчур возвышенно.
Нет, поначалу, помнится, любил он Надьку только как бабу, но со временем все больше и больше стала его
забирать ее философская сущность. Теперь уже не телеса Надьки, впрочем, донельзя обвисшие,
возбуждали его, а некая отвлеченная болванка супруги, абстрактная и чувственная вместе. Может, это было
послано в наказание, ибо всегда Нурдулды полагал, что ум у Надьки - выдающийся, и ни в жизнь не поверил
бы, что такового у нее нет вообще. Рядовой набор житейских приемов, кстати, небогатый.
- Поанализируем? - с надеждой замаслился и заерзал Нурдулды.
- Вот тебе, - презрительно ЩЫН%Ш Надька пальттем у^дддмя/. – Собирайся,- коротко приказала она, - тебе
страшно повезло! Я достала два билета на концерт Жванецкого с этим... - Фамилии никогда не были
ее сильным местом, причем чем проще была фамилия, тем запутанней припоминала ее жена-философ! - Ну
который есть "Столп и утверждение”... Флоренский же, господи!
- Постой, - открыл рот Нурдулды. - Отца Павла Флоренского зверски замучали большевики в 37-ом году.
Что ты несешь? Какой концерт?
- А этот думаешь не замученный? Ты бы на него посмотрел! Кожа да кости!.. Ой, правда... Что я говорю,
дура?Конечно, не Флоренский... Петров! Вспомнила, Петров! В Доме композиторов! Собирайся же...
Нурдулде собраться - только подпоясаться. Отвели наследника к соседям, двинули к Дому композиторов.
На улице и дождем поплевывало, и ветром постегивало. Шерстяную безразмерную шапчонку Нурдулды
натянул поглубже. Вот спасибо матушке-судьбе, попал к нему намедни допившийся до полной
бессловесности великий русский поэт Соснора. Два часа промычал на кухне над чаем, три часа на кухне же,
сидя, проспал и ушел с богом.
- Он же вроде не разувался, - удивлялся поутру Нурдулды. - Как мог один носок оставить?
- Это не носок, дурик, - сказала жена-философ. - Это - модная шапочка такая,- натянула ее на мужа: - А
тебе идет, носи.
Мудрость ее Нурдулды вскоре оценил: не только идет - греет! А когда голове тепло, можно и подумать
вволю. Дело это, думать, Нурдулды очень полюбил, поблажек себе не давал, углублялся постоянно. Мыслил
он и сейчас, боковым зрением машинально отслеживая шагающую, как циркуль Надьку. Думать - хорошо.
Это ведь тупые гои все запутали, уверяя, будто думать - значит иметь в голове какие-то проекты, идеи, цели.
Нет. Думая, Нурдулды ощущал собственные мозги, как желанное теплое месиво. Мозги, оказывается, жили
самостоятельной жизнью у него под плешью. Шевелились, если тепло, и, напротив, застывали недвижимо,
когда холодно. Сегодня, к примеру, совсем слабо ощущал Нурдулды свои мозги, словно их и не было у
него... Наверно, от ветра. От ветра пронзительного, обжигающего.

44
 Однако, пришли. У скверно освещенного входа в Дом композиторов толкался народ, и какой-то бездельник
или, как начали говорить, бизнесмен ловко подбрасывал в свете ближайшего фонаря сияющие медные
шарики, складно объясняя желающим;
- Эти простые медные шарики просто и надежно корректируют наше эмоциональное состояние. Когда
нужно усиливают его, когда нужно - ослабляют. На наших способностях это сказывается поразительно... А я
отдаю каждый шарик всего за треху. Меньше, чем даром!
"И здесь ослабляют!" Нурдулды остановился подле речистого шалопая, как стреноженный: - Скажите, - в
последнее время говорить он начал величественно и неотразимо, - а от слабоумия ваши шарики помогают?
Бизнесмен заткнулся, Глаза забегали по лицу, как два таракана.
По-библейски непреклонный, Нурдулды ждал насыщенного думой ответа, даже Надька не могла сдвинуть
его с места.
Наконец глаза у бизнесмена успокоились, устало и задушевно он произнес:
- Очень помогают, молодой человек. Вам могу продать со скидкой. За два картавеньких!
Возмущению Надьки не было предела:
- Эти шарики? От слабоумия? А вы на себе их пробовали? Два картавеньких, два картавеньких... Пошли,
Нурик, отсюда, опоздаем!
Нурдулды напряженно думал, За два рубля? От слабоумия? Нет, дурит! Слабо!
- Не надо, друг, - распрощался он с бездельником и поспешил за Надькой, которая уже тащила из
сумочки входные билеты.
Народу в зале было туго-натуго. Говорят еще, яблоку некуда упасть. Да плюнуть на соседа не было никакой
возможности! Все бок-о-бок, локоть к локтю. Сели кое-как. Сцена - рукой подать. По боковому проходу на нее
сразу же выкатились выступающие. Что сделалось с залом! Аплодисменты, неформальные выкрики, стоны,
какой-то бородач в голос зарыдал от счастья... Главенствовал, конечно же, Жванецкий. Он - толстый человек
- представил собравшимся тонкого - поэта-пародиста Александра Иванова.
"Не слабо они смотрятся вдвоем", - отметил про себя Нурдулды, думая.
В общем-то, да! Была в этом дуэте какая-то запредельная гармония. Представьте себе свежее дерьмо на
чистом сосновом полу. Ведь прекрасно! Кроме того, Жванецкий, как не противились этому его отутюженный
костюм и свежая сорочка, до боли, буквально один к одному, походил на сломленный жизнью мужской
детородный орган, а его подельник, пародист Александр Иванов был тот же цыганский разноцветный
леденец с прилаженной кое-как змеиной головкой. Впечатляло! Кстати, сентиментальный бородач все еще
где-то всхлипывал, хотя Жванецкий уже острил напропалую:
- Дождик пошел, в трамвай не влезть, - быстро говорил он в микрофон, - плащ не на ту пуговицу
застегнул, голова болит... Может, к врачу сходить? Таблеток выпить? Или... что-нибудь в конституции
изменить?
От восторга зал зашелся, как от щекотки.
Знающей рукой была освещена сцена - мягко-мягко, и потому неспешное действо на ней казалось
кукольным, словно в музыкальной шкатулке. Покамест коллега трудился на публику, Александр Иванов
загадочно ухмыляясь перебирал за коротеньким столиком в отдалении поступающие из зала записки.
Словом, деловая, привычная обстановка.
Нурдулды встал.
- Оно-это, - сказал солидно. - Я с философом живу!
Жванецкий, толстый человек, не понял, но и не обиделся и улыбнулся той стороной лица, что была
обращена к залу. Александр Иванов, тонкий человек, чутко встрепенулся и раздвоенная, как змеиный язык,
улыбка порхнула с его губ! “Нуте-с? Нуте-с?" В зале воцарилась скучная глухая тишина.
- Живу с философом, следовательно, существую, - гнул свое Нурдулды. Он прогрелся наконец, и ему
очень ладно думалось сейчас, голова была полна чем-то живым, глубоко дышащим. Надька изо всех сил
пнула его ногой.
- Существую, следовательно, являюсь правоверным евреем,- едва не упал Нзфдудцы, мгновенно
выровнялся и спросил уже у всех, тыча перед собой пальцем: - А кто евреем не является?
- Нет, ты поняла на что намекает, - дыхнули ему прямо в ухо.
- Скорую, скорую вызывайте, - забеспокоились от дверей.
Тут по-новой разобрало доселе хныкавшего в полголоса бородача, и он заплакал заливисто, как
брошенный щенок, на одной ноте, без передыху.
Если кто и сохранял сейчас совершенное спокойствие, так только выступающие. Также с едкой ухмылкой
перебирал свои записочки Александр Иванов, а Жванецкий даже ковырнул в носу, стоя перед микрофоном.
Зал вдруг резко обособило от них, он стонал, сморкался, кашлял и всхлипывал.
- Евреем не является тот, - сладко улыбаясь, торжественно пробубнил Нурдулды,=гМГе живет с
философом, - и сел поудобнее.чтобы еще подумать. Зря,между прочим. Деловитые, в темных под горло
халатах, бьштрые и молодые, уже подходили к нему санитары.
- Вас вызывает Главный философ Советского Союза, - доложил один из них Нурдулде. Нурдудды
нисколько не удивился… "Давно пора!" - и послушно проследовал к выходу. Помещаясь внутри
медицинского фургона, он с неудовольствием увидел, что Главному философу Советского Союза зачем-то
понадобился еще и зареванный бородач. "Ведь сразу же видно,что он - совсем не умный человек!", - косился
Нурдулды на непрошенного соседа.

45
А грузная машина несуетно и неуклонно везла их на Пряжку, в известную всему городу психиатрическую
лечебницу.
Итожился День смеха.
Далеко заполночь Ждан проснулся от счастья. Случайный уличный свет бродил по комнате, а за окном,
крупный, отчаянно летел в никуда апрельский шганга снег.
Под ногами валялась битая посуда, остатки закуси. Ждан жадно напился из чайника. Он и думать забыл о
долгой и нудной пьянке с Карасиком и Маровихером. Одно предложение большой политической
деятельности стояло перед ним. Может, наконец-то, пришло то, ради чего он жил. Служил в армии, учился в
Академии Художеств, сидел в лагере. Может сбудется? Всеохватная общерусская деятельность,
возможность стать так, чтобы рядом поместились все самые сильные, самые преданные и умные сыны
Отечества. И нет, не тихомолком! Они станут действовать так, чтобы народ все видел, чтобы народ был им
настоящим, а не формальным судьей! Творить на Руси можно только всем миром, сообща, когда нет первых
и последних, когда нет деления на Кремлевскую власть и безликое непонятное общество...
Мысли рождались сами по себе, шли плотным надежным потоком, было так свободно и легко, как не
бывало годами. Стороной подумалось: вот оборвись сейчас его жизнь... Разве плохо? Уйти с таким ясным
сердцем?.. Нет! Тысячу раз нет!
Он не стал прибираться. Лег и сразу же уснул. И тюрьма не снилась ему. Светло было во сне.

Глава шестая
Сеанс наружной уринотерапии
1
Жених Аб Галл, в прошлом мастер вольтижа, а ныне профессор экономики Гуверовского института
Стэнфордского Университета, расстарался на славу. На встречу своей долгожданной невесты мш Майи Щуп
нагнал в аэропорт имени Кеннеди две машины журналистов из третьеразрядных газет. Проливной дождь
вторые сутки лил в осеннем Нью-Йорке, и все они с поднятыми воротниками, путаясь в плащах и царапая
друг друга каркасами зонтов, с тоской думали о Риме, откуда летела Мая. Как там, должно быть, светло и
славно.
А самой Мае Щуп ни светло ни славно не было. За месяц римской визуальной /от слова "виза”/ жизни
нещадные ячмени обсели оба ее глаза, едва в гроб не свели. На рейсе "Рим - Нью-Йорк" она уже ничего
округ себя не видела. Глаза запухли так, что совсем пропали глазные впадины, и физиономия стала гладкой,
как яйцо. .. .(
С некоторым даже любовным мондражом переминаясь на площадке, куда должны были выходить
пассажиры римского самолета, Аб Галл и ухом не повел на какое-то нелепое спотыкающееся чучело в
страшенных черных очках, которое вела под руку хлипкая негритяночка. Они проковыляли мимо, и
остановились Швяяштря&Лд Галл продолжал невозмутимо вышагивать перед своей командой. Негритяночка
что-то без умолку лопотала, чучело пыхтело, потом чучело сняло очки, двумя пальцами разлепило веки и с
воплем: "Вот и я!” упало на грудь Аб Галлу. Репортеры, сверкая оптикой, ринулись в бой. Аб Галл онемел и
только платочком помахивал.
Мая то плакала, то смеялась. 4 - Советы выпускают на свободу только раненных, - уже наладился ее
записывать элегантный т&тт из эмигрантской газеты. - Скажите, госпожа Мамая Чуп,- сверился он с
неразборчивой шпаргалкой, - ваше болезненное состояние очевидно! Вам не кажется, что это - происки
советских спецслужб. Возможно, они применили к вам какой-нибудь новейший медленно действующий
препарат. Как это уже было в случае с ведающимся правозащитником Вульфом Скептором. Весь
демократический мир знает, что прилетев в Штаты, он первые три недели не сходил, извиняюсь, с горшка.
Американским врачам с трудом удалось остановить вызванный неизвестным вирусом понос! Нет ли у вас
сходных симптомов?.. Вы так истощены...
- Пошел ты в задницу со своим поносом, еще не хватало! – обрушилась на разносчика информации
исстрадавшаяся Мая, про какого-то Вульфа Скептора она просто слышать не могла: - Вы видите в каком я
состоянии?! У меня даже месячные прекратились!
Аб Галл перестал забавляться с платочком, он назубок знал приемы местной прессы, зоны ее особого
внимания:
- Прошу вас всех, господа, завтра ко мне на парти, ровно в семь вечера, - не сказавши адреса, распустил он
разом свою газетную ораву и с великой натугой поволок ослепшую, обвисающую на ходу Маю в машину, где
ее тотчас же обильно вырвало.
- Прости, любимый, - обливаясь в добавок еще и слезами, прошептала она. - Меня убеждали, что
эмиграция - это очень тяжело, но чтобы так...
После того, как назначенное Аб Галлом парти не состоялось, в некоторых газетах появилась глумливая
заметочка:"Жена одного всемирно известного профессора экономики, который давно сотрудничает в
крупнейшем институте страны, призезла мужу после долгой разлуки все, кроме менструации". Рубрика над
текстом вопила:"Удивительное - рядом!"
Мая прочитать это, понятно, не могла. Аб Галл же не скупо харкнул в подлую рубрику и, смяв, выбросил
чтиво вон.
Начиналась, кажется, настоящая семейная жизнь с интеллектуальным уклоном.

46
 Врачи американские все оказались на один салтык: резать! "Глаза? Не дам!", - стояла, как кремень Мая.
Теперь ей горько-горько припоминался далекий Ленинград. Уж там-то ее папулечка, влиятельнейший
психиатр города, с такой ерундой, как ячмени справился бы за день без всякой хирургии…
Давясь слезами, видя новый мир лишь через узенькие щелочки, оставленные ей неотступной хворью, Мая
по целым дням запивала "кокой" скользкие американские таблетки и не выпускала из своей постели Аб
Галла, ставшего похожим на сырой куль несвежего белья. Ее, верно, от перемени климата обуяла
безмерная похоть. "Реализм без берегов", - как криво острил эрудит Аб Галл, "Медовый месяц!", - лениво не
соглашалась с ним Мая. Тут Аб Галл начинал подробно и нудно материться.
Вовсе он не был таким интеллигентным, как это показалось некогда Мае в Ленинграде, и несмотря на чисто
внешнее сходство, ничего в нем не было от Изи Маровихера, который, помнится, в постели с бабой готов
был кувыркаться до потери пульса. "Ничтожество!", - стервенела Мая, когда, как в замедленной киносьемке,
путаясь в простынях и сочно пошлепывая мокрыми губенками, пристраивался Аб Галл к исполнению
мужских обязанностей. "Какое ничтожество!".
Всем тем, что чувствовала она и знала, физиологией своей и психологией, которые от рождения
настраивал ей папулечка ее, главный и влиятельнейший психиатр города Ленинграда, еще не представляла
Мая Щуп, что занесло ее куда-то не туда. В Америке, как и в России тоже, вроде, жили лга* ди, ели
вкусненькое, работали, спали в одних постелях, но все это было иным, не похожим на известное. В
принудительной слепоте она жила на ощупь, от таблетки до таблетки, от соития до соития, а ячмени
продолжали пересаживаться с верхнего века на нижнее, и ничего не менялось, ни к лучшему, ни к худшему.
Хоть бы телевизор, наконец, посмотреть...
Измочаленный непривычно напряженной половой жизнью, Аб Галл, прежде говорливый и хвастливый,
вскоре осип и замкнулся, сделался на ощупь совсем жиденьким. В первые дни он охотно рассказывал Мае о
своем житье-бытье в крохотном университетском городишке. Мая не разобрала ни названия, ни где он
находится. Фантастика! Городишка был, как из детской табакерки. По ночам на центральную площадь Аб
Галл ходил выкурить последнюю перед сном трубку. Спиртное там не продавали совсем! Правда, быстро
смекнула Мая, почасту баловались наркотой. Самое чудное, Мая так и не поверила, от скопища всяческих
"латинос” городишко отделяло всего-навсего автомобильное шоссе, через которое можно было перейти
лишь по узенькому, в ширину одного человека, мостику. Его запирали в девять часов вечера до девяти утра.
Обалдеть можно! Что эти "латинос" все безногие, что ли? Сильно впечатлили Маю ежегодные, обязательные
поезки профессора Аб Галла в Европу. Он там, видите ли, коллекционировал плетеную из соломки обувь
нормандских крестьян.
- Ты что корова, Абик? - не разделила профессорских увлечений Мая. - Зачем тебе эта дешевка?
- Ты не знаешь, - не обиделся любимый. - Статус профессора американского университета включает в себя
приличное званию хобби. Не собирать же мне, как один мудак с нашей кафедры, средневековые кирпичи.
Нормандские лапти, правильно, дешевы, невелики, считай ничего не весят - их недорого пересылать. Хули
говорить! Человеку моего паблисити нужна же какая-то домашняя обувь. Набоков вон совсем бабочек
ловил... Побегай-ка по той жаре с сачком!
- У тебя, выходит, и дом есть, - уцепилась чуткая до чужого добра Мая.
- Разумеется. ??
Этому абгалловскому дому и суждено было стать первым, что своими глазами увидела Мая Щуп в Америке.
Круто озверев от бесконечного пересыпанного таблетками секса, профессор экономики чуть не
контейнером нормандских лаптей пожертвовал - усадил Маю с повязкой через вето опухшую физиономию в
инвалидную коляску, и полетели они в штат Калифорния, в университетский кампус.
Едва преодолена была дорога и очутились они, потные, в механической прохладе дома, Аб Галл бросился
к телефону. Если Маю перелет добил окончательно, и она хотела сейчас только на горшок да спать, то Аб
Галл, маленько отошедший от последствий необузданного интима, заметно посвежел.
- Я вызвал нашего университетского доктора, - сказал он. – Такой, сука, волшебникI
Мая уже ничему не верила.
Сука-волшебник появился, однако, немедленно. Скор он был на руку, что называется, на ходу подметки
рвал. Бурча и насвистывая, как личного врага, сорвал повязку, и Мая, кажется, даже взвизгнуть не успела -
специальным, верно, пинцетом резко и больно дернул книзу защемленные вместе ресницы верхнего и
нижнего века.Горячо, толчками, закапал на щеку гной, и - о, чудо! - глаз увидел голубую пластиковую стену.
Опять ойкнуть не успела - то же было произведено и с другим глазом.
- Ну, что я? Что говорил? - прямо в залитые кровавым гноем глаза сказал, как пропел Аб Галл. Мая
была ошарашена. За время их разлуки он сильно поседел и перестал внешне походить на Маровихера.
Новый, незнакомый человек, к тому же и законный муж стоял перед ней. Идиотские зеленые шортики, как
двуногая ваза, держали его действительно профессорское брюшко; православный серебрянный крест
пауком цеплялся за сивую шерсть на груди; меж мокрых губенок проглядывала непрожеванная улыбка.
"Придурок лагерный!", - подумала про себя Мая и радостно, звонко, по-девичьи засмеялась. Вроде, в
первый раз за месяц.
?-?Ну говно! Вот говно! - Эх, по всему кампусу хоть шаром покати – не было ничего спиртного, а нажрался
таки Аб Галл в хлам! - Ты - конечно. Если оттуда заявилась... Где тебе понять, как достали меня жиды! Суки
они позорные! ' '

47
Дома ходивший обычно в трусах, ради пьянки профессор экономики гуверовского института приоделся:
костюмчик с продрисью, пузо замуровано в жилет, под горлом - крупная, в ядовитый горошек бабочка. Все
время роняет изо рта прямую с мощным жерлом трубку. Тянет такая долларов на полтораста.
Мая, от ячменей она давно избавилась и дивно похорошела, жаль муженек заставил все с себя снять,
шмутки были одно новьё, смотрела на него, сидящего в кресле, с ковра, но так, будто это Аб Галл валялся у
нее под ногами.
- Сам-то ты кто? 3абыл?
- Я - еврей, ты - еврейка, он - еврей... - Счастливо затянул придурок и с кресла, изваянного дизайнером в
виде кукиша, попытался дотянуться до невероятных размеров бутыли с виски, с ведро, пожалуй.
"В этой Америке все такое большое, - глядя на себя в зеркало, думала Мая. - Трава - с головой, дерево
надо обходить, как дом, за бутылью можно спрятаться... Только у мужиков в штанах все осталось, как было!
Удивительный климат!”
- Есть жиды! Это - они! - Аб Галл встал на четвереньки, выискивая трубку, не приметил и полулег,
протянувши к Мае руки, в каждой по полному стакану. Почему не прольет? - А есть евреи! Это - мы!
- Ты - дурак, Абик, - отметив, что зрачки у него сделались плоскими, металлическими проворковала Мая: -
Это же "мульки" все для гоев.Подумаешь, проблема - жиды... евреи... Только бы гои не считали, что все мы
их поддуриваем... Ты этого не знал, профессор?
Аб Галл, как испорченные часы-кукушка деревянно защелкал. Может, смеялся, а может, закусывал
солеными орешками.
"Сейчас начнет за жопу хватать. Мог бы чего-нибудь, придурок!" Но любезничать придурок-профессор не
стал. С четверенек, как на кафедру, он оперся на пузатый пластиковый столик; сильна, видать, была в
пьяном экономисте тяга к просвещению, заложенная еще в Советской школе. Ничего ровно он уже не видел
перед собой, распинался перед коротеньким хмельным пространством:
- Там у вас и жиды народными стали, а в Америке, мать её проебу, ой...
- Конечно, Абик хочет поучить свою девочку, - почесывая задницу, откровенно издевалась Мая. - Абику
нужно показать ей, какой он умный, какой ученый... Абик будет ей, глупенькой, лекцию читать...
- Какая на хуй лекция? - вылупился на нее своими кнопками Аб Галл. - Ты, дура ебаная, и не знаешь, что за
двадцать лет работы твоего ученого Абика на пушечный выстрел к студентам не подпустили. Местные жиды-
экономисты нас, знающих евреев, как презервативы здесь используют.№^ ко одноразово! А отношение?
Хм... "Аб Галл, скажите, есть ли уже в Советском Союзе шурупы или там до сих пор гвозди заколачивают?" –
пытался он передразнивать кого-то и морщил нос. Я его, такую мать, тоже спрашиваю: А не отправить ли
вам, коллега, ученый запрос прямо в Советский космический центр? Там, уверен, отличают гвозди от
просвещенных шурупов... Слушай, этот пидар потом всюду начал намекать, что я занимаюсь
антиамериканской деятельностью! Во свобода, еби его в душу! А сегодня утром, слушай, - он нацелился на
свою фантастическую бутыль, но быстро понял, что не поймает: - Миленькая, а? Налей Маечка! Налей мне...
- А не будешь всюду хватать?
- Бу... Нет, не бу...
Странно, налитое Аб Галл принял рукой твердой, как у снайпера.
- Ну, значит, с чего я нагаллонился... Утром эта пизда бородатая, что за Фридманом с кафедры горшки
выносит, разоткровенничалась: Я вас, говорит, Аб Галл, очень ценю и уважаю как ученого, но как еврей
еврею скажу: еще лучше было бы, окончи вы в молодости хоть какое-нибудь сельскохозяйственное училище,
пусть даже, говорит, в Пномпене... А? Ну падла! Да я же из Союза выехал, мне двадцати лет не было! Какие
в пизду училища?! А со стороны все гладко выходит: они - профессора, я - профессор... Только на деле все
это - срань! На деле я у них выступаю агентом по продаже старья в отстающие страны, а они, они, конечно, -
жиды-экономисты, ученые! Ну не блядюги, а?
Доводилось ему просвещать словом студентов, нет ли, Мая не знала, но достаточной убедительностью он
сумел заразить ее. Внутри у нее что-то отсыревшее и теплое пожалело Аб Галла, и некоторое время, не
мигая, они смотрели друг другу в глаза. Плоский взгляд профессора холодно отражался в выкаченных, по-
звериному скорых, глазах женщины...
Из прихожей залился звонок... Так было не до него! Еще! Потом в дверь заколотили ногами.
« Кто? - хихикая и не спеша одеваться, спросила Мая.
- Ми с братом, - не один, не два, а как бы полтора голоса в ответ.
- Практикующие педермоты привалили, - тоскливо прошептал Аб Галл, пытаясь сесть в позу лотоса -
мешали, понятно, штаны. Он слегка протрезвел. То бишь, движения по-прежнему у него не получались, но
взгляд, вот, взгляд приоткрылся вглубь, чуть ожил. Не сумев приложить палец к губам, он театрально
зашикал: - Тсс, девочка моя! Это - глава и жопы попечительского совета. Про пизду ни слова! Они зря не
ходят!
Все это Мая уже знала и, привычно матерясь, она набросила на себя какую-то безразмерную индийскую
тряпку, влезла в жесткие и колючие нормандские лапти, лениво распахнула дверь.
- Мы - по-домашнему, - голоском трехлетней девочки уведомила она гостей. - Не стесняйтесь.
Несообразная парочка чинно стояла на пороге. Первый неотразимо походил на самого бога Саваофа во
всем его великолепии. Седая борода - пушистым покровом во всю грудь, величественные белые кудри
крупными локонами рассыпаны по спине и плечам, глаза печальны и мудры. Вот только глазами этими он
едва доходил Мае до пупка, волосы были безнадежно засалены, а из бороды можно было вычесать порцию

48
спагетти. В довершение всего его задубевшие босые ноги сильно напоминали парусиновые солдатские
башмаки.
Спутник его, плоский детина, напротив, был коротко острижен, спортивен и не без притязаний на светский
лоск. Хотя шут его знает во что он был одет, есть такая порода людей, на которых одёжка не замечается. В
профиль голова его напоминала колун. Темечко - обухом, нос и челюсти – лезвием.
Мая, уже представленная всем посетителям абгаллова дома, молча повела прибывших в холл, налила
выпивку. Себе на специальной машинке сделала толстенную "пушку" с "мягкой" начинкой гашиша -
заслужила как-никак.
Своих, как он выражался, "ослепительных в человеческом море друзей" Аб Галл никак не приветствовал. К
их появлению он, наконец-то, закрутил собственное тело в какую-то из классических поз йоги и, кажется,
лишь делал вид, старый проходимец, что дремлет.
Р$Е№ВДВЯЯ$ природой до привычных человеческих размеров замухрышка-Саваоф простучал
мозолистыми пятками обок ковра в угол, в тень и там затих, забившись за каминный экран. Человек с
головой топориком важно расселся на хозяйском - кукишем - кресле; смакуя цедил виски и настороженно
щурился на всех разом... Такова была в гостях их манера поведения: остриженный и обритый брал на себя
центр любой компании, маленький бородач обеспечивал тылы и фланги. Не первый год прекрасно они были
известны всей "третьей волне" русскоязычной эмиграции, что в Старом, что в Новом свете. Известны прежде
всего как открытые педерасты – любовники, неоднократно обращавшиеся к Римскому наместнику бога на
земле за официальным разрешением на церковный брак; известны как давние писатели-соавторы.
Застенчивый грязнуля-недомерок выступал под нсевдонимом - Вульв, его спортивноподобный сожитель под
псевдонимом - Гениталиус. Их настоящие имена и фамилии давно забылись,а Вульв и Гениталиус звучало
покрепче, чем какие-то Ильф и Петров. Поначалу их пухлые совместные рукописи редакторы заворачивали в
обрат только из-за похабщины, смердящей в придуманных фамилиях. Ушлые Вульв с Гениталиусом, однако,
быстро вышли на могущественных координаторов "голубой" мафии выродков, которая, особо не таясь,
всегда существовала во всех сферам человеческой деятельности и цветастый поток книжонок, таки, излился
на читателя. Писали Вульв и Гениталиус исключительно о русской культуре. Источниками творчества были
малограмотность и нахальство. Первая кнга называлась:"Слово о кислых щах". С намеком, кто понимает, на
хрестоматийное. Педерасты прямо удержу не знали, далее зафонтанировало, как из рога изобилия:
французик из Бордо..,","... подбитый ветерком...", или Б^сское "Горе от ума"; "Латентное "я" Татьяны
Лариной"; "Илья Муромец как выразитель деклассированной ментальности русского монархического
сознания"; "Василиса Премудрая - Баба-яга наоборот"; "Алёнушка и Серый Волк. Проекция вечных
отношений проститутки и сутенера". Эти хваткие книжонки с названиями не для слабонервных щедро
печатались в газетах и литературных журналах русского Зарубежья, часто выходили отдельными изданиями
и постепенно стало казаться, что никакой иной русской литературы, кроме писаний Вульва с Гениталиусом
нет и никогда не было. У педерастов завелись живые денежки, они купили во Флориде живописный
кирпичный сарай и пустились в многомесячную интеллектуальную поездку по университетским городкам
Америки. В пути они смачно рекламировали свою новую книгу:"Юрий Гагарин, или акт Кровосмешения".
Отплачивало турне телевидение. В Гуверовском институте, отзывчивом на всякую дрянь, им предложили
сотрудничество. Педики охотно задержались. Шлялись по гостям. Между прочих дом Аб Галла с его молодой
советской женой пришелся им особенно по душе. Зачастили. Приходили всегда вдвоем. Вульв забивался в
угол краснеть сквозь бороду, а Гениталиус развлекал хозяев. Болтовня его была подробной и откровенной,
обо всем на свете и что угодно. Молчал он лишь о том, откуда взялись педерасты-соавторы, кем были
прежде, как выехали из Союза...
А в кайфующем холле не было сейчас времени, было полутемно. Стенные ниши, выступы и ажурные
ширмочки создавали впечатление солнечного полудня, удачно приглушенного буйной зеленью садовой
беседки. Там, за стенами и точно бессмысленное и беспощадное во всю жарило калифорнийское солнце,
здесь же - работал кондиционер, окна были плотно зашторены; покой, прохлада, благодать. Даже приятно,
когда нет-нет, а всхрапнет спросонок Аб Галл, хорошо, что не слышно ковыряющего в носу Вульва. Мая
пускает кривые кольца наркотического дыма и тотчас же пытается нанизать их на палец... Вроде мир...
Отдохновение... Не смущаясь этим, Гениталиус тоном человека, привыкшего к публичным выступлениям,
громко и уверенно начинает живописать:
- Я родился, помнится, в первобытной мышеловке, где было много разговоров о бесплатном сыре, но где
никто не знал, что такое сыр. - Спортивноподобннй педераст и слова запускает, как на состязаниях, во весь
мах, с учетом зрительского уха и глаза: - Когда ми с братом, - поклон в сторону молчальника Вульва, на лице
- неописуемая гордость тем, что сохранил настоящее местечковое произношение и может к месту блеснуть
им: - Ми с соавтором достигли половой зрелости, нас приговорили к исполнению обязательной воинской
повинности. Такова суровая действительность коммунистического рая, господа! Для вас это – ужас, а ми с
братом переживали тогда пору сексуального совершенства! О любовь гэя, - могучим жилистым языком
съездил себя по губам Генйталиус. - Есть ли что прекраснее и беззащитнее?!
У себя за ширмочкой не то всхрапнул, не то взрыднул Вульв.
Маю укачивал гашиш. Она уже не ловила кольца дыма на палец - она возлежала на них, как в гамаке.
Баюкало только душу, всю психику разом, голова же была совершенно ясной. О, она могла бы поспорить с
нахальным гомиком!.. "Есть ли что беззащитнее и прекраснее?.." Да хоть сто порций! Взять хотя бы
обыкновенную драку где-нибудь в бедном предместьи, населенном "латинос". Аб Галл не раз водил ее
посмотреть. Столь же прекрасна и беззащитна… Быстро приезжает полиция, и всех - мордой в асфальт...

49
Гениталиус - обычный лгун, разве что поподлее тех, которые заливают бабам, потому что хочет охмурить
всех, включая и детей, окажись они где поблизости... Можно, можно поспорить... Но бесконечно лень... Лень
напрягаться маленькой Мае, убаюканной в гамаке...
Неожиданно Аб Галл вылупился из пьяной отрешенности и впрямь походя на взъерошенного мокрого
птенца. Педерасты-соавторы уже давно привыкли не брать его в рассчет. Слишком пунктирны были
отношения Аб Галла со всем институтским начальством, по типу: к сердцу прижмет, на хрен пошлет. Сейчас
размазывавший по лицу виски Аб Галл менее всего напоминал отрешенного от мира ученого экономиста -
кабацкого забияку это да!
- Суки вы - господа! - задумчиво оповестил Аб Галл и встал на четвереньки. - Одно слово - педермоты! -
Когда выговаривается действительно наболевшее, поневоле заслушаешься. Казалось бы, что такого сказал
Аб Галл - просто-напросто выругался, однако, соавторы вытаращились на него, как на библейского пророка.
- Ну да, долларами пахнет, припожаловали, оглоеды, - продолжал Аб Галл, довольно ловко поднимаясь с
четверенек в рост: - Конечно, уже пронюхали, что гомиком был сам основатель нашего института. Забыл,
который из брательников..? Тот Гувер, что президент или который был здешним главным гэбэшником... Не
важно, это - однохуйственно... Сойди, выблядок, с моего места, а то по еблу дам, - лишь перегаром дыхнул
Аб Галл на Гениталиуса, и тот раскорякой оттеснился поближе к Вульву. Глаза у обоих были вдумчивые,
можно сказать, анализирующие.
Утвердившись на своем кукише, Аб Галл даже ногу на ногу положил. Ох и накипело же у него! Сколько от
этой "голубой" мрази претерпел он за двадцать лет прислуживания профессором экономики! Поначалу
только выразительно косились, потом принялись совращать. Ему, выросшему на щедром молдавском
воздухе, где места хватало всему, кроме извращения, мужские любезности были особенно омерзительны и
противны. Главное, что по морде не дашь! Все ухажеры, как на подбор, были его непосредственными
начальниками и могли выгнать на улицу в момент. Чего стоило, чего только стоило ему сохранить работу и
естественное мужское состояние!
- Слушай сюда, - мрачно обратился Аб Галл к педерастам. - Я сейчас расскажу вам, что вы, выродки, с
нормальными людьми делаете. Люди, я имею в виду нормальных мужчин и женщин, собираются, чтобы
занятся общеполезным делом. Ну, там производить макароны или сочинять экономические программы •
дает доход и развивает производительные силы. По всему судя, создайся здоровый, сильный коллектив.
Черта с два. Один из вас, мокрожопое меньшинство, используя все возможности, уже пролез в руководство
этой ячейкой общества. Все! Работы не ждите, результатиков тоже. Вместо работы нормальные люди
должны будут все время отбиваться от ВД грязных предложений извращенцев, они будут путаться в их
интригах, страдать, сходить с ума! Мастера вы на скрытые подлости и явные подарки, которые преподносите
для ссор. Вы... Вы, как те жиды-экономисты, не только ебете людей любого пола, вы из них себе
комфортабельные дороги выкладываете, чтобы мягче было идти к деньгам и власти... Но, господа половые
соратники, я, как Господь в Содоме и Гоморре, сейчас вам воздам! На пол! Быстро на пол! Задница на
задницу! - Из подлокотника кресла Аб Галл выхватил большой никелированный пистолет! - Казнь! Сейчас
будет казнь!
Педерасты-соавторы, оба трусливые, как зайцы, сотрясаемые крупной дрожью, сползлись к его ногам.
- Чтоб один на другого, - орал Аб Галл, щелкая предохранителем. - Морда на морду!
Здесь, как колокольчик, по-детски звонко рассмеялась Мая. Не видела она казнимых гомиков, цветы густого
зеленого цвета совсем защекотали ее в недоступном гашишном раю. Никто и ухом не повел. Аб Галл
поближе подошел к сцепившимся на полу соавторам. Одной рукой он целил им из пистолета в головы,
другой резко оттянул молнию на брюках.,. . , ?
- Правый суд - скорый суд, - бормотал он, редко брызгая мочой на лица педиков. Ему было до слез обидно,
что пистолет игрушечный - ладно, никто не заметил. А вот мочи мало, так ничем не заменишь.
Наклонившись, он плюнул в остекленевшие от страха глаза на полу. ,., =
- Вон из моего дома! Чтоб ноги вашей никогда у меня не было!
Скандал, произведенный Аб Галлом занял десять минут. Такой тихий, размеренный и ухоженный,
институтский городок наслаждался им неделю. !
Первыми все прознали институтские дамы. Некоторые решительно взяли сторону обоссанных педерастов:
права человека, щадящий статус сексуальных меньшинств и прочая, и прочая... Другие, которые еще не
разучились получать удовлетворение от естественного общения с противоположным полом, радостно
хихикали, правда, опасаясь обосновать Мшк свое мнение вслух. Так сказать, против права не попрешь.
Дошла новость, разумеется, и до правящих кругов. Кафедру, где ошивался на должности профессора
экономики Аб Галл, возглавлял Милтон Фридман, известный в еврейских кругах ученый, всегда умевший
возбуждать к себе более зависти, чем любви. Собственно, если посмотреть беспристрастно, в научном мире
Америки Фридман был тем же, что и Аб Галл у него под крылышком. "Ах, Милтон Фридман - шестиконечная
звезда современной экономической мысли, - писала, например, "Интернэшнл геральд трибюн", - Ах-ах!
Подумаешь, объективная оценка! Все прекрасно понимали, что вся экономика - подсобная политическая
технология. Ну и звезда, ну и шестиконечная. А все равно служить эта звезда может любому социальному
строю... И коллеги тоже хихикали: мол, что, голубчик, как выворачиваться будешь?..
Фридман думать не любил и не умел. Долго, неизъяснимо долго считывал он компьютерные данные по Аб
Галлу. Вот если бы не педерасты!.. Ах, как было бы проще... Мочился бы себе на жену или любовницу - в
порядке вещей. Но поднять.., /хм,что поднять?/, скажем, орудие преступления на двух сразу всемирно
известных соавторов, о трудной судьбе которых извещен сам Папа Римский! Это уже слишком!.. Хотя... есть

50
и другой аспект. Общеизвестно, что Аб Галл - не босяк. Ученый как ученый. Эти Вульв с Гениталиусом кого
угодно доведут до белого каления. Знаем мы подобных культурологов...
Безусловно сильной стороной у Фридмана было умение именно не думать, но словно бы предугадывать
отношение к себе окружающих. Он, вроде, внимательно глазел на зеленоватый экран с рядами скучных
цифр и букв, только слышалось ему иное, шипучие, как кока-кола, голоса коллег: и сам-то откуда взялся в
Штатах? Сам какое учебное заведение окончил? А? Не слышим..." Точно, отвечать было нечего.
Фридман надулся, как клоп. Самой натруженной в его местечковом мозгу была извилина, беспрестанно
размышляющая на тему, а чем же он, Фридман, лучше любого другого еврея. Она, можно сказать, была
истоптана, будто горная тропа к водопою. Вот и сейчас по ней пробухала тяжело обутая мысль: пусть они
прежде докажут всем, что не попросили его помочиться на них сами. В целях оздоровления. Теперь
уринотерапия в моде! Фридман отключил компьютер и, стараясь держаться поближе к людным в институте
местам, пошел 'воъ.ш^^швЩт^Гшщ набралась смелости обратиться молоденькая лаборантка:
- Простите, шеф, мы не понимаем постыдного поступка профессора Аб Галла с Вульвом и Гениталиусом.
Эти писатели такие милашки!
- Постыдный поступок? - мягко переспросил Фридман, - Вас неправильно информировали. С недавних пор
профессор экономики Аб Галл осваивает новую научную дисциплину. Досужие сплетники ничего не поняли,
а вы повторяете. С Вульвом и Гениталиусом профессор Аб Галл проводил наружный сеанс уринотерапии.
Очень интересная и многообещающая метода, доложу я вам!
-
Милтон Фридман как в воду глядел, превращая на всякий случай Аб Галла из дебошира-экономиста в
нетрадиционного целителя. Через два дня ему весьма конфиденциально позвонили из Вашингтона.
Старческий голос с клацающим, таким же, как и у самого Фридмана акцентом, был не из правительственного
окружения - выше! Голос охотно трепался обо всем: как жена с дитями, над чем работаете сейчас, что
держите про запас, в конце разговора, между прочим, было спрошено прямо:
- Нам известно, что у вас на кафедре есть один придурок, которого держат за чучело./Нечастое слово
"придурок" было произнесено по-русски./
- Вы, рабби, имеете в виду профессора Аб Галла? Так он вполне справляется с научной программой
факультета, - не упустил возможности поддержать свой ученый престиж Фридман.
- Важно, чтоб он справился со следующей задачей, - рассудительно согласился голос: - На днях к вам
прилетает подающий бо-о-олыпие надежды экономист из Красной России. Пусть Аб Галл возьмет всё его
обслуживание на себя. Они примерно одного возраста... Да, очень важно! Прибывающий советский
экономист из "содомитов”, вы таких ласково называете "голубыми". Нужен такт, понимаете, такт!
- Понимаю, - протянул Фридман, кладя трубку. У него даже на душе полегчало, что ни говори, а заслуживал
Аб Галл наказания.
"Вот теперь пусть и отдувается честь по чести", - удовлетворенно подумал он и через секретаршу вызвал
Аб Галла в офис.
Незамедлительно явившийся Аб Галл выглядел, как выглядело бы бельё, кабы его мятым да грязным
добросовестно отгладили. С минуту они без видимого удовольствия рассматривали друг друга.
- Что вы мне сейчас не нравитесь - понятно. Чем не угодил вам я? - Не тратясь на излишнюю
обходительность, осведомился у подчиненного Милтон Фридман.
- Ш нет, - словно в животе пробурчало, хрипло и густо отозвался Аб Галл. - Я, шеф, переживаю сейчас
интенсивный период творческого роста. Активно не совпадаю с действительностью. Что поделаешь,
объективный процесс, мистер Фридман.
Фридман не отказал себе в удовольствии остро и глубоко заглянуть в запухшие глаза Аб Галла. Нет,
держит удар, подлец! Ну еще бы! Запустите осла в институтские коридоры, бьюсь об заклад, через двадцать
лет лысина появится!
- Я не об этом. Что вы творчески растете над собой, вижу и знаю не понаслышке. У меня к вам дело другого
рода. На днях, точнее послезавтра, к нам в институт для ознакомления прибывает молодой экономист из
Советского Союза, откуда и вы ведете свое происхождение... Так... Мистер Арон М. Бревно. Он пробудет у
нас неделю. Все это время вы должны быть при нем. Гид, помощник, друг. Иногда переводчик, гость
прекрасно говорит по-английски. Покажите ему все, что его заинтересует. Деньги на соответствующие
расходы я вам выписал. Если он пожелает, пусть останавливается у вас, вы получите арендные. Я думаю,
что успешнее справиться с поручением вам поможет сексуальная ориентация нашего гостя. Он, видите ли,
гэй. Я слышал от Вульва с Гениталиусом, что вы с особой симпатией относитесь к представителям
сексуальных меньшинств... Не так ли?
- Документы на оплату уже готовы? - невидящими глазами глядя поверх собеседника спросил Аб Галл.
- Разумеется, можете получить прямо сейчас. Я не буду придираться к отчету. Чувствуйте себя
свсдаохАрон М. Бревно нам очень нужен...
6
Когда в назначенный день, близ полудня, к дому Аб Галла подкатил институтский "гостевой" лимузин и
принялся опоражниваться, профессор экономики только тихо ахнул. Во-первых, гостей вылезло двое; во-
вторых, оба совсем не походили на Вульва с Гениталиусом. Ен^гренн1?так сказать,и '* близко не лежали.
Что один, несмотря на жару |ёраааэ щеголявший в черном костюме, что другой - костлявое животное в
шортиках и маечке, оба являли собой напор и натиск.

51
 Аб Галл и глазом не успел моргнуть, а уж его обнимали в четыре руки, и чья-то лапа звонко колотила по
заднице. Опешила ничего не понимавшая Мая:
- Господа, господа,- тщетно взывала она детским своим голоском. – Ну давайте прежде все
познакомимся! Обнимемся все и поздороваемся!
Ноль внимания! Сплошное целование!
"И эти, что ли, педики?" - подумала Мая. Аб Галл ее ни о чем не предупредил.
- Господа же, - ногтями она изо всех сил вцепилась в чье-то костлявое, провонявшее потом и пивом
плечо. - Господа, кто что будет пить?
С трубным хлюпающим чмоканьем куча-мала распалась.
- Что ни есть в печи - на стол мечи, - приказал, не сказал, костлявый в маечке.
Аб Галл вытирал губы платком. На полотне проступала кровь. "Бляди, они еще и кусаются!"
Чернокостюмный, костюм от пота был уже хоть выжми, не трогаясь с места поднял руку:
- Поприветствуем хозяина дома! Так вы и есть знаменитый шестидесятник-диссидент Аб Галл? По-
нашему говоря, Абрам Гальперин? Браво! Прекрасно сохранились! - Вместе со словами чернокостюмный
далеко вперед выкатывал жирную нижнюю губу всю в блеклых пупырышках, как у лошади. Губа
непроизвольно возвращалась назад, сочно шлепая по зубам. Он говорил как бы в сопровождении ударных:
- Я - Арон М. Бревно! А? Как звучит? Психологически вы ведь "совок", Аб Галл! В ваше время таких имен и
близко не было. Арон М.Бревно! Я так подписываю свои экономические обзоры в “Правде". Усраться можно!
Лимузин, доставивший гостей, давно ушел, а они под палящим полуденным солнцем вчетвером так и
терлись еще на площадке перед типовым преподавательским домиком.
- Давайте все-таки за стол, господа, - с усталой безнадежностью попросил Аб Галл. - Там кондиционер,
прохладно... Прошу вас, Арон. Вы...
- Да, простите, совсем забыл. - Арон М. Бревно нежно взял за холку костлявое животное в маечке, -
Знакомтесь все! Мой интимный друг - Исидор Голеностопский! Режиссер советского ТиВи. Второй
Тарковский... Я бы даже сказал, первый!
За столом /Аб Галл совсем не пил, гости, на удивление, тоже больше налегали на жратву/ беседа все не
налаживалась. Дулась себе в тарелку Мая, по-женски уязвленная количеством педерастов на душу
населения в Штатах; памятуя о постоянной ответственности, как в наручниках сидел хозяин. Костлявое
животное, Исидор Голеностопский, второй, а может, и первый Тарковский жрал так, что за ушами пищало.
Один Арон М. Бревно чувствовал и вел себя, как рыба в воде. Через весь стол лез со своей вилкой в общее
блюдо, захлебывался минералкой и звучно чавкал. Видно было,ч то из него все время стремится вон нечто
тупо восторженное - не то смех, не то газы. Иногда он резко закидывал голову назад и всхрапывал, точно
был в совершенном одиночестве. Аб Галл и Мая, избегая встречаться глазами, смотрели в одно и тоже окно,
там садик был, копошилась мускулистая зелень, качались цветы в рост человека...
- Усраться можно, - вдруг торжественно заявил Арон М.Бревно. – Ну спасибо, сладенькие мои, насытили
палу Урона, как меня называют "совки".
- Он до хруста в костях сомкнув руки над головой потянулся, из распахнувшегося пиджака понесло потной
сыростью.
- Может, хотите принять душ, - впрочем, совершенно равнодушно предложила Мая.
- Иди подмойся, - локоть в бок воткнул Арон второму Тарковскому, - а то расселся тут в трусах, как на
пляже.
Голеностопский, не дожевав, поднялся и вышел.
- Какой он там по счету из Тарковских не суть важно, - причмокивая, сказал М.Бревно. - Важно, что мы -
первые из многих последующих. 3а нами к вам из России потекут толпы, потому что Россия уже будет
совершенно иная…
- Это называется, в Америке открыть Америку, - лениво не согласился Аб Галл. - Скажите, пожалуйста,
новость! Уже весь мир кричит о новом мышлении Горбачева. А вы у себя, внутри страны, говорите: куй
железо пока Горбачев! - И победоносно сверкнув глазами, опять уставился за окно.
Арон М. Бревно плотно надулся, словно прицениваясь к чему-то, почмокал губами.
- Горбачев - говно! - Он подозрительно оглядел всех: поняли его или нет. Аб Галл с Маей и не
шелохнулись. - Сейчас объясню почему! Его дело - только поплавать некоторое время в проруби. Не
больше! "Новое мышление... новое мышление..." Нужно, чтобы на данный момент никакого мышления не
было вообще! Пока в Союзе действует программа - "Онанизм”, потом будет задействована программа -
"Раздолбай"! – Захлебываясь слюной, шумно, навзрыд он зашгохался всем телом в кресле. То, что его
слушатели сидели будто каменные, его нисколько не смущало. Солистом был по характеру Арон М.Бревно.
Отколыхавшись, хлебнувши минералки, он продолжил. Каким он был экономистом трудно представить. Но
знания были. Того сорта, который в Советском Союзе и в грош не ставили: социология, политология - черт те
что и сбоку бантик... Над ними в начале века потешался еще Анатоль Франс. Однако смешного здесь мало.
Нынче на эти две утробы в мире работают сотни институтов. А секрет проще колумбова яйца. И политологи
и социологи берут общеизвестные условия для образования государства, вроде выборов в Думу и называют
их всяк по-своему. Это называется - системой терминов. Система предусматривает, чтобы в странах
романских языков термины были англо-саксонские и, соответственно, наоборот. О славянах тут уже и
говорить нечего. Пусть слово "спутник” вошло во все языки мира, выборы все равно именуйте плебисцитом и
точка! Можно смело сказать, что человек, прочитавший подряд три книги по политологии, не отличит
поселкового голосования от происхождения монархии...

52
 ... Чавкая, будто продолжал насыщаться, Арон М.Бревно все повествовал и повествовал. "Делал краткий
общественно-политический анализ ситуации", говоря его словами...
И чем больше вникал в смысл его слов Аб Галл /Мая откровенно подремывала/, тем больше его тянуло
встать и крепко, по-хозяйски, съездить гостя в ухо. Не потому это было, что так уж любил Аб Галл Советский
Союз, когти в свое время оттуда рвал - только потрескивало, а по причине простецкой зависти. "Ты,
выблядок, в Москве, в самой "Правде” экономическим обозревателем работаешь, катишь сюда, вонючка
пропотевшая, с любовником в трусах, а попробовал бы, как я... Тягу давать без всяких шансов на удачу! Ух!.."
Ему хотелось положить ладони перед собой плашмя и чем-либо придавить тяжелым - всё их сводило в
кулаки.
Тем часом Арон М.Бревно распелся уже во всю ширь, сукин сын. По политологии и социологии в Союзе
книг издавали не густо - Аб Галл специально интересовался, а эта выскочка так и жарила редкими
фамилиями да терминами. Был, видать, у него какой-то свой источник, и хлебал он оттуда вдосталь
.Помянул, к примеру, итальянского социолога Вильфредо Парето /помер еще в начале двадцатых/ и его
теорию о круговороте близ властной кормушки "политических элит". Их всего две. Мелкие, вороватые жулики
- "лисы", по определению итальянца и самоотверженные, преданные идее "львы". Подлецы, как ни странно,
действуют всегда на основании законов, правда безбожно извращенных, благородные "львы" - только силой.
Циркуляция этих двух элит никогда не прекращается, они сменяют друг друга, как времена года в природе...
/Кабы так да на деле! В той же Италии, на родине ученого, последнего истинного "льва", Бенито Муссолини,
расстреляли без суда еще в 1945 году и что-то до сих пор не похоже, чтоб подошла ему смена: которое
десятилетие одна кропотливая сволочь обгладывает все ветви власти./
- ... Я открыл того, чего просмотрел покойный итальяшка, - вопил распаляясь, Арон М.Бревно. - Во главе
"лисиц" надо поставить "льва" или, совсем хорошо, "квазильва"!
- Чтобы подольше могла править воровская шайка "лисиц"? - Сдержанно, все-таки профессор всемирно
известного института, удивился Аб Галл: - Я вас правильно понял?
- А кому у власти нужны идеалисты-"ослы", простите, "львы"?! – Бурно обрушился на него еще более
удивленный Арон: - Вы же передовой американский ученый, сами должны понимать!
- Да, да, конечно... Это я так... к слову пришлось...
От любой размолвки с человеком, задавшимся понять, что же такое ему тут втюхивают, Арон М.Бревно
умел отключаться сходу, как электрочайник из розетки. Аб Галл еще только собирался растерянно
обидеться, а он зачмокал дальше. Спесь его погоняла. Он уже посмотрел, что они таки есть эти
американские евреи. Широченные дороги, автомобили, чудеса техники, деликатесная жратва и шмутки от
дизайнеров, живут, конечно, в домах, которые не строили, - ну и что?! Американцы по-прежнему ведут себя,
как хотят. Многие из них даже занимают высокие государственные должности, ворочают бизнесом, владеют
банками... Нет, в русском Иерусалиме ничего подобного не будет! Там гои будут знать свое место! Вот так!..
От сознания своего интеллектуального превосходства Арон М.Бревно зачавкал еще вдохновеннее:
- Неужели американцы, вы понимаете, кого я имею ввиду, на все лады воспевая Горбачева, не видят,
что России сейчас необходим лидер из тех, кого называют - "политическое животное"? /”Черт, совсем забыл,
где я об этом читал!" - вздрогнул Аб Галл./ - Да-да, только здоровое "политическое животное”, одержимое
"страстью власти" способно вернуть Россию в лоно общечеловеческой цивилизации! Железной рукой, без
сантиментов о "светлом будущем"! Вы представляете, - призывно зачавкал Арон, впрочем, ни на кого не
глядя. - Этнически типичный гой в окружении апробированных советников и просвещенных экспертов ведет
ленивый русский народ к новому мировому порядку. Толпы за ним валят с песнями... Как это било, когда они
строили свою Магнитку... Шоу! И все, назад дороги нет! Гарантией - интуиция лидера-зверя, его чутье,
мгновенная реакция на подковерную борьбу. Народ будет уверен, что перед ним - вождь! Лев! Но мы-то, мы-
то во всем мире всегда будем знать - один прикид! - Арон М.Бревно дивно преобразился. Даже его
колыхающийся живот, от которого несло псиной, приобрел непонятную стремительность, словом, сидя, он
стал походить на памятник самому себе: - Т-с-с, господа... То, что я сейчас скажу - строго между нами. Среди
прежней коммунистической номенклатуры, владеющей основными рычагами действительной власти, мы
имеем трех реальных претендентов на звание "народного политического животного"... Чур, термин мой!
Оговариваю сразу. - Арон М.Бревно помолчал и произнес медленным шепотом: - Рыло! Его зовут - Рыло!
- Это - морда, что ли? - поморщился Аб Галл.
- Рыло это не морда, - снисходительно пробасил Арон. - Рыло – пока только фамилия. Но будет - спорим! -
лицом будущего политического режима в Союзе! Тогда и посмотрим, "Кто виноват?" и "Что делать?". Вы не
смотрите, что я кабинетный ученый. Когда нужно, перед вами великий практик!
Неверно, ох как неверно бывает впечатление по первому взгляду. Арон М.Бревно со своим интимным другом
добросовестно отработали выделенное им командировочное время. Протокол пребывания был без сучка и
задоринки. Оба, кстати, искренно понравились Милтону Фридману. Не тем, что поддакивали и не пили
спиртного, а тем, как грамотно и аргументированно оценили работу давнего соперника Милтона Фридмана
Кеннета Эрроу. О чем, мол, речь? Ученый этот никакого отношения к экономическим проблемам
современности вообще не имеет, застрял в прошлом веке, если угодно – историк, а не теоретик. После
беседы Фридман провожал друзей до машины - не малая честь, между прочим!
Аб Галл тоже не остался, как пень, на старом месте, преодолел себя, занял следующую ступень на
лестнице развития. Можно сказать, что они с Маей почти полюбили ежевечерние посиделки в компании со
своими незванными гостями. Первоначальная хамоватая напористость обоих поблекла перед несомненно
занимательными рассуждениями Арона и добродушной доверчивостью его спутника. Исидор

53
Голеностопский, второй Тарковский, костлявое животное в трусах, был, чего не отнимешь, и покладист по-
животному, как, например, нестарая овчарка среднего ума.
Солировал, разумеется, Арон М,Бревно. Куда только не запускал он свой, неведомого происхождения,ум!
Полчаса рассказывал о тайной встрече Сталина и Гитлера в 1943 году. Сталин отдавал противнику более
половины Союза. Фюрер не согласился. Практически оценивая недоверие слушателей, Арон,
снисходительно чмокая, так и сыпал на них датами, фамилиями участников встречи, географическими
названиями. Экзотические плоды его фантазии приодеты были на редкость обыденно и прочно.
Когда заходила речь о жертвах сталинских репрессий, более других жалел Арон М.Бревно Николая
Ивановича Бухарина. "Разностороннейший государственный ум, - одерживая неуместное чавканье,
печаловался он. - Пример того, как ученый, в высоком смысле этого слова, может честно служить политике.
Его погубила слепая преданность Кобе!”- в этом месте второй Тарковский даже тоненько взвыл.
Знал Арон ответ и на другую советскую тайну, вокруг которой изрядно уже было поломано копий. "Никакой
загадки Шолохова нет, - фыркал он минералкой. - Абсолютно точно, не мог он написать "Тихого Дона".
Автора, настоящего писателя, держал тридцать лет в подвале своего дворца в станице. Автор, культурный
человек, как мы с вами, был болен, пил запоями, Шолохов присмотрел его еще когда жил некоторое время в
Москве. Платил этому несчастному человеку водкой и закуской... Какая же тут тайна, друзья мои? Вы меня
удивляете!
- Имя, - напрямик спросил Аб Галл. - Имя пострадавшего известно?
Сквозь жир на щеках Арона М.Бревно проступила грустная, как постный бульон, улыбка:
- Конечно. Абрамович. Как в анекдоте! Что странного? Человек всю жизнь подрабатывал шитьем
среди казаков. Революция, то-сё. Великолепно узнал казачий быт, говор... Но вы же понимаете! Если кто
осмелится сказать правду:"Тихий Дон" написал Моисей Абрамович, бывший портной мужского и женского
платья - поднимут на смех, никто не поймет. Люди есть люди! Вопрос этот уже ставили на раввинате в
Израиле в 1950 году. Существуют неопровержимые доказательства! Решили оставить статус-кво. Пусть
считается, что лучший роман двадцатого века написан малограмотным казаком. С еврейства не убудет!
Знания Арона о современном политическом положении Союза даже приблизительно определить было
невозможно. Без всякого нажима они незаметно превращались в заземленные пророчества, в будни
будущего. Его идеи были гадкими и отважно не обещали превратиться в прекрасных лебедей, напротив,
очевидно было, что далее они сделаются еще гаже.
- Не передать, сколько сил, - откровенничал он однажды, - мы тратим теперь на этого Рыло. Это же -
феноменальное невежество, дерево плюс царские амбиции! Хм... Когда у него берут интервью для
телевидения, он все время норовит показать, как в детстве без штанов бегал! Тихий ужас! А надо следить за
его карьерой, организовывать общественное мнение... Адский каждодневный труд! Сгорают, с ума сходят
десятки молодых дарований, а, между тем, уже через каких-нибудь двадцать лет наша работа устареет, как
сейчас смешон труд землекопа!
- Что же тогда будет, господа, - спохватившись,раскокетничалась тут и Мая. - Через двадцать лет
правительство само будет назначать себя?
- Цимес мой! - облизал ей запястье Арон М,Бревно. - Почти так и будет. Весь состав правительства будет
назначать по телевидению наш диктор. Мы проведем закон, чтобы избирательные участки работали без
каникул, в целях повышения объективности научного изучения общественного мнения, следовательно,
недостатка в нужном количестве бюллетеней у нас не будет... Остальное - дело давно отработанной
техники, помогут иностранные друзья… Нет проблем! Короче, как подумаешь - голова кругом.
- Мы же - евреи, - когда они оставались одни, размышлял вслух Аб Галл: - Так сложилось
тысячелетиями. Где бы мы ни были, кому бы ни служили, мы принадлежим только интересам своего народа.
Зов кровиШ позорно ошибся! Арон - гений! Р*е И илГ <и<У~^<с &^<о\,ш$ I :
Мая подозрительно хихикала. Не говорить же ей мужу, что оба приезжих педераста не пропустили ни одного
случая слазить ей за пазуху или под юбку. Разносторонними парнями оказались научные практиканты из
Союза.
Незаметно подошел день прощания.
На аэродром Арон М.Бревно вкупе с интимным Тарковским наволокли пропасть уцененной оргтехники,
бытовой и музыкальной электроники.
- Что ты делаешь, Арон, - вскричал Аб Галл. - Мы же - передовые ученые!
- А-а-а! Ты ничего не понимаешь, Абрашка! На этом хламе я наварю в Москве кучу деньжищ! Тебе и не
снилось! - Некоторое время он жестко, как первому встречному смотрел ему в глаза, потом опять
благодушно расчмокался: - Ну, живи богато, профессор!
Экономический обозреватель коммунистической газеты "Правда" и профессор экономики Гуверовского
института смачно расцеловались в губы.
- Я думаю, что скоро смогу взять тебя к себе в команду экспертов, - сызнова посуровел Арон
М.Бревно, - Жди! Ничего не могу с собой поделать, нравишься ты мне очень!
И он звонко оттянул Аб Галла по дряблой ученой заднице.

54
Глава седьмая
День Победы
1
Он пал за Родину 29 ноября 1941 года на окраине города Крюкова, что в сорока километрах под Москвой.
3 декабря 1966 года он был назван Неизвестным солдатом и привезен в Москву. Зашипел и завертел
красной змеиной головой Вечный огонь над его могилой. Приходили к огню влюбленные, играли в догоняшки
дети, в тяжком молчании стояли ветераны, падал снег, лил дождь.
Несколько раз в году, брюхатые и пучеглазые, отравляя воздух гнилым дыханием бессмысленной старости,
кряхтя и спотыкаясь, волокли к его изголовью венки руководители партии и правительства. Он вставал во
весь рост над процессией и узил глаза, всматривался в лица, ловил взгляды. Можно было понять, что
питаются старцы отлично, не обойдены массажем, разбираются в технологиях скорого опорожнения
кишечника. Больше ничего нельзя было заключить, созерцая их согбенные, шаркающие вялыми ножонками
фигуры, и ему становилось страшно. Ему ведь осталось двадцать лет, лицо в конопушках, а на голове так и
не отрос льняной ежик. Иваном звали. Неужели он погиб для того, чтобы они жрали от пуза и разгадывали
кроссворды?!
Невыносимо жарко делалось ему у огня. Он терпел сколько было сил, но в ночь на 9-е мая, пройдя по
Александровскому саду, уходил в Крюково.
В день, когда он погиб, его командир, казах-воитель Баурджан Момыш-Улн сжег штабную карту, на которой
можно было найти дорогу отступления, и от Москвы до Крюкова и обратно Иван шел напрямки. Мог шагать
даже по засеянным полям, он ведь ничего нынче не весил.
Очень полюбилось ему, простодушному деревенскому парню невесомой майской ночью бродить по
опустевшим улицам Москвы. Лишь влюбленные встречались ему об эту пору. Во все глаза смотрел он на
разбитных городских девах, которые в обнимку шли со своими дружками и целовались где ни попадя.
Широко открытыми застывали тогда его глаза, и он подходил поближе. Иван уже не стеснялся своего
рваного, в крови зимнего обмундирования и вдребезги разбитых сапог. Он понял, что его не видят, но все
равно он чувствовал себя, как в самоволке.
Случай заставил его отказаться от ежегодных прогулок. Оказалось, что на пустынных улицах можно
встретить того, кто его видит.
Было это так. Иван впервые отважился спящей Москвой проводить одинокую девушку. Вздрагивали ее
плечи под простенькой косынкой, и частые слезы блестели на щеках... Может, рассорилась она на тот час со
своим милым? Или что?.. Помня, что он невидим и неслышим, Иван следовал за ней шаг в шаг, почти
касаясь плечом. Женским своим нутром та что-то учуяла, пошла легче, слезы, кажется, перестали, улыбка
подсветила большие глаза. Тут из перекрученной кишки переулка и плеснуло на них развевающуюся фигуру
в черном до пят балахоне и с блестящим крестом на груди. Иван не сразу понял, что увидел эту фигуру
только он, девушка - нет. Как для крестного знамения подняла фигура руку навстречу. В седой бороде, за
обвисшими долгими волосами сидел знакомый птичий нос, бегали чисто сорочьи глаза. Иван узнал его. Это
был их еввжрияряиявий политрук Ефим Левинсон. Теперь, стало быть, поп. "Не верь коню леченому, вору
прощёному да жиду крещёному", - вспомнился голос отца.
Рукоположенный в сан выкрест завопил!
- Покайся, Иван!
Сроду не знал Иван с чем такое едят. Или он виноват в чем? Дитём, поспешая за батькой, тыкался носом в
свежую борозду, ходил с сестрами по грибы и ягоду... Было дело, запустил как-то обледеневший меж
ладонями снежок в калитку через дорогу, а та возьми да и отворись. Запулило выходившему дяде Павлу тем
снежком прямо в пуп... А теперь, гляди-ка ты, кайся... Ему, солдату, дезертир говорит!.. Ах ты, вша!
Коротко, по матерну обложил его Иван словом, что прокалено было Вечным огнем, и потеком комковатой,
как блевотина, слизи стал предатель на ночной мостовой.
С тех пор как обрезало. Прекратил Иван, Неизвестный солдат Великой войны путаться без дела по спящим
закоулкам столицы. Коль не наелся, так не налижишься. Шел прямо к месту своей смерти и возвращался на
другой день.
Еду, любовь, слезы и смех, рождение и смерть нужно делать самому. Посредничество здесь неуместно.
Мутная вязкая занавесь образовалась между Сашкой Гриммом и жизнью.
В Афганистане, видит бог, он сражался на своей земле, своими руками выкраивал себе судьбу. Отточен
был нож, и кровь сбегала по лезвию. Кровь воина. Подвижная, как ртуть, в любой среде она была сама по
себе. Претила Сашке жиденькая, ко всему липнущая кровь жертвы. Гнилостный ее запах донимал Сашку в
Москве. Дешевый обязательный вздор окружал со всех сторон, вставал стеной. Номенклатурный трибун
Рыло пригласил майора Александра Гримма командиром собственного летного экипажа. Ладно. Где тот
экипаж? Нет и не предвидится так же самолета... Разве Сашка Гримм не боевой офицер, а фигурант из
свиты?
Одного раза ему хватило, чтобы навсегда выйти из числа сопровождающих высокую персону лиц. Для
Рыла то первое в Москве было деловое крещение. Волосатик Плужков пособил. На четырех "членовозах", не
считая обслугу, двинулись они "в народ", на головное предприятие всех овощных баз столицы. Прибыли.
Упорядоченная суета вокруг, рабочие из тех что почище и управленцы среднего звена уже сидят в актовом
зале, ждут. Всю свиту и сверкающего мундиром Сашку поместили за столом президиума. Рыло сходу взял
микрофон и дал "прохват". О чем он говорил, никто бы не смог припомнить. Официальное пустословие из
всей болтовни человеческой бесспорно на первом месте, от него в мозгах даже пузырей не остается. Много

55
сердца и ума нужно человеку, чтобы слушали его друзья, семья, случайные собеседники. Когда слушателей
сгоняют на мероприятие загодя, хоть магнитофон включай - отсидят люди положенное время, извечная
привычка.
Как водится, Рыло понес несусветную чушь о внешнеполитическом положении Союза и о задачах
коммунистического строительства, вместо - "социализм с человеческим лицом" брякнул - "коммунизм с
человеческим лицом". Никто и ухом не повел. Дальше - больше. С подачи Ильюши Мозглякова бухнул своим
неповторимым, "пивным" голосом: "Не хочу, понимаешь, это, которое пальцем указывают объяснять, но,
думаю, всем оно очевидно, что народ, пролетариат, понимаешь, не так живет, как его руководящие
товарищи... Не так! - Словно жил до этого на Марсе, изумленно завертел башкой Рыло, выкатил
бессмысленные глаза и культяпой ладонью хватил перед собой. Расплескавшийся стакан полетел на пол.
Вот это аудитории понравилось и запомнилось, в глазах что-то замелькало:"Не так, мол, живем! Скажет
же…”
Изъеденный неотступными взглядами всей женской части собрания, Сашка сидел, как на угольях. Из зала
уже несколько раз доносилось:"А товарищ военный выступать будет?"
- Товарищ военный, - увязался за чужой привлекательностью Рыло, - он, понимаешь, не который
серьезный, но очень, сказать вам, сосредоточенный. Политически цельный!
Про себя выругавшись, Сашка потупился в кумачовую скатерть.
Бодренько потряхивая патлатой шевелюрой, Плужков от лица всего коллектива пригласил гостей
осмотреть производство.Туда, через путаницу наспех подметенных коридорчиков, потянулись протокольным
гуськом: во главе - Рыло, обок - Ильюша Мозгляков, далее - парикмахер с закройщиком, теннисист, три
мордоворота из охраны. Сашка стал в хвост. Привели, конечно, в цех готовой продукции. Сырое промозглое
помещение, на стеллажах - ожидающие отправки ящики с овощами и фруктами. Людям, который год
живущим на спецобеспечении что они могут сказать? Даже любопытства не вызовут.
Несколько рабочих, которых Плужков сам выбрал на время визита, глазели во все глаза. Рыло, дергая
щекой, затормозил всю компанию приглядеться.
Апельсины, мандарины, бананы гроздьями, ананасы, как мохнатые срамные яйца - киви. Заморские плоды
эти, вкусом напоминающие мороженную картошку, отчего-то в большом фаворе были у всей советской
номенклатуры. Ни один банкет, ни один прием без них не обходился.
Стойку над киви сделал Рыло и вошел, по слову Ильюши Мозглякова, во всемирную историю политической
мысли. Под напряженными взглядами работяг /Плужков в это время был к нему спиной/ с шутовской,
"свойской" ухмылкой он, сколько его там поместилось в здоровой левой горсти, положил прославленного
деликатеса в карман пиджака. Приложил палец к губам, подмигнул, обвел присутсвовавших понимающим
взглядом и удовлетворенно хмыкнул.
- Полный пиздец, - пролепетал побледневший Ильюша Мозгляков.
Сашка Гримм ничего не заметил. Экзотическая жратва осточертела ему еще в Афгане. В цехе готовой
продукции он от скуки глядел в ветхий потолок. "Лучше бы ремонт от греха сделали, чем начальственную
шушеру привечать", - думал он. Двинувшаяся перекусить после трудов праведных ответственная орава
гостей увлекла за собой и его. Так он и пропустил историческое событие мимо.
Через три дня Рыло, номенклатурный вождь, стал известен в Москве, как анекдот. Мелкое воровство на
овощной базе, совершенное им на виду у рабочих, превращенных тем в сообщников, вздыбило ему славу
выше Горбачевской. "Да он - наш! Спорим! - Восхищался хитрожопый, склонный к холуяжу столичный
работяга. - "Несун", сукой буду! Дай ему только власть - сам воровать будет и нам даст!"
Именинником ходил Ильюша Мозгляков. Чем подробнее анализировал он в остреньком своем мозгу факт
хищения, тем в больший приходил восторг. Это же абсолютно новое слово в науке пропаганды.
Гениальнейший ход! Не откладывая, он стал набрасывать большую проблемную статью. На докторскую по
политологии тянула!..
Наливаясь гнойным тухлым светом, всходила на небосвод Москвы политическая звезда Рыла. Скалилась.
Все живое платит земле и небу за свою жизнь. Человек здесь часто стремится всучить деньги, от того так
гнусна и получается иногда у него жизнь. Судьба не приемлет валюты. Зверь благороднее человека. У него
нет золота.Он платит собой. За счастье быть рядом с Сашкой Гриммом, человеком почти столько же
разумным, как собака, заплатил изувеченный на войне пес Афган своей жизнью, которую осадила в Москве
со всех сторон злоба, чисто человеческая ненависть. Беспощадны, как пустыня, были к нему окружающие
дома, и жила в них, знал то пес, сила, готовая на всё.
Нет, никто не цеплялся к Афгану, когда чинный, на щадящей шлее выходил он с Сашкой во двор и
сворачивал к Таганскому валу. Куда там, дети предпочитали глазеть издали, а собаки обегали стороной.
Лишь однажды жирный и тупой, из той дорогостоящей породы, которую одни бездельники выращивают для
других, разогнался к нему четвероногий шут с завитым хвостом, желтая дурь плескалась в глазах. На миг
единый хватило дурацкой выходки. Полной грудью хватил элитный барбос страшного духа, навсегда
пропитавшего шкуру Афгана. То был запах горящего железа и пороха, человеческой крови и одиноких
собачьих слез. Повеся парикмахерский хвост и уши, стушевался хам будто и не было его никогда.
Никаких внезапных стычек не боялся Афган, угнетало его постоянное присутствие вражды на улицах
столицы. Вражды всех ко всем.
А в квартире, расположенной близ Белорусского вокзала, было им вдвоем хорошо. С течением времени
оба научились не беседовать, а передумываться, лишь изредка обмениваясь короткими взглядами. Афган, в
одиночестве дожидавшийся Сашку, тщательно готовился к их безмолвному диалогу. Он непременно хотел

56
приобщить друга к той ровной спокойной надежде, что лежит в основании всякой существующей жизни. Но
не всегда это ему удавалось. Сашка заявлялся домой из той ежедневной круговерти, где, очевидно, люди
ничем человеческим не занимались. Он пах так, как пахнет свидетель каких-либо непотребств вроде
брачных игр гадюк в предгорьях Кабула. Пес терялся, не зная, что делать и досадуя на собственное
бессилие.Он подходил к СашкеТГ^нюхал его уличную одежду одо Шщш словно все злое,что накопила она
хотел вобрать в одного себя. Сашка рассеянно клал Афгану руку на голову между ушей, садился в кресло у
окна и надолго застывал так, ни о чем, кажется, не думая. Все чаще от него попахивало вином. Это обижало
пса, но замыкаться в себе он боялся. Пока они вместе, как можно оставлять Сашку наедине с самим собой?
Зверь не понимал предательства.
В плотном слоистом облаке едкого, чуждого всему живому, запаха приходила к ним несколько раз Алёна
Зотова, которую Афган запомнил и не взлюбил еще по Сибири. В Москве она запахла совсем отвратно, но,
чихая и воротя нос, Афган учуял главную в ней перемену - самка эта рослая зачала, защищенная лишь ее
броским лукавым телом, малой ниточкой натянулась в ней новая человеческая жизнь. Самца, который
отпустил на это толику бесцветной слизи, пес никогда не видел, но доподлинно знал - погань, нечисть. Из
той породы, что сидит в окрестных домах, источая ненависть всех ко всем. Заведомой дрянью была та
свежая человеческая жизнь, так горделиво носимая Алёной. Это никак не мог рассказать Сашке Афган и
мучился.
Сашку налеты Алёны Зотовой не радовали и не раздражали. Внешне он оставался безмятежным, и лишь
Афган примечал, как мельчали все его движения, как боялся Сашка дать себе волю, хватить через край.
Приходя, она всегда усаживалась в то единственное их кресло у окна. Афган ложился в углу напротив,
вздохнув отворачивался и закрывал глаза, оберегая Сашку только чутьем и слухом.
- ... У меня, конечно, вот такие глаза! - С места в карьер начинала Алёна, видимо, всю дорогу сюда она всей
своей нехитрой душой переживала вновь и вновь какое-нибудь отошедшее событие, вдруг показавшееся ей
невыгодным. Додумать его до конца она обычно не поспевала и обрушивала на голову любого слушателя
прямо из середины - понимай сам, как знаешь! - Они, умные какие, хотели запихать меня в однокомнатную
клетушку на самой верхотуре! Я говорю: я - законная невеста, скоро жена, приглашенного в столицу
известного политолога Ильи Мозглякова, сама - кандидат психологических наук, в конце концов я тоже -
советник товарища Рыло. Предложенную вами жилплощадь я могу рассматривать только в качестве
спецмастерской, а жилье, простите, это совсем другое. Они... они, представляешь, - тут белокурую диву
затрясло от смеха. - Ты бы видел! Цирк! Сразу поняли, не на ту напали! Круть-верть, и выдали. Через дом от
тебя, неплохая квартирка... Приглашаю на новоселье!
В Москве тысячи людей годами стояли в очереди на жилье, так и умирали в своих полузатопленных
подвалах, а тут каким-то провинциальным парикмахерам да закройщикам с поварами со скоростью звука
выдавали квартиры в десяти минутах хотьбы от улицы Горького. Хороша власть народа, ничего не
скажешь...
Тяжело и прямо посмотрел Сашка на Алёну... Красивая баба, дай бог всякой. Мозгов ровно столько, сколько
надо, чтобы поудобнее прожить текущие пять минут, дальше видно будет.
Он встал, резко $ло наглухо задернул шторы, - бессмысленное и нахальное, лезло в окна солнце, а на
улице ледяной ветер с ног валит.
- Вот что, Алёна, - приглушая голос, сказал он. - Какого дьявола ходишь ты сюда ко мне? Жениться на тебе
я ни при какой погоде не собираюсь, тары-бары твои мне, как зайцу стоп-сигнал... Вас ведь женщин только
тогда рядом не бывает, когда жить невмоготу, а так - хоть пруд пруди, отбою нет!
В разговоре с мужчиной женщина обычно не обращает внимания на Ш&** ел его слов; она, слушая голос,
улавливает одну музыку - рокот желания. А Сашка иначе и не говорил, не умел. И болезненно, только что
слезы не выступили на глаза, наморщилась Алёна:
- Почему ты так, Саша?
Никогда не знаешь, какой кусок из прожитой жизни станет для тебя прекрасным в твоих воспоминаниях.
Сашке сейчас почему-то припомнился один летний афганский денек... Жара зашкалила за сорок, все вылеты
вертолетов были отменены, и они, разваренные, сочившиеся потом, черт знает, сколько времени вяло
передвигали по пропыленному брезенту белые костяшки домино... Хоть бы дуновение ветра. Нет,
бесконечность...
А Алёна, между тем, обстоятельнейшим образом, обнаруживая недюжинную память и логику, перебирала
от достоинства к достоинству ту носильную одежду, верхнюю и белье, которую устроил ей купить по схожей
цене Ильюша Мозгляков.
... Связать свою жизнь с другой?.. Связать, значит, сделать узел. Петлист и крив он. Сашка знал, что путь
его прям и заточен по краям, как меч, - путь воина. Не получится - его да в узел. Пальчики изрежете!
А все равно, щг к чему было Алёне вываливать перед ним все чувствования свои, как на прилавок да еще и
искать там.
" Справедливость жестока потому,- думал Сашка, в упор не замечая Алёну, - что иного выхода у природы
нет! К жестокости без причин склонны торопливые дети, так им кажется быстрее... А люди в большинстве не
- Афган, - поднялся он к столу, - иди-ка с нами чай пить. Я таких пирожных купил - язык проглотишь!
Приглашение к чаепитию, у Сашки не больно-то и частое, Алёна восприняла, как убедительное
свидетельство того, что спасу нет от ее женского обаяния. Подобно перестоявшемуся цветку, быстро и
напористо распустилась белокурая дива. Кроша печенье, облизывая крем с пирожного, затеяла отчего-то
обзор текущей печати, во всю защебетала о свободе слова:

57
 - Я, Саша, раньше газет в руки не брала, а теперь открываю "Огонек" Коротича и мне жить хочется! Всюду
настоящие новости - исповедь проститутки, записки рекетира, документальное исследование о том, что
Сталин убил свою вторую жену. Я не могу не верить людям, которые от меня ничего не скрывают! Я
поддерживаю перестройку, за - руками и ногами!
- С головой или без? - спросил Сашка.
За столом Афган всегда сидел рядом с ним. Ему положили два пирожных, но пес не торопился. Он чуял, как
возбуждена Алёна, обонял прохладное противостояние ей, идущее от Сашки и не понимал, в чем причина.
Скорее всего, в тех скорых, скользских словах, которыми так и сыпала женщина и среди которьх знакомых
ему не попадалось. Обижался Афган на самого себя. , ? ?
- Тебе - смех! - Другим тоном отозвалась Алёна, рассчитанно перехватила сашкин взгляд, решилась. Губы
ее задрожали: - Смех тебе... Я… я… залетела, одним словом... Ребенок у тебя будет!.. Чего молчишь, как
истукан? - ненавидяще выкрикнула она, и тотчас же грозно зарычал Афган. Сейчас он все понял. . ? _
- Да, это - настоящие новости, - спокойно кивнул Сашка. – Все, как в "Огоньке": от исповеди проститутки к
признаниям невинно забеременевшей. Я очень рад за тебя,Алёна.
- Ты? Ты... Что такое... А как же мы? Наши отношения?.. Мне же квартиру дают... Я... я могу попросить
двухкомнатную.
- Зачем? - Сашка едва-едва, одними уголками глаз, улыбнулся. Не в первый, конечно, раз, но как же до
ярости непонятно. Неприемлемо! Все на грани откровенной глупости и арифметического прогнозирования.
Как бы случайный визит по соседству; милая девичья болтовня о том, как она, невеста Ильюши Мозглякова,
отставивает свое право на полноценное жилье в столице; далее - светский треп о свободе слова в журнале
"Огонек". И вдруг - бац: а я от тебя беременна! Как жить будем, женишок? И слезы… слезы.
Сашка встал:
- Хорошо, я буду выполнять все твои просьбы по очереди. Сначала убью Рыло, а потом и под венец с
тобой... Идет?
И тут впервые за все время их знакомства удивила Сашку Алёна. Сами высохли слезы на разом
вспыхнувшем ее лице. Она поднялась и молча вышла.
- Ты что-нибудь понял, Афган?
Никогда такого не было. На 9-ое мая, на день Победы остался Сашка Гримм один, как перст. Где те
однополчане и чеканный парадный шаг мимо усыпанных цветами трибун? Номенклатурная кадровичка,
которая наделяла профессиональными званиями всю челядь Рыла, майора ВВС Александра Бернгардовича
Гримма определила в пилоты гражданской авиации и - прощай, армия! Среди зевак, меж ГУМом и
Историческим музеем должен был встречать праздник боевой офицер.
Весь день 8-го мая Сашка провел дома, гладил и отпаривал мундир, чистил знаки различия. Вечером на
совесть вычесал все претерпевшего Афрана и подсолнечным маслом протер его выходную "сбрую”. Из дому
вышли они в четыре часа утра, дворами выбрались на Горького и по четной стороне двинулись на Красную
площадь. Оба строго и торжественно сияли.
А майское, девичье-девичье, утро еще неспешно правило над городом. Уже шаркались кое-где дворники,
живительным был не изгаженный покамест машинами воздух, и расплывчатой и подвижной наплывала
местами недавняя, без жиру и усталости, зелень. Сейчас чиста была неподметенная Москва. Такою ее не
знал Сашка, а у Афгана не вставала дыбом шерсть на загривке; верно, те, кто истекает злобой и раздором,
разъехались на праздник по дачам.
"Всё жульё, бляди и мошенники, едва ощутив в себе первую силу, бегут из родных мест в столицу, -
размышлялось Сашке. - Им думается, здесь рай для проходимцев. А вдруг, именно для того и нужна Москва
России, чтобы подобно фильтру, очищать ее от грязи. Как под горой она, Москва, и туда вся шушера сама
свалится!.."
- Командир! - Вынеслось тут наперерез им из очередного переулка. В тишине трепетной особенно хамски
прозвучал бесцеремонный голос; так солдат не скажет, разве какой-нибудь торгаш, но Сашка - служба
выучила - уже обернулся. Небритый и вислоносый, в измятом импортном шмутье щерился на него золотыми
зубами обыкновенный "хачик" с ближайшего рынка.
- Дэвочку, командир, надо? Ах какой будешь иметь персык! Вай!
И словно на легчайшем порыве утреннего ветерка всколыхнуло над его плечом девчонку. Синие глаза в
поллица, волосы, как пшеничный сноп обернувший голову, но на безмятежном лице по детски свежем –
безучастная готовность товара, выставленного на продажу; делай, мол, со мной, что пожелаешь, плати
только.
Наскоро слепленных из грязи и пота афганских "бачат” вспомнил Сашка, вроде, дети как дети, но на
случайных остановках в кишлаках за такими - глаз да глаз! Ахнуть русский солдатик не успеет, а уж
источенный кухонный нож - по рукоятку в печени, никакой "броник" не спасет…
- Иногда, чтобы сохранить собственную душу, остается только убивать! - Не подумал, а словно прочитал в
собственном мозгу Александр Гримм то, что было давно там написано, да из-за обыденной суеты как-то не
просматривалось. - Убивать! Тех "бачат" и эту, родную по крови, половую рабыню, и, понятно, тех, кто
корыстно стоит за ними, кто торгует чужой жизнью, чужим телом. При чем здесь нравственность? К
дезинсекции она не применима! Целое дороже любой детали!"
- Пока, - процедил "хачику" Сашка. Праздник все-таки... День Победы! А может, хрен с ним!?.. И он не
рискнул еще раз заглянуть в такие же синие, как и у него,глаза половой рабыни. Отворотясь, крепче
перехватил шлею - Афган без единого звука взбугрился комком готовых к бою мускулов.

58
 - Пошли-ка мы, дружок, своей дорогой, - захлопотал вкруг него Сашка.- Произведем разводку сил. Понимай,
что перемирный срок пока. Идем.
Смекалистый "хачик", как авоську, держа за руку свою девку уже загребал кривыми ногами за угол.
Долгим, провисающим взглядом проводил их Сашка и прикрыв глаза сильно потер пальцами надбровные
дуги. Ватой, почувствовал он, становилось не одно его тело, но и мысли, и чувства. Та безмерная усталость,
что тащилась за ним с самого Афганистана достала наконец. Ничего он уже не хотел. Ни парада, ни
праздника.
К зелени завидневшейся в стороне меж домами медленно повел он и присмиревшего разом пса. Нашлась
там скособоченная дворовая скамейка. Сели. Пес, пряча под собой культю, уже притомившийся, тяжело
привалился к ногам.
- Рано нам с тобой куда-либо соваться, - пожаловался ему Сашка, поглаживая за ушами. - Рано еще.
Давай лучше подумаем.
... Вот тебе и Родина! Ах боже мой, боже мой!.. "Куда же я вернулся", месяца не прожив в Союзе,
спрашивал себя Сашка. Русь изменилась или он сам?.. Нет ответа... Побывал дома в Шадринске. Сорок
суток, не считая дороги. Дом остался на прежнем месте, комнаты в доме, общая их - столовая задушевная,
на кухне, где умываясь мальчишкой всегда брызгал на плиту, так же тесно. Мать здорово сдала, еле ходит.
Ещё бы, отца без него похоронили. Бернгард Антонович всю жизнь семейственный донельзя, перед самым
концом, собрав силы, наказал:"Вижу, семья наша в распыл пошла. Не надо Сашку телеграммами
доставать... При долге он, воюет, там смертей и без меня хватает... Хороните тихо, устал... ничего не вижу.
Помяните, как следует... Мальчишку, Сашку малого берегите. Сильным пусть растет... сильным... Все."
Схоронили, как велено. С похорон, рассказывала Сашке Варенька, и вернулась их мать старуха-старухой.
Сидит теперь по целым дням на задах дома и, перебирая клюку, шепчет что-то... Как надеялся Сашка, что с
Варенькой, сестренкой-подружкой, войдет он снова в ту незабываемую воду, что именуется детством, -
мимо. Недолет или перелет. На каких-то несостыкованных плоскостях оказались оба. У него, как принято
нынче говорить, адаптация, /где она была в сорок пятом?/, у нее - извечное, бабье. Бросил Вареньку с дитем
некий ленинградский хлыщ-искусствовед, причем говорят, родом местный; зовут так, что не забудешь - Ждан
Истома! Ищи-свищи... Куда ни кинь, везде клин... Даже внешне чужой стала Варенька. Будто чья-то злая и
даровитая рука перерисовала ее, прежде полную жизни. Так и двигалась она нынче, скупо подкрашенная,
заключая пространство вокруг себя в невидимую жесткую рамку, куда кроме сына - в его честь названного -
да работы в библиотеке ничто не проникало.
С одним маленьким тезкой своим славно поладил Сашка. Вместе они даже на охоту в ближний лес ходили.
Стреляли из рогаток по всему, что движется, никого не убили и очень остались довольны.
- Мы с тобой оба Сашки, - неспешно, как взрослый гордился племяшка.- Мы все можем. Правда?
Однажды, потупясь,спросил:
- Скажи честно. Ты много "духов" убил?
- Ровно столько, сколько было нужно.
Кабы не он, пожалуй, пусто показалось бы Сашке в родном дому.
Вечером, уже перед самым отъездом, сказала Сашке Варенька то самое слово, которого чаял он и с
которым покойнее вышла ему дорога.
- Отец хотел, чтобы ребенка назвали Егором, в память о погибшем брате. Я сказала: нет, будет мальчик,
пусть носит имя живого воина... Папа согласился.
Нож десантника в новеньких ножнах подарил Сашка племяннику и уехал. Зачем? К чему?
- Что же теперь делаю я на службе у прогрессивного номенклатурного вождя, а? - вслух произнес
Сашка. - Переехал с ним из Сибири в Москву, получил жилье в центре... Получается, скоро год будет, как
баклуши бью! Ты что-нибудь понимаешь, Афган?
И тут с откровенного, ясного неба тепло и коротко вдруг брызнуло крупным совсем летним дождем. Будто
там, высоко-высоко над ними походя отряхнули первое попавшееся облако. До того неприметный,
ослепительно засиял посередине двора люк канализации, словно пьедестал под будущий памятник. Подняв
лицо навстречу редким каплям, Сашка рассмеялся:
- И все равно - хорошо! Мир вокруг. Нет войны, Афган! Понимаешь?
Он снял фуражку и промакнул глаза платком.
Дождь минул так же внезапно, как и налетел, и в их дворовом садике - два коренастых дерева, ветхая
скамеечка, люк канализации и хитрющие оконца с трех сторон - стало как будто теснее. Афган
предупреждающе рыкнул и напрягся. Покуда Сашка миндальничал сам с собой, перебирая прошлое, на
канализационном люке - единственном возвышении двора, образовался высокий мужчина лет за сорок
годами в расхожей, непраздничной одежде; на ремне через плечо висел у него длинный брезентовый чехол,
в каких рыбаки таскают на рыбалку удочки. Сашке стало по-мальчишечьи весело: мужчина на своей
"высотке" озирался точь-в-точь, как командир роты, выбирающий позицию перед боем. Роты невидимой.
Громко, благожелательно Сашка кашлянул, и глаза их встретились. Мужчина, посерев с лица, запружинил
под собой ногами, а Сашка разглядел в нижнем конце его чехла ружейный приклад. Охотник? Здесь?
Сегодня?"
- Эй, земеля, - позвал он, - ты часом не дичь здесь высматриваешь?
С того места, где стоял этот чудак до ближайшего угла, за которым можно было укрыться, путь лежал
гол,просматривался, как плешь, но Сашка, с его набитым боевым глазом, только и увидел, что

59
целенаправленный бросок бесцветной одежды, и все! Исчез человек, как во сне приснившийся. Фыркнув
пару раз, почему-то не выказал никакой обеспокоенности и Афган. Что за черт? Сашке стало интересно.
- Стареть ты стал, Афган, - похлопал он пса по боку. - Давай пошли полегоньку. Может, еще нападем
на след.
Произошедшая на его глазах бестолочь странным образом придавала осмысленности их нынешнему
"парадному" выходу. Сашку начал пугать предстоящий день. Куда каким длинным выглядел он даже на
глазок. Парад, демонстрация... А они с Афганом кому нужны?
- Смотри, Афган, - приказал Сашка, когда из дворика вышли они на тротуар переулка, - Смотри и
нюхай!
Шел уже седьмой час утра, и всюду завиднелся народ. Цветастый, принаряженный, громогласный и
смешливый. Поди разгляди среди него их чудаковатого и ловкого охотника! Афган, однако, виновато, но и с
осуждением поглядывая на Сашку, шумно потянув воздух по-над асфальтом, почти здоровой трусцой
потянул через мостовую, ободренные они выскочили на Горького и - стоп. Сама улица, сколько Утапаш
глаза, все прилегающие дворы и переулки были перекрыты. Плотно, человек к человеку всюду стояли
курсанты столичных училищ, хватало и милиции.
"Без пропуска нечего и рыпаться", - сразу понял Сашка, шепнул об этом Афгану и с безразличным видом
они пошли в сторону противоположную Красной площади, точнее туда,г де не было заслона.
Тот, увиденный ими во дворике охотник, сам налетел на них через несколько метров. Только что толком не
разглядел его со своей лавочки Сашка, сейчас узнал сразу, У него было лицо человека, идущего на боевое
задание.
Притормози-ка, дружок, - изо всей силы взял его Сашка да руку, но сразу остановить не смог, переступил
несколько шагов в его сторону. - Больно ты скор на ногу! - Другой рукой, приспустив собачью шлею, Сашка
цепко перехватил брезентовый чехол незнакомца. Так и есть - разобранное охотничье ружье. На них уже
начали недоуменно оглядываться.
- Ну-ка мне без шума! - Ремнем чехла Сашка вывернул руку охотника за спину и махом уткнул его под
окно ближайшего дома. - Тише, говорю! Одно мое слово и пес тебя надвое перекусит... Так на кого охотиться
собирался?
Теперь со стороны их можно было принять за старинных, случайно встретившихся, знакомых,
одноклассников, например. Один - блестящий военный, другой - преуспевающий огородник. Степенно сидел
подле могучий пес.
"А не бандит, - вдруг нехорошо осенило Сашку, когда вгляделся он в сведенное скорее обидой, чем
ненавистью лицо. – Ох, не дать бы маху! Лицо-то, лицо... Человеческое!"
- Раз арестовал, так веди, куда надо, не мурыжь душу, - срываясь, вымолвил незнакомец, и у Сашки
охолонуло внутри: действительно ошибся, сгоряча дурь погнал!
- Чудак ты, ей богу! Ни свет ни заря бегаешь с ружьем по Москве в день Победы... Я же - военный. У меня -
рефлекс на стволы! А арестовывать - не мое дело. Я - боевой летчик... Из Афгана.
- Из Афгана?.. Тогда помоги, майор.
- Я? Чем?
- Больше некому. Понимаешь, у меня сын... В прошлом году призвали в Афганистан... И с концами... ни
слуху, ни духу. Чую, в плену... Проведи к мавзолею, век помнить буду! Я перед всем народом этим, что на
трибуне стоят, толсторожим, правду скажу... Успею, понимаешь, успею…
- А ружье зачем взял?
- А... Сам знаешь, жене не хотел правду сказать, куда подался. Взял перекусить, "тулку" и, как на охоту, -
сюда .А сам живу под Питером, в Колпино. У нас там по весне многие браконьерят..,
- Дура! - Сашка задумался, глядя на безмятежного, как никогда Афгана. Гуще и гуще несло мимо них народ.
Спокойные, предвкушающие праздник, лица. Понятно, заботы у них поприятнее... Что-то внутреннее
останавливало Сашку между "да” и "нет". Имея возможность близко понаблюдать за деятельностью
номенклатурного вождя Рыла, в свите которого состоял, он понимал, что никакими словами самой жгучей
правды такого не проймешь, если только из двух стволов в лоб... Но, с другой стороны, - телевидение,
радио, газеты теперь не те, как раньше, со всех сторон кричат: гласность! гласность! Чего другого, а
безответственного трепа в обществе и верно, стало много больше... Вдруг да поможет он, Александр Гримм,
тому безвестному русскому солдатику, что доходит сейчас в какой-нибудь вонючей яме, если с него живого
шкуру еще не содрали... А была не была!
- Как зовут-то тебя? Фамилия?
- Игорем. Июрь Алексеевич Небогатов, учитель истории в школе...
"Да, похоже! Не врет,". - Трудно будет это сделать, не обещаю, - честно сказал Сашка. - Но, что ж,
попробуем. Пошли-ка вон к той ограде.
Он сам еще не знал, что будет делать.
Подошли. Старинная чугунная ограда, за оградой средней руки барский особнячок, за ним, натурально,
путаница проходных дворов, способная завести и к черту на рога. У двустворчатых фигурных ворот всего
четыре курсанта, первокурсники, судя по лычкам. Жадно, взахлеб глядят на все вокруг, как же - столица,
люди, девочки и первая майская зелень пьянит своим духом пуще вина…
ртшшпгц|,дц асашкПгАгояаяа с Небогатовнм, Сашка замаршировал так печатая каждый шаг, как не
приходилось, пожалуй, с училища; козырнув, как можно небрежнее, он гаркнул с налета:

60
 - Старшему поста. Докладывает майор Гримм. Сопровождаю задержанного в чрезвычайное отделение
УКГБ города Москвы, согласно распоряжению о мерах по поддержанию порядка во время парада ВВС на
Красной площади!
- Не слишком вразумительно, зато формальностей хоть пруд пруди…
Старший поста восхищенно щелкнул каблуками и быстро открыл проход, еще один, видать, на собственный
страх и риск предложил вызвать наряд сопровождения; остальные застыли, как на смотру.
От сопровождения Сашка, изобразив на лице необыкновенную секретность своего задания, отказался, и
они мигом очутились в тишайшем дворике. Как ведомые всезнающей незримой рукой, по свеженькой травке
загнули на зады особнячка и через пять минут уже совершенно вольно плутали меж обшарпанных стен уже
смежного двора. Следов наблюдения за ними не замечалось.
- Черт его ведает, куда мы попали, - приостановился Сашка.- Надо оглядется хорошенько, я - не местный.
И тут человек, которому он, рискуя собой, помогал, с открытой улыбкой извиняюще дотронулся до его
плеча:
- Ну, бывай, майор! Спасибо тебе за все. Иди, куда знаешь, а мне, прости, пора...
- Сдурел? Разорвет ведь, - отпустил Сашка шлею Афгана на всю длину. - Говори, что задумал. - В душе у
Сашки заходил колючий сквознячок. Не рядовой, однако, случай послала ему сегодня судьба. Кто он этот
школьный учитель из-под Питера, готовый живот положить за сына своего? Судя по всему, человек стоящий,
но загнан на край своего неотступного решения и выделывает сейчас то, к чему раньше был не способен. В
собственных ногах путается мужик!
- Говори, - потребовал Сашка, - Ты не в милиции.
Игорь Небогатов, - а это был именно он - отвел глаза. Уезжая из Питера, никому он не сказал, куда, зачем,
невиннейшим образом замолчал истинную цель свою. Ждану Истоме коротко обмолвился, что, собрав на
работе отгулы, поедет к себе в Колпино, побродить по лесу хочется, соскучился… Последние несколько дней
он вообще говорить не мог - все думал, думал. Думал в поезде ночь напролет, думал, бродя по Москве
перед праздником. Разговориться пришлось с этим странным майором. А обстоятвльства разложились так,
что весь разговор свелся к обыкновенной, ради спасения всего дела, лжи. Хватит!
- Сегодня на параде я решил убить Михаила Горбачева. Казнить как предателя моего народа и моей
страны! - твердо глядя майору прямо в глаза, сказал Игорь Небогатов и еще не услыхав и слова в ответ
почувствовал, что понят!.. Прекратив молотьбу в висках, отошла от головы кровь...
- Из этой вот штуки? - покосился Сашка на брезентовый чехол. - Если подойти и в упор... Что ж, не
исключено... Игорь Алексеевич, кажется?
- Да-да.
- Александр Гримм, к вашим услугам. Знаете что, давайте не валять дурака, уважаемый. Как я вижу,
уже девять без пяти. Сейчас все дворы в округе будут зачищать. Исчезать нужно! Вас с вашей "тулкой" из
другого города раскурочат, как бог черепаху. Потом послушайте, вы же в армии служили, взрослый человек...
На площади, забитой переодетой охраной, никто никого никогда не убьет! Нонсенс! Невозможно, как грибы
во рту!.. Надеюсь, ясно?
Нашла коса на камень! Сашка не уверен был, что убедит одними словами и, сощурясь, глядел точно резал
Игорю переносицу, не давая опустить взор.
- Нет, - так же неколебимо ответил Игорь, - не могу! Это – то, для чего я был рожден! Все,майор!
- Ложись! - Одними губами, безмолвно изобразил Сашка. Так беззвучно командуют под бомбежкой, когда
грохот, скрежет и визг в ушах.Те, кто воевал или просто служил, выполняют такой приказ беспрекословно. В
мгновенье ока Игорь лежал, уткнувшись носом в траву.
- Отбой! - выдержав время, устало сказал Сашка, - Вымотал ты меня, милачок, не хуже ночной
тревоги! В последний раз говорю, пошли со мной или через час будешь сидеть в тюрьме.Так, Афган?
Но удивительно, к Игорю, обычно откровенный, Афган не выказывал ни приязни, ни вражды. Сейчас он
даже ухом не повел в ответ - все всматривался и всматривался в глубину дворов, нос его морщило и
дергало.
- Видишь, собака чует, идут, - кивнул Сашка на Афгана. - Решайся, не телись. Времени нет!
- Пошли.
- Я не думаю, что я - дурак. - Прикурив, Сашка задумчиво рассматривал пламя на упорно не гаснувшей
спичке. - Нет, скорее даже напротив, но я не понимаю,почему номенклатурный босс Рыло, в чью команду я
попал сам того не желая - народная власть, не укладывается это у меня.
Понурясь, тенью самого себя, сидел перед ним Игорь Небогатов. Подле, на полу пластом лежал Афган,
бока его тяжко вздымались. Любая служебная собака выдерживает поиск протяженностью не более пяти
километров, а выбираясь из обложенного спецслужбами центра Москвы к Сашке домой, наколесили они
втроем, может, и все десять. От подъезда дома Сашка уже на руках нес пса до квартиры.
Очутившись в безопасности, Игорь разом сдал. Сидел безучастным ко всему кулем, глаза пропали в
болезненной тени, густо легшей на щеки. Из тазика, в котором нес он попить Афгану, Сашка сбрызнул ему в
лицо, Игорь машинально отряхнулся и только.
"Выпить надо и поесть", - рассудил Сашка. Он один не поддался усталости. Живо подогрел Афгану
тушёнки с кашей и накрыл вполне человеческий стол с закуской под коньяк.
Выпили.
Игорь не оживал.

61
 Тогда Сашка, оставив его состояние на самотек, прямо спросил! - А одного ли Горбачева нужно убить,
чтобы жизнь в России наладилась? - и не дожидаясь ответа, рассказал о своей "непыльной", как он
выразился, работенке у нового партийного босса, призванного перестройкой в столицу из заповедной
сибирской глубинки, у Рыла.
- Хорошая, между прочим, фамилия. Емкая, - рассуждал он. - Я сам это только недавно понял. Прежде
казалась мерзкой .Нет, весьма реалистична, соответственна! Так вот, этот Рыло, он - лучше Горбачева или
хуже?
- А как его все-таки зовут, - подал, наконец,голос Игорь. - Имя-отчество есть у него?
- Не важно. Дело десятое. После такой фамилии ничего больше не нужно! Управляй и все тут... Но ты не
теряй курса, праведник! Вот убьешь ты, несомненно, ценой собственной жизни, Горбачева, а на его место,
оглянуться не поспеешь, уже лезет Рыло! Как тебе такой вариант? Думал о нем?
- Более ста лет тому назад, - с неожиданной горячностью начал вдруг Игорь: прорвало все-таки,- в пору
бомбизма и террора, когда самодержец всероссийский Александр II по сути был объявлен вне закона,
Достоевский, старый революционер, сымпровизировал вещий философский диалог не хуже, чем у Платона.
Он представлял следующим образом. На Невском, у витрин модного магазина встретились два гражданина,
почтенные, законопослушные. Пока они разводили светские тары-бары, рядом состоялась еще одна
встреча. Двое необычайно возбужденных прохожих, из приличного, разумеется, сословия, едва
поздоровались, как один предупредил другого:"Через час Зимний дворец будет взорван! Адская машина уже
заведена!", и разбежались в разные стороны. Те порядочные граждане, что невольно подслушали тайну,
уставились друг на друга... Обмен мнениями у них гениален! "Ты пойдешь предупредить?/А до Зимнего
рукой подать./ - Нет!". “А ты? - Тоже!". Вот и я тебя спрошу, гражданин майор, что здесь происходит?
Преступление или наказание?
- Понимаю, приходилось читать, - Сашка вперил в Игоря немигающий синий взгляд. - Только твой вопрос,
заявленный из двух стволов разом, уже не к прошедшему времени относится, а к нашему. Сейчас
Достоевский так бы не спросил.
- А он и не спрашивает, это - я. Вопрос об ответственности власти, при чем здесь время?
- При всем! Тогда власть была от Бога, божья. О том, что она может быть преступна и должна быть
наказана, ни у кого и в мыслях не было! Власть просто принимали то как благо,то как кару. А у нас власть от
Народа, народная, считай, человеческая… Тут всякое возможно. И преступление, и наказание... Власть
царская и власть советская не от одного корня! Об этот лежащий на виду камень многие лбы расшибали.
Мне кажется, один Сталин понимал, где здесь собака зарыта.
... Однако!... Игоря как подменили. Он словно позабыл, зачем явился в Москву и как попал домой к этому…
этому... одним словом, майору.
- Ты же только что сам возмущался, какая, мол, народная власть - номенклатурный самодур Рыло, -
осторожно спросил он, не скрывая невольного уважения к собеседнику, к человеку, который явно моложе
его, явно по роду службы не мог, не должен бы столько, сколько осилил сам Игорь Небогатов - историк,
передумать, перечитать. "А в газетах, какую ни возьми, об армии - все солдафоны да тупые,
невежественные офицеры... Эх, дерьмо бы вашими журналистскими ртами хлебать, а не нашу жизнь!", -
мелькнуло еще ему.
- Все верно, - Сашка, присев на корточки, чутко погладил дремавшего Афгана. - Пока мы в Афганистане
границы нашей Средней Азии укрепляли, тут, нигде больше, в самой столице аж, все что могли переставили
с ног на голову! - Сашка закурил, сосредоточенно, словно это зрелище было для него единственным на
земле, просмотрел, как спичка догорела до основания и задушевнейшим тоном спросил в полголоса: - Так
кого убивать станем, Игорь Алексеевич?
Небогатов с размаху опущенный в ту же самую воду, из которой он недавно и словно бы навсегда выбрался
и в которую, как утверждают, дважды вступить нельзя, затравленно молчал.
- Тогда будем думать. Убивать того, кто ведет народ к осознанной цели, и верно, нет смысла - в пути его
быстро и равнозначно заменят.Нынче - не то. Наша Родина - на распутье, на толкучке. Сейчас убрать
несколько лишних шарлатанов-лжевожаков - не грех! Говорю практически, по-солдатски. Вовремя
пристрелив жирующего провокатора можно действительно спасти многих, а они, доверчивые и недалекие, -
основа любой власти! Это - не для красного словца, практика. Предположим на минуту, что я могу выполнить
подобное задание, предположим... Тогда обсудим кандидатуру.-. А?
- Так сказать, подумаем над теорией чистого бунта, - усмехнулся Игорь.
- Ну, ты еще вспомни, что бунтом жить нельзя. Еще как можно! Живуч человек!
- Слушай, брось! Брось эти "разговоры на лестнице”!Ты же сорвал то, что я решил сделать и сделал бы, -
озлился Игорь. - Теперь поздно! Ушел поезд!
- Ничего я не сорвал. Я устранил нелепицу. Я сохранил возможность твоему выкидышу родиться вновь, уже
полноценным ребенком.
- Это тебя на политзанятиях по марксистско-ленинской философии так подковали?
- А хотя бы и так! Важно не кто учит, а кто учится!
- Нет, я пойду... Не могу... Еще что-то можно успеть!
- Сядь, единомышленники не так часто встречаются! Садись удобнее, я хочу показать тебе зверя, которого
все боятся, но никто не знает, где он живет и как в действительности выглядит...
- Ну-ну, - в поллица безнадежно ухмыльнулся Игорь. - Давай, гони волну! Я тебя уже раскусил! Ты - пижон,
позер! В каждом шаге своем - позер!

