(V. A. Plungyan) Vvedenie V Grammaticheskuyu Seman (BookFi)

В. А.
Плунгян
Введение в грамматическую семантику:
грамматические значения и грамматические

системы языков мира
РГГУ
Москва – 2011
УДК 81'36
ББК
Плунгян, Владимир Александрович
П 40 Введение в грамматическую семантику: грамматические значения и грамма-

тические системы языков мира. – М.: Российский государственный гуманитарный
университет, 2011. – 672 с.
SBN 978-5-7281-1122-1
Книга является первым подробным введением в проблематику грамматической се-

мантики (грамматические категории, грамматические значения и грамматические си-
стемы) на материале всех основных языковых семей и языковых ареалов мира. Пособие
включает элементы справочника и обзорной монографии, обобщая имеющийся опыт
мировой лингвистики, а в ряде случаев предлагая нетрадиционные описательные и тео-
ретические решения.
Для языковедов, стедентов и аспирантов лингвистических специальностей и всех

интересующихся проблемами описания грамматики языков мира.
© Плунгян В.А., 2011

SBN 978-5-7281-1122-1 © Российский государственный гуманитарный университет
2
ОГЛАВЛЕНИЕ
ЧАСТЬ I. ТЕРМИНОЛОГИЯ И ТЕОРИЯ ......................................................................6

ГЛАВА 1...............................................................................................................................6
ПОНЯТИЕ ГРАММАТИЧЕСКОГО ЗНАЧЕНИЯ.........................................................6
§ 1. Основные определения ......................................................................................6
1.1. Грамматические и неграмматические значения ...............................................6
1.2. Понятие обязательности в грамматике .............................................................9
1.3. Грамматическая категория, лексема и парадигма ..........................................17
§ 2. Неграмматические (словообразовательные и лексические) значения ..............27
§ 3. Разбор некоторых трудных случаев: «грамматическая периферия» ...............39
3.1. Неморфологически выражаемые грамматические значения ..........................39
3.2. «Квазиграммемы» ............................................................................................43
3.3. Импликативная реализация граммем ..............................................................46
3.4. Феномен «частичной обязательности» ...........................................................48
Ключевые понятия ......................................................................................................51
ГЛАВА 2.............................................................................................................................53
ПРОБЛЕМЫ ОПИСАНИЯ СЕМАНТИКИ ГРАММАТИЧЕСКИХ
ПОКАЗАТЕЛЕЙ ...............................................................................................................53
§ 1. Что такое значение граммемы .........................................................................53
1.1. Проблема семантического инварианта граммемы ..........................................56
1.2. Структура значений граммемы........................................................................58
1.3. Диахроническая грамматическая семантика и «теория грамматикализации»
.................................................................................................................................60
§ 2. Требования к типологическому описанию граммем ...........................................64
§ 3. Грамматические категории и части речи .........................................................69
3.1. К основаниям выделения частей речи: существительные и глаголы.............69
3.2. Проблема прилагательных ...............................................................................74
3.3. Акциональная классификация предикатов .....................................................77
3.4. Грамматическая классификация лексем .........................................................83
Ключевые понятия ......................................................................................................84
Библиографический комментарий .............................................................................85
ЧАСТЬ II. ГРАММАТИЧЕСКИЕ ЗНАЧЕНИЯ В ЯЗЫКАХ МИРА .........................88
ГЛАВА 3. ОСНОВНЫЕ СИНТАКСИЧЕСКИЕ ГРАММЕМЫ ИМЕНИ .................89
§ 1. Согласовательный класс .....................................................................................89
1.1. Понятие согласования ......................................................................................89
1.2. Согласование и согласовательный класс ........................................................92
1.3. Типы согласовательных систем .......................................................................99
1.4. Согласовательный класс, конверсия и субстантивация ............................... 105
1.5. Согласовательные классы и классификаторы ...............................................107
§ 2. Падеж ................................................................................................................109
2.1. Основные функции падежа ............................................................................109
3
2.2. Инвентарь падежей в языках мира ................................................................ 117
2.3. Морфологические типы падежей ..................................................................129
2.4. Падеж и локализация .....................................................................................132
2.5. Падеж и число ................................................................................................ 136
2.6. Типология падежных систем .........................................................................139
2.7. Согласуемый падеж .......................................................................................142
§ 3. Изафет и другие типы «вершинного маркирования» ......................................143
Ключевые понятия ....................................................................................................147
Библиографический комментарий ...........................................................................148
ГЛАВА 4. ОСНОВНЫЕ СЕМАНТИЧЕСКИЕ ГРАММЕМЫ ИМЕНИ ...........................................151
§ 1. Субстантивное число и смежные значения .....................................................151
1.1. Общие сведения .............................................................................................151
1.2. Вторичные значения граммем числа .............................................................155
1.3. Число как глагольная категория ....................................................................157
§ 2. Детерминация ....................................................................................................161
§ 3. Посессивность ...................................................................................................171
3.1. Общие сведения ..................................................................................................171
3.2. Семантика посессивного отношения ............................................................... 172
3.3. Грамматика посессивности: притяжательность, отчуждаемость и другие
...................................................................................................................................173
3.4. Посессивность и другие категории ..................................................................178
Библиографический комментарий ...........................................................................180
ГЛАВА 5. ЗАЛОГ И АКТАНТНАЯ ДЕРИВАЦИЯ ....................................................................183
§ 1. Общее представление о залоге ..........................................................................183
§ 2. К основаниям классификации залогов ............................................................... 187
2.1. Пассивные конструкции с нулевым агенсом ................................................192
2.2. Пассивные конструкции без повышения статуса пациенса .........................195
§ 3. Другие типы залогов ..........................................................................................198
3.1. «Синтаксический залог», отличный от пассива ............................................198
3.2. «Прагматический» и «инверсивный» залоги ................................................201
§ 4. Актантная деривация........................................................................................203
4.1. Повышающая деривация ...............................................................................205
4.2. Понижающая деривация ................................................................................209
4.3. Интерпретирующая деривация ......................................................................212
§ 5. Диахронические факторы .................................................................................220
Основная библиография ...........................................................................................223
ГЛАВА 6. ДЕЙКТИЧЕСКИЕ И «ШИФТЕРНЫЕ» КАТЕГОРИИ .................................................228
§ 1. Характеристики речевого акта........................................................................228
§ 2. Лицо и грамматика............................................................................................229
2.1. Число и клюзивность у местоимений............................................................231
2.2. Согласовательный класс ................................................................................233
2.3. Логофорические местоимения .......................................................................233
2.4. Вежливость .....................................................................................................234
2.5. Согласование по лицу с глаголом .................................................................235
§ 3. Пространственный дейксис ..............................................................................237
4
3.1. Системы указательных местоимений ............................................................238
3.2. Глагольная ориентация ..................................................................................242
..........................256
4.1. Совпадение во времени: чего с чем? .............................................................259
4.2. Как понимать предшествование? ..................................................................260
4.3. Прошлое и «сверхпрошлое» ..........................................................................262
4.4. Следование во времени: в каком смысле? ....................................................267
.....................................................................................269
4.6. Таксис .............................................................................................................271
ГЛАВА 7. ГЛАГОЛЬНЫЕ СЕМАНТИЧЕСКИЕ ЗОНЫ ..............................................................280
§ 1. Аспект ................................................................................................................280
1.1. Общее представление о глагольном аспекте ................................................280
1.2. Первичные («линейные») аспектуальные значения .....................................284
1.3. Значения вторичного аспекта ........................................................................295
1.4. Аспектуальные кластеры ...............................................................................301
1.5. Основные проблемы славянской аспектологии ............................................304
1.6. Фазовость........................................................................................................312
§ 2. Модальность и наклонение ................................................................................317
2.1. Общее представление о модальности............................................................317
2.2. Оценочная модальность .................................................................................318
2.3. Ирреальная модальность................................................................................320
2.4. Грамматикализация модальности: наклонение.............................................326
§ 3. Ирреалис и ирреальность ..................................................................................330
§ 4. Эвиденциальность ..............................................................................................338
4.1. Вводные замечания ........................................................................................338
4.2. К классификации эвиденциальных значений ...............................................349
4.3. Типы эвиденциальных систем в языках мира ...............................................358
4.4. Эвиденциальность и другие глагольные категории......................................363
5
ЧАСТЬ I. ТЕРМИНОЛОГИЯ И ТЕОРИЯ
ГЛАВА 1.
ПОНЯТИЕ ГРАММАТИЧЕСКОГО ЗНАЧЕНИЯ
§ 1. Основные определения
1.1. Грамматические и неграмматические значения

Проблема определения грамматического значения (как и вообще
точного объема понятия грамматического) является одной из самых запу-
танных в лингвистике; разнообразные точки зрения на этот предмет с тру-
дом поддаются перечислению, а известная обескураживающая способ-
ность лингвистов вкладывать разное содержание в один и тот же термин
(и/или по-разному называть одно и то же понятие) именно в этой области,
кажется, достигает апогея. Попробуем, тем не менее, насколько это воз-
можно, суммировать несколько наиболее распространенных точек зрения.
Проще всего указать такое значение – или группу значений – кото-
рые практически единодушно причисляются к грамматическим; далее,
проанализировав различные свойства этих значений, мы можем попытать-
ся выделить среди них главное (или главные – не исключено, что в разных
теориях эта роль будет приписываться разным свойствам).
Рассмотрим русское предложение (1) и один из его возможных ан-
глийских эквивалентов (2).
(1) Ты поймал золотую рыбку
(2) You have caught a golden fish
Предложение (1) (будем пока говорить только о русском варианте)

сообщает о некотором однократном событии, в котором «принимали уча-
стие» собеседник говорящего и золотая рыбка. Анализируя это предложе-
ние, мы можем установить не только то, кто и кого поймал, но и, напри-
мер, что это событие произошло в прошлом, что собеседником говорящего
6
был один мужчина (вероятно, ему близко знакомый) и что пойманная им
рыбка также имелась в единственном экземпляре. Разумеется, говорящему
на русском языке такие выводы могут показаться естественными и даже
тривиальными – но не будем спешить.
По-видимому, подавляющее большинство лингвистов согласились
бы с тем, что значения ‘поймать’, ‘золотой’, ‘рыба’ в русском языке (или
любом другом, типологически похожем на русский) относятся к числу
лексических, а значения ‘в прошлом’ (= ‘до момента настоящего сообще-
ния’), ‘в количестве одного экземпляра’, ‘мужского пола’ – к числу грам-
матических. Как и во многих других случаях, когда мы имеем дело с тра-
диционными лингвистическими понятиями, опирающимися на интуицию
носителей европейских языков и многолетнюю дескриптивную практику,
указать приемлемый результат классификации здесь часто существенно
проще, чем выявить те критерии, в соответствии с которыми этот резуль-
тат получен. Аналогичные проблемы, как хорошо известно, возникают и с
такими понятиями, как «корень», «аффикс», словоформа», «морфема»,
«фонема».
По отношению к грамматическим значениям можно было бы, конеч-
но, сказать, как это часто делается, что они являются более «абстрактны-
ми», чем лексические. Однако этот признак (что бы под ним ни понимать)
в действительности не является ни достаточным, ни даже необходимым
критерием грамматичности. Конечно, некоторые очень «конкретные» зна-
чения ни в одном языке не могут быть грамматическими: таковы, напри-
мер, обозначения цветов, и поэтому про значение ‘золотой’ из нашего
примера мы можем с уверенностью сказать, что оно может быть только
лексическим. Но, с другой стороны, сколь угодно абстрактные значения
вполне могут в языке не быть грамматическими. Более того – и здесь мы
касаемся одного из важнейших свойств грамматических значений – значе-
ния, которые являются грамматическими в одном языке, далеко не всегда
являются грамматическими в другом языке. Таково, например, значение
«неопределенности», выражаемое в английском языке неопределенным ар-
тиклем a[n]: в русском языке оно не является грамматическим, и, в частно-
сти, в предложении (1) вовсе никак не выражено; к обсуждению этого фак-
та мы еще вернемся. Следовательно, при решении вопроса о том, является
ли данный элемент грамматическим, мы должны опираться не столько на
его семантические характеристики (хотя речь и идет о значениях!), сколько
на какие-то особенности его функционирования в данном, конкретном
языке. Не существует, таким образом, понятия «грамматическое значение
вообще»; можно говорить только о «грамматическом значении в языке L»1.
1
В некотором специальном смысле о классе грамматических значений «вооб-
ще» говорить все же можно – если под этими последними понимать такие значения,
которые являются грамматическими во всех или подавляющем большинстве языков –
7
Грамматическое значение – понятие относительное и конкретно-языковое;
сравнение грамматических систем разных (даже близкородственных) язы-
ков легко убеждает в этом.
На какие же конкретно-языковые свойства опирается понятие грам-
матического? Таких свойств по-прежнему довольно много, и здесь разные
теории языка расходятся, пожалуй, в наибольшей степени. Главную линию
расхождения можно определить следующим образом:
(i) Следует ли искать одно главное свойство, отличающее граммати-

ческое от неграмматического, или это различие опирается на целый ком-
плекс свойств (причем не обязательно требовать, чтобы у каждого элемен-
та, признаваемого грамматическим, все эти свойства присутствовали одно-
временно)?
Дилемма (i) тесно связана с другой дилеммой, также служащей ис-

точником серьезных разногласий между лингвистами:
(ii) Задает ли противопоставление грамматического и неграмматиче-

ского достаточно жесткую границу между различными языковыми элемен-
тами, или следует считать, что это противопоставление в общем случае яв-
ляется градуальным и предполагает возможность большого количества пе-
реходных феноменов?
Нетрудно заметить, что ориентация на грамматическое как на пучок

свойств предполагает признание нежесткого характера этого противопо-
ставления; выделение же только одного определяющего свойства совме-
стимо, вообще говоря, с обоими возможными решениями проблемы (ii).
Скажем сразу, что в настоящем очерке мы придерживаемся следую-
щего решения: при определении грамматического значения мы будем опи-
раться только на одно свойство (а именно, так называемое свойство обяза-
тельности, о котором подробнее см. ниже), но граница между граммати-
ческим и неграмматическим при этом признается безусловно нежесткой, и
о существовании обширных переходных зон мы будем говорить особо в §
3. Однако следует иметь в виду, что правомерны и другие подходы к этой
проблеме; не имея возможности детально обсуждать их здесь, мы всё же
постараемся дать беглую характеристику различных теоретических пози-
ций, существующих в современной лингвистике (см. более подробный об-
зор в нашей работе Плунгян 1998; об альтернативных подходах см. также
Dressler 1989, Маслова 1994, Перцов 1996a и 2001, Corbett 1999, Booij
2000, Haspelmath 2002, Сумбатова 2002, Stump 2001 и 2005).
«универсальный грамматический набор». О правомерности такого подхода будет идти

речь в разделе, посвященном грамматической типологии (см. Гл. 2, § 2).
8
Мы начнем с того, что охарактеризуем понятие обязательности по-
дробнее, ввиду его важности для теории грамматических (и особенно мор-
фологических) категорий.
1.2. Понятие обязательности в грамматике

Мы убедились в том, что предложение (1) сообщает целый ряд све-
дений различной природы об окружающем мире – используя наиболее об-
щие термины, их можно было бы назвать сведениями об объектах, ситуа-
циях и их свойствах. Конечно, некоторые из этих сведений имеют более
абстрактный характер (т.е. апеллируют к достаточно общим свойствам
и/или достаточно крупным классам объектов), но для понимания природы
грамматических значений это различие не столь существенно. Гораздо су-
щественнее другое: сообщаемые в (1) сведения имеют разный статус по
отношению к исходному замыслу говорящего, а именно, среди них есть
такие, сообщить которые говорящий намеревался, а есть и такие, сообщить
которые он, может быть, и не намеревался, но от сообщения которых он,
тем не менее, говоря на русском языке, не мог уклониться. Вот эти «вы-
нужденно» сообщенные им сведения («вынужденные» грамматикой языка)
и считаются грамматическими значениями (по крайней мере – в более мяг-
кой формулировке – именно они образуют ядро грамматических значе-
ний), и именно к таким значениям и применяется понятие обязательности.
Действительно, почему значения рода, числа и времени относятся в
русском языке к классу грамматических? Выбирая личную форму глагола,
говорящий по-русски обязан выразить в составе такой словоформы по
крайней мере время описываемой ситуации (по отношению к моменту вы-
сказывания), грамматическое число и (в единственном числе прошедшего
времени) грамматический род подлежащего – равно как и целый ряд дру-
гих значений, от которых мы в данный момент можем отвлечься. Точно
так же, желая употребить какую-либо форму существительного, говоря-
щий по-русски обязан выразить в ее составе число и падеж. Глагольные и
именные словоформы в русском тексте просто не существуют без этих до-
полнительных элементов: например, всякая именная словоформа выражает
какое-то падежное значение (и при этом только одно): не бывает именной
словоформы «никакого» падежа (а также и словоформы, выражающей не-
сколько падежных значений одновременно2).
Сказанное позволяет понять следующее важное свойство обязатель-
ности: обязательным является, строго говоря, не само значение, а некото-
рое множество взаимоисключающих значений, в которое оно входит. Ни-
какие два значения из этого множества не должны выражаться в одной и
2
Случаи омонимичных словоформ (типа печали) не являются опровергающим
примером, см. подробнее раздел 1.3.
9
той же словоформе одновременно, но какое-то одно из этих значений
должно выражаться в составе словоформы всегда. Такое множество взаи-
моисключающих обязательных значений традиционно (по крайней мере,
со времен античных грамматиков) называется грамматической категори-
ей. Так, в русском языке имеется грамматическая категория падежа, состо-
ящая по крайней мере из шести значений (такие значения в русской тради-
ции принято, используя термин, предложенный американским лингвистом
К. Пайком, называть граммемами3); эта категория обязательна (в указан-
ном выше смысле), а в силу этого можно говорить и о том, что обязатель-
ной является каждая падежная граммема; это последнее употребление, та-
ким образом, терминологически несколько более вольно.
К сожалению, в западной лингвистической традиции удобный термин граммема

парадоксальным образом не прижился – возможно, это связано с тем, что терминологи-
ческие предложения Пайка вообще были крайне непопулярны за пределами немного-
численных сторонников его «тагмемной теории» (одной из крайних разновидностей
американского структурализма 1940-х гг.). В Россию же этот термин попал отчасти в
силу случайных обстоятельств, воспринимался он изолированно от теории Пайка в це-
лом, а скоро и вовсе перестал связываться с его именем. Как бы то ни было, в англо-
язычной литературе в настоящее время в значении ‘граммема’, как правило, употребля-
ется описательный оборот типа grammatical meaning (или value), а часто в этом значе-
нии используется и сам термин grammatical category. Многие лингвисты осознают это
терминологическое неудобство, хотя общепринятых альтернатив такому словоупотреб-
лению не существует. В свое время Бенджамин Уорф (1945) предлагал решать эту тер-
минологическую проблему, различая «specific categories» (т.е. граммемы) и «generic
categories» (т.е. собственно грамматические категории); позднее немецкий лингвист
Рольф Тирофф, опираясь на опыт Мэтьюза и ряда других исследователей, предлагал в
качестве эквивалента пары граммема ~ грамматическая категория ввести пару catego-
ry ~ categorization (см. Thieroff 1994), но большого распространения эти предложения
пока не получили.
Интересно, что в морфологии, как ни странно, не существует общепринятого
однословного термина и для наименования морфемы, выражающей граммему (т.е. для
обозначения, так сказать, материального носителя граммемы). Обычно в этом значении
используется термин показатель (англ. marker), но этот термин оказывается точным и
однозначным только при добавлении соответствующего определения (грамматический
показатель). В современной грамматической типологии (особенно среди лингвистов
круга Дж. Байби) в этом значении достаточно продуктивно используется термин
«грам» (англ. gram), предложенный в конце 1980-х гг. У. Пальюкой и получивший рас-
пространение после публикации книги Bybee et al. 1994. Иногда в этом же значении
употребляется и сам термин граммема.
Следует также иметь в виду, что в англоязычной лингвистической традиции (и в
особенности в работах, ориентированных на идеологию формально-синтаксических
моделей генеративного типа) термин category ‘категория’ чаще всего употребляется не
3
См. Pike 1957; в русской лингвистике термин граммема появляется в начале
1960-х гг. в работах З. М. Волоцкой и Т. М. Молошной, В. Н. Топорова и др.; оконча-
тельные же «права гражданства» он приобрел благодаря А. А. Зализняку (см. Зализняк
1967: 26-27).
10
применительно к классам взаимоисключающих значений (значения вообще весьма ма-
ло интересуют лингвистов данного направления), а применительно к формальным
классам слов и сочетаний слов. Тем самым, в контексте таких работ термин category
лучше переводить на русский язык именно как «класс слов» или даже – используя бо-
лее традиционное понятие – как «часть речи» (если имеются в виду так называемые
«лексические» или, как они именуются в последних работах Хомского, «субстантив-
ные» категории; понятия же «фразовые», или «синтаксические» категории применяют-
ся к сущностям типа именных или глагольных синтагм4). Грамматическим категориям
в нашем понимании более или менее соответствует лишь сочетание functional
categories, ставшее активно использоваться в терминологическом арсенале генератив-
ной грамматики приблизительно с начала 1980-х гг. (но так и не получившее четкого
определения; подробнее об этом понятии в контексте других лингвистических теорий
см. Haspelmath 1994). Употребление русского термина «категория» в значении ‘класс
слов’ или ‘класс синтагм’ в рамках грамматической семантики нежелательно: хотя тра-
диционные части речи и могут определяться как «классы грамматической сочетаемо-
сти» (см. Гл. 2, § 3), они, разумеется, не являются значениями. Появившиеся у нас в не-
которых работах недавнего времени (в результате бесхитростного калькирования с ан-
глийского) сочетания типа «категория прилагательного» в значении ‘класс слов, явля-
ющихся прилагательными’ неудачны в силу своей двусмысленности.
Обязательность некоторого значения легче всего обнаруживается

именно на уровне морфологии, т.е. в составе словоформы, где она наибо-
лее доступна непосредственному наблюдению. Для того, чтобы устано-
вить, является ли некоторое значение (морфологически) обязательным,
нужно убедиться, что оно, во-первых, обладает свойством категориально-
сти (т.е. входит в некоторую категорию с еще по крайней мере одним зна-
чением, с которым оно синтагматически не совместимо), и, во-вторых, что
эта категория обязательна, т.е. что существует такой класс словоформ,
каждая из которых всегда выражает некоторое значение из данной катего-
рии (и при этом только одно).
Формулировка «существует такой класс словоформ» не является
случайной; она связана с еще одним важным свойством грамматических
значений. Обязательность грамматической категории не может быть все-
общей, т.е. не может распространяться на все вообще словоформы данного
языка: так, говоря о грамматической категории времени, обычно имеют в
виду только глаголы, говоря о грамматической категории падежа – только
имена (или даже только личные местоимения, как, например, в англий-
ском, французском и многих других языках). Следовательно, обязатель-
4
В настоящем очерке термины словосочетание, (синтаксическая) группа и син-
тагма (отражающие различные синтаксические идеологии) употребляются как сино-
нимы со значением ‘элемент синтаксической структуры предложения, состоящий из
одной или нескольких словоформ’ (в том же значении в отечественной лингвистике
употребляется и термин синтаксема). В большинстве случаев мы, тем не менее, пред-
почитаем использовать термин синтагма, в наибольшей степени теоретически
нейтральный и не связанный прямо ни с традиционными, ни с генеративными синтак-
сическими теориями.
11
ность определяется для некоторого подкласса словоформ данного языка.
Этот подкласс («область определения» категории) должен быть достаточно
большим и/или иметь достаточно естественные и хорошо выделимые гра-
ницы; причем он должен выделяться в языке сразу по многим признакам, а
не только потому, что данная категория является для его элементов обяза-
тельной. Именно так обстоит дело с личными местоимениями: это «хоро-
ший» естественный класс (несмотря на его малочисленность), который
был бы выделен в любом языке даже и в том случае, если бы у местоиме-
ний не было никаких собственных, только их характеризующих граммати-
ческих категорий. С другой стороны, нельзя утверждать, что в русском
языке у существительных (хотя бы у части) имеется обязательная катего-
рия естественного пола (с двумя значениями: ‘мужского пола’ и ‘женского
пола’): «хороший» естественный подкласс одушевленных существитель-
ных в данном случае не годится – слишком многие названия людей и осо-
бенно животных не обладают в русском языке морфологическими сред-
ствами для выражения пола (ср. такие слова, как дизайнер, хирург, рысь,
скунс, гиена, чайка и мн. др.); те же из них, которые такими средствами об-
ладают (ср. пары типа сосед ~ соседка, акробат ~ акробатка, медведь ~
медведица, скворец ~ скворчиха, и т.п.), никаким другим, независимым,
признаком в естественный класс не объединяются 5.
Более того, даже и в этих парах, строго говоря, противопоставляются не две сло-
воформы, выражающие разные значения одной категории, а словоформа с неопреде-
ленным (или, в семиотических терминах, «немаркированным») значением – словофор-
ме, выражающей значение ‘женского пола’: так, слово акробат, в отличие от слова ак-
робатка, скорее всего означает просто ‘человек определенной профессии...’, а не
‘мужчина-акробат’, и т.п.; таким образом, морфологической категории здесь нет. Одна
из ярких особенностей грамматических категорий состоит в том, что только они – в си-
лу обязательности – образуют семантически эквиполентные оппозиции (и только они,
тем самым, допускают нулевые показатели); словообразовательные же значения обра-
зуют привативные оппозиции (в которых один из элементов всегда семантически
сложнее другого), и выделение нулевых показателей в словообразовании невозможно.
Тем самым, когда, например, граммему единственного числа в русском языке называют
«немаркированной», то в этом случае термину «немаркированный» придают другое
(несколько более расплывчатое) значение ( «более простой», «более распространен-
ный», «базовый»); не вдаваясь в детальный анализ понятия маркированности (относя-
щегося скорее к общей семиотике, чем к морфологии или грамматике как таковым),
укажем – среди очень многих исследований на эту тему – по крайней мере следующие:
классические работы Трубецкой 1939, Якобсон 1939 и 1971 (к истории возникновения
этого понятия у пражских структуралистов ср. также Viel 1984), более новые обзорные
работы Eckman et al. (eds.) 1986, Dressler et al. 1987, Mišeska Tomić (ed.). 1989, Croft
5
Именно поэтому значение ‘женского пола’ в русском языке и относится к сло-
вообразовательным, о чем см. подробнее ниже; подробный анализ данной проблемы
см. также в статье Кронгауз 1996.
12
1990, Chvany 1993, Кибрик 2003: 270-304; ср. также недавнюю критику этого понятия в
Haspelmath 2006.
Итак, чтобы иметь возможность считаться грамматической катего-

рией, набор значений должен обладать по крайней мере двумя свойствами,
а именно категориальностью и обязательностью. Первое свойство (извест-
ное также под названиями взаимоисключительности, парадигматичности,
функциональности и др.) позволяет выделить из всего множества языко-
вых значений такие, которые объединяются в категории; второе выделяет
среди языковых категорий те, которые являются для данного языка грам-
матическими. Категорией может быть только такой набор значений, эле-
менты которого исключают друг друга, т.е. не могут одновременно харак-
теризовать один и тот же объект (это свойство можно сформулировать и
по-другому: каждому объекту в определенный момент можно приписать
только одно значение из этого набора). Так, свойством категориальности,
или взаимоисключительности в нормальном случае обладают значения фи-
зического возраста (человек не может быть одновременно стариком и ре-
бенком), пола, размера и многие другие. Напротив, такие значения, как,
например, цвет, не являются категориями: один и тот же объект вполне
может быть одновременно окрашен в разные цвета.
Далеко не все языковые категории, однако, могут считаться грамма-
тическими. Для этого необходимо, чтобы категория удовлетворяла второ-
му свойству, т.е. свойству обязательности.
Тем самым, грамматическая категория, в первом приближении – это
множество взаимоисключающих значений, обязательное для некоторого
естественного подкласса словоформ данного языка. Данное определение
дает только самую предварительную формулировку и не учитывает многих
трудных случаев. Некоторые уточнения будут даны ниже, но пока суще-
ственно еще раз подчеркнуть, что базовым понятием для нашего определе-
ния грамматического является обязательность, т.е., в самом общем виде,
давление грамматической системы данного языка на говорящего, вынуж-
дающее его к выражению тех характеристик, которые, может быть, и не
входили в его первоначальный коммуникативный замысел.
Различия в наборе грамматических категорий – может быть, самые
яркие и самые глубокие из различий между естественными языками. У
каждого языка имеется свой набор предпочтений (определяемый, в конеч-
ном счете, как считается, особенностями культуры и мировосприятия дан-
ного народа); грамматику языка в этом смысле можно представить себе
как некоторую анкету, или список вопросов, на которые говорящий, желая
составить на этом языке правильное высказывание, обязан дать ответы.
Тематика этих «вопросов анкеты» отражает приоритеты языкового созна-
ния говорящих на данном языке (точнее, может быть, было бы говорить не
о сознании, а о «коллективном подсознании», так как в явном виде, конеч-
13
но, эти приоритеты языковым коллективом, как правило, не осознаются;
лингвисты в таких случаях предпочитают употреблять термины типа «язы-
ковая картина мира», «наивные концепты», «folk semantics», и др., восхо-
дящие к идеям Вильгельма фон Гумбольдта и Эдварда Сепира; подробнее
об этой проблематике см., в частности, Апресян 1986 и 2006, Wierzbicka
1988). По емкому и часто цитируемому выражению Р. О. Якобсона, «ос-
новное различие между языками состоит не в том, что может или не может
быть выражено, а в том, что должно или не должно сообщаться говорящи-
ми» (Якобсон 1959: 233).
Насколько разными могут оказаться «грамматические анкеты» даже
в таких, в общем, достаточно близких друг другу языках, как английский и
русский, дает представление уже наш очень простой пример предложений
(1) и (2). Употребляя глагольную словоформу, говорящий по-русски, как
мы помним, должен «ответить на вопрос» относительно времени данного
события и, если это событие относится к прошлому, то обязательно ука-
зать родовую принадлежность подлежащего при данном глаголе (это, в
частности, означает, что, обращаясь к собеседнику, говорящему по-русски
необходимо знать его пол). Употребляя именную словоформу, необходимо
располагать информацией о количестве соответствующих объектов. Не
менее яркую особенность русской грамматической системы составляют
граммемы категории падежа и граммемы категории глагольного вида, пра-
вил употребления которых – слишком сложных для вводного иллюстра-
тивного примера – мы сейчас касаться не будем.
Совсем иными оказываются грамматические требования английско-
го языка. Если, употребляя глагольную форму, говорящий по-русски вы-
бирает фактически только между граммемами настоящего, прошедшего и
будущего времени (в соединении с граммемами совершенного и несовер-
-
иными принципами. Так, для английского языка недостаточен ответ на во-

прос о том, к прошлому, настоящему или будущему относится описывае-
мое событие (хотя такой вопрос английской грамматикой тоже задается);
при отнесенности события к прошлому говорящему предстоит выбирать
еще как минимум между формами так называемого «простого прошедше-
го» и «перфекта» (ср. caught vs. have caught для глагола catch); выбирая же
между этими формами, говорящий по-английски ориентируется, в первом
приближении, на то, сохраняет ли результат действия свою актуальность в
момент высказывания (например, имеется ли пойманная рыбка у собесед-
ника или он выпустил ее обратно, съел, продал, и т.п.; могут учитываться и
другие факторы – например, была ли рыбка поймана только что, на глазах
у говорящего или в более отдаленный момент в прошлом). Подобные во-
просы в русской «грамматической анкете» отсутствуют: в большинстве си-
туаций простая и перфектная английские формы соответствуют одной и
14
той же русской форме поймал. Говорящего по-русски его грамматическая
система не заставляет специально интересоваться тем, была ли рыбка пой-
мана «только что» или «давно», находится она при этом у поймавшего или
нет – если говорящему это безразлично (или неизвестно), он не будет вы-
ражать этой информации в своем тексте. Говорящий по-английски так по-
ступить не может: он обязан ответить на этот вопрос, чтобы выбрать из не-
скольких различных форм; любой его выбор будет в этом отношении зна-
чим и будет свидетельствовать о том, что по этому пункту анкеты он при-
нял какое-то решение. Зато его ничто не заставляет интересоваться полом
своего собеседника (если, конечно, это не входит в его коммуникативные
намерения); более того, говорящий по-английски при употреблении форм
2-го лица может проигнорировать даже количество своих собеседников:
смыслы ‘ты поймал[а]’ и ‘вы поймали’ в английском языке, как известно,
все передаются одинаково.
Естественно, различия в грамматическом поведении языков могут
быть гораздо более существенными, чем между русским и английским. Так
например, в классическом арабском языке та часть «грамматической анке-
ты», которая касается обязательного выражения пола говорящего и адреса-
та, гораздо более дробная, чем в русском языке (не говоря уже про англий-
ский): употребление арабской глагольной словоформы 2-го или 3-го лица
во всех временах и наклонениях требует обязательного указания на род и
число подлежащего, причем грамматическая категория числа различает не
две, а три граммемы: единственного, двойственного и множественного
числа.
Во многом аналогична ситуация и с употреблением форм существи-
тельных. В обоих языках, русском и английском, информация о количестве
объектов входит в «грамматическую анкету» (хотя правила употребления
граммем единственного и множественного числа в некоторых тонких де-
талях различаются – здесь еще один источник расхождения между грамма-
тическими системами разных языков). Но в английском языке при упо-
треблении любого существительного, кроме этого, дополнительно требу-
ется ответить и на вопрос о его «детерминации»: каждое английское суще-
ствительное обязательно сопровождается в тексте либо определенным, ли-
бо неопределенным артиклем (либо не сопровождается никаким, но это от-
сутствие артикля в данном случае тоже имеет строго определенную функ-
цию, см. подробнее Гл. 4, § 2). Ответить на вопрос о «детерминации» су-
ществительного – т.е. о том, может ли, с точки зрения говорящего, его со-
беседник понять, о каком именно объекте, называемом этим словом, идет
речь – довольно сложно (это знает всякий, изучавший английский язык как
иностранный). Для этого нужно располагать весьма разнообразной инфор-
мацией: например, в нашем случае, нужно помнить, шла ли уже речь о зо-
лотой рыбке раньше или она упоминается впервые; если она упоминается
впервые, то нужно установить, относится ли она к классу всем известных
15
объектов или собеседник всё-таки не сможет понять, какую именно из
многих золотых рыбок говорящий имел в виду (а может быть, и сам гово-
рящий этого не знает). В нашем переводе (2) мы сделали выбор в пользу
именно такой, «неопределенной» интерпретации, но выбор мог бы быть и
иным, потому что русское предложение (1) никаких специальных указаний
относительно этого не содержит: русская грамматика таких сведений не
требует (что, конечно, не означает, что информацию о детерминации объ-
екта говорящий по-русски никогда не может выразить – но для этого в его
распоряжении имеются прежде всего лексические средства).
Так и получается, что говорящие на разных языках оказываются обя-
заны практически при выборе каждого слова проделать множество слож-
нейших мысленных операций (для каждого языка они свои, строго инди-
видуальные) – и самое удивительное, что говорящие (в том числе и мы с
вами, уважаемый читатель) все эти операции покорно и в большинстве
случаев совершенно механически, в считанные доли секунды, проделыва-
ют, принимая нужное решение. Трудности усвоения чужого языка во мно-
гом заключаются именно в том, что этот автоматизм ответов на вопросы
«грамматической анкеты» оказывается в иной грамматической системе
нарушен: у говорящего на чужом языке появляется своего рода «грамма-
тический акцент», который куда больше мешает общению на этом языке,
чем акцент фонетический (также, заметим, в конечном счете обусловлен-
ный нарушением фонологического автоматизма, потому что и фонологи-
ческая система любого языка жестко предписывает говорящим восприни-
мать одни звуковые различия и игнорировать другие, но при этом в каж-
дом языке имеется свой собственный список таких «важных» и «неваж-
ных» различий).
В разных языках неодинаков не только набор и состав грамматиче-
ских категорий – достаточно сильно может различаться и само количество
грамматических категорий. Не во всех языках мира число обязательных
грамматических категорий велико: есть языки, практически полностью их
лишенные. Здесь нет ничего удивительного – может быть, гораздо удиви-
тельнее как раз тот факт, что грамматические категории в столь многих
языках существуют. Действительно, непосредственно для целей общения
грамматические категории как будто бы не нужны – ведь они, как мы пом-
ним, не сообщают того, что говорящий хотел выразить по собственному
желанию; они создают некий обязательный концептуальный шаблон, в ко-
торый говорящий должен уложить свой индивидуальный замысел. По-
видимому, такие шаблоны во многих случаях удобны (иначе языки не вос-
производили бы их с таким постоянством), но они, безусловно, не являют-
ся необходимыми. К языкам с минимальным количеством грамматических
категорий относятся многие языки Юго-Восточной Азии (например, вьет-
16
намский или тайский6), многие языки Западной Африки, а также почти все
так называемые креольские языки, т.е. языки, возникшие за сравнительно
короткий период времени в результате интенсивного взаимодействия двух
разных языковых систем (например, языка колонизаторов и коренных жи-
телей); это языки, как бы построенные из рассыпанных и сразу же вновь
собранных обломков двух разных наборов лексических и грамматических
деталей. Очень характерно, что такие «вновь созданные» языки почти ли-
шены обязательных категорий: поставленный в критические условия, язык
нуждается в самом необходимом и может позволить себе обходиться без
грамматики, которая, таким образом, должна рассматриваться скорее как
побочный продукт длительной языковой эволюции, приводящей к посте-
пенному закреплению «концептуальных шаблонов» (к диахроническим
проблемам грамматики мы еще не раз будем возвращаться в последующих
главах). С точки зрения носителей «языков без грамматики», языки типа
арабского (и даже английского) являются чрезмерно избыточными и гро-
моздкими, со слишком «плотной тканью»; напротив, с точки зрения носи-
телей языков с развитой системой грамматических категорий, «языки без
грамматики» являются слишком неэксплицитными и приблизительными:
это разреженный горный воздух, которым трудно дышать.
Использование понятия обязательности для определения грамматического зна-

чения имеет длительную традицию. В новейшее время тезис о грамматическом как обя-
зательном наиболее последовательно отстаивал Р. О. Якобсон (хотя у него были и
предшественники; в частности, сам Якобсон ссылается на американского лингвиста и
этнографа Франца Боаса – ср. прежде всего Якобсон 1959; о вкладе французского во-
стоковеда Анри Масперо см. Перцов 1996a и 2001). Понятие обязательности лежит в
основе целого ряда (во многом несходных друг с другом) современных грамматических
концепций, развивавшихся в работах Гринберг 1960, Мельчук 1997 и 1998 (но ср. уже
одну из самых ранних публикаций Мельчук 1961), Зализняк 1967, Бондарко 1976 и
1978, Касевич 1988, Bybee 1985 и мн. др.
1.3. Грамматическая категория, лексема и парадигма

Для дальнейшего изложения нам понадобятся два важных понятия –
лексема и парадигма; оба они непосредственно опираются на понятия
грамматического значения (как бы ни интерпретировать это последнее) и
грамматической категории. Но прежде чем мы перейдем к их характери-
стике, следует вернуться к некоторым свойствам грамматической катего-
рии, о которых выше было сказано достаточно бегло.
6
Считается, что один из самых предельных случаев языковой системы без
грамматических категорий (так называемой «аморфной») представлен не каким-либо
полноценным естественным языком, а таким несколько ограниченным и в какой-то ме-
ре искусственным образованием, как язык китайской классической поэзии (в реальном
древнекитайском языке грамматические категории, хоть и в очень небольшом количе-
стве, всё-таки имелись); ср. обсуждение этой проблемы в Яхонтов 1975.
17
Согласно определению, напомним, в одну грамматическую катего-
рию объединяются взаимоисключающие значения – т.е. такие, которые не
могут быть выражены одновременно в одной и той же словоформе данного
языка. Так, в русском языке имя не может быть одновременно в един-
ственном и множественном числе, глагол – одновременно в настоящем и
прошедшем времени, и т.п.; русские граммемы ЕД. и МНОЖ. (равно как
НАСТ. и ПРОШ.) исключают друг друга; можно также сказать, что они «син-
тагматически несовместимы».
Случаи грамматической омонимии, разумеется, не нарушают этого правила: ведь

