Леонид Юзефович

СМЕРТЬ ДМИТРИЯ–ВНУКА (1509 г.)

Опыт расследования

В описи архива Посольского приказа 1614 г. упоминается особая

«тетратка 7017-го году»; в ней «писано, как стеречи внука, а имени ему и чей
словет, того не написано»1. Наказ приставам носил секретный характер, имя
«внука» не упоминалось, а за сто лет память о нем стерлась даже в среде
состоявших на дипломатической службе дьяков и подьячих. Между тем,
безымянным узником, условия заточения которого определялись этой
инструкцией, был внук Ивана III от его рано умершего старшего сына и
соправителя Ивана Молодого, великий князь Дмитрий Иванович.
Еще при жизни деда, почти мальчиком, он в 1498 г. был венчан на
великое княжение в Успенском соборе Московского кремля, причем церемония
отличалась небывалой пышностью, призванной выразить новое положение
Москвы после разрыва даннических отношений с Большой Ордой, ее роль
законной преемницы не только Византийской империи, но и великих монархий
древности. Пятнадцатилетний Дмитрий, не будучи, разумеется,
самостоятельной политической фигурой, воспринимался как живой символ этой
столь же юной, как он сам, государственной идеологии, что не помешало его
последующей опале. Четыре года спустя, в результате внутрицерковных
разногласий и соперничества придворных группировок, Иван III объявил
наследником престола своего старшего сына от Софьи Палеолог, будущего
Василия III, а внука отправил в заточение и лишь накануне собственной смерти,
снимая грех с души, не то выпустил его на свободу, не то собирался это сделать,
но не успел. Впрочем, если даже Дмитрий и вышел из темницы, то ненадолго.
Уже в октябре 1505 г. племянник и соперник Василия III, внук двух «великих»
государей (мать Дмитрия, Елена Волошанка, была дочерью молдавского
господаря Стефана Великого), по-прежнему сидел «за сторожи». В заточении, в
возрасте 25 лет, он и умер 14 февраля 1509 г.
Летописи молчат о причине смерти, но мало кто сомневался, что она
была насильственной. Слухи о ней циркулировали долго, поскольку дошли до
имперского посла Сигизмунда Герберштейна, прибывшего в Москву восемью
годами позже. По его словам, «одни полагают, что он (Дмитрий. – Л.Ю.) погиб
от холода и голода, другие – что его задушили дымом»2. Очевидно, русские
собеседники Герберштейна имели в виду не дым как таковой, а угарный газ. В
первом случае кончина была медленной и мучительной, во втором –
безболезненной, наступившей, скорее всего, во сне, но в обоих вариантах речь
идет о казни без пролития крови. По византийской традиции это являлось
последней привилегией помазанников Божиих. Сам по себе «чин» венчания на
великое княжение был таков, что человек, прошедший через этот сакральный и
неотменяемый на уровне земной власти ритуал, ни при каких обстоятельствах
1
Описи Царского архива и архива Посольского приказа 1614 года. Под ред.
С.О.Шмидта. М., 1960, с.60.
2
Сигизмунд Герберштейн. Записки о Московии, в 2-х тт. М., 2008. Т.1, с. 71.
 2