62
 Но Сашка словно оглох. Никак не затронули его злые слова Игоря. Да, он, Александр Гримм - воин; воин не
сражается, как вор, за углом в кромешной тьме; воина все должны видеть! А коль так, он - всегда при
параде... Отрешенно глядя поверх всего и всех, он наполнил стопки:
- Встань, Игорь Алексеевич! Стоя мы выпьем за войну... Тише. Не надо гуманистических соплей!
Рождение человека - уже бросок в неизвестность, десант на вражескую территорию. Кем бы он ни был,
человек воюет всю жизнь. Рождается он воином, это потом из него делают приспособленца .Пора понять, не
мир освящает жизнь, а война. Ты предложил маленький повод для большой битвы, спасибо тебе! Все
думают, человеку нужны бабы, жратва и телевизор... Нет, ему нужен приказ, у тебя его не было, ты его сам...
... Невнятный, как через вату, звонок поставил точку там, где Сашка предполагал продолжение. С
непочатой в руке рюмкой, он, бесшумно ступая, отправился в прихожую. Игоря свело невольной судорогой, -
а вдруг за ним? Но взглянув на спокойно уткнувшего нос в лапы Афгана, он остался сидеть, как сидел.
- Ой, ну я так и знала, конечно - пьет, - плеснуло из прихожей как будто подготовленной заранее
женской речью. – Думала, зайду на минуту - приглашу, а он уже празднует, бессовестный!
Уверенно колыхая белокурыми, подъятыми в прическу под Пугачеву, волосами, впереди Сашки вошла
высокая, ладно сбитая женщина, и от терпкого запаха ее духов стало теснее в комнате.
- К столу, - распорядился Сашка, - На дворе большой русский праздник! Садись, странный человек,
женщина!
- Я - странная женщина? - изумилась гостья, впрочем, бросив неприязненный взгляд на Игоря.
- Я сказал - странный человек! Женщина странной не бывает. Знакомьтесь - Игорь Алексеевич, мой
племянник, охотовед из области... А это - Алена Зотова, столичный кандидат.
- Племянник младше дяди? - кольнула Алена.
- Всякое бывает. Родичам не прикажешь, кому и когда рожать... - Сашка налил гостье. - Я хочу закончить.
Ты, Игорь, сам себе приказал. Это - бессмыслица, совсем крайний случай... Учти на будущее... Ну, за наших
павших! За тех, кто еще падет! За их кровь, на которой мы все стоим! С богом!
- Как это понимать - "за кровь, на которой мы все стоим"? - спросила столичный кандидат, едва окунув губы
в рюмку.
- В полный рост понимать! И, пожалуйста, выпей до дна. Это - очень серьезно!
Алена надулась, и Игорь, понимая, что нельзя долее отмалчиваться, положил Сашке руку на плечо:
- Ты, дорогой дядя, уж как-то больно по-уставному занимаешь нашу гостью! Дай человеку освоиться,
рассказать с чем пришла. Нельзя же все в лоб да в лоб...
- Ой, ну как я могла забыться, - охотно поддержала его Алена. - Сразу хотела сказать... А у вас телевизора
разве нет?
- Не привыкши.
- Сейчас по телевизору та-кое показывали, - глаза ее засияли неподдельным счастьем. - Сегодня на
Красной площади во время демонстрации какой-то чокнутый из Ленинграда в Горбачева хотел стрелять!
Ужас! Я так испугалась... Представляете, из охотничьей "дубальтовки"?
- Попал? - широко улыбнулся Сашка и налил посеревшему Игорю коньяку в чайную чашку: - Если сердце
прихватит - первое средство!
- Что вы! - Не обратила на это ни малейшего внимания Алена. - Ребята из охраны сразу повязали. Я там и
наших видела. Молодцы! Ой, какие молодцы! - Радостная, она самозабвенно хлопала в ладошки и смеялась.
Казалось, никакое иное событие не могло ее так обрадовать, как это!
- Видал, племянник, как правильно народ реагирует на попытку покушения? Искренне, единодушно! А ты
сидишь, как в воду опущенный. Выпей.
Но Игорь не мог и пальцем пошевелить.
- Переживает, - сочувственно дотронулась до него Алена. - Конечно, понятно... А вы и правда ничего не
знали? Сидите, как в лесу... Охотоведы, - хихикнула она,и, увидев,что Сашка вновь берется за бутылку,
зачастила: - Саша, Саша, постой! Я ведь чего хотела сказать!
- Говори.
Шшнишашш Алена понимала, здесь жать нельзя. Она сказала издалека:
- Ой, не могу... У Рыла сегодня интервью для программы "Время" брали. Когда спросили, чего он хочет
пожелать нашим космонавтам,он сказал, - несколько минут она безмолвно тряслась, наконец прыснула: -
Сказал: "Крепче за шоферку держись, баранок!" Вместо... вместо...
- Понял, - взялся за рюмку Сашка. - "Крепче за баранку держись, шофер". Между прочим, Рыло даже как-то
осмысленнее сказал,свежее...
- Ты не пей больше, - перехватила его за руку женщина, глаза ее вновь затопило счастьем. - Ты сегодня
вечером приглашен на новоселье ко мне.
- Так что? - по-отцовски поднял Сашка правую бровь.
- Да. Приглашен. Но не ко мне домой! Рыло! Рыло устраивает мне новоселье у себя в резиденции,на этой...
в общем на горе, под Москвой. Вот! - Она положила перед ним приглашение, с гербом,на мелованной
бумаге.
Хорошая мысль мелькнула в голове у Сашки.
- Клади рядом второе, - приказал он и выпил одним духом. - На моего племянника.
- В таком-то виде?.. Да он, смотри, спит!
- Вот поспит и будет, как штык. Клади.

63
"Народу все равно приглашено до черта, - быстро сообразила Алена,- какая к хренам разница?" И
положила.

6
Перенесением своего новоселья на правительственную дачу, занимаемую самим Рыло, Алена Зотова
обязана была все тому же Ильюше Мозглякову. На Алену Ильюше наплевать было в высшей степени. Он
преследовал иную, чуть не четырехмерную идею, которую притащил недавно из Штатов вездесущий Арон
М.Бревно, экономист, политолог и прочая, и прочая. Заключалась идея в нескольких словах: в Союзе вместо
генерального секретаря коммунистической партии возможен президент! - Все! Но для околокремлевской
челяди открывалась здесь воистину сфера деятельности. Куда угодно - вверх, вниз и в любую из сторон.
У Ильюши дух заняло, - а Рыло-то, Рыло на что?! Кому, как не ему? Без году неделя в Москве, а ныне о нем
одном и говорят, об истории с ворованными киви даже частушка есть! Все как по ниточке выстраивается -.
народный кандидат, отдай и не греши! А если Рыло - президент, то кем тогда станет он, Ильюша Мозгляков?
И он решил ковать железо пока Горбачев.
Очень кстати подвернулось ему Аленино новоселье. Крутая мысль созрела мгновенно, и он насел на Рыло.
Тот об Алене, понятно, и помнить не помнил. Взял на себя труд Ильюша, выложил всю ее уголовно-
сексуальную историю. Рыло закряхтел как с похмелья. А Илыоша ему: есть тут, мол, кое-что, чем и мы
поживиться можем!
- Как, понимаешь? - гаркнул Рыло.
Хорошо объяснил Ильюша.
- Вы хотите стать президентом СССР? - спросил напрямик.
- Как, понимаешь?
А вот так. Он, Рыло, новый номеклатурный вождь из глубинки, простой, демократичный, устраивает
новоселье одной из своих сотрудниц у себя на хдаче и приглашает туда все сливки интеллектуальной
Москвы, - Пугачеву, которая, - перебил Рыло4. т- Вроде...
.,, Пусть приглашенные вволю поедят и выпьют. Больше ничего делать не надо, остальное участники сами
наплетут безразмерными языками...
- И будет не популярность, как сейчас, а любовь народная!
- Хорошо, понимаешь, делай.
Позже сам собою добавился еще один важный акцент - назначили новоселье на вечер дня Победы.
- Народ любит, понимаешь, - в один голос сошлись орясина Рыло и политолог Ильюша.
Илыоша развил необычайную деятельность. Про себя называл он Аленино новоселье - днем
солидарности, днем теснейшего единения новой номенклатурной власти и той интеллигенции, которую сам и
олицетворял, ну еще, может, Пугачева сюда подходила.
Шухер, трудолюбиво поднятый Илыошей, нашел в столице живейший отклик. Затрещал духовный айсберг
города. Уже через несколько дней даже запьянцовская массовка на "Мосфильме" базарила о празднике с
предполагаемой раздачей слонов и пряников. Та же часть интеллигенции, что сама себя почитала "солью
земли русской", для которой, собственно, пиршество и предназначалось, ради единения с Рылом сумела
позабыть две глубочайшие свои проблемы, в которых сидела по уши уже с месяц. А именно, кто же из двух
братьев Нахалковых, кинорежиссер или бармен, сбег за границу и отчего медсестра цековской поликлиники
укусила Юрия Нагибина, властителя дум средней руки, не куда-нибудь в действительно интимное место, а
где-то в районе локтя? Вопрос идти или не идти у этих мыслителей и не возникал. Разумеется, идти, всем
скопом, единодушно ш жва-чной готовностйТСловом, триумфальное шествие Ильюшиной затеи не
подпортила своим отсутствием даже Алла Пугачева - толстая певица в эту пору отбывала на гастроли. Она
непременно обещала быть у Рыла в следующий раз.
Ильюша был тверд, как скала. Первый самый решающий шаг сделан. Рыло будет президентом!
Скрепя сердце, признал также Ильюша, что присутствие на торжестве боевого, в орденах, майора из
Афгана просто необходимо. Почесывая между глаз, сказал об этом Алене...
Повсюду прекрасно Подмосковье.
Вождь, победивший в Великой войне, не обращал на это внимания и работал на двух дачах.
После его смерти сорвавшаяся с короткого поводка челядь, хуевой тучей накрыла дивную землю. Зоны их
отдыха пятнали Подмосковье, как золотуха.
- Посмотри, сколько народу убивать нужно, - радушно повел Сашка Гримм рукой.
Вечерело над резиденцией Рыла, куда мягкий, бесшумный автобус быстро доставил их из центра Москвы.
Пройдя непривередливую проверку, они влились в редкий, но ощутимый поток гостей, неторопливо
подтекавший к двухэтажной, поместительной даче. Широкая асфальтовая дорожка лежала меж корабельных
сосен. Воздух здесь был плотен, он словно обкладывал человека со всех сторон живительной ватой. Алена
давно умчалась вперед даже не предупредив. Странная роль выпадала ей нынче - быть хозяйкой в чужом
дому на собственном новоселье. А в голову всякое лезло о Сашке...
Игорь, которому обмундиренннй Сашка отдал свой штатский костюм, двигался совсем, как человек. И
взгляды по сторонам бросал, вроде, любопытствующие и заправски кивал головой, но не было его здесь.
Всем существом своим он был с тем - или тем? - кто свершил задуманное - точным выстрелом положил
Горбачева на месте и сейчас, спокойный, ждал своей участи в Крестах... Нет, спокойно поправил он себя,
здесь - Лефортово!

64
 Дымчато-красного цвета небо над головами струилось быстро и чисто, как стяг, но от стволов деревьев и -
странно - от окон освещенной дачи тянуло сумерками,и хоть тепло было, парко, холодок пробегал под
одеждой.
Сашка ступал танцующей стопой, рядом с подавленным Игорем он выглядел женихом. Ему и впрямь все
было интересно. Его привычный, точный глаз среди ликующе-скованных фигур и лиц мгновенно срисовывал
плывущие, как масло по воде, силуэты переодетых охранников; над их головами, на ограде он фиксировал
сейсмическую сигнализацию, чтоб, упаси боже, землетрясение не совершило теракт; а над травой, там-сям,
в полуметре от земли - проволоку, едва затронешь - тотчас же сигнал на пульт в "дежурке". "По большому
счету, конечно, не серьезно, - отчего-то с удовлетворением отметил себе Сашка, - но для этих - сойдет!"
- Ступеньки, - придержал он Игоря, шагавшего как Христос по водам.
Аллея, меж тем, сузилась и, обогнув дачу, вывела их к ярко освещенному крытому прямоугольнику. Еще
одна поверхностная проверка, и они - среди застеленных столов. Их много. Все под белыми скатертями;
один меньше других крыт кумачом и поднят на помост; на нем уже и водка стоит, тогда как на остальных
лишь боржоми да пепси. Едко чадят невидимые мангалы. Сашка усадил Игоря за стол, что почти вплотную
примыкал к помосту.
- На красненькой скатерке будут товарищ Рыло жрать... Тебе в самый раз поглядеть и послушать.
Выпей пока минералки.
Со всех сторон - невнятный говор и сумятица; по углам то и дело вспыхивает бесстыжая телевизионная
оптика. Диво, до чего бестолкова приглашенная "соль земли Русской". На столах не обозначено карточками,
где кому садиться, и потасканный, в немалых годах, всенародно известный народец визгливо суетится,
оттаптывая друг другу ноги. Свара идет за места поближе к кумачовому столу. Особенно нагло ведут себя
немногочисленные женщины. Усевшись, столы норовят захватить целиком; их, столь же бесцеремонно,
теснят подальше. Актеры и писатели, кинорежиссеры и литературоведы, экономисты и ведущие поэты,
словом,все до кого добрался неутомимый Ильюша Мозгляков, словно из голодного края явились. Словцо
"хам" покамест наиболее употребимо. "- От хама слышу!” - невозмутимо отвечает на оскорбление столичный
интеллигент.
От всеобщей неразберихи огражденные, видимо, саном, благоухающие и благолепные, бороды - волосок к
волоску, один - в олимпийских крупных кудрях, сильно прореженных сединой, другой - выхоленно лысый,
опустились на стулья рядом с Сашкой два священника. Пришлись к местам точнехонько, как шары по лузам.
Но угнездившись, одинаково поёрзали, проверяя надежность стульев, по-бабьи расправили подолы на
коленях, отрешенно помолчали, затем лысый из бороды тусклого рыжего накала спросил вдруг:
- Не занято?
- Хм... Божье место, - раздумчиво хмыкнул Сашка и еще раз, повнимательнее, оглядел соседей. Бог
свидетель, он впервые сталкивался с его служителями на земле. "А рясы-то у отцов уж не от Кардена ли?”, -
подумалось ему,и он попросил:
- Простите несведущему солдату, что сия диалектика значит?
- В рассуждении чего, сын мой? - осведомился тот священник, что был постарше, кучерявый.
- В рассуждении социальной совместимости. Церковь у нас отделена от государства.
- От государства никого отделить нельзя, - разумно заметил лысый священник.
- Вера есть океан безбрежный, - усердно окая, поддержал его кучерявый. - Всему земному суждено прийти
туда.
И отвернулись оба, искоса наблюдая за помостом, на котором все так же пуст, стоял кумачовый стол. Что-
то не спешил Рыло, руководитель нового образца, почтить приветствием своих интеллектуальных гостей. "В
Кремле, в Кремле задерживается", порхал слушок меж столами. Информацию эту запустил в народ Ильюша
Мозгляков. Дело в том, что вторую неделю Рыло пил запоем. Ненадолго просыпался, давясь, уничтожал
бутылку водки, закусывал, горстью выгребая консервы из банок, и снова отключался. Готовя ему достойное
представительство на нынешний вечер, охрана с утра выхаживала его в парилке. За пару пива он дал
напялить на себя костюм и повязать галстук, девки, второй сезон бедовавшие при сауне, побрили его и
натерли сизую разбухшую морду компактной импортной пудрой; в скверно освещенном предбаннике Рыло
стал слабо походить на человека.
Жену вождя, кадушку Ю-ю с дочерьми, решил покамест выпустить к гостям Ильюша Мозгляков. Рыло Рылом,
а могущественный столичный кагал признало свп-ц^ОсГ вал только его "прекрасную" половину - в этой
пучеглазой ф&$щшянмЛ бабенке сохранялась какая-то особо древняя и свято почитаемая евреями
раввинская кровь.
Тепло, по-домашнему встретила "соль земли Русской" супружницу своего предполагаемого патрона, тем
более, что для многих она была, как с детства знакомая опытная еврейская мама - всего даст, всему научит.
А в той и верно была недюжинная закваска. Не головой, а брюхом знала она всегда: власть - это вовремя не
дать, а потом - отнять раньше времени. За кадром остались ее действия, но на столах перед страждущим
народцем появились бутерброды и выпивка.
Святой мужнин "прохват" - приветственное обращение Рыла к приглашенным и первый тост Кадушка на
себя брать никогда бы не стала - это неприкасаемо!
Бросив гостям первую кость, она со своими кривенькими, худосочными дочерьми о чем-то мило чирикала
близ кумачового стола, когда из бокового затененного прохода, сотрясаемый икотой, в сопровождении
почтительного Мозглякова появился сам Рыло...

65
 На ночь глядя. конечно, можно рассказывать детям разные небылицы, но хоть удавись, на волос не было у
московской интеллигенции уважения к нему! Анекдоты вей, заячьи многозначительные гримасы, непонятная
и понятная зависть, но... Сейчас все встали! Шевеля плотоядными губами в обнимку с интимным другом,
стоял Арон М.Бревно; разгладив насупленные ряшки, тупились в землю братья Нахалковы, бармен и
кинорежиссер, уже в полпьяна, топала под собой ножкой прославленная поэтесса, с которой неудержимо
стекали на грудь щеки; переминаясь ягодицами над своими стульями, стояли мужчины и женщины, чьи
имена знал Союз, в чьи лица вглядывался народ на афишах; из их толпы счастливой ручкой делала Алена
Зотова; пристойно и пластично вытянулись оба смиренных священнослужителя; словно двинутый неведомой
силой по шее, приподнялся Игорь Небогатов... Сидел во всем присутствии один Сашка Гримм, держа на
отлете бокал с газировкой, жидким золотом переливались на груди медали...
Старательно, будто производя всем необходимую работу, уселся Рыло на свой стул и не дожидаясь
размещения рядом ближайшей свиты, решительно упер перед собой тупоголовый, мясного цвета, микрофон.
Щедро расставленная под навесом стереофония торжественно икнула.
Под этот приказ - береги бог, загреметь стулом! - интеллигенция, подслеживая друг за дружкой, принялась
садиться.
- С праздником Победы, дорогие товарищи, - громыхнул над их головами Рыло и рыгнул. "Мать его так!" - не
то подумал, не то сказанул в микрофон вождь. Реакция слушателей его нисколько не заботила. На
нынешнем своем посту он боялся одного Горбачева да Политбюро. А эти... ну, икнул, не помогло пиво, так
что? Гуляя с охранником по малому прогулочному кругу, он, бывало, с таким треском выпускал из себя газы,
что бедного служивого ажник к земле гнуло! И то ничего... А тут... Да тьфу на них и ногой растереть.
- Это, понимаешь, встреча, которая, конечно, значит, - отбросил от себя Рыло бумажонку, на которой
аршинными буквами написал ему текст надлежащей речи Ильюша Мозгляков. - Интеллигенция, говорит
марксизм, - сам от себя орал Рыло, - есть надстройка над обществом, бетонированная, так сказать, на
балочном основании, и так далее... А я, я,понимаешь, строитель, - рассиявшись, он ткнул в сторону
здоровенным фужером, и Ильюша Мозгляков тотчас же наполнил его до краев. - Поэтому, понимаешь,
поздравляю. Предлагаю выпить... и так далее! - Выпил он единым духом, утерся рукавом и ахнул: - Еб же ж
твою мать, - голос его прерывался, - вода ведь... Наебали!
Как ни крути, но выходило, что на этом официальной части концы. По знаку Илыоши микрофон отключили,
хотя Рыло еще долго жал его так и эдак, стучал им по столу и все шевелил, шевелил губами. Повезло,
однако, навалившим для духовного общения интеллектуальным сливкам Москвы. Кабы не Ильюшина
многоотдаюсть, поток однообразного, малохудожественного мата - выругаться и то не умел Рыло, как
следует, - поливал бы их и дальше.
Впрочем, к чести собравшихся должно сказать, что скандала, зачадившего сразу после приветствия никто,
собственно, и не заметил. Все жадно выпили по первой, славно закусили дефицитом и единодушно
предались блаженству желудочного соковыделения. Искренне расплакался лишь один мьпппют ?! ??
ипшинидтптпгд хрен,академик из Ленинграда, большой, по слухам, знаток "Слова о полку Игоревом".
Впопыхах сборов он позабыл дома искусственные челюсти и теперь сидел безутешный, как Иов, - видело
подслеповатое око всю закусочную прелесть, да зуб не мог ее потребить!
Как и все прочие, стол, который первыми выбрали Сашка с Игорем, уже был занят полностью. Сидели,
хохмили, курили. Оказалось, что плешивый батюшка всех подсевших знал, со всеми приветливо
поздоровался, каждому сказал приятное. Так, само собой, и перезнакомились. Сашка с Игорем тоже
вставали, жали протянутые руки, улыбались. Сашка с живостью необычайной и любопытством, Игорь -
безучастно.
Лысого священника звали - отец Николай Баев, кучерявого - отец Александр Мень. Остальные фамилии
были, как на подбор, даже не верилось, что не клички:
- Лошак!
- Пенкин!
- Арон М.Бревно!
- Шахрай!
- Братья Нахалковы!
- Юрунчик Любимов!
- Постой, постой, - по завершению церемонии, отнюдь не шепотом, спохватился Сашка. - Я же этого
подлеца знаю, встречал в Афганистане!
- Любимовых в Москве - море неохватное, - рассудительно отчеканил на "О" отец Николай, пропустив
"подлеца", как ни в чем не бывало.
Возможно и так, сколько не вглядывался Сашка в окружающие, заметно окультуренные совместным
пережевыванием пищи лица, - никого не признал.
Тут привлекательную для подвыпившей компании оплошность допустил отец Александр. Степенно достал
из-под рясы кожаную записную книжку, раскрыл и уважительно подал одному из одутловатых братанов
Нахалковых:
- Давним являюсь поклонником вашего человеколюбивого кинематографа, многоуважаемый Анисим...
Отметьте для памяти автограф.
В это время что-то стряслось за кумачовым столом - микрофон врубился, и над жующими, словно удар
грома, треснуло голосом Рыла: "Беру ее, значит, я за жопу...", - пошипело и смолкло.

66
 Брательник, перед которым положена была подготовленная книжица, внимательно выслушал неожиданную
звуковую разрядку и только что не бия копытами радостно загыгыкал:
- Гоги я! Я ведь только, отец мой, наливаю спиртосодержащие напитки, а картинки... хуйдожественные
картинки, он снимает. Он - Анисим. Гы-гы…
Акисим тоже не вчера родился. Прожевал, пластично нечто невидимое снял с усов и смиренно так молвил:
- Не достоин, батюшка, увы... - а книжицу – хозяину - пустой.
Неловко сделалось за столом, точно кто-то громко испортил воздух. Главное, что в действительности отец
Александр почти не ошибся. Из двух брательников, безусловно, самым талантливым был бармен. Из
обыкновенной воды у себя за стойкой он выделывал такие коктейли, что у знатоков уши закладывало! А как
обсчитывал пьяненьких?! Каждый за честь почитал!.. Совсем не то – кинорежиссер. Тратя налево и направо
народные деньги, умучивая до ночных кошмаров многие сотни ни в чем не повинных людей, он вполне
профессионально снимал жиденькие картинки о вечной дачной любви, после которых у зрителя на душе
делалось липко и затхло, как в полиэтиленовом пакете...
Словом, братаны сидели, глядя в разные стороны, сконфуженный отец Александр положил себе еще
разварной осетринки.
- Кому какую стезю вести, един Господь ведает, - все прибавляя и прибавляя разумности в свои
рассуждения, заметил отец Николай. - Не смущайтесь духом, пастырь земной, минет и сие!
Это необыкновенно понравилось Сашке:
- Глядя на вас, святые отцы, - сказал он, не сводя упорно-добродушного взгляда с бойких глаз отца
Николая, - я склоняюсь думать,что Бога нет! Совсем. Нигде. Иначе вас здесь бы не было!
- Что? - с набитым ртом колыхнулся сидевший насупротив Сашки, обок с братанами Нахалковыми, Арон
М.Бревно. В одной его руке блистала вилка, метавшая в рот закуску с точностью механизма, другую своими
двумя нежно оглаживал некто Пенкин, желтоскулая гибкая тварь, из-под косм которой мелькали в ушах
дорогие сережки: - Как он сказал? Военщина. Всюду эта военщина! Порядочному человеку поесть не дадут!
Ничего не успел ответить Сашка - над столом поднял глаза Игорь; они стояли на лице настежь, как окна
ограбленного дома.
- Есть здесь бог, Саша, есть. Вон он, с отключенным микрофоном водку жрет. По своему образу и
подобию они, - привставши, Игорь всех обвел своим опустевшим взором, и тех, кто бражничал за их столом,
и за другими, - они, - креп его голос, - создали себе бога для личных нужд, для карьеры и довольствия; чтобы
поудобнее стать над народом, чтобы за народный счет кататься по заграницам и жить на казенных, как эта,
дачах. Ах как они служат своему богу перед тем, как его заживо сожрать! От зубов отскакивает! А подлее
всего то, что служить своему самодельному идолу они заставляют и нас с вами! Всех! Да. Не думайте, будто
жуете на дармовщину! Вы за все уже заплатили и еще будете платить. Но вины это с вас не снимает... ни на
вот столько! Ни здесь на земле, ни там в преисподней! Вам, - оборотился он к священникам, - в вашем
одеянии... Как не стыдно? Шли бы прямо в бардак!
Отец Николай, то бишь, Коля Баев, некогда знаменитый комсорг ленинградской Академии художеств, сидел
словно и не было его здесь. За свою хитросплетенную жизнь он всякого навидался, ко всему привык, ему
плюй в глаза - всё божия роса! Отец же Александр Мень что-то сдрейфил, борода и волос на голове
запружинили на сведенных нервной судорогой мускулах.
- Вездесущ Бог, - забыв "окать", затараторил он будто из-за невидимого прилавка. - Всюду почиет, где
хощет! Велик отец наш небесный даже в оступившихся чадах своих. Мы, смиренные слуги его, и в бардак
пойдем, славя несказанную благодать творца! Не убоимся! Да, видите ли, да, не богохульствуйте!
- Тогда с прибытием вас, - спростодушничал Сашка. - Но, помилуйте, в чем тут богохульство? Игорь
Алексеевич очень, кажется, по-христиански выступил против идолопоклонства. Нет разве? "А молодец
Игорь, вот бы не подумал!".
Веселье вокруг, меж тем, перло во все стороны. Как два эксцентрика, виртуозно мешая соленое со
сладким, а острое с пресным, жрали братаны Нахалковы. Лошак с Шахраем упивались свежайшими
анекдотами. Распустив обслюненные губенки, млел некто Пенкин. Арон М.Бревно, отряхнув его потные
лапки, щелкнул над головой пальцами:
- Ара!
Согбенная, откуда-то из-за соседних столов возникла за его спиной плечистая тень.
- Зачэм звал, хозаин?
Бревно кивнул ему на Сашку с Игорем.
- Не видишь, лишние!
- Я смотрю-смотрю, ну, нигде его не вижу, а он, на тебе, под самым боком у хозяина пристроился и молчок.
Саша... - округ ног метя землю длиннющим бархатным подолом явилась вдруг к их столу Алена Зотова во
всем великолепии своем и красе - с белокурыми барашками волны на плечах и спине, раскрасневшаяся, от
разгоряченной, оголенной груди - кружащий голову запах духов: - Ах, Саша, Саша. - В кои-то веки пошлет
Господь женщину на помощь, так и то не знает, что ей делать. - Ой, Ара! - из того же причитающего голоса
заликовала разом Алена: - Здесь? С нами? 3дорово-то как! Как сюда попал? Почему так рано приехал?
Арбузы-то еще не поспели... Может, по мне соскучился, а?
- Дэла, - коротко и сухо отмахнулся от нее чернощекий молодой кавказец и рядом с Сашкиной тарелкой,
тыльником вверх, крепко упер ладонь:
- Командир! Балшой человек одын добра тебе очен хочит. Хочит, чтоб ребята домой тебя отвезли. Бери,
давай, эту хорошую дэвушку, домой, слушай, едь!

67
 Искоса видел Сашка цветущую в беззаветности чувств Алену, опустив глаза, рассматривал на скатерти
перед собой короткопалую, пухлую ладонь. Он узнал расщепленный шрамом ноготь на большом пальце,
вспомнил и окрик - "Командир". Ставшее неизмеримо далеким сегодняшнее праздничное утро вернулось к
нему. Небритая морда - "хачик", юная русская проститутка, которую он продавал ему ни свет ни заря. То ли
сейчас; вечер, правда? но есть сияющая блядь... ноготь тот же...
- Что скажешь, Алена? - Сашка, до этого не выпивший и капли, до краев налил себе водки в самый
объемистый фужер. - Командуй! Не смотри, что этот называет меня командиром.
Светом они напитались, Аленины глаза, тьмой, что терпеливо ждала за чертой освещения, болью они
стали и радостью.
«... Саша... Ара... Ара... Саша... - выговаривала она будто про себя и не могла остановиться.
Выпил, медленно морщась, Сашка, топыря пальцы, поискал чего-то над закусками, взял вилку. То из
казенного сервиза с гером СССР были мельхиоровые вилы, каждый зубец, как шило.
- ... Ара... Саша... - все перебирала над ним Алена немудрящее свое бабье счастье, но в глазах ее уже не
было света, не замечались они больше. Нанятый, в прежней позе, мощно обминаясь на руку, равнодушно
ждал окончания работы кавказец.
- Ара-Саша, Саша-Ара, - еще кривясь после водки рассеянно повторил Сашка и боком, чтоб вошла меж
сухожилий, вогнал вилку "хачику" в тыльник руки.
Из одеревеневшего, скрученного болью кавказца не раздалось ни звука; так не могло быть, но он был
уверен, что рука намертво пригвождена к столу и осторожно, весь для недвижимой руки, опустился на
колени; обволакивая золотую цепочку, жирная, заструилась под манжет кровь.
Криком Алена зашлась так, что разом все смолкло. Раздавался лишь всхрапывающий бас Арона М.Бревно:
- Лучший способ открыть карманы граждан - создать открытое общество, - отворотясь от всех
объяснял он в это время страстно кряхтевшему Пенкину. - Чтоб не лезло государство, этот монстр всех
стран и народов, на защиту разного быдла, отстранить его раз и навсегда... – и заткнулся, чмокнув,
остановленный не истошным женским воплем, а тем, что существо Пенкин вытаращилось ему за спину.
Вместе со стулом развернулся Арон М.Бревно. Сочась красным, человеческая рука с воткнутой в нее вилкой
лежала перед ним и принадлежала, судя по всему, запрокинутому над самым краем стола донельзя
бледному лицу, которое Арон М.Бревно и не признал-то с ходу. А был это его личный, как он его именовал,
референт по связям с общественностью, молодой горский еврей Ара, милейший, кстати говоря, парень, и на
все руки... "Я же тебе, недоносок, пятьсот долларов в месяц плачу!”, - чуть не заорал во все горло Арон
М.Бревно, возмущенный до глубины души.
Подтянутый офицер со своим несколько мешковатым, немолодым спутником поднялись, собираясь
уходить. Патлатая белокурая дрянь кудахтала над поверженным референтом. Те двое ушли между прочим...
Ушли…
И Арон М.Бревно не связал воедино два эти события - внезапный уход военного и человеческую руку с
вилкой!.. Ах, дурак, дурак...
8
Далеконько было им возвращаться! Трудно добирались до дома Сашка с Игорем,который к тому же едва не
падал с ног от усталости. Где попуткой пользовались, а где и на своих двоих - ночь ведь.
- Как ты его, однако, вилкой! - никак не мог позабыть Сашкиного удара Игорь. - Нет, не понимаю... Человек
ведь! Как мы с тобой... Кровь, Саша, кровь!
- Маленькая, - отвечал Сашка. - А человек он, нет, не такой, как мы! Вовсе! Ты бы за деньги морды бить
пошел?.. Ну и молчи! Правильно я наказал!
- Ты что, тот самый бог, про которого священнички намекали за столом?
- Я не бог. Но на войне служил в общем-то под его началом... Подъедем-ка, если возьмет.
Подъехали, дальше опять пёхом.
- Это не по-человечески, как хочешь, - после вынужденного молчания в попутке, близ шофера, продолжал
свое Игорь: - Ты понимаешь, чьи права на себя берешь? Высшего Судии.
- Кому-то надо и это, если все по кустам разбежались. - Сашка остановился, тоже вымотался, лишь не
показывал виду: - А почему ты мне в этих правах отказываешь? Кому как не мне? Я за спинами других не
отсиживался. Прикажут - под огонь шел! В меня целились, и я убивал! Какому еще Судие я должен дорогу
уступить? Тому, для кого где пирог, там и бог? Который всю жизнь вымудрялся, как новые штаны прикупить?
Или кто ни разу людям слова сокровенного не сказал, не потому что не было, а потому что невыгодно... А
там, куда попы бога поместили - какой-нибудь электронный арифмометр вмонтирован… Так ему? С чего
вдруг? Нет ,милый, теперь я буду судить сам! Вы здесь, вместе с выжившим из ума Сахаровым, нас, воинов,
воюющих, судили - ничего? Ну так держитесь. Сейчас мой черед!
- Я не судил, - чуть слышно произнес Игорь. - Я не понимал.
- Тогда возьми себя в руки и пойми.
- Ты... Ты, Саша, напоминаешь мне сейчас одного питерского друга... Только он поизносился сильно - в
тюрьме был и всякое-разное... Ждан Истома такой.
- Как? Как ты сказал? - ясно вспомнил Сашка сестру и настоящего племянника - мальчишку, - Ладно. Потом
запишешь, не забудь... А сейчас давай шевелиться. Он же все знает, что с нами случилось... места не
находит.
- Кто? - опешил Игорь.
- Афган.

68
Глава восьмая Бандократия 2

Арон М.Бревно был человек недалекий. Не в том смысле, что дурак, а в том, что от него куда угодно было
рукой подать. Почему-то именно он посредничал между европейскими закройщиками и Раисой Максимовной
Горбачевой, всемирно известному мужу которой поставлял заодно и недурные экономические идейки.
Страдавший неизлечимой бессвязностью речи Александр Николаевич Яковлев, человек донельзя
заслуженный, только своему "Арончику" доверял проводить наиболее ответственные встречи с "китами" и
"слонами" отечественной культуры. На Лубянке, встречая знакомых, Арон М.Бревно целовался так смачно,
что у всех секретарш на этаже дух захватывало. А сам он вовсе не скрывал, что и в ЦРУ было у него с кем
обняться. То же, что, как губка, впитывала в себя его содомия, уму человеческому объять было невмочь
/имелась оргтехника/, ибо особы, вниманием которых широко пользовался Арон М.Бревно, начинались среди
личных референтов всех членов Политбюро и - терялись ли? - на театральных задворках провинции.
После того, как на 9-ое Мая, стараньями Ильюши Мозглякова, произошло, наконец, духовное братание
интеллектуальной московской элиты с вождем нового номенклатурного типа, Арон М.Бревно оказался в
пределах сразу нескольких общественных водоворотов. Кружения эти были разномастны, не совпадали по
времени, месту и социальным уровням. Поэтому заметить-то их заметили, но последовательно соеденить и
прямо отнести к Арону М. Бревно не сумел никто. Проехали!
А между тем, гнилая ниточка соединяла прелюбопытные точки.
Где-то в середине мая во всесоюзный розыск, среди прочих, поступила ориентировка на некоего Бориса
Николаевича Огурцоева, он же... Следовал не слишком длинный перечень фамилий и основная кличка -
"Шахрай". Фамилии и кличка были здесь, говоря профессионально, псевдонимом. Суть заключалась в
фотографии, на которой изображен был нынешний Рыло во всем блеске своем и величии: фас и два
профиля - левый и правый. Какими-либо неприятностями ему лично розыск, разумеется, не грозил. Давным-
давно Рыло сам по себе ни куда не ходил и не ездил. За три недели по всему Союзу было отловлено пять
Борисов Николаевичей Огурцоевых по кличке "Шахрай". С каждым из них была проведена обходительная,
пространная беседа, у каждого был взят точнейший адрес, а затем все они благополучно отправились по
домам. Простите, мол, ошибочка вышла...
Но не было тут никаких ошибок, все было продумано капитальнейшим образом. Проверенные-
перепроверенные, легли на компьютер к Арону М.Бревно и затаились до поры пять адресов. Не жили по ним
рецидивисты по кличке "Шахрай" - то были физические двойники Рыла, двое так даже без вредных
привычек. Отныне жизнь Рыла, в человеческих, разумеется, пределах, преобретала относительную
безразмерность. Помирать он мог, хоть сию минуту. Те, кто нашел его выгодным и незаменимым, не
потеряли бы своего "знамени", повели бы перед собой его двойника. Так отряды наемников, грабившие
средневековую Италию, могли месяцами носить перед своими рядами полуразложившийся труп своего
главаря-кондотьера. Для наибольшего устрашения противника, для необратимости достигнутой победы.
Арон М.Бревно ничего не делал спустя рукава, и в Союзе никто не ведал об этом его плане. Знала
хасидская верхушка в Нью-йорке да пять "золотых" еломок в Израиле. Они выступали финансовыми
гарантами проекта "Дубль". Еще и подстраховаться любил Арон М.Бревно. .аЛ^о-ц
Примерно через месяц после аферы со всесоюзным розыском полный, как многозначительно стало
материться светское общество столицы, наступил Ильюше Мозглякову. Кстати, вовсе не было секретом, что
его поносит на всех углах Арон М.Бревно, громогласно попрекая непроходимой половой тупостью.
Но отвращение Ильюши к гомосексуализму - одно, а его бесследное исчезновение - совсем-совсем другое.
Заявляя о первом, Арон М.Бревно как бы заранее открещивался от второго.
Вокруг же интеллектуальная и чиновная челядь, подлизывая лакомое то за Горбачевым, то за Александром
Яковлевым, то за Рылом, мотала на ус... Правда, неизвестно что. Чертеж своей мысли люди помещают
обыкновенно на плоскость, лежащую у них под ногами. Ну а если эта плоскость вдруг встанет дыбом?.. Арон
М.Бревно это знал.
У него, политолога, педераста и прочая, и прочая отзывчивое было сердце, он не мог безучастно видеть,
как по саду его дачи с отчаянным выражением лица слоняется Ара, референт по связям с общественностью.
Конечно, переживал парень; правая рука у джигита была загипсована по самые уши, да и ту врачи грозились
отрезать.
- Ты, - грустно сказал ему Арон М.Бревно, - перестань мне врать про мифического афганца с безногой
собакой. Голову на плечах нужно иметь, тогда и руки будут на месте!
Референт только вздыхал в ответ.
"Карта он почти что битая, - решил тогда Арон М.Бревно. - Такой нужно идти ва-банк!". И посулив джигиту
оплатить все лечение и выдать премиальные, он приказал ему убрать Ильюшу Мозглякова, который, по рас-
счетам Арона М.Бревно, перестал вписываться в окружение Рыла.
- Из Москвы? - уточнил Ара.
- Это меня не касается, - дипломатично отрезал Арон М.Бревно. – Я за творческую инициативу в частном
предпринимательстве.
И Ильюша исчез. Среди бела дня. Кто-видел, как уважаемый в среде номенклатурной обслуги специалист
Мозгляков напротив бывшего особняка Берия садился в машину. Был он в сопровождении изумительно
красивой девицы лет семнадцати и интеллигентного кавказца с рукой на перевязи. Сели, уехали, вей.

69
 После о таинственном исчезновении Ильюши ходило много ужасных слухов. Болтали о забрызганной
кровью сторожке в садоводстве "Солнечное”, о каком-то расчлененном трупе. На деле все было куда проще.
Никаких окровавленных сторожек. Заурядная, поэтическая полянка близ разъезда "Пионерский" и
обезумевший от близости на все готовой, невиданно прелестной половой рабыни Илыоша. На Ару с его
загипсованней ручонкой он и внимания не обратил. Заголился и полез на девку едва лишь перебрались они
через придорожные кусты. Тут интеллигентный Ара и всадил политологу заточку в разгоряченный зад. В
приспущенных штанах, с надлежащим воплем ломанул Ильюша в ближайшую рощу и пропал там навсегда.
Из Москвы – тоже. Может, даже где-то переменил профессию. Одно ясно - цел и невредим. А место
Мозглякова при Рыле немедленно занял Арон М.Бревно.
2
Выборы!
В конце восьмидесятых не было слова популярнее. Его писали на всяком углу, и в любой речи оно было
самым доказательным, без него не обходился ни один спор.
- Выборы надо проводить, русским языком вам сказано!
- Если в корне мы не изменим нашу избирательную систему, не видать нам благополучия, как своих ушей!
- Чтоб как в цивилизованных странах. Точка!
- Вот назначим выборного директора артели - пойдет дело!
- Сплошняком выборные должности! Сверху донизу! Как во всех цивилизованных странах! Тогда и
благосостояние будет!
Выборными предлагали сделать даже должности сантехников в домоуправлениях.
Став кличем и лозунгом, слово "выборы" так никем и не было объяснено. Казалось, для всеобщего
улучшения дел его достаточно произносить.
Демократия, бригадный подряд, гласность, индивидуальная трудовая деятельность, ускорение,
перестройка, реформы, новое мышление, наконец, выборы - лишенные смысла слова и целые выражения
бродили по стране, как сбросившие ходока ходули, сами по себе.
Примечательно, что о демократии распинались вовсе не те, кто сам собирался властвовать от имени
народа, а о выборах - не скороспелые кандидаты в управленцы, а уличная толпа, то бишь, избиратели.
Тухлого масла в этот шальной огонь подпускали средства массовой информации. С их картавого льстивого
голоса выходило, что избирателя при Советах ущемили до предела и нынче прямо-таки необходимо дать
ему прямую, явную и тайную свободу волеизъявления. Слово "избиратель" тоже всяк толковал по-своему.
Меж тем, именно с ним не все обстояло так уж радужно. ?
Создателем классического образа избирателя, без всяких, впрочем, на то оснований, считается во всем
мире французский философ четырнадцатого века Жан Буридан. Для него избиратель - это осел, натощак
угодивший между двух охапок сена. Чистый разумом философ был убежден, что в подобном положении
животное помрет с голоду. Трудно сказать, знают ли ослы философию, во всяком случае околевшими с
голодухи промежду двумя кормушками их не находили.
Не то - человек!
И это мгновенно смекнули устроители современных выборов.
"Осла на мякине не проведешь, - соображали они. - Ему подавай то, что не подделаешь - жратву! А
человеку, за здорово живешь, можно всучить любую отвлеченную идейку. Причем он обладает
удивительным умением из двух таких выбрать для себя наихудшую. Так что, куй железо, пока Горбачев!"
В то время, как простой народ носил по улицам бравые лозунги типа: "Нас не объегоришь и не
подкузмишь!" и жаждал всех видов голосования, за его спиной шла ежедневная оплачиваемая валютой
работа по проведению беспроигрышных выборов. Таких, на которых были бы избраны лишь намертво
связанные собственными извращенными и парными страстями персонажи. Когда они, физические и
нравственные уроды, выставляются на всеобщее обозрение, на властный помост государства, управлять
ими из-за подходящей ширмы еавяя. чем куклами на театре.
Народ, без памяти упивавшийся дармовой гласностью, и не подозревал, как действенно он готовит себе
чужую беспощадную тайную власть.
"Род приходит, и род уходит"; также и опыт. Для уличной толпы демонстрантов опыт исчезает, едва
появившись. Митингующим невдомек, что рядом с ними за стальными решетками власти, за незримыми
заборами науки никогда не иссякает тоненькая, специально подготовленная, человеческая прослойка тех,
кто вроде бы и не правит государством и не пишет законов, но без чьего ведома в государстве и лист с
дерева не падает. Они неплохо устроились, эти неподотчетные ребята. Сладко пьют, мягко спят и не несут
никой ответственности. Иногда в газетах самым мелким шрифтом их именуют - референтами, советниками,
помощниками, сотрудниками ЦСУ; по телевидению не показыват никогда. Они в вечной тени первых
должностных лиц государства, но ни народу, ни государству они не служат, а отвеку служат международному
еврейству. Их среда - накопитель того исторического опыта, о котором из учебников не узнаешь. Им
известно, как сменить государственный строй, скомкав целую страну, как лист бросовой бумаги. Быстро, как
головной убор, они могут поменять правительство. Смуты, мятежи, заговоры и десятилетиями удушающие
общественную жизнь интриги - тоже их рук дело. Генсекам и членам Политбюро они дают советы, пишут
экономические доклады и статистические отчеты, но выполняют волю только истинных своих хозяев. Тех,
что - в Америке,в Израиле. В человеческой истории рядом с общеизвестными и прославленными событиями
существуют неисчерпаемые залежи грязи. Люди разных рас и наций, набранные мировым еврейством в
государственные советники той или иной страны, получают немалые деньги за сортировку этой дряни.

70
Кровавые помойки истории они растаскивают по научным монографиям и аналитическим таблицам. Со
знанием дела они в одну сторону откладывают химически чистое дерьмо, а в другую не менее чистое
золото. Провести в огромном Советском Союзе всенародные выборы в свою пользу им, как на палец
наплевать. Аналогов-то в истории тьма!
Следовало, однако, учитывать местные особенности.
В Союзе, благодаря Советской власти, была установлена истинная культура выборов, основанная на
кровных интересах трудового народа. Признавая такие условия экстремальными, американские политологи
не рекомендовали нашим околоправительственным политологам сразу прибегать к общепринятым во всем
цивилизованном мире подтасовкам: подкупу членов избирательных комиссий, вбросу нужного числа
бюллетеней и фальсификации результатов подсчета. Они предписали работать только на инерции
советских избирательных кампаний и энтузиазме простого избирателя.
Наивно думать, будто в данном разе американские ученые сотрудничали с русскими коллегами. Более того,
ничего русского или американского в этом сговоре не было. Потому что Израиль еще не рисковал открыто
вмешиваться во внутреннюю политику Советского Союза, его директивы должны были проводить в жизнь
американские евреи - политологи, социологи и прочая. Те быстро, на денежной, разумеется, подкладке,
поладили с русскими евреями - опять-таки политологами, социологами и прочая.
Согласно дипломатическому протоколу все выглядело, хоть и не слишком законно, но представительно, а
именно: некоторые заинтересованные круги СССР и США при негласном участии Израиля пришли к
взаимной договоренности о всестороннем содействии в вопросах конституционного развития основ
демократической государственности. Значило это, что русские евреи, американские евреи и еврейские евреи
/те, которые живут на исторической родине/ будут отныне проводить в трех странах политику, выгодную
лишь одной стране - Израилю.
Диктатура еврейского денежного мешка подавалась на места в виде поддержки "национальных"
демократий.
"Международное", как бы "трехстороннее", по сути однозначно еврейское соглашение имело более двух
десятков засекреченных параграфов. Два были посвящены средствам массовой информации. Когда-то для
Ленина важнейшим из всех искусств было кино, для новой, наступательной демократии таким стало
телевидение.
То, что руководить современным ТВ могут одни евреи, разумелось как-то само собой, важно было, чтоб и на
экране гои всегда видели лишь определенные по национальной принадлежности лица - вислоносые,
губастые, скуднолобые, чтоб сопровождала эти "картинки" характерная местечковая речь. "Чувство
окончательного поражения нужно развивать и закреплять в гоях ежедневно, - толковала эту установку
тайная инструкция. - Ощущение постоянной подавленности не должно осталять их нигде и прежде всего
дома, где они надеются найти отдых. Наша обязанность - создавать гоям только полезный для нас отдых!".
На глазах у рядового телезрителя союзное телевидение переменилось за несколько дней. Здесь сама
скорость проведенной операции указывала на многолетнюю подготовительную работу, позволившую
осуществить захват народного телевидения молниеносно; из ничего, как известно, ничего и не получается.
Первыми, словно траченное забвением приданное из бабушкиного сундука, были выставлены на всеобщее
обозрение хрущевские мутанты-"шестидесятники". В каких нетях они сохранялись кучами до самой
перестройки, неизвестно. Обрюзгшие, полысевшие, с заспанными, мятыми лицами, они таращили с голубого
экрана изъеденные склеротическими жилками зенки, не стесняясь потягивались и зевали, всем видом своим
разительно походя на многострадальные спальные принадлежности из отдаленных мест общего
пользования. Чего только не изблевывали их слежавшиеся, как нафталином подернутые, губы!
Один, то ли философ, то ли филателист по давнему, неиспользованному образованию, решительно
пригорганясь, заявил, что с двух лет был объявлен Советской властью "врагом народа"!
- Никто по головке не имел права погладить, - шепеляво жаловался он на всю страну и, похоже, не врал.
Правом тем с той злополучной поры так никто и не соблазнился. Экран - свидетель, свалявшимся, пыльным
покровом лежали на его голове нетронутые остатки волос.
Словом, обретя на ТВ свою постоянную трибуну, набирало обороты "новое мышление". Всесоюзный
зритель, еще по-советски доверчивый, дух не успевал перевести. Что ни день, в телевизионной программе
появлялись новые передачи с названиями одно смачнее другого. "Проблемы - поиски -решения", "Диалог",
"Взгляд", "1&-ый этаж", "Музыкальный ринг", "Позиция”, "Общественное мнение". В сценарном построении
этих "публицистических" передач, в том, как вели их молодящиеся евреи женского, мужкого и голубого пола
чувствовалось совершенно хамское, наплевательское отношение к зрителю, тем более убойное, что
советский зритель приучен был к располагающему и доброжелательному отношению к себе. Прежде
телевидение всегда было частью и его жизни.
Со всей России на Останкино обрушилась лавина писем. "Что вы показываете? - вопияло из каждого
конверта. - Почему о нашем славном прошлом говорят не историки, а развязные, картавящие журналисты?
Сталин победил Гитлера и освободил от фашистского ига Европу, почему тогда его называют палачом
собственного народа? Ни в одной из ваших передач не слышно слова "русский", может это от того, что ваши
дикторы произносят не "русский", а "гурский"? Глядя на ваш экран, мы не понимаем, где мы живем - в России
или в Израиле. У вас постоянно выступают разные режиссеры, бурбулисы и прочие представители
творческой интеллигенции, дайте слово русскому крестьянину, русскому рабочему, кого, в конце концов, на
Руси больше, кто всех кормит и одевает?".

71
 Но с незамеченных пор телевидение перестало быть обязанным отвечать на письма трудящихся; ругая
Россию, ее великую историю и народ, себя оно только восхваляло, неопрятно хвастаясь с экрана своими
долларовыми гонорарами. На письма русских рабочих и крестьян оно не отвечало, оно жило на их деньги.
Помимо "исторических", "публицистических", "правовых", а то и маленько половых передач, новое
телевидение погнало на страну крутую волну так называемой молодежной рок-культуры. Разумеется,
вызвано это было не чуткой заботой о вкусах подрастающего поколения. Так предписывали поступать
секретные инструкции "трехстороннего" соглашения. Каждый народ, попавший в лапы международных
средств массовой информации, прежде всего нужно разбивать по половым и возрастным интересам.
Ежедневно нужно вколачивать в мозги, что у молодежи все должно быть свое, начиная от штанов и кончая
жевательной резинкой - до особого "молодежного" кислорода евреи пока не додумались. Выходило, что
русская молодежь - сплошь сборище недееспособных идиотов, которых таким диковинным образом нужно
обособлять от нормальных людей.
И вот в сопровождении скрежета, визга и грохота, как на шипах в заднице, запрыгали по экрану нечесанные
или обритые под "ноль" существа, кто в дубленках на голое тело, кто по самые ноздри в блестящей коже.
Безголосые, обойденные музыкальным слухом и памятью, нужны они были только потому, что слушая их,
подростки тоже начинали кричать и дергаться. "Когда они дергаются, - гласила секретная инструкция, - они
не думают!".
Виктор Цой к этой поре был уже подло убит, подходила очередь Игоря Талькова.
Неподалеку от молодежной рок-культуры и действительно "тяжелого металла" оказались на перестроечном
экране и те полуобщественные деятели, чьи имена прокрались в память людскую еще в хрущевские и
брежневские времена. Набранный из отставных экономистов, социологов, киношников, писателей, актеров и
поэтов, актив этот крепко попахивал уже прокисшей идеологической подлянкой, но был не|е$ютим по части
личного бесстыдства. Шествовали они давно спаянной вереницей. И как потрясали бесславной стариной -
любо-дорого! Набравши полный рот слюны, по-курячьи полоскал горлышко различными интервью и
немолодой, и некрасноречивый, и, увы, неумный академик Сахаров, если и не прадедушка, то все равно
очень близкий родственник наступающей демократии. Постукивая отнюдь не символическими копытцами,
блеяли о невиданных преобразованиях Абалкин и Марк Захаров, Айтматов и Бразаускас. Отлично
сработавшимся дуэтом перехватывали друг у друга микрофон братаны Нахалковы, бармен и кинорежиссер.
С выражением малой нужды на лице читал свои коротконогие стихи Андрей Вознесенский, и слова, русские
слова, абортировались в рыбьей пасти его. За ними, уже почти неразличимые на фоне круглых столов,
продолжали одну и ту же бесконечную речь то Казанник, то Собчак, то Бурбулис, с поднятой по-ленински
дланью мелькнул однажды Арон М.Бревно, но ведущий даже не представил его зрителю. Нет-нет, а
засвечивался изредка на всесоюзном экране и сам Александр Николаевич Яковлев, величественный
косноязычный недомерок, скорбный плотью, согбенный под тяжестью воистину нечеловеческой личины,
которой предусмотрительная природа заменила ему лицо.
Неуловимыми, змеиными бросками тасовало телевидение колоду официальных лиц. Пустословие
Горбачева к той поре уже начало приедаться, и его показывали только в правительственной программе
"Время". А вот свердловчанина Бориса Ельцина и номенклатурного вождя нового типа Рыло можно было
увидеть на экране в любой час дня и ночи. Телевидение открыто указывало, что их нужно считать
любимцами народа. Они и верно, отлично смотрелись, что иавазав, что врозь. «Оба всегда поддатые,
грамотно причесанные и чуток подвитые, они были, что называется, два сапога -пара. Как и у Рыла, в женах
у Ельцина ходила какая-то коренная уральская крестьянка с русским народным именем-отчеством - Наина
Иософовна! 3нал то московский и всесоюзный кагал и не без надежд клал свой черный глаз на Ельцина.
Правда, вот в отношении ораторского "прохвата" был Ельцин пожиже, чем Рыло, но это ему прощали,
понимали - выше собственной глупости не прыгнешь. Ценили же особенно то, что Ельцин был послушнее
Рыла.
Таким вот недержанием содержания обогащало ныне зрителей телевидение. . ? _
Однако, ставши хамским и любительским, оно никогда не забывало о тех концах, которые должно держать
под водой. Держало, чего бы это не стоило. И очень профессионально нужно было смотреть на голубой
экран, чтобы заметить, как, обращая всю советскую историю русского народа в заурядную одесскую хохму,
путает и скрадывает телевидение свои собственные следы по пороше сегодняшнего времени.
Если бы простой советский телезритель мог быть еще и наблюдателем, он, несомненно, приметил бы и
самое главное превращение своего нового телевидения, превращение, которое сродни переходу в другое
качество. А именно: телевидение, призванное быть лишь палитрою, на которой грубо смешивают для
скорейшего употребления все другие виды искусств, само вдруг стало самостоятельным искусством.
Причем, народным. Конечно же, еврейским и заняло свое порядковое место сразу после анекдота, пародии и
куплетов. Кстати, специалисты-исследователи и по сию пору не знают, что же такое есть Еврейское
Народное Искусство, где оно находится и с чем его едят. Не черный же это квадрат Казимира Малевича в
самом деле. Слава богу, благодаря перестройке, вопрос закрыт. Еврейское народное искусство найдено в
России. Это - ее телевидение.
Ничего этого простой русский народ не знал. Он по-прежнему считал новое рршпяшш телевидение своим. А
оно уже стало чужой, не последней по счету властью и с хамскими ужимками указывало ему, кого избирать
на свою шею в скором будущем.
Доверчиво смотрел народ в провальную черную дыру экрана и верил. Раньше говорили - Буриданов осел.
Видимо, пришло время говорить - Буриданов избиратель!

72
 Сеть интриг, подобная искусной паутине, пронизывая СМИ, вязала их любым органом общественного
организма. Она была неуследима, ибо не пользовалась общепонятной логикой; она не боялась бросаться в
глаза, ибо ни один, самый дотошный, взгляд не мог охватить всю ее систему, он замечал только
противоестественные узлы на поверхности действительности и, путаясь в этих узлах, осмеянный, исходил
на нет. Что, например, общего было между очередным воровским "сходняком" и закрытым научно-
исследовательским институтом по разработке новейших химических технологий? Между "звездами" эстрады
и ведущими экономистами из ближайшего окружения Горбачева? Между уличными московскими
педерастами и историками КПСС? Между теми, кто по ночам спекулирует водкой и межрегиональной
группой народных депутатов СССР?
Вопросы можно было множить без конца - ответов все равно не предвиделось. А паутина с каждым днем
крепла, увеличивала размеры своего захвата. Некоторые ячейки этой сети легко мог порвать случайный
ротозей-прохожий. Но и всё! Остальные сохранялись в полнейшей неприкосновенности и боеготовности.
Сеть, запутавшая все советское общество в свои четыре измерения, была и,одновременно, ее не было! Это
что, необходимое условие для существования могущественного государства? Может, его конец?..
В конце восьмидесятых образцовую для всех последующих гешефтов такого рода операцию провели СМИ
с депутатской речью братанов Нахалковых.
Раскрутку начало телевидение, его могущество не было бы столь всеобъемлющим, кабы не живейшая
связь с печатью и радио. В деле Нахалковых все виды такого соподчинения сработали с завидной четкостью
и чистотой. А началось все с похабной безделицы. Тупой, как обух, с плотью будто составленной из кусков
окаменевшего дерьма, политический обозреватель первого канала всесоюзного ТВ, Исидор Голеностопский,
неверный любовник выдающегося экономиста нашего времени Арона М.Бревно и еще многих ублюдков
попроще, воспылал вдруг неодолимой страстью к старшему из братанов Нахалковых - кинорежиссеру
Анисиму. Видеть он спокойно не мог, как тот, поигрывая щечками, крутит ус. Породистые щечки Нахалкова
напоминали Исидору ягодицы. Он... Короче, изнемогал прославленный педик от любви, как школьница.
А на то время братаны Нахалковы как раз и поднабрали силенок. Пользуясь всеобщей правовой
неразберихой /Горбачев недавно заявил, что разрешено все, что не запрещено/, они нестеснительным путем
самовыдвижения дружно пропихнулись в народные депутаты от Союза театральных деятелей. Имели право:
Гоги артистически обсчитывал творческую интеллигенцию столицы в одном из баров киностудии имени
Горького, а "непроливайка" Анисим который уж год окормлял страждущих широкоформатными, цветными
баснями из жизни дворянских недорослей ХIХ века. Популярность! И выборы проскочили мелкой пташечкой.
Прошли оба. Таким большинством голосов, что закачаешься! Требовалось теперь восторженное, широкое
освещение СМИ их "тронных", произносимых при вступлении в должность, речей. Речуга, правда, была одна
на двоих, но не в этом суть. Такую речугу несолидно было "показывать" только своему брату интеллигенту в
каком-нибудь элитарном клубе, нужна была высокая трибуна.
Здесь-то и раскатился к Анисиму отсыревший от неутоленной любви Исидор Голеностопский. Мол, когда
угодно, по какому хочешь каналу, но при одном взаимном условии... Анисим, как-то не поняв юмора, стал
плеваться. Ах, так!..
И на следующий же день телевидение в одном из сюжетов почти полностью прогнало нужную речугу в
исполнении Анисима. Но назвало его,подлое, во врезке "известным работником московского общепита".
Братаны на время прижухли, засуетились с опровержениями.
Тогда вступила засранная по самый нос газетенка "Московские новости". В обычное время она тихо
перебивалась тем, что служила пособием для москвичей, изучающих иностранные языки, - выходила по-
английски, по-французски, по-немецки. Пучить грязной пеной ее начинало в периоды всяческих
общественных смут. При Хрущеве она приобщала народ к дремучему либерализму, при Горбачеве повела
счет сталинским политическим репрессиям сразу со ста миллионов человек. Теперь, проявив даже
непривычную точность в обращении с полученным материалом, она все ту же речугу напечатала под
портретом Анисима, но за факсимильной, так было заведено новой редакцией, подписью бармена.
Братаны начали втихую околевать от безнадеги. А Исидор Голеностопский продолжал точить камень.
Похрустывая своими знаменитыми мослами на всю страну, он в каждом обозрении не забывал нахваливать
их злосчастную речугу, приписывая, между делом, удачу [Шё/ ее то коктейлям Анисима, то кинофильмам
Гоги. Он наглел на глазах. В последнем еженедельном обозрении Исидор, не тушуясь, заявил, что хотя и
очень глубока по содержанию депутатская речь Гоги Нахалкова, никто из брательников ее не писал. Вышла
она из-под пера их папаши - Епифана Нахалкова, орденоносного холуя-публициста эпохи культа личности.
Добило братанов московское радио.
С неизъяснимой горячностью оно вдруг заболтало о неотвратимости конечного торжества идей демократии
во всем мире. "Недавно,- ликовало оно, - неоспоримым большинством голосов в народные депутаты от
Союза театральных деятелей столицы был избран известный Епифан Васильевич Нахалков. Страна знает
его как ведущего международного обозревателя при Сталине. Но, если он искренне пересмотрел свои
убеждения и открыто перешел в лагерь сторонников перестройки, мы приветствуем его от всей души. Мы
также с негодованием отвергаем просочившиеся из неназванных источников сведения о том, что
депутатскую речь Епифану Васильевичу написал его младший сын - Гоги Нахалков, популярный
кинорежиссер, певец тургеневской женщины. Мы в это не верим!"
Братаны сдались.
Анисим, плюнувши, пошел на подлон к Исидору Голеностопскому. К его собственному удивлению, роман у
них сладился мигом, прямо в рабочем кабинете могущественного телевизионщика и далее пошел, как по

73
маслу. Через месяц Анисим развелся с последней женой и был интимно представлен Арону М.Бревно, а еще
через два - получил жирнющий заказ на создание телесериала о половой жизни Надежды Константиновны
Крупской. Директором на этой безразмерной картине стал у него братан Гоги. Анисим заметно потолстел и
завел себе иномарку. Омрачало его цветущую жизнь одно: Исидор Голеностопский опять поворотил свой
легкомысленный зад в сторону Арона М.Бревно. Страдать Анисиму приходилось молча. Что Исидор, что
Арон - оба были не по зубам кинорежиссеру. На прощание сказал Исидор Анисиму не о любви:
- Теперь ты понял, отставной певец тургеневских баб,ч то такое современное телевидение? Из тебя,
живого и положительного, ему ничего не стоит сделать несколько трипперных призраков. И тебе до самой
смерти не доказать, что ты не имеешь к ним никакого отношения... А на тебе, всего-навсего, только
проверили одну старую технологию по проведению мягкой социальной дискредитации. Она называется,
между прочим, "Распутин". Врубаешься, пипл?
Жестковато получилось,может, даже цинично. В душе, однако, был Исидор, таки, интеллигент: на своей
жилистой губе на память об Анисиме завел усята. Бесцветные, походили они на несмытые остатки зубной
пасты. Другого бы насмешками со свету сжили, но Исидор, шуткуя и умствуя, уже вел на всю страну
большую политическую программу, аналитическую, так сказать. Час эфирного времени раз в неделю! И все
на студии усы его почтительно величали сократовскими. По слухам тот древний демократ тоже любил
приставать к согражданам с каверзными вопросиками, опять же, мальчиков любил! Может, и усы были у
античного комментатора, кто знает?
А речь братанов Нахалковых, из-за которой было поднято столько публицистической пыли, вовсе того не
стоила. Заурядный набор общих слов, списанный из книжицы академика Сахарова “О стране и мире".
Останавливало в ней одно первое предложение, откровенное, как отрыжка:
- У меня нет никаой программы действий, одни намерения!
Вот это - правда! Зачем братанам Нахалковым, бармену и кинорежиссеру, программа по улучшению жизни
русского общества? Кто им ее даст?
Такая программа хранилась на компьютерах в Израиле и Америке, на даче у Арона М.Бревно, в московском
Институте Системных Исследований, которым руководил академик неизвестных наук ^ермен Гвишиани.
"Я не разделяю твоих мнений, но готов отдать жизнь ради того, чтобы ты мог их свободно высказать." Этот
аргумент явно не сегодняшнего разлива ни с того ни с сего вдруг запестрел на страницах газет - от
"философических" "Известий" до проституированного "Московского комсомольца". Забавно, что никто в
точности не знал, кому принадлежат эти слова.
Сахаров был убежден, что Рузвельту. Горбачев /сам-то Михаил Сергеевич здесь ни при чем - все
референтура,референтура/, что - Вольтеру. "Московский комсомолец" поместил авторство
общеупотребительной цитаты между Евтушенко и Окуджавой. Читателям было как-то наплевать.
Арон М.Бревно, тоже, кстати, не знавший, самолично переписал их большими буквами на большой лист
мелованной бумаги, подписал – Владимир Соловьев, русский православный философ, и вручил Рыле. Тому
через неделю предстояло проводить отчетную партконференцию в области, и вот уже три дня, как не видел
он ни капли спиртного. Зол был и туп. Читал поданное медленно, словно научился только вчера, сыро
шевелились губы.
- Не понимам, - скучным голосом произнес он. - Все "мнения", понимаешь, "мнения"... Со всех сторон. Нет, -
застучал пальцами по столу. - Ты мне ясно скажи, что такое это мнение? С чем едят, как говорится и так
далее!
- Чего? - дачным летним воздухом подавился Арон М.Бревно. Пожалуй, впервые в жизни он готов был
вслух признать недостатки своего многопрофильного образования. "Мнение - суждение, оценка, взгляд, -
зашелестело ему из какого-то словаря и тотчас же смолкло. - Ну-ка, объясни этому олуху царя небесного,
что дважды два - четыре! Спросит, а куда глядит этот взгляд?.."
- Мнение - это, когда мнешь всех, кого захочешь, - положась на всегдашнее чутье, ответствовал Арон.
Сказал, опустил глаза; стол перед ним был крыт толстым стеклом; Рыло шумно выдохнул на свое
отражение, и он понял - попал в точку.
- Скажешь тоже, - подозрительно и, вместе, доверительно хмыкнул Рыло. - Не врешь?
- Гарантия - сто процентов!
- Это - хорошо! - Избегая встречного взгляда, глазки Рыла ощупали Арона М.Бревно от плеч до стола и
словно прилипли к левой стороне груди.
Ну, дает! На свой страх и риск, плоскую, не толще записной книжки, но емкостью в литр, флягу коньяку
положил Арон М.Бревно во внутренний карман пиджака... Совсем не заметно было! Неужели учуял?
Две пары глаз напряженно повисли друг напротив друга на одном уровне. У Рыла, - что называется, с
хитринкой, все высмотревшие; у Арона М.Бревно - телячьи, невинные, как в первый день творения.
Повисели они, разные, и поладили. Набулькав себе под столом стакан, тот, кто хотел - выпил, подождал
"прихода", спросил:
- Ты Ильюшу Мозгожопова знал?
- Это - Мозглякова-то, ха-ха, нет.
- Мозглякова, - завелся изнутри смехом Рыло, живот его ритмично запульсировал: - Мозглякова, парень, и я
не знал... Мозгожопова знал...знал... знал... ?Р
- Уедаться можно, - пропустив, как водится, начальника вперед, подключился к веселью Арон
М.Бревно.Опять поладили.

74
 Забеседовали. Обыкновенные люди стараются в таком разе показать свои лучшие стороны. Арон и Рыло -
не то. Пустили один другого на свои личные помойки. Понюхай-ка!... Тут Арон и заметил с изумлением, что
дурость, которой природа от души наделила его нового начальника, не только беспросветна, но обаятельна
и самобытна. Только что, например, он искренне не понимал значения слова "мнение", но стоило Арону
заявить, что первостепенной задачей наших дней является поэтапное превращение каждого руководителя в
частного собственника руководимого им сектора, крякнул в самое "яблочко":
- Тогда эта дача - моя!
Четверть века писанные чужими лапами идеологические четьи-минеи громогласно зачитывал Рыло с самых
высоких областных трибун, за это время сам стал не менее деревянным, чем те кафедры, из которых
болтал. Его ни к чему не приспособленные дряблые мозги нужны были лишь для того, чтобы натужно и
неумело придумывать себе мизерные отличия, способные хоть на волос выделить его из сонмища таких же
"озвучителей генеральной линии партии". Казалось бы, его и впрямь "серое вещество" должно было
неминуемо атрофироваться за ненадобностью, ан нет - чего-то там он д у м а л. И думы его, за исключением
хитрых терминов, почти совпадали с политологическими наработками Израиля и Америки. Во всю жизнь не
ударивший пальца о палец, шнурков на туфлях не умевший толком завязать, номенклатурный вождь нового
типа весь русский народ считал ленивым сборищем пьяниц.
- Ну ни хрена, блядь, делать не могут эти колхозники, рабочие и так далее, - жаловался он Арону, и
Арон, еще один эксперт по трудолюбию, понимал его, как никто.
В прохладном кабинете, с распахнутыми в охраняемый парк окнами, обоим было не стеснительно. Аронов
референт по связям с общественностью, подлечившийся и взбодренный долларовой премией Ара,
выгуливал сейчас по большому кругу жену и дочерей Рыла; никто не мог помешать. Фляга коньяку еще
сохраняла весомость, Арону М.Бревно (ВДЗ оставалось провернуть одно очень вяное дельце.
- Царизм, крепостное право, сталинизм, что вы хотите? Откуда было русскому народу набраться
европейской деловитости, - быстро согласился он с вождем и нежнейше тронул его культяпую клешню. - Вы,
извиняюсь, в бога веруете?
В вопросы, которые ему задают, Рыло никогда не вслушивался. После ста граммов, как квашня, лезло из
него словесное месиво, только языком успевай поворачивать
- Это как тебе, понимаешь, по-настоящему, так сказать, объяснить, - во все горло затрубил он, коньяк
уже начал доходить до извилин. - По-научному скажу откровенно - бабские забобоны! Фикция цивилизации,
понимаешь!Но находятся которые некоторые. Разные ведь есть люди, мы не скрываем. Ладно, я тебя,
значит, тоже спрошу, - Рыло глотнул из фляжки и, довольный, откинулся на спинку, простер над столом
культю. - Скажи, понимаешь, как по-твоему будет, чтобы закрыть двумя дырками одну?
Любому мыслителю легко сделать больно. Арон М.Бревно, сидевший с выражением мечтательной
почтительности на лице, сейчас был далеко отсюда. Судьба православия решалась у него в мозгу. "Надо
убрать от русских гоев эти опасные идеи о коммунистическом счастье для всех на земле и при жизни, -
подсчитывал он про себя. - Для всех пусть оно будет в гробу, как у христиан. А нам оно нужно немедленно и
у русских в стране все есть для нашего прижизненного счастья..."
- А? Чего задумался? - Рыло нетерпеливо заерзал в кресле. Он, очевидно, был в предвкушении какого-то
старого, всегда ему удававшегося розыгрыша. - Скажи. Ну... Не знаешь?
- А разве может такое случится? - не скрывая брезгливости, воротился к жизненной прозе Арон М.Бревно.
- Думать надо, тетеря! Скажем, у меня понос и так далее... Берем твой нос и затыкаем, что прорвало.
Соображаешь? Двумя дырками - одну. В ажуре, понимаешь... Дошло?
Дошло, "понимаешь"! У Арона внутри сделалось остро и холодно. Ах как трефно! Некошерно! И как еврею и
как гэю. Носом! Нда... Но, таки, шарм есть, ничего не скажешь!
- Ха-ха! - надрывался напротив Рыло и всем видом своим призывал: ну же,ну, давай! Это же - умора!
Скольких я уже так купил! Ты что, как не свой, понимаешь?
- Хе-хе, - без улыбки и тихо произнес Арон М.Бревно. - Спасибо, икру уже ели! - Между щек он нашел
плоские, как дырочки, глазки Рыла и, холодный, "положил" на них свой взгляд. Вождь сохранил на лице
гримасу смеха, но сотрясаться и булькать перестал. - Смотрите, - и Арон, словно маятником, закачал у него
перед носом рукой с одним шшщ выпрямленным указательным пальцем, посередине которого цепко сидел
черный перстень - змея, пожирающая себя с хвоста, из пасти ее хищными искрами беспрестанно осыпался
крупный бриллиант... Безотказный прием гипнотизеров, древний, как мир, надежный, как все, что скрыто и
недоступно большинству: - Смотрите... Слушайте... Когда все начальство в этой стране станет частными
собственниками, народу тоже придется что-нибудь дать. Дать открыто, широко, навсегда! Я предлагаю
вернуть ему православие!
- С крестами это, понимаешь, - тужился понять услышанное Рыло, не сводя глазенок с бриллианта. - Попы
и так далее... А ты, слушай, поголовастее будешь, чем Мозгожопов. Подожди. Две квартиры у меня в Москве,
две - в Сибири, дача в Крыму, эта дача, - он принялся загибать пальцы на здоровой руке. - У дочерей по
квартире, у Юлии Юльевны... Это, значит, все мое! А работяги с колхозниками пусть себе моются! А что?
Годится! - Не отрывая взгляда от Аронова перстня, он выпил. - Ид, годится!
Как убирают использованную посуду, Арон М.Бревно принял со стола руку. Глаза их встретились на том
месте,г де только что покачивался бриллиант, и разошлись.
"Известному педерасту, тайному социологу, - говорили одни, - что мне ваши ложные русские боги? Ваш
Спаситель? Для меня Христос - мамзер, сын бляди!”

75
 Другие глаза стояли на нулях. Ничего не выскочило в прорезях глазниц у Рыла. Не могло. У него не было
Бога его отцов. Разве у грязи может быть Отвчество? Она повсюду жирна и чавкает. А общее и отвлеченное
Рыло сроду не понимал. Так безногий не может бегать, и все тут. Бог, Государство, Народ, Родина, Честь,
Долг, Подвиг, Совесть, Добро... "Что такое, понимаешь, - редко-редко приходило ему на ум. - Почему нельзя
пощупать?"
- Оно еще почему хорошо, - куриной гузкой выворачивая губы, стал наставлять номенклатурный вождь
нового типа своего личного политолога. - А потому что - традиционно! У нас, понимаешь, романтика была
для дураков. А теперь будет всему народу молитва отпущена. Я так резюмирую!
Кивнул Арон и перемолчал. Нет, молитвы он тоже не собирался отдавать русскому народу.
"Вот поставим вам в каждом приходе такого священника, как Коля Баев, сами молиться не захотите”, -
думал он.
Потребность верить столь же присуща человеку, как и необходимость дышать. Кабы не Вера, ничего бы не
свершалось на земле. Даже на камень падшее, верует в свой росток зерно. Верует зверь в волю свою, птица
- в воздух, а рыба - в воду. Веруя, один поднимает голову к звездам, другой смотрит вниз. Да, по земле
ступают человеческие ноги, но верный путь прокладывается только по звездам .Мудры деревья: зеленые
лица их обращены в небо, а корни, питаясь всем земным, не страшатся проникать в глубь мрака.
"... Горе моряку, взявшему
Неверный угол своей ладьи
И звезды:
Он разобьется о камни..."
Велемир Хлебников.
Ничего нет на земле старее Веры. Первый зеленый листочек, проклюнувшийся из вешней почки - уже
религия, ибо - Явление.
Мудры были наши предки - для них праздником были вешние всходы на полях. Бренную же оболочку,
которую сбрасывало с себя проросшее семя, они предавали забвению и праху.
Лукав не ум человеческий, лукава трусость, заставляющая его ходить по кругу. Минули тысячи лет и уже
открыв Веру в Рождение Христа, люди оборотились вспять - начали верить в то, что ничтожится рождением:
в детское место, в сброшенную змеиную кожу, в мякину вместо зерна, в ченные тленом мощи вместо
бессмертного духа.
Вера в вечность тлена - наша религия сегодня. Давно сгнили те шкуры, в которых прел наш пращур, также
сгниют и нынешние джинсы. Возрождается только человек.
Вера в мякину способна ли возродить зерно?
Откройте глаза ваши на Христианство!
После того, как пала Инквизиция, кончилось Католичество,
Православие не намного переживет его.Тому порукой закрепленное в 1918 году Поместным собором
Патриаршиство. Православный Патриарх равняется католическому Папе, а продал Западную церковь
ростТтЩошм^ Римский Папа.
Хотя и редко слышится его дыхание, в мире еще страшатся православия.
Миру нужно низвести Православие до уровня современного Католичества, чтоб под сводами кафедральных
соборов дергалась электронная музыка, чтоб с божьего благословения венчались в храмах содомиты.
Потому откормленные каплуны, надежные извращенцы, искусные подделыватели откровения призваны
ныне воспитывать в русском народе высокий дух истинной Веры, за которую погибли некогда протопоп
Аввакум и Тарас Бульба.
Имя званным - современный православный клир.
Это они, "служители культа", учат поклоняться мощам, которые сбросил с себя на Голгофе Иисус Христос.
Они разделяют верующих на имущих и неимущих. Они, они не ведают, что есть горняя Вера, а есть Вера,
повторяющая подземные ходы гадов.
Гнать - ноги в кровь! - гнать нужно ту церковь, что построил Пётр; он же - Симон; он же - камень. Чтоб в
рубище, но общей дорогой, шла она среди человечества. Не на руках у крестьян, не на плечах у рабочих! В
сердце, в сердце одном ее место. Там не поставишь себе хоромы, не возляжешь на пуховики! А у пастыря
духовного бич должен быть у пояса, не кошель!
Любая власть предержащая развращает любую церковь.
Крепила православную церковь только советская власть.
Она освободила ее от корысти и злата.
От пустосвятия и ханжества.
От хождения по миру с сумой.
Только горней дорогой допускала она к Вере чистых помыслами.
Новые храмы при Советской власти не строил себе клир, верующие возводили их в своих душах.
Ближе к Христу при Советской власти стала русская православная церковь. Мирская суета, растленная
грязь сытой праздности были отсечены от нее.
Лишь от таких священнослужителей, как Коля Баев, не могла оборонить православную церковь Советская
власть. Ибо деятели его склада, куда бы ни лезли, двоятся, как змеиное жало. И всякому начальству умеют
они предъявить то, что тому надобно. Порок так порок, благочестие так благочестие.
В начале "перестройки" отец Николай, он же - Коля Баев, бывший педерастический комсорг ленинградской
Академии художеств плотно и хлебно сидел в церковной иерархии. Побыв настоятелем Богоявленской

76
церкви в городе Йыхви, Эстонская ССР, принял монашеский постриг и подвизался ныне близ управляющего
делами Московской Патриархии, войдя одновременно в состав постоянных членов Священного Синода.
Скромный и обходительный, слагавший, к тому же, звучные духовные стихи, он бывал повсюду.
Номенклатура, что церковная, что партийная, падка друг на друга. В самом деле, не с обманутыми же
верующими, не с ограбленными трудящимися им водиться.
Без видимых усилий отец Николай всем пришелся ко двору. "Служители культа" ценили его за благостную
исполнительность и сговорчивость; интеллигенция - за стишата, которые сама же и называла "духовными";
любую общественность он подкупал просвещенным либерализмом суждений, всегда далеким от привычной
ортодоксии. Пожалуй, одно УКГБ скрывало причины своей стойкой расположенности к отцу Николаю. Но это
уже ладно, скрывать скрывало, однако, звание майорское присвоило.
После исторического дня Единения, когда московская интеллектуально-творческая элита породнилась с
хозяином нового номеклатурного типа Рылом, отец Николай попал в поле зрения Арона М.Бревно.
Прельстил он его, разумеется, не педерастическими ВЕЯВШИ прелестями, коими устарел, но качествами
исключительно духовными - издавна умел Коля Баев без мыла влезать, куда хочешь.
Арон М.Бревно немедленно навел справки о положении отца Николая в клире. Полученные сведения его
полностью удовлетворили. Объемными стали планы Арона. Отныне русскую православную церковь он
видел только как Патриаршество. Патриарх - тот же самодержец. Это прекрасно, когда один пост командует
всей Верой в стране, по сути всей нацией. На такой пост легко поставить своего человека, и тогда
православная церковь будет служить, кому угодно. Хоть Америке, хоть Израилю, хоть просто масонам. Так
уже было с Римским Папой. Так будет с русским Патриархом.
Чем ближе узнавал Арон М.Бревно Колю Баева, тем больше ему нравился отец Николай. Арон находил,
что отец Николай не только психологически напоминает Кароля Войтылу /нынешнего Папу Иоанна Павла II/,
но, безусловно, схож с ним и внешне. Прямо какой-то промысел божий!
“Разнояйцовые, конечно, но, таки, близнецы!”, - любовно шутил об этом Арон М.Бревно и помогал Коле, где
только мог. Где не мог, впрочем, пособлял тоже.
Коли Арон М.Бревно за что-либо брался - мух не ловил. Встречу Рыла с отцом Николаем, то бишь
педерастом-комсоргом Колей Баевым, он организовал на высшем номеклатурном уровне. А как же? Сегодня
- это только командная высота, с которой осматриваешь завтрашнюю тусовку. Предполагаемый Президент
Союза с предполагаемым Патриархом всея Руси должны быть заранее тась-вапь ргави.-зпЕРУВйЁИ Что ж
им, в "Национале” прикажешь знакомиться?
Номеклатурному вождю Коля Баев представлен был как хранитель демократических традиций
православного клира, глашатай веры и надежда верующих.
Сам Рыло в рекомендациях уже не нуждался. Его портреты с подписью: "Если не он, то кто?" свои люди уже
расклеивали в центре Москвы.
Общаясь с Рылом, Арон М.Бревно напрочь не употреблял такие слова, как: вкусно, выпьем, полезно,
хорошо, дорого. Всюду, где это позволял смысл, с нажимом ставил: демократия, демократично. Даже про
первый самый смачный парок в сауне объявлял:
- Молоток, глубже, чем демократизм пробирает!
Рыло, понимавший под демократией свой скорый приход в ту власть, где можно ВСЕ, привык к подмене
быстро, в охотку.
Уже назначив время и место встречи, Арон находчиво переиграл сценарий, расширил, включив в него
Анисима Нахалкова. Заметно подпедерашенный кинорежиссер, по его замыслу, должен был не откладывая
браться за создание предвыборного имиджа Рыла. "Великие события приходят к тем, кто их ждет", - говорил
Арон.
Про братана Нахалкова Арон Рыле сказал крепко, словно табличку прибил на ответственную дверь:
- Демократический мужчина. Лидер философского кинобизнеса. Придерживается независимой
половой ориентации!
- Не стоит, что ли,- ухмыльнулся Рыло.
- Стоит, стоит, - успокоил невежду Арон. - Только по-своему.
- Это бывает, - проявил неожиданную осведомленность Рыло, - от незалеченного триппера. Член,
понимаешь, сводит, как крючок... Ха-ха!
- Не то, - отмахнулся Арон. - Здесь все гораздо демократичнее!
Для продуктивной,неторопливой беседы выбрали служебную квартиру ЦК. В самом центре Москвы. С
сауной. С вышколенной неприметной прислугой, способной, однако, в мгновение ока соорудить стриптиз. В
условленное время уединились.
Коля прибыл в торжественных ризах, будто только что со службы.
Косолапый Анисим Нахалков трусил расхлябанно и уверенно; нет-нет, а подергивая себя за ухо, в мочку
которого ему недавно, как знак принадлежности к высокой элите педерастов, вставили миниатюрный
эмалевый глаз, обрамленный золотым треугольником. Профаны нужны действительным масонам еще и как
обыкновенные разносчики рекламы: пусть все открыто видят их якобы тайные знаки и пусть об этом
сплетничает весь город. Масон достаточно значительных степеней никогда бы ничего подобного носить не
стал.
Арон ,по-домашнему, был облачен в шикарную тройку.
Тупя взоры в ожидании, сели.

77
 Рыло, привезенный загодя, явился с регламентированным опозданием прямо из стены - так мастерски
была замаскирована дверь. Холуи попотели над ним на совесть. Тщательно выбеленный, колыхался на
голове его лихой парикмахерский начес; блестящий, в прямом смысле этого слова, светло-серый костюм
отливал лиловым, как ёлочная мишура; морда все ж была сведена злобой - второй день заботами Арона не
давали ему водки.
- ... И так далее, - стремительно садясь и показывая культей на бутылки, поприветствовал он
собравшихся: - Надо, понимаешь, дело делать, а не лясы точить.
Это была его любимейшая заготовка. Произносить ее он научился так, что на бесчисленных пленумах
даже вчерашние собутыльники блудливо опускали глаза.
Уже посвященный в свою роль, Анисим Нахалков после этих слов под столом точно и сильно хватил
будущего президента носком ботинка по голени. Он вволю повидал на съемочных площадках различных
психопатов, сам блистательно разыгрывал их за столиками Дома кино и знал,что с чем едят.
У Рыла, как и у всей номенклатурной сволочи его ранга, был один незыблемый "принцип" поведения на
официальных приемах, его вколачивали в них изо дня в день. Что бы ни случилось во время торжественного
пищепринятия, пусть даже официант вывернет тебе на голову супницу, - сиди и жуй как ни в чем не бывало!
Ты - номеклатура! Держи фасон!
Гребень кости, по которой проехался подошвой Анисим, жгло, как огнем, но Рыло не дрогнул ни единым
мускулом. С невозмутимостью языческого идола он соображал, кто же его огрел? Арон М.Бревно
исключался сразу, будущий Патриарх из комсоргов - тоже. Оставался Анисим, усмехавшийся в змейками
подбритые усята. "Он - засранец! У которого ориентация не туда! Ох, люди... люди..."
- Я нисколько не сомневаюсь, - с бокалом наперевес поднялся тут Арон М.Бревно, - что со временем
наша скромная и простая встреча в чисто дружеском кругу войдет во все школьные учебники мира, станет
предметом пристального научного внимания, будет изучаться политологами, социологами, историками...
"Вот так, - крякнул про себя Рыло, позабыв и о ноге. - Станет! А как же! Предметом... Он - Рыло!"
-... Иначе и не может быть, - проникновенно продолжал Арон. - Известно, что за семьдесят лет своей
тирании большевистская власть так и не удосужилась ни разу по-доброму, с глазу на глаз, сесть за стол
переговоров с представителями русской православной прогрессивной церкви... /Анисим, циник
недоделанный, хихикнул!/ - Да, я насталиваю,- осадил его Арон. - Именно так! Прогрессивное крыло
современной православной церкви должно встречаться с прогрессивным крылом нынешней партийной
власти, образуя высокое идеологическое парение! /Коля Баев благостно кивнул./ Это легко сказать, - поводя
остекленевшими влазами, монотонно ликовал Арон. - Но какие воистину глобальные изменения должны
были начаться в этой стране...
- В какой такой стране, - вслух не понял Рыло.
- В СССР! - Бросил ему Арон. - ... чтобы, чтобы Церковь и Государство пошли наконец навстречу друг
другу! Эпохально! Значимо! Еще раз доказывает, что ничего окаменевшего в политических процессах не
бывает. Мы стоим на пороге великих перемен! И когда будут подведены итоги нашей встречи, они, убежден,
станут ближе! Неотвратимее! Сегодня за нашим столом, с нами рядом, на равных сидит сама История! -
Арон рассчитанно приостановился, глянув на Нахалкова, и тот, бывалый постановщик массовых празднеств,
тут же из двух собственных ладоней изобразил бурные овации воображаемого зала.
- За баб-с, - галантно грянул Рыло и мигом выпил.
- За соединение несоединимого, - вовсе не обратил на него внимания Арон, медленно сел и яркими
отмытыми глазами обвел своих номенклатурных собутыльников. Глубоко видел он сейчас каждого.
Сообразно его будущему месту на государственном челе Союза. Рыло пропальпировал он взглядом совсем
как личный врач: вам, мол, батенька, еще жить и жить, нас радовать. Колю Баева оглядел с напутственным
смирением и неколебимой надеждой. Братану Нахалкову сыграл известный междусобойчик: ты - мне, я -
тебе!
"Имидж, - защелкало тотчас же в голове у того, - имидж, чтоб вам пусто было!"
"Имидж" это по-русски сказать будет образ. Слов нет, что подразумевается - божий, тут уж не до жиру, но и
за всяким сущим набирается несметный ряд предков. Сгинули они все в землю, оставив одному-единст-
венному, живущему, кто - бровь дугой, кто - виноватую улыбку, кто - глаз с паволокой. Это все за немалые
деньги, брался Нахалков стереть, как резинкой. Арон подробно объяснил, что нужно. Бесхитростный русский
мужик, что на уме, то и на языке, правду-матку рубит с плеча, не речист, зато надежен... А у Рыла - злобные
свиные глазки и морда, как оковалок ветчины в (*орме. Хорошо было только то, что не "гэкал" он, как
Брежнев и все его окружение - родился и вырос в Сибири, а там русское произношение было лучше, чем на
столичных ^ил^аках.
Нахалкову самому интересно было, что выйдет из задуманного, и он так задушевно и безмятежно ответил
на сверлящий ненавистью взгляд Рыла, что тот толкнулся к Арону:
- Этот... орентированный не из Политбюро будет?
В пищеводе у Арона смешком всхлипнула закусь.
- Нет, обыкновенный демократ.
Вокруг, покамест сдержанно, жевали.
Словно намереваясь все сгрести со стола под себя, широкорукавный, поднялся Коля Баев. Неохватным
крестным знамением осенил он закусывающих.

78
 - Братья мои во Господе, - возгласил он, чуя неповторимость момента, - предержащие власть и от
власти претерпевающие возблагодарим же отца нашего небесного за хлеб, соль и питие! Помолимся и
вкусим со смирением.
Арон, отпустив нижнюю губу, глядел на Рыло. Будущий президент Союза расслабленно утерся беспалой
рукой.
- Наливай, - грустным шепотом вклинился он в раскатистую молитву Коли Баева. - Батюшка,
понимаешь, дело говорит, обряд проводит, чтобы мы закусили и выпили. Это понимать надо... понимаешь!
Дальше все пошло уже само собой.
Кроме Арона М.Бревно, пившего мало и бывшего, так сказать, свободным политологом, все до того
сжились с застольным времяпрепровождением, что после третьего тоста вовсе перестали различаться:
говорили одно и то же, смотрелись на одно лицо.
Одним кулем со всеми валил и Коля Баев, то бишь отец Николай. В шелковой рясе, елозя громадным
крестом по брюху, как это он умудрялся делать, известно было лишь его многотерпеливому богу.
Чем больше Рыло пил, тем делался зануднее и трезвее. Всю жизнь читавший речи с чужих бумажек, он с
пьяных глаз пускался всем объяснять всё.
- Что такое, понимаешь, президент, - трубил он, обращаясь только к Коле Баеву, в котором прозрел
почему-то равный себе ранг: - Объясняю! Если я - президент, ты.- патриарх.
- И наооборот, - умело вставил Коля.
Такого Рыло не хотел понимать.
- Как так? Так, понимаешь, не бывает. Я - Петр Первый! А ты - кто? В том-то и соль, что патриаршество Петр
Первый упразднил.
- У меня - паства православная, - нашелся Коля.
Рыло присвистнул с явным сожалением:
- А у меня, понимаешь, пролетариат! А? Знай на кого ногу поднимать! Ну то-то же!.. Однако, слушай.
Давай, понимаешь, попаримся! Этого вот, - он мстительно глянул на Нахалкова; тот в это время с
удовольствием изображал перед Ароном официанта, - этого вот вениками отходим... Он ждр неверущийт
засранец! Понимаешь, не верит в бога!
Перемежаемая тяжелым сном, историческая встреча Государства и Церкви продолжалась три дня.
Отчет, который составил о ней обязательный Арон М.Бревно, занимал 53 страницы на машинке и весь был,
от слова до слова, списан из "карманного словаря атеиста".
Отправлен был отчет в Израиль и Америку.

Глава девятая
Отбой
1
Медленно, по Кировскому, от метро Горьковская шел Поэт.
Во всей красе своей и силе стоял над городом Август, и жиденькое ленинградское небо не могло удержать
его зрелую тяжесть. Густой,инеодолимый поток солнечного света обвально падал и на людей, и на дома, и
на деревья; всё было залито им; всё стояло или двигалось по дну солнечного половодья.
Так уж вышло, Поэт не знал числа, дня недели; какое сейчас время суток, он тоже не знал. Может, раннее
утро, а может, вечер... В голове у него беспрестанно сталкивались самые разные слова, они перечили ему,
он отмахивался от них и потому думал, что на улицах всегда - разноголосая толпа.
Дней десять назад ему несказанно повезло - сбылась мечта всей жизни. Некое частное издательство с
весьма ограниченной ответственностью всего за две тысячи рублей снизошло - напечатало избранную книгу
его стихов - "Соловьиная Родина". Весь тираж, связками, он свалил в угол своей комнаты и по ночам вставал
прикоснуться к присутствию книг, проводя чуткими пальцами по торцам переплетов. Молчаливо и отрешенно
жила сброшюрованная бумага, и каждый лист ее был заполнен ЕГО словами.
Друзья кричали: "Поможем!". Друзья приходили с водкой и уходиди, забывая среди бутылок подписанные
им на память экземпляры. Когда друзья решили отдохнуть от пьянки, зачастили кредиторы - на оплату
типографии Поэт занимал деньги, где придется.
- Ты реализуй товар, - пинали кредиторы ногами в связки его книг, - Сейчас народ все купит.
Оборзеть-то народ и впрямь оборзел; придурковатые толпы шастали по городу, сметая с прилавков
любую дрянь, особенно продукцию так называемых кооператоров - джинсы, переделанные из солдатских
кальсон, одноразовые зажигалки китайского производства, здоровенные значки с надписыо: "Хочу пива!" -
вот так! Но вот на поэзию не клевала душа покупательская; мимо пёр народ.
Еще с прибаутками, Поэт поторговал своими мнмиаяя сборниками в Доме книги, потом уныло толкался
близ "буков" на Литейном; наконец, прижимая книги к груди, просто пошел по улицам, лишь бы люди
мелькали рядом.
... Они и мелькали, не покупали...
Кто ни на мгновение не оставлял Поэта, так это - солнце, и лицо его приобрело завидный рекламный цвет,
тот шоколадный курортный загар, по которому с ума сходят отпускники. Только лег загар на подвижную
сетку горчайших морщин и, казалось, вот-вот осыпется.
(*ги.чуи.
. Никто ре покупалуникто,»

79
 - Так заведено не нами, - бормотал на ходу Поэт. - Один считает себя умным, другой – хитрым, третий -
удачливым, а вот четвертому не повезло, ему вздумалось, что он - Наполеон... Ату его, значит! Чтоб ни в
одном глазу! Не с твоим рылом в такой ряд! Ты же - сумасшедший...
А вокруг все было полно солнцем. В последние годы знаменитое ленинградское лето с беспрестанными
дождями точно корова языком слизнула, влажное, душное вёдро начиналось в середине мая и кончалось в
сентябре. Казалось, в городе все время кипятят и сушат тонны лежалого белья.
Поэт шел, привычно не отирая с лица пот.
Его вдруг одолела демократия.
Не мысли об этом государственном устройстве, а демократия как всеобъемлющий образ жизни.
"Всё мне позволено, что не запрещено, - думал он. - К примеру, никто не запрещает мне сейчас взять и
уехать на Гавайские острова, но не могу, хоть тресни! Хочу, но не могу раньше называли импотенцией, а
теперь это стало формой свободы... Поди ж ты, однако, как умно...
Кровь из носу, здесь Поэт чего-то никак не понимал.
Не был он отличником в школе, в институте перебивался с троечки на троечку, общественные дисциплины
вообще не признавал... А говорили, конспектировать заставляли... "Насквозь фальшива буржуазная
демократия! Ничего она не дает трудящимся! Хороша только для банкиров, потомственных богатеев да для
избранных на свои должности чиновников, которых не то что назначенных свыше, за разгильдяйство разом
не уволишь, а терпи покуда срок не выйдет!"
В чахлом, лишенном тени скверике, Поэт даже присел, расчувствовавшись, - вспомнился вдруг
институтский преподаватель политэкономии капитализма, громогласный, смешливый толстяк. Да, весело он
тогда, постукивая мелом, писал на доске. Всего-то и получилось два коротеньких столбца. Слева -
государственные устройства, вытекающие из естественного образа народной жизни; справа - те, что
затеваются с корыстными целями, при которых народ бездельничает и бедствует. На слова у Поэта была
профессиональная память. Древнегреческие термины он помнил совершенно точно, вот как все было
изображено:
Слева - Монархия, единоличное правление лучшего. Напротив, справа извращенный двойник первого -
Тирания, тоже единоличное правление, но уже хитрого и жестокого негодяя.
Далее - Аристократия, правление немногих лучших. Ее противником была Олигархия, так же правление
немногих, но набранное из корыстной сволочи.
В последней паре были - Полития, правление всего народа; пояснялось, что такое возможно лишь
теоретически, а не на практике, и - внимание! - Демократия, когда правит сама сволочь, обманом
взявшая власть...
Все как на ладони, люди знали об этом тысячи лет, а нас с нашими дипломами и научными званиями
провели на мякине. "Все позволено, что не запрещено!" Ага, хрен в зубы, чтоб голова не кружилась! В такую
жару даже на газировку мелочи нет и по телефону не позвонить.../Верно подмечал Поэт, да обобщать не
умел. В ту пору как раз и смело с городских улиц все автоматы с дешевой газировкой, а также автоматы
телефонной городской связи. Кто-то прекрасно знал, к чему нужно готовить ленинградцев... И готовил!/
Поэт облизал запекшиеся губы и, отогнав институтские воспоминания, загадал: если сейчас первым из-за
угла вывернет автобус с четным номером под ветровым водительским стеклом, он сегодня же покончит с
собой, надеяться больше не на что. Легковых машин в последнее время на дорогах прибавилось, всех
остальных стало меньше. Поэт долго ерзал на ободранной скамейке, муча глаза и почти пропустил
замызганную тушу автобуса, пришлось бежать за ним под красный свет к перекрестку...
Нечет выпал!
Слеза смежила ему взор... Значит, кому-то в горних высях он, Поэт, еще нужен, есть у кого-то Нездешнего
на него виды! И как бы не было тяжело, придется еще помучиться...
Расслабленный,он повернул назад, чтобы забрать оставленные в спешке на лавочке книги, и издалека
увидел, что их нет. И народу вокруг тоже нет. Увели! Такого с ним еще не случалось! Чтобы его книги -
никому нынче не нужные стишки, и сперли?!
Поэт шумно и обильно высморкался. "Что ж, - решил он,- наверно, эта бессмысленная кража - тоже добрый
знак свыше."
Глядя перед собой ничего не видящими глазами, он двинулся наугад, неведома куда. Но чтобы жить,а не
самоубиваться.

- И вот о чем, Игорь Алексеевич, я больше всего жалею, - Ждан вдруг смолк, словно предыдущих слов и не
было. Он сильно изменился за то время, что не виделись они с Небогатовым. Удивительно, но из газет да
телевизионных новостей узнавал теперь Игорь о карьерных перемещениях своего друга. Слышно, стал
Ждан депутатом; оставив работу дворника, постоянно мотался в Москву; недавно Невзоров в "Шестиста
секундах" обмолвился, что Ждана Александровича Истому приглашают в столице на какую-то весьма
престижную правозащитную должность. Здесь знаменитый телекомментатор более чем многозначительно
ухмыльнулся, - как перцу подсыпал в сладкий, любовно заваренный чай. Небогатов не знал, что и думать. Он
зашел сегодня совсем не надеясь застать друга дома, и застал. Ждан открыл сам. Дорогой, редкий костюм
отлично сидел на его подбористой фигуре. Бриться он перестал, и изящная, с проседью, бородка разом
одела его облик каким-то, так сказать, общественно-удачливым. За версту было понятно - ой, не прост этот
человек, никак не из последних ...

80
 - Скажи-ка мне, Ждан, поподробнее, что значит твоя Партия Экономического Абсолютизма? Об этом кричат
по телевидению, пишут в газетах, а я - ни бум-бум...
- После, потом... Думаешь, я все наше старое позабыл? Ни капельки! То, во что я нынче влез с
головой - водоворот есть. Ни на что времени не остается... Я все помню, Игорь... Так вот... Больше всего
жалею я сейчас, что не остался после армии в Шадринске. Пушкин, помнишь, перед женитьбой писал, что
счастье можно найти лишь на проторенных дорогах? Я и больше понял! Прыгая с места на место,
подымаясь по каким-то там служебным лестницам, человек утрачивает единственную для себя возможность
по-настоящему познать жизнь. Больше любого путешественника знает о жизни всего мира стоящее на одном
месте дерево. Я, видишь ли, не о том, что случайные зрительные впечатления лишь множат наше
невежество. Бог с ними, с поверхностными знаниями. Кто говорит, что в них нет смысла? Бывает... Но чистое
знание - процесс столь же интеллектуальный, сколь и физиологический. Абсолютным экологическим
знанием обладают деревья, трава, потому они и способны лечить нас. Меж людьми - это, конечно же,
крестьяне, все, кто живет по принципу, где родился там и сгодился. Я убежден - прекрасное знает лишь тот,
кто читает одну книгу всю жизнь; любовь - кто любит одну женщину; мастер - не тот, понятно, кто и жнец и
швец... Чай будешь? - в том же тоне перескочил вдруг Ждан.
- Не понял... А да - буду...
Не так представлял Игорь их встречу."Я ему: что такое Партия Экономического Абсолютизма, а он мне про
абсолютное знание..."
- Прости, Ждан, а ты соображаешь, что говоришь?
Лицо его не изменилось, но Игорь отчего-то понял, что очень далеко отсюда оно улыбнулось.
- Депутату это, знаешь, как-то ни к чему... - И совсем уже безнадежно: - Говорить ведь можно только то, что
хотят услышать. Иначе - не слушают. И всё!
- Ты, значит, понял так, что мне непременно об "умном" надо?..
- В общем-то, да. Но мне об этом и самому не раз думалось... Все тут хорошо сошлось, видишь ли.
- Ну прости...
- И ты меня...
Никогда подобных церемоний не было меж ними прежде. Грустно... грустно ... "К черту, - решил, однако,
Игорь. - Рубить так рубить!"
- А ты знаешь, народный избранник, что 9-го Мая этого года я в Москву ездил, чтобы Горбачева убить?
"Как бы среагировал прежний Ждан? Наверняка заматерился бы."
- По-твоему, можно убить то, чего нет? - устало сказал этот, нынешний.
"Как об стену горох", - не обиделся Игорь и продолжил: - Я не дошел чудом, потом расскажу. А некий
Шмонов был схвачен прямо на Красной площади...
- Смело можешь приплюсовать сюда с десяток спасшихся таким же чудом, как и ты. - В голосе Ждана
все-таки проскользнули нотки выделанного тюрьмой равнодушия: - Шмонов дошел, потому что был негласно
приведен на Красную площадь, потому что Горбача решили припугнуть... Но, допустим, кто-то из дюжины
покушавшихся все-таки сумел учинить самодеятельность - пришиб бы генсека? Ну? - Из пустоты он пусто
глянул на Игоря. - Ни один волос не упал бы с головы нынешней ситуации, ни единый! Все осталось бы по-
старому! С другой фамилией впереди.
Ну разумеется, ничто в мире не смолкло; с проспекта лязгали грузовики, за стенкой мощно врубили воду, а
вот между ними тихо стало.
С тем выражением всего обличья, с каким чешут в затылке, Игорь сказал:
- Да понимаю, что поступил, как мальчишка! Но разве мой поступок совсем нельзя понять?!
- Да успокойся, - издалека усмехнулся Ждан. - Я сам таков. Наплюй! Расскажи лучше, что за чудо тебя
спасло? Не в юбке, часом?
- Ну ты уж совсем, - Игоря маленько отпустило. - Какая там юбка... Бравый, чуть не сказал, "вояка”, нет -
воин! Я уж было совсем решил, что это - знамение нового времени, а потом подумал, подумал - нет. Такие
сильные, решительные до безумия и мудрые есть всегда, они вечны, без них человечество вымрет, но
встречаются они, милый мой, куда реже, чем мы...
И впервые он рассказал другому человеку все, что с ним случилось тогда в Москве. Само собой, главное
место занял Сашка Гримм. Игорь только раз назвал его по фамилии, а далее все объяснял, объяснял...
больше самому себе, поэтому, кстати, и Ждан его понял лучше.
- Да, попал ты в переплет, ничего не скажешь, - Ждан изо всех сил старался не подать виду, как устал. Он
только сегодня утром вернулся из Москвы, хотелось отоспаться прежде всего, а тут... Но старому другу не
откажешь. Историю же покушения на Михаила Горбачева он знал достаточно хорошо. Александр
Николаевич Яковлев, политический леший последних лет, хитрый, глупый и косноязычный, по обыкновению
запутался в собственных словах. Исполнители его просто не поняли. Яковлев хотел сказать: "Горбачева
надо покусать",- а прошепелявил - "покушать". Организовали в ближайшие же праздники покушение. Взяли
для этого, так называемого, "самохода", а не специально подготовленного агента, получилось на диво
правдоподобно. Поставив под ружье всю наличную охрану, Горбачев неделю ходил с полными штанами.
Обычная придворная история. Никому не смешно. Даже скучно... Жизнь, однако, мастерица городить
нелепости. Поди предугадай, что в подобную дурость ввяжется твой старый друг!
- Этот Сашка, ты говоришь... - Ждан, не сдержавшись, зевнул.
- Александр Бернгардович Гримм. Майор ВВС СССР. Я бы сказал, рыцарь и теоретик террора. Я ему о тебе
говорил.

81
"Александр Бернгардович Гримм", точно по стеклу взвизгнуло в сознании у Ждана и тотчас же пропало.
Поработав депутатом, к человеческим именам и фамилиям, к их неизбежным повторениям он потерял
всякую память. Люди набрасывались на него отовсюду и прежде всего торопливо представлялись. Это
спешащее представление первым и получалось у Ждана забывать. Сейчас он ухватился за рыцаря и
теоретика:
- Ну понятно. Раз немец, судя по фамилии, то сразу и рыцарь и теоретик...
- Ты не понял...
- Все я понял! - Как паутину отер Ждан с лица смежающую веки усталость. - Если бы в одном терроре было
дело! Если бы... На верхах все куда гаже! Говорят - демократия, подразумевают - мафия. Точнее говоря, то
общественное правление, когда за всеми выборными должностями, начиная с самого верха, стоят серые,
очень, скажу я тебе, серые кардиналы.
- Мафия? Это же не серьезно! - Для Игоря за словом "мафия" не <а"'г* ее ровным счетом ничего, кроме
нескольких итальянских фильмов. – Во-первых, откуда она вдруг взялась у нас, а во-вторых, подумай, как
кучка бандитов может управлять страной наших размеров? Ты что-то путаешь, Ждан.
Глядя на друга то сочувственно, то снисходителько, вовсе позабыв про сон, Ждан щедро рассказал то, что
сам, собственно, раскопал недавно… Никак, никак не из итальянских кинофильмов то была история...
Итальянское словечко давно стало лишь привычным прикрытием. "Открываю как-то газету, - возмущался
Ждан. - На всю полосу статья - "Мафия бессмертна"! Ах чтоб вас "правды" съели! Один Бог бессмертен...
Потом только до меня дошло - это же спецприем: простейшая подмена одного понятия другим... Да, никто не
отрицает, во многих странах существуют вооруженные банды, гангстеры и так далее. Они наживаются на
наркотиках, обирают проституток, грабят, а, случается, и убивают. В общем, мелочь пузатая! Полиция за
сутки способна растоптать их во всем мире раз и навсегда... Но шалишь! Нельзя! Не моги! Этим бандам
дают возможность существовать, потому что они всегда являются удобным примером неистребимости
мафии, потому что всегда можно намекнуть о их теснейшей связи с высочайшими, но неназываемыми
политическими кругами. Понимаешь? Вот мы и выходим к нашим баранам. Ни с кем из реально
действующих политиков эти бандиты, разумеется, не связаны. С теми политиками, которые неназываемы
они тоже, конечно же, не связаны. Знать их никто не знает. "Мафия бессмертна", видите ли! Да ее и в
природе не существует! Поэтому о ней столько крику. Чтобы скрыть то, что и вправду существует. Тех серых,
о которых я уже говорил, кардиналов дьявола. - Ждан чиркнул зажигалкой, но только внимательно
посмотрел на язычок пламени. - Вот, Игорь, какую демократию готовят нам в Кремле. Я случайно узнал, на
создание теневых параструктур власти уже отпущены миллионы долларов. Не рядовым уголовникам
достанутся приличные деньги... А ты говоришь, убить Горбачева... Те кого необходимо убить - недосягаемы!
- Так что, конец?
- Очень может быть.
Единственная в мире Народная Империя - Советский Союз - рушилась.
Отбой, отбой пели трубы.
Привыкший за семьдесят лет, что государство его и накормит, и оденет, и спать уложит, народ вел себя, как
раскапризничавшееся дитя. Никаких осознанных, продуманных требований к власти у него не было. Было
желание залежавшегося ребенка немедленно перепеленаться. "Не хочу, чтоб было по-старому,-
выбрасывал он во все стороны ручки, - желаю, чтоб было все, как у людей,” - и сучил ножками.
Державная ось России уже смещена, но этого никто не замечает или делает вид, что все в порядке.
Конец восьмидесятых - время загадочное, страшное и наивное!
Откровенно бесстыжее!
Перед глазами того народа-младенца, который сам не знает, чего хочет, все глубже забираясь ему в мозг,
постоянно извивался на экранах телевидения Михаил Горбачев. Неспособный грамотно излагать свои
мысли, он запоминался лишь благодаря большому родимому пятну на лбу. Если перечитать сегодня его
бесчисленные речи - оторопь возьмет! Ведь никогда ничего не говорил генсек народу! Пустословие в энной
степени.
Отлично соответствовала заурядности нового лидера его умильно-захолустная жена, Раиса МаксимовнаЦй
Лицо - печеной луковкой, плоская фигура, которую способен оценить за валюту разве что лукавый портняжка
Карден, и безмозглые глаза.
Какой народ в мире могла представлять эта парочка? Кто бы согласился на подобный позор?
Молчит по обыкновению история...
А громче забирают незримые трубы, громче. Отбой! Отбой великой державе, которая семьдесят лет стояла
на страже интересов трудящихся. Отбой!
Она бесплатно лечила и учила своих граждан! - Будь проклята за это!
Каждому она давала работу, жилье и право на отдых! - Никогда тебе этого не простим!
Отбой!
Сучит народ ножками, потрясает ручками...
Конец восьмидесятых в России не имеет общеупотребительного времени, у него свое утробное
летосчисление, его механизм не тикает, а чавкает.
Поразительно быстро деловой гражданин СССР превратился в зеваку и лоботряса. Простые, жизненно
необходимые цели были подменены какими-то правами и свободами, которых жадно хотелось каждому и о
которых каждый не знал толком ничего.

