«Писания многа, но не вся божественна суть» Нил Сорский

Моросил дождь. Мы шли, засунув руки в карманы плащей. Каждый был занят собственными
мыслями.

Два месяца пролетели как две минуты, и было немного грустно в этот дождливый октябрьский
вечер.

Мой друг находился в каком-то подавленно-озадаченном настроении, и я решил пригласить его в

ближайший ресторан, чтобы как-то развеять угнетенность его души.

Вино пили молча. Равномерный гул голосов успокаивающе подействовал на него. После второго
бокала он заговорил.

- Обрати внимание на тех молодушек, что справа от тебя. Я еще раз подтверждаю свое убеждение,
что воркованье глупеньких девиц лучше, чем умные разговоры доморощенных философов. Эта
болтовня не раздражает, приятна на слух. Разговоры на серьезные темы в подобных заведениях
всегда вызывают неприязнь. Истинно умному человеку молчание приличествует более, чем
словесные излияния. Философствующая наркомания сейчас в моде… парикмахеры - и те спорят о
том, что полезнее в наши дни – Библия или «Капитал» Маркса, а один швейцар на полном серьезе
пытался мне внушить мысль, что человечество ни на йоту не продвинулось дальше
идолопоклонства, взяв в качестве примера такой могущественный аргумент, как фетиш золотому
тельцу.

Я слушал его рассеянно. Заметив это, он замолчал, усмехнувшись. Вино было приятное, и,
немного захмелев, я спросил его:

- Ты любил когда-нибудь женщину?

- Праздный вопрос. Если я скажу да или нет, ты все равно не поверишь. Мы вернемся еще к этой
теме. А пока возьми счет. Поедем ко мне. Хочу поговорить с тобой после двухмесячного
перерыва.

В машине ехали молча. Курили. Тихое шуршание дороги напомнило мне, как много лет назад я
мчался в неизвестность на такой же машине…

Дорога уносила меня от самого теплого и родного очага, огонь которого греет мое сердце вот уже
двадцать лет… Я также курил свой любимый табак «Amphora» и размышлял о краткости нашей
жизни, о ничтожности пространства, которое мы занимаем и которое созерцаем.

Де-Сент-Экзюпери говорил, что жить элементарно – это значит жить для возвращения. Если нет в
душе воспоминаний, если никто не ждет вас на всем белом свете, то это конец.

У меня было то и другое, но я, подобно летучему голландцу стремился уже в который раз в океан
страданий, без чего не мог жить. Потребность в лишениях, в страдании было неотъемлемой
чертой моего холерического темперамента, которая с годами становилась более настойчивой,
болезненно-фатальной необходимостью.

Мой организм не знал пределов. Я мог писать, не отрываясь, по несколько суток подряд, при этом
занимаясь гимнастикой йогов и купаясь в проруби. А в короткие часы отдыха прослушивал во сне
прекрасные симфонии в исполнении лучших оркестров, но записать которые так и не сумел из-за
мгновенной забывчивости.
Создав что-либо значительное, я долго не мог приняться за следующее сочинение. Бродил целыми
днями в лесу, в горах. Сидел на скальных выступах у Берингова моря и предавался мечтам. Ближе
к ночи шел в ресторан и угощал совершенно незнакомых людей на последние деньги.

Резкий поворот прервал мои воспоминания. Расплатившись за проезд, мы пошли вдоль

набережной.

Мой друг прислонился к стволу липы и закурил, задумчиво созерцая дрожащую рябь воды, на
поверхности которой отражалось звездное небо. Лунная дорожка перекинулась серебристым
мостиком к противоположному берегу и слегка задевала выступающую из воды груду камней.
Стелился сизый дым и наполнял все вокруг сладковатым запахом жженой листвы. Прохожих
становилось все меньше. Часы пробили полночь.

- Как ты относишься к критике, - вдруг спросил он, не оборачиваясь.

Я думал о другом, и вопрос был неожиданным. К критике я всегда относился с пренебрежением и,

честно говоря, не любил критиков. Мне было досадно, что мой друг повернул источник
ожидаемой беседы в это неблагодарное русло, и я не мог сосредоточиться.

- Что же ты молчишь? Или считаешь критику недостойной темой для разговора?

- Видишь ли, … истинный художник творит по законам, ему одному известным, и в оценке своих
произведений не нуждается, а критики тем и прославились, что приценяют и примеряют все новое
к старым, незыблемым образцам, которые впитаны в нас с молоком матери.