не мог быть лишен обретенного им сана, который отныне до конца жизни

оставался мистически слитым с его физической сущностью. Не случайно,
видимо, информаторы Герберштейна допускали такие способы умерщвления
как холод, поскольку дело происходило зимой, голод и «дым», но не удушение
– тоже казнь без пролития крови. Кощунственное соприкосновение убийцы с
телом венчанного престолонаследника, его гибель непосредственно от рук
человеческих молчаливо признавалась недопустимой. Соблюден был и
посмертный этикет – «внука» погребли рядом с дедом в фамильной
усыпальнице Архангельского собора.
Сохранилась «духовная грамота» (завещание) Дмитрия. Она не
датирована, но судя по тому, что Василий Иванович назван в ней «великим
князем», а завещатель – просто «князем», ее можно отнести к последним
месяцам его заточения уже после смерти Ивана III. Дмитрий завещает сделать
значительные пожертвования монастырям и храмам, возвращает купчие на села
их прежним владельцам и, наконец, просит освободить всех, кто находился в
разной степени зависимости от него: «А што мои люди приказные и полные, и
кабалные, и князь бы великой пожаловал, те люди отпустил на слободу»3. Точно
так же незадолго до своей кончины его дед, Иван III, возвратил или собирался
возвратить свободу самому Дмитрию. Сделанные в «духовной» внука другие
распоряжения, тщательно детализированные и проникнутые искренней заботой
о спасении души, говорят о том, что несмотря на молодость завещатель
сознавал угрозу близкой смерти. Конечно, это могло быть и следствием какой-
то болезни, но тогда известия о ней попали бы в летописи, по крайней мере в те,
что контролировались верховной властью. В ее интересах было представить
смерть Дмитрия естественной, однако сообщений о его «немочи» в них нет, как
нет и упоминаний о том, что он был умерщвлен. Между тем, в записях о
кончине его матери, Елене Волошанке, умершей четырьмя годами раньше и
тоже в заточении, прямо указывается, что она умерла «нужной», то есть
насильственной смертью4. Это понятно: одно дело – опальная иностранка, к
тому же скомпрометировавшая себя покровительством еретикам в лице дьяка
Федора Курицына и членов его кружка, другое – наследник престола, пусть
бывший. Применительно к нему откровенность летописцев сменяется простой
констатацией факта без каких-либо комментариев.
Казалось бы, через три года после восшествия на престол Василий III мог
уже не опасаться Дмитрия, давно смирившегося со своей участью, пассивного и
не имевшего влиятельных сторонников, но одно известие, на которое никто,
кажется, до сих пор не обратил внимание, свидетельствует, что фигура «внука»
продолжала вызывать интерес при соседних дворах, и его контакты с внешним
миром не были прерваны.
Спустя две недели после смерти Дмитрия, 1 марта 1509 г., из Москвы в
Крым, послом Василия III к хану Менгли-Гирею, выехал боярин Василий
Григорьевич Морозов. Перед отъездом его снабдили «наказной памятью», как
назывались вручаемые послам письменные инструкции. В самом ее конце
имелась приписка: «А о здешних делах, о своей братье и о Глинском с братьею,
как у великого князя живут, наказал князь великой с Васильем (Морозовым. –

3
Собрание государственных грамот и договоров. М., 1813, ч.1, с.410.
4
Полное собрание русских летописей, т. XXIV. Пг., 1921, с.215; т. XXVIII. М.-Л., 1963,
с.236.
 3

Л.Ю.) словом (в устной форме. – Л.Ю.); да и про здешних волошан, что лихо
удумали, или про внука вспросят, и о том князь великой с Васильем наказал» 5.
Иначе говоря, текст «наказной памяти» был заблаговременно составлен
посольскими дьяками от лица Василия III, а по этим четырем пунктам он
проинструктировал посла лично. Что именно должен отвечать Морозов, если
сам хан или его приближенные обо всем этом «вспросят», не сказано, хотя
обычно наказы отправлявшимся за рубеж русским послам старались не только
предусмотреть вопросы, которые могли быть им заданы, но и дать на них
развернутые ответы. Сейчас устные наставления Василия III
запротоколированы не были. Это практиковалось в тех случаях, когда дело
касалось наиболее острых и болезненных для Москвы событий внутренней и
внешней политики, причем событий недавних, еще не имеющих единственно
приемлемой интерпретации, чтобы в будущем, если ситуация изменится, при
необходимости переложить ответственность на посла, якобы самовольно
высказавшего неуместное в новых обстоятельствах мнение. Свою позицию по
таким вопросам русская дипломатия предпочитала не фиксировать на бумаге,
особенно в Крыму, где «наказную память» у посла запросто могли отнять
силой. Поэтому когда «мурзы» Менгли-Гирея потребовали у Морозова
«список» произнесенных им речей, желая убедиться в их санкционированности
свыше и иметь на руках документальное тому подтверждение, посол отказался
выполнить это требование. «Те речи, – заявил он, – государь наш, князь
великой, у меня написал на сердце»6. То есть великокняжеский наказ он
затвердил напамять (ср. англ. by heart, фр. par coeur – наизусть). Несомненно,
ему запрещено было это записывать, тем более в письменном виде передавать
самому хану или его приближенным.
Первый из четырех пунктов устного наказа Морозову касался братьев
Василия III, отношения с которыми после смерти отца у него были весьма
непростые. Этим попытались воспользоваться в Литве, и в 1507 г., с началом
военных действий между Москвой и Вильно, король Сигизмунд I тайно
предложил Юрию Ивановичу занять московский престол, обещал ему
поддержку и, упреждая события, в письме называл его своим «братом»7. Такое
обращение возможно было лишь при контактах двух суверенных монархов.
Очевидно, перед Морозовым стояла задача внушить Менгли-Гирею, что кризис
миновал, и в самом благостном свете обрисовать нынешние отношения между
сыновьями Ивана III от второго брака. Наверняка в аналогичной трактовке
следовало представить в Крыму и далекие от идиллии отношения Василия III c
литовским князем М.Л.Глинским, недавно бежавшим в Москву после неудачи
поднятого им против Сигизмунда I восстания (второй пункт наказа). Вместе с
ним прибыли его младшие братья, в том числе Василий Глинский. Его дочь,
красавица Елена, тогда еще девочка, позднее станет второй женой Василия III и
матерью Ивана Грозного.
Вообще ответы на все вопросы, по которым Морозов получил устные
инструкции, должны были продемонстрировать в Крыму устойчивость Русского
государства и упрочение Василия III на отцовском престоле. Однако между
двумя первыми и двумя последними пунктами наказа есть серьезная разница: о
«здешних волошанах, что лихо удумали», и о «внуке» (третий и четвертый
5
Сборник Русского Исторического общества, т.95. СПб., 1895, с.67.
6
Там же, с.82.
7
Акты, относящиеся к истории Зпадной России, собранные и изданные
Археографическою комиссиею, т.2. СПб, 1848, с.21.
 4