82
 Меркло общественное сознание. Люди уже начали спорить о том, что было бы не победи в 17-ом
большевики.
Словно невиданных размеров обклеенный свежим печатным словом шар катался по стране, и, ничего округ
не замечая, бежал за ним народ, шевеля губами и крякая, а обильно и жестоко уже текла русская кровь по
национальным окраинам Союза, и непреклонного русского солдата узкогубый прибалт, прирожденный холуй
и попрошайка, называл оккупантом.
Пьянели от собственной бездарности литературные журналы. Великую Советскую литературу - золотой век
искусств, сменивший серебряный, они уже позабыли. Они взапуски печатали Владимира Набокова,
"забугорного" ловкача, научившегося на свою шею писать романы и до конца своей бессмысленной жизни не
знавшего, что же с этим умением делать.
Интеллигенция млела на кухнях... Вообще конец восьмидесятых - это ее нескончаемый праздник, так
сказать, адресный день победы неизвестно кого и над кем. Подытожилось после, что над ней самой.
"Голубой экран", при большевиках отлично знавший свое "десятое" место, нынче от места этого
решительно отказался. Внаглую он полез впереди прогресса к баснословным гонорарам, ко лжи без берегов.
Обыватели, каждый вечер включавшие телевизор, долго не замечали проституированных изменений
"милого лица"; в конце восьмидесятых телевидению еще верили. Оно казалось всеобъемлющим,
проникающим в любую щель. Представлялось, в целом свете не найти такой темы, которую бы, картавя и
ухмыляясь, не смог бы "осветить" очередной ведущий. Явно не поскупилось российское еврейство: даже
совсем убогих, полупарализованных и навечно сведенных лицевым тиком детей своих выставило оно на
всенародное обозрение.
Никто, кстати, не заметил, как безобидный домашний экран телевизора превратился в потустороннее окно,
мир за которым уже был слегка нечеловеческим. Ведущие по-обезьяньи почесывались прямо в камеру,
скалили клыки из непроходимых бород, один истошный выродок, явно полоумный, выступал в полосатых
трусах до колен и зимней шапке... Немудрено, что в это время в городах сильно сократилось посещение
зоопарков.
Бывший гражданин Советского Союза, ныне неизвестно кто, зажил, наконец, полнокровной общественной
жизнью с хождением на митинги, с обсуждением газетных статеек и выдвижением депутатов. Телевидение
ответило ему на это разливанным морем жизни частной.
Так оно и перемежалось: днем общественное митингование на улицах, антикоммунизм с пл-ошлизвдом; а
вечером, на диване, частное разглядывание еврейских ягодиц по телевиденио.
Отбой плакали трубы, рыдало серебро.
В этот его пргезд они сходились не сговариваясь. !
Один - простой рабочий, другой - ажник депутат Верховного Совета, оба видели примерно одно и то же -
страну рушат ее руководители, называя свои предательские действия исторической необходимостью; оба
понимали, что ничего поделать нельзя, от того бесолы их прослаивало частым молчанием. Оба словно
вслушиваться во что-то начинали, во что-то печальное и далекое. Может, серебряный клекот отпевающих
Державу труб слышали они в такие мгновения?
Так сложилось, на пороге старости оба оказались одинокими.
Игорь Небогатов сам себя скорее всерьез, нежели в шутку называл отшельником,а Ждан... Тоже обошла
его судьба семейным пленом, от которого иной приходит в отчаянье, а ином крепнет, как солдат на богатом
постое. Потому бесчестье, которому подвергалась на их глазах страна, оба воспринимали с
пронзительностью, не подслащенной налаженным бытом. Как-то разом осозналось ими, что Советский
Союз, весь от Белого моря до Черного, это и есть их единственная семья, другой не будет.
А коли не будет и Союза?
- Сейчас я понял, - размышляя, а не споря говорил Игорь. - Я скорблю не как русский человек, но как
Советский. Помнишь, мы еще смеялись - создана, мол, новая общность - советский народ?.. -Гак те,
создана! Ан нет. Мы с носом остались. Создана! Теперь вижу – Россию, даст Бог, не так просто уничтожить,
выживет русский дух. Но вот - Советский Союз, Народная Империя... Это ведь единственный за тысячелетия
пример истинно народного правления. Вся структура власти была выстроена так, что она могла служить
только народу. Во всем, что было, сейчас мне открываются такие дали, такая глубина! Вот уж воистину, что
имеем - не храним... Семьдесят лет Советской власти больше дали России, чем тысячелетие Православия!
Подумай... И еще; может, самое главное... Когда власть народна, для народа - религия не н у ж н а! А?
Ощущаешь, не нужно этого постоянного, изо дня в день, обмана, Ада, Рая, греха. Бесспорно, что Советская
нравственность была выше Православной. Недавно по телевизору видел, как освящали здание будущего
банка! Попы за мзду что хочешь освятят! А большевики нет! И Бог, если он есть, им помогал, а не тем, кто
лбы разбивал в бессмысленных молитвах. Справедлгвость ведь тоже всегда на стороне тех, кто дело
делает, а не молебны служит!
Улыбка растерянности косо выгнула бровь у Ждана:
- А я молился... Представляешь, за Советскую власть... за большевиков. ..
- Помогай Бог, ежели не пусто на небе.
- А кто сказал, что пустота не может быть Богом?
- Никто. Но против вся моя человеческая сущность.
- Понимаю. Только видишь ли, с некоторых пор я сам являюсь частицей той самой пустоты, которая
осуществляет почти божеские решения.
- Ты про что это? - рассеянно сощурился Игорь.

83
 - Про Верховный Совет - высший орган государственной власти нашей страны.
- Вот-вот, - снова оживился Игорь, нервно зажглись глаза. – Высший орган! Сидите, как бараны! Горбачев
слова не успеет вымолвить, а вы сразу и лапки вверх, голосуем, мол... ±'ь^у!
- Не неси дурное, - нахмурился Ждан. Он сильно сдал в последнее время. Как ватошные, опустились плечи,
чего не мог скрыть даже прекрасно сшитый костюм, глаза запали, утратив живость и блеск. После тюрьмы он
Выглядел куда краше: - Ты ведь ничего не знаешь,- тихо продолжал он, - как и весь народ, впрочем. Хоть и
гласность теперь, но об этом в газетах не прочтешь... Голосования, выступления - все это, если хочешь, -
театральное действо, игра. Недаром у сторонников развала Союза каждый, почитай, четвертый - артист или
режиссер. Под их руководством они репетируют каждую свою публичную акцию. И будь спокоен, если нужно
кого-то засвистать или не допустить к микрофону, всегда есть распорядитель. На него оглядываются, а он
подает знаки. Потом, потом, они - едины, мы - разобщены, мы вообще за страну, а они "за" или "против"
каждого конкретного вопроса, они, сволочи, всегда имеют сценарий будущего заседания, а мы... мы - шиши с
маслом! В таком положении не побеждают! Хорошо ещё, что не разбежались все...
- У тебя же Партия Экономического Абсолютизма... Не понимаю, все-таки сила какая-то...
- Вот именно, какая-то... Все партии, сейчас образованные - липа. Бесстыдная наглая липа. Нет партий
сейчас, понимаешь?! Есть деньги, на которые ты нанимаешь, так называемых, сторонников. А нет денег - нет
и сторонников! Азбука нынешней политической жизни... А так, извини меня, хвали море, на печке сидя!
- Вас что, раз-два и обчелся?
- Нет! Нет! Но каждому же, пойми, надо показать свободу своего нынешнего мышления, что осободился, де,
от догм! Я прекрасно вижу необходимую стратегию, ну и что? Всего-то нужно, выбрать главные вопросы
насущного дня и идти "за" или "против" единым фронтом. А наши люди, когда зачитывается очередная
повестка дня, разбегаются по ней, как мыши по амбару. Ленин, помнишь, все мы считали его ограниченным
политиканом, прав - политическая борьба без железной дисциплины немыслима! И знаешь, знаешь друг
мой, политическая борьба по чужим правилам уже не борьба, а неторопливая капитуляция. Политики
выигрывают только по правилам, которые они для себя устанавливают. Иного не дано!
Игорь, принимавший каждое слово друга, как в протянутые руки, подался вперед; его ответ Ждану был
давно готов, продуман в безысходном одиночестве последнего времени неоднократно.
- Нет, погоди,- попросил его Ждан. - Я, знаешь ли, хотел произнести перед тобой одну небольшую речь.
Она у меня совсем готова, только что не записана... Такую не напечатает ни одна газета, а если я вздумаю
произнести ее на заседани Верховного Совета, мне обрежут микрофон... Речь эту я назвал бы исповедью
русского депутата. Дело тут в одной любопытнейшей закономерности, закономерности основополагающей,
закономерности, без которой политики у нас нет...
... Никогда не забуду своего первого публичного выступления. Это было здесь, в Питере, в школьном
актовом зале. Было довольно прохладно, но от волнения пот лил с меня градом, я почти не видел своих
избирателей, будущих, разумеется, а набралось их около сотни. Мне все думалось, какие они все
самоотверженные и открытые новшествам люди! Надо же, пожервовали своим вечерним отдыхом, чтобы
слушать мои сбивчивые словеса о партии экономического абсолютизма, о партии, которой не было тогда,
нет сейчас и которая, я это понял, нужна нашей стране, как собаке пятая нога! Когда программа была
изложена, и я стал отвечать на вопросы, мандраж оставил меня. Я увидел зал, людей, услышал шарканье
ног и сдержанный говор. Все, как один, были нерусские и переговаривались между собой не по-русски! И
подумал, что один бред волнения у меня сменяется другим. Я не бредил, к сожалению. Потом уже узнал, что
по сигналу нашего друга Валериана Карасика меня пришла пробовать на зуб, так сказать, всенародно
избирать вся еврейская община района. Они меня одобрили! Только им я и обязан своим чертовым
депутатством! И дело не в том, что я выразил их сокровенные интересы, кроме евреев они никого не
признают. Но, тогда это было важно... я вроде по облику и говору русский, а болтаю, искренне волнуясь, про
еврейские экономические штучки, стало быть, гожусь служить на побегушках... Ну,как тебе такой оборот
сшета? Социализм мы собирались строить, если помнишь, с человеческим лицом, а демократия, видать,
должна у нас быть с еврейским! И где бы после я ни выступал, аудитория, в лучшем случае, могла быть
лишь на половину русской. Так я, русский, чей получаюсь депутат?.. Ты не размахивай руками, слушай,
пожалуйста! Сейчас самое главное будет! Истина в последней инстанции: то, что у нас происходит - вовсе не
экономические, не социальные или партийные перемены; это - национал-реванш!
- Поясни.
- С удовольствием. Еврейский национал-реванш за одна тысяча девятьсот семнадцатый год! Тогда всё
русское добро евреи национализировали. В чьи руки, спрашивается? Сталин на некоторое время эту
лавочку прикрыл. Теперь чистокровные потомки Свердловых и Троцких взялись за русское богатство с тем,
чтобы вернуть его якобы частнику. Опять-таки, кто он? Не могу, - рвалось из Ждана, - не могу! Как вспомню
эту сельдь с папиросиной - Люсю Воннэр - с души воротит! Выпрется на балкон зала заседаний и торчит, как
столб. Дирижер! Одной палочки в руках не хватает! Но она, чтобы давать межрегионалам сигнал к единому
голосованию, собачий свисток на веревочке носит... Однажды кто-то у ней его спер..Луру' За независимую
Россию стоят одни жиды! Все русские фамилии в верхних эшелонах власти - либо псевдонимы, либо
прикрывают полукровок, либо это такой русский, что пробы ставить некуда! Знаешь, от чего у меня впервые
в жизни волосы на голове зашевелились? В тюрьме такого не было... В гостинице "Москва" я по ошибке
зашел в номер, где собирался координационный совет Межрегиональной депутатской группы. Длинный стол
посередине, ближний край заставлен выпивкой и икрой, а на дальнем лежит карта Советского Союза, бумага
беззащитная, а над ней - кривые бесконечные носы, рыжие всклокоченные патлы, лысины... Первое

84
впечатление - режут они своими носами карту, кромсают, как закусь под водку, и между собой: гыр-гыр-гыр!
И все словно невменяемы, нажива в голову ударила хлеще "бормотухи"... Брр... Меня даже не заметили... Я
не брезглив, но тут чуть не блеванул на всех них... Не помню, как и выбрался... – Он залпом осушил чашку
остывшего чая: - Подожди, доскажу... У них сейчас две козырные карты, - продолжал он, переведя дух, - две
"коронки", как они говорят - Рыло и Ельцин. На смену Горбачеву, который свое уже сделал. О, эти двое всем
коммунистам коммунисты! Я их как тебя видел... Когда с такими сталкиваешься... ну, не знаю, хочется
заорать во все горло: Острожно! Подделка! Не люди они! Большущий, я тебе скажу, талант нужен, чтобы
такую двуногую сволочь разыскать среди человечества! Нет, положительно, кроме евреев никто не способен
на подобное. Не зря весь мировой зрелищный бизнес у них в лапах. Тысячелетиями воспитывают они
специалистов по снятию пенок с дерьма... Да, вот тебе последние столичные новости об этой вызревающей
парочке. Недавно кто-то из них – неважно кто - Рыло там или Ельцин - на деньги 'III катал в Америку. На
смотрины к хозяевам. И - оцени чудесную раскрепощенность современной номенклатуры! - прибывший,
Ельцин или Рыло,на глазах у, мягко скажем, оконфуженной компании встречающих, сойдя с трапа,
помочился на его последнюю ступень, весело и обильно помочился, застегнулся и полез с объятиями и
поцелуями... Ну? Уже до отхожего места докатился ботинок Хрущева?..
- Если не ошибаюсь,- устало, без всякого желания отозвался Игорь,- кажется, про Пизистрата
древнегреческие подхалимы сочинили, что на запах его мочи слетались пчелы...
- Да-да-да! Именно такой мед и собирают евреи среди русских.
- Кормить-то этим медом они будут нас! - Игорь встал. – Достукались до положения, из которого не встать,
не сесть... То, что ты рассказал, не совсем, конечно, для меня новое! Сам с усам, о многом догадывался. Не
представлял только, что государственный переворот можно построить на говне!.. А что? Оно - не песок! Оно,
видишь ли, вязкое... Можно сказать, надежное... Сейчас я это осознал - после моих московских приключений
с Сашкой Гримом я лучше видеть стал. Раньше всё, что ни было перед глазами, я принимал за готовую
картину реалистического письма. Расставлены тебе фигуры, идет какой-то сюжет, налажено
соответствующее освещение. Ан дудки, черта лысого! Стоит лишь присмотреться и увидишь, что вместо
законченных фигур и тут и там выступают отдельные члены неведомого туловища. Думаешь, перед тобой
министр, а это просто чей-то переодетый коготь. Думаешь, генсек, нет, загримированный язык какого-то
чудовища. - Он нехорошо, деланно рассмеялся. - Значит, одна близость к Кремлю позволяет увидеть, что
все эти непонятные, закамуфлированные члены принадлежат современному Змею Горынычу... Полоть, -
вдруг почти выкрикнул он, - нужно безжалостно полоть! Начисто забыли, что народ способен засоряться!
Пусть будет кровь, но сорняки должны быть вырваны!.. Я тут думал, думал... До галлюцинаций... Вот
посмотри, пожалуйста, - Игорь смущенно протянул Ждану несколько листочков бумаги. - Что-то вроде статьи
получилось... Тут немного... Ждан взял рукопись, она не была озаглавлена:
"Есть слова, которые не выговаривают вставные челюсти современной цивилизации. Это - Война,
Справедливость, Месть, Террор. Упругой, как ветер, красотой веет от них; на зубах они, как мясо с кровью!
Когда обращаются к ним, говорят - Товарищ!
Им отвечают только - Да!
Лжет лозунг: 'Мир во всем Мире"! О да, конечно, "Мир во всем Мире", когда враги человеку даже домашние
его! Если трупы не валяются на улицах, значит на них полно увечных душ. Великий санитар Война. Как
клопов уничтожает она ублюдков рода человеческого. Чист и целебен ее настоянный на пороховой гари
воздух!
Забыта нынче и Справедливость. Правопорядком подменили ее в нашем мире подмен! Думают, что Права
человека имеют отношение к Справедливости. К Справедливости имеет отношение - Бог! Как известно, он
наказывает праведников и нежит негодяев. Пусть Бог так поступает у себя на небе! На земле долг Человека
- каждому воздать по делам его!
Даешь Справедливость!
"Мне отмщение, и аз воздам"!
Кто познал любовь и ненависть, вражду и дружбу, забвение и одиночест то ги Iи у 'недо ст<Д ь,
и~ во,короче,ваяг»кто жил - вШйЁЩНямест^. Без нее обходятся мокрицы и адвокаты, но первые не
принадлежат к роду человеческому, а вторые не являются людьми.
Разве не к мести в каждом русском сердце взывает до сих пор смерть Пушкина?
Когда в средневековом Китае при императоре Сгаань-цзуне корыстолюбие чиновников достигло предела,
появились народные мстители. Они похищали чиновника-взяточника, вытатуировывали ему на лбу и щеках
слово "вор" и отпускали служить дальше с этим клеймом.
Ужас объял чиновничий мир страны.
Ужас - это и есть террор!
В любом государстве всегда найдется правящая прослойка, которая должна трепетать народного гнева.
Поэтому оружие террора должно быть у народа под рукой.
Террор очень человечен, очень человеческий. Может, даже слишком. Он -многообразен, как человек! Но
народный террор никогда не носит масок, как нынешний ОМОН!
Китайский пример, безусловно, хорош, но он только крохотный кусочек той необъятной сцены, на которой
способен действовать террор.
Полное название этой сцены - весь мир! Возможности террора неисчерпаемы!
Когда власть становится откровенно продажной и предательской, в борьбе с ней нравственны и безупречно
моральны любые приемы! Только жестокость способна перевоспитать взяточника и предателя!

85
 Любое газетное разоблачение - ничто для современной номенклатуры. Что скажет она на слово "вор",
которое будет не соскрести с морды?
Как хлеб, необходим террор в наши дни. Поют, со всех сторон заливаются сладкоголосые сирены: ах,
поймите, пожалуйста, вора; ах, не осудите, ради Бога, убийцу; войдите в положение проститутки и
педераста!
Хватит! Выеденное яйцо не может быть поводом для размышлений! В наше время каждый должен найти в
себе волю к добру и осуществлять ее во чтобы то ни стало! Даешь народный террор!"
- Мда... - Даже головой покрутил Ждан, дочитав, и как-то иначе взглянул на старого друга. - Не ожидал, если
честно... На мои взгляд, это скорее поэтическая прокламация, лирическая листовка, чем статья.
"Нечаевщинка" ощущается... "Катехизис революционера" ты, видать, читал не без пользы! Китайцы, конечно,
молодцы! В наше время да нашим бы правителям такое! Знаешь, оставлю-ка я это у себя. Нет, -
предупредил он готовый сорваться с уст вопрос Игоря. - Ее нигде не опубликуют... Я хочу твоей рукописью
попользоваться в личных целях. – Помолчал как бы взвешивая: - Есть у меня в Москве несколько человек,
которые думают так же, как я. Не только депутаты. Покажу, вдруг и пригодится... Замышляем мы одно
мероприятие... Так, не возражаешь?
- Что ты собираешься делать? - напрягся Игорь. - Скажи правду! Ты же весь на виду! Не забывай, депутат
все-таки.
- Не боись! Из охотничьего ружья по членам Политбюро я стрелять не буду. Есть и другие приемы... Как
говорила некогда одна моя давняя знакомая: я теперь и сталинист и антисемит!.. Варенькой ее звали... Как в
хорошем русском романе прошлого века... Варенька Гримм. Не помню, я тебе говорил о ней?.. Нет ли...
Любил я ее...
- А по отчеству, по отчеству ее как?
- Варвара Бернгардовна Гримм.
- Смотри, как тесно на земле, - тихо и безнадежно улыбнулся Игорь. - Это не совпадение! Она - сестра
Сашки. Запиши-ка его московский адрес. Вместе будем действовать...
- Далековато пока до действий, - поморщился Ждан. – Разобщенность хоть бы преодолеть... чтоб свои
своих узнали.
С малой, но все-таки с надеждой, они расстались.
Ждан был убежден, что ничего серьезного, что могло бы остановить предательство горбачевской шайки, в
ближайшие полгода предпринять не удастся.
- У нас есть только люди, каждый из которых - сам по себе. А нужна армия... Жди, Игорь, жди.
Беспокой покамест народ...
Вареньку Ждан больше не вспоминал; адрес Сашки Гримма взял.

Глава десятая
Паракоролева

Среди "вещдоков" на Лубянке сгинуло "вечное перо" Исаака Бабеля, а пригодилось бы ныне, ибо трепетной
белой ночью из иномарки на Невский выскребывался Валериан Карасик в малиновом костюме тонкого
шелка, чья подкладка была дороже верха. Освободившись от ремня безопасности, он подался, было, в
дверцу спиной... Сука, голова не сгибалась до нужного уровня - предупреждали же, что эта модель
приземистее отечественных... Несколько минут он потратил, возвращаясь в исходное положение. Нет,
Карасик не разжирел. Только вот с годами ноги стали короче, а брюхо длиннее, что и лишило поясницу
былой гибкости. Отдуваясь, Карасик хлебнул из ведерной бутыли коки - взбадривало. Как бы там ни было, а
в салоне автомобиля он чувствовал себя всего спокойнее. Слева, где сердце, как каменная стена - водитель,
он же - телохранитель, хороший человек без шеи и лба по прозвищу Има; у заднего сидения, как говорящий
сверчок, надежно тарахтит очередную бесконечную историю Изяслав Маровихер, тоже свой парень. Удобно
же! Карасик и сам не заметил, как эти двое, один безмолвием, а другой болтовней сделались ему
необходимы. Сейчас Маровихер, упиваясь стройностью и красотой собственного изложения, нес какую-то
замогильную хренотень, замешанную, тем не менее, на крепкой бытовой основе.
- Я с похорон Пинхуса Рузера. Ты его, конечно, знал, - цедил Маровихер, мастерски расставляя паузы, -
пришел только слегка дунувши. Скрывать не стану, нет, дома было, добавил. Лег спать и, Валериан, не
поверишь, провалился. - Надо сказать, что редакторство положительно повлияло на устное творчество
бывшего барда. Теперь самой обыденной чепухе Маровихер навострился придавать вид откровения свыше.
- Почему?Почему меня разбудил тот звонок, не понимаю! Едва слышный - буль-буль. Снимаю трубку: помехи
и голос, слов не разобрать."Кто говорит?" - кричу. Тихо, но разборчиво отвечают: "Пиня! Пиня Рузер!"
Да, укатали Сивку крутые горки - не тот стал Карасик. Прежний бы из мати в мать послал такого
рассказчика, а нынешний только всхрапнул: мол, что взять с дурака? Разыграли тебя, как последнего
мешугена...
Заматериться все ж таки пришлось. Покуда сценического эффекта ради жрал Маровихер Карасика своим
косым глазом, тот извернулся ринуться из машины боком и, глазом не успел моргнуть, - очутился на
мостовой в дог-позиции, то бишь, раком. Водителя-телохранителя - вот отчего незаменим был, - как ветром
сдуло на помощь, а Маровихер словно бы и не заметил конфуза. Подтянувши брючата, выскользнул из
салона вон и тотчас же задудел Карасику в пламенеющее от позора ухо продолжение своих телефонных
приключений.

86
 Послал его Карасик без былой мощи, правда, но не двусмысленно. Заткнулся Маровихер.
Под бледным и нежным небом Петербурга стояли втроем и, что вместе, что по отдельности, нужны ему
были, как собаке пятая нога. Безразличными кучками тянулись мимо любители белых ночей.
"В цивилизованной стране давно зеваки бы собрались", - про себя пожалел Маровихер и оказалось, как в
воду поглядел, подлец. Откуда ни возьмись, остановилась вплотную к ним рослая старуха, по всему видать,
из той неукротимой блокадной поросли, связываться с которой никому не пожелаешь.
— Это что ж, уже прямо в пижамах на Невский пошли, - напрямую оценила она миллионерский
костюмчик Карасика. - Ну до чего бесстыжие рожи!
- Иди ты, старая... - Громогласно взорвался натерпевшийся Карасик и вдруг вырубился, со
всеобъемлющим ужасом понимая, что раз и навсегда позабыл, куда же именно ее надлежит посылать.
Сипло и смиренно он попросил: - Изя, скажи, ради Бога, куда?
Изя и сказал, благо на память никогда не жаловался. Толку-то что? Им же, твердокаменным старикам этим,
совки-коммуняки с детства в мозги вколотили, что "старикам всегда у нас почет". Хай старуха подняла
посреди белой ночи такой, что полный абзац, как говорят телеведущие.
Ретировались. С хорошей миной при плохой игре.
Наплевала старуха в душу!
Расталкивая гуляющих гоев, пошли по Невскому "свиньей" - впереди Карасик, на флангах, чуть поотстав -
Маровихер с водителем-телохранителем.
Карасик за последний год поднабрал имиджа от пуза: шел, склонив голову на бок и под прямым углом от
туловища топыря кисти опущенных рук. Вот же старая перечница! Ему уже самому стало казаться, что
никакой на нем не коллекционный костюм из Парижа, а обыкновенная пижама, в которой только храпака
задавать. Маровихер шел, шевеля губами. Черт с ними со всеми, он самому себе досказывал события
вчерашней ночи. Хуже всех было водителю-телохранителю. Углом довоенного ридикюля, острым, как меч-
кладенец, старуха напоследок съездила его по тому месту, где у всех людей шея. Видимое отсутствие
какого-либо члена ничего не значит, тело есть тело. Место пониже затылка болело нестерпимо,
однако,хороший человек, водитель-телохранитель по прозвищу Има делал вид, что все в порядке. Не даром
в прошлом он был мастером спорта! Вот только не знал Карасик, не знал Маровихер, что их супермен Има -
мастер спорта по шашечным композициям. На стоклеточной доске он мог чудеса творить, но к мордобою не
имел никакого отношения и нелицемерно его боялся. Природа тут загадочно пошутила, придав первенцу из
интеллигентной еврейской семьи облик тупого буяна и насильника. На деле же стычка с нынешней старухой
была его первым боевым крещением, и внутри он весь трепеяал от страха.
Между тем, с Невского троица перешла на Ракова, и у неприметной одностворчатой двери Карасик
позвонил. Здесь помещалось одно из первых в городе частных кафе; оттягиваться сюда пускали только
достаточно знакомых и богатых. Пришедших знали не первый год. Оставив своего нерядового
телохранителя в закутке близ гардероба, Карасик с Маровихером на подхвате взял угловой столик и уселся,
блаженно суча натруженными ногами. Зал, куда они загрузились, одинаково походил как на гостинную
публичного дома, так и на приемную какого-нибудь районного начальника. Все что можно тут позолотили, а
что нельзя - прикрыли шторами.
Утробная тишина стояла вокруг.
Мало помалу некое высокое вдохновение стало нисходить на Карасика, глазки его заблистали,
жизнерадостное сопение оживило вялые губы.
- Имени Ленина! - вдруг рявкнул он во всю свежепочиненную пасть. - Банк открываю имени Ленина!
Первые далекие Боги человечества были воинственны, справедливы, мстительны и внушали ужас. Жертвы
они требовали от верующих, а не мзды!
Торговли не знали они - признавали только прямой, взаимоудобный обмен. Был тогда Золотой век на
земле.
Но вот пришел Иисус Христос, чьи слова были раздвоены, как жало змеи. Он говорил: - Не мир я принес
Вам, но меч, - и добавлял: - Поставь правую щеку, если дали по левой!
Величайший дипломат всех времен и народов, о себе он объяснял: - Царство мое не от мира сего, - но тут
же клал краеугольный камень в основание своей будущей церкви: - Всякая власть от Бога!
Про деньги он сказал: - Отдайте Кесарю кесарево, - и посохом изгнал торгующих из молитвенного Дома.
Там среди продавцов были со своими ковриками и менялы; под небольшой процент они обменивали одну
валюту на другую.
То были первые банкиры мира сего.
Создавая научное мировоззрение для рабочего класса, по косточкам разбирая экономику капитализма,
Маркс и Энгельс ни слоевом не обмолвились о могуществе банков, о том, что они могут подмять под себя
любое государство. Промолчали они не потому что не знали, а потому что в сем мире издревле существует
несколько тем, о которых не говорят.
Об одних, как ,например, о еврейском мировом господстве, не говорят, но хотя бы знают. О банках и не
говорят толком и не знают. В современных средствах массовой информации, циничных и продажных, они
окружены какой-то прямо-таки поэтической дымкой. Банковских клерков, от одного взгляда на которых зевота
сводит скулы, в газетах и на телевидении не обинуясь называют гениями. Понятно, кто платит, тот и
заказывает подходящую музычку. Но неужели никто не видит, что банковская "гениальность" - всего лишь
узаконенная форма грабежа? Причем закон выступает здесь в роли обыкновенных резиновых перчаток; с

87
тальком жулики натягивают его на свои загребущие лапы, чтобы, не дай бог, не подхватить заразу у
человечества, которое они кромсают, как хотят.
Кредитно-финансовая гениальность уже тысячелетия занимается тем, чтоттрра&йкт*гушй уцтии*
гсу^диик^танмялтр у владельца безусловные, вечные ценности - землю, дом, хлеб она навязывает ему
взамен ценность условную, выдуманную - деньги, прежде - золото, а нынче - вообще бумажки.
Деньги изначально были изобретены как мнимая ценность. Их не съешь, не выпьешь, под ними не
переночуешь, ими не согреться, в них не оденешься. Они - не пахотные угодья, не желища, не одежда, не
еда. Но их удобно прятать, сохранять их на будущее и перевозить, а это и есть главная забота и выгода
банков.
Гениальность банков не в том, каким образом они накручивают себе проценты прибыли, а в том, что
собственную выгоду они сумели всучить всем человеческим интересам.
Неужели не видно, как правилам азартной игры банки придали значение жизненных правил?
Итак, игра продолжается!
Утвердив деньги как единственную меру всех ценностей, банки тотчас же начали игру на умножение
мнимостей. Их стараньями деньги, которые в насущной жизни являются нулем, вдруг потребовали себе
поддельных дубликатов и разноименных двойников. Кроме подделок, в ход пошли облигации, ваучеры,
акции и тому подобное. Абсурд - нуль, требующий себе материального выражения! Но - диалектика дьявола:
ежели нуль подделали, стало быть он чего-нибудь да стоит!
Стоимость нуля, взимаемая с народов - основа основ банковских прибылей.
Далее игра вступает в следующий период.
Благополучно и законно банк отнял у владельца /отныне - клиента/ землю, кров, одежду и хлеб. По
собственным ценам заплатил ему за все деньгами. С деньгами клиент еще сохраняет относительную
свободу действий и немалую резвость ума. Тогда под нескончаемый галдеж прессы, "общественного
мнения" и прочих банковских проституток ему вколачивается в голову, что хранить деньги у себя опасно для
жизни; что, отданные в банк, они приносят надежный доход /о банкротстве - молчок/; что приобретенные у
банка акции, облигации и ваучеры и есть подлинная собственность!
Клиент - обыкновенный человек, один из сотен тысяч, самостоятельное мышление для него - темный лес;
он поступает, как сказано. Относит деньги в банк, вкладывает их там в то, на что ему указали. Теперь на
руках у клиента одни двойники нуля, так называемые, ценные бумаги... На деньги еще можно было, правда
уже по более высоким ценам купить себе земли и дом, на "ценные" бумаги - нет. С ними можно только играть
в те игры, которые выдумывает для простофиль сам банк и которые он, естественно, никогда не
проигрывает...
... А ведь совсем недавно была у клиента плодородная земля, и дом стоял супротив леса…
Тут все, конец.
Завершена очередная банковская операция, истекло время игры. До исхода дней своих будет отныне
клиент околачиваться у дверей банка.
- Выплаты по процентам только по мере поступления наличных средств, в порядке живой очереди, -
отвечают таким молодые кредитно-финансовые гении из своих окошечек, похожих на крепостные бойницы.
Неужели и сейчас не видно, кто в этой игре жульничает, а кого одурачивают?!
Но лукаво, на два одинаково жалющих смысла сказал некогда Иисус Христос: - Кто из вас без греха, первый
брось на нее камень... ... Я не сужу никого.
Не хило! Мол, поди знай, кто Богу не грешен, царю не виноват.
Адвокатам такое толкование - простор немеренный! В миг докажут, что Клиент шел на заведомо нечестную
сделку, а дом у него был гниловат... В лучшем случае выйдет, что мошенники оба - и клиент, и банк.
... Лютой смертью казнили за подобные сделки древние Боги человечества.
Справедливость не оставляет места адвокатам!
"Выгоднее всего - торговать деньгами, - учили Карасика старые евреи. - Любое производство во сто крат
дороже обходится хозяину, чем банк. Если грамотно посчитать все расхода, то банковское дело оказвается
гораздо прибыльнее подделки любой валюты!"
Карасик и сам это прекрасно знал, но слушал, едва ушами не шевеля от восторга. Правильно! Все тика в
тику! В который раз чутье, его выдающийся нос, не покачал! Он на верной дороге!
От чего так вышло, Карасик и сам не смог бы сказать - уже давно среди людей он ощущал себя айсбергом.
Те, что рядом с ним все по асфальту скользят да по паркету, от усилий удержаться на поверхности прямо
ножонки подгибаются, а он, Карасик, со скошенной на плечо головой и оттопыренными ладошками - несом!
Несет его, легко и безупречно,сила, с которой ничто не может сравниться – деньги! Щедрый только на
различные прибомбасы, верен он был лишь одному из них: где-нибудь на банкете, с фужером в руках, во
время тоста Карасик вдруг резко откидывал назад свой стул и внимательнейшим образом начинал
всматриваться в пол. Прозрачным тогда делалось для него любое покрытие, и он видел, как к подошвам его,
не прилипая однако, льнет живая долларовая масса; словно варят ее там внизу, а она, клубящаяся и
подвижная, как знамя, как памятник, несет на себе его незабываемое тело!
Видение исчезало и обновленные, будто он отлучался в туалет облегчиться, глаза свои вновь обращал
Карасик на присутствующих. Те, отдавая должное его "наличке", старательно делали вид, что ничего не
произошло. Видения, меж тем, пошли гуще, и кто-то из постоянного окружения Карасика пустил хохму: "На
глюка, мол, хозяин наступил, абы тихо, пацаны!" Венский композитор ХVIII века, создатель классической
оперы здесь ни при чем, - окружение имело в виду галлюцинации.

88
 Карасик долго не мог допереть, о каких таких "глюках" бормочут у него за спиной, пока, наконец, Маровихер,
пользуясь званием старого друга, не сказал ему напрямик:
- С такими "бабками", как у тебя, Валериан, себе уже не принадлежат - о капитале думают. Ты, все говорят,
малость не того стал, - он конфузливо, как девушка, повторяющая чужую непристойность, повертел у виска
пальцем. - Сходи к психиатру... Я уже договорился.
- И что мы за люди такие - евреи? - уставился на его кривоватый палец Карасик. - Чтоб до меня девушки так
лезли, как полезли волосы с этой головы! - Он тяжко вздохнул и посуровел: - Ты, Изя, засунь свой палец,
куда сам знаешь, и иди! Я - работаю!
С довольно-таки спокойным сердцем ушел от него Маровихер. Со всех, кто настоятельно советовал ему
потолковать с "хозяином" о здоровье, он предусмотрительно снял по двести долларов...
Карасик же после его ухода быстро отодвинул в сторону стул и осмотрел пол. Нет, ковер не стал
прозрачным... Ворс как ворс...
Устало сел Карасик за стол, хотел обхватить голову руками и не смог, в плечах что-то не пускало. "Вот же
чертов возраст! Мало, что ноги стали короче, так и руки туда же!", - в отчаянье думал он.
Именно сейчас произошедшее казалось ему ужасным и непоправимым. Потому что!.. Потому что сегодня
утром были улажены последние формальности, и Карасик получил на руки кучу бумаг, официально
удостоверяющих его в должности президента кредитно-финансового банка. Именно сегодня утром он понял,
что мир, земной шар, как еще его называют, вовсе не так велик, как это принято думать. За два часа,
например, его в Питере поздравили с открытием банка из Бостона, Чикаго, Сан-Франциско, Иерусалима,
Тель-Авива и Хайфы!
Весь мир, оказывается, если есть, конечно, деньги, можно просто взять в охапку.
"А тут ноги - короче, руки - короче... Еб твою мать!"
"Может, надо было послушаться Изи, сходить к врачу?", - больно запульсировала у виска припоздавшая
мысль.
По внутренней связи Карасик распорядился, чтобы ему немедленно доставили в кабинет Маровихера.
Минул ровно год, как Маровихер бросил пить. "Время, - говорил, - не то, чтобы топить его в спиртном". Не
одно время, однако, довело его до трезвости. Тому было, пожалуй, две причины. Одна заключалась в том,
что с пьяных глаз не всегда выходило у него узнавать Карасика, который столько раз на своем веку то
отпускал, то опять сбривал бороду, что запутаться и впрямь было не мудрено. Но Карасик - еще полбеды,
хоть и босс, а свой человек, старый друг. Перевешивала, конечно, другая причина, более сложная, и суть ее,
к сожалению, не сразу уловил Маровихер, точнее, она сама поймала его в свои просторные сети. Дело в
том, что, став главным редактором самой демократической газеты Ленинграда, получив доступ к большим
деньгам и многозначащим связям, он вышел на совершенно иной уровень общения, чем тот, на котором он
привык резвиться долгие годы. То были уже не богемные вечеринки с дешевым портвейном и колбасой на
бумажке, где можно было клеиться к бабам, не отходя от кучи собственной блевотины и где дать или
получить по морде вовсе не значило обидеть или обидеться; утром, независимо от предыдущих разборок,
все сплоченной гурьбой шли пить пиво.
То общество, куда нынче прибило Маровихера, к богеме не относилось никак, существовало как бы в
другом измерении, совсем рядом, но напрямую не попасть, туда можно было пробираться вкривь и вкось,
падать сверху или вылезать снизу, но, добравшись наконец, предписывалось пройденную дорогу забыть!
Изяслав Маровихер, известнейший поэт и бард эпохи застойного Ленинграда, близкий поклонник Иосифа
Бродского, человек, несомненно, умный и легкий на подъем, много видевший, еще больше слышавший,
попав к избранным, не стал размениваться на мелочи и анализировать чье-то там поведение. Он
запаскудничал с привычной лихостью и безответственностью, полагая, что расблабуха всё спишет.
Сам-то он в тот вечер, помнится, расслабился под завязку. Тем паче, что пригласивший его, ничем, вроде,
не примечательный Клуб Деловых Людей -"кодла", как сокращали это название свои - арендовал для
нынешнего веселья банкетный зал гостиницы "Россия", что на Московском проспекте. Зальчик этот
Маровихер знал от и до, еще с Маей Щуп бывал здесь неоднократно и пил до воли.
Ах, как блестяще все начиналось!..
Веселиться народ подтягивался не спеша; тех, кто приглашал, видно не было; в пустом баре Маровихер в
охотку принял два коктейля и забуравил окружающее пространство косым глазом. Мужичков в широченных
цветных пиджаках умелое освещение как-то скрадывало, баб, конечно же, было больше. И каких! Так, беря с
передвижного столика рюмку коньяку, Маровихер и погиб! Казалось, что она только что вылезла из-под
мужика, спермой от нее несло и потом любовных схваток...
Ах, если бы он ее просто взял тогда за жопу!..
Нет!
- Девушка, - пошло сказал он, поперхнувшись, - имею деловое предложение. Как деловой человек, так
сказать, к другому деловому...
- Хи-хи-хи, - тонко ответила она, и он почему-то понял, что зовут ее Фира.
- Фира! Без вас я был здесь одинок, как поц в штанах! - вскричал Маровихер и, словно подхваченный
ветром, с рюмкой в руках, ринулся за ней, уходящей. Тут, с оглушительным треском, на левой ноге у него
напротив паха образовалась широченная прореха. Видимо, был какой-то из углов передвижного столика с
напитками не в меру острым. Наплевать! - Я могу спеть для тебя любую антисемитскую песню! - Причитал
Маровихер, весь - порыв, вдохновение и похоть. - Я их сам сочиняю!

89
 Накажи его Бог, если он понял, почему Фирам, с мгновенно остекленевшими глазами, вдруг рванулась от
него в первую попавшуюся дверь. И уж совсем необъяснимым почел Маровихер явление перед ним двух
накаченных „близнецов" в черном, с виду гоев. Однако, когда они заломили ему руки за спину, его разом
осенило, и он завопил:
- Меня не так поняли! Я оговорился! Я хотел сказать - антисоветские! Антисоветские песни! - кричал он, а
его, всего устремленного, в позе летящей птицы, с задранными от боли ногами во весь дух несло на выход.
- Антисоветские, а не антисемитские! - по слогам выкрикнул он и, на секунду взмыв над крыльцом,
сочно приземлился. Пока, собрав все сил, поднимался он на ноги из глубин своего почти иитмичтп-п
падения, чинной цепочкой прошли мимо те респектабельные джеительмены, которые и пригласили его в
Клуб Деловых Людей. Как ярвдЁЭШ шествовали, падлы!

Одним публичным позором злоключения Маровихера себя не исчерпали.

Поутру следующего дня, когда он с горя едэепко наклюкавшийся, находился в маломощном,
упадочническом состоянии, позвонил Карасик.
Знавший его не первый десяток лет, сызнова подивился Маровихер природной неотразимости его ума, на
котором нисколько не сказалось возвышенно-отвлеченное образование, полученное им в Академии
художеств. Как был, так и остался Карасик гомельским искусствоведцем, умелым пользователем того
местечкового мышления, что способно из любого дерьма сделать конфетку: нет, по праву сидел у него меж
бровей гийар - морщинки собранные самим Богом для отличия избранного.
Маровихер даже малость протрезвел.
Сегодня Карасик говорил обычным средне-интеллигентским языком, без обычных хохмочек и приколов:
- В нашем с тобой непростом еврейском мире, милый мой, есть несколько понятий, которые ни при каких
поворотах событий не могут быть скомпрометированы. Их чистота стоит любой человеческой крови! Ч е л о в
е ч е с к о й, а не гойской! Поверь мне. Эти святыни наши я не буду тебе перечислять, сам не маленький.
Антисемитизм должен быть непорочен! Ему к лицу только белые одежды! На них, сам понимаешь, кровь
виднее... Нельзя допускать и намека на то, что мы сами прекрасно умеем сочинять антисемитские песни.
Слов нет, опыт есть! Но об этом молчат, а не орут там, где собираются приличные люди. Да еще в штанах
разорванных в самом неприличном месте... Тьфу! По-человечески, отчего нет, я тебя понимаю. Ну выпил,
баба задом виль! И сперма в голову бросилась... Я по-доброму хочу, чтоб ты понял, твой поступок - не
просто глупость, а преступление... Как говорил Талейран.
- Я пить брошу, - всхлипнул в трубку Маровихер.
- Сейчас, что ли? - мигом врубился в ситуацию умница Карасик. – Да зачем? Выпей еще и спать ложись.
Запомни, пока не откючился! Есть еврейская узда, из которой никому выходить нельзя! Больше я тебя
предупреждать не буду!
Как ни пьян был Маровихер, а достало смысла понять, что шутки кончились, на носу себе зарубил. Пить он,
действительно, через пару недель бросил, переключив всю свою мудацкую энергию на сочинение
достигавших почти художественного уровня россказней о своем беспробудном пьянстве. Ничего хорошего
маневром этим он не добился. Составив себе карманную славу откровенного придурка, он, с холодком по
спине, ежечасно ощущал, что никто ему не верит ни на грош и что все ждут его очередного громкого и
грязного провала...
Да, все обстояло именно так, хотя никого из старых друзей он не потерял, а, напротив, обзавелся целой
кучей новых, но петербургское еврейство каким-то образом пасло каждый его шаг.
В новом "элитном" кафе на Невском о нем, главном редакторе популярнейшей в городе демократической
газеты, кто-то громко сказал:
- Не думайте, что это замухрыжка! Он - ходячий антисемитизм в особо неприличной форме!
Маровихер скуксился и замкнулся.
Общался он теперь только с Карасиком и со своим непосредственным заместителем по работе в газете
секс-философом Захарием Копельманом, который подписывал свои ежемесячные психологические обзоры
крутым псевдонимом - Щр Едкинд.
У него-то за кофием и нашли Маровихера посланцы Карасика.
Дружбу умный человек Изяслав Маровихер понимал как шахматное поле. Друзей беспрестанно нужно
переставлять с черного на белое, сталкивать лбами, посылать в засаду и, ежели нельзя кого-то
символически положить в карман, то можно вполне натурально сдать.
Прослушав странноватую с медицинской точки зрения историю болезни Карасика, Маровихер мигом допер,
что надо делать.
- Чохомбили, - выразительно сказал он.
- Чахохбили из кур, - поправил не врубившийся Карасик.
- Это не едят,- презрительно отрезал Маровихер. - Гюли Чохомбили - Черная королева!
- Конечно, конечно, как я сразу... - смешался тотчас же прогнувшийся Карасик.
И все! Этого было достаточно, чтобы фигуры заняли на воображаемом поле позицию, выгодную для
Маровихера.
В конце семидесятых, нагноившись, прорвалась в Союзе хамская звезда Гюли Чохомбили - Черной
королевы московского холуяжа. Зачем влюбленным знать, из чего состоят звезды, под которыми они

90
целуются? Чуждые лирике астрономы утверждают - из космической грязи. Из отборной человеческой грязи,
замешанной на гнилостных менструальных выделениях, была слеплена шестиконечная звезда Черной
королевы - род ее был из самых древних меж картвельскими жидами.
Всех детей своих в лицо знает могущественный еврейский бог. Что ему равенство, ежели в сердце у него
любовь? И меру своей любви знает он. Исчисляется она цифрами. Избранным из избранных достаточно
одной. "Тоже хорошие” нумеруются уже двумя. Картвельских или грузинских жидов отделил от любви своей
еврейский бог ажник тремя цифрами! Это только из великой милости к народу своему, ибо сам народ
считает,что и мало,надо бы - пятью!
Евреи - самая дисциплинированная армия мира, а что за армия, помилуйте, ежели нет в ней полка,
которым можно стращать несмышленышей? Так что тут налицо не подлинное отношение, но соблюдение
необходимого образа. Прочит, так сказать, детали того же бытия.
А сама история взлета Гюли Чохомбили не так уж, кстати, сильно отличается от того, например, как втерся
в союз советских писателей Маровихер или залез в ту же Академию художеств гомельский искусствоведец
Валериан Карасик.
Существенное различие здесь в том, что Гюли Чохомбили - женщина, а женщина идет к цели кратчайшим
путем, потому выглядит он для несведущего петлистым. Как заячий.
Ее уже давно сравнивают с мадам Блаватской... Что ж, тайна всегда любит прикидываться тем, в чем нет
ничего загадочного. Мистика родилась на площади, в солнечный полдень...
... Кто были ее правоверные родители, никому не дано знать.
Начинала же Гюли свою судьбоносную карьеру тринадцателетней девчонкой в Кутаиси. Во дни
общесоюзных партийных собраний запускали ее, приземистую и широкозадую, под просторные банкетные
столы, скатерти с которых ниспадали до земли. Места за ними занимали, как правило, мужчины. И всем им,
по старшинству, во время заунывных грузинских тостов делала маленькая "отсос". Официанты следили за
выражением лиц сидящих и могли, шестерки, зажилить ее несколько честно заработанных трешек.
Всего в три советских рубля оценивались тогда прославленные губки Гюли; позже красочное их
изображение мелькало на обложках самых известных изданий Америки и Европы. Они не только мелькали. К
их шепоту прислушивались такие влиятельные уши, как мужские, так и женские, что и назвать страшно.
... Прислушивались и выполняли услышанное...
Будущая звезда московского холуяжа оказалась на диво трудолюбивой. Через пару лет она стала богатой
завидной невестой и стремительно вышла замуж за очередного теневого миллионера, какими кишел тогда
Кавказ. Отсюда прослеживаются ее первые столичные связи. Впрочем, о годах благополучия и довольствия
легенды, окружающие жизнь Гюли предпочитают молчать.
Зато широчайшее изустное освещение получил следующий этап ее биографии. Что-то разладилось в
семейной жизни Гюли. Будучи по каким-то женским причинам бесплодной, она легко снялась из дому,
прокляв напоследок оставленного мужа обыкновенным базарным проклятием на тринадцати корнях.
Буквально на следующий день беднягу посадили, а Гюли, будущее светило парапсихологии, объявилась в
Тбилиси. И не на простом, между прочем, месте - несколько лет она простояла за стойкой элитарнейшего
бара грузинской столицы.
Люди недалекие, бог им судья, смеют утверждать тут, что, работая в баре Гюли Чохомбили не столько
смешивала напитки, сколько разбавляла их, не так покоряла посетителей европейской утонченностью
сервиса, как обсчитывала подвыпивших, но суть не в этом! Надо смотреть глубже! Именно став барменшей,
Гюли впервые начинает гадать, тогда же вытворяет она и первое свое чудо - полное исцеление
безнадежного заики, который даже собственного имени никому до этого не смог выговорить. Пусть болтают,
что заика выздоровел, услышав сколько надо заплатить за стакан кислого сухого вина с кубиком льда из
подцвеченной водички. Ничего сплетни не могут умалить в уже свершившемся; дух веет, где хочет!
Собственно, в баре и складывается та Гюли Чохомбили, которую нынче знает весь мир. Экстрасенс
высочайшего класса, элитарная колдунья, целительница, не знающая поражений. В баре она не только
находит свое истинное призвание, постоянно окруженная мужчинами, она, наконец-то, верно раскладывает
по полочкам и свою чисто женскую судьбу - дает торжественный обет безбрачия. Она понимает, что не
может принадлежать одному мужчине, одной семье. Отныне Гюли Чохомбили принадлежит всем!
Сам старт Гюли на Москву состоялся из бара. За стойкой она и познакомилась с ведущим парапсихологом
страны Ароном М.Бревно. В то тяжелое время он, еще совсем гоннй и покамест не нашедший научной
дороги в большую экономику, со всем пылом первого исследовательского чувства занимался проблемами
потусторонней психической деятельности советского человека, изучал, как он спит и что видит во сне - во
времена Хрущева могли предоставляться такие воэможности. В Тбилиси же начинающий "Урончик" попал с
группой ответственных товарищей из союзного министерства легкой промышленности. После бесчисленных
писем трудящихся Москва назначила-таки небольшую проверку обыденной деятельности грузинского
общепита. Арон М.Бревно подготовил реферат о прямой паразависимости между пищеварением и сном и
был включен в ту уютную комиссию.
Знакомство "Урончика" и Гюли началось с некоторого недоразумения... Когда ответственные товарищи из
союзного министерства деликатно выкушали по последнему коктейлю и полезли за бумажниками, в баре
погас свет. Гюли убедительнейшим голосом призвала всех к спокойствию, вкруг гостей засуетились какие-то
самоотверженные электрики, едва ли не через пять минут свет засиял вновь, но у всей комиссии, включая и
губастого "Урончика", бумажников не оказалось на месте.
- Как же нам теперь расплачиваться? - возопил кто-то дурным голосом

91
 Арон М.Бревно после доказал экспериментальным путем, что у отдельных людей личное силовое поле
может достигать такой мощи и сосредоточенности, какие всякую носимую людьми мелочь вроде часов,
колец и бумажников просто растворяют в загустевшем, как явствует из трудов Альберта Эйнштейна,
времени. Кажется, тут они, ан и нет!
"В подобных инцидентах нет ничего аномального, - утверждал позднее в одной из своих брошюр "Урончик".
- Нормальные параявления."
Ничего не скажешь, неотразим был задним умом ученый, но на момент пропажи кругом пошла голова и у
него. Воцарилась в баре стремная, настороженная, как скомканная бумага, тишина. Все взоры были
обращены на Гюли Чохомбили. Двигаясь, как во сне, она пронзительным гшлосом безучастного диктора
объявила, что никаких денег никому платить не надо и как подкошенная упала в обморок прямо на кассовый
аппарат. Дневную выручку потом также не нашли. Оно и не удивительно, все были загипнотизированы тем
силовым полем, которое урча, как холодильник, реяло над поверженной Гюли. Фрагменты этого поля
"Урончик" сам видел. Они походили на мерцание елочной мишуры и слепили взор. Ничего другого, как
поверить в исключительность дарования необыкновенной барменши ему не оставалось. И голосом
попронзительнее, чем у Гюли он закричал:
- Внимание! Не двигаться! Здесь происходит процесс непосредственной передачи энергии из Космоса!
Эксперимент государственной значимости!
Всю эту историю потом едва расхлебали. Дело о пропаже дневной выручки бара со скрипом, но замяли;
ответственной комиссии выписали новые документы и командировочные. Один "Урончик" не доставил
никому хлопот - деньги и документы он, как выяснилось, позабыл, уходя, в номере гостиницы.
Гюли неделю находилась под наблюдением врачей, а потом сразу же уехала в Москву. С тех пор они с
Ароном М.Бревно не расставались. Содружество их, разумеется, не могло быть половым и пошлым -
"Урончик" уже тогда на всех перекрестках кричал о гомосексуализме без берегов; нет, союз их основывался
исключительно на психологической дополняемости. То, что вытворяла Гюли, “Урончик" объяснял в
бесчисленных рефератах, докладах и брошюрах. Она витала в сферах, доступных только гению, "Урончик"
осуществлял ее связь со всем человечеством. Он подробно истолковывал то, на что она едва намекала,
говоря в совковой терминологии, ее действия, зачастую отвлеченные и бесформенные, он делал понятыми
народу. Так было принято в то время.
Ученый мир Москвы Гюли Чохомбили покорила одним духом, словно муху прихлопнула. На специальной
конференции, куда приглашены были лишь самые-самые, она, окостенев с раззявленным ртом, одним
взглядом своим взяла да и подняла над столом полуведерную малахитовую вазу. Ваза висела в воздухе, как
воздушный шарик; Гюли находилась вне пределов досягаемости; Арон М.Бревно, не отрываясь, исписывал в
своем блокнотике страницу за страницей - академики вокруг так и сомлели. А не надо забывать, лириков
среди собравшихся старичков не было, все - физики-астрономы да конструкторы-металловеды. Много
военных, один из них так даже заплакал от счастъя. Хотя какого бы черта?! Что вообще проку от этой вазы?
Висит она или стоит стоймя?.. Нет, неисповедимы пути человеческой мысли в ученых головах.
Ладно, шмякнулась себе ваза на место и старички, позабыв все на свете, сгрудились у обыкновенной
школьной доски; всю исписали пятиэтажными формулами. При этом один всех вокруг обзывал
"обскурантами", а двое вцепились друг дружке в лацканы орденоносных пиджаков.
Тем не менее, когда подошла очередь подписывать основополагающую бумагу, расписались все дружно.
Текст для бумаги этой из собственной головы не один день выдумывал Арон М.Бревно. Конечно же, себя не
забыл, а Гюли Чохомбили просто назвал народным достоянием Советского Союза - ни много ни мало!
Документ получился весомее некуда!
После манипуляций с вазой недвижимо и молчаливо выдержала все обсуждение, всю эту стариковскую
возню Гюли Чохомбили. Ядовито-желтой сверкающей шалью покрыла она себе квадратные плечи и
окаменела.
Старичков баба на дух не выносила!
Слишком сильными были воспоминания ее "позднего" детства. Тогда, ползая в потемках под банкетными
столами, среди множества анонимных нж мужских ширинок по шибающему запаху мочи научилась она
отличать "старперов" и возненавидела их на всю жизнь. Нынче, ради дела, приходилось терпеть. Глаза ее,
как залитые подсолнечным маслом, тускло и золотисто сияли…
Тут-то на свою голову и подобрался к ней какой-то умудренный более теорией, чем практикой, академик,
явно робел старикашка.
- А скажите... э ... многоуважаемая... Члены человеческого тела так же, как вазу, вы поднимать не
пробовали?
Что имел он в виду - бог весть.
Гюли ответила так, что можно было резцом по мрамору стенографировать:
- Твои члены, мудак, сам Иисус Христос не подымет! - Это с шипящим на весь зал акцентом! Вай-вай...

- Я эту долбанную бабу, представляешь, месяц не мог отловить! Звоню - в Кремле, звоню - в Завидово,
звоню - во дворце Съездов! Вот же тварь! . - Не скупясь, Маровихер густо сплюнул под чьи-то ноги. Выпив
для храбрости и удачного почина по рюмке коньяку, они с Карасиком, которого,ой, не в раз удалось склонить
на лечебную поездку, высадились-таки на перрон Ленинградского вокзала в Москве. Высадились и от
жирного московского воздуха тотчас же очумели. Наглое солнце бесцеремонно резало не промытые толком
глаза; вроде бы легкое летнее утро спускалось с небес, а пахло чем-то пережаренным, прелым дерьмом

92
несло от бомжей, радушно предлагавших свои услуги. При их виде Маровихер с Карасиком, не сговариваясь,
уставились на телохранителя Иму. Обряженный в сверкающий алый костюм для спортивного лежания на
диване, тот пыхтел под тяжестью двух неподъемных чемоданов с антиквариатом - Маровихер позаботился о
подарках Гюли Чохомбили, которая любила все "старенькое". Пот заливал страдальцу по-библейски
печальные глаза; нелегко ему давался переход из лиги интеллектуальных шашечных забав в секцию крутой
бытовой атлетики.
- Брысь, засранец, - топнул ногой на какого-то зарвавшегося аборигена Маровихер, попридерживая
Карасика под локоток, продолжил: - Вижу я, никак мне из Питера до Гюли не добраться. А интервью с ней
для нашей начинающей газеты - чистый клад! Что желать? "Надо, Федя!" Я - в Москву. Еще неделю ловил ее
здесь… Има, ты рули налево, - не забывал он между делом, - и бери колеса до Разгуляя... Вот! Я, значит,
круть-верть, за полсотни долларов только телефон один верный узнал. Звоню по нему. Попал! Голова еще,
помню, болела с поддачи, так, веришь, от одного голоса ее легче стало! Ну, вежливо она со мной, только без
охотки. Мол, уезжаю в Болгарию к Ванге, времени в обрез... Я - ради бога, прошу, явите милость, у нас в
Питере на вас прямо молятся! Дала она мне двадцать минут. Лечу к ней... - Он победоносно завертел
головой. - Двое суток у нее просидел! От звонка до звонка, как говорится. Да... Непростая она баба…
- Какая из себя? - хмуро пробурчал Карасик В новехоньком костюме ему было тесно и жарко. И не было у
него веры в предстоящее. Чем ему может помочь эта... Гюли Чохомбили? Ведь у его болезни не
физиологическое происхождение, как у всех. Нет! Совсем, совсем иное! Денег стало много, а руки и ноги
сделались короче…
- У моей болезни кредитно-финансовое происхождение, - вдруг догадавшись в чем дело, громко и тоскливо
вымолвил он. - Это неизлечимо!
Маровихер на мгновение даже потерял из виду телохранителя Иму с антиквариатом. Он твердо взял
Карасика за пуговицу.
- Для нее это не имеет никакого значения! Хоть философско-венерическое! Понимаешь, Валериан?
Она помогает всем, от всех болезней! Брежневу! Слышишь, Брежневу она член поднимала!
"Нельзя, чтобы в последний момент все накрылось медным тазом, - неслось в голове у Маровихера. - Тебе-
то как раз Гюли поможет! Ничего у тебя, Валериан, короче не стало! Мнительность! У тебя обыкновенная
мнительность. Но мне на это наплевать. Мне нужно, чтобы на поле, которое я соображаю, мы встали рядом.
Еще не знаю, какая, но это будет выгодная мне игра, я поимею с нее интерес. Я - известный редактор,
Валериан - уже банкир, Гюли - экстрасенс международного класса плюс мной подготовленное поле игры,
мои правила, значит! Все комбинации - мои, мои маневры! Все -мое!.."
- Ты мне скажи, - с совершенным презрением ко всему вокруг, Карасик остановился прямо перед
тележкой носильщика: - Ты с ней спал?
Носильщик тоже притормозил послушать, уж больно свойский шел разговор.
Маровихер подзанялся. Если бы он только пересказал все, что промелькало перед ним за те двое суток,
что прокантовался он, как бы интервьюируя, на квартире Гюли Чохомбили, уже получился бы неплохой
современный роман на модной половой основе. Ну не эротический, так, скажем, блядский, все равно хоть
сейчас в типографию. Но... Много было тут всяческих ис~м ходящих, привходящих, отсутствовавших и
присутствовавших, которыми деловые люди не делятся...
- Я, увы, работал, Валериан, - заявил он почти официальным тоном. - На нашу, между прочим, газету.
Которую ты финансируешь, но делаю которую я. От первой строки до последней! И общегородскую
популярность которой обеспечиваю тоже я! Ты поверхностно судишь обо всем, Валериан, прямо тебе скажу.
Гюли - святая женщина, у нее аура пульсирует…
- А гроши, - пропустив остальное мимо ушей, уцепился Карасик за финансирование. - Нет, ты ответь,
гроши у нее пульсируют... или как?
Деловито, без лишних эмоций, Маровихер уже увлекал его далее на площадь.
- Удивляюсь я на тебя глядя, - втолковывал он Карасику на ходу, - и как это ты ухитрился стать
искусствоведом? Ни малейшего полета фантазии! Гюли Чохомбили никогда не поймешь, если будешь
судить о ней с примитивной, бытовой точки зрения. Она же - творец! Валериан, как ты не понимаешь! Ну
художник она, художник! Делений на высокое и пошлое для нее не существует. В одно и тоже время она за
большие, не скрою, деньги лечит какого-нибудь старикашку из Политбюро от полового бессилия и бесплатно
- совершенно бесплатно, Валериан! - спасает от рака никому не известного юношу из простой семьи. Это -
научный факт! Конечно, о ней рассказывают всякое... Да я сам видел. У ней, ты ж понимаешь, народу на
подхвате полно... Нет, она интуичит - на некоторые звонки выходит открывать сама. Хм... Бывает иногда,
если пришел мужчина, она тут же снимает с него штаны и, взяв за хуй, ведет через всю квартиру в гостиную,
где всегда народу невпроворот. Бывавши очень известные люди... Ну? С приземленных, низменных позиций
такого не понять! Надо, Валериан, мыслить объемнее, шире.Ты же - передовой человек. Банкир...
Карасика тут медленно начало клонить вперед, из его распущенных брезгливо губ послышалось
равномерное хлюпанье.
- Не, я не падаю, - успокаивающе шевелил он пальцами. - я смеюсь! Слушай, слушай! - Он наотмашь, так
что досталось и Маровихеру, утерся платком: - Женщина это - нечеловек, которому ничто человеческое не
чуждо! Разрешаю, можешь записать... Сам придумал! А насчет хуя, - несколько минут Карасик бултыхался
хлюпая и булькая, как стиральная машина. -Ой, не могу! Пускай твоя Гюли только попробует взять меня за
член! У меня от него одна пуговка осталась... Такие раньше на кальсонах делали, помнишь? Плоские...
плоские...

93
 Смехуйчки продолжались бы и в машине, если бы не обнаружилось, что на редкость смешливый
телохранитель Има, кстати, никак не приобщенный к настоящему источнику шутовства, веселится совсем по
другой причине.
- Мне стало так хорошо с вами, рабби Валериан, - по-детски прыская, признался он, - что я совсем
перестал ощущать вес вашего багажа.
Тут зажглось ретивое у Маровихера, который самолично потратил полдня укладывая в оба кофра
авторскую керамику тридцатых годов, кабинетную мраморную пластику и множество всякой бронзы. Чтобы
такой товар да вдруг потерял вес! Быть того не может.
- Останови, - велел он частнику.
Вышли. Открыли багажник. Одного взгляда было достаточно!
- Тебе же, мешуген копф, чемоданы подменили! Теперь от смеха скрючило нахального москвича,
водителя. Пока его себеа&эа бра. Тняи~доки обостренно переживали первые мгновения НщтпмшгпитстЯу
утраты, он с наслаждением успел рассказать им старый анекдот про Абрама, который, когда разомлевшая
Сара предложила ему взять самое дорогое, что у нее есть, достал с полки ее японский "кассетник".
Бытового антисемита никто не догадался окоротить, и у нужного подъезда и Карасик, и Маровихер, не
говоря уж о страдальце телохранителе, вылезли мрачнее тучи. Впрочем, Карасик потерю антиквариата
перенес легче всех. Все обеспечение Гюли Чохомбили подарками Маровихер прилюдно брал на себя. Ну и
хрен с ним! Чужое горе не болит.
У заветной двери с видом совершенно убитым первым почему-то оказался безответный телохранитель
Има. По левую от него руку, кося глазом более обыкновенного, занял место демонически взъерошенный
Маровихер. Карасик стал немного наособицу, и сердце-вещун колотилось в его груди, как заячий хвост.Дверь
открылась едва ли не раньше, чем кто-то из троих дотронулся до звонка. В прихожей размером с хорошую
квартиру, густо заставленную зеркалами и столиками на резных собачьих ногах, стояла женщина, которую
иначе как горничной и не назовешь - в волосах кружевная наколка, той же работы фартучек на аппетитном
животике. Ни с кого не снимая штанов, она мигом рассортировала гостей. Чуть не плачущий телохранитель
пропал сразу где-то у дверей, а Маровихер с Карасиком проследовали за горничной вглубь. Та совсем,
кажется, невеликого росточка, умудрялась, однако, идти как-то так, что зад ее оказывался попеременно под
носом то у одного, то у другого. Маровихер облизывался, а у Карасика не унималось сердце-вещун. Комната,
куда они, наконец, добрались была маленькой и без окон. От духоты обоих бросило в пот, освещалась
комната двумя большими семисвечниками. Кроме них в комнате никого не было. Одному Карасику на
подносе горничная подала запотевший старинный бокал. Валериан с чувством осушил его единым духом и
беззвучно заплакал крупными, как в детстве, слезами - жидкость в бокале была донельзя крепкой. "Вот,
значит, как лечат здесь", - прочавкало у него в голове, а на Маровихера он шумно и горько выдохнул: - Сука
ты!
Но того уже как бы и не было. На его месте прочно стояла, поперек себя шире, бабища из тех, что чаще
зовут - "гражданками”. Прежде Карасик встречал таких - выжженные перекисью конские волосы, вместо
фигуры габариты - только близ вокзалов, где они пронзительно переругиваясь, бойко спекулировали
самодельной косметикой. Там, помнится, перекричать их не было никакой возможности. Здешняя же их
товарка с истиной, высказанной Карасиком, спорить не стала. Просто она сделала как-то так, что они вместе
переместились еще в одну комнату. Огромную, как казалось, ярко залитую полуденным солнцем, с
ослепительно голубыми стенами. За время перемещения Карасик успел сильно извиниться - даже самому
неудобно стало.
- Сука - это очень хорошо, - покладисто и густо произнесла его провожатая. - Я - Гюли, дорогой мой! Я кем
хошь могу обернуться... А тебя, раскоряка, - она лишь водила по нему глазами, но он явственно ощущал
ощупывание, - могу и бабой сделать, могу и мужиком!
Неплохие усики росли у экстрасенши из пористой, землистой кожи, сидела и здоровенная бородавка в углу
губ, как позже выяснилось, накладная, но суть ее, скорее всего, заключалась, во взгляде и голосе. Черт его
знает, какого цвета, мохнатыми словно две кисточки для бритья, были ее глаза, а выговаривала она почти по
складам, будто водя невидимым заскорузлым пальцем по самым сокровенным местам собеседника. Потому
смысл ей как бы и не требовался - поневоле вздрагивать будешь! Сердце-вещун, так настойчиво
предостерегавшее Карасика, куда-то запропало. Подлеца Маровихера тоже не видно было. Тяжелый
солнечный свет, смешиваясь с райской синевой стен и той невероятно крепкой сивухой, что так
неосмотрительно хватил Карасик, буквально валил с ног. Кругом шла голова. Качалось все. Как в дымном,
угарном сне, когда, идя, знаешь -что-то есть под ногами, но вот что - бог весть!
От наплыва самых разных чувств Карасик сначала глупо захихикал, а потом громко, по-местечковому,
высморкался на пол.
- Когда в пристеночке у тебя под боком покойник живым лежал, тоже так себя вел? - Всей пятерней
мозолисто провела по его враз распоясавшимся чувствам Гюли. - Людей бы постыдился, банкир!
Люди они и впрямь шастали вокруг, но не их болтающих, пахнущих косметикой и потом увидел сейчас
Карасик - масон рабби Александр Иванович Тверской, разбитый параличом так, что полуоткрытым остался
лишь один глаз, возлег вдруг перед ним на продавленной раскладушке в гнусно освещенной кладовочке,
узкой, как гроб. Дерьмом и мочой запахло со всех сторон, и он необратимо и страшно протрезвел.
- Ты откуда знаешь,что я - банкир? - спросил он грозно и тут же взял на тормоза: - Какой еще такой живой
покойник в пристеночке? -прошептал он и сдал совсем - взвизгнул: - Ты что мелешь? С ума сошла?

94
 - Интересно мне, это кто к кому лечиться пришел, - весьма резонно ответилаГюли Чохомбили и села на что-
то низкое, широко расставив толстущие ноги и опустив меж ними живот. Карасик стоял перед ней, как
провинившийся школьник.
- Что я еще должна, по-твоему, знать, если я все вижу? – продолжала она, глядя прямо перед собой и как
будто не имея в виду Карасика. - Пузо у него стало длиннее, ручки - короче, ножки - короче, член... - она
только хмыкнула, - и говорить не о чем... Слушай, деньги, которые, ты думаешь, к тебе пришли, - не к тебе
шли! Они того живого покойника, которого ты со своей курвочкой уморил. Вот тебе и не достать их по-
настоящему! Ни руками, ни ногами, ни членом... Я не буду, слушай, тебя лечить. Коротенький ты весь! Даром
только морду высоко носишь... Тьфу!
Разодетый в пух и прах, роился в этой большой комнате народ. Такой на улицах не встретишь - высокого
полета птицы. Если посмотреть деловым глазом банкира - клиенты!
Позабыв про короткие ноги, Карасик, всхлипнув, стал перед Гюля на колени, и от близости его
исстрадавшегося лица туфли "Хамелеон", в которые натуго были забиты ее расплышиеся ступни, предали
цвет хозяйкиного платья - пошли погаными сизо-зеленоватыми пятнами. Карасику одинаково нестерпимо
захотелось плакать и ссать, но он только вымолвил:
- Виноват... - Ветхозаветная безысходность переполняла голос, она сделала его древнюю раввинскую
отметину на лбу - гийар - видимым каждому выпуклым багровым треугольником; он добавил, подумав,: -
Прости...
- Что Гюли может тебе простить? Если прощения захотел - к Иисусу иди! Он только этим и занимается... Я -
нет! Я путь вижу... Могу показать. - Она коротко мазнула глазом по его пунцовому междубровью: - Когда по
моему пути пойдешь, все, как у людей станет. И руки, и ноги, и все которое прочее... Деньги свои сможешь
обнять и выебать!
- Ага... Ага... - Как зачарованный кивал в такт ее словам Карасик. - А как же. Пойду по пути... Сегодня же. Да!
- Не "да”! - Гюли встала, оставив Карасика на коленях. - В банке твоем мой голос должен быть!
- Конечно. Совещательный, - скоренько согласился Карасик.
- Решающий! Или как там у вас это называется. Иначе отсюда не Путь тебе будет, а железная дорога! Ну
хватит на первый раз. Иди в астрал!
Карасик хотел сказать, что в совете своего банка он Гюли Чохомбили решающего голоса дать не может. Не
от него одного, мол, зависит... Он еще много чего хотел сказать... На кой черт переться ему в этот астрал! Да
он, впрочем, и говорил, шевелил губами и отмахивался, но со стороны это уже выглядело вялыми,
последними движениями человека, сморенного неодолимым сном. Не вставая с колен, Карасик мягко
завалился на бок и мгновенно вырубился. Спал так, что ажник слюни текли на ручной работы ковер.
Великосветски-советские посетители, круглосуточно толкавшиеся в покоях элитарной экстрасенши, не
таращились на него, были в курсе. Если человек храпит, где прихватило, значит, послан в астрал. Звали
таких здесь - звездунами.
Проснулся Карасик уже далеко за полночь. Легкое, как сквознячок, ощущение совершенного здоровья
переполняло все его члены. Не глядя, он был уверен, что и руки, и ноги, и живот опять пришли в норму...
Даже призывное шевеление мужского естества ощутил он впервые за последние два года и благодарно
всхлипнул. Словно крылья выросли вдруг у него за спиной и стали неотъемлемой частью тела!
Сервис у Гюли был, конечно же, европейского уровня. Карасика не только напоили и накормили, но и
выдали билет на обратный поезд, самый удобный, кстати. На время припомнить прежние хворобы
пришлось, правда, при окончательном рассчете. Когда Карасик увидел предназначенную к оплате цифру в
долларах, ручонка, которой следовало лезть за бумажником, словно бы опять стала короче... Но блондинка
производившая эту операцию, наверняка, тоже обладала незаурядными способностями - одного ее взгляда
хватило, чтобы длина руки восстановилась.
Вернувшегося Карасика было не узнать. Его финансово-кредитные таланты поперли, как на дрожжах. С
утра до ночи он вертелся, будто белка в колесе, и каждый оборот приносил прибыль. Он стал успевать
повсюду. Банк, синагога, казино, ночной клуб... И повсюду - удача.
Если раньше в синагоге на Лермонтовском его видели раз в год - на Пурим, теперь он стал бывать там
еженедельно. Его еврейская набожность простерлась до весьма значительных пожертвований, это сверх
обязательного налога на содержание раввината. Ветхозаветная принципиальность стала проступать во всех
его действиях. Он завел себе сразу двух любовниц. Одну - совсем девочку, блядовитую, но самых скромных
манер, другую - бабищу в годах, разбитную и циничную на людях, но похвально сдержанную в постели.
С Гюли Чохомбили Карасик постоянно вел задушевные телефонные разговоры и регулярно спонсировал ее
кипучую общественно-политическую деятельность. Он уже нисколько не жалел, что ввел ее в правление
своего банка. Гюли знала толк не в одном сверхъестественном!
Словом, ключом била жизнь... Карасик удвоил жалованье Маровихеру. Единственным, кому не повезло,
был телохранитель Има. Этого интеллектуального мордоворота Карасик сделал надомным телефонным
диспетчером с мизерным окладом.
Но и то - не на улицу же выгнал!

95
 Часть вторая
Глава первая Предательство
1
Ночью Афган услыхал зов. Он неотвязно шуршал в отдалении, пропадал и возвращался. Так заунывно поет
песок, сдуваемый осенними ветрами с кабульских предгорий; он пахнет металлом, то бишь той смертью, что
до поры до времени лежит под землей, и не бывает так, чтобы она не дождалась своего часа.
И звук и запах звали пса,и он понял - надо уходить.
Он медленно поднял голову и долго всматривался туда, где, разметавшись, неспокойно, спал Сашка
Гримм. Однажды этот человек уже спас Афгану жизнь, он был лучшим из людей, встреченных псом на своем
пути, но сейчас - ясно, и он бессилен.
Больше обычного припадая на увечную ногу и все-таки бесшумно Афган-подошел к двери. Иногда Сашка
забывал ее запирать. Сегодня нет, дверь была на замке и тоже остро пахла железом. Это было так
невыносимо и безысходно, что Афган, взрослый стареющий пес, заскулил, как брошенный щенок. Опять под
палящим солнцем на минных полях был он, и смерть ждала его под каждым шагом. Только пресный дух
чистого песка мог вывести тогда на безопасную тропу. Но где он нынче, этот дух?
Всё, всё пахло железом! . ,
Жадно, как истомленный долгою жаждой, Афган напился.
Что ж, уход лишь откладывается. Надо подождать. Скоро рассвет...
И он пришел, рассвет. В скудной сентябрьской одёжке - одни жиденькие клочья тумана вкруг серенького
непрметного остова да пятна палых листьев там-сям.
Напрасно Сашка варил ему овсянку с тушенкой, Афган не стал есть. Уходить надо налегке. Он долгим
взглядом поблагодарил Сашку за все и тронулся, не оглядываясь, на выход. Обычно на прогулке пес всегда
следовал сзади, сегодня - только впереди.
Спустились.
Шуршала, как песок, листва под ногами, а запах железа стал повсеместным.
Рано, ах как рано еще было, и пустынным стояло соединение нескольких дворов, которое они всегда
обходили - два одиноких дерева и обтрепанный кустарник, сиротливо жмущийся к безжизненным, будто
скалы, стенам домов.
Покуда Сашка раскуривал сигарету, в самом узком месте окоёма, где теснились друг к другу три запущенных
дома, Афган углядел-таки людей. В камуфляже! Фигурки их были несколько меньше, чем это должно было
сделать расстояние, но их неподдельность от этого не умалялась. Яростными и сосредоточенными были все
их движения - они бегали, прыгали, падали. Все слышнее стали постукивать выстрелы, и одиночные, и
очередями. Вот дымно-алым снопом развалился надвое невысокий взрыв...
Да это же бой!
Афган чутко оглянулся на Сашку. Тот ничего этого не видел и не слышал. И та извечная мудрость, что
присуща всему живущему на земле, подсказала псу: коль он не видит, значит, - не надо. Значит, ему еще
рано. Иди один!
Так, словно бы вернулась к нему оторванная войной лапа, Афган пошел вперед тем ровным, скорым
шагом, которому учили его еще в спецшколе. Остро и нетерпеливо он понимал, надо спешить. Бой может
переместиться. А новые места всегда опасны. Там могут быть мины... Мины! А люди не умеют их
чувствовать…
Он несся на помощь своим, полный сил, готовый к любой работе пес войны.
А бой закипал все жарче, откуда-то ударили гранатометы - сразу два взрыва увидел перед собой Афган. И
в ближний он вошел навсегда...
Долго искал Сашка Гримм своего друга. Рассчетливо и планомерно, как опытный разведчик, - днем; по
наитию вскакивая ночью, бродил наугад, только бы не оставаться одному. Вдоль и поперек истоптал он все
окрестные дворы, облазил все подвалы, расспрашивал встречный народ тут и там, давал задания
всезнающим мальчишкам. Нет! Никто не видел большую песочного цвета собаку с наполовину обрубленной
передней лапой.
"Нет, - прикрывая саднящие глаза, твердил про себя Сашка, - он не умер! Он просто ушел. Ушел… Ушел…"
2
С вещами, все назначение которых, - только верно служить человеку, были у Алены Зотовой какие-то
особенные, трогательные и возвышенные, отношения. Психология ее здесь ненавязчиво переходила в
психиатрию. Она набила свою поместительную квартиру импортной полированной мебелью - диванами и
столами, на которых и за которыми нельзя было сидеть, табуретками на ломких паучьих ножках, креслами
похожими на беззубый старческий оскал и столь же удобными. Гордо, как завскладом, она расхаживала
среди своего непотребного изобилия, ревнивым глазом подстерегая реакцию гостей. Вкус свой она считала
редким и безупречным. Что-то незаурядное тут действительно было. Для своего интерьера ей запросто
удавалось находить плоские, как блин, тарелки, заварочные чайники без носика, кружки, напоминавшие
средневековые пищали, пользоваться которыми без приклада было невозможно. Словно насмехаясь над
незыблемыми законами анатомии, меж немалых грудей своих она любила помещать почти такой же
величины кулон. Полновесные кольца, рядами украшавшие пальцы ее рук, волей-неволей превращались в
драгоценные кастеты. Редкий нюх обнаруживала Алена на подобного рода вещицы. Весь современный
дизайн, в последнее время принявший устойчивый характер тихого профессионального помешательства,
она воспринимала как откровение.

96
 ... Складывалась, как мучительно складывалась из обрывков событий пестрая мозаика ее жизни, каждый
отдельный отрывок переполнен был дымящейся кро1зш%парным молоком надежд и медом утоленных
желаний, но вот общая картина выходила, увы, никчемной, заурядной, как торговый прилавок. К чему ей
было иметь за плечами безмятежное, ласковое детство, окруженное любовью родительской? 3ачем
девчоночье тело ее так равнодушно отдали на поток торопливому насилию? Почему потом, едва
оправившись от пережитого, она осталась, как перст, одна и вернуться к обыкновенной человеческой жизни
смогла лишь с головой уйдя в ту жирную грязь, что по-хозяйски развел вокруг себя номенклатурный вождь
нового типа Рыло? Слов нет, в грязи она выучилась жить чистенько, закончила институт, из провинции
выбралась в Москву... Но - зачем? Чтобы превратиться в дюжинную покупательницу, ту именно, какими
забиты базары всего мира?!
Нет, чего-то напутали, самих себя не поняли тут и жизнь и судьба, сам господь Бог, наконец!
Впрочем, самой Алене подобные дурацкие вопросы были до лампочки. Что нельзя разжевать, то и не
проглотишь. Жить же надо! Надо запихивать в себя, на себя тащить надо и то и это, и пятое с десятым! Чего
дурака валять-то ...
На пятом месяце была сейчас Алена. Дитя незримо плыло в ней, доверчиво барахталось и ничего не
боялось. Алена говорила ему: "Всё я, детонька, сделаю для тебя! Вот подожди, папу тебе найду надежного, с
деньгами и положением, чтоб любил тебя и нянькал, как своего. Я в лепешку расшибусь, а своего достигну!
Ты только жди, не боись!"
С будущим отцом для будущего ребенка дело покамест, однако, не выклеивалось.
Ильюшу Мозглякова после его загадочного исчезновения пришлось списать вчистую.За того, кого нет,
замуж не выйдешь. Немало смекалки положила Алена на то, чтобы сам босс ее - Рыло был удобно
поставлен перед Пактом собственного отцовства. Даром что ли она столько попотела над ним в самых
элитных парилках Москвы? 3амуж за этого алкаша, понятно, тоже не выйдешь, но помочь-то он способен не
хило. И с работой и с воспитанием. Шутка ли, ведущий политик перестройки!
Сашку Гримма в качестве мужа Алена и представить себе не могла. Что безденежный и невоспитанный - за
версту видно. Но это еще поправимо. Мешало другое: то, что Алена, кандидат психологических наук, назвать
не умела, слов у ней не находилось, чтобы определить, почему этот рослый и умелый красавец ну никак не
подходит ни в мужья, ни в отцы. Ученый человек, самой себе не призналась бы Алена, что чувствует его
непригодность обыкновенным сокращением мышц, которые при одном упоминании Сашки начинали
подсасывать низ ее живота к копчику. При этом она с завидной объективностью понимала, что для чего-то
другого Сашка подходит идеально, а то, что когда-то, еще в Сибири, она искренне просила его убить Рыло,
Алена позабыла. Не до того нынче! Отца надо искать, отца…
Крутилась Алена, как белка в колесе, переполненная всем своим под завязку. Подруг у ней в Москве не
было, делиться же с мужиками наболевшим - глупо, не так поймут, чурбаны! Кино и литература одни спасали
ее сейчас. От телевизора Алена прямо боялась отойти. Что Сталин - тиран-изверг, ей Ильюша Мозгляков
еще лет десять назад втолковал. Умный был, ничего не скажешь! Все им тогда сказанное подтверждалось
сегодня ежедневно, и каждый день умножалось количество репрессированных на миллион-два. У Алены
волосы дыбом вставали, а на душе, напротив, делалось покойнее и мягче. Душа ее трепыхалась и ликовала
от счастья, уверенная в том, что нынешние власти, осудив сейчас преступления своих предшественников,
ничего ужасного уж точно больше не вытворят. А стало быть, цветущая жизнь обеспечена не только ей,
Алене, но и ожидаемому ребенку.
Долго и сладко плакать хотелось Алене от таких мыслей и чувств.
Она бралась за книги и опять-таки не могла читать без слез. Подобием мужского естества любое
описываемое переживание героев властно проникало в нее и заставляло сотрясаться всю ее психику. Она
не персонажажей романов жалела, а себя, когда кончалась, ничего не оставляя в ней, книга, и пустотой
наполнялось тело.
Она возвращалась к экрану телевизора, корыстным глазом отслеживая изменчивое обличье артистов.
Наглядные накладки и просчеты особенно радовали ее. Вот прекрасная героиня, в которую влюблены все
вокруг, выбрала старящий ее цвет помады да и намазалась точно куриной лапой... Любовники - чмо,
конечно, ничего не замечают. Мужики они все такие - только жопу и сиськи видят. Алена смотрела во все
глаза, млела и мотала на ус. Сюжет фильма, характеры действующих лиц, режиссура, присутствие или
отсутствие цвета, разом дающее картине определенный настрой - все это мимо. Она оценивала и изучала,
как женщины садятся, как ходят - сзади, сбоку, прямо на зрителя; как одеваются - на свидание, на работу,
дома; как раздеваются; как делают себе лицо, волосы. Из самой завалящей короткометражки Алена
выуживала столько конкретных, необходимых для жизни сведений, сколько ни одному мужчине и не снилось.
Недавно духовные горизонты Алены еще подраздались вширь - по сходной цене приобрела она "видак" и с
утра до ночи крутила по нему шикарный боевик о гибели "Титаника".
Собственно, вся эта история яйца выеденного не стоила. Ранней весной 1912 года две тысячи сбесившихся
с жиру покупателей Англии элегантной оравой двинулись к неисследованным витринам Америки. Для этого
требовалось пересечь океан. Судно они выбрали себе под стать - суперсовременное, непотопляемое,
наикомфортабельнейшее, с самыми дорогими в мире билетами. В пути, известно, кто-то кого-то безумно
любил, кто-то - нет, большинство - зевало. В результате непотопляемое чудо техники гГ^ктно~^атонуло7,
наткнувшись на айсберг. Если рассматривать это событие объемно - от самых отдаленный прилавков шшр
земли и до посапывающих пассажирских вожделений включительно, окажется, что товарищ Айсберг был
глубоко прав. Тем вечным покупателям, что расслабленно кучковались на палубах "Титаника", нечего делать

97
среди природных стихий. Их настоящее место на дне, в придонной грязи. А чтобы не было проблем, которых
обычно покупатель не выносит, пусть пялятся на те витрины, до которых можно добраться пешком, и все
будет о’кей!
Алена Зотова так не думала. Она была убежденной гуманисткой, кандидатом психологических наук и,
раззявя рот, рассматривала на экране цветные картинки, заполненные морской водой, роскошными
нарядами непревзойденного качества, отборной жратвой и теннисом. "Какие все-таки молодцы эти
американцы, - отвлекала ее от запоминания фасонов юбок одна и та же восторженная мысль. - Как они
умеют показать все так жизненно и прадиво, что сразу веришь!"
На экране в это время мелкими барашками дергалась неоглядная водная гладь вопиюще синего, как
новенькие джинсы, цвета и барахталась фанерная модель океанского лайнера, спешно раскрашенная под
никелированную сталь, медь и броню.
/Сама Алена, к слову сказать, на море никогда не была, а водные прогулки ее все сводились к недельным
пьянкам на борту тридцатиместного катера, который предоставлял Рыле с компанией один сибирский
рыбзавод/
В каютах "Титаника", меж тем, цветные страсти не знали удержу. Она Его не любила, а Он ажник на стену
лез. Мужика-стенолаза, не слишком беспокоясь о правдоподобии, разыгрывал один известный американский
актер, которого, как ни странно, Алена уже где-то видела, не в кино. "Господи, ну неужели он был на моем
новоселии на даче у Рыла? - в который раз прокручивая фильм, терзалась тем, что не могла вспомнить,
Алена,- Там же были знаменитые братья Нахалковы, я бы спокойно могла с ним познакомиться. Вот бы отец
вышел для моего маленького!"
Кстати, и впрямь мог бы выйти, у Алены на такие дела глаз - алмаз, но споткнулась она на этой мысли,
потому что дотумкала: нет, не на новоселий видела она это приманчивое мужское лицо - походил
американский актер на Сашку Гримма...
- Странно как-то похож! - даже вслух произнесла несколько обескураженная Алена.
Без сомнения напоминал бы, походил бы, очень даже был бы похож американский актер на Сашку Гримма,
если бы глаза его не стали простым отражением той зеркальной пустоты, в которую смотрелся он всю свою
творческую жизнь, если бы руки его знали обыкновенный человеческий труд, а лицо - морщинки от боли и
радости.
А так - нет. Слишком берег тот мужик на экране свою киногеничную морду - безоглядно кривился он только
в фирменных магазинах, когда не подходил размер присмотренной шмотки. Потому и было от него до
Сашки, как от куклы до человека!
Вздохнула Алена Зотова.
Тупо вжикнувший по стеклу камешек отвлек разом ее внимание. Приоткрыв створку окна в дождь,
выглянула она наружу. Внизу - знакомая фигура: косо натянут на ухо синий берет, под ним - прямая полоса
синевы –г лаза.
Так и есть. Легок на помине! Сашка Гримм собственной персоной!
- Гулял я сегодня по Ростовской набережной. Народу там - никого, да и дождь с утра. - Сашка говорил не
спуская глаз с Алены, но женщина, она, вовсе не ощущала его взгляда, будто мимо смотрел. – Задумался,
вдруг откуда ни возьмись прямо на меня - поп. Ну, мать, как с антирелигиозной картинки в "Крокодиле". Сам -
поперек себя шире, в сивой бородище ряшка плавает, как желток в кипящем сале... К чему бы это, а?
- Писать тебе надо, - хихикнула Алена, выставляя на стол выпить-закусить,- а вообще-то священник - к
покойнику.
- Это ты хорошо придумала, что писать надо к покойнику... А чаю горячего разве нет?
- Можно и это, - перестав давить косяка, Алена откровенно оглядела его с ног до головы.Вроде такой, как
всегда, вроде - нет. Разве по мужикам что поймешь?!
Они не часто встречались, хотя жили в одном квартале. А после того, как Сашка на новоселии покалечил
Ару - первый раз.
"Постарел, - решила Алена, глядя, как зябко обхватил стакан обеими руками Сашка. – Да, конечно. Сдавать
стал. Пьет, наверно, как все они!"
Ненавидела алкоголиков Алена! Вместо того, чтобы тратить деньги на жену?.. Убила бы!
С душой, словно превратившейся во все его существо, ох и постыло же ощущал себя Сашка в этой
квартирке, в этом нарочитом мирке, который хотелось бы видеть только под стеклом, из тех, что сочиняют
одинокие женщины, стремясь у себя на дому воссоздать малообжитую модель мебельного магазина. Деньги
позволяют, и хозяйка закупает все самое модное, едва проклюнувшееся в продажу. Куда ни кинь глаз, нет
живых вещей, которые бы знали еще твоего отца и деда, все с иголочки и ничего не говорит сердцу.
- Ты в бога веришь? - спросила между тем Алена, ловко открывая очередную консервную банку. - Наверно,
и не слышал - сейчас духовное Возрождение!
- Где это? - через плечо оглянулся Сашка. - В другой комнате, что ли?
Умела психолог Алена вести светскую беседу, улыбнулась концами губ! - Это серьезнее, чем ты думаешь,
Саша. Религия придет на смену безбожному коммунизму! - Она естественно понизила голос. - Сам Рыло
недавно крестился!
- Значит, теперь, если я его убью, его душа попадет еще и в ад? Отлично! - Как ни в чем не бивало,
отставив чай, Сашка поднял рюмку: - Вот за это стоит выпить. Сам собой тост пришел!
Лицо у Алены сделалось белым, как плат:
- Ты серьезно?.. Ты не спьяну?.. Не шутишь?..

98
 - Я - офицер! Мое слово дороже золота. Я вижу, пришла пора обсудить детали. Как ты предпочитаешь,
чтобы я его укокошил? Публично, со скандалом и прессой? Из-за угла по-тихому, чтобы комар носа не
подточил?.. А можно оформить все под несчастный случай. Карниз,с кажем, на голову свалится...
ремонтники, дескать, не доглядели за крышей...
- Под не... - начала Алена и некрасиво подавилась воздухом. "Он же вполне может меня
провоцировать, - застучало у ней в висках. – Болтает, а у самого где-нибудь в кармашке записывающее
устройство спрятано!" - Я не понимаю о чем ты? - справилась она с собой. - Если шутишь, так это не смешно.
Рыло - вождь нового прогрессивного типа, он, можно сказать, единственная надежда всего нашего
общества,е му нет альтернативы... Думать надо, Саша,когда говоришь!
В интонациях ее было так много знакомого всякому с детства, что Сашка поневоле по-мальчишечьи
улыбнулся, но тут же глаза его нестерпимо полыхнули:
- Так, кашку слопал, чашку об пол... Не пойдет, сударыня! Сейчас ваше желанье-страданье для меня
ничего не значит! Сейчас я буду действовать по собственным соображениям. А я решил, что Рыло
необходимо убить! Замечайте разницу! За то, что он сделал вам лично его нужно было судить, как всех
прочих. Но за то, что он нынче вытворяет в стране, его нужно убивать, не прибегая к судейской канители...
Доходит?
Про глаза, которыми природа одарила Алену, народ говорит - серо-буро-малиновые в крапинку. Сейчас их
изнутри подцветило розовым и нежным шелком, и они сузились:
- Ты что ж, против всего народа нашего? Ты не видишь, кем стал сегодня Рыло? Его портреты на каждом
углу! Он - надежда демократии. Его речь на октябрьском пленуме ЦК ходит по рукам, как самиздат! Люди
читают и говорят - это правда! Ты - просто эгоист! Типичный солдафон, представитель касты. Тебе не дают
летать и ради того, чтобы сесть за штурвал, ты способен убить надежду всего россиянского народа...
- Какого-какого?
- Не цепляйся к словам! Сам прекрасно знаешь... Я, как и все в этой стране, хочу Свободы! Понимаешь,
Свободы! Нет, тебе с твоей психологией этого не понять! Ты - насквозь тоталитарный раб... Раб, и ничего
больше!
- Охолонись, - Сашка медленно прикурил, он уже понял, в чем тут дело: - Свобода, милый мой психолог, это
- возможность беспрепятственно следовать своему долгу, своим принципам. Самому убить явного
насильника и негодяя, да, это свобода! Смотреть, как его оправдывает суд уголовный или общественный, не
важно, - насилие чистейшей воды! Тоталитаризм, я бы сказал.
Слушать то, что говорил Сашка, Алена и не думала. Сто лет это было ей не нужно. Всем набрякшим нутром
своим, будущим не рожденного еще ребенка она соображала - нет! Только не это! Не дай бог, случись
сейчас что-либо с Рыло, ей, Алене Зотовой, полный Акатуй! Хоть в дворники иди или заворачивай оглобли
назад, в опостылевшую Сибирь, где ничего не достать. Господи, ну сделай же что-нибудь! Угомони этого
синеглазого дурака-мужлана. Ему ведь, точно, убить, как через губу плюнуть. Но убьет-то он не одного
номеклатурного вождя, нет, мамочки, нет, весь круг поднявшейся вслед за ним обслуги пойдет ко дну!
Психологи, портные, парикмахеры, референты... Ужас! Судьбы сотен - да уже больше - людей псу под хвост,
Сашка не задумываясь всадит в них вилку... как тогда на новоселии... Аре••• Аре...
Она твердо сказала:
- Выброси всю свою дурь из головы! Я не допущу! Пойду и донесу на тебя. В особый отдел. Не
волнуйся, быстро управу найдут!
Сашка длинно свистнул:
- Да я у тебя никогда и не был! Знать тебя не знаю, ведать не ведаю. Прощай, поруганная!
Ницше говорил, что в жизни мужчины женщина - самая опасная игрушка. Опаснее войны.
Сашка войну прошел. Там уцелел. Здесь - кто его знает.
Не умеет мужчина остерегаться женщины. С молоком матери всасывает он домашний дух женского тела.
Природа тут все жестко определила: где речь идет о продлении рода - сбоев быть не должно; отдельная
судьба - ничто, род - всё!
А женщина, самка человеческая, думает, между прочим, не только о продлении рода. Над огоньком,
который возжигает она в сердце мужском, она всегда не прочь и бельишко подсушить, и кофейку согреть.
Бывает, что ради лишней чашки кофе дотла испепеляется влюбленное сердце. Предъявляй потом
претензии к теории эволюции…
Сашка поежился. После ухода Афгана до донышка выстудило квартиру. Хоть солнце в окна, все равно до
костей достает ее всегда промозглый воздух. Не помогал и спешно купленный электрический обогреватель...
... Да, легко было на войне. Враг одет не так, как ты; ведет себя соответственно; пола он твоего же! А здесь
- беззащитное создание, всяким движением своим призывающее тебя защитить ее, прикрыть, поверить... А
ночью, угревшись под одним с тобой одеялом, она и нож под лопатку пустит за здорово живешь... ты еще
кровью булькать будешь, а она уже подхватится по твоим карманам шуршать...
... Незадача!
Или задача?
Конечно же, как доносчицы не боялся Сашка Алены Зотовой нисколько. Он отлично знал ту сытую,
хмельную и несуетную рутину, в которой отвеку подремывала служба безопасности любого должностного
лица, какой высокий пост тот бы ни занимал. Как начали они грести под себя в хрущевские времена, так до
сих пор глаз продрать и не могут. Это улицу Горького напротив ЦУМа переходить безумно опасно, а
охранять Горбачева - совсем плевое дело. Чтобы стать его телохранителем, не знание восточных

99
единоборств необходимо, а блат, блат и еще раз блат... Ну припрется Алена к какому-нибудь охранному
начальничку. Стреляя глазенками и без нужды поправляя прическу, нажалуется на него, Сашку Гримма,
потенциального, де, убивца... Так что? На уши, что ли, все встанут? Ничуть! Там все начальнички нынче -
психологи да прогнозисты. Мигом вычислят, что беременная дамочка, получив от объекта своих вожделений
отлуп, мстит, примитивно и рассчетливо. С какой такой стати, подумают там профессионалы, орденоносец,
ветеран афганской войны, майор ВВС Александр Бернгардович Гримм будет убивать народного любимца
нового типа Рыло, у которого еще и служит, получая хорошие деньги? Где мотив, позвольте? Он же - не
душегуб-десантник, а летчик. Нет, здесь по-прежнему работает старая теоретическая выкладка о классовом
единстве власти и народа, исключающая при развитом социализме с человеческим лицом покушения на
руководящих работников любого ранга... И пойдет Алена не солоно хлебавши восвояси, и спустят все на
тормозах...
"Предварительная засветка, понятно же, никому не нужна, - размышлял Сашка, - но в данном случае ее как
бы и нет!".
Покопавшись в памяти, того кадровичка-начальничка, которого Алене при сооружении своей подлости, не
обойти, Сашка припомнил досконально. Знал, оказывается. Беседовал даже на свободную тему. Был тот
кадровичок большим любителем холодного оружия. Многие глубоко штатские люди, ни сном ни духом не
ведающие о том, что человеческую жизнь можно оборвать обыкновенной суровой ниткой, имеют подобную
страстишку. На какой-то обязательной служебной сходке пристал этот любитель к Сашке, спросил, между
прочим, какое холодное оружие предпочитают душманы. По тому, как застенчиво облизывал он сухонькие
губки, понял Сашка, что вопрос задан не из служебно-розыскного рвения, ответил!
- Гранатомет!
Правильно, вообще-то говоря. И сегодня ответил бы так же.
В откровенное недоумение приведен был его ответом кадровичок. И без того водянистые глазки его совсем
потеряли цвет.
5
Снова предстать пред этими бесцветными очами Сашке пришлось ровно через неделю. И не своей волей, в
том-то и дело - по вызову.
По дороге Сашка еще раз прокрутил мысленно все возможные варианты предстоящей беседы и все
отбросил. Кроме вопросиков о возможном покушении на убийство Рыла. Но про него - и это - главное, как бы
там не петлял вокруг да около кадровик, - Сашка тоже ровно ничего не знает!
Это именно нужно держать в уме безотрывно!
Все.
Он вошел.
В нестеснительном, просторном кабинете экранов и экранчиков натыкано было до дури - впору
диспетчерский пост устраивать. Не дожидаясь приглашения, Сашка сел, тяжело толкнул своим взглядом
глаза кадровика. Те были безмятежны.
- Чему обязан, - спросил Сашка, внутренне представляя свою безмерную занятость.
Чиновный человек благосклонно клюнул лежавшие перед ним бумаги:
- Приятной неожиданности, - молодцевато улыбнулся он. - По рекомендации объединения воинов-
интернационалистов вы, Александр Бернгардович, включены в делегацию, выделенную для сопровождения
товарища Рыло в его ознакомительной поедке по Америке. Все документы уже подготовлены, вам осталось
сделать несколько анализов.
- Странно, - не торопился радоваться Сашка. - Я не знаю никакого объединения воинов-
интернационалистов.
- Вас знают,Александр Бернгардович, вас. - Как за самого себя, грешного, ликовал чиновный человек за
Сашку. - Не скромничайте, пожалуйста! Есть система, так называемого, заочного тестирования. Вы с
блеском прошли это, не скрою, не легкое испытание. Вы - герой и будете достойно представлять других
героев в стране, настоящие дружественные отношения с которой у нас еще только закладываются.
Опять ничего не понимал Сашка. Для провокации такая тема, конечно, слишком громоздка, но, вместе с
тем, все услышанное не выдерживало критики. Воевал Сашка как все, никаких других героев-афганцев в
Москве не знал. Что за притча?
- Очень доступно мне ваше смущение, - продолжал далее кадровик. - Вы, ветераны, еще не привыкли
к чествованиям за участие в этой, прямо скажем, неблаговидной войне. Все впереди, успокойтесь. Надеюсь,
пребывание в Соединенных Штатах многое прояснит вам и в нашей жизни... Завидую, - взволнованно
признался он, и вода, заменявшая ему глаза, блеснула: - Вы проедете всю Америку с Севера на Юг! Столько
увидите, столько узнаете ...
- Больше, чем знаешь, нигде не увидишь, - сказал Сашка. - А позвольте, хотелось бы спросить... Ммм...
- Владимир Владимирович, - подсказал кадровик.
- Да, Владимир Владимирович! А велик ли состав делегации, кто еще вошел в нее, кого представляют эти
люди? Извините старого служаку, Владимир Владимирович, я принимаю свое участие в названной
делегации как боевое задание. А идти на задание я привык с людьми зная о них. Соратник не может быть
"белым пятном"!
И тут обрадовался чиновный человек.
- Люблю деловой подход во всем, - торжественно объявил он и по документам перечислил десятка полтора
фамилий,н ичего не сказавших Сашке, ясно одно - Алены Зотовой в этом списке нет.

100
- Вот бревно, - спросил не разобравшись Сашка. - Какое еще бревно?
- Это - фамилия такая, - мягко улыбнулся чиновник. - Самые разные бывают у людей фамилии, иногда и
Гоголь позавидует. Вы замечаете, - как бы приглашая к откровению, опять сверкнул он своей водицей, -
времена сейчас меняются. Посоветовавшись, мы включили в состав делегации, руководимой товарищем
Рыло, представителей широкого идеологического и политического спектра. Есть ученые, артисты,
экономисты. Не так, как прежде, когда за границу ездили одни передовые рабочие да знатные доярки! Сами
увидите! Смело могу сказать, будет интересно и познавательно... Ну, желаю удачи!
- Когда вылетаем?
- Вам сообщат. Скоро!
Возвращаясь, Сашка так самоуглубленно глядел себе под ноги, что несколько раз налетал на прохожих.
"Черт бы взял эту обыденную фантастику!" Хорошенький логический ряд выстраивается? Первой, как
водится, женщина; потом - убийство, замышленное по просьбе этой женщины, вскоре взявшей свои слова
назад; объект убийства - ни с того ни с сего ставший вдруг народным любимцем номеклатурный Бурбон -
Рыло и... Америка! Все, пожалуйте бриться! Попробуй хотя бы произнести это одним духом. Получается,
словно не сам во все ввязался, а злейшие враги ввязали. С Америкой, однако, все более-менее понятно.
Сашка, между прочим, газеты почитывал нелениво и умел прочитанное соотносить с действительностью.
Семи пядей во лбу не нужно было иметь, чтобы увидеть, как в загаженную" Щ собственной деятельности
подпустил Горбачев двух тупых, зубастых щук. Одна - Рыло со своим сибирско-московским кагалом, другая -
Ельцин с присными. Их соперничеству и решено было дать наименование оппозиции, мол, как во всех
цивилизованных странах. Соперники не слишком отличались друг от друга. Жены и у того и у другого -
еврейки, дети - обычные выродки с гнилой смешанной кровью в жилах, праздные и развратные. Массажисты,
повара и политологи у обоих были набраны из-под шестиугольной звезды Давида. Стоявший за ними, как,
впрочем, и за Горбачевым, сионский раввинат играл с русским народом в беспроигрышную лотерею. Кто бы
из троих ни пришел или не остался у власти - Россия была бы продана распивочно и на вынос.
В одном все-таки Ельцин превосходил Рыло. В том, что так же, как и Рыло, никогда не служив в армии,
исхитрился найти в свою свиту для привлечения военных липового героя афганской войны Александра
Руцкого, весь боевой путь которого исчислялся лишь неоднократным пленением, а все мужские достоинства
сводились к жирным усам.
Исходя из этого, роль Сашки во всей истории с поездкой в Америку делалась открытой, как на ладони.
Поднапрягся, видимо, кто-то из близких к Рыло интеллектуалов-прихлебателей, рассуждая, примерно, так:
раз у вас, ельцинистов, есть лоснящийся вояка Руцкой, у нас будет не хуже - боеевой майор ВВС Александр
Бернгардович Гримм, синеглазый молодой красавец, летчик-ас. Примите во внимание, что наша фигура по
крайней мере на целых два порядка выше вашей! Во-первых, в плену он никогда не был; во-вторых,
фамилия-то у него с отчеством каковы? Подумайте, может, он еще и еврей?!
Сашка ухмыльнулся. Соотношение сил в развернувшейся игре было таково, что как бы плохо ты не
подумал о противнике, на деле он еще хуже. Нельзя забывать, вокруг только голое поле, на которое вышли
сразиться две команды, все взаправду, розданы мячи или там клюшки, поодаль проветривается ненужный
покамест судья, и лишь одно чудовищно и страшно - большинство игроков и не подозревают, что участвуют
в состязании…
Зябко и тревожно сделалось Сашке. Как там, в Афгане. Словно перемахнув через треть глобуса и ставши
непомерной, тень той малой войны наконец-то застила небо над Россией.
Война.
Вот она - небъявленная! Еще не стучат пулеметы, не видно взрывов и пламени, но покалеченные и убитые
будут!
Еще политикой называется эта война. Еще кажется миру, что русский народ и правительство его едины -
нет! Они уже в состоянии боевых действий.
Сейчас эта война беспроигрышна, как еврейская лотерея.
Еще на полях крестьяне и у станков рабочие, но по ним, безоружным, беззащитным и неведующим, уже
прицельно бьют из Кремля.
Это только кажется, что отирая гнусный пот с лысины, несет бесконечную нескладицу Горбачев, имеющий
уши отлично разбирает его бессмысленную скороговорку. Он отдает приказы по уничтожению самого
государствообразующего народа - русских. Он выпестовал и спустил на простых людей Рыло с Ельциным и
теперь высматривает, который же из них подлее, чтобы его когтями рвать в кровь страну.
Сколько жертв придется принести русскому народу, пока не поймет он, что его правители не правят им, а
ведут хладнокровный отстрел.
Так сытая обкомовская сволочь с вертолетов загоняла в ставропольских степях волков!
"Что ж, и поеду, и убью Рыло! Может быть, даже там, в Америке, посреди свободы и демократии!" - решил
Сашка.

Не в Москве приготовлялся визит Рыло в Америку - в Тель-Авиве и Вашингтоне. Предусмотрено было все
вплоть до денег на карманные расходы рядовым членам делегации. Расходы на содержание самого Рыла
негласно взяла на себя Антидиффамационная Лига, "еврейское гестапо", как ласково называли эту
международную лавочку американские евреи.
В Москве всеми отъездными делами Рыло, не забывая и себя, заправлял Арон М.Бревно.

101
 Поименное утверждение членов делегации, документы на них, транспорт, согласование маршрутов по
Америке, ответственные за проводы и встречи, гостиницы, пресса - все горело у него в руках. В эти дни он,
точно можно сказать, спал с телефеном, ел с ним и брал с собой на горшок.
Голая практика, как это часто бывает, давала неплохие толчки к широким теоретическим построениям. Так,
просматривая личные дела будущих членов делегации, Арон добрался до послужного воинского списка
Александра Бернгардовича Гримма и от души обрадовался, никак не связав его с хулиганской выходкой на
весеннем новоселий у Рыла. "Это же готовый антисоветский скандал!" - решил он, рассматривая
фотографию человека в форме. - "Взять этого коммунистического милитариста со всеми его регалиями и
мундиром, привезти в Штаты, а там, прямо в аэропорту закатить хорошенький международный митинг под
лозунгом "Долой советских жандармов планеты!".
Сашкину фамилию он выписал на отдельную карточку и по каналу правительственной связи тотчас же
вызвал Вашингтон; людей для участия в митинге надо было задействовать заранее.
Когда творческие его заботы близились к благополучному завершению, условленно поскребся в дверь
референт по связям с общественностью.
- Заходи, - ободряюще рыкнул Арон.
Подавлен был бесшумно вошедший Ара. Гипс с его поверженной ручонки давно сняли, рана покрылась
шрамом, но шаловливую кисть скрючило намертво; ничего нельзя было взять такими пальцами.
Переучивался он сейчас на левшу.
- Там дэвушка к вам, - сказал он протяжно и печально. - Белый такой. В честь которой, помните,
весной был праздник с интеллигенцией.
Поморщился Арон. Необъяснимо, физически не перенося женщин на дух, он, однако, умел ценить их ум,
цепляющийся за жизнь, как вошь за гребешок.
- Давай.
|и йог <*&,
Алена ушшб в образе деловой дамы, а такой собранной, эрудированной, пунктуальной, но в общем-то
свойской подруги. Села,
- Я вас слушаю.
Алену научили: этому ты коленки под нос не суй, не в коня корм, берись сразу за дело. Она и взялась:
- Вы в курсе, что среди людей, работающих под руководством товарища Рыло, есть потенциальный
убийца?
- Это кто ж? - хмыкнул Арон. Нет, женщина всегда останется женщиной: сначала скажет потом начнет
думать.
Между тем, Алена в это самое, в думанье, уже и впала:
- А как по-вашему, - встрепенулась она, - кто способен на преднамеренное убийство? Тот, кого этому
специально учило тоталитарное государство. Кто в Афганистане получал за это деньги и награды!
"Верно, пожалуй, говорят, где черт сам не управится, туда бабу пошлет", - подумал не любивший народной
мудрости Арон и спросил сладеньким голосом:
- Вы имеете в виду Гримма, Александра Бернгардовича?
- Среди нас он единственный с руками по локоть в крови, - красиво ответила Алена.
Так, включилось в голове у Арона устройство под кодовым названием "мозг". Складывается великолепный
эпилог к американскому митингу против советских жандармов. Сначала - привычные речи о нарушении прав
человека в Советском Союзе, а под занавес можно дать серьезнейшие обвинения в адрес проникшего в
делегацию офицера Гримма... Мол, сами полюбуйтесь каков... Международный скандал высочайшего
класса!.. Или, если бросить карты иначе, после предварительного шантажа можно этого Гримма принудить к
весьма пикантным признаниям... Или... Впрочем, достаточно. Все равно, как ни кинь - гениально!
- Вы, кажется, в положении, - выкатив глаза на уровень пупка собеседницы, поинтересовался Арон.
- И не говорите, - подхватилась Алена. - Уж так тяжело одной, так нелегко, хоть разорвись, честное слово!
- Хорошо, я подумаю об этом... А у вас ... ммм ... нет ли каких-нибудь вещественных доказательств… для
подтверждения ваших слов. Хорошо бы иметь разговор, записанный на пленочку, письма этого Гримма... В
таком роде, понимаете...
- Гримм заявлял о своем решении убить товарища Рыло много раз. Еще в Сибири, но, знаете, это всегда
было наедине... Я не думала, как-то не придавала значения... И главное, товарищ Бревно, у меня же нет
подходящей аппаратуры! Я - бедная одинокая женщина, я - сирота!
"Ставить ей сейчас "жучки" в квартиру - бессмысленная трата времени. О том, что он едет в Америку,
Гримм извещен и будет осторожен. Надо идти другим, чисто психологическим путем, путем шантажа,
прямого давления. Кого-кого, а вояку-офицера я разложу быстро, они примитивны, как прямой угол!" -
мгновенно сообразил про себя Арон.
- Товарищ Бревно, - крупными и чистыми слезами налились у Алены глаза. - А меня включили в
делегацию? Я - кандидат психологических наук, знаю английский.
- Нет, - жестко ответил Арон. - Мы должны думать о том, что вы ждете ребенка. В полете возможны
непредвиденные случайности. Мы не имеем права рисковать вами...
Он выдал ей целую книжечку бесплатных талонов в малый кремлевский спецраспределитель и
выпроводил. Необходимо было как следует обмозговать создавшуюся вокруг Гримма ситуацию. Видел за
ней Арон большущие деньги и не меньшую славу...
Не удалось,однако.