Горький как-то обронил мысль, что критик должен быть талантливее писателя, знать историю и
быт свой страны лучше, чем знает писатель, и вообще – быть интеллектуально выше писателя.
Спрашивается, зачем тогда нужен писатель? Пусть критик пишет пьесы, романы, трагедии и дает
комментарий к ним в угоду публике. Мне думается, Горький в этом отношении навсегда остался
любознательным оборванцем, который нет-нет, да и фривольнет цитатой Ницше или Спенсера.
Именно он, в первую очередь, повел русскую литературу по ложному, искусственному пути,
оставив где-то на перепутье лучшие традиции и надежды.

- Бесспорно, ты прав, когда говорил о законах в художественном творчестве. Еще Гете писал, что
музыка – нечто врожденное, внутреннее, не требующее особой пищи извне и не нуждающееся в
жизненном опыте. Но мне хотелось бы поспорить на этот счет. У Шопенгауэра есть гениальное
выражение: «Кто ясно мыслит – ясно излагает». Но для того, чтобы ясно мыслить, художник
должен пройти через все горнила жизни. Иначе он не осмыслит до конца единственную истину
своего далекого детства. Он должен пройти все круги ада и познать наслаждение в пущах райской
обители. Только тогда нечто врожденное, внутреннее наитие, вобрав в себя личную жизнь творца,
отбросив все лишнее, наносное, что помешает в трудном пути к наивысшему совершенству,
облачится в формы, доступные не только творцу, но и всем людям, искренне любящим серьезную
музыку, искусство, литературу. Давно известно, что вкус художника опережает вкус
воспринимающей массы. Отсюда неизбежность разрыва. Миссия критики состоит в том, чтобы по
возможности соединить звенья распавшейся цепи, а хорошо ли, плохо ли она справляется с
трудностями такой задачи – это разговор другого толка. Мне думается, что главная роль критики
заключается в пропагандировании серьезного в духовной жизни людей, в приобщении их к
истокам вечных и непреходящих истин, а так как мы будем говорить только о музыке, то я хочу
привести еще одно выражение Лессинга, утверждавшего, что природа предназначила музыку для
выражения истого существа человека. Критика часто упускает эту крылатую мысль, обедняя свою
роль. Ты верно заметил, что истинный художник не нуждается в оценке своего творчества, ибо
только он один может судить или защищать мир, созданный в его воображении; разумеется, если
он твердо убежден в том, что этот мир отвечает его высокому таланту, вкусу и совершенному
мастерству, добытому не из чужих источников, а из личной, глубоко внутренней необходимости.

- Прости, какой же тогда смысл в критике?

- Дорогой мой, … смысл критики в том, чтобы протянуть руку дружбы тому, кто обогащает мир
человеческих переживаний и воспитывает в людях новые чувства, возрождает утраченные
надежды и мечты, и, конечно же, не в том, чтобы желчно брюзжать по каждому поводу той или
иной неудачи. Бросаясь цитатами из философских трактатов великих мыслителей, некоторые
критики не могут изложить направление собственных мыслей и затемняют смысл этих цитат. Это
от недостаточно глубоких и точных определений, от недостаточно развитого интеллекта.
Наверное, ложное представление о творчестве того или иного художника сомнительно и
неубедительно для профессионала, но не для простых любителей искусства. Недостаточно сказать
«плохо», нужно объяснить, почему плохо. Именно поэтому, объявляя Шенберга (с легкой руки)
непостижимым, многие критики не могут доказать непостижимость его творчества.

Не хочу называть фамилии, но почти все они мистифицируют истинный облик гениального
реформатора, который своим выдающимся открытием объявил войну косности, примитиву,
утилитарности. Шенберг первым посадил дерево, с которого давно уже сорваны первые плоды.
Теперь мы являемся свидетелями бурного расцвета музыки новой эпохи – неовозрождения.
Именно Шенберг, а не кто-либо другой, обратил наш взор к забытым манускриптам композиторов
XVI, XVII и XVIII-х веков, этим самым как бы направил обмелевший поток в новое русло.
Аналитический ум Шенберга верно подметил, что «новое» (оригинально-неповторимое) не
возникает само по себе, из нечего. Всякое «новое» возникает и развивается на основе «старого».
Он разработал свою систему на материале мастеров «старой» полифонии, и, если в наше время
трудно втиснуть крупное произведение (симфонию, оперу, ораторию) в строгие рамки
додекафонии, то только потому, что современные композиторы односторонне рассматривают
одну из самых гибких, когда-либо найденных и зафиксированных в сознании формулировок. Надо
помнить о том, что додекафония – это не только принцип, новая система упорядочения
музыкальных звуков, но эстетика!