пункты) Морозову предписывалось говорить не в любом случае, как об

отношениях Василия III c братьями и с Глинским, а только если «вспросят».
Допускалось, значит, что Менгли-Гирей обладает какой-то информацией по
третьему пункту, проявляет к ней интерес, и для него естественно будет после
вопроса о «волошанах» спросить о Дмитрии. Тот умер всего две недели назад, о
его смерти хан еще знать не мог.
Эти два пункта явно связаны между собой: предполагаемый второй
вопрос вытекает из первого. Следовательно, расплывчатым словом «лихо»
обозначалась какая-то преступная, с точки зрения Москвы, попытка
соплеменников Дмитрия по матери действовать в его пользу.
Посольская книга свидетельствует о национальной принадлежности
заговорщиков, но трудно сказать, кто конкретно подразумевался под
«здешними волошанами». Это могли быть и постоянно проживавшие в Москве
молдавские и валашские купцы, и осевшие на Руси лица из свиты Елены
Волошанки. В конце XV– начале XVI в. немало выходцев из Молдавии и
Валахии служило при московском дворе. Дворянин Лука Волошенин был одним
из членов посольства, в 1496 г. направленного Иваном III к Стефану Великому,
а некий Матвей Волошенинов числился среди дворовых детей боярских и
вместе с безымянными «иными волошанами» снабжал посольских дьяков
информацией о положении дел у себя на родине8. В «духовной» Дмитрия
упомянут его «бараш» (шатерничий) Волох Суседов9. Были, по-видимому, и
простые челядинцы, привезенные в Москву Еленой Волошанкой и от матери
перешедшие к сыну. Преданность этих людей своему господину усиливалась их
изоляцией в иноэтнической среде. Возможно, кто-то из них находился при
Дмитрии даже во время его заточения и поддерживал связь с остальными, но
вот какое именно «лихо» они «удумали», остается лишь гадать.
Совершенно исключено, что планировалось низложение Василия III
возведение Дмитрия на престол. Даже версия о подготовке его побега кажется
маловероятной, если учитывать писхологию людей того времени. Венчанному
на великое княжение внуку двух государей «бесчестно» было, в отличие от
позднейших самозванцев, унизиться до роли беглеца, да и чисто практически
подобный замысел едва ли был осуществим. Скорее всего, речь может идти об
организации тайных сношений (переписки) Дмитрия или от лица Дмитрия с его
дядей, сыном умершего в 1504 г. Стефана Великого, молдавским господарем
Богданом II. Это было тем сложнее и рискованнее для исполнителей, что после
1502 г., когда Елена Волошанка и ее сын впали в немилость и были посажены
под замок, русско-молдавские отношения резко ухудшились: в отместку Стефан
Великий задержал русское посольство Д.И.Ралева, которое через его владения
возвращалось из Рима в Москву и везло с собой нанятых в Италии мастеров.
Возможно, гнев господаря пал на Ралева еще и потому, что тот был грек и даже
состоял в родстве с Софьей Палеолог, второй женой обидчика дочери и внука.
«Валашские» посольские книги до нас не дошли, но судя по косвенным
данным, Богдан II враждебно относился к Василию III в первые годы его
правления и не спешил возобновлять прерванные отцом связи с Москвой. О
«нужной» смерти сестры и заточении племянника он мог и не знать, и тогда