102
 Без доклада, с блуждающими на перекошенном лице глазами просочился в кабинет референт по связям с
общественностью. В левой руке у него была зажата пачка газет малого формата.
- У музея Лэнина все скупил, - объявил он. - Посмотрим какая Фотка! Бай!
Эти кустарного исполнения патриотические газетки Арон уже давно знал наперечет и следил за ними.
Русские гои, вроде бы, начинали помаленьку просыпаться. Недавно в одной из таких газеток напечатали
"Протоколы сионских мудрецов". Меры были приняты незамелительно: гневные звонки со всего города в
КГБ, тираж свои люди скупили и уничтожили. Аре было поручено регулярное наблюдение... Вот и первые
результаты. Что ж, посмотрим, как он выразился...
Арон подвес к глазам поданный экземпляр.
Однако!
Вопреки обыкновению качество печати было вполне приличным. Цивилизованный снимок
широкоугольником. Чистый официоз. Рыло и Ельцин во весь рост на ковровой дорожке, справа - шеренга
встречающих. Все кажется честь по чести, только Ельцин сосредоточенно мочится на свою правую штанину,
а Рыло - блюет. Фонтан, прущий изо рта, запечатлен лучше некуда, даже видны кусочки винегрета. Морды у
обоих исполнены высокого пьяного блаженства... она.
Пониже снимка - обширная пояснительная надпись, но как бы и не к чему.
- Где это? Когда?
- На прошлой недэле, в подмосковном совхозе, - голосом исполненным искренней боли ответил Ара. - Э,
русские свиньи, таких в хлеву дэржать надо!
- Современные русские политики, - не преминул уточнить Арон, но лицо скривил, как клоун в цирке.
Надо же! Вот и политоложествуй с такими, прогнозируй коллизии текущей политики, борись за
демократию... В мозгу у него вертелся, не припоминаясь, какой-то особый медицинский термин, специально
определяющий любителей справлять нужду при свидетелях... Да ладно, черт с ней с психиатрией! Америка!
Ведь Америка на носу!.. Так, тираж - десять тысяч. - Ты сколько экземпляров скупил?
- Дэвяносто тры штуки.
- Значит, бери четверых ребяток, сам знаешь каких, и по всем точкам продажи. Живо. Потом на склад.
Изъятое пересчитать и сжечь! Не справишься - не видать тебе Америки, как своих ушейШшшл?
Оставшись один, с величайшею нежностью обхватил он руками свою кабаньей складки башку. Если бы кто
знал! Нет, если бы кто-нибудь только знал, как это тяжело среди животных с человеческими лицами
устанавливать человеческую власть. Власть избранного народа, народа обрезанного. Евреев!
Все дни до отъезда в Америку прожил Сашка Гримм безотчетно повинуясь одному властному, как течение
реки, чувству. То было ощущение вынужденного переселенца. Уходя с нажитого места, он должен взять с
собой лишь то, что поместится в заплечный мешок. Все окружающее не может быть одинаково дорого.
Хочешь-не хочешь, надо выбирать меж тем,что питает душу, и тем, что способны поднять плечи.
Может быть, оттуда, куда ушел Афган, исходило это настроение. Сашку отвратило от себе подобных, не
хотелось видеть людей, встречаться с ними взглядами, разговаривать. Жесткое, сухое презрение вызывали
женщины. Проходя мимо, они откровенно предлагали себя и поводили бедрами, словно раскладывая на
невидимом прилавке давно требующий сбыта ширпотреб. Их сырого плотского тепла жаждало его тело, но
знало, что отогревая бока, они насмерть выстуживают душу, оставляя ей худшее из одиночеств - одиночку
вдвоем. За несущее новую жизнь мужское семя много мелкой монеты может дать любая женщина.
Постоянная тщательная мстительность здесь еще не самая последняя дробь, есть приемы и поядовитее,
Наверно, Афган, пес искалеченный на человеческой войне, тоже мучился от одиночества и Презрения. Он
стал приходить к Сашке шенком, до последней кровиночки доверчивым и беззащитным, как одуванчик при
дороге.
Был он таким. Конечно же, был!
... Лапы цепляются одна за другую, левое ухо съехало на глаз, а правое запрокинулось назад. Он из всех
сил торопится домой, но ему мешают муравьи, перебегающие дорогу под самым носом, цепкая трава,
издающие жуткое жужжание шмели. Он целиком поглощен зрелым августовским летом, в котором разом
очнулся от младенческого забытья. Он растащен им на куски. Каждый его глаз видит свое и совершенно
новое, каждое ухо слышит разные звуки, каждая лапа ЦйШЩШр туда, где раньше никогда не была. Не
понимая этого, он сам создает сейчас свой мир, всю свою будущую жизнь...
… Босой, всего на двух лапах, как курица, с льняными небрежно остриженными волосами, появляется перед
ним тот, кого будет он любить больше матери своей, суровой овчарки Весты.
Как? Какими путями на своих детских ватных лапах добрался он до последующего презрения и ненависти?
Он, рожденный любящим и беззащитным, как поросль одуванчиков у крыльца?
И звали тогда Афгана по-другому. Несколько ласковых, веселых слогов. Не иначе - Булькой.
Не было объяснений. Сашка мог только смотреть.
Афган возвращался к нему в разное время, днем и ночью. Был попеременно и лопоухим щенком из далекой
глухой деревни, и отважным псом-подростком, которого после смерти хозяев определили в школу для
служебно-розыскных собак.
Тогда, точно знал Сашка, его звали - Карай.
... Как-то под утро Сашка проснулся от того, что сухо и шершаво стало дышать. Лежал он на своем диване,
а перед глазами была недвижимая песчаная равнина. Видел он ее, как и привык на войне, сверху. Несколько
наших /саперы, узнал Сашка/ взялись откуда-то сбоку. Сторожко, подолгу задерживая на весу ноги, они
гуськом продвигались к центру равнины. Первым, без поводка, шел Афган. Его ни с кем нельзя было спутать.

103
Он словно висел в воздухе над землей, всего в двух-трех сантиметрах, но - висел. Щуплый, угловатый
парнишка, шедший третьим после Афгана, вдруг потерял равновесие. Видимо, от усталости, не
удержавшись на одной ноге, он пошатнулся, готовый всем телом упасть в сторону от безопасного ориентира,
который нащупала их группа на пространстве заминированной равнины. Развернувшись на задних лапах,
Афган стрелой бросился на него. Парнишка полетел навзничь на пройденную прямую, под ноги спутникам, а
Афган, по инерции пролетев дальше, покатился вбок, вздымая над собой ленивую завесу пыли. Ее тотчас
разорвал и смешал взрыв. Одним краем он отбросил Афгана еще дальше вглубь заминированной полосы,
другим - смахнул наземь горстку оцепеневших от неожиданности саперов.
Сашка видел, что двое из них выжили, один Щ&ЗШ - тот самый паркишка, брошенный на спину раньше
других ударом Афгана. Очевидно, контуженные, они кинулись вспять по своим следам. Оставленные ими
товарищи не подавали признаков жизни; визг Афгана, переходящий в хриплое рычание, Сашка слышал так,
будто сам был на том месте...
... А он и был там. Только ночью. Все узналось каким-то седьмым чувством. Он приземлился туда,
выбросившись с парашютом из горящего вертолета. Вряд ли к этой поре закончено было разминирование,
осязая в кончиках пальцев холодок, вспоминал Сашка. Выходит, что меня тогда спас Бог, чтобы я спас
Афгана...
Резко поднявшись на ноги, он зажег свет. Все разом исчезло.
"... и не от одной смерти, - упрямо додумывал привидевшееся он. - Я должен был спасти его от
человеческого предательства. От веры в то, что оно всегда возможно. Не спас!.."
Осенней свежестью тянуло от настывших за ночь окон.
Взъерошенный, с потерявшими блеск плоскими глазами, Сашка все еще находился под властью сна.
Явь покамест лишь слабо занималась. Там, за окнами, в городе Москве, здесь ее не было.
Он механически переводил взгляд с одного знакомого предмета на другой и не видел, не чувствовал, как
над ним в обновленной ушедшим сном реальности, подобно удавке раскручивается, чтобы свиться в петлю -
Предательство. Человеческое, ибо звери не ведают его сроду, а люди, живя с ним бок о бок, не знают его
так, словно оно есть редкий род знания, не нужный для жизни.
Предательство.
Мать его - женщина.
Отец - она же!
8
Сбор тех, кто вошел в состав делегации, отлетающей с товарищем Рыло в Америку, был назначен в
Шереметьево-2 на 11.30 в зале регистраци у стойки №13 - Ароновы штучки-находки!
С безмятежной душой, с улыбкой, не выражающей и тени озабоченности, Сашка Гримм, все просчитав,
заявился туда ровно в половине первого.
"Если улетят, так туда им и дорога, не очень я и рвался путешествовать, - думал он. - Вот если останутся
ждать, тогда держись, Александр, будет тебе белка, будет и свисток!”
Ждали, сукины дети!
У тринадцатой стойки с животиком, уже бросающимся в глаза, из чистого энтузиазма, как заполошная
прыгала туда-сюда Алена Зотова, в состав делегации не вошедшая.
Арон М.Бревно, руководитель делегации, в кожанном плаще тончайшей лайки, прикрытый широкополой
шляпой, стоял не как столб, а как столп. Это он под свою личную ответственность договорился с
высочайшим летным начальством о новом воздушном коридоре для их самолета на 13.00. Любимая цифра
выползла сама собой, и этим Арон был чрезвычайно доволен.
Увидев Сашку, он, однако,ч уть не заплакал. Вместо осанистого, сверкающего всеми аксессуарами
парадной формы офицера ВВС, предстал перед ним заштатный, с деревенским уклоном, интеллигент -
потертый, лоснящийся костюмчик местной работы, порыжелая видавшая виды шляпа, сбитый набок узел
галстука и - верх всего! - портфельчик из растрескавшегося кожзаменителя!
- Прямо какой-то хрен с бугра, как говорят трактористы, - заругался Арон, теряя всю свою
представительность, а Алена Сашку так даже и не признала - все смотрела, выискивая, сквозь него.
Приметив это, на мгновение заколебался и Арон. "Чем черт не шутит, - шевельнулась надежда. - Вдруг я
ошибся!". Но увы! Всерьез разрабатывая задуманную операцию с Гриммом, он перебрал столько его
фотографий, что узнал бы из тысячи, и в любом костюме.
Сашка, между тем, как ни в чем не бывало, полез к окошечку адмистратора.
- Где тут сбор делегации товарища Рыло? - Раскатисто заорал он через головы других страждущих.
Алена мигом доставила его к Арону.
С отвращением поглядывая на Сашкину переносицу, Арон пообещал обо всем доложить товарищу Рыло
лично, и все двинулись к выходу на посадку.
Перед контролем Алена сочно чмокнула Сашку в воротник (ививА пиджака.
- Пеленок, - не утирая обильные слезы, захлебывалась она. – Пеленок бумажных привези побольше,
Сашенька...
Летела делегация на ИЛ - 62, от которого недавно по неизвестным причинам отказался сам Горбачев.
Пассажирский отсек со скудоумным размахом был перегорожен пластиковыми стенами нежно-зеленого
цвета, и походил отчасти на пивбар. Сходство усиливал и свежий запашок спиртного, ощутимо витавший в
воздухе. Сашке досталось первое от прохода место в отделении на восьмерых. Он поставил портфель

104
между ног и, пошарив по карманам, навалил перед собой на стол несколько упаковок с разноцветными
таблетками.
- Язва, - безнадежно пояснил он, перехватив взгляд сидевшего напротив молодца, которого прежде
уже где-то вроде бы и видел: - Давление! Изжога! Нервы ни к черту! И, знаете, постоянная бессонница!
Попутчик понимающе покивал головой и отвернулся. Больше в отделении никого не было. Пуст был и
проход, упиравшийся в двустворчатую дверь. Судя по всему, члены делегации ждали и впрямь долго и уже
успели объединиться по интересам. Из-за двери равномерно доносился шумок, невнятный, но отнюдь не
загадочный - позвякивали бокалы, бубнили голоса, скребли по дну тарелок ножи и вилки. Банкет в честь
отлета начался, стало быть, еще на земле.
- Уважаемые товарищи делегаты, - раздался из невидимых динамиков смачный женский голос. - Еще
раз извините нас за задержку.Попрошу всех приготовиться! Сейчас мы бугтт^буйггбу... - В звуках весьма по
хожих на смех женщины, которую по-быстрому принялись раздевать шаловливые мужские ручонки, голос
захлебнулся.
- С Богом, - сказал Сашка, делая вид, что минералкой запивает таблетку.
Борт взял с места и, мягко вибрируя, покатил на взлетную полосу.
- Извините, - профессионально учтивым голосом начал Сашкин визави. - Что-то я вас по прошлому не
припоминаю... Скажем так, кем вы приходитесь товарищу Рыле?
Трах-тарарах! Обе створки двери, которую со своего места не мог видеть Сашка, дребезжа распахнулись.
Наружу вытолкнулся тип в белой шапочке с красным крестом и в белом же халате. Что-то дожевывая, он
стал в проходе бокшшыперли две могучие спины обтянутые черным, с помощью двух таких же мордоворотов
в ногах, они тащили легонькие пластиковые носилки. На носилках врастяжку, во всем импортном
великолепии костюма, возлежал сам товарищ Рыло. Был он бесповоротно пьян и щедро облеван. На
ослепительно белом квадрате подушки его налитая кровью голова светилась, как фонарь. Тип в прикиде
медбрата схватил его за руку и поволокся обочь процессии. Тут самолет резко тормознул. От толчка и
носильщики и медбрат кучей повалились на товарища Рыло.Тот издал утробное бурчание.
- Вы, я понял, впервые сопровождаете шефа в столь представительную поездку, - продолжил
светскую беседу Сашкин сосед. - Его просто несут на горшок. Вот летали мы в Алма-Ату, шеф с несколькими
избранными сам туда ходил... На четвереньках! Ну, впечатляюще! Мне как профессионалу жалко -
заделавшись номенклатурным вождем, Рыло похоронил в себе великого режиссера. Попомните мое слово.
- В туалет ему уже вроде бы и не надо, - потянул носом Сашка. Человеческая куча в проходе наконец-то
распалась; неповторимый дух тяжело повис в воздухе.
- Тащи его прямо в душ, - отирая со щек подозрительные потеки, приказал медбрат. - Заодно сами
помоемся. Ну, взяли!
Возня вяло продолжилась.
- Вы так и не ответили, кем же вы приходитесь будущему спасителю России?
- Я? - словно оторвавшись вдруг от навязчивых мыслей, встрепенулся Сашка: - Референтом! "Нет, не
может быть, чтобы я ошибался - этого косметизированного молодца я уже несомненно видел раньше!
Скорее всего, на приснопамятном Дне Победы у Рыло, совмещенном с новоселием Алены, когда фехтовать
пришлось вилкой... Надо держать ухо востро!" - А вы откуда взяли, что Россию, точнее сказать Советский
Союз нужно будет спасать? - как можно радушнее он улыбнулся.
- Как это откуда? - с нуля завелся спрошенный. - Да вы выгляните в окно! Сами разве не видите? Стыдно
говорить, работаем, работаем, а полки в магазинах - шаром покати! Поймите, вот я - творческий человек,
мне проза жизни меньше знакома, но я же вижу, что всю нашу экономику необходимо перестраивать,
поворачивать лицом к человеку и его будничным потребностям. А у нас, понимаете, космос во главе угла,
военно-промышленный комплекс, самая могущественная в мире армия. Зачем? 3ачем мне, простому
человеку, космос? Могущественная армия - зачем? Я без них не проживу? Раз уж в Хельсинки подписали
декларацию Прав человека, так давайте ее исполнять! Каждый человек вправе хорошо питаться и быть
прилично одетым. Вот Вот на что должны идти наши налоги! А не на игры наших престарелых руководителей
с баллистическими ракетами! В этих играх я не намерен участвовать и оплачивать их не желаю, увольте!
В этот миг тем существом своим, что первичнее обыденной плоти Сашка напрягся и разорвал некую
упругую нитку - все! Оторвался их самолет от земли, воздухом пошел, воздухом! Давненько он не испытывал
этого всеобъемлющего чувства! "Совсем заземленным стали вы, майор ВВС".
С самой простецкой улыбкой на лице Сашка окинул взглядом собеседника. Кажется, кое-что стало
припоминаться. Точно этот гусь с того Дня Победы. Сидел где-то поблизости. Еще шептались около, что он
не то кинорежиссер, не то бармен.
- Общепит представляете? - благодушно спросил Сашка. Собеседника даже приподняло легонько в
кресле, того и гляди он сам оторвется в воздух и полетит независимо от их ИЛа.
- Я - кинорежиссер Анисим Нахалков, - сдерживая себя, ответил он. - Довольно известный вообще-то! Кино,
кино - моя область!
- Я понимаю, - наслаждался Сашка, - из столь отдаленной области Космос может быть и не виден. Но
образование-то у вас повыше среднего! Должны знать, что хорошо покушавшему человеку покой нужен. Для
успешного переваризания пищи! Иначе она назад полезет, как мы недавно видели. Вот самая
могущественная в мире армия, как с иронией вы тут выражались, и обеспечивает всем гражданам нашей
страны такой покой! Усекаете?
- Ну и что вы на это скажете, Анисим? - раздалось над ними. - Не в бровь, а прямо в глаз?

105
 - Теперь говорите вы! - резко поднялся с места расходившийся Нахалков. - У меня слов не хватает! -
продекламировал он и, пропустив за стол мужчину, который встречал Сашку в аэропорту у стойки №13,
пошел к дверям в другой отсек.
- Арон М. Бревно, - осклабился мужчина, перемалывая Сашку на редкость круглыми глазами: - У него, между
нами девочками говоря, много чего не хватает, - протянул свою, уже сейчас казалось бы не нужную, руку и
долго задерживал в ней Сашкину: - Я - руководитель нашей маленькой делегации. У меня к вам подобие
инструктажа... Только честно, - он выдержал многозначительную паузу, - вы не проголодались?
- А вы как думали? - Тяжелым взглядом уперся Сашка ему в переносицу и тоже долго молчал, сказал, как
продиктовал: - Я с шести утра на ногах!
- Ради бога!
Степенные, они прошли в тот отсек, из которого выносили Рыло.Там было нечто вроде ресторана. Стояли
столики и галдели посетители - очевидно, вся делегация. Любопытное это было сборище. Прежде прочего
бросалась в глаза их удивительная внешняя похожесть. Будто несколько поколений одной большой семьи
собрались здесь выпить и закусить. На Дне Победы у Рыла, когда единство с новым номеклатурным вождем
демонстрировала вся московская интеллигенция, еще можно было встретить случайных людей. Здесь
чувствовался железный отбор, куда круче естественного. Мудак-дизайнер выбрал для столиков в этом
заведении два цвета - черный и белый. Симметрично раставленные, они невольно напоминали шахматную
доску. Те же, кто сидел за ними, хочешь-не хочешь, сопрягал» с шахматными фигурами. Не хватало одних
игроков. "Но они, - усмехнулся Сашка, - должны быть невидимыми."
- Похоже, правда? - косо глянул на него Арон.
- Да, на столовую при вытрезвителе, - бросил через плечо Сашка. Недовольным голосом Арон
пригласил его за белый столик. Девица особо порочной миловидности немедленно явилась перед ними с
плотно усталенным подносом.
- Должен предупредить, - глянул на бутылки и блюда Сашка. - У меня - целый букет желудочных
заболеваний! Не пью и сильно ограничен в еде!
- Ради бога.
Ограничившись бутербродом с сыром и лениво запивая его минералкой, Сашка не спускал глаз с Арона. А
тот поплыл,с овсем забыл себя, кто он и где он. Почти не глядя тянул на себя самое дорогое. Это было
своего рода опьянение. Кстати, шотландское виски он только пригубил.
- Цель нашей поездки, - наконец, промакнул губы салфеточкой Арон, - состоит в том, чтобы послужить
максимальному сближению двух народов - американского и российского. У каждого из членов делегации
имеется тема, с которой он будет выступать на наших встречах с американской общественностью. У вас,
надеюсь, имеется обоснованная программа ваших предстоящих выступлений?
- Ни бэ ни мэ.
- Значит, таким, получается, образом, - протянул Арон.
Что ж, примерно этого он и ждал. Гримм - не лопух, которого можно обуть во что хочешь, а враг. Сообразно
с этим и будем действовать.
- С членами делегации, не выполняющими утвержденную свыше программу, я полномочен поступать по
своему усмотрению. Могу отправить вас назад сразу по прибытию!
- Ради бога!
"Так. Издевается. Пародирует мои интонации. Подлец! Наглый гой! Скотина, с подобием человеческого
лица! Ты думаешь, что способен разрушить продуманный мной сценарий? Я, Арон М.Бревно, заставлю тебя
сыграть предназначенную роль! Ты сдохнешь на моей сцене, как шелудивый пес! Ты переоделся в
гражданское? Не думай, будто это тебя спасет. Такие, как ты ничего не решают; за таких решают!
А вместе с тем, таки, да!То, что этот мерзавец явился в штатском задрипанном костюмчике, есть мне
большая фига. Одно дело, когда публичные обвинения предъявляют офицеру в мундире с наградами,
совсем-совсем другое этот деревенский учителишка. Его репортеры и снимать не станут, не говоря уж об
интервью! Что делать? Хоть ты тут тресни - накрылся сценарий... Концы. Кругом азохен вэй!"
Была у Арона одна особенность, с которой в гневе он не мог справиться: он любил, но не умел щуриться.То
ли кожи на лице было мало, то ли слишком она была пухлой. Получалось не как у других - две
пронзительные щелки, разящие холодным огнем, выходили два вылупленных пупка с проваленными во
внутрь зрачками. Увидев их, Сашка, подлец, не сдержал восхищения:
- Здорово! А как это у вас получается? Я, знаете, сам по-любительски увлекаюсь театром! Играю
маленько.
Итак, фиаско! Провал. Разладился капкан, не сложившись. Точнее, капкан как раз удался, яма была вырыта
к месту, но хитрый зверь ушел в другую сторону. Теперь уже не насладиться трепетанием чужой души под
пальцами, уже не поиграть, бросая заранее подготовленные вопросы, как крапленые карты, без промаха.
Ладно, переживем. Игра только началась. Будут еще победы и триумфы. Деньги потекут рекой и придет
заслуженная слава. Все равно чужой крови больше, чем своей, успеем отмыться!
Он решил ударить с другой руки. Немножко левой.
Тут надо бы встать во весь рост, чтоб швырять свои слова, как камни, - сверху вниз. Но... Члены
делегации... все эти умственные засранцы, черт бы их побрал... Нечего им слушать лишнее!
Сгорбившись, Арон зашипел:
- Я буду с тобой очень откровенный. - Не увидел на лице Сашки никакой реакции и продолжал лишь
изредка посматривая в его спокойные синие глаза. - Потому что ты ничего не знаешься, могу это себе

106
позволить. Ведь ты только чувствуешь,к ак зверь, где онасность и петляешь. Хорошо, петлять ты умеешь. Но
тебя ждет не засада, а предательство! Ты научен отбивать прямые удары в лицо, но нож в спину тебе не
предусмотреть! А он наточен для всей страны! Для всей вашей кровавой Империи! В распыл, в распыл она
пойдет не от того, что у границ ее сгруппируется американская армия, а потому что внутри этой страны
каждый правоверный еврей выполнит свой долг - предаст хоть одного гоя. О, это не будет финансовым или
экономическим саботажем. Мы-то знаем, что есть саботаж! Нет. Мы только будем выполнять все указания
партии и правительства до беспредела. Самая логическая логика, выведенная в бесконечность, становится
абсурдом. На ваших дурацких головах не останется волос, чтобы выдирать их крупными клочьями! - Эти
клочья волос, корни которых сорвали с черепа ошметки окровавленной кожи, он, наверняка, видел сейчас:
пальцы его толчками заскребли пластиковую столешницу перед собой: - Это надо будет видеть всем! Как
слепые, вы будете тыкаться друг в друга и глупо спрашивать: где мой дом? Ещё вчера, уютный, он стоял
здесь, и ключи от него были у меня. Те-те-те! Как же, поцелуйте меня в задницу! Свои дома вы сами
превратите в дворцы для князей Дома Израилева, а ключи от них будут в моем кармане!
- Слушайте, может быть, вам прилечь? - Мягко протиснулся в естественно образовавшуюся паузу
Сашка. - Я понимаю, предотъездные хлопоты хоть кого свалят с ног. Примите таблетку, вздремните, время
позволяет...
Если бы было чем, Арон Сашку убил бы, но сохраняя лицо, предпочел сделать вид, будто ничего не
слышал и продолжал вещать с прежней запредельностью:
- Все изменится, все станет еврейским на сто процентов и больше! Я хорошо представляю себе, как
ваши затруханные интеллигенты завопят: где наша Культура? Ах, как был прав в своих пророчествах Федор
Михайлович! Но - никаких Достоевских! Будете хихикать над хохмами Жванецкого! Мы вам устроим
культурный Ренессанс! Ваших тургеневских девушек ваши же писатели будут звать не иначе, как сосками!
Последние слова он почти выкрикнул и здоровым, жизнеутверждающим смехом на них отозвались с
соседнего столика. Там в обнимку веселились Анисим Нахалков и московский поэт Митька Попрыгунчиков.
Он представлял в делегации новую поэзию свободной России. Продукцию свою Митька, не чинясь,
выкраивал прямо из самых известных классических произведений. Видимо, был у круглоголового оболтуса
дар: из хрестоматийных строк он умудрялся изготовлять нечто в литературном плане столь же убогое, как
меню пивбара. Читать бесплатно Митьку было невмочь. Пробиваемость, правда, была у него
фантастическая. Без мыла мог пролезть куда угодно. Два дня прожил в осеннем подмосковном лесочке близ
дачи Арона,п режде чем был принят. Зато теперь откровенно блаженствовал.
С еще не отгоревшими очами, Арон цикнул на Митьку, смех оборвался, но тут же полыхнул снова и уже за
всеми столиками. С гиканьем и топотом четверо холуев и медбрат ввели в кормовой отсек Рыло. Уже почти
стоявшего на ногах, в новом, еще более шикарном костюме и с еще более пьяной мордой, хотя наивному
человеку могло показаться, что далее - некуда. Рыло что-то залихватское делал ручкой, на кончике носа
висела у него крупная утметня сопля.
- Ка... - затрясся от восторга Митька поэт. - Ка... Каменный гость!
Сашка встал.
- Благодарю за ценную информацию, - отвлеченным голосом произнес он. - Но у меня, как и у всякого
язвенника, режим. Извините, сейчас я должен пойти отдыхать после еды.
Вскользь он заглянул в широко раскрытые глаза Арона, и ему стало знобко: в них клубилось и дышало
нечто похожее на ту соплю, что свисала из ноздри у Рыло. У людей не бывает таких глаз, даже у
сумасшедших. Это - не безумие, это - иная форма жизни...
Обогнув группу холуев, весьма скульптурно поддерживавших равновесие Рыла, Сашка направился к
своему месту.
“И будут их звать сосками, - думал он в такт своим упругим шагам. - А читать они будут исключительно
Митькины поделки... Стоит ли тогда им всем быть?"

Глава вторая Ток-шоу

... Я не говорю о войне.
Средь бела дня, в модном кафе прилично одетый молодой человек, потянувшись за бумажной салфеткой,
грохнулся поперек столика. Не приходя в сознание и расплескав газировку, умер.
Девчонка семнадцати лет, строя во все стороны глазки, перебегала под зеленый свет перекресток.
Камешек чуть больше булавочной головки вильнул под правым ее каблучком. Потеряв равновесие, она
врезалась виском в торчавшую на углу розовощекую рекламу пива. Летальный исход на месте.
Двухлетний Вовочка Бесфамильных задохнулся, выдувая пузырь из жевательной резинки. Безутешной
мамочке уже никто не поможет.
После смерти жены 73-хлетний пенсионер залез на стул, чтобы повыше приколотить ее фотографию.
Уронил поднятый молоток себе на голову и грохнулся на пол. Через неделю, по заявлению соседей,
почуявших сильный запах, была взломана дверь... Хоронили то, что осталось, в полиэтиленовом мешке.
Освободившийся после второй ходки к хозяину, тридцатилетний блатняк по кличке "Зуб" взял с дружками
ящик пива. Открыв зубами бутылку, вместе с пивом заглотил пробку, ставшую поперек глотки. Покуда
дружки, умственно столь же полноценные, как и потерпевший, колотили его кулаками в спину, "Зуб" в
одночасье издох. Хоронили по правосланому чину.

107
 Подрабатывавшая своим женским естеством у кафе "Белые ночи" Верка Язычок скоропостижно скончалась
в постели клиента, так и не приступив к объятиям. Причина смерти - сердечная недостаточность - вызвала
немалое удивление среди ее подруг, не подозревавших, что и у Верки есть сердце.
В чем мать родила, с бутылкой армянского коньяку, загнанной в задний проход, из квартиры на десятом
этаже был выбрашен некто Аркаша В. Видимо, чем-то он не понравился своим приятелям, с которыми до
этого всю ночь предавался гомосексуальным утехам. Поскольку этаж был достаточно высоким, разбился
Аркаша вдребезги, а вот с бутылкой ничего не случилось. Попав в морг, она доставила глубокое
наслаждение тамошним санитарам. Был, по слухам, Аркаша В. необычайно одаренным музыкантом...
Отпели его по православному чину, служил отец Николай Баев.
Самобытный политолог и активный участник правозащитного движения Вениамин Шмара в чебуречной
"Севан" после третьей порции шашлыка по-карски стал кричать дурным голосом. Что он этим хотел сказать,
неизвестно, ибо крик был нечлеораздельным и, как оказалось, последним. Врачи констатировали смерть от
удушия.
Поскользнувшись, удачно упал на проезжую часть улицы искусствовед Михаил Бернштам - кремовая
"Волжанка" затормозила в нескольких сантиметрах от его головы. Мастерски затормозивший водитель,
однако, умер на месте от разрыва сердца.
В лесопарке Халявинский найдены обнаженные трупы двух молодых женщин. Неискушенный в привычках
сексуальных меньшинств дворник, который их обнаружил, устроил на месте происшествия скандал.
Совершенно трезвого дворника пришлось отпустить, трупы женщин увезли на опознание.
Прямо во дворе дома №17 по улице Ленина умерла старушка Надежда Иванова. Целыми днями она сидела
на лавочке у подъезда и каждому прохожему говорила: ”Добрый День!” Родных у нее не было.
Я ни слова не сказал о войне!
Слухи о том, что для решения "судьбоносных" вопросов нашего времени депутаты Межрегиональной
группы собираются на Бережковской, в Доме кино, передавались по Москве шепотом, на ухо, так, будто
любой их узнавший мог пойти туда и немедленно всех разогнать.
Любого не подпустили бы туда и на пушечный выстрел.
С воцарением в Кремле Никиты Хрущёва, который на один глаз был крив, а другим видел лишь пустяки,
сложилось так: в Дом писателей простой читатель попасть не мог, в Дом композиторов не было ходу
обыкновенному слушателю; пройти же в Дом мод или в Дом кино имел право далеко не каждый писатель и
даже композитор. Оба этих Дома, построенных, кстати, как и все другие "творческие" дома, на деньги
русского народа, были пристанищем для самых избранных. Проще говоря, околачивалась там одна
еврейская сволочь, имевшая такое же отношение к искусству, какое имеет и мебель, ежели поставить ее в
концертном зале.
Так что "вся Москва" понимала - пусть шепотом, пусть на ухо, - если Дом кино выделил свои хоромы
какому-нибудь сообществу, сообщество это очень серьезное.
Поименно известен был "всей Москве" и списочный состав депутатов Межрегиональной группы, хотя
москвичи были там сильно перемешаны с иногородними, а известные фамилии соседствовали с
неизвестными. Как-то исподтишка выходило, что каждому депутату этой группы соответствовал свой, уже
давно устоявшийся прикид. Публицист Юрий Черниченко косил под бойкого снабженца, в меру вороватого и
не слишком умного. Анатолий Собчак, на кончик носа которого природа зачем-то приделала жирную кнопку, -
под недорогого базарного адвоката. Геннадий Бурбулис, чей несмазанный голос способен был довести
неподготовленного слушателя до зубной боли, прикидывался захолустным крохобором, что, собственно,
было весьма недалеко от истины. Были у группы и свои откровенные психопаты, как, например, страдавший
клептоманией Шабад и хронический алкоголик Ельцин. Безусловным тузом межрегиональной колоды был,
конечно же, Андрей Дмитриевич Сахаров, спотыкающийся субьект в пыльных очках, истеричный и
неопрятный. Его, ровно несмышленыша, привозила на каждое заседание жена, известная на "всю Москву"
старая матерщинница, прокуренная до того, что стала походить на собственные мощи. Вытащив
хлюпающего носом супруга из машины, она снабжала его платком сомнительной чистоты и проверяла
застегнута ли ширинка... Сам Андрей Дмитриевич как-то прошамкал, что хотя он и встретил свою Люсю,
когда уже был сравнительно пожилым человеком, любит ее, как в двадцать лет... Поди знай.
Ждану Истоме приглашение на очередное сборище МДГ /Межрегиональная депутатская группа/ досталось
по случаю - удружил прикативший в Москву по делам своей газеты Маровихер. Ждан, народный депутат, по
уши в делах просидевший в Москве полгода, с тихим изумлением взирал на кипучую деятельность этого
заезжего журналиста. Он звонил по таким телефонам, о существовании которых Ждан и не подозревал,
тонны бесплатной бумаги для Маровихера пробивали абсолютно недосягаемые люди, мало того,
провинциал Маровихер отлично знал весь расклад политических скандалов на несколько месяцев вперед.
Проведя с ним пару дней в какой-то иной, запредельной Москве, Ждан почувствовал себя совершенным
сосунком.
... На места прессы в Доме кино они пробрались, когда повестка дня была уже зачитана, и по ней начались
прения.
- Беллочка, - чувственно всхрапнул Маровихер, едва усевшись и ткнул пятерней в молодящуюся
остроносую старуху, бойко ковылявшую к микрофону. - Наша! Питерская.
Наша питерская Беллочка была Ждану до лампочки. Он углядел в президиуме академика Сахарова и, весь
внимание, застыл. Человек этот, которого недавно сам Горбачев, позвонив в Горький, освободил от ссылки,
давно занимал его жнхшшош воображение. Когда при Брежневе мотал Ждан свой диссидентский срок в

108
Мордовии, "параш" /сплетен/ о Сахарове было под завязку. Кто считал, что академик с жиру бесится, кто сам
бесился, доказывая, что старикан не фрайер, не лох мокрожопый, а живет по уму. Просить тогда Сахарова о
помощи Ждан не стал, что-то не допустило. Встречались ему и люди, знававшие академика на воле,
бывавшие на его московской кухне. Тоже все были разноречивы в оценках. Если еще все их суждения
хорошенько провеять, получалось не густо. Чудачок какой-то. Селедку, скажем, перед тем, как сожрать, на
пару разогревает... Черта, может, и редкая, но для мировой известности необязательная.
... Словно почуяв его напряженный взгляд, Сахаров в президиуме поднял лицо от стола, тускло сверкнули
очки, голова, как у дремлющей птицы, завалилась набок.
"Череп, - подумал Ждан. - Ветхий человеческий череп. Самый заурядный “
Питерская Беллочка, тем временем, в сопровождении аплодисментов, отдуваясь и обмахиваясь, сошла со
сцены в зал.
- Андрей Дмитриевич Сахаров, - кашляя, объявил чей-то сиплый голос. Косой глаз Маровихера
зажегся у Ждана над плечом, как звезда. Зал по-бабьи ойкнул. Но смотреть, как немощный старик не с той
ноги, не с той руки расстается со стулом и на непослушных ногах плетется к микрофону, было столь же
непотребно, как и подглядывать; в недоумении зал прижух; глаза у рассевшихся активистов шшр МДГ
опустились.
С невысокого помоста, пристроенного для представителей прессы сбоку сцены, только одну пару глаз
видел Ждан, которой неловко не было, которая на расстоянии буквально пожирала ветхую фигурку
Сахарова. Подобно позабытым окуркам они тлели в первом ряду на удлиненном морщинами лице, и когда
старичок, наконец, качаясь, как за соломинку, ухватился за стойку микрофона, под ними открылась черная
дыра и оттуда хлестнуло:
- Прямо держать! Слышишь? Прямо!
Сахаров послушно вскинул над плешью неумелый кулачок.
Из зала высыпалось несколько разрозненных хлопков.
« Здравый смысл, - шепотом начал оратор, потерялся, сник, беспомощно уставился в зал, наткнулся на
тлеющий ему навстречу взгляд и скособочась, словно схваченный за шиворот невидимой рукой, повторил
сколько было сил в горле: - Эх, здравый смысл...
В зале одобрительно хихикнули.
Юркий молодой человек в "клубном" пиджаке, как дрессированный метнулся от стола президиума. Из его
рук Сахаров запил какую-то таблетку и зашуршал бумагами дальше.
... Здравый смысл... Кабы дело было в нем!
- Беспрецедентная ситуация, - тоненько выкрикнул старик, как бы отдавая этим последний долг
ораторскому искусству, и все последующее прочитал без всякого выражения монотонным, бесцветным
голосом: - Теоретическая непредвзятость требует размышления о прогрессе. Я безусловно убежден, что
термоядерная война приведет к гибели цивилизации, к биологической деградации оставшейся части
человечества. Необходима ликвидация потенциально опасного политико-экономического и идеологического
разделения современного мира... Конвергенция, - посапывая и облизываясь читал Сахаров, - тесно связана
с экономическим, культурным, политическим и идеологическим плюрализмом...
- Правильно, - столь же монотонно и скучно, как и оратор, произнес кто-то в глубине зала.
Еще бы не правильно, но при чем здесь публичное ликование? От Ждана не укрылось, что реплика была
заявлена сразу же после того, как над первым рядом взметнулась рука со скомканным носовым платком.
Так, нисколько не таясь, проступали те белые нитки, которыми на живую руку пытался неведомый режиссер
сметать расползающийся энтузиазм собрания.
- Как слушают! Ты смотри, как слушают,- притушив свой нестерпимый косой взгляд, ткнулся в Ждана
Маровихер. - Нет, что ни говори, путевый старикашка этот Сахаров!
Иногда, словно сам себе удивляясь, академик, не без увлечения уже, продолжал читать доклад, и смысл,
пробивавшийся сквозь шепелявую невнятицу его произношения, поражал:
- ... Близки к целям конвергенции концепция открытости общества - особенно мне близкая, я больше
всего развивал ее в своих работах, - а также в более отдаленной перспективе концепция общемирового
правительства. ..
"Это же страшнее, чем бред! - во весь голос хотелось выкрикнуть Ждану. - Какое, скажите на милость,
правительство может удовлетворить одновременно француза и бушмена?!"
- Теперь об опыте социалистических стран, - поддавал и поддавал жару Сахаров. - Он является
безмерно трагическим и фактически продемонстрировал тупиковость тех линий, которые в этих странах
развивались. В ходе осуществления существующей в СССР системы были совершены чудовищные
преступления, жертвами которых стали десятки миллионов людей!..
"Сколько же нас тогда должно остаться?” - растерянно подумал Ждан. Ему вспомнился мерзский стишок. Так
назваемая, "страшилка". Под видом детских назидательных стишков кто-то в последнее время усиленно
насыщал ими интеллигентскую прослойку общества: Дедушка бросил гранату в окно. Дедушка старый, ему
все равно!
Точнее не выразить!Что возьмешь ГЧйеаввЗ^ШПдеятеля оборонки, впавшего в заслуженный маразм?
Ввиду его очевидной инвалидности за его спиной может скрываться кто угодней бросить уже не гранату -
межконтинентальную ракету!
- ... Фактически уже длительное время наша страна шшрвшв стала как бы паразитом мирового прогресса -
она усваивает, заимствует его результаты, но сама уже не является творческим участником общемирового

109
научно-технического прогресса...
- А за что тогда его самого сделали академиком? - не выдержав беспросветности этого открытия,
потревожил Ждан Маровихера. - Андрей Дмитриевич что, уже совсем не соображает, что говорит?
Маровихер компанейски всхрапнул, многозначительно покрутил пальцем у виска, но сказал всерьез:
- Всё путем, старик. Сахаров - наш человек!
А у микрофона "Сахаров - наш человек" совсем сходил на нет. Несколько минут его вовсе не было слышно,
даже губы не шевелились. Все-таки собравшись с последними силами, он героически пискнул: - Плюрализм
-это конвергенция! - и заготовленными молодыми людьми был уведен со сцены прочь.
- Послушай, Изя, - став депутатом, Ждан на многое стал смотреть, расхоже говоря, конструктивнее,
полегче, чем прежде. - А правду говорят, что настоящая фамилия Сахарова - Пукерман?
- Говорят, говорят, - всепонимающе ухмыльнулся Маровихер. – Можешь гордиться спокойно, Сахаров -
представитель твоей великой нации, считай, загадочная славянская душа!
"Тоже опростился, - не мог не отметить для себя Ждан. - Еще совсем недавно сыграл бы что-нибудь
другое!"
Означающий перерыв звонок резанул по залу.
У себя, в гостиничного пошиба клетушке, которую выдал ему как представителю новых интересов народа
Моссовет, Ждан привычно устроился за письменным столом. Папки, повсюду папки, вырезки шв из газет,
навалом - пожелания избирателей. Все это сейчас ни к чему. Срочно необходимо нечто другое,
неожиданное, точное и мгновенное, как хорошо просчитанный удар...
Положение складывалось - хуже некуда.
Голова была тугой,как барабан и такой же пустой. Что? Что делать? И от одного этого вопроса глухая стена
возникала перед глазами - ведь ничего сделано не было, и конь не валялся! Только - разговоры, треп,
вопросы друг другу и друг другу же - ответы. Та сила, что решительно задвигала весь русский народ в самый
дальний угол истории, в диалогах не нуждалась. Ей и некогда было, ибо день и ночь - действовала!
Дожили, наконец-то,объединились жук и жаба, жид и украинец, якут и эстонец! Не для того сплотились,
чтобы создавать, для того, чтобы разрушать. Государство еще вчера незыблемое, как египетская пирамида,
расползалось на глазах, будто сделано было не из камня, а из жидкой грязи. Кто-то, Толстой или
Достоевский, говорил, что более всего мы ненавидим человека за то добро, которое он нам сделал... Что ж,
видимо, вот она, пришла пора, когда и таджик и татарин должны кровно отомстить русскому старшему брату!
3а всё! За всеобщее среднее образование, за бесплатную медицину, за равноправие. Поди им объясни, что
призрачная власть обкомов тотчас же перейдет на местах в грязные и жирные лапы паханов-баев, тупых и
жестоких...
С той холодящей точностью, от которой мороз по коже подирает, припомнился ему один давний денек...
вскоре после освобождения, когда у пивного ларя какой-то неприметный мужичок расшифровал ему
фамилию нового генсека Горбачева. Опять по буквам Ждан записал себе эту расшифровку, чтоб была перед
глазами. ГОРБАЧЕВ: Готов Отменить Решения Брежнева, Андропова, Черненко, Если Выживу!
Прошло всего несколько лет горбачевского правления, и все решения прежнего руководства, где они?
Горбачев не только выжил, он обещает здравствовать и далее. Тогда Игорь Небогатов утверждал, что
расшифровка горбачевской фамилии - тайный знак того, что некие силы все-таки берегут именно Россию, ее
простецкого мужичка, и не прибегая к компьютерным хитростям предупреждают народ о грядущей беде...
Если такие силы есть, так где они сейчас? Почему молчат?
Руки опускаются!
Среди депутатов было немало таких, которые разделяли взгляды Ждана, которых можно было назвать
единомышленниками. Что проку? Ну образовали фракцию, ну собирались раз в неделю,обменивались
бесконечными мнениями. Разве не видно - сейчас нужны не единомышленники, а соратники! Дело нужно,
дело! А если они, депутаты Верховного Совета, ничего сделать не могут, кто может?
Как же все-таки стройно все получается! Те, кто имеет право говорить все, что вздумается, сделать ничего
не могут, а те у кого под командованием вооруженные силы, связаны присягой.
Кто-то из великих сказал: человек, помоги себе сам! Как же-как же! Собственными руками вытащи себя из
болота, в которое тебя столкнули!
Чем проще инструмент, тем труднее его сломать. Попробуй испортить топор или дубину! Инструменты
управления государством тоже просты: решение - исполнение. Если эта связка работает безотказно, сразу
видно кто ты есть. Враг или соратник.
Организованная нынче гласность - прекрасный песок, в котором быстро увязли ведущие колеса
государства - решение и исполнение. Теперь поди разберись в столбе поднятой пыли, где твои соратники,
где прямые враги.
Знание, которое нельзя применить - хуже проклятья. А между тем, Мир стоит на том, что все в нем устроено
очень просто и здраво. Понять его, объяснить и спасти может любое из живущих существ. От червя до
человека. Иначе Мир давным-давно погиб бы.
Сжимало, сжимало сердце...
Не отдавая себе отчета, Ждан подошел к окну... Там - осенняя, вечерняя Москва... Люди… Люди… Люди...
Не враги - такие же, как и ты. Идут, дышат, от их тел и дыхания – тепло... А из щелей несет в лицо ледяной
сыростью, в которой ровно ничего человеческого нет... И это ведь не для поэтического образа - само по себе
интересно, а что бы сказал сейчас Маровихер?

110
 - Все правильно, шей, - тут же отозвался Изяслав Маровихер, который быть поблизости, конечно же,
не мог. - Теперь убедился, что мы, евреи, действительно избраны Богом? Сам видишь, в который раз мы
безошибочно оказываемся в самом нужном месте. Том самом, где тонко, где вот-вот должно порваться!
- Ну еще бы, - охотно вступил в игру Ждан, - Тот, кто усердно перепиливает веревку, всегда окажется
на месте разрыва.
Довольный, хохотнул Маровихер.
- Я бы не советовал тебе быть таким прозорливым, - произнес он однако совсем не шутейным
голосом. - Чревато,шей)]
Вздохнул Ждан и задумался, зная, что никогда не оставит его этот собеседник, потому что его нет.
"Это просто замечательно, - злился он сам на себя. - Вот и с жидом, как вошь, кровососущим мой народ, у
меня есть о чем поговорить. Сподобился. Достиг интеллектуальных высот. В конце концов, что нужно
понимать? Психологию убийцы или то, как он тебя убивает? После боя, ладно, кто-то несражавшийся может
очень дельно обо всем написать. Но когда идет бой, зачем лезть в душу врага? Надо сражаться! Бить! Бить!"
- Скажи-ка,- вдруг произнес он, обводя взглядом свою пустую комнатенку.- С чем ты пришел ко мне,
мой старый друг еврей Маровихер?
- Уж не думаешь ли ты, гой, что мы пришли на вашу землю грабить русских? - Словно на пишущей
машинке простучало в голове у Ждана. – Фиг тебе! Евреи призваны Господом не для личного обогащения за
счет других народов, а для того, чтобы вывести эти народы из опасного состояния вараварства и язычества!
- Чего-чего? - наморщился Ждан. .
- Сам знаешь! Наш Бог хочет, чтобы, как Моисей вывел евреев из Египта, так евреи вывели остальные
народы в чудесный мир десяти заповедей цивилизации.
- Это "не укради”, что ли, и так далее?
- Однозначно! Еврей, который не исполнит этого при жизни, попадет в ад навечно!
- ТЛ там его накажут тем, что не дадут ни денег, ни золота, - закончил, наконец, свою мысль Ждан и
взялся за телефон.
До полуночи он звонил тем депутатам, на которых, ему казалось, мог положиться. Дело в том, что через
неделю Центральное телевидение устраивало очередной круглый стол. Народных избранников особо
настойчиво приглашали высказать свое мнение "по самым наболевшим вопросам текущего дня".
- Вот выскажем наше мнение на всю страну, - убеждал Ждан в трубку. - Пусть знают! Нужны только
согласованность и последовательность!
Осветительной аппаратуры, чтобы рассевшиеся участники "круглого стола” не бросали друг на друга тени,
было понаставлено столько, что пот заливал глаза.
До эфира было еще минут пятнадцать. Из тех депутатов-сомышленников, с кем Ждан целую неделю
обговаривал предстоящую тактику поведения во время дискуссии, учитывались даже реплики с места, не
пришел никто. Народу для болтовни о "наболевших проблемах" набралось больше дюжины, из них заглазно
Ждан знал лишь одного - питерского гуманитария, знаменитого академика Плюхачева. Старикашка, ныне на
девятом десятке, с молоду был чертовски везуч. Начав карьеру как мелкий университетский стукачок,
которому что бы ни делать лишь бы ничего не делать, он с годами приобрел вкус к неторопливой научной
работе с ее неброскими, но регулярными поощрениями и помаленьку подмял под себя всю ленинградскую
школу филологов, занимавшихся древнерусской литературой. Впрочем, "подмял" - скорее всего не то слово.
Многолетнее сотрудничество с ОГПУ - КГБ выучило Плюхачева правильно рассредотачивать свой вес. Вся
его "руководящая" деятельность более напоминала раскрашенный праздничный пузырь над головами
демонстрантов. В тридцатые годы будущий академик очень ловко подпустил в научные круги всего Союза
идейку о необходимости перевести "Слово о полку Игореве" на идиш и иврит. Так сказать, "не пустой для
сердца звук"! И хотя реализовать идейку никто не взялся, академик повис на ней надежнейшим образом -
забыться она не могла... С начала перестройки академик Плюхачев стал как бы образцово-показательной
моделью старого русского интеллигента, утонченного, доброжелательного и недалекого...
С блаженно пригревшегося на своем месте академика Ждан не спускал глаз. Старика, как он твердо знал,
выпускали полемизировать только с надежной, в несколько интеллектуальных глоток, поддержкой. Теперь,
когда в этой шобле Ждан остался один-одинешенек, надо было пропетлять между всеми выступлениями так,
чтобы ему не спустили пар в первой же случайной реплике - больше просто не дадут микрофона,
сославшись на лимит времени.
Исчезли расхлябанные шланговщипл, камеры застыли на отмеченных мелом местах, стеклянный балкон,
нависший над участниками передачи, осветился изнутри.
- Пять! - Крякнуло где-то в вышине: - Четыре! Три! Два!.. Поехали...
Мертвый ровный свет разлился повсюду - эфир!
Нестерпимо блестели бы сейчас от пота лица всех участников передачи, но вездесущий свет-хранитель не
поскупился - оделил каждого восковой одинаковой бледностью. Ждан даже поежился - как будто вместе с
ним компания давнишних покойников собралась накоротке потолковать с теми, кто покамест жив.
- Здравствуйте, здравствуйте, дорогие телезрители, - стройно запели тут ведущие, мужчина и
женщина, расположенные, как загонщики на флангах вовсе не круглого, а вытянутого дугой стола: - Будьте с
нами!
Прямо за камерами, перед глазами выступающих все пространство на высоте человеческого роста было в
несколько рядов выложено пузатыми импортными телевизорами с невиданного размера экранами. Они

111
показывали то, что сейчас происходит в студии. Многие вперились туда, как завороженные, но Ждана это
многоэкранное беззвучное шевеление только раздражало, он старался смотреть перед собой.
- Нам пишут, все время звонят по телефону, - скороговоркой затараторил ведущий, по-журавлиному
пританцовывая перед камерами. - Присылают телеграммы, - отклячив зад, присоединилась к нему ведущая.
– Все хотят знать, что думают о последних событиях в этой стране народные избранники - депутаты
последнего призыва, - хором пропели они и поименно представили участвующих. Ждана походя обозвали
Леонидовичем, но он смолчал, опасаясь подвоха с ограничением времени на выступление.
- Я думаю, никто не будет в обиде, если мы начнем нашу дискуссию за круглым столом по старшинству, -
сладко протянула ведущая, мостясь в камеру так, чтобы видна была в глубоком вырезе блузки оттененная
косметикой ложбинка меж грудями.
- Несмотря на преклонный возраст и напряженную научную деятельность» - |рт д#11Т111Цд*й1*лг,у,:здЯ.
продолжил ведущий, которому, понятно, не с руки было лезть на экран с застегнутой ширинкой, - академик
Плюхачев, истинный представитель русской творческой интеллигенции, всегда, там, где новое, где веет дух
перемен, где перестройка... Прошу вас, Вавила Лукич...
Оно и впрямь было похоже, что само время плюнуло на престарелого сексота. ,
- Я не старею, потому что мыслю, - подхватился Лукич, как новобранец. - Может, они и есть, но сейчас
мне некогда следить за своими возрастными недомоганиями... Очень интересно жить, знаете... - Плюхачев
остановился, держа паузу и что-то сосредоченно и просветленно жуя. "Может, он действительно ест все
время, - подумал Ждан, следя за нешуточиой работой стариковских челюстей, - старая лагерная привычка,
так сказать, комплекс Ивана Денисовича!" - Я слежу за журналами, - продолжал, сглотнув академик, - как
можно чаще встречаюсь со своими избирателями. Недавно мы долго беседовали с Михал Сергеевичем
Горбачевым. Я давно привык говорить с властями откровенно, - ненавязчиво исповедовался перед ничего не
подозревающими слушателями опытный сексот. - Я говорю: Михал Сергеевич, один из отцов-основателей
современной Америки Томас Джефферсон видел свой народ идущим за лучом солнца... Какой видите вы
дорогу российского народа в этой стране?
В этом месте Вавила Лукич предусмотрел хорошенькую паузу, чтобы и телезрители, и коллеги-депутаты
освоились в насторожившейся тишине с глубиной мысли, которую подарил он обществу.
Не тут-то было, гадина-ведущий имел на паузу свои виды и среди начавшегося интеллектуального
благолепия, как в чайник навонял, скот! Он, скроив деревянную рожу и едва не щелкая каблуками,
отрапортовал в пространство: - Всемерно благодарим за содействие в нашей передаче международный
концерн "Телетампакс"!
Плюхачев понял только то, что, если шестерка заставляет гостя ждать, значит туз об этом извещен, и з^ело
заткнулся: то, что для телевизионщиков их многажды объявленная передача лишь удобный способ
заработать на рекламе, до него по старости не дошло. Он ждал.
Несколько минут на экране с песнями порхали мультипликационные прокладки, а когда, наконец, они
разлетелись по своим делам, и камера вернулась в студию, в фокусе ее оказалась соседка Ждана -
восточной выделки широкоплечая бабища. Пропадая в складках жира, с ее обильного загривка в тройной
подбородок стекала прекрасной старинной работы золотая змейка, пожирающая себя с хвоста. Такая же, в
виде кжжхжжжх браслета, обвивала и ее запястье. Слышно было, как растерянно брякает отключенным
микрофоном академик Плюхачев, рвавшийся продолжить свои государственные откровения, но микрофон
так и не включили.
Ждан и это взял себе на заметку.
Низкий женский голос, как вата, заложил уши.
- Мир вам, люди всей страны, - с известным акцентом произнес этот голос. - Я - Гюли Чохомбили желаю
удачи вам во всем!
Прикидывавший когда же очередь доберется и до него, Ждан встряхнулся. Много он слышал всякой
беззастенчивой дури на разных депутатских выступлениях, вот с несомненной клиникой сталкивался
впервые. "Может, она представляет здесь избирателей-цыган?” - мелькнуло ему. Черта с два, на табличке,
не попадавшей в кадр, значилось: Гюли Чохомбили, Академия наук СССР.
Между тем, ведущая, ухитрившаяся попасть в камеру и задом, щебетала вовсю:
- После многоуважаемого Вавилы Лукича Плюхачева, вот кого не надо представлять - Гюли Чохомбили! -
Вполне возможно,что ведущая сама верила своим словам. Те, кто работает, например, на водочном заводе
тоже всегда под хмельком от одного духа собственной продукции: - Уникальные исцеляющие способности
этой простой женщины помогли тысячам людей, вернули им здоровье и радость жизни. В наше время
именно такие люди становятся настоящими народными избранниками... Скажите, Гюли, как депутат вы
будете поддерживать идею суверенитета, которая так популярна сейчас в республиках Прибалтики и в
родной для вас Грузии?
- Всэм сэрдцам! - Ни один мускул не дрогнул на немалом лице Гюли, кажется, даже губы остались
неподвижными: - Не только как депутат, как женщина в первую очередь, я очэнь хорошо знаю, что такое
зависимость. Муж отдает деньги свекрови, а свекор командует, куда их тратить. Нэт, понимаешь! В таком
доме не может быть уважения друг к другу.Одна крыша должна иметь одну семью! Тогда и соседи будут
уважать тебя, и ты - соседей! ( э к* с >ор а се к ь-ш;
Кто его там знает, как отнеслись к базарному красноречию {^кШшйй телезрители. Ждан так даже
последних слов ведущей не разобрал - все в нем зазвенело и подобралось, каждою жилкою он ощутил -
сейчас его очередь!

112
 Вновь застукали и закурлыкали на экране рисованные прокладки – то брала свою долю валютной мзды уже
ведущая... музыка оборвалась...
Точно, в кадре - Ждан!
Мгновение - и окружающее пропало с глаз. Только что он перебирал приготовленные дома записки, - где
они? Чтобы сказать свое, хотел встать; может, и встал. Никого не было рядом. Только он и страна. Вся!
Припоминалось, что первую фразу он обдумывал всю жизнь. Он сказал:
- Когда убивают целую страну, убитых ровно столько, сколько поколений ее растило...
Заело морду академика Плюхачева, нижняя челюсть, перестав жевать, отвисла, а раскатанная, как тесто,
физиономия Гюли Чохомбили, напротив, пошла широкими волдырями.
- Вы думаете, что сели здесь, на глазах у всего народа, по праву законно избранных? - Ждан облизнул
пересыхающие губы, не хватало дыхания, как будто бежит он из последних сил, будто сзади погоня: - Нет. У
тех, кто обманывает детей, какие могут быть права? Именно детей, я знаю, что говорю! На политологии вы
все собаку съели, не мне вам объяснять, как доверчив русский народ... а впрочем, любой. Уж так изначально
устроено всякое народное сознание - слова оно легко принимает за дела. Это известно каждому цирковому
фокуснику, а среди моих, мягко говоря, коллег количество актеров и профессиональных режиссеров
подозрительно велико. Сейчас я на пальцах покажу вам, соотечественники, - он широко повел перед собой
руками, - как просто вас обыгрывают! Только два пальца нужно для этого, - он и показал их. - С одного в вас
лупят холостыми зарядами: государство - чудовище, государство сковывает инициативу масс, государство -
спрут, опутавший развитие личности! Другой палец оглаживает вас и напевает: свобода! Ах, какая прелесть
эта свобода! Особенно - экономическая! Что хочешь - покупай, что хочешь - продавай! Поголовно все
разбогатеют, как только государства не станет! Слушайте внимательно! Государство – единственное, что
защищает простого человека, без государства его ограбит любой, кто хоть на волос сильнее! А уже вовсю
кричат - собственность священная, собственность священна! Нужно возродить институт собственности!
Пусть каждый будет хозяином! Чего хозяином станет большинство? Своих штанов, побывавшей в
употреблении мебели? Собственность собственности - рознь. Большинство получит в собственность -
нищету, богатство - единицам! 3а собственность рвут глотки! Кто будет защищать вашу нищенскую
собственность? Милиция уже сегодня продажна. И не забывайте, человек, привязанный к собственности, не
летает, а ползает вокруг нее!
Неужели вы не видите, - Ждану и в самом деле чудилось, будто он видит тех, кто, сидя по своим квартирам,
слушает его. Он ведь говорит очень просто, невозможно не понять! - Неужели не понимаете, сейчас идут не
споры о том, как нам всем улучшить свою жизнь, идет смена власти, государственного строя. Власть народа
в нашей стране они, - медленным взглядом, точно считая, он обвел присутствующих, и все они показались
ему вылинявшими матрешками, - они заменяют на власть нацистскую! Жидовскую!
- Это, - прежде ведущих очунял старый боевой мерин Плюхачев: - На отключить аппаратуру!
- Какой ужас! - без всякого акцента, нормальным бабьим голосом взвизгнула Гюли Чохомбили. - Какой ужас!
Мы же в прямом эфире!
- Тампаксы! - не забывая и о прямых прибылях, во весь голос ведущий. - Врубайте тампаксы!
- Да, жидовскую! - Ждан невольно оглянулся: погоня, чуял он, погоня шла по пятам! - Власть, родную по
крови и духу, нам сегодня меняют на чуждую, которая будет править Союзом со всей возможной
жестокостью! Жиды получат полную свободу обогащения, а всем другим достанется свобода быть
ограбленными, нагими и босыми, бездомными и голодными! Думайте же, русские люди, думайте, черт бы
вас побрал...
Режиссерский балкончик над головами вдруг осветился ярко, как аквариум на витрине, а в студии свет
померк. Ждан заставил себя увидеть ряды телевизоров напротив. По экранам гуляла разноцветная пурга.
"Никаких тампаксов, - не то подумал, не то произнес он. - Отключают, сволочиI"
- Запомните, вы их хорошенько запомните, тех, кого сегодня увидели, - все-таки продолжил Ждан,
вдруг звук еще не отключили: - Они – хуже Иуд и предателей, гаже. Они осуществляют интеллектуальную
отвлекаловку! Когда в толпе "работают" несколько щипачей-карманников сразу, их обычно поддерживают
вот такие балагуры, отвлекающие на себя внимание людей. Вы слушаете их, а в ваших карманах уже шарят!
Еще не поздно, еще не поздно, слышите? - Кажется, весь воздух, что был в студии, он уже неоднократно
прогнал через свои легкие, едва хватило на последнее: - Я, Ждан Александрович Истома, народный депутат,
все сказал!
... Было, в Шадринске, совсем мальчишкой, до армии, Ждан проработал пару месяцев на
деревообрабатывающем комбинате, грузчиком. Повезли они как-то бревна с базы, на трехтонке с прицепом.
Цепями затянули "лисицы" - треугольники из толстого бруса на шарнирах, которыми крепился по концам
штабель бревен. Ждану, салаге, никто не сказал почему-то, что "лисица" в кузове не принайтовлена и может
елозить по дну во время движения взад-вперед. В кузове он поехал один, сел на скамейку у переднего
борта. Сначала ничего не заметил - дорога шла прямо. На первом же повороте громада бревен
развернулась и застыла, чтобы через мгновение проехаться по тому месту, где сидел Ждан. Шофер газанул,
и Ждан на всем ходу вымахнул на крышу кабины. Ветер едва не свалил его, но потом, пока шофер,
матерясь, не затормозил, он один и удерживал его в одинокой несущейся пустоте. Больше опереться было
не на кого…
Он не помнил, как покинул телецентр. Пришел в себя на станции метро ВДНХ. После студии ярко
освещенный вестибюль показался ему полутемным.
5

113
 В свою дарованную квартиренку Ждан попал в начале двенадцатого. Тотчас же зверещал телефон. Он
взял трубку.
- Наташу можно? - без большого, кстати, желания поинтересовался далекий голос.
- Вы ошиблись номером.
Сам звонить он никому не стал. Сил не было. Желания.
Ходил, курил, выпил чаю. Включил разбитый, как бесхозная телега телевизор. В ночных новостях о том, что
произошло на студии несколькими часами раньше, ни слова.
Телефон молчал. Даже по ошибке никто не прорывался. А номер его, между прочим, был внесен в
специальную книжечку, такая была у всех депутатов.
Не сосчитать, сколько раз давал Ждан номер своего телефона. Москвичам и приезжим. По долгу службы и
так, от души.
Тишина.
Единственное, что ощущалось.
В угловатом свете малосильной настольной лампы, она, облипая тело с ног до головы, стояла вплотную,
как вся прошедшая жизнь.
За четыре с лишним десятка лет ее набиралось в общем-то много, но сейчас казалось, что не было вовсе.
И впрямь, - где семья? А дети? Кто понесет корень Ждана и прадедов его к потомкам? Дружбы нет и помина.
Одни отношения. Никого и ничего!
А ведь время, оставленное позади, пройдено своими, не чужими, ногами, когда каждый шаг,к аждый год -
один лагерь чего стоит - на пределе сил; ответом же - пустота. Как давешнее выступление по телевизору!
Ведь не для себя же это делалось... Но молчат даже те, кто обязан ответить - депутаты-сомышленники!
"Есть он, или нет, Бог, но что же он делает? Не есть ли он - та же пустота и отчаянье? И если он - пустота,
зачем он нужен вообще? Чертова софистика! - Бог есть, но не нужен, как пустота, в которой никто не
приживется! Выходит похлеще любого атеизма."
В лагере весь срок Ждан внимательнейшим образом присматривался к нескольким верующим вокруг. В
глаза они не бросались, но и не заметить их было нельзя. Там всем было тяжко, каждому довлела
дисциплина и работа, а эти еще и молились. Всюду находили какой-нибудь закуток, чтобы упереться туда
носом, и отключиться, шевеля губами. Зеки про таких говорили: "У них, приглядись, крылышки под бушлатом
шевелятся". Приблатненные "Шурики" и воры мастью покрупнее, сами щеголявшие крестиками из-под
черных рубах, обходили верующих как нечто неодушевленное. Оно и понятно, даже помыкать такими не в
кайф. Ему и его вера велит всякому прислуживать, ты ему по морде, а он еще за тебя и покается, "западло"
руки марать.
С одним смиренным старичком, которого так и звали все - "боженька", Ждан два месяца прокантовался на
разгрузке вагонов.
- Ты как веришь-то? - спросил потому что в лагере никто никаких тонкостей не признавал, будь ты баптист,
будь православный - все верующий да верующий. - Какого исповедания?
- Какого бы не был, - нехотя ответил старик, - а Бог один. Если сам глаза сатаной залил, не думай, что все
так!
- Какой еще к черту сатана, - раздраженно отозвался Ждан. - Пот мне глаза заливает, пот, свой который!
- Вот, - удовлетворенно хмыкнул старик. - Много вы разных слов напридумывали, а я гляжу и одно вижу -
Сатана у вас везде, Сатана!
- Так ты что,в Сатану, а не в Бога веруешь?
Старик, против ожидания, не обиделся.
- Если понял-увидал ты, что Сатана есть, значит Бог под себя тебя взял, хоть и не признается, пока не
поумнеешь.
- Дцешь, выходит?
- А что делать?
"Боженька" напоказ не молился, во всяком случае, его отрешенную спину по углам Ждан не видел ни разу.
Попусту трепаться о Боге тоже не любил, а коли все-таки приходилось, слова ронял редко и скупо.
- В Бога, молодой, сейчас редко, кто верит, - сказал однажды. – Больше Сатаны боятся... А Бог - в том,
что ты сёдни делаешь... Не вчера делал, не завтра будешь, - а сёдни. Понял-увидал?
Ждан не ответил. . >
Тогда, конечно, вряд ли, не до того было, а нынче, да, кажется, стал соображать. То, что человек уже
сделал - легче всего заболтать и высмеять, тут правильно - черту раздолье. Что человек только собирается
сделать, то опять же бабкой надвое сказано, стало быть, снова есть простор нечистому, его сомнениям и
советам. А Бог неуловим, потому что он - нынче, сейчас, когда дело делается. В том, что прошло, ему делать
нечего и в том, что будет, тоже.
"Боженька" оттого повсюду видел Сатану, что человек больше собирается да вспоминает, чем исполняет!
Но все здесь приблизительно, ибо слова редко равняются делам, а бывают и дела, что хуже пустой брани.
Может, Бог всего ближе к человеку, когда он не думает о нем?
Время от времени Ждан почитывал религиозную философию - Бердяева, Флоренского. Больше всего их
сочинения напоминали предположения слепых о том, что нужно изображать на картине. Божественное им
было так же недоступно, как и человеческое. На земле они были летающими тарелками, которые людям не
нужны; тарелками же, скорее всего, были они и в сферах духовного, только уже обеденными, которые там ни
к селу, ни к городу...

114
 ... Звонок отделился от телефонного аппарата и, казалось, повис в воздухе.
- Ждан Истома слушает.
- Дурак! - гавкнула трубка и захлебнулась гудками.
Со стороны Ждана сейчас запросто можно было принять за сумасшедшего. Среди ночи, в задавленной
тишиной пустой квартире, не в силах остановиться, он хохотал во все горло, валясь с ног. Приступ был так
силен, что не хватало воздуху, и то, что, давясь, он выкрикивал, никто бы не разобрал:
- Тарелки вы! Тарелки на столе у Господа Бога, который, как известно, пищи не принимает!
Слезы обильно текли из его глаз. Он ничего не видел округ, ничего не чувствовал, но твердо знал, что жить
стоит, ибо жизнь - это деланье справедливости, и оно искупает все.
Два дня прожил Ждан отшельником, не подходя к телефону и выходя из дому лишь за газетами. В дверь
звонков не было.
На третий день в газете "Московский комсомолец", которая с неназванных пор вдруг побежала впереди
прогресса, появилась статья за подписью не рядового журналиста, а недавнего мэтра соцреализма
Леонарда Поебли - "Жиды Центрального телевидения". /Это гои в своей стеснительной самонадеянности
считают слово "жид" ругательством, в коллективах же, где число евреев из ста возможных процентов
переваливает за сто с лишком, слово "жид" не более чем просторечие./
Стаья была, как хорошо ограненый и отшлифованный брильянт, - то бишь, на глаз никогда не угадаешь,
сколько же именно у него граней.
Перво-наперво, статья крепко била по руководству Центрального телевидения вообще - там засело
слишком много гоев, которых следовало безжалостно вычищать.
Отдельным абзацем Поебли проверял на вшивость номенклатурного вождя Рыло и всю его "партию",
публично спрашивая, почему они, находясь с деловым визитом в Америке, до сих пор не заявили
однозначного протеста позорнейшему факту антисемитизма, прозвучавшему из студии Останкино на всю
страну.
Половину статьи занимали давно отработанные "страшилки" - угроза черносотенства, русский фашизм, с
соответствующим комментарием цитировались высказывания нескольких членов общества "Память".
Делалось это для укрепления духа всего "русского Израиля", евреи, перехватывающие сейчас власть в свои
руки, должны быть в отличной спортивной форме, упаси боже, чтоб не закружились головки от успеха!
Само выступление Ждана на "круглом столе" Поебли изобразил, как солнечное затмение - через донельзя
закопченное стекло. Ни черта нельзя было разобрать! Не приводились даже сказанные Жданом слова. Их
заменяли пространные вздохи и охи. В память читателю вколачивались лишь имя, отчество и фамилия
величайшего преступника нашего времени - Ждана Александровича Истомы.
У Ждана, прочитавшего статью два раза подряд, осталось стойкое, как непотребный запах, убеждение, что,
если бы он и не выступил так в тот вечер, Поебли бы все это придумал сам.
Не веря собственным глазам, Ждан еще раз пробежал по строчкам. В большой, на половину листа, статье
не нашлось места для полного названия популярной еженедельной телепередачи - "Круглый стол острых
мнений", из разбросанных кое-как обиняков вылущивалось, что народный депутат Ждан Александрович
Истома кому-то где-то дал интервью, может, даже в нетрезвом виде... Вот тебе, бабушка, и Юрьев день; суди
и ряди, как знаешь!
Непослушными пальцами Ждан набрал номер редакции, попросил о встрече с автором статьи "Жиды
Центрального телевидения".
- Текст статьи передан нам из Ленинграда по факсу, - прокартавил бесполый голос и отрубился.
Звонок заблажил, как только Ждан положил трубку.
- Слушаю вас.
- Ждан Александрович Истома? - уточнил сытый басок. - Вас ждут в Управлении делами Совета
Национальностей Верховного Совета СССР. Машина уже вышла.
Подобные вызовы случались и прежде, но сегодня... в Совет Национальностей... понятно!
Его провели в плюшевый кабинет. Черт знает, почему плюшевый. Ничего уютного и располагающего там и
близко не было - сверхделовой стиль, секретарша, словно смазанная одеколоном боевая колесница. Хозяин
кабинета, правда, невысок и округл, но от сходства с любыми игрушками ой как далек!
Суть беседы, в течение которой Ждану не удалось закончить ни одной начатой фразы, свелась к
следующему: выпил, так иди и спать ложись, благо жилплощадь предоставлена заботами трудящихся;
шляться по городу, распространяя первобытный великодержавный шовинизм, нечего! И не думайте,
пожалуйста, что вы неприкосновенны на весь избранный срок - у нас механизм давно отработан; оглянуться
не успеете, как будете лишены всех полномочий; для ваших расшатанных нервов есть испытанные
медицинские средства; можем и на пенсию отправить с очень неудобной инвалидностью, которая навсегда
положит предел вашим политическим амбициям...
"Варенька! - красным зажглось в мозгу у Ждана. - Так вот как они делали с Варенькой!"
Из слов округлого, но отнюдь не плюшевого собеседника с уничижительной определенностью следовало,
что передачи телевизионной он не смотрел, статьи в "Московском комсомольце" не читал, а руководствуется
каким-то третьим абсолютным источником, являющим открытую опасность.
- Что намерены делать? - прозвучал, наконец, итог. - У вас не такой большой выбор!
- В плане депутатской работы у нас сейчас - встречи с избирателями, - лишь сосчитав до десяти,
произнес Ждан: "Не дождешься срыва!" - Поеду в Ленинград, там масса нерешенных вопросов...

115
 Человек эа столом, если можно так выразиться, несколько времени пожевал его глазами и, кажется,
проглотил:
- Ладно ... так. Но чтоб тихо-тихо! Считайте это предупреждение последним !
Чтоб добраться до дому, благодетели из Совета Национальностей выделили Ждану сопровождающего.
Когда он, бесчувственный, завалился на сидение рядом с водителем, меж лопаток ему будто ткнули
горящую спичку. Он еще неловко поерзал плечами, ища немыслимый на спинке гвоздь...
Дверь в квартиру Ждан открыл под телефонный звонок. Покуда в тесной прихожей вешал плащ, телефон
смолк. Едва вошел в комнату - залился снова. Машинально снял трубку:
- Депутат Ждан Истома слушает.
Мат! Пресный и скучный, произносимый интеллигентным московским говорком.
Ничего, собственно, не поняв, повесил трубку. Включил газ, чтобы поставить чайник... Опять телефон.
- Слушаю.
Мат! Но поскольку голос женский, всё куда эмоциональнее и, кроме ругани, хорошо сформулированная
угроза: - Таких антисемитов, как ты, мы будем приколачивать гвоздями к заборам Москвы!
Опять-таки по произношению не скажешь, что говорил темный, малообразованный человек, интонации
похожи на учительские, чувствуется педагогический стаж.
На следующий звонок не откликнулся, заварил чай и с кружкой сел у телефона. Меж лопатками, в
давешнем месте, что-то назойливо затлело. Ежась, глотая безвкусный чай, брал трубку и клал, брал и клал...
Не нужно было даже представляться. Матерщина лилась, как с конвейера. Только что совсем детских
голосков не было, а так - и шепелявили, и мучались одышкой, и выпивши были, а уж картавили! Боже, как
неподражаемо картавили!
Смазанная, нелепая улыбка блуждала по лицу Ждана. Ну вот, наконец-то! А ты все жаловался, что
выступление твое никто не заметил. Теперь радуйся, от души признали! Неважно, что с другим знаком;
плевать, что не благодарные русские, а осатаневшие жиды. Какая по сути разница? Ты цветов ждал?
Оваций? А чем мат хуже?
"Как же это все переносила тогда Варенька? Одна, как перст! Ведь такое не объяснишь, не пожалуешься!",
- световой дугой от виска к виску вспыхнуло у него под черепом.
"Ну все, этот - последний, -стороной подумал Ждан, видя, как корпус телефона ажник затрясся: - Больше не
поднимаю!"
К скверному тоже привыкаешь относительно быстро; от того что мат не хлынул тотчас же, Ждан совсем не
воспринял начало. Уловил лишь самое общее: мужской, теноровый, какой-то благостный голос, намеренно
окающий, поучающий, что ли...
- Простите, было плохо слышно. Повторите, пожалуйста. – Недоверчиво возвращался он к обычному
телефонному общению: "Вот не подумал бы, что тоже - удовольствие!". Вслушался, и млеком потек ему в
уши этот неизвестный, случайный голос:
- Одиночество, - все на "о" и на "о" упирала, баюкая, трубка, - приводит, далекий брат мой, к тяжким
последствиям. И душа смущается, и ум расстраивается. Оно приводит к поступкам бешенным, звериным,
которые человек потом сам восхочет вырвать из души своей, но не сможет!
- Вы видели передачу? Вы слышали, что я сказал? - как-то очень легко и ни к чему вырвалось у Ждана.
- Человеку, сын мой, - как не услышав его, продолжал голос, - меньше надлежит полагаться на себя и
больше - на хоспода. Скажите, вы - верующий?
- Не знаю, - просто сказал Ждан.
На другом конце провода образовалась тишина, но не напряженная, а добрая, какая-то мягкая.
- Полагаю смиренно, что к Богу вы ближе, чем это вам кажется! – Как почему-то понял Ждан, не мог не
вернуться голос. - В меру сил моих хотел бы оказать вам содействие... Духовное, человеческое.
Обратившись по телевидению в защиту малых сих, вы, может быть, так думаю, не нашли у тех, кого
собрались защищать, понимания. Враги же, названные вами жиды, подвергли вас осмеянию и поруганию.
Горечь человеческая лежит на вашем сердце сейчас...
- Именно, на сердце, - свело у Ждана лопатки. - Кто вы?
- Христианин, - успокоил голос. - -Недостойный служитель Господа нашего. Нам необходимо встретиться.
Вам не должно оставаться одному. Вы обратились всего только к людям. Не забывайте Бога. К Богу нужно
вам обратиться сейчас. Мне кажется, я вас знаю. Я помогу вам открыть сердце Господу.
- Сердце, - повторил Ждан и воздух ушел из груди его. На спине межлопатками уже не жгло и не тлело, а
полыхало, забирая влево: - Сердце у меня... сердце, - коченеющим языком произнес он и уронил трубку.

- Дверь, дверь отопри! - крикнул Коля Баев, а это был он, и бросился на выход. Адрес Ждана Истомы давно
был ему известен, а если у Ждана не достанет сил добраться до двери, судя по всему, у народного
заступника - инфаркт, не беда! Шофером у Коли был трудник из бывших зеков, такой не то что двери в
квартиру, а и сейф за пару минут вскроет.
гра,правда,на свой страх и риск начиналась у отца Николая.

116
Глава третья
Дух Нурдулды
1
После того, как возлюбил валериан Карасик Бога избранных, Бог, тоже не фрайер, возлюбил Карасика - в
сердце ему даровал усладу, которую не продать,не потерять.
На иномарке с высокими и широкими дверцами стал в свободное время ездить Карасик по Питеру. Скажет,
к примеру, остановиться у Гостиного, выйдет отрешенно-возвышенный, рядом Маровихер трусит.
- Мое,- по-свойски покажет ему Карасик на знаменитое строение: - Давно уже! Понимаешь, в каком плане?
Еще бы Маровихеру не понять!
Есть священное для каждого правоверного еврея слово - меропея /говорят и - маропея/. Это вам не русская
юриспруденция!
Меропея - это сделка, превращающая еврея в хозяина всего мира, дающая ему право абсолютной
собственности. Благодаря ей он может купить на земном шаре любую недвижимость, любого человека,
конечно, нееврея.
Для заключения меропеи согласия тех, кому кажется, будто он хозяин в своей стране, не требуется, их
никто и не спрашивает. Еврей платит раввинату; раввинат гарантирует еврею его права и выгоды.
Необходимо, чтобы народ в стране, где заключается меропея, был по-демократически свободным, то
бишь, чтоб государство его не защищало, иначе недалекие гои все могут не так понять!
Вот и все условия сделки-продажи!
Немудрено, что гои всех стран уже третье тысячелетие никак в толк не возьмут всей прелести меропеи.
Зачем покупать, думают они, не у законного владельца покупать людей вообще бессмысленно, рабство
давным-давно запрещено!
- Нет, это - нонсенс! - кричат гои хором. - Выдумки антисемитов!
То, что блатные в тюрьмах проигрываю друг дружке в карты чужие вещи, все знают. Это - уголовная
меропея, которую меропеей никто не называет. Чтобы испытать ее действие на собственней шкуре,
достаточно попасть в тюрьму или лагерь. Чтобы твой дом, твою землю, тебя самого, наконец, один еврей
купил у других евреев, нужно жить в демократическом, открытом обществе, и только!
Меропея - торговый закон, открытый евреями для себя. Покупателю достаточно желания купить,
покупатель здесь - дело десятое.
Магазины, престижные жилые дома, здания, являющиеся знаменитыми памятниками архитектуры,
прославленные в истории площади и парки покупаются в каком угодно городе мира через пунктирную
цепочку подставных лиц; раввинат обеспечивает приобретенному имуществу свою надежную
администрацию, и собственность неведомого хозяина начинает плодоносить в кардан мирового еврейства
независимо от того, кому по документам она принадлежит.
Все гениальное просто; особенно, если значительная часть его закрыта тьмой. Недавно весь Петербург на
ушах стоял - сгорел, словно сарай на задворках, Фрунзенский универмаг, и ни ответа тебе ни привета.
Общественность все тыкала пальцами наобум - что там будет, когда помещения восстановят да чье оно
будет? Известно чье! Но имени никто не узнает. То же произошло и с Домом писателя, что на улице
Воинова. Загадывая местным жителям старые загадки, еврейство все это приобретало! Теперь ищи-свищи
концы по всей земле.
Особенно фантастический окрас приобретает наша действительность, когда еврейство берет под свою руку
очередное общественное животное с человеческим лицом - какого-нибудь выдающегося гоя; безымянные
голодранцы ему, понятно, не нужны. Все помнят убийства Есенина, Маяковского и Павла Васильева.
Сколько копий было сломано в поисках истины! Это -классическая меропея. Дело зашло о месте первого
русского поэта. Его купил для своего сына Бориса Леонид Пастернак, по профессии более влиятельный
сионист, чем русский художник средней руки. Все было подготовлено так, что пальчики оближешь!
Однокорытник Бориса Пастернака по гимназии Николай Бухарин даже лично подмел место, которое
надлежало занять. Сталин разрушил эту в высшей степени интеллигентную куплю-продажу. Сколько людей
приложило силы, чтобы потом все пришло в некое лирическое равновесие... Пастернак продолжил бы
творить отнюдь не бедствуя и совсем не в числе последних... Лишь из черных дыр, куда, ушли жизни
Есенина, Маяковского и Павла Васильева, сквозит иногда нездешним холодком.
Словом, великое дело еврейский здравый смысл. ГЬиат - его называют свои.
Так что понимал Маровихер, в каком плане откровенничает с ним Карасик. Понииал и делал исключительно
деревянную морду, ибо с некоторых пор твердо усвоил, что настоящий еврей может говорить, о чем
спрашивать, а о чем - только вскользь думать. Тут, как в Одессе - три большие разницы.
Маровихер, бросивши пить, поотстал и от баб. С головой забирала газетная работа. Только став разом
владельцем и главным редактором шшшшш независимой газеты "Что почем"/ЧПЧ/, он по-настоящему понял
все ее возможности, неотразимость и безнаказанность. В бытность свою писателем Маровихер, случалось,
таскал в "Ленинградскую правду" или "Смену” разные отрывки и заметки. То была - туфта, работа на дядю.
Сейчас он чувствовал, что пашет не как папа Карло, а как курица - под себя. И как в стакане с чаем,
растворялся у него в груди сахар бытия; он чувствовал себя моложе, чем тогда, когда было ему двадцать
лет.
Полностью сложился постоянный штат редакции. Правой рукой Маровихера стал глупый и печальный, но
задушевный и исполнительный, секс-философ Захарий Копельман, писавший под неслабым псевдонимом -
Моня Едкинд. Роль левой - неожиданно занял, как из-под земли отыскавшийся, бывший незадачливый

117
водитель-телохранитель Карасика, мастер спорта по стоклеточным шашкам - Има. Этому не нужны были ни
настоящая фамилия, ни псевдоним, ибо работал он, как машина, писал очень быстро, очень много и все, что
угодно - стихи, экономические обозрения, гороскопы, вел спортивную страничку, умел и любил встречаться с
читателями. Маровихер сам подписывал его творения первым именем, пришедшим в голову. Не особо и
злопамятный Карасик, ознакомившись с трудами Имы, простил звероподобному творцу его неуклюжий
дебют в качестве водителя-телохранителя и назначил неплохую ставку.
Творческих сотрудников своих Маровихер в глаза называл - "журналистом правой руки" и "журналистом
левой", а меж ними, прямо напротив сердца держал секретутку - молниеносно проникавшую повсюду девицу
с глазами загадочными, как два коктейля, сложенную податливо, словно шнурок, рассчетливую и опасную;
разумеется, для чужих.
Был еще в редакции коммерческий директор, которого никто никогда не видел, даже дотошный спонсор
Валериан Карасик. Директора-невидимку все крайне почтительно именовали Исаем Абрамовичем, и был им
сам Маровихер.
А что поделать? Жить-то надо!
Помещалась редакция на расширенной квартире Маровихера, так что никуда он не ходил, к нему ходили.
Стоила газета в розницу до полутора рублей. Гнали ее доверенные мальчики и в Москву, и в Киев, и в
Одессу. Популярность и авторитет газеты росли, как на дрожжах! На "Что почем" уже два раза ссылался
"Московский комсомолец" и "Коммерсант-дейли". Прижился Маровихер со своим детищем на просторах
рыночного информационного поля, состоялся...
Впрочем, это было не так уж и трудно.
За семьдесят лет Советской власти три поколения читателей было на практике приучено верить своим
газетам. Коль газета о чем-то написала, стало быть, это - всесторонне проверенный, обоснованный факт.
"Но, - сказали Ильф с Петровым, - Это же - страна нелуганных идиотов!". Действительно, не трудно
представить себе радость карманника, увидевшего, что прохожие вокруг носят бумажники поверх одежды
привязанные на ниточках .
Свобода новой, перестроечной прессы стала равна ее безответственности и безнаказанности. Пошли в ход
сплетни столетней давности и самые незатейливые басни. Все это опрокидывалось на читателя ушатами,он,
бедный, глаз не успевал продрать.
Маровихер тоже не сразу попал в струю. Первые номера он бездарно угробил, печатая любовный бред
бывшего классика соцреализма Леонарда Поебли и мемуары какого-то выжившего из ума страдальца -
сказывалась инерция прошлого, заедали навыки застойного мышления.
Тут недремлющий Карасик подбросил ему ворох дезинформации из банковских структур - пошло на ура, а
некий хитрожопый бог свел с Моней Едкиндом. Этот ученый дурак, заторможенный и печальный, истекал
подходящими идеями, как сломанный водопроводный кран. Принес несколько проблемных статеек о
компьютерном онанизме, а за тем предложил убойную рубрику - "СкрИпя сердцем...", куда сам и написал
полупохабные половые портреты Иисуса Христа, Карла Маркса, Иосифа Сталина, Аллы Пугачевой и Галины
Брежневой. За Аллу Пугачеву пришлось заплатить Илье Резнику долларовый штраф, но успех был налицо.
О питерской газете "Что почем" заговорили в Москве, Таллине и Тбилиси, принесли несколько восторженных
телеграмм из Тель-Авива.
Годовой юбилей своей газеты Маровихер праздновал среди самых крутых бизнесменов города, опился
австралийской минералкой, которую потреблял вместо водки, и решил - так держать...
Сегодня с утра в редакционной комнате специально купленной для Маровихера квартиры все было как
обычно. Моня Едкинд тоскливо смотрел в окно, за которым лениво колыхался мутный полог из крупных,
первых в этом году, снежинок. Идиот вряд ли их видел. Он кажется вообще ничего не видел, он всегда
творил. За столиком в углу наслаждался первой утренней чашкой кофе бывший телохранитель, мастер
спорта по шашкам, Има. Он оказался большим гурманом. Кофейная чашка в его пальцах выглядела
наперстком. Следуя общепринятым законам гармонии, ему пристало бы хлебать кофе прямо из чайника, но
Маровихер уже привык к его внешнему виду и размерам и не изголялся на эту тему.
- Ну что, птицы-живчики, - оглядел он подопечную стаю. - С чего начнем?
Моня Едкинд продолжал сосредоточенно созерцать окно, а Има так густо покраснел своей необъятной
физией, что в комнате посветлело, даже, кажется, розовый блик лег на потолок.
- Я тут поработал вчера,- не в шутку робея, произнес он, - Надо посмотреть...
- Будем посмотреть! - бодренько встопорщился Маровихер. Сам он, однако, был глубоко убежден, что
смотреть должен читатель, за это он и деньги платит, сердешный!
Принимая от Имы всего-навсего один лист бумаги, он не смог скрыть удивления: бывший телохранитель
всегда писал разгонисто, но прочитавши, выдохнул, как после доброй стопки:
- А чего? Гениально... Нет, в самом деле!
На листе безмятежным детским почерком было написано: "Название для колонки светских новостей -
"Пресстампакс!"
- И как просто! - искренне восхищался Маровихер. - Схвачена и доступно подана самая суть явления -
новости надо менять как можно чаще! А в качестве гаранта этой смены - то, что зритель видит каждый день,
к чему уже привык на телевидении. Современно, компактно, с долей необходимого эпатажа... Ну, цимес,
одним словом!
Натуральным кошачьим голосом замяукал телефон - полстола занимавший агрегат, снабженный всем, что
только ни считалось престижным, не хватало разве что биде, как светски шутила секретутка. Переключить

118
звук на трубку Маровихер позабыл, и на всю комнату закашлял и засморкался простуженный Валериан
Карасик:
- Сидишь, жопа? - Из каких-то заоблачных высот спросил он, грустно сплевывая в невидимый платок.
- Сижу,- пытаясь поймать нужную для разговора с шефом масть, подтвердил Маровихер.
- Ну правильно, - похвалил, отдуваясь, банкир-благодетель. - Что тебе может сделаться? Ты – сидишь, а
люди мрут! Не последние, между прочим. ..
- Кто? - деловито закручинился Маровихер.
- Нурдулды Горфункель! - Оглушительно чихнул Карасик, утерся и изрек, подобно эпитафии: - Отгулял
свое, старый мудак! Он насколько был старше нас?
- Лет на пять, по-моему.
- На десять! Вчера его шикса звонила. Эта... как ее? Надька Залыгина. Сказала, что лежит в морге
психбольницы, которая на Пряжке. Денег нет его забрать! В наш карман смотрит - ясно же! У нее и выблядок
от него есть. Ладно. Я послал ребят с машиной. Ты вот что, я тут посоображал - дай некролог пожирнее, со
слезой, пройдись по общественности. Не только нашей. Придай случившемуся резонанс! Мы этого
голодранца запустим как светоча демократических идей. Погас, мол, на пороге новой эры, отдав все силы.
Ты размажь все это полиберальнее... Время само нам в руку играет, глупо упускать такой шанс. Как с
Николаем Бауманом. Помнишь, из истории? Превратим, значит, похороны в демонстрацию единства! Усек?
- Ага, - сказал Маровихер. - Превратим!
Никто из устроителей Торжественного вечера памяти выдающегося демократа современности Нурдулды
Горфункеля для прощания с усопшим в крематорий не поехал - дела!
Отдать покойному последнюю дань Маровихер снарядил безотказного Иму: страхолюдный гигант виртуозно
справлялся со всеми делами, где не требовалось кулачное вмешательство.
По правде говоря, Маровихер и сам от себя не ожидал подобного человеколюбия, видно с годами человек и
впрямь стаптывается - превращается, так сказать, его модельная обувь в домашние шлепанцы. Он
рассказал Име, как мечтал Нурдулды о том времени, когда каждому еврею, умученному от Советской власти,
будут ставить за счет гоев неплохой мраморный памятник с шестиконечной звездой.
- Простофилей был покойник по жизни, чего там! Ты, кстати, можешь об этом в прощальном слове сказать, -
поучал он верного исполнителя, - но, конечно, смотря по обстоятельствам. Там всякие могут оказаться, так
что секи в оба!
С покрасневшими глазами Има отбыл представительствовать, а Маровихер двинул в Дом композитора.
Провидение подчас тоже не прочь пошутить - почитание незабвенной общественной деятельности
Горфункеля выпало на то самое место,откуда его спятившим, собственно, и уволокли в психушку.
Из Дома композитора Маровихер стал названивать в Москву. Пусть Ждан Истома - народный депутат
пришлет правительственную телеграмму в президиум вечера, как-никак, а дружил с безвременно ушедшим.
Дома Ждана не было. Первый же общий знакомый, до которого добрался Маровихер, в кратких и
неприличных выражениях поведал ему о том, что за антисемитскую свинью подложил Ждан Истома всему
еврейскому народу во вчерашем выступлении по центральному телевидению.
- Тю! - сказал себе Маровихер и поехал к Карасику в банк.
Шефа пришлось подождать. Приемная у него была размером с добрый спортзал, за огромными окнами -
Нева самого безнадежного осеннего цвета, Маровихер уселся так, что косым глазом бил секретаршу прямо в
лоб, а здоровым видел ее ножки вплоть до кружевного белья. Ему сделалось по-настоящему хорошо и
уютно, но тут из кабинета Карасика повалил народ! Сразу и столько таких почтенных и сановитых евреев
Маровихер давненько не видал. "Наверно, из какого-нибудь Прибалтийского Иерусалима," - подумал он,
вслушиваясь в обрывки незнакомой речи. Сразу видно было, что все они, в дорогих, броских костюмах,
пожилые и вальяжные - лишь свита, а королем ходит прыщавый юнец с маленькой головой на длинной шее.
Сам Валериан Карасик обеими руками оглаживал его безвольную, вялую ладошку и, хихикая, дышал в
сторону. На Маровихера он не обратил ни малейшего внимания, а когда тот приблизился, отвел старого
друга в сторону, как это делают с дверью и сочно поцеловал означенного сопляка в пунцовые прыщи у
самых губ.
"Конечно, тут не до меня, новый хасидский принц явился сотрудничать!" - скоренько допер Маровихер и
заткнулся - обижаться было себе дороже. Карасику как президенту новоиспеченного банка опираться нужно
было прежде всего на старые еврейские круги, а среди них западноукраинская секта хасидов, безусловно,
была на первом месте. Подчинялись хасиды лишь прямым наследникам знаменитых в прошлом цадиков, и
тефсИли их за собой повсюду, какими бы ублюдочными те не выглядели...
Ведомая вихрастой мальчишеской головенкой почетная делегация, наконец, схлынула, оставив на ковре
посреди приемной истекающего довольством Карасика, готового, казалось, сию же минуту пуститься в пляс.
Картинно поводя бортами расстегнутого пиджака, он пощелкивал пальцами и весьма мелодично, надо
сказать, напевал:"Г^ма... 1ума... Зх,гума-гума-гума!.."
- Ты чего? - скривился Маровихер: не свой брат - чужая радость.
- Гуманитарная помощь! Гуманитарная помощь! - с цыганской страстностью, сверкая белками глаз, выпевал
Карасик: - Гуманитарная помощь будет нами получена!
Отставленное в сторону писательство вытягивало иногда из прошлого свою паскудную ножку и неожиданно
подставляло ее Маровихеру - нынче, заделавшись бизнесменом, он не понимал многих новых слов, точнее -
не узнавал их. Стали, например, говорить - презентация... Если заглянуть в словарь иностранных слов, то
это - предъявление переводного векселя к оплате, а совсем не пьянка с бабами на открытии очередного

119
ларька. Или склоняемая и там и тут конверсия - это просто обмен одной валюты на другую. Теперь -
гуманитарная помощь откуда-то взялась, он опять не понял.
- Какая еще гуманитарная помощь? Пришлют, что ли, вагон итальянских стишков эпохи Высокого
Возрождения? Какого-нибудь Пику делла Мирандо?
- Не пикай, - эрудированно сострил бывший "искусствоведец" Валериан Карасик. - Тут дело серьезное!
Слушая его, Маровихер тоже начал потихоньку приплясывать и посвистывать, напрочь позабыв о
требующей немедленного наказания антисемитской выходке Ждана Истомы. Карасик говорил вдохновенно и
заразительно. Гуманитарная помощь, конечно же, не была душеспасительными стишками! Согласно
международной конвенции, которую недавно удалось натянуть и на земли Советского Союза, это были
предметы первой необходимости, продовольственные и промышленные, имеющиеся на Западе в
неограниченном количестве. "Всякое залежавшееся говно, - доступно излагал Карасик. - Ему, понимаешь, в
обед - сто лет! Теперь оно тоннами будет поступать к нам. Нужно забить ключевые позиции при
распределении... Одну я уже забил. Хасиды со своим цадиком сами предложили!".
- Это фантастика, которая превратит нашу жизнь в реальную сказку! - глаза у Карасика сияли, как
драгоценные камни - хоть в сейф запирай. - Им выгодно обновить все свои армейские НЕ!Одумайся, тонны
доисторической колбасы и море джинсов, пошитых еще на моего дедушку! И все это нам! В бесплатных
пакетах, которые мы будем продавать по трехе! А?!.. Мы погоним здесь такие цены, что Ротшильд
удавится... Ну-ка, что там Маркс говорил про триста процентов - пусть он, байстрюк, в гробу перевернется.
Мы будем получать тысячу!.. Эх, гума! Гуманитарная помощь! Какие мы возмем кредиты! Какие будем
давать сами! Нет, такое дело надо обмыть! Идем...
В кабинете Карасика, не уступавшем по размеру приемной, им мигом соорудили весьма недурной стол.
Бросивший пить Маровихер налил себе соку и навалился на сервелат с маслинами, сам хозяин хватил
коньяку.
- Зс, слушай сюда! - Нисколько об этом не заботясь, Карасик сейчас одновременно - ликовал, подсчитывал
в уме будущую прибыль, являл собой достойнейший пример другим евреям и закусывал так, что оторопь
брала: его новые американские зубы обрабатывали колбасу твердого копчения, словно токарный станок,
только что стружки не было. "Гений!", - не шутя позавидовал Маровихер и поперхнулся косточкой от
маслины.
- Во, - продолжал сверкать зубами и глазами Карасик. - У тебя в редакции учредим общество с
ограниченной ответственностью - "Милосердие ". Запиши, пока не забыли... Привлечем нужных людей и пару
мудаков, чьими именами можно прикрываться... Пригласи, например, Поебли, хватит ему в классиках
соцреализма ходить... Да ты записывай, записывай...
- Послушай, Валериан, - вспомнил Маровихер и по-быстрому, без обычных заморочек, рассказал о
выступлении Ждана Истомы по Центральному телевидению.
Работать с колбасой Карасик не перестал.
- Каждый гой - потенциальный антисемит, заруби себе на носу и больше не удивляйся. Это, знаешь,
хорошо! - Он подробно сглотнул, - Скорее разгоним старое начальство на телевидении! А со Жданом... Что
со Жданом? Ты подумай, а! Что-нибудь еврейское надо над ним устроить, современное, в духе гласности и
плюрализма. Чтобы и видно было, кто его наказывает и недоступно по жизни... Подумай, я серьезно! Мне,
сам видишь, некогда ... Давай. Не пожалеешь!
В редкой гармонии прожил, увы, не заметив того, свою земную жизнь Нурдулды Горфункель. Гармония, как
без меры преданная жена, сопровождала его повсюду. Сам он был коротконог и нескладен, моча временами
сильно кружила ему голову, говорил удушливо заикаясь, ум имел вроде молотка без ручки. Такой же точно
оборачивалась и вся действительность вокруг него. За что ни брался - все выходило топорно и нескладно,
совсем по пословице: на кота - широко, на собаку - узко.
Вечер, посвященный его памяти, с самого начала тоже пошел так, что хоть брось. А народ, стараньями
Карасика, собрался, между прочим, не бросовый - свежеиспеченные богачи-бизнесмены, с женами, с
любовницами. Всем над уже накрытыми столиками пришлось глотать слюнки - ждать запаздывающих
устроителей. Крепла нескладица.
Едва появились Карасик с Маровихером, Надька Залыгина - безутешная вдова усопшего, - как с цепи
сорвалась. До того, занимая с сыном отдельный столик - кто только догадался ее привести? - громко
рассказывала мальчишке, как папенька его рехнулся... в этом же зале... год назад... на концерте самого отца
Павла Флоренского.., ой, я хотела сказать, Демьяна Жванецкого...
Сынуля, всем обликом и ухватками вылитый десятилетний Ноздрев, видя всеобщее внимание, время от
времени поддакивал ей ненатуральным басом:
- Конечно! Кто же не знает, что папа Нурдулды - чокнутый!
- Правильно, сынонька, - во весь голос соглашалась Надька. - Философству Нурдулды не учился, а вот с
философами жил!
Избранная еврейская публика вокруг сидела ниже травы, но кое-кто уже откровенно лыбился, хотя
покамест и молча.
- Деньги, - широко шагая, рубил Карасик Маровихеру, - надо делать только из денег! Аксиома! - хотел
поднять он указующую руку, но за нее уцепилась Надька.
- А квартиру однокомнатную из денег можно сделать, - спросила она, часто дыша.
- Что угодно - можно, - не разобравши брякнул Карасик, но тотчас же дал задний ход: - Изя, это кто?

120
 - Жена безвременно отошедшего, - сквозь застарелый насморк промямлил Маровихер, брюхом соображая,
что ничего хорошего это не сулит: - В безутешном, так сказать, горе...
- Послушайте, милая,- радушно разулыбался не глядя на Надьку Карасик, - что б ни случилось... - тут
изнутри у него раздалось призывное мелодичное бульканье. Не тушуясь, ибо не Карасик носил костюм, но
костюм – Карасика, он извлек из-за пазухи плоскую бутылку "Наполеона". Бульканье сделалось еще
настойчивее. Все-таки несколько смешавшись, Карасик сунул Надьке коньяк и уже из другого кармана извлек
радио-телефон. У тех, кто это видел, глаза зажглись словно по команде - уж больно дорогой и нерядовой
еще была эта игрушка.
- Слушаю, - непривычно пробубнил Карасик, прижимая пузатую коробочку с антенной к скуле так, будто у
него болели зубы.
Тишина вокруг воцарилась первозданная.
- Папа Нурдулды тоже собирался купить мне игрушечный телефон, - как консервную банку вскрыл это
священнодействие малолетний Горфункель. - Правда, мама?
- Правда, милый, - с материнской гордостью подтвердила Надька и развернулась, чтобы торжествующе
оглядеться, но посуровевший вдруг Карасик, отодвинув ее в сторону, подтащил к своей трубке Маровихера.
- Убили, - шепнул он ему одними губами. - Отца Николая... В Москве... только что!
- Не врубился, - хрипнул размечтавшийся о чем-то своем Маровихер.- Кого?
- Колю Баева топором ебнули! Ну, батюшку нашего православного. Который тебя крестил! Забыл, что ли? -
прошипел Карасик и отключив трубку обратился к присутствующим:
- Минуточку внимания, господа! Торжественный вечер, посвященный памяти Нурдулды Горфункеля, прошу
начинать без нас. Мы присоединимся позже. Сейчас возникла необходимость срочно обсудить неожиданную
информацию.
Серьезные гости, давно пялившиеся на расставленную перед ними холодную закуску, облегченно
оживились; Карасик и влекомый им Маровихер скрылись в малоприметной двери сбоку, но наладившееся
было течение поминок опять с размаху тормознул неугомонный ребенок.
- А ты говорила, мамка, что торт на поминках мы будем есть большой, - недовольно тянул он. - Такой
большой, как папкин гроб! А где он?
Не выдержав, кто-то окатил соседей попавшей не в то горло минералкой и этим окончательно разрядил
обстановку - в привычном, рабочем ритме замелькали ножи и вилки. Только осиротевший сын Нурдулды все
никак не мог навалиться на отрезанный ему кусок торта. Испуганными и, вместе, жадными глазенками он
провожал каждый доступный его взору кусок пищи. Словно считал.
И в Доме композитора был у банкира Валериана Карасика свой дом.
За укромной дверью, куда втерлись они на пару с Маровихером, тоже сверкал тарелками накрытый стол и
стояла, надувши щеки, мягкая кожаная мебель того нежного, разваренного цвета, который на русском языке
и обозвать-то нечем.
Всякая суета здесь отступала, и Маровихер был поражен той переменой, что произошла с Карасиком за
считанные мгновения. Даже нос его всегда, как труба, устремленный вперед, и тот опал.
- Что с тобой, - тронул он друга за локоть. - Коля Баев - полужидок !Тьфу - и растереть. Подумаешь,
православный священник! Фига на ровном месте!
- Конечно, растереть, - согласился Карасик. Налил себе из первой подвернувшейся под руку бутылки,
выпил и, как пропел, выдыхая: - Только растирать придется вместе с нами, старый мой друже!
Тут по-пластунски стало доходить и до Маровихера. Деталей он по-прежнему не ведал, но ощущение
общей опасности уловил четко.
- В чем дело, наконец? Не тяни кота за хвост, - упер он в друга косой глаз: - Что ты просек?
- Мы - евреи, - не рассчитав, Карасик хватил себя в грудь как раз по радио-телефону, тот обреченно
пискнул. "А и хрен с ним!": - Мы, евреи, побеждаем в схватке с любым народом! А знаешь, когда
проигрываем? Вчистую, до последней нитки из штанов? Когда впадаем в период феодальной
междуусобицы!
- Чего-чего? - вылупился Маровихер. Даже косой его глаз, казалось, дрогнул в орбите.
Карасик уже и сам понял, что не то сказанул. "Да, гуманитарное высшее образование - это тебе не
гуманитарная помощь с Запада. Подвела советская историческая терминология!"
- Черный передел, - прошептал он, - знаешь что такое?
- Каждый еврей должен знать что-то, чего другой не знает, - уклонился, стараясь выглядеть
равнодушным, Маровихер.
О "Черном переделе" он слышал, но немного. Конечно, знал, что он не имеет никакого отношения к
одноименной фракции "Народной Воли", что тогда "русский Кагал" заявлял этим названием о себе и своих
целях, одновременно выставляя всю "Народную Волю" организацией чисто еврейской. Большего и родной
отец Маровихера не счел нужным сообщить своему многообещающему сыну... “Однако, в какие недоступные
сферы занесло Карасика со времен нашей общей молодости!", - не сказать, чтобы по-доброму позавидовал
Маровихер.
- Такое не называют, не произносят! - продолжал Карасик с подходящим вдохновением. На салфетке
он быстро начирикал звезду Давида и жирной чертой расплосовал ее надвое: - Видишь? - скомкал и сейчас
же сжег рисунок. - Не Сталин победил Сион в тридцатые годы... ты ж понимаешь! Правоверные ашкенази
расправились с изменниками сефардами! С тех пор нам принадлежит Россия! Мы - наследники хазарского
Каганата, и нам досталось возрождать его на этой земле! "Черный передел" все сделал для нас, когда нас с

121
тобой еще и в проекте не было... "Черный передел" не был распущен после победы, тот же "Бейтар",
например, но редко-редко давал о себе знать! Не забыл, какая разнипа между "Мушер легакхиз" и "Мушер
летиэвун"?
Маровихер только косым глазом моргнул - какой же еврей этого не знает?Так еврейство издавна
подразделяло своих выкрестов, тех, кто принимает гойские веры, сколько бы их не набралось на земле.
"Мушер летиэвун" - называют переходящих в другое вероисповедание с тайной корыстной целью еще
лучше служить своему Иерусалиму; такие пользуются уважением и поддержкой каждого еврея.
"Мушер легакхиз" – жиды, отрекшиеся от своего народа-армии, предатели. Вроде Уриеля да Косты. Смерть
таким! Ни огня им ни крова, где бы они не очутились!
- Узнаю! Их руки, их, - высвистывал Карасик своими потрясающими зубами, и Маровихер верил ему, как
себе. Если за еврейскую жизнь берется "Черный передел" - пощады не жди! И в суд не побежишь, и на
помощь не позовешь! Казнив уличенного, "Черный передел" под микроскоп берет всю его родню, все
окружение, исследуются все его, казалось бы самые случайные связи. Тут и там люди начинают исчезать
семьями, с друзьями и знакомцами, как будто поражает их не тайная организация, а какая-нибудь бацилла,
типа чумной. Так в свое время работала инквизиция и сажал врагов народа Сталин. Поди теперь разбери,
кто у кого учился.
- Ты думаешь, Коля Баев - "мешумед"?
-Уверен! - Прыгающей вилкой Карасик ткнул в маслину, и та стрельнула под потолок: - Топор! Какие могут
быть сомнения? Сказано же: железо должно достать из-под кости мозг предателя! Так был убит проклятый
Синедрионом Троцкий... Есенин... Очевидно, одна рука...
- Вэй, горе мне! - в натуральном ветхозаветном стиле опечалился Маровихер: - Ты же... мы же... Мы -
уважаемые люди, или как? За тобой - банк, за мной - газета . Это - не семечки, это - собственность! Нет, это
не помещается здесь, - схватился он за голову. - Мы же не в средневековье живем! Валериан! Не в
средневековье! Мою книгу - "Халява" издали в Париже... А?
И косым и здоровым глазом молил Маровихер о спасении и все глубже понимал, что пролетел на этот раз,
как пацан.
- Валериан! То, что Коля Баев меня крестил!.. Ведь об этом никто не знает. Вот и Горфункеля сожгли к
такой матери! А ты... Ты же не скажешь? 3ачем тебе?
Понял, что скажет, что есть зачем, и сник.
- Ну ты даешь! При чем здесь сожженный Горфункель? - резонно заметил Карасик. – При чем здесь
средневековье, скажи на милость? О чем вообще речь, мы же - евреи! Наше время - один циферблат, а
стрелки, сам знаешь, всегда есть, кому поставить! Тоже мне, нашел спасение: банк у меня, газета у тебя!
Сегодня - у тебя и у меня, а завтра? Думаешь, нет желающих? Хоть жопой ешь!
Глядя перед собой ничего не видящими, уплывающими глазами, Карасик помолчал. Сам того не ведая,
Маровихер, таки, обострил его мыслительные способности, открыл, чего особенно боится, выказал
беззащитность и полнейшее непонимание своего положения... Словом, ткнувши наугад пальцем, тоже можно
указать на некий просвет.
- Там эта шикса /нечисть/, Нурдулдовая вдова, - с немалым вкусом произнес Карасик, - из крематория урну
с пеплом мужа притащила... Не видел?
- Где? - снуло шевельнулся Маровихер.
- Не видел - и не надо! А хороший, между прочим, образ - прах крещенного! Не находишь?
- Ну!
- Не понимаешь... Ну ладно. Представь себе, один еврей добился дать другому по мордам. Врезал, а
морды-то и нет!
- Ну.
- Спрашивается, что он будет делать? В экстаз придет, конечно! Нельзя морду убирать!
- Больно же, - неуверенно начинал понимать Маровихер.
- Вот. Чтоб не было больно, нужно подставить другую Шэдему все равно. То, что Коля Баев тебя крестил -
замнем для ясности. Почему бы ему, скажем, не окрестить тогда Нурдулду Горфункеля? Нурдулде теперь
все до лампочки, ему в урну с прахом разве что плюнуть можно. А ты - живой. У тебя - газета.
Собственность, сам недавно кричал. Ты же - член Союза писателей, что мне тебя учить? Посвяти памяти
Горфункеля большую статью, а между строк протяни - вот, мол, до чего доводит крещение правоверного
еврея, до крематория, до безвременной смерти. Я уверен, т е прочтут! У них вся пресса под контролем.
Как и приличествует правоверному еврею, ведущему дело с соплеменником, стращая Маровихера, врал
Карасик только наполовину; у самого очко играло - не приведи боже!
Маровихер, хоть и не первого сорта, но был, таки, морейне, то бишь выходцем из знатного рода, и жизнь,
следовательно, знал через полоску, не сплошняком. Ему легко было вставить, что, если выкрест, полужидок,
Коля Баев, ставший православным священником, переложил их общую выпивку крещением другого жида –
Маровихера, так это - преступление перед Верой отцов. А то отцы не понимают, что это - обыкновенное
глумление.
Совсем другой коленкор - сам Карасик. По сути все, чем он владеет сейчас, есть труды и дни Александра
Ивановича Тверского, простого советского масона, на приемной дочери которого, той еще бляди, с умыслом
женился Карасик некогда. Женился, получил ленинградскую прописку, обжился в роскошной квартире, а
когда тестя хватил паралич, попросту уморил голодом болезного. У масонов, как известно, повсюду братья.
И вывод будет с гулькин нос: угробив Колю Баева за то, что тот, выкрестившись, возжелал стать истинным

122
христианином, люди "Черного передела" затребуют от общественности тщательного рассмотрения причин
его насильственной смерти; под эту марку все настоящее и прошлое окружение отца Николая расколется,
как орех. Будут ли еще находки неизвестно, но что Карасик со своим нынешним богатством окажется
лакомым ядром - несомненно.
Спасаться надо, а не хрен заготавливать!
Статья Маровихера, конечно, много на себя взять не сможет. За пару дней поймут, что перетрусил парень.
От того провинциала, что наивным и услужливым мальчишкой заявился поступать в ленинградскую
Академию художеств, нынче Валериана Карасика отделяли уже не годы, но его величество Богатство. А
богатство - стена, под которой, случись Карасику помереть, любому вольготно будет. Хорошо умеет
богатство защищать, но и губит не хуже.
... Карасика точно кипятком обварило. Его бывшая жена! Сука Ханночка! Приемная "дочь" старого масона,
с которой "папаша" жил совсем не по-отцовски. Свалила, курва, в Израиль на его деньги! Уж там-то на нее
выйдут сразу. А она Карасику ничего не простит! Вот откуда нужно беду ждать!
Карасик прикинул, кого можно задействовать в Израиле прямо сейчас, не отходя от кассы. Выходило, что
нужные персонажи имели место. Но... когда в ход пошла такая контора, как "Черный передел" - предать тебя
должен любой, выиграть можно лишь имея преимущество во времени.
Имелось... небольшое!
Давно ушел ослабевший в коленках Маровихер, Карасик и думать позабыл о том, что за спиной у него
раскручивается торжественный вечер памяти Нурдулды Горфункеля, им самим устроенный... Пусть пьют,
пусть едят, пусть живут цветущей еврейской жизнью. У них на тарелках его, Карасика плоть и нервы.
Если бы кто-нибудь из них знал, как тяжело, как невозможно иногда быть евреем. Даже таким, кого и свои
называют "жидом"!
Без шуток, древние считали, что умножающий свои знания еврей лишь умножает тяготы собственной
жизни. Между нами говоря, правильно. Кому это надо?
Если ты знаешь электротехнику - на здоровье, починяй проводку, чтоб тебя не убило током! Делай людям
светло и бери за это деньги.
Тот, кто еще в младенчестве отметил Карасика чернильной точкой промежду бровей, хотел, чтобы он знал
большее - от чего люди богатеют. Ладушки, узнал это Карасик, попутно выучившись на советского
искусствоведа. Теперь люди сами несут ему свои деньги: на, делай с ними, что хочешь, только плати
процент. Заплатит им Карасик или не заплатит - его дело. То, что он сам - постоянный должник тоже никого
не касается! Тут не о деньгах речь, за деньгами он не стоит, отстегивает.
В любой стране с банкира начинается настоящая еврейская жизнь. Ибо один банкир своим
финансированием способен иШщржь вокруг себя беспрестанно оборачивающий капиталы центр, который
сам, конечно, ничего не создает, но передавая друг дружке деньги, разыгрывает перед обществом азартную
видимость купли-продажи всего на свете. На деле этот центр - ничего не стоящий калейдоскоп из нескольких
стекляшек, но стекляшки-то какие! Только в еврействе могут они сберегаться тысячи лет. Это вам:
ростовщики - банкиры для самых бедных; агенты-посредники - проще говоря, вымогатели, устраивающие
свою долю от всякой сделки, фокусники, чернокнижники, маги, астрологи, экстрасенсы, прочие алхимики -
этим подавай средства массовой информации и министерство народного образования; сводники - нынче их
сфера - секс-бизнес; клакеры - тоже немалая орава: имиджмейкеры, твари из шоу-бизнеса, немытые
политологи,политические обозреватели всякого рода.
Банкир - для них, они для - банкира; такова еврейская жизнь!
"Раз закрутилась в этой стране наша машина - не так уж важно, кто стоит у колеса, - вздохнул Карасик, -
можно и поменять кое-кого".
А какой клевый расклад получался!..
Чтоб он сто раз выхворал, этот "Черный передел"!
... Когда Карасик показывал Маровихеру тайный знак "Черного передела" - Магендовид, деленный
пополам, он не все выдумывал. Он, мягко говоря, обобщал, складывал в один карман, набранное по многим.
А другого еврейского анализа и синтеза не может быть. Сам Талмуд написан на такой умопомрачительной
смеси языков - арамейском, халдейском, персидском, сирийском, парфянском, древнегреческом и
латинском, что ни на один обыкновенный человеческий язык перевести ее никогда и никому не удастся.
Какой человеческий язык не возьмут для перевода Талмуда, он окажется несоответственен, ибо изначально
призван ЩЩДАШНГД мысли,а не
их..Для утаивания мыслей говорящего созданы воровские языки. Слова берутся из разных языков,
искажаются произношением и превращаются в тарабарщину, понятную одним посвященным. Таким образом
изготовлены все в мире блатные “фени" и "базары". Помесь, на которой написан Талмуд, безусловно, первая
из них.
Благодаря этим, намеренно умопомрачительным особенностям, Талмуд можно истолковывать и справа
налево и слева на право.
Карасик был дельный ученик, не одна Академия художеств выправляла ему мозги. Это при ходьбе нелепо
спотыкаться на ровном месте, а догадываться там, где все и в ус не дуют - божий дар! Еще студентом допер
Карасик о великой и беспощадной войне между ашкенази и сефардами, о том, что она еще продолжается и
кровавый след ее, при умении, различим среди мирных дней настоящего. Сами русские гои, на чьей земле в
основном происходила схватка, слыхом о ней не слыхивали!