Последнее, кстати, не учитывается многими композиторами, а ведь именно эстетика является

важнейшим компонентом к полному и безоговорочному уяснению принципов построения
музыкальных произведений. На примере Третьего и Четвертого квартетов Шенберга, его оперы
«Моисей и Аарон», Камерной симфонии Антона Веберна и гениальной оперы «Воццек» Альбана
Берга можно проследить эстетические принципы нововенских классиков, проходящих красной
нитью через все указанные произведения.

Ибо в них господствует строжайшая закономерность. Непостижимая, хотя и ощутимая в своем

проявлении, тональная устойчивость(!). Здесь обман невозможен. Тонкое ухо безошибочно
услышит полноту и совершенство в закономерности чередования звуков, которую не может
подделать ни одна гениальность. Нельзя не восхищаться сжатостью, стремительностью, ясностью
линий и целомудрием Шенберга. Он крайне экономичен в выборе средств. Ни одной лишней
фразы, ни одного чувственно-психологического повествования. Беспредельное напряжение сил,
доподлинно математическая расчетливость – и ни малейшей нарочитости, но все естественно и
гармонично.

- Прости, но к вопросу, касающемуся додекафонии, некоторые музыканты подходят боязливо, с

каким-то заранее заготовленным эталоном…
- Оно и понятно: усомниться или отвергнуть легче, чем изучить, проверить, принять, а потому
такие «музыканты» из года в год реставрируют бесчисленные труды о творчестве Баха, Бетховена,
Шуберта…

Шенберг и его школа – скользкая тема, требующая от теоретика основательных знаний не только
в области музыкальной эстетики, но и в сфере философии, эвристике, физике, математике. Ибо
«никакое человеческое исследование не может почитаться истинной наукой, если оно не изложено
математическими способами выражения», а большинство наших теоретиков, к сожалению, не что
иное, как неудавшиеся композиторы, которые, как правило, редко задумываются над
теоретическими проблемами.

- Да, но те, кто подвергают критике систему Шенберга, наверное, хотят показать
противоположность додекафонии и социалистического реализма? Ведь не секрет, что
двенадцатитоновая система – это продолжение эстетических позиций Эдуарда Ганслика, в
основном чуждых реалистических тенденций.

- Нельзя подразумевать под реализмом какие-то выработанные раз и навсегда принципы-нормы:

реализм пластичен для каждой эпохи, это – метод, и любой художник должен творить с его
помощью согласуясь с сугубо индивидуальными склонностями своего творческого мышления.

Человек – дитя природы, говорил Гейне, и как не заставляй его делать то, что не соответствует его
генеалогии, как не ограничивай законами, рано или поздно он все равно сделает так, как
подсказывает ему внутренний голос его первозданной совести.

Всякий надзор, насилие в любом проявлении над талантом творца, дезориентирует его, омертвляет
его интуицию, творческую фантазию; истинный творец чужд угоднических побуждений.

У одержимого гением человека вся его жизнь и деятельность зависит от случая, от простого
поступка, к внутреннему ее разгару, где самый случай или поступок своими многообразными
последствиями весь идет к кульминации.

Противоположно этому можно вывести следующее положение: при слабом, неактивном

настроении разнообразные душевные силы действуют вяло, апатично, но сильное напряжение
чувства объединяет их и полностью покоряет себе; тогда душа как бы утрачивает свою волю и
загорается замыслом творца, его разумной волей, причем эта работа совершается вполне
безотчетно. Я не могу не вспомнить крылатую фразу Ницше: «Громом и небесным огнем надо
говорить с сонным и вялым чувством!»

Именно при таком понимании творческого состояния, именуемого вдохновением, можно

создавать прекрасные произведения, о которых можно было бы сказать следующее: «… это
сочинение кажется мне абсолютно закономерным. Я не могу объяснить, но чувствую, что эта
упорядоченность звуков непогрешимо метка, что малейшее изменение, замена хоть какой-нибудь
одной ноты, было бы резким диссонансом».

- Я не спорю. Во многом ты прав…, но объясни, пожалуйста, почему музыка Шенберга не

затрагивает чувств не только меломанов, но и профессионалов, в большинстве случаев, хотя почти
все, бесспорно, оставляют за ним мантию гениального музыкального ученого?...

- …А разве творения Баха затрагивали чувства его современников, несмотря на то, что все
безоговорочно оставляли за ним право выдающегося органиста?
Через сто лет человечество узнало о том, что скромный кантор церкви святого Фомы не только
выдающийся органист, но и гениальный композитор, и все благодаря одному исполнению
«Пассионов» по инициативе Феликса Мендельсона!