омонимия как раз и свидетельствует о том, что перед нами разные словоформы, у кото-
рых лишь совпадает план выражения (в отличие от подавляющего большинства других
словоформ данного языка, которые эти значения – в данном языке – различают фор-
мально)7. Это феномен формального неразличения значений, а не их синтагматическо-
го совмещения. Так, русская словоформа печали может быть формой НОМ.МН и АКК.МН,
а также ДАТ.ЕД, ГЕН.ЕД и ЛОК.ЕД (все эти значения в русском языке морфологически
различаются у слов других типов склонения); но в каждом из своих контекстных упо-
треблений она выражает только одно из этих падежно-числовых значений, а не все од-
новременно. Точно так же, словоформа организуют может быть формой либо настоя-
щего времени НСВ (спасательные работы всегда организуют и проводят быстро), ли-
бо будущего времени СВ (чтобы слоны не погибли, завтра организуют и проведут
спасательные работы; у большинства русских глаголов эти формы, как можно видеть,
морфологически различаются), но в естественном контексте она не может одновремен-
но выражать оба эти значения.
Невозможность одновременно присутствовать в одной словоформе –

это некоторый объективный факт, который и дает основания для объеди-
нения соответствующих значений в категорию. Заслуживает внимания,
однако, вопрос, почему те или иные значения оказываются друг с другом
синтагматически несовместимы.
Наиболее естественный ответ, который сразу напрашивается, состо-
ял бы в том, что эти значения несовместимы друг с другом логически. Дей-
ствительно, один и тот же объект не может быть в количестве одного и
больше одного; событие не может одновременно быть завершенным и не-
завершенным, и т.п. Конечно, такие случаи явной логической несовмести-
мости среди граммем грамматических категорий бывают; но они, как ка-
жется, в естественных языках составляют лишь меньшинство. Во многих
случаях никакой специальной априорной несовместимости между грамме-
мами одной и той же грамматической категории нет; то, что они оказыва-
7
Говорящие хорошо осознают этот факт, так как именно грамматическая и лек-
сико-грамматическая омонимия часто служит основой для каламбуров и других случа-
ях языковой игры, когда говорящий, так сказать, делает вид, что он не различает две
языковые единицы, «выдавая» одну за другую. Понятно, что игровой эффект был бы
невозможен, если бы единица была действительно одна и та же. Подробнее о механиз-
мах языковой игры см., в частности, недавнее исследование Санников 1999.
18
ются объединены во взаимоисключающее множество – факт, характери-
зующий грамматическую систему именно данного языка. Таким образом,
языки мира различаются не только количеством грамматических значений
(о чем говорилось выше), но еще и тем, как именно эти грамматические
значения распределяются по категориям в рамках каждой конкретной
грамматической системы.
Одну из наиболее ярких иллюстраций этого свойства грамматических значений

можно найти в бретонском языке, где показатель двойственного числа daou- способен
сочетаться с показателем множественного числа -où: ср. lagad ‘(один) глаз’ ~ daoulagad
’ ~ daoulagadoù ‘несколько пар глаз’ (см. Ternes 1992: 415-417); тем
самым, мы вынуждены признать, что в бретонском языке существуют две разные
грамматические категории: «парности» и «множественности», совместимые друг с дру-
гом. Этот пример наглядно свидетельствует о том, что к понятию «категории вообще»
(независимому от конкретного языка) нужно относиться с очень большой осторожно-
стью: в разных языках могут действовать совершенно разные «объединительные стра-
тегии».
Несколько менее экзотический (но также очень показательный) пример связан
со взаимодействием значений времени и наклонения. В одних языках показатели вре-
мени сочетаются с показателями наклонения (так например, в латинском языке конъ-
юнктив различает настоящее и прошедшее время) и, таким образом, входят в две раз-
ные грамматические категории; но во многих других языках выбор показателей кос-
венного наклонения исключает употребление в глагольной словоформе показателей
времени (чему, кстати, вполне можно предложить логическое объяснение: ирреальное
событие, обозначаемое формами косвенных наклонений, не может относиться к реаль-
ному времени; подробнее см. Гл. 7, § 2). Такое явление особенно характерно для тюрк-
ских языков, применительно к которым можно говорить о единой грамматической ка-
тегории времени-наклонения (ср. Володин & Храковский 1977). Похожая картина
наблюдается и в языках банту, где, однако, в отличие от тюркских языков, глагольная
словоформа, как правило, вообще может содержать только один показатель некоторой
максимально общей глагольной категории, выражающий то вид, то время, то наклоне-
ние, то таксис; не случайно многие специалисты по языкам банту настаивают на том,
что при описании этих языков следует отказаться от терминов типа «вид» или «накло-
нение» в пользу нейтральных обозначений типа «глагольный заполнитель» (франц.
«tiroir», букв. ‘выдвижной ящик’).
В связи с этим попытки говорить о типологии грамматических категорий (в от-
личие от типологии грамматических значений!) представляются в значительной степе-
ни рискованными, так как грамматическая категория оказывается существенно более
системно-обусловленным и конкретно-языковым понятием, чем грамматическое значе-
ние. Иной подход представлен у И. А. Мельчука: в Мельчук 1998 «исчисление логиче-
ски возможных значений» организовано именно в терминах категорий (таких, как
«наклонение», «результативность», «реактивность» и т.д., и т.п.), которым, тем самым,
приписывается универсальная значимость. Как мы видели, в естественных языках это
далеко не так. Решение И. А. Мельчука основано на том, что он видит в категории
прежде всего набор «семантически или логически» исключающих друг друга элемен-
тов (Мельчук 1997: 247-248), что в данном случае представляется преувеличенной ра-
ционализацией реальной картины. Даже внеязыковой пример И. А. Мельчука – катего-
рия цвета – не является с этой точки зрения безупречным: реальный физический объ-
ект, как уже отмечалось выше, вполне может быть нескольких цветов одновременно
19
(или же быть «смешанного» цвета), безо всякого нарушения «семантической или логи-
ческой» совместимости. А. А. Зализняк при определении грамматической категории
прибегает к более осторожной формулировке (предпочитая говорить не о «семантиче-
ской или логической взаимоисключительности», а об «однородности» элементов грам-
матической категории: см. Зализняк 1967: 23); правда, понятие однородности подробно
не поясняется (ср. также содержательно сходное определение грамматической катего-
рии как «notionally coherent» в Boye & Harder 2007 и у ряда других авторов). Впрочем,
по-видимому, даже свойство однородности – сколь бы широко его ни интерпретиро-
вать – не является для грамматических категорий универсальным: например, в грамма-
тических системах языков банту и подобных им это свойство часто отсутствует (по-
дробнее см. Плунгян 2003; см. также ниже о «линейных» системах).
Итак, мы можем констатировать лишь один бесспорный эмпириче-

ский факт – в естественных языках некоторые наборы грамматических по-
казателей исключают друг друга в одной и той же позиции (в общем слу-
чае не потому, что они логически не совместимы друг с другом, а потому,
что таковы принципы организации грамматической системы данного язы-
ка). С точки зрения морфологии, этот факт имеет следующее важное след-
ствие: в языке с морфологическим (т.е. внутрисловным, или «синтетиче-
ским») выражением грамматических значений корневые морфемы, выра-
жающие лексические значения имен и глаголов, никогда не выступают
изолированно, а сопровождаются морфологическими показателями соот-
ветствующих граммем. Именные и глагольные словоформы в таких языках
складываются из двух частей: основы (состоящей из корня и, возможно,
каких-то неграмматических, т.е. словообразовательных аффиксов) и флек-
сии (состоящей из грамматических показателей).
Традиционный синоним термина флексия в русской грамматической традиции –

термин окончание – с точки зрения морфологической типологии не вполне корректен,
поскольку грамматические значения в языках мира могут выражаться не только «окан-
чивающими» основу суффиксами, но и «начинающими» ее префиксами, не говоря уже
об инфиксах и трансфиксах. С другой стороны, не всегда верно и то, что флексионные
морфемы являются наиболее периферийными в словоформе (т.е. самыми первыми или
самыми последними, при условии их префиксального resp. суффиксального выраже-
ния): в языках мира хорошо известен феноменом так наз. «экстернализованных» аф-
фиксов (см. Плунгян 2000: 32-35; ср. также Haspelmath 1993a), нарушающих этот прин-
цип. Мы предпочитаем термин окончание в данном очерке не использовать.
Напомним также в связи с обсуждаемой проблематикой тот хорошо известный
факт, что, хотя русский язык и относится к типичным «синтетическим» языкам, в рус-
ском именном словоизменении имеются отступления от синтетической грамматиче-
ской модели: это так называемые «несклоняемые существительные» типа метро или
кенгуру (в современном просторечии к ним примыкают и топонимы типа Измайлово
или Строгино, уже практически утратившие противопоставление падежных форм). Па-
дежно-числовые грамматические значения у таких слов выражаются только при согла-
суемых с ними лексемах: нашему метро, настоящими кенгуру и т.п., переходя в разряд
так наз. «скрытых категорий» (см. подробнее ниже 3.1 и Гл. 3, 1.2). Существование
«скрытых категорий» обычно считается признаком аналитического строя; на рост ана-
литических тенденций в современном русском языке указывали многие исследователи
20
(см., например, Панов 1971, 1993 и Князев 2007: 163-173). Помимо несклоняемых су-
ществительных в этом же ряду, как правило, упоминают и так наз. «аналитические
прилагательные» типа беж (термин принадлежит М. В. Панову). Русское глагольное
словоизменение с точки зрения сохранения синтетических тенденций более консерва-
тивно, если не считать загадочных образований типа плюх или шмыг, которые в тради-
ционной русистике обычно называются «глагольными междометиями»: употребляясь в
предложении исключительно в предикативной позиции (т.е. как типичные глаголы),
эти слова не обладают никакими морфологическими показателями глаголов. Возможно,
впрочем, что они и не выражают никаких типичных глагольных категорий и в русском
языке являются представителями особого класса слов – так наз. идеофонов, засвиде-
тельствованных практически во всех языках мира, но далеко не во всякой грамматиче-
ской традиции должным образом замеченных и описанных. Подробнее об этом классе
слов см., например, Журковский 1968 и Voeltz & Kilian-Hatz (eds.) 2001; об аналитиче-
ском выражении грамматических значений см. также ниже, 3.1.
Флексионные показатели, как известно, образуют в языке особую

морфологическую подсистему, часто обладающую собственными фор-
мальными свойствами: так, на стыках флексии и основы (а также при со-
единении разных флексионных показателей друг с другом) могут разви-
ваться разнообразные сандхи и усиливаться алломорфическое варьирова-
ние; для флексионных показателей также крайне характерна кумуляция
(см. подробнее Плунгян 2000: 37-67). Все эти свойства гораздо менее ти-
пичны для необязательных словообразовательных показателей. Но главное
следствие обязательного выражения грамматических значений состоит в
том, что словоформы, содержащие грамматические показатели, объединя-
ются в особые замкнутые классы – парадигмы. Парадигмой называется
множество словоформ с одинаковым лексическим значением (= с общей
основой8) и разными грамматическими значениями (= с разными флексия-
ми). Парадигму часто представляют графически как своего рода таблицу с
несколькими входами; строки и столбцы этой таблицы содержат названия
граммем, а в клетках таблицы фигурируют флексии (или целые словофор-
мы), выражающие соответствующие комбинации граммем; неаддитив-
ность парадигмы, естественно, повышается с ростом в ней доли кумуля-
тивных показателей.
Представление словоизменительной парадигмы в виде таблицы –
очень давний и традиционный прием морфологического описания. Однако
не следует думать, что таблица – оптимальный способ представления (и
описания) любой парадигмы любого языка. Выбор формата описания в
сильной степени зависит от типа грамматической системы, т.е. от того, (i)
8
(Семантическое) единство основы у всех словоформ данной парадигмы далеко
не всегда означает прямого материального совпадения алломорфов основы: при тожде-
стве плана содержания основы в парадигмах крайне распространено алломорфическое
варьирование плана выражения основы (ср. хорошо известное во многих языках проти-
вопоставление основ единственного и множественного числа, прямого и косвенных па-
дежей, настоящего и прошедшего времени и т.д., и т.п.).
21
насколько широко в языке представлено кумулятивное выражение грамма-
тических значений, и от того, (ii) обладают ли граммемы одной граммати-
ческой категории явно выраженной семантической однородностью. Таб-
личный формат в наибольшей степени подходит для систем с кумулятив-
ными показателями и в целом однородными категориями – это и есть клас-
сические флективные системы. Системы с однородными категориями, не
склонные к кумуляции – обычно называемые агглютинативными – гораздо
лучше описываются с помощью морфосинтаксических моделей, задающих
не только способ выражения граммем, но и линейную позицию граммати-
ческих показателей в словоформе (следует учитывать как положение пока-
зателей относительно корня, так и их взаимное расположение), чего уже
нельзя сделать с помощью таблицы. Кроме того, агглютинативные пара-
дигмы, с их легкостью сочетания различных показателей, могут насчиты-
вать по нескольку сотен словоформ, что тоже делает использование табли-
цы нецелесообразным. Структура агглютинативной словоформы – особен-
но при широком распространении полиаффиксации (см. Плунгян 2000: 95-
97 и Plungian 2001a) по многим признакам гораздо ближе к структуре син-
тагмы, и для ее описания более пригодны методы, напоминающие методы
синтаксического анализа; из довольно большой литературы на эту тему,
начиная с наблюдений Ш. Балли, укажем работы сторонников теорий
«внутрисловного синтаксиса» (в первую очередь, Lieber 1992 и Toman
1998; ср. также обзор более ранних версий в Spencer 1991 и «функциона-
листский» анализ в Haspelmath 1992) и «распределенной морфологии»
(Halle & Marantz 1993) и в особенности исследования по грамматике поли-
синтетических языков (de Reuse 1992, Baker 1996, Rice 2000 и др.).
С другой стороны, системы с неоднородными категориями, извест-
ные в лингвистической литературе как «линейные» (Welmers 1973: 343 и
след.; Плунгян 2003, Плунгян & Урманчиева 2004), плохо допускают опи-
сание как «синтаксическими» методами, так и с помощью таблиц (по-
скольку не ясна структура входов для таких таблиц). Словоформы линей-
ной системы адекватнее всего задаются обычным списком, так как грамма-
тические показатели в таких словоформах выражают самые разные наборы
значений без четкой внутренней структуры (например, в одну глагольную
категорию могут входить исключающие друг друга показатели перфекта,
хабитуалиса, императива и будущего времени). Поэтому способы пред-
ставления структуры парадигмы зависят не только от морфологической
типологии языка (флективная vs. агглютинативная), но и от такой характе-
ристики грамматической системы, как линейность (преобладание одно-
родных vs. неоднородных грамматических категорий).
Таким образом, мы получаем, в первом приближении, следующую
типологию грамматических систем в зависимости от преобладающего в
них способа объединения граммем в одну категорию и способа выражения
этих граммем в словоформе: многомерные системы (обладающие семан-
22
тической однородностью и кумуляцией), ранговые системы (обладающие
семантической однородностью и агглютинацией) и линейные системы (не
обладающие семантической однородностью). «Табличный» метод описа-
ния парадигм наиболее пригоден для многомерных систем и – по разным
причинам – плохо применим к ранговым и линейным системам.
С понятием парадигмы тесно связано и понятие лексемы9 (фактиче-

ски, лексема и парадигма – это две стороны одной и той же «морфологиче-
ской медали»); лексема – это общая часть парадигмы, т.е. слово в отвлече-
нии от его грамматических значений. Говорят, что та или иная парадигма
свойственна (или приписана) той или иной конкретной лексеме, что две
разные лексемы могут иметь одинаковые (или разные парадигмы), и т.п.
Заметим, что если парадигма является, так сказать, наблюдаемым
объектом (это особым образом организованное множество реальных сло-
воформ), то лексема представляет собой некоторую абстракцию: это пара-
дигма «минус» ее переменные грамматические элементы. У лексемы нет
непосредственного материального носителя. Тем не менее, принято счи-
тать, что в словарях фигурируют именно лексемы (что, впрочем, есте-
ственно: ни один словарь не в состоянии вместить всех словоформ языка
со сколько-нибудь развитой словоизменительной морфологией, да и прак-
тической ценности в таком словаре было бы немного). Каким образом раз-
решается это противоречие? Дело в том, что когда словари и грамматиче-
ские описания апеллируют к лексеме, а не к словоформе (а это происходит
всегда, когда хотят абстрагироваться от грамматических значений слова),
они обычно предъявляют – в рамках некоторых общепринятых условных
процедур анализа – тот или иной представитель лексемы, т.е. материаль-
ный объект, который «замещает» лексему, или «представляет» ее в соот-
ветствии с явным или неявным соглашением. Этот объект сам по себе не
является лексемой, но его договариваются считать лексемой.
Обычно в качестве таких представителей лексемы выступают объек-
ты двух типов: либо это просто одна из словоформ в парадигме, либо ос-
нова всех или некоторых словоформ. На выбор той иной словоформы в ка-
честве представляющей могут влиять разные соображения: например, ее
меньшая морфологическая сложность (т.е. формальная исходность, позво-
ляющая на ее базе получить все остальные словоформы данной парадиг-
мы), какие-то особенности ее семантики либо просто традиция. Представ-
ляющей словоформой обычно оказывается: для существительных – слово-
9
Термин предложен А. М. Пешковским в 1918 г. (и в дальнейшем использовался
А. И. Смирницким, А. А. Зализняком и др.), но следует иметь в виду, что он независи-
мо употребляется авторами многих лингвистических концепций в различных значени-
ях: так например, в теории А. Мартине лексемой называется неграмматическая морфе-
ма (тогда как грамматическая морфема называется морфемой, а «просто» морфема –
монемой; см. Martinet 1970 и др.; ср. также Heger 1971).
23
форма номинатива единственного числа, для глаголов – словоформа ин-
финитива, словоформа 2 лица ед. числа императива или словоформа 1 лица
ед. числа настоящего времени (как это было принято у античных грамма-
тиков), и т.п. Похожие соображения определяют и выбор основы в каче-
стве представителя лексемы: основ в развитой флективной парадигме мо-
жет быть, как мы уже отмечали, несколько, и обычно выбирается основа
формально наиболее простая (либо принадлежащая «представляющей»
словоформе). Использование основы в качестве «имени» лексемы имеет то
преимущество, что наглядно осуществляет абстракцию от грамматических
значений (значение лексемы обычно совпадает со значением основы);
напротив, недостатком здесь является то, что основа, в отличие от слово-
формы, всё же объект искусственный, возникающий в результате аналити-
ческой деятельности лингвиста (и поэтому, в частности, ее внешний облик
в принципе может быть неоднозначен). В любом случае, следует ясно
представлять себе, что формулировки типа «лексема стена», «лексема
стен-«, «лексема нести», «лексема нёс-», «лексема fero» и т.д., и т.п. отра-
жают лишь какое-то из возможных условных соглашений.
В обыденном (а нередко и в научном) языке термину «лексема» – как
и термину «словоформа» – соответствует понятие «слово»: так, мы можем
говорить о «формах слова» (имея в виду словоформы лексемы) или о том,
что стена и стенами являются «формами одного и того же слова» (т.е. од-
ной лексемы). Как можно видеть, форма в определенных контекстах вы-
ступает синонимом термина словоформа (если речь идет о словоформе как
носителе грамматического значения); словоформу, не имеющую парадиг-
мы (как например, наречие или предлог в русском языке), нельзя назвать
формой.
Если лексема является единицей словаря, то парадигма является ос-
новным объектом грамматического описания. Тем не менее, во многих
(если не в большинстве) современных формальных моделей морфологии
понятие парадигмы отсутствует (исключением являются только так назы-
ваемые словесно-парадигматические модели, в которых это понятие как
раз является центральным). Задача описания парадигмы как особого объ-
екта, строение которого подчиняется сложным закономерностям – одна из
наиболее интересных задач морфологии, решение которой пока лишь
намечено в некоторых работах.
Само понятие парадигмы (греч. paradeigma ‘образец’) восходит к античной тра-

диции грамматического описания, согласно которой именно словоформа (а не морфе-
ма) оказывалась наименьшей единицей лингвистического анализа; соответственно,
вместо свойства «состоять из таких-то и таких-то морфем» грамматическое описание
моделировало другое свойство – «иметь одинаковый / неодинаковый набор словоформ»
(т.е. «грамматически изменяться так же, как лексема, принадлежащая к определенному
образцу»). Такая модель имеет определенные преимущества при описании языков с за-
трудненным морфемным членением; в XX веке многие идеи античной «безмор-
24
фемной», «парадигматической» морфологии получили весьма широкое распростране-
ние, особенно применительно к описанию языков классического индоевропейского ти-
па. Одним из первых пропагандистов «словесно-парадигматической» модели был бри-
танский лингвист Р. Робинз; позднее его идеи были более систематически разработаны
его соотечественником П. Мэтьюзом (см. Matthews 1972 и 1991). В нашей стране при-
близительно в то же время во многом сходные идеи развивались А.И. Смирницким; в
наибольшей степени понятие парадигмы разработано у А. А. Зализняка (см. прежде
всего его классическую книгу Зализняк 1967; ср. также Крылов 1997).
В 1990-е гг. наблюдался новый рост интереса к понятию парадигмы со стороны
представителей разных теоретических направлений. В рамках генеративной модели
языка американский морфолог Стивен Андерсон создал особую теорию, названную им
«расширенной словесно-парадигматической теорией» (см., в частности, S. Anderson
1992 с характерным названием «А-морфная [т.е. ‘безморфемная’] морфология». В то же
время понятие парадигмы играет большую роль в теориях функционального и когни-
тивного направления, а также в близкой к ним «естественной морфологии»; из иссле-
дований, специально посвященных этой проблематике, можно назвать Wurzel 1984,
Plank (ed.) 1991, Carstairs 1987 и 1992, Aronoff 1994, Stump 2001 и др.
К основным задачам «теории парадигм» (решенных в настоящее

время с разной полнотой) можно было бы отнести следующие.
1) Выявление «классов эквивалентности» на множестве всех парадигм

данного языка, т.е. парадигм, имеющих одинаковую структуру (= одинако-
вый набор клеток с одинаковыми названиями) и одинаковое наполнение.
Эквивалентность первого типа (т.е. структурная эквивалентность парадигм)
описывается понятием «парадигматической схемы»; множество лексем с
одинаковой парадигматической схемой составляет грамматический разряд
(ср. Зализняк 1967: 33). Так, качественные и относительные прилагательные
в русском языке принадлежат к разным грамматическим разрядам, потому
что вторые, в отличие от первых, не имеют в составе парадигмы так называ-
емых кратких форм. Аналогично, к разным грамматическим разрядам в рус-
ском языке будут принадлежать непереходные и переходные глаголы (пер-
вые не имеют форм пассивного залога), глаголы совершенного и несовер-
шенного вида (первые не имеют форм настоящего времени) и т.д., и т.п.
С другой стороны, парадигмы даже внутри одного грамматического
разряда могут иметь – в силу алломорфического варьирования – разное
материальное наполнение; парадигмы с совпадающим содержимым своих
клеток (= с одинаковыми флексиями) образуют словоизменительный тип;
именно таким образом формируются традиционные типы склонения и
спряжения флективных языков. Так, в русском языке лексемы тот, волчий
и морской относятся к одному и тому же грамматическому разряду (по-
скольку набор граммем у них одинаков), но к трем разным типам склоне-
ния (поскольку, например, флексии НОМ.МН у всех трех лексем разные: ср.
т-е, волчь-и и морск-ие).
25
2) Описание и классификация так называемых «дефектов парадиг-
мы», под которыми понимается появление «аномальных» пустых клеток в
составе парадигмы (таких, как отсутствие формы ГЕН.МН у лексемы трес-
ка, формы 1ЕД.НАСТ у лексемы победить, форм множ. числа в целом у лек-
сем тоска или казна и т.п.). Заметим, что отсутствие форм в данном случае
трактуется именно как аномальное явление («дефектность»), а не как сви-
детельство принадлежности данной лексемы к другому грамматическому
разряду. Особенно показателен в этом плане пример лексемы голубой. Это
слово относится к грамматическому разряду качественных прилагательных
(и так и описывается, например, в Зализняк 1977); между тем, кратких
форм у него не существует. Однако отличие грамматической трактовки
слова голубой от слов типа речной или типа волчий состоит в том, что если
у этих последних появление кратких форм считается в принципе невоз-
можным (и поэтому не ожидается), то у слова голубой, в соответствие с его
семантикой, краткие формы возможны; они отсутствуют по причинам
формального порядка. Таким образом, грамматический разряд закрепляет
скорее наши гипотетические ожидания относительно набора словоформ
данной лексемы; реальная картина обязательно должна быть дополнена
информацией о дефектах парадигмы. Типология таких дефектов (а их по-
явление во многих отношениях не случайно) – особая область исследова-
ний, пока также почти не разработанная.
К описанию дефектов парадигмы примыкает описание других осо-
бенностей структуры парадигм, ощущаемых как в каком-то смысле ано-
мальные отклонения от эталона. Наиболее важную роль среди них играет
системная и/или случайная омонимия граммем в парадигме («совпадаю-
щие клетки»), часто описываемая с помощью понятия нейтрализации (за-
имствованного из фонологической концепции Н. С. Трубецкого) или пред-
ложенного Л. Ельмслевом понятия синкретизма; так, говорят о синкре-
тизме граммем ДАТ.МН и АБЛ.МН в латинском склонении, о синкретизме
форм ГЕН.ЕД, ДАТ.ЕД и ЛОК.ЕД у русских существительных 3-го склонения,
о синкретизме рода в падежных формах множ. числа русских прилагатель-
ных, о синкретизме числа в финитных формах 3 лица литовского глагола,
и т.п. (о связанных с этими явлениями теоретических проблемах см. также
Булыгина 1968 и 1977: 199-204, Carstairs 1987, Аркадьев 2005a и особенно
монографию Baerman et al. 2005.). Нетривиальной проблемой являются и
так называемая «неполные» граммемы (которые мы рассмотрим более по-
дробно на материале граммем падежа в Гл. 3, 2.3).
3) Описание закономерностей, связывающих разные словоформы в

парадигме, а также описание эволюции и диахронической перестройки па-
радигм: почему возникают и исчезают нерегулярные формы, увеличивает-
ся и уменьшается число словоизменительных типов и их продуктивность;
какие формы в парадигме являются исходными; существуют ли «более
26
важные» и «менее важные» формы, и т.д., и т.п. На этом направлении (бла-
годаря работам В. Вурцеля, Ф. Планка, Дж. Байби, А. Карстейрза,
Г. Корбета и др.10) уже получены некоторые интересные результаты, но,
по-видимому, главные открытия здесь еще впереди.
§ 2. Неграмматические (словообразовательные и лексические)

значения
Грамматические значения (граммемы) противопоставлены не только
лексическим, но и словообразовательным значениям (дериватемам). Как
мы уже неоднократно указывали, в рамках излагаемого здесь подхода
грамматические значения характеризуются прежде всего своим обязатель-
ным характером; это «концептуально привилегированные» значения дан-
ного языка. Отличие лексических значений от словообразовательных ле-
жит в другой плоскости; его можно определить чисто формально. Лекси-
ческие значения выражаются корневыми, словообразовательные – некор-
невыми морфемами (т.е. аффиксами или – реже – несегментными морфе-
мами, см. подробнее Плунгян 2000: 67-70).
Заметим, что по отношению к грамматическим показателям эта разница несуще-

ственна: граммемы могут быть выражены как аффиксами (или несегментными морфе-
мами), так и корнями (такие корни называются служебными, или вспомогательными –
англ. auxiliaries). Сочетание служебного грамматического элемента с носителем лекси-
ческого значения называется «аналитической словоформой» (или «аналитической кон-
струкцией»), а сам этот элемент – аналитическим грамматическим показателем.
Иногда в лингвистической литературе по аналогии с аналитическими граммати-
ческими показателями выделяются и аналитические словообразовательные показатели:
например, вспомогательные глаголы, выражающие каузативное значение, или частицы,
выражающие значение реципрока (см. Гл. 5). Такое словоупотребление нельзя не при-
знать несколько вольным: впрочем, если исследователь готов поместить в словарь ана-
литическую каузативную конструкцию как отдельную единицу, то аналитическое сло-
вообразование в каком-то смысле можно считать существующим. Как кажется, для ав-
тономных словоформ, выражающих те значения, которые в других языках могут быть
выражены словообразовательными аффиксами, в настоящее время нет хорошего обще-
принятого термина (см. также ниже, § 3).
Словообразовательные значения, таким образом, по способу выра-

жения всё же ближе к грамматическим; их отличие от грамматических
значений прежде всего в том, что они не являются обязательными и в силу
этого не образуют ни категорий, ни парадигм (в том смысле, как эти тер-
мины были определены выше). Граммемы устанавливают отношения со-
лидарности (‘принадлежать к той же категории’) и формируют эквипо-
10
В качестве интересного частного исследования эволюции парадигм в славян-
ских языках можно упомянуть также работу Janda 1996; очень интересный и подроб-
ный синхронный и исторический анализ именных парадигм дагестанских языков со-
держится в Kibrik 2002 и Кибрик 2003: 196-269.
27
лентные оппозиции; дериватемы устанавливают отношения производно-
сти (‘быть более / менее сложным’) 11 и формируют привативные оппози-
ции. Так, пара красный ~ красноватый связана словообразовательными
отношениями прежде всего потому, что исходный элемент этой пары
(красный) семантически «беднее» производного элемента: если последний
содержит семантический компонент ‘в небольшой степени’, то первый ни-
чего не сообщает о том, в какой степени соответствующий признак прояв-
ляется (так, мы в равной степени можем сказать очень красный и немного
красный, и т.п.). Оппозиция этих элементов привативна. Тем самым, зна-
чение ‘в небольшой степени’ не является обязательным – опять-таки,
прежде всего потому, что оно не входит ни в какую категорию; говорящий
выражает это значение только тогда, когда это является частью его комму-
никативного замысла.
Иногда, впрочем, в лингвистических работах встречаются термины
«словообразовательная категория» и «словообразовательная парадигма»
(ср., например, Booij 1997); эти термины (хотя и фигурируют в данном
случае в своем непрямом значении) отражают элементы парадигматиче-
ской организации, иногда действительно присущие словообразовательным
значениям. В частности, некоторые из них могут быть синтагматически
несовместимы (например, значения типа ‘очень большой’ и ‘очень малень-
кий’ или ‘деятель’, ‘объект действия’ и ‘инструмент действия’); однако во
всех случаях, когда мы имеем дело со словообразовательным значением,
оно остается противопоставлено «исходному», «немаркированному», се-
мантически более бедному элементу. В этом смысле словообразователь-
ные значения парадигм никогда не образуют. Словообразовательные зна-
чения различают разные лексемы (отсюда и их название); если же два эле-
мента отличаются друг от друга только своими грамматическими значени-
ями, то это – словоформы одной и той же лексемы.
В лингвистической литературе приводилось очень много «критери-
ев» (число их достигает в некоторых работах двух десятков), позволяющих
отличить словообразовательные значения от грамматических: ср. в осо-
бенности Dressler 1989, Plank 1994, Перцов 1996a (ср. также Мельчук 1997:
278-283). Однако в рамках избранного нами подхода все эти критерии
имеют только эвристическое значение, так как для нас различие между
граммемами и дериватемами всецело определяется их обязательностью;
все остальные отличия либо следуют из свойства обязательности, либо не
имеют универсального характера (т.е. способны противопоставить лишь
часть дериватем или граммем).
Тем не менее, применительно к типологии морфологически выража-
емых значений, вполне осмысленно следующее утверждение: при прочих
11
Вообще говоря, можно различать формальную и семантическую производ-
ность при словообразовании; эти два отношения не всегда тождественны (ср. Мельчук
1967; но см. также ниже, Гл. 5, 4.2).
28
равных условиях одни аффиксальные значения чаще оказываются грамме-
мами, тогда как другие – дериватемами; некоторые значения никогда не
являются граммемами, а некоторые – никогда не являются дериватемами.
Таким образом, универсальное семантическое пространство аффиксальных
значений как бы оказывается поделено на три части с не вполне четкими
границами: «словоизменительную» (куда входят, например, такие значе-
ния как падеж, залог, лицо/число подлежащего при глаголе), «словообра-
зовательную» (куда входят, например, такие значения, как инструмент
действия, каузатив, уменьшительность) и «смешанную», значения из кото-
рой могут оказаться либо граммемами, либо дериватемами в зависимости
от конкретных свойств данной языковой системы (таковы прежде всего
аспектуальные и количественные значения, между которыми и в других
отношениях немало общего). Относительно того, чем определяется при-
надлежность произвольного значения к той или иной зоне этого континуу-
ма, можно сказать следующее (хотя, вероятно, сделанные утверждения бу-
дут не полны). Значения, минимально связанные с лексическим значением
модифицируемого слова, попадают в «грамматическую» часть континуу-
ма; напротив, значения в сильной степени преобразующие лексическое
значение слова, склонны оказываться в его «деривационной» части. Кроме
того – и это также очень важный критерий – словообразовательными ока-
жутся все те значения, которые меняют набор грамматических категорий
слова (например, превращают имя в глагол, глагол в наречие, и т.п.).
Действительно, трудно представить себе, чтобы, например, название инструмен-

та (типа выключатель) оказалось бы признано словоформой глагола выключать: какова
будет та обязательная грамматическая категория, в которую это значение будет вхо-
дить? Даже у отглагольного имени действия (типа выключение) слишком много грам-
матических отличий от глагола, чтобы считать его глагольной словоформой в языках
типа русского.
Это утверждение противоречит, однако, привычной точке зрения, согласно ко-
торой, например, причастия и деепричастия считаются глагольными словоформами
(впрочем, в русской грамматической традиции, например, эта точка зрения всегда име-
ла и оппонентов). В рамках нашей системы понятий причастия следует признать отгла-
гольными прилагательными, связанными с исходным глаголом словообразовательными
отношениями. Тот факт, что это словообразование несколько более регулярно (= про-
дуктивно), чем это характерно для «средней» русской дериватемы, конечно, не может
служить контраргументом (о роли регулярности в противопоставлении словообразова-
ния и грамматики см. раздел 3.2).
Заметим, впрочем, что существует и теоретически более последовательная по-
пытка «спасти» традиционную трактовку причастий и подобных им образований как
относящихся к словоизменению. При такой трактовке вводится особая категория ре-
презентации (термин предложен А. И. Смирницким, см. Смирницкий 1959: 245-248; ср.
также недавнюю попытку его реабилитации в Haspelmath 1996) с граммемами «гла-
гольная репрезентация», «адъективная репрезентация», и т.п.; показателями данных
граммем как раз и выступает смена грамматического разряда у соответствующего клас-
29
са словоформ12. Так, у глагола адъективной репрезентацией будут причастия, адверби-
альной – деепричастия, субстантивной – отглагольное имя или так называемый масдар
(морфологически, лексема с именными свойствами, но полностью сохраняющая управ-
ление исходного глагола); особой репрезентацией, по-видимому, придется признавать и
такие формы, как инфинитив или супин (употребляемый прежде всего для выражения
цели в конструкциях с глаголами перемещения, как в лат. spectātum veniunt ‘они при-
ходят посмотреть’; об этих формах, всегда бывших трудной проблемой для граммати-
ческой типологии, см., например, Ильевская & Калинина 2002). Это решение остроум-
но и логически непротиворечиво, но теоретически несколько искусственно: граммати-
ческая категория репрезентации оказывается единственной в своем роде как в отноше-
нии содержательных, так и в отношении формальных свойств; ее введение не поддер-
живается никакими независимыми аргументами (кроме соответствия традиционным
схемам описания). Словообразовательная трактовка соответствующих явлений равно
возможна, но при этом теоретически существенно проще.
Закономерность, касающаяся распределения значений на дериваци-

онно-грамматическом континууме, была наиболее эксплицитно сформули-
рована Дж. Байби в книге Bybee 1985, где она была названа «шкалой реле-
вантности» (имеется в виду релевантность значения внутри континуума по
отношению к лексическому значению исходного слова; подробнее об этом
см. в обзорах А. А. Кибрик & Плунгян 1997 и Плунгян 1998).
Как можно видеть, внутри грамматических значений, таким образом,

выделяются два класса: класс «сильных» грамматических значений, нико-
гда не выражаемых с помощью дериватем, и класс значений промежуточ-
ной природы, которые могут быть грамматикализованы, если в соответ-
ствующем языке для них будет создана обязательная категория. Про зна-
чения из первого класса можно утверждать, что если они вообще выража-
ются в языке (в особенности, морфологически), то ничем иным как означа-
емыми граммем они быть не могут; для выяснения статуса значений из
второго класса необходимо еще проводить дополнительное исследование.
Существует любопытная корреляция между принадлежностью зна-
чения к классу «сильных» граммем и его семантической природой; эта
корреляция имеет более глубокий (и более определенный) характер, чем
принцип релевантности, сформулированный Дж. Байби. В теории грамма-
тики специфика «сильных» граммем отражалась с помощью достаточно
12
Замечание И. А. Мельчука (1998: 256) относительно того, что категория ре-
презентации у А. И. Смирницкого является просто «другим названием» категории фи-
нитности, не вполне точно: категория репрезентации призвана описывать любую ситу-
ацию, при которой в одну лексему объединяются классы словоформ, относящиеся к
разным грамматическим разрядам. Легко видеть, что объединение в одну лексему фи-
нитных (т.е. способных быть синтаксической вершиной предложения) и нефинитных
словоформ есть всего лишь частный случай такого объединения; репрезентация и фи-
нитность – разные (причем логически независимые) понятия. О понятии финитности в
синтаксисе см. подробнее Калинина 2001 и Nikolaeva (ed.) 2007
30
разнородного набора терминов; наиболее известными являются их обозна-
чения как «реляционных» (термин Э. Сепира), «формообразовательных»
(термин русской грамматической традиции, связанный, в частности, с име-
нем Ф. Ф. Фортунатова) или «синтаксических» значений. Последний тер-
мин, пожалуй, наиболее употребителен и, несмотря на некоторую услов-
ность, может считаться удачным; в большинстве российских работ по тео-
рии грамматики используется именно он. Синтаксическим граммемам про-
тивопоставляются «несинтаксические» (также «семантически наполнен-
ные» или, в терминологии А. А. Зализняка, «номинативные»). Несколько
более дробное терминологическое деление было предложено
С. Андерсоном, различавшим внутри класса синтаксических категорий
подклассы «согласовательных» (agreement) и «реляционных» (relational), с
противопоставленными обоим этим подклассам «ингерентными»
(inherent), т.е. семантически наполненными категориями (см., например,
S. Anderson 1985b)13.
Основной особенностью синтаксических граммем является то, что
они, строго говоря, не выражают никаких значений в собственном смысле,
т.е. не соотносятся (в отличие от граммем числа, детерминации, времени
или вида) ни с какими свойствами реального мира. Эти граммемы являют-
ся только (или по преимуществу 14) средствами морфологического марки-
рования различных видов связей между словоформами в тексте; иначе го-
воря, они служат не для описания действительности, а для связи элементов
текста друг с другом. Использование синтаксических граммем в морфоло-
гии является своего рода «страховочным механизмом» языка, когда сред-
ствами морфологии дублируются синтаксические отношения; тем самым,
существенно повышается связность текста. Но в отношении синтаксиче-
ских граммем в особенности верно утверждение, применимое, как мы ви-
дели, и к граммемам вообще: языковая система может успешно функцио-
нировать и без них. Языки, лишенные синтаксических граммем (таких, как
граммемы рода, падежа, залога и др.), достаточно многочисленны; такие
языки принято называть изолирующими.
Мы не будем здесь более подробно обсуждать специфику синтакси-
ческих граммем в целом (индивидуальная характеристика важнейших из
них будет дана ниже в Гл. 3 и 5); для более глубокого знакомства с про-
13
Насколько можно судить, за двадцать с лишним лет, прошедших после публи-
кации этих работ Андерсона, его предложения не получили значительной поддержки.
Указанная статья Андерсона была написана для известного справочника по лингвисти-
ческой типологии под ред. Т. Шопена (Shopen (ed.) 1985), но во втором издании этого
справочника (2007 года) она отсутствует, а соответствующие разделы, написанные дру-
гими авторами (в частности, Aikhenvald 2007 и Bickel & Nichols 2007), предлагают дру-
гие подходы к определению и классификации грамматических значений.
14
Часто одна и та же граммема может иметь как синтаксические, так и несин-
таксические функции; мы еще будем не раз сталкиваться с этим явлением.
31
блемой можно рекомендовать работы Зализняк 1967: 23-24, Мельчук 1997:
308-310, Булыгина 1980, Бондарко 1978, S. Anderson 1982 и 1985a, b, Stump
2005, Bickel & Nichols 2007. Мы ограничимся тем, что укажем некоторые
важные следствия, которые может иметь для классификации морфологи-
ческих значений в целом противопоставление синтаксических и несинтак-
сических «значений» (как мы видели, термин «значение» здесь употреблен
расширительно).
Принятая нами классификация значений предполагает, что исход-
ным является противопоставление обязательных (грамматических) и не
обязательных (лексических или словообразовательных, в зависимости от
способа выражения) значений. Грамматические значения, в свою очередь,
могут подразделяться далее по разным основаниям. Помимо противопо-
ставления синтаксических и несинтаксических грамматических значений,
существует также независимое от него противопоставление словоизмени-
тельных и словоклассифицирующих грамматических значений. Кратко по-
ясним, что имеется в виду.
Обычно грамматическому значению приписывается свойство разли-
чать разные словоформы одной лексемы (= разные формы одного и того
же слова). Это действительно так, если граммемы соответствующей кате-
гории обладают так называемым свойством регулярности (ср. Зализняк
1967: 24-26), т.е. каждая (или почти каждая) из этих граммем может присо-
единяться к каждой (или почти каждой) основе из соответствующего клас-
са: так, большинство русских существительных имеет полный набор па-
дежных форм и, наоборот, большинство русских падежных граммем при-
соединяются к основам всех русских существительных. Этим обеспечива-
ется наличие «рядов форм» с общей основой (т.е. с общим лексическим
значением), которые и объединяются в одну лексему. Однако свойство ре-
гулярности, вообще говоря, независимо от свойства обязательности: как
мы убедимся в следующем разделе, возможна регулярность без обязатель-
ности; и, как нам предстоит убедиться сейчас, возможна обязательность
без регулярности.
Что в точности означает эта последняя ситуация? В языке существу-
ет грамматическая категория, которая обязательна, т.е., например, какая-то
одна из ее граммем выражается при каждом существительном данного
языка. Но оказывается, что если основа существительного сочетается с
граммемой A, то она уже не может сочетаться с граммемой B (и наоборот).
Такая ситуация вполне возможна; она означает, что определенное множе-
ство лексем данного языка без остатка разбивается на непересекающиеся
подклассы, каждый из которых характеризуется своим значением некото-
рой грамматической категории. Эта категория приписывается, таким обра-
зом, лексемам, а не словоформам и задает грамматическую классификацию
лексики; поэтому она и называется классифицирующей.
32
Одним из наиболее характерных примеров классифицирующей кате-
гории является категория грамматического рода существительных в языке
типа русского: действительно, в русском языке каждое существительное –
какого-то рода (и при этом только одного из трех возможных), но, за срав-
нительно немногочисленными исключениями (типа супруг ~ супруга), осно-
ва существительного не может менять своего «раз и навсегда» в языке уста-
новленного рода: не существует «родовых парадигм», существуют только
«родовые классы», которые объединяют соответственно все лексемы муж-
ского, женского и среднего рода.
Напомним, что для русских прилагательных ситуация, как известно, принципи-