123
 Восточные евреи - ашкенази, потомки хазар, тринадцатого колена Израилева с библейской яростью
громили западно-европейских евреев - сефардов, выродившихся подонков, окончательно погрязших в
извращениях и высокомерии. Бои по всему миру шли на непривычных для гоев плацдармах: в банках; среди
администрации крупнейших торговых компаний; в руководстве политическими партиями и в парламентах
разных стран; на лакомые, истекающие золотом и спермой куски, разделялась мировая пресса; там и сям
возникшие империи массовых зрелищ. На полях дедовских сражений - кровь бывало поднималась, взывая о
справедливости, к небу; здесь она, мирно журча, уходила в городскую канализацию.
Потому что делалось все без сучка и задоринки, никто так и не заметил, как ловко подвернувшимся
побоищем воспользовался Владимир Ленин, сам полужидок. Деньги на революцию он брал через сефардов,
кучей провел их в генералитет своей партии, но захватив в России власть, исподтишка, не без помощи
Сталина, напустил на изнеженных сефардов местечковых аборигенов-ашкенази, злых и голодных...
Тут Карасик очень хорошо представлял себе мудрую, конечно, маленько лукавую усмешку вождя! Он как бы
говорил: хоть режьте меня, а классовая борьба повсюду существует, среди кагала тоже!
Разумеется, сейчас не конец прошлого века, не 20-ые - 30-ые годы - и кровавые разборки>тстбжно
безмятежно проводить прямо под тем ковром, [щиюшшиишшшшшвшшшшдщшу на котором цивилизованно
восседают все общечеловеческие ценности мировой демократии. Война между ашкенази, из чьих
захолустий вылупился Карасик, и сефардами, на чьей культуре догонял нынешний день бывший советский
писатель Маровихер, стала глаже и гаже. Она велась уже иными средствами, иногда ее можно было принять
за обыкновенное деловое сотрудничество.
"Черный передел", бывший отравленным наконечником всех боевых сил восточно-европейского еврейства,
остался неизменным. Никто не знал его нынешнего названия, о местоприбывании его руководящего центра
не было даже слухов. Никто и никогда не видел его бойцов. Точнее, те, кто видел - умирали сразу же.
Именитых покойников с раскроенными черепами, из которых, как опара, лезли мозги находили и довольно
часто во многих странах мира. Случалось, что кого-то из преступников удавалось схватить. Но ни одно
расследование, каким бы грамотным и честным оно не было, никогда и в мыслях не держало связать все эти
загадочные убийства в единую цепочку и осмыслить их как убийства ритуальные, неразрывно связанные с
мировым еврейством в целом.
На эту тему не было даже детективных романов - уже давно все книги на земле издают евреи.
Такие преступления раскрывали с точностью до наоборот, - когда пойманными с поличным убийцами
оказывались евреи, им находили самые убедительные мотивы, корыстного или политического/кшжл^
свойства и по-быстрому отправляли за решетку. Так было с убийством Льва Троцкого, когда "рукою Сталина”
заслонили "руку Давида". Еврейство, что бы ни происходило, оставалось незапятнанным.
Тогда, как и теперь, человека, который открыто заявил бы, что уже более ста лет на виду у ничего не
подозревающего человечества воюют два еврейских национально-мафиозных клана, сочли бы помешанным
и сплавили на пожизненное излечение.
Созданный тысячелетиями образ еврейского шута со скрипочкой, нищего и безобидного, закрывал собой
любые махинации Ротшильда, самые кровавые выходки "чернопередельщика" Евно Азефа. Как чугунную
сваю, прямо в лоб мировому общественному мнению загнали неповоротливую мысль о том, что еврейство
может быть лишь гонимо и страдательно. Оно всегда - жертва. Что бы с ним не произошло - это чудовищная
несправедливость. За такое надо платить денежный штраф ,и не малый. Платить тем евреям, которые
убивают и тем, которых убивают. И ашкенази, и сефардам.
"Черный передел" контролировал эту оплату.
Кто для "Черного передела" банкир Карасик? Сегодня - один из столпов нового общества, а завтра - труп с
пробитой головой. Так и было, скажут. Погиб от рук антисемитов!
В такое могут поверить только русские. Антисемиты это нерегулярное сборище голодранцев, в
большинстве - старики и женщины. У них нет денег даже на завалящего шрифтовика-художника, который бы
профессионально написал им их лозунги. Время от времени шляются по городу с какими-то самодельными
каракулями. На политическое убийство они способны не более, чем стая дворовых кур...
Карасик невольно улыбнулся, но тотчас же стер ухмылку с лица. Смех-то смехом... но что делать будем,
Валериан Абрамович? Как будем спасать свою еврейскую жизнь от своих же евреев?
Самостоятельно с бору да с сосенки набранное знание о войне между сефардами и ашкенази, о
беспощадном "Черном переделе" выхода не подсказывало.
"Самолечение есть последнее прибежище негодяев, - вяло, кусками чьих-то многократно слышанных
мыслей подумал Карасик. - Особенно, если деться им больше некуда!"
Шут его знает почему, но по натуре Карасик всегда был человеколюбцем. "Любителем евреев,” - хихикнул
он сам с собой. Топить Маровихера ему решительно не хотелось. Да и знал он наверняка, что сделать этого
не сможет. Он и Маровихер - фигуры несопоставимые, одну другой не заменишь. Ну гикнется, положим,
"косой Изя". Что с того? Какой навар? Масон Тверской все равно останется на шее Карасика мокрым,
осклизлым камнем. Не было выхода, и это - стена... Только хлопот прибавит.
Медленно, весь под гнетом не отступающих дум, набрал Карасик московский номер Гюли Чохомбили.
- Слушаю, - таким голосом предложила трубка, что хоть сейчас снимай штаны и зови секретутку.
- Вот и слушай, - махнул рукой Карасик и поделился со всесоюзной гадалкой навалившимися проблемами,
даже можно сказать процентов шесть десят ей скинул. Пересказывая, решил окончательно: как посоветует,
так и поступлю!

124
 Гюли так неожиданно перемежала в своей речи/жвдеяж! грузинский акцент с безупречным
среднеинтеллигентским произношением, что можно было подумать, будто в ней разговаривают два разных
человека. Один воскликнул:
- Вах, дорогой! Мне бы твои проблемы. Я бы тогда без конца по земле ходила!
Другой вошел в положение:
- Вам, уважаемый Валериан Абрамович, надо немедленно переменить обстановку. Резко переключить
раздражающие центры на прямо противоположное. Припомните, где было вам всегда безопасно и уютно.
Вот туда, пожалуста, и езжайте! 3дэлаю, - заключила она уверенно. - Как, понимаешь, хочешь, так и здэлаю.
Вэк свободы не видать!
Карасик решил уехать в Гомель. Там детство прошло, стишки писал, на речку ходил... И было,
действительно, безопасно и уютно!
Ух, как хотелось запить Маровихеру по дороге домой!
Нет, в самом деле, когда это кончится?! Из своих местечек эти пархатые прутся в самый интеллигентный
город русского Иерусалима, как к себе домой. Не успеешь оглянуться - уже за столом, лучший кусок пирога
перед ним, и чавкает! А я, чьи предки обживали этот город двести лет, что, лишний?
Словно находясь в центре некого круга, ненавидел Маровихер Карасика. Круг тот был невелик, но
превосходил длину рук Маровихера, то бишь в ухо не дашь ни в прямом, ни в переносном смысле. Такой
круг и назывался чувством еврейской преданности друг другу, боговдохновленной организованностью
избранного народа. Сам Маровихер называл это - гуманизмом. Гуманист он был, как и Карасик.
Не откладывая, однако, злой и насупленный, сел Маровихер за работу. Еще не слава Богу - советское
писательское прошлое не прошло ему даром. Выпустив несколько книг в Союзе, вдосталь нахлебавшись
редакторских придирок, худо-бедно, но выучился Маровихер писать связно, наглядно и с должной
занимательностью; иначе рукопись никто и смотреть не брался. Теперь, став самовластным редактором-
издателем независимой газеты, он быстро понял, что коммерческой, сногсшибательной занимательности
именно связность с наглядностью и вредят, как ничто. Ничего не должен понимать в прочитанном читатель,
здесь полный аналог с телевидением, нечего ему что-то там связывать в единое целое да еще делать
собственные выводы. Перед газетной статьей сиди, как перед экраном - с открытым ртом. На тебе клубок
ниток, накрученный из одних концов, и трудись себе на здоровье!
Так лихо и в духе нашего времени не умел писать Маровихер, и поступил следующим образом. За несколько
часов настучал на машинке болванку будущей статьи о кончине несгибаемого демократа застойных времен
Нурдудцы Горфункеля, особо подчеркнув религиозную всеядность покойного. Эпизод с крещением он
поместил непосредственно перед церемонией сожжения праха.
Перечитав свое творение и не выправляя ошибок, Маровихер на другой день передал его безотказному
Име, сказав, что пришел этот материал самотеком, хорош, но требует доработки. Има, нестеснительное
творческое дитя перестройки, похмыкал и уже к вечеру выдал то, что и было нужно.
Узнавая ее и не узнавая, свою перелицованную статью Маровихер перечитал с удовольствием и не без
зависти. Бывший мастер спорта по шашкам писал так, что от зубов отскакивало, а в рот не попадало. Там,
где Маровихер видел историю жизни злосчастного Нурдулды, крайне нелепую, писанную как бы второпях и
начерно, Има словно горячие пирожки пек. Жирный пар валил, как в бане, и Нурдулды вылупливался из него
такой жертвой, каких еще свет не видывал. И не поразительная умственная отсталость покойного была тому
виной - злобные происки окружающих! Без разных указующих слов тут спокойно прочитывалось, что, конечно
же, русских гоев. Смысл скользил, как на лыжах. Ни при чем были полусумасшедшие родители Нурдулды,
зачавшие своего отпрыска не с той ноги, отовсюду щерился неискоренимый антисемитизм страны
пребывания. С чувством глубокой жалости уже к самому себе читал Маровихер о том, как опрометчиво
попал рубаха-парень Горфункель в хитроумно расставленные сети православного вероисповедания. "Друзья
покойного, - писал в заключение Има, - после церемонии сожжения разошлись по домам. А куда отправится
дух Нурдулды Горфункеля? В Дом праотцов или в необжитой дом новой веры? Вот в чем вопрос!"
- Ну ты и оторва, - промокнул Маровихер заслезившиеся глаза. - Прямо - песнь песней! Шекспира, что ли,
читал?
- По телеку слышал.
- Шекспир - только сексологическая сублимация Зигмунда Фрейда, - не оборачиваясь от окна, тоненько
произнес секс-философ Моня Едкинд.
Чхать на него хотел сейчас Маровихер.
- Ты вот что, - сказал он Име. - Заурядное читательское письмо тобой переделано так, что больше и
говорить не о чем. Смело ставь под ним свою фамилию, и в набор. Такие материалы, как этот, обычно
целиком входят в последний том полного собрания сочинений, - со значением подстегнул он Иму. -
Действуй, незаконнорожденный сын мой!
Величайшей глупостью со стороны Маровихера было бы подобную статью выдавать в свет под
псевдонимом или вымышленной фамилией. Здесь все должно быть, как тело к телу, пусть проверяют все,
кто хочет.
Нам скрывать нечего!
Номер газеты "Что почем?" со статьей Имы благополучно поступил в продажу и разошелся. Откликов на
статью не было. Ни через неделю,ни через две.
Карасик, как сообщили Маровихеру из его банка, отправился на неопределенное время на родину.
"В Израиль, что ли?" - ломал себе голову Маровихер.

125
 Над ним, чувствовал он каждым своим волосом, накапливалось и загустевало нечто неведомое и не
нужное. Нудное и приевшееся, как осень, переходившая за окнами в зиму. Тяжелый мокрый снег падал на
Ленинград. И в ожидании невиданных перемен чавкал, все чавкали по нему прохожие. Просто спасу не
было.

Глава четвертая
Расследование у чёрта на куличках
1
В стародавние времена был у Коли Баева, ныне - отца Николая, как бы побочный духовный сын, из
прибивающихся к вере христовой, кого со временем надлежало непременно обратить в православие, врач
Исайя Тофель. В самых свойских отношениях был священник со своим подопечным прозелитом- дверей,
звал его, посмеиваясь. А Тофель, между тем ,славился по Москве как очень искусный и удачливый
целитель, смело можно было сказать, что моден он в определенных кругах - среди приближенной к Кремлю
творческой интеллигенции, у ее прекрасной половины - особенно.
За коньячком, после душеполезного собеседования разговорились они как-то. Отец Николай напрямки
спросил, отчего это именно евреи оказываются всегда лучшими врачами.
- Евреи - нация талантливая во всем, за что ни берется, - не стал бродить вокруг да около Исайка, - Но,
конечно, медики-евреи имеют в традициях своего народа более стабильную поддержку. Посудите сами,
когда мы лечим гоев, мы - ветеринары, а не врачи, ведь и гои - не люди, а только животные с человеческими
лицами. Отсюда - наша прославленная быстрота в определении диагноза и легкость, с какой проводят наши
хирурги сложнейшие операции. Нет груза моральной ответственности, нет страха, убьешь себе подобного...
Не спорю, евреев мне лечить гораздо тяжелее. С вами, например, - несколько смутился он, - мне бы
пришлось прилично помучаться.
Отец Николай тоже был смущен.
... Рецепт опытнейшего медика всплыл у него в памяти, когда, взломав-таки, дверь заступили они с
шоферюгой-трудником в запущенную квартиренку Ждана. Сам хозяин сидел, привалясь к тумбе стола, на
котором валялся перевернутый телефон. Лицо его по цвету сливалось с сумерками, а выцветшие губы
дергало тиком.
- Того и гляди, концы отдаст, - сказал трудник, зыркая по сторонам острыми щелками запухших глаз.
- Не допустит Господь! - Коротко обронил отец Николай. Та легкая безответственная быстрота, о которой
говорил Тофель, охватила его. С незапамятных пор валялись у него в часовом кармашке брюк
чудодейственные американские таблетки, снимавшие, по слухам, любой сердечный приступ. Стоили они
бешенных денег, отцу Николаю достались по случаю, даром, потому что срок их действия истек лет десять
назад... "А почему бы не попробовать?", - решил батюшка.
Вдвоем с амбалом трудником они еле-еле втиснули в Ждана ажник две таблетки разом и всего облили,
заставляя запить. Действие таблеток предполагалось минут через десять.
Шоферюге-труднику было наплевать, а отец Николай приметил страждущим оком, что мало-помалу
возвращается краска на щеки больного.
- Явлено! - заявил он с торжеством. - Свершилось чудо по слову Божию для тех, кто верует! А ты -
Фома неверующий есть!
Синяя от татуировок рука трудника сотворила крестное знамение.
- Оставлять его здесь нельзя ни в коем разе Шеей в машину, - распорядился отец Николай.
Так, в беспамятстве, попал Ждан Истома из безнадежно-холостяцкого жилья своего в тяжело и богато
убранные хоромы старинного монастырского подворья, схоронившегося в самом центре столицы столь
умело, что даже старожилы были уверены, будто находится оно где-то у черта на куличках.
Мысли о возможном и скором патриаршестве, обо всем безграничном, что с этим связано, превратили отца
Николая в законченное подобие белки, наконец-то безраздельно завладевшей желанным колесом. Он и
вообще-то был человеком неленивым, смолоду любил вертеться, тут и закружился.
"Не потопаешь - не полопаешь!", - говорил еще рыжебородый Коля Баев, педераст-комсорг академии
художеств.
Та вода утекла давно, но и в нее не брезговал заглядывать нынче отец Николай. До непредставимых
размеров разнесло его память, и сделалась она у него отзывчивой, как предельно настроенная струна.
Отзывалась на малейшее душевное колебание, и отзыв этот был всегда, что называется, в десятку! Так
слепорожденные по внешним признакам почти не отличаются от зрячих. Более того, многое, что ранее
казалось ему одномерным, приобрело объемность. Перед отцом Николаем открылись девственные
внутренности тех явлений, которые он считал важными.
Он начал действовать с убийственной неожиданностью и сноровкой, почти не тратя времени на
обдумывание и подготовку.
Будучи скрытым евреем, прежде он только знал, что еврейская воля вкупе со всепроникающими
способностями масонов произвели его в православные священники с незаурядными перспективами для
дальнейшего роста. Знал, гордился и думал, будто эта опора - единственная. Теперь он сумел увидеть, что и
еврейство, и послушные ему масоны - лишь незаконная обивка на стенах того могущественного дома, где он
родился и живет и где законно может занять одно из самых ключевых мест - пост блюстителя Веры
народной. Что ж, спору нет, на пристенную обивку грех не облокотиться удобства ради, но по-настоящему
поддержать могут одни стены, то бишь именно тот русский народ, который Коля Баев от веку привык

126
понимать, как сборище малограмотных пьяниц, ленивых и тупых. Однако, веруют они там или не веруют,
только вознесенный умелыми и корыстными руками на патриарший престол, лишь для русских мужиков-гоев
будет отец Николай подлинным и непогрешимым владыкой духовным.
Церковный догматизм нисколько не повредил живости его ума.
"Не жиды же, в самом деле, станут в меня верить, - небезосновательно размышлял отец Николай. - Я для
них - рукотворная кукла; как вознесли, так и на помойку вытряхнут. Ну нет, парни, кус мир тохес! Вы думаете
меня держать за куклу, а у меня, между прочим, и мозги собственные есть, и руки с языком. Что ж
несусветная глупость - быть частью интерьера в том здании, куда тебя назначили архитектором!"
Все эти мысли вынашивал отец Николай в глубочайшей тайне. Далеко не каждый зоркий глаз приметил бы,
что с некоторых пор достигает он во всей жизни своей давно невиданных образцов. Меньшие чином сочли
это за показное благочестие, но паства московская, постоянная, придирчивая запомнила. Крайняя, но
справедливая дотошность в ведении служб и, вместе с тем, обыденная простота и незаемная участливость
во время исповедей составляли славу его имени.
Окружающий отца Николая клир еще во всю жил устаревающими на глазах советскими правилами и
понятиями для духовных лиц, политику, давлеющую злобе дня сего, никто не замечал, считая пустой,
светской забавой.
Здесь отец Николай, несомненно, был на голову выше всех. Но и на этой высоте долго пришлось выжидать.
Все не образовывался на просторах общественности случай, каким мог бы отец Николай безопасно, открыто
и, разумеется, сокровенно повязать свое пастырское имя с безусловным страдальцем за русский народ.
Ждана Истому с его телевизионной выходкой ему истинно сам Господь послал.
Интрига складывалась трехгранной, как русский штык: жиды, русские, а на вершине - отец Николай, то бишь
Православная церковь собственной персоной. Даосический треугольник, а треугольник, не следует
забывать, - самая устойчивая фигура! И риска никакого... Жданово обвинение, брошенное с экрана,
еврейству, - как божия роса на оскаленную морду. Россия для евреев - жратва, за уши не оттащишь, тут все
обозримое будущее - это борьба еды с едоком! Что может быть надежнее, чем позиция над их схваткой? А
именно такая и выпадает церкви, ныне христолюбивой, как никогда. Что?
"Ничто!", - сам себе ответил отец Николай, приняв окончательное решение.
Хочет того Ждан или не хочет, но быть ему связкой меж теми и другими. Он будет всем вместе: жертвой и
насильником, совестью и вероломством, той чертой он станет, которую нельзя переходить ни русским, ни
евреям. И все это - под чутким руководством отца Николая. Ласковое теля двух маток сосет!
Особо пленительным в этой истории было то, что слодила ее сама жизнь. Тут каждая нитка вплеталась в
строку. Их давнее, пусть и шапочное знакомство, дальнейшее разветвление биографий Ждана и Коли Баева:
одного призвал Бог, другой продолжил служить страстям и заблуждениям Мира сего; когда началась
перестройка, оба активно заискрили на своих полюсах - отец Николай поддержал обновленческие тенденции
в церковных кругах, Ждан Истома стал народным депутатом. Чрезмерное увлечение политикой способно
довести до крайностей и нетерпимости. Следствием этого и явилось пристрастное, скоропалительное
выступление депутата Истомы по центральному телевидению. Но тут ему, заблудшему, сама церковь в лице
отца Николая протянула свою милосердную руку.
Апофеоз, как в театре! Безразмерная милость к падшим. Святоотческая передовица в современном
житийном вкусе! Упустить такое способен лишь законченный идиот.
Чем-чем, а идиотом отец Николай никогда не был.
Доставив уснушего Ждана на подворье, он тут же устроил ему келью, смежную со своими покоями, и
вызвал врача. Не Тофеля. Тот ушел в обслугу сборной Союза по теннису. Не потому что беспокоился о
состоянии больного. Просто монастырский врач, тоже еврей и педераст, был подходяще болтлив. Уже
завтра поступок отца Николая, подобный евангельской притче о самарянке станет известен всей Москве.
- Кто сей? - прежде всего осведомился врач, брезгливо выворачивая толстенные губищи.
- Прихожанин один, - сильно упирая на "о" и уже не замечая этого, ответствовал отец Николай,
На мгновение глаза их встретились и постояв, темные, друг напротив друга, разошлись.
- Понимаю, - тоже окая произнес врач.
3
Конечно, это может быть только Шадринск. На горке, что близ вокзала, снег отполирован санями и слепит
глаза. Ветерок гонит по скату стайку свежесоструганных стружек, и запах их столь тревожен и бесшумен, что
он немедленно оказывается в другом городе, в другой поре года. Овлажненная дождем земля под ногами...
- Паспорт, - спрашивают у него те, кого не видно.
- Есть, - кивает он и достает из кармана неуклюжий сверток.
Словно висящая в воздухе надпись и почему-то серебрянными буквами. То, что он считает паспортом,
выглядит, как брезентовая папка для бумаг с длинными, нелепыми тесемками.
Невидимые смеются.
"Это же - Минск!", - узнает он вдруг площадь с междугородним переговорным пунктом на углу. Но по
периметру весь центр ее зачем-то уставлен тёмнокрасными дорическими колоннами. Пламя пожарища,
языкатое и страшное, хлещет по-над капителями.
Ему не страшно, но безысходность сжимает сердце. Нет у него ничего - одни потери кругом. Туфли вдрызг
разбиты, сами по себе звонко щелкают отставшие подметки...

127
 "Только во сне может человек с такой остротой чувствовать непоправимость своей жизни", - догадывается
Ждан и тяжко просыпается. Язык, нёбо - точно усыпаны песком, в ушах - переливающийся шум. Ему кажется,
что он не может поднять свою левую руку, но - нет, выпрастывает ее поверх одеяла и открывает глаза.
То, что он видит вокруг похоже на декорации исторического фильма. Низкий, сводчатый потолок, там, где
должно быть окно - портьеры мятого бархата, рядом с его изголовьем - пузатый столик из некрашенных
досок, на нем - лекарства и две деревянные расписные чашки. Чуть не со скрипом преодолевая
сопротивление затекших от долгого лежания мышц, он поднимает голову. Наискосок от него, в другом углу
стоит трон.
... Сон или продолжается, или он сошел с ума...
Он закрывает глаза. Дрема делается неощутимой, только баюкающей. Она отнимает у него все: и
неудобное тело, и покалывающие мысли... Наконец, глаза открываются сами. Декорации прежние, но
свечами смятенно освещен трон. На троне сидит весьма благообразный человек с участливыми глазами и
окладистой бородой, в густой седине которой металлически поблескивает жесткая йиданш? рыжина. Одет он
так, как нынче не одеваются - во что-то длинное, женского покроя, глухое и черное. Самое интересное, что
Ждан его знает... Никак не вспомнить имя...
- Коля, - с трудом выговаривает Ждан. - Баев?.. Да?..
- Ныне раб божий отец Николай, - отвечает человек таким умиротворяющим голосом, что больной засыпает
опять.
Судьба сведет, так и с курицей сойдешься; человека принять много труднее, ибо спрашиваешь с него, как с
себя.
Вторую неделю жил Ждан под боком у Коли Баева. Болезнь отступала, он принимал предписанные
лекарства и соблюдал режим; подступала жизнь – от нее не было лекарств и никакой режим не мог ему
помочь.
С Колей /Ждан так и не привык называть его - отцом Николаем/ они каждый вечер смотрели телевизор.
Большинство коллег-депутатов осудило выступление Истомы, кое-кто даже требовал проведения
психиатрической экспертизы....
После той матерщины, которой хватил Ждан из собственного телефона, это звучало едва ли не
примирительно.
С лица диктора, оснащенного служебным обаянием, как спецназовец средствами нападения, переводил
Ждан взгляд на Колю. Благостным был лик отца Николая. Сколько не смотрел он, никакого душевного
движения не умел разобрать на тех участках лица, что были свободны от бороды. МфЦ философическая
плешь через все темя, и глазные впадины, и румяненькие щечки, обрамлявшие задумчивый нос - все
выражало одно несокрушимое здоровье. Думалось, взорвись сейчас здесь атомная бомба, отец Николай
разве что высморкается, отряхнувшись, и скажет: "Господи, благослови!".
Разговаривали они между собой лишь на самые общие темы. Были и студенческие воспоминания, но
быстро иссякли - учились на разных курсах, да и кипучая деятельность всеинститутского комсорга не
дозволяла тогда Коле Баеву слишком сливаться со студенческой массой, - во многих сферах приходилось
витать, времени не хватало.
- Все пытаюсь представить, - подпустил однажды Ждан, - твой переход от обирания комсомольских взносов
к служению Господу... Прости, не получается. По-моему, почти невозможно! Сейчас это тяжелее, чем у того
евангелиста, забыл, как звать, который будучи мытарем бросил отнятые у народа деньги и последовал за
Христом.
Сказал и из-под полуприкрытых век следил за Колей. Тот размеренно сновал вокруг старинного кресла в
углу, которое временами и впрямь походило на трон. "Нет, хоть бы хны! Что в лоб ему, что по лбу!"
- Чудо Веры христовой в том и заключается, - продолжая снимать нагар со свечей отвечал отец
Николай, - что подтверждений обыденных ей не требуется. Был Савлом, станешь Павлом! Каждая женщина
всякий раз рожает нового человека, так и Вера!
- Куда ж старые-то деваются?
Отец Николай смиренно улыбнулся:
- Лежи-ка, спорщик, да сил набирайся. А о душе попусту не думай, она у тебя, болезная, больше плоти
натепелась. Живи в усокоении покамест. Бог даст, все образуется.
Ждан не прекословил. И то сказать, где бы он нашел такой уход себе. Отвезли бы в больницу, и лежал бы
он, депутат, как бомж какой, даже навестить некому, словом не с кем перекинуться. Бог не Бог, а какое-то
предопределение все же, видимо, есть на белом свете.
Ухаживал за Жданом молоденький совершенно безответный монашек. Отец Николай заглядывал по
нескольку раз в день, а вечерами они вместе смотрели новости по телевизору и коротали время
неторопливой беседой. С усыпляющим журчанием их разговоров не всегда справлялся Ждан. Сколько не
распинался перед ним тишайший отец Николай, ушлый комсорг Академии художеств, неумытый и наглый,
Коля Баев с обтруханным портфелем-подушкой в руках, не шел из головы. Никуда он не мог подеваться,
убежден был Ждан, здесь болтается!
Темы для собеседования подсказывали им обычно телепередачи. Что-то много места в своих репортажах
стало уделять телевидение христианству. Интервью со служителями культа являлись в новостях ежедневно.
После одного из них спросил Ждан отца Николая об архимандрите Фотии. При Александре Первом этот
церковный деятель доставил властям немало хлопот, его и слушать никто не хотел, а он все талдычил на

128
каждом перекрестке об ужасающем падении Веры в народе, о скором масонском восстании, которое
благополучно и грянуло 14 декабря 1825 года...
- Что за фигура был этот иерарх, объясни, пожалуйста, светскому человеку.
Мракобес, чуть не сорвалось у Коли, но он вовремя прикусил язык. -
- Иерарх, - сказал прежде,- есть священнослужитель в епископском сане. Фотий же был настоятелем
монастыря. Чрезмерная ревность в служении Богу так же пагубна, как и в мирских делах. О таких, как Фотий
мудро сказано - за деревьями леса не видят!
- Как же леса, Коля? О масонском заговоре Фотий предупреждал царя за несколько лет до декабрьского
бунта. Теперь любой школьник способен оценить его историческую правоту.
- Ну что такое эти масоны? - искоса и небрежно бросал отец Николай. Будто это не он, рукоположенный,
брал некогда деньги от простого советского масона Александра Ивановича Тверского; не он, ныне
совершающий таинства Веры, отрабатывая эту мзду, сдавал в психбольницу Вареньку Гримм. Казалось, что
и педераст-комсорг Коля Баев тут ни при чем: - Что такое есть масоны? - повторил он, волнуясь одной
бородой: - Светское вполне невинное заблуждение. Если в Европе они еще что-то значат, то у нас в России
их не было никогда!
- Так ли? - всматривался в него Ждан. - Ведь именно масоны разрушили Ватикан, Папу римского
превратили в устаревшее ничтожество! - очень интересно было сейчас Ждану. Гласность, сама того не
желая, кое-что все-таки сумела сделать. В горячке борьбы выхлестнули на страницы общедоступных газет
никогда невиданные документы и факты. Узнало, наконец, советское общество, что Февральская революция
17-го года была совершена масонами, совсем недавно на всех уличных лотках лежало об этом, впрочем,
весьма уклончивое исследование. Лживо, но все-таки!..
"Как он, во всем такой современный, ухитряется проходить мимо? Прямо второй Солженицын!"
- Я разумею так, - слегка мешкал отец Николай. - Были, конечно, всякие случайности в истории...
Нетипичное иногда выглядит куда как типично... Но я же не историк. Знаю, что все попытки их укорениться на
нашей почве кончались неудачно... Кстати, - осенило его вдруг, - восстание на Сенатской площади - вот тебе
самый школьный пример! Идеи масонства, не затронув общества в целом, сумели повести за собой лишь
несколько сотен, самых молодых, самых отчаянных. В результате - бессмысленный, детский бунт. Только
наказание досталось декабристам без всяких сидок... Да что говорить? Нас ведь учили по одним учебникам.
- Согласен, по одним. Но, знаешь, я с тех пор и в тюрьме успел за правду посидеть, скажем, как Чичиков, -
криво ухмыльнулся Ждан. – Повидал виды. И после этого кое на что стал смотреть иначе. На мой нынешний
взгляд, участие масонов в деле 14-го декабря несомненней не потому, что об этом написал известный
историк. А потому, что произведено все чужими руками, которых не жалко, честными и неумелыми.
Смахивает на обычный грабеж, в который матерый пахан втравил малолеток. Они по групповой срок будут
мотать, а он на югах отдохнет. Больше скажу, у мозгового центра, который разрабатывал мятеж 14-го даже
особых надежд на успех не было. У него были другие цели. Ему нужно было заявить о своей мощи,
произвести великое потрясение умов! Сам грабеж, в нашем случае, политический бунт его мало
интересовал. Вот и ломают историки головы, почему все было сделано так, спустя рукава? Да так задумано
было! А у следствия тогдашнего, как я понимаю, до всех этих умников руки не дошли. Настоящие
заговорщики среди декабристов не названы, Сибири и не нюхали! "Бесов" Достоевского помнишь? Так вот,
Петр Степанович Верховенский на свободе остался, не пройдя по делу даже свидетелем, под суд сунули
Лямшина, Шигалева и прочих "наших"... Видишь, полной истории того времени нет до сих пор! Не написана
почему-то!
- Нет. Ты все-таки не того, - подрастеряв обычную велеречивость, стоял на своем отец Николай. -
Слишком большое внимание придаешь историческим деталям, ребенка с водой выплескиваешь...
Что за ребенка он, однако, не сказал, спор потихоньку свильнул к вопросам дня сегодняшнего, оставив у
Ждана легкое недоумение - с чего бы это православному священнику быть заступником масонов? 3десь-то
какие исторические детали присутствуют?!
Уход и поддержка, оказанные ему, искренне трогали Ждана. За них он был глубоко благодарен Коле Баеву,
и, вместе с тем, как человек уже битый жизнью и, к тому же, занявший слишком уязвимую общественную
позицию, он не мог не опасаться подвоха. Тюрьма доказала ему, что мнительность не возникает на пустом
месте. Она всегда - следствие чьих-то определенных побуждений, пусть покамест и не ставших поступками.
Вот и сейчас он не доверял ни Колиному поведению, ни его чувствам - слишком он петлял в самых
естественных разговорах...
Смотрели они какую-то новую художественно-публицистическую программу - все они нынче были новыми!
- с названием типа: "От и до, но после". Ведущий, распомаженный, кудрявый малый, похожий на
дореволюционного полового подносил сюжетики один другого краше: то эфиопские колдуны сквозь местные
травы прозревали трагическую будущность России, то давала прикурить принцесса Диана с новым
любовником... Вдруг вытащил он на экран фотографии Владимира Маяковского, сделанные сразу после
самоубийства и пребывавшие прежде, разумеется, в секретных архивах Сталина.
- Посмотрите, - призывал малый,- на светлой рубашке поэта отчетливо видны следы двух ранений - слева и
справа! Что это? Возможно ли такое самоубийство?
- Ты помнишь? - оборотился Ждан к отцу Николаю. - Об убийстве Маяковского и Есенина ходили одно
время в Академии слухи. Кто-то даже уверял, что Хрущев собирался для расследования всех обстоятельств
их смерти создать специальную комиссию, да погнали вскорости Никитку... Не ты ли говорил мне об этом?
Помнишь?

129
 - Угу, - кротко отозвался отец Николай, сидел он по обыкновению на своем троне с четками в руках: - Слово
человеческое не освященное истинной Верой мало что значит. Сегодня есть оно, а завтра где?...
... Вспыхнула память и высветила. Близ их институтской столовки, в закуточке под стертой железной
лестницей - вот он комсорг Академии Коля Баев: огненная бороденка сбилась за ухо, портфель то между ног
засунет, то на брюхо поставит, а вокруг - все первокурсники, второкурсники, рты нараспашку, глаза горят...
Голос у Коли уже тогда был на неплохой проповеднической подкладке:
- А вы как думали? И маяковский, и Есенин были убиты нашими славными чекистами, теми самыми,
которые и щит и меч... Так-то!
Ушки у первокурсников, как первомайские флажки на ветру...
- Не помнишь? Совсем?
Молчит собеседник.
По лицу отца Николая гуляет трепетная, далекая от дел мирских, углубленная ухмылка... Он сразу узнал
ведущего передачи, выряженного в современный костюм, дореволюционного полового. А как же -. недавно
крестил! Кроме прочего, может поручиться за новообращенного и как за крутого педика! Воистину, чудны
дела твои, Господи... Хотя, если вникнуть, Господь тут, может, и ни при чем...
- Погоди, - медленного выбирается из канонических соображений отец Николай: - Что?.. Погляди,
какие фотоматериалы показывают. В первый раз вижу.
На экране конец 20-х годов. Маяковский со "щеном" на руках, с волосами, разъятыми, как два крыла, на
своей предсмертной выставке "20 лет работы" - несмотря на то, что на втором плане посетители, глаза у
поэта закрыты, лицо усталой смерти. А вот компания. Стоят: Маяковский; в обнимку два приказчика - Ося
Брик с Пастернаком; повыше - сосредоточенный, как счетовод, текстовик тогдашней эстрады Сергей
Третьяков; очень похожий на Ленина, Шкловский вывернул голову так, словно шарит по карманам у соседей.
Одинаково невзрачные, ниже сидят три 1Шв&я&; знаменитая Лили Брик в центре.
- Нет, что бы там ни говорили,- вдруг вспомнил свое искусствоведческое прошлое отец Николай, -
фотография - несомненно, искусство. Время это только подчеркивает.
- Ты знаешь, Коля, тюрьма - тоже, - тихо сказал Ждан.
- Что - тоже?
- Высокое искусство. Ты прав, со временем в этом убеждаешься окончательно.
И опять глаза их не встретились.
Что правда то правда - вернувшееся на экран после документального ряда, лицо ведущего выглядело
неумелой подделкой.
Он бодренько пустился объяснять показанное. Власти, де, боялись Маяковского, разумно разжевывал он.
Поэт якобы после поэмы "Хорошо" собирался писануть поэму "Плохо". Там 1$5 и грозился развернуться во
всю Ивановскую! Его были вынуждены убрать... А если помнить, что дом Бриков, как и они сами, был
напичкан чекистами, всех мастей, всех специальностей... ну, так об чем говорить?
- Чушь, - зло бросил Ждан, - для умственно неполноценных детей!
- Ну знаешь, - искренне удивился отец Николай, - почему вдруг?
- Да потому! Это непонятно только тому, кто сам понимать не хочет. Скажи пожалуйста, какой секрет может
существовать у государства, выведав который человек сразу становится хозяином всей машины? Есть ли та
кой кирпичик,что лишь тронь его и все общественное устройство рухнет? Абсурд же! Разведчики не знают
ничего подобного, а нас уверяют, что это доступно Поэту!
- Да верно в общем-то, - глянул на часы отец Николай.
- А смысл на поверхности - и слепой споткнется. Действительно, Брики, как тут выразились, напичканы
были чекистами, сами в ЧК служили. Отнюдь не туманная картинка; что Брики, что Агранов с присными
служат не народному государству, а собственным шкурным интересам, словом, местечковая банда - "Как это
делалось в Одессе?". А Маяковский живет в этой кодле, все видит, все понимает и, естественно, не
приветствует, а, может, что и похуже... Так что убит Маяковский бандой Бриков! Не поэмы "Плохо" они
боялись, а конкретного разоблачения своей антигосударственной деятельности, они боялись Маяковского
гражданина - не поэта. Местечковые разборки, а в результате погиб гений... По телевизору же кажут пакость,
пакость! Да, я разрешаю себя обманывать, но допускать к себе подлость - зачем?
Ждан уже сидел на своем ложе, побледневшие за время болезни щеки взялись краской, в левой стороне
груди боль подмигнула и тотчас перестала.
- Зачем? - повторил он, ища глазами отца Николая, которого в разговоре совсем потерял из виду.
Тот сидел себе на любимом кресле, и лицо его косило куда-то в сторону.
- А... - как бы возвернувшись вымолвил он и мигом взял верный тон: - Совсем заговорил я тебя, прости
Господи грешного... И позабыл, что болен человек, что покой ему надобен. Ну... Бог даст день, Бог даст и
пищу… Покойной ночи...
И |&вш$1 наискосок г вышел.
Ждан еще разгорячен был тем, что наговорил, мысли теснились в голове, живые и многошумные.
Владимир Маяковский - лицо мертвее мертвого, глаза закрыты, но видит же, видит - стоял рядом; Ждан все-
таки подивился. Столь спешно никогда не уходил от него Коля Баев; бывало, что и надоедал... Легкая
царапина прошла по его размышлениям...
Ощущение перекоса давно не оставляло отца Николая.
Дело в том, что уже более месяца, еще до истории со Жданом, откопал он себе великолепного негодяя.

130
 Все понятия, все предметы на земле имеют право на превосходную степень - с естественной
демократичностью языка не поспоришь!
Субъект, в которого отца Николая угораздило влюбиться - о, не педерастически, конечно, - вряд ли у кого
другого вызвал бы подобные чувства.
Среди всякого народа, хоть черноволосого, хоть белокурого, встречаются такие обсоски, что ни с долу, ни с
лесу, ходячая сопля, в глазных скважинах которого ветер гуляет. Волосики, куда ни зачесывай, все куксятся
над лобиком, ручки - дрянь, ножки - дрянь. Надо быть знатоком, как Коля Баев, чтобы в этаком телесном
вздоре разглядеть душу, исполненную еще большей дряни.
А она была.
Столкнулись они впервые на службе в прогнившей церковушке одного из московских пригородов./Отец
Николай, чтоб уж вовсе не забыть Бога в своем служении клиру, брал иногда в таких вечерню-две в месяц/.
Так и тогда. Вечерня и вечерня. Прошла. Прихожан - пяток простуженных дачниц да глухой, как пень, монтер.
Надо уметь увидеть негодяя.
Отец Николай сумел, ибо зиял тот среди прочих, аки место пустое. А природа пустот не терпит, и обходя с
благословением притвор, ступил отец Николай прямо в него.
- Извините, - произнесло оно вроде бы и человеческим голосом, но так, что даже монтера
передернуло.
За батюшкой сунулся туда же и дьячок, ему оно больно отдавило ногу. Когда же из пустоты осенило всех
крестным знамением, до слез раскашлялись и дачницы, а одна из них сбивчиво нашептала батюшке, что
вперся он аккурат в местного чудодея. $мллц
- Какие еще чудодеи? - громыхнул отец Николай, и тут обвально свет.
Мало сказать, все смешалось, на мгновение попритчилось даже, что народу в церковушке не то безмерно
прибыло, не то повымело всех начисто.
Глухой монтер справился с довольно редкой в этих местах аварией, считай, за полчаса. Обнаружилось:
похищен светский костюм отца Николая, дорогущий, на заказ шитый, не было во дворе и епархиальной
"волжанки". Проклиная свою приверженность к практике церковного делания, улегся отец Николай ночевать
в боковом приделе, промозглом, как погреб.
Все недавнее провернулось с такой быстротой, что казалось, какой там сон, до утра бы продержаться,
однако, глаза стали слипаться сами собой. Как был, в облачении, натягивая подол ризы на ноги и пряча в
рукава руки, все теснее прилипал отец Николай к малоутешительным пружинам древнего диванчика, а под
плотно смеженными веками его кружились, сгорая, праздничные фейерверки. Тьма стояла - хоть глаз коли,
осенняя, русская.
Проснулся он от света, при котором, впрочем, продолжать спать было бы еще уютнее. Ночничок отыскался
в приделе и, затепленный, ровно и сказочно освещал он стол с бутылкой и консервами. Будто заброшенный
уголок рая малость прибранный для приема неожиданных праведников, вот только существо по-хозяйски
сновавшее перед глазами на ангела совсем не походило. Это был именно тот негодник, чьими стараньями и
попал отец Николай на продавленный диванчик, в одночасье лишившись и одежды, и автомобиля.
Спросонок засек отец Николай и сообщника кражи, да приглядевшись допер, что это его собственный
костюм, повешенный на стуле.
- А это, - всхрапнул он совместно с отзывчивым диваном. – Средства моего передвижения по области...
Где?
- И не говори, подруга, - зашелся негодяй здоровым смехом, - у самой муж - пьяница.
Сотрясаемый мелким внутренним смешком, который выдавливало из него, как пасту из тюбика, он навалял
отцу Николаю размашистый бутерброд и налил какого-то явно спиртосодержащего напитка.
- Похмелись, - предложил он, - а то... Ну, прямо до положения риз... Ха-ха-ха…
Отказываться было глупо, да и есть хотелось... "Вот же сволочь, - по-мирски непринужденно рассуждал
отец Николай. - Стоит перед тобой с наглой мордой, знаешь, что обобрал он тебя, как липку, а сказать все
равно нечего!"
- За это тебя и зовут местным чудодеем? - кивнул он на свой костюм.
- Ну, - покатился негодяй со смеху.
Отец Николай с ненавистью поднял на него глаза и ... словно утонул в чистоте встречного взгляда.
- А-а-а, - захлебывался он хохотом, - автомобиль мой где?
- Тут, - ржал, как нанятый негодяй. - На том же месте...
- Ха-ха-ха?
- Ха-ха-ха!
Так искренне, самозабвенно, разумеется, с огромной пользой для здоровья никогда не смеялся отец
Николай. Смех, который производил в нем негодяй, можно было сравнить только с неиссякаемым душем,
принимаемым во время умелого очищения желудка.
Далее в тот день они, помнится, начав смеяться просто падали друг на дружку, не в силах ни понять, ни
объяснить, что за лихоманка вдруг взялась на их душу.
Дружбой то, что тогда возникло между ними, назвать было бы нельзя, скорее привязанностью. Причем
привязан был один отец Николай, негодяю, кажется, со всеми было одинаково смешно.
- Самогон знаешь? - представился он. - Так это - не я. Меня зови - Иваноабрамом. Есть такой
коктейль.

131
 Жил пригородный чудодей в двух шагах от Арбата, напротив идиотического дома архитектора Константина
Мельникова. Отец Николай повадился ходить туда, как на службу. Смех, считал он, продлевает жизнь.
Нового знакомца звал попеременно то Иваном, то Абрамом и привязывался к нему все сильнее. Тот
принимал это, как должное. Шутить никогда не пытался, анекдотов никаких не знал. Просто говорил: "Захожу
я вчера в магазин...", - и туши свет, полный отпад!
Старый зануда, здравый смысл, согласием с которым всегда гордился отец Николай, недоумевал: а что,
собственно, смешного в том, что тебя, священника, обокрали в твоем же приходе?
- Да он же все вернул!
- Тем более, странно, - не унимался зануда. - Зачем тогда было красть?
- Так негодяй же!
- А то, что он называет себя Иваноабрамом тебе нравится? Такими вещами не шутят, это похоже на
перелицованный антисемитизм. Ты знаешь, какое высокое место уготовано тебе. Может, твой негодяй –
обыкновенная провокация?
Тут отец Николай начинал заходиться смехом так, что хоть водой отливай.
Всегда был осторожен отец Николай. С грехом нараспашку жил только в ранней молодости, а как годы
вышли - совсем заматерел в святости: охульного ни сном ни духом, хоть сейчас прямо в рай.
Так тоже нельзя. Человек, даже если он пастырь духовный, безгрешен быть не может. Вот и явился ему
негодяй как управляемый, выставленный на витрину грех. Захочу - уберу, а нет - еще полюбуюсь.
Странен был Абрамоиванушка, слов нет, но опасности не источал ни на волос. Нисколько не опасался его
отец Николай. Рассказал, что выхаживает после инфаркта бывшего сокурсника. По своему обыкновению,
негодяй не придал этому никакого значения, а на нынешний вечер сам пригласил, сказав, что очень хочет
поговорить о том, зачем смертному человеку бессмертная душа...
Смешно, конечно, но все же...
Спешил отец Николай...
Порывистый ветер бросал на подворье редкий дождь. Не запахнув плаща и придерживая шляпу, отец
Николай двинулся к проходной. Было еще совсем не поздно, но свет в окружающих окнах еле тлел, светили
одни фонари. Запредельная тишина царила тут, будто не было за коротенькой оградой многомиллионного
города, будто в святоотческую пустынь превратилась вечерняя Москва, и бескрайне чист был воздух.
В кустах у самой проходной протрещало неспешное движение, и из них, выбираясь на дорожку, поднялся
негодяй. Это как раз не удивило отца Николая - непредсказуем был Иваноабрамушка, разинул он рот
потому, что держал тот в вытянутой руке небрежно прикрытый газеткой топор. Не плотницкий, как опытным
глазом определил отец Николай, а колун. Ему стало смешно: на ночь глядя, в городе, зачем?
- Ты что это, - хихикнул он, когда они сошлись. - Думаешь, у нас на подворье и дровишек наколоть некому?
- А кто ж вас знает, - невозмутимо ответствовал негодяй.
В следующее мгновение вчерашняя газета затмила собой весь мир. Тяжелого удара по голове не понял
отец Николай, хотя едва не упал от него навзничь. Горячо и противно потекло из головы по всему телу.
- Ах! - мускулами всего лица произнес отец Николай. - А я к тебе, - и не соображая, что делает,
повернул домой.
Он не видел, как с топором подмышкой негодяй промелькнул ярко освещенную проходную. Он ступал.
Головы не было. Да она и не была нужна. Все лицо закрывала газета, край которой колун, развалив череп,
впечатал в содрогающийся мозг.
Очень хорошо переставляя ноги, отец Николай поднялся к своим покоям во втором этаже. Открыл ключом
двери и рухнул от того, что пола плаща зацепилась за шкафчик для обуви. Ему не было больно, ему было
смешно. Умер он, когда прибежавший послушник с перепугу наступил ему на руку.
6
Дождь плескался за окном, потому Ждан и проснулся. Во времена, какие нынче и не представить, в
оцинкованное корыто наливала мать ведро нагретой в печи воды... Наверное, чтобы помыть, но он помнит –
плеском ночного дождя наполняла комнату, и без всяких
Ншййишиш Ждан почувствовал:здоров,пора и честь знать!
От того, что во всю жизнь не было у него собственного дома, в гостях ли, на случайном ночлеге, даже в
лагере Ждан прежде всего остро чувствовал уют. Про который хозяева давно позабыли и не замечали, а
скажи -так и подивились бы.
"Нет, надо жить! - с веселой и злой грустью думал он: - Ведь живут же безрукие, безногие, слепые, кому и
шаг сделать - труд и мука! А я - без семьи, друзей, единомышленников всего лишь - одинок. Да - тьфу!"
И точно читал он их где-то, да вылетело из головы, а может, слышал мимоходом и только сейчас
вспомнил, всплыли слова: "Где двое - они не без Бога, где человек один - Я с ним"…
- Разрешите, - стук в дверь.
Так свои не стучат.
- Да.
Двери настежь. Служка с таким видом, будто его долго держали вниз головой, и мужчина из тех, про чье
служение говорят - в штатском. Ясно! И в тюрьме не нужно было сидеть, за версту видно - из органов. Вот
ведь черт, и вины за мной нет никакой, а все равно изнутри холодом так и обдало!
- Вы ко мне?
- Ждан Александрович Истома? Депутат?
- Все так.

132
 - Прокуратура РСФСР, - впрочем нисколько не стараясь запугать, представился штатский. – Советник
второго класса...
То, что он - Шпаньков Андрей Владимирович, Ждан сам прочел в его толстом, как бумажник удостоверении
с гербом.
- Чем же могу быть вам полезен? - сел поверх одеяла Ждан.
- Не беспокойтесь. Пожалуйста, лежите, как вам удобно. Я знаю, что у вас реабилитационный период после
инфаркта... В меру сил, как сможете, расскажите от отце Николае Баеве. Что вас связывает... связывало...
"И похоже, больше связывать не будет", - додумал Ждан и тихо спросил:
- Что с ним произошло?
Хороший знак - следователь не стал валять дурака:
- Он трагически погиб вчера вечером.
Словно подавившись, отчаянно всхлипнул служка.
Не торопясь, но особо и не усердствуя, Шпаньков разбросал перед Жданом реденькую сетку вопросов. По
ним легко было догадаться, что он, Ждан, следствие не интересует, а Коля Баев вчера вечером был убит
прямо перед домом.
- Топором по темячку, Господи ты Боже мой, - разохался в этом месте служка и, бывший учитель
математики, пока не перебили ,вставил: - Траектория удара свидетельствует, что убийца был ниже ростом,
чем убиенный!
Ждан почувствовал, что бледнеет:
- В самом деле?
Следователь молча кивнул.
Сказать, что услышанное ошеломило Ждана - все равно, что отмолчаться. Верующим он не был, ни
монастырской, ни священнической жизни не знал и, стало быть, идеализировать их не мог. Но Боже мой -
топором по голове, в не поздний вечерний час у самой церковной ограды, во время службы!.. Отсидевши в
лагере, ни о чем подобном он и не слыхал...
- Перед уходом, прощаясь с вами, отец Николай выглядел обеспокоенным? Может, он был чем-то напуган?
- Мы не виделись более двадцати лет... Мне трудно сравнивать его поведение... Спешил, боялся куда-то
опоздать. А так - ничего особенного...
Следователь стал собирать бумаги.
- Я уже выздоровел, - обратился к нему Ждан. - Теперь... когда с Колей... отцом Николаем такое, мне и
вовсе неудобно оставаться здесь. Я хочу вернуться домой...
- Я ничего приказать вам не могу, - пожал следователь плечами, - но в интересах следствия повремените
пару дней. Вы - человек грамотный и должны понимать, что могут возникнуть самые неожиданные вопросы.
Я скажу, когда вам можно будет уехать.
Дождь незаметно иссяк, и вместо очистительной осенней свежести невыносимое затхлое одиночество
заполнило комнату. Кем был Коля Баев для Ждана? Да никем. Не могли не видеться несколько раз за время
совместной учебы. А в смерть, гляди-ка, утаел,как в
тем
Архимедову ванну: йвив живым,что прихватил с собой, вытеснил из нее оставшимся одинокий запах
тлена.Мол, хотите-не хотите, а помните!
Нет, не притворяется жизнь - в самом деле беззащитна. Это ее основной признак. От погибельной
случайности, которая всегда бьет по-снайперски, нигде не укроешься. Зеки говорили, на случай атомной
войны в засекреченных местах создают глубочайшие бункеры, обложенные тоннами свинца. Целые
подземные города. Чтобы властьимущие и руководство нами сохранили, и собственные жизни... Какой-
нибудь таракан замкнет электронное управление таким бункером, и как крысы передохнет вся политическая
элита без воздуха! Случайность? Хрен на рыло! Язык не повернется такое сказать. - Закономерность! То
бишь, мера того закона, который непознаваем, но есть. А это убийство священника на тихом монастырском
подворье. Случайность или рассчетливая насмешка? Не во всяком разбойничьем притоне топорами головы
крушат...
Дождь взялся по-новой. В мирный шелест его вплеталось сейчас стройное пение. Что-то свое и нужное
добавляли человеческие голоса к голосу природы.
Ждан прислушался.
Молились. Где-то неподалеку шла заупокойная служба. И может, душа Коли Баева, мерзкая в своем
двуполом естестве, корчилась теперь, все видя, все слыша.
7
Потомственный советский юрист Шпаньков Андрей Владимирович звезд о неба не хватал, поскольку
важнее собирать те звезды, что у всех под ногами, которые в грязи никто не замечает.
В Москву, в прокуратуру РСФСР он был переведен из Ростова-на-Дону не потому, что имел где-то
"волосатую лапу”, а потому, что любил и умел работать свою работу - расследовать преступления.
В детективных романах и фильмах работа органов дознания подменяется действием, а научный анализ
полученных данных - искусственно сконструированным сюжетом, которого в следственной практике вообще
нет.
Как любой нормальный человек никогда не ругает и не нахваливает свое плохое или хорошее сердце, так
Шпаньков никогда не огорчался, никогда не восхищался своей следовательской работой.
Другой быть не может! - О чем речь?

133
 Когда в их отделе, на втором этаже была получена подробная телефонограмма о том, как топором
раскроили череп православному священнику прямо на монастырском подворье, чуть не среди бела дня, и
сотрудники забегали из кабинета в кабинет, словно, суетясь, надеялись ускорить поимку преступника,
Андрей Владимирович уже знал, кто раскроет это дело и раскусит гнилой орех, до смерти не отравится, но
отплевываться придется долго.
Прецедент у него имелся.
Он тогда проходил практику в Народном суде Пролетарского района родного города Ростова, где улицы,
как в Ленинграде на Васильевском острове, называются линиями. Там и произошло то, что он как
профессионал сразу же вспомнил, прочитав телефонограмму. Общая картина того преступления была во
многом схожа с нынешней, ьлл-&оыъЬы<'ои,
Священник местной церкви с дьячком шли причащать умирающую. Ни души не было в тот час на
застроенной частными домами, утопающей в изобильной зелени линии. Вдруг из-за деревьев выступил
пожилой, невзрачного вида мужичок и попросил благославить его. Подобные просьбы в советское время не
были частыми. Батюшка разинул рот, а дьячок, увидев занесенный для удара сверкающий топор, оступился
в канаву и там лишился чувств. Залитый кровью, с топором, засевшим в черепе топорищем вперед,
священник открыл калитку нужного дома и умер, споткнувшись на крыльце.
Расследование этого преступления наделало в Ростове, помнится, много шуму.
Специалисты тотчас же назвали его луковицей - семь одежек и все без застежек.
И неудивительно, все возникающие версии с него бесследно отшелушивались одна за другой, покуда не
осталось сплошное, крепенькое ядро.
Самым легким оказалось найти убийцу.
Он, после совершения убийства, часов пять просидел на лавочке как раз напротив того дома, куда
направлялся несчастный священник, и где он умер. Оживлен и возбужден преступник был не больше других
ротозеев, сбежавшихся поглазеть на работу милиции. Охотно рассказывал каждому, что из Октябрьского
района - не ближний край - приехал сюда помочь брату по хозяйству, но тот куда-то подевался.
Все шло по заведенному порядку. В дом, где лежал убитый священник, приехала следственная бригада, за
ней - "уазик" судмедэкспертизы, потом - труповозка из морга, пропылила прокурорская "Волга". Преступник
все это видел, курил и травил окружающим старые анекдоты. Наконец, видимо, несколько приустав, сходил
в магазин за бутылкой дешевого вина, вернулся и стал не спеша распивать. За этим занятием его и накрыл
дежуривший на улице участковый. Местному он, может быть, еще и спустил бы, но убийца был ему не
знаком, и он отвел его в отделение. По пути задержанный возмущался, но не сильнее, чем положено в таких
случаях.
Освободившийся после осмотра места преступления следователь первым делом опросил участкового:
- Посторонних не видели?
- Видел, и задержал. За распитие спиртных напитков. Сейчас он в отделении..
Через пять минут посторонний предстал перед следователем.
Через десять - его безусловно опознал дьячок, снова свалившийся без чувств.
Еще через два часа стало известно, что обвиняемый состоит на учете в психиатрической горбольнице.
К вечеру установили отпечатки пальцев на топорище. Они принадлежали задержанному.
С такими четырьмя одежками дело можно было торжественно закрывать, но, как показало дальнейшее,
луковица только начала рзоблачаться.
Следующий день уточнил, что на учете в психиатрической больнице состоял другой человек - дальний
родственник обвиняемого, его полный тезка и однофамилец.
Сам же обвиняемый за ту ночь, что провел в следственном изоляторе, изменился до неузнаваемости.
Превратился в идиота: взгляд не фиксируется, из полуоткрытого шря рта течет слюна, ходит под себя и ни
одного слова - мычит.
Началась канитель с экспертизами.
Через полгода все более-менее определилось - до суда делу не дойти - подсудимого признают
невменяемым.
И со всей неотступностью встал вопрос, а в чем же, собственно, заключается вина спятившего
преступника?
Или это непреднамеренное убийство, совершенное по причинам психического расстройства... Или?.. Тогда
- что?
Ведь убитый - не просто подвернувшийся под руку прохожий. Он - духовное лицо, православный
священник, убийца подошел к нему за благословением да и оказался на месте преступления весьма
загадочно, явившись с другого конца города, будто был предупрежден заранее.
Хорошо, коли так, обвинение можно формулировать по статьям, карающим за крайние проявления
религиозного изуверства. Но такое обвинение потребует доказательств, что убийца принадлежал к активным
членам какой-то религиозной секты, ведущей с православием борьбу не на жизнь, а на смерть.
Доказательств подобного нигде нет. Да и откуда их взять? С идиота взятки гладки...
Время шло, сплетни и слухи будоражили город, начальство всех уровней давило на рядовых исполнителей,
а следователи по делу "о разоблачении луковицы", хошь-не хошь, толкли воду в ступе.
Какая-то, видимо, из последних одежек никак не хотела обнажать сердцевину произошедшего.
О том, что в Ростове-на-Дону, городе, наряду с Одессой, прославленном своим уголовным миром, вызрело
и не может разрешиться приговором дело о религиозном фанатизме, стало известно в столице.

134
Привлекаемые сладким душком наград и отличий, зачастили в Ростов-на-Дону московские визитеры. Среди
откормленных министерских лоботрясов и откровенных чинуш попался один нерядовой - советник юстиции
первого класса, по-военному подтянутый, седовласый и стройный. Как личность он прошел правовую закалку
20-х - 30-х годов, в своих суждениях был прям и независим, опыт имел огромный, а выводы свои ни с кем не
согласовывал.
По счастью, именно к нему на время командировки прикрепили тогдашнего практиканта Андрея
Владимировича, и матерый волк советской юриспруденции вылущил наконец неред ним так долго
ускользавшее ядро истины.
- Все вы тут занимались неизвестно чем, - пошел чеканить москвич на экстренном совещании. - Религиозное
изуверство - всего лишь понятие. Под него можно подвести что угодно, от политического заговора до
пересортицы на продуктовом складе. Вы бродите в потемках, потому что стали невежественными
свидетелями тайной войны. Ваш священник пал на этом фронте как православный христианин. Вот - первое!
Далее: православию прежде всего враждебен иудаизм и все связанные с ним секты. Это - второе! Есть у вас
разработки по кругу названных вопросов? Нет... Я так и думал. Необходимо по ниточке перебрать прошлое
убитого священника. Скорее всего, он - выкрест из евреев и его постигла месть правоверных иудаистов. Об
этом говорит способ убийства. Пришедшая из тьмы веков технология - человеческий череп вскрывается
рубящим ударом с тем, чтобы частицы мозга можно было позднее использовать в культовых целях. История
криминалистики знает аналоги Так, альпенштоком, был казнен проклятый кагалом Троцкий. Альпеншток по
сути - тот же топор. Мощным ударом был выдавлен мозг на лоб поэта Сергея Есенина, уже мертвого...
Убийство, произошедшее в вашем городе, логически вписывается в намеченную мной схему.
Следовательно, искать надо тщательно законспирированную, несомненно, сильную и разветвленную
организацию еврейских националистов. Это - третье. Четвертого не будет! - Он замолчал, по очереди
разглядывая сидящих. В глазах, впрочем, не было любопытства, словно они пробегали по страницам давно
знакомой книги. Привычного презрения к подобному занятию он не скрывал: - В заключение хочу сказать
следующее: правовая практика всегда выражает свое время. Помните, римляне говорили: кому выгодно!
Французы - ищите женщину! Сейчас надо говорить: ищи сионизм! Так нынче называют иудаизм. Вопросы.
- Можно мне, - робея поднялся самый молодой в зале Андрей Владимирович. - Мы все воспитаны в нормах
и понятиях интернационализма... То, что вы сказали, не совсем... - сбился и, отбросив сомнения, окрепшим
голосом: - Никак не согласуется с идеологическими принципами советского следствия. Национальность не
может быть уликой!
- Может! У врагов интернационализма всегда есть четко выраженная национальность!
Больше вопросов не задавали.
Дальнейшее подтвердило, что странный москвич как в воду глядел. Когда принялись разрабатывать
предложенные им версии, все сошлось так, что и комар носа не подточит.
Священник, пятидесятилетний еврей, действительно, был выкрещен тридцать лет назад, сразу же поступил
в духовную семинарию, а по ее окончании, как в один голос считали свидетели, больше служил своему
честолюбию, нежели Богу.
Дома у его убийцы, при повторном обыске, были найдены экземпляры литографированного журнала
"Башня Стражи", самодельного печатного органа запрещенной секты "Свидетели Иеговы". Будущий идиот
вообще оказался человеком многогранным - в молодости привлекался к уголовной ответственности за
гомосексуализм.
Словом, заурядное поначалу дело разрасталось вширь и вглубь, вырисовывалось все значительнее и
объемнее, о нем толковали уже не только в Ростове и не одни юристы. Что касается до адвокатов, так те
трещали о нем на каждом углу. Все ждали заслуженного триумфа, но он сорвался. От сердечной
недостаточности неожиданно скончался впавший в идиотизм убийца, а следователь, в чьих руках были
сосредоточены все наработанные по этому делу материалы, попал в пустяковую дорожную аварию и
получил перелом позвоночника, что превратило его в конечном счете в тот же труп.
Громкое ростовское дело о религиозном изуверстве, таким образом, распалось само собой, было сдано в
архив, а спустя время и позабыто.
Правда, не всеми.
Шпаньков, Андрей Владимирович, помнил его наизусть, как любимое стихотворение.
Может, поэтому Судьба и подсунула ему уже в Москве убийство отца Николая. Сходство двух преступлений
не вызывало сомнений.
За годы своей работы Шпаньков успел приметить, что некоторые уголовные дела не только совершаются
по хорошо обдуманному плану, но и проведение их расследования обставляется иной раз как бы по уже
написанному кем-то сценарию.
Так было и сейчас.
После подготовительной беготни по отделу и устного размножения сплетен, Андрея Владимировича
вызвали к министру.
За неимением лучшего, министр, верно, учился светским манерам у тех официантов, что ублажали его
выпивкой и закусью на многочисленных приемах. Зачем-то обряженный в смокинг, он сидел за своим
необъятным, без единого клочка бумаги, столом так, будто собрался поужинать. С приятностью в голосе
пригласил и Андрея Владимировича. Изложить суть дела министр не смог. Словарный запас болтуна,
призванного посредничать между своими подчиненными и теми, кого обслуживал сам болтун, исключал
всякую живую конкретность. Его речь можно было сравнить только с жестами, которыми несведущий

135
очевидец силится изобразить нечто большое, неожиданное, но в общем-то безобидное. К тому же, министр
позабыл слово - подворье и говорил - задворки. То, чего в самом деле он хотел от следствия, он выразил
так:
- Э-э-э ... Надо, уважаемый Андрей Владимирович, чтобы случившееся не затронуло центра духовной
православной жизни. Без нужды не затронуло. Понимаете? Пусть все остается ... э-э-э ... там! На этом
...одним словом, у черта на куличках, где убили!
Большего от министра Андрей Владимирович и не ждал. Суть дела была ему известна. Сказал, что сделает
все возможное в кратчайшие сроки и вышел.
Что ж, начнем!
8
А между тем, дело об убийстве отца Николая само шло в руки.
Еще на предварительном осмотре было занесено в протокол, что "верхнюю часть лица убитого закрывает
газетный лист в пятнах бурого цвета, который, по всей видимости, был занесен в рану орудием убийства и
там прилип". Когда со всей тщательностью газета была извлечена, никакого труда не составило прочитать
ее название - "Московский литератор", издание московской писательской организации, а, самое ценное, на
полях имелась карандашная пометка - номер дома и номер квартиры. Номер дома - с дробью, а номер
квартиры - 2"Б". Понятно, что старые районы. "Московский литератор" распространялся только в Москве,
подписку на него производила сама писательская организация. Установить адрес получателя при таком
раскладе смог бы и Шерлок Холмс.
Побеседовав для проформы со Жданом, Андрей Владимирович туда и отправился, было это совсем рядом.
Вместо ожидаемой коммуналки, за неказистой, обитой драной клеенкой, дверью, примостившейся на двух
ступеньках под дворовой аркой, он нашел уютную, так и тянуло за язык сказать, холостяцкую однокомнатную
квартирку, просторную и дорого обставленную. Хозяин в пунцовом, анекдотически длиннополом халате пил
кофе, точнее - хлебал, жмурясь от глубокого самоуважения. Он так, с чашечкой на отлете, и открыл
незванным гостям. Нисколько не смутился. Прочитав постановление на обыск, приткнувшись в прихожке,
стал внимательно вчитываться в документы пришедших, шевелил губами, морщил лоб.
Шпаньков, не дожидаясь приглашения, сел в наверняка хозяйское кресло за громоздким письменным
столом, еще двое сотрудников расположились так, чтобы и самый намек на случайность был исключен,
третий пас вход.
- Ну и... - поднял, наконец, голову хозяин. Он неловко, враскаряку мостился на хлипкой табуреточке под
вешалкой. Андрей Владимирович намеренно оттеснил его на непривычное, неудобное место: - Что?.. Что
такое?. .
- Шестопалов, Валерий Петрович?
- Конечно, - обыденно подтвердил хозяин, и все лицевые мускулы его словно повисли вдруг на некой
ощетиневшейся изнутри стальной паутине, застыли разом. Только подрагивали размазанные по лбу
реденькие волосики.
"Надо же, с первого раза и в самое яблочко", - тотчас же все понял Шпаньков. Вот этот внезапный нажим
внутреннего смятения на сохраняющие наружное спокойствие лицевые покровы и выдал преступника. Без
слов открыл следователь, что означенный Шестопалов, Валерий Петрович, знает, почему пришла к нему
милиция и что подобное с ним не впервой,
"Нет, ошибки здесь быть не должно", - окончательно решился Андрей Владимирович и достал из папки еще
одну бумагу.
- Вот, ознакомьтесь, пожалуйста, постановление о задержании. Нам будет удобнее разговаривать с вами у
нас!
- За что?!
Признаться, после проведенного ареста маленько побаивался Андрей Владимирович, что далее
расследование свернет на дорожку, уже известную по Ростову.
Прошло, однако, два дня - вроде, пронесло, а на Шестопалова, которому покамест предоставили
возможность по-настоящему перетрухнуть и не таскали на допросы, поступило, между тем, много
интересного материала.
В частности, то, что кое-где по Подмосковью он был известен чуть ли не как святой. То бишь, творил какие-
то подсобные, местные чудеса, заговаривал на ранних сроках беременности, превращал в целебную
обычную воду, кажется, просто плюя в нее, а однажды ловко обокрал церковь, когда там служил отец
Николай. Правда, все похищенное в ту же ночь было возвращено, а Шестопалов с отцом Николаем
подружились...
"С чего бы вдруг? - размышлял Шпаньков. - Всепрощение - штука хорошая, но имеет ли православный
священник право поощрять осквернение церковных святынь?"
Он распорядился привести к нему задержанного. Когда Шестопалов был доставлен, конвоира Андрей
Владимирович попросил подождать в кабинете. Менее всего он хотел, чтобы у него на глазах, тут, без
свидетелей начали твориться чудеса.
- Вы догадываетесь, почему были задержаны?
- Следственный произвол, - скривился Шестопалов. Он обмяк с лица, посерел, но в общем-то держался
подготовленно: - В тридцатых годах и похлеще бывало.
- Так. По-любительски занимаетесь историей советской следственной практики или профессионально?

136
Студенистые глаза Шестопалова, описав в орбитах полукругЗй&титЦ белками наружу, зрачки упали под
верхние веки. - Руки на стол! Конвоир, пожалуйста, закатайте ему оба рукава. Ну разумеется! В сгибе левого
локтя сидел на вене желвак, как от комариного укуса, только бледный, посередине - темная точка.
- Современные стигматы?
- Да после капельницы, начальник, - и пригородный святой мелко-мелко, как отлавливая блох, закрестился.
Что-то привычно постыдное было в мельтешении его нечистой, голой руки. Андрей Владимирович
поморщился:
- Ну хватит! Не в церкви, проверим. Расскажите лучше, как вы познакомились с отцом Николаем Баевым?
Неплохо приспособлен человек для лжи. Лжет перед теми, кто ему до лампочки, особенно перед
прохожими; перед теми, кого любит; перед теми, кого ненавидит; и в бреду правды не говорит - лепечет что-
нибудь бессвязное и пустое. Все зависит от натуры. Женщины лгут так же естественно, как дышат, всегда;
мужчины - в зависимости от настроения, иногда - заслушаться можно, иногда - хоть брось.
Вот так плоско и бездарно лгал Шестопалов.
- С отцом Николаем познакомили верующие.
- Кто конкретно?
- Не помню.
- Что вы можете сказать о краже в церкви, которая произошла, когда служил отец Николай? Еще погас свет.
Шестопалов отвечал вяло, медленно, подготовки не чувствовалось, но и понять,
был он там тогда или не был, не представлялось возможным.
- Вы - верующий?
Этот вопрос, видимо, попал поближе к его интересам.
- Прямо - "Что есть истина?", - произнес он с некоторым подъемом.- Мы с вами, как Понтий Пилат с
Иисусом. Согласны?
- Так вы - верующий?
Снова заскучал.
- Как вам сказать... Очень трудно, невозможно ответить однозначно. Колеблющийся есмь. Когда как...
- Это ваша газета? - В прозрачном пластиковом конверте Шпаньков показал ему номер "Московского
литератора", рваный, в пятнах крови.
- Да, я в него по ошибке мясо завернул. А вообще я очень люблю литературу. Сам немного пишу. Хотите,
стихи почитаю?
- К вашему сведению, эта газета была найдена на месте преступления!
Никакой эмоциональной реакции. Неподдельное, туповатое возмущение:
- Значит, моя, да?Я что, один эту газету читаю!
- Там, на полях, пометка почтового отделения - номер вашего дома и квартиры.
- Ну, это может любой написать.
"Ни в короб, ни из короба, - спокойно подытожил Андрей Владимирович, который от первого допроса и сам
ничего не ждал. - Ладно, пока не будем спешить. Конечно, есть вероятность, что убил кто-то другой, а улики
сами по себе сгруппировались против этого... Есть ... Но!"
- Подпишите, - подвинул он Шестопалову заполненные бланки допроса.
Подписал, кстати, не читая и уже от дверей, занося руки за спину, коротко и звонко бросил:
- Когда ко кресту гвоздями приколотишь, тогда все расскажу! '
- Финт ушами под занавес, - проводил его задумчивым взглядом Шпаньков: "Мол, знай наших! У
Достоевского уже был персонаж, который, движимый стремлением пострадать, брал на себя чужое
преступление. Но то - мужик, святая простота, а у моего молодца в прошлом - три года за мошенничество!
Время тянет, сукин сын. Что ж, посмотрим кто кого перетянет! Мне время тоже нужно".
Следующее же утро показало, что как раз ему, следователю по особо важным делам, времени и не дают.
Едва зашел он в кабинет - звонок. Из тюремной больницы.
- Ваш задержанный добивается, чтобы его поместили к нам.
- Основания?
- Дежурный врач его осмотрел. Ничего серьезного. Достаточно редкие явления психосоматического
характера. На щиколотках ног и на запястьях рук с внутренней стороны возникли выраженные припухлости с
интенсивной окраской... Похоже на свежие ожоги, но таковых, сами понимаете, быть не может. Это,
очевидно, следствие самовнушения, повышенной экзальтации... Андрей Владимирович, может, поместим
его на время? Поднимается общественная шумиха, об этом артисте уже говорили сегодня по радио!
Называли фамилию, имя-отчество.
- Никаких больничек, - отрезал Шпаньков, - а общественность пусть занимается общественными делами. За
уголовных преступников пока еще отвечаем мы!
Опустил трубку, и взгляд его упал на центральную газету, положенную на стол вверх броским заголовком:
"Неужели следственный произвол 37-го года возвращается?"
Одним духом пробежал три столбца текста. Конечно, не Фадеев писал. Крикливо, выспренно, истерично. И
все, черт бы их драл, в наш огород! Дескать, по надуманному обвинению взят под стражу человек, вся вина
которого состоит в том, что в наше время он хотел жить святой жизнью! /За чужой счет, понимал Шпаньков/.
Этот праведник - христианин неортодоксального толка /Вроде, шалтай-болтай!/ пользуется заслуженным
уважением в пригородах Москвы, облегчая жизнь местным ветеранам войны и труда, которых болезни
лишили возможности передвигаться самостоятельно. /Ты скажи!/. После его ареста все они оказались

137
брошенными на произвол судьбы... "... В наше время, - на призывной ноте заканчивалась статья, - нельзя
допускать ошибок, что подменяли собой судебную практику в пору культа личности Сталина. Наши святые
должны жить среди нас! Им не место в тюрьмах и лагерях!" Шпаньков вызвал секретаршу.
- Статья подписана, - указал он, - Гюли Чохомбили. Похоже, псевдоним. Кто такая? Сегодня влияние
прессы на то, в чем она ни уха, ни рыла растет, как бамбук. Нужно установить, журналистка эта Чохомбили
или человек случайный.
- Ой, что вы! - принялась выгибать ладошки девица. - Разве не знаете? - Ее восторженный лепет о
том, что Гюли Чохомбили - настоящая народная целительница, помогающая сегодня всем - от последнего
бомжа и дочлена Политбюро включительно - только подтвердил самые худшие опасения Шпанькова. С
подобными дарованиями он уже сталкивался не однаждыи не на газетных полосах, увы, а в местах лишения
свободы.
"Одно звено сидит у меня в изоляторе, другое - обозначилось газетной заметкой. Не надо гадать, сколько
еще звеньев осуществляют между ними связь. Надо сделать все, чтобы эта цепь не сомкнулась вокруг
следствия!"
- От министра ничего не было? - остановил он секретаршу, чья способность восхищаться, похоже,
была бездонной.
- Вчера отбыл как глава делегации в Швецию. На неделю.
"Неделя - это хорошо!", - покусал губы Шпаньков и распорядился, чтобы на допрос привели Шестопалова.
На этот раз к нему вместо занюханного оборванца ввели орла, и тот с порога объявил:
- От всех показаний, данных здесь, я на суде откажусь и заявлю, что они были получены под угрозой!
- Садись, - голосом и отдаленно непохожим на приглашение приказал Шпаньков.
- Следует говорить - присаживайтесь! - продолжал внахадку новоявленный орел.
- Не волнуйся, ты у меня не засидишься, - поднял на него разом обесцветившие глаза Шпаньков. - Очень
скоро получишь дырку! Ты обвиняешься в умышленном убийстве отца Николая Баева! Экспертиза уже все
доказала. Сейчас твои показания - псу под хвост и то не нужны! Суд назначен через два месяца!
- Ша... - непослушными губами едва шолвил Шестопалов. Его глаза, обежав стены, хотели и боялись
встретиться со взглядом следователя: - Шантаж! - кое-как проговорил он. - Это - шантаж!
“А ты как думал! - Холодея от ярости, Шпаньков перехватил его бегающий взгляд своим и прямо услыхал,
как там, в сырых глазницах преступника, зашипело, словно от огня: - Ты, значит, можешь от своих показаний
отказываться, а я, считаешь, нет!"
- Итак, - поняв,что выиграл опаснеШую.в правосудии не-
-О > с//и ИМ/
З^Ш
/
Шпаньков и сам держался на последнем пределе: - выбирай: или ты отсюда отправляешься в
"пресс-хату", знаешь что такое! Там тебя, как ты просил, распнут во все дырки. Сам пожалеешь, что
приколотить некуда! Суд не понадобится! Или ты подробно рассказываешь мне, почему - понимаешь,
почему,а не как! - ты убил этого священника топором по голове. Мог ведь и попроще - риска меньше... Тогда,
слушай внимательно, я помогу тебе с жалобами о помиловании... Это много, очень много ... В твоем
положении, ну!
"Сейчас - без спеха. Медленное, неотступное давление. Так шприцем в организм вводят нужное
лекарство". Шпаньков внутренне усмехнулся. Он не дал маху, осмотрев на первом же допросе руки
задержанного: и под капельницей тот лежал, и внутривенно сам кололся...
— Ну! — хлестнул он.
"Все! По всем швам пошел, голубчик! И вдоль, и поперек!"
Черт-те что понес Шестопалов. Захлебываясь, петляя и спотыкаясь, поминутно теряя нить изложения и
возвращаясь к тому, о чем и речи не было, часа два говорил он. Выпил графин воды. Шпаньков не
перебивал. Однако немного своим привычным ухом отвеял из услышанного, да и оно требовало непростого
осмысления.
Люди авантюрного склада, чаще всего и выбивающиеся в рецидивисты, обладают особой, во многом
схожей манерой убеждения. Так в прошлом веке писала свои труды знаменитая Блаватская. О том, чего не
было и быть не может, мадам умудрялась говорить словами, которых вроде бы тоже не существовало. Как
будто не читаешь то, что написано на бумаге, а жуешь ее.
Вот из таких незначащих, лукавых слов и сплетал свое повествование Шестопалов. "...Имевшее место
столкновение, обозначенное впоследствии медицинскими средствами...", - это про то, как колуном он хватил
отца Николая в лоб! Язык не повернется сказать, что витиевато, тут нечто иное, лежащее за пределами
человеческих ощущений.
Каждый факт подавал Шестопалов обособленно; ему еще нужно было отыскивать места. Первое - в общей
картине расследуемого преступления, второе - в биографии самого преступника.
Взволнованно, занудно и по обыкновению вскользь рассказал Шестопалов о каком-то романе Шолома-
Алейхема, герой которого крупно настрадался из-за того, что притворился евреем. Родители, конечно, не
понимали сыночка, хотя что там и понимать - вороват был мальчишка и лжив. Вралем же у Шестопалова
выходил совсем посторонний Шолом-Алейехем, потому что, когда юный Шестопалов, получая паспорт, в
графе национальность написал - еврей, дела его, кажется, пошли к лучшему. Крича про какого-то жулика-

138
соседа, отец надавал оплеух не сыну, а матери, а самозванца, как по маслу, приняли в медицинское
училище на отделение зубного протезирования.
- Там у меня аппетит на золото открылся, - выделяюще произнес Шестопалов, и лицо его, скомканное
смятением, на мгновение выгладилось: - Я его стал по запаху узнавать!
Слыхал подобное Шпаньков, слыхал. Встречается у мошенников этакий дар.
Исповедь слушал он не перебивая, понимал, что расходившийся перед ним фонтан сейчас легко и
дробинкой заткнуть. Но кое-что нужно было все-таки знать поконкретнее. Глядя на подследственного лишь
искоса, он раздельно несколько раз про себя подумал: как же тебя, самозванца необрезанного, настоящие
евреи приняли?
- Как последнюю суку, - тотчас же сбился с какой-то незначащей темы Шестопалов. - А что я им,
тварям позорным, сделал? Я сам не знаю, какой я национальности. Плевать мне на это! В
интернациональном государстве живем. Согласны со мной? Какая нация лучше устроилась, к той и
прибиваться нужно!
И тут же следующий мысленный посыл, обкладывающий, как вата: однако, от мальчишеской подделки
национальности до убийства православного священника - дистанция огромного размера. Как все произошло
на самом деле?
Шестопалова затормозило, пустой взгляд уперся в противоположную стену так, словно он налетел на нее с
маху.
Шпаньков глядел в свои бумаги. В правой тумбе стола по-тихому работал свою работу магнитофон.
- Магазин, - скучая сказал Шестопалов. - У меня будет в Тель-Авиве магазин. Свой...
Если бы его столик и стул не были привинчены, он бы, разметав их, сейчас валялся на полу, а так - просто
обвис меж ними; желтая от табаку пена жиденько смазала губы.
Все натурально, не притворяется...
"Да, ниточка, ниточка, что тобой вязать? Кавалерийекая атака дала две точки. Причину всего
последующего, - когда он подделал себе национальность, и потом - награду, ради чего было совершено
убийство... И пустота между! Все. Значит, праздники для расследования кончились, будем продолжать
работу по-будничному..."
К будням, однако, было не пробиться. - /
/
Врач еще приводил подследственного в чувства, а Шпанькова уже вызвали к министру. Что-то раньше он,
гулена, заявился из своей зарубежной поездки.
- Мня! - непререкаемым тоном возгласил министр. - То есть, я хотел сказать - мда!
На сей раз на сияющей пустоши его стола все-таки лежал лист бумаги - с расписным гербом, с круглыми и
треугольными печатями. Шпаньков сразу узнал этот бланк – спецкомандировка, от такой не отказываются!
Так оно и было.
Путая Ташкент с Бухарой, министр кое-как объяснил, что именно в этом регионе Союза срочно
понадобился полномочный юридический представитель РСФСР. "...Там, видите ли, разворачивается
крупномасштабное, так сказать, ташкентское дело! Э-э-э, не более недели, знаете... Вылетаете в 23.03!"
О том, что на Шпанькове висит сейчас зверское убийство в монастырском подворье, о котором он сам
давеча так беспокоился, министр, кажется, начисто позабыл.
Заскребло на душе у Шпанькова, но - приказ есть приказ - ничего не попишешь!
Оставив ответственных за дело отца Николая с жестким наказом рыть, где только возможно, а
Шестопалова придержать покамест для отстоя, Шпаньков вылетел в Узбекистан.
Вопреки привычному киношному афоризму, восток вовсе не тонкое дело. Там, как и везде, сладкое
предпочитают горькому, слабости этой не скрывают и умеют и любят ей послужить.
Три недели промотался Шпаньков по всему Узбекистану, добросовестно встретился с немалой сотней
самого разного люда, перечитал кипы уголовных дел, заведенных на каждого сколько-нибудь заметного
начальника, и понял, что суть происходящего не в подкупах всех должностных лиц республики, не в их
вопиюще-незаконном богатстве и многоженстве, а в том, что густой сладкой крови возжаждало местное
руководство. И кровь эта - русская!
Русские принесли на Восток власть народного большинства, всеобщее образование, бесплатную медицину
и общедоступный труд .Этим русские отняли у местных баев свободу грабить своих подданных на каждом
углу. За это они с позором должны уйти. Нужно выгонять их из квартир, жечь и убивать. "Шибко мешают,
слушай!"
"Тут надо не искать закопанные близ колодцев захоронки, а ввести на месяц особое положение,
подкрепить следствие войсками МВД и произвести хорошенькую зачистку в городах, всему и конец!” -
раздраженно думал Шпаньков, видя с каким усердием составляют вокруг описи конфискованного имущества.
Видел и свирепел и ничего не мог поделать...
"Поди доложи подобные выводы своему министру, тому, который в собственном кабинете сидит, как
старший официант в ожидании крупных заказов!"
В Москву воротился он злым, насквозь простуженным - остались за плечами не только раскаленные
азиатским солнцем дни, но и пронизающие ознобом ночные обыски.
А в Москве снег сыпался на подметенные ноябрьским ветерком улицы, и, странно, становились они не
чище от того, но грязнее; тем гаже, чем гуще валил сверху ослепительно-белый снег!
На работе не было ни снега, ни грязи.

139
 Те трое, кого оставил он на деле отца Николая, скучали за своими столами.
- Значит, можно поздравить? Сделал дело - гуляй смело!
- Андрей Владимирович, - поднялся старший, - десятый день смело гуляем. Нету больше нашего дела. Без
фигур, знаете, даже в домино не сыграешь.
- Шестопалов? - шевельнул губами Шпаньков.
- Он. Ночью на верхней шконке свил из оторванного рукава рубахи веревку. Петлю приспособил к стояку,
что на проход. Опустил в нее голову и сделал пас ручками - бросил себя на бок, вниз. Голова у него была
зажата между стояком и лежаком, под прямым углом... Ну, позвонки – к чертям собачьим! Я о таком,
признаться, и не слыхивал...
- Слышал, бывает. Почему не сообщили?
- Вот - наша телефонограмма, вот - ответ. Он не подписан, подтверждается устная передача из-за
отсутствия необходимой связи...
* обе-две!
"Сказать им, подчиненным, что одну он не читал, а другую не посылал, мне, начальнику, было бы
психологически некомфортно", - усмехнулся про себя Шпаньков. Сказал:
- Ладно, после разберемся. Сейчас самому отчитываться надо. Гуляйте дальше...
Министра не было - опять набирался дефицитного опыта в каких-то Европах. За Ташкентское дело
отчитался Шпаньков перед его замом. Ни вопросов, ни ответов. Одни бумаги, словом, прибыл-убыл.
- Андрей Владимирович, - хмур был заместитель министра и, видно, сердит; это нравилось Шпанькову: -
Учитывая ваш опыт... Вам такое имя - Гюли Чохомбили ничего не говорит?
- Слышал мельком, - мгновенно вспомнил Шпаньков газетную статейку в защиту его самоубившегося
убийцы и свое указание выяснить, кем написана.
- Впрочем, не имеет значения. У секретарши для вас - весь имеющийся материал. Почитайте, подумайте...
Общая директива такова: эта баба, Гюли Чохомбили, в прошлом небезупречный работник тбилисского
общепита, чудеса, понимаешь, вытворяет, с такой же легкостью, как мы чай пьем. И ? лечит. Людей повыше
нас рангом! Не знаю от чего! Может, она им конского возбудителя в коктейли добавляет, или еще чего...
Головы там, конечно, не рубят, но... Вы посмотрите сами. Нас ее способности уже вот как достали. Недавно
в нашем буфете сам слышал: мол, не будь Гюли тогда на Мальте, Брежнев бы и по сию пору жил! Надоело!
Только, Андрей Владимирович, не спешите, пожалуйста. Тише едешь... так, полегоньку!
- Понимаю,- протяжно кивнул Шпаньков.
Ему новое задание было дороже дорогого. Считай, получил возможность продолжить дело отца Николая.

Глава пятая.
Комплекс Гитлера
1
Хоть и немало воды утекло, но экономический обозреватель газеты "Правда", кандидат экономических наук
Арон М.Бревно не надул профессора экономики Гуверовского института Стэнфордского университета Аб
Галла - за деньги верховного Совета СССР пригласил последнего на три месяца в Москву для участия в
расширенных консультационных работах.
В некоторых своих особенно наивных книгах человечество иной раз проговаривалось о временах, когда и
последние станут первыми. Вот и снюхались, наконец, подходящие обстоятельства: последний профессор
экономики на кафедре Милтона Фридмана в Гуверовском институте Калифорнии приглашался первым в
группу международных экспертов, закрепленных эа высшим органом государственной власти Союза
Советских Социалистических республик. Этот последний до такой степени заделался вдруг первым, что
русские даже полностью оплачивали ему перевозку с собой жены, хотя кого бы и по каким вопросам могла
бы она консультировать в России, не допер бы и сам Создатель.
Ввиду свалившегося на него избранничества Аб Галл весь внутренне присел в какую-то очень неприличную
позу - совсем, как если бы схватило его по большой нужде, средь бела дня, в коридорах родного
институтика.
- Еще и жену тащи с собой! - негодовал он, тасуя кипу проездных и денежных документов. - Как будто в
Москве баб мало!
"Вот так, - терлась внутри постаревшего профессора новая, откровенно говоря, не слишком желанная
тяжесть: - Пока травка подросла, жеребенок превратился в мерина!”
Покинув Союз двадцатилетним мальчишкой, Аб Галл, тогда - Абрам Гальперин, ничего кроме Кишинева на
Родине не видел. Россию он себе попросту не мог представить, но в Кишинев, этот, айв как он только сейчас
понял, необыкновенно добрый и богатый город, он бы, хрен с ним, мог полететь и сам, без самолета.
Прилетел бы и сказал: здравствуйте! Я - американский профессор! Идите, добродию, глинянный глечик
молока с погреба!
Старым, старым и мечтательным становился Аб Галл; годы, суки, брали и свое, и чужое.
В непроницаемо-черных очках, днем он перемещался меж собственным домиком и институтом безобидной
тенью; вечером, принявши на грудь калифорнийского яблочного, делался романтиком, то бишь вступал в
диалог с женой, Маей Щуп.
Нечто древнегреческое, освященное Платоном, ценил в подобном общении Аб Галл.
- Я тебя, лошадь, вывез из Ленинграда, я тебя туда и возвращу! - говорил ученый, пытаясь удержать
слабеющими челюстями тяжеленную трубку.

140
 - На себя бы посмотрел, козел! - в полном соответствии с классическими образцами отвечала Мая: - Козел
с трубкой! Тьфу!
"Так. Тема найдена, скажем: о бесчисленном подобии животных", - отмечает про себя Аб Галл и
продолжает: - Когда меня угораздило встретиться с тобой, я был послан в Ленинград как разведчик! Точно,
точно... Теперь я это понимаю! - Он привычно отражает ее контрдоводы, закрывая лицо подносом, с
корпусом Мая никогда не полемизирует, поднос ажник гудит. - Я был там и как будто не был. Понимаешь, я
не чувствовал тогда себя д о м а! О, как это важно! Быть Дома! Дом - это не постель! Не стол, за которым
жрешь! Дом - это то, чего у человека с собой нет! Что обязательно должно быть где-нибудь во вне. Чтобы
можно было туда возвращаться. А еще лучше, чтобы можно было там жить всегда, зная - это и есть мой
Дом! О, даже такое знание дается далеко не каждому! А Дом?.. Да, здесь, в Америке, я, пожалуй, и не
встречал таких, у кого бы имелся Дом!.. Дом ...
- Дом, дом. Заладил, как сорока! Что же ты тогда не едешь в Израиль? Сколько раз приглашали! Вот и
будет тебе твой исторический дом. Хоть ложкой ешь! - устало, как бы безучастно говорит Мая. Глаза же ее,
напротив, подвижны, как два негасимых огонька. Нет, она не презирает мужа. Презрение - сравнительно
недавнее чувство, а тот огонь, которым раскалены ее зрачки, наверняка, взят с первобытного костра, где
мужчины делили принесенное с охоты мясо и где злобным и жадным таким, как она, бросали одни кости: -
Пожалуйста, - трагически поджимает Мая губы, - не возвращай меня в Ленинград! Поедем в Израиль.
- К тыканной матери на легком катере, - заключает собеседование Аб Галл. – Что я, жидов не видел? Нет,
поедем туда, куда приглашены!
Волоча ноги и все-таки ухитряясь при этом вертеть задом, Мая уходит в свою комнату, где немедленно
припадает к телефонной трубке. С умопомрачительной скоростью извергает она в нее тысячи и тысячи слов.
Уже, кажется, не осталось в округе ни одной женщины, с которой не состояла бы Мая в близких телефонных
отношениях, нет, она все сближает и сближает их.
Аб Галл остается один на один со своим калифорнийским яблочным. Огонь в его трубке плохо горит,
шипит, часто гаснет.
Вновь и вновь перебирал Аб Галл итоги своей давней конспиративной поездки в Ленинград. По
институтской линии это, конечно же, было достижение. Он привез необходимые тогда Милтону Фридману
сведения и закрепился на кафедре.В личном плане никаких достижений, увы, не просматривалось. Деловые
интересы свели его в тогдашнем Ленинграде с кучкой проходимцев вроде известного поэта Изяслава
Маровихера, а самый ядовитый цветочек того букета он сдуру выписал к себе на дом и сделал женой.
Теперь из-за нее в собственном дому ему не вздохнуть не охнуть
Что же выйдет на этот раз?
Декорации изменены самым решительным образом. Аб Галл уже ничего не скрывает. Да, он вынужден был
когда-то покинуть Родину по политическим мотивам. В Америке добился широкого признания как одаренный
экономист и в этом качестве спешит ныне оказать посильную помощь своему бывшему отечеству.
Что будет? Что?
Бесконечный страх и несказанная радость равно сжимали его сердце.
Верно, это размеренная благополучная жизнь и состояние непрекращающейся войны с женой вывели его в
конце концов к простой, как ладонь, мысли, что кроме прав, расписанных декларациями, есть у человека,
пожалуй, единственное необходимое ему право - знать свое место.
Что бы с ним ни случилось, кем бы он ни стал, человек должен иметь место, прийти куда ему никто не
может помешать. Потому что оно только его, потому что он тут родился. Отцы его и деды тут жили! Это
место так же неотъемлемо от человека, как имя.
Кстати, когда Аб Галл предпринял попытку вернуть себе прежнюю фамилию, коллеги по кафедре его
быстренько образумили, доказав, как дважды два: Гальпериных в Америке, что собак нерезанных, а вот Аб
Галл один, и поди еще угадай, что это за фрукт: то ли он потомок индейских вождей, то ли заносчивый, как
петух, француз!
Это противостояние еще больше укрепило Аб Галла в его правоте.
"Когда я вернусь на свое место, ко мне вернется и мое настоящее имя" - твердо решил он тогда.
А это значило одно - вернуться туда, откуда он бежал, вернуться на Родину, в Россию, в Дом, на то место,
без которого ничего нет, даже профессора Аб Галла!
Так мечталось ему много лет, и вот, нежданно-негаданно, мечта стала явью!
Нет большей невзгоды для человека, чем мечта, которая сбылась.
Неуклюжим, неотвратимо реальным протезом приходится она на то место, где еще вчера властвовала
всесильная фантазия; она кладет безжалостный предел тому, что прежде было только бескрайним;
собственно, она - камень страждущему, а не хлеб.
Пил, все пил Аб Галл свое яблочное калифорнийское, силился разглядеть хоть что-нибудь впереди, и
остатки волос шевелились у него на макушке.
То, что здесь, в Америке, ему совершенно нечего делать - он понял давно. Как бы сытно ни жилось!
То, что жена, Мая, вовсе не спутник ему по жизни, а кропотливая обезьяна, следующая за ним шаг в шаг и
плюющая на каждый его поступок, - он понял недавно. Ужасно, конечно, но, во всяком случае, осознанно.
Что же будет с ним там, в России, куда так неистово стремился он каждым нервом своим, никак не мог
представить себе его ум.
Впервые тут пожалел Аб Галл, что не верил он ни в бога, ни в черта, а при мысли, что за такой вздор, как
никому не нужная душа человеческая расплачивается нечистый, щедро решая все бытовые проблемы

141
своего клиента, даже облизнулся. Облизнулся, но вовремя сплюнул через левое плечо, вспомнил, что и в
помине не осталось у него ничего похожего на душу, одна видимость веяаовш вроде психологии, как бы по
штату положенной всякому мудаку интеллигентной профессии.
Однако, когда ощутимо полегчала необхватная бутыль с вином, когда расплавленное, лишенное прохлады
утро разом затопило его комнату с растворенными на ночь окнами, незваный и распоясанный, черт заявился
сам и спросил, как в лоб дал:
- Об чем голова болит?
Свою большую, пластиковую бутыль с любимым калифорнийским внимательно осмотрел Аб Галл. Он был
человек ученый, то бишь начитанный и знал: когда черт привиделся доктору Мартину Лютеру, богослов не
долго думая запустил в проклятого чернильницей. Средневековая чернильница наверняка была свинцовой
либо медной, словом, такой, какой и пришибить можно... А современная полиэтиленовая бутыль? Нет...
Вдобавок Аб Галл подозревал, что все это - штучки его дражайшей половины. Дай сейчас этому черту по уху
и через неделю получишь такой судебный иск, что мало не покажется…
- Ну ты, блин, и говно, - разорался было на гостя Аб Галл, да срезался. Не походил он на того, в кого
можно смело запускать тяжелыми предметами со стола.
Первозданной глубинной бледностью поражало лицо его в потоках жирного солнечного света, и сколько ни
старалось солнце зажечь их огнем своим, глаза оставались скорбными.
- Извиняюсь, - икнул Аб Галл. - Это вы меня ... меня назвали
- И не думал.Так считаешь ты сам.
- Да, понимаю. Я - осел, - охотно согласился Аб Галл. Невесть с чего он вдруг уверился, что именно сейчас
ему предоставилась единственная в жизни возможность точно узнать для чего и зачем он, Аб Галл, живет на
земле. И пускай сейчас он пьян в дымину, пусть все вокруг смахивает на бред - больше такого случая не
выпадет. Это - последний!
- Ради Бога, - лепетал он. - Будь вы хоть сам дьявол или кто угодно. Наплевать! Скажите ... я нужен? А? Ну
хоть где-нибудь у черта на рогах, хоть кому-нибудь? Только это! Больше мне ничего не надо! Нужен или нет?
Прельстительны были слова дьявола, а сам он и среди света светился:
- Ты не нужен своему народу, а это больше, чем если бы нуждалось в тебе несколько человек твоей
семьи.Ты не научишься обращать свет во мрак, но ты овладел искусством превращать знание в невежество.
Зачем избранному народу такой талант? Берись за колесо своей судьбы сам! Иди в чужой народ. От
рождения вся твоя жизнь - ложь и притворство.Тому народу, к которому идешь, отдай их!
- А мне? Что останется мне? У меня же больше ничего нет!
- У чужого народа возьми правду его. Надень и носи. Она станет твоей! И когда ты обратишь ее в ложь,
твой избранный народ со славой примет тебя в лоно свое! Иди и соблазняй!
- Жид! - не помня себя от ярости закричал Аб Галл.- Чему учишь, морда? Чему ты меня учишь? Слушая вас,
жидов, я уже потерял свой Дом и свое Имя! У меня от всей жизни моей один кончик остался! Так ты и на него
пасть открыл? Ах ты, жидовская харя...
Он бушевал до тех пор пока вызванный обозленной Маей врач не сделал ему успокоительный укол.
- Что? Что с моей милашечкой? - защебетала Мая, когда лицо Аб Галла разгладилось и кулаки разжались.
- Стресс, - просвистал преуспевающий доктор. - Перепады давления. Жара. Неполноценный секс.
- Скажете тоже, - обиделась Мая. - Почему неполноценный? ?
- Потому что - безальтернативный!
- А как вы думаете, кому из нас нужна альтернатива? - по-детски надула губки Мая.
Жизнь в Америке основательно отразилась на ее внешности. Ежедневные занятия аэробикой и
бесконечные омолаживающие диеты превратили ее некогда трепетное девичье тело в жилистую
гимнастическую конструкцию наподобие тренажера или раскладушки; обильные кремы и притирания
выдубили кожу на лице, сделав его похожим на учебный муляж по наглядному изучению внутреннего
механизма улыбки.
Ее она с готовностью и продемонстрировала.
Доктор окинул ее мгновенным профессиональным взглядом.
- По личным вопросам я консультирую только за отдельную плату, - отрезал он и ушел.
3
Конечно, Аб Галл пил не по-людски и в пьяном виде был не подарок, однако никакие чертики и тому
подобная ползучая нечисть, о которой с такой любовью пишут сочинители антиалкогольных брошюр, никогда
его не донимала. Этот же, источавший бледное сияние и среди солнечного дня, не отставал. Его крупные,
маслянистые глаза терпеливо поджидали момент, когда профессор экономики останется один и тогда,
трубно дунув ему в уши: "Ты же еврей, Гальперин!", - исчезали до следующего раза.
Аб Галл сжал зубы и все внимание свое сосредоточил на отъезде. Мая, хоть и попискивала еще для
приличия об Израиле, с увлечением взялась ему помогать - завалила дом горами шмутья и косметики.
В этой суматохе глаза запойного демона, кажется, поотстали, а может, просто затерялись среди цветастого
барахла, которым утрамбовывала Мая чемодан за чемоданом.
Объявились они уже в Москве, где встретили чету Аб Галлов по-царски - на трех черных "Волгах". Самому
Аб Галлу предназначалась головная машина, Маю загрузили в следующую, замыкающая громыхала
багажом.

142
 Ледяной ветер гулял над Россией, бросал в глаза приехавшим сухой, колючий снег, добирался до костей.
Клацая зубами, завалился Аб Галл на заднее сидение, окостеневшим голосом пожаловался строгому,
черному, как жук, шоферу:
- Я и позабыл, что у вас сейчас зима!,
- У нас, профессор, - поправил тот с рассчетливой покровительностью бывалого холуя. - Вы же - еврей!
Должны с ходу ко всему привыкать!
Аб Галл глянул на него внимательнее. Точно: глаза, как у того, побелевшего от сивухи черта - скорбные и
наглые одновременно.
Аб Галлу враз стало жарко.
В роскошных шш апартаментах гостиницы "Россия", куда попали они, как по мановению волшебной
палочки, нешуточный холод снова охватил его. Из двух комнат четырехкомнатного номера видна была
припорошенная снегом спина чугунного Пушкина, от этого и вовсе зуб на зуб не попадал. Пританцовывая,
чего давненько с ним не случалось, Аб Галл попросил включить отопление.
В качестве постоянного гида к ним прикрепили упругого мальчишку лет двадцати с классическими
еврейскими ушами, чуть ниже уровня губ. Весь он, включая и одежду, выглядел, как только что облизанный.
Примечательно, что не мерз, мерзавец, нисколько, напротив, сам излучал некое колебательное тепло.
- Что? - вломилась тут из смежной комнаты Мая, уже успевшая куда-то позвонить. - Кому здесь
холодно? Ему? - медленно повернулась она к мужу задом. - Он и в Калифорнии мерз. Тепло нам сейчас ни к
чему. Мы едем в город!
Натасканный мальчишка проявил здесь необходимый такт.
- О разумеется, - разулыбался он. - Только давайте совместим необходимое с приятным. Пока мы
съездим в одно официальное место для завершения необходимых формальностей, в номере исправят
отопление... Идет?
Мая тотчас же забегала туда-сюда в поисках перчаток, а до Аб Галла вдруг дошло. Словно накопленную
годами тяжесть разом опустили ему в душу, и она пошла через край. Перестав дергаться от холода, как
ненормальный, он сел, набил трубку, зажег.
- Почему я ничего не чувствую? - спросил он, окутавшись сладковатым дымом. - Я что, стал пнем?
Мальчишка с древнееврейскими ушами недаром ел свой хлеб - сообразуясь с последними достижениями
психоанализа, тут же осветил уважаемому господину ученому причины его внезапного стресса.
- Стресс - я уже слышал, - поморщился Аб Галл. - Я сам, черт возьми, ученый и умею сопоставлять
возникающие факты в зависимости от их значимости. Почему, - с болью, от которой прерывалось дыхание,
спросил он, - когда мы ехали с аэродрома по московским улицам, мне хотелось остановить машину, выйти и
поздороваться с первым встречным прохожим? Ну, берите вашу психологическую пилу и анализируйте мою
деревянную душу! Где она была раньше? - Слезы выступили у него на глазах.
Возможно, на этой возвышенной мужской ноте все бы благополучно и кончилось. Гид-мальчишка, являя
собой абсолютную отрешенность, стал как бы невидимым; но черт, потащившийся за Аб Галлом из
Калифорнии, не дремал - с перчатками в руке, снаряженная и в пир, и в мир, подоспела Мая.
- Ой, что же мне теперь с ним делать! - как по покойнику заголосила она, увидев мужа в слезах: - Это все -
последствия ужасной алкогольной депрессии! Ну помогите же кто-нибудь бедной женщине!
Телефонным аппаратом запустил в нее Аб Галл. Мая стояла далековато, шнур был слишком короток и,
дернувшись в воздухе, телефон угодил точно в глаз отрешившемуся от всего земного мальчишке-гиду.
Дальнейшее запомнилось Аб Галлу, как просмотр любительского слайд-aильма. Явился доктор... Конечно,
зверский укол... Хорошо темперированные рыдания Маи, способные вызвать сочувствие даже у
неодушевленных предметов... Тишина, ничего кроме небытия...
Пришел он в себя сразу и до последней жилочки в теле, словно с бессознательной точностью надел на
себя всегда готовое к этому платье. "Я ведь, наконец, дома, в Москве", - было его первой влысльют Юййш
нисколько его не удивило, несмотря на то, что до этого в Москве он никогда не был. Ощущение Дома
возникло в нем само, без спроса, и он с удовольствием ему подчинился.
Лежать было тепло и удобно.
Преисполненный блаженной уверенности в себе и во всем вокруг, он огляделся, как будто ожидая увидеть
поблизости знакомые с детства вещи. Светясь уютным розовым светом, стоял у постели электрический
обогреватель, воздух был сух и хотелось пить. Аб Галл поднялся, попил необыкновенно вкусной воды и
подошел к окну. Верно, была глубокая ночь. Редкий снежок ниспадал на широкие газоны внизу, меж четырех
фонарей сутулился памятник Пушкину, под желтыми буквами рекламы проносились нечастые легковушки...
Увиденное так очаровало Аб Галла, внушило ему такое упоительное благоговение, что он едва не
заплясал, опираясь на подоконник.
"Мая, - пришло ему тотчас же в голову, - где Мая? Надо немедленно показать ей все это. Поделиться!
Неужели не поймет?".
Минуя полутемный холл для приема высоких гостей, Аб Галл ткнулся в первую же дверь. За ней резким,
злым огнем горела настольная лампа. На широкой тахте, в позе исключающей целомудрие трудился, стоя на
четвереньках; мальчишкагид. Обильный пот со лба заливал ему свежий синяк под глазом; вдохновенно
вскидывая зад, он усердТкРрв'гонким ровным голосом. То, что Аб Галл называл Майкой, сукой, а иногда -
женушкой, распластанное, валялось под ним и хрипло кряхтело.
По стеночкам, как лыжами шаркая подошвами, Аб Галл вернулся к себе и лег навзничь, поверх одеяла.