Но не надо забывать, что в кругу композиторов имя Баха всегда фигурировало чаще других. На
его музыке учились Гайдн и Моцарт, а еще задолго до премьеры Страстей по Матфею молодой
Бетховен играл баховские фуги из темперированного клавира наизусть!

И, конечно же, музыка великого мастера звучала все чаще, ибо только поэтому Мендельсон (да и
не он первый!) отважился на столь ощутимые материальные затраты.

Что же касается музыки Шенберга, то мне думается, с нею происходит то же самое, что и с
музыкой Баха. Вероятно, чувства людей, не принимающие Шенберга как композитора, просто не
созрели. Пройдет время, и он займет свое законное место на высшем пьедестале музыкального
зодчества в одном ряду с самыми могущественными реформаторами – Монтеверди, Бахом,
Бетховеном и Вагнером. А пока на его музыке учатся сотни композиторов, которые могут носить
это звание уже потому, что их ум и душевные качества позволяют относить Шенберга к
величайшим когда-либо существовавшим корифеям теории композиции.

- Ты, конечно, прав, но не таит ли в себе опасность подобное обучение? Не случится ли так, что
многие композиторы приучат себя пользоваться чужими приемами и в результате откажутся от
собственного направления? Ведь идти по чужому следу – это значит навсегда отказаться от
удовольствия: срывать цветы прекрасной невинности, ибо только впереди идущий наслаждается
ароматом первозданной свежести!

Быть может, лучше, если приемы композиторской техники (первое время) будут недостаточно
совершенны, но свои личные, творчески осмысленные, глубоко индивидуальные?

Бывает так, что композитор обладает всесторонними познаниями в области литературы,

искусства, философии, мастерски владеет техникой композиции, но его музыка не волнует. Сразу
чувствуешь, что автору, несмотря на его обширные познания, нечего сказать, и он водит всех за
нос.

И напротив, композитор, чье творчество волнует, освежает, придает силы, заставляет задуматься о
многих вопросах многогранной жизни, оказывается вдруг дилетантом.

Не замечать и не учитывать эту особенность дарования – значит не понимать главного в процессе

творческого формирования композитора, к сожалению, нередко допускаемую в практике нашей
системы образования.

Мне думается, таких композиторов надо всячески поддерживать, заставлять их учиться. Уметь
вовремя заметить, оказать помощь, окружить их вниманием, словом, создать такие условия, в
которых бы кристаллизовался их талант. Асафьев хорошо сказал: «Ссылки на то, что всякое
подлинно талантливое произведение пробьет себе путь, не6верны. Это обман слушателей, которые
не могут знать, сколько во всей истории европейской музыки, хотя бы XIX века, было
произведений, либо не нашедших исполнителей, либо загубленных непониманием
исполнительским, либо неизданных, либо вообще не воспроизведенных или исполнявшихся
только в узком кругу друзей…

… Известно, как медленно происходило освоение бетховенской музыки, как его симфонии –
столь цельные своей идейной обобщенностью, единством концепции – исполнялись
фрагментарно, отдельными частями. Если бы Берлиоз и Вагнер не были превосходными
дирижерами, если бы даже столь популярный композитор, как Григ, сам тонкий пианист и
аккомпаниатор пения своей супруги, чуткой исполнительницы его вокальной лирики, не
пропагандировал своей музыки, сомнительно, чтобы их искусство сравнительно быстро завоевало
даже Европу. Недавний пример – Скрябин. И опять слушатели в отношении к нему были впереди
профессионалов и, конечно, критики. Поэтому нельзя рассматривать исторические процессы в
музыке, ограничиваясь суждениями об «отдельных произведениях, стилях и композиторах».

- Я не совсем согласен с тобой. Ведь многие композиторы плохо владели каким-либо

инструментом, но тем не менее сочиняли приличную музыку и даже прославились на весь мир.

- Позволь, кто же это?

- К примеру, хотя бы тот же Шенберг.

- Но Шенберг совсем неплохо играл на смычковых инструментах!

- Дорогой друг, ты называешь игру Шенберга неплохой потому, что сам играешь плохо, но ты
знаешь, что играй ты лучше, и музыка твоя не имела бы той силы воздействия на людей.
Композитор не должен быть хорошим исполнителем, чтобы не оказаться в плену у подсобных
инструментов, равно как поэт или писатель – оратором, но он должен чувствовать каждый прием
или штрих любого из инструментов, а для такого чутья композитор обязан иметь интуитивный
дар, как лоцман, ведущий корабль среди рифов в густом тумане. Шенберг явился именно таким
лоцманом, который шаг за шагом выводил почти затонувший корабль музыкального искусства к
новый горизонтам, новым берегам…

Он гениально подметил и осознал, что подлинное новаторство, истинная реформа – в интонации.