ально иная: род прилагательных – словоизменительная, а не словоклассифицирующая
категория, поскольку каждая адъективная основа в нормальном случае сочетается с по-
казателями всех трех родов; прилагательные, в отличие от существительных, имеют
родовые парадигмы.
Интересной проблемой описания грамматического поведения русских суще-
ствительных является при этом следующая. Хотя для русских существительных корре-
ляции по роду в целом и нехарактерны, в отдельных областях субстантивной лексики
присутствуют примеры таких случаев, когда одна и та же основа может иметь разный
род. Это либо единичные пары типа супруг ~ супруга, либо некоторые личные имена
(Александр ~ Александра, Валентин ~ Валентина, Валерий ~ Валерия, Евгений ~ Евге-
ния), либо субстантивированные прилагательные и причастия типа больной ~ больная,
заведующий ~ заведующая или славянские фамилии типа Петров ~ Петрова, Вязем-
ский ~ Вяземская, также этимологически восходящие к притяжательным прилагатель-
ным. Заметим, что основы среднего рода в таких корреляциях участвуют гораздо реже:
можно указать лишь немногочисленные тройки субстантивированных прилагательных
типа чужой ~ чужая ~ чужое, а из более системных случаев – названия небольших
населенных пунктов типа Петрово или Никольское. Во всех этих случаях, тем не ме-
нее, предпочтительнее считать, что речь идет не о словоизменительной категории рода,
а о словообразовательной конверсии по роду, так как перед нами не разные формы од-
ного и того же существительного, а разные субстантивные лексемы, пусть и связанные
продуктивным (в некоторых случаях) словообразовательным отношением, выражен-
ным изменением родовой принадлежности основы. Подробнее см. ниже Гл. 3, 1.4; о
понятии конверсии см. также Мельчук 1973 и 2000, Плунгян 2000: 67-70. Иной анализ
этих фактов предлагается в Spencer 2002 (ср. также Крылов 1997), где обсуждается
возможность выделения для части русской субстантивной лексики словоизменительной
категории рода.
Другим примером классифицирующей категории является, по всей

вероятности, русский вид. Каждая основа русского глагола может быть
либо «совершенного» (ср. купить, лечь), либо «несовершенного» (ср. то-
пить, течь) вида; так называемые «двувидовые» основы типа казнить или
арендовать трактуются как омонимичные (ср. выше, 1.3). При этом далеко
не каждая русская глагольная основа может «позволить себе» изменить
свой вид на противоположный без каких-либо дополнительных изменений
лексического значения: так например, лексема плакать – несовершенного
вида, а все ее однокоренные корреляты совершенного вида (типа запла-
33
кать, проплакать, отплакать, выплакать, наплакать, всплакнуть и т.д., и
т.п.) являются самостоятельными лексемами, поскольку, помимо «чистой»
разницы в виде, они обладают и нетривиальными лексическими отличия-
ми. Ввиду того, что такая ситуация в русском языке является массовой,
русский вид (поскольку в его обязательном характере сомневаться не при-
ходится) целесообразно считать классифицирующей грамматической кате-
горией, создающей скорее «аспектуальные классы», чем «аспектуальные
парадигмы». Впрочем, справедливости ради следует признать, что отно-
шения между элементами пар типа оплакать ~ оплакивать вполне могут
считаться парадигматическими (т.е. словоизменительными); однако в рус-
ской глагольной лексике доминирующими они пока не являются (хотя в
течение последних 200-300 лет наблюдается существенный рост числа та-
ких пар). Преимущественно классифицирующий характер видовых оппо-
зиций отличает русский (и другие славянские языки) от многих языков ми-
ра, имеющих отчетливо словоизменительную категорию вида (аспекта);
подробнее см. Гл. 7, § 1.
Существенные признаки словоклассифицирующей категории во
многих языках мира (в том числе, по всей вероятности, и в русском) де-
монстрирует также залог. Действительно, если проанализировать, напри-
мер, свойства всего множества русских возвратных глаголов (типа откры-
ваться, уклоняться или смеяться), то можно заметить по крайней мере
следующее: (i) любой русский глагол может быть охарактеризован как
«возвратный» или «невозвратный» (какая бы сложная и многообразная се-
мантика ни стояла, как и в случае вида, за этим грамматическим ярлыком);
(ii) имеется некоторый фрагмент глагольной лексики, в котором глаголы
легко образуют пары вида взрывать ~ взрываться, открывать ~ откры-
ваться; (iii) при этом многие другие русские глаголы стоят вне данной
корреляции, характеризуясь либо только как возвратные (бояться, ка-
саться, смеяться), либо только как невозвратные (принадлежать, напа-
дать); (iv) часто отношения между возвратным и невозвратным глаголом
сильно идиоматизированы, что нехарактерно для элементов словоизмени-
тельной парадигмы (возить ~ возиться, знать ~ знаться, мотать ~ мо-
таться, и мн. др.). Всё это указывает на словоклассифицирующую приро-
ду русского возвратного (или «медиального», см. подробнее Гл. 5) залога;
подробнее об этой проблеме см. также Вимер 2006.
Классифицирующие категории, как показывает пример русского ро-
да, чаще всего оказываются синтаксическими (см. подробнее Гл. 3, § 1). В
случае же несинтаксической грамматической категории перед нами, скорее
всего, переходный феномен, отражающий промежуточный этап эволюции
словообразовательного значения в словоизменительное, первую ступень
его грамматикализации (что вполне применимо и к русскому виду, и к рус-
скому залогу).
34
Итак, внутри класса обязательных (грамматических) языковых зна-
чений, или граммем, мы различаем, с одной стороны, семантические и
синтаксические граммемы и, с другой стороны, словоклассифицирующие
и словоизменительные граммемы. Такое деление (наиболее полное обос-
нование которого дано в Зализняк 1967; ср. также Ревзина 1973) является
достаточно распространенным (особенно в российской традиции), но от-
нюдь не единственным. Укажем основные содержательные и терминоло-
гические отличия от нашей классификации, встречающиеся в лингвисти-
ческих работах.
С одной стороны, сам термин грамматические значения может при-
меняться к несколько большему по объему классу значений, включая не
только граммемы, но и дериватемы (т.е. практически термин «грамматиче-
ский» употребляется в значении ‘нелексический’). Такое словоупотребление
(характерное для англоязычной лингвистики и воспринятое в последних
версиях морфологической теории И. А. Мельчука) как бы воспроизводит
противопоставление «лексики» и «грамматики» (хотя даже и с этой точки
зрения словообразование, как известно, частично относится к лексике). Од-
нако недостаток его в том, что оно создает терминологический разрыв меж-
ду понятиями «грамматическое значение» и «грамматическая категория» (за
которым во всех случаях сохраняется его традиционное понимание): полу-
чается, что не всякое грамматическое значение в новом понимании может
образовывать грамматическую категорию. Чтобы преодолеть этот разрыв,
И. А. Мельчук предлагает называть обязательные грамматические значения
словоизменительными (англ. inflectional) и говорить не о грамматических, а
скорее о словоизменительных категориях (правда, по-прежнему состоящих
из традиционных «граммем»15). Такое употребление более последовательно,
но в этом случае страдает термин «словоизменительный», который начина-
ет обозначать значение граммемы вообще, а не значение словоизменитель-
ной граммемы, как это было ему первоначально свойственно16. Приведем
для наглядности таблицу, отражающую различия в употреблении основных
грамматических терминов в «Курсе общей морфологии» и в настоящей кни-
ге, воспроизводящей более традиционный подход (совпадающие термины –
такие как, например, «граммема» – не приводятся):
15
«Логически более последовательно было бы ввести термин флексионема для
значений словоизменительных категорий и употреблять термин граммема для сово-
купности флексионем и дериватем. Мы, однако, не решились слишком резко нарушить
традицию» (Мельчук 1997: 251).
16
В системе И. А. Мельчука термин «словоклассифицирующая категория» от-
сутствует, а, например, грамматический род существительных, описывается как «при-
знак синтактики субстантивных лексем» (Мельчук 1998: 242); с другой стороны, вид
русского глагола считается словоизменительной категорией. Заметим, что такая трак-
товка делает более громоздким и определение согласования (ср. Гл. 3, 1.1).
35
традиционная терминология терминология И.А. Мельчу-
ка
нелексическое значение грамматическое значение
грамматическое значение словоизменительное значение
словоизменительное значение ?
словоклассифицирующее значение ?
Таким образом, видно, что, расширив объем понятий «грамматиче-

ского» и «словоизменительного», И. А. Мельчук пожертвовал противопо-
ставлением словоизменительных и словоклассифицирующих категорий.
Напомним также, что объем понятия «словоизменительный» не-
сколько иной и в тех терминологических системах, которые, ближе следуя
«фортунатовской» грамматической традиции, терминологически противо-
поставляют «словообразование» (= выражение дериватем), «формообразо-
вание» (= выражение синтаксических граммем) и «словоизменение» (= вы-
ражение семантических граммем): в этом случае словоизменительные зна-
чения, напротив, соотносятся не с более широким (как у И. А. Мельчука), а
с более узким по сравнению с нашим классом значений – семантических
грамматических значений. Из российских работ по морфологии такая си-
стема принята, например, в исследовании Кубрякова 1974 (ср. также Бон-
дарко 1976).
Мы обсудили чисто терминологические различия в употреблении
основных грамматических терминов. С другой стороны, существуют важ-
ные содержательные различия в их интерпретации, которые вытекают из
иного понимания природы грамматических значений. Как правило, при
альтернативных трактовках свойство обязательности не считается цен-
тральным свойством грамматических значений.
Существуют грамматические теории, которые вообще не считают
проблему противопоставления словоизменительных и словообразователь-
ных значений важной (а само это противопоставление – имеющим теоре-
тический статус); такие теории (особенно типичные для раннего генерати-
визма) исходят из синтаксически ориентированных и «морфемоцентрич-
ных» моделей языка, в которых словоформы «собираются» из морфем
приблизительно так же, как предложения «собираются» из словоформ; в
таких моделях нет места понятию парадигмы, категории и многим другим
из традиционного морфологического арсенала; фактически, нет места и
понятию слова (ср. Selkirk 1982, Di Sciullo & Williams 1987, Lieber 1992 и
др.).
С другой стороны, некоторые варианты генеративных моделей (в
особенности, так называемая «расщепленная морфология» С. Андерсона)
исходят из того, что граница между словоизменением и словообразовани-
ем существует и вполне отчетлива, но проводят ее не между обязательны-
ми и необязательными значениями, а между синтаксическими и несинтак-
36
сическими (морфологическими) значениями. Известна лаконичная форму-
лировка Андерсона «inflectional morphology is what is relevant to the syntax»
(S. Anderson 1982: 587), т.е. «словоизменительная морфология – это мор-
фология, которая синтаксически релевантна»; при таком подходе прихо-
дится либо специально доказывать, что значения типа глагольного вида
или числа существительного каким-то образом связаны с синтаксисом, ли-
бо исключать их из числа грамматических. Андерсон предпочитает идти
по первому пути, ссылаясь, например, на то, что такие грамматические ка-
тегории, как число, контролируют согласование и тем самым «синтаксиче-
ски релевантны», но во многих случаях такая аргументация оказывается
слишком искусственной и неубедительной. Трудно принимать всерьез и
такие встречающиеся иногда «доказательства» синтаксического статуса
глагольных категорий, как ссылки на то обстоятельство, что в ряде генера-
тивных моделей языка им соответствует особый элемент синтаксической
структуры – так называемая «функциональная проекция»; здесь проявля-
ется прямолинейное, но весьма характерное для сторонников генеративной
идеологии отождествление тех или иных эфемерных особенностей устрой-
ства их моделей языка и собственно фактов языка.
Напротив, многие сторонники «фортунатовской» школы (также ста-
вившие знак равенства между грамматическими и синтаксическими значе-
ниями) шли по второму пути, считая, например, значение числа у русских
существительных словообразовательным (ср. Аванесов & Сидоров 1945:
70, Булатова 1983 и др.). Но и такая трактовка во многом уязвима – см.,
например, ее критический разбор в Зализняк 1967: 55-57 и Булыгина 1980.
Исключение несинтаксических значений из числа грамматических, может
быть, и дает возможность провести более жесткую и однозначную грани-
цу, но существенно обедняет реальную картину; «синтаксическая» модель
грамматики оказывается, в конечном счете, слишком приблизительной и
схематической. Не случайно в более поздней статье (Bickel & Nichols 2007:
169) на ту же тему, что и у Андерсона, была принята гораздо более рас-
плывчатая формулировка, согласно которой словоизменительные морфо-
логические категории «систематически отражают грамматический кон-
текст» (are regularly responsive to the grammatical environment in which they
are expressed). Эту формулировку трудно считать удачной (поскольку под
словами regularly responsive можно подразумевать практически всё что
угодно), но характерен проявляющийся в ней отказ от критерия «синтак-
сической релевантности» как слишком узкого.
Если многие формальные теории исходят из ненужности различения
грамматических и неграмматических значений, то многие когнитивные и
функциональные теории исходят из невозможности их различения. В их
аргументации (укажем прежде всего такие работы, как Dressler 1989, Plank
1994, Aikhenvald 2007; ср. также Перцов 1996a, 2001) центральную роль
играет отсутствие жесткой границы между семантическими граммемами и
37
дериватемами, а также трудность применения критерия обязательности во
многих «спорных» ситуациях (мы специально рассмотрим такие случаи
ниже). Сторонники этого направления отрицают ведущую роль обязатель-
ности при определении грамматического значения и вместо одной обяза-
тельности предлагают использовать целый набор признаков, позволяющих
упорядочить языковые значения на «шкале грамматичности»; соответ-
ственно, в рамках такой системы взглядов необязательное значение вполне
может быть признано словоизменительным, если оно удовлетворяет ка-
ким-то другим критериям (например, является регулярным, не меняет ча-
сти речи, не идиоматично, его показатель содержит фонемы или вызывает
чередования, характерные для других грамматических показателей данно-
го языка, и т.д., и т.п.). Слабые стороны такого подхода в принципе те же,
что и у любого построения, использующего многофакторный анализ:
предложенные критерии очевидным образом нуждаются в ранжировании
(«более важные» – «менее важные»), а это трудно сделать единственным
образом; кроме того, применение разных критериев к одному и тому же
«тестируемому» значению часто дает противоположные результаты (что
если, например, некоторое значение регулярно и не меняет части речи, но
его показатель вызывает нетипичные чередования?), и необходимо разра-
батывать специальные процедуры принятия решения для всех таких случа-
ев. Сложные формальные механизмы, предлагаемые в некоторых совре-
менных теориях (таких, как, например, теория оптимальности) сами по се-
бе не могут решить эту проблему, так как результат работы этих механиз-
мов в сильной степени зависит от способов представления исходных дан-
ных, а этот способ определяется исследователем; возникает известный эф-
фект «доказательства доказанного».
Как читатель, вероятно, уже почувствовал, практически во всех пе-

речисленных теориях есть доля истины: они опираются на те свойства
грамматических значений, которые им действительно присущи (или могут
быть присущи в языках определенного типа). Грамматические значения
встречаются не во всех языках мира, причем граница между граммемами и
дериватемами действительно ни в одном языке не является жесткой (а в
некоторых языках особенно размыта); с другой стороны, наиболее типич-
ные граммемы (хотя и не все!) действительно в сильной степени связаны с
выражением синтаксических отношений. Тем не менее, мы полагаем, что
опора на свойство обязательности позволяет понять более фундаменталь-
ные особенности функционирования языковых систем и, с другой сторо-
ны, дает в распоряжение исследователя достаточно гибкий понятийный
аппарат. В то же время, существуют такие области, в которых использо-
вать понятие обязательности особенно сложно; на факты такого рода кри-
тики теории обязательности чаще всего ссылаются. Ниже мы, как и обеща-
ли, кратко рассмотрим наиболее типичные случаи.
38
§ 3. Разбор некоторых трудных случаев: «грамматическая пери-
ферия»
В самом начале данной главы мы отмечали, что в основе нашего по-
нимания грамматического значения лежит представление о градуальном
характере грамматичности. Это представление опирается на аргументы
прежде всего диахронического порядка. В истории языков грамматические
категории не возникают внезапно; они являются результатом длительной
эволюции исходно различных языковых элементов, постепенно начинаю-
щих образовывать некоторые «обязательные конфигурации» (которые с
течением времени могут измениться или распасться). Именно поэтому
грамматические категории не являются жестко заданными и неизменными
логическими структурами; по этой же причине в языках мира безусловно
возможны «более грамматические» и «менее грамматические» явления.
Компактное множество взаимоисключающих и обязательных морфологи-
ческих показателей, образующих парадигму с ясной структурой – идеаль-
ный случай «прототипической» грамматической категории 17; но наряду с
такими случаями в языках имеется и целый ряд других более маргиналь-
ных образований. Мы рассмотрим некоторые наиболее важные отклонения
от «прототипической» грамматической категории (так сказать, явления
«грамматической периферии»); к их числу относятся:
неморфологически выражаемые грамматические значения;

регулярные, но необязательные морфологические значения («квази-
граммемы»);
случаи импликативной реализации граммем;
ограниченно (или частично) обязательные значения.
3.1. Неморфологически выражаемые грамматические значения

Как уже отмечалось выше, процедура установления обязательного
характера произвольного значения является наиболее простой в том слу-
чае, когда это значение является морфологическим (т.е., грубо говоря, ко-
гда оно выражается некоторым аффиксом в составе словоформы). Аффикс
в составе словоформы, как правило, занимает определенную позицию; аф-
фиксы, исключающие друг друга в одной и той же позиции, легко объеди-
няются в парадигму. Таким образом, сама жесткость морфологической
структуры словоформы способствуют появлению обязательных категорий.
Все эти благоприятные условия отсутствуют, если мы имеем дело с
неморфологическим грамматическим показателем (типа вспомогательного
глагола или частицы). Предположим, мы имеем дело с сочетанием двух
17
О грамматической категории как о феномене с нежесткой прототипической
структурой, состоящей из центра и периферии (подобно многим другим ключевым
лингвистическим понятиям), см., в частности, Taylor 2003, Апресян 2004.
39
глаголов – основного и «вспомогательного». Чему может быть противопо-
ставлено значение, выражаемое вспомогательным глаголом? Значению,
выражаемому другим вспомогательным глаголом? Другим аффиксом?
Вместо компактного, ограниченного и жестко структурированного про-
странства словоформы, мы вынуждены перенести поиски обязательной ка-
тегории на гораздо более зыбкую почву глагольной синтагмы или даже
предложения в целом. Эта проблема известна в лингвистике, с одной сто-
роны, как проблема так называемых «категорий предложения» 18 и, с дру-
гой стороны, как проблема «аналитических форм» (напомним, что «анали-
тическим» принято называть неморфологическое выражение грамматиче-
ского значения, см. § 2).
Существует и иное, расширенное употребление термина «аналитический» –

фактически, просто в значении «неморфологический»; так, иногда говорят, что кон-
струкция оказать помощь – это аналитический эквивалент глагола помочь. Ниже мы
будем придерживаться только более узкого понимания этого термина, при котором
аналитизм является характеристикой способа выражения именно грамматических зна-
чений.
Аналитический показатель граммемы относительно легко выделяет-

ся только в том случае, если какие-то другие граммемы данной категории
имеют морфологическое выражение (ср. аналитический показатель буду-
щего времени в русском языке, аналитический показатель перфекта в ан-
глийском, и т.п.); этот принцип иногда называется «критерием Смирниц-
кого» (см. Смирницкий 1956 и 1959: 62-85; ср. также Арутюнова 1965,
Храковский 1965 и Мельчук 1997: 334-339). Однако существование полно-
стью аналитической парадигмы (в которой были бы противопоставлены
друг другу несколько взаимоисключающих аналитических показателей)
более проблематично, хотя, по-видимому, в таких языках как хауса, волоф
(в Западной Африке) или самоа (в Полинезии) глагольные и именные па-
радигмы, если они существуют, являются именно аналитическими. С дру-
гой стороны, одиночный неморфологический показатель, явным образом
не противопоставленный никаким другим, никогда не может рассматри-
ваться как грамматический – даже если он выражает потенциально грам-
матическое значение (типа многократности или длительности, отрицания
18
О «категориях предложения» обычно говорят применительно к таким значе-
ниям из Универсального грамматического набора, которые в языках мира имеют тен-
денцию к аналитическому выражению, а в семантическом отношении не являются явно
выраженными модификаторами ни имен, ни глаголов (хотя всё же тяготеют к глаголь-
ным категориям); примером могут служить показатели вопроса, фокуса, контрастивно-
сти и нек. др. (т.е. в основном относящиеся к коммуникативно-прагматической сфере).
Подробнее об этом типе значений см., например, Калинина 2004 и Сумбатова 2004; ср.
также Тестелец 2001, Гл. IX.
40
или вопроса, возможности или желания, и т.п.); в некоторых из таких слу-
чаев речь может идти о «квазиграммемах» (см. ниже, раздел 3.2).
В качестве примера языка с последовательно аналитической грамматикой рас-

смотрим полинезийский язык самоа (ср. Mosel & Hovdhaugen 1992). Все словоизмени-
тельные категории имени и глагола в самоа являются аналитическими (сравнительно
немногочисленными аффиксами выражаются только словообразовательные значения).
Так, каждая глагольная основа в предложении сопровождается одной «частицей» из
определенного фиксированного набора (около десяти); эти частицы не сочетаются друг
с другом в одном предложении и выражают значения вида, времени и наклонения (в
семантическом отношении вполне типичные для многих глагольных систем языков
мира): ср. ‘ua ПЕРФЕКТ, sā ПРОШ.ДЛИТ, e ХАБИТУАЛИС, ‘a БУД, ‘ia КОНЪЮНКТИВ и т.п.
(имена граммем условные и отражают только их базовые употребления). Существенно,
что при глаголе может и не употребляться никакой частицы, но такая ситуация воз-
можна только в строго определенном числе случаев и отсутствие частицы передает
строго определенные значения (например, повелительного наклонения); тем самым,
имеются все основания говорить о существовании дополнительно одного или несколь-
ких нулевых аналитических показателей в глагольной системе самоа. Такая «безупреч-
ная» с теоретической точки зрения аналитическая парадигма – сравнительно редкое яв-
ление. Важно, тем не менее, подчеркнуть, что, вопреки традиционной «морфологиче-
ски ориентированной» точке зрения19, полностью аналитические парадигмы вполне
возможны.
Разумеется, более типичной является ситуация, когда аналитические и синтети-
ческие формы в языке сосуществуют, причем соответствие между типом грамматиче-
ского значения и степенью морфологичности его выражения далеко не случайно. Так,
формы прогрессива, перфекта или будущего времени гораздо чаще являются аналити-
ческими, чем формы аориста или имперфекта (об этих терминах см. Гл. 7, 1.4). Боль-
шим количеством слабо грамматикализованных аналитических форм-«сателлитов»
(при чётко выделимом «синтетическом ядре») в глагольной парадигме отличаются ибе-
ро-романские, индоарийские, тюркские, дравидийские языки.
Следует также иметь в виду, что в некоторых языках (все или почти все) грам-
матические категории глагола выражаются аналитически, но при этом кумулятивно:
иначе говоря, в предложении употребляется особая лексема (словоформа или клитика),
представляющая собой морфологически не членимую глагольную флексию. Такие яв-
ления встречаются в некоторых иранских, кушитских, австралийских языках. В описа-
ниях кушитских языков аналитические глагольные показатели обычно называются
«индикаторами» (или «селекторами»; ср. Mous 2006), в описаниях австралийских язы-
ков – «катализаторами».
Еще одна разновидность аналитической глагольной системы возникает в языках,
в которых аналитические показатели глагольных категорий в ходе исторической эво-
люции образуют единый комплекс с личными местоимениями (наподобие английских
единиц типа I’ll или he’s, но с гораздо большей степенью слитности, вплоть до полной
фузии и кумуляции). Таким образом в языке может возникать несколько серий пригла-
гольных личных местоимений, противопоставленных по наборам глагольных граммем,
кумулятивно выражаемых вместе с местоименным показателем. Это явление особенно
характерно для части языков Западной Африки (южных манде, атлантических и др.).
19
Ср. одну из наиболее радикальных версий этого принципа в формулировке
А. И. Смирницкого: «Не может быть грамматической категории, представленной лишь
одними аналитическими формами» (Смирницкий 1959: 82).
41
Именные категории выражаются аналитическими показателями реже, но в ав-
стронезийских языках (и особенно в языках Океании) принято выделять аналитические
показатели падежа (включая особый показатель номинатива или абсолютива!) и числа
(о последних см. специальное исследование Dryer 1989).
Напомним, наконец, и о такой разновидности аналитического выражения грам-
матических значений, как случай «скрытых категорий» (см. также выше, 1.3 и Гл. 3,
1.2), которые не выражаются непосредственно при лексеме-носителе грамматического
значения, а только при единицах, согласующихся со словоформами этой лексемы. Так
устроено, например, выражение рода и числа существительных во французском языке
(в подавляющем большинстве случаев) или выражение числа и падежа существитель-
ных у обширных классов слов в немецком языке. Как мы уже отмечали в разделе 1.3,
тенденции к проявлению аналитизма такого типа имеются и в русском языке, в гла-
гольной и особенно в именной сфере. Действительно, в качестве искусственной иллю-
страции масштабов данного явления можно составить целое русское предложение, в
котором ни одна из словоформ не будет обладать какими бы то ни было морфологиче-
скими показателями грамматических категорий, например: А кенгуру к бюро скок, досье
хвать, в метро шмыг – и хоть бы хны! Это предложение напоминает по своей структу-
ре тексты изолирующих языков, но стоит добавить в него хотя бы согласуемые прила-
гательные или местоимения, как картина меняется, и «скрытые категории» начинают
выражаться, ср.: наши кенгуру к дальнему бюро скок, оба досье хвать… и т.п.
Лингвисты неоднократно обращали внимание на связь обязательно-

сти с морфологическим выражением граммемы (ср. Гринберг 1960, Bybee
& Dahl 1989, Маслова 1994); в работе Bybee & Dahl 1989 даже утверждает-
ся, что для неморфологических показателей признак обязательности в
большинстве случаев нерелевантен (это утверждение, по-видимому, всё же
является слишком сильным, но по крайней мере применительно к «оди-
ночным» неморфологическим показателям оно может быть верным). С
другой стороны, исследователи, работающие в рамках «теории граммати-
кализации» (см. Гл. 2, 1.2), часто фактически отождествляют (сознательно
или имплицитно) грамматикализацию и морфологизацию; ср. в особенно-
сти Lehmann 1982, Croft 1990 и Bybee et al. 1994.
Действительно, морфологическое выражение грамматического зна-
чения – закономерный результат его эволюции по пути грамматикализа-
ции; собственно, существование таких единиц языка, как слова (т.е. жест-
кие комплексы корневых и аффиксальных морфем), во многом и объясня-
ется существованием грамматическим морфем, которые не нуждаются в
синтаксической самостоятельности и сливаются в единый комплекс со
своим именным или глагольным модификатором. Однако на начальных
этапах своего существования в языке грамматические показатели еще яв-
ляются самостоятельными словоформами; морфологический статус они
приобретают постепенно, через стадию клитик и других промежуточных
образований (см. Плунгян 2000: 18-35). Для грамматической семантики
аналитические грамматические показатели не представляют существенной
проблемы: любое грамматическое значение может выражаться как анали-
тически, там и морфологически, т.е. внутрисловно, аналитическое выраже-
42
ние лишь свидетельствует, как правило, о более поздней грамматикализа-
ции соответствующего показателя. Следует лишь помнить о том, что мор-
фологический (аффиксальный) статус и грамматичность – свойства близ-
кие и частично коррелирующие, но, в общем случае, независимые. Гораздо
большую проблему аналитические показатели создают для универсальных
синтаксических теорий структуры предложения, так как сама возможность
аналитического выражения некоторого значения в части языков, как пра-
вило, приводит к необходимости трактовать показатель этого значения то
как отдельный элемент синтаксической структуры, то как часть слова, «не-
видимую» для синтаксиса (и к тому же учитывать множество пограничных
и переходных явлений).
3.2. «Квазиграммемы»
Следующий «камень преткновения» в концепции грамматического
как обязательного – необязательные, но регулярно выражаемые значения.
Это самый близкий к грамматическим класс значений, который как с фор-
мальной, так и с содержательной точки зрения часто с трудом от них отли-
чим (особенно в тех языках, где такие значения многочисленны). С диа-
хронической точки зрения такие значения, бесспорно, являются этапом,
непосредственно предшествующим образованию полноценных граммати-
ческих категорий: это как бы уже полностью сформировавшиеся грамме-
мы, но еще не «собранные» в категории. И. А. Мельчук недавно предло-
жил для таких значений термин «квазиграммема» (ср. Мельчук 1997: 286-
288 et passim; ср. также Перцов 1996a, 2001); подчеркнем, что в плане язы-
ковой эволюции квазиграммема – это не столько «вырожденная» (Мельчук
1997: 251), сколько именно еще «не рожденная» граммема.
В концепции И. А. Мельчука понятие квазиграммемы не играет существенной

роли и является относительно поздней маргинальной «поправкой» к общей теоретиче-
ской схеме: И. А. Мельчук, с одной стороны, предлагает считать граммемами обяза-
тельные значения, но, с другой стороны, указывает, что квазиграммемы также «при-
надлежат к словоизменению» и вообще в теоретических рассуждениях должны отож-
дествляться с граммемами «везде, где это не приводит к противоречиям» (Мельчук
1997: 288). При таком двойственном подходе остается неясным, входит или всё же в
конечном счете не входит обязательность в определение «словоизменительного значе-
ния». Н. В. Перцов устраняет это противоречие, эксплицитно отказываясь от критерия
обязательности и предлагая при проведении границы между словообразованием и сло-
воизменением опираться на многофакторный анализ в духе Дресслера и Планка (о ко-
тором см. выше); тем самым, для Н. В. Перцова понятие квазиграммемы оказывается
одним из центральных понятий грамматической теории.
Из сказанного ясно, что основной особенностью квазиграммем явля-

ется их «одиночный» характер: они не формируют категории и образуют
привативные, а не эквиполентные оппозиции.
43
Почему же возникает потребность в таком промежуточном понятии?
Почему нельзя просто отнести случаи регулярно выражаемых необяза-
тельных значений к словообразованию? По-видимому, можно указать две
причины этого. Во-первых, существует представление о словообразовании
как об области относительно (или преимущественно) нерегулярных явле-
ний, отражаемых в словаре, а не в грамматике языка; во-вторых, некото-
рые из тех значений, которые выражаются квазиграммемами, содержа-
тельно слишком мало похожи на канонические словообразовательные зна-
чения (тяготея к области «сильных» граммем из деривационно-
грамматического континуума).
Рассмотрим эти соображения по очереди. Представление о словооб-
разовании как о нерегулярном, «словарном» явлении основано преимуще-
ственно на флективных языках классического индоевропейского типа, где
словообразование и словоизменение противопоставлены достаточно от-
четливо и переходная зона между ними практически отсутствует. Матери-
ал таких языков позволяет отождествлять два, вообще говоря, абсолютно
разных свойства: привативный характер оппозиции между исходным и
производным элементом и семантическую непредсказуемость производно-
го элемента. Действительно, обычно при характеристике словообразования
индоевропейского типа исследователи настаивают на том, что словообра-
зовательные показатели «создают новые лексические единицы», т.е. преж-
де всего пополняют словарь данного языка; в неявном виде это утвержде-
ние означает, что производная единица имеет многообразные и нетриви-
альные семантические отличия от исходной, т.е. для нее необходимо, на
более техническом языке, заводить «новую словарную статью». Всякий
раз, когда сторонники такой точки зрения имеют дело с неидиоматичными
производными единицами, которые можно описывать «в той же словарной
статье», что и производное слово, они склонны объявлять эти единицы
элементами словоизменительной парадигмы – просто потому, что с неиди-
оматичным, «автоматическим» словообразованием (таким же или почти
таким же, как словоизменение) они никогда не сталкивались.
В действительности, даже в индоевропейских языках отдельные примеры регу-

лярного словообразования имеются; часто грамматическая традиция «маскирует» их
под словоизменение (как это имело место в случае с причастиями, рассмотренном вы-
ше). Подобно тому, как по степени членимости словоформы в языке образуют конти-
нуум (от формантов до морфоидов, ср. Плунгян 2000: 32-35), так и по степени идиома-
тичности словообразование любого языка колеблется между полностью или почти пол-
ностью идиоматичным и полностью или почти полностью регулярным; если идиома-
тичное словообразование следует описывать в словаре (поскольку значение слов типа
утренник не может быть получено ни по каким общим правилам), то регулярное слово-
образование можно описывать в грамматике (ср. Мельчук 1990), но от этого оно еще не
становится автоматически словоизменением.
44
Между тем, существует значительное количество языков (алтайские,
уральские, дравидийские, баскский, кечуа и мн. др. 20), в которых дерива-
ционные морфемы многочисленны, регулярны и неидиоматичны; напри-
мер, показатель агентивности или каузативности может в таких языках
свободно присоединяться к любой глагольной основе (если это допускает-
ся ее семантикой). Очевидным образом, слова, содержащие такие морфе-
мы, не должны описываться «отдельной словарной статьей» – соответ-
ствующие аффиксы должны просто перечисляться в грамматике, с указа-
нием их структурных и семантических характеристик, необходимых для
построения правильных словоформ с этими аффиксами. Вместе с тем, если
регулярные аффиксы выражают типичные словообразовательные значе-
ния, то неясно, почему, собственно, их нельзя считать словообразователь-
ными. Значительное количество «квазиграмматических» показателей, упо-
минаемых в лингвистических работах, вполне допускает такую интерпре-
тацию. В частности, вполне обычными регулярными дериватемами явля-
ются венгерский потенциалис (с суффиксом -hAt-) и японский дезидератив
(с суффиксом -ta-), которые в Мельчук 1997: 287 приводятся в качестве
примеров квазиграммем (последний к тому же меняет часть речи исходной
лексемы, поскольку, присоединяясь к глаголам, образует прилагательные).
Материал агглютинативных языков еще раз убеждает в том, что в
общем случае регулярность и обязательность – совершенно независимые
свойства (напомним, что мы уже обсуждали другой аспект этой проблемы
в связи со словоклассифицирующими – т.е. обязательными, но не регуляр-
ными категориями в § 2). Степень регулярности некоторого значения
определяет лишь технику его описания (в словаре vs. в грамматике), тогда
как обязательность значения определяет, выступает ли оно как элемент не-
которой навязываемой говорящему категории или свободно выражается в
соответствии с коммуникативным замыслом говорящего. Регулярность –
чисто формальное свойство; обязательность же в конечном счете отражает
способ концептуализации действительности в данном языке.
Более сложная ситуация возникает в том случае, когда регулярным,
но не обязательным оказывается значение из зоны «сильных» граммем.
Соответствующие значения выражаются в языках мира либо аффиксами –
и тогда они должны образовывать грамматические категории, либо корня-
ми (т.е. клитиками или автономными словоформами) – и тогда, если они не
образуют аналитической парадигмы, то они являются просто частью лек-
сики данного языка и должны быть описаны в словаре (как предлоги, ме-
20
Все эти языки в морфологическом отношении являются агглютинативными, и
корреляция между агглютинативной морфологией и регулярным словообразованием
отнюдь не случайна. Об агглютинации как об отсутствии ограничений на сочетаемость
морфем друг с другом и о сходстве внутрисловных отношений между агглютинатив-
ными морфемами с межсловными синтаксическими отношениями см. подробнее Plung-
ian 2001a.
45
стоимения, союзы и подобные «служебные» в широком смысле элементы).
Единственным конфликтным случаем здесь был бы тот, если бы в языке
обнаружился хотя и аффиксальный, но не обязательный носитель «сильно-
го» грамматического значения. С нашей точки зрения, такая ситуация в
естественных языках всё же крайне редка (если вообще возможна); для
большинства примеров, которые обсуждаются в литературе, обычно суще-
ствует альтернативная морфологическая интерпретация. Этот вопрос нуж-
дается в дальнейшем изучении.
Так, есть гораздо больше оснований считать английский посессивный показа-

тель ’s (оформляющий как имена, так и именные синтагмы типа the king of England’s
daughter) клитикой (а не «мигрирующим суффиксом», как предлагается в Мельчук
1997: 287); с этой точки зрения предпочтительнее и трактовка русского -ка (в сочетани-
ях типа сядь-ка, а ну-ка сядь, пусть-ка он сядет) как слабоотделимой клитики (а не
суффикса, как предлагается в Перцов 1996b). С другой стороны, утверждения о необя-
зательности, например, показателей падежа или числа существительных в тюркских
или иранских языках, которые часто можно встретить в литературе (ср. Гузев & Наси-
лов 1981, Касевич 1988: 180-181, Яхонтов 1991 и др.), скорее всего, основаны на фактах
иного рода: в действительности в таких случаях речь должна идти не о необязательно-
сти этих показателей, а об их импликативной реализации (см. непосредственно ниже).
3.3. Импликативная реализация граммем