143
 "Интересно, сколько же всего народу живет на земном шаре? - думал он. - Кажется, около пяти
миллиардов. Такую толпу невозможно представить! Но так же невозможно представить, что среди такого
множества людей нет ни одного близкого. Ближние - есть. Есть которые подальше. Это можно представить!
Мая со своим сопляком, например, - мои ближние, гостиничная прислуга - уже дальние. Если двое лежат в
одной постели -это любовь, если пьют за одним столом - дружба... Черт бы вас всех побрал, нет на вас
погибели! Муравьи и те, прежде, чем выбросить, обнюхивают трупик своего сородича; случись мне помереть
сейчас, никто кроме могильщиков и не подойдет! Ближние мои, ближние, ну, станьте как-нибудь им иначе,
теснее, что ли. Душу ведь можно не лапать, ей достаточно сочувствовать.
Нет, но почему всю эту дрянь выплеснуло именно сейчас, когда я, наконец, попал Домой? - вдруг озарило
его. - Так вот, получается, о чем говорил мне по пьянке черт еще в Америке: "У чужого народа возьми правду
его!". Выходит, не врал, бледная поганка! Выходит, есть в моем Доме правда и народ есть. Потому и
обнаружилась сразу вся ложь моей, так называемой, супружеской жизни. Подумать только, двадцать лет я
болтал в своем прославленном институтике о равноправии полов, имея в собственной спальне существо,
которое даже животным не назовешь. Но стоило мне приехать домой и все стало по местам. Исчезло
выдуманное равноправное существо, осталась первая попавшаяся самка с течкой длиною в целую жизнь!
Ближняя, как меня уверяли, - его передернуло. - Ходячее влагалище, которому всего лишь некомфортно
быть порожним!" Неожиданно ему стало легче. Словно ведомый за руку, он подошел к окну, уже
наливавшемуся первым утренним светом, бережно развел шторы.
Светло было на улице, и он ясно видел, что здешний свет, еще такой слабый, освобождал город от тьмы.
"Так ведь и я освобождаюсь, - медленно начал понимать он. - Все случившееся со мной, как второе
рождение. Я опять один. Под этим ровным и чистым светом разве можно быть мужем самки? Или с умным
видом морочить людям яйца, говоря: о да, я - профессор объективной экономики всемирно известного
гуверовского института! Говорить, зная, что любая экономика - обыкновенная политическая технология;
какой прикажут быть, такой и будет! Если разобраться, то я ведь даже не Аб Галл. Я - Абрашка Гальперин,
сын крупного кишиневского жулика, бывший когда-то неплохим наездником у отца в цирке, а ныне
позабывший даже, с какой стороны к лошади подходить! Но это - чепуха! Сейчас я остался один и все можно
начинать сначала. Да. Спасибо тебе, мой Дом! Ты лучше, чем я сам, знаешь, что мне нужно!". Деликатно
заурчал телефон.
- Слушаю, - с необыкновенным подъемом ухватился Аб Галл за трубку - Абрам Гальперин у телефона.
- Нью-Йорк на линии, - чарующе предупредил женский голос и его тотчас же сменил мужской, лишенный
какой бы то ни было привлекательности.
- Здорово, Абрашка, - шумно выдохнул он. - В моих бумагах отмечено, что по гороскопу ты - телец...
- Осел! - перебил Аб Галл. - Представтесь, пожалуйста!
Трубка зачавкала, сглотнула и удивилась:
- Усраться можно! Ты правда не узнал? 3начит, разбогатею! Арон М.Бревно!
Свет за окном, не теряя нежности, набирал силу и неудержимо притягивал к себе. В трубку Аб Галл только
хмыкал,а сам был там, на улице, вместе со всеми спешил по хрустящему снежку.
- Ты что, спишь? - разорялась трубка. - Слушай внимательно, это очень важно! Возьми чем записать.
Я буду дней через десять. За это время ты должен... пиши: первое...
Аб Галл положил трубку. С тумбочки у кровати взял другую, курительную, набирая и глотая ароматный дым
прислушался: из комнаты, где разлеглась Мая со своим сопляком, не доносилось ни звука, зато из
телефонной трубки чавкало и скрипело вовсю. Аб Галл поднял ее.
-... она, слушай, - продолжал Арон, - сведет тебя с теми журналистами, которые работают на нас. Гюли
баба деловая, но блядовитая, так что ты лучше ходи к ней без Маи. Кстати, ей – привет! Так, пиши -
тринадцатое... На телевидении все схвачено. Исидора Голеностопского ты знаешь! Мой интимный друг. Он
включит тебя в свое ближайшее обозрение. Напиши: полемика! Подчеркни! Нашим жлобам ты объяснишь,
что такое цивилизованная экономика. Говори, конечно, самыми общими фразами, побольше юмору,
обязательно скажи, что твой отец репрессирован при Сталине...
- Он и сейчас сидит, - не без ехидства вклинился Аб Галл. - В американской тюрьме!
- Ты что! - на мгновение сбился Арон. - Про Америку ни слова! Пиши: четырнадцатое... Через Исидора
найдешь в Москве Гогу Нахалкова. Прекрасный человек! Был барменом, стал депутатом! Дела крутит -
закачаешься! Он познакомит тебя с ведущими бизнесменами, политиками. Аотя самый ведущий - Рыло
сейчас со мной, спит пьяный после того, как его три раза прокатили на вертолете вокруг статуи Свободы,
говорит, что стал наконец свободным - в Америке он может пить водку в любое время дня и ночи... Да, вот
что! Поставь-ка себе нота бэнэ. У тебя, думаю, найдутся статьи, которые дома ты не смог опубликовать. Все
тащи в местные журналы. Опубликуют и денежку дадут, Советы - не Америка, они авторам платят! Если
напишешь новые - ради бога! Конкретно же я бы хотел от тебя следующего: каждая твоя статья должна
иметь супернаучный вид! То есть, не стесняйся выдавать на гора кухонные секреты, побольше формул,
диаграмм, графиков, таблиц, один вид цифр приводит невежд в трепет, понимаешь? Может, знаешь где-то
на ваших кафедрах есть такой бойкий парень - Михаил Бернштам. Гвоздь с головой, на ходу подметки рвет!
Так вот он напечатал недавно в каком-то московском журнале статейку - "Доживут ли русские до 2000-го
года?". Гениальный облом! Патриоты встали на уши. А весь фокус в том, что в этой статейке на три
странички текста приходится пять страниц статистических таблиц. Прочесть их, конечно, никто не в
состоянии, зато какой эффект!.. Я бы хотел от тебя чего-нибудь в таком же духе. Чем непонятнее, тем
убедительнее. Понимаешь?

144
- Угу, - зевнул Аб Галл.
- Ну ладно, вроде все. Закругляюсь. Это у вас там - начало трудового дня, у нас - самый разгар
капиталистической светской жизни. Надо йшэ в люди выводить... Я перезвоню через пару дней. Если
возникнет что-то экстренное - бери в оборот Гюли Чохомбили, она знает, как со мной связаться. Всего.
С облегчением положив трубку, Аб Галл на цыпочках заглянул в Майну комнату. Пусто! Постель застелена
так, будто никто ее никогда и не разбирал.
Подлая, но удобная мысль сейчас же мелькнула в голове. Может, та разнузданная сцена мне привиделась?
"Нет, - резко отбросил ее Аб Галл. - Я - один! Отныне и навсегда! Кроме моего Дома, который обо мне и не
подозревает, у меня никого нет!”
Он выключил обогреватель и лег спать.
"Потом, - решил он. - Пусть все, что хочет, происходит потом."
Пьяный ли в дым черт или подвыпивший сам господь бог - кто-то, несомненно, хранил в тот день Аб Галла.
Проснулся он от ощущения растворяющего, как в джакуззи, тепла; все тело его сладко утопало в нем и не
могло утонуть, и это было столь целебно, столь необходимо, что, если бы он не проснулся, то непременно
бы умер.
"Кончать пора с неправильным образом жизни",- подумал Аб Галл, раскрыл глаза и вновь очутился на
вершине неземного блаженства просто потому, что напротив сидела пожилая усатая баба и не мигая
смотрела на него... Нет, смотрела не то слово. Обволакивала!

Новый припадок блаженства непонятно почему опять напомнил ему о близости смерти, и, сделав над собой
невероятное усилие, Аб Галл стряхнул его. Тотчас же едко заныл висок, с отвращением он почувствовал, что
давно не мыт, но - хрен бы с ним! - все-таки жив. Живой!
- Ну что, тетка, - озлобленно вызверился он на неизвестно как попавшую в его спальню
посетительницу, - погадаем,что ли?
Безмятежное бабье лицо вспучило.
- Маечка, - позвала она вглубь номера, - бежи сюда, девочка моя! Совсем плохо стало профессору.
Виредат!
"Девочка", увы, не вбежала, а приковыляла. Все ее движения были исполнены глубокого горя, а под глазом
сидел огромный фонарь, который, казалось, действительно светился изнутри сквозь толстый слой пудры.
"Вот есть же еще справедливость на свете!", - Аб Галлу сделалось по-настоящему хорошо. Даже получше,
чем в приснившемся джакуззи, потому что не маячила сейчас смерть поблизости.
- На дверь впотьмах налетела? - тоном неподдельного участия осведомился он.
- Дверь в штанах была, - вместо "девочки" утробным басом изрекла усатая тетка, которую Аб Галл упорно
считал гадалкой - в детстве навидался подобных на кишиневских улицах вдосталь.
- Если ты сейчас же не отдашь этого гангстера под суд, - срывающимся голосом произнесла Мая, - я с
тобой разведусь!
- Кого это? - опупел Аб Галл.
- Еще спрашиваешь!Того насильника, которого под видом гида нам подсунуло КГБ!
- А ... - только и вырвалось у Аб Галла, хотя в душе грохотал самый черный мат. Его, недавно видевшего
Маю с означенным насильником в самой недвусмысленной позе, точно перенесли вдруг в иное измерение,
на порядок дурее, а Мая, как ни в чем ни бывало, пялилась на него полными слез глазами, и особенно
полным был подбитый, с него прямо на пол капало: - Обе!... Обе вон отсюда! - кое-как провякал он, чувствуя,
что сердце его вот-вот остановится.
- Ну что, профессор, - врубилась тут в самую сердцевину действия усатая гадалка, - теперь сам видишь:
идет этап и все в законе, на хуй некого послать! Ты, блядь, - обернулась она к Мае, которую только что
называла девочкой, - иди-ка погуляй куда-нибудь, пока я с умным человеком поговорю.
- Так вы - Гюли Чохомбили! - разом осенило Аб Галла, когда он увидел, как его женушка, правда, иначе
обозначенная, и впрямь по-девчоночьи послушно удалилась.
Пер ВСС ТОКИ!А Л ?Н? П* ™тмпте , ТГПГТТП УТТП
- Допер всё-таки! А я еще не верила, когда мне говорили, что Гюли и в Америке знают! - Мило
затщеславилась женщина, и Аб Галл с изумлением увидел, что никакая она не тетка с усами, а добрая, всё
понимающая особа средних лет, ну разве что слегка уставшая, потому что помогать приходится слишком
многим.
- Теперь давайте поговорим обстоятельнее, - как по писанному, уже без акцента продолжила эта особа. -
На ваших бумагах, уважаемый, всюду значится - Верховный Совет СССР. Подробности же вашей
деятельности нигде не расписаны. Вот я и пришла вас с ними ознакомить...
Было достоинство у Аб Галла, но было и большее - святое понятие контракта.
- Позвольте, - он выбрался из под одеяла, в калифорнийских штанцах по колено, с брюшком,
подслеповатый, словом, ученый, он встал перед женщиной, на дряблой груди - золотой православный
крестик: - Позвольте, мисс или миссис Гюли. Мои служебные документы мне отлично известны. Никакой
мисс Гюли... гм... Чохомбили там нет! Кто вы есть? Как вас понимать? Я очень дорожу законностью,
уважаемая мисс!
Особа подергала усатой губой.
- Это очень хорошо, что вы так уважаете законы. Тогда будем делать с вами так. Это для Верховного
Совета вы - Аб Галл, американский ученый экономист русского происхождения. Для меня и для моих друзей

145
вы - Абрам Гальперин, вор, в возрасте двадцати лет вывезший с территории своей родины государственное
имущество. На очень большую сумму. Целый табун, - она хихикнула, - кровных лошадей! Это называется –
хищение в особо крупных размерах!
- Кровные лошади в цирке не работают, - ни к селу, ни к городу вспомнил Абрам.
- Вам лучше знать. Но если о вашем прошлом узнают здесь, в Верховном Совете, вам отстегнут сталинский
четвертак - двадцать пять лет! До самой смерти будете по Колыме тачки возить! Я могу вам это устроить за
один день!
И тут Аб Галл понял, что имели в виду библейские пророки, говоря: и ужас объял его! Все тело его
сделалось вдруг решительно чужим, то бишь таким, которое способно действовать лишь во вред себе, вред
убийственный. Почтенную седоватую бороду увидел он и грушеподобный лоб. Борода со лбом были
Солженицыным и сказали на два голоса: вот так, падла! В его профессорских штанишках стало ему так
холодно, как будто свезли его уже за Полярный круг. Зубы у него застучали.
- Ну-ну, - ободрила особа, она же - тетка, она же - гадалка. – Все не так страшно, если правильно себя
вести. Вот бумаги, которые ты, - понимаешь, ты! - привез из Америки! Всего-то и нужно, чтобы Верховный
Совет, куда тебя вызвали, дал на них официальный ответ и обсудил эти письма в своих комиссиях.
Добивайся, все в твоих руках... А курву твою я уйму, как шелковая станет. Повэрь, дарагой! - Аб Галл даже
не сообразил, как она ушла.
Когда сердце отпустило и поулегся страх, Аб Галл взялся за оставленную ему крупноформатную папку с
документами.
Скорее всего они не были подделкой, просто загодя собранные, ждали передачи одним пакетом и одними
наиболее удобными руками.
Празднично выглядели эти, призванные изменить государственное лицо целой страны, бумаги. Все с
разноцветными шелковыми лентами, как маскарадные красотки; в цветастых печатях, словно испятнанные
быстрыми продажными поцелуями; все обращаются в высший орган государственной власти Советского
Союза: рекомендуют, просят, осведомляются...
Ага, вот, так сказать, землячок из Северной Калифорнии - центр холокоста, он же - центр гев, лесбияиок и
зоофилов; ну, ясно. От всеамериканского съезда раввинов - отлично! Тоже можно не читать. Развесистое,
как пальмовый лист, послание мормонов. Эти достают всех и повсюду, им зачем-то нужны анкетные данные
на всех жителей Земли, даже тех, кто уже помер. Раз десять они анкетировали Аб Галла еще в Штатах,
добрались и здесь... Что они намерены делать со своими анкетками когда-нибудь, представить на Страшный
суд? Были убедительные приглашения к всемерному сотрудничеству от разноименных, явно сатанинских
сект; обращения ветеранских организаций; от Союза Непорочного Зачатия с призывом к искоренению
варварского генитального секса; от клуба каких-то таких, кто почему-то не может найти себе ... Словом, бред
сивой кобылы! Разумеется, неоднократно попадались обращения масонских организаций, всемирного
конгресса веротерпимости...
"Что все это значит? 3ачем ради этой чепухи нужно было оказывать на меня давление?", - не понимал Аб
Галл.
У себя на кафедре, под крылышком опытного штукаря Милтона Фридмана Аб Галл, пусть и скрепя сердце,
считался знатоком Советского Союза, на деньги института ездил в Ленинград еще задолго до перестройки,
успешно выполнил откровенно провокационное задание, короче, подтвердил свой статус. Разве нельзя было
его снабдить всей этой печатной макулатурой дома? Без нервотрепки, без унизительного скандала?
Конечно, можно было! Но кому-то вечно необходимо, чтобы левая рука не знала того, что делает правая!
Кто-то имел с этого ой какой капиталец, не одними долларами, кстати,измеряемый.
Иногда этого кто-то Аб Галл знал.
То был Жид. Его Величество Жид! Единый во множестве, но мелким бесом разъедающий всякое единство.
Став его отцом, он, этот Жид испохабил Абрашке Гальперину всю жизнь, вывез в Америку и сделал
пресмыкающимся профессором двадцатилетнего наездника, которому не было равных, вольтижера высшего
класса!
Тогда, чтобы где-то усилить свое жидовское единство, множество разом поворотилось, превратив Абрашку
Гальперина в Аб Галла и сунуло ему так называемую экологическую нишу, в которой ныне ни сесть, ни лечь!
Сейчас крошкой на столе ощущал себя Аб Галл - пир вокруг, но что до него крошке!
И как никто другой начинал он понимать в подобные минуты, почему такой тяжелой тоской налиты глаза у
одного из самых знаменитых людей Земли. Те самые, синие, под челкой, перечеркивающей лоб справа
налево, над усиками, такими коротенькими,что напоминают бабочку.
Да, Гитлер!
На целую четверть своей великой личности он был - еврей!
А жидов ненавидел на все сто!
Как Аб Галл.
Все правильно!
Разве белый сумеет по-настоящему ненавидеть негра?
Козе понятно: истово, по-настоящему, по-домашнему, словно работая привычную работу, ненавидеть негра
способен только негр.
А еврея - еврей! Ибо точно знает за что!

146
 Дело ведь не в том, что еврей оборотист и вороват, пусть он - рассеян и добр, неважно, все равно любое
его качество мировое еврейство, единое во множестве, обратит против гоев и против тех из своих, у кого
кровь не достаточно чиста, против евреев-метисов.
Гой утешится своим невежеством, как нищие - духом. Ввиду неотвратимых несчастий, он будет верить
своему правительству, говорящему и поступающему по указке евреев-советников, он, наконец, может
сослаться на естественную ограниченность собственных сил. Ему в голову не придет, что он, насквозь
мирный, сидящий со своими дитями да женой перед всем миром, как на ладони, - объект захвата, крепость,
которую давно обложил неприятель и возьмет непременно.
Еврей-метис все это видит и утешаться ему нечем.
Как нечем было утешаться Аб Галлу, когда в Америке раввинат уличил в неполноценном жидовстве его
покойную маменьку! В подобных случаях с покойника не спросишь, а живого никто и слушать не будет!
Утерся Аб Галл - его признали только полукровкой. Но наполовину свой, он стал еврейству больше, чем
чужой.
Вот откуда берутся Гитлеры. Вот когда они делаются необходимыми.
/В тайне от всех,даже по пьянке не откровенничая, хранил Аб Галл полочку книг о фюрере; часто их
перечитывал и особенно любил подробно разглядывать фотографии/.
Читая, Аб Галл ухмылялся.
Хотел он того или не хотел, Гитлер при жизни сделал мировому еврейству не мало хорошего. И конечно же,
после гибели все связанное с именем его было плотно взято на откуп жидами разных стран.
Многочисленные жизнеописания, кинофильмы, художественные и документальные, мемуары
современников, соответствующим образом отредактированные и прокомментированные - весь этот поток
попадал к гоям только через их загребущие лапы.
Сальные следы их нисколько не сбивали Аб Галла, скорее забавляли. Та интуиция, в которую
безраздельно веровал сам Гитлер, вела его кратчайшим путем истины. Сквозь разделяющие их десятилетия
и толщу людскую он чувствовал тайную человеческую соприродность всего существа своего с гудящей, как
пламя, судьбой германского гения, чей разум был равен мужеству.
"Бесноватый Фюрер", - бесновались жидовские сочинители и комментаторы. Безмятежно улыбался Аб
Галл.
Случись нужда, то же самое с ярчайшими примерами они напишут и о Македонском, и о Цезаре. Прежде
великие также ступали не глядя под ноги; кляузы зазевавшихся вопиют до сих пор, но где же он -
прошлогодний снег?
Нынешнее, сгнившее на корню, западное христианство Гитлер отверг; ему претило обращаться к Богу
через посредника - Иисуса. Когда жиды расчленили и растащили по своим лавочкам даже биографию
германского вождя, одни древние Боги встали на защиту его памяти. И только благодаря им у человечества
все-таки есть целостный образ фюрера.
Это тоже было очень близко Аб Галлу - расплевавшись с еврейством, ни к каким новым Богам Америки он
не пристал. Ему, видимо, как некогда Гитлеру, хватало смутной уверенности, что подлинный извечный
Творец сущего есть - до мелочей ли тогда?!
... Брезгуя, Аб Галл резко отодвинул от себя громоздкую папку с документами, которые он якобы привез в
Москву. План спасения, простой, скорый и вполне достойный противника молниеносно осветил его ум.
- Маечка, - кликнул он приторным голосом, - иди сюда, девочка мояI "Родственники не люди!", - вспомнил он
изречение Гитлера, глянул на жену. Постное выражение на лице ее в общем-то неплохо гармонировало с
синяком, а здоровый глаз светился обычной готовностью к подлости. Мая была похожа на лису, у которой
после посещения курятника разболелись натруженные зубы.
С донышка, с донышка поскреб Аб Галл, косясь на жену, но нет, ничего кроме презрения не осталось.
- Видишь? - тяжко вздохнув пододвинул он к ней осточертевшую папку. - Это - самое ценное, что у нас
когда-нибудь было. За бумаги, которые здесь лежат, могут дать очень много денег. Ты себе представить не
можешь сколько! ... Я ... прямо не знаю. Мы ведь в другой стране! Вдруг что-нибудь случится... со мной!
Возьми это и спрячь получше! - Он заставил себя накрыть ладонью ее костлявый кулачок.
Кулачок остался холодным, а по глазам Маи долгой искрой проскользнул расчетливый интерес.
- Ну что ты, Абик, - сипло щебетнула она. - Я ли не жена! На меня, как на каменную стену... - и вцепилась в
папку так, что суставы пальцев побелели.
- Вот - гора с плеч... Спасибо! А сейчас подожди меня немного. Мне обязательно нужно сходить
договориться, чтобы дали нового гида. Я звонил, мне обещали и назначили время. Я скоро, это через дорогу.
Хорошо?
Обняв папку, она вышла, а Аб Галл ринулся в ванну, словно за ним гнались. С необыкновенным
наслаждением, морщась и матерясь, сбрил он к чертовой матери свою запущенную, типично профессорскую
бороденку, и на душе у него сразу стало свежо и молодо. Правда, лицо его, обнажившись, приобрело какой-
то лежалый, завалящий вид, а глаза над оголенными щеками подозрительно забегали - Аб Балл не придал
этому значения. Ибо - цель! Сейчас у него была цель!
Облачившись в строгий темный костюм-тройку он спустился вниз. У окошечка главного администратора
никого не было.
- Пэжалуйста! - закричал туда Аб Галл. - У меня есть один большой деловой контакт! - Он немного
рисовался, чтобы сразу знали, с кем имеют дело: - Мне быстро надо иметь сикре... О нет, агента секретной
службы мне, КГБ, - Прогудел он, как пароход в тумане.

147
 Надо так надо, его тотчас же провели в помещение за углом. Молодые люди, находившиеся там,
выслушали его, как верующие проповедника. Стараясь не пересаливать, Аб Галл попросил помочь его жене,
которую он безумно любит. Наивная женщина попала в переделку; по доброте душевной, выполняя чью-то
легкомысленную просьбу, привезла сюда целую папку /"такую большую-большую”/ документов, которые ему,
профессору-экономисту, приглашенному в Москву самим Верховным Советом, неизвестны. "О, как люблю я
эту женщину, - частил Аб Галл. - Поругайте ее, как можно! Не надо только положить тень на судьбу моей
научной карьеры! ... Вы понимаете?"
Поняли.Пообещали помочь.
Когда Аб Галл вернулся в номер, Маи нигде не было; папки, с ее-то размерами, тоже.
Ощущение удачно нанесенного удара наполнило Аб Галла необычайной легкостью, он почти забегал по
всем четырем комнатам своих апартаментов,
"Ой, - пело у него внутри, - кажется, сегодня я дал по морде сразу всем!"
Закрыв глаза он сел к окну, так было лучше видно.
Не Мая, проклятущая женушка, стояла сейчас у него перед глазами, а плешь. Усыпанная веснушками,
жидовская плешь повисла перед ним наподобие боксерской груши. Ни носа, ни глаз, ни ушей не было; одни
челюсти похрустывали чьими-то косточками. По этой жрущей плеши изо всей силы лупил Аб Галл, и радость
насыщала его сердце.
Редко приходило к нему подобное чувство, но придя, становилось единственным, подчиняя себе все его
существо. Он, профессор, называл это чувство комплексом Гитлера и считал необходимым.
"Если у еврея нет комплекса Гитлера, - говорил он в сердце своем, - нет еврея, а есть комплекс
неполноценности!"
6
"Неужели возраст - это ничто, и кроме физической немощи он ничего человеку не дает? Где же
прославленная мудрость убеленных сединами старцев?", - думал Аб Галл на следующее утро.
Он находился в одной из аудиторий Московского университета, где проходил двухдневный симпозиум
экспертов, съехавшихся со всего мира на помощь Верховному Совету СССР.
Экспертов набралось с полсотни. Все - ровесники. Седые, лысые, несколько разжиревших негров и все -
жиды, с круглыми, низко посаженными ушами. Осмотревшись, Аб Галл с превеликим изумлением обнаружил
среди сидящих даже писателей-педерастов - Вульва с Гениталиусом, и от души пожалел, что сеанса
наружной уринотерапии здесь, увы, над ними не учинить.
Впрочем, хвастливые, типично жидовские речи, раздававшиеся с трибуны, не могли нарушить того
спокойного благодушия, в котором га пребывал сейчас Аб Галл. Все шло, как нельзя лучше и именно так, как
было нужно.
Мая пропала к чертям собачьим!
Аб Галл ни на минуту не забывал, что в настоящей ситуации он с женой - лица официальные. Поэтому об
исчезновении Маи Щуп он тотчас же сообщил в иностранную коллегию Верховного Совета. Горячку не
порол, но не без тайного злорадства предположил, что скорее всего жена находится у одной московской
подруги, ни адреса, ни телефона которой он не знает, так же, как, впрочем, и фамилии с полным именем.
Коллеги из иностранной коллегии большого рвения не выказали, и дело о пропаже супруги международного
эксперта благополучно повисло между небом и землей.
Теперь Аб Галл мог невозмутимо сидеть с кем угодно и слушать самую непроходимую чушь - сознание
удачно выполненного долга наполняло его уверенной силой.
А симпозиум вокруг уже вошел в колею и жил той жизнью, какой живет всякое ученое сборище во всем
мире. Кто-то рвался выступить по любому поводу, кто-то, напротив, сидел, как воды в рот набравши.
Умиротворенная, притихшая мысль Аб Галла все-таки отметила про себя некую странноватую особенность
собрания - все международные эксперты, разместившиеся в зале на студенческих скамьях, были, как на
подбор, людьми не первой свежести, а вот представители пригласившей стороны, занявшие половину
первого ряда, прямо-таки поражали необъянимой молодостью, складывалось впечатление, что свои первые
ученые степени они начали получать еще в последних классах общеобразовательной школы. Один из них,
все время вертевший головой, был вылитой копией того деловитого гида, который намедни лишил остатков
девственности даже самые абстрактные представления Аб Галла о браке и семье, не хватало только
фингала под глазом.
Чувствуя распаляющий прилив крови к лицу, Аб Галл демонстративно набил трубку и вышел вон.
"Ну вас всех в болото,- думал он, выходя на улицу. - В конце концов я прилетел сюда не из Рязани -
должен же у меня быть адаптационный период!"
Через полчаса он выбрался из такси у памятника Пушкину - покамест единственного его личного ориентира
в Москве. Морозчик последних дней резко сдал, бесследно пропал нападавший было снег, город разом осел
к земле, исходя всепроникающей сыростью; казалось, дотронься до стены любого дома и по пальцам
побежит медленная ржавая вода.
Аб Галлу, впрочем, было наплевать на климат.
В светлом, долгополом тулупе до пят, в черной ковбойской шляпе, прекрасно выбритый и благоухающий
дорогой мужской косметикой, он стоял на одной линии с памятником и, откровенно говоря, привлекал к себе
восторженные взгляды прохожих куда чаще, чем поднадоевший Пушкин.
Ему думалось, что после долгого барахтанья на какой-то чужой и бесплодной суше он, наконец, поплыл,
свободно и уверенно, имея впереди скорую и всеразрешающую цель. Он не хотел возвращаться в

148
гостиницу. Со вкусом, не спеша он хотел побродить по улицам, а потом съесть где-нибудь тарелку
настоящего борца со сметаной, о которой в Америке вспоминал столько лет!
Советские рубли ему уже выдали, и было их, как мигом разобрался профессор, много...
- Господин Аб Балл? - вдруг остановился перед ним один из прохожих. - Эксперт-советник Верховного
Совета СССР?
Аб Галл заглянул ему под шапку и всем существом своим осознал, что даже слово "мама" сказать не в
состоянии.
Беспрестанно кивающего головой, как китайский болванчик, эксперта-советника усадили в черную "Волгу" и
увезли.
Дальнейшее походило на черно-белый фильм, снятый суетливым любителем.
Вот Аб Галл в кабинете.
Поднимался ли он по лестнице, в лифте или вошел с первого этажа -хоть убей, не помнит!
Вопросы.
Только вопросы. Опустошающие своей очевидной бессмысленностью и, вместе, пожалуй, единственные,
без которых не обойтись.
Ни слова о том, что он, Аб Галл, эксперт-экономист, приглашенный самим Верховным Советом Союза, в
чем-то виноват или просто подозреваем.
Аб Галл также не помнит, сколько человек его допрашивают; иногда кажется - много, иногда не видит
никого.
Некоторые вопросы он видит, как глубокие, медленно наносимые порезы. Тогда в ответ он только
вскрикивает и что-то лопочет ... Например:
- Что помимо науки связывает вас с Советским Союзом? Вы когда-нибудь прежде, уже будучи
гражданином Соединенных Штатов Америки, бывали в Союзе?... Хорошо, так и запишем!
Что тут можно записать? Клокотание воздуха в горле?
Появляется, - интересно, что ниоткуда - Мая. Наступает неизмеряелшй временем отрезок ясности, целиком
застрявший в памяти.
- Да, - глядя прямо на Аб Галла, спокойно заявляет она. - Это - он! Мой муж.
- Ты тоже, - бормочет Аб Галл.
- Этот человек только выдает себя за ученого-экономиста, - с детской непосредственностью продолжает
Мая. - На самом деле он – агент ФБР и ЦРУ!
- Да не взяли они меня, отшили, - как в бреду, визгливо перечит Аб Галл. - Ты же сама это прекрасно
знаешь!
- Это еще не все, - многообещающе произносит Мая, и Аб Галл, чтобы отвлечь ее, пытается
доплеснуть до ее прически водой из стоящего перед ним стакана; стакан отнимают. Но он бы и не помог. В
цельнокроенной броне женской непогрешимости находится сейчас его супруга и вещает: - Кроме того,
человек, задержанный вами, известен полиции нашего штата как многолетний драг-дилер! По-вашему, это -
нелегальный продавец кайфа!.. Нет, сам не употребляет. Сам он - импотент и алкоголик. Мне как женщине
стыдно сказать ... в постели он - садист! У самого не стоит, а лезет! Когда ничего не получится, книжки
начинает читать про Гитлера! Ужас, с кем живу!.. Бумаги эти, с которыми к вам пришла, он дал мне продать!
Сказал, что за них сразу дадут кучу денег! Он ... я знаю, - глаза ее вскипают крупными, аккуратными слезами,
- хотел избавиться от меня, хотел бросить в этой стране одну, дрянь!
- Эта баба штаны с меня снимает, - хватается за голову Аб Галл и тоже плачет; слезы у него едкие и
мелкие, как пот, - а вы думаете - это правда! Старики, она же все врет! Врет! Я больше не могу! Мужики вы
или нет...
Так же неприметно, как появилась, Мая исчезает, Аб Галл всхлипывает и трясется.
Воду, которую ему дают, он проглотить не может и тупо смотрит в застекленный шкаф напротив. Там
отражается мучнистый пузырь с выпученными рачьими глазами. То, что этот пузырь и есть экономический
советник Верховного Совета, он, к счастью, не понимает.
Тогда, как ребенку, коротенькими предложениями, ему начинают объяснять, что произошло.
Сказочка получается наивной и забористой.
Аб Галла охватывает смех, ноги его непроизвольно пускаются в пляс на месте, дорогие полы греческой
дубленки трещат и рвутся под каблуками, ему наплевать - мораль сказки он уже ухватил: вы свободны! Но
это еще не все!
Смех гнет его так и эдак. Оказывается, в то гостиничное отделение госбезопасности вслед за ним тотчас же
прибежала Мая и предложила недорого купить у ней бумаги государственной важности.
- Ха-ха-ха! - грохочет Аб Галл. - Недорого! Это сколько?
Ему отвечают, что дело в не в цене. Органы государственной безопасности стоят на страже интересов
своего государства, это, как известно, гарантирует защиту тех иностранных граждан, которые взяты на
службу государством. "Нам меньше всего нужно, чтобы семейные склоки наших иностранных служащих
приобретали сомнительный публичный характер, - как можно мягче втолковывают Аб Галлу. - У вашей жены,
очевидно, расшатаны нервы, очевидна необходимость в квалифицированной медицинской помощи. Ради
бога, можем порекомендовать Гюли Чохомбили. Это нетрадиционная, очень грамотная целительница. Вот
ее телефон!"
- Ха, - в последний раз хохотнул Аб Галл и заткнулся.

149
 "Ну конечно, Гюли Чохомбили, - с отвращением уже спитым, как чай, подумал он. - Здесь ее вотчина. Она
здесь - тот всемогущий жид, которому я размахнулся дать по роже! Прощай, Адольф Гитлер - мечта
усомнившегося еврея. Здесь и ты бессилен! Того, кого признали избранным, не спасти. Он будет им вопреки
всему. Даже жизни!"
Перед этими русскими, теперь совсем не страшными агентами госбезопасности, ему было стыдно до дрожи
в кончиках пальцев. В их глазах он, замахнувшийся на всесилие мирового жидовства, предстал мелким
жуликом, местечковым гешефтмейстером, у которого и собственные мозги не в порядке и жена с придурью.
- Ребята, я вас прошу, - сказал Аб Галл, доставая толстую пачку советских десяток. - Выпейте за мое
здоровье, кто чего пожелает!
Никто и ухом не повел. Не поняли. Дар не приняли. Радушно вывели на улицу и усадили в машину. Путаясь
в ободранных, повисших клочьями полах дубленки, Аб Галл завалился на первое сидение.
- А вы знаете, как все в мире ненавидят вас, русских? - тотчас же спросил он шофера.
- Служба такая, - хмыкнул тот.
- Особенно жиды разных стран, - думая, что открывает великую тайну, говорил Аб Галл. - Сейчас они
полезут к вам отовсюду. С бесплатным ядом и дорогими побрякушками. Так двести лет назад они покупали
негров в Африке! В Америку и в Европу! Они...
Но, сосредоточенный, молчал шофер. Вокруг запрудил все мостовые час пик и чтобы проехать по центру к
Пушкинской площади нужно было внимание .
Что ему делать,хоть тресни,не знал Аб Галл.

Глава шестая
Панамерикэн
1
Неофициальный визит Рыла в Америку готовился полгода.
Арон М.Бревно, взявший на себя все предотъездные хлопоты внутри Союза, за американской стороной
наблюдал в полглаза - рук не хватало, целиком положился на хваленую американскую исполнительность.
Помнится, заокеанские партнеры записывали каждое его пожелание в свои знаменитые на весь деловой
мир, образцовые, невероятной толщины и разграфленные ежедневники, ежемесячники и ежегодники,
вводили в компьютеры, говорили: о’кей! -
Какое на хрен о’кей!
В нью-йоркском аэропорту Айдл^ид всю Рылову ораву встретила одна единственная тварь - безмолвный
хам, гостиничный менеджер; не сказав ни слова, используя исключительно непристойные жесты, он
рассовал высоких гостей по автобусам и отогнал в подозрительного вида гостиницу не то на левом, не то на
правом берегу Гудзона, одним словом, ни в центре, ни на Манхэттэне.
Впрочем, помятой и опухшей делегации было все равно, где опохмеляться.
Едва взойдя в номер, Арон кинулся к телефону. Ну так и есть! Все, как один, распиздяи! На официальном
уровне о прибытии Рыла, возможного в будущем президента России, никто и слыхом не слыхивал, а
общественные организации, вложившие, кстати, в это мероприятие немалые деньги, больше ни на что не
шли, осторожничали, ссылаясь на недостаток штатов.
Не следовало бы, конечно, делать это с самого начала, но, коль другого выхода не было... Арон махнул
рукой и решил попробовать - набрал на диске обыкновенного телефона номер своего паспорта. Нет, все в
порядке. Особый банковский компьютер, установленный для контроля за городской телефонной сетью и
заключавший в памяти все основные цифровые данные на Арона М.Бревно, попищал и откликнулся:
- Вас слушают.
Арон не колеблясь изложил возникшие проблемы - этот номер прослушивать было невозможно.
- Ждите.
Люди прямые, которым есть что сказать и которым необходим собеседник, телефон не терпят; телефон
хорош для того, кто к собеседнику равнодушен, кому нужно невидимое, неотвлекающее внимание, кто
начальствует над внимающим; тем дорог телефон, кто приспособив голос ко лжи, не умеет или боится лгать
еще и лицом; врать по телефону вообще гораздо проще и легче, чем с глазу на глаз - женщины за это его и
ценят; не тратясь на косметику и наряды, оставаясь невидимыми, они благодаря этому аппарату производят
на желающих самое благоприятное впечатление одной пустой болтавней.
Арон сам превосходно умел давать развернутые телефонные наставления, и на тебе - нарвался, таки, на
себе подобного.
Хорошо еще, он не знал, что компьютер, этот электронный )иетвйвий, соединил его не с живым человеком,
а с сорокаминутной записью, выстроенной так, чтобы слушающий мог в рассчитанных паузах задавать
односложные вопросы и даже кое-что помечать себе для памяти. Арон думал, что внимает речам того равви,
которому подвластны все структуры по распространению еврейской идеологии - тоже ошибался.
Безымянный мудрец, внедрявший в него свой механизированный голос, всего-навсего руководил русским
отделом в одном провинциальном американском банке, но был тот отдел большим и богатым. Здесь Арон
М.Бревно попал в десятку, не мог не попасть.
Голос, между тем, начавши с общеизвестного, стал забирать так широко и глубоко, что Арон, во всем и
всегда полагавший себя докой, рот разинул и позабыл все свои амбиции, ибо будущность открывалась
сногсшибательная и продумана была профессионально. Упивался Арон наставительными словами и
эрегировал всей своей духовной сутью. Слушал о том, что порешили умные люди сделать с Советским

150
Союзом, а думал о себе, о том, какая он все-таки блистательная, какая непоследняя спица в колесе! И как
могущественно, как прозорливо это еврейское колесо, если в нем, ему, свободному, жуликоватому
атому^^ш^щпптпптшшшг^тЕШпшюяшмшдпд^]отводится законное, созидательное место, хотя по таким, как
он, кричат некоторые русские гои, давно тюрьма плачет. Необходимейшей частицей единой всемирной воли
ощущал он сейчас себя и был горд этим, как ветхозаветный торговец. "Будешь владеть городами, которых
не строил, - сами собой оживали в памяти его гениальные стихи, - и служить тебе будут рабы, которых не
покупал ты за свое зрлото!". От одного слова - "рабы" огонь начинал ходить у него в жилах, а голова
кружилась сильнее, чем от вина. Да, все они, кто не принадлежит к избранному самим Богом народу
еврейскому - рабы. Как бы себя не называли и чем бы не занимались!
Со времен незабываемой юности, целиком проведенной в богатых кабинетах ЦК ВЛКСМ, о как горячо не
понимал Арон, зачем вообще болтаются рядом с деятелями избранной еврейской нации разные грузины,
казахи, татары, украинцы и модаване? Что они могут понимать в делах? Что это они сидят расфуфыренные
за полированными столами и принимают посетителей? Нужно их всех прикрепить к евреям. Пусть стелят
евреям постели, ха-ха, среди мальчиков немало хорошеньких, пусть приносят евреям кофе и бутерброды,
моют за ними посуду и убирают в их квартирах. Вот реальная польза от гоя, на большее он все равно не
способен. А у любого еврея только потому, что он еврей, есть богоданное право на нормальную еврейскую
жизнь!
... Нет, ну до чего проникновенно, как свой со своим, общался с Ароном этот неведомый и невидимый
телефонный мудрец, самый голос которого, казалось, ласкал Арон, нежно поглаживая телефонную трубку.
Какая высокая философская насыщенность в каждом его неярком, иногда даже суховатом слове; вот,
например, только что услышанное: “3а свое падение в пропасть финансовой и экономической разрухи
Россия должна будет заплатить нам по шкале дейсвителышх ценностей, не бумажными деньгами, а всеми
своими ресурсами. - Это же надо!” Сказал, как по мрамору выбил! И сколь объективно! Соблюдены все
законы древнееврейской экономической симметрии: ты - мне, я - тебе! И Арон, никогда не веривший ни в
каких богов, даже в того, на которого прямо указует Талмуд, внутренне возвел благодарные очи горе.
Голос журчал подобно ручью. Арон внимал, позабыв, где находится, ибо в гешефтах, казалось бы, им
давно освоенных, открывались такие возможности, что мороз по коже! Информация таяла в нем, как сахар.
Не без потерь, правда. В Союзе он считался непререкаемым специалистом по новейшим технологиям
массового обмана… Да. Теперь бы этого он о себе не сказал... Мысленно, разумеется!
Сладостный поток вежливо иссяк, а женский щебет, вступивший после него, вывел Арона из состояния
молитвенной созерцательности, как мокрой доской по ребрам, сообщив, сколько нужно заплатить ему,
Арону, из собственного кармана за упоительную деловую консультацию.
"Однако!" - как читал он однажды в одном русском романе из мужицкой жизни...
Однако... Постойте, почему же из моего? Или я не в России родился? Она и заплатит, применил к делу
Арон только что услышанный совет.
В отеле чужой страны сидел Арон М.Бревно. Никто не встретил его делегацию. Никто еще ничего о ней не
знал. Но Арон был уверен в своих дальнейших действиях. Они открывались ему обыкновенной лестницей.
Ступенька за ступенькой...
Вот так, гои!

"Раньше все было объяснимее,” - с упругой яростью шагал Сашка Гримм по Нью-Йорку.
Осенний ветреный город, раскинувшийся вокруг него, уже зажигал огни; прямоугольники разноцветного
света падали сверху, как последние листья каменного леса. Дома то нелепо громоздились до самого неба,
то лезли под землю. Широко раззявленную пасть какого-то доисторического чудовища напоминал в этот час
Нью-Йорк. Как неровные зубы торчали здания, а дорожная плоть улиц, поглощая машины и пешеходов,
казалось, подрагивала от вожделения.
"Понятнее было прежде, - думал и думал Сашка. - Вот захватила, пре дставим, опытная разбойничья орда
новый, прежде свободный народ. Вождь, воины, все, кто самоотверженнее и достойнее, пали в бою; женщин,
незаменимых спецов, менял и прочую интеллигенцию угнали в рабство! Так. Но откуда же взялось столько
орд и шаек, чтобы нагнать в этот город такое количество человеческой сволочи? Наверно, на земле теперь
не осталось несчастных народов - всех, кого могли, лишили его сброда самой низкой пробы!"
Увы, не радовало его это.
Смалу повезло Сашке Гримму - он воспитывался в духе почитания старших, утверждалось это тем, что
старшие больше знают. Обо всем! Быстро определилось, что это далеко не так. Но кирпичик в основание
был заложен. Пожалуйста, можно и в пятнадцать лет быть умнее любого пятидесятилетнего, но всего
нужного ум сразу набрать не в состоянии, хочешь-не хочешь, приходится собирать знание по крохам. А это
уже путь, по которому посвистывая не пойдешь! Когда же человек выучивается сходу определять какое и
когда знание ему необходимо - ум готов к употреблению, дело за разумом.
В Нью-Йорке Сашка чувствовал себя, как солдат, попавший на склад боевой техники, действие которой ему
неведомо. Он видит, что опасно, что смерть и ужас на каждом шагу, но как именно будет поражена его плоть
не понимает.
Он шел, как по живому, враждебному телу, и улицы расступались перед ним своими прямыми углами. Над
головой цветными змеиными языками шипели кликухи знаменитых компаний - "Дженерал-моторс",
"Мерседес-бенц" еще каких-то; на уровне глаз - фонарями здесь публику не баловали – всё освещенные
витрины да витрины… ЛагТайет-стрит, Канал-стрит, стриты просто под номерами. На иных кварталах народ

151
двигался с той вялой жидкой густотой, что всякого раздражает, а где-то плелся парочками и в одиночку, что
внушает опасение. Воздух был сыр и влажен, и удивляло, что повсюду, без навесов, освещенные теми же
витринами, прямо на тротуарах сидели за столиками люди и механически, как приговоренные, жевали.
Ах эти люди в три господа мать!
Не имели они права здесь сидеть, даже если бы являлись нью-йоркцами в десятом поколении! И нигде в
мире нет у них места! Несообразны они природе, несопоставимы с любым ее явлением! В навозной куче не
хотелось бы видеть таких!
У двух столиков на каком-то углу Сашка даже приостановился, делая вид, что не удается прикурить.
Трое сидели перед ним. Двое парой и один на особицу. К какому полу отнести их Сашка не сказал бы и под
угрозой расстрела. Средний точно не подходил... Вот уверены все, будто на четыре цвета делится че-
ловечество: белый, черный, желтый и красный. А ежели он лиловый с оранжевыми собачьими ушами, тогда
что? Троица хлебала что-то из легоньких бутылочек и, конечно, жевала.Пережевывание и глотание - это
основное занятие млекопитающих - не всегда у них получалось. Даже не сказать, в чем загвоздка. Может,
зубов у них было больше или меньше, чем у человека, может, языки мешали? Но ведь Бог, создавая Адама,
тоже не шутки шутил, и уж чему-чему, а кормиться-то люди с тех пор научились. Ну как назвать
человекоподобную особь, которая пить не умеет и жует так, словно полчаса назад узнала, что это
необходимо?
И опять забрало Сашку. "Где же, где они эти невидимые невольничьи рынки, которые столетиями
поставляют в Нью-Йорк такой невиданный брак?”
- Товарищ майор, - услышал вдруг Сашка позади неуверенный, ниспадающий на нет голос и хотя не узнал
его мгновенно понял, что во всем этом городе, разлегшемся вокруг точно неизмеримый океан, одного его
могут так позвать.
- Слушаю, - сказал, не оборачиваясь.
- Разрешите обратиться... - Теперь во весь рост он стал прямо перед ним и, тонкий станом, в мятом ХБ
второго срока, с пилоткой по-полевому продетой под левый погон, заслонил собой взгромоздившиеся через
дорогу, заляпанные рекламой, небоскребы. Лицо с заострившимися чертами, пересыпанные сединой
тяжелые кольца волос, ссутулившиеся плечи, одним словом, запущенный и одинокий человек, каких не
счесть в любой мировой столице. Только глаза ... одни глаза с такой неиссякаемой и привычной мукой в
уголках, что Сашка поежился.
- Скро ... Ско ... - начал он припоминать вслух. Был. Был у него в Афгане этот парень. В наземной службе ...
Лейтенант-инженер. Башковитый, неприметный...
- Лейтенант Скоморохов, - сам назвался тот, инстинктивно подтянувшись, но тотчас же смутился и
расслабился: - Ярослав Михайлович, товарищ майор Александр Гримм.
И смолк.
Молчал и Сашка.
С тем, с кем воевал, в любом месте встретиться - праздник, а эта встреча в Нью-Йорке, - как встреча в
Космосе. Высоко, высоко было небо над американским городом, огни же витрин и реклам лежали чуть не под
ногами, но показалось - все это, медленно колыхнувшись, вдруг, то приближаясь, то отдалясь, повлеклось
вокруг, как карусель. Их качнуло на месте, сначала в стороны, потом - друг к другу, и неумело, как слепые,
они обнялись.
- Брат, - сказал Сашка. - Где же мы были с тобой раньше, брат?
- Виделись мы с тобой в последний раз, - рассказывал часом позже Славка Скоморохов у Сашки в
гостинице, - дай бог не соврать ... а скажем, три года назад. Забыл как называлось то чертово местечко.
Тоже слякоть, осень .Ну, плюс-минус месяц. Вас, летунов, тогда опять начали стягивать к Кабулу, а нас, - он
махнул рукой, - Ты что, уже выпил?
- Как же тебя угораздило, - хмурясь спросил Сашка, - сначала попасть в плен, а потом оттуда
выбраться?
Славка не заметил этого. Он осторожненько, не пролив и капли, выцедил разящий хвоей джин и не
сморщился, а блаженно, со слезами на глазах, улыбнулся.
- Как угораздило? Говорят: от сумы и от тюрьмы не зарекайся! Надо добавить: от плена тоже... Обнаглели
душманы, ночной налет на аэродром устроили. Проснулся - стреляют и светло, как днем. Мы толком
обуться-одеться не успели, они палатку камнями закидали! Нашими же, у палатки лежали, под шасси
подкладывать... Ты себе не представляешь, так и легли, кто где, все вверх ногами, а мы, как караси в
бредне! Скажу я тебе, как людей брать, как перемещать их в боевых условиях на манер скота, чтобы
поменьше голов пало - это у них в крови. Тут они асы! Связали нас парами, так удобнее в горах, в случае
чего только двое в пропасть сорвутся… А расстояние у связки такое, чтобы один наступал другому на пятки,
понял? Такому ни в каких академиях не научат, это у них из рода в род! ... Александр Бернгардович, - с
учтивостью от которой мороз драл по коже, вдруг попросил он, - разлей, пожалуйста, сам.
- А ты что, разучился?
- Я, видишь ли, в плену философом стал.
Сашка поднял бровь.
- Да нет! Ну чего подумал! Я не сумасшедший! И философ я нормальный. Те, которые книги пишут,
они все мир объясняют или переделывают, а я - нет, я человека только понимаю ... Ну так слушай дальше.
Посадили нас в самую обыкновенную яму, метра три глубиной, думаю. Жара вокруг, как раз афганец задул,
пыль, зной, а у нас... ну ходишь по нужде там же, где сидишь, понимаешь, а потом ложишься в это.

152
Представь во что через день превращается человек! Еще сверху наши хозяева, что помоложе, в яму валят!
Бывало по десятку задов сверху свешивалось. Старики на краю садиться боялись, так из горшков нас
поливали ... Нет, такого ты не представишь! И ни один человек не представит! Потому что весь механизм
опыта выворачивается наизнанку. Исключения становятся правилами! Когда заходит речь об афганском
плене, все вспоминают содранную с живых кожу и отрубленные головы и руки. Было! Из наших голов они
выкладывали свои полумесяцы и кресты. Но для нас, живших в ямах, это все-таки было исключение...
Знаешь, что потрясло меня сильнее всего? Распятый за аулом волк! Нас тогда повели арык расчищать,
смотрю и глазам не верю. На двух досках зверь исходит кровью! Ты же знаешь, за одну доску тебе в ауле
любой крестьянин дочку отдаст! А тут двух не пожалели! А зверь! Зверь-то при чем? Ребята сказали, что
просто у них такой обычай! Если волк режет овец, ловят и распинают... Ну убей ты его! Мучить-то зачем?
- Доски они потом отшкурят и стол сколотят, - как-то неожиданно сказал Сашка. - А вас разве не мучили?
- Знаешь, да.- Он поспешно спрятал руки в карманы, видно было, что на некоторых пальцах не хватает
ногтевых фаланг. - Вот тут-то я и стал ФИЛОСОФОМ. В прямом смысле слова. Кроме мудрости никого
больше любить не могу... Но слушай! Ты же был там, был. Вот - мы, а вот - душманы. Скажешь, не люди? Да
нет, что мы, что они - млекопитающие, за исключением образования. Что такое жестокость, по-твоему?
- Когда получают удовлетворение от чужого страдания.
- Если бы. Это - отсутствие сочувствия. То старичье, что лило горшки со своим дерьмом на наши головы,
делало это походя. Они ведь до чертиков набожны, совершат намаз и гадить. Я подумал...
- Ты там еще и думал?
- Иначе бы сошел с ума. Так вот, я подумал, что все дело в Вере. Но нет, не сходится. Православный
русский не был жесток, советский русский, по сути атеист, тоже. А мусульмане живут под самыми разными
правлениями от тирании до республики, и все жестоки! И образованные, и которые, как темный лес...
Женщина может бросить тебе с помоями кусок лепешки, я смотрел - это не от милосердия, женщина любит
нарушать правила, установленные мужчиной... О детях лучше не вспоминать, - своими неловкими,
коротенькими, тупыми на концах пальцами он судорожно закурил. - Я не читал Корана и не хочу. Я не хочу
знать их Бога! Но, значит, врали нам Сократы - познаваем человек! Русский мучителем быть не может,
мусульманин - да! Извини, а ты не еврей? - вдруг наморщил лоб Славка. - Фамилия-то у тебя...
- Гримм - распространенная немецкая фамилия, - плеснуло синим из Сашкиных глаз. - Да ты в Афгане хоть
одного еврея видел?
- Одного видел, издали, певца Кобзона, мы его Кабысдохом звали...
- Ладно, не за столом же о них. Ты лучше скажи, как из плена вырвался, как сюда попал. Ислам, что ли,
принял?
- Подходило. Подходило уже и к Исламу, - не таясь он вытащил из кармана руку и будто в первый раз
осмотрел свои изуродованные пальцы.- Подходило, но не дошло... Ты о диссидентах слыхал, конечно? Ну
вот, есть среди них один такой - Быковский, действительно, тварь безрогая! Приблатненннй весь из себя;
говорят, лет десять в лагерях отдул; за правду, так сказать, пострадал, как Чичиков. Теперь богат стал и с
большими связями здесь, в Америке. Американцы его и послали в Афган освобождать наших пленных, до
которых руки не дошли у московских дипломатов. Те бандюки, в чьей яме мы сидели, выкуп за нас
требовали, а в Кремле воображали, будто с рабовладельцами в Средней Азии Красная Армия покончила
еще в тридцатые... Несостыковочка! Зато у Америки деньги на нашу свободу нашлись, она Быковского
прислала; тот, опять же, как Чичиков и прикатил скупать наши полуживые души, даже биографиями где-то
разжился. Обрадоваться, помню, и то сил не было. Стоим, вонь от нас на жаре хуже, чем от падали... Вот... Я
первый месяц, как пьяный был, ничего не помню. Потом уже слышать начал, орут со всех сторон: вот, мол,
большевики бросили своих пленных на произвол судьбы, а мы, капиталисты, выкупили! Противно, но возят
повсюду. Мир повидал... Жарко в нем, недавно в Боливии были - тоже дышать нечем. Ты мне скажи,
перестройка сейчас это к тому, чтобы всю кремлевскую кодлу под суд пустить?
- Форма на тебе, выходит, для позора? - не ответив, спросил Сашка. Крепко тряхнул Славка головой.
- «Вд.для позора! А что, что я могу сделать, когда действительно брошен. Если бы эта сука коровья меня не
выкупила, меня бы через неделю продали на какие-то копи! Давай не будем...
- Получается, ты из плена афганского перебрался в американский, - уставился на него Сашка. - Там гадили
на тебя, а здесь ты сам над Россией задницу свесил?
- Да я... Да меня же в этой России посадят! Ты что, с луны упал!
- Положим, я бы и с луны не упал, - гася глаза, отозвался Сашка. - Ты что дурочку гонишь? Спокойно
возвращайся домой. Кто тебя сажать будет, подумай?По какой статье?
- Как дезертира! Быковский говорил.
- Ну философ! А я-то думал. Этой коровьей морде ты и поверил? Да...
От чего-то, что было нестерпимо ярким и единственным, Славка не мог оторвать глаз. Взгляд его все время
был устремлен поверх. Поверх стола, стен, скорее всего он и окон не видел, за которыми сейчас тяжело
стучал крупный нью-йоркский дождь. На улице Советской в его родном Гомеле хвосты первой поземки,
мелькающие на углах кварталов под фонарями, он видел...
- А если обманешь, - спросил он сухо, ибо сухим был провиденный им сквозь толщу земного шара
гомельский снег.
- Вот шея, - склонил голову Сашка, - здесь ли, на Родине, без жестокости, удовлетворения и прочих
предрассудков, объективнее, чем кирпич, - убьешь.
- Спасибо.

153
 - Ты вот что, в пристанище свое не возвращайся. Живи пока у меня, номер большой. Я знаю, что нужно
делать.
1 I1
Он не знал.
Время шло. Делегация, буквально выволоченная Ароном за рубеж, чтобы получить там деньги и заручиться
политической поддержкой, цвела и пахла, а ни одна из общественно значимых собак Америки и ухом не
вела.
На третий день ожидания от страха, что все так и уйдет на "фу-фу", Арона пробрала медвежья болезнь.
Единственным следствием его дорогой и многообещающей консультации по масонскому телефону было
явление идиотообразного журналиста из микроскопической "гусскоязычной" газеты. На безбородом лице
дурачка плавала щербатая улыбка, одет он был, как сутенер средней руки и из всех вохможных вопросов
заладил одно:
- Гыло и Бгевно! Почему такие неевгейские фамилии в гусской делегации?
Донельзя разволновавшись и совсем опустив Рыло с его южносибирской ономастикой, Арон, пожалуй что
впервые в жизни открыл этому газетному недоноску подлинное происхождение своей всегда вызывающей
легкое недоумение фамилии. Дело состояло, собственно, из одних недоразумений. Папенька Арона, тоже
зашибавший деньгу литературой, от рождения прозывался с одесской прямотой Моисеем Розенбаумом.
Ежели основательно, по-еврейски, подумать, то Розенбаум с немецкого будет - Розовое дерево. Черт и
догадал папеньку подписать одну из своих публикаций - "Краснодрев" дешево и сердито. Коллеги со смеху
укатались, и с кличкой "Бревно" Моисей так и сошел в могилу. Юного Урончика бревном начали называть
еще в школе, но характер у него оказался не в родителя. В шестнадцать лет он жестко настоял, чтобы в
паспорте написали - Арон Моисеевич Бревно, и кличка, получив правовое положение, умерла.
Журналист, недоделок, выслушав, усомнился. Арон не уступил, оба заспорили, загорячились и не
заметили, как оказались в объятиях друг у друга. Чрезмерно расчувствовавшийся Арон слишком поздно
вспомнил о навязавшемся с перепугу поносе и получился известный педерастический эффект - жидкое
дерьмо залило обоих, а постель хоть сейчас тащи на свалку.
- Разумеется, все между нами, - засюсюкал Арон, обтираясь экземплярами своей покамест не
пригодившейся речи.
В ответ контактер потребовал возместить стоимость своей одежды, которую, даром что дурак,
предусмотрительно сложил на противоположный диван и на которую ни капли с их любовного пиршества не
долетело.
Высказал идиоту все, что он думает об умственно неполноценном потомстве уважаемых еврейских родов,
Арон распрощался с интервьюером.
Случившееся, однако, придало ему бодрости, напомнило, что истинный его путь - наглость, и как-то одним
духом, в голове Арона созрел недурной план.
Он был хорош своей компактностью, ибо опирался всего на трех китов, которые всегда под рукой.
Первый - неиссякаемая страсть Рыла к наградам любого рода. Этот алкоголик на память знал, чем и когда
награжден каждый первый секретарь обкома, и все их награды почитал за личное оскорбление.
Вывод: если нужный тебе человек о чем-то так вожделеет - удовлетвори!
Кит второй - как собака блохами, Нью-Йорк издавна был напичкан антикварными лавчонками.
Отпочковавшись в свое время от вшивого рынка, они заполонили улицы города, торгуя такой несомненной
дрянью, которую не сочло бы за сокровище ни одно самое отсталое государство в Африке. Кто знает, может,
и случайно, но весь этот бизнес был сосредоточен в руках у гомосексуалистов. Нечего и говорить, у Арона
среди них был широкий круг знакомств, были и прямые контактеры вроде недавнего идиота, были и просто
друзья друзей.
Вывод напрашивался сам собой: Рыло при таком раскладе мог быть награжден любым орденом, включая и
несуществующие.
Третьим китом следовало взять дурачка-журналиста из "гусскоязычной” газеты. Это - чепуха, что сегодня
были грубо уделаны его представления о чистоте любви; за деньги, надо думать, он не только об этом
позабудет, но и поместит в указанном солидном издании фотографию с информацией о вручении
советскому демократическому лидеру Рыло такого-то /название/ ордена.
Выводов здесь не полагалось.
Только вот, каким же орденом наградить этого сибирского валенка?
Про себя Арон отлично знал, что наступит время и под монотонное пение братьев ему, таки да, вручат
красный эмалированный восьмиугольный крест с жемчужным овалом в центре. На одной стороне овала -
мертвая голова /такую нынче можно увидеть только на трансформаторных будках/, пронзенная кинжалом; на
другой стороне - инициалы Жака Молэ, последнего гроссмейстера Ордена храмовников. Резко погаснет
свет, и во тьме станет он, Арон М.Бревно, рыцарем Кадоша. Станет по праву избранного, по праву крови и
ума, за дела, совершенные в России на благо братьев всего мира...
Но это - святое, сокровенное, для себя!
Чем же все-таки осчастливить Рыло?
Что повесить на высокопоставленного профана, который нужен лишь, как кукла - для достижения не его, а
своих, масонских, целей?
Поколебавшись, Арон выбрал положиться на случай и поступил правйльно, уже к вечеру перед ним лежал
мальтийский орден Рыцаря Командора Святого Джона. Грубая, откровенная подделка, почти бутафория, но

154
это-то и привлекало. Арону физически претило, он инстинктивно не мог допустить, чтобы русскому гою, пусть
и будущему президенту, досталось от масонства что-нибудь подлинное. Рыло - потомок Хама, для таких, как
он, и существуют неуклюжие побрякушки! Арон просмотрел печати на документах, да, это сделано получше.
То, что орден мальтийский, окончательно решило выбор. Уже несколько столетий призрачное рыцарское
государство на осторове Мальта являлось только рекламным щитом масонства, их обычно ставят на
пустырях, подальше от жилья... Судьбы современного масонства сосредоточены нынче в Америке, на
Мальту приглашают одних баранов!..
- Беру, - кивнул Арон сварливому педерасту, владельцу подделки. Не торгуясь, он заплатил двести
долларов за фальшивые регалии, сто отстегнул лично педерасту, а расписку для отчета, кстати, братьям-
масонам взял на две тысячи.
Среди других столиц мира Нью-Йорк особенно хорош тем, что способен удовлетворить запросы самого
взыскательного мошенника. В Нью-Йорке не рекомендуется наивно лазить по карманам ближних - народ по
улицам ходит чуткий; в темном парадняке поджидать жертву с ножом тоже опасно - могут и подстрелить
ненароком; в Нью-Йорке нестеснительно человеку, который замышляет массовое ограбление с
массированным применением интеллекта. Например, выдавая себя за наследника дома Романовых или
собирая средства на утверждение новой религии; как рыбы в воде чувствуют себя здесь очередные Мессии
и Бодхисатвы, потому что в Нью-Йорке у них всегда находятся толпы горячих поклонников и верных
учеников; нужно только платить наличными и, обращаясь в специализированные бюро по найму, грамотно
составлять заказ.
Арон так и сделал. "Нужна торжественная масонская массовка", - подчеркнул он на бланке заказа.
Когда в урочное, вечернее время в хмурый особняк на Лонг-Айленде, куда загодя была привезена вся
делегация, сошлись ушипшиш арендованные участники задуманной церемонии, у Арона опять случился
мощнейший выброс медвежьей болезни.
От массовки, присланной неведомым режиссером, дух перехватывало! Их было всего-ничего, не больше
десятка, но какие! Кажется, и не люди вовсе, а воплощенные мечты о совершенстве действительности того
Великого Фальсификатора, которому весь мир - лишь повод для развенчания подлинности. Поддельная
юность, поддельная зрелость, поддельная старость! Сотворенная из продажности невинность; мудрость,
скроенная из обрезков непроходимой тупости; величественность из вывернутого на изнанку ничтожества. ..
Блеск! Кто понимает, глаз не оторвать!
Соблюдая вековые традиции конспирации, Арон шутовски перемешал самый акт вручения награды с
церемонией посвящения в масоны. Получилось броско, безвкусно и совершенно бессмысленно. Как в кино.
Работающие на батарейках факелы; пластиковые мечи неподъемного вида; латы из того же пластика;
нелепые хитоны на в меру обнаженных женщинах и зализанные, кукишем, парички ХVIII века на мужчинах.
Когда участники наемной массовки слились с членами московской, почти правительственного уровня,
делегации, Арон испытал чувство глубокого творческого удовлетворения - ряженные нью-йоркские подонки и
самолично им отобранные будущие сливки московской политической элиты идеально подходили друг к
другу, ежели отбросить разницу в одежде - поди знай, кто есть кто! А Рыло без сомнения уверенно тянул на
лидера и тех и других...
Арону самому стало как-то неловко.
"Ну ничего, эту куклу мы сейчас немного опустим, чтобы знала свое место!" - он скрещенными пальцами
показал распорядителю массовки,что нужно делать.
И тотчас же двое ражих рыцарей поставили у кафедры, с которой должно было происходить награждение,
пылающую нестерпимым огнем треногу. Двое других водрузили на огонь граненный прозрачный сосуд, и в
нем мгновенно забурлил расплавленный металл.
Огонь был бутафорский, негциощий, в сосуде переливалась $руть комнатной температуры, но Рыло-то
этого не знал!
Арон сделал еще один знак, и Рыле перевели, что получить орден он может только опустив руку в
расплавленный свинец! Таков освященный временем цивилизованный обычай... Достойные выдерживают
испытание, а недостойные пеняют на себя.
Чтобы лишний раз не мозолить неведомо чьи глаза, Арон залез подальше, выбрал уголок поукромнее, ему
было плохо видно, но и отсюда он увидел в глазах Рыла то, что никогда прежде не примечал: совсем
похожую на человеческую боль; очевидно, все происходящее он принимал за чистую монету. Словно
впервые, осмотрел номенклатурный вождь нового типа свои руки и не с привычным хамским нахрапом, а
простенько так попросил, выдвинув вперед беспалую грабку:
- Можно, я эту опущу.
Что да так да! Поддержали его единодушно, москвичи орали - давай, америкосы - хэй!
А над черной кафедрой нанятый маг, ассистируемый едва одетой жрицей, уже держал наготове орден и
ленту.
Рыло шумно облизнулся. Он долго возился, вытаскивая из манжеты золотую запонку, потом решительно
закатал рукав, ткнул рукой в объятый пламенем сосуд и лицо его исказила прежде мука, а за тем
наслаждение. Расправив плечи, он махнул над головой невредимой рукой. Публику пробрало
торжествующим ревом. Впрочем, кричали одни москвичи, американцы знали в чем дело.
Награждение состоялось.

155
 Тут только и заметил Арон то, что заметить ему полагалось давно. Сашка Гримм не лез ни в какие ворота!
Стоял вроде в самой гуще толпы, а смешиваться ни с кем не смешивался. Рядом с ним переминался с ноги
на ногу какой-то тощий тип в заношенной донельзя армейской форме советского образца.
“Ну что ты будешь с ним делать?” - очень не понравилось все это Арону, но он не придал увиденному
должного значения.
?
Масонская карта, брошенная Ароном М.Бревно не совсем, конечно, наугад, сработала. Миссия делегации
была спасена.
Слухи о том, что в Нью-Йорке опальному коммунистическому чиновнику вручили масонскую награду
опередили прессу. Это было в обычае братьев. Держа под контролем практически всю мировую печать, они
никогда не забывали и предтечу современной газеты - обыкновенную бытовую сплетню, что позволяло
дурачить общество куда всестороннее. Братья поняли - Арон использовал мистификацию, чтобы послать
сигнал о помощи. И помогли.
Появились первые приглашения на официальном уровне, а какой-то банк даже прислал небольшой чек.
Неизвестный доброжелатель из Техаса предоставил вертолет, на котором Рыло с Анисимом Нахалковым
три раза облетели вокруг статуи Свободы. Однако, черт бы побрал этих людей искусства с их хваленой
непредсказуемостью. Анисим Нахалков уже почти превратившийся во вполне приличного педераста вдруг ни
с того ни с сего прихватил в полет двух случайных потаскух, и они облевали роскошный салон вертолета
сверху донизу. Рыло, из которого алкоголь войдя никогда не уходил, от восторга, что ли, снял штаны и на
самом видном месте навалил такую кучу, что в ней завяз бы любой медведь с его далекой Сибири. Еще
хорошо, что об этом не пронюхали репортеры, и все удалось уладить полюбовно, то бишь денежно.
С рассчитанным опозданием, все умышленно перепутав заголосили, наконец, о необычной делегации и
газеты. Всё пошло общей кучей, очень похожей на ту, которую сотворил Рыло в чужом вертолете. Из нее
непостижимым образом выцеживалось, что Рыло - одна из безвиннейших жертв культа личности,
независимая и приверженная общечеловеческим ценностям. В одной газете его даже назвали новым
Пугачевым, откуда следующая газета заключала, что он и есть настоящий отец знаменитой рок-певицы
Советов Аллы Пугачевой, тем более, что звали Рыло - Борисом...
Читая, Арон, сам опытный производитель лжи, только щечками хлюпал.
"Рыло стал масоном, - комментировала еще одна газета, - в подвале дома Ипатьева. Там, у стены
испещренной каббалистическими знаками, он и присягнул на верность всемирному братству. В доме
Ипатьева, - компетентнее некуда утверждалось далее, - находилась штаб-квартира русского северного
масонства, поэтому его и взорвал в свое время Ельцин, которого в масоны не приняли по причине
беспробудного пьянства”. Запомнился Арону заголовок: "Первый секретарь Сибирского обкома - первый
кавалер масонского ордена!". "Русскоязычные" газеты отвратили его своей обязательной местечковой
пошлостью, все они, как сговорившись, только издевались над фамилией новоявленного масонского
кавалера. Например, ехидно спрашивали читателей: "...Итак, Рыло, Харя, Морда, Образина, Хохотальник,
Мурло... Кто следующий кандидат в масоны высших степеней?!"
Что ж, газеты писали, как пишут уже добрую сотню лет, по установленной масонской чересполосице, так,
чтобы читатель воочию мог убедиться, сколько у разных людей может существовать мнений по поводу
выеденного яйца и, храни бог, ничего не понял. Ведь нужно, чтобы, прочитав, читатель очумел, а не
составил собственное мнение...
Как просвещенный Арон не очумел, но призадумался. Вздор, конечно, несли американские журналисты, но
Рыло, кто знает, может и тянул на этакого американизированного Пугачева, коммуниста с ненасытными
аппетитами на общенародную собственность. У Арона на этот счет уже поднакопились кое-какие
наблюдения...
Уследить за тем, пьет Рыло или не пьет, не было никакой практической возможности - алкоголь,
казалось,шш самозарождался в его большем сдобном теле, но вот некоторую перемену, произошедшую за
время визита, не заметить было нельзя. Рыло стал любопытен. Америка поразила его прежде всего тем, что
в Америке всё кому-нибудь да принадлежало, было конкретной собственностью. Об этом Рыло и затужил.
- А этот, центральный парк который, у кого будет на балансе? - спросил он однажды ни с того ни с сего.
- Ни у кого, - солидно ответствовал Арон, ничего о спрошенном не знающий. - Город арендует Центральный
парк для своих нужд у владельца.
- Ага, - начало пробирать Рыло. - Владелец, он, понимаешь, в баклуши бьет,а денежки идут!
- Можно и так сказать, - с виду уклончиво, а на деле заинтересованно отвечал Арон.
Вид Рыла, впервые совершившего открытие в мире отвлеченных идей, веселил его душу. "Да, гнать такого
к праздной роскоши кулаком не придется", - думал он, предвкушая какие смачные виды открывает ему
возникающее сию минуту сотрудничество. Классическое, надо заметить, сотрудничество. Освященное
библией. Когда в единой связке выступают властитель своего народа и прилепившийся к нему жид,
являющий собой нечто среднее между полномочным министром и поставщиком всего того, что правителю не
нужно, а именно: бешенных заемных денег, блядей обоего пола и беспредельной роскоши всего окружения,
той роскоши, которая пожирает самый воздух свободного государства. Такая связка покрепче Соломоновой
любви к Суламите и тоже сродни смерти. Свидетельствуют, свидетельствуют почтенные рабби, толкующие
священные еврейские книги так, что никто их не может записать - не раз и не два, но многажды позорною
смертью кончали такие сотрудничай. И раздирали тогда евреи всего мира на себе одежды, а неблагодарные
гои, избавившись, наконец, от продажного правителя, бросали его труп собакам.

156
 Сказать по правде, маленько жутковато было Арону М.Бревно ощущать в себе призвание на такой высокий
и скользский пост, ибо знал он историю своего народа, неплохо знал, но так и тянуло его, так и тащило всей
сутью своей туда, где тонко, где рвется, куда можно запустить от веку беспокойные ручищи. Сказочный ведь
подворачивался ему сюжет! Словно обратилось время вспять. И как некогда его соплеменники в
средневековой Европе, оказывался он один на один с королем, который и до десяти считать не научен, даже
с правилами арифметики не знаком, а финансы всей страны, да не какой-нибудь, а Советского Союза - вот
они, вожделенные и могущественные, бери и владей! Если разобраться, так Рыло был еще и удобнее, чем
те короли. Они в Бога веровали, рыцарскую честь блюли, крест целовали на верность своим подданным. А
что целовал на верность русскому народу Рыло? Склеротические щечки Брежнева? Жадностью до всяческих
жизненных благ Рыло мог поспорить с любым хоть средневековым, хоть современным европейцем, но о
чести-то и слыхом не слыхивал, а это такой плюс, который делает все его пороки \&\ы^Щшшш&1.
То, что Рыло покамест не король, то бишь не президент Советского Союза ничуть не беспокоило Арона.
Будет! Куда денется? Тут такие общемировые силы задействованы, что иного пути нет. По сути перед Рыло
остался один Горбачев, дни которого уже сочтены и который главное уже выполнил, провернув в масштабах
Союза гешефт еврейских банкиров в Америке двадцатых годов, так называемый - "Сухой закон". Смысл его
прост, как еврейская суббота.Торговля алкоголем, поставленная вне закона, перекачивает в "черный нал"
чуть не половину государственных доходов. А несчитанные деньги в неизвестных руках способны
парализовать любую государственную власть... Досадно, но не разорваться же! На борьбе с алкоголизмом
Арон не заработал ни копейки, все там было схвачено Еськой Йевчим. Он тогда первый долларовый
миллион сколотил!
Ну ничего, только бы Рыло не подох раньше времени!
Еще в Москве Арон устроил своему патрону детальное обследование у ведущих медиков страны; получен
был пространный прогноз-дтагновЗз ••! Передовая наука подтвердила, что здоровенный с виду, внутри он
трухляв, как древний пень. Независимые эксперты сошлись на мнении, что жить ему осталось от силы лет
пять ... А больше, собственно, и не надо - за этот срок свои люди уже успеют занять все ключевые позиции
на всех уровнях власти.
А Рыло, между тем, продолжал расти над собой. Уже заделавшись поддельным кавалером масонского
ордена, опять-таки не к месту, он спросил:
- А что такое, видишь ли, оппозиция? С чем ее, значит, едят?
Анисим Нахалков, недавно получивший от Арона страшенный втык за устроенный в благотворительном
самолете бардак, чуть язык не проглотил от изумления. Сам Арон остолбенел. Слово "оппозиция" ну никак
не соприкасалось с интересами Рыла.
- Что вы понимаете, говоря оппозиция? - осторожно, как врач, осведомился он.
- Дык, - развел Рыло руками, - как все, понимаешь. Оппозиция, значит, меня к ядрене фене!
- Если оппозицию формируешь сам, ни к какой фене не попадешь. Оппозиция - это контролируемое Шйёй
противостояние в парламенте, не больше.
- А, - мгновенно понял Рыло. - это выходит, как у нас в обкоме. Мы бывало перед пленумами всегда
договаривались кто кого и за что критиковать будет. Чтобы по-честному, значит.Только отсюда и досюда, а
больше - ни-ни! В Политбюро тоже так!
Перед явлениями природы никогда не благоговел Арон. Ну что такое - хорошая погода, закат или звезды?
Ни продать, ни купить! Гои тоже вызывали у него лишь прикладной интерес, так сказать: кашку слопал -
чашку об пол. А Рыло смотри-ка! Ведь баран бараном, собака по сравнению с ним - младший научный
сотрудник, а нутром чует все то, что другие-прочие на компьютерах вычисляют.
Он показал официанту, чтобы им троим налил виски.
- Я хочу выпить за простого русского человека, - торжественно произнес Арон, пытаясь хоть как-
нибудь разглядеть все время ускользающие глазенки Рыла, - того, который коня на скаку остановит! За вас!
- Чего там конь, - довольно хмыкнул Рыло. - Кого надо, того и остановим!
После рекламных пируэтов вокруг статуи Свободы бездельное сидение делегации в Нью-йорке кончилось.
Братья-масоны, вероятно, пришли к положительному решению вопроса, и возглавляемая Ароном орава
была приглашена в ознакомительную поездку по нескольким штатам. Не ахти какой маршрут, но все-таки... В
Вашингтоне, например, их ждал некий помощник одного из сенаторов который убедительно просил имени
его не называть. Как скажете, не называть так не называть. Главное, с места стронулись.
В самолете Арон похолодел. Ну не суки ли? Покуда он из кожи вон лез, выбивая для делегации режим
наибольшего благоприятсвования, нате х вам, среди членов ее произошла замена! Исчез московский
прохвост - поэт Митька Попрыгунчиков, а вместо него появился долговязый малый в советской военной
форме, латаной-перелатаной; сидел теперь обок с Сашкой Гриммом и глядел на Арона темными усталыми
глазами.
На Митьку Арону было наплевать с высокого дерева, но этот-то что за фрукт?
- Вы кто? - заорал он, пуча глаза. - По какому праву вошли в правительственную делегацию?
Спрошенный промолчал, а Сашка Гримм спокойно попросил:
- Только тихо, уважаемый! Это - пленный!
- Пле... пле... - заколодило Арона и, чувствуя, что вот-вот начнет плеваться, он отошел. Черт с вами! Все
документы по делегации все равно у него на руках, а на границе мы разберемся, кто у нас пленный, а кто
нет.

157
 В Вашингтоне по московским меркам погода была совсем летней, и Арон расслабился, провожая взглядом
чуть не всякую мужскую фигуру подходящего возраста, кровь, шипя, как газировка, заложила уши. Вот за это
Арон себя и любил, в этом и видел все признаки своей еврейской избранности. Еврей никогда ничего не
разделяет! В той же постели, где он делает любовь, он делает и деньги; оборонные секреты чужой страны
для него так же лакомы, как и обливающиеся жирным соком чебуреки из хорошей шашлычной. Скопом! Надо
наваливаться на жизнь всем скопом своих желаний, только тогда эта старая потаскуха удовлетворит хоть
одно!
Однако, несмотря на такой подъем духа, не успел Арон оглянуться, уже на приеме у сенатора с
помощником, тех самых, что так настойчиво желали остаться неизвестными, жизнь сложила ему
пренепреятнейший кукиш, воплощению которого он сам и поспособствовал, пригласив на вечер
представителя советского посольства.
Во всем мире известна широта русской души, еврейская душа тоже широковата, но несколько тороплива.
Тяжелым сивушным духом ударило Арону в голову сенаторское, пусть официально и безымянное
приглашение. Словно крылья почувствовал он за спиной, и отчаянно принялся этими крыльями грести под
себя народ, чтоб было кому рукоплескать, когда свершится задуманный триумф. До триумфа было еще не
близко, а неприятности не заставили себя ждать. В душе у Арона некто неглупый заикнулся было, что не
след ставить в один ряд такие понятия, как пленный и представитель советского посольства. Не надо,
особенно если поблизости виднеется Сашка Гримм. Арон не внял. В результате получился неуправляемый
скандал.
Нельзя было слепо доверять посольству. Оно прислало не того кривогубого педераста, которого и ждал
Арон, а невесть откуда попавшего на прожидовленные круги советского МИДа русского отставника, по-
мужицки кряжистого, с неискоренимой военной выправкой. Прямой взгляд его ненавидящих, все
понимающих вокруг глаз, едва увидев, долго не мог забыть Арон.
Конечно, этот нетипичный мидовец тотчас же спелся с Сашкой Гриммом и его подопечным пленным. Такого
контраста, как между ними и всем остальным сбродом, набившимся на прием, Арон, пожалуй, во всю свою
жизнь не видывал.
Подумать только, на приеме эта троица выглядела хозяевами. Здесь, впрочем, не было ничего странного.
Арон не знал - безымянные государственные джентльмены, столь радушно устроившие прием, все расходы
ухитрились свалить на советское посольство, от себя предоставив лишь помещение.
Тем временем раздосадованного Арона позвали к телефону, а когда он вернулся, события покатили по уже
набитой колее. Какая-то девица, перепив, начала разоблачаться. Рыло же, не добрав одному ему известной
нормы спиртного, наотрез отказался от спича и во что бы то ни стало желал играть на ложках.
Хоть стой, хоть падай!
На приеме все жрали и пили из одноразовой пластиковой посуды - вилочки, стаканчики, тарелочки, ложек не
было и в помине. На чем играть-то? Нашлось, однако! Откуда-то взялась большая сувенирная матрешка.
Вдохновенно матерясь, Рыло разобрал ее на составляющие и с выражением полного удовлетворения на
лице принялся поколачивать половинками игрушки то по столу, то по случайной голове, то друг о дружку...
Словом, безобразие! Еще, правда, не набравшее гомерических размеров, но уже далеко не безобидное
зрелище,тем более - не игра. От того места, где "играл" Рыло, народ бросился врассыпную.
- А вы куда смотрите, интеллигентный еврей? - захлебываясь чистейшим одесским произношением
полез на Арона местный соплеменник, плюгавый и плешивый, едва избежавший участи быть прихлопнутым
по ходу музицирования; - Они у вас там все такие или здесь превращается в идиотов нада( наше горе?
Увернувшись от разбушевавшегося горемыки, Арон помалу стал заходить сроему патрону в тыл, чтобы
улучив момент, вывернуть ему руки на лопатки. Тут, однако, его опередил посольский отставник. Представ
перед номенклатурным вождем нового типа нос к носу, он залепил ему слева направо две оглушительные
оплеухи, от каждой из которых голова у того значительно подвигалась в сторону, словно не росла из шеи, а
только стояла на ней.
"Американские евреи, как дети", - отметил для себя Арон, потому что все вокруг зааплодировали, и
перевел дух. Худшее, однако, было еще впереди.
- Кто в этой делегации отвечает за воспитательную работу? - звонко, ажник мороз по шкуре, спросил
отставник и всезнающие глаза его остановились на Ароне.
Тогда стряслось, как снег на голову, чудо. Кроме американцев, все приехавшие из Союза вдруг
почувствовали себя школьниками на пионерском собрании.
- Я, - словно из-под одеяла пикнул Арон, а Рыло, шмыгая носом, добавил: - На паритетных, понимаешь,
началах!
- Попрошу вас проехать со мной в посольство!
В поместительный дипломатический лимузин с ними уселся почему-то и Сашка Гримм со своим
непонятным пленным... Ехать было всего ничего, говорить, естественно, не о чем... Доехали.
Увы, в посольстве Арон, не потерявший надежды на помощь кривогубого педераста, так его и не увидел.
Собеседовать пришлось с лицами иной ориентации, откровенно недоброжелательными. Тут же до Арона на
практике дошло, в чем причина великих служебных успехов Рыла. В мгновение ока тот превратился в
олицетворение самого неподдельного раскаяния, глубокого и несмотря на перегар абсолютно трезвого. По
сравнению с ним пьянущим и разнузданным выглядел скорее сам Арон, в тот день вообще ничего не
пивший.

158
 Перед нелицеприятним судилищем властных соотечественников так они и сели - раздавленный
осознанием всего случившегося Рыло и беспечный, будто воробышек, Арон с блудливой ухмылкой на
вывороченных губах.
В форме не терпящей возражений им было предложено, свернув программу пребывания, немедленно
возвращаться в Москву...
Как сорвавшийся с цепи, Рыло тотчас же ринулся в дверь. Его никто не стал задерживать.
- Я ... Я ... Я ... - запикал было Арон.
- Вы сейчас напишите подробную докладную записку обо всем, что произошло, - прервали его, - а после
оформите с американской стороной формальности для возвращения на Родину советского офицера
Ярослава Михайловича Скоморохова. Он попал в Америку из афганского плена... Возможно, это явится
оправданием всей вашей деятельности здесь!
- Я... - захотелось Арону еще поторговаться, но он разом оборвал сам себя: да вот же она - пруха! Конечно,
за одним этим наша делегация и поехала в Америку! Чтобы содействовать освобождению русских солдат,
захваченных в Афганистане в плен! Это же – с ума сойти!
Арон как каторжный проработал всю ночь и утро следующего дня. Он выполнил все, что ему было велено.
Более того. Позвонил в Москву и не скупясь на детали вколотил в мозги нужным людям, как
демократические газеты и телевидение должны встетить возвращение делегации. Как триумфаторов-
посредников! Благодаря которым Россия получит назад своих сыновей, оказавшихся в лапах у афганских
бандитов! Разумеется, через еще одного посредника - братскую Америку. В каждом отдельном сообщении
нужно напоминать, что эту гуманную деятельность товарища Рыла пытаются тормозить антисемиты,
засевшие в советских посольствах. Популярность сибирского вождя нового номенклатурного типа подымется
на такой уровень, который Горбачеву и не снился...
"Нет, - думал Арон. - Врете! Деньги ваши будут наши! И ты, Сашка Гримм со своим пленным тоже будешь
работать на нас. Больше не на кого!"
В Шереметьево возвращенного из плена советского офицера Ярослава Скоморохова двое штатских взяли
под руки едва он соступил с трапа. Лицо его враз сгладилось и стало похожим на лист выцвевшей бумаги.
- Ты… Ты же мне обещал, - одними превратившимися в резину губами обратился он к Сашке.
- Ты же на службе, - по-командирски окоротил его тот. – Подними голову! Это - обыкновенная проверка!
Зябко было в предновогодней Москве, и вчетвером они так и застыли с растопыренными руками и
открытыми ртами. Пространство неподвластное времени охватило их, сопутствующий народ куда-то
подевался. Никто не заметил, как задом подполз к ним микроавтобус; дверцы распахнулись, и
сосредоточенная шайка парней с кино- и фотоаппаратурой окружила их. Верховодил Арон М.Бревно,
выглядевший именинником.
- Товарищи телезрители, - возбужденно заголосил он, елозя губами по непристойнообразному тулову
микрофона, которнй держал перед ним Анисим Нахалков. - Теперь вы сами можете убедиться, каким
образом советская Мать-Родина встречает своих, спасенных из плена, сыновей!.. Крупным планом, - крякнул
он в сторону. - Да не меня! ... Советский офицер Ярослав Скоморохов был освобожден из афганской неволи
при непосредственном участии товарища Рыло, возглавившего переговорный процесс и проведшего ряд
сложных дипломатических маневров. Откровенно говоря, для этого только он и летал в Америку! Теперь,
когда Скоморохов наконец-то очутился на родной земле, его на ваших глазах подвергают аресту агенты КГБ!
За что? ... Наезд! Наезд! - Страшенно сморщившись, он отворотился от микрофона.
Оторопевший, как под пулями не бывало, Сашка оглянуться не успел, а уж вся гопа, сгрудившись вокруг
нелепого, длинного Скоморохова, точно в пылесос, всосалась в микроавтобус; удивительнее всего было то,
что с ними туда полезли и "агенты КГБ".
С головой налитой свинцом, нога за ногу по бесконечному, заснеженному полю аэродрома потащился
Сашка к таможне.Там его как члена гуманитарной делегации самого товарища Рыла пропустили, будто песок
меж пальцев. Да и не вез он в своем смешном чемоданчике ничего из той клятой Америки; Скоморохова же
увезли и без досмотра ... Эх!
Домой из аэропорта добирался он пожалуй что и подольше, чем из Вашингтона в Москву... По-зимнему
беззащитные пригородные перелески, новостройки, после которых сразу же начинались улицы безликой
дореволюционной застройки. Впервые в жизни он поймал себя на том, что глядя из окна экспресса, он
отчего-то опасается милицейских машин, гаишников на перекрестках, просто случайно мелькавших в
людской гуще обыкновенных милиционеров. Будто где-то уже отдан приказ, и все они, служители
правопорядка, подчиненные только тем силам, что тайно пришли к власти в Союзе, готовы его схватить! И
еще вину свою он ощущал, тяжелую, как собственная голова. Перед Скомороховым ... да перед любым, кто
попадался на глаза!
В конце декабря в Москве не понять, который час стоит на дворе - то ли утро, то ли вечер. Сашке было все
равно. На обледенелой расколотой плите, заменявшей крылечко перед его подъездом, он поскользнулся и
влетел в дверь руками вперед. На них сейчас же повисла неразичимая впотьмах женщина.
- Господи, целую неделю, - всхлипывала она,- целую неделю я тебя тут встречаю! Если бы только
знал!
- Постой, да ты кто?
Разглядеть было можно только то, что на голове у нее колосится высокая светлая прическа да, верно, от
слез поблескивают скулы. Всем телом она вцепилась в Сашку, не давая ему шевельнуться. Он выпустил
чемоданчик и с силой оторвал ее от себя.

159
- Не узнал даже, - поникла она. - А я-то думала...
В несколько мгновений он с какой-то назидательной замедленностью вспомнил все. И давно прошедший
день Победы, казавшийся ему таким одиноким, а ведь жив еще был Афган! И небритую кавказскую рожу, без
обиняков предложившую ему чудную русскую девчушку ... Рожу ту маленько погодя пришлось поучить
вилкой! ... А ему бы следовало знать, что такие рожи по-гадючьи мстительны...
- А Ара твой в моей квартире сейчас шастает? Ну-ка шагай вперед!
Без слова она стала подниматься по узкой леснице и когда на площадке попала под квелый свет из окна,
Сашка удивился, что движения ее вовсе лишены обычной женской многозначительности - руки-ноги точно
плети.
Дверь была в порядке. Он отпер.
- Под ванну загляни, - равнодушно сказала она в коридорчике и, привалясь под вешалку, сама
превратилась в позабытую тут ветошь.
Сашка механически закурил; какое загляни, и так ясно, что в квартире никого нет.
- Ну, - лишь бы не молчать спросил он. - Что надо?
Грязным он чувствовал себя, извалявшимся невесть в чем. И не в перелете было дело. В жизни. Ту дорогу,
по которой он шел к цели, положим, к горизонту, жизнь вдруг перевернула вверх ногами, и из путника он
превратился в муху на потолке. На прежнее даже головы не повернуть. Далеко внизу ржали над ним,
подпрыгивая, Арон М.Бревно с Анисимом Нахалковым, а Рыло, пьянущий в дым, стоял нерушимо, как скала.
Сашка понимал, что поступив в штат к Рыле, попал в стан избранных покупателей. Не недвижимость они
скупали, а незыблемость - Россию, власть над ней! Но КГБ? Но бедолага Скоморохов? Неужели и их можно
подкупить только затем, чтобы растоптать и унизить его, честного советского офицера?
- Ну хватит тишину жевать, - подстегнул он незванную гостью. - Говори в чем дело и разбежимся. У меня
сил нет на всякие трали-вали.
- Люблю, - ответила та, придерживаясь за стенку. - Я тебя люблю!
С тех пор как видел ее Сашка, она сильно сдала. В чем только и душа держалась. А красоты, той, что
захолонула его некогда, не было и помина. Волосы посеклись, провалились глаза и щеки...
- Прикажешь сойти с ума от счастья, - понимая, что гнать ее отсюда или разубеждать не способен,
сказал Сашка. – Сообрази-ка чайку на кухне.
Он прошел в комнату и сел в кресло, поставленное там, где обычно спал Афган.
Жизнь! Вот на что жгла обида. А рядом, размером с вербную мохнатую почку, вызревала, туманилась,
разрастаясь и дрожа, боль о том, что рано или поздно жизнь прекратится - дух перехватывало и глазам
делалось тесно в орбитах. Ведь больше не будет... Никогда! Самого простого! Всем доступного... как тот
первый морозчик поутру, и он, Сашка Гримм, пятнадцатилетний подросток, больше не вздохнет, густой и
тяжелый, тот рвущий легкие воздух, не простучит упругими каблуками по затвердевшей комковатой земле...
…Он почти позабыл о ней, когда она, самозванная, опасная и лишняя, замелькала перед ним с чайником и
чашками.
- Значит, любишь? - отнесся он ко всем ее действиям, насильно возвращая себя к той сегодняшней
точке жизни, с которой все мысли его, все чувства влеклись прочь…
Есть мужское упрямство, мужчина отстаивает истину; заупрямившись, женщина отстаивает только то, что
сочла своим, и пусть весь мир рушится вокруг, если ему это не по нраву.
- Да, - услышал Сашка спокойный голос;т ут же упало и не разбилось блюдечко, он поднял его.
Эта женщина тоже была жизнь и самозабвенно требовала своего, а его еще надо было найти. Сашка
подождал, пока она нальет чаю и, отхлебнув, сказал?
- Ну хорошо. Вот я приду в Кремль и скажу: я тебя люблю! Он что сейчас же станет моим?
- А ты думал... И станет.
- Ты поняла, что ты сказала?
- А зачем?
Действительно, зачем? Он-то, идиот, слушает и понимает, говорит и опять-таки понимает. В итоге все
остается на своих местах. Нулевой результат! ^,чего в природе не бывает. Нет, надо или только понимать
или только приказывать, коктейли здесь не проходят.
- Ты вообще кто? Училась? Работала?
- Я? Никто. Зачем мне учиться? А работала с Арой ... Ну ты знаешь...
- Свою вертушку, Ми-24-н1Ув Афгане бывало с носового колеса поднимал в любых горах... Только,
правильно, зачем? И учился ... зачем? 3емлю я хотел увидеть всю сразу... она ведь прекрасна! Ты
понимаешь?
- Ага, - радостно звякнул ее голосок, но не понимала она ни слова. Даже не вслушивалась потому, что все
глушил низкий голос поднимавшийся из нутра ее. Слова Сашкины били в нее, как в колокол, и вся она
страшно гудела от этого. Где тут было понимать?
Ничего этого Сашка не замечал и близко. Так долог был его одинокий путь, так бесплодны все ожидания и
так велика накопившаяся жажда поступка, свершения - он уже не мог не расплескивать всего, что носил в
себе. Душа, душа пошла через край.
- Вам с Арой убивать приходилось, - спросил он совсем как бы между прочим, и она опять-таки не
поняв, купилась на обыденность простецкой интонации - ответила:
- Один раз. Ну случайно... Мы не хотели.
Сашка усмехнулся!

160
 - Раз не хотели, так и не убивали. Кирпич, упавший прохожему на голову - не преступник.
- Ой, - вдруг с нескрываемым облегчением выдохнула она. - Так ты убил кого-то?
Ей еще и двадцати не было, но - московская да уличная - в своей женской неотразимости и необходимости
она уверилась давно. У тех, с кем проводила она все время, особым шиком было намекать при ней на
убийства, которые потом никто не совершал, на ошеломляющие кражи, которые тоже кончались пшиком.
Привычное она нутром почуяла, ей сразу стало уютнее в непрошенных гостях. Получается, этот Сашка, ну
никак не похожий на ее многочисленных знакомцев, тоже вон не без греха. В натуре, держит против кого-то
камень за пазухой. Да, держит!
- Не считал я убитых, - промолвил, как отмахнулся, Сашка. - Я не снайпер. Солдатам на войне считать
некогда. А ты подумала я - бандит?
Она улыбнулась. На всякий случай. Кто вас, мужиков, разберет! Она пришла сюда взять его, приспособить
к нуждам своего тела, сделать своим. Мужики, да, называют это: она пришла отдаться. "Вот фиг вам, -
думала она. - Сроду никому не отдавала и не отдавалась. Я беру. Поняли? Свое! Пока другие не прибрали!".
- Ты, конечно, тот еще подарочек судьбы, - размышлял между тем Сашка. - Кто его знает, чего тебя
принесло ко мне. Хорошо, если не попытка твоих дружбанов отомстить.ииш/Всем своим видом она
изобразила - нет, нет, никогда!/ Да мне все равно. Скажи, пожалуйста, я чувствую, ты спец. Вот убили вы
человека! Тихо! Я к примеру... к примеру, - властно поднял он руку в ответ на ее бурное негодование. - Так,
взяли его машину, деньги, барахло, удачно сбежали... Теперь вопрос, какая еще польза будет от этого
жмурика?
Вот сейчас она действительно ничего не поняла. И закокетничала, на середину комнаты бросила из-под
коротенького подола ножки, захихикала.
- Соль подешевеет... Идет? - сказала лишь бы не промолчать.
Сашка почти не смотрел на нее. Со всеми своими чувствами и прикидками она попала на самый край его
сознания. По центру шла его Воля. Его, несомненно! Но кто-то поставил ее на кон в своей игре. Воля - это
совершеннейшее оружие. Оружие надо содержать в чистоте, а волю - в святости. На базаре, общедоступная,
она непредставима.
Прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками. Это и есть точнейшее определение Воли, ее
формула. Сейчас Сашка смятенно чувствовал, как какие-то силы пытаются подсунуть ему лишнюю точку.
Точку исходную, которой является он сам, не заменишь. Разыгрывать можно лишь ту, с которой необходимо
соединиться.
В последнее время она явно начала двоиться...
Афганская война воспитала в нем чувство справедливости, неиссякаемое и неумолимое, требующее
применения, отвергающее бездеятельность.
С человеческой плоти тучнеет земля, а пролитая на нее злобная кровь удобряет ее, делает добрее. Так
было на проклятой земле Афганистана и поневоле думалось, что так должно быть и на родной земле, на
русской. С Великой Победы не видела она дурной вражьей крови...
... А были враги, были. И не заемные, не из-за моря-окияна, а рожденные среди своих...
По началу открытие это, пусть и совершенное самостоятельно, было слишком общим, рассеянным, как
любой ненаправленный свет. Сосредоточить его первой выпало Алене Зотовой, когда она вдруг по-женски
не к месту попросила Сашку убить подлеца Рыло, большого государственного человека, вождя нового
номеклатурного типа. Не приняв, разумеется, ее просьбу всерьез, уже на службе у этого самого Рыла Сашка
сам понял, как опасна подобная тварь, попавшая на высокий пост. Ведь народ видит в ней олицетворение
государства, а своему государству русский народ от веку привык верить. Когда его обманывают на самом
верху, он беззащитен, как ребенок. Таких, как Рыло, необходимо убивать, чем раньше, тем лучше. Но… Но,
если бы в России их было только двое: он да Рыло! ... Нет, покуда Сашка учился летать и воевать, а потом и
воевал, проливая настоящую кровь и защищая Родину, на Родине что-то перевернулось не тем концом.
Правители Союза перестали служить не только своему народу, но и самим себе. Казалось, они назначались
единственно, чтобы обслуживать своих советников. Таких, как Арон М.Бревно. По глупости и по лени
правители пошли за советниками не продравши со сна глаз да еще и спрашивая: удобно ли им ступать. А
народ поплелся за ними и вовсе вразброд, совсем без дороги... Теперь убийством одного Рыла ничего не
поправишь. Их там тьма! Взять хотя бы того же Нахалкова...
- Нахалков, - вступила тут откуда-то она. - Он же голубой! Вот бы не подумала...
Вот диво! Сашке казалось, что он убедительно, умно и доходчиво говорит, но он скорее думал вслух, чем
излагал. На нее он вскинул ничего не видящие глаза. Синева в них, измучась, перекипела и затуманилась, и
не смотрели они, а договаривали то, что пропустили губы.
И она не захотела больше не понимать. Что слова? Только бы держать эти глаза у своей груди, и в
клубящейся тоске их высматривать ту причину, которая соединяет мужчину с женщиной крепче всех иных уз
земных.
- Ты сосни, - с нежностью, которая сильней любой силы, обняла она Сашку. - Положи вот так головку.
С дороги ведь...
Пальцы ее легли ему на веки. Они были спокойны и прохладны.
- Нет, - еле слышно вымолвил он, - кто боится пролить кровь, того отравит ш^щ^ВШ г~(1 и ГР е иа *
И уснул.

161
Глава седьмая
На круги своя.

Если разобраться, духовная жизнь Изяслава Маровихера всегда сводилась к двум состояниям: то он
бросал пить, то начинал.
После страшной гибели Коли Баева, когда ему с Карасиком не в шутку привиделась беспощадная месть
"Черного передела" за их легкомысленное отношение к заветам предков, эти два состояния каким-то
образом ухитрились смешаться между собой. И немудрено! Карасик, паскуда, слинял, а Маровихер из
последних сил вынужден был отдуваться в одиночку.
Как ни в чем не бывало, он шлялся по городу, разыгрывая привлекательную роль всеми любимого и
преуспевающего редактора популярной независимой газеты. Сам с замиранием сердца ждал откликов на
подсадную, провокационную статью о безвременной кончине Нурдулды Горфункеля, надеялся найти среди
них прощение и поддержку, а приходилось встречаться с кучей самого разного народа, ужинать с ними, чего-
то разговаривать. Тут его антиалкогольные принципы и претерпели существенное изменение. Пришлось
жестко сузить временные рамки. Если раньше он, положим, год пил, а год не пил, то теперь этот метод
пришлось употреблять всего за один день: хочешь - пей, хочешь - не пей! Короче, вскоре он и сам перепутал
в каком из двух состояний находится... .
Под это дело, может, спьяну, а, может, и наоборот, он и сцепился с Моней Едкиндом в жарком споре о
вечном блаженстве.
-Вечное блаженство - это вечный оргазм после смерти, - кричал Маровихер.
Талмудист и наветчик, Моня Едкинд редкозубо возражал, упирая на то, что еврею, существу избранному, не
след упиваться в черт его знает какой торричеллиевой пустоте, разумнее блаженствовать здесь, в среде
обитания, где всего вдоволь.
- Будь ты хоть двести раз избранным, - горячо не соглашался Маровихер, - здесь тебе какая-нибудь
сука всегда может прямо в душу нагадить !
Невозмутимый, как бы всегда отрешенный Моня бесил Маровихера своей непоказной самоуверенностью,
но приходилось терпеть. В газетной работе секс-философ был незаменим, кроме того недавно выпустил
тяжеленный том - "Сексуальная жизнь ребенка" и, выходит, со всех сторон был на коне - весь
интеллектуальный Петербург только о нем и говорил.
- Хрен с ним, - подытожил полемику Маровихер. - Жизнь покажет!
И жизнь не подвела. Через пару дней кабинетный ученый Моня Едкинд был с великим шумом арестован по
подозрению в совершении целой серии сексуальных убийств. Жертвами его насилия были мальчики. Чем
младше, тем лучше. Ребенка после полового акта Моня обычно расчленял...
После допроса в качестве свидетеля, допроса жесткого и нелицеприятного, Маровихер, возвращаясь
восвояси, тряс головой, будто набрал в уши воды. Дело было даже не в подробностях кровавых, как
профессиональные фантазии голливудских сценаристов, - дело было в том, что среди погибших мальчишек
попадались и еврейские!
Похоже, девятым валом накатывал конец. Что теперь будет с газетой? Моня в ней и шутил, и делал
эротические обзоры прошедшего, и составлял половые прогнозы на всех знаменитых особ современности...
Да, ничего не скажешь, видимо, это - профессиональная болезнь! А если ж узнают, что среди его жертв были
еврейские дети? Вэй из мир! Горе мне! Горе!
Когда он добрался до своего дивана, выбора пить или не пить уже не было. Конечно же, пить!Как можно
скорее и как можно больше!
Выпил. Позвонил второму киту своей разнесчастной газеты - умнику Име, шашисту. Когда последняя цифра
номера стала на место, ужаснулся от пришедшей внезапно мысли - а этот тихоня чем занимается в
свободное от работы время? Небось, тоже режет кого-нибудь ножичком?
Ответили ему поразительно ангельским голосом.
- Ноги в руки, и сюда!
На взошедшего Иму Маровихер попытался вылупиться обоими глазами сразу и чуть не упал со стула.
- Ты с кем спишь? - рявкнул все-таки.
- С мамой.
"Ну!" - отлегло от сердца.
- Она у меня очень больная, - как ни в чем не бывало, продолжал Има. - Вот я и предусмотрел, чтобы с
ней и ночью ничего не случилось. В одной комнате спим.
Вконец ошалев, с матеркам да на пальцах Маровихер поведал ему всю преступную трагедию экс-секс-
философа. Когда дошел до того, что в поползновениях своих Моня добрался и до еврейских мальчиков,
совсем сник.
- Представляешь, - плакал, - толстых еврейских мальчиков! А? Глазки, щечки! Изверг... Интернационалист!
- Карасик, - тоже всхлипнув, произнес Има - Один Карасик.
- Ага! Карасик! Ты хоть знаешь, где он?
- В Гомеле. Вот адрес.
Блаженство, подобное тому, вечному, о котором так недавно скандалил он с детоубийцей Едкиндом,
охватило Маровихера.
- А и правда, - утерся он. - Ну и голова у тебя! Недаром в сто клеток играл.
- Конечно, у меня голова, - охотно согласился Има, - Но Карасик - святой человек. Он все может.

162
О святости своей Валериан Карасик и сам знал не по наслышке.
пусть и т&ышАяшшштъ между бровями - раз! Масонский тесть, умерший, правда, не совсем
естественным образом, - два! Наконец, всесоюзный банк с международными связями - три!
Беда, что уйти все это могло в одночасье. О-хо-хо, - четыре...
В Гомель, скромненько эдак, поездом, прибыл он в середине дня. В городе своего серенького детства не
был черт знает сколько лет, и потому выбравшись из подземного туннеля на привокзальную площадь,
почувствовал себя обыкновенным приезжим, а не старожилом. "Пять,” -самопроизвольно загнулся у него
мизинец на правой руке. Укоризненно оглядев самостоятельный палец, Карасик взял такси и велел ехать в |
алинейный район, где на тихой улочке жила в собственном доме мать (Гсестрв
- Шесть! - вдруг гаркнул он в самое ухо водителю, едва тот взял с места. - В гостиницу вези. Самую лучшую!
пСож",кажется!
И то сказать, мать, конечно, дело святое, но святое всегда может подождать, решать надо те проблемы, что
на шее сидят.
Из гостиницы, сделав несколько звонков и переодевшись, он пешком двинулся в сторону базара. Толстый и
наглый, с ног до головы в импортозе, клацая американскими зубами, производил Карасик на улицах родного
города не величественное, как хотелось, а театрализованное впечатление. Будто он - герой какого-то
боевика из жизни провинцальных американских гангстеров; идет, чтобы его прихлопнули средь бела дня...
Правда, здесь уже начинало темнеть. Белорусы - народ деликатный, и завидя шлепавшую об асфальт всей
ступней тушу Карасика, прохожие отводили глаза, тот же, напротив, пялился на каждую подходящую юбку и
снисходительно сопел, но на душе кошки скребли, большие черные коты...
Таки, доконал его страх перед возможным возмездием и примчавшись в Гомель, он воспользовался
телефоном, который достался ему от его погибшего странноватой смертью тестя, известного масона-рабби
Алесандра Ивановича Тверского. Это уже был край. Признаться, когда неверной рукой набирал Карасик
номер, от души надеялся, что давно переменили его - сколько лет прошло, но хрена с два, сразу же ответили
и не откладывая пригласили в гости. В дом, которого Карасик с детства боялся - в "Дом цыганского барона".
Плосковерхий, в полтора этажа, восемь окон по уличному фасаду, дом тот лежал в переулке подле базара,
как коробка, заключавшая в себе молчаливую жуть. Ни звука не доносилось из-за стен его, никто и никогда
не видел, как открываются и закрываются ставни его. С малых лет, бегая на базар к отцу рубщику кошерного
мяса, запомнил Карасик, что "Дом цыганского барона" всегда выглядит темным...
Трусил он порядочно, однако шел, ибо ноги сами несли его. Они подошвами узнавали исхоженные некогда
вдоль и поперек места. Вот по Крестьянской улице перешел он проспект Ленина с ярко освещенным направо
магазином. Отсюда - рукой подать. Карасик шумно перевел дух. А уж совсем стемнело вокруг. В Питере,
уезжал, уже морозило, а тут широко и влажно еще дышала зрелая осень. Вроде асфальт везде и каменные
дома, а кажется, что совсем рядом все собирают и собирают поздние яблоки...
Не помня себя, выбрался Карасик к указанному адресу. Темнее темного стоял "Дом цыганского барона".
Матерно подвывая и подсвечивая себе зажигалкой, вскарабкался он на крыльцо. Дверь сама открылась
внутрь, а за ней разве что самую малость светлее, чем на улице. Но вдруг - руки! Женские. Снимают дорогой
итальянский плащ... еще более дорогую шляпу, черт знает откуда... Ага, ведут. Ну наконец-то, комната и
свет. Правда, свет жиденький, как от керосиновой лампы и убранство, мягко говоря, не то: самодельный стол
и две такие же табуретки. Карасик осторожненько сел, мгновенно вспомнив, что на подобной мебели порвать
штаны - плевое дело. Огляделся. Напротив, в углу - хануккия, старинный ханукнальный светильник.
Большой, серебрянный. “Между прочим, серебро – ого-го! Такое нынче днем с огнем не найдешь. Век,
наверно, семнадцатый,” - проснулся в банкире искусствовед. Но: "Сколько же это может стоить в в
долларах?", - тотчас же окоротил искусствоведа банкир.
Карасик прикинул по курсу... плюс-минус... и не сразу понял, что в комнате он уже не один. А когда увидел, с
кем именно он не один, то собственное сердце вдруг отчетливо ощутил холодным куском лежалой ветчины.
Легло, падло, и ни мур-мур! Время словно повернуло вспять; давно усопший от перманентного запора рабби
и тесть ура/йцш-ч"™** в одном лице - Александр Иванович Тверской стоял перед ним, как вылитый. Тот же
колтун волос на голове, затруханный, но дорогой костюм с чужого плеча...
- Сколько, по-вашему, может стоить такой светильник? - выпучив глаза и чувствуя, что сердце, этот
мудацкий кусок отварного мяса никакне желает стучать, спросил Карасик и совсем зашелся: крашенный
суриком пол перед его глазами мгновенно занял место беленного потолка, и все пропало...
На землю он вернулся от того, что на голову ему не скупясь вылили холодной воды.
- Такой костюм, как у меня, - сам изумляясь своей настырности, сипло залупился он, - даже при моих
заработках, портить нельзяI
- Дело не в том, чтобы много зарабатывать, - отмахнулся от взъерошенного Карасика тот, с кем он был не
один, - дело в том, чтобы мало тратить!
- Почкумы? - безнадежно удивился Карасик непослушным языком. – Каикая така?
Тот, кто был его покойным тестем, а, может, и кем-то иным, осмотрел его умными, быстрыми, как у мыши,
глазами.
- Почему так? Или - как так?
По-девичьи зардевшись, Карасик кивнул - говорить было себе дороже, язык стал - хоть выброси.
Двойник покойника или, кто знает, сам подлинник собственной персоной уселся на табурете напротив со
староеврейской учтивостью - ножки будто приклеены одна к другой, ручки - ладошка к ладошке.