Почти в это же время Игорь Глебов пишет свою работу об интонации, и, несмотря на то, что
эстетические позиции у них различны, но говорят и пишут они об одном и том же.

Асафьев: «Музыковеды, не принимающие музыки, как интонационного процесса, абсолютно

лишены «чувства века», и им трудно слышать различия в десятилетиях далеких веков… Потому-
то они предпочитают «жевать» одни и те же знаменитые произведения Бетховена».

… «композиторский слух слишком опережает слух воспринимающей массы. Отсюда

неизбежность формального «изощренства» и «одиночество» новаторов, если они выбирают путь
субъективных исканий, создавая свой звуко-язык, избегая общепризнанных – несущих всем
понятный смысл – интонаций».

«…эпоха слышала то, что хотела, а не то, о чем мечтали опережавшие ее умы».

А вот, что писал Шенберг по этому поводу: «Я столь же мало обращаю на них внимания (на
публику), как и они на меня… а если они и необходимы по причинам акустическим (поскольку
музыка плохо звучит в пустом зале), то для меня это только помеха».

«…Ни один поэт, ни один художник, ни один философ, ни один музыкант, чье мышление витает в
высоких сферах, не станет унижаться до вульгарности с целью приспособления к лозунгу
«искусство для всех». Ибо, если это искусство, то оно не для всех, а если оно для всех, то это не
искусство».

«Главная цель ряда – объединить интонационный материал и усиливать логику одновременно

звучащих тонов».

«Вкус приложим к нижним зонам человеческих чувств. Вкус не может служить критерием в
духовных областях».
«Я думаю, что композиторы, прежде всего – борцы за свои музыкальные идеи. Идеи других
композиторов им враждебны».

- Прекрасные слова! Очень меткие и мудрые! Действительно серьезному и вдумчивому

художнику не приходится ждать понимания у широкой публики. Подлинное искусство меньше
всего зависит от вкусов публики или какой-либо эстетствующей элиты снобов. Истинное
искусство диктует, повелевает, зовет за собой, но не идет на поводу.

Эстетический идеал Шенберга столь высок, что оказался недоступен не только для широких
кругов масс, но и для большинства музыкантов. В этом его часто упрекают и привешивают ярлык
«кабинетного композитора». Но не нужно забывать, что Шенберг жил и творил в мире зла. И это с
его-то хрупким, болезненно-впечатлительным характером. Можно себе представить, как ему было
невыносимо среди пошлости, несправедливости, подлости и лицемерия!

В отрывке из письма к меценату Бойсвейну виден удивительно целомудренный облик Шенберга:

«Вы знаете Веберна; Вы знаете, что это выдающийся композиторский талант… помогите ему
продержаться! Он пребывает в горькой нужде. Отец четырех детей, он остался без всяких доходов
и без перспектив заработка; я сам не раз приходил к нему на помощь суммами (превосходящими
мои возможности). Вы же сможете сколотить сумму, которая «избавит его от забот на некоторое
время».

Сколько честности, благородства и самоотверженности вмещают несколько фраз из данного

письма.

Вообще, возбудимость Шенберга на явления жизненных процессов, его реакция на общественные

и исторические события, на события частного, личного характера поражает своей аффектацией,
какой-то фосфорической пламенной массой, то почти угасающей, то, вдруг, вспыхивающей, то
вновь угасающей. Вполне очевидно, что гений Шенберга черпал чувства для своих излияний из
каких-то далеких и таинственных источников. Настроение его, душевная приподнятость были
чрезвычайно активны, но никак не слабы, а тем более не апатичны (как утверждают некоторые
музыковеды).

Шенберг, безусловно, умел в минуты вдохновения напрягать свои чувства до высочайшей

кульминационной точки и полностью подчинять их страстно разгоряченной плазме разума, ибо
музыка такое искусство, которое не терпит никакой отвлеченной фантазии. Перефразируя
Асафьева, о Шенберге можно сказать следующее: «Шенберг – такой гигант, что воспринимается
не как личность, а как мощная творческая лаборатория, в которой перековывались все творческие
навыки, стили, тенденции и искания его времени».

Поэтому сфера его деятельности распространяется далеко за пределы возможного.