Обязательность грамматической категории G1 (для элементов из
класса K) предполагает такую ситуацию, когда какая-то одна из граммем
G1 выражена при всех случаях употребления соответствующего элемента
из K («носителя категории») в тексте. Между тем, существуют случаи
(именно они и будут предметом обсуждения в этом и частично в следую-
щем разделе), когда грамматическую категорию считают обязательной не-
смотря на то, что в ряде контекстов никакая из ее граммем не выражена
при носителе категории.
Один из таких случаев (который мы предлагаем называть «имплика-
тивной реализацией» грамматической категории) состоит в том, что в
«спорных контекстах» употребление граммем категории G1 запрещено: оно
блокируется граммемами некоторой другой грамматической категории G2.
Так, в русских глагольных словоформах в принципе различается либо ли-
цо/число, либо род/число подлежащего; лицо (но не род) различается в
формах презенса (я приду, он / она придёт); род (но не лицо) различаются в
формах прошедшего времени (я / ты пришёл / пришла, он пришёл, она при-
шла). При буквальном понимании терминов, и род, и лицо для русского гла-
гола окажутся не обязательны; но мы видим, что невозможность выразить
эти значения всякий раз, так сказать, вынужденная: обе грамматические ка-
тегории (вообще говоря, безусловно совместимые и друг с другом и с раз-
ными граммемами времени – достаточно вспомнить, например, ситуацию в
классическом арабском) оказываются в данном случае подчинены выраже-
46
нию категории времени: презенс блокирует выражение рода, прошедшее
время – выражение лица. Сходным образом, в литовском языке число под-
лежащего не различается в глагольных формах 3-го лица (всегда различаясь
в формах 1-го и 2-го лица): граммема ‘3 лицо’ блокирует грамматическую
категорию числа (в литовском языке эта зависимость имеет место во всей
глагольной парадигме). Наличие одной категории (или граммемы) тем са-
мым имплицирует отсутствие другой – отсюда и название «импликативная
реализация» для этого класса случаев. В силу специального соглашения до-
пустимо считать, что невозможность выразить грамматическую категорию
G1, так сказать, из-за «капризов» другой грамматической категории G2 не
влияет на решение относительно обязательности G1 (ср. формулировку
Е. С. Масловой [1994: 49]: «выражение данного значения либо обязательно,
либо невозможно»).
По-видимому, ситуация именно такого рода наблюдается в тех
тюркских, иранских и др. языках, про которые утверждается, что категория
числа или падежа в них необязательна. Это утверждение делается на осно-
ве того факта, что форма единственного числа и/или именительного паде-
жа (не имеющая специальных показателей) может употребляться в кон-
текстах, которые явным образом подразумевают семантику множественно-
сти и/или требуют косвенного падежа. Иными словами, налицо как будто
бы привативная оппозиция между «маркированной» и «нулевой» формой.
В действительности, правила употребления этой «нулевой» формы
несколько сложнее. Если в одних случаях она может выражать именитель-
ный падеж единственного числа, то в других случаях выбор этой формы
никак не зависит от факторов, определяющих употребление падежно-
числовых граммем. Однако оказывается, что в этих случаях выбор нулевой
формы определяется другим фактором – она выражает граммему ‘нерефе-
рентность’ категории детерминации (т.е., грубо говоря, не соотносится ни
с каким конкретным объектом; подробнее о правилах употребления таких
форм см., например, von Heusinger & Kornfilt 2005, Johanson 2006, Муравь-
ёва 2008, о граммемах детерминации – Гл. 4, § 2). Нереферентность блоки-
рует выражение падежно-числовых граммем, а это позволяет считать зна-
чения числа и падежа по-прежнему обязательными, т.е. нормальными
граммемами (хотя и со специфическими правилами употребления), а не
«квазиграммемами».
Таким образом, если вполне можно согласиться с тем, что – на
уровне описания – «в турецком языке отсутствие аффикса множественного
числа не обязательно означает единичность, существительное без показа-
теля падежа употребляется и как подлежащее, и как дополнение, и как
определение» (Яхонтов 1991: 105), то из этого факта, как представляется,
еще не следует делать поспешного вывода о том, что это отсутствие аф-
фикса не имеет «определенного значения» (ibidem); просто оно может вы-
47
ражать граммему другой категории и в силу этого оказывается не в состо-
янии обслуживать свои «законные» значения.
Подчеркнем, что «импликативная реализация» усматривается прежде всего там,

где две конфликтующие грамматические категории могли бы быть совместимы. Когда
И. А. Мельчук говорит о «неглобальном характере» грамматических категорий (Мель-
чук 1997: 252-253), он приводит отчасти близкие, но на самом деле не вполне тожде-
ственные примеры. Так, неразличение форм времени в императиве – универсальная ха-
рактеристика глагольных систем (подробнее см. в разделе о наклонении, Гл. 7, § 2); им-
ператив всегда соотносится с неактуальной ситуацией, поэтому граммемы времени и не
должны сочетаться с формами императива (скорее, их можно пытаться объединить в
рамках единой грамматической категории). Существенно, однако, что при любом под-
ходе к этой проблеме взаимодействие грамматических категорий друг с другом – важ-
ный дополнительный фактор, влияющий на способ описания самых основных понятий.
К сожалению, этот фактор нередко недооценивается, и в целом проблема взаимодей-
ствия категорий является одной из наименее разработанных в теории грамматики (ин-
тересные попытки по-разному поставить и решить эту проблему можно найти, напри-
мер, в статьях Ревзина 1973, Храковский 1990 и 1996a, Aikhenvald & Dixon 1998a).
3.4. Феномен «частичной обязательности»

Если обязательность понимается как градуальное свойство, то, сле-
довательно, должны существовать примеры «более обязательных» и «ме-
нее обязательных» значений. Мы можем указать по крайней мере два клас-
са таких случаев (практически не связанных друг с другом); возможно,
существуют и другие.
Первый случай касается существования таких семантических эле-
ментов, которые хотя и являются в полном смысле слова обязательными,
но выступают в этой роли по отношению к очень узкому классу лексем.
Это скорее обязательность внутри лексики языка, которая не имеет отно-
шения ни к грамматике, ни к морфологии, и тем не менее механизмы ее
проявления точно те же, что и для грамматической обязательности. Приве-
дем сначала искусственный пример. Пусть в некотором языке необходимо
выразить смысл ‘нож’ ( ‘инструмент, предназначенный для того, чтобы
резать твердые объекты’). Вполне вероятна такая ситуация, что «в чистом
виде» данный смысл выразить в данном языке будет невозможно: для по-
нятия «нож вообще» в нем просто не найдется подходящей лексемы. Зато
будет существовать множество других лексем, выражающих, помимо
смысла ‘нож’, другие семантические элементы, например: ‘нож с большим
плоским лезвием’, ‘нож с узким зазубренным лезвием’, ‘нож, используе-
мый женщинами для чистки рыбы’, ‘нож, используемый для разделки мя-
са’, ‘нож, служащий боевым оружием’, ‘священный нож, используемый
жрецами в специальных обрядах’, и т.д., и т.п. Это положение дел очень
напоминает грамматическую категорию: выбор в процессе коммуникации
смысла ‘нож’ «навязывает» говорящему необходимость определенных се-
мантических приращений, причем эти приращения выбираются из не-
48
большого списка взаимоисключающих элементов, образующих в данном
языке «категорию» (если принять, что нож, используемый жрецами, уже не
может иметь плоского лезвия, не может употребляться для чистки рыбы, и
т.д., и т.п.: здесь, как это и характерно для естественно-языковой логики,
для описания каждой конкретной разновидности ножа выбираются логи-
чески не исключающие друг друга, но реально оказывающиеся несовме-
стимыми признаки). Собственно, отличие от грамматической категории
здесь только в том, что «носители категории» образуют очень ограничен-
ное множество, а в семиотическом отношении эта категория структуриро-
вана несколько хуже. Данное явление иногда называется «лексической
обязательностью» (см. Апресян 1980: 17-19; ср. также интересный разбор
конкретного материала русского и французского языков в Гак 1989); оно,
так же, как и грамматическая обязательность, имеет прямое отношение к
концептуализации мира в языке – в данном случае, в области лексической
номинации. Лексическая обязательность особенно характерна для опреде-
ленных областей лексики с относительно дискретной концептуальной
структурой – таких, как глаголы движения, имена родства, цветообозначе-
ния, и т.п. (не случайно все эти области лексики служили излюбленным
полигоном для ранних структуралистских теорий значения типа компо-
нентного анализа или анализа по «дифференциальным признакам», рав-
ным образом применявшегося как к лексике, так и к грамматике).
Так, в области терминов родства во многих языках не существует обозначения

для смысла ‘брат’ – имеются только лексемы ‘старший брат’ и ‘младший брат’; с дру-
гой стороны, и в языках типа русского нет обобщающей лексемы для обозначения
смысла ‘ребенок тех же родителей’ (по-русски следует обязательно уточнить пол, т.е.
сказать либо брат, либо сестра; в других языках, однако, такая лексема имеется, ср.,
например, англ. sibling или нем. Geschwister). В русском языке также нет обобщающей
лексемы для обозначения родственника по браку, т.е. любого из кровных родственни-
ков супруга или любого из супругов кровного родственника (ср. франц. beau-parent,
англ. in-law relative); для выражения этого смысла говорящий по-русски обязан осуще-
ствить дополнительный выбор на основе достаточно сложного набора параметров – ср.
шурин, свояченица, деверь, золовка, свёкор, свекровь, тесть, тёща и т.п. Правда, в язы-
ке современных городских жителей большинство этих слов уже перестает употреблять-
ся и их значение постепенно забывается21, но и новых слов с более общим значением
пока не возникает – распространение получают описательные обозначения типа жена
брата.
21
Характерна в связи с этим цитата из известной песни Высоцкого «Ой, Вань,
гляди, какие клоуны…» (1973), в которой жена, делясь с мужем впечатлениями о клоу-
нах, сообщает про одного из них, что тот «похож <…> на шурина – такая ж пьянь» и
получает от мужа отповедь «Послушай, Зин, не трогай шурина: какой ни есть, а он –
родня». Между тем, в русском языке шурин – это исключительно ‘брат жены’, и таким
образом, как у героев Высоцкого, это слово в нормативном тексте употребляться никак
не может. По смыслу имеется в виду какой-то дальний родственник, причем, скорее
всего, мужа, а не жены.
49
Второй класс случаев касается «настоящих» грамматических показа-
телей, которые, однако, в отличие от обычных граммем, в определенных
контекстах не употребляются – т.е. существуют такие контексты, в кото-
рых ни одна из граммем соответствующей категории невозможна, а нуж-
ный смысл выражается другими средствами. Хорошим примером являются
правила употребления показателей детерминации в английском языке: ни
имена собственные, ни указательные и притяжательные местоимения, ни
посессивные синтагмы вида X’s Y не допускают употребления определен-
ного артикля; между тем, все такие контексты считаются определенными,
ср. [*the] my house ‘мой дом’, [*the] this house ‘этот дом’, [*the] John
‘Джон’, [*the] John’s house ‘дом Джона’, и т.п. Значение определенности в
них один раз уже выражено, и дублирование этого значения граммемой не
допускается (хотя в нормальном случае граммемы – как раз в силу свой-
ства обязательности – легко дублируют те лексические значения, которые
могут быть выражены в контексте). Данное ограничение не универсально,
хотя и нередко: существуют языки (итальянский, новогреческий, армян-
ский, иврит и др.), в которых показатель определенности может или даже
должен употребляться во всех или некоторых из приведенных контекстов.
В статье Даниэль & Плунгян 1996 данное явление было названо «кон-
текстной вытеснимостью» грамматического показателя. Другой характер-
ный пример «контекстной вытеснимости» – невозможность в некоторых
языках употребить показатель грамматического времени в контексте об-
стоятельств времени типа ‘завтра’ или ‘сейчас’, эксплицитно задающих
временную рамку высказывания.
Во всех рассмотренных случаях лексические показатели как бы
вторгаются в парадигму, образуемую граммемами, принимая на себя
функции соответствующих по смыслу граммем. С одной стороны, здесь
налицо отступление от принципа обязательности; но, с другой стороны,
семантическая обязательность соответствующей категории всё же соблю-
дается, хотя эта категория и выражается «незаконными» средствами.
Такая ситуация отчасти похожа на рассмотренную ранее «имплика-
тивную реализацию» грамматических категорий – с той, однако, разницей,
что в примерах данной группы выражение грамматической категории бло-
кируется не другими (и при этом случайными) грамматическими элемен-
тами, а лексическими элементами, причем именно теми, которые содержат
смысл отсутствующей граммемы. Если «импликативная реализация» –
своего рода внутрисистемный каприз грамматической сочетаемости, то
«контекстная вытеснимость» – запрет на дублирование лексической ин-
формации грамматическими средствами. Но в некотором смысле и то, и
другое явление представляют ограниченную, неполноценную обязатель-
ность, которая часто возникает на начальной стадии грамматикализации
показателя (и может быть преодолена в процессе языковой эволюции).
50

Ключевые понятия
Грамматические и неграмматические (= лексические и словообразо-
вательные) морфологические значения. Различные подходы к определе-
нию грамматических значений. Обязательность как основное свойство
грамматических значений; градуальный характер обязательности.
Обязательность как «грамматическая анкета», от ответа на вопросы
которой говорящий не может уклониться. Грамматическая категория как
множество взаимоисключающих значений («граммем»), обязательных при
некотором классе словоформ. Эквиполентность (непривативность) грам-
матических оппозиций. Грамматические категории и «наивная картина
мира»; особенности организации грамматических систем как основной ис-
точник языкового разнообразия.
Основа и флексия. Парадигма как множество словоформ, различаю-
щихся флексиями. Линейные и многомерные парадигмы. Линейность как
следствие отсутствия свойства семантической однородности у элементов
грамматической категории.
Лексема; словоформа, представляющая лексему. Классы парадигм со
сходными свойствами: грамматический разряд и словоизменительный тип.
Дефектные и неполные парадигмы. Парадигматический синкретизм.
Словообразовательные (= необязательные морфологические) значе-
ния как промежуточный класс между лексическими и грамматическими
значениями. «Сильные» (= синтаксические, реляционные) граммемы, «се-
мантические» граммемы и дериватемы. Изолирующие и аморфные языки.
Регулярные необязательные (= продуктивные словообразовательные) и не-
регулярные обязательные (= словоклассифицирующие грамматические)
значения.
Понятие «грамматической периферии». Неморфологическое (анали-
тическое) выражение грамматических значений. Импликативная реализа-
ция граммем. Случаи ограниченной (частичной) обязательности: «лексиче-
ская обязательность» и «контекстная вытеснимость».
Библиографический комментарий
Классификация грамматических значений – одна из традиционных
трудных проблем теории языка; различные подходы к решению этой про-
блемы излагаются, в частности, в Бондарко 1976, Булыгина 1980, Bybee
1985, S. Anderson 1985a, b, Thieroff 1994 и 1995, Corbett 1999, Stump 2005.
О понятии обязательности, помимо классической статьи Якобсон 1959, см.
также Гринберг 1960, Мельчук 1961 и 1997: 240-319, Зализняк 1967; со-
51
временное состояние проблемы обсуждается в Маслова 1994, Перцов 2001,
Сумбатова 2002, Князев 2007, Bickel & Nichols 2007.
Ранние работы, в которых с различных точек зрения рассматривается
понятие парадигмы, включают Зализняк 1967, Matthews 1972, Ревзин 1973,
Кубрякова 1974, Wurzel 1984 и Bybee 1985. Более современные подходы к
теории парадигм представлены в Dressler et al. 1987, Carstairs 1987 и 1992,
Plank (ed.) 1991, S. Anderson 1992, Aronoff 1994, Beard 1995, Lemaréchal
1998, Stump 2001, Blevins 2004 и др. (как можно видеть, в отечественной
традиции эта проблематика почти не разрабатывалась).
О градуальном характере оппозиции между грамматическими и не-
грамматическими значениями см. прежде всего Bybee 1985 и Dahl 1985; в
более общем плане эта проблема рассматривается, например, в Живов &
Тимберлейк 1997, Taylor 2003, Апресян 2004.
Проблема аналитических форм в грамматике была рассмотрена в
давнем (но по-прежнему представляющем известный интерес) сборнике
Жирмунский & Суник (ред.) 1965 (ср. в особенности статьи Арутюнова
1965 и Храковский 1965); из исследований той же эпохи можно упомянуть
монографию Tauli 1958. Из более новых работ (затрагивающих в том числе
и семантические особенности аналитических категорий) см., например, мо-
нографии Schwegler 1990 и Squartini 1998, а также Павлов 1998, Калинина
2004 и Сумбатова 2004.
Определенную помощь в первоначальной ориентации могут оказать

также следующие статьи, включенные в ЛЭС 22: «Категория», «Лексема»,
«Флексия» (Т. В. Булыгина и С. А. Крылов), «Словоизменение», «Слово-
форма» (А. А. Зализняк), «Парадигма», «Словообразование» (Е. С. Кубря-
кова).
22
Здесь и далее этим сокращением обозначается «Лингвистический энциклопе-
дический словарь», впоследствии переизданный под названием «Языкознание: Боль-
шой энциклопедический словарь» (см. список литературы sub ЛЭС). Этот словарь яв-
ляется единственным опытом полного словаря лингвистических терминов на русском
языке, отражающего в какой-то степени научные представления о языке второй поло-
вины XX в. Словарь не свободен от многих недостатков, но отдельные его статьи, по-
священные важным понятиям морфологии и грамматической семантики, безусловно,
могут быть рекомендованы начинающим; ссылки на такие статьи будут регулярно при-
водиться в разделах нашего «библиографического комментария». В англоязычной ли-
тературе неплохим аналогом ЛЭС могут служить издания Brown & Miller (eds.) 1999 и
K. Brown (ed.) 2006.
52
ГЛАВА 2.
ПРОБЛЕМЫ ОПИСАНИЯ СЕМАНТИКИ ГРАММАТИЧЕСКИХ
ПОКАЗАТЕЛЕЙ
Прежде чем переходить к обзору основных именных и глагольных

граммем, необходимо хотя бы бегло обсудить три группы принципиаль-
ных вопросов, связанных с методикой описания семантических (несинтак-
сических) граммем – как наиболее сложно устроенной группы граммати-
ческих значений (а может быть, и языковых значений вообще).
Первая группа вопросов связана с природой грамматического значе-
ния как такового: какие сущности стоят за обозначениями-ярлыками типа
‘единственное число’ или ‘прошедшее время’, чем граммемы отличаются
от других морфологически и неморфологически выражаемых значений и
как следует их описывать в рамках теории грамматики. Эти вопросы ча-
стично уже обсуждались в предыдущей главе, но некоторых более специ-
альных проблем семантического описания (например, проблемы инвари-
анта грамматического значения) мы там не касались вовсе.
Вторая группа вопросов связана с тем, как устроены семантические
граммемы в разных языках, возможно ли сравнение разных грамматиче-
ских систем друг с другом и если да, то каковы должны быть принципы
типологического описания грамматической семантики.
Наконец, третья группа вопросов касается тех проблем анализа лек-
сики, которые оказываются неизбежными при анализе грамматики: это
проблема влияния лексических и грамматических значений друг на друга и
особенно – связи определенных классов грамматических значений с опре-
деленными классами лексем; в лингвистике эта проблема известна, в част-
ности, под традиционным названием проблемы «частей речи».
Все эти вопросы будут поочередно рассмотрены в настоящей главе.
§ 1. Что такое значение граммемы

Во всех наших предыдущих рассуждениях мы апеллировали к поня-
тию граммемы и грамматического значения так, как если бы это было нечто
единое и легко выделимое. Такого рода упрощение при решении чисто де-
скриптивных грамматических задач неизбежно. Действительно, можно мно-
го рассуждать о том, что, например, за ярлыком ‘настоящее время’ скрыва-
ется разнообразное (и часто совершенно несходное) содержание: так, насто-
ящее время у глагольной формы идут в предложениях (1)-(5) соотносится,
вообще говоря, с совершенно разными типами временных интервалов, меж-
ду которыми если и есть общее, то, по крайней мере, выявление этого обще-
го требует нетривиальной лингвистической рефлексии:
53
(1) Смотри, по соседней улице опять идут танки [ ‘сейчас’]
(2) Людям в вашем возрасте не идут малиновые галстуки [ ‘всегда’]
(3) И вот вспоминаю: идут они, бывало, зимою в пальто нараспашку... [ ‘в
прошлом, но как бы на глазах говорящего’]
(4) Только опытный Сильвер догадался, что пираты идут не той дорогой [ ‘в
прошлом, но именно в то время, когда он об этом догадался’ – ср.: ...что пираты шли
не той дорогой ‘шли до того, как он догадался – может быть, даже много лет назад’]
(5) На этой картине художник изобразил, как три девушки идут в Библиотеку
иностранной литературы [‘сейчас’? ‘всегда’? ‘в прошлом’? – честно говоря, я не знаю,
уважаемые читатели]23
Тем не менее, мы каждый раз говорим о глагольной форме «настоя-

щего времени», и во всех случаях, когда нас специально не интересуют
проблемы грамматической семантики (а, например, интересует проблема
количества спряжений в русском языке), мы отождествляем идут в (1)-(5)
как одну и ту же граммему (т.е. одну и ту же единицу плана содержания!),
несмотря на то, что наличие общего содержания во всех ее употреблениях
как раз проблематично. На это естественно возразить, что форма у этих
употреблений общая: то, что объединяет в русском языке значения, услов-
но определенные нами выше как ‘сейчас’, ‘всегда’, ‘как бы сейчас’, ‘одно-
временно’ и т.д., и т.п., – это именно их единое формальное выражение,
один и тот же грамматический показатель.
В действительности, однако, единое формальное выражение грам-
мемы – это такая же иллюзия, как единое семантическое содержание у
грамматического показателя. Так, в русском языке насчитывается по край-
ней мере два главных типа спряжения глаголов в презенсе, которые разли-
чаются набором личных окончаний (ср.: ид-ут, молч-ат), но общее число
типов спряжения (различающихся дополнительными чередованиями в ос-
нове) – около десятка; кроме того, имеются нерегулярные глаголы (ср.,
например, личные окончания глаголов дать и есть); наконец, в русском
языке выделяется и нулевая связка (Сильвер – матрос), которой тоже при-
писывается значение настоящего времени. Что же объединяет между собой
все эти разнородные единицы – от подверженных морфонологическому
варьированию алломорфов до нерегулярных показателей и нулевого эле-
мента? Ответ очевиден: их... общее значение «настоящего времени», т.е. то
самое, в эфемерности которого мы только что убедились.
23
Это употребление настоящего времени для описания изображаемой (или во-
ображаемой) действительности – на самом деле, одно из самых загадочных; лингвисты
пока что смогли только придумать для него особый термин: «изобразительное настоя-
щее». Каким бы очевидным ни казалось его присутствие в контекстах типа (5) говоря-
щим по-русски, не во всех языках здесь будет именно настоящее время; впрочем, то же
относится и к предыдущим контекстам.
54
Получается, что призрак содержательного единства граммемы драз-
нит лингвистов исключительно тогда, когда они пытаются описать ее фор-
мальное выражение, а призрак формального единства граммемы является
лингвистам только в той ситуации, когда они начинают задумываться о ее
реальном содержании. На самом же деле, граммема – это вовсе не некое
одно значение, выраженное некой одной формой (такая ситуация может
мыслиться только как результат двойного упрощения картины, в очень
общих рассуждениях о языке, к которым и нам приходилось прибегать в
начальных разделах); граммема – это, в первом приближении, некое мно-
жество значений M, которому особым образом соответствует множество
форм F. Но для понимания природы грамматического значения самым
важным как раз и является уточнение механизма этого соответствия – ме-
ханизма, который можно было бы назвать «двусторонним одно-
многозначным соответствием» (англ. «one-to-all correspondence»). Пояс-
ним, что имеется в виду под этим несколько громоздким термином.
Пусть множество значений24 M некой граммемы G состоит из значе-
ний ‘m1’, ‘m2’, ‘m3’, ... ‘mi’; пусть также множество F показателей этой
граммемы состоит из морфем f1, f2, f3, ... fk. В этом случае оказывается, что
каждому элементу из M могут соответствовать все элементы из F и,
наоборот, каждому элементу из F могут соответствовать все элементы из
M. (Иначе говоря, о каком бы редком варианте значения граммемы ни шла
речь, для его выражения равно доступны все мыслимые алломорфы соот-
ветствующего показателя; и о каком бы маргинальном показателе грамме-
мы ни шла речь – пусть он даже встречается только у одной лексемы – всё
равно он будет выражать всю ту гамму значений, которая данной грамме-
ме в данном языке свойственна.) Схематически это соответствие можно
изобразить так:
(6) ‘m1’ f1
‘m2’ f2
‘m3’ f3
......... ........
‘mi’ fk
24
Напомним, что и термин «значение» здесь употребляется достаточно условно:
речь может идти о целиком синтаксических граммемах (типа граммем «согласуемого
падежа» у прилагательных) или синтаксических употреблениях граммем (каковым яв-
ляется, по-видимому, выбор показателя ГЕН.ЕД в конструкциях типа четыре чайник-а);
эта проблема обсуждалась подробно в Гл. 1, § 1. Не случайно лингвисты иногда пред-
почитают говорить не о значениях, а о «правилах выбора» граммем (часть из которых
действительно апеллирует к семантике, а часть – нет); ср., например, рассуждения в
Поливанова 1983.
55
Таким образом, каждая граммема, с которой мы имеем дело в описа-
нии языка – это, в конечном счете, лишь сокращенное имя («этикетка»,
или «ярлык») для соответствия типа (6); граммема лишь называет (но не
описывает!) соотнесенные друг с другом ряды форм и значений. Пользо-
ваться такой этикеткой, конечно, удобно – говоря о правилах распределе-
ния алломорфов, не нужно каждый раз перечислять все значения грамме-
мы; рассуждая о значениях граммемы, допустимо отвлечься от правил вы-
бора ее многочисленных показателей. Однако следует помнить, что
наименования типа «настоящее время», «повелительное наклонение», «да-
тельный падеж» и т.п. являются результатом абстракции и не заменяют ре-
ального семантического описания граммемы.
Но каким тогда должно быть это семантическое описание? Вообще
говоря, описание граммемы не должно, по всей вероятности, сильно отли-
чаться от описания значений многозначной лексемы (к тому же, существу-
ет много примеров таких единиц, у которых лексические значения свобод-
но соседствуют с грамматическими, причем, как мы убедились ранее, гра-
ницу между первыми и вторыми бывает не так просто провести – и в языке
в целом, и тем более внутри одной лексемы). Все те проблемы (решенные,
а по большей части нерешенные), которые в современной лингвистике свя-
заны с описанием многозначной лексики, сохраняются и при переносе ис-
следовательских интересов на грамматику. Поскольку детальное обсужде-
ние этих проблем увело бы нас слишком далеко в область «чистой» семан-
тики, мы ограничимся тем, что отметим лишь несколько положений, пред-
ставляющихся нам принципиальными.
1.1. Проблема семантического инварианта граммемы

Необходимость выделения разных значений у многозначной лексе-
мы, в общем, никогда всерьез не подвергалась сомнению: и теоретики, и
тем более лексикографы-практики понимали, что, например, для лексемы
пробка совершенно необходимо отдельно зафиксировать как ее способ-
ность обозначать небольшой цилиндрический предмет для закупорки бу-
тылок, так и, с другой стороны, ее способность обозначать предохранитель
в электрической сети, по форме бывший когда-то отчасти сходным с
предыдущим. (Можно сколько угодно рассуждать о семантической общно-
сти этих двух значений, но факт остается фактом: для правильного владе-
ния русским языком такую многозначность можно только запомнить – хо-
тя, конечно, чем более «закономерными» и регулярными будут связи меж-
ду двумя значениями, тем легче будет это запоминание.) Напротив, семан-
тическое «дробление» грамматических единиц по большей части встреча-
ло интуитивное сопротивление лингвистов – не только теоретиков, но да-
же многих дескриптивистов-практиков. Не в последнюю очередь это со-
противление объясняется тем, что представление о граммеме как о единой
сущности, которой соответствует единая форма, в известной степени навя-
56
зывается самим способом организации грамматики языка: когда лингвист
думает о морфологии, ему не только можно, но и следует отвлечься от
многозначности граммемы 25. Тем не менее, это не означает, что о много-
значности граммемы можно вообще забыть – а между тем именно так во
многих случаях и происходило: лингвисты как бы забывали, что их «мно-
жественное число» и «прошедшее время» – в каком-то смысле лишь при-
думанные ими условные сокращения.
Отсюда возникает очень популярная в лингвистике в 1930-1950 гг. (и
до сих пор имеющая сторонников) концепция инвариантного грамматиче-
ского значения, которая, если суммировать ее в несколько упрощенном
виде, сводится к тому, что имя граммемы – это и есть ее «языковое» значе-
ние, а всё остальное является «контекстными» или «семантическими» эф-
фектами и должно отражаться с помощью специальных правил, находя-
щихся где-то за пределами собственно грамматического описания (реально
такое утверждение обычно означало, что контекстные варианты – т.е.
настоящие значения – граммемы просто игнорируются). Отягчающим об-
стоятельством для этой концепции послужила господствовавшая в то вре-
мя структуралистская теория значения. Дело в том, что большинство
структуралистских теорий языка не очень охотно допускало в модель язы-
ка семантику (если иметь в виду современное понимание семантики как
отражение свойств мира в языке). Согласно принятым в структурализме
взглядам, значение элемента определялось не тем, с каким фрагментом ре-
ального мира он соотносится, а тем, с какими элементами внутри языковой
системы он взаимодействует; собственно, речь в этом случае шла даже не
о значении, а о «значимости» (соссюровское valeur). Так, именно к «зна-
чимостям» фонем апеллирует классическое фонологическое описание (для
которого существенны не сами по себе физические характеристики звуков,
а именно те свойства фонем, которые выявляются в противопоставлении
другим фонемам); такая система взглядов обычно называется «релятивиз-
мом» (в отличие от противостоящего ему «субстанционализма»). Идеоло-
гию релятивизма структуралисты попытались перенести и в грамматику
(наиболее известные опыты этого рода принадлежат Р. О. Якобсону: ср.
Якобсон 1932, 1936 и др.). В результате имена граммем стали называться
«инвариантами» и представляться – по аналогии с фонемами – в виде ком-
бинации «дифференциальных признаков». Так, в описании русского глаго-
25
Конечно, когда речь идет о грамматических свойствах многозначной лексемы,
то различия в значениях можно тоже не принимать во внимание: с точки зрения,
например, чередования беглой гласной с нулем или выбора алломорфа НОМ.МН, пробка
во всех своих значениях – «одно и то же» слово. В некоторых семантических теориях
даже существует специальный термин для таких «оболочек» многозначных лексем –
вокабула (см., например, Вардуль 1977: 202; ср. также Мельчук 1997: 346-347); но ни-
кто не решался утверждать, что вокабулы – это и есть главная (или даже единственная)
реальность лексикографии.
57
ла Р. О. Якобсон (1932, 1957) исходит из того, что всё многообразие гла-
гольных граммем складывается из противопоставления «маркированных»
и «немаркированных» элементов. Сходным образом, Е. Курилович сводит
всё многообразие видо-временных значений английского глагола к комби-
нации двух бинарных и предельно абстрактных признаков (см. Kuryłowicz
1964: 24-27); в результате формы типа has / had written оказываются «по-
ложительными», формы типа is / was writing – «отрицательными», формы
типа writes / wrote – «нейтральными», а формы типа has / had been writing –
«комплексными». Для логики структуралистского описания эта схема в
высшей степени характерна: важно не то, что, например, форма is writing
«сама по себе» может выражать дуративность, т.е. включенность момента
речи в ситуацию (это – одно из ее «значений»,
–
формам (т.е. ее «значимость»). Не ясно только, как из этих значимостей
получить реальные значения – например, как приведенное описание поз-
воляет установить, что одна из двух английских «нейтральных» форм ис-
пользуется для описания постоянных свойств (ср. he writes poems ‘он пи-
шет стихи’ ‘он поэт’), тогда как вторая может описывать завершенные
однократные ситуации в прошлом (ср. he wrote a poem ‘он написал стихо-
творение’)? Подобные же возражения вызывало и известное «признако-
вое» описание русских падежей, предложенное Р. О. Якобсоном.
Критику структуралистского подхода не следует понимать так, что инварианта у

граммемы не может быть в принципе. Разумеется, многозначные единицы часто сохра-
няют отчетливую общность между своими значениями. Но, во-первых, такого общего
компонента у далеко разошедшихся значений может и не найтись, и, во-вторых, кон-
статация этого общего отнюдь не заменяет описания отличий (которые, как правило,
являются достаточно нетривиальными и не «вычисляются» автоматически из общей
части всех значений). Неудовлетворенность, которую многие современные лингвисты
ощущают от концепции инварианта, состоит не в том, что инвариант вводится в описа-
ние, а в том, что он остается единственной реальностью описания, т.е. имя граммемы
начинает подменять саму граммему во всех ситуациях, а не только в тех, ради которых
имя, собственно, и было придумано.
Подробнее о разных подходах к описанию грамматических значений можно
прочесть в работах Апресян 1980: 58-66, 1985 и 2004, Wierzbicka 1980 и 1988, Janda
1993, Гловинская 2001, Перцов 2001, Бондарко 2003, Taylor 2003, Haspelmath 2007.
1.2. Структура значений граммемы

Сказанное выше о несводимости граммемы к называющей ее этикет-
ке не следует, однако, понимать и в том смысле, что в семантическом от-
ношении граммема есть некий аморфный конгломерат слабо связанных
друг с другом семантических элементов. В большинстве случаев значение
граммемы (впрочем, так же, как и значение лексемы) образует структуру, в
которой выделяются центральный и периферийный участки, зоны ста-
бильности и зоны наибольшей вариативности, и т.п.; эту структуру удобно
58
обозначать термином семантическая сеть (вслед за Lakoff 1987 и Lan-
gacker 1987a, 1988). Рассуждая ниже о значениях граммем в языках мира,
мы не можем, разумеется, анализировать значения всех граммем во всей
полноте (к тому же, такие описания для подавляющего большинства язы-
ков пока попросту отсутствуют); поэтому мы, следуя обычной лингвисти-
ческой практике, будем отождествлять значение граммемы с некоторым
наиболее важным фрагментом ее семантической сети. Такой фрагмент
называется базовым значением граммемы; это значение является цен-
тральным сразу в нескольких отношениях (так, оно максимально незави-
симо от контекста, встречается чаще других значений; обычно, хотя и не
во всех случаях, оно также семантически проще других значений и пред-
шествует им диахронически). Не всегда базовое значение у граммемы лег-
ко выделить; не всегда легко также выделить одно базовое значение; но мы
в дальнейшем будем стремиться учитывать лишь наиболее ясные случаи.
Для граммемы русского настоящего времени базовым, по-видимому,
окажется то значение, которое представлено в примере (1) 26; для граммемы
русского множественного числа – значение количественной множествен-
ности (проявляющееся, как известно, далеко не во всех употреблениях), и
т.п. Грамматическая типология, таким образом, имеет дело преимуще-
ственно с «обедненными», «препарированными» граммемами естествен-
ных языков (хотя по-прежнему с реальными граммемами, а не их имена-
ми), но это ограничение не принципиальное, так как при более глубоком
исследовании проблемы все не-базовые значения граммемы тоже могут
быть учтены.
Представляет большой интерес анализ семантической структуры
граммемы в диахроническом плане. Дело в том, что грамматическое зна-
чение не возникает «на пустом месте» – оно появляется у языковой едини-
цы в результате процесса грамматикализации. Но важно, что этот процесс
не завершается с приобретением единицей грамматического статуса (так
же, как не завершается и процесс морфологизации после превращения,
например, служебного слова в агглютинативный формант). Вновь возник-
шая («молодая») граммема, как правило, имеет относительно простую се-
мантическую сеть; с течением времени ее семантическая сеть расширяется,
связи между разными употреблениями ослабевают (и, в конце концов, мо-
гут вовсе исчезнуть: так возникают граммемы, лишенные инварианта) и,
самое главное, среди употреблений граммемы увеличивается доля «син-
таксических» и уменьшается доля «семантически мотивированных».
Именно этот процесс мы наблюдали в развитии граммем согласовательно-
го класса (от систем с четкой семантической доминантой – к системам с
26
Подчеркнем, что базовое значение отнюдь не должно совпадать с инвариан-
том граммемы – если такой инвариант пытаться устанавливать; ср., например, инвари-
антное описание категории времени в русском языке, предложенное в Перцов 1998 и
2001.
59
преимущественно морфо-синтаксическим разбиением лексики), падежа (от
семантичных падежных систем к редуцированным синтаксическим систе-
мам) и залога (от преимущественно семантических показателей актантной
деривации – к показателям изменения коммуникативно-синтаксической
структуры предложения); аналогичные процессы (хотя, может быть, и в
меньшей степени) свойственны и таким семантическим категориям, как
вид, число или наклонение. Для семантического анализа, таким образом,
будут особенно трудны «старые» грамматические категории с их разветв-
ленной и фрагментированной семантической сетью и высоким удельным
весом синтаксических правил употребления.
1.3. Диахроническая грамматическая семантика и «теория