163
 - Нам с вами, Валериан бен Абрам, делить нечего, - с редкой убедительностью произнес он: - Все
ваше моментально может стать нашим!
Карасик не то всхлипнул, не то хихикнул.
- Да перестаньте, глубокоуважаемый! То, что вы мне здесь понаделали, ужо не смешно. Посмотрите
сами, чтобы остановить эмиссию вашему банку, мне понадобится один день. День! - Он в деталях
перечислил те кредитно-финансовые точки, через которые Карасик гнал свои деньги на Запад. Поименно
назвал людей, дававших "добро" на такие операции; людей этих Карасик считал своими партнерами по
бизнесу...
- Пвггить можно, - сообразив, что все самое страшное позади, а впереди - тот же бизнес, спокойно попросил
Карасик.
- Хоть сто порций.
Они прошли в соседнюю комнату, где был накрыт стол. Давненько столь страстно не жрал Карасик... Пока
он работал, как уборочный комбайн, его собеседник сидел с нетронутой рюмкой вишневой наливки.
- Готов выслушать все ваши предложения, - насытился, наконец, Карасик, - и взвесить их как деловой
человек... Даже самые фантастические! .
Чей-то там двойник тонюсенько ухмыльнулся:
- По-деловому так вас за покойного рабби Александра бен Ивана надо побить камнями. Так что не
будем ... Я скажу, а вы сделаете...
Суть сводилась к следующему. В пору грянувших над Союзом перемен гомельская еврейская община не
хотела оставаться с "таком". Без гарантий бросать деньги на ветер тоже не хотела. После затяжных
междусобойчиков было все-таки выбрано поле действия и фигура, которой можно было ходить по этому
полю не засвечиваясь. Полем стал многострадальный Верховный Совет, а фигурой - Ярослав Михайлович
Скоморохов, воин-интернационалист, недавно возвращенный из афганского плена самим Рыло. Однако и на
такой, казалось бы, беспроигрышный вариант евреи раскошеливались туго. Тогда вспомнили про земляка
Карасика, ставшего в Питере банкиром. То, что он, отрезанный ломоть, оплатит расходы, связанные с
выдвижением Скоморохова в народные депутаты, устраивало всех. Принялись за дело. Пока в Питере
Карасик безмятежно нагуливал долларовый жирок, в Гомеле уже оценили изуверское убийство отца Николая
Баева и тот ужас, каким пробрало в Союзе всех разбогатевших евреев-выкрестов. Для окончательной
лакировки была подключена Гюли Чохомбили, и Карасик, сам того не ведая, покатил оплачивать корешки тех
сладких плодов, вкус которых ему останется неведом.
Разумеется, высказано все это было куда суше, без аналитической слюны, но Карасик, привыкший играть
на обе стороны стола, домыслил то, что было для него очевидным и решил, что отбояривается малой
кровью.
"Да подавитесь вы,чем хотите, - думал он упоенно, глядя в одну точку. - Пейте мою кровь, сосите мои яйца!
Все равно бы вы меня достали, не сегодня, так завтра!"
- Сколько нужно всего на круг, - спросил он без всякого выражения, - и каковы единовременные доли?
Названные суммы только укрепили его решение."Как не верти, а провинция есть провинция, провинцией и
останется!". Поторговавшись для виду, он согласился и засобирался уходить.
- Все детали - в рабочем порядке, - кивнул и вышел, выжатый, как лимон, но с неукротимым
ощущением победы в груди.
Под навесом крыльца он помедлил, тьма маленько рассеялась, но зарядил дождь. "Извини-подвинься, - не
без грусти пришло ему в голову. - Кончается местечковая еврейская мощь... А может, оно и к лучшему?"
Он потянулся поднять воротник, в это время дверь сзади, скрипнув, отошла и выскользнувшая оттуда тень,
у которой только и заметил он что исступленно молодые глаза, обожгла его таким поцелуем, что он едва
устоял на ногах.
- Вот это сервис, - вслух сказал Карасик и, сплюнувши, зашлепал по лужам в гостиницу.
Восхитительный сервис утром поимел продолжение. Дежурная по этажу, когда Карасик попытался ее
пощупать, передала ему папку - досье на Скоморохова. Съевший собаку на документах, Карасик сразу же
открыл последнюю страницу и прочитал, что столь необходимый еврейству объект прибыл в Гомель только
несколько дней назад и сейчас вовсю отмечает возвращение... "Раньше чем через неделю говорить с ним
бессмысленно", - решил Карасик и нарядившись пуще вчерашнего спустился к ресторану - позавтракать. Как
говорится, поцелуй пробой и ступай домой - заперто.
С его-то деньгами, в забегаловке на углу он нахлебался какой-то бурды и, ощущая желудок как нечто пусть
и родное, но непотребное, очертя голову бросился под первую же легковушку, требуя,чтобы его отвезли в
парк.
- Ты, дядтка, с розуму съехал, - отвечал ему водитель, - до того парку - мо^квартал!
Обеими руками приласкав желудок, Карасик вспомнил, что все правильно - тут только площадь перейти, и
мимо памятника Ленину заковылял ко входу в знаменитый гомельский парк, привольно - то вниз, то вверх
-окруживший дворец Румянцевых-Паскевичей. Его, давно уже голые, деревья, высились в спокойном
ожидании и ждали, разумеется, не Карасика. Тем не менее в животе у него забулькало, и он сообразил, что
тоскует.
Как если бы привели его на фабрику, где день и ночь печатают, режут и складывают в пачки доллары. И
глядя на это кощунство, он сначала бы горько пожалел о том, как поздно стал зарабатывать деньги, а потом,
еще горше, понял бы, что со всеми своими махинациями ему за печатным станком все равно не угнаться.

164
 Эти деревья были уже огромными и старыми, когда он прибегал сюда мальчишкой, то, что нынче он тоже
постарел им было до лампочки, и сколько ни живи на белом свете Карасик, их ему не пережить!
Позабыв даже о желудке, руки в брюки, легким, как ему представлялось, шагом он свернул налево. Там,
перед фасадом дворца был фонтан, где летом с оглушительной печалью играл духовой оркестр, где,
подкрашись, можно было дернуть приглянувшуюся девчонку за косу или купить яичное мороженое...
Фонтан, конечно, не работал. Скамейки вокруг, в незапамятные времена ломившиеся от публики, были
пусты... Впрочем, нет. На ближайшей, как шиш, торчал небритый ... Маровихер! Здоровый глаз его смотрел
по-собачьи преданно, а косой грозил небесам. И кстати, зря, - пронизанные каким-то тайным светом,
необыкновенно хороши стояли в тот день облака над Гомелем.
Карасик прямо обомлел. Еще не легче! Как ни извилист был ум старого практика, ну не укладывались в нем
рядом два таких простых и знакомых явления, как Маровихер с гомельским парком! Видимо, лежали через
извилину.
Опять предательски забулькало в животе, и дрожь прошла по всему телу.
- Изя, - стараясь говорить, как можно медленнее, выдавил из себя Карасик, - пойдем в туалет. Я знаю, где
здесь...
- Сказал бы я тебе... - ругался Маровихер, когда они выбирались из загаженного сарайчика. - Тебе вон
полчаса на толчке сидеть надо, а мне вообще расстегиваться незачем - у меня в поезде ресторана не было!
С обычным высокомерием Карасик взглянул на него.
- Ты зачем, слушай, упал, как снег на голову? Случилось что?
Когда он выслушал мастерский рассказ Маровихера о том, как тихий кабинетный секс-философ Моня Едкинд
обернулся серийным маньяком-убийцей ,желудок сызнова разгулялся в нем, хорошо еще, что на холостую
ногу.
"Не ... Не так ... Неправильно ... Не соответствует имеющимся данным, - как с невидимого дисплея
считывал и отбрасывал он вариант за вариантом. - Не отвечает... Не...".
- ... А вот что! - Он развернул к себе понурившегося Маровихера. - Вот что! Пулю нужно отливать из
того, что Моня Едкинд - это псевдоним.
Врубился?
Промерзший и голодный Маровихер был туг на головку!
- И ты можешь взять псевдоним, и я.
- Правильно. Но, - Карасик поднял лоснящийся, как сосиска, палец. - Наличие псевдонима позволяет нам
свободнее распоряжаться с национальностью его носителя. Моня Едкинд - еврейский псевдоним, а кто он на
самом деле - черт его знает. Чеченцем был твой Моня, или, например, адыгом! Да, адыгом. Это - хорошая
национальность, ее никто не знает. Звоняй своим помоганцам, пускай засылают эту хайку во все газеты!
Пока он говорил, с вдохновенной тупостью созерцая перед собой одну условную пустоту, что-то в ней
несомненно нравилось ему, вот бля буду.
- Ты чего? - подозрительно зыркнул он на Маровихера, поскольку никого другого поблизости не было.
Маровихер, одетый, пожалуй, и подороже Карасика /"мятая" кожа и замша/ стоял в метре всего,но
почудилось вдруг, что сам Карасик сидит сейчас на чем-то антикварном из серебра и золота, что к сидению
его ведет длинная мраморная лестница, а по ней, стеная и плача, на коленях корячится Маровихер.
- Ты чего, Изя, - повторил Карасик. - Сердце, что ли?
- Перед тобой надо падать на лицо! - ухватившись за те места, где у правоверных евреев растут пейсы,
отвечал тот.- Человек, двигающий горами, - вот ты кто!
- А? - словно не дослышал Карасик. - Как говоришь?
- Ты - человек, двигающий горами, - чуть не по слогам вымолвил Маровихер.
- Горами, Изя, легче! Человек из праха создан, из говна, проще говоря. Он ко всему липнет, к нему все
липнет. Когда наши великие предки двигали горами - это была чистая работа, уверяю тебя. Я – нет. Нечего и
говорить. Веришь, вот здесь чувствую - отмываться не успеваю! Так и хожу по уши в чужом говне ... Мрак!
- Й-я! - выбил зубами Маровихер. - Й-я… Одним словом, Валериан, чем могу...
- Философ бы сказал, что говна на всех хватит, - хохотнул Карасик. Он наслаждался. Жажда
проповедничества, сидевшая в нем, как и в каждом еврее, блаженствовала. И потом, он-то знал, что под
говном Маровихер подразумевает доллары, много долларов, а Маровихер ведать не ведал, что говно для
Карасика, говно и есть! Им-то, натуральный, он и собирался поделиться: - Так сказал бы философ, Изя. Но,
как финансист, могу тебя заверить - говно тоже кончается. Железный закон, если спрос превышает
предложение. Ты понял, даже для того, чтобы хлебнуть дерьма, работать надо!
Маровихер скуксился в сторону. Он был старше Карасика на пару лет, и всю эту еврейскую премудрость
узнал еще школьником,
- Ты - человек молодой, - продолжал изрекать Карасик, вразвалку ступая к тому из флигелей дворца
Паскевича, над которым висела щербатая надпись:погребок. - Шустрый. Тебе и карты в руки.
- Какие карты! - рвануло, наконец,Маровихера. - Эти хасиды полудурочные тюкнут топориком в лоб, и привет!
- Будь евреем, Изя, а не старой бабой! - словно выбивая пыль, Карасик хватил друга по плечу. -
"Черный передел", месть и все такое прочее - из головы выброси! - Он не сказал, что лично добился
прощения, но посмотрел и помолчал так, что все становилось понятным само собой. - Очень ты мне нужен,
Изя. Вот так! Здесь!
Самому связываться с каким-то пленным гоем Скомороховым Карасику ой как не хотелось. В идее своих
местечковых соплеменников ощущал (йй он определенную пустоту. Такие бывают в чугунных болванках. С

165
виду монолит, но треснуть готов в любой момент. Нет, лучше навестить с подарками мамочку, пожить с ней
тихой еврейской жизнью, а мозоли пусть набивает себе Маровихер. Сюда его никто не звал. Очко заиграло -
сам приперся. Вот и получи свою долю самого настоящего говна. Хотел ведь...
- Ты, Изя, устаканься, - внушал Карасик, - все будет – о’кей!
Умные люди давно подметили, что, если требуется узнать вкус дерьма, необязательно хлебать всей
пастью, - достаточно подержать на кончике языка.
Маровихер, безусловно, был умный человек, но, черт возьми, в этом прошедшем времени - "был"
заключается коварный смысл; значит, был не сейчас...
Короче, к дерьму, предоставленному Карасиком, он приступил, держа ложки в обеих руках. агпь *
Карасик предупредил, что (й работУсо Скомороховым можно будет (Ейржь и'ЧрииздЗ где-то через неделю,
ибо гуляет гой на радостях, а пока не грех и отдохнуть. Тем же вечером он исчез, пообещав появиться через
несколько дней и намекнув, что всю ситуацию будет держать под контролем.
Маровихер давненько никуда из Питера не выезжал и оказавшись в номере-люкс почувствовал себя
королем в отпуске. Вроде бы неоткуда было взяться тучам, и все виделось ему ясненько, как в предутреннем
детском сне.
Сон-то первым и подкачал...
Проводив Карасика, Маровихер запоролся прямо в гостиничный ресторан.. Цены - ха-ха, напитки -
натуральные! Взял того, этого. Заиграл оркестр, ему отозвался коньяк, уже начинавший всасываться в кровь.
Маровихер выбрал самую рыжую телку во всем зале. Подошел, сдержанно по-петербургски пригласил.
Телкин хахаль так же немногословно послал его... Пожалуйста, кто бы спорил... Возвращаясь, Маровихер
ощупывал в потайном кармашке две пачки сторублевок, перевитых банковской ленточкой. Если бы они стали
вдруг двумя железными кулаками! Но - деньгами сыт не будешь, ничью морду ими не набьешь...
Между тем, за его столиком, уютно примостившимся под колонной, уже расселась какая-то[пв[ бледная, как
смерть, кикимора в съехавшей набекрень прическе, напоминавшей поставленный на попа диванный валик.
Волосы были такого черного цвета, что глазам делалось больно. Лицо у кикиморы было вытянутым и
приплюснутым, как собачья морда, однако собачьей доброты не было и помина - лишь настороженная
заостренная злобность, как у грызуна.
- Ну здравствуй,еврейская женщина, - обрадовался Маровихер. - Хочешь ли ты еврейского мужчину?
Промеж узких губ кикимора выдвинула кончик серого, шершавого языка, подвигала им с равномерностью
маятника и проскрипела: - Хочу, - потом туго, словно первый раз в жизни, улыбнулась и столь же
невыразительно добавила: - Уже месяц никакого не видела.
Тут бы Маровихеру и сделать себе зарубку, только куда там - коньяк, классная закусь, музыка и
распирающее грудь сознание собственного могущества, всесилия, которое покамест вынуждено выступать
инкогнито; полетел Маровихер, как в трубу. Обычный бабский треп он принял, как признание в любви. Еще
бы! В него да не влюбиться?! В единственного в этом городе, богатого, гениального, неотразимого... Косой
глаз его сверкал. Он опять как бы невзначай потрогал деньги.
- Итак, леди, у нас есть колоссальный выбор: или мы, как две жопы, сидим на этой скотобазе, или, как
белые люди, отправляемся в мой номер. Будет все, что вы хотите... включая кошерный переход к природе.
За кошерный переход в коридорах гостиницы пришлось заплатить ажник двум румяным теткам.
В номере он, помнится, еще пощупывал свой тайничок, но очень скоро оказался без штанов... Может и
испытывал в ту ночь Маровихер половое блаженство, может и нет - подробности кошерного перехода к
природе запомнились ему слабо. Проснулся он, падая на пол. Подруга его, разметавшись, похрапывала так,
будто исполняла некий официальный обряд. Маровихер растолкал ее, сунул денежку и велел по-быстрому
достать выпивку. Не забывая все время улыбаться ему, что-то скрипуче напевая себе под нос, та споро
собралась и исчезла. Тут только в похмельной голове Маровихера потянуло нехорошим сквознячком. Он
рванул к своей одежде, разбросанной по дивану. Пощупал. Да нет... вроде все на месте, но вроде пачки
банковские стали помягче... Сунул в карман руку. Вместо денег там лежали три упаковки женских прокладок!
Зарывшись в собственные штаны лицом, Маровихер сполз на пол. Прошло черт знает сколько времени
прежде чем способность думать вернулась к нему.
То, что терзало Маровихера, нельзя было назвать ни раскаянием, ни угрызениями совести, то было
бесконечное сведение счетов с самим собой: ты не еврей, а ничтожество; как самый последний гой, залил
глаза и позволил какой-то шлюхе тебя облапошить; тьфу на твою рыжую, плешивую голову. Больше всего
Маровихер боялся, чтобы о случившемся не прознал Карасик, тогда позор будет немерянным! Никто руки не
подаст. С газетой придется распрощаться. Какой, скажите, еврей станет уважать главного редактора газеты,
которого обвела вокруг пальца девка из ресторана?
Придерживая трепыхающее сердце, Маровихер дотащился до стенного шкафа и обливаясь похмельным
потом запустил руку в чемодан под белье. Нет, сюда эта шкура, хвала судьбе, не добралась! Деньги еще
есть. А те две пачки придется списать, как непредвиденные расходы по оплате собственной глупости...
В чемодане нашлась и пузатая бутылка джина, которым Маровихер собирался ублажать Карасика, да в
суматохе позабыл.
Изнемогший от усилий, мокрый хоть выжми, он обмяк за коротконогим столом и только призвав на помощь
всю свою древнееврейскую силу воли сумел налить себе пахучей, тугой, - видимо, суки, глицерин добавляют
– жидкости. Выпил. У-ух! Искры перестали мельтешить перед глазами, и он услышал, что на улице шумит
дождь - до этого вокруг стояла гробовая тишина.

166
 "Может... может в милицию обратиться, - голосом вчерашней подруги скрипнуло у него в голове.
Страдальчески усмехнушись, он отбросил эту в общем-то здравую мысль. Чтобы все мгновенно стало
известно Карасику; чтобы тот, ашкенази-выскочка, превратил в посмешище его, несущего в своих жилах
бесценную кровь сефардов. Никогда!
"Все-таки я, наверно, плохой еврей, - продолжал топтаться на одном месте Маровихер, - Это ж надо так
спать! Как убитый..."
Ему вспомнилось всего лишь суточной давности его восторженное настроение, которое он тогда сравнил с
безмятежным детским сном и о котором даже собирался написать стишок. Слезы сами навернулись на
глаза. Не отирая их, Маровихер выпил. "Да, дрых, как падаль, без задних ног. Однако, стоп! С мельчайшими
подробностями ему представился вдруг поспешный, непривычно тихий уход Карасика, и тю-тю-тю, -
таращился он в залитое дождем окно. - Так вот, где собака зарыта! Он! Конечно, он, падла! Несомненно!".
Маровихер выпил два раза подряд. Теперь он был уверен - потаскуху-воровку подослал ему Карасик.
Чтобы втоптать его в грязь, чтобы отобрать у него газету и отдать ее своим блядям.
С глазами полными слез сидел Маровихер над бутылкой джина и бормотал: - Ограбил меня Валериан.
Больше некому!
... А он и не думал гулять, Ярослав Михайлович Скоморохов.
В Америке, которая вспоминалась ему нынче одной душной, липкой от пота, ночью, когда, как бабочка,
пришпилен он был к безнадежной команде Быковского, тогда, да, ибо там время от него не зависело, каждый
трезвый день превращал его в бесконечность, а каждый пьяный - отменял.
Сейчас все время, куда хватало глаз, принадлежало только ему, и ничего с ним делать он не хотел. Сейчас
позабылся, наконец, афганский плен - бездонная яма ужаса, где времени не было вообще. Сейчас ,тьфу-
тьфу, можно было жить, и он жил осторожно, как минер, помятуя, что любое случайное движение, даже
залетная мысль способны мгновенно такую жизнь уничтожить.
На окраине города у него с матерью был деревянный домик, построенный после войны своими руками. Его
окно смотрело в сад. Он часами лежал на старой, высокой кровати и слушал, как шуршат снаружи голые
осенние кусты. Когда начинался дождь, он распахивал узенькие створки окошка и дышал. То был родной
дождь. Не озверевший от зноя, как в Афгане, не сезонный обвал хлябей небесных, как в Нью-Йорке, а свой,
под которым и рождаться легче, и умирать не страшно.
Еще дышал он антоновкой и поздними зимними грушами. Несколько корзин их стояло в сенях. Плоды эти,
уже снятые с ветвей, уже окончившие свою жизнь, не считаясь ни с чем, источали знобящий и упрямый дух
вечности. Думалось, пропади Земля совсем, но только повеет откуда-то такой запах, все возродится во
мгновение ока.
Дух захватывало, и слезы невольно выступали на глаза...
Холодновато уже было, сыро, но всякий вечер он подолгу застывал на лавочке у калитки. Именно так, не
двигаясь, хотел он впитать в себя все, что ни жило вокруг, вобрать его всеми порами кожи, всосать каждой
жилочкой, ибо не волен человек в своем уходе и должен быть готовым к нему всегда.
Однажды у него за занавеской, в углу окна зажужжала некстати проснувшаяся муха. Он опешил. Не знал,
что делать. Выпустить на улицу - погибнет. Оставить... Так это же для нее - плен, неволя, смрадная яма,
куда сливают помои..
- Мама, - позвал он с исказившимся лицом, - сделай же что-нибудь.
Та никак не могла понять, что же нужно сделать, чтобы вернулось к ее сыну его лицо, чтоб отстала с него эта
маска, сквозь которую, казалось, вот-вот проступит кровь...
Особенно назойливо преследовала его одна мысль о родном городе. Красив Гомель и на берегах красивой
реки стоит, и живет в нем множество самого разного народу, среди которого дураки не так уж и часты - есть с
кем потолковать. Однако, как испытал он на себе, война в Афганистане никого в общем-то не интересует.
Будто он, Славка Скоморохов, для собственного удовольствия полез на те чертовы горы, а потом оказался в
плену! Его спрашивали, сколько шмутья он привез, о новейшей радиоаппаратуре, даже о ценах, - словно не с
войны вернулся, а из туристической поездки. Действительно будучи по натуре философом, он не выдержал -
лучшему другу съездил по морде и перестал отвечать на любые вопросы о войне. Отвечать, но не думать.
"Почему? Почему так?", - сверлило его день и ночь. С чем он мог сравнить свою войну? - Только с Великой
Отечественной. И тут сразу же вступало в разум, почему их всех зовут - "афганцами"! Представить себе
невозможно, чтобы вернувшихся ветеранов Отечественной звали - "немцами". Да его отец, услышав такое,
убил бы на месте! Какая-то в державе датской гниль... Афганистан сравнивать с Советским Союзом было
неуместно, он брал Америку. Все хотят туда попасть, и кому не повезет – попадают. Опять-таки, туристы не в
счет. Те нигде ни черта не видят, кроме магазинов и блядей. Туристу, ему невдомек, что магазины в Америке
пусты, потому как цены там выше потолка; простой американец одевается и кормится по забегаловкам.
Скоморохов, например, понимал, что он в Америке жить бы не смог, а средний американец в Союзе - да.
Жил бы и радовался…
Скажи он так вслух, его никто бы не понял. И не по глупости. От того, что мозги у большинства были
перенаправлены. С невидимыми наглазниками, как прежде у пугливых лошадей. Как эти наглазники сумели
вырасти? Когда? Конечно, если взять Сашку Гримма, то... Да, в Афгане он был признанным асом. Говорили
даже, что у него полностью отсутствует инстинкт самосохранения. Чепуха! Просто он лучше других умел
управлять этим инстинктом. С его понятиями о чести и долге, как живется ему сейчас? Какая-то злая,
подстроенная глупость произошла в Москве на аэродроме. Сам Скоморохов решил - все: арестован! Что
тогда подумал Сашка? Ему надо написать, позвонить...

167
 Он перебрал свой немудрящий скарб. Та страница, на которой он записал Сашкины данные, была вырвана
из записной книжки. К непростым людям его занесло по прилету в Москву. Весьма непростым. Как бы чем-то
усиленное КГБ... Точнее, кем-то... Кем? 3десь в Гомеле, он, приехав, сразу отправился в военкомат. Хм... Без
слов дали денег и сказали: погуляй... Других так мурыжили по полгода...
Как-то он засиделся на своей любимой лавочке. Уже стемнело. Он зажигал и быстро разбрасывал вокруг
себя спички в осеннюю грязь. Прежде, чем погаснуть, они успевали придать белорусскому суглинку оттенок
тяжких афганских песков... Вдруг, презрев обычную осторожность, на его огоньки вымахал порыкивающий
зверь, и оказался серой, пушистой кошечкой. Она остановилась прямо в свете его сигареты и - вот ведь
чудно - она не мяукала, словно слезы клокотали у ней в горле. И звук щавц уже каким-то иным зрением
разом заставил Славку увидеть, как была она изгнана из дому, где всех любила доверчивой и беззащитной
любовью зверя, сколько раз пыталась вернуться и сколько раз изгонялась сызнова. Он не успел увидеть
дальше, ибо слезы, те, что даются человеку ну раз, ну два в жизни, затопили его открывшееся зрение...
- Иди сюда, - позвал он тем же клокочущим голосом.
В дом за ним она пошла, как на поводке.
Славка полюбил думать с ней вместе. Зверь умел понимать мысль. Одним движением хвоста он сообщал:
не туда! И Славка соглашался. Да, без пути попер, стали мысли друг с другом, как вода с маслом...
Тогда он охотно брал молоток, пилу, топор. В собственном дому всегда найдется, что подправить или
заменить - дерево ведь, не железобетонные хоромы, что через дорогу.
С непонятным наслаждением ловя губами мелкие капли дождя, тюкал однажды он топориком по одному
столбику калитки. Брызгая грязью, совсем рядом остановился "Жигуль"; весь в замше, с дипломатом в руке
вылез из него мужик явно не здешнего виду. От замшевого за версту несло тяжелым парфюмерным духом, и
Славка ухмыльнулся. Сам не раз обрызгивался, чем ни попадя, чтобы отбить запах перегара.
Это был Изяслав Маровихер. От горя и водки стал он малость неодушевленным, даже обычно бойкий косой
глаз его походил сейчас на мутную слезу. Только глянув на "колхозника" в стареньком ватнике и с топором,
Маровихер сильно обиделся. Дело в том, что, когда он был хилым первокурсником, ему пришла в голову
идея отпустить для солидности бороду. Кто-то из группы, узнав об этом, сказал?
- Не вынесешь!
- Как это? - не понял Изя.
- Да челюсть будет постоянно отпадать...
"Колхозник", вставший сейчас перед ним, и был тем давним остроумцем. Даже не постарел, гад!
- Простите, вы не скажете, где я могу найти Ярослава Михайловича Скоморохова? - официально обратился
Маровихер.
- Я и есть.
Очень хотелось Маровихеру попросить у "колхозника" документы, но сдержался - работа...
- Прекрасно! - хрумкнул он, ему вспомнилось время, когда он был писателем и захотелось говорить
красиво: - Я есть Изяслав Маровихер, главный редактор столичной независимой газеты "Что почем?” Эх,
Ярослав, - закашлялся он, - Эх, Ярослав, если бы вы только могли представить себе собственное значение!
Я понимаю: плен, неустанная деятельность товарища Рыло...
- Какое еще рыло? - удивился Славка.
Маровихер потупился: - Нет, я не ругаюсь. Рыло это наше будущее! Эх, Ярослав. Какой роман по жизни
можно написать о вам! Или о вас? - во рту у него сушило все сильней. - Короче, эксклюзив и точка! Наша
газета гарантирует. Гонорар по максимуму... Нет. Качество американо-европейское... Ты бы знал, какая
аппаратура у нас записывает! Да чего там - смотри!
Деревянными руками он открыл дипломат, в его двухкамерном брюхе, прижатые блестящими держателями
лежали початая бутылка местного портвейна и тоже початая селедка, из тех, которые называют ржавыми.
Славка нисколько не удивился, а Маровихер, похоже, сам впервые увидел содержимое своего дипломата.
Первоначальное изумление на его лице сменилось тихой удовлетворенностью.
- В редакции подменили, - грустно сказал он. - У нас любят пошутить, - и потянулся за бутылкой.
- Пошли в дом, - остановил его Славка. - Дождь ведь.
- Я все понял, - сказал он Маровихеру, когда тот, уже за столом, изложил ему с грехом пополам за каким
чертом приперся. - Я все понял. - Славка посмотрел на стул, где клубочком спала кошечка, серенькая,
обретенная им в свете догорающих спичек. Тихо было, один дождь тревожился за окном: - Я вас понял… Да
закрой ты к чертовой матери дипломат! Вон водка на столе... Представь себе. Сейчас я все бросаю здесь.
Дом, дождь, страну и сломя шею несусь в Израиль.
- П-почему в Израиль? - вывернул губы Маровихер.
- Ты слушай. Вхожу в первый попавшийся дом и обращаюсь к хозяину: пожалуйста, Мойша, ты - самый
знаменитый спекулянт в этом доме. Бросай свои стены, бабу и шлепанцы! Поедем со мной. Будешь
заниматься моими проблемами, таскаться по выборам, выступать на телевидении и лгать, лгать, лгать...
- П-поедет, - всхрапнул Маровихер.
- А я не поеду! Вот – Бог, а вот – порог. Давай.
6,'
В красном теннисном костюме - тысяча и сто долларов! - Карасик стоял на балконе девятого этажа и
сосредоточенно плевал - ему нужно было попасть в чистенький цветничок, торчавший тремя этажами ниже.
Иногда - удавалось, а иногда - плевок почему-то резко дергало в сторону. "Физика!", - заключал Карасик, не
любивший оставаться в дураках.

168
 - Люди добрые, это что ж за ученый такой, - как эаполошная, завопила тут старуха с балкона напротив. -
Глядите, харкнет и думает, харкнет и думает...
Задом, задом втиснулся Карасик обратно в комнату. "Чертовы гои, до всего им есть дело!".
Никакой особой еврейской жизни не получилось у него с матерью. Матери и сестрам это проклятое
государство трудящихся отвалило ажник четырехкомнатную квартиру!
Нет, стрелять, стрелять надо этих коммунистов всех до одного! Как можно скорее, как можно больше...
Подумать же страшно, как они развращают народ своими подачками. Отработал работяга столько-то лет на
заводе и, пожалуйста, получай квартиру! А предприимчивость кто будет в нем воспитывать? Чувство риска?
Боязнь все потерять? Они же превращают народ в инертное быдло, живущее на всем готовом. Ты, мол,
только трудись - все тебе будет. Разве так поступают в цивилизованных странах! Простому человеку надо
прежде всего дать свободу распоряжаться своими деньгами. Пусть вложит их куда-нибудь... Потом
потеряет... Потом опять. Так, смотришь, один из десяти тысяч и отхватит себе загородный дом где-нибудь у
черта на рогах. Ценить будет! Поймет что такое - собственность. А главное, послужит развитию других,
высших классов, из которых, собственно, и состоит настоящее государство. Представители этих классов с
рождения знают, что делать с деньгами, особенйо с чужими. Они их не теряют, они их преумножают по
законам природы. А так, отдавая все задаром... Прямо руки опускаются. При таком строе просто невозможны
гениальные банкиры и финансисты. Они убиваются этим строем в зародыше!
Старуха еще надрывалась за окном, а Карасик уже мыслил.
Чужой он здесь! Сказать - не поверят, его дом стал нееврейским. Мать - поперек себя толще, только
пыхтит. Старшая сестра, вообще оторви да брось, общественница. С "беломориной" в зубах собирает народ
на субботники! Еврейка хуже шабесгоя! В голове не умещается...
Когда Карасик мягко-мягко попытался ей сказать, что субботники придуманы специально для гоев, заржала
и обозвала его мракобесом.
- Пускай, - скрепя сердце, согласился Карасик, - пускай. А как смотрит еврейская община на твою
деятельность?
- Эту квартиру нам с мамой дала не еврейская община, а советская власть.
Вот и поспорь с ней!
Младшенькая показалась ему попригляднее. Уж на общественницу она нисколько не походила, скорее - на
потаскуху, кем в действительности и была. Что ж, почему нет! Скудельный сосуд - плоть человеческая, и
хвала женщине, если свои бренные прелести она вовремя успеет обменять на деньги. Кроме денег,
обрастают такие женщины еще и связями, всё они умеют достать, до любого начальника дозвониться...
Однако, в этой стране все - шиворот-навыворот. У Карасика челюсть отвисла, когда он узнал, что
младшенькая его слаба на передок совершенно бескорыстно. Гуляет в основном с нищими местными
поэтами и художниками, которым иной раз за свои деньги и водку выкатывает.
Помятуя, что спорить с женщиной бессмысленно, Карасик лишь попросил ее:
- Видишь, брат у тебя мужчина в соку ... Познакомь с кем-нибудь.
Глаза младшенькой налило темной водой, она подробно оглядела Карасика и по-родственному вздохнула:
- Не позорился бы ты на старости лет, брат.
Выслушай женщину и поступи наоборот. Эту истину Карасик тоже знал. Настоял на своем, и через день уже
барахтался в постели с одной ничем не примечательной гражданкой.Надоели они друг другу до чертиков,
скорее всего, так бы и разбежались, кабы не новая программа "Вести", разглядывая которую разговорились
и поняли, что духовная близость не чета всем иным.
Гражданка была не глупа и по-бабьи остроумна, то бишь весь мир, по ее мнению, был обязан своим
несовершенством мужикам, которые по жизни так же ни на что не способны, как и в постели.
- Хочешь, вызов в Израиль организую? - надулся Карасик.
Гражданка залилась смехом:
- Тут по гомельским кабакам уже неделю слоняется косой недоделок из Москвы. Пристает к бабам. Ты,
кричит, хочешь еврейского мужчину?.. А в постели он, как ты. А бабы... ой, бабы... ну, бабы! Уже полгорода
знает, где у него в штанах тайный карманчик с деньгами... Бабы наши денежку выгребают, а вместо них свои
прокладки суют. Он по ошибке этими прокладками уже хотел где-то расплатиться. Мужики вокруг чуть со
смеху не померли... Так ты что, тоже - еврейский мужчина?
- Подожди, - начал соображать Карасик, - из Москвы, говоришь?
- Может, не из Москвы. Почем я знаю ... А как с тобой жена живет? На стороне гуляет?
- Налей-ка ты мне вон из той бутылки полстакана, - задумчиво отвечал Карасик. "Еврейский мужчина",
который в постели с бабой таков же, как и он сам, несомненно, Маровихер. Вот жук!
Иногда Карасика брала злость на ученых. Эти дармоеды до сих пор не могут изобрести прибор, который бы
записывал человеческие мысли так же легко и свободно, как они и рождаются. Сейчас подступил именно
такой момент: "Кто бы спорил, Маровихер, конечно, далек от совершенства, но то, что он создан блистать
среди прочих - очевидно. Но блеск его -только малая частица того сияния, имя которому - Еврейство. Его
частные выходки повторяют историю всего народа! Ах жида мои, жидочки, - танцевало у Карасика внутри, -
так бы и расцеловал вас всех сразу! Что бы с нами не делали, мы не укротимы. Маровихер, не успел явиться
в этот богом забытый Гомель, а его уже узнают на каждом перекрестке, и проститутки рассказывают о нем
легенды. Так же и весь народ Израиля являл себя любой стране! Правда, вот с потайным карманчиком для
денег какая-то неприятность вышла. Ну не осел же Маровихер в самом деле, чтобы иметь один такой
карман. Ясно же, что тот, в который ему насовали прокладок - для понта, а до настоящего никто не

169
доберется! Нет, жизнь Израиля - вечное цветение. Даже Маровихер - залог тому! И никакой он не
Маровихер, это все для гоев... Зовут его - Еврей Евреевич Еврейкинд!".
... Влажно и тяжело посмотрел Карасик на отрешенную у окна гражданку. "Иди сюда", - позвал, как пить
попросил.
- Это что? Господи, никак воскресать начал?
- Старый конь борозды не портит, - словно голубь гулькал Карасик, ибо по-библейски начала восставать
мужская мощь его.
То всхрапывая, то канюча, как нищий под чужими окнами, он, таки, исполнил свой природный долг перед
бабой. Хорошо исполнил. Так хорошо, что часть его от души посвятил Еврейкинду, представителю великого
народа в этом городе. Может, почувствует? Пусть ему легче будет...
На другой день почувствовавший и здорово облегченный, Маровихер приперся к Карасику собственной
персоной. Расслабленно поздоровался и задумчиво разулся в полутемной прихожей.
"Какие у него немодные носки почему-то?", - удивился обычно ненаблюдательный Карасик.
Когда вышли на свет - оказалось, что Маровихер просто бос. Выбрит он был местами, а опух так, что косой
глаз смотрелся совсем, как нормальный. Карасик принес пива.
- Антисемит, - глотнув, вскричал Маровихер. - С ним невозможно иметь дело! Твой Скоморохов до мозга
костей - антисемит!
- Лопатник дай, - хмуро сказал Карасик.
Маровихер подчинился беспрекословно. Бумажник был, как и подобает: американский, желтой кожи, с
монограммой, со множеством отделений. В одном действительно лежала пара женских прокладок, похоже,
использованных, в самом потайном - тридцать рублей.
- Тебя, Валериан, неправильно информировали, - лопотал между тем Маровихер, отворотясь в сторону, -
Таких убежденных антисемитов, как Скоморохов, мы можем использовать только на тяжелой физической
работе… Проводниками нашей идеологии они не способны быть... органически.
- Помолчи, а, - Карасик положил перед ним деньги, найденные в бумажнике. - Это все? Или в том твоем
тайном карманчике, о котором знают все гомельские бляди, есть еще?
Маровихер не покраснел, а посинел, сделавшись лицом, как перезрелая слива.
- Дома, - буркнул он, - дома есть.
- Каждый гой - антисемит, тетеря! Плохо, что ты до сих пор этого не понял. - Карасик не давил авторитетом,
он как бы размышлял вслух. - В том-то и заключается наша миссия в этой стране, чтоб гои работали на нас с
максимальной отдачей. То есть, деньги отдавали нам, а себе оставляли удовольствие от проделанной
работы. Но когда еврей не может поставить их в такие условия, может, он и не еврей, а?
- Может, - выдавил из себя Маровихер.
- То, что ты есть еврей, надо доказывать ежедневно! Велика важность, ты издаешь мне в Питере самую
популярную газету. Курам на смех! Питер прожидовлен насквозь еще нашими прадедами. Твоих заслуг здесь
- ноль. Ты живешь на проценты с наследства, а своего капитала не имеешь. Я ведь тебя испытывал, жопа.
Наши дела совсем не так хороши, как ты себе думаешь. Предупреждаю, мы можем потерять все!
Завербованный тобой Скоморохов - уже для нас убыток, но восполнимый. И, главное, прощение. Точнее, на
наши с тобой грешки за это могли прикрыть глаза... До поры, разумеется, до времени. А ты и это спустил в
унитаз... Как быть теперь? Как?.. Я с тобой откровенен. Я о тебе не забываю. Прямо сказать, содержу...
Помоги и ты мне. Я на полном серьезе!
Словно из сумрачного отдаления, где одни взятки да зуботычины, он посмотрел на Маровихера. У того в
проспиртованных мозгах творилось нечто невообразимое, то бишь закипела та похмельная похлебка, в
которой все булькает вместе: и раскаяние, и благие намерения с жаркими проклятиями прошедшему, и
просветленные поползновения к будущему.
- Ждан Истома, - кое-как разлепил Маровихер губы. - Да, Ждан Истома. Больше некому... Давай используем
его до конца!
- Хм. Это после его скандального выступления по телевидению? Он же жидоед похуже твоего Скоморохова.
- Тем лучше, - загорячился осененный свыше Маровихер. - Тем лучше! Веры будет больше. За такого
депутата проголосуют все те, кого раньше не удавалось обдурить. Понимаешь, Валериан?
- Так, он сейчас депутат?
- Да, а зимой - новый созыв. Пойдет от провинции.
- Понимать-то понимаю, - наглядно размышлял Карасик, шевеля бровями и тараща глаза, - а осуществлять
это как? Я ведь тебе, Изя, больше не верю!
- Ты только договорись, чтоб нас пока не трогали. А я... я перед тобой, как лист перед травой! Все, что имею
- ставлю. Будет твое!
- Ладно, уговорил. Пиши расписку. С паршивой овцы хоть шерсти клок!

Глава восьмая
На круги своя. Продолжение
Скупы и редки грозы над Ленинградом. В иной год лето все пройдет, а ни одной не прогремит. А если и
прогремит, то из угольно-черных туч, застящих небо, гром не упадет с первозданной яростью, молнии будут
тусклы, а дождь - мелким и коротким. Стоящий на воде и у воды, Ленинград воду нисходящую с неба
недолюбливает, рассеивает ее, старается сделать невидимой.

170
 Ждан вернулся в Ленинград, когда пошли уже первые заморозки. Асфальт под ногами был безнадежно сер,
обочь его корчилась подмерзшая грязь, и ему неотступно хотелось, чтобы сверху что-нибудь да падало –
дождь, снег - все равно. Когда в воздухе между небом и землей возникает стихия, которую можно ощущать
лицом, руками, - становится легче, начинает казаться, что Бог, нет, не позабыл тебя, а, напротив, только
тебя и помнит - его снежинки тают на щеках, капли его дождя стекают по ним…
Ничего подобного не было, пуст был перед Жданом серый воздух.
Ему было тесно сидеть в своей комнатенке, с утра до ночи он пропадал в городе. На метро добирался
до[шродвфашштщщ]Невского проспекта, а оттуда - куда глаза глядят… Физически он себя как бы и не
чувствовал, сердце после инфаркта словно исчезло куда-то. Понимал и чувствовал он одно - жизнь уходит.
Так навсегда, сам по себе, туман покидает осенние лощины в полях, и ничего с этим не поделаешь.
На плоских улицах и площадях города было голо и бесприютно ЛЬ -люди, люди, люди…
"Почему в лесу никогда не чувствуешь себя таким одиноким, как толпы?"
Солнце заходило, когда очутился Ждан подле общежития Академии Художеств. Тяжким ветром веяло с
Невы, ледяными желваками бугрился тротуар под ногами. Зайти он не решился. Вдоль ограды, минуя
мозаичные мастерские, вышел на набережную.
"Меня выпустили из Академии. Зачем?”, - думал он, внимательно разглядывая знакомый фасад, и тут смех
начал душить его: "А позже меня выпустили из тюрьмы. Куда? В Мир, где решеток, охраны и запретов ничуть
не меньше. К тюрьме еще можно приспособиться, а как правильно жить на свободе, которой нигде и никогда
не было, не знает ни один Платон... Ни один!"
На его лающий смех начали оглядываться, и, перейдя трамвайные пути, он опустился на гранитную скамью
под сфинксами. Вода лениво облизывала ноздреватые ступени; даже в этом каменном закутке чувствовался
окружающий простор, который человеку ни домами, ни мостовыми, ни памятниками обуздать не удалось.
Чтобы жить, нужна не свобода, а воля. Человеческая воля. Та, что принуждает тебя действовать во всякое
мгновение. Ей проще подчиняться, чем зависеть от скопища случайностей. Командуй собой сам... Легко
сказать! Разве не командовал?
Он стал перелистывать свою жизнь, ориентируясь на заглавные буквы событий, и к ужасу своему увидел,
что, нет, никогда собой он не командовал, как, впрочем, и другие. По сути, они ему, лишенному воли, только
кивали, в лучшем случае что-то нечленораздельно мычали, а он, столь же невразумительно и вяло,
исполнял, совсем не заботясь, попадает в струю или нет...
Это был сильный удар.
Почти полвека проведено в немощной возне, солдат, де, спит - служба идет... Да не служба - твоя жизнь
идет, и уже почти прошла... Он подхватился и скорым шагом, едва не бегом направился к Дворцовому мосту.
Те мысли, те обжигающие, хотелось оставить за спиной... Черта с два! Тяжело дыша, остановился. Прямо -
Зимний дворец, Эрмитаж. Никогда не замечал - искусствовед! - что на крыше его, по периметру, -
скульптуры. Столько раз ходил мимо, пялил глаза, любовался - не замечал!
"А что ты замечал? Собственную жизнь и ту проморгал. Любовь, Вареньку обошел вокруг, как экскурсант
некий экспонат. Словно в автобусе, черт бы подрал, мимо проехал!"
И уже не смех - стон, как от невыносимой боли, рвался из груди. Но эдесь никто на него не оглядывался,
ветер гулял по мосту, тарахтели и взвизгивали тормозами машины.
То, что было меж ними студентами, нынче скрылось для него за какую-то занавесь, и почти ничего через
нее он не мог разглядеть. Зато ясно с драгоценной точностью видел свое с ней прощание на шадринском
вокзале... Она была в светлой блузке с воротничком стоечкой и верхние пуговички все время расстегивались
… Тогда они жили скорой предстоящей встречей - он должен был порвать в Питере все и вернуться. Чтобы
жить ... Ну вот и порвал спустя столько лет - и возвращаться бессмысленно: река не та, и он не тот.
Однако, хотелось... Бог мой, как хотелось.
Человек редко способен верно сравнить свою жизнь с жизнями других людей, ибо каждый меряет на свой
аршин, каждому этот аршин кажется единственным. Это и на самом деле так. Человеческая жизнь
несравнима. Уж если природа не поленилась дать каждому человеку свой, особый кожный узор на
подушечках пальцев, то с какой стати она начнет штамповать судьбы похожими одна на другую, как пивные
пробки? Человеческую жизнь нельзя сравнивать, бессмысленно анализировать. Она есть - против рожна не
попрешь. Впрочем, большинство людей понять это не умеют до самой смерти. Так и грезится им -
достаточно поступать, как другие, и все сделается хорошо... Ой ли?
С высоты ли или из низины его возраста Ждану виделось только то, что он одинок. Ну а что изменилось бы
имей он семью? Одиночество в человеческих отношениях величина, увы, постоянная. Другие цифры
добавляй к ней хоть спереди, хоть сзади - она будет стоять.
Ему представлялось - нет!
Одиночество, он думал, можно разбавлять, и, снизив его содержание на одну душу, превратить из яда в
лекарство.
Бесконечное отчаянье охватывало от того, что сделать так вовремя он не сумел.
...Устав от мыслей больше, чем от ходьбы, он выбирал пустой троллейбус, автобус, трамвай и, забившись
к окну, катался от кольца до кольца. Возникающие и тотчас же пропадающие за стеклом прохожие, дома,
улицы и перекрестки успокаивали, утвержали на мысли, что в этом мире все исчезает, все. Исчезнет и он...
Посидеть с кем-нибудь, выговориться иногда хотелось с такой силой, что за старых знакомых он принимал
первого встречного; иногда же, напротив, душу замыкало наглухо, даже спросить впереди стоящего выходит
ли он язык не поворачивался.

171
 Сразу по приезду из Москвы Ждан попытался было разыскать Игоря Небогатова, но тот словно в воду
канул. На работе ответили, что подался в кооператоры, семья вообще ничего не знала и по всему видно
было - не хотела.
В своих бесцельных скитаниях по городу Ждан сам случайно напал на него. Если это можно так назвать,
Игорь действительно стал кооператором. Прямо на тротуаре, напротив Гостиного двора, в ряду прочих он
сидел на рыбацком стульчике и торговал малоформатными газетами патриотического толка. Довольно
протяженный, здесь образовался как бы некий заповедник по продаже "свободной прессы". Основную массу
продукции составляли переводные детективы и самоучители половых забав, в изобилии поставляемые из
Прибалтики, изготовленные на туалетной бумаге с немыслимым количеством опечаток. Издания эти
особенно привлекали старичков и подростков, потеющих и развязных. Среди них, поблескивая шалыми
глазами, как свой, мельтешил деловитый продавец какой-то "Антисоветской правды". Несколько наособицу
от них держались сумрачные, будто чем-то недовольные, чем-то настороженные продавцы газет так
называемого русского направления. Впрочем, милиция их покамест гоняла не слишком усердствуя...
Так вот каким бизнесменом заделался Игорь Небогатов.
- Ну здравствуй, - сказал Ждан и присел перед его ящиком на корточки. Глаза их встретились. Взгляд Игоря
был нарочито бесстрастным.
- Видел тебя по телевизору, - ответил он так, словно расстались они вчера. - За личную храбрость - твой
поступок хвалю. Но как способ борьбы с жидовской оккупацией - не приемлю! Непредсказуемо, слишком
зависит от случайностей, а, главное, такие выступления не могут быть постоянными, периодическими.
Реконкиста - процесс постоянный. Ты же сам - историк!
- Ну говори... еще, продолжай, не молчи, обматери, как хочешь, - Ждан чувствовал, что слезы выступают на
глаза. Они одновременно поднялись и обнялись.
- Подожди, подожди, - заторопился Игорь, - сейчас я сверну эту лавочку и пойдем ко мне. Я живу тут ...
неподалеку.
В результате долгосрочной осады, которой подвергла Игоря его жаждущая коммерческой независимости
семья, образовался многоходовой обмен их общего жилья. Игорю досталось жить в самом центре, на
коротенькой Думской улочке, потому что комната там была кишкой с крохотным оконцем под потолком.
- Зато никая общественная драчка теперь мимо меня не проходит, - хвалился в общем-то довольный
Игорь. - Чуть где на Невском толпа с лозунгами - я тут как тут.
- А твои мне даже адреса не сказали ... Не знаем, не знаем
- Все они знают, - рубанул Игорь рукой, - но они - отрезанный ломоть. Классовые враги!
С тех пор, как они не виделись, Игорь неуловимо изменился. Не внешне. Что-то внутри у него окончательно
отстоялось, расслоилось и теперь свою законченность придавало любому его жесту или слову.
- Поздравляю, - улыбнулся Ждан, - как-то ты на старости лет стал целостней, собраннее.
- А как же, - серьезно ответил Игорь, - в последнюю дорогу собираюсь. И так растяпой всю жизнь прожил,
пора бы уж.
В длиннющей комнатухе его было на удивление тихо. Ни из-за стен, ни с улицы - ни звука.
- Уют у тебя, - еще раз огляделся вокруг Ждан, - прямо скажем, малость похоронный. Помрешь, так из
твоего убежища и на кладбище выносить не надо, довольно будет дверь заколотить, - выговаривал он,
казалось, первое попавшееся на язык, но оно-то, чувствовалось, и было для него сейчас главным.
- Вот уж нет, - оскалился Игорь жестко, как прежде не умел. - Сейчас не помирать надо - жить! Жить, сжав
кулаки, изо всех сил... Жить не потому что, а вопреки... Скажи, только честно, что ты чувствовал, когда делал
свое заявление по телевидению?
- Знаешь, - Ждан растерянно отвел глаза, - мне кажется - любовь. Да, любовь. Возможно, ту самую, о
которой верующие говорят, что Бог есть любовь. И это чувство не было похоже на сладостное умиление. О
нет! Никогда! С этим чувством в душе я бы мог пустить в ход и кулаки и зубы... Если бы верующие почаще
вдумывались в свои чувства к Богу, о любви они болтали бы гораздо меньше. Любовь, видишь ли,
предполагает ожидание безмятежного счастья. А я счастья не ждал. Благостной растворенности во всем
Божьем свете не ждал. Я почему-то знал, что он будет бешено сопротивляться моим попыткам... Любовь,
которую я тогда испытывал, состояла и из ненависти. Только она руководила ею, а ненависть давала ей
свою силу... Точнее не умею сказать... Очень сложно, все переплелось между собой, и ни одного конца,
чтобы ухватиться, наружу не торчит. Думаю, и у Достоевского опустились бы руки такое описать... Ну, ты
понял что-нибудь?
- Что-то похожее я недавно думал. Как ни крути, а выходит, - если любовь настоящая - она способна, она
должна иногда превращаться в ненависть. Иначе это уже не любовь, а один из симптомов размягчения
мозга, такое можно себе позволить лишь забившись куда-нибудь в отшельнические кусты. Понятно, что это
не теперь. Но я, слушай, рад. По-настоящему. Потому что дорогу-то я свою нашел. Она - русская, где
русские - там и я, хочу или не хочу - не важно! Но... пока один. Меня не понимают, я не понимаю... Давай
вместе...
- Конечно. Только подожди, еще одно… То чувство, о котором я тебе сказал, человек не способен долго
выдержать. По-моему, он непременно сломится... В любую сторону.
2
Свобода слова в то время уже наступала на пятки русскому читателю. Еще продолжали выходить книги,
безусловно несущие знание и талант, но все чаще их отодвигали в сторону, чтобы дать дорогу потоку

172
детективов, пухлым историческим "исследованиям" с истерическими названиями и устаревшим
философическим размышлизмам.
Вся соль детективов обычно заключалась в показе того, как несколько ошалевших от безденежья бродяг
злоумышляют ограбление банка и как потом их за это карает возмездие. В действительности же возмездие
дрыхло непробудным сном, и грабили кого угодно сами банки, величаво не ведая ни о каких покушениях на
свои бронированные кладовые.
Исторические исследования писались попроще. В них главным было - назвать Сталина кровавым тираном
и догнать взятое с потолка число казненных им дегенератов до ста миллионов.
Совсем спустя рукава были написаны философические размышлизмы. Тоже верно. Спустя сто лет, кому
какое дело, бессмертна душа у Бердяева или нет. Даже, если ее у него вообще не было, теперь - наплевать.
Исходя из перечисленных симпатий, в ларьках, разбросанных на самых людных местах города, помаленьку
началась специализация, чему немало способствовал резко изменившийся внешний вид книг.
Торжествующий и торгующий Хам, ухватив своими загребущими лапами бразды правления, напрочь
отбросил художественные изыски советского оформительства. И на одних обложках, озаглавленных
распухшими от обилия позолоты названиями, запестрели разноцветные лакированные задницы, сжимающие
ягодицами ножи и пистолеты, а на других, убогих и корявых, выпущенных с минимальными затратами, самый
их нищенский вид стал убедительной рекламой глубины и серьезности содержания. Так что книжнику теперь
не надо было близко подходить к витринам. Все отлично определялось издали. Делаешь историю о
похождениях половых органов - ступай прямо; интересуешься очередным неудавшимся ограблением банка -
держи левее; а ежели испытываешь сомнения относительно наличия души у Льва Шестова - иди сюда.
Словом, все было на любой вкус. Не было только русской книги.
А она, затурканная, кем ни попадя, все-таки пробивалась.
Русскоязычные банки не выдавали ей ссуд, отмывать свои грязные деньги не ломились к ней спонсоры; на
ее издание доброхоты отдавали последнее. Обобранная посредниками, к читателю она добиралась в виде
малоформатных газет и брошюр, изготовленных на обёрточной бумаге. Что касается до их художественного
оформления, так его не было вовсе, как и помещений, где бы ее могли хранить и распространять. Под
открытым небом на тротуаре супротив Гостиного двора продавали с рук новую русскую литературу. Палил
летний зной, шли дожди и сыпал снег; мордатая милиция всегда была тут как тут... Место это в городе стали
называть - "Стеной плача".
Игорь Небогатов и сам не смог бы рассказать, как прибился к нему. Как-то мало-помалу, от случая к случаю.
В этом ему виделось дело. Как ни слабы были русские издания, кроме них никто не говорил, что в России
нужно решать русский вопрос.
Не еврейский.
Не цыганский или прибалтийский - Русский. Остальное - приложится!
- Я - советский патриот. - Очевидно, Игорь высказывал окончательно продуманное, слова не слетали у него
с уст, а всякое ложилось на свое единственное место. - Газета еще была такая, Хрущев похерил. Сейчас
сказать - я русский - уже мало. Тысячелетием и, полагаю, не одним, русской истории никто не пренебрегает.
Однако и семьдесят лет Советской власти со счетов не сбросишь. Это - самый ёмкий, самый национально
выраженный период нашей русской цивилизации. Это пример не для Америки, не для Европы - они не
способны учиться! - это - урок всем нам. Тем, кто считал и будет считать себя русским. Коммунистическое,
праведное общество, может быть построено на земле только русскими. О том, что труд пахаря стоит во
главе всего, сказано еще в русских былинах. Если коротко, коммунизм призван лишь следить, чтобы телегу
не ставили впереди лошади. Сначала посей и собери урожай, а воевать будешь потом; прежде вот этими
руками построй княжеский дворец, а воспеть его обитателей всегда успеешь. Ведь учение о борьбе классов
Маркс подбросил человечеству для его окончательного дробления! Старо, как мир - разделяй и властвуй.
Властвовать должна была третья сила - единый всемирный банк. Так это учение и было понято в Европах.
Там они отвеку лежат каждый под своим одеяльцем, хоть рваненькое, а мое. Одни русские сумели взять у
Маркса идею праведного братского труда и построили на этой идее могучее государство... Только удержать
его в своих руках не сумели. Перехватили! Тем надежнее, что исподтишка. Те, для кого это - профессия. За
кулисами перехватили, за кулисами и правят бал. Зрители, полагая, что смотрят старую пьесу, продолжают
плакать, смеяться и аплодировать, но их смех и слезы уже не совпадают с действием - спектакль давно
вывернут наизнанку! Это страшно, если целый народ начинает путать горе с радостью... Может, ничего
страшнее в свете нет...
Ты обратил внимание, соборность, коллективизм, коммунизм, братство -все эти слова нынче стали совсем,
как наши рубли: пятачок за пучок. Их уже и не произносят. Чьими, интересно, стараньями? Да неусыпными
трудами нашей же пропаганды, ожидовлеиной Хрущевым больше, чем на сто процентов. Врученное им
золото они подменили фальшивыми бумажками, и - все! Народ решил, что золота у них и не было никогда.
Нет, было! Нет, есть!
- Будто я против, - с некоторым даже недоумением произнес Ждан. Сколько не старался он, в словах Игоря
той искры, что согревала их и освещала, не примечал.
- Может быть. Может быть, мне и кажется. Только я уверен, отныне все будут против меня... Многие во
всяком случае. Не рожден русский человек за себя стоять. За мир - да, за державу - да, за соседа… а свой
огород на то и свой - потерпит. В этом сила наша безмерная, но и слабость тоже немереная. Такого нам
Запад никогда не простит...
- Силы или слабости?

173
 - Их сочетания. Сила в союзе со слабостью и есть совершенство, тот абсолют, который в ощущениях нам
не положен... Бог, если хочешь... Понимаешь, - на мгновение он замялся. - Я пришел к заключению, что
русскому человеку Бог не нужен. Какая-то обрядность еще ладно, а Бог - ни пришей, ни пристегни...
Большевики в свое время очень правильно сделали, опустив религию ниже общественного уровня. Слаб
свет у христианства, только в подземелье светит, а среди ясного дня он - так, ничто.
- Ты хоть сам понимаешь что говоришь? Достоевский сказал: без православия я русского человека не
люблю.
- Это Достоевский не понимал собственных мыслей. Почему же тогда ему так омерзителен европеец? Ведь
европеец тоже христианин. Нет, христианство, уничтожевшее наше язычество, сейчас само обескровлено. Я
имею в виду и католичество, не только православие. Эти мощи современности не оживить. Пришла пора
скрести по сусекам, вдруг да живут еще где-нибудь наши изначальные боги. Они не помогут - никто не
поможет.
- Ну хорошо, - раздраженно бросил Ждан. Его начинала разбирать злость. Вот так всегда. Что один
интеллигент, что другой. Ему лишь бы изложить те наброски мировоззрения, которые сложились у него со
времени последнего спора: - Сейчас, скажи, сегодня что делать? Страна наша по миру пошла, а поводырями
воры!
- Тоже знаю, успокойся, не с печки упал. Все образуется само собой.
- А-а-а, - безнадежно наморщился Ждан. - Стара песня. Слышали уже. Царствуй, лежа на боку - скатерть-
самобранка сама все сделает...
- Увы, так оно и есть. Это не смешно, а верно. Общественные процессы, тасующие судьбы государств и
народов, людьми-то и не управляются. Все попытки поворотить их в русло, представляющееся судоходным,
ведут к хаосу. Ничего не поделаешь, мы наполовину - Азия, и эта золотая половина говорит русскому
человеку: все приходит вовремя к тому, кто умеет ждать. Наши Иванушка-дурачок и фельдмаршал Кутузов
не с куста сорваны! Их поведение - осознанная стратегия. То, что происходит сейчас на наших глазах - лишь
в малой степени дело рук людских. Да, некие старатели наш котел с мясом поставили на свой огонь...
Однако, котел-то уже был готов к этому. Теперь суетись не суетись, но, когда похлебка сварится, им уже
нечем будет жевать. Пока же мы слышим грозное клокотание, задыхаемся от чада, полезшей через край
накипи... Уверяю тебя, это - не конец света. Далеко не конец, скорее - начало...
Ждан встретил его уверенный,спокойный взгляд, и ему на мгновение стало жутко. Как если бы посреди
объятого пламенем города он действительно высмотрел человека, безмятежно ищущего на какие бы угли
пристроить свой горшок со щами.
- Я наверно здорово поглупел в Москве, - отвел он глаза. – Твои слова для меня не то слишком светлы, не
то слишком темны. Не понимаю.
- А ты и не спеши. Мысли тоже должны созреть.
Жизнь, если в будущее не заглядывать далее завтрашнего дня, штука довольно сносная. Прежде,
беспрестанно сигая из необозрюк го в столь же протяженное прошлое, он казался себе вечным всякий раз
заново теряющим все нажитое. Сейчас выходило, что и терять-то нечего, а главное, упаси боже, что-либо
находить. Как, например, нашелся старый друг Игорь Небогатов. Со своей незыблемой точкой зрения на кой
шут он нужен? Ровно ничего не поняв, об эту незыблемость можно разбиться насмерть.
Как путешествовать без багажа, без будущего, без надежд жить стало необыкновенно просто. Разве что не
посвистывая перебивался Ждан со дня на день.
Из Москвы ему начали пересылать депутатскую зарплату, и с ней он получил ту свободу существования,
какой раньше располагал только в тюрьме. Ведь там тоже, если выполнять все указанное, можно ни о чем не
беспокоиться, не ломать голову над битом и думать лишь о самом важном.
"Голова на месте, руки-ноги есть, здоров, слава богу, - как четки перебирал Ждан одно и то же, - а
ничегошеньки не могу. Даже кричать бессмысленно."
На дворе стоял питерский декабрь - зимы не было ни в одном глазу; дождь, липкий, тяжелый воздух. Что
сгнило в мире никогда не найдешь, но запах тлена всепроникающ. Газеты, казалось, использовали его
вместо типографской краски. Они не кричали, не захлебывались, они механически скармливали
информацию всей стране. Так в цивилизованном мире откармливают бройлеров, до тех пор пока у них не
начнут подламываться ноги.
Сознательно отказавшись от будущего, Ждан увидел, что время, то самое хваленое, без которого не может
обойтись ни один мыслитель - ничто. Его попросту нет. Его отлично заменяет водка, телевизионная
передача, случайная мысль. Часы нужны для того, чтобы не опоздать на работу... А если работы нет?
Периодизация тоже ничего не значит для отдельного человека. Что бы ты не почувствовал, по-настоящему
ты никогда не узнаешь в первый это раз или в последний.
Когда-то в Академии Ждан писал стихи. Время от времени, не считая себя поэтом. Некоторые тогда
казались ему удачными, но все забылись начисто, точно их и не было. Теперь одно вдруг вернулось, наглое,
как пьяный сосед, ломилось не зная приличий в любой час суток и заставляло себя наборматывать, словно
важнее ничего в мире не было:
Мне ш станет ясен день,
а ночь приемлю я такой как есть -
и темной, и безгласной...
Но отблеском неведомого счастья
исчезнешь ты в ладонях бытия!

174
Я все открою,
все, о чем когда-то
и голову, и сердце я ломал...
Но твоего пустынного заката
уже застынет траурный металл.
Я захочу не знать и ошибаться,
опять обид, без устали, до дна!
Но будет поздно в юность возвращаться -
кругом меня обступит седина.
И снова будет день, он будет ясным.
С клочком огня я сяду у окна
светить тому, кто ищет счастья,
и для меня наступит тишина.
... Если чего и не было, так тишины, душа из нее вон. Черт знает, чего только не начал слышать Ждан.
Представлялось, что меж ушами у него установлен магнитофон. Такой современный, на котором можно
фокусничать со звуком: пускать вперехлест или одновременно включать разные голоса...
Несколько раз случайные прохожие едва поспевали вытащить Ждана из-под самых колес - кроме
магнитофона в собственных ушах он ничего больше не слышал.
Исподволь женский, как бы уже где-то слышанный голос вытеснил прочую разноголосицу:
"...Ну вот я и пришла к тебе, милый. Там, откуда я говорю с тобой, плоти нет, а потому нет и лжи...
Здравствуй, Ждан."
- Здравствуй, - покорно,вслух вымолвил Ждан и вдруг его всего словно вывернуло: - Варенька, ты?
- Почти - да. Тебе не понять. Теперь я скорее - душа.
- Ты что? - смешался, догадавшись, он, - ты что? - никак не выговаривалось: - Может, умерла?
- У нас это называется по-другому.Чтобы тебе было привычнее, да.
- А?.. А?.. Как?...
- Успокойся,твоей вины тут ни капли. А иногда приходить к тебе я могу, потому что любила сильнее... чем
ты. У нас это много значит... Больше, чем у вас...
ВД Никогда бы не поверил Ждан, что так горько можно обидеться на какой-то шум в ушах. "Баба везде
баба!"
- А ты знаешь, как я жил и живу?!
- Я все знаю.
Горечь растворилась так же внезапно, как и налилась. Нет, ничего бабьего в ее голове и впрямь не было.
Было другое, то, к чему он стремился всю жизнь... Стремился, не достиг и поныне не знает, как назвать.
- Хорошо тебе? - не скрывая зависти, спросил он.
- Перейди перекресток на зеленый свет, я отвечу... Так ... Хорошо или плохо бывает там, где есть
сопротивление окружающей среды. Теперь здесь мы сами - среда. Я же предупреждала, у нас другие
понятия…
И мгновенно былая любовь,трепетная многолетняя память – все, все обернулось одной злобой; он руками
замахал и ногами затопал:
- Так ты оттуда заявилась ко мне, чтобы лишний раз напомнить, как я не прав и как права ты! К чертовой
матери! К чертовой матери до скончания любой вечности!
- На тебя оглядываются.
И верно. Его вынесло к Летнему саду. В двух шагах от входа он топтался в лужице, и редкие прохожие
никогда бы не взяли в толк, что у этого чудака - мощнейший, современнейший магнитофон... В самой голове,
между ушами...
- Я ничуть не удивлена, - продолжала, между тем, Варенька, и голос ее был так же свеж и волнующ,
как и в первый день их встречи; - Именно так ты и должен был себя вести. Не потому, что ты - плохой, а я
-хорошая, мы сейчас совсем не сравнимы, а потому что сопротивляться окружающей среде ты не умеешь,
не понимаешь, что это нужно для устойчивости. Этой среде ты неумело предаешься и от того находишься в
вечном колебании. Ты - не обижайся, пожалуйста, - предатель. Предатель, ибо искренне хочешь добра всем
тем людям, которые сейчас с тобой рядом, а не тем, которые будут всегда... А теперь - прощай. Не знаю
когда, но я еще приду к тебе. Только, ради Бога, не жди этого... Живи. Живи...

- Ты не просекаешь, старик, - пожалуй что искренне откровенничал Маровихер, - уникальность

Горбачева как государственного деятеля я вижу в том, что раньше, чем врать самому, он дает возможность
соврать оппоненту. Без комментариев. Противник нейтрализуется, так сказать, малой кровью и дальше
ведет себя управляемо, связанный ложной ситуацией, в которую сам себя загнал. Это не цинизм, а
политические реалии нашего времени. Политика - дело грязное, господа-товарищи!
Сегодня с утра Маровихер явился к Ждану, как снег на голову. Трезвый, элегантный, уверенный в себе.
Ничего другого ему и не оставалось. "Кровь из носу, - сказал Карасик, - нужен чисто еврейский депутат. Но...
Он должен быть неевреем и иметь репутацию дремучего патриота! Если ты не поставишь на эти лыжи
Ждана Истому, считай, что у меня не работаешь!"
- А я что тебе говорил в Гомеле, - спокойно напомнил Маровихер. Он от чего-то был совершенно
уверен в успехе. Что, он мальчик в самом деле? Ему ли не знать русских. Их нельзя рассматривать ни как

175
сторонников, ни как противников. Только как материал. Биомассу! Из которой в каждый нужный момент
лепится что угодно. Они, конечно, будут сопротивляться. Разные высокие слова, амбиции, трали-вали... Но
стоит только сделать вид, будто ты с ними откровенен - все, сами побегут намыливать веревки, на которых
ты будешь их вешать, еще и без очереди полезут.
- У тебя, Валериан, я буду работать до самой смерти, - на прощание сказал Маровихер и на другой день
отправился к Ждану.
... Покамест все шло так,как и предполагалось.
- Да нет же, Изя, ты заблуждаешься, - с места в карьер кинулся Ждан, хотя за минуту до этого был точно
отваренный. - Разумеется, нет и нет, все зависит от того,в чьих руках она, эта политика. Ручки, ручки -
главное! Вот недавно во всех газетах писали, - он ногой поддел газетную кипу на полу, - о возвращении
семейных врачей. Мол, надо сделать, как прежде, при царе-батюшке. Пусть на каждой улице или в каждом
большом, многоэтажном доме живет за счет города врач; всех своих пациентов он будет знать с пеленок, а
это ценнее тех историй болезней, которые без конца теряют в поликлиниках... Хороший проект - нет слов. Но
заработать он может лишь при условии абсолютной честности врача, клятва Гиппократа ему должна быть,
как хлеб - на все случаи жизни! А жулик, знающий имущественное положение всех своих больных, здесь
начнет тянуть деньги, как пылесос!.. Вот, например, твой отец кто был по специальности?
- Я своего отца не помню, - привычно отозвался Маровихер.
- Извини, Изя, - осекся Ждан. Косой глаз Маровихера на мгновение блеснул ему прямо в очи, и тот
прохвост, которого он подразумевал, говоря о домащних врачах, вдруг высветился перед ним, как на
искусном фотоснимке. Один к одному: гладкий, до самозабвения уверенный в себе, хрен что ты ему
сделаешь, ежели твой простудный кашель объявит он чахоткой, будешь выкладывать денежку покуда голова
на плечах качается...
-Да ... о Горбачеве... - Пряча глаза и внутренне продолжая созерцать неожиданно воплотившегося перед
ним жулика, замямлил Ждан. - Что это я хотел? Вылетело из головы... Знаешь, в последнее время, только не
смейся, мечты у меня стали сбываться, но ... все не тем боком, - признался он таким голосом, что Маровихер
разом отключил свой косой глаз: - С обратным знаком, я хочу сказать. Вот я думал, что Горбачев скажет
народу правду, а он лжет... Пришел ко мне ты - старый друг, а меня понесло рассказывать о врачах-
мошенниках... Это как? Это нормально... по-твоему?
- По-моему - хорошо! - не покривил душой Маровихер. Судя по всему, задача его сильно упрощалась. Нет,
велик Бог Израиля! Пока они с Карасиком суетились, не зная, как подступить к Ждану, чтобы заставить его
служить, тот возьми да и тронься умом. Не до конца, хвала неизреченному, но ровно настолько насколько в
данной ситуации нужно.
- Это, - немедленно взялся Маровихер расставлять все по полочкам, - случается тогда, когда человек
начинает осознавать свое истинное призвание.
Ждан поежился.
- Но ты - прирожденный политолог - так говорить не имеешь права, - продолжал втирать очки
Маровихер, - в наше время такие люди, как ты, Карасик, я грешный не могут принадлежать только себе.
Сейчас нельзя забиваться в угол, читать книжки, догмы, понимаешь, думать! Надо брать народ и вести за
собой туда, где всем будет хорошо...
- На кладбище, что ли?
- А?.. - деревянным голосом хихикнул Маровихер. - Да, в общем-то ты прав, конечно. В одиночку наш
народ и до кладбища не доберется... Но я, твой старый друг, пришел к тебе не за этим! Людям, простым
белорусским людям, как хлеб, нужен настоящий депутат! Как правда! Чтобы сражался за их интересы, за
демократические идеалы! Такой откровенный и чистый. Такой ... Такой, как ты!
С минуту они молча смотрели друг на друга. Ждан - разиня рот,а Маровихер, скромно потупясь, как бы
переживая про себя удовольствие от честно исполненного долга.
^Ж, служить обществу, в котором мы живем. Работать, нужно работать, как, помнишь, еще Чехов
призывал...
- Я ... я ... - и Ждан, давясь и сбиваясь, рассказал ему о своей сумасшедшей, антисемитской выходке
на Центральном телевидении: - Мне, Изя, вдруг показалось, что во всем происходящем сейчас виноваты
евреи. Я до сих пор не знаю прав я или не прав... - Все это Ждан говорил как-то стороной, частично, самого
же завязило на простенькой мысли: а что мы, русские, знаем о евреях, чтобы чему-то верить, а что-то
отвергать? Евреям здесь совсем другое дело. Наши Толстые, Достоевские, Шолоховы чуть не до последней
нитки на весь мир вывернули русский характер. Бери и пользуйся! А сунься-ка к ним, к меньшинствам... То-
то!..
Мешался перед глазами и врач из собственного примера, представлялось, что он тоже косой... Ждан
вздрогнул, перестав вдруг слышать собственный голос...
"Если ты сам называешь свой нормальный поступок антисемитским, значит, - наш!", - в свою очередь про
себя думал Маровихер, старательно делая вид, что слышит эту историю впервые.
- А иди ты на хуй семимильными шагами, - вслух сказал он Ждану, благодушно улыбаясь. - Чего
дурака валяешь? Нашел чего бояться. Жиды, жидочки, милый, нас всех заели. Во как! - показал даже. -
Будто вы, русские, такого не знаете. Это проклятье всех настоящих народов - отвечать за свое говно...
Брось, твоя публичная принципиальность – вот что тут важнее всего! Ты всем показал себя как борец. Не
волнуйся, кто надо - оценит. Объективно говорю: твое телевизионное выступление - плюс в квадрате! Евреи
поверят теперь тебе не хуже русских: у нас тоже честность в цене. Ну, выше хвост! Мы же - умные люди...

176
 Маровихер тоже смолк, не испытывая, казалось, ни малейшей неловкости, а последние слова его, точно
незримые акушерские щипцы охватили головы обоих, таща каждого на тот белый свет, который ему не мил.
В том-то и беда, что оба - умные. Были бы дураки - ничего бы у них и не получилось, ибо не поняли бы друг
друга. Большой это грех, не от Бога, коли понимаешь ты того, кто рожден тебя съесть. Зайцу от лисы бежать
надо, а не понимать ее психологическое состояние.
- Определенно, милиционер родился, - не выдержал сгущавшейся тишины Маровихер. - Хитрый гаишник.
Такой, что стережет нашего брата в самых неожиданных местах... Никогда не знаешь, где!
- Вот-вот - где? Я об этом сейчас день и ночь думаю - где? - Стараясь обминуть скользкий блеск его косого
глаза, Ждан всматривался в Маровихера: - Умный - ты, Изя, а я так - сбоку припека. Я одно хочу понять -
где? Пятый десяток добиваю, жизнь, видишь, прошла, а так и не нашел - где? В тюрьме, представь, его тоже
нету!
- Какое такое "где"? - вяло ворохнулся Маровихер, - Ты чего? Как с печки упал... А?
- "Где" - это то самое место, на котором еврею тесно не будет, с которого он никого не попрет. Я готов, мне
нечего терять, уйти. Да, в пустынь. Вырою себе окопчик и буду сидеть там, волчьей ягодой перебиваться...
Но черт меня подери, если не прав, уверен, через неделю припрется ко мне какой-нибудь ученый жид, вроде
Коли Баева, окопается рядом и, для отвода глаз, интересуясь в чем моя Вера, станет добиваться, когда я
проговорюсь об истинной цели моего ухода: может, я пещерку себе рыл на предмет охраны сказочного
клада... Думаешь, не так?
- Ха! - с чувством выдохнул Маровихер; ему очевидно, уже надоело порожняком гонять слова: - Сед стал,
стар стал - все равно ничего не понял!.. Еврею не место твое захолустное надо, а ты сам. Место никому
ничего заплатить не может, поэтому платить должен тот, кто на нем сидит!
- Так у меня же, прости, ни шиша нет!
- Тьфу, твою мать! А зачем? У тебя же высшее образование. Деньги - только мера стоимости, переносной
эквивалент товара. А товаром может быть что угодно. Не знаю... земля ... воздух...
- И на небе, выходит, от вас не спрячешься?
Правда, поёрзав несколько здоровым глазом по двери, Маровихер ответил более-менее незамысловато:
- А зачем прятаться, старик? Все для твоей же пользы! Так сложилось веками! У еврея на местную
жизнь всегда свежий взгляд. Еврей, пойми, от Бога предприимчив и деятелен, иначе - не еврей. Ты будешь
сидеть на своей пустоши и лапу сосать, а еврей построит там курорт и всем вам даст заработать! Тут надо
не обижаться, а пользоваться. Не спорю, иногда жиды имеют тенденцию злоупотребить... Так от этого я, сам
еврей и поэт, страдаю так же, как и ты - русский. Фифти-фифти!
Слушая, Ждан глаз не спускал с рук Маровихера ,с его запястий, с тех мест, где, сокращая жилы, кровь
пульсирует так же, как сердце. Нет, тик-так, тик-так, все ровно, похоже, не лжет...
- Оказывается, Изя, мы оба, ты и я - от жидов умученные.
- Не понял, - вертя головой точно ему жало шею, кашлянул Маровихер. - Это из священного писания, что ли?
- Из нашей с тобой жизни, - в сторону ответил Ждан."А что? Маровихер все понимает, я тоже... понимаю...
Стоп, не все!". В нем вдруг засуетился досужий, как представлялось, практик: - Я соглашусь с одним
условием!
- Так, уже лучше.
- Я хочу точно знать, как ты представишь меня избирателям.
Своим писательством Маровихер очень гордился перед еврейством. Даже среди избранных оно выносило
его за скобки, оно давало ему неоценимую возможность увидеть гоя /нелюдь/ изнутри, иной раз так просто,
как перчатку, натянуть его на руку, и хватать, хватать им все, что трефно, что смердит... Здоровым глазом,
как сверлом, он впился в Ждана.
- Ты думаешь, что у тебя есть выбор? Поцелуй свою тетю в жопу, если это так! Ты никому не нужен, ты -
меньше нуля! - Он деловито сложил фигу, полюбовался сначала сам, потом вывернул ее Ждану. - Видищь?
Это - ты... Так что не ставь, ради бога условий, сейчас это не смешно. Папа Маровихер все сам для тебя
сделает. Мы же - умные люди... Твою мать!
- Да, - согласился Ждан, - умные!
И этот ум тотчас же доказал ему, что из всех возможных в его положении выходов он выбрал самый
грязный, самый крутой, словом, почти тот, который называют обыкновенно подвигом.
6
Когда говорят они свобода,не знак/что говорят.
А вот свободный рынок известно что такое.
Это, когда беспрепятственно можно обвешивать и обсчитывать, третий сорт продавать по цене первого, а
качество товара подменять импортной упаковкой.
Между производителем и покупателем свободный рынок помещает с десяток посредников кавказской
национальности и благодаря их толстым, грязным пальцам цена товара начинает расти, как бамбук.
Свободным рынок делается тогда, когда полностью освобождается от обязанностей перед общественной
экономикой и выходит из-под контроля правоохранительных органов. Свободный рынок сам порождает свою
ублюдочную экономику и продажный правопорядок.
Цены для свободного рынка устанавливает уже не Госкомцен, независимое научное учреждение, а десяток
воров в законе, большинство из которых лишь недавно слезло в русские города из своих горных деревушек и
потому грамоту знает туго, предпочитая деньги считать пачками.

177
 Обеспеченный золотом, устойчивый советский рубль свободный рынок - отверг, чтобы беспрепятственно
наваривать бешенные бабки на обмене валют,и всем своим мохнатым сердцем прикипел к позеленевшему,
как падаль, доллару, который кроме тысячелетней банкирской наглости необеспечен ничем.
В короткое время свободный рынок измельчил, раздробил советский рубль, его емкую покупательную
единицу перемолол в окрошку. Когда в стране, разбавляемая тремя-четырьмя нулями, мельчает валюта,
математически точно отражающая прирост национального дохода - резко падает ее покупательная
способность и анонимно грабить народ становится куда проще и неприметнее. На советскую копейку можно
было купить коробок спичек, ломоть хлеба, выпить стакан газированной воды, такую копейку незаметно
украсть было трудно. А вот рубль свободного рынка, на который купить ничего нельзя, путем игры на
повышение или понижение можно присвоить так, что никто и не охнет, и уже миллионами он осядет в
бездонных карманах банкиров. Каждый советский рубль был на счету, как самородок в ряду других; каждый
рубль свободного рынка подобен песчинке на берегу морском - увози тоннами, все будет незаметно.
- Я - хозяин, - говорит свободный рынок человеку, - а ты, покупатель, - мой раб! С рюкзачком за плечами
будешь скитаться по моим колдобинам от ларька к ларьку всю свою сознательную жизнь, и деньги твои
будут обесцениваться с каждым шагом. Тебе только казаться будет, что они - в твоих карманах, кроме моей
вездесущей длинной лапы там никогда ничего не будет! Ты - вечный дурак, покупатель свободного рынка!
С лихорадочной поспешностью такой именно рынок и начал строиться в Ленинграде.
У каждой станции метро, на пустырях в новостройках прямо из подножной грязи стали возникать лачужные
городки, бййаэ торгующие всякой дрянью. В самом центре города по-имперски величественная площадь
Мира в одночасье покрылась лавками, точно струпьями.
Не важно, что вкривь и вкось стояли новенькие торговые точки свободного рынка, важно, что путавшиеся
меж ними люди уже не похожи были на ленинградцев. И дети у них под ногами дрались из-за пустой
посуды...
Когда на Карасика не скупясь плюнули со второго этажа, он был в превосходнейшем расположении духа,
гонявши шляпу и расстегнувшись поднимался с охранниками по лестнице осматривать доставшийся ему за
гроши особняк на Петроградской стороне. Не мешкая он поднял руку щепотью, чтобы снять налипшую на
щеку гадость, и тут за пазухой у одного из охранников призывно закурлыкало. Тот вытащил мобильник,
послушал и тотчас же передал Карасику:
- Вас, шеф.
- Здорово, жопа, - голосом Маровйхера заверещала дорогостоящая коробочка. - Можешь меня поздравить.
Я его сломал! Будет Ждан Истома пахать на нас, как папа Карло!
Карасик совсем было скуксился в улыбке, но вовремя вспомнил о харчке, соскреб его свободной рукой, а
руку старательно вытер о кожанное плечо ближайшего охранника: - Ну-ка, живой ногой, посмотри, кто там
хулиганит,- бросил ему.
- Ты что, опупел? - мигом обиделся Маровихер из коробочки. - Я тут без сна и отдыха, как говорится...
- Извини, Изя, это я не тебе, - поправился Карасик. - Я много говорить не могу - у меня совещание... Ты себе
не представляешь, как мне здесь наплевали.
- В душу, что ли?
- Хуже, Изя, хуже. Ну, ладно, благодарю... Подробности вечером, у меня.
Он отдал телефон другому охраннику и, сопя, затопал по ступеням дальше. Настроение, конечно, уже было
не то.
На втором этаже в бывших барских покоях была одна единственная квартира; двустворчатая резная дверь
стояла настежь; они вошли. Под ногами хрустело битое стекло и шуршала бумага, унылый зимний день
скудно освещал брошенное, как на пожар, жилье.
Еще месяц назад здесь то затихая на ночь, то хлопотливо оживая на долгий трудовой день, гомонила и
перекликалась небезучастными голосами обыкновенная советская коммуналка. Бок-о-бок ее населяли
рабочие и врачи, учителя и милиционеры, студенты и пенсионеры, одинокие и семейные... Да, тесновато им
приходилось в местах общего пользования, но и горе было общим, и радость - тоже!.. Те, кто никогда не
знал. что такое быть со всем своим барахлом выброшенным на улицу [ЦЁ] под проливной дождь или на
жгучий мороз; те, кто никогда не умолял домовладельца подождать с оплатой за квартиру; те, кто никогда не
ночевал на скамейках в парках и скверах - те сегодня уверяют нас, что страшнее коммуналок ничего нет на
свете, что они, де, унижают человеческое достоинство... Интересно, на какую высоту поднимет это
знаменитое достоинство хроническая нехватка денег для покупки жилья?
В доме, купленном Карасиком, коммуналок уже не было. Шустрые шестерки из новоявленной компании по
продаже недвижимости "Сиэтл", в наглую пообещав всем жильцам отдельные квартиры в новостройках,
попросту выбросили народ на улицы, и город поглотил их. Изредка они еще встречаются ?п '^мццп а.
Стараясь казаться незаметными, идут, прижимая к груди грязные пластиковые пакеты - там все их
имущество, движимое и недвижимое, плюс свобода, плюс человеческое достоинство...
Топча прилипавшие к подметкам поздравительные открытки прежних хозяев, Карасик шагнул в первую же
комнату. Там, спиной к нему, на единственном стуле сидел тот охранник, которого он послал вперед
наказать плевавшегося хулигана. Охранник безмятежно курил, и сам с удовольствием плевал в запыленное
оконное стекло. Карасик стащил с его обритой головы вязанную шапочку и насухо вытер ею руки.
- Ну что, - спросил он слабым голосом, глядя в пол, - нашел кого-нибудь?
Мордоворот вразвалку отступил к стене, а замусоренный паркетный пол у них под ногами вдруг стал
прозрачным и бездонным, и Карасик застыл. Опять, как в прошлом году, в этой светящеся бездне увидел он

178
тюки долларовой зелени. Они клубились и напоминали ту болотную топь, которой, кстати, Карасик в жизни
не видал.
На цыпочках, с очами подъятыми горе, он пошел вон. Охрана, чья служба исключала недоумение,
тронулась следом.
Вечером у себя в кабинете, переделанном из актового зала, Карасик принял Маровихера. Тот был в меру
пьян и безмерно доволен. До того, сука, доволен, что без спроса приволок с собой какого-то надутого хмыря,
от которого за версту несло уверенной в себе советской ученостью, впрочем, уже слегка растерянной.
Разговор сразу стал непринужденным.
- Все, - плюхнулся Маровихер в кожаное кресло размером с дорожную кибитку пушкинских времен, -
Все! С двумя моими доверенными людьми Ждан уже едет в Гомель для встречи со своими избирателями.
Не думай дурного, он серьезно сел на крючок. Два дня составлял предвыборную программу. Как ребенок, ей
богу! Гомельские жиды, я так понял, сами все не в себе. Наш полусумасшедший депутат придется им
тютелька-в-тютельку. Все будет о’кей!
Карасик покосился прежде на незнакомого хмыря, потом - вниз. Нет, ковровое покрытие кабинета,
веселенькое и дорогое, оставалось прежним , непроницаемым .
- А он как? - весь напрягся Карасик, - что? Прямо так и спятил?То есть, что называется, "чайник"? Да? Ну,
говори прямо, - впился он в Маровихера так, что даже третий подбородок попер под нос, - помешался? -
Неожиданно он залился жиденьким, тренькающим смешком: - Концы,значит...
- Он, Валериан, старый конь,- невозмутимо отозвался Маровихер. – Не боись, пока наше дело не сделает, в
психушку его не запрут... Да ты присядь... Я, извини, тебя с моим новым другом не познакомил. – Он
привстал. - Целоваться не обязательно! Валериан Абрамович Карасик - гениальный советский банкир... А
это - Аркадий Борисович Горелик - гениальный советский писатель...
Не придав новому знакомству никакого значения, Карасик пригласил народ за ширмочку, где был накрыт
освещенный свечами стол. В колдовском, чертовском свете плавали цветные силуэты девиц, не то двух, не
то трех… Какую-то из них Маровихер сейчас же оттянул по заднице. Карасик поднял рюмку:
- Про гениальность это ты, Изя, в корень врубился, - быстро глянув под ноги, сказал он. - Все мы сейчас
должны быть гениями. Кто где оказался - там и гений. Ну, будем...
- Валериан Абрамович, - не закусив даже, замелочился гениальный советский писатель Горелик, -
Валериан Абрамович, пару слов в один момент! Вот я - ученый, кандидат филологических наук, работаю над
историей советской поэзии в двадцати томах. Десять уже издали! Остальные почти готовы. Но... Но в
создавшей ситуации... Я газеты читаю, телевизор смотрю... Теперь идеологическая обстановка такая, что,
боюсь, за оставшиеся десять томов мне могут не заплатить... Валериан Абрамович, не ошибаюсь ли я?
- Денег... - жевал Карасик, - за десять томов... - проглотил, отпил минералки, взялся за рыбу, - ... советской
поэзии? – сплюнул кость, - конечно, никто не заплатит. Кончилась советская холява... Маша, а где паштет?
- Как же, позвольте, Валериан Абрамович, - гениальному писателю Горелику тоже очень хотелось отведать
всех тех деликатесов, что изобильно теснились перед ним, но нужда, нужда была сильнее. Он не сказал,
разумеется, Карасику, что последнюю зарплату в своем институте получил три месяца назад. - Валериан
Абрамович, - с высокомерным и самоуверенным выражением его лица что-то произошло, он стал похож на
русского, - Так что же мне делать, Валериан Андреевич?
- Абрамович, - поморщился Карасик,
- А ты наплюй на историю поэзии, - из-за пазухи у очередного женского силуэта Маровихер не спеша
выпростал руку и подул на растопыренные пальцы, - я тоже писателем был! Членом Союза... Теперь не то!
Время другое. А кто время не признает, тот сам непризнанным будет. Написал бы ты роман о Сталине, что
ли... намекни, что был он педиком, жил, например, с Поскребышевым...
- Не-ка, - пошлепал губами всезнающий Карасик. - На Западе такое не пойдет. У тамошних педермотов
список утвержден, кого они в свою компанию никогда не примут. Дохлое дело.
- Ладно. Проехали. Возможностей у нас сейчас, как в Америке... Идика ты, Аркаша, в церковь... Припади к
православному престолу. У патриарха сейчас денег, как у дурака махорки: религиозное мировоззрение
возрождать надо. Ты же - профессионал, будешь писать душеспасительные брошюрки для гоим. О том... о
том, - прыскал он, - как Иисус Христос в одни джинсы всех бомжей Ленинграда одел!
- Проект! - всей утробой ёкнул довольный Карасик. - Проект Изя сказал.С таким и на банк выходить можно. -
Он словно помолодел. Особо обнадеживало, что пол под ногами покамест не грозил, судя по всему, разом
превратиться в бескрайнюю долларовую топь, и Карасика поволокло на раскованное мужское общение.
Отлепивши от щеки не то сиську, не то ягодицу одного из мельтешащих вокруг бабских силуэтов, он
произнес как бы диктуя: - Если бы я мог начать сейчас свою жизнь сначала, то я - искусствовед, окончивший
ленинградскую академию Художеств, стал бы только психологом. Какая это прелесть! Самая еврейская
профессия в мире. Ничего не знаю лучше! Сидишь себе в уютном офисе, интерьер вокруг - кожанный
цимесбар с напитками под рукой... Сидишь только, а к тебе бабы валом валят, банкиры, сны свои
рассказывают... Ты, - вдруг припадочно выкрикнул он, - сам можешь с ними не спать! Но деньги-то они тебе
несут... Ах! - Он всхлипнул. – Прямо не могу, как подумаю, что ничего не вернешь...
- Не плачь, Валериан, - сам дрогнув голосом сказал Маровихер. – На всех стульях не пересидишь, такова
жизнь... Да ты ешь, Аркаша,- похлопал он гениального Горелика по лысине, - ешь, не то бабьё все пометёт!
Как-то очень грамотно, по-еврейски пили они в эту ночь. Даже Маровихер не переступал никаких граней.
Все как бы равномерно воспарили над действительностью, метрах так в двух удобно развалились над ней.
Бабья незаметно стало видимо-невидимо, и сделалось оно вездесущим. Потянешься, положим, за рюмкой, а

179
пальцы раз и уже в какой-то мохнатой и липкой расселине, захочешь закусить - ан нет, живая задница откуда
ни возьмись впивается в зубы...
- Это же - половой символизм в чистом виде, господа, - покряхтывал время от времени Карасик.
Расчувствовались все предельно. Гениальный Горелик, который больше ел, чем пил, не желая тем не
менее выглядеть обжорой, как водится, здесь и пересолил. То он ни на какие женские интимности не
натыкался и вдруг попал да еще вилкой. Силуэт ,до того носивший казалось бы только эротический смысл,
сначала ногой сбил его на пол, а потом издал такой истошный вопль, что вокруг даже посветлело.
- Что? Кого? Где такое? - в один хриплый голос удивившись, зашевелились Карасик с Маровихером. -
Кто, бля, здесь?!
Поверженный на пол, в лучшем своем костюме и увенчанный царственной плешью, в которой иногда
приманчиво отражались огоньки свечей - Горелик сейчас весь напоминал собой известную басенную кучу,
где покопавшись можно отыскать и жемчужное зерно.
- Что же, что же я делать буду в окружающем меня мире, - причитал он. - Ведь ясно, как день, что на
всех советских евреев никаких банков не хватит! А поэзию я люблю, черт бы вас всех побрал. Люблю!
Поймите вы это.
Картина была не пустая - пробрало даже Маровихера, всего облепленного хихикающими половыми
символами.
- Валериан, а? - с трудом передохнул он. - Слышишь? Парень, как на реках вавилонских, стонет... Взял бы
ты его к себе текстовки для рекламок писать, гений все-таки.
- Чтобы избавиться от таких, как этот, Моисей лишних сорок лет в пустынях проторчал, - деловито хлюпая
все теми же символами, нехотя откликнулся Карасик. - А ты, Изя, пару лет потерпеть не хочешь...
Постыдился бы.
На следующий день голова у Карасика стала подергиваться в такт пульсу.
И каким вздором представился тогда недавний жуткий кошмар - пол, зеленый от затопивших его долларов.
Доллары теперь Карасик видел повсюду; все, на что ни падал его взор, было долларами; любому человеку,
любому предмету, попадавшему ему на глаза он теперь знал настоящую цену, никогда не ошибаясь.
И потому - замолчал.
Все видел, все слышал, все понимал и молчал.
Знал: каждое подергивание головы - тоже доллар.
Это - успокаивало.

Девятая глава
Эффект двадцать пятого кадра
1
- Мафия, - с неуместным простодушием объясняют энциклопедические словари всего мира, - возникла в
средневековой Италии, на острове Сицилия...
- А воровство, - так и тянет спросить, - что, тоже имеется точная дата первого случая с указанием места?
Не надо валять дурака: ученые люди, составители словарей, не глупее прочих, и ежели они в каком-либо
вопросе вдруг начинают, сломя шею, парить над обыденностью, так дело тут не в наивности, а в их, как
говорят гадалки, денежном интересе, в стяжательстве и корысти. Не умеющие стоять с ножом на большой
дороге, лишенные возможности мысленно ограбить обывателя - да и какие особенные мысли могут быть у
бедняги? - они направляют мозги простаков набекрень, в тупик. Например, пусть себе люди думают, что
жажда одной части общества организованно и научно жить за счет другой - дело чисто итальянское...
Всегда так было и повсюду.
Богатеи с тугой мошной встречаются не часто, а мыслить пытаются все. Тот, кто умело скрадет этот
умственный лепет, многого может достичь.
...О том, как прекрасно было некогда на далекой родине, которую никто и в глаза не видывал, любили
поболтать праздными вечерами зажиревшие в древнем Египте евреи. И ухватившись за эти убогие мысли,
как за мощный канат, потащил их Моисей в безводные пустыни... Он-то стал прославленным в веках
Моисеем, а они?.. И костей не осталось!
Хвативши портвешка, советский обыватель, особенно с высшим образованием, тоже страсть как любил
повздыхать о богатствах царской России да о демократии. Должно сказать, что о дореволюционных
достатках он знал лишь то, что тогда в ходу были золотые десятки, а о демократии - что при ней,
американской, любой-всякий может избраться президентом. Роль Моисея при этом блаженном лоботрясе
выполняла советская же интеллигенция. Не в пустынях, слава богу, дело происходило. Сидели на кухнях,
пили дешевые качественные вина, закусывали дешевым качественным продуктом - советскую власть
критиковали из рук вон плохо, несли такое, что шерсть дыбом.
Собственными ручонками на неподъемных каменных скрижалях пришлось Моисею выдолбить первый
общественно-политический реферат в мире. Да не думал НИКТО, будто в голове у него ветер один; пусть
считают, будто и у него, пророка, есть продуманная программа действий.
Советские Моисеи пуп не надрывали - бренчали на гитарках, шелестели магнитофонами, стучали на
пишущих машинках. Казалось бы, пустяки, и те, кто сочинял учёные статейки о мафии не увидел бы в их
действиях ровно ничего тайного, никаких общих, целенаправленных действий. Напротив, очевидная
разобщенность и самодеятельность во всем. Ля-ля... тополя… песенки и рефераты.