«Горе композиторам, не услышавшим эпохальных перемен. Их не будут слушать, ибо не слышат

мысли их музыки. Все равно, как если писатель, основываясь на каком-либо превосходном
академическом словаре – создании прошлого – выйдет с этим стилем в литературу новой эпохи,
язык которой и динамизировался, и морфологически и фонетически переосмыслился».

Шенберг посвятил свою трудную жизнь поискам эстетических идеалов, которые некогда
наличествовали в музыке фламандских мастеров. Но в те далекие времена жизнь текла
медлительно и полноводно, была уравновешенна и бархатиста. Вера в будущее была уверенней, а
мечты возвышенней и чистокровней. Другое дело – среда, в которой задыхался Шенберг.
Затерянность этого бесспорно гениального человека, именно затерянность огромного по силе
таланта, личности высокой, гармоничной; именно эта-то отчужденность к действительности,
отрешенность, уход в себя, в свой ирреальный, выдуманный мир, но мир, полный живых образов,
впечатлений, заставил Шенберга объявить войну рутине, косности; заставил поставить под
сомнение многое, овеянное пылью веков, и найти выход к тем вершинам, где он предчувствовал
осуществление своих идеалов. Хрупкой, чистой, совершенной душе Шенберга было невыносимо
среди затхлости, пошлости той австрийской публики, которая не хотела слушать Малера как
композитора, читать Кафку как писателя, потому что и первый, и второй гениально вывели тип
гнусного обывателя, его окружение, его зловонный торшерный уют. Кафка, как и Шенберг,
мучился одиночеством, искал друзей, любимую, которые были бы близки его высоким
стремлениям, его духовным запросам. Действительность была ненавистна им обоим, оттого-то
они и стремились в мир ирреальных мечтаний.

Они не гнались за чужим одобрением, не угождали своим творчеством никому кроме себя,
благодаря этим качествам их имена навеки вплелись в общечеловеческий венок всех, кто искренне
любил родной клочок в мирозданье, боготворил его обитателей.

Только недалекие люди могут находить в образе Шенберга высокомерие, покрытое ницшеанским
налетом. Ибо мыслящему, талантливому, поистине гениальному человеку отвратительно было
жить, не чувствуя своего превосходства, полноценности и совершенства, не испытывая при этом
брезгливости к глупости бессмысленно существующих современников.

Истинный смысл жизни Шенберга не состоял в личном счастии и благополучии. Как всякий
истинный творец, одержимый идеей объединения и совершенствования людей, он бежал от
соблазна заполучить благопристойность и спокойствие. Подвижничество его имело особый
смысл, ради которого (а он чувствовал это!) стоило отказаться от так называемого «человеческого
счастья».

- Хотелось бы знать, почему одни произведения, написанные по системе Шенберга, вызывают

интерес, а другие остаются без внимания. И как понимать такое явление, когда маститые,
высокоодаренные композиторы обращаются к Шенбергу после того, как приобрели уже какую-то
индивидуальную манеру письма, выработали собственный стиль? К тому же, надо добавить,
многие композиторы, пишущие в додекафонной манере, музыку самого Шенберга не знают, не
любят и не понимают, но системой его пользуются.

- Если проследить пути развития творческих направлений XX века в музыке, то мы убедимся, что
самое сильное, живучее и законное право остается за додекафонией. В наши семидесятые годы
уже очевидно, что двенадцатитоновая система – не мертворожденное детище гениального
ученого, а сложное, во многом еще не изученное исследование, раздвигающее границы
музыкальных горизонтов.

По воле судьбы, как и у всякого гения, у Шенберга был талант педагога, благодаря которому
человечество обрело Веберна, Берга, Скалькодаса, Эйслера, Лейбовича, Штуккеншмидта.

Шенберг воспитал целую плеяду знаменитостей, впоследствии вписавших новую страницу к

незыблемым скрижалям нововенской традиции. И как хорошо сегодня чувствовать живительную
струю додекафонной музыки, процветающей и все более и более встречающей сочувствие. Не
верится, что совсем недавно, буквально несколько лет назад многие музыковеды (в том числе и
советские) пророчествовали скорую гибель вновь изобретенной системы, что якобы заболевание
скоро пройдет… Но вот уже давно нет в живых самого Шенберга… Веберна, Берга… многих тех,
кто имел счастье учиться у них, но «заболевание», как это ни странно, не проходит. Что это –
случайность? Или, действительно, источник болезни столь могущественен, что способен в
сравнительно короткий срок «заразить» стольких композиторов?
- Боюсь, что Онеггер был прав, когда говорил о подражателях и сторонниках додекафонии,
которые довели дело Шенберга до результатов, совершенно противоположных его духу.