грамматикализации»
Интерес к тому, как в языках мира формируются грамматические си-
стемы, привел к появлению «теории грамматикализации», получившей в
последнее время большой резонанс. Сам термин грамматикализация был,
по-видимому, введен в современный научный контекст немецким типоло-
гом Кристианом Леманом (Lehmann 1982), но заимствован из ранней статьи
А. Мейе «Эволюция грамматических форм» (Meillet 1912; ср. также обсуж-
дение этой проблематики в Kuryłowicz 1965 и Топоров 1986). Более деталь-
ную разработку проблемы грамматикализации получили в многочисленных
исследованиях Б. Хайне, а также Дж. Байби и ее школы – ср. прежде всего
монографии Heine & Reh 1984, Heine et al. 1991, Heine 1993, Bybee et al.
1994, Heine & Kuteva 2002 и 2007, двухтомный сборник статей Traugott &
Heine (eds.) 1991, а также относительно менее оригинальные работы Hopper
& Traugott 1993, Pagliuca (ed.) 1994, Giacalone-Ramat & Hopper (eds.) 1998,
Wischer &. Diewald (eds.) 2002 и ряд других. Большое внимание проблемам
грамматикализации уделено в монографии Dahl 2004 – в рамках более об-
щих размышлений о закономерностях исторической эволюции языковых
систем. Из немногочисленных работ на русском языке наиболее обстоя-
тельный анализ современных концепций грамматикализации содержится в
монографии Майсак 200527; следует отметить также сборник Bisang et al.
(eds.) 2004, посвященный анализу грамматикализации преимущественно в
27
Следует отметить, что в 1930-1960 гг. исследователями, работавшими в рам-
ках так называемой Ленинградской грамматической школы (в основном это были фи-
лологи-германисты, интересовавшиеся также общими проблемами эволюции языка –
В. М. Жирмунский, В. Г. Адмони, С. Д. Кацнельсон, М. И. Стеблин-Каменский,
В. Н. Ярцева и др.), были сформулированы некоторые положения, созвучные совре-
менной теории грамматикализации; в их работах (в частности, у В. М. Жирмунского)
можно найти и сам термин «граммати[кали]зация». Подробнее об истории этих и дру-
гих ранних отечественных исследований эволюции грамматического строя см. Майсак
2005: 30-36, Сичинава 2008a.
60
славянских языках (в том числе и на русском материале); русский материал
рассматривается и в статье Подлесская 2005.
В общем случае грамматикализация понимается как исторический
процесс превращения неграмматической единицы языка в грамматическую
– или появления у некоторой единицы языка большего числа грамматиче-
ских свойств. Тем самым, грамматикализацию можно рассматривать как
непрерывный процесс усиления грамматичности языковой единицы, при
котором неграмматическое превращается в грамматическое, а менее грам-
матическое – в более грамматическое. Простейшим примером грамматика-
лизации является переход существительных, обозначающих части тела
(типа ‘лицо’, ‘голова’, ‘спина’), в пространственные наречия, предлоги или
послелоги (типа ‘сверху’, ‘впереди’, ‘сзади’, и т.п.), и, далее, простран-
ственных послелогов – в суффиксальные падежные показатели. Подобные
переходы засвидетельствованы, по-видимому, во всех языках мира, факты
истории которых доступны для исследования.
Грамматикализация представляет собой совокупность различных диа-
хронических изменений («эволюционный континуум»), приводящих к утра-
те семантической сложности, прагматической значимости, синтаксической
свободы и фонетической субстанции произвольной языковой единицы; в
частности, грамматикализация (в прототипическом случае, который, по-
видимому, прежде всего и имел в виду Мейе) предполагает превращение
самостоятельной лексической единицы в (аффиксальный) грамматический
показатель. В рамках грамматикализации различаются, соответственно, фо-
нетические (ассимиляция, редукция и т.п.), морфосинтаксические (аффик-
сация, клитизация и т.п.) и «функциональные» (т.е. семантические) процес-
сы (например, «десемантизация», т.е. утрата части слишком «конкретных»
семантических компонентов). Эти процессы действуют параллельно, но
функциональные процессы, как правило, хронологически предшествуют
остальным, а морфосинтаксические никогда не могут происходить под вли-
янием фонетических (обратное возможно). Существуют и другие, более
тонкие классификации грамматических процессов, учитывающие промежу-
точные и комплексные случаи.
Для процесса грамматикализации характерны эволюционные циклы
(или «спирали»), когда один и тот же функциональный элемент (например,
глагол «идти») на разных этапах истории языка постоянно подвергается
грамматикализации, заменяя своего исчезнувшего к тому времени предше-
ственника. Существенно, что грамматикализация представляет собой од-
нонаправленный процесс, хотя из этого правила бывают исключения; см.
обсуждение этой проблематики, в частности, в van der Auwera & Plungian
1998 и в сборнике Fischer et al. (eds.) 200428. Еще более существенно, что
28
В работе Урманчиева 2008 было предложено полезное терминологическое
разграничение между собственно грамматикализацией (процессом перехода лексиче-
ской единицы в грамматическую) и дальнейшей семантической эволюцией этой вновь
61
грамматикализация происходит не произвольным образом, а в соответ-
ствии с определенными семантическими моделями, которые называются
«пути», или «каналы» грамматикализации. Тем самым, теория граммати-
кализации может обладать определенной объяснительной силой: зная
только синхронное состояние произвольной грамматической системы, ис-
следователь может выдвигать правдоподобные гипотезы как о происхож-
дении тех или иных ее элементов, так и об их возможной будущей эволю-
ции. Этот аспект теории грамматикализации был особенно убедительно
развит в работах школы Байби, а также – в несколько иной перспективе – в
работах Т. Гивона 29. О взаимодействии теории грамматикализации с ком-
паративистикой и проблемами грамматической реконструкции см. также
Gildea (ed.) 2000 и Janda & Joseph (eds.) 2003, о возможном вкладе теории
грамматикализации в проблему происхождении языка – см. Heine & Kuteva
2007 (в данной книге высказывается гипотеза о сравнительно позднем воз-
никновении грамматических систем в ходе эволюции языка, а также под-
черкивается, что именно противопоставление лексики и грамматики явля-
ется одной из самых ярких черт человеческого языка, отличающего его от
других известных систем коммуникации).
Представляет интерес также эволюция грамматических элементов в
обратном направлении, т.е. в направлении утраты ими всех или части
грамматических свойств. Эти процессы связаны с распадом грамматиче-
ской категории в языке и с полной или частичной утратой грамматически-
ми показателями своих первоначальных функций. Подобные процессы
(называемые обычно «деграмматикализацией» или «лексикализацией», см.
Ramat 1992) изучены существенно хуже, чем грамматикализация, хотя в
цитировавшихся выше работах определенное внимание им также уделяет-
ся (ср. в особенности Himmelmann 2004); работа Brinton & Traugott 2005
представляет собой первое специальное монографическое исследование
этой проблематики.
Поскольку грамматические показатели в ходе исторической эволю-
ции проходят в своем развитии строго определенные семантические ста-
образовавшейся грамматической единицы – грамматическим дрейфом. Семантические

закономерности, регулирующие грамматикализацию и грамматический дрейф, во мно-
гом различны. В частности, однонаправленность семантического развития в гораздо
большей степени присуща грамматикализации в узком смысле, чем грамматическому
дрейфу.
29
Согласно гипотезе Т. Гивона, развитие естественных языков происходит в
направлении «формализации» прагматических противопоставлений средствами син-
таксических механизмов и дальнейшей «морфологизации» синтаксических категорий,
после чего цикл «прагматика синтаксис морфология» может повториться. Из-
вестны две лаконичные формулы Гивона, отражающие соответственно оба названных
этапа: «сегодняшняя морфология – это вчерашний синтаксис» и «то, что говорящие де-
лают чаще, они кодируют более эксплицитно» (см. Givón 1979, 1995 и другие работы
этого автора).
62
дии, эти стадии можно отразить на специальной схеме, иллюстрирующей
для каждого грамматического значения (например, ‘будущее время’ или
‘пассивный залог’, и т.п.): (а) возможные лексические источники этого
значения; (б) все последовательные этапы, которые проходит семантиче-
ская эволюция показателей, выражающих это значение, после начала про-
цесса грамматикализации; (в) возможную эволюцию показателей данного
значения в ходе деграмматикализации / лексикализации. Подобные схемы
в настоящее время принято называть семантическими картами граммати-
ческого значения (англ. semantic map; различными авторами использова-
лись также термины mental map, cognitive map и conceptual space, не полу-
чившие, однако, столь же большого распространения). Впервые этот под-
ход был предложен американским лингвистом Ллойдом Андерсоном еще в
середине 1970-х гг.; им же были позднее составлены и первые «менталь-
ные карты» (как он их называл) перфекта (L. Anderson 1982) и эвиденци-
альных значений (L. Anderson 1986). В дальнейшем метод семантического
картирования завоевал большую популярность и стал применяться во мно-
гих работах по грамматической типологии в качестве наглядного и удоб-
ного способа соединения описания структуры грамматического показателя
с объяснением особенностей его диахронической эволюции. Наиболее
важная особенность этого метода состоит в том, что семантически близкие
значения на семантической карте оказываются пространственно смежны-
ми, диахронически сменяющие друг друга значения показателя обознача-
ются направленными стрелками. Тем самым, семантическая карта задает
некоторое структурированное «концептуальное пространство», или «се-
мантическую зону» (например, семантическую зону перфекта, или мо-
дальности, и т.п.), учитывающую возможность различного членения этого
пространства грамматическими показателями разных языков.
Наиболее характерные иллюстрации возможностей этого метода
можно найти в Kemmer 1993a, Bybee et al. 1994, Haspelmath 1997a, van der
Auwera & Plungian 1998, Croft 2001, Татевосов 2002 и др. «Теория» семан-
тических карт наиболее полно изложена в Haspelmath 2003.
Завершая этот краткий обзор современных представлений о грамма-
тикализации, важно напомнить также, что эволюция лексических единиц в
грамматические показатели – хотя и главный, но вовсе не единственный
источник появления грамматических значений. Подобно тому, как аффик-
сы могут возникать не только путем морфологизации автономных слово-
форм, но и с помощью переразложения морфологических единиц (см.
Плунгян 2000: 46-53), грамматические показатели также могут возникать
на основе реинтерпретации уже существующих в языке грамматических
элементов. В частности, важным источником грамматических показателей
является так называемая «реграмматикализация» тех морфем, которые,
утрачивая продуктивность в ходе языковой эволюции, не исчезают бес-
следно, как можно было бы ожидать, а начинают новый жизненный цикл в
63
качестве носителей новых грамматических значений (ср. Lass 1990). К из-
вестным примерам реграмматикализации в славянских языках относится
переход реликтового окончания 1 ед. презенса -m (в русском сохранивше-
гося только у глаголов ‘есть’ и ‘дать’ и их приставочных производных) в
показатель продуктивного класса спряжения в южных и западных славян-
ских языках (ср. польск. czyta-m ‘читаю’ и под.; см. подробнее Janda 1996 и
Boretzky 2000), а также появление в русском языке особых показателей
«второго родительного» и «второго предложного» падежей у части суще-
ствительных, «высвободившихся» в ходе перестройки системы склонения
с уменьшением числа различных наборов окончаний. Процессы такого ро-
да достаточно многочисленны и в истории других языковых семей.
§ 2. Требования к типологическому описанию граммем

Задача, которую нам предстоит решить ниже – это задача граммати-
ческой типологии, т.е. сравнение грамматических значений (точнее, как
мы условились считать, сравнение базовых употреблений граммем) в язы-
ках мира.
Такое сравнение возможно, если, как и всякое сравнение, оно исхо-
дит из того, что у сравниваемых элементов, наряду с различиями, есть и
нетривиальная общая часть. Эту вполне очевидную истину можно было бы
и не повторять, если бы в области грамматической семантики она действи-
тельна была бы очевидна. Сравнимы ли разные грамматические системы
между собой – вопрос, на который лингвисты продолжают давать проти-
воположные ответы. Действительно, структуралистский подход с его опо-
рой на внутрисистемные «значимости» не только не ставит вопрос о срав-
нимости языков, но и не нуждается в таком сравнении. Если каждый язы-
ковой элемент – это то, чем он отличается от других элементов в данной
системе, то сравнивать его с элементом другой системы невозможно.
Можно ли сопоставить «комплексные» или «нейтральные» английские
формы Куриловича с какими-либо глагольными формами другого языка?
В рамках того метаязыка, на котором они описаны, это сделать нельзя.
Напомним, что сходная проблема вставала и в фонологии. Фоноло-
гические описания двух разных языков, вообще говоря, несопоставимы:
два физически тождественных звука могут иметь совершенно разное фо-
нологическое описание в разных системах, и наоборот, тождественно ха-
рактеризуемые фонемы двух разных языков могут иметь различную физи-
ческую реализацию. Чтобы сравнение звуковых систем стало возможно,
для них следовало бы найти общий знаменатель, т.е. то, чем обладают все
звуки во всех языках мира. Это общее и есть их физическая субстанция,
которая остается за пределами ортодоксального структуралистского анали-
за, но которая является единственной возможной точкой отсчета для ана-
лиза типологического. Типология по определению субстанциональна.
64
Субстанция, на которую опирается грамматическая типология – это
субстанция семантическая. Типологическое исследование граммем должно
исходить из того, что естественные языки обладают единой семантической
субстанцией (универсальным, взаимопереводимым семантическим содер-
жанием); в качестве рабочего инструмента для описания такой субстанции
используется тот или иной метаязык для записи значений (это может быть
определенным образом препарированное подмножество естественного
языка или же язык, содержащий искусственные элементы – данный выбор
зависит от той семантической теории, в рамках которой работает исследо-
ватель). Значения грамматических показателей в общем случае неэлемен-
тарны, но сравнение грамматических показателей разных языков позволяет
обнаружить в их составе более простые повторяющиеся семантические
элементы («грамматические атомы» типа ‘данная ситуация предшествует
некоторой другой ситуации’, ‘говорящий положительно оценивает данную
ситуацию’, и т.п.); множество таких атомов (определенным образом струк-
турированное) составляет «Универсальный грамматический набор» – про-
странство смыслов, из которого каждый язык выбирает некоторую часть
для выражения средствами своей грамматической системы.
Задача грамматической типологии – как описание состава и структу-
ры Универсального грамматического набора, так и описание тех (далеко не
случайных) комбинаций грамматических атомов, которые образуют смысл
грамматических показателей конкретного языка. Первую часть этой задачи
можно определить как «типологию грамматических значений», вторую –
как «типологию грамматических систем». В рамках типологии значений
внимание исследователя направлено прежде всего на выявление инвентаря
семантически близких атомов, образующих компактные «семантические
зоны» и их более крупные объединения, или «домены» (например, зона
кратности ситуации, входящая в аспектуальный домен, или зона оптатив-
ности, входящая в модальный домен).
Основными глагольными доменами являются: аспектуальный, темпорально-

таксисный, модальный, коммуникативно-залоговый и ориентационный (последний
включает указания о пространственной локализации ситуации и многочисленные ме-
тафорически связанные с ними значения). Граммемы, относящиеся к этим доменам,
будут с разной степенью подробности рассмотрены ниже, в Гл. 5-7. Термин «домен»
используется в работах Т. Гивона (ср. Givón 1981 и др.) и в подходе Дж. Байби и
Э. Даля (ср. Bybee & Dahl 1989; Bybee et al. 1994, где различаются «conceptual
domains», приблизительно соответствующие нашим доменам, и «cross-linguistic gram-
types», приблизительно соответствующие нашим семантическим зонам). В отчасти
сходном (хотя и более широком) значении употребляется термин «функционально-
семантическое поле» в работах А. В. Бондарко и его школы, ср., например, Бондарко
1984, Бондарко (ред.) 1987 и др.
В рамках типологии систем описанию подлежат два основных фено-

мена: «совмещение значений» и «кумуляция значений» в одном граммати-
65
ческом показателе. Совмещение значений есть, в первом приближении,
просто более удобный термин для обозначения грамматической полисе-
мии: один и тот же показатель может, как известно, в разных контекстах
выражать разные грамматические атомы (или разные их комбинации), и,
как правило, грамматические показатели, используемые в конкретно-
языковых системах, полисемичны. Из частых случаев совмещения значе-
ний можно указать, например, полисемию рефлексива и реципрока, насто-
ящего и будущего времени, дуратива (актуально длящейся ситуации) и ха-
битуалиса (ситуации, имеющей место регулярно и/или постоянно), и мн.
др. Синхронно совмещаемые значения диахронически обычно возникают в
определенной последовательности; как правило, они семантически близки
и принадлежат к одной и той же семантической зоне внутри Универсаль-
ного грамматического набора. Если эта их семантическая близость и вызы-
вает соблазн говорить о некотором едином («инвариантном») значении у
соответствующего грамматического показателя, то в любом случае рас-
суждения о правомерности или неправомерности такой трактовки не могут
вестись в рамках концептуальной системы грамматической типологии.
Что касается кумуляции значений, то это явление несколько другого
порядка. Оно имеет отношение к одновременному выражению двух (в об-
щем случае, сколь угодно несходных) значений одним (морфологически
элементарным) грамматическим показателем; так, в языках мира хорошо
известна кумуляция значений дуратива и прошедшего времени («импер-
фект»), значений залога и лица/числа подлежащего, и т.п.; большое коли-
чество случаев кумуляции характеризует скорее особенности морфологи-
ческой типологии данной грамматической системы (т.е. ее флективный и
«многомерный» характер), чем семантику используемых в ней граммати-
ческих показателей.
То, как именно и в каком объеме в языке будет использовано совме-
щение и кумуляция универсальных грамматических атомов, составляет
специфику его грамматической системы, идиосинкратическим образом
преобразующей определенное подмножество Универсального грамматиче-
ского набора. Существенно, конечно, и то, какие именно элементы Уни-
версального грамматического набора каждый конкретный язык использует
в качестве означаемых грамматических показателей. Многие исследовате-
ли отмечали, что языковые системы в этом отношении весьма избиратель-
ны (и часто эта избирательность носит ареальный характер, одинаковым
образом проявляясь в грамматических системах языков одного ареала,
независимо от наличия или степени их генетического родства). Под «изби-
рательностью», или «грамматической доминантой» (англ. prominence) в
данном случае имеется в виду то, что, как правило, глагольные домены в
языках мира грамматикализуются неравномерно: значения из одних доме-
нов получают особенно дробную и тщательную грамматическую трактов-
ку, тогда как значения из других доменов могут быть грамматикализованы
66
гораздо слабее или даже вовсе не выражаться грамматическими средства-
ми. Принято, в частности, различать языки с «аспектуальной доминантой»,
с «темпоральной доминантой» и с «модальной доминантой» той или иной
степени отчетливости (ср. опыт такой классификации в монографии Bhat
1999).
В нашем кратком обзоре морфологически выражаемых граммем ос-
новное внимание будет сосредоточено, по понятным причинам, не столько
на описании конкретных грамматических систем, сколько на описании са-
мих универсальных значений.
В лингвистике известно не так много попыток создания универсального инвен-

таря грамматических значений. Интерес к независимым от языкового выражения, уни-
версальным «понятийным категориям» (термин принадлежит Отто Есперсену, см.
Есперсен 1924) в европейской традиции возник в рамках «лингвистического рациона-
лизма» XVII в. и в той или иной степени был свойствен и В. фон Гумбольдту, и младо-
грамматикам, и различным школам рубежа веков; но типологически содержательные
обобщения стали появляться только начиная с середины XX в. Ранние исследования в
этой области ограничивались просто списками наиболее распространенных в языках
мира значений (как в Nida 1949: 166-169; это одна из первых попыток создания цельной
морфологической теории, в какой-то степени учитывающей план содержания грамма-
тических морфем). Позднее стали предлагаться и элементы классификации граммати-
ческих значений – часто на основе сравнительно маргинальных концепций, не полу-
чивших распространения за пределами узкого круга лингвистов: такова, например, ра-
бота Longacre 1983, основанная на разновидности «тагмемной теории» К. Пайка или
работа Pottier 1974, опирающаяся на традиции школы Г. Гийома, и ряд других; в Рос-
сии поиски в этом направлении велись с начала 1940-х гг. и связаны, главным образом,
с именами И. И. Мещанинова (см. Мещанинов 1940 и 1949) и С. Д. Кацнельсона (см.
Кацнельсон 1972 и 2001). Несколько более популярна классификация грамматических
категорий, предложенная нидерландским типологом С. Диком в рамках его теории
«функциональной грамматики» (см. прежде всего Dik 1989); в этом же ряду можно
назвать и теорию «функционально-семантических полей», разрабатываемую (преиму-
щественно на русском материале) А. В. Бондарко.
Идея о существовании ограниченного набора универсальных «когнитивных ка-
тегорий» высказывалась и в работах, в той или иной степени близких к когнитивному
направлению; ср., например, Jackendoff 1983, 2002 или Beard 1995a (где используется
очень небольшой абстрактный инвентарь значений типа «падежных»). Более простран-
ный перечень универсальных грамматических значений обсуждается в Talmy 1985 (ср.
также более позднюю переработанную версию Talmy 2000).
Из более традиционных (но и более фрагментарных) построений такого рода за-
служивает упоминания классификация грамматических значений Дж. Лайонза (J. Lyons
1977), а также С. Андерсона и С. Чанг – А. Тимберлейка (S. Anderson 1985b; Chung &
Timberlake 1985 и ее переработанный вариант Timberlake 2007); ср. также полезный
практический обзор в Payne 1997.
Одна из наиболее ранних и, по-видимому, наиболее известных попыток универ-
сальной классификации грамматических значений принадлежит Р. О. Якобсону (1957);
ее отличие состоит в том, что Р. О. Якобсон предложил аппарат для описания всех воз-
можных значений в языках мира. Именно этот аппарат положен в основу классифика-
ции морфологических значений у И. А. Мельчука (1998).
67
Классификация Якобсона основана на противопоставлении «собы-
тия» (т.е. ситуации) и «участников события», с одной стороны, и противо-
поставлении «факта сообщения» (т.е. речевой ситуации, участниками ко-
торой являются говорящий и адресат) и «сообщаемого факта», с другой
стороны; грамматические категории различаются тем, характеристики ка-
ких из элементов этой классификации они выражают (например, время
глагола соотносит факт сообщения с сообщаемым фактом, и т.п.). Главным
теоретическим достижением Якобсона, бесспорно, стало удачное исполь-
зование понятие шифтера, т.е. языковой единицы, в значении которой со-
держится указание либо на речевой акт, либо на участников речевого акта.
Например, категория времени является шифтерной (поскольку содержит
отсылку к моменту речи); местоимение ты тоже является шифтерным (по-
скольку обозначает адресата речевого акта), и т.п. Революционность пред-
ложений Якобсона состояла в том, что в эпоху еще почти безраздельного
господства ортодоксального структуралистского подхода к языку как к
«системе чистых отношений» (Ельмслев), замкнутой «в самой себе и для
себя» (Соссюр), Якобсон объявил центральным объектом грамматики фи-
гуры говорящего и слушающего. Это, в свою очередь, означало, что без
таких внешних по отношению к языку параметров, как ситуация произне-
сения конкретных текстов, нельзя определить даже такие «чисто языко-
вые» явления, как грамматические категории 30.
Полностью соглашаясь с предложениями Якобсона (которые сейчас
уже кажутся самоочевидными), следует, однако, заметить, что классифи-
кация грамматических категорий предполагает использование многих па-
раметров, а отнюдь не только «коммуникативного» (несмотря на его важ-
ность); но разработка таких параметров целью Якобсона не являлась. Не
предлагает таких параметров и И. А. Мельчук (дополнивший классифика-
цию Якобсона прежде всего противопоставлением семантических ~ син-
таксических и словообразовательных ~ словоизменительных значений и
усиливший акцент на ее «исчисляющем» характере). Не случайно в «ис-
числении» И. А. Мельчука самый большой по объему класс называется
просто «словоизменительные категории, выражающие качественные ха-
рактеристики», при том, что сами эти характеристики фактически задаются
списком.
30
Существенно, что Р. О. Якобсон не столько ввел термин шифтер (который был
впервые употреблен, по-видимому, О. Есперсеном, если не кем-то из его предшествен-
ников), сколько представил аргументацию в пользу кардинальной необходимости такого
понятия; это было особенно уместно в эпоху, когда слова говорящий, речевой акт и т.п.
воспринимались как имеющие отношение к лингвистике не больше, чем сейчас, напри-
мер, слова нервная система или дыхание. Конечно, и у Якобсона были предшественники
– как внутри структурализма (Бюлер, Сепир, Бенвенист), так и среди его оппонентов; по-
дробнее см., например, Алпатов 1998: 150-156, 266-276.
68
По этой причине (а также по ряду других, о которых будет сказано
во второй части при обсуждении конкретных категорий) мы не будем в
нашем обзоре основных морфологических значений следовать схеме
Якобсона-Мельчука во всех деталях. Кроме того, многие реальные «грам-
матические атомы» слишком трудно отнести к одному определенному
классу, так как они могут одновременно выражать несколько логически
разнородных значений. Грамматическое пространство естественных язы-
ков (особенно если учитывать связи между разными значениями и диахро-
нические переходы одного значения в другое) гораздо больше похоже на
палитру с переливающимися и перетекающими друг в друга разноцветны-
ми пятнами, чем на расчерченную по линейке схему из школьной тетради.
Ниже мы ограничимся лишь выделением нескольких крупных семантиче-
ских зон и кратко охарактеризуем их внутреннее строение; дальнейшая
классификация элементов Универсального грамматического набора долж-
на быть задачей более специальных исследований.
§ 3. Грамматические категории и части речи
3.1. К основаниям выделения частей речи: существительные и

глаголы
Одна из наиболее заметных особенностей грамматических категорий
состоит в том, что в их языковом поведении обязательность сочетается с
избирательностью: как мы уже отмечали в Гл. 1, 1.2, категория всегда яв-
ляется обязательной только для определенного подкласса лексем данного
языка. Еще более примечательным фактом является тот, что в языках с
развитой морфологией обычно выделяется всего несколько таких крупных
«грамматических подклассов», а грамматические категории без остатка
распределяются в зависимости от того, внутри какого подкласса они обя-
зательны.
Наиболее универсальным противопоставлением среди таких грамма-
тических классов лексем является деление на существительные (или име-
на) и глаголы (или предикаты; термины в скобках отражают в большей
степени логическую традицию, чем собственно лингвистическую). Как
кажется, нет надежного примера такого естественного языка, в котором
противопоставление существительных и глаголов полностью отсутствова-
ло бы (впрочем, вопрос в значительной степени остается открытым). Клас-
сы прилагательных и наречий (также достаточно часто выделяемые) не
универсальны. Обратной стороной этой закономерности является то, что и
граммемы естественных языков делятся на преимущественно именные и
преимущественно глагольные (или на «номинанты» и «вербанты», если
воспользоваться своеобразными терминами из Hagège 1993).
Конечно, сказанное не следует понимать в том смысле, что в языках мира вовсе
невозможны грамматические показатели, оформляющие как именные, так и глагольные
69
основы. Такие показатели, конечно, встречаются; их принято называть транскатего-
риальными (ср. Плунгян 2000: 26, 33-35). Примером может служить суффиксальный
показатель уменьшительности / положительной оценки -ke в мансийском языке, равно
возможный при существительных (sāli-ke ‘маленький хороший олень; олешек’), числи-
тельных (low-ke ‘десяточек’) и глаголах (toti-ke ‘он несет охотно, с удовольствием’),
или показатель -kta в нанайском языке, выражающий при глагольных основах объект-
ный дистрибутив (см. Гл. 4, 1.3), а при именных основах – собирательность: ср. wa
‘убить’ ~ wa-kta ‘перебить (многих)’ наряду с garma ‘комар’ ~ garma-kta ‘много кома-
ров; комарьё’. Очень распространенным примером транскатегориальных показателей
являются аффиксы, способные выражать как лицо/число обладателя при существитель-
ных, так и лицо/число подлежащего или дополнения при глаголах. Подобный тип мор-
фем встречается в эскимосских, чукотско-камчатских, уральских, австронезийских
языках, в кечуа и др.; ср., например, манси sāli-jaγəm ‘мои два оленя’ и toti-jaγəm ‘я не-
су их двоих’. Подробный обзор данного явления см. в статье Siewierska 1998a; ср. так-
же Siewierska 2004.
Существенно, однако, что ни в одной грамматической системе транскатегори-
альные показатели не составляют большинство (а нередко полностью отсутствуют). В
лингвистической типологии принято связывать долю транскатегориальных морфем со
степенью агглютинативности или аналитичности языка (ср. Plungian 2001a), хотя и в
ярко выраженных флективных языках появление транскатегориального показателя не
исключено. Так, в португальском языке диминутивный суффикс -inh- [iù] возможен,
как и в мансийском, не только при именах, но также при некоторых глаголах, ср. livr-
inh-o ‘книжечка; книжонка’ и escrev-inh-ar ‘писать кое-как, писать ерунду’; однако в
португальской морфологической системе такие примеры явным образом маргинальны.
Существительные, глаголы и другие грамматические классы слов

противопоставляются так называемым служебным частям речи, которые
не способны присоединять показатели грамматических категорий (но мо-
гут сами являться такими показателями – например, в языках с аналитиче-
ской грамматикой).
На чем же основано противопоставление существительных и глаго-
лов? Можно ли считать, что способность присоединять показатели разных
грамматических категорий (вида, времени, наклонения и залога – в случае
глаголов, детерминации, числа и падежа – в случае существительных) яв-
ляется следствием каких-то более глубоких различий в значении этих
классов слов31 (тем более, что это противопоставление обнаруживается и в
языках с очень скудным набором грамматических категорий)? С нашей
точки зрения, на этот вопрос можно дать утвердительный ответ, хотя связь
здесь не столь прямолинейна. Действительно, в работах по теории грамма-
тики часто встречаются рассуждения на тему о том, что различие между
прилагательным белый и существительным белизна, между глаголом уйти
и существительным уход – не в их семантике (которая объявляется тожде-
31
Напомним часто цитируемое при обсуждении этой проблемы замечание Л. В.
Щербы: «Едва ли мы потому считаем стол, медведь за существительное, что они скло-
няются: скорее мы потому их склоняем, что они существительные» (Щерба 1928).
70
ственной), а именно и только в наборе связанных с ними грамматических
категорий.
Такие примеры не столь очевидны, как может показаться. Во-первых, слова бе-
лизна и уход являются (в отличие от «настоящих» существительных) производными: с
морфологической точки зрения, это прилагательное и глагол, преобразованные в суще-
ствительные. Во-вторых, неверно, что между словами типа уйти и уход вовсе нет се-
мантической разницы. Для того, чтобы в этом убедиться, достаточно сравнить, напри-
мер, пару предложений: (i) Я боюсь мстить и (ii) Я боюсь мести. Смысл первого пред-
ложения ясен: говорящий боится наступления такой ситуации, в которой ему придется
выполнять роль мстителя. Смысл второго предложения, напротив, не столь однозначен;
из него следует, что говорящий боится наступления такой ситуации, когда кто-то (ско-
рее всего, не говорящий!) кому-то (вполне возможно, что именно говорящему) мстит.
Но кто и кому конкретно? Такой информации в предложении (ii) не содержится; может
быть, это ясно из контекста, а может быть, это в принципе неважно (т.е. кто угодно
мстит кому угодно) – ведь (ii) можно понять и в том смысле, что говорящий боится
«мести вообще» (скажем, мести – в отличие от дуэли, прыжков с парашютом, экзамена
по морфологии и т.п., которых он по каким-то причинам не боится). Ответственным за
эту весьма чувствительную семантическую разницу может быть только тот факт, что
мстить является особой формой глагола (и даже, кстати, не самой типичной: инфини-
тивом, с редуцированным набором глагольных категорий и с некоторыми именными
свойствами – но «глагольность» которой всё равно перевешивает), тогда как месть яв-
ляется существительным. Конечно, различие между «эксплицитным» в ролевом отно-
шении словом мстить и «расплывчатым» в отношении ролевых характеристик словом
месть не очень похоже на различие между типичным существительным лошадь и ти-
пичным глаголом скакать; но это уже другая сторона проблемы. Важно, что семанти-
ческое различие, хотя и трудноуловимое, здесь всё же есть.
Типичный глагол отличается от типичного существительного сразу

по многим признакам. С типичным существительным обычно связывают
представление о конкретном объекте (= «вещи»), имеющем четкие про-
странственные границы и существующем в неизменном виде более или
менее длительное время. Напротив, типичный глагол обозначает (динами-
ческую) ситуацию, т.е. некоторое отношение, возникающее между опреде-
ленными участниками ситуации на определенное время и в течение этого
времени обычно непостоянное. Среди всего этого множества различий
можно выделить два главных: «вещь» ~ «ситуация» (= свойство или отно-
шение) и «стабильность» ~ «нестабильность во времени». Заметим, что
существуют, вообще говоря, не слишком стабильные объекты (например,
мыльный пузырь) и, напротив, достаточно стабильные свойства (например,
‘быть вечным’); язык здесь, как и в других случаях, оказывается чувстви-
телен лишь к наиболее характерным сочетаниям признаков. Но прежде чем
мы определим это сочетание, заметим, что названные два параметра как
бы лежат в разных плоскостях: ведь типичный объект (такой, как камень,
стол, роза или скорпион) тоже связан с некоторым конституирующим его
свойством или, скорее, совокупностью свойств (‘быть камнем’ или ‘быть
71
скорпионом’); собственно, слово камень само по себе обозначает не кон-
кретный объект, а любой объект, удовлетворяющий свойству ‘быть кам-
нем’; оно соотносится с классом объектов, обладающих определенными
свойствами. В языке есть средства обозначить и конкретный представи-
тель такого класса – с помощью показателей детерминации (о которых
речь пойдет в Гл. 6, § 2), например: этот камень; камень, о котором твой
дедушка рассказывал в прошлом году, и т.п. Так что на самом деле объект
– это не просто ограниченная в пространстве и времени часть окружающе-
го мира; это носитель некоторого набора свойств или, иначе, это набор
свойств, воплощенный в материальном носителе. Типичные существитель-
ные обозначают в тексте как раз прежде всего таких «воплощенных» носи-
телей свойств.
Единственный класс существительных, которые для называния объекта не нуж-

даются в обозначении воплощаемого им свойства – это имена собственные. В самом
деле, если объект называют камнем, то это значит, что он воплощает свойство ‘быть
камнем’ (общее для всех таких объектов); но собственное имя, присваиваемое объекту,
служит только для того, чтобы просто – так сказать, механически – выделить его из
числа других объектов (как выделяет зарубка или метка), минуя этап обращения к ка-
кому-либо свойству. Не существует свойства ‘быть Эдуардом’ (и человеку нельзя ска-
зать: ‘ты – типичный Эдуард’, если, конечно, не имеется в виду какой-то конкретный
носитель этого имени). Человека называют Эдуардом не потому, что он обладает ка-
ким-то особым свойством, а чтобы иметь простую «механическую» возможность инди-
видуализировать его, т.е. отличить от других людей 32.
Философы и логики еще со времен стоиков обратили внимание на особое поло-
жение собственных имен среди других слов естественного языка; в современных логи-
ческих теориях было предложено противопоставление интенсионала ( общего свой-
ства класса, называемого данным именем) и экстенсионала ( множества всех объек-
тов, называемых данным именем). Про собственные имена можно утверждать, что они,
в отличие от других существительных, имеют экстенсионал, но не имеют интенсиона-
ла33; прозвища при переходе в класс собственных имен теряют свой интенсионал. По-
32
На это можно возразить – а если человека называют Рыжим? Рыжий – имя
собственное; но оно апеллирует к определенному свойству. Это, действительно, про-
межуточный класс так называемых «мотивированных» имен (не зря их называют
обычно не именами, а прозвищами или кличками). Мотивированные имена могут упо-
требляться как обычные существительные, но могут постепенно переходить в разряд
настоящих имен собственных, теряя мотивированность (так, прозвище Рыжий может
со временем превратиться в фамилию – ср. распространенные французские фамилии
типа Le Roux или Rousseau); можно сказать, что это превращение полностью заверша-
ется в тот момент, когда имя Рыжий окончательно перестает что-либо утверждать о
цвете волос его носителя. Большинство собственных имен по своему происхождению
являются мотивированными; то же имя Эдуард у древних германцев, например, озна-
чало ‘хранитель благ’.
33
Иногда говорят, что в некоторым смысле противоположным классом слов яв-
ляются местоимения, которые имеют только интенсионал, но не имеют экстенсионала
(можно определить, в каких случаях следует употребить слово мы, но невозможно
72
дробнее о проблемах теории собственных имен (являющейся одним из важных разде-
лов семантики) см. Gardiner 1954, Курилович 1956, Якобсон 1957; ср. также Суперан-
ская 1973, Кронгауз 1984, Шмелёв 2002 и Van Langendonck 2007.
Таким образом, как существительные (исключая собственные име-

на), так и прилагательные с глаголами являются именами предикатов, т.е.
свойств, состояний, отношений и действий; ‘быть камнем’ с логической
точки зрения почти такое же свойство, как ‘быть красным’, ‘весить’,
‘длиться’, и почти такой же предикат, как ‘бежать’ или ‘строить’ (только у
последних двух предикатов не один аргумент, а больше). Различие между
семантикой существительных, прилагательных и глаголов в этом отноше-
нии скорее градуальное: «субстантивные» предикаты тяготеют к обозначе-
нию стабильных совокупностей свойств (по возможности независимых от
времени), тогда как глагольные предикаты тяготеют к обозначению изме-
няющихся состояний или переходов от одного состояния к другому; при-
лагательные занимают промежуточную позицию.
С другой стороны, только существительные (сами по себе и особен-
но в сочетании с детерминативами) обладают способностью обозначать
«воплощенные» свойства, т.е. конкретных носителей свойств. Здесь есть
двойная зависимость: в языке, как правило, существуют особые, непроиз-
водные слова для обозначения носителей таких свойств, которые сами по
себе являются постоянными и легко «воплощаются» в стабильные конфи-
гурации; невоплощенные же свойства (и особенно динамические), для ко-
торых не имеется постоянных «претендентов», закрепляются за глаголами.
При «назначении» предикату его частеречной принадлежности, язык как
бы каждый раз выбирает, какое из двух решений экономнее: если данный
предикат чаще встречается в воплощенном, чем в невоплощенном виде, он
реализуется в виде существительного, если наоборот – в виде прилагатель-
ного и глагола (выбор между двумя последними производится уже на ос-
новании большей/меньшей временной стабильности, см. ниже). Грубо го-
воря, камень потому существительное, что ситуации, в которых говорят о
конкретных камнях, встречаются гораздо чаще, чем ситуации, в которых
про некоторый объект утверждается, что он камень; напротив, спать по-
тому глагол, что ситуации, в которых про некоторый объект утверждают,
что он спит, встречаются гораздо чаще, чем апелляции к отдельным пред-
ставителям класса объектов, единственным общим свойством которых яв-
ляется состояние сна. Косвенным образом, это противопоставление корре-
лирует и с известным синтаксическим распределением: для существитель-
ных типичной (или исходной) считается функция аргументов (т.е. подле-
жащего и дополнений), для глаголов – функция предикатов (сказуемого),
для прилагательных – функция атрибутов (определений); впрочем, синтак-
предъявить множество всех людей, называемых мы: состав этого множества каждый
раз меняется в зависимости от ситуации; подробнее см. Гл. 6, § 1-2).
73
сические функции у всех основных классов слов гораздо более подвижны
(и во многих языках любая синтаксическая функция оказывается доступна
любой части речи практически без ограничений).
3.2. Проблема прилагательных

Постольку, поскольку противопоставление «воплощенных» и «нево-
площенных» предикатов является универсальным, универсальным, как
уже было сказано, является и противопоставление существительных и гла-
голов. Более того, распределение предикатов между этими двумя классами
в значительной степени совпадает во всех естественных языках. Напротив,
самостоятельный грамматический класс прилагательных выделяется дале-
ко не везде, и объем этого класса (даже если он выделяется) в разных язы-
ках оказывается существенно различным. Обычно говорят о трех основных
типах языков: «адъективные» языки (т.е. языки с самостоятельным клас-
сом прилагательных), «глагольные» языки (т.е. языки, в которых прилага-
тельные являются подклассом глаголов) и «именные» языки (т.е. языки, в
которых прилагательные являются подклассом существительных).
В «глагольных» языках, как правило, выделяется более или менее
значительная группа так называемых «качественных глаголов», или «ста-
тивов» (которые могут иметь особую видо-временную парадигму, разли-
чать меньшее число форм, и т.п.); эти глаголы по своей семантике соответ-
ствуют прилагательным европейских языков; атрибутивную функцию в
предложении выполняют причастия качественных глаголов (или их син-
таксические эквиваленты). Так, в языке волоф русскому сочетанию хоро-
ший дом будет соответствовать kёr gu baax, букв. ‘дом который хорош’,
где gu – относительное местоимение (типа русского ‘который’), вводящее
любой глагол (в том числе и стативный); лексема baax является качествен-
ным глаголом со значением ‘быть хорошим’. Собственно прилагательных
как отдельного морфологического класса в языке волоф нет. Языки такого
типа достаточно распространены; к ним относятся многие языки Юго-
Восточной Азии, Африки и Северной Америки; встречаются они и среди
дагестанских языков34.
С другой стороны, в «именных» языках прилагательные являются
морфологическим подклассом существительных, отличаясь от последних
лишь способностью выступать в атрибутивной функции, т.е. синтаксиче-
ски зависеть от другого существительного. (Приблизительно таким же об-
разом мог бы быть устроен русский язык, если бы в нем не было слов типа
храбрый, а были бы только слова типа храбрец.) Классические индоевро-
пейские языки очень близки к этому типу; не случайно античные грамма-
тики говорили об именах существительных и именах прилагательных.
34
О качественных глаголах в арчинском языке см. специальную статью Кибрик
1980a.
74
Например, в латинском языке прилагательные имеют те же морфологиче-
ские категории, что и существительные; собственно, мы считаем слово
bonus ‘хороший’ прилагательным, а слово amīcus ‘друг’ существительным
только потому, что первое в латинском языке встречается преимуществен-
но в атрибутивных, тогда как второе – в актантных синтаксических упо-
треблениях (но ср.: amīcus Plato, sed magis amīca veritās, букв. ‘дружествен
[М.ЕД] Платон, но более дружественна [ Ж.ЕД] истина’, где amīcus синтакси-
чески полностью уподобляется прилагательному, включая согласование по
роду). В тех случаях, когда согласование по роду по морфологическим
причинам невозможно (в традиционной латинской грамматике говорят о
«прилагательных одного окончания»), практически невозможно опреде-
лить, существительное перед нами или прилагательное: так, pauper может
переводиться как ‘бедный’ или как ‘бедняк’, āles – как ‘крылатый’ (ср. ат-
рибутивное употребление в puer āles ‘крылатый мальчик’, обычный эпитет
Амора) или как ‘птица’ (ср. Palladis āles ‘птица Паллады’, т.е. ‘сова’, где
āles, как и положено существительному, управляет генитивом), и т.д., и
т.п. Интересно, что довольно большое число названий свойств в то же
время является в латинском языке чистыми глаголами (как правило, они
принадлежат ко II спряжению), ср. calēre ‘быть горячим’, candēre ‘быть
белоснежным’, madēre ‘быть мокрым’, valēre ‘быть сильным, здоровым’, и
мн. др.
К типичным «адъективным» языкам относится, например, англий-
ский, где неизменяемые в морфологическом отношении прилагательные
находятся приблизительно на равном расстоянии от существительных и
глаголов: в отличие от глаголов, они не имеют категорий вида и времени и,
в отличие от существительных, они не имеют категории числа (но, с дру-
гой стороны, только прилагательные – хотя и не все – имеют синтетиче-
ские степени сравнения). Это тоже довольно распространенная среди язы-
ков мира модель (особенно характерная для агглютинативных языков).
Русский язык, как можно видеть, в целом ближе к «адъективному» типу
(так как склонение прилагательных морфологически сильно отличается от
субстантивного склонения, что встречается сравнительно редко); в то же
время русские «полные» прилагательные во всех остальных отношениях
фактически являются подклассом имен (ср. «амбивалентные» лексемы ти-
па больной, заведующий, столовая, категориальная принадлежность кото-
рых устанавливается по их синтаксическому употреблению, или лексемы
типа вожатый, которые являются морфологическими прилагательными,
но синтаксическими существительными). С другой стороны, русские крат-
кие прилагательные, не имеющие ни атрибутивных употреблений, ни па-
дежных форм, фактически являются подклассом глаголов (точнее, образу-
ют особый грамматический разряд предикативов – возможно, вместе с не-
которыми другими лексемами типа надо или жаль, выделенными в свое
время Л. В. Щербой (1928) в так называемую «категорию состояния»); от-
75
ношения между полными и краткими прилагательными в русском языке
тем самым оказываются близки к продуктивным словообразовательным
(наподобие тех, которые связывают русские глаголы и причастия – отгла-
гольные прилагательные)35.
«Адъективные» языки могут также заметно различаться в отношении
количества и состава своих прилагательных. Языкам с большим (фактиче-
ски, неограниченным) классом прилагательных типа английского противо-
стоят языки с небольшим (часто состоящим из нескольких десятков слов) и
лексически ограниченным классом прилагательных; такие языки встреча-
ются среди австралийских, африканских (в частности, банту) и др. Как по-
казал в свое время Р. Диксон (см. Dixon 1977a и 1994a; ср. также Dixon &
Aikhenvald (eds.) 2004), в адъективном виде реализуются прежде всего пре-
дикаты со значением размера и формы, возраста, общей оценки и цвета; все
остальные значения в языках с ограниченным числом прилагательных рас-
пределяются между существительными и глаголами (в зависимости от типа
языка).
В частности, все так называемые относительные прилагательные (типа камен-