180
 Если бы история деятельности тайных обществ действительно изучалась, то именно такая картина должна
была внушить наибольшие опасения.
Когда отцы церкви увлеклись чтением сатирических памфлетиков, пала Священная инквизиция, а сколько
незлобивых и смешных песенок сочинили до и во время Великой французской револоции? Перед
февральской революцией семнадцатого года бульварные газеты России задыхались от обилия забавных
анекдодов из жизни царя, царицы и их ближайшего окружения. "Чему посмеешься - тому и послркишь!".
Это землетрясениям нечего скрывать, и они обрушивают в свои недра целые города с тысячами жителей.
Социальные потрясения, зачатые в толще человеческой, поначалу проявляют себя тем безобиднее, чем
беспощаднее намечено их грядущее, чем горестнее, чем кровавее оно будет свершаться.
Конечно, и на средневековой Сицилии мафия рождалась в муках. Нет на земле такого народа, который бы
добровольно поменял свою сносную настоящую жизнь на вовсе беспросветное будущее. Поэтому и
приходится мафии, масонам и прочим любителям пожить на чужой счет прикрываться благочестивой
чепухой и объединяться в тайные сообщества. Правильнее их бы нужно назвать ложными. Как грибы,
например. Есть съедобные, а есть очень на них похожие ядовитые. Их не называют тайными, их называют –
ложными.
Здесь кстати заметить, что со времен древнеегипетской авантюры Моисей как политический тип
значительно поумнел. В одиночку предводительствовать массами уже не пер, понял - единственную голову
легче всего потерять. Теперь вререди колонны тех, кто вяло страждет общественных перемен, его не
встретишь; он - в центре, по краям, сзади. Более того, противная сторона, которую и идут свергать, тем же
порядком возглавляется теми же Моисеями. И пока Моисеи с обеих сторон торгуются, толпы
политизированных обывателей имеют полную свободу расшибать друг дружке лбы.
Невежественный советский обыватель был наивен, как Красная Шапочка, и когда Моисеи отовсюду
заиграли ему в уши на гитарках, одновременно тыча в глаза пахучими политическими реферетцами, он
рассиропился сразу. Его даже голыми руками не нужно было брать, можно было, как отстоявшийся кисель,
подбирать ложкой.
У каждого человека есть видимый земной удел; трудиться на нем должно ради хлеба насущного.
У каждого человека есть мир *еэршы1, в котором он должен отличать добро от зла и верить в то, что
неизмеримо превосходит всё им познанное
С земли в землю уходит каждый человек, и богато колосятся хлеба на полях, где полегли солдаты
последней воины; доброй грустью охватывают всякую живую душу сельские кладбища России, особо
никогда не ухоженные, они всегда поражают неподдельной чистотой.
Лдотштие я жирные, как холощеные коты, красуются на престижных кладбищах Москвы и Ленинрада цветы,
на них не жалеют наемного труда, но неблагодарны эти твари - за версту несет от них падалью.
Ажник три поколения Нахалковых рядком лежали на одном таком кладбище. От прочегоограждены были
чугунными цепями на столбиках; волдырями барельефов лоснились мраморные стелы. Косоглазый,
коротконогий ангел как-то вприсядку организовывал центр захоронения. До революции он держал, уперши
его в пуп, православный крест в руках, после в советское время на деньги того Нахалкова, что был какой-то
рукой самого Ягоды, религиозный символ ему заменили на пролетарское знамя полированного красного
гранита; эффектные волны полотнища, казалось, прямо-таки трепетали.
Могилки всегда выглядели ухоженными. Это с похмелья, трясущиеся, трудились над ними кладбищенские
бомжи. Посещались могилки круглый год. Сюда, "на совет к предкам" приглашали оба брательника
Нахалковы нужных людей: когда собирались охмурить их каким-нибудь нерядовым способом. По Москве
легенды ходили об этих посиделках.
Вообще, брательники, - что Анисим - кинорежиссер, что Гога - бармен, - любили поговорить об истории
своего рода. Он, де, утопал в веках, и зачинатели его были сопричастны московским царям, поставщиками
которым были со времен Михаила Романова.
Так-то оно так, даже документы подтверждающие были, только явствовало из них, что ничего не
поставляли первобытные Нахалковы к царскому двору, а, напротив, обильно и трудоемко вывозили, ибо
значились в те поры чистильщиками царских нужников, "золотарями", как тогда говорили.
Но в умелых руках и палка стреляет.
Разбогатели с царского дерьма оборотистые предки не хило.
Уже при Алексее Михайловиче, еще толком не отмывшись от предыдущих услуг, крепко спекулировали
солью, перепродавали мед и хмель. Умножались капиталы, а с ними возможности и влияние, и то, что тогда
называли родовитостью, а нынче именуют аристократизмом.
С этим аристократизмом прямо беда. Какой народ ни возьми - всякий уважает военную знать, служилую,
землевладельческую, даже выбившуюся из ростовщиков финансовую. Смеху они подобны и позору. Одна у
всех народов на земле есть аристократия - хлеборобы, эемлепашцы, крестьяне! Лишь им никогда не
придется застыдиться своих пращуров - все они чисты были в своих трудах на земле и чистыми сошли в
гробы. Какой лорд, князь осмелится публично рассмотреть свою генеалогию? Что ни страница, так там -
трус, ябедник, клятвопреступник, предатель, вероотступник, жулик, растлитель, душегуб, содомит и подлец,
казнокрад и фальшивомонетчик... Сквозь преступления всех видов едва-едва просвечивают слабенькие
черты какого-нибудь заурядного чиновника, все добродетели которого лишь в том, что знал меру.
Нет сомнения, что вереница Нахалковых двести с лишком лет то разгребающая царское дерьмо, то
спекулирующая съестным припасом, именно к подобной аристократии и принадлежала. Когда брательники
Анисим и Гога в кругу ближайших друзей пускались повествовать о деяниях своего рода, то рассказы их

181
сильно напоминали уголовный кодекс в увлекательном переложении для самых маленьких. Как-то само
собой, из-под спуда вылезали не живописные подробности старины, а настоящие улики, не привлеченные в
то время к делу...
"Вот беру я, к примеру, Иеремия Нахалкова. Это при государе Петре Алексеевиче, стало быть, было, -
подергивая нашампуненным усом, разливался Анисим. - Богатеющий купчина, смею вас уверить, был!
Голова! Конечно, выпивоха, бабник, все как полагается, но умен, умен... Взялся он однажды за поставку ядер
для армии, уж не припомню, какая тогда война шла. Петр Великий, как известно, дня без мордобойчика
прожить не мог. Так... Обоз с ядрами откуда-то из-под Тулы, помнится, двигался. Дело к весне. Он и застрянь
наглухо где-то в дорожной грязи. А срок поджимает, на носу уже, денежку надобно с казны получать. Три
улицы в Москве, мощеные булыжником, мой пра-пра разобрал и отправил царю. Булнжник-то отборный был
и подходил по размерам...
- А Петр что? Ведь крут был по жизни?
- В торговом деле удача, должна непременно присутствовать! Большую тогда Викторию царь одержал. Тут
уж не до разборок было... А ядра, когда выбрались, наконец, из грязи, Ефремий Нахалков, прямой мой
предок, еще раз казне перепродал. - Анисим удовлетворенно трогает подогнутыми пальцами усы.
Наследственная гордость сковывает все его движеня, как внезапный приступ радикулита. Можно быть
совершенно уверенным, что он, известный советский кинорежиссер, человек, очевидно, далекий от всякой
торговли, случись что, поступил бы точно так.
Характерно, что папаша брательников, которому недавно стукнуло восемьдесят, который всю свою долгую
жизнь с холуйской старательностью кропал "политические фельетоны" в центральных газетах, о "знатности"
своего рода всегда молчал в тряпочку. Конечно же, он знал о болтовне детишек, но, старый жук, отлично
понимал, как, ни черта не делая, нарабатывает для семьи либеральный капитал и только аналитически
покряхтывал, встречаясь с отпрысками на дачных обедах. Кстати, для своего возраста старик был хоть куда;
недавно женплся на двадцатилетией про(*у~ ре с ангельскими глазками и лихо гонял на бежевой "Волге". И
Гога и Анисим, глядя на него, мечтали прожить увлекательную жизнь такого же размера и не забывали
добывать своему хрычу из заграницы новейшие патентованные стимуляторы.
Словом, все р«& говорилось, выслушивалось и делалось так, как тому и пристало в хорошем светском
обществе.
Светско-советское общество - в истории нашей страны, создавшей первое в мире государство рабочих и
крестьян - не абсурд. Оно исхитрялось существовать даже при Сталине.
Когда государство создается на деньги спекулянтов и банкиров и защищает интересы лишь чиновных
взяточников и сиятельного ворья -тогда все понятно. Не будешь же показывать трудовому народу
банковские гешефты, земельные махинации к превращение матерых уголовников в известных политиков.
Именно тогда на экраны телевидения и на страницы газет и запускается, так называемая, светская жизнь.
Для этого из числа портных, певцов и парикмахеров берутся наиболее публичные балбесы мужского,
женского и педерастического пола. Их умение носить свои новые штаны и выдается за последние новости со
всего света.
Советскому Союзу, государству рабочих и крестьян, зачем было нужно это тупое, бесплодное быдло?
А оно, увы, было и, как его ни окорачивали, старательно размножалось. Один "знатный" род Нахалковых
под разными, разумеется, фамилиями, имел в министерствах и главках Москвы и Ленинграда человек
пятьдесят сгоих двоюродных представителей-родственников, каждый из которых мечтал показать всему
миру, как он стрижет ногти или завязывает галстук.
Всему этому быдлу еще же нужно было где-то периодически встречаться, чтобы плясать, употреблять
алкогольные напитки и обмениваться мнениями о том, почему лифчики от Коко Шанель застегиваются не
спереди, а сзади.
Так, на просторах народного государства, где-нибудь на стыках меж народом и наукой, меж народом и
искусством, меж народом и политикой скапливалась различная элитарная сволочь, безмозглая и цепкая, как
лобковая вошь. В восемнадцатом году ее без разговоров расстреляли бы, но полвека спустя такая форма
социальной защиты уже начала почему-то считаться негуманной, будто хоть что-то человеколюбивое было в
творениях советской околохудожественной богемы, на все сто процентов состоявшей из шизофреников,
потаскух и педермотов.
Что там братаны Нахалковы со своими предками, хранителями царского дерьма?
Любой мшееушж,написавший поэмку о братской ГЭС или поставивший пьеску о треугольной груше начинал
почитать себя творцом, которого по достоинству способен оценить лишь Запад. С поспешной суетливостью
они тотчас же открещивались от всего русского; их головы, славные одними несокрушимыми челюстями,
сообразить не могли, что не оплати народное государство их жалкие потуги - ничего бы они не сочинили,
ничего не поставили бы. На государственные деньги таскаясь по заграницам, они в упор не видели, что там
уже сто лет, как нету ни поэзии, ни театра, ни любого искусства вообще.
Кроме своего желания жить лучше остальных, они не видели ничего!
- Я вот, представьте, какой фильм мечтаю поставить, - расслаблялся иной раз Анисим. - В цвете,
разумеется. Лес там, степь, одним словом, страна. Никакого человеческого жилья поблизости. Вдруг -
войско. Это фантастическая смесь из мундиров всех родов войск, разных стран и времен. Впереди - всадник
в короне... Кстати, это будет моя лучшая роль... Вглядываемся в лицо этого всадника. Он - Николай
Александрович Романов. Мученик. Последний наш! Теперь внимательно смотрим на лес и степь. Это -

182
Россия! А государь восстал из мертвых, чтобы навести, наконец, порядок на ней. Разобраться, как
понимаете, с хамами!
Вопреки очевидности, не себя разумеет под "хамами" монархист Анисим Нахалков.
Как-то не Бог, а Арон М.Бревно послал Анисиму Нахалкову то, что, как ложка к обеду, было много дороже
любого сыр& - диссидента Романа Пустовойта.
После предварительного телефонного звонка тот заявился к известному советскому кинорежиссеру прямо
в научно-производственный сектор массовых зрелищ при мосгориеводкоме, где Нахалков руководил
ответственной группой, готовившей постановочно-оформительское обеспечение для первомайской
демонстрации трудящихся на Красной площади.
- Я убежден, что мы хорошо друг другу известны, - вместо приветствия сказал седой, пухлоголовый
Пустовойт
- Вы обо мне, не спорю, слыхали,- выдержав паузу, ответствовал Нахалков. - Я, простите, нет, верите, ни
минуты свободного времени. Верчусь, как белка в колесе! Сами видите, что у нас тут творится. - Как
режиссер он был убежден, что сильнее всего действует контрастная ложь: кроме них двоих в секторе
массовых зрелищ не было ни души.
- Тогда включите "Свободу", - вежливо посоветовал Пустовойт. – В любое время суток щелкните кнопкой.
Это понравилось; с одинаковой теплотой оба улыбнулись.
- Я - истинно православный человек, - вдруг ни с того ни с сего понесло Нахалкова. - Это у нас в роду.
Когда я думаю о Боге, я никогда не могу представить его в виде силы, которая способна удовлетворить
страждущего. Подумайте, ежели Творец помилует - мы же не переживем!
За свою пеструю, до отказа набитую дрянью жизнь Пустовойт навидался всяких брехунов. Сейчас он только
внутренне слегка поморщился: ну, Бог так Бог. Пусть кто угодно! Лишь бы ускользнуть из-под нависшей
питерской беды. Тюрьма, тюрьма во всем своем великолепии опять стояла перед ним, и двери ее уже были
гостеприимно распахнуты. И прилипшая, как репей, делавшая его рецидивистом, статья - за
мошенничество ...Ах, не в добрый час только от доброты душевной взялся Пустовойт организовывать
коммерческий сбыт той закордонной матпомощи, которую оказывали израильские спецслужбы
ленинградским отказникам-евреям. Он зуб давал, что именно эти спецслужбы через своих местных агентов и
сдали его уголовке: нет, не бывает, чтобы у нормального следствия все шло так гладко, без единого
прокола...
- Кто без греха, тот пусть первый бросит камень, - аккурат в жилу поддержал он душеспасительный бред
Нахалкова. - Все в руце божьей...
- Да не в руце. Бог с вами, - как с цепи сорвался кинорежиссер. - На во-ло-ске! На волоске незримом висит
наш физический мир! Неужели этого вы не видите?
- Почему нет? - заморгал Пустовойт. - Я - да! Уважаемый Арон М. Бревно говорит: с чего успел взять
процент, так то не пропало! На каком бы волоске не висело все наше благополучие, пожить-то мы успели...
А? Разве не так?
- Ах, Арон, Арон, безгрешная ты душа, - светло опечалился Нахалков. - А как он, скажите? Я черт знает
сколько времени его не видал... Грыжа? Грыжа не беспокоит?
- Грыжа - нет. Беспокоит ленинградский гуманитарный фонд отказников.
- Вы председатель, кажется?
- Коммерческий директор. Вы понимаете, с одной стороны ничего нового - обычные происки. Но с другой
стороны, где следы перестройки? Внутренняя политика государства должна соответствовать публичным
заявлениям его руководителей. А коммунисты ничего знать не хотят. У нас в фонде - специфика! Люди со
всего света присылают бедным евреям-отказникам кто что может. Одежда не всегда подходит конкретным
лицам. Мы наладили реализацию присылаемых вещей. Получаемые средства позволяют нам оказывать
настоящую помощь нуждающимся. Все обоюдно довольны. Так нет, городские власти буквально вздохнуть
не дают, мелочные придирки, проверки ... Теперь получите - высосали из пальца и завели уголовное дело,
угрожают активистам... В такой обстановке невозможна никакая работа - ходим и боимся, ходим и боимся!...
Арон Эм много сделал для открытия нашего фонда. Собственно, все такие фонды - его идея, сами
понимаете, он не может оставаться безучастным...
- Понимаю.
Внешне Нахалков ничуть не изменился, но в мозгу у него тотчас же начало зашкаливать. "Сюжет, конечно,
для нашего времени типовой, значит, пустить его надо только в "Прожектор перестройки", - мысли у него
западали, как кнопки и мигом отстреливали назад, - там недавно выступали Гайдар с Алесем Адамовичем, с
такими засветиться - не западло. Теперь, что мы можем поиметь с этого гуся? Дело насквозь жидовское,
-слово "еврей" Нахалков по традиции рода не употреблял, - а это значит: известность здесь и известность
там! С таким капиталом - хоть в политику, хоть в искусство - все примут... Годится!"
- Согласен, но будет очень трудно, - задумчиво произнес Нахалков, меря Пустовойта таким
оценивающим, медленным взглядом, точно собирался шить на него костюм. - Я, со своей стороны, сделаю
все, что в моих силах, но, повторяю, это будет безумно сложно. Вам ведь проигрывать нельзя, вам нужно
попасть в десятку, и только. А это... это требует новейших съемочных технологий. Вам нужен двадцать
пятый кадр! Знаете, что это такое? О, это - сказка, подарок двадцать первого века нам, темным, как бы ни за
что. Гениально и просто! Видите ли, когда человек смотрит кинофильм или телевизионную программу,
сознательно он не может воспринять больше двадцати четырех кадров в секунду. Предел! Тем не менее
операторы вклеивают в эту секунду еще один кадр. Он никак не связан с предыдущими, на нем - приказ, что

183
нужно делать зрителю после просмотра. Здесь включается, я бы сказал, психологическая мистика.
Вклеенный кадр не запоминается, его как бы не видят ,но через день-два все зрители поступают так, как
велел невидимка. А?..
Пустовойт, малый не промах, только головой вертел, как птица, нечаянно севшая на незнакомую ветку.
- Я хочу, чтобы вы представили себе объем моей работы, - глухим, несколько бабьим голосом продолжал
Нахалков. - Придумать и снять захватывающий художественный сюжет... Из вашей истории, которая сейчас
в общем-то заурядна. Так... Добиться его демонстрации в популярной телепередаче. Не забывайте,
непременное условие всей затеи - ваше полное оправдание, без двадцать пятого кадра этого не будет...
Дорого, скажу я вам,как на духу... Большие деньги. Только из уважения к Арону - десять тысяч!
- Об чем говорить! Ради бога, конечно, - и Пустовойт, как заправский фокусник откуда-то из-под полы
пиджака выложил на стол банковскую упаковку советских десяток немыслимой толщины.
- Баксов, - словно бы даже смутившись за несмышленыша, поправил Нахалков. - Зелени, уважаемый!
- Восемь, - тотчас рубанул Пустовойт, - и через два дня. Я, дурак, валюты с собой не взял.
- Ничем не могу помочь. Это зависит не от меня одного. Десять, и сегодня! Я должен подготовиться,
задействовать людей...
- Но позвольте, Арон о деньгах не сказал ни слова.
- Арон - гений, но он - поэт, понимаете, а не практик... Решайте - мне нужно уходить!
- Как я могу найти вас вечером? - сдался Пустовойт, которого окончательно достала ссылка на то, что Арон,
де, поэт. "Ага, лирик, - с великой злобой неслось у него в голове, - не он ли, часом, написал: "Люблю грозу в
начале мая..."?".
О двадцать пятом кадре, перепахавшем воображение всех простофиль в мире, профессионал-киношник
Анисим Нахалков знал не больше, чем барыга Пустовойт. (досЛаи>ц<^йД ЦЛ- Ъоило Ъ* ,х*> в
Обо всех земных благах с уверенностью можно сказать только одно, что не до всех он доживет. Совсем как
нам не суждено увидеть чудо о двадцать пятом кадре, мгновенно превращающем человеческую волю в
слепую исполнительницу любого постороннего приказа.
Умей знаменитый кинорежиссер Нахалков задумываться, он без большего труда и сам понял бы, что, если
одна секунда вмещает ровно двадцать четыре кадра, то вклеить туда двадцать пятый - все равно как в
двухсотграммсвый стакан налить двести двадцать граммов воды.
Задумываться Нахалков не привык, он предпочитал полагаться на достижения науки, особенной той, что
творит в Америке и Европе. А там творилась отнюдь не наука. Там на бешенных деньгах научно раздувалось
значение современных средств массовой информации, прежде всего телевидения. Как некогда
экономистами разного уровня утверждалось абсолютное могущество международного капитала, так ныне
обществу со всех сторон доказывалось безусловное могущество СМИ. Умные головы брались в обработку
наравне с дураками; особенно по вкусу последним пришлась отдающая наркотическим бредом сплетня о
гипнотическом влиянии двадцать пятого кадра. Они с таким воодушевлением упивались этой выдумкой, что
умному человеку слова было вставить некуда.
А телевидению, между тем, уже становилось тесно даже в ротшильдовых палатах, а стоило оно все
дороже; и в перекормленных питательной бумагой мозгах тех, кто всегда был уверен, что движется мир
только вперед, складывался умопомрачительный образ современного ТиВи: сияющий, красочный шар
начинал вращаться обок с планетой Земля, он был равен ей по объему и, утверждалось, способен был жить
независимой жизнью...
На деле все было совсем не так. На нашу прекрасную от полей и лесов землю преступные руки натянули,
как презерватив, замызганную, мутную пленку и всех заставили смотреть через нее.
Настоящая сила буржуазного телевидения заключалась в том, что оно было в одних масонских руках.
Телевидение Советского Союза еще оставалось свободным от еврейских агентств, по всему свету
торгующих тщательно отобранными новостями, но свобода его на глазах подходила к концу...
Получив деньги ввечеру того же дня, пересчитав их, проверив подлинность и налюбовавшись "зеленью" до
того, что она стала казаться серой, Нахалков позвонил Марку Ширинкину. То был его знаменитый друг-
сожерник, театральный режиссер, ныне с головой подавшийся в большую политику. "Театр, - выразился
маэстро после шумной премьеры своего очередного спектакля, - скоро отомрет. Прошу с вещами на выход!".
В ожидании лучшего, он покамест перебивался тем, что давал советы Горбатому, какими группами
рассаживать депутатов Верховного Совета СССР во время наиболее ответственных заседаний. Деньги за
это отстегивали богатые, но Ширинкин был уверен, что стоит дороже.
- Маркуша, - просюсюкал Нахалков в трубку, - заинька...
- А, - точно с просонок рявкнуло в ответ. - Кто это? Ты, что ли?Ну здорово, козел.
До мозга костей хам, Ширинкин властно нравился Нахалкову своей всегдашней удачливостью,
денежностью, всезнайством и тем, что в узком подгулявшем кругу он мог часами рассказывать ни на что в
свете не похожие истории своего чуть не тысячелетнего рода, который из века в век, чередуя дрянь с
дерьмом, поставлял к правящим дворам всего мира гениальных евреев – астрологов, колдунов и
врачевателей. В результате последних электронных вычислений, сам прославленный жулик ХV века
Мишель Нострадамус приходился ему внучатым племянником. "Вам, ротозеи, не понять, - крыл во всю
глотку Ширинкин, - здесь тайна времени! Вещие карты Таро! Это вам не раз-два-три. Аркан девятой степени
не может лечь в Дом клинической Свиньи! Он поселится у вас!"
- Да ты даже не еврей, - не раз замечали ему многолетние знакомцы. - Что ты несешь?
Ширинкин только гордо матерился в ответ...

184
 ... - Вот что, рыбонька, - таял далее Нахалков, - скажи, ненаглядный, как мне в одном сюжете задвинуть
двадцать пятый кадр? Ужин, куда поведешь сам, за мной.
Об этой телевизионной мульке Ширинкин, конечно же, слышал не раз, но вникать в нее не собирался,
справедливо полагая, что дурачить толпу можно и так, на пальцах, не транжиря денег на дорогие
технические приколы. Сейчас впадать в подобные откровения было бы глупо. Древняя кровь отборных
мошенников заходила в нем ходуном. Ну как тут не посоветовать, если просит тебя об этом невежда?!
Минут сорок, с потрясающими подробностями объяснял Ширинкин, как нужно грамотно управляться с
названным чудом... От его грохочущего голоса у Нахалкова даже устала ушная раковина...
Он решил действовать по-своему.
Небездарной рукой выученика ВГИКа соорудил сюжет о вечной борьбе добра со злом. Для жулшювазюй
;и»иэнотлии Пустовойта был изыскан такой ракурс, точно он не крал вещевые посылки, а страдал от
неразделенной любви. Невидимый диктор, всего за сто долдаров, подложил в историю подходящей натёски.
Словом, получилась высокопрофессиональная халтура со столичным знаком качества.
С секретной технологией церемониться не стали. Из вороху снятой ленты свой монтажер настриг нужные
пять с половиной минут. В количество кадров на каждую условную единицу восприятия влепили по одному
лишнему. На нем было просто написано: Роман Пустойт - герой перестройки !
Устроили просмотр с кучей постороннего народа. После просмотра Нахалков, не скупясь, пригласил всех в
буфет. За жратвой и выпивкой все разбились на группки по интересам. С бокалом тоника Нахалков шлялся
туда-сюда, прядая настороженными ушами. Выпивали и закусывали, конечно, на славу но, мать его за ногу,
хоть бы кто обмолвился про "героя", про "перестройку"! Обычный богемный треп: кто кого, когда и как
набравшись. Только один, красноносый зайка, пуча глаза, долго давился всем осточертевшей фамилией:
Фрейд.
"Эту мосфильмовскую шелупень, - морщился дома Нахалков, - хрен чем проймешь. Лучше бы я эти деньги
сам с Ширинкиным пропил!"
Ширинкин ждать себя не заставил - пропили вдвое больше.
На душе было, как во рту с похмелья.
Через две недели сюжет о прогрессивной деятельности Пустовойта прокрутили по знаменитому на весь
Союз "Прожектору иерестройки". Время: двадцать один тридцать - двадцать один тридцать две.
В двадцать три ноль четыре Нахалков был доставлен к Арону М.Бревно. Тот даже не пригласил сесть...
- Я думал, общеизвестно, - Арон, представлялось, с треском обламывал слова но мере того, как те
пророастали у него меж зубами. - Полагал, что не нужно никаких доказательств: Роман Пустовойт - герой
перестройки! Так нет, посмотри, пожалуйста,что делаешь с пш ты! - Он врубил видак: - Смотри ниже пояса,
когда он во весь рост лицом к тебе.
"Мать моя женщина!",открыл рот Нахалков, не счень-то любивший разглядывать свои завершенные
шедевры: считай, в каждом кадре Пустовойт красовался с гостеприимно расстегнутой ширинкой, не заметить
которую мог разве что слепой…
- Будем смеяться, или - что? - нехорошо лнгёияся Арон. - Послушай, гений исповедального
кинематографа! Если Рому опять посадят, ты у меня всю оставшуюся жизнь простоишь с протянутой рукой у
проходной "Мосфильма"!
Рому не посадили. Его распахнутой ширинки, как и чертова двадцать пятого кадра, так ни единая душа во
всей стране и не заметила. В Ленинграде, меж тем, смешным порядком приступили к демократизации
руководства ГУВД. Наваристая каша поперла через край, и заурядный мошенник Пустовойт стал никому не
нужен.
Покамест он, убежденный, что не зря потратил такую уйму деньжищ, радостно гонял по родному Питеру на
новеньких Жигулях, в Москве, подобием философического прыща, дулся, как мышь на крупу, известный
кинорежиссер Анисим Нахалков.
Его одолевали "проклятые" вопросы, столь свойственные русской интеллигенции вообще.
"Отнимут у меня благоприобретенные доллары или нет?", - трясло его днем и ночью.
И: "Ежели я, кинорежиссер, поставивший с десяток полнометражных художественных фильмов, ничего не
знаю об эффекте двадцать пятого кадра, кто же тогда знает, чтоб вам всем треснуло!..”
В третьих, а точнее отовсюду, находил на него густейший мрак, имени которого Нахалков просто не понимал.
Ширинкин? Ширинкин, бывший Марком - ладно! С ним все ясно, он - маг, чародей и прочая!Г1о БОТ ишрки-
к& с маленькой буквы и на большом экране! Это что?! Временами Нахалкову казалось, что он сходит с ума.
Хочешь не хочешь, а вышло так, что знания, мешающие жить, вытеснили те, без которых жить невозможно.
Предчувствие, словно мгновенный точный удар, отбрасывало нашего предка от беды, спасая жизнь и
укрепляя веру в собственную защищенность. Тенерь вместо удара хорошо, если человек ощутит легкий зуд.
Вот к Анисим Нахалков только что в заднице не почесывал, разбирая почту, переданную ему с
Центрального телевидения из редакции "Прожектора перестройки". Писали граждане страны Советов, ох
писали будь, они не ладны...
Этого плебейства позорного никогда не понимал Нахалков в людях. ;,.иого выше О'ьи,
“Ну чего ты лезешь? Куда? - думал он, сортируя конверты но адресам: читал лишь те, что посланы были из
Москвы, ну, из Ленинграда... - Что ты можешь понимать в политике? В телевизионных шоу? Сиди, где
сидишь. Подтирай коровам хвосты или долби молотком на своем заводе. Без тебя умные люди решат, как
быть. Без тебя!"

185
 Скромный, но строгий белый конверт из Подмосковья он выхватил сразу. Такую упаковку в ларьке не
купишь. Такие печатают по заказу министерств. Если они и попадают в частные руки, то руки эти стоящие...
Вскрыл.
Текста - несколько строчек .Прочитал. Раз-другой - будто и вовсе ничего не читал, но приятно. Вот это ум!
Даже дух захватило. Все свою творческую жизнь, от первого кадра до того - усмехнулся - двадцать пятого
мечтал он о могущественном, всепонимающем покровителе. Как у профессора Ослояа, Давида Яковлевича.
Тот, юрист но иро(!-«ссии,надыОал,кук# жилу^шиисал для уголовников многостраничное пособие, как ш "вор-
теть вола" со следователями. Теперь у него не жизнь, а цветущая мыш-на, Все что угодно имеет, и машину
никогда не угонят.
Из конверта визитка выпала. Проста-то проста, но непростой простотой. Телефон, между прочим,
московский, не областной.
Анисим аренде Гоге позвонил. Этот гениальный ребенок все знает, и что надо и что не надо. Гога, лучший
бармен столицы, нынче - крепкий политик, зевал, как крокодил - аохшлъно мычал.
- Как? Как зовут, - спрашивал. - А телефон?
Долго шелестел записной книжкой.
- Так это один из первой пятерки "авторитетов" Москвы. Поздравляю!
У Анисима, словно феном, высушило глотку.
- А что? Что он может, - спросил прерывающимся голосом.
- Да все, - через силу мычал Гога. - Например, повесить тебя на кремлевской стене... Ты с ним,
Симочка, поосторожнее.
... "Авторитет", "академик" - слова эти Нахалков знал с детства и, странно сказать, иснытывал перед ними
некий трепет, сродни священному, с оттенком самоуничижения. Впрочем, и вся среда - столичная, элитарная
богема, - в которой он варился, чувствовала то же. С непонятным наслаждением она пела блатные песни; с
пеной на губах пересказывала лагерные "параши"; поверхностная нахватанность в воровском жаргоне
считалась у нее глубоким знанием народной жизни. В то время, как сам народ в отношении к людям,
отбывшим срок, всегда соблюдал определенную щадящую гадливость, интеллигенция вообще и
художественная богема в частности прямо-таки упивались сказками о каких-то до дури благородных
жуликах, о их клинической честности и справедливости.
Трудно сказать, чего здесь больше - глупости или наивности. Жизнь человеческая парадоксов не терпит,
для нее выражение "честный вор" - бессмыслица. Коли честен, так не вор, а ежели вор, так нечестен.
"Авторитеты", "паханы" - воровская соль. Обычный вор - несомненное общественное зло, авторитет -
отстойник зла. Он переступил в себе человека, сделал все, чтобы не иметь с человечеством ничего общего,
поэтому слово "убить" не имеет к нему отношения, авторитетов уничтожают. Сострадание к паразитам в
человеке неестественно.
Авторитет, нацелившийся на Нахалкова, был зауряден среди себе подобных. Знали его под именем
Воркута - кликуха из самых распространенных. В телогрейке и кирзачах он был неотличим от сотен
заключенных, а в костюме с галстуком легко сходил за провинциального управленца средней руки.
Окружающих он ненавидел и презирал с тем ровным, постоянным чувством, которое никогда не даст сбоя,
не обнаружит себя ни при каких обстоятельствах. Превратив свою жизнь в западню, всегда готовую принять
очередную жертву, он рано понял, как мешают такому существованию чувства любви и привязанности и
напрочь от них отказался. Со стороны это совершенно не бросалось в глаза. Ну, бесстрастен человек, что
называется, ни рыба ни мясо, ну, и что? А то, что проходишь мимо него, как мимо мертвого, без опаски, а он
тебя - клыками...
Последний срок добил Воркута в самом начале перестройки. Беспрекословно отбыл в крохотный
подмосковный городок, мигом устроился там на какую-то непыльную работенку и зажил законопослушно, как
кастрированный кот. Вокруг - кооперация, спекуляция, цивилизованный рынок – и ноль внимания. Не
являлся даже на обязательные воровские сходняки, словом, с глаз долой - из сердца вон. Впрочем, помнить
о нем и впрямь было вовсе без надобности, он сам знал, когда нужно напоминать о своих интересах.
Весной 1989 года, в разгар 1 Съезда народных депутатов СССР, на котором обыкновенные человеческие
страсти были сознательно доведены до нечеловеческого состояния, на котором белое принципиально
признали черным, а черному официально отказали в существовании, Воркута невесть как затесался в
депутатский буфет за тот самый столик, где ковыряли в зубах фирменными зубочистками Арон М.Бревно,
Гога Нахалков и Исидор Голеностопский.
- Мужик, - удивился новому соседству пьяноватый Гога, - там на входе Жириновский из штанов
выпрыгивает, его не пущают, а ты как прошел?
- Если бы меня попросили в двух словах охарктеризовать сущность женщины, - продолжал между тем Арон,
- я бы сказал: расчетливая дура! Но зачем, поймите меня правильно, лошади арифметика?
Только тут Воркута поднял на всех снулые, окаймленные ресницами, словно колючкой, глаза. "Жопник", -
сразу раскусил он Арона, безошибочно определяя масть туза в незнакомой колоде.
- Баба - пустой чемодан без ручки, - вымолвил столь же тихо, сколь и отчетливо, - носить неудобно, а
бросить жалко.
- Мне кажется, я встречал вас на конференции регионалов, - не зная за что ухватиться, но понимая, что
хватать надо, спросил Арон.
- Видите? - Воркута поворотился к окну. - Стройка. Рабочие, кирпичи. Сегодня какое у нас число будет?
- Девятое.

186
 - Так. А пятого под этими лесами в одиннадцать тридцать проходил экономист из соседнего магазина,
портфель, бумаги... Кирпич сверху прямо на голову. Наповал. Это пятого. Шестого, слушайте, в те же
одиннадцать тридцать тут опять шел экономист. Из института Канады. Портфель и так далее... Кирпич!
Голова треснула на три части... Как вы объясните, профессор?
Подпрыгивая на стуле, музыкальным, механическим смехом залился Исидор Голеностопский, Гога вообще
ни черта не понимал; Арон М.Бревно понял все, все, и холодный пот защекотал у него меж лопатками.
- Дайте сосредоточиться, - пыжился он. - Один момент. Вы не из статистического управления?..
- Еще чего! Вы разве не знаете?.. Есть ложь обыкновенная, есть ложь чудовищная, но есть еще и
статистика!
Арон ясно видел, с кем его свела судьба. Появление крутых урок на своем пути он давно ждал, более того,
он в них нуждался. В том государотвенном устройстве, которое ему доверили создать на Руси, бандит был
необходим, был куда важнее милиционера. Самый продажный милиционер все -таки работает в рамках
закона, как ни вертись - подотчетен и в действиях своих до известной степени - прозрачен. Бандит же -
бизнесмен в химически чистом виде, свободный предприниматель, поди знай, что ему придет в голову, ему
же море по колено! Обыватель покрывается мурашками при одной мысли о существовании бандита. Это же
прекрасно! Политик, бандит и проститутка любого пола. Один правит на сцене, другой - за сценой,
проститутка осуществляет связь с общественностью... Вот вам три кита. Как в старое доброе время... Но
чтобы... чтобы вот так, походя, бандит затесался к государственному деятелю... Б-р-р...
На середину стола, как карту, Арон бросил визитку, Воркута забрал ее, сказал:
- Я не люблю своего имени-отчества. Ну что такое - Михаил Николаевич? 3овите меня по фамилии.
- Воркута, - прочитал Арон. - Город, кажется?
- Река жизни, - ответил вор, кстати говоря, никогда там не сидевший. Арон жалобно потерся щекой о
собственное плечо, он был не в духе, не мог сосредоточиться. Весь предыдущий день ему пришлось
просидеть в приемной Рыла. Хам, слепленный его же руками, не принял, и Арон до старческого скрипа в
шейных позвонках насмотрелся гигантского цветного телевизора с экраном, похожим на вставшее на дыбы
футбольное поле. Сегодня все вокруг казалось ему плоским и зернистым. Особенно - Исидор
Голеностопский. Вот Воркута, да, имел объем и лицо спокойного человеческого цвета. Опасность, однако,
была такова, что Арон ощущал ее даже ступнями ног.
- Господа, - глазами тоскливыми, как скуксившиеся на солнцепеке •лмвн, обвел он присутствующих, -
может, кто-нибудь из вас читал Гейне? ,,
- Я читала читанула, - дурашливо фыркнул Голеностопский, ему хоть палец покажи - все будет смешно.
- Раскадровку к Фаусту, - бойко ответил потомственный эрудит Гога Нахалков и, подумавши, поправился: -
Я хотел сказать - либретто.
"Жидяра в натуре этот Арон Мэ", - сделал для себя окончательный вывод Воркута и подобрался: -
Вспоминается мне... вспоминается, как этот парень по жизни мечтал. Дом, говорит, хочу простой, но чтоб
простыни менять - раз в десять дней! Утром - млеко-яйки, из окна - садик-огородик, кусты-цветуёчки… На
каждом цветуёчке по жмурику висит. Они висят, а он их прощает, потому что при жизни они рог на него
держали. Настоящим поэтом был этот Гейне!
Арона изнутри будто вывернули.
- Генрих? - беспомощно спросил он, позабыв все свои заранее подготовленные неотразимые реплики.
- Гейне? Немецкий поэт-романтик начала Х1Х века?!... Впрочем, нет! Не надо об этом. Нам пора поговорить
о другом, - и увел Воркуту в свой кабинет.
...Ради Анисима Нахалкова Воркута выкаблучиваться не стал. Сославшись на пост, угостил безвкусным
чаем с сухариками и завибрировал тонким голосом, натянутым, как струна. На современном этапе, внушал,
недопустимо прежнее отношение к тем, кто борется с коммуняками семьдесят лет. Затурканное
большевистской пропагандой общество привыкло называть их ворами и уголовниками. Наивно! Наивно,
граждане. Воровство неискоренимо. Необходимо поскорее отбросить устаревшие моральные оценки, нужно
смело назвать домушников и карманников героями. Люди, понимающие наше время, поддержат, а козлы
утрутся. Правда дырочку найдет!
Анисим, как слепой, растопырил перед собой руки. О, разумеется!.. Но где взять столько средств? Ведь это
же колоссальный объем работы! Все придется снимать на натуре...
- В натуре найдешь, - отрезал Воркута,- не маленький. А деньги есть, не беспокойся. Но на халяву их
пускать никто не будет.Ты сначала товар покажи, умение, честность... Не обидим, понимаешь!
С отличием окончивши ВГИК, где, как и в любом советском учебном заведении, общественно-политическим
наукам уделялось серьезное внимание, под страхом смертной казни не сказал бы Анисим Нахалков, что
такое есть государство. В голове его, весьма и весьма неглупой, от той поры завис обрывок без начала и
конца:"...государство есть аппарат насилия…" Этим обрывком и щеголял Нахалков во всяком политическом
споре, приделывая ему по своему усмотренню то вступление, то завершение. Получалось глупо, остроумно,
бессмысленно, но никогда разумно.
В том, что государство, в котором ему суждено жить, называется государством рабочих и крестьян,
Нахалков всегда ощущал какую-то личную ущемленность. Он, конечно, не считал, что булки и запчасти, для
автомобиля растут на деревьях, но в вечном и бесперебойном существовании рабочих и крестьян не
сомневался ни капли. Выросший в очень обеепеченной семье, он с малых лет носил в душе постоянную
потребность в защите. Тем, с кем он учился, снимал фильмы или кайфовал, обычно были известны заслуги
его отца, и среди них Нахалков мог нарваться разве что на завистливое издевательство... Но вот на улицах,

187
в общественном, чтоб его черт побрал, транспорте!.. Там Нахалкова, не обинуясь, пихали в бока и егшну,
больно наступали на дорогую импортную обувь. Тут-то и требовалась законно выраженная социальная
защита, которой государство рабочих и крестьян ему, потомственному интеллигенту, известному
кинорежиссеру, явно предоставлять не собиралось - перебьешься, мол! Храни бог, революционером
Нахалков не был даже в безбрежных юношестских мечтах, но погрезить о более справедливом по
отношению к нему лично общественном устройстве любил,©лу щжт&ш&Щ&ь море привилегий, жизнь в
тесном общении с теми, кто правит страной, собственный дом в том районе Москвы, куда попасть можно
лишь по особому пропуску, автострада для избранных, магазины и рестораны для своих. Он любил свободу,
о которой и впрямь знал побольше, чем о государстве. Именно - свобода должна быть для него одного.
Такая, как в Америке, как в Западной Европе. Если бы Воркута не презирал всех, кого использовал, он бы
мог многое порассказать Нахалкову о подобной свободе. Она, увы, существует не только в Америке или
Западной Европе. В некоторых исправительно-трудовых лагерях она тоже есть. Когда подкупленное
начальство продает часть своей власти шайке рецидивистов, когда они объедают и обирают остальных
зеков. Чтобы пользоваться плодами такой свободы, нужно иметь крепкие кулаки, острые зубы и не иметь
человеческой психологии.
Нахалков не шутя полагал, что те, кто банкует по жизни, примут его к себе за одно умение снимать
разноцветное кино с настроением. Еще он благодарил бога за то, что тот вовремя надоумил его пристать к
педерастам. Сейчас они нагло поперли из всех щелей пошатнувшегося Союза. Повсюду на Западе они уже
давно стали реальной общественной силой со своей идеологией, экономикой и культурой.
Проституированная наука, не долго думая, подарила им пробирочное размножение и гарантированные
способы сохранения их ядовитой спермы. Когда станет результативным практическое клонирование,
педерасты вполне смогут создать на земных просторах новое демократическое государство, населенное
интернациональной однополой нацией, аналог легендарного царства Амазонок. Ничего фантастического в
подобном предположении нет - ведь существовали же некогда могущественные государства катаров и
тамплиеров.
"Это - два!” - посвистывая, думал Нахалков. Целых два козыря на руках, а игра одна. Неплохо! Надо
рисковать. На деньги Пустовойта, еще и останется, можно быстро сляпать короткометражку, из которой, как
дважды два, сделается ясно, что не Зоя Космодемьянская, не Юрий Гагарин - русские герои, а Мишка,
Япончик да Сашка Жаба из Люберцов... Тогда и посмотрим, тогда и выберем. Арон М.Бревно - сиятельный
педик, что бы он там ни говорил, всегда будет за меня. Я ему поневоле свой! Это -раз! Соблюдающий поста
пахан, а ему понравится мой фильм, тоже. Это - отличное два!.. "Что наша жизнь теперь? - спросил
Нахалков себя с каменным лицом, улыбаясь, однако, во все нутро, и ответил: “- Беспроигрышная лотерея!".
Дорадоваться до экстаза, никого не стесняясь, Анисиму не довелось. Как всегда, с непотребным восторгом
и оглушительными поцелуями накатил на него в обнимку с излюбленной потаскухой единоутробный братан
Гога, ребенок, как некоторые говорили не только гениальный, но и непосредственно генитальный.
Дитя забросило бабу в ванную на отмочку и, зная прижимистость хозяина, выкатило на стол все, чем было
богато: литровую емкость виски, икру и упаковку устриц, уже приперченных, с уксусом, только глотай.
- Жирно жить начал, сБННтух, - одобрительно запорхал над столом Анисим. - Что новенького в
полтавке, сенатор?
Гога, на Первый Съезд народных депутатов СССР избранныой в Жмеринке, где местный раввин каждую
субботу объявлял в синагоге, что независимый кандидат Георгий Нахалков готов голову положить за
облегчение выезда лиц еврейской национальности на их историческую родину, вместо ответа медленно
прикурил: от золотой зажигалки.
- Покажи, покажи... Настоящий "Карден"?
- Не "Карден", - снисходительно усмехнулся Гога. - Это - экономические дивиденды от моей политической
деятельности.
- Чего-чего?
- Ты же с Воркутой уже познакомился? Ну слушай... – Гога, по-индюшачьи двигая кадыком, спустил устрицу
по горлу и пополоскал после нее во рту виски. – Ну слушай! Он - субъект союзного значения. Круто взялся
за руль. Умница! В одну корзину яйца не кладет. Нет, тюрьма действительно - университет жизни. Что там
наше с тобой верхнее образование? Так,соскам мозги пудрить... Жить может научить только тюрьма! Ты
слушай! Этот Воркута уже скупает оптом депутатов нового всенародно избранного парламента. Как в лучших
домах Парижа! Разобрался, урка, в законах и протаскивает под себя целый пакет поправок. Зуб даю,
пройдут! С теми, кто поумней, расплачивается после каждого заседания, зеленью, из рук в руки... Зинка, -
вдруг заорал он, давясь кашлем, - спинку… помру сейчас... спинку пощекоти…
Анисим даже облизнулся:"Надо же!” Пока растелбгаенная и хмельная Зинка, стащив Гогу на пол, делала
ему какой-то массаж средней сексуальности, у Анисима в голове прокрутилось с десяток ходов, какими
можно было бы выжать из Воркуты деньги немедленно... Слава богу, хватило ума и характера отбросить
скороспелую чушь!
- Так это же - государственное преступление, Гога. Подумай, куда ты влип?
Из-под закрывавших ему лицо Зинкиных легкомысленных кудряшек недоверчиво и холодно глянул депутат
на своего потенциального избирателя:
- Гнилой ты, как я посмотрю. "Куда влип, куда влип?", - с ядовитой похожестью передразнил он
единоутробного. - За всю свою жизнь, в столичном общепите - соображаешь? - я только один раз влип...
Когда спал! Во сне, понял?.. Приснится же такое... Будто выхожу я это из самолета в Алма-Ате... Зинка! -

188
опять издал он истошный вопль, - это же яйца у тебя в руках, а не чётки! Подожди... - Стряхнув с себя
любимую потаскуху, он вскарабкался на стул. – Да, из самолета. На мне, помнишь, тот французский летний
костюмчик без подкладки, а с неба - мокрый снег лохмами! Народ рядом - в пальто и плащах... Ну, знаю же,
что в аэропорту в Алма-Ате нет подземного перехода, а иду. На ступеньках сунул руку в карман - там
двадцать копеек... Все! Вот где влип, вот где ужас... Ты говоришь... Я хоть и спал, а сразу допер - надо или
просыпаться, или на Казахфильм брать мотор... "Преступление, преступление!". Знал бы с чем едят. Много
ты понимаешь... "Государственное преступление"... Государства уже нет, Емеля! Не дошло еще?
- Ну-ну, - по-актерски скривился Анисим на "Емелю", - мели, мели. Как сумасшедшая мельница!
Государства, оказывается, уже нет!.. Ты на головку сегодня не падал?
- Зинка, - не своим голосом рявкнул Гога, - иди сейчас же в ванну, от тебя опять воняет. Правильно про вас
Ленин говорил, - выкатил он на Анисима пламенеющие склеротическими потеками белки. - Слишком,
слишком далеки вы от народа, козлы! Конечно, куда там, ты же - кинорежиссер, творческая личность, на
политику тебе плевать! Так в магазинах цены, которые большевики пятьдесят лет держали, сдвинулись. В
два, в три раза, не заметил, что ли, потребитель? А на что это указывает? На то, что экономика у нас уже
другая, не социалистическая. От той одно название пока держат, да и его скоро - на помойку!.. Пойми, не
будет у нас больше Союза Социалистических Советских республик - будет полсотни маленьких чистеньких
государств. Как в Европе или Прибалтике, с многоукладной экономикой. То, о чем всю жизнь мечтали:
повсюду готика, кафе, в кафе кинорежиссеры сидят...
- Безработные, - сразу смекнул что к чему Анисим, с ненавистью представляя себе за стойкой такого кафе
своего мордатого братана.
- Во, есть же мозги, допер-таки. Правильно, безработные! Сидят и спонсоров дожидаются, потому что
маленькому государству великий кинематограф на хрен не нужен. Но ты не тушуйся, тебя среди них нет - о
тебе Воркута позаботится, Арончик-Урончик что-нибудь подбросит... – Гога с показным барменским шиком
разлил виски: - Ну что? Выпьем за нашу счастливую жизнь при капитализме! - выпил, дохнул в сторону и
уставил на Анисима бесстыжие жалостливне глаза: - Не плачь, художник, кровинушка моя. Пойдем-ка лучше
с Зинкой по-братски в одной ванне поплаваем, талантливая она курва...
Анисим будто не слышал, сидел, как в другом измерении, в голове булькала липкая каша. "Что же это
получается? - силился он выбраться из этого месива и не мог. - Если Советского Союза не будет, что же
будет со мной? Я что буду делать?!".
Несмотря на авторскую спесь, истеричность характера, педерастические заскоки и непроходимую
интеллигентскую ограниченность, здравого смысла Анисим ой как был не лишен. Кино жрет деньги, как
двигатель внутреннего сгорания горючее, без постоянных крупных затрат оно невозможно вообще. Фильм
снять - это тебе не роман написать, для чего требуется только пачка бумаги за рубль двадцать и копеечная
ручка... Кто будет платить? Когда все развалится, кто профинансирует мои прикольные посиделки с
актерами и вольготные поиски по всей стране подходящей натуры?
Всем существом своим, той кашей, что слипалась у него в голове, не верил Анисим Гоге, хотя видел брата
насквозь и вранье его мог определить заткнувши уши.
"Когда Союз развалится, - ушло прикидывал Нахалков,- неминуемо наступит полная творческая свобода. Я
не против, за руками и ногами. Тотчас бы снял трагедию - "Ромео и Ромео". Но на съемки картины о любви
двух педерастов кто денег даст?".
За сорок уже перевалило известному советскому кинорежиссеру. Умел он жить-вертеться, ничего не
скажешь. Красиво выбирал между подлостью и предательством, между обманом и отступничеством; белое
мог ловко выдать за черное, и наоборот; понимал и добро и зло; словом, был Анисим парень хоть куда. Не
пониал он, что такое долг и подвиг. Безмерно похваляясь своими вороватыми предками, и в мыслях не
держал, что каждый человек - лишь мгновенное воплощение своего народа, связь между теми, кто ушел в
землю и теми, кто еще на нее придет; что иногда должен человек жертвовать собой, чтобы стала эта связь
короче, прямее.
Среди тех, с кем водился Анисим, не было таких; среди тех, кого он не знал и кем управлялась страна -
тоже.
А он, прожженный прагматик, надеялся, не верил тому, что больше нет Советского Союза, представлял
себе спасителя.
... С чего вдруг заколосится несеянное поле?..

Глава десятая
Всё только начинается!

- Государство? - безмерно изумился Сашка Гримм. - Тебе вдруг стало интересно, что такое государство?! ...
Впрочем, ладно. Прежде всего, это - не то, что ты думаешь. Это не постовой милиционер, который следит за
твоим барахлом и ручонками тех, кто забрался к тебе под подол.
- Саша...
- Не монархия и не демократия, - продолжал Сашка, осторожно расставляя нужные слова.- Я что-то сам
давненько об этом не думал ... Это… Это - разумная силовая установка, сохраняющая и охраняющая народ.
А народ только тогда может называться народом, когда его трудящееся большинство имеет возможность
свободно распоряжаться результатами своего труда. Когда хлеб принадлежит колхознику, который его
вырастил, заводы – рабочим...

189
- А мне, Саша. Что принадлежит мне?
- Тебе? Ничего! Твои гулянки по московским улицам - твое личное дело. Пользы тут никому никакой. Тебе -
в первую очередь... Теперь мотай на ус: если государство должно охранять, значит оно?..
- Охранник?
- Это называется воин! Государство должно иметь армию из крестьян и рабочих. Только крестьяне, рабочие
и крестьяне способны образовать настоящее государство. Все остальное, вроде Америки – банда. "Крыша",
как вы говорите... А управлять настоящим государством можно по-всякому. Это может быть один человек,
может коллективный орган, без разницы...
- Ой, а царь, Саша! Царь - это так красиво...
Волосы ее, опять набравшие золотой зрелой силы, поднял Сашка с затылка на плечи двумя крылами:
- Конечно, Зоинька. Чтобы управлять любой машиной, необходимо сначало этому поучиться... Но главное
все-таки - изобрести механизм, остальное приложится. Например, когда ветра на дворе нет, и ты царицей
смогла бы побыть...
- Подумаешь, ветер, - слегка поднадулась Зоя; она ж в мыслях не допускала, чтобы ее мужчина хоть в чем-
то остался прав: - В школах не так учат!
- Понимать государство я учился на войне... Но сколько бы ни было школ - знание одно.
Тут наступала не размолвка, а как бы разминка перед ней. Течение ее Сашка никогда не торопил. Зачем?
Что бы там не передумала женщина в такой час, она всегда след в след вернется назад; начинать они любят
только с подготовленных позиций.
С тех пор, как эта Зойка, вполне независимая исследовательница ночных московских улиц, самоволкой
поселилась у него, пустота гражданского житья-бытья, натуго спеленавшая Сашку, дала слабину.
Неожиданно присоединившаяся к нему на полпути спутница принесла с собой опасность. Не ту, разумеется,
что на фронте разрывает тебя на кровавые куски, но тоже по-своему достаточно качественную -
круглосуточную да вежливую, пахнущую духами и звучащую заполошюши ритмами современной
молодежной музычки.
Прошлое ее намеренно оставил Сашка почивать там, где оно и зачиналось. Ему-то и сама девка со всей ее
нахальной красотой не больно была нужна, а уж ее писанная сплошь уголовными похождениями история и
подавно.
Он был благодарен Зое за предоставленную ему возможность думать вслух, не опасаясь за свое
психическое здоровье. Женское любопытство, беспричинное и всеядное, толкало ее зачастую туда, где ей
вовсе нечего было делать, куда не заглядывал в своих одиноких размышлениях и он сам, но результат в
конце концов доставался ему одному. "Под лежачий камень вода не течет", - итожил тогда Сашка.
День и ночь теперь у них в комнатах переливалась и звякала, потренькивала и постукивала, подмигивая
воспаленными индикаторами, японская аппаратура. Слушал Сашка слушал этот не слишком
организованный шум да и спросил:
- А что это все твои исполнители не поют, а блеют в каком-то среднем роде? Ни баритона не слышно, ни
баса. Ты альт настоящий, когда стонет баба, света белого не видя, слыхала когда-нибудь?
Горячо, не соглашаясь всем телом, Зоя стала доказывать, что новое всегда отбрасывает старое,
привычное, которое ждешь...
- Чепуху городишь, - поморщился Сашка. - Вот мы с тобой, по сравнению с теми, кто жил в тридцатые -
новые. Так что, их уничтожить надо, они нам мешают? Нет, помогают, если, конечно, мы сумеем принять от
них помощь... Вы не привычное и старое - низкие регистры и тембры - отбросили, а вечное: мужчину и
женщину. Самую суть жизни! Это бараны, которых едят, блеют от скуки, а зверь рычит, покуда жив...
- Рассуждаешь, как старый дед, - обиделась Зоя. - Не пойму, чего в тебе больше - солдатского самомнения
или жестокости. Ведь не дурак же...
Что не дурак он, знал Сашка Гримм. Не знал, что у него - солдатское самомнение, что жесток... Когда она со
своим Арой по столичным кабакам шастала, снимая богатеньких ротозеев, это что, школа гуманизма, потому
что грабили, а не убивали?
...То-то и оно:не у,дившш. Правда, лишь иногда. Потому что не знали - убивать нужно так же, как и
рождать...
... Окончательно решившись убить Рыло, само слово это Сашка стал понимать и ощущать на особицу.
Иногда, размышляя о чем угодно, он сознательно пропускал его, если подходило оно в строку. Зато в
разговорах с другими узнавал его загодя по металлическому привкусу во рту, по пламенеющему цвету. Когда
слово "убить" слышал он из посторонних уст - настораживался и вздрагивал, как если бы замечал в
случайных руках нечто только свое, равнодушно взятое без спросу.
Жалости к престарелому властолюбцу у него не было, как не было и умиления по поводу собственной
жертвенности. Тот, кто уничтожает сбесившегося, не совершает преступление, а защищается; и уж
наверняка защитник - не жертва, а человек, не отступивший от своих прав до конца.
Нужды нет, что не стояли сейчас за Сашкой стрела и армия, пусть русский народ, чьи уши забиты
еврейскими комментаторами, ни хрена не поймет - не надо. Уверенность в спасительности своего решения -
тоже Право человека. На это и Бог не посмеет облизнуться, ежели он есть, этого ночь не заспит и день не
подменит. Это - подвиг!
2
Любая человеческая жизнь налита вслень; она поражает бесконечностью и, вместе, законченностью
всякого своего движения; в каждом мгновении ее неожиданность так же соседствует со скукой, как смех с

190
плачем; далеко не каждый способен управиться с подобным богатством. Ежели душа скудна, а ум жидок и
коротко дяхание, человек предпочитает отстать, переждать неукротимую скорость бытия где-нибудь на
отшибе, в тенистой и низкорослой глуши.
Мужчина называет свое отступление - делами. Потому и не удается нам сегодня взглянуть прямо в глаза
современности, что вся она - курице по щиколотку.
Женщина увиливает в материнство. Выбросив над собой ребенка, как поплавок, она ложится на самое дно,
в теплую тину. Не потому ли большинство нашей молодежи так неприспособлено к жизни, что рождается не
в столкновении вечных чувств, но лишь по куцему женскому расчету?
Ставши без настоятельного собственного участия как бы женатым, Сашка все ждал со дня на день, что вот
однажды зарумянится Зойка поутру, выдохнет: залетела, и в сузившихся глазах ее блеснет испытующая
острая хитрость.
Нет, время шло, а попыток перетянуть его на себя не было, и в обретенную им по случаю женщину стал
всматриваться Сашка не шутя: вдруг да настоящая! ,.
А чем черт не шутит?... Все может быть...
Еще видел он: сейчас на пятачке, отведенном под всю его земную жизнь, не соперничая, но развиваясь,
обосновались два одинаково важных явления, безжалостных к нему и, однако, мирно уживающихся друг с
другом. Первым заявляло себя - убийство Рыла. Эта номенклатурная падаль, как грязь, налипшая на стекло
обозрения, мешала всем - государству, нынешнему русскому народу, его потомкам. Какое там убить, злился
Сашка, соскрести, и баста!.. Потом, ни с того ни с сего была Зоя... Безбилетница его покамест компактной
биографии... Самому себе не хотел Сашка открываться, но без нее будущее как-то не просматривалось.
Смерть - с одной стороны, жизнь - с другой, и ни одна из них не желала ждать! Двое, они были едины, как его
собственные руки... или глаза, черт возьми.
"Жизнь щедра, в человеческом сердце ей тесно, - думал Сашка, вспоминая, с каким иетруднда презрением
относился он всегда к прежним женским заискиваниям. Они, помнится, были даже трогательны в той
поспешности, с какой торопились взгромоздить на него все бытовые заботы о нуждах своей ненасытной
плоти... Так старались, так боялись не упустить подходящего по зарплате, возрасту и здоровью кандидата...
А эта, Зойка, вон спит, или делает вид, уже - прогресс. Жизнь отдает себя охапками,- назойливо вертелось в
голове. - Кто хочет ее дары раскладывать по полочкам - полочками и останется. Отец, бывало, говорил: вали
кулём, потом разберём.
Теперь они часто гуляли по Москве. Садились в метро на Белорусском вокзале ж выходили, где придется.
Кончалась зима. Неживое, желтое солнце косо било тар глаза, в этом освещении еще грязнее казались
многоэтажные коробки домов, еще медленнее тащились трамваи, жирея на каждой остановке. Сашка легко
представлял себе, как тоскливо будет смотреться столица сверху, если побарражировать над ней в рабочем
порядке.
- Наверно, я зря налетал свои тысячи часов, - сказал он как-то Зое в районе Беговой. - Если бы ходил
с народом по улицам ,может быть, и не стал таким простофилей.
Гуляя с ним, Зоя всегда деркала его под руку, но никогда не клала ладошку в сгиб локтя; двумя пальчиками
хваталась за складки рукава, мизинчик на отлете, словно остужала чашечку кофе в кафе на Горького.
- Тебе помолиться надо, Саша. - сказала она.
- Может, лучше почитать справочник садовода-любителя? - не понял Сашка. - Ты у меня, смотрю,
непредсказуема, как контрольный пароль у праздничного патруля.
Она улыбнулась посторонней улыбкой:
- Это потому, что ты ни на кого не надеешься. Помолись. Бог пошлет тебе надежду и поможет... Он
такой.
- Ты что, с Богом в одном классе училась? - хмыкнул Сашка. Еще дальше отошла у Зои ее улыбка;
теперь представлялось, что общается она с ним через какую-то на диво спокойную, совершенно прозрачную
толщу; общается и молчит.
Сашка передернул плечами.
- Тебе это навряд ли известно, - заговорил он прямо в ее отдаленное лицо, невольно повышая голос, как бы
стараясь докричаться: - У тех, кто летает очень высоко, например, двадцать километров и больше, это -
космонавты, лётчики-испытатели, что-то происходит с психикой, меняется она... Я бы сказал, высокомерие
делается мерой обычной. Они неразговорчивы, наверно, устают всякому объяснять одно и то же. Вообще
психологи об этом уже кучу бумаги перепортили, да все пока зря. Я вот думал, может, это потому, что они
под садом крылышком у Господа Бога побывали. Никаких секретов не разведали, а только увидели, что Мир
меньше, чем мы представляем. Это так. Не всегда, но бывает... Тут, однако, рассказывать нечего, вот они и
делают вид... Начальство, которое на земле сидит, таких на дух не переносит, не любит, боится... С нами,
армейскими летунами, такого не бывает, не бойся, низко ползаем... Ты, - он что-то очень долго возился,
раскуривая очередную сигарету, - ты одного такого высотника мне напомнила. Приходилось однажды
встречаться. Не знаешь, почему?
- Я? - не возвращаясь, удивилась Зоя. - Я, - повторила с недоумением, которого не сыграешь: - Да ты чего
это, Саша?
- Да так,- медленно протянул Сашка, синь в глазах его подернулась серым. - Вот ты мне о молитвах, а я
пришел к мысли, что человек бессмертен.
- Ой, а ты не знал? Оттянув срок здесь, человек идет прямо в ад или в рай.
Синий огонь насмешливо полыхнул из-под Сашкиных ресниц:

191
 - После земли ему там делать нечего. Я о другом. Земля - штука с натуральным хозяйством. Из
космоса нам ничего не поставляют, своим обходимся, жизнь на отдельно взятой планете. Так что, успокойся,
мы с тобой точно бессмертны... Как и эта грязь под ногами, потому что мы созданы из нее, а она - из нас!
Его нисколько не заботило, понимает ли она. Он знал, женщина не понимает то, что ей невыгодно. А он
говорил о беспредметном... У Зои, однако, нехорошо дернулся угол рта.
- Значит, все равно, как ты живешь, - с неожиданной обидой, по-женски валя на любимого все, что ни
произойдет с неба или в магазине, заперечила Зоя: - Нет, ты не можешь так говорить,не имеешь права! Ты…
Ты... Ты же убивал... там, на своей войне!
Вот поди ж ты, вокруг люди спешили по домам после работы, дела с суетой, а он с бабой да о бессмертии,
о войне, ляг она не тем боком...
- Я - солдат, - жестко сказал Сашка. - Да и ты, правду сказать, очень была не похожа на святую, когда
я вас с Арой встретил. Не помнишь?
Психология, последовательность - женщине не нужны. Она зависит от чувств удовольствия или
отвращения к тому, с кем общается сейчас. У Зои все нутро вниз потянуло от того, что все могло тут же и
кончиться.
- Когда? - возмутилась она. - Какой еще Ара? Скажешь тоже...
"Не ребенок, увы, - зрелый человек, самостоятельный...": - Мне, наверно, уехать скоро придется...
Зоя промолчала. Из всех услышанных слов она выбрала одно - "наверно". А раз наверно - значит, почти
никогда... Переживем.
Однако, не успели они, вернувшись домой, раздеться, затрезвонил телефон. Поздно уже, а звонили из
секретариата Рыла. Сообщили: послезавтра предстоит небольшая поездка к рабочим Ленинграда.
Александр Бернгардович должен быть, как всегда, по-парадному... Может, он хочет кого-нибудь взять с
собой?.. Тут все обернулось в секунду. Она не должна была слышать, но глаза у Зои стали по блюдцу: я!я!я!
"Она", - как-то по-дурацки вымолвил Сашка. "Хорошо, для вас два места", - ответили ему, и трубка умолкла.
Этому деловому разговору предшествовал некий план, еще шевелившийся, окончательно не
определенный.
Вовремя взял в руки карты Арон М.Бревно.
Одни и те же "деловые" круги прежде в Израиле, потом в Америке, детально рассмотрев, утвердили
кандидатуру Рыла на пост будущего, первого в истории, президента России, ибо возглавлявший покамест не
распавшийся Союз Горбачев, болтун без царя в голове, таскавшийся по миру со своими бесконечными
речами, точно кот с салом, сходил на нет В поднятом им политическом тумане пора было приступать к
настоящей работе - крушить стены коммунистической империи. Здесь требовалась принципиально другая
фигура. Рыло получил кодовое наименование - "Таран".
Арон педерастически передохнул и взялся за решение внутренних проблем. Дело представлялось ему
пусть и громоздким, но из-за совершеннейшей новизны вовсе не сложным. Он разметил последовательность
ходов. Заявлять об избранничестве Рыла в Москве было не с руки. Москва и так всему голова. Делать
первый шаг надлежало только в Ленинграде. Эта, ставшая при большевиках выморочной, столица еще
сохраняла хотя бы видимость претензий на первую роль. Опереться на подобную тень и было сейчас всего
удобнее. Был в запасе и привычный повод - встреча с рабочими. Но это так - в пользу бедных. Вот что
действительно необходимо было сделать - так предъявить Рыло могущественному питерскому еврейству,
капиталы которого тянули чуть не побольше московских. Однако еврейство - не рабочие; с колес его не
возьмешь... Неожиданно, против собственной воли, помог Валериан Карасик - безвременно издох,
недоворовавшись, не допив, так сказать, своего Фиала. А Карасик вам - не цветочек в проруби - первый, еще
почти социалистический банкир Ленинграда! Его похороны всяко - общественное событие.
Дальнейше для знающих Талмуд уже было азбучно. Итак, первая ступень: кто-нибудь повинен в смерти
Карасика? Никто, Бог призвал. Тогда - вторая ступень: а коль так, отчего, поминая его, не представить
уважаемому собранию гоя, чья последующая деятельность отольется мировому кагалу млеком и медом?..
Нет причин противиться. Ну и к делу. С нами Иегова!
Посомневаться пришлось и над составом делегации. Абы кого не возьмешь - себе дороже, а с тех, кто
нужен, можно и компенсацию на дорожные и представительные расходы снять: лишних денег не бывает.
Гоев на такие мероприятия следует из горсти цедить. Кроме Рыла, который, считай, целиком наш, еще не
более двух. Конечно, придется того мыслящего вояку с его звездами и фуражкой... Лучше бы не брать, -
тикнуло тут у виска: - Опять что-нибудь выкинет. Вон у Ельцина - Руцкой, голенище с усами, тот по струночке
ходит, выучили моджахеды в плену, а этот... Но нету другого, нету...
Всегда отодвигая ее на самый конец, совершенно уверен был Арон в успехе встречи с рабочими. Что, как,
почему - любили работяги Рыло! Считая себя квалифицированным психологом-практиком, в толк не умел
взять этого Арон. Он своими глазами видел, что на любой подобной тусовке всякий из сидящих в зале был
несравнимо умнее и попросту речистее топтавшегося и рычащего перед ними оратора. Нет, любили! Вовсе
не потому, что Рыло такой же, как они. Они - лучше. Вот в чем вопрос. Тора, понятно, слюни зря не
переводит; так там ни слова нет о том, что душа избранного, еврея, непознаваема. Думай так-то, поступай
так-то! Все. Достаточно! Для людей, разумеется, для евреев... А с гоями как быть? Что у них на месте души?
Это совсем не пустяки. В Союзе их тьма. Когда придет пора властвовать, что или кто им понравится? Тут
интерес не академический, сугубо практический. Кому-то, несомненно, всерьез придется заняться этим.
Хорошо, что не мне...

192
 Но - кокетничал тут Арон сам с собой. В означенных психологических затемнениях он уже по уши сидел.
Потому что таким было его классическое еврейское воспитание, не знающее прощения, наставляющее глаз
ученика на одну оценку, оценку только внешнюю, не способную взглянуть и на себя, любимого, как на товар.
В гостях у знакомых гоев, каким бы убогим ни было убранство, Арон прежде всего видел, что хозяин здесь
-лишний, не в тех руках собственность. С одной стороны это наполняло его механической гордостью, с
другой - обрекало на неизбывный голод. Он хотел всегда и всего. В каком угодно месте разбуди его середь
ночи он, не продравши глаз, скажет: надо эту квартиру немедленно соединить с соседской!.. Впрочем,
сокровенная ненасытность Арона наружу никак не лезла: с виду на редкость был парень упитан и румян;
педерасты вообще выглядят гораздо лучше двуполых и живут дольше... Научный факт.
Чтобы зря не транжириться на такую ораву, время прилета делегации в Питер определил Арон - к обеду.
Летели обычным рейсовым аэробусом. Фрахт на него, из рук трех жидков-посредников, достался Арону за
старый карточный должок Марка Ширинкина и в конечном итоге свелся к контейнеру гуманитарных
одноразовых шприцев, которые тут же, в Быково, и продали. Летели только свои, пустовато смотрелся
пассажирский салон.
Зою Сашка провел в хвост.
- Ой, самое опасное место, - громче, чем требовалось, говорила та и, как лошадь в новой упряжи,
норовисто поводила очами. Сашка в форме, которую она толком никогда не видела, волновал и тревожил ее
всяким своим движением. Как ей казалось, он был недоступно красив.
- В самолете везде опасно, - медленно принимая ее пальто и шарфик, ответил он. - Так же, как,
скажем, на велосипеде.
Сели.
Не было обычной пассажирской суеты и бесцельных хождений по проходу. Приглашенные давно заняли
свои места и уже покуривали и позвякивали посудой. Рыло Сашка не видел. Его вместе с разъевреистой
женой и какой-то из дочерей обихаживали в носовом отсеке. Тулово самолета еще подрожало, помедлило и
покатило на взлет. Когда оторвались от земли, Сашка прикрыл глаза. В это мгновение он искал решиться:
убивать Рыло в Ленинграде или нет?.. Сердце не захотело отличить переход от езды к полету... "Ну, и все -
больше тянуть некуда!". Вкось, из-под ресниц он глянул на Зою, прильнувшую к окну. Можно было подумать,
что самолет держится в воздухе только благодаря ей...
Ее присутствие не раздражало и не успокаивало, оно не было лишним - уже много. Он прислушался к себе
и понял, что в ее присутствии ему хочется быть удачливее...
Самолет набирал высоту, и с ним росла уверенность в успехе. Какими-то другими, глубоко внутри
сидевшими глазами он видел тех, перед кем восстал преградить дорогу. Обыкновенная воровская шайка,
ухватившаяся за Рыло, как за ложку, способную снимать пенки разом со всей страны. Убив Рыло, он
превратит их из слаженного механизма в кучу вравдебных друг другу, своекорыстных деталей. Они тотчас
же разбегутся пристраивать себя к следующему пирогу. Они бросят образовавшийся труп родне. Никто ни до
чего не станет доискиваться - некогда и опасно. Рыло им нужен живой, только...
- Сашенька, да Саша же, - резко затеребила его Зоя. - Ну спит, как сурок. Прилетаем уже... Я в Ленинграде
раз двадцать была, а ты?
- Проездом.
- Товарищ Гримм, от товарища Рыло, когда уже будем выйти, вы, пожалуйста, станьте справа, - склонился к
Сашке из прохода шепелявый, расцвеченный прыщами порученец. - Будут, знаете, товарищи с Питерского
телевидения, Беллочка Куркова! Улыбаться тогда будете так, как...
- Знаю, - оборвал его Сашка. - Улыбаться буду так, будто тебя в жизни не видал.
Надменно ухмыляясь, порученец отошел. Самолет начал снижение. Салон ожил. У носового трапа,
увешанная аппаратурой и бородами, сгрудилась съемочная группа делегации. В сереньком, ни дать ни взять
наполеоновском сюфручке от нью-йоркского дизайнера приглядывал за ними Арон М.Бревно. Предвечернее
ленинградское солнце, заходившее по правому борту, щедро залило густым светом тусклые иллюминаторы,
и из полумрака в носовой части выступила массивная фигура Рыла. Трезвого, в скромном номенклатурном
плащике, за ним оживленно теснилась ближайшая свита, а он казался отрешенным и задумчивым.
- Смотри, смотри, - прямо-таки оторопела Зоя, на своем московском веку повидавшая всякое: - Сам Рыло!
Сам, видишь! У тебя есть на чем расписаться? Возьмем автограф... Мама не поверит! Идем же...
- У тебя и мама есть, - в свою очередь удивился Сашка. О себе, о своем прошлом Зоя никогда ничего не
рассказывала. Кроме Ары, с которым он ее видел сам, Сашка так ничего о ней и не узнал: - Скажи,
пожалуйста, мама. А кто она?
- Ой, какая мамочка! Я ее больше всех люблю! Она у меня - идейная, коммунистка. Считает, что Рыло
обновит идеалы... Ну скорее, скорее...
- Тихо. Наше место никто не займет.
Они переждали покамест телевизионщики не сделают общий план и спустившись по трапу, встроились в
ранжир, определенный прыщавым помоганцем. Тот вежливо, но непреклонно переставил Зою, как бы
случайно занявшую сашкино место.
Ревматично ступая, от толпы встречавших отделилась разбитная старушонка с криво накрашенными
губами - Беллочка Куркова. Придирчиво щуря подслеповатые глаза, она обошла выстроенную делегацию и
остановилась против безразлично потупившегося Арона М.Бревно.
- За кадр, - негромко прозвучал ее деревянный голос.

193
 У Арона точно рожки начали пробиваться во лбу; так напряг он изнутри взгляд,чтобы окатить достойным
презрением провинциальную нахалку. Однако беллочкиного пучеглазия не снес - подчинился; просчитал,
если хочет участвовать в игре с питерскими евреями, должен смельчить заслуженную масть.
Между тем, девятый вал общественного признания катил дальше. Как из-под земли выкопавшись, в
кургузой куртенке предстал перед Сашкой малолобый субъект с лицом, которого не определить ни одним
пристойным словом.
- Собкор "Ленинградской правды", - голосисто представился он. - Лев Мошонкин.
- Мишонкин? - переспросил Сашка.
- Мошонкин, - не затруднился субъект. - От мошны. Приветствую вас от лица всех жителей нашего
прекрасного города! У меня к вам несколько вопросов...
- Чур, один мой, - по-детски вскинула ладошку Зоя.
- Вы, уточняю, кем будете?
- Осипота я.Я...
- Она - гидесса делегации, - подсказал Сашка, стороной любуясь безмятежным ленинградским небом -
словно бы и не над сплошными болотами было натянуто это нежно-голубое совершенство...
- Ги, - сочно сглотнул неприличнолицый собкор, - ги?..
- От гида.
- А, ну ясно. Итак, вопрос. Популярность товарища Рыло, коммуниста с качественно новым мышлением,
очевидна. В связи с этим в обществе циркулирует немало слухов. В частности говорят о контактах товарища
Рыло с пресловутой фашистской организацией "Память". Вы можете это подтвердить?
- Он - да, - залепетала Зоя, которой сейчас хотелось только говорить, говорить и говорить... - Конечно... У
товарища Рыла всегда была хорошая деловая память. Он, например, наизусть знает гимн Советского
Союза, труды товарища Ленина...
Глаза у Льва Мошонкина понесло по кругу:
- Что вы хотели этим сказать?!
- Женщина, - с пониманием пришел на помощь Сашка. - Она хотела сказать, что с памятью у товарища
Рыла все в порядке... Вы извините, нас уже ждут...
I
Тело Валериана Карасика, согласно древнему иудейскому закону, было предано земле до захода солнца.
Кстати, еще совсем неплохое тело. С худшими не то что евреи - даже гои еще живут-поживают не один
десяток лет. Как назло, именно за время своей немотствующей болезни нагулял себе Карасик плоть - любо-
дорого! Избавился от висячего живота, не лезшего ни в какие штаны и щек, хлюпавших, как спущенная шина,
на каждом шагу. Платные сиделки неоднократно своими глазами видали, как помогая себе дергающейся
головой, делал он гимнастику, а в еде энергично придерживался принципа раздельного питания, то бишь,
сегодня жрал одни ананасы, завтра только куру, послезавтра - осетрину.
Издох он тоже не без лиризма - пытался объяснить обслуге, что хочет зеленого луку. Забыв, вероятно, что
можно это пожелание изложить на бумаге, стал, тикая головой, изображать на лысине перья. Никто ничего
не понял. Тогда схватил ручку, коряво, но очень разборчиво довел: луку бы залоно... Перо выпало из рук,
сердце остановилось.
Несомненно, все это и придало Карасику, уже мертвому, прямо-таки чарующую привлекательность. В
длинном белоснежном кителе, с плечами убранными молитвенным покрывалом, чей обрезанный край
означал полное освобождение от всего земного, чудо,как хорош был покойник - хоть под венец ставь.
Созерцая его умиротворенные, благостные черты, легко было заключить, что ж похорошел-то первый
постсоветский банкир исключительно в предчувствии того блага, которое даже его безвременная кончина
способна принести всему ленинградскому Иерусалиму.
Что свидетельствует о величайшем еврейском уважении, "Хевра Кадди-шаи закопала Карасика с
молниеносной быстротой. Только после этого началось раздирание одежд и прочая настоящая скорбь,
которым предавались многие в разных районах города. Здесь повсюду умудрялась первенствовать
прикатившая из Израиля Ханночка, единственная, хоть и давно состоявшая в разводе, законная жена
усопшего. Из порочной девчонки с пальчиками, вечно перепачканными чернилами, из малолетней
наложницы старейшего ленинградского масона Александра Ивановича Тверского превратилась она в
жилистое громогласное существо, лишенное пола и возраста, но отнюдь не лишенное всяческих
вожделений. Даже те, кто в жизни не интересовался животными, находили, что похожа она больше всего на
кенгуру.
Отношения между ней и верхушкой ленинградского кагала сразу же сложились, как между двумя ножами,
чьи лезвия заскорузли во вчерашних объедках, чтобы их очистить, нужно хорошенько поскрежетать друг по
другу остриями; они и скрежетали. "Вдова" требовала себе задокументированную половину от всего
наворованного покойным "мужем". Кагал давал четверть наличными, но без всяких письменных
свидетельств. Разборки по этому поводу стали регулярными. В перерывах старейшины кагала остряли свое
крючкотворство, перечитывая священные свитки Торы, Ханночке же в качестве оселка необходимо было
нечто живое, с кровью, с мясом... Так подвернулся ей ближайший друг Карасика, редактор популярнейшей,
независимой газеты "Что почем?" Изяслав Маровихер, прежде едва знакомый. Тот не сразу допер, что это
ьюслйчистое, прыгающее перед ним существо может сказаться судьбой. Длинноногие девочки-секретутки
еще мутили его внутренний взор, хотя как Дон Жуан уже обретался Маровихер в зрелом пенсионном
возрасте.

194
 - Ну ты и вырос, - с непонятным акцентом сказала ему Ханночка, едва столкнувшись. - Совсем
папочкой стал!
Вообще, по ее воспоминаниям получалось, что во время супружеской жизни с Карасиком было ей от силы
года два,не больше,
О своей жизни за границей Ханночка рассказывала коротко, рубленными фразами.щишИШ^З,в стиле
Хемингуэя, которого никогда не читала:
- Я женщина не только самостоятельная - состоятельная... В банк хожу, как на работу... Почти не
отдыхаю... Много времени отнимает недвижимость в Швейцарии... Все утро посылала факсы своим агентам!
Маровихер слушал-слушал, да и задумался: ведь если он не помрет завтра, у него, как и у всякого еврея,
есть будущее... "Из праха создан человек, - размышлял бывший поэт, - однако, прах праху - рознь. Когда
твой прах выражен в долларах, то жить и умирать веселее, а если в одних трудах? Что пользы человеку от
трудов его?" А ни в одном глазу! Еще бы, сейчас он, Маровихер, нужен - за ним газета... Но, если
разобраться, читают-то ее одни повернутые на демократии гои. Настоящий иегуди такую и в руки не возьмет.
А деньги-то у них, то есть у нас, но не у меня, хотя и у меня есть... Тьфу, - запутался он, - только мало.
Случись что, интриги, скандал - сунут на мое место другого, оглянуться не успеешь...".
- Ах, Ханночка, Ханночка, - завздыхал Маровихер, - если б вы только знали... Кабы ведали, как говорится!
- Что, папочка, что маленький... Что с нами, у-тю-тю, делается?
- Душно,- не подумавши буркнул Маровихер, хотя, напротив, свежо было в загородном доме, куда
собрались они - раз никто из евреев не хотел смерти покойного - помянуть Карасика. На веранде, на
которую, стараясь не привлекать к себе внимания, осторожно выбрались они, и вовсе стоял дубак,
пронзительный ветер дул с залива. От Ханночки несло крепким запахом климактерического пота и жаром.
Точно собираясь закутаться в нее с головы до пят, Маровихер схватил ее в охапку: - Если б ты знала, как я
тебя люблю, - выкрикнул он, стуча зубами.
Промолчав, скорее всего в знак согласия, сообразил он позже, "вдова" поцеловала его. Поцелуй
состоятельной, заморской женщины подействовал, как стакан самогона, выпитый залпом. У Маровихера ноги
подкосились.
Счастливая, раскрасневшаяся Ханночка на руках внесла его в гостиную и, пристроив в угол, сама объявила
собравшимся о состоявшейся помолвке. Пришел в себя Маровихер уже женихом.
§
... Нет, не казалось, сразу было видно, он - ровесник городу, основанному Петром Великим. Ну может, чуть
постарше...
Превратившись со временем опять в человеческого зародыша: личико не более печеного яблока и пух,
легчайший пух по кожице щечек, по тыльникам и даже ладоням рук, он, однако, одним видом своим внушал
то, что другим не под силу было вколотить и кулаками - доверие.
Одежды уже как бы и не надо было ему. Только на верхней части тельца - круг, в нем сиреневый
треугольник с желтой палочкой. Обычный знак раввина, ничего особенного.
Только на последний день Шивы, семидневного периода после похорон Карасика допустили к нему Арона
М.Бревно. Имя старца, по новой превращавшегося в младенца, знать не полагалось. Че^а ли в том имени?
Имен у человека может быть, как травинок на лугу.
Зародыш долго молчал, старательно разглядывая Арона черными глазами мелкого животного, нисколько
не выцветшими, как то бывает у обыкновенных стариков.
"А кто ж его знает, - колыхнулось в голове у Арона, - может никакой это не старик, а молодой дегенерат лет
тридцати?!". - Братьям-евреям он привык не доверять, как самому себе.
- Дай мне облик того гоя, который Рыло, - незапоминающимся голосом приказал зародыш.
Арон разложил перед ним с десяток отличных, цветных фотографий. Сотрясая пушок на лапках и щечках,
тот с видимым любопытством стал всматриваться в разнообразные изображения будущего русского
президента.
- Гоим редко бывают дураками, - недовольно изрек он наконец. - Они - доверчивы, в этом - наша сила.
- Этот не такой, - осторожно не согласился Арон. - Рыло очень даже не такой, он...
- Да, тебе повезло. Рыло - подозрительный дурак. Таким управлять - большое удовольствие, хоть на ногу
напяль! Я знаю еще одного похожего…
- Я извиняюсь, рабби, - расправил плечи Арон. - Какая огромная работа! Несколько лет я не знал ни минуты
отдыха, только контакты, проверки обошлись мне...
- Ты уже взял свое, - живо одернул его зародыш, - а впереди еще больше! - С тем же выражением, с каким
он раглядывал фотографии Рыла, он уставился на Арона: - Генетически ты есть "купи-продай", как говорили
в мое время в Одессе. Но ты не веришь, что продаешь; не веришь, что покупаешь... В женщину не веришь, в
меня, который вот перед тобой - не веришь! Гоим потому ж создают, что верят! Этим наказал их наш Бог. Из
грязи они выращивают хлеб, на грязи строят города... много чего... Не думай, нас наш Бог наказал другим... -
Через каждые несколько слов его голос делался едва слышен, но зародыш был упорен: - Евреи наказаны
тем, что должны владеть всем, что не взбредет им создать. Трудно, очень тяжело. Чтобы хоть немного
облегчить свою участь, мы должны гоим опускать. Эти создатели набиты бесконечной глупостью - все время
бредят о Великом. Ни на шекель Великого! Государство, они кричат, государство!... Местечковый базар
должен быть, а не государство. Много-много лавочек, где мы сидим, а они пускай топчутся по своей грязи на
улице, пускай покупают у нас то, что сами создали. Такая политэкономия!

195
 Что бы там ни поливал уродец о Великом - воодушевился он необыкновенно, весь пушок на нем
залоснился. Арон М.Бревно, этот московский выжига, в чьих жилах вместо крови ,вероятнее всего, гулял
физиологический раствор, и тот почувствовал в груди невесомость полета. Если разобраться, что ему этот
ископаемый, мохом заросший пень? Тьфу, а не указка, что делал то и будет делать! Однако... как говорит!
- Рабби, - разволновался он, - рабби, скажите, пожалуйста, каким министром в правительстве новой России
вы хотели бы стать?
- Грязь ты есть, грязью и останешься, - без слюны, которую уже неоткуда было выжать, сплюнул зародыш. -
Не гляди, как той Голем. Я - тысячелетний раввин, во мне - дыхание жизней, я глину, по которой ты ко мне
шел, могу оживить. Но гоим - не люди и не глина. Рыло - твоя меропея, твой гешефт - сам крутись. - В его
игрушечных глазках на мгновение обозначились и задрожали красноватые жилки, как в перегорающей
лампочке: - Все! Ухо... ухо... ди!
Бесшумные, как тени, меж ними тотчас же возникли две медсестры с капельницей, когда одна из них
нагнулась к лежащему, его сходство с новорожденным так усилилось, что Арон впервые почувствовал, как
можно, не сходя с места, брякнуться в обморок. Впрочем, на неверных ногах его тут же и увели. В машине,
приказав немного покатать себя по городу, он, наконец, понял, что за удача легла под него. Каждую точечку,
до карата, разглядел он в своей будущей недвижимости. Все было так выпукло, так под носом, так
податливо, что руки сами лезли загребать без меры и отдыха. Но рук бедных не могло сейчас хватить, ибо
недвижимостью Арона становилась сейчас вся Россия... От Белого моря до Черного!
"Ну, теперь последняя встреча с работягами, и домой, - отряхиваясь точно после внезапного сна, вслух
бормотнул Арон. - Пора все брать в свои руки!".
По Питеру гуляли Сашка с Зоей, по солнечной сторонушке, и были они городу вровень, ибо весь он лежал,
как на ладони.
- Да ну тебя, - понарошку перечила Зоя, - все знаешь. Такое впечатление, что ты здесь сто лет прожил.
- Двести с гаком, - отвечал Сашка. - Предки мои, немцы, тут первые печи клали; голландки знаешь?
- Так ты - немец?
- Русский. В России не может быть немцев.
- Грузины же есть. А эстонцы? Одеты всегда по-заграничному, глаза большие, культурные, кофе, шашлык...
- Если они не захотят быть русскими, от них даже больших глаз не останется.
- Коммунисты репрессируют?
- Сами себя сожрут... Гляди...
Напротив университета на набережной оказались они. Солнце светило в полсилы, стлался по руслу реки
легкий низовой ветерок, и дома, стоявшие на противоположном берегу, отражались в воде завершеннее,
краше и цветистее, чем были на самом деле. Свежестью красок отражение напоминало едва законченный
рисунок архитектора; краски еще не высохли и, как сама вечная жизнь, не уплывая, плыли на немелкой,
сплошной волне. То же, что было построено, уже подтачивалось земной тщетой, бренностью бытия,
казалось, могло рассыпаться в прах...
Зое было далеко до подобных сравнений, ничего ее глаза прямо перед собой не приметили.
- Зачем сами себя сожрут, - вслух размышляла она. - Так не бывает.
Сашка же будто оглох. От бездонной непроницаемой воды, от волнующе распластанных на ней дворцов не
мог отвести он глаз. То, что он видел, было сильнее взгляда, оно примагничивало к себе человека целиком,
он тоже плыл, не уплывая. Так в полете уводит за собой небо; в атмосфере, прозрачной или облачной, глаза
пилота начинают различать волокна движений, и с безотчетной внутренней правотой он выбирает только то,
какое в помощь его маршруту...
- Саша, так почему они станут себя жрать? Почему?
- Кто? - Вода и небо были его глаза.
- Ну эти ... эстонцы, грузины. Ты сам сказал.
- Не пойму, все это чем-то похоже на полет, - повел Сашка рукой нанабережную и вдруг застыл в этой позе:
- Ты - русская?
- Без разницы. Мы - совки.
- Разница большая .Если бы я тебя спросил: есть у тебя родители? Ты бы ответила: без разницы?
- Ну сравнил быка с индюком. Это другое.
- Нет, то же самое! - Было ни тепло, ни холодно, но он поеживался: - Что-то очень многого стал я в
последнее время не понимать. Был в Америке - ладно, там не в чем разбираться, там отвеку жизнь так
устроена, что или ты жуешь, или тебя жуют - не об чем голову ломать! Здесь, дома, почему вдруг стал
ходить, как с завязанными глазами? У нас, у русских, ведь есть смысл жизни, слепой и тот вместе со всеми
добредет...
- Это когда в светлое будущее - палкой, - с как бы случайной женской лукавинкой кольнулась Зоя.
- А что? Только так! Скотину на водопой знаешь, как гонят? Шерсть клочьями. Попробуй не пригони... Но
тяжко мне! Тяжко одному, тяжко с тобой… Ты-то знаешь, кто я такой?
- Летчик... афганец... Да?
- При этом Рыле я - не знаю кто, ни в короб, ни из короба...
Она взяла его безразличную руку в свои; он не заметил.
- Всегда было трудно, жилы, казалось, порву... Нет, преодолевал, брал штурмом! Кого, что брать сейчас? Я
был русский солдат, готовый защищать отчизну. На тебе - не русский, не солдат, а где Отчизна? А? Вокруг

196
не народ, а толпа. Каждый что-то потерял ,не знает что, хитростью хочет выведать у соседа, даже через
газеты спрашивает: братцы, а чего мне искать? Коли что-то потерял, так не за морем ищи, а под боком!..
- Саша, - вдруг новым, неслыханным прежде голосом перебила его Зоя. – Я, честно, не понимаю, что ты
говоришь... О чем? Ты сам соображаешь? Саша...
- А лихо его ведает, як кажут хохлы. Понимаю... не понимаю... Да скажи я тебе сейчас: здрасьте, я -
ваша тетя, - ты тоже ничего не поймешь. Русский человек доверчив и начинает не понимать, когда его нагло
надувают. У него это в голове не укладывается, он жульничать с расчетом на три хода вперед не способен...
Потому и толкучка у нас, непонимание, черт в стакане... Сейчас должен раздаться приказ. Простой, ясный,
как день, приказ, и все станет по нашим, русским, местам!
- Не будет,- убежденно произнесла Зоя. - Я думаю, не будет приказа.
- Не будет, - тихо согласился Сашка. - Уже понял. Не бу-дет...
- Что, - вскрикнула она, и город, стеснившийся вокруг громадный город, отступил; тихо и безлюдно стало
средь бела дня: - Что ты задумал?
- Каждый должен уметь приказывать сам себе.
8
Во Лворце культуры имени Сергея Мироновича Кирова была назначена встреча товарища Рыло с
передовыми рабочими Ленинграда. На 16.00. Зал вмещал более тысячи человек.
С утра у метро "Василеостровская" бородатые молодцы - бригада университетских художников-
оформителей, которым Собчак выкатил три ящика белого портвейна, раздавали прохожим листовки с
портретом Рыло и биографией. С желающими они охотно вступали в дискуссии, то бишь хохмили почем зря.
Уже в полчетвертого все стоянки автотранспорта около Дворца были забиты частными легковушками.
Рабочие, между тем, продолжали подъезжать и парковались где придется. Кроме резко возросшего
количества автомашин на одну рабочую душу, радовала глаз сплошь импортная прикинутость и дородность
труженников; приветствуя других, редкий пролетарий не картавил, а супруги гегемонов, надо заметить,
серебра не употребляли вовсе - одни изделия из желтого металла отягощали их пальцы и уши. “Синагога,
блин!" - восхищенно восклицал болтавшийся около и не лишенный наблюдательности местный зевака-
пенсионер.
В служебных помещениях Дворца над подготовкой московской демократической делегации к встрече с
ленинградским рабочим классом безудержно трудился ггаармейстер из Бруклина, урожденный рязанский
жидок, мистер Кислев. Он окал не хуже кандидата в члены Политбюро Александра Яковлева, беспрестанно
всем и каждому подмигивал и ухитрялся как-то так волочить свои жирные ляжки, что его черепаший шаг
выглядел прыжками, - словом, искусством подделывать трудолюбие он владел в совершенстве.
Весь ход встречи Кислев разработал до мельчайших подробностей. Гигантский портрет Ленина он приказал
повесить тыльной стороной к залу и убрал со сцены длинный стол, за которым предполагала разместиться
вся делегация.
- Никаких привычных посиделок на виду у аудитории, - решительно сказал он. - Все будет даже
естественнее, чем в жизни: вошел - сказал – ушел. Встреча, понимаете? Встреча, а не застолье, когда одни
пьют минералку, а другие глотают слюнки. К тому же, безмолвно сидящие за столом бездельники не будут
зря отнимать внимание у зала своими гримасами и почесыванием!
Арон слушал и мотал на ус.
- Рыло должен выступить последним! - командовал далее Кислев. – Последним. На любом
порядочном концерте только звезда завершает шоу. Или тот, кого надо сделать звездой. Рыло, - лихо
подмигнул он, - и есть такая звезда. Звездень, если правильно говорить по-русски.
Арон подумал и согласился. Никаких тревожных неожиданностей от предстоящего мероприятия он не ждал,
а новые социологические технологии осваивать надо. Оставалось только чем-то занять, отвлечь Рыло до его
выступления - этот номенклатурщик привык всегда первым нести на собраниях свою околесицу. Было
решено дать ему для просмотра роскошный фотоальбом - пРыло4:ТрудШай!п, напечатанный в Америке за
крутые деньги. Качество фотографий, правда,того стоило. Оплывшая физиономия Рыла походила на них на
колдовские маски неведомых первобытных племен, подготовленные к всемирной выставке.
- Займет ли его это, - засомневался кто-то, - читать-то Рыло не очень...
- Он будет смотреть, - отрезал Арон. - Читать там нечего!
О том, что читать был Рыло не охотник - все знали, о том же, что способен он был на мечтательность -
никому и в голову не приходило. Подобное состояние находило на комеклатурного вождя не часто, но
отключало его от окружающей действительности, как литр водки. Тогда его слежавшийся, безнадежный мозг
начинал извергать видения. В них не было разнообразия - одни памятники самому себе. То - конные, из
сверкающего белого материала /забыл, как называется/; то - пешие, из солидного, немаркого металла.
Иногда он держал в руке саблю, иногда - кепку, как Владимир Ильич. Больше других ему нравился конный
монумент в импортной шляпе и новом зимнем пальто.
Только однажды, по пьянке, Рыло рискнул поделиться своими грезами с женой. "Стоит, понимаешь, как
живой, - выговорил он, когда собственный язык уже напоминал ему заливное блюдо, - и сделан из вечного
материала!" Коротышка Ю-Ю поняла его слова буквально и не найдя ни малейшего им подтверждения,
обидно расхохоталась. "Эх ты.баба!", - крякнул Рыло и замкнулся. Вроде бы проехало, однако, с тех пор все
кабинеты его вотчины - Сибирского Обкома КПСС - стали с неукротимой последовательностью украшаться
миниатюрными копиями самых разных памятников. За тем, чтобы на них не собиралась пыль, Рыло следил
лично...

197
 В кабинете на втором этаже Дворца имени Кирова, куда сияющий, как свежеотмытая тарелка, Арон привел
Рыло примерно за час до начала собрания, было пять памятников достойной величины: два конных и три
пеших, непыльные. В испытанной административной гармонии стояли тут стол, кресла, шкаф, диван, -
словом, рабочая обстановка. Рыло думал, что, как обычно, его сейчас слегка подгримируют и причешут
перед выступлением; он бросил привычный взгляд на стол - одна минералка!
- А это, понимаешь, - зычно, как бы уже пробуя голос на зал, промямлил Рыло. - Водочка, значит,
стопочка чтобы...
Арон соблазнительно ухмыльнулся и достал из кейса горящий сочным многоцветьем альбом. Краше ничего
в жизни своей не видывал Рыло - его физия, его разлюбезная, с той самой морщинкой у губ, какая
складывается после осетринки с хреном, смотрела с обложки, словно предлагая налить еще...
Не в силах отвести взгляда, Рыло ощупью плюхнулся на диван.
- Это вам от американских рабочих и друзей, - увлажнивши взор, мелким бесом расстелился Арон. - В
знак признательности и любви, с надеждой на будущие отношения... Посмотрите пока, я сейчас...
И Рыло закайфовал в блаженном одиночестве, время для него остановилось.
9
Утром Сашка Гримм был разбужен громким чужим голосом, которого в их номере быть не могло. Слов было
не разобрать, но Сашка понял - голос зовет Зою. Откинув одеяло, он сел,Зоя спала рядом, подложив под
щечку кулачок, губы были надуты, как у обиженного ребенка.
Утренний свет, легкий и серый, освещал только потолок, низ же номера путался в полутьме. Бесшумно
ступая, Сашка подошел к окну. За плотными шторами по гулкой жести наружного подоконника, воркуя,
разгуливали голуби. Слов и впрямь разобрать было невозможно, ясно было, что это обыкновенное
любовное объяснение, но уже на уровне птичьего полета...
"Итак, сегодня Рыле - Аллах-пиздец! К вечеру он должен быть холодным, - не отрыая взора от
раскидавшейся во сне Зои, сосредоточился Сашка, - Нужно, чтобы его убийство сразу стало известно. Не
инфаркт, не инсульт - убийство, со всякими уголовными подробностями, с широким вовлечением
следственного аппарата, местного, московского. Пусть об этом кричат на каждом углу, благо гласность
наступила, свобода слова, а Рыло популярен, как Чебурашка... Да, волна грязи подымется и заставит всю
эту жидовскую шайку уйти подпол, затаится. А Русь получит передышку, может, одумается... И все
помаленьку вернется на свои, русские, рельсы, без шахер-махеров, начистоту...
Стук упавшего графина, что ли, отвлек его. Таща за собой приспущенный халат, по-сонному неуверенно,
Зоя подошла к низенькому столу, не мигая, огляделась. Сашка давно приметил, что она сильно близорука,
но из женского упрямства очков не носит. Он застыл на своем месте.
Словно танцуя, Зоя, вытянув руки, сделала круг и, уверясь, что одна, опустилась на колени,
- Господи Боже мой, - тотчас же заполнил комнату ее жуткий, безудержный шепот. - Дай мне, Боженька, всю
его жизнь на ладонь. Синие глаза его и волосы! Дай мне, Боже, его целиком до ниточки. Пусть он делает что
себе хочет! Не бойся, Боженька, не надо. Я отвечу тебе за него, хоть он даже кого убьет. Я всегда под боком,
это он улететь может... Господи…
- Бога нет, - сам удивился, услыша свой голос, Сашка. - Нет его, понимаешь? И не было! Зачем он нам? Он
не с нами. Не видишь, что ли?
- Пускай нет, - нисколько не удивилась Зоя. - Ты же есть.
Он подошел и опустился рядом с ней на пол.
- Подумаешь, Бога нет, - продолжала Зоя, целуя его короткими жадными поцелуями. - Нет, и не надо! Ты у
меня сам, как Бог - все можешь, если захочешь; а Бог - то ли может, то ли нет...
- Но я же - смертен. Забыла?
- А мы совсем не умираем, мы - превращаемся... Я вчера всю ночь думала, во что мы превращаемся, когда
уходим? Ты как считаешь?
- Ну, смотря кто. Такие, как ты становятся, по-моему, лесными озерами, они небольшие, глубокие, а вода в
них, как у тебя глаза - зеленая...
Она тихо и радостно рассмеялась:
- Как здорово! Я люблю воду. А ты? Кем станешь ты?
- Птицей, - не задумываясь ответил Сашка. - Я ведь летчик. Кем же еще я могу стать?
Далее время понесло на почтовых и много ранее, чем предполагал Сашка, постучал в номер Арон
М.Бревно. Памятуя Америку, он не хотел никаких сюрпризов - этот самонадеянный гой должен в мундире с
медными цацками сейчас же предстать перед его глазами, иначе на кой он и нужен!
С нескрываемым удовольствием прошелся перед ним Сашка, позванивая.
- А, ну-ну, ничего, хорошо, - раскатал губищи Арон. - Машина уже внизу, - прошу спускаться. А девочке
придется поскучать одной пару часиков.
Вот это сильно не понравилось.
- Я буду раньше, - уверенно сказал Сашка.
Когда он поднялся в микроавтобус, свободным оставалось лишь одно, самое непрестижное место близ
водителя; он его и занял. Разговор, только что булькавший смешками, тотчас же смолк: ему ясно давали
понять, что он - чужой. Коль так, здороваться Сашка не стал - много чести. Уверенный в себе гнев ровно
загорелся в его синих глазах: "Раз не я все это начал, Бог, которого давно нет, все-таки будет за меня!"
Ему не нравился день, чьим разливом переваливался по ленинградским улицам их микроавтобус -
серенький, воспитанный, без ветра; того и гляди, вонзит тебе в спину дождь со снегом…

198
 Кто-то дотронулся до его плеча. Нарочито неуклюже Сашка обернулся. Рожа, закачавшаяся перед ним,
скалилась именно той улыбкой, которую весь мир зовет обаятельной:
- Товарищ офицер тоже имеет желание, чтобы наш дорогой Рыло сделался президентом всей России?
- Самое настоятельное, - любезно кивнул Сашка.
- Почему, чтоб я знал?
- Кое в чем Рыло значительно превосходит даже последнего Рузвельта.
- Таки, в чем?
- Сам ходит.
Может, потому что в это время автобус подъезжая к Дворцу Кирова, сильно тряхнул, у кого-то вырвалось:
- Почему нет?!
Сашка вышел первым. Так и есть - с неба редко капало. Тем лучше, случись что - под дождем все кошки
одинаковы, даже те, что в форме. У него с собой - ничего, что пришлось бы оставить.Офицерский плащ - не
примета, офицер вообще вне подозрений. На военных обращает внимание только патруль...
- Вы ... Вы разрешайт дать автограф?
- Зачем он мне? - поднял глаза Сашка."Ну конечно, только – патруль и сумасшедшие бабы!".

Маровихер давно заметил, что некоторые его пьяные поступки куда разумнее сделанного на трезвую
голову. Ставши кя&Щ законным женихом Ханночки и в первый же день нахлебавшись досыта ее
отремонтированными за морем прелестями, он до глубины души понял, что быть с нею наедине более
десяти минут кряду не способен ни за какие коврижки...
Выпил, и находясь в состоянии поверхностного алкогольного опьянения пошел к старинному школьному
приятелю, стал выпрашивать себе у него собаку... Ну, хоть на три дня... Приятель, трезвый, многоумный
еврей, оплешивевший так, что его голова стала похожа на нежно-рыжую мошонку, сказал:
- Хорошо, бери .Но эта собака - дог - стоит кучу денег, так что оставь, Изя, двести долларов - тебе же
спокойнее будет!
Дог оказался отличным малым. Как ледокол врезался он в интимные отношения Ханночки с Маровихером,
напоминавшие брошенное в ванну на отмочку белье. Лишь на другой день Маровихер допер, что это
происходило от чудовищного презрения к ним обоим, которое дорогостоящая скотина даже не пыталась
скрыть. В его присутствии, признавалась Ханночка, она чувствовала себя незаконнорожденной крысой. Но...
не пронадать же деньгам, и они втроем дружно отправились на встречу с будущим президентом России. Дог
шествовал строго посередине, они уже приближались ко входу во дворец Кирова, когда Ханночку словно
поперек живота ухватило:
- Гляди, гляди, орел,- как в бреду понесло из нее, - нет, гунн, или я хотела крикнуть, варяг, тот который
- варяг, а не судно!
Мучась от нарастающей некомфортности, Маровихер сосредоточился. Подле микроавтобуса, из которого,
суетно кудахтая, вытряхивались настоящие московские евреи, возвышался офицер, гол чуть не под два
метра ростом. Волосы, обрамлявшие околыш фуражки, были у него одного цвета со звездами на погонах, а
глаза струили нескончаемый синий свет.Ханночка, по-лошадиному мотая головой, рванула к нему.
Маровихер с догом подоспели, когда она уже вовсю объясняла Сашке Гримму необходимость их знакомства.
- Я есть женщина посторонняя, - механически, как ученая птица, щебетала она. - Меня много не было
здесь, и я стала плохо говорить по-русски, - глаза у нее покраснели, а нос побелел так, что мог того и гляди
отвалиться. - Но вы меня понимаете, о, я вам дать, вы меня тоже взять...
Продолжая насыщаться некомфортностью, Маровихер сосредоточился посильнее. Ну конечно, военщина!
Гойская военщина, несущая опасность всему миру .С ее маршами, бронетехникой и отвратительными
наградами на плечах и груди - жалкими, презренными медяшками, которыми они все так гордятся... Об чем
речь? Когда у порядочного еврея есть деньги, он идет к правительству, и оно выдает ему любую награду -
хоть чин, хоть ученую степень. Все просто и демократично... Нет, они считают, что их цацки нужно заслужить,
нужно, как они говорят, совершить подвиг. Все висюльки, что нацепил на себя этот ариец-гитлеровец стоят
рубля три, какой еще подвиг?!
- Вы себе не представляете, - вдруг ни с того ни с сего, как лучшему другу, пожаловался Маровихер
милитаристу-гою. - Карасик ведь так просил, чтобы ему в гроб положили "мобильник" ... Нет, зажилили волю!
От неожиданности заткнулась даже Ханночка, неодобрительное нечто пробурчал сквозь намордник дог, у
самого Маровихера от собственной глупости во рту стало, как с похмелья... - один Сашка Гримм мигом
понял, каким неоценимым подарком судьбы является для него эта троица, не исключая и голенастого
барбоса...
- Я - вне себя, - сказал он, будто ничего из предыдущего не слышал и медленно поцеловал
скрюченную страстью ручонку Ханночки. – Польщен и благодарен. Вы мои спасители! Я как раз искал, кому
показать мою сегодняшнюю речь. Наметки. Я очень застенчив... Вы же понимаете, речи - не мое дело. Но
вчера меня так захватило... так растревожило душу... Прошу вас... Мы сейчас отыщем уголок, и я прочту вам
свои заготовки, это не более пяти минут. Я очень волнуюсь... мадам, вашу руку!
Процессия получилась любо-дорого: белый, крытый черными пятнами дог на вихляющихся ногах, за ним -
насупленный Маровихер с выражением вселенской скорби на всем, чего не прикрыла шляпа, а в хвосте -
чего решительно добилась Ханночка - она сама под ручку с писанным красавцем Сашкой Гримом. Вахтер у
входа, проводив умильным взором процокавшего мимо дога,оскалился было на Марозихера, но Сашка
сказал ему :"С нами", и они очутились внутри.

199
 Сашка напряженно щурился, поглядывая по сторонам. По опыту он знал: в какой-нибудь из служебок
неподалеку от зала, куда уже скапливался еврейский народ, сейчас сидит Рыло; перед ним - коньяк,
закуска... так было всегда. Но за какой из многочисленных дверей происходит это историческое распитие?
Меж участниками встречи, расслабленными ожиданием и занятыми разглядыванием одежек друг на
дружке, Сашка был, как рыба в воде: ломился в каждую дверь, зашел в туалет и на всякий случай с мясом
отодрал его смотревшее во двор окно. "Только бы успеть все сделать до начала собрания, потом, когда
отовсюду полезет любопытствующий народ, все станет намного сложнее."
Краем глаза Сашка не упускал и подвернувшихся ему спутников: Маровихер с убитым видом шлялся по
фойе; дог по-хозяйски расселся у входа; Ханночка, вся в предчувствии укромного уголка, где наконец-то
прочтет ей свою речь Сашка, покорно ждала, не сходя с указанного места.
Все двери по обе стороны фойе уже были опробованы Сашкой, когда вдруг под самым носом он заметил
несколько ступеней куда-то вниз. Сразу сердце, охолодев, заосторожничало в груди; он бесшумно спустился
и толчком распахнул дверь. Да, нашел! Блаженно уставясь в цветастый неуклюжий альбом, Рыло полулежал
на административном диване, как у себя дома. Увидев Сашку нисколько не удивился, скорее всего, не узнал,
потому что,заведя культю к носу, заказал:
- Это, понимаешь, суверенитету мне с коньячком.
Поспешно замкнув за собой дверь на защелку, Сашка вплотную подошел к нему и вынул из кармана
длинный, тонкий шнурок.
- Ждёшь?
- Это, понимаешь, не суверенитет я сказал, а сервелат.
- Сначала один небольшой фокус, - На одном конце шнурка Сашка сделал надежную петельку: - Иди-ка
сюда; дай, дай головку.
- Ты .. это… понима...
- Понимаю, я понимаю… - отшвырнув альбом, Сашка мгновенно обвил шнурком Рыло под горло, его,
хрипящего, ошалевшего, хватив по шее, согнул на себя, продел в петлю другой конец и натуго обмотал его
вокруг ладони: - Ну, теперь - пиши родным письма, - сказал сквозь зубы. Гнев, ровный и неумолимый, гнев,
вобравший в себя все его предыдущее терпение, все, что он передумал и понял по вине этого оплывшего
мерзавца, только что могущественного и вот - от ужаса закапавшего на пол мочой, взял свое - Сашка уже
ничего не видел и не слышал; то, что он начал, нужно было кончать: - Больше никакие служебные
привилегии тебе не понадобятся. Слышишь, погань?
…Хрип и конвульсии давно иссякли, в горячий, мокрый от пота мешок превратился Рыло, номенклатурный
вождь и кандидат в президенты России, а Сашка Гримм все не сводил глаз с циферблата. Шнурком он
убивал впервые и не хотел, чтобы первый блин вышел комом…
10
Надежно засадив Рыло за разглядывание его же самого изображавших фотографий, Арон М.Бревно скорой
ногой смотался в гостиницу и собственноручно спровадил в ДК Кирова Сашку Гримма, в мундире, при всех
регалиях. После этого дыхание его стало глубже и реже. Он почувствовал, что, как честный еврей, как
незаменимый педераст на сегодня он свою программу выполнил от и до. Огонь был разведен, горючего
вокруг немерено, гойский мир еще не скоро сообразит, что начинает закипать, когда до него дойдет -
выпрыгивать будет поздно, вареная дичь не летает.
Арон с удовольствием побродил около дворца имени Кирова. По-мальчишески соблазнительные стайки
пэтеушников отвлекали его, разумеется, но думал он главном, - о том ,как путёво было бы придать этому
Дворцу какой-то там рабоче-крестьянской культуры деловой статус, то бишь приобрести его в собственность,
произвести евроремонт и открыть в нем элитный клуб для геев и лесбиянок; ночью бы тут шла ночная жизнь,
а днем - офисная...
Брызнувший с истерической злобой холодный дождь загнал его под крышу, где с первого взгляда все
выглядело не так, как должно. Люд, скучившийся в фойе, походил на молящихся фанатиков – оцепеневшие,
покорные позы, морды, задранные в гору, и над всем - ровный, бесконечный стон...
- Немедленно выключите сигнализацию! - распорядился Арон, хотя приказывать здесь не имел никакого
права - участники встречи были свободными евреями.
- Это не сигнализация, чтоб мне пусто было, - подсказал как из-под земли взявшийся пиарщик Киселёв. -
Это уже псина воет, привел же кто-то на нашу голову!
Связываться с чьими-то собаками Арону было не по масти, и он, не разбирая дороги, кинулся туда, где
оставил Рыло. В животе, как и всегда, когда волновался, образовалась ненасытная трясина. Сглатывая
голодную слюну, вошел .Уронив альбом на пол, Рыло, лицом вниз, уютно возлежал на диване. Арон пнул его
откляченную ногу - ноль внимания!
- Нажрался все-таки, русская свинья!
В фойе, где вой наконец прекратился, Арон свистнул двум браткам из своей охраны:
- Там Рыло в жопу пьяный, приведите в себя, побыстрее...
Братки нашли его в буфете. Арон, не разбирая вкуса, мёл в себя третью тарелку какой-то снеди.
- Шеф, он не пьяный...
- Устал,значит?
- Похоже, оттопырился. Мы не врачи в натуре...
- Сейчас.

200
 Доел, и они вернулись. Рыло теперь лежал на спине, цвет лица был, как у негра, а изо рта торчал кусок
недоеденной закуси. Арон нерассчётливо нагнулся. Рвотный центр немедленно отреагировал на
обработанную левым полушарием мозга информацию, и три тарелки только что поглощенной жратвы
очутились на груди у Рыла. Это не закусь висела у него из рта, а собственный язык. Как все педерасты, Арон
был немеренно брезглив. Достал свежий платок, тщательно утерся и бросил платок покойнику на лицо.
- Шеф, тогда за врачом... В скорую, что ли?
- Не надо!
Только одному пиарщику Арон сказал, что Рыло малость приболел и наступить не сможет. Кислеву, на
вершине его международного мастерства, все было, как с гуся вода. Он поклялся обтяпать дело так, что
отсуттвия Рыла никто и не заметит и выговорил себе надбавку к гонорару.
Кряхтеть да суетиться по-жидовски Арон не стал - в его сценарии неожиданная смерть Рыла
предусматривалась. С двумя братками-охранниками он заперся в том самом кабинете, где облеванный и
обоссаный возлежал труп Рыла. Матерясь культурно, в полголоса, принялись за картишки. Арон же всю ночь
до свету не выпускал из рук телефона. Как можно скорее нужно было реализовать программу - "Двойник".
Отвечал за неё гэбешный генерал с фамилией из Достоевского - Бобок. По службе он был приставлен к
борьбе с диссидентами, однако его глубоко личная любовь к долларам была позначительнее служебной
ненависти - Арон с первого раза купил его за пять штук зеленых .За операцию "Двойник" генерал отчитался
блестяще, предоставив кучу фотографий, биографий и адресов, теперь жизнь должна была подтвердить
документы... Генерал с литературнейшей фамилией как сквозь землю провалился, Арон добрался до него
часа в два ночи по телефонному номеру одного загородного дома отдыха. Генерал, видимо, вовсю трудился
над растрачиванием полученной взятки - в трубку доносилось хихиканье и позвякивание посуды. "Сделаем, -
бодро отозвался служивый. - Я перезвоню через два часа." Перезвонил через четыре. Слушая его, Арон то
краснел, то белел: картина была столь же захватывающей, сколь и безнадежной. Первый двойник Рыла в
одночасье скончался за день до смерти оригинала, второго разбил инсульт, третий уже давно ослеп...
четвертого не было вообще...
"Конечно, всякое можно придумать, - вполсилы думал Арон, глядя, как прекрасный и равнодушный рассвет
поднимается за окном. - В КГБ, чтобы стать генералом одной исполнительности мало, фантазию тоже надо
иметь, только все это теперь уже по кочану, ушел поезд!"
- Вызывайте врача, - сдавшись, приказал он браткам.
Врач, пожилой интеллигентный балбес, оказался большим поклонником Рыла и сам едва не отдал Богу
душу, увидев труп своего кумира. Придя в себя, он практически никакого осмотра не сделал, а дрожащей
рукой написал свидельство о смерти народного любимца от обычной сердечной недостаточности. Дюжие
санитары поволокли несостоявшегося первого президента России в морг.Теперь всем было глубоко плевать
отчего он издох. Нужен всем он был живой, мертвый же не стоил тех штанов, которые изгадил.
Барабаня пальцами по чужому столу, Арон сам без всякого удовольствия прикидывал что же будет с ним?
Такие провалы не прощают никому. Дела нет, что тут ни при чем. Кому нужны объяснения неудачника? Они -
как козе баян! Деньги у него покамест есть. Но, во-первых, их теперь долго неоткуда будет пополнить, а во-
вторых, их могут и отнять, моргнуть не успеешь, слабый всегда во всем виноват...
Выглядел Арон - врагу не пожелаешь. Желтые круги облегли глаза,все лицо стало нечистого, поганого
цвета - точно грязь, дотоле сидевшая у него внутри, разом полезла на всеобщее обозрение... Он едва
добрался до гостиницы...
12
Ничего подобного чувствам Арона Сашка Гримм, проснувшись, не испытывал. В то время, когда Арон весь
исходил на сокровенную грязь, Сашка ощутил себя школьником на утро после успешно сданного экзамена.
Рядом столь же безмятежно улыбалась во сне Зоя.
Сбавивши до предела звук, он включил новости. Кудлатую, бессмысленную тройку тотчас же понесло с
экрана куда-то налево. Кося глазами туда же, сменила ее гунявая дикторша. Точно держа во рту горячую
кашу, она радостно сообщила об аварии на пермском механическом заводе, затем с неподдельной скорбью
поведала, что жертв нет. Сашка щурился на экран, забыв о дымящейся в пепельнице сигарете. Далее,
однако, пошли обычные телевизионные прибамбасы, о гибели Рыло - ни полслова!
"Рано еще, что ли?", - Сашка не имел ни малейшего понятия о том, какими путями и в какое время
добираются до зрителя свежие новости. Осторожно одевшись, сходил на угол и вернулся с кучей газет.
Зоя, одновременно жуя яблоко и напевая, бродила по номеру, казалось почему-то, что она в лесу.
Вечером о внезапной смерти Рыла Сашка ей ничего не говорил; сразу завалился спать...
- Когда вчера этот "голубой” увел тебя, я, честно, думала - не вернешься, - с каким-то вызовом сказала она.
- Почему вдруг "голубой"? - поднял бровь Сашка. - Он, скорее, бесцветный. - Своими познаньями в том, что
обыкновенному человеку знать совершенно не к чему, Зоя иногда прямо-таки загоняла его в тупик.
- Тебе не понять!
- Да я в общем-то и не стремлюсь, - одну за другой он перелистывал газеты, ища траурную рамку. Нет, и в
печати молчок! - А знаешь, - сощурился, - Рыло-то вчера бросил пить...
- Твой босс? Мне-то что?
- Ты не поняла. Он и есть бросил... Скоропостижно, одним словом.
Тут глаза ее округлились:
- Умер, да? А мы... ты куда?

201
 - Первым делом, первым делом самолеты... - Уверенная струна исполненного долга крепла в нем и
требовала открытого звучания: - Давай споем, - вдруг предложил он.
- Давай, - легко согласилась Зоя, - Я вторым могу. А что?
- Улошную одну, старенькую-старенькую:
Иду я вдоль по улице,
А месяц в небе светится,
А месяц в небе светится,
Чтоб нам с тобою встретиться.
Услышь меня, хорошая,
Услышь меня, красивая -
Заря моя вечерняя,
Любовь неугасимая...
Будто это не он пел. Не Сашка Гримм. Далеко-далеко было лицо его, а глаза - по синему, все по синему да
по синему - уплыли еще дальше. И обыкновенный вечер шел им навстречу. Пахло сеном, пыль по
деревенской улице стелилась на заход солнца, березка жалась у обочины… Не в одной России, и в других
странах растут березы, да не видят их там люди ,не поют о них песен!
- Тебе не подпоешь, - с неожиданной тоской сказала Зоя.
- Знаю.
... Сообщение о Рыле прозвучало только в вечерних новостях. С удивлением услышал Сашка, что
номенклатурный вождь нового типа издох всего-навсего от сердечного приступа.
Ничего не понимая, он сказал Зое, ведь дело-то сделано:
- Одна большая гнусь сегодня накрылась. - Помолчал, и обронил, как на ходу: - А сына ты родить
можешь?..
Он был не прав. Ничего не накрылось. Конкурирующая с Ароном М.Бревно еврейская фирма уже на
следующий день потащила в Кремль Бориса Ельцина. По русской земле, русскими же путями.
…Все только начиналось!
29 мая 2000 года.

ОГЛАВЛЕНИЕ Часть первая

Глава первая. Код. 1
Глава вторая. Бандократия 1. Крысиный король. 8
Глава третья. Афган. 16
Глава четвертая. Слухи, слухи. 28
Глава пятая. День смеха. 36
Глава шестая. Сеанс наружной уринотерапии 46
Глава седьмая. День Победы. 55
Глава восьмая. Бандократия 2 68
Глава девятая. Отбой. 79
Глава десятая. Паракоролева. 86
Часть вторая
Глава первая. Предательство. 96
Глава вторая. Ток-шоу. 107
Глава третья. Дух Нурдулды. 117
Глава четвертая. Расследование у черта на куличках. 126
Глава пятая. Комплекс Гитлера. 140
Глава шестая. Панамерикэн. 150
Глава седьмая. На круги своя 1 162
Глава восьмая. На круги своя. Продолжение. 170
Глава девятая. Эффект двадцать пятого кадра. 180
Глава десятая. Все только начинается! 189

202