8
Сборник Русского Исторического общества, т.41. Спб., 1884, с.240; Государственный
архив России XVI столетия (Опыт реконструкции). Подг. текста и коммент.
А.А.Зимина. М., 1978, с.205.
9
Собрание государственных грамот и договоров, ч.I, с.410.
 5

любая попытка московских «волошан» сообщить ему эти сведения в

официальной трактовке закономерно квалифицировалась как «лихо».
Попытка, видимо, увенчалась успехом, причем в Москве считали, что в
Крыму об этом известно, иначе не предполагался бы интерес хана или его
приближенных к судьбе тех, кто ее предпринял. Если переписка между
Дмитрием и Богданом II действительно существовала, при отсутствии общих
границ между Русским государством и Молдавией она или велась при
посредничестве «перекопского» владыки, или, если сношения шли через Литву,
Богдан II обо всем информировал хана, рассчитывая, может быть, на его
содействие не только в вопросе об освобождении Дмитрия, но и о позволении
ему выехать в Сучаву. На тот момент отношения между Менгли-Гиреем и
Богданом II c одной стороны и Менгли-Гиреем и Василием III – с другой, были
вполне мирными. Главным врагом для них являлись объединенные унией
Польское королевство и Великое княжество Литовское, кроме того всех троих
связывал общий подход к начавшемуся весной 1508 г. «рокошу» (мятежу) князя
М.Л.Глинского против Сигизмунда I.
Едва восстание началось, Богдан II отправил в Глушск, в штаб-квартиру
Глинского, своего посла для переговоров «о дружбе и о суседстве»10. В
тогдашнем дипломатическом обиходе термины «дружба» и, особенно,
«суседство» употреблялись в контактах только между суверенными
правителями, значит Богдан II знал о планах Глинского создать на южнорусских
землях собственное независимое государство (Мацей Стрыйковский пишет о
его намерении возродить «Киевскую монархию») и готов был его признать.
Иметь на своих границах такого соседа, а не все Великое княжество Литовское
для него, естественно, было предпочтительнее. Этот проект устраивал и
Менгли-Гирея, чей посол тогда же передал Глинскому предложение хана
«посадити» его «на Киеве и на всех пригородках киевских» и защищать от
Сигизмунда I («беречи от короля»)11. В Москве смотрели на это несколько
иначе. Буферное государство Глинского, да еще и вассальное по отношению к
крымскому хану, не устраивало Василия III, который считал Киев своей
«дедизной» и продолжал собирать русские земли под собственным скипетром,
но отталкивать от себя выгодных мятежников во время войны с Литвой он тоже
не хотел, поэтому обещал Глинскому «не вступатися» в занятые им города12.
Восстание Глинского стало той точкой, в которой сошлись интересы Москвы,
Молдавии и Крыма, надеявшихся на ослабление и раздробление Великого
княжества Литовского.
В этой ситуации Богдан II вполне мог ходатайствовать перед Василием
III об освобождении племянника, причем сделать это через Менгли-Гирея,
традиционно заинтересованного в том, чтобы претендентов на московский и
виленский престол было как можно больше. Да и с чисто технической стороны
ставку Глинского удобно было использовать как место встречи представителя
Дмитрия с людьми Богдана II или Менгли-Гирея, или, на худой конец, как
промежуточный пункт для пересылки грамоты из Москвы в Сучаву и обратно.
Летом 1508 г., когда между Москвой и мятежниками существовала постоянная
связь, и русские войска осаждали Друцк вместе с отрядами Глинского, гонцу