ный) в адъективно бедных языках будут иметь не адъективную, а иную (главным обра-
зом, субстантивную) реализацию. Относительные прилагательные с семантической
точки зрения представляют собой предикат, связанный с существительным (т.е. это не-
которое утверждение о существительном, «встроенном» в прилагательное, ср. ‘сделан-
ный из камня’, ‘похожий на камень’, и т.п.). Неудивительно, что семантическими экви-
валентами относительных прилагательных в других языках являются существительные
в генитиве (о близости генитива к прилагательным см. также в Гл. 4, 2.5) или другие
конструкции с участием существительных.
Интересный класс относительных прилагательных имеется в тюркских языках,
где основы, обозначающие, главным образом, вещество или материал (типа татарск.
taš- ‘камень’, altïn- ‘золото’ и др.) могут употребляться как в качестве существитель-
ных, так и (в результате конверсии) в качестве прилагательных со значением ‘сделан-
ный / состоящий из’. Образованные с их участием конструкции типа altïn baš ‘золотая
голова’ в синтаксическом отношении ничем не отличаются от обычных адъективных
конструкций (типа kara baš ‘черная голова’), поскольку не требуют от вершинного
имени показателя изафета (в отличие от обычных именных конструкций типа at baš-ï
‘конская голова’, букв. ‘конь голова-ИЗФ’; об изафете см. Гл. 3, § 3). Другие типы отно-
сительных прилагательных в тюркских языках, как правило, не представлены.
35
В противном случае следует признавать у русских прилагательных категорию
репрезентации («атрибутивной» и «неатрибутивной»). Если (как предлагается в Зализ-
няк 1967) просто включать в набор грамматических категорий прилагательных катего-
рию атрибутивности, то необходимо в грамматическом описании специально указы-
вать, что граммема «неатрибутивность» исключает противопоставление по падежам;
следствием этого решения окажется также, что у русских «имен» в целом нет ни одной
общей грамматической категории: краткие прилагательные не имеют падежа, личные
местоимения и числительные не имеют числа и согласовательного класса.
76
3.3. Акциональная классификация предикатов
Для решения многих задач грамматического описания (особенно в
области аспектологии) лингвистам необходимо располагать семантической
классификацией предикатов, т.е. названий «невоплощенных» свойств, со-
стояний и отношений. То, что разные типы предикатов по-разному соче-
таются с грамматическими показателями вида и времени, было замечено
еще в античности (например, деление глаголов на предельные и непре-
дельные восходит по крайней мере к Аристотелю). В XX веке начало ис-
следований в этой области было положено двумя классическими работами:
статьей выдающегося русского аспектолога Ю. С. Маслова (1948) и стать-
ей американского логика З. Вендлера (Vendler 1957) 36; уже через двадцать
лет после публикации статьи Вендлера библиография по семантической,
«онтологической», «таксономической», «аспектуальной» – или, как теперь
ее предпочитают называть, «акциональной» – классификации предикатов
включала многие десятки (если не сотни) работ. Результатом этой класси-
фикации является разбиение всей предикатной лексики каждого языка на
несколько универсальных групп, называемых «семантическими» или «ак-
циональными» типами или классами предикатов (англ. «actionality») 37.
Принадлежность к тому или иному акциональному классу объясняет очень
большое количество особенностей грамматического поведения предиката:
в первую очередь, его способность образовывать те или иные видовремен-
ные формы и значения этих форм (так например, уже Вендлер показал, что
состояния и события в английском языке не имеют форм серии Continuous,
а Киндаити отметил, что в японском языке так наз. результативные гла-
гольные формы на -te iru образуются не от всех акциональных классов и их
значение различается в зависимости от класса глагола).
Не претендуя, разумеется, на исчерпывающее освещение проблемы,
укажем наиболее существенные, с нашей точки зрения, положения, лежа-
щие в основе современных акциональных классификаций.
По своим свойствам предикаты (= названия ситуаций38) образуют
континуум, одним из главных организующих параметров внутри которого
является признак статичности / динамичности. Крайнее положение в таком
36
Интересно, что на материале японского языка акциональная классификация
предикатов, практически идентичная вендлеровской, была еще в 1950 г. предложена
японским лингвистом Харухико Киндаити, но эта работа осталась неизвестна за преде-
лами Японии; см. подробнее Mori et al. 1992, Алпатов и др. 2008: Кн. 1, 73-84.
37
В терминологии Е. В. Падучевой – «таксономические категории» предикатов
(Падучева 1996, 2004).
38
«Ситуация» (англ. «situation») является наиболее распространенным родовым
термином для всех семантических типов предикатов; в ряде направлений (например, в
теории функциональной грамматики С. Дика) в этом значении более употребителен
термин «state of affairs»; в работах, ориентированных на традиции формальной логики,
в родовом значении часто используется термин «event» (как и у Якобсона); последний
термин также имеет значение «событие» (как один из видов ситуаций; см. ниже).
77
континууме занимают названия стативных ситуаций (англ. states), или
стативов – (непрерывных) свойств и состояний, проявления которых мак-
симально независимы от времени; в целом свойства являются более ста-
бильными характеристиками, чем состояния: для последних хотя и харак-
терна длительность, но для них также естественно иметь начало и конец
(ср., например, в Булыгина 1982 тонкий анализ различий между свойством
быть пустым и состоянием пустовать в русском языке). Различию посто-
янных и врéменных стативных ситуаций в логике часто соответствует раз-
личие между так называемыми предикатами «индивидного уровня» (или
«устойчивыми»), англ. individual-level predicates и предикатами «стадиаль-
ного уровня» (или «эпизодическими»), англ. stage-level predicates; эта не-
сколько громоздкая терминология, впервые предложенная в диссертации
американского логика Г. Н. Карлсона 1977 г. (опубликована позднее в виде
книги Carlson 1980; см. также Carlson & Pelletier (eds.) 1995, особенно
Kratzer 1995), тем не менее, остается достаточно популярной, особенно в
исследованиях по формальной семантике. Данное различие не является
бесспорным (особенно с типологической точки зрения), так как в основном
опирается, как это обычно принято в формальных подходах, на синтакси-
ческие тесты.
На семантико-грамматической шкале именно с состояний начинает-
ся «собственно глагольная» область: глагол – класс слов, специально пред-
назначенных для обозначения отношений, так или иначе чувствительных к
времени (ср. традиционный немецкий термин для глагола Zeitwort, букв.
‘времяслово’ и созданный по его образцу польский czasownik, суффик-
сальное производное от czas ‘время’). Глаголы, обозначающие состояния
(стативные глаголы), противопоставляются обширному классу динамиче-
ских глаголов. Различия между стативными и динамическими глаголами
многообразны; главным среди них является, пожалуй, то, что для продол-
жения состояния обычно не требуется никаких специальных усилий субъ-
екта; не требуется притока энергии для его поддержания. Именно поэтому
состояния чаще всего неконтролируемы, а их субъектом является пациенс
или экспериенцер (об этих понятиях см. подробнее Гл. 3, § 2); ср. такие со-
стояния как висеть, болеть, спать, жить, знать ‘иметь в сознании <до-
стоверную> информацию’, видеть, нравиться и т.п.
В отличие от стативов, динамические глаголы не обозначают ста-
бильные ситуации, тождественные сами себе в любой момент своего суще-
ствования. Динамические ситуации обозначают либо различные виды из-
менений (т.е. переходов от одного состояния к другому), либо, по крайней
мере, такие состояния, для поддержания которых требуется постоянный
приток энергии (и субъектом которых является агенс, ср. молчать, дер-
жать и т.п.).
Важнейшим противопоставлением внутри класса динамических гла-
голов является их деление на процессы и события (англ. events; употреби-
78
телен также вендлеровский термин achievements, букв. ‘глаголы достиже-
ния’). Различие между ними также касается фактора времени: события кон-
цептуализуются в языке как мгновенные переходы от одного состояния к
другому, тогда как процессы являются постепенным изменением состояния
(или циклической последовательностью сменяющих друг друга состояний).
Типичными процессами являются в русском языке бежать, кричать, иг-
рать, работать и т.п.; типичными событиями – побежать, вскрикнуть,
упасть, прыгнуть, лопнуть, взорваться, найти, понять и т.п. Слово «кон-
цептуализуются» здесь выбрано не случайно: физически, конечно, события
могут (и даже должны) занимать на временной оси определенный интервал,
но с точки зрения языка этот интервал пренебрежимо мал: конец исходного
состояния как бы совпадает у событий с началом следующего. Именно по-
этому названия событий не сочетаются с обозначениями длительности:
можно кричать три часа (или три секунды), но нельзя *вскрикнуть три
часа (или даже три секунды!): в этом смысле и говорят, что события в языке
«не имеют длительности».
Наконец, последнее очень важное деление проходит уже внутри клас-
са процессов. В принципе, все процессы описывают некоторое постоянное
изменение; процессы – это ситуации, на всём протяжении которых «что-то
происходит»; в каждый данный момент времени процесс, вообще говоря,
описывает некоторое положение дел, не тождественное ни предыдущему,
ни последующему моменту. Но процессы различаются в отношении того,
как развиваются описываемые ими изменения. В одних случаях изменения
носят скорее циклический характер: они могут происходить постоянно (до
тех пор, пока продолжается приток необходимой для этого энергии); имен-
но таковы все процессы, приведенные в качестве примера в предыдущем
абзаце. Но имеются и другие типы процессов: такие, которые описывают
направленные изменения, имеющие определенную последовательность – и,
что самое главное, определенное завершение. Если такой процесс будет
развиваться нормально, то рано или поздно он завершится, исчерпав себя,
т.е. достигнув своего естественного конца. Так, процесс вставать ( ‘пере-
ходить из нефункционально устойчивого положения в вертикальное’) в
нормальном случае завершается достижением вертикального положения
(что описывается событием встать); процесс сочинять балладу завершает-
ся событием сочинить балладу, и т.п. Процессы первого рода обычно назы-
ваются непредельными (англ. atelic или, менее точно, unbounded), процессы
второго рода – предельными (англ. telic или bounded); соответственно, до-
стигаемое в момент завершения предельного процесса состояние называет-
ся его (внутренним) пределом.
Такое понимание термина «предельность» в настоящее время наиболее харак-

терно для славистической аспектологической традиции. В англоязычной терминологии
(особенно ориентированной на формально-логический подход, как в Verkuyl 1993) под
79
предельностью часто понимают просто мгновенность ситуации или ее ограниченность
во времени, а под непредельностью – (неограниченную) длительность; тем самым, все
обозначения процессов автоматически оказываются непредельными. Такое употребле-
ние нельзя признать удачным, так как понятие предельности имеет грамматический
смысл именно в качестве независимого акционального признака ‘возможность есте-
ственного завершения ситуации’ (telicity), а не в качестве синонима понятия временнóй
ограниченности (boundedness); ср. наиболее внятное обсуждение этого вопроса в статье
Dahl 1981.
Следует также иметь в виду, что в большинстве работ по славянской аспектоло-
гии принято различать предельность в широком и в узком смысле. Под предельностью
в широком смысле понимается способность предиката описывать однонаправленные
изменения, не обязательно ведущие к достижению «необратимого» финала, как при
предельности в узком смысле. Так, русские глаголы типа повышаться в узком смысле
непредельны: можно сказать температура повысилась и продолжает повышаться,
однако они предельны в широком смысле: форма повысилась указывает на достижение
некоторого изменения. Понятие предельности в широком смысле (или «трансформа-
тивности», в терминологии работ немецкой школы, ср. Heger 1971, Johanson 1996 и
2000, Mehlig 1996 и др.) оказывается полезным, поскольку во многих случаях предель-
ные в узком и в широком смысле глаголы ведут себя одинаково. На это различие в рус-
ском языке одной из первых обратила внимание М. Я. Гловинская (1982: 86; ср. также
Гловинская 2001 и Падучева 1996: 117-118).
Таким образом, общую схему акциональной классификации преди-

катов (в их наиболее «глагольной» части) можно изобразить следующим
образом, ср. (7):
(7)
состоя- динамические ситуации
ния
процессы события
непредель- предель-
ные ные
Заметим, что граница между большинством из этих типов нежесткая:

состояния плавно переходят в непредельные процессы (ср. такие промежу-
точные ситуации, как сиять или мыслить: это состояния, имеющие ряд
признаков процессуальности); что касается различия между непредельны-
ми процессами и предельными, то оно во многом зависит даже не от гла-
гольной лексемы, а от типа ситуации в целом (ср. непредельное бежать
vs. предельное бежать домой или даже бежать сто метров; непредель-
ное писать vs. предельные писать письмо / роман / эту строчку). Как
можно видеть, добавление объекта часто превращает ситуацию в предель-
ную; напротив, устранение объекта (или связывание его квантором, как
при имперсональной актантной деривации, см. Гл. 5, 4.3) превращает ситу-
ацию в непредельную (и часто одновременно превращает процесс в состо-
80
яние)39. Ср. отношение между обозначением однократного события в (8a) и
стативами (точнее, обозначениями свойств) в (8b-c):
(8) a. Максима укусила собака

b. Наша собака кусает почтальонов и велосипедистов
c. Наша собака кусается
Здесь наглядно проявляется связь между акциональным типом пре-

диката, с одной стороны, и видом, временем и залогом глагола, с другой.
В примере (8) как в капле воды отражена важность данной пробле-
матики для описания всей совокупности грамматических категорий глаго-
ла; но особенно важна семантическая классификация предикатов для опи-
сания аспектуальных свойств глагола. Это видно и на материале русского
языка: так, в русском языке все названия событий являются глаголами со-
вершенного вида (но не наоборот: такие глаголы СВ как, например, по-
стоять <часок> или проработать <всю ночь> не обозначают события, о
чем свидетельствует и их сочетаемость с обстоятельствами длительности,
а обозначают процессы, хотя и ограниченные временными рамками); с
другой стороны, только предельные глаголы русского языка образуют так
называемые «чистые видовые пары», в которых первый элемент обознача-
ет процесс, направленный на достижение предела, а второй – событие, со-
стоящее в достижении этого предела (ср. упаковывать ~ упаковать, вста-
вать ~ встать, решать <задачу> ~ решить, писать <письмо> ~ напи-
сать, и мн. др.). Но и за пределами чистых видовых пар смена семантиче-
ского типа предиката составляет основное содержание большинства сло-
вообразовательных отношений, связывающих русские глаголы, ср. бе-
жать (непредельный процесс) ~ побежать (событие, являющееся нача-
лом процесса); толкнуть (однократное событие) ~ толкать (процесс, со-
стоящий из циклически повторяющихся «квантов»), и т.п.; подробнее см.
также в разделе о видовых категориях (Гл. 7, § 1).
Учет таких словообразовательных отношений позволяет внести бо-
лее тонкую дифференциацию в ту схему акциональной классификации, ко-
торая была приведена в (7). Для этого необходимо различать прежде всего
«изолированные» и «связанные» ситуации. Изолированная ситуация кон-
цептуализуется в языке как возникающая или завершающаяся вне обяза-
39
Это явление в последнее время получило название «аспектуальной компози-
ции»: имеется в виду, что акциональный тип в ряде случаев приписывается не столько
глаголу как таковому – и даже не столько определенной грамматической форме этого
глагола – сколько глагольной синтагме в целом, с учетом информации о всех элементах
этой синтагмы (подлежащего, дополнений и обстоятельств). Термин связан с именем
нидерландского лингвиста Хенка Веркёйла (ср. Verkuyl 1972, 1993, 2005 и др.); ранние
наблюдения такого рода делались и в работах Х. Р. Мелига (1981), Т. В. Булыгиной
(1982) и ряде других.
81
тельной связи с другой ситуацией, тогда как связанная ситуация либо обя-
зательно возникает при завершении некоторой другой ситуации, либо са-
ма, завершаясь, обязательно приводит к возникновению другой ситуации.
Так, события заснуть и сгореть концептуализуются в русском языке как
связанные (первое всегда является началом состояния спать, а второе –
финалом предельного процесса гореть), а события очутиться или хлы-
нуть – как несвязанные. Как правило, связанные ситуации в языке обозна-
чаются формально сходным образом: либо просто одной и той же глаголь-
ной лексемой (разные видовременные формы которого будут принадле-
жать к разным акциональным классам), либо словообразовательно связан-
ными формами разных лексем, и т.п. Пары вида гореть ~ сгореть, знать ~
узнать, бежать ~ побежать, толкнуть ~ толкать и многие другие в рус-
ском языке являются акционально связанными; в частности, акционально
связаны в русском языке и все так называемые «видовые пары» (где глагол
несовершенного вида обозначает предельные процесс, а глагол совершен-
ного вида – событие достижения предела). Как можно видеть, основным
формальным механизмом, обеспечивающим выражение этой связанности,
в русском языке является глагольная префиксация и в меньшей степени –
суффиксация. В английском языке акционально связанными являются,
например, формы серии Continuous (обозначающие процессы) и простые
формы прошедшего времени (обозначающие, в частности, события), ср.
соотношение между bent ‘согнул’ (событие) и was bending ‘сгибал’ (про-
цесс). Следует отметить, что для выражения акциональной связанности в
английском языке есть и неморфологические способы: ср., например, от-
ношение между give a cough ‘кашлянуть’ (событие) и have a cough ‘(посто-
янно) кашлять, страдать кашлем’ (состояние).
Применительно к акционально связанным ситуациям, в частности,
бывает полезно дополнительно различать: среди класса событий – «вхож-
дение в состояние» (узнать, заболеть), «вхождение в процесс» (побе-
жать, загореться), «завершение процесса» (сгореть)40; среди класса про-
цессов – «мультипликативные события» (вспыхивать, покашливать), сре-
ди класса состояний – «генерализованные состояния» (курить, кашлять),
и т.п. Подробнее эта проблематика будет рассмотрена в Гл. 7, § 1, в ходе
анализа аспектуальных категорий. Существенно, что данное различение
является вторичным по отношению к номенклатуре базовых акциональных
классов, приведенной в (7): оно является усложнением этой акциональной
классификации за счет дополнительного указания на то, с предикатом ка-
кого другого акционального класса связан данный. Во многих существу-
ющих акциональных классификациях эти два типа смешиваются; следует
иметь в виду, однако, что таксономические категории вида «событие» и
40
Последние называются «градуальными событиями» в Freed 1979 (это одно из
первых исследований, в котором, на английском материале, был рассмотрен феномен
акциональной связанности ситуаций) и «градуальными терминативами» в Sasse 1991.
82
вида «вхождение в процесс» относятся к разным уровням классификации
ситуаций («вхождение в процесс» – такое же «событие» с онтологической
точки зрения, их акциональная природа одинакова), причем тип акцио-
нальной связанности ситуации в гораздо большей степени определяется
конкретно-языковыми свойствами.
В связи с существованием таких явлений, как аспектуальная композиция и ак-

ционально связанные формы одного и того же глагола, целесообразно поставить вопрос
– классификацией чего является акциональная классификация предикатов, описанная
выше? В общем случае очевидно, что единицей такой классификации оказывается не
предикатная лексема – и даже не предикатная словоформа – а словоформа, употреб-
ленная в определенном контексте. Таким образом, таксономическая категория предика-
та в общем случае, как правило, становится переменным параметром: формы одного и
того же слова легко могут принадлежать к разным категориям. В тех случаях, когда мы
всё же хотим говорить о характеристике, приписываемой лексеме в целом, а не отдель-
ным ее формам или отдельным употреблениям этих форм, приходится вводить более
сложное понятие «акциональной характеристики предиката», т.е. множества всех так-
сономических категорий, которые могут быть приписаны формам этого предиката. Эти
множества для разных предикатов оказываются различными, и типологическое изуче-
ние акциональных характеристик, возможных у предикатов разных языков, представ-
ляет самостоятельный интерес; программа такого изучения намечена в Tatevosov 2002,
Татевосов 2005, Лютикова и др. 2006, а также, с несколько других теоретических пози-
ций, в Храковский и др. 2008.
Акциональная классификация предикатов – мощный и гибкий ин-

струмент описания грамматических особенностей глагольных систем.
Возможность перехода из одного акционального класса в другой (т.е. сме-
на таксономической категории) – наиболее существенная «грамматическая
потребность» глагольных лексем в языках мира, и в большинстве языков
существуют грамматические средства, обеспечивающие такую возмож-
ность.
3.4. Грамматическая классификация лексем

Подведем предварительный итог тому, что было сказано по поводу
частей речи. Разбиение на части речи – в конечном счете, разбиение се-
мантическое; но оно непосредственно опирается на формально-
грамматические свойства слов, точнее, на их (преимущественно) грамма-
тическую сочетаемость. Так, если речь идет о языке с богатой морфологи-
ей типа русского, то на первом шаге этого разбиения классифицируются
основы лексем исходя из того, с какими наборами грамматических показа-
телей они сочетаются; в результате мы получаем деление, приблизительно
соответствующее делению на грамматические разряды. Не для всех языков
этот первый этап классификации может оказаться достаточно эффектив-
ным; поэтому на втором этапе разбиения внимание обращается уже на
межсловную грамматическую сочетаемость, т.е. на сочетаемость с анали-
83
тическими грамматическими показателями и служебными словами в це-
лом; таким образом, можно выделить грамматические классы слов в язы-
ках с бедной морфологией, но развитой аналитической грамматикой.
Наконец, в случае языков с бедной морфологией и слабой границей между
лексикой и грамматикой можно – на третьем шаге разбиения – привлечь и
«обычную» синтаксическую сочетаемость; в качестве дополнительной эта
мера бывает полезна даже и для языков с развитой морфологией (в тех слу-
чаях, когда чисто грамматическая сочетаемость непоказательна). Именно
таким образом, например, в русском языке обосновывается деление на
предлоги и союзы или «внутренняя» классификация наречий.
Тем самым, общий пафос разбиения на части речи можно опреде-
лить как последовательную классификацию лексем по их грамматической
и неграмматической сочетаемости, с опорой на принцип «концентрическо-
го убывания грамматичности»: наиболее релевантной считается сочетае-
мость основы, далее привлекается сочетаемость словоформы, и т.п.

Граммема как особое соответствие между рядом значений и рядом
формальных показателей. Имя граммемы vs. полное описание значения
граммемы. Проблема «инварианта» граммемы. Семантическая сеть грам-
мемы; базовое значение граммемы и ее вторичные (производные) значе-
ния. Диахронические тенденции в развитии семантики грамматических
показателей (усложнение и синтаксизация правил выбора; утрата общего
семантического компонента).
Опора на «семантическую субстанцию» как основа грамматической
типологии. Принцип «различимости через универсальную классифика-
цию» и Универсальный грамматический набор. Описание конкретно-
языковых грамматических систем с помощью операций совмещения и ку-
муляции универсальных семантических атомов. «Семантические зоны»
как области наиболее часто совмещающихся значений.
Части речи как классы грамматической сочетаемости. «Номинанты»,
«вербанты» и транскатегориальные показатели. Семантическая основа
противопоставления существительных и глаголов: носители свойств vs.
обозначения «невоплощенных» свойств. Неуниверсальность класса прила-
гательных и его промежуточный характер; «именные», «глагольные» и
«адъективные» языки; языки с богатым и бедным набором прилагатель-
ных.
Акциональная классификация предикатов (основные акциональные
типы, или «таксономические категории» предикатов). Стативные и дина-
мические ситуации; процессы и события; предельные и непредельные про-
84
цессы. Таксономические категории предикатов и грамматика: акционально
связанные ситуации и дополнительные таксономические категории, отра-
жающие акциональную связанность; акциональная характеристика преди-
ката; грамматические средства, оформляющие мену таксономической ка-
тегории.
Контуры современного подхода к описанию семантической структу-
ры граммемы впервые были очерчены в книге О. Есперсена «Философия
грамматики»; опубликованное в 1924 г., это исследование до сих пор во
многом не утратило актуальности. Из более современных работ можно
указать Апресян 1980, 1985 и 2004, Dahl 1985, Wierzbicka 1988, а также
статью Поливанова 1983. Диахронические аспекты грамматической семан-
тики наиболее подробно рассмотрены в Heine et al. 1991, Bybee et al. 1994 и
Dahl 2004. Из многих исследований, посвященных проблеме семантиче-
ского инварианта граммем, необходимо знакомство по крайней мере с ра-
ботами Якобсон 1936 и Курилович 1955 (представляющими различные
точки зрения); ср. также Гловинская 1982 и 2001, Wierzbicka 1980 и 1988,
Janda 1993, Падучева 1996, Перцов 2001, Бондарко 2003.
Общие принципы грамматической типологии и возможные подходы
к сопоставлению грамматических систем разных языков, к сожалению, не
были (насколько нам известно) объектом слишком интенсивных теорети-
ческих обсуждений в современной лингвистике; отдельные проницатель-
ные замечания на эту тему можно найти в работах Dahl 1985, Wierzbicka
1988 и 1992, Bybee & Dahl 1989, Comrie 1989, Bybee et al. 1994, Чвани
1998, Ramat 1999, Haspelmath 2007.
Напротив, литература о частях речи представляется обширной и
трудно обозримой. Для предварительного знакомства с проблемой можно
рекомендовать работы Т. Гивона (Givón 1979 и 1984: 47-84), где вводится
понятие глагольно-именного континуума по отношению к признаку
«устойчивости во времени» и обосновывается семантический характер
противопоставления частей речи; близкие идеи развиваются и в известных
статьях Hopper & Thompson 1984 и Langacker 1987b. Можно указать также
сборники статей Алпатов (ред.) 1990 и Comrie & Vogel (eds.). 2000, где на
большом типологическом материале представлены различные подходы и
точки зрения (ср. также более раннюю публикацию Ревзина & Ревзин
1975). Логико-семантическая сторона проблемы (с подробной историей
вопроса) рассматривается в Степанов 1981. Специально о противопостав-
лении имени и глагола в типологическом плане см. Тестелец 1990, Sasse
1993a.
Проблема расхождения между синтаксическими и семантическими
свойствами классов слов обсуждается в классической статье Курилович
85
1936; ср. также обстоятельные типологические исследования Lemaréchal
1989, Croft 1991 и Hengeveld 1992 и обзорные очерки Schachter 1985 и Sasse
1993b.
Одним из наиболее известных современных исследований по типо-
логии прилагательных является Dixon 1977a (ср. также Dixon 1994a и Dix-
on & Aikhenvald (eds.) 2004); можно рекомендовать также статью Thomp-
son 1988, монографии Bhat 1996, Wetzer 1996 и Beck 2002 и специальный
выпуск журнала «Linguistic typology» (2000, vol. 4, № 2), посвященный
проблемам выделения прилагательных в различных языках и, в частности,
противопоставлению прилагательных и глаголов. Интересный материал по
романским (и другим) языкам собран в исследовании Вольф 1978. Класси-
ческой работой о семантике английских прилагательных является статья
Bolinger 1967. Возможность выделения общих признаков «субстантивной»
и «адъективной» семантики обсуждается также в Вежбицкая 1999 (это
русский перевод одной главы из книги Wierzbicka 1988).
Типологические замечания о природе наречий (не считающихся уни-
версальным классом слов в большинстве подходов) см. в Ramat & Ricca
1994; о семантике русских наречий см. Филипенко 2003 и Пеньковский
2004.
Одной из немногих специальных работ, посвященных типологии
служебных слов, остается монография Hagège 1975 (написанная в ясной и
доступной для начинающих манере); ср. также исследование Luraghi 2003,
затрагивающее проблемы семантики и грамматикализации предлогов на
материале древних индоевропейских языков (преимущественно, греческо-
го).
Проблеме выделения частей речи в русском языке также посвящена
обширная литература (дискуссии на эту тему продолжаются более 200
лет); к сожалению, сколько-нибудь детальный обзор этой проблематики в
настоящем очерке невозможен. Укажем, тем не менее, по крайней мере ра-
боты Дурново 1922, Щерба 1928, Пешковский 1956, Виноградов 1947,
Аванесов & Сидоров 1945, Панов 1960, Зализняк 1967, в которых пред-
ставлены различные подходы (список этот, разумеется, далеко не исчер-
пывающий). Для специалиста по морфологии будут интересны также ста-
тьи Garde 1981 и Поливанова 1990 и 2001, в которых предпринимаются
попытки пересмотреть традиционные основания классификации частей
речи в русском языке sub specie morphologiae. Специально о стативах (тра-
диционные «категории состояния», или «предикативы») в русском и дру-
гих славянских языках, помимо указанных выше работ, см. также Исачен-
ко 1955.
Акциональной классификации предикатов, помимо двух уже назван-
ных основополагающих статей Маслов 1948 и Vendler 1957, также посвя-
щена очень обширная и разнообразная (и практически уже необозримая)
литература. Укажем прежде всего российские работы Булыгина 1982, Се-
86
ливерстова 1982, Падучева 1985: 221-224 и 1996: 122-151, а также Татево-
сов 2005, где дается и обзор предшествующих исследований на эту тему.
Из типологически ориентированных классификаций особенно важны, на
наш взгляд, работы американской исследовательницы Карлоты Смит
(Smith 1991 и 1996, ср. также краткое изложение на русском языке Смит
1998) и работы немецкой типологической школы (Sasse 1991, Breu 1994 и
др.); см. также обзорные статьи Johanson 2000 и Bertinetto & Delfitto 2000,
опубликованные в сборнике Dahl (ed.). 2000 по типологии глагольных си-
стем языков Европы. Специально о предельных глаголах и понятии пре-
дельности см. давнюю (но сохраняющую актуальность) статью Dahl 1981
(с библиографией проблемы), а также Declerck 1979, Verkuyl 1993, Гло-
винская 2001.
Для ориентации во всех названных проблемах могут быть полезны
следующие обзорные статьи ЛЭС: «Понятийные категории» (Т. В. Булыги-
на и С. А. Крылов), «Части речи», «Существительное» (В. М. Живов),
«Имя» (Ю. С. Степанов), «Глагол» (Ю. С. Маслов), «Прилагательное»
(Е. М. Вольф), «Наречие», «Служебные слова» (Н. В. Васильева).
87
ЧАСТЬ II. ГРАММАТИЧЕСКИЕ ЗНАЧЕНИЯ В ЯЗЫКАХ МИРА
Ниже будет представлен обзор основных групп значений, входящих

в Универсальный грамматический набор, т.е. с достаточной частотой вы-
ступающих в составе грамматических категорий в тех или иных ареалах
языков мира. При установлении того порядка (условного, как и всякий по-
рядок), в котором рассматриваются грамматические элементы, мы руко-
водствовались двумя типами различий, обсуждавшихся в Части I. С одной
стороны, это различия между преимущественно синтаксическими (согла-
совательными и «реляционными») и преимущественно семантическими
(«ингерентными») элементами Универсального грамматического набора; с
другой стороны, это различия между «номинантами» (элементами, тяготе-
ющими к именной сфере) и «вербантами» (элементами, тяготеющими к
глагольной сфере). Соответственно, мы начнем рассмотрение с более
ограниченного и компактного множества синтаксических (согласователь-
ного класса, изафета и падежа) и семантических (числа, детерминации и
посессивности) номинантов, далее рассмотрим группы залоговых и дейк-
тических значений, первые из которых имеют более синтаксический, а
вторые – более семантический характер, но как те, так и другие могут в
разной степени иметь отношение к элементам и глагольной, и именной
сферы. Обзор завершается рассмотрением «ингерентных вербантов» – по-
видимому, наиболее сложно устроенной группы аспектуально-модальных
(и примыкающих к ним) значений, характеризующих семантику преиму-
щественно глагольных единиц.
88
ГЛАВА 3. ОСНОВНЫЕ СИНТАКСИЧЕСКИЕ ГРАММЕМЫ ИМЕ-
НИ
§ 1. Согласовательный класс
1.1. Понятие согласования

Как показывает само название этой категории, согласовательный
класс связан с морфологическим выражением согласования – одного из
основных типов синтаксической связи. Более подробное обсуждение поня-
тия согласования – задача курса общего синтаксиса; мы изложим ниже
лишь тот теоретический минимум, без которого невозможно понимание
морфологических фактов. Мы опираемся преимущественно на идеи, вы-
сказанные в работах Зализняк 1967: 62-88, Кибрик 1977a, Corbett 1990,
2006 и Мельчук 1993 (и частично используя также предложения, выска-
занные нами в статье Плунгян & Романова 1990).
Что в точности означает ситуация согласования? Предположим, у
нас имеется словоформа x (выражающая граммему w грамматической ка-
тегории W) и словоформа y (выражающая граммему z грамматической ка-
тегории Z). Тогда можно говорить, что словоформа y согласуется со сло-
воформой x (по грамматической категории W), если выбор граммемы z был
определен граммемой w. Иначе говоря, согласование есть ситуация зави-
симости грамматической характеристики одной словоформы от граммати-
ческой характеристики другой словоформы: «согласуемая» словоформа
(или «мишень» согласования, англ. target) получает некоторые свои грам-
мемы не потому, что эти граммемы непосредственно выражают какой-то
независимый смысл, а потому, что она просто подчиняется грамматиче-
ским требованиям «согласующей» словоформы (или «контролера» согла-
сования)41. По лаконичной формулировке Г. Корбета, «Agreement in lan-
guage occurs when grammatical information appears on a word which is not the
source of that information» (Corbett 2006), т.е. «В языке имеет место согла-
сование, если некоторая грамматическая информация выражается при том
слове, которое не является источником этой информации». Категории W и
Z называются сопряженными; показатель, выражающий граммему z, – со-
гласователем.
41
В генеративной и некоторых других современных формальных синтаксиче-
ских теориях принято считать, что контролером согласования в общем случае является
не словоформа, а синтаксическая группа (в основном, впрочем, совпадающая со слово-
формой), однако для обсуждаемой ниже морфологической проблематики это не столь
принципиально.
89
Данная формулировка была бы несколько проще, если бы мы говорили не о за-
висимости выбора одной граммемы от другой, а просто о дублировании грамматиче-
ских характеристик словоформы-контролера согласуемой словоформой (так, согласо-
вание по падежу прилагательного с существительным можно считать повторением па-
дежной граммемы существительного в составе прилагательного, и т.п.); иногда согла-
сование именно таким образом и определяется. Даже если мы отвлечемся от очень не-
простого вопроса о том, действительно ли падеж существительного и прилагательного
– это «одна и та же» категория, сведéние согласования к простому дублированию не-
корректно из-за наличия таких случаев, когда две «сопряженные» категории явным об-
разом не имеют ничего общего. Например, в грузинском языке можно говорить о со-
гласовании падежа существительного с временем глагола: переходный глагол-
сказуемое в прошедшем времени требует эргативного падежа подлежащего (см. ниже,
2.2), в настоящем времени – номинативного падежа, и т.п.; трактовка таких случаев как
управления требовала бы признать видовременные формы грузинского глагола отно-
сящимися к разным лексемам (наподобие форм залога).
Мишень и контролер согласования, как правило, являются элемен-

тами одного предложения (а в большинстве случаев – и одной синтагмы).
Но синтаксические отношения между ними могут быть различны и, в об-
щем случае, их тип (как и само наличие) для описания природы согласова-
тельной связи не столь существенны. Так, контролером согласования не
обязательно является синтаксически главная словоформа: если в синтагме
бел-ые стены синтаксически зависимое прилагательное согласуется с син-
таксически главным существительным, то в синтагме стены рухнул-и си-
туация обратная: глагол, являющийся синтаксической вершиной, согласу-
ется с подчиненным ему существительным (здесь и ниже, в примерах со-
гласователь отделяется дефисом и при необходимости подчеркивается;
контролер согласования при необходимости выделяется жирным шриф-
том). Теоретически возможно и «взаимное» согласование: x согласуется с y
по одной грамматической категории, в то время как y согласуется с x по
другой грамматической категории (примеры таких конструкций приводят-
ся в Кибрик 1977a). Более того, контролеров согласования у словоформы
может быть и более одного – таков, например, известный случай полипер-
сонального согласования, когда глагольная словоформа согласуется по ли-
цу (см. Гл. 6, 2.5) с субъектом, объектом и, возможно, еще какими-то аргу-
ментами глагола. С другой стороны, согласование возможно и в ситуации,
когда между словоформами x и y вообще нет непосредственной синтакси-
ческой зависимости. Ср. известные примеры типа (1), где происходит со-
гласование прилагательного с местоимением по числу и роду (не по паде-
жу!), а также пример (2) из аварского языка, где наречия согласуются с
существительными по роду (сходные явления засвидетельствованы и в не-
которых языках банту).
(1) русский язык, «дистантное» согласование:

a. Я запомнил ее устал-ой
b. Я запомнил их устал-ыми
90
(2) аварский язык, «дистантное» согласование:
a. či hani-w / roq’o-w Xut’ana ‘мужчина остался здесь / дома’
мужчина здесь-1КЛ / дома-1КЛ остаться:ПРОШ
b. č:’užu hani-j / roq’o-j Xut’ana ‘женщина осталась здесь / дома’
женщина здесь-2КЛ / дома-2КЛ
c. či hani-w-e / roq’o-w-e ł:utana ‘мужчина побежал сюда / домой’
мужчина сюда-1КЛ / домой-1КЛ бежать:ПРОШ
d. č:’užu hani-j-e / roq’o-j-e ł:utana ‘женщина побежала сюда / домой’
женщина сюда-2КЛ / домой-2КЛ
Морфологически, контролерами согласования чаще всего выступают существи-

тельные и личные местоимения; соответственно, и согласование чаще всего происхо-
дит по таким типичным субстантивным категориям, как число и падеж или – в случае
местоимений – лицо. Согласуемыми словами чаще всего выступают прилагательные и
глаголы; примеры согласуемых наречий были приведены в (2). В некоторых чадских
языках имеются даже согласуемые предлоги (т.е., например, предлог от в сочетаниях
типа от мужчины и от женщины принимает в таких языках разную форму).
Отдельной проблемой является существование согласовательной

связи между элементами, принадлежащими разным предложениям, как в
примерах типа (3):
(3) Выходит Пётр. Его глаза сияют... (Ср.: Выходит Мария. Её гла-
за...)
Выбор притяжательного местоимения в (3), на первый взгляд, точно