- Каждый сочиняет не лучше или хуже, нежели может, говорил Вагнер; продолжая эту мысль,
можно сказать следующее: у Шенберга композиторская техника являлась не самоцелью, а
средством раскрытия художественных образов. Тот, кто подражает ему, обречен на неудачу, ибо
чужая тропинка погубит пришельца, заведет его в глушь и бросит одного…

Надо уметь преодолевать влияние великих предшественников. Учиться переосмысливать

традиционные методы решения тех или иных задач, набираться терпения и выдержки, искать
новые решения. Ибо новаторство в музыке – это нечто иное, как воскрешение забытого старого, не
сказанного современным языком, облаченное в современное одеяние, наделенное современным
мышлением и эмоциями. Короче говоря, новаторство- это усовершенствованный принцип на
основание вечных и непреходящих формул.

Только те композиторы вносили прочный вклад в музыкальное искусство, которые соединяли в

себе передовой ум с пониманием всего того, что происходит вокруг них, и гибкую, совершенную
технику. Шенберг любил говорить, что если хочешь быть значительным, сочиняй значительную
музыку. В музыке важно не как это сделано, а что это такое.

- Да, ты прав… очень прав…

Чувство величия должно гореть в сердце каждого человека, тем более творца. Талантливый
человек всегда несет в себе знак гения, а потому его легко узнать – он неподражаем. Я давно хочу
спросить тебя, хотя известно, что по поводу вопроса: «Как Вы сочиняете музыку?» - существует
много остроумных ответов. К примеру, Шостакович отвечал обычно: «…беру ручку, макаю в
чернильницу… и пишу… и пишу…» Но все-таки, что побуждает тебя к творчеству?

- Я убежден, что первым желанием (побуждением) к творчеству является не честолюбивая мечта

романтически настроенного юноши или ребенка, а тем более не тщеславие. Нет! В душе человека
растет мир, который он хочет иметь воочию, но так просто мир тот не дается. И человек начинает
учиться. Трудом и кровью возводит храм, в котором ищет утешения душа его.

Но горе человеку, который не любит трудиться и доволен собой. Музыка – это аскеза, и кто
безволен надеть на себя монашескую рясу, тому нужно заняться чем-нибудь другим. Кроме
сочинения музыки есть много интереснейших занятий другого рода. На теоретико-
композиторских факультетах учится много студентов. Но вот какой-нибудь теоретик страдает
честолюбивым зудом; композиторский венок все более прельщает его, и он начинает «сочинять».
Знание формы, гармонии, контрапункта позволяет ему компоновать «произведения»; потом
(автоматически) его переводят в класс сочинения, а затем… его могущественный шеф «убеждает»
коллег в том, что его ученик достоин носить членский билет Союза композиторов, а последний
впоследствии занимает высокий пост где-либо в правлении или подвизается в кинематографе.
Таких композиторов, к сожалению, много расплодилось за последние 20-30 лет.

Никто из них не задумывается над тем, что все равно надо будет держать ответ если не перед
людьми, то перед Богом, который спросит за все, что Он подарил человеку для использования
этих подарков на пользу своим братьям и сестрам. Бесспорно, в каждом человеке (даже
гениальном) скрыт тлеющий фитиль честолюбивой мечты – славы, который по мере возмужания
композитора разгорается все ярче; у истинно талантливого человека это честолюбие особого рода.
Такие композиторы лишены чувства базарного, дешевого успеха. Их мучит жажда
общечеловеческой любви, я бы сказал, любви вселенского масштаба, вне времени и пространства.
Это у них страдает душа и вечно терзается неудовлетворением! Это они просыпаются ночами от
бушующей лавины звуков, которая рассыпается симфониями в их разгоряченном мозгу, не дает
покоя, везде преследуя их!

Ремесленники обделены талантом. Потому они стряпают свои «пирожки» и продают

простофилям, которым «пирожки» эти очень нравятся.

Талантливые люди, пишущие для денег, обрекают себя на вечное забвение, ибо люди
возвышенного ума не останавливаются на ничтожном и жалком, но стремятся к высшему.

Герберт Спенсер говорил, что сильная личность ищет не счастья, а могущества. Счастье – не цель,
а глубокий упадок.

Прав был Бунин, когда писал, что человек, уходя из жизни, последним усилием воли пытается
оставить свой след в памяти людей, будь это книга или простая надпись на могильном камне.

Никто из великих людей не трудился для денег.