10
Зимин А.А. Новое о восстании Михаила Глинского в 1508 году. Советские архивы,
1970, № 5, с.71.
11
Акты, относящиеся к истории Западной России, т.2, с.40.
12
Зимин А.А. Новое о восстании Михаила Глинского в 1508 году, с.71.
 6

московских «волошан» несравненно проще было попасть в его лагерь, нежели в

Сучаву или в Бахчисарай.
Не случайно, может быть, в наказе Морозову пункт «о Глинском с
братьею» стоит сразу за пунктом о братьях самого Василия III и предшествует
пункту «о здешних волошанах, что лихо удумали». Если второй пункт по
ассоциации соприкасается с первым, а четвертый («о внуке») вытекает из
третьего, уместно допустить, что и третий связан со вторым, что Василий III,
говоря о заговоре «волошан», ассоциировал его с Глинским. В устной речи
сцепления такого рода выдают скрытую связь вещей, кажущихся далекими друг
от друга, а «посольские книги» XVI в. с их архаическим буквализмом точно
фиксируют последовательность упоминаемых фактов.
Можно пойти еще дальше и предположить, что Глинский или один из
его братьев знал о «валашской» интриге в Москве донес об этом русским
властям, чтобы лишний раз продемонстрировать свою лояльность. Глинский с
«братьею» прибыл к великокняжескому двору осенью 1508 г., и время
составление инструкции для охранявших Дмитрия приставов примерно
совпадает с их приездом: «тетратка» с записью о том, как «стеречи внука»,
относится к «7017-му году», то есть к периоду между 1 сентября 1508 г. и
смертью Дмитрия 14 февраля 1509 г.
Отсюда следует, что в этот отрезок времени, ближе к его началу, чем к
концу, поступила какая-то информация, заставившая усилить меры
предосторожности. Такой новостью могло стать известие о попытках самого
узника или кого-то из близких ему людей установить связь с внешним миром.
Вероятно, после разоблачения заговора, Дмитрий и написал свое завещание
(«духовную грамоту»). Теперь он понимал, что жить ему остается недолго, а,
может быть, получил на этот счет недвусмысленное предупреждение от
Василия III. Не исключено, что к письменной инструкции приставам
прилагалось несколько пунктов наказа, которые, как у Морозова, были
написаны у них «на сердце», и результатом которых стала гибель нечастного
«внука».
«Волошане» хотели помочь Дмитрию, но в итоге окончательно погубили
его: Василий III получил предлог для физического устранения племянника.
Задача была тем важнее, что исходящая от Дмитрия угроза не ограничивалась
его потенциальной опасностью в роли претендента на престол и не могла быть
нейтрализована даже самым суровым заточением. Сын Ивана III, Юрий
Иванович, которому Сигизмунд I предлагал объявить себя великим князем
вместо брата, остался жив, а Дмитрий умер не потому, что происки польского
короля тревожили Василия III меньше, чем интрига московских «волошан».
Независимо от своих намерений Дмитрий был обречен уже по одной той
причине, что прошел через процедуру венчания на великое княжение, чью
сакральную значимость невозможно было аннулировать. Это делало его не
просто одним из соперников Василия III. Живой, он воплощал собой
ущербность верховной власти, презревшей абсолютную ценность того ритуала,
которым была освящена она сама, и этим поставившей под сомнение
собственную божественную природу.
Кончина Дмитрия и все с ней связанное – первый в российской истории
случай, когда причины смерти известного человека, более того – члена
правящей династии, были сознательно окружены молчанием, провоцирующим,
как пишет Герберштейн, возникновение различных слухов. Это свидетельствует
о появлении табуированных зон в сфере государственной жизни. Смерть
 7

Дмитрия-внука – своеобразный рубеж, с нее начинается разделение истории на

официальную и тайную. Как ни странно, эта вынужденная двойственность
говорит о наступлении новой эпохи, о возросшем религиозном и политическом
самосознании русского общества, чью нравственную оценку своих действий
верховная власть уже не могла не принимать в расчет.