так же зависит от рода существительного-контролера, как это имеет место
в случае обычного согласования. Тем не менее, в синтаксических теориях
обычно принято усматривать здесь зависимость несколько иного рода.
Синтаксически, его и Петр в (3) находятся в так называемом анафориче-
ском отношении; правила, в соответствии с которыми производится выбор
нужной грамматической формы анафорического слова, называются не
правилами согласования, а правилами конгруэнтности (ср. Мельчук 1993).
Механизмы согласования и конгруэнтности близки (в каких-то языках они
могут и совпадать), но в общем случае они различаются. Правила конгру-
энтности обычно являются более «гибкими»; они в большей степени ори-
ентированы на семантику контролера, чем на его грамматические характе-
ристики. Различия механизмов согласования и конгруэнтности в русском
языке (типичные для многих языков мира) хорошо видны в следующем
примере:
(4) Познакомьтесь, это наш новый дизайнер <??наша новая дизай-

нер>. Она <*он> прекрасный специалист, с лингвистическим образовани-
ем...
91
Женский род согласуемых словоформ в (4) недопустим, даже если
говорящему точно известно, что речь идет о лице женского пола: лексема
дизайнер в русском языке мужского рода. Зато правила конгруэнтности
требуют обращения именно к реальному полу референта, и по отношению
к женщине-дизайнеру в контексте (4) недопустим уже выбор местоимения
мужского рода он. (Более подробный анализ русского материала см.,
например, в работе Копелиович 1989.)
Точно так же, в современных скандинавских языках различаются
правила согласования (например, артикля с существительным) и правила
анафорической замены существительного на местоимение 3-го лица. Со-
гласовательных классов в скандинавских языках два (в датском и швед-
ском) или три (в норвежском), с семантически слабо мотивированным рас-
пределением; зато выбор анафорического местоимения подчиняется более
«прозрачным» в семантическом отношении правилам. Так например, в
норвежском языке названия лиц мужского пола заменяются на местоиме-
ние han, названия лиц женского пола – на местоимение hun (независимо от
их реального грамматического рода!), а все остальные существительные
заменяются на местоимения den и det (распределенные уже в соответствии
с их родом).
К конгруэнтности (а не к согласованию) имеют отношение и правила
выбора вопросительных местоимений типа кто и что. В русском языке
эти правила, например, требуют учета более тонких различий, чем грамма-
тическое противопоставление одушевленности / неодушевленности; ср.:
На что <??кого> ты ловишь рыбу – на червяка или муху?, где выбор па-
дежного показателя существительного червяк однозначно определяется его
грамматической одушевленностью, а выбор вопросительного местоимения
более сложен и зависит от иных факторов (подробнее об этой проблеме
см., в частности, Барулин 1980a).
Заметим, что существуют языки, практически или даже полностью
лишенные согласования, но различающие несколько вопросительных или
анафорических лексем, выбираемых в соответствии с правилами конгру-
энтности: таково, например, противопоставление вопросительных место-
имений в тюркских и уральских языках, анафорических местоимений he ~
she ~ it в английском (имеющее, как известно, достаточно нетривиальный
характер), и т.п. Все эти факты свидетельствуют о том, что описание кон-
груэнтности целесообразно отделять от описания согласования; ниже мы
будем говорить только о проблемах согласования в узком смысле.
1.2. Согласование и согласовательный класс

Полезно различать два типа согласования: «внутреннее» и «внеш-
нее» (в Зализняк 1967 используются термины, соответственно, «словоиз-
менительное» и «внесловоизменительное» согласование). Внутреннее со-
гласование происходит по «собственной» словоизменительной категории
92
словоформы-контролера (таково, например, согласование прилагательного
или глагола с существительным по падежу или по числу). Внешнее согла-
сование происходит по некоторой словоклассифицирующей категории.
Собственно говоря, это и означает, что все множество лексем некоторого
класса разбивается на непересекающиеся группы, такие что элементы од-
ной группы требуют одинакового оформления согласуемых словоформ
(разумеется, при условии совпадения всех прочих грамматических харак-
теристик у контролеров). Так, в русском языке существительные стена и
дверь будут принадлежать к одной группе (ср. эт-ой стене / двери), а су-
ществительные стена и старшина – к разным (ср. эт-ой стене vs. эт-ому
старшине)42. Та грамматическая категория, граммемы которой определяют
указанное разбиение, и называется согласовательным классом; в языке
столько граммем согласовательного класса, сколько в нем таких различ-
ных групп. У категории согласовательного класса только одна формальная
«задача»: обеспечить различие в согласовательном поведении между не-
сколькими крупными группами лексем данного языка (о семантических
особенностях этой категории мы поговорим чуть позже).
Термин «согласовательный класс» заимствован из описаний языков банту (к

наиболее характерным особенностям грамматики которых эта категория принадлежит);
в русской грамматической традиции его одним из первых использовал П. С. Кузнецов.
Для описания согласовательной системы русского языка этот термин был впервые по-
следовательно применен А. А. Зализняком (как обобщение категорий «род» и «оду-
шевленность»); тем самым, в предлагаемой ниже системе понятий грамматический род
существительных является частным случаем согласовательного класса (выделяемым на
семантических основаниях – подробнее см. ниже).
Соотношение внутреннего и внешнего согласования определяется

следующей интересной закономерностью: существуют языки, где есть
внутреннее согласование, но нет внешнего (венгерский, грузинский и др.),
однако если в языке есть внешнее согласование существительных по клас-
су, то в нем обязательно есть и внутреннее (хотя бы согласование по чис-
лу; этот факт был отмечен еще Дж. Гринбергом, ср. универсалию № 36 в
Гринберг 1966). Так, в венгерском языке, при полном отсутствии у суще-
ствительных категории согласовательного класса, возможно согласование
с ними по падежу ограниченного числа указательных местоимений, ср. (5):
(5) венгерский язык, согласование с существительным по падежу
42
Как можно видеть, разбиение на согласовательные классы может не коррели-
ровать с разбиением на грамматические разряды и словоизменительные типы (т.е. тра-
диционные типы склонения), хотя часто здесь имеется зависимость: так, в русском
языке все существительные, склоняющиеся по образцу слова степь (с точностью до
акцентных различий) – женского рода. Это явление морфологической детерминации
согласовательного класса, о котором см. ниже.
93
a. указательные местоимения:
eb-ben az idő-ben ‘в это время’
этот-ИНЭССИВ ОПР время-ИНЭССИВ
ez-en a nap-on ‘в этот день’
этот-АДЭССИВ ОПР день-АДЭССИВ
b. обычные прилагательные:
zöld erdő-ben ‘в зеленом лесу’
зеленый лес-ИНЭССИВ
В примере (5a) указательное местоимение ez (сопровождаемое опре-

деленным артиклем a/az) согласуется по падежу с существительными, в
отличие от прилагательных (5b), которые в атрибутивной позиции являют-
ся в венгерском неизменяемыми.
Такая ситуация является сравнительно редкой; тем примечательней,
что она оказывается засвидетельствована в искусственном языке эсперан-
то. По-видимому, его создатель Л. Заменгоф не решился ввести в язык
слишком «иррациональную» категорию рода, но оставил полноценное
«индоевропейское» согласование с существительными по числу и падежу
для повышения синтаксической связности текста; получилась достаточно
странная с типологической точки зрения комбинация, ср. (6):
(6) язык эсперанто, согласование прилагательных с существительными

НОМ.ЕД АКК.ЕД АКК.МНОЖ
‘мой брат’ mi-a frat-o mi-a-n frat-o-n mi-a-j-n frat-o-j-n
‘моя сестра’ mi-a fratin-o mi-a-n fratin-o-n mi-a-j-n fratin-o-j-n
Несмотря на то, что в языке эсперанто биологический пол выражает-

ся гораздо последовательнее, чем в естественных языках (ср., например,
patro ‘отец’ ~ patr-in-o ‘мать’), в согласовательном отношении никакие
существительные не различаются.
Для установления числа согласовательных классов в языке важную

роль играет понятие согласовательной модели. Согласовательной моделью
лексемы-контролера называется список всех морфологических показате-
лей согласования («согласователей»), возможных у согласуемых с ней сло-
воформ. Очевидно, что в языке типа эсперанто все существительные будут
иметь одну и ту же согласовательную модель, а, например, русские лексе-
мы стена и старшина будут иметь разные согласовательные модели (со-
гласовательные модели считаются разными, если содержат хотя бы один
несовпадающий элемент). Часто для определения числа согласовательных
классов нет необходимости сравнивать действительно все согласователи –
достаточно ограничиться определенным диагностическим набором
(например, проверить словоформу глагола в повелительном наклонении и
словоформу единственного числа притяжательного местоимения...). Для
русских существительных (как показано, в частности, в Зализняк 1967) та-
94
ким диагностическим набором являются согласователи форм ПРОШ.ЕД гла-
голов (или НОМ.ЕД прилагательных в полной или краткой форме) в сово-
купности с согласователями АКК.МНОЖ прилагательных; первые указывают
на различия по роду, вторые – на различия по одушевленности (см. ниже).
Таким образом, следующий диагностический контекст может выявить все
согласовательные классы русского языка (прочерки обозначают позицию
согласователей):
(7) Я вижу больш___ X43, кажд___ из которых поразил___ меня необычайно

(или: кажд___ из которых по-своему хорош___, и т.п.)
Читатель может самостоятельно подставить в контекст (7) лексемы

дом, бык, стена, сестра, окно, страшилище, ножницы, чтобы убедиться,
что все они имеют в русском языке разные согласовательные модели и,
следовательно, принадлежат к разным согласовательным классам.
Аналогичная процедура применяется и к другим языкам с развитой
системой внешнего согласования (ср., например, обсуждение проблемы
количества согласовательных классов в арчинском языке в Кибрик 1972, в
языках банту – в Mel’čuk & Bakiza 1987, и т.п.; сутью проблемы всякий раз
является установление правильного диагностического набора).
Последовательное применение этой процедуры может дать неожи-
данные результаты. Так, в русском языке появляется возможность припи-
сать словам pluralia tantum типа ножницы особый «четвертый род» (кото-
рый А. А. Зализняк предложил называть «парным»), поскольку их согласо-
вательная модель не совпадает ни с одной из традиционных. Другим при-
мером является итальянский язык, в котором, помимо традиционных муж-
ского и женского рода, выявляется небольшая группа слов с особой согла-
совательной моделью, ср. (8); в качестве диагностического контекста вы-
бран определенный артикль, показатели числа существительных отделены
дефисом:
(8) итальянский язык

ЕД.Ч МН.Ч
‘юноша’ il ragazz-o i ragazz-i
‘девушка’ la ragazz-a le ragazz-e
‘губа’ il labbr-o le labbr-a
Легко видеть, что согласовательная модель у слова ‘губа’ не совпа-

дает с набором согласователей как мужского, так и женского рода, хотя
морфологически это слово не имеет собственных согласователей. Его со-
гласовательная модель – это нестандартная комбинация «мужских» и
«женских» согласователей. (В романистике такие лексемы иногда принято
43
В этой позиции требуется форма множественного числа существительного-
контролера.
95
относить к так наз. «обоюдному» роду; исторически они, как правило, вос-
ходят к латинским лексемам среднего рода. Подобный согласовательный
класс имеется и в румынском языке.) Пользуясь терминологией, предло-
женной А. А. Зализняком применительно к падежным системам (Зализняк
1973; см. ниже, 2.3), такой способ выражения граммемы класса можно
назвать «морфологически несамостоятельным» согласовательным классом.
Морфологически несамостоятельные согласовательные классы достаточно
широко распространены; они имеются, например, в кетском и в дравидий-
ских языках, характерны для многих нахско-дагестанских языков, и т.п.
При анализе плана выражения согласовательных классов следует об-

ратить особое внимание на способы морфологического маркирования этой
категории. Классные согласователи при прилагательных, глаголах и дру-
гих согласуемых словах выражают граммемы словоизменительной катего-
рии класса (сопряженной с категорией согласовательного класса имени-
контролера); но как выражается классная принадлежность имени в самом
имени? Оказывается, языки мира делятся в этом отношении на два типа. К
первому типу принадлежат языки, в которых классная принадлежность
имени в составе самого имени никак формально не выражена; иначе гово-
ря, по внешнему виду существительного никак нельзя определить его со-
гласовательную модель. Это языки со «скрытой» категорией 44 класса, к
числу которых относятся, например, дагестанские языки, кетский язык или
язык волоф. Им противопоставлены языки, в которых каждое существи-
тельное имеет специальный классный показатель, т.е. морфему, указыва-
ющую на классную принадлежность имени (часто этот показатель кумуля-
тивно выражает еще и категорию числа, и тогда говорят о «классно-
числовом» показателе); наиболее типичные представители таких языков –
среди «классных» нигеро-конголезских языков. Ср. пример (9) из языка
нгиндо, одного из небольших языков банту, распространенного в Танза-
нии, демонстрирующий очень характерную для языков банту «пронизан-
ность» текста согласовательными морфемами, маркирующими как число и
класс контролера (в примере ниже выделены жирным, включая нулевые),
так и число и класс многочисленных согласуемых слов (к которым в нгин-
до, как и в других языках банту, относятся практически все части речи);
римская цифра в глоссах указывает на номер классно-числового показате-
ля в традиционной общебантуской номенклатуре:
44
Термин «скрытая категория» (или «криптотип») впервые был предложен из-
вестным американским лингвистом Бенджамином Ли Уорфом в конце 1930-х гг. как
раз для описания очень похожих явлений; впоследствии, правда, этот термин приобрел
гораздо более размытое значение (см. Уорф 1945, а также Филлмор 1968, Ревзина 1973,
Бондарко 1978, Булыгина 1980, Касевич 1988: 230-232, Яхонтов 1998 и др.; ср. также
Гл. 1, 1.3 и 3.1).
96
(9) язык нгиндо
Ø-Ng’onyo wo-se wa-sikitika, mana ma-nayasi go-se ga-nyala,
II-звери II-весь II-опечалиться, потому.что VI-трава VI-весь VI-высохнуть;
ma-tunda go-se wa-jagha ga-mala.

VI-плод VI-весь II-есть VI-закончиться.
M-ti ghu-mwe ghu-bakila, Ø-tagwa li-jake Mtaghalala.

III-дерево III-один III-остаться, V-имя V-его Мтагалала.
‘Все звери загрустили, потому что вся трава высохла, и все плоды, которые они ели,
исчезли. Осталось только одно дерево, которое называлось Мтагалала.’
В нигеро-конголезских языках классно-числовой показатель может

быть префиксальным (языки банту, как в примере выше), суффиксальным
(многие языки гур) или циркумфиксальным (некоторые атлантические
языки и языки гур); часто в качестве такого показателя выступает (само-
стоятельно или в сочетании с аффиксацией) особое чередование началь-
ных корневых согласных существительного, в наибольшей степени свой-
ственное языкам атлантической группы (об этом очень интересном явле-
нии, называемом иногда «мутацией»45 начальных согласных, см., в частно-
сти, Sapir 1971, Коваль 1997, McLaughlin 2000).
Однако, как это свойственно естественным языкам, чистые типы и
здесь встречаются сравнительно редко. Более обычна такая ситуация, ко-
гда существительные, строго говоря, не имеют морфологического показа-
теля, специально предназначенного для выражения их классной принад-
лежности, но, тем не менее, их внешний облик позволяет с большой веро-
ятностью предсказать их согласовательный класс. Иногда это возможно
просто в силу статистических корреляций между значением категории
класса и морфонологическими особенностями основы существительного
(так, в языке волоф в особый класс входят многие существительные с
начальными w- или f-; эти согласные не являются – по крайней мере в со-
временном языке – морфемами; известна также определенная зависимость
между родом существительного и исходом его основы во французском
(Мельчук 1958) и других романских языках, и т.п.; см. подробнее также
Corbett 1990 и Корбет 1992). С другой стороны, может существовать
устойчивая корреляция между классом существительного и какими-либо
45
По аналогии с внешне сходным (но имеющим другие грамматические функ-
ции) морфонологическим явлением кельтских языков, где оно традиционно описывает-
ся под таким названием, ср., например, Ball & Müller 1992. Аналогичные чередования
начальных согласных засвидетельствованы также в нивхском языке, в ряде языков
Юго-Восточной Азии и Океании, а также в ряде современных итальянских диалектов.
О проблемах описания таких чередований см., например, Comrie 2002.
97
морфемами в его составе (словообразовательными или словоизменитель-
ными – например, различными алломорфами показателя числа). В этом
случае перед нами морфологически детерминированная согласовательная
система, в которой морфо[но]логическая структура субстантивной основы
может «подсказать» (но не определить на сто процентов!) согласователь-
ный класс имени. Элементы морфологической детерминации рода имеют-
ся во французском и немецком языке; весьма последовательная система
такого типа представлена в русском (и других славянских) языках.
В русском языке, как известно, имеется устойчивая (но не абсолютная) зависи-

мость между «типом склонения» существительного (т.е., фактически, исходом основы)
и его родом. Эта зависимость дала возможность ввести при описании русского склоне-
ния полезное понятие морфологического рода (см. Зализняк 1967; ср. также Beard
1995b и Nesset 2006). Морфологический род описывает не согласовательное поведение
существительного, а тот тип склонения, который характерен для подавляющего боль-
шинства основ данного согласовательного класса. Так, русское слово юноша – мужско-
го (синтаксического), но женского морфологического рода, поскольку склоняется по
образцу основной массы русских слов женского синтаксического рода. Таким образом,
опора на морфологический (а не на синтаксический) род делает связь между согласова-
тельным классом и типом склонения в языках типа русского еще более тесной (см.
также сноску 42).
Существует в русском языке и зависимость между словообразовательным соста-
вом имени и родом: например, все слова с суффиксом -тель – мужского рода, хотя сам
по себе исход основы на -ль не информативен относительно родовой принадлежности
(ср., например, слова постель и костыль).
Интересно, что и многие языки банту в действительности находятся в процессе
эволюции от системы с морфологическим маркированием класса в составе существи-
тельного к системе лишь с морфологической детерминацией класса, так как классно-
числовые показатели имен в языках банту (наиболее активно в суахили) постепенно
утрачивают связь с классом (становясь фактически просто числовыми показателями);
более подробно об этом процессе см. Heine 1982, Плунгян & Романова 1990.
Словообразовательные суффиксы в языках мира различаются в зави-

симости от их способности морфологически детерминировать согласова-
тельный класс существительных. Наибольшую вариативность проявляет,
по-видимому, диминутивный показатель. Действительно, например, в
классической латыни, в славянских и балтийских языках диминутивный
суффикс «прозрачен» по отношению к роду: диминутивная производная
«наследует» род исходной лексемы, ср. русск. зверь ~ зверёк, дверь ~ двер-
ка, озеро ~ озерко, и т.п. Наследование рода исходной основы происходит
даже вопреки изменению морфологического типа склонения диминутива,
т.е. его морфологического рода: ср. дом ~ домишко М или доктор ~ докто-
ришка М; лишь аугментативный суффикс может в некоторых случаях в ка-
честве варианта навязывать собственный род производной лексеме: ср.
дом ~ домина (М или Ж). С другой стороны, в таких языках, как, например,
немецкий и особенно новогреческий (см. подробнее Ralli 2002), димину-
98
тивный суффикс всегда навязывает производной лексеме собственный род
(как правило, средний); ср. новогреч. stavros М ‘крест’ ~ stavraki С ‘кре-
стик’, kori Ж ‘девушка’ ~ koritsi С [NB!] ‘девочка’. Средний род немецкого
слова Mädchen ‘девочка’ (исторически также диминутив с суффиксом -
chen) объясняется именно этой особенностью немецкой морфологии. Ауг-
ментативные показатели опять-таки проявляют б склонность к
морфологической детерминации рода: так, в испанском языке диминутив-
ные суффиксы прозрачны по отношению к роду, а аугментативный суф-
фикс -ón навязывает производной лексеме мужской род.
1.3. Типы согласовательных систем

Функция внутреннего согласования в целом понятна – это (возмож-
ная, но далеко не универсальная) морфологическая «поддержка» синтак-
сических механизмов, образующих тексты; несколько более загадочным
предстает с этой точки зрения внешнее согласование. Зачем языку может
потребоваться дополнительно закреплять в грамматике деление именной
лексики на группы?
Для ответа на этот вопрос приходится выйти за пределы синтаксиса
и признать, что согласовательный класс не является целиком синтаксиче-
ским, «бессодержательным» феноменом (такого рода разбиение, по-
видимому, действительно не могло бы существовать ни в одном языке). За
противопоставлением различных согласовательных моделей стоит некото-
рая понятийная классификация, некоторый способ концептуализации ми-
ра, закрепляющий в грамматике важные в данном типе культуры различия
между объектами (т.е. ту систему признаков, которая в работах по психо-
лингвистике часто называется «естественной категоризацией» или «наив-
ной таксономией»). Связь между семантической классификацией объектов
и выбором определенной согласовательной модели никогда не бывает про-
стой и прямолинейной; но она всегда существует, и в разных системах (а
иногда и в разных фрагментах одной и той же системы) проявляется с раз-
ной степенью отчетливости. Такую понятийную классификацию мы будем
называть семантической доминантой согласовательной системы.
Различаются системы с одной или несколькими доминантами, а так-
же с сильными и слабыми доминантами («мотивированные» и «слабо мо-
тивированные» системы); сами семантические доминанты можно, в свою
очередь, классифицировать по тому, какой семантический признак лежит в
их основе. (Подчеркнем, что сам согласовательный класс остается при
этом чисто синтаксической категорией: выбор нужной согласовательной
модели происходит в результате обращения к грамматической характери-
стике лексемы-контролера, а не в результате прямого обращения к ее зна-
чению.)
В отношении семантической доминанты выделяются прежде всего
два больших типа согласовательных систем: «родовые» и «классные» си-
99
стемы. (Термин класс без определения, таким образом, к сожалению ока-
зывается применительно к согласовательной категории омонимичен, обо-
значая как эту категорию в целом, так и одну из ее семантических разно-
видностей; во втором случае говорят также об именных классах – впрочем,
изредка категорию согласовательного класса в целом называют и «ро-
дом»). Семантической доминантой родовых систем является различие по
естественному полу; таким образом, «чистая» категория рода (англ.
gender) может состоять либо из двух граммем (‘мужской род’ vs. ‘женский
род’) либо – максимум – из трех граммем (с добавлением граммемы ‘сред-
ний род’ для объектов, не являющихся живыми существами и, так сказать,
не имеющими пола; ср. латинский термин neuter, букв. ‘ни тот, ни другой’,
использовавшийся для обозначения этого «третьего рода» еще античными
грамматиками). Системы, в которых естественный пол грамматически не
релевантен (т.е. названия мужчин и женщин, самцов и самок животных
всегда принадлежат к одному и тому же согласовательному классу), назы-
ваются «классными».
Классные системы используют целый ряд семантических признаков;
наиболее распространенными из них являются «личность» (т.е. противопо-
ставление людей всем прочим объектам46) и «одушевленность» (т.е. про-
тивопоставление живых существ всем прочим объектам 47). Помимо этого,
могут иметь значение такие признаки, как, например, «артефактность» (т.е.
вещь, сделанная человеком, в отличие от природного объекта), а также
размер и форма объекта (во многих языках Тропической Африки суще-
ствует тенденция грамматически обособлять названия длинных объектов
типа палок или конечностей человека; названия круглых и/или гибких объ-
ектов типа веревок, стеблей растений, волос, браслетов; названия жидко-
стей и других веществ; наконец, названия крупных и мелких объектов; для
некоторых языков Австралии типично деление объектов на съедобные и
несъедобные, и т.п.). Но практически любая классная система выделяет в
особый класс прежде всего названия людей («разумных существ») и/или
живых существ. Как правило, если классная система двучленна, то она
имеет в качестве семантической доминанты либо личность (как в абхаз-
46
Обычно в класс людей входят и названия сверхъестественных существ – духов,
богов и т.п.; напротив, названия социально или физически неполноценных людей или
детей до определенного возраста могут трактоваться как «неличные» имена. Отраже-
ния этой тенденции имеются и в некоторых родовых языках, ср. выбор среднего рода
для существительных Kind ‘ребенок’ в немецком языке, дитя в русском языке, dziecko
‘ребенок’, niemowlę ‘младенец’ в польском языке, и т.п.
47
Объем класса живых существ также неодинаков в разных культурах; так, в
славянских языках (где признак одушевленности играет большую роль) деревья не
входят в этот класс, а в алгонкинских языках – входят; напротив, в русском языке оду-
шевленными являются названия игрушек, изображающих живые существа (куклы, сол-
датики, шахматные фигуры и т.п.) и нек. др. артефактов; ср. также характерное разли-
чие по одушевленности у русских лексем труп [НЕОДУШ] и покойник [ОДУШ].
100
ском или табасаранском), либо одушевленность (таковы – с некоторыми
отступлениями – системы хетто-лувийских, шведского и датского, алгон-
кинских и др. языков).
Что касается родовых систем, то в чистом виде их практически не
существует: идеальная родовая система должна была бы распределить все
названия живых существ между мужским и женским родом, а все осталь-
ные существительные отнести к среднему. Близки к такому идеалу систе-
мы некоторых дравидийских (см. ниже) и дагестанских языков (таковы, в
частности, трехклассные системы аварских и даргинских диалектов). В
большинстве же реально засвидетельствованных родовых систем противо-
поставление по естественному полу является лишь главной (и самой от-
четливой) семантической доминантой, т.е. по крайней мере культурно
наиболее значимые названия живых существ распределяются между муж-
ским и женским родом в соответствии с этим принципом (но ср. русск.
бобр vs. выдра, енот vs. белка, дрозд vs. иволга и т.д., и т.п.); однако назва-
ния неживых объектов (и, как мы видели по русским примерам, уже и мно-
гих животных) в таких системах могут произвольно распределяться между
мужским и женским (или мужским, женским и средним) родом без сколь-
ко-нибудь выраженной семантической мотивации: система как бы произ-
вольно наделяет полом все объекты неживой природы. Таковы все «клас-
сические» трехродовые индоевропейские системы (кроме хетто-лувийских
языков, где представлена классная система, и армянского языка, в котором
внешнее согласование отсутствует начиная с самого древнего периода) и
двухродовые системы семитских и берберских языков 48; близкая ситуация
имеется в кетском и других енисейских языках (образующих в Сибири
уникальный «родовой остров» посреди языков, полностью лишенных
внешнего согласования). Трехродовые системы представлены и в койсан-
ских языках на юге Африки.
Неоднократно делались попытки понять семантическую мотивацию родовой

принадлежности индоевропейских и афразийских языков. Обычно высказывается мне-
ние, что данные системы являются результатом частичного преобразования какой-то
более древней (и более мотивированной) «классной» системы (скорее всего, двухчлен-
ной), но точный тип этой более древней системы установить не удается. В поисках се-
мантической доминанты, определяющей разбиение на мужской и женский род неоду-
шевленных объектов, часто обращаются (вслед за нидерландским типологом
48
В части индоевропейских языков на базе исконных трехродовых систем воз-
никли более новые редуцированные двухродовые системы (с утратой среднего рода, но
с сохранением родовой семантической доминанты); таковы, в частности, системы ро-
манских и современных балтийских языков. С другой стороны, в скандинавских дву-
членных системах с так наз. «общим» и «средним» родом, также возникших путем ре-
дукции германской трехродовой системы, родовая семантическая доминанта утрачена
и противопоставление по естественному полу грамматически (т.е. в согласовании) не
выражается.
101
К. К. Уленбеком) к так называемому признаку «активности», не связанному прямо с
одушевленностью и личностью (так, «активностью» могут наделяться разрушительные
стихии, инструменты, светила и т.п.); этот же признак пытались использовать для опи-
сания алгонкинских, дагестанских, енисейских и др. систем. К сожалению, понятию
активности трудно дать независимое от конкретного материала определение, и это от-
крывает большой простор для произвольных интерпретаций. Приходится признать, что
вопрос о происхождении и семантической мотивации большинства известных родовых
систем остается открытым.
Наконец, существуют системы, которые соединяют несколько се-

мантических доминант, наряду с родовым принципом используя и один из
классных. Это так называемые «смешанные» системы, которых также до-
статочно много среди языков мира. Типичные примеры таких систем пред-
ставлены в нахско-дагестанских языках, где имеется от двух до пяти согла-
совательных классов, причем в особый класс выделяются, как правило,
названия мужчин, а остальная лексика распределяется по другим классам с
не вполне ясной мотивацией (часто выделяется особый класс для названий
женщин и несколько других классов – для названий животных и предме-
тов; названия женщин могут объединяться с другими существительными,
как в цезском языке, и т.п.). Дагестанские языки могут частично граммати-
кализовывать и противопоставления крупных и мелких объектов (напоми-
ная этим нигеро-конголезские языки; ср. анализ арчинского материала в
Кибрик 1977b). По преимуществу смешанными являются и системы ав-
стралийских языков (также состоящие в среднем из трех-пяти классов, см.
подробнее Sands 1995).
Смешанными оказываются и многие славянские системы, которые
дополнительно к роду развили противопоставление по одушевленности
и/или личности. В частности, в польском языке в единственном числе при
согласовании различаются три рода (мужской, женский и средний), а у
существительных мужского рода дополнительно различается одушевлен-
ность и неодушевленность, тогда как во множественном числе названия
людей мужского пола противопоставляются по согласовательной модели
всем остальным существительным (так называемые «лично-мужской» и
«вещно-женский» классы)49.
49
Такое согласование по «лично-мужскому» классу факультативно представле-
но и в русском языке в небольшом числе конструкций с так наз. «собирательными»
числительными типа двое, трое: ср. дв-ое друзей / дв-а друга [М.ЛИЧН] ~ дв-а быка,
тополя, озера [М.НЕЛИЧН-СР] ~ дв-е подруги, дороги [Ж]; дв-оих / дв-ух друзей [М.ЛИЧН]
~ дв-ух (*дв-оих) подруг, дорог, быков, тополей, озёр [М.НЕЛИЧН-СР-Ж]; тр-ое друзей /
тр-и друга [М.ЛИЧН] ~ тр-и (*тр-ое) подруги, дороги, быка, озера [М.НЕЛИЧН-СР-Ж], и
т.п. Правда, в современном языке эта согласовательная модель, по всей вероятности,
утрачивается, и правила употребления собирательных числительных приобретают бо-
лее размытый и нетривиальный характер; о тенденциях их употребления в реальных
текстах (включающих такие сочетания, как двое дочерей, и практически исключающих
102
Интересная комбинация признаков рода и личности представлена в
дравидийских языках, где может иметь место одна из трех ситуаций:
* либо названия мужчин противопоставляются всем остальным су-
ществительным (такая система имеется в языках колами, гонди, куи и др.);
* либо в единственном числе противопоставляются «мужчины»,
«женщины» и «не люди» (от идеальной родовой системы эту отличает
только то, что пол животных грамматически не различается), а во множе-
ственном числе – «люди (и другие разумные существа)» и «не люди», т.е.
признак рода во множественном числе нейтрализован (такая система – по-
видимому, наиболее древняя – имеется в тамильском, каннада, тулу и др.);
* либо в единственном числе названия мужчин противопоставляются
всем остальным существительным (как в первом типе), а во множествен-
ном числе названия людей противопоставляются всем остальным суще-
ствительным (как во втором типе); эта «компромиссная» трехклассная си-
стема (с морфологически несамостоятельным женским родом) представле-
на в телугу и нек. др. языках.
Замечание. О грамматических категориях согласовательного класса и числа.

Приведенные примеры наглядно свидетельствуют о тесной связи в плане выра-
жения между категориями согласовательного класса и числа; нормой является кумуля-
тивное выражение граммем числа и класса, а также зависимость набора классных про-
тивопоставлений от значения граммемы числа. Во множественном числе классные про-
тивопоставления часто редуцированы (или полностью нейтрализованы, как в рус-
ском50), что является частным случаем импликативной реализации (см. Гл. 1, 3.3); мор-
фологически несамостоятельные классы также оказываются возможны в первую оче-
редь за счет кумуляции классных и числовых граммем. В меньшей степени связаны ка-
тегории согласовательного класса и падежа (ср. выражение одушевленности в славян-
ских языках, но опять-таки преимущественно во множественном числе).
Эта особенность категории согласовательного класса побуждала многих иссле-
дователей считать комбинации граммем числа и класса граммемами некоторой единой
грамматической категории; такую категорию также называют согласовательным (или
такие сочетания, как ?двое ангелов) подробнее см., например, Никунласси 2006 и Доб-
рушина & Пантелеева 2008.
50
Во множественном числе род существительных в современном русском языке
во всех падежах последовательно различают только согласуемые словоформы лексемы
оба, причем противопоставление мужского и среднего рода нейтрализовано. В имени-
тельном (и совпадающем с ним для неодушевленных винительном) падежах различают
две родовые формы также числительные полтора и два (об особенностях «собиратель-
ных» числительных типа двое, трое см. предыдущую сноску 49). Интересно, однако,
что до реформы 1918 г. чисто орфографическое противопоставление согласуемых форм
множественного числа мужского рода формам женского и среднего рода в именитель-
ном (у неодушевленных, соответственно, и в винительном) падеже последовательно
проводилось на письме для всех прилагательных и части местоимений: так, в старой
русской орфографии надлежало писать, например, новые дома, но новыя избы / окна;
род на письме различался даже у существительных pluralia tantum, т.е. надлежало пи-
сать, например, французскiе духи, но французскiя ножницы / чернила.
103
именным) классом, но формы единственного и множественного числа как существи-
тельных, так и согласуемых с ними слов относят при такой трактовке к разным согла-
совательным классам. Такая практика особенно характерна для описаний языков Тро-
пической Африки (где она имеет длительную традицию – ср. обсуждение ее уже в ран-
ней работе Guthrie 1948), но попытки описывать таким образом и другие согласова-
тельные системы также встречались: так, Н. Н. Дурново еще в 20-х гг. XX в. предлагал
говорить о том, что формы множественного числа русских существительных имеют
особый род (ср. Durnovo 1924); в некотором смысле продолжением этих идей является
и «парный род» А. А. Зализняка. Указанное словоупотребление следует иметь в виду
при знакомстве с грамматическими описаниями соответствующих языков; так, утвер-
ждения о том, что в языках банту «до 20 именных классов», а в языке пулар-
фульфульде их «более 20» делаются в рамках «расщепленной» трактовки класса (т.е.
показатели единственного и множественного числа считаются в этих языках показате-
лями разных классов); при нерасщепленной трактовке число классов окажется несколь-
ко меньшим (тем не менее, число граммем согласовательного класса в языке пулар-
фульфульде остается самым высоким среди всех надежно засвидетельствованных язы-
ковых систем). Подробнее о проблеме грамматической трактовки классных и числовых
противопоставлений см. также Кузнецов 1965, Mel’čuk & Bakiza 1987, Плунгян & Ро-
манова 1990.
В диахроническом плане для согласовательных классов (часто воз-

никающих, подобно артиклям, в результате грамматикализации указатель-
ных местоимений) характерно циклическое развитие с последовательным
понижением и повышением семантической мотивированности. «Молодые»
классные системы имеют тенденцию к четкой семантической доминанте;
со временем чисто синтаксический (и формально-морфологический) ха-
рактер именной классификации усиливается (это обычный процесс десе-
мантизации грамматических категорий, о котором подробнее см. в Гл. 2, §
1), и классное согласование в языке может либо утратиться (как это про-
изошло в английском, во многих иранских, в восточных индоарийских
языках, в лезгинском и агульском или в дравидийских языках малаялам и
брахуи), либо приобрести новую семантическую доминанту (с частичным
сохранением или упразднением старой). Именно такое семантическое «об-
новление» классной системы привело к появлению категории одушевлен-
ности, дополнившей предшествующую классификацию в славянских язы-
ках и языках банту и практически вытеснившей ее – в датском и шведском
языках; бинарная категория личности, возникшая в табасаранском языке,
также является результатом упрощения существовавших прежде противо-
поставлений. В современных романских языках произошла простая редук-
ция трехродовой латинской системы без существенного семантического
обновления, хотя можно отметить тенденцию к усилению морфологиче-
ской детерминации рода в этих языках51. Сходные процессы редукции
51
Особенно сильно эта тенденция проявляется в некоторых итальянских диалек-
тах Западной Тосканы и др. областей, где существительным мужского рода, независи-
мо от их этимологически исконного облика, приписывается показатель -o, а существи-
104
трехродовой системы до двухродовой имели место в западных индоарий-
ских и в балтийских языках. Из балтийских языков в вымершем прусском
языке трехродовая система прослеживается еще достаточно надежно, а в
современном литовском и латышском средний род утрачен. Следует,
впрочем, отметить, что в литовском сохраняется небольшой реликтовый
класс лексем среднего рода, к которому относятся, например, субстанти-
вированные прилагательные и местоимения типа vìsa ‘всё’ или taĩ ‘то, это’,
а также предикативные страдательные причастия (подробнее см. Булыгина
& Синёва 2006: 105-107, Sawicki 2004) – правда, такие лексемы практиче-
ски не выступают в контекстах, требующих внешнего согласования.
Наряду с языковыми семьями, длительное время сохраняющими – в
том или ином виде – категорию согласовательного класса, на лингвистиче-
ской карте мира имеются обширные зоны, где внешнее согласование пол-
ностью отсутствует; таковы прежде всего уральские, алтайские, картвель-
ские, австронезийские, австроазиатские, китайско-тибетские, кечуа-аймара
и целый ряд других языковых семей.
1.4. Согласовательный класс, конверсия и субстантивация

Согласовательный класс является, как читатель помнит, словоклас-
сифицирующей категорией; это значит, что каждая лексема в нормальном
случае выражает только одну, исконно ей присущую граммему согласова-
тельного класса. Изменение согласовательного класса для существитель-
ного в качестве регулярной операции невозможно. Вместе с тем, такое из-
менение в целом ряде языков происходит, но оно имеет словообразова-
тельный характер и касается только ограниченных лексических групп
слов; в соответствии с терминологией, предложенной И. А. Мельчуком
(1973; ср. также Mel’čuk & Bakiza 1987), оно называется конверсией. Кон-
версия, т.е. переход лексемы из ее «исконного» в «новый» согласователь-
ный класс обычно имеет четкое семантическое содержание и может выра-
жать, в частности, одно из следующих типичных словообразовательных
значений:
1) Значения уменьшительности (диминутивности) и увеличительно-
сти (аугментативности), иногда объединяемые общим термином «оценоч-
ные» значения; эти значения особенно типичны для языков банту, но
встречаются и в дагестанских языках (ср. выше). Такой «новый» класс, в
который переводятся существительные, в языках банту может практически
не содержать своих исконных лексем, т.е. быть предназначен специально
для выражения оценочных значений; в то же время «новым» может быть и
обычный согласовательный класс, содержащий большое количество своих
тельным женского рода – показатель -a. Так, литературному итальянскому il pesce ‘ры-
ба’ в этих диалектах соответствует форма il pescio, нерегулярному литературному la
mano ‘рука’ (с множ. числом le mani) – преобразованное la mana (с множ. числом le
mane); ср. подробный анализ этих и других данных в Giannini 1994.
105
исконных лексем с нейтральной семантикой. Так, в суахили переход суще-
ствительного из своего исконного класса в класс ki-/vi- выражает значение
диминутивности, но в этом классе существует и большое количество ис-
конных лексем с разнообразной семантикой (ср. kiti ‘стул’, kipofu ‘слепой’,
kilimo ‘земледелие’). Подробнее об оценочных значениях в банту см. То-
порова 1997 и 1990: 119-123. Конверсия с аналогичным значением встре-
чается также в арабском и в испанском языках; ср. исп. cuchillo М ‘нож’ ~
cuchilla Ж ‘большой нож; алебарда’, но также южно-американское ‘перо-
чинный ножик’ (в этом примере интересна семантическая полифункцио-
нальность женского рода).
2) Значение «существо противоположного пола»; такого рода кон-
версия характерна, естественно, для родовых систем и обычно служит для
образования названий лиц женского пола от названий лиц мужского пола
(или названий самок животных от названий самцов). Этот прием очень
распространен, например, в испанском языке, ср. hermano ‘брат’ ~ hermana
‘сестра’, tío ‘дядя’ ~ tía ‘тетя’, abuelo ‘дед’ ~ abuela ‘бабка’, lobo ‘волк’ ~
loba ‘волчица’, и т.п.
3) Значение «плод дерева X»; этот тип конверсии находим опять-
таки в испанском языке (ср. manzano ‘яблоня’ ~ manzana ‘яблоко’; назва-
ния плодов – женского рода). Любопытно, что сходный тип конверсии
наблюдается и в латышском языке, но с обратной мотивацией: названия
деревьев в латышском женского рода, а названия плодов – мужского, ср.
kastaņa F ‘каштановое дерево’ ~ kastanis M ‘плод каштана’; bumbiere F
‘груша (дерево)’ ~ bumbieris M ‘груша (плод)’52. Аналогичное преобразова-
ние имеется и в языках банту, где существительные из так наз. «класса де-
ревьев» переводятся в так наз. «класс плодов» (но на самом деле исконные
лексемы этого последнего класса очень разнообразны), ср. суахили
mchungwa hu-u ‘это апельсиновое дерево’ ~ chungwa hi-li ‘этот апельсин’;
переход в тот же класс «плодов» в суахили может выражать и аугмента-
тивное значение.
Другим проявлением конверсии является так называемая субстанти-