Пушкин писал в одном из писем к Наталье Николаевне: «Писать книги для денег, видит Бог, не
могу». Почти то же самое пишет он в письме к П. Вяземскому: «…я пишу для себя, а печатаю для
денег и ничуть для улыбки прекрасного пола».

Еще большее горе композитору, если он надеется и рассчитывает на чью-либо поддержку.

Фридрих Ницше писал по этому поводу, вкладывая свои мысли в уста Заратустры: «Если вы
хотите подняться высоко, то должны иметь собственные ноги! Не допускайте, чтобы Вас
возносили; не садитесь на чужие спины и головы!» Кстати, если уж я вспомнил имя Ницше, то
приведу еще несколько его высказываний, весьма полезных для тех, кто пока не уверовал в себя,
как в бога.

«… если вы все будете делать «для ближнего», то вы ничего не создадите для него!» стр. 297

«Неспешно течет жизнь всех глубоких родников: долго они должны ждать, прежде чем узнают,
что в глубине их. Все великое сторонилось базаров и славы». стр. 52

«Созидание – это великое освобождение от страдания и облегчение жизни. Но чтобы быть

созидающим, надо подвергнуться страданию, нищете и многим превращениям». стр. 86

Наша беседа подходит к концу, но я хочу привести еще несколько цитат Артура Шопенгауэра. Из
IV тома, издательство типографии Вильде (1910 г.)

«Одаренный гением человек всецело жертвует собою ради других. Он страдает и делает больше,
чем все другие». стр. 373

«Между гением и сумасшедшим есть сходство в том отношении, что оба они живут в ином мире,
чем тот, который дан всем». стр. 377.

«Проклятие человека гениального в том, что другие люди кажутся ему ничтожными и жалкими в
той же мере, в какой сам он кажется им великим и достойным удивления». стр. 378.

«Философия – это высокая альпийская дорога»

«Науку может изучать каждый, - один с большим, другой с меньшим усилием. Но от искусства
всякий получает лишь столько, сколько он вносит в него сам. Ибо искусство имеет дело не с
одним лишь разумом, подобно науке, а с сокровеннейшей сущностью человека». стр. 329
«Кто умеет лишь отыскивать связь представлений, т.е. связывать основания и следствия, тот
может сделаться великим ученым, но не философом, как и не художником или поэтом, или
музыкантом». стр. 329-330

«Бездарные люди совершенно не могут выносить одиночества; созерцание мира природы не

занимает их». стр. 370

«Глупые по большей части злы». стр. 418

«Источником лжи всегда служит намерение распространить господство своей воли на другие
индивидуумы, отринуть их волю, чтобы тем удобнее было утверждать свою; следовательно, ложь,
как таковая, происходит от несправедливости, зложелательства, злости. Кто откровенен, тот не
питает ничего дурного». стр. 415

«Главным препятствием к прогрессу человечества является то, что люди прислушиваются не к

тем, кто говорит наиболее разумно, а к тем, кто говорит наиболее громко». стр. 425

«Страдание – условие деятельности гения». стр. 449

«Для каждой идеи есть понятия, но не для каждого понятия идея». стр. 496

«Кто хочет совершить что-нибудь великое, тот не должен стремиться угодить своим творением
кому бы то ни было, кроме самого себя: коль скоро он погонится за чужим одобрением, из его
произведения не выйдет ничего великого». стр. 511

«На высотах, конечно, должно быть одиноко» стр. 542

«Радостные люди бывают редко счастливыми». стр. 543

«Всякий мыслящий человек считает свое время за самое жалкое». стр. 570

И последнее, что я хотел бы сказать лично от себя… опять же-таки для тех, кто еще не до конца
осознал свое предначертанье.

Через все горести, неудачи, сомнения и падения, к которым толкает порой частный случай или
среда, творец, все-таки, несмотря ни на что должен нести светлое восприятие жизни. Художника
не должно смущать презрение людей недостойных, ибо презрение дурного общества есть высшая
награда человеку, знающему цену добродетели, труду и таланту. Истинного творца не сломит
никакая судьба, какими бы роковыми предпосылками она не была наделена. У таких художников
воля и радость мироощущения – неиссякаемы, вера в торжество и бессмертие духа – безгранична!

Надо более уверенней относиться к своей молодости. Конечно, сомнения до старости будут точить
вас, как и любого талантливого человека (несчастен тот, кто не сомневается в себе), но всегда
нужно помнить слова Микеланджело: «Я в детстве знал больше, чем знаю теперь, в старости».

Уверенность есть первый залог будущих успехов.