вация, т.е. переход прилагательного в существительное (ср. русск. больной,
проездной, шашлычная). Этот переход связан с изменением набора грам-
мем прилагательного. Дело в том, что в языках с категорией согласова-
тельного класса у прилагательных (если они согласуются с существитель-
ными) класс является, в отличие от существительных, словоизменитель-
ным, т.е. среди словоформ прилагательного представлен весь набор класс-
ных граммем. Тем самым при превращении прилагательного в существи-
тельное встает проблема: какую из граммем согласовательного класса при-
52
В латышской грамматической традиции это распределение иногда принято
мотивировать тем, что плодовое дерево концептуализуется как «мать», а плоды – как
его «сыновья» (но само слово koks ‘дерево’ при этом мужского рода!).
106
лагательное должно унаследовать в качестве своей единственной субстан-
тивной классифицирующей граммемы (теоретически это может быть лю-
бая из имеющихся граммем).
Обычно прилагательное наследует класс (и число) того существи-
тельного, атрибутом которого оно было до субстантивации и семантика
которого оказывается как бы включенной в семантику субстантивата, ср.
проездной билет проездной, второе блюдо второе, отпускные деньги
отпускные; такое явление называется «субстантивацией по ключевому
слову». Субстантивация по ключевому слову особенно распространена в
языках с количеством граммем класса, где идентифицировать
ключевое слово значительно легче (ср. подробный анализ этого явления в
Коваль 1987). В некоторых случаях можно утверждать, что выбор класс-
ной граммемы при субстантивации ориентирован непосредственно на се-
мантическую доминанту класса (хотя иногда существует и соответствую-
щее ключевое слово). Так, в русском языке прилагательные, обозначаю-
щие людей, при субстантивации принимают мужской или женский род (ср.
больной ~ больная); краткие или полные прилагательные, обозначающие
свойства неодушевленных объектов и/или ситуаций, при субстантивации
принимают средний род (ср. добро, зло, тепло; прошлое, новое, чужое, не-
известное и т.п.). В латинском, древнегреческом и некоторых других язы-
ках в последнем случае, как известно, использовалась форма среднего рода
множественного числа.
Взаимодействие «локальных» принципов (наследование рода кон-
кретного существительного) и «глобальных» (использование семантиче-
ской доминанты класса) можно наблюдать в следующем латинском при-
мере:
(10) Результатом субстантивации латинского прилагательного vetus ‘старый’ мо-

гут быть три разных существительных:
(i) vetera С.МНОЖ ‘прошлое, древности’;
(ii) veterēs М/Ж.МНОЖ ‘старики, предки’;
(iii) veterēs М/Ж.МНОЖ ‘старые меняльные лавки на римском форуме’.
В первых двух случаях субстантивация происходит с опорой на семантическую
доминанту латинского рода (семантике ситуации соответствует форма
множ. числа среднего рода, семантике группы лиц – форма множ. числа
мужского рода53), в третьем случае – с опорой на ключевое слово taberna
‘меняльная лавка’, женского рода.
1.5. Согласовательные классы и классификаторы

В заключение данного раздела остановимся на одном явлении, кото-
рое прямо не связано с категорией согласовательного класса, но в некото-
ром отношении к ней близко и иногда смешивается с этой категорией в
53
В данном типе прилагательных совпадающая с формой множественного числа
женского рода.
107
лингвистических работах. Речь идет о так называемых именных классифи-
каторах (англ. classifiers). Классификаторами (также «нумеративами» или
«счетными словами») называются специальные синтаксические лексемы
(реже морфемы), употребление которых обязательно при существительном
в составе количественной конструкции (т.е. такой, в которой существи-
тельное определяется количественным числительным или словами типа
сколько, много, и т.п.). В русском языке в функции, очень близкой к функ-
ции настоящих классификаторов, выступают, например, лексемы штука,
пара, голова и душа в конструкциях типа пять штук кирпича, пять пар
ножниц, пять голов скота, пять душ детей; заметим, что употреблению
классификаторов благоприятствует неисчисляемый характер существи-
тельного (см. Гл. 4, § 1) или затрудненность его непосредственного сочета-
ния с числительным по каким-то другим причинам.
Свойства типичных классификаторов следующие:
1) в нумеративных конструкциях они обязательны: без их помощи
нельзя «сосчитать» соответствующие объекты (так, говорящий по-русски в
нормальной ситуации должен считать ножницы, очки, брюки и другие
предметы «парного» рода только парами: сочетания типа ?восемь брюк яв-
ляются ненормативными);
2) они не имеют собственной лексической семантики и выполняют
чисто грамматическую функцию, передавая значение типа ‘счетный эле-
мент множества X в количестве N’ (где N – соответствующее числитель-
ное, а X – соответствующее существительное); тем самым, в сочетаниях
типа пять корзин лука слово корзина выступает не как «чистый» класси-
фикатор, поскольку оно привносит собственное весьма определенное лек-
сическое значение (ср. пять связок лука, пять горстей лука, пять грядок
лука и т.п.);
3) в языках с классификаторами эти единицы образуют систему, та-
кую что разные существительные должны употребляться с разными клас-
сификаторами (так, парные предметы не считают головами, а живых су-
ществ – штуками); число классификаторов может достигать нескольких
десятков, их выбор зависит от одушевленности, личности, формы, разме-
ров, функции объекта и т.п.;
4) хотя свойства, изложенные в пункте (3), очень напоминают свой-
ства граммем согласовательного класса, классификаторы отличаются от
них в очень существенном отношении: с одним и тем же существительным
как правило могут (иногда даже должны) употребляться разные классифи-
каторы – в зависимости от ситуации, в которой участвует соответствую-
щий объект; так слово ‘олень’ может сочетаться с классификатором для
движущихся и неподвижных животных (или для живых и убитых живот-
ных), слово ‘река’ – с классификатором для жидкостей, дорог (если по реке
плывут), преград (если через реку переправляются), и т.д., и т.п.; согласо-
вательные системы могут позволить себе лишь конверсию, и то в результа-
108
те конверсии мы получаем другую лексему (тогда как разные классифика-
торы сочетаются безусловно с одной и той же лексемой).
Таким образом, классификаторы принадлежат все же лексике, а не
грамматике (это не граммемы какой-то грамматической категории, а осо-
бая группа служебных слов); они отличаются от согласовательных классов
прежде всего более гибкой (и более семантичной) сочетаемостью, хотя
правила выбора классификаторов во многих случаях и являются индиви-
дуальными свойствами субстантивной лексемы и должны записываться
при ней в словаре.
Классификаторы особенно распространены в китайско-тибетских и
австроазиатских языках, а также во многих индейских языках Америки
(семьи майя и др.). В основном, как ясно из предыдущего, они свойствен-
ны тем языкам, в которых отсутствует как грамматическая категория чис-
ла, так и грамматическая категория класса существительных, но, вообще
говоря, согласовательные классы и именные классификаторы не исключа-
ют друг друга и в некоторых сравнительно редких случаях сосуществуют.
Имеются гипотезы, связывающие возникновение согласовательных клас-
сов в языках с грамматикализацией классификаторов.
§ 2. Падеж
2.1. Основные функции падежа

Если категория согласовательного класса связана с синтаксическим
понятием согласования, то категория падежа связана с синтаксическим по-
нятием управления. Эти два типа синтаксической связи определяются на
разных основаниях и, как показано, в частности, в Кибрик 1977a, не ис-
ключают друг друга. Согласование, как помнит читатель, есть, в самом
общем виде, появление граммемы одной словоформы в зависимости от
граммемы другой словоформы; описание согласования не требует прямого
обращения к понятию синтаксической связи, зависимости и т.п. Напротив,
управление как раз и является прямым морфологическим выражением
синтаксического подчинения: управление есть грамматическое маркирова-
ние синтаксически зависимого статуса словоформы в синтагме. Говорят,
что лексема X управляет словоформой y (= граммемой g словоформы y) в
том случае, если появление граммемы g отражает факт синтаксической за-
висимости y от X. Несколько упрощая, можно также сказать, что управле-
ние ориентировано не на зависимость граммемы от граммемы (как согла-
сование), а на зависимость граммемы от лексемы: выбор конкретной грам-
мемы g определяется лексическими (или семантическими) свойствами
управляющей лексемы, но не ее грамматическими характеристиками 54.
54
В генеративном синтаксисе (в частности, в так наз. «теории управления и свя-
зывания» и в других сменивших ее впоследствии теориях) считается, что управление
109
Примеры морфологических типов управления весьма разнообразны;
например, в русском языке глагол, прилагательное, наречие или предлог
могут управлять падежом существительного (изучать синтаксис-Ø, обу-
чаться синтаксис-у; увлеченный синтаксис-ом; лучше синтаксис-а; ради
синтаксис-а); одно существительное также может управлять падежом дру-
гого (разделы синтаксис-а)55. Глагол или существительное могут управ-
лять инфинитивом глагола (стремиться / стремление уеха-ть). Наконец, в
языках возможны случаи, когда глагол или подчинительный союз управ-
ляют граммемами глагольного наклонения: ср. франц. quoique vous répond-
iez ‘хотя вы и отвечаете’, где уступительный союз quoique ‘хотя, пусть да-
же’ требует обязательной постановки зависимого глагола в форму сослага-
тельного наклонения (ср. независимую конструкцию vous répond-ez ‘вы от-
вечаете’, где употребляется форма презенса изъявительного наклонения)
или литовск. lyg jis vienas kariautų ‘как будто он один воюет’, где сравни-
тельный союз lyg ‘как, словно’ требует обязательной постановки глагола в
форму сослагательного наклонения (ср. независимую конструкцию jis
vienas kariauja ‘он один воюет’ с презенсом изъявительного наклонения).
Несколько забегая вперед, заметим, что с семантико-синтаксической
точки зрения практически все случаи управления являются оформлением
предикатно-аргументной зависимости (предикат управляет некоторой
граммемой своего аргумента); хотя подробное рассмотрение этой пробле-
матики выходит за рамки морфологии, ниже нам еще придется возвра-
щаться к ней.
Как видно уже из приведенных примеров, основным грамматиче-
ским средством выражения управления является категория падежа: падеж-
ные граммемы (отдельную граммему этой категории, как и категорию в
целом, также называют «падежом») оформляют управляемое существи-
тельное и являются показателями его синтаксически зависимого статуса;
тем самым, падеж принадлежит к числу грамматических категорий,
есть отношение между лексемой и синтаксической группой, а не между лексемой и

словоформой. Поскольку нас интересуют морфологические аспекты выражения управ-
ления, от этой проблемы мы можем позволить себе отвлечься: в подавляющем боль-
шинстве разбираемых примеров словоформа может при желании рассматриваться как
минимальная синтагма.
55
Важное отличие управления от согласования состоит в том, что падежная
граммема управляемого существительного навязывается именно управляющей лексе-
мой в целом, а не индивидуальной грамматической характеристикой какой-либо ее от-
дельной словоформы. Таким образом, у всех словоформ одной лексемы всегда единый
тип управления (ср. изучал / изучает / изучили бы / изучать ... синтаксис-Ø), но при пе-
реходе от одной лексеме к другой тип управления может меняться (ср. изучение син-
таксис-а). Если оказывается, что разные словоформы лексемы-контролера требуют
разных падежей зависимой лексемы, то перед нами ситуация согласования (ср. пример
согласования падежных граммем грузинских существительных с временем глагола,
разбиравшийся в 1.1; см. также ниже замечание о согласуемых падежах, 2.5).
110
оформляющих синтаксически зависимый элемент (см. Мельчук 1998: 313-
371)56. Однако функция падежа не сводится только к выражению самогó
факта синтаксической зависимости имени. Если бы это было так, то в язы-
ках мира были бы представлены всего две падежных граммемы, маркиру-
ющие соответственно «зависимую» и «независимую» синтаксическую по-
зицию имени. Такие падежные системы, вообще говоря, встречаются, но
они являются редкими и справедливо квалифицируются лингвистами как
«вырожденные»: наличие в языке двухпадежной системы – как правило,
последний этап перед полной утратой им категории падежа (подробнее о
типологии двухпадежных систем см. Аркадьев 2005b, Аркадьев 2008a,
Arkadiev 2009).
Один из наиболее известных примеров двухпадежной системы – та, которая бы-

ла засвидетельствована в старофранцузском (IX-XIII вв.) и старопровансальском язы-
ках, с морфологическим противопоставлением номинатива (или «прямого падежа») и
обликвуса (или «косвенного падежа»). Так например, парадигма склонения существи-
тельного roys ‘король’ в старофранцузском языке выглядела следующим образом:
(1) ЕД МНОЖ
НОМ roy-s roy-Ø
ОБЛ roy-Ø roy-s
Обратите внимание на изящную экономию языковых средств, при которой че-

тыре различных комбинации граммем выражаются всего двумя различными показате-
лями, один из которых к тому же нулевой. Это оказывается осуществимым за счет того,
что каждый показатель получает возможность выражать как значение a некоторой
грамматической категории, так и противопоставленное ему значение b; такое явление
называется хиазмом [греч. ‘перекрещивание’]. Семиотически необычным является и
нулевое маркирование множественного числа в номинативе – при ненулевом маркиро-
вании единственного, что противоречит известному принципу иконичности языковых
знаков: этот принцип требует, чтобы словоформа множественного числа была не коро-
че – или по крайней мере не проще – словоформы единственного; ср. Якобсон 1966;
подробнее см. также Plank 1979, Haiman 1980, Dressler et al. 1987, Simone (ed.) 1995 и
др. (ср. также критику этого понятия в Haspelmath 2008).
Старофранцузский обликвус маркирует все случаи синтаксической зависимости
имени, не различая их между собой: в позиции косвенного дополнения; в припредлож-
ной позиции (ср. al roy ‘королю’); в позиции приименного определения (ср. fitz roy ‘сын
короля’), и т.п.
Очень своеобразная двухпадежная система сформировалась в берберских язы-
ках, где имена в косвенном падеже (его традиционное название – «аннексионное», или
«присоединительное» состояние) употребляются после предлогов, в качестве опреде-
лений к именам и в некоторых других более специфических синтаксических кон-
56
Другой категорией, имеющей такую функцию, является, как можно видеть,
наклонение глагола; тем самым, падеж противопоставляется наклонению как именная
синтаксическая категория – глагольной. Однако синтаксическая функция является у
категории наклонения не единственной (и, по-видимому, не главной), поэтому более
подробно оно будет рассмотрено в разделе о глагольной модальности (Гл. 7, § 2).
111
текстах; в остальных случаях употребляется прямой падеж (традиционно называемый
«свободным» состоянием). Граммемы падежа у большинства имен выражаются пре-
фиксами w-/y- и/или чередованием начальной гласной, ср. тамазихт argaz ‘человек,
ПРЯМ’ ~ wergaz ‘человек, КОСВ’, irgazen ‘люди, ПРЯМ’ ~ yergazen ‘люди, КОСВ’, afus ‘ру-
ка, ПРЯМ’ ~ ufus ‘рука, КОСВ’, и т.п. Подробнее о берберской падежной системе см., в
частности, Sasse 1984 и Aikhenvald 1995.
К расширенному варианту падежной системы, практически не различающей виды
синтаксической зависимости, можно отнести и трехпадежную систему того типа, которая
имеется в классическом арабском языке, где, в первом приближении, аккузатив (суффикс
-a-) выражает любую синтаксическую зависимость имени от глагола, а генитив (суффикс
-i-) выражает любую синтаксическую зависимость имени от имени или от предлога.
Своеобразные типы редуцированных падежных систем встречаются в тех язы-
ках, где «главные» (субъектно-объектные) синтаксические отношения (см. сноску 61)
выражаются не приименными, а приглагольными показателями: это языки с так назы-
ваемым полиперсональным спряжением, где в глагольной словоформе отражены грам-
матические (и в том числе ролевые) характеристики всех основных участников ситуа-
ции. В таких языках приименное падежное маркирование является в каком-то смысле
избыточным, и, действительно, как правило, оказывается не засвидетельствовано. Тем
не менее, небольшой набор падежных показателей в языках такого типа возможен – как
правило, в него входят показатели периферийных ролей, не отражаемые в глаголе (ча-
ще всего, локативных). Примером может служить трехпадежная система, представлен-
ная в северных диалектах хантыйского языка, где имеется так наз. «общий» падеж, а
также локатив и трансформатив (‘стать X-ом’, см. ниже, 2.2). Похожие системы свой-
ственны, в частности, многим языкам бассейна Амазонки, о которых см., например,
Dixon & Aikhenvald (eds.) 1999.
Утверждение о том, что срок жизни таких «редуцированных» падежных систем

в языках обычно недолог, справедливо в большей степени по отношению к существи-
тельным; падежные системы (личных) местоимений (которые во многих языках мира
имеют особый набор падежных граммем или вообще оказываются единственным клас-
сом склоняемых слов) могут существовать в «редуцированном» виде и достаточно дли-
тельное время. Так, в английском, в болгарском и в современных романских языках ме-
стоимения продолжают устойчиво различать два или три падежа после утраты суще-
ствительными этой категории; в языке волоф, как и в ряде других языков Западной Аф-
рики, личные местоимения имеют двухпадежную парадигму, тогда как существитель-
ные не изменяются по падежам (и не обнаруживают никаких следов существования ка-
тегории падежа в прошлом)57.
Другие падежные функции связаны с тем фактом, что падеж в боль-

шинстве языков оказывается главной (и практически единственной) слово-
изменительной синтаксической категорией имени; собственно, словоизме-
нение имени (= «склонение») и его изменение по падежам в традиционной
грамматической терминологии фактически являются синонимами 58. По-
57
Но существуют и языки, в которых, напротив, местоимения имеют редуциро-
ванную падежную парадигму по сравнению с существительными: таковы, в частности,
самодийские языки.
58
Сами термины падеж (калька с греч. ptosis; ср. лат. casus, букв. ‘падение’) и
склонение (ср. лат. declinatio, букв. ‘отклонение’) концептуально связаны с античной
112
скольку в нормальном случае число падежных граммем колеблется от че-
тырех-пяти до восьми-десяти (о системах с большим количеством падежей
мы поговорим отдельно), то напрашивается естественный вывод: помимо
самого факта синтаксической зависимости имени разные падежные грам-
мемы различают типы этой зависимости. Тем самым, мы опять (как и в
случае с согласовательным классом) сталкиваемся с проникновением се-
мантической информации в правила употребления граммем синтаксиче-
ской категории; эта «семантическая подкладка» у падежа является даже
более отчетливой, чем у согласовательного класса. В сущности, падеж яв-
ляется смешанной семантико-синтаксической категорией, семантические
аспекты употребления которой могут быть то более, то менее отчетливы –
в зависимости от конкретной падежной граммемы и от организации па-
дежной системы в целом. Резкое разделение падежей на «синтаксические»
и «семантические», популярное в некоторых лингвистических теориях
(сама эта терминология восходит к Е. Куриловичу), не является вполне
адекватной моделью сложной структуры этой категории – хотя, бесспорно,
в языках мира имеются падежи, для которых выражение синтаксических
функций является приоритетным, и имеются падежные системы, в кото-
рых такие падежи преобладают. В этом – и, по-видимому, только в этом –
смысле термины «синтаксический падеж» и «синтаксическая падежная си-
стема» оправданы.
Еще более схематичным, чем традиционное деление на «семантические» и «син-

таксические» падежи, является принимаемое в последних версиях генеративной теории
(начиная с 1981 г.) разделение падежей на «структурные» и «лексические» (последние
первоначально были названы Хомским «ингерентными»; в дальнейшем иногда предла-
галось дополнительно различать внутри «лексических» падежей «ингерентные» и «те-
матические»). К структурным падежам относятся только номинатив и аккузатив, кото-
рые считаются не связанными с конкретной семантической ролью и обслуживающими
субъектную и объектную позиции. Это бесхитростное представление явным образом не
учитывает свойства большинства падежных систем языков мира (ср. хотя бы факты,
приводимые в Aikhenvald et al. (eds.). 2001 по поводу кодирования подлежащих и до-
полнений «неструктурными» падежами в разных языках, а также наблюдения в Has-
pelmath 1997b и Эршлер 2008 по поводу не менее распространенного ролевого упо-
требления «структурных» падежей); к его критике см. также Barðdal 2009.
Каковы же семантические функции падежей? В современной линг-

вистике принято связывать их c тем, что называется семантической и син-
таксической «ролью» имени в составе определенной ситуации; в рамках
такой терминологии падеж можно определить как грамматическую катего-
парадигматической моделью морфологии, в рамках которой словоформа номинатива

(«прямого падежа») считалась исходной, а все остальные словоформы воспринимались
как «отклонение» («отпадение») от нее.
113
рию, выражающую различные синтаксические (и/или семантические) роли
имени.
Напомним, что синтаксическая роль (в общих чертах соответствую-
щая традиционному понятия члена предложения) является обобщением
класса семантических ролей, которые в данном языке кодируются одина-
ковыми морфо-синтаксическими средствами; инвентарь основных синтак-
сических ролей в языках типа русского включает подлежащее, прямое до-
полнение (взял топор, срубил дерево, построил дом – в русском обычно
винительный падеж без предлога), непрямое дополнение (послал письмо
брату, показал страннику дорогу – в русском языке дательный падеж без
предлога) и косвенное дополнение, или обликвус (все остальные случаи:
работал рубанком, жил в лесу, боялся грозы); подробнее см., например,
Blake 1990.
Семантическая роль имени при данном предикате, в свою очередь,
является частью семантики этого предиката и отражает общие свойства
участников определенных групп ситуаций (в данных рассуждениях мы ис-
ходим из общепринятого, хотя и несколько упрощенного представления,
согласно которому глагольные – точнее, предикатные – лексемы описыва-
ют «ситуации», а именные лексемы – «участников» этих ситуаций, кото-
рые называются аргументами предикатов; см. также Гл. 5). Состав и коли-
чество семантических ролей, выделяемых при том или ином описании, за-
висят от конкретной задачи и могут существенно различаться; так, в при-
веденных выше трех объектных синтагмах (взял топор, срубил дерево и
построил дом) роли аргумента, вообще говоря, разные: в первой ситуации
мы имеем дело с физическим объектом, который просто меняет свое ме-
стоположение, во втором случае – с физическим объектом, претерпеваю-
щим заметные изменения в результате воздействия на него, в третьем слу-
чае – с создаваемым объектом, который вообще не существовал до начала
ситуации и начинает существовать после ее завершения. Все эти три роли
различаются по многим признакам (и это различие может быть лингвисти-
чески существенным), но с точки зрения русского языка в них усматрива-
ется больше общего, чем различий: все эти три роли соответствуют «объ-
екту» (или «пациенсу»), который является конечной точкой приложения
энергии со стороны сознательного деятеля («агенса») и с которым в ре-
зультате этого происходят наблюдаемые физические изменения.
Задачи описания падежной семантики ориентированы на не слишком
дробную классификацию ролей, оперирующую уже в значительной степе-
ни обобщенными классами; в большинстве случаев достаточно сравни-
тельно небольшого набора из двух-трех десятков ролей. Важнейшие из них
следующие:
Агенс: активный, обычно наделенный волей и сознанием, участник

ситуации, расходующий собственную энергию в процессе деятельности и
114
контролирующий ход событий (солдат бежит; старик разжег костер;
сестра рассказала сказку).
О семантических признаках, лежащих в основе выделения роли агенса («харак-

теристиках агентивности»), существует особенно большая литература. Мнения лингви-
стов по ряду вопросов расходятся; в частности, популярна точка зрения, согласно кото-
рой вместо единой роли агенса следует выделять целый ряд независимых признаков,
комбинация которых формирует так называемую «прото-роль» (термин принадлежит
Д. Даути), а реальные актанты предикатов обладают характеристиками прото-роли
лишь в ограниченной степени. В разных формах эта идея обсуждалась в работах Ла-
кофф 1977, Dowty 1991, Chvany 1996, Primus 1999 и мн. др. Как представляется, такой
подход всё же не является единственно возможным: как и в случае с определением
грамматических значений, опора на многофакторный анализ часто дает менее внятные
результаты, чем выделение одного доминирующего признака. По отношению к аген-
тивности таким признаком, скорее всего, следует считать контролируемость, т.е., в
первом приближении, совпадение результата действий агенса с его исходным намере-
нием (подробнее о семантике контролируемости см. Булыгина 1982, Анна Зализняк
2006: 518-524).
Именно признак контролируемости надежнее всего отличает агенс от других
семантически близких ролей – таких, как инструмент (см. ниже). Иногда выделяют
также особую роль эффектора (ср., например, Van Valin & Wilkins 1996): в отличие от
агенса, эффектор не является разумным существом и, следовательно, не может контро-
лировать ситуацию, но может рассматриваться как активный источник энергии, вызы-
вающий изменения (ср. русск. ветер сорвал / ветром сорвало крышу; его убило мол-
нией и т.п.).
Пациенс: пассивный участник ситуации, претерпевающий изменения

в ходе не контролируемых им внешних воздействий (мальчик спит; старик
срубил дерево; стена рухнула); заметим, что как агенс, так и, что менее три-
виально, пациенс в указанном понимании возможны как у двухместных
(агентивно-пациентных), так и у одноместных предикатов: бежать или ра-
ботать – одноместные агентивные предикаты, спать, болеть или моло-
деть – одноместные пациентные59.
Экспериенцер: участник ситуации, воспринимающий зрительную,
слуховую и т.п. информацию (солдат увидел костер; лев чует добычу;
сестра тебя не узнаёт; мальчик боится грозы).
Стимул: источник информации для экспериенцера (соответственно,
второй аргумент в четырех предыдущих примерах).
59
Как уже отмечалось выше, иногда различают роль (собственно) пациенса, т.е.
участника, состояние которого подвергается заметным изменениям в ходе воздействия
(как в поцарапать стену, покрасить стул) и темы, т.е. участника, который подверга-
ется некоторому неконтролируемому им воздействию, но состояние которого при этом
существенно не меняется (как в трогать стену, переставить стул). Возможны и иные
дополнительные различия в этой зоне.
115
Адресат: участник, которому агенс направляет информацию, желая,
чтобы он ее воспринял (сестра рассказала мне сказку; покажите гостю
его комнату).
Реципиент: участник, который становится обладателем пациенса в
результате целенаправленной деятельности агенса (дай счастливому де-
нег; солдат получил письмо).
Бенефактив: участник, интересы которого непосредственно затраги-
вает ситуация (или участник, который должен воспользоваться конечным
результатом ситуации), но который не является ни агенсом, ни пациенсом
этой ситуации (солдату сшили мундир; у ослика украли хвост; у царя за-
болела дочь)60.
Инструмент: участник (обычно неодушевленный), которого агенс
использует для осуществления своей деятельности (что написано пером,
того не вырубишь топором; такие детали изготавливают на токарном
станке; все слова аккуратно подчеркни по линейке).
Причина: участник (обычно неодушевленный или действовавший
бессознательно), который является причиной ситуации (дождь затопил
посевы; царь обрадовался известию; страх гнал его в путь; от работы
кони дохнут; из-за тебя мы опять опоздаем).
Источник: исходный пункт движения (из дома вышел человек; бе-
жим отсюда).
Цель: конечный пункт движения (приходи ночью в сад; опусти пись-
мо в ящик).
Траектория: место, по которому проходит движущийся объект (ехал
солдат лесом / по мосту; грабитель проник в дом через окно).
Место: участок пространства или объект, в котором локализована
ситуация в целом (в детстве я жил в Сенегале; стол стоит на веранде;
лифт вмещает 14 человек).
Разумеется, наши формулировки приблизительны и преследуют су-

губо иллюстративные цели; более подробные сведения о семантических
ролях и их использовании в разных разделах лингвистики можно найти в
таких работах, как, например, Филлмор 1968 и 1977, Чейф 1971, Апресян
1995: 24-28 и 119-133, Wierzbicka 1988: 391-461, Dowty 1991, Van Valin &
LaPolla 1997: 139-195, Bornkessel et al. (eds.) 2006, Primus 2009 и др. Инвен-
тарь приведенных ролей также далеко не полон – существуют еще, напри-
мер, участники с ролью средства (покрасил охрой), времени (шёл всю
ночь), основания для сравнения (хуже обезьян и носорогов), и мн. др.;
60
Строго говоря, следовало бы различать собственно бенефактив («положитель-
но затронутый участник», ср. поцеловать графине руку) и малефактив («отрицательно
затронутый участник», ср. наступить графине на ногу), но термин «бенефактив»
обычно используется как обобщающий для этого класса ролей.
116
возможны более тонкие разбиения внутри уже выделенных классов и,
наоборот, более крупные объединения, и т.п.
Понятие семантической роли в современную лингвистику было введено Чарл-

зом Филлмором, использовавшим первоначально термин «глубинный падеж» (NB:
примечательна верность термину «падеж», хотя и употребенному в нестандартном зна-
чении, т.е. применительно к неморфологическим сущностям!). Инвентарь «глубинных
падежей» многократно пересматривался (в том числе и самим Филлмором) и у разных
авторов и в разных теориях сильно различается. В наибольшей степени аппарат семан-
тических ролей используется в функционально-ориентированных синтаксических тео-
риях (и, соответственно, в описательных грамматиках, созданных на их основе), но в
последних версиях порождающей грамматики Хомского небольшой ограниченный ин-
вентарь семантических ролей тоже присутствует – под несколько загадочным названи-
ем «тематических», или «тета-ролей». Впрочем, как представляется, для теории Хом-
ского существенна не столько ролевая семантика как таковая, сколько возможность
предиката приписать аргументам определенное количество различных ролей, а также
правила синтаксического оформления этих аргументов.
Проблематика, так или иначе связанная с грамматическим выражением ролей и
актантной структуры предиката, имеет большое значение для многих областей грамма-
тической семантики – в частности, мы будем обращаться к этому комплексу проблем
также при анализе категорий залога и актантной деривации, аспектуальных категорий и
др.
Даже приведенных иллюстраций достаточно, чтобы убедиться, что

между семантическими и синтаксическими ролями есть зависимость, но
нет прямого соответствия; разные падежные системы (и даже разные па-
дежные граммемы) в разной степени ориентированы на семантическую и
синтаксическую составляющую ролевых характеристик имени.
Подчеркнем еще раз, что в любой не редуцированной до крайности
падежной системе падеж с точки зрения функции является в первую оче-
редь показателем роли имени и лишь вследствие этого – маркером синтак-
сической зависимости имени. «Ролевая» функция падежа нагляднее всего
проявляется в безглагольных предложениях, когда предикат отсутствует и
«восстановить» роль аргументов можно только по падежным граммемам,
ср. русск. кто кого, огнем и мечом, каждому свое и мн. др.; именно в таких
употреблениях видна очень существенная семантическая нагрузка падежа,
никоим образом не сводимая к так называемому «сильному» (т.е. к чисто
синтаксическому) управлению.
2.2. Инвентарь падежей в языках мира

Перечисленные выше семантические роли выражаются в падежных
системах языков мира с разной степенью дробности, но, как правило, каж-
дой такой роли (или группе близких ролей) в какой-то из падежных систем
соответствует свой особый падеж. Разумеется, функции двух падежных
граммем, даже выражающих одинаковые семантические роли, в двух раз-
ных языках могут не совпадать (и, как правило, не совпадают) за счет раз-
117
личия в других (не центральных) употреблениях этих граммем; так, падеж,
выражающий роль инструмента, может также выражать (или не выражать)
роль средства, времени, места и т.д., и т.п.; но при выборе типологически
корректного названия падежа принято ориентироваться на его централь-
ную функцию. Так, падеж выражающий роль инструмента, скорее всего
назовут инструментальным вне зависимости от того, какие еще роли он
способен в данном языке выражать (см., впрочем, ниже, замечание о но-
менклатуре названий падежей).
Ниже, приводя названия наиболее распространенных в языках мира
падежных граммем, мы будем иметь в виду, конечно, только «чистые»
случаи. Пояснение вида «инструментальным называется падеж, выражаю-
щий семантическую роль инструмента» приблизительно эквивалентно
следующему утверждению: «чтобы падеж был назван инструментальным,
необходимо, чтобы он выражал роль инструмента в качестве единственной
или центральной».
Выражение ролей агенса, пациенса, экспериенцера и стимула (так
называемые «главные семантические роли», отражающие наибольшую
степень вовлеченности аргумента в ситуацию 61) в разных языках, как из-
вестно, подчинено разным семантико-синтаксическим стратегиям (изучае-
мым в рамках одного из разделов синтаксической типологии, так называе-
мой «alignment typology»); эти различия, естественно, могут сказываться и
на падежном маркировании аргументов, и мы в самом общем виде охарак-
теризуем их (подробнее см., например, Кибрик 1979 и 1980b или Dixon
1994b, а также сборник Donohue & Wichmann (eds.) 2008 и обзорную ста-
тью Bickel & Nichols 2009). Для этого рассмотрим следующий ряд русских
предложений:
(2) a. Мальчик бежит

b. Мальчик спит
c. Мальчик поймал птицу
d. Мальчик увидел птицу
В предложении (2a) перед нами агенс одноместного глагола (далее

A ), в предложении (2b) – пациенс одноместного глагола (далее P I), в пред-
I
ложении (2c) – агенс, противопоставленный пациенсу в конструкции с

двухместным глаголом (обозначим их, соответственно, A II и PII). Наконец,
61
Противопоставление «главных» (в наибольшей степени вовлеченных) и «пе-
риферийных» участников ситуации (вовлеченных в ситуацию более слабо), полезное
для решения многих задач семантического, синтаксического и морфологического ана-
лиза, восходит в предложенному Р. О. Якобсоном делению падежей на «полные» (или
«центральные») и «периферийные» (Якобсон 1936), которое было впоследствии так
или иначе использовано разными лингвистами; к современному состоянию проблемы
ср. Падучева 1998a и 2004.
118
в предложении (2d) представлены экспериенцер (E) и стимул (S) при
двухместном глаголе.
Язык типа русского использует для выражения всего этого разнооб-
разия ролевых ситуаций лишь два морфологических падежа: номинатив,
или именительный падеж (кодирует AI, AII, PI и E), и аккузатив, или вини-
тельный62 падеж (кодирует PII и S). Такая стратегия (называемая аккуза-
тивной) очень распространена в языках мира; она ориентирована как на
синтаксическую роль имени (при одноместном глаголе номинатив выра-
жает подлежащее независимо от его агентивно-пациентной семантики),
так и на семантическую (при двухместном глаголе пациенс получает осо-
бую падежную маркировку – с помощью аккузатива); отметим, что в акку-
зативных языках, как правило роль экспериенцера отождествляется с ро-
лью агенса, а роль пациенса – с ролью стимула. Тем самым, для русского
языка более корректно говорить о том, что номинатив и аккузатив выра-
жают две обобщенные синтаксические роли: подлежащего и прямого до-
полнения, уже достаточно сильно удаленные от конкретной ролевой се-
мантики (синтаксический характер этих двух русских падежей станет еще
более заметен при рассмотрении категории залога).
Иная стратегия (называемая эргативной) состоит в том, что для вы-
ражения ролей участников ситуаций (2a-c) также используются только два
падежа, но распределение их функций иное: один падеж (называемый но-
минативом или, чаще, абсолютивом) кодирует AI, PI и PII; ему противопо-
ставляется падеж (называемый эргативом), который кодирует только AII:
тем самым, агенс двухместного глагола противопоставляется всем осталь-
ным участникам ситуации.
Эргативная стратегия также использует, наряду с семантическими, и
синтаксические принципы (не различая, например, ролей при одноместном
глаголе); однако в целом эргативные языки (к которым относится значи-
тельная часть нахско-дагестанских, картвельских, абхазо-адыгских, чукот-
ско-камчатских, австралийских, полинезийских; часть индоарийских; эс-
кимосские, баскский и др. языки) являются более «семантичными» в том,
что касается принципов падежного оформления аргументов глагола 63. Так,
в эргативных языках экспериенцер часто кодируется иначе, чем агенс (с
помощью дательного падежа или даже особого падежа, называемого аф-
62
Латинский термин accusativus (и его неточная русская калька винительный)
восходят к греческому aitiatikē ptōsis, букв. ‘причинительный падеж’ (т.е. падеж, обо-
значающий объект воздействия).
63
Следует также иметь в виду, что в языках эргативная стратегия нередко сосу-
ществует с аккузативной (или дуальной): выбор стратегии может зависеть от видо-
временной формы глагола (как в грузинском или в некоторых индоарийских языках)
или от грамматического класса имени (например, в ряде австралийских языков особая
стратегия падежного маркирования характеризует личные местоимения). Это явление
иногда называется «расщепленной эргативностью» (см. подробнее DeLancey 1981, Dix-
on 1994b, Lazard 1994).
119
фективом; ср. возможность использования той же стратегии в русск. Мне
известно / слышно / страшно / холодно, нем. Mir [ДАТ] ist kalt ‘мне холод-
но’, и т.п.); стимул по-прежнему кодируется абсолютивом.
Наряду с наиболее распространенными аккузативной и эргативной
стратегиями, в языках мира имеется также активная (или дуальная) и
нейтральная стратегии. При активной стратегии агенс и пациенс различа-
ются не только в двухместном глаголе, но и в одноместном, т.е. во всех
типах предикатно-аргументных конструкций. При нейтральной стратегии
главные семантические роли никакими специализированными показателя-
ми не различаются. Для типологии падежных систем эти две стратегии
имеют гораздо меньшее значение. Активная стратегия (вообще редко или
практически никогда не наблюдаемая в чистом виде), как правило, прояв-
ляется в особых разновидностях полиперсонального согласования актан-
тов с глаголом, а не в падежном маркировании самих актантов, поэтому
она обычно сочетается с редуцированной падежной системой «амазонско-
го» типа (см. выше, раздел 2.1), где особые морфологические показатели
имеются только у периферийных падежей. Нейтральная стратегия, по по-
нятным причинам, проявляется либо в языках, вовсе лишенных категории
падежа, либо в языках с редуцированными падежными системами без по-
казателей главных синтаксических падежей.
Замечание. О «неэргативных» и «неаккузативных» глаголах.

Как можно видеть, основной особенностью эргативного маркирования актантов
глагола является формальное отождествление объекта двухместного глагола и субъекта
одноместного, а основной особенностью аккузативного маркирования – формальное
противопоставление объекта двухместного глагола субъектам двухместного и одно-
местного. Эта особенность сближает эргативную конструкцию с пассивной (из которой
она часто диахронически и возникает; подробнее о пассиве см. Гл. 5), хотя между ними
имеется та существенная разница, что пассивная конструкция морфологически произ-
водна от активной, а эргативная конструкция является в языке базовой. Эти же особен-
ности эргативной и аккузативной конструкций дали почву для ряда терминологических
метафор, наиболее известной (и наименее удачной) из которых является так называе-
мая «гипотеза неаккузативности» (англ. Unaccusative hypothesis). Она была впервые
сформулирована Д. Перлмуттером, в основном на нидерландском материале (см. Perl-
mutter 1978), хотя на ряд ключевых фактов, позднее положенных в основу этой гипоте-
зы, было обращено внимание еще в работе Chvany 1975 (любопытным образом, важное
место в этой гипотезе занимают факты русского языка). Впоследствии она была под-
держана и развита многими другими синтаксистами, в частности, генеративистами Л.
Бурцио (Burzio 1981 и 1986) на итальянском материале и Д. Песецким (Pesetsky 1982) –
на русском64.
64
Более подробное изложение ранних и современных работ на эту тему см. в об-
зоре Аркадьев 2008b; к сожалению, в этом обзоре несколько некритично интерпрети-
руются мнения сторонников гипотезы неаккузативности по поводу ее ценности и почти
не упоминаются работы, излагающие другие точки зрения – в том числе, например,
важная монография Kuno & Takami 2004, где детально показана несостоятельность
всех «диагностик» неаккузативности для английского языка.
120
Согласно этой гипотезе, одноместные (или «непереходные») глаголы делятся на
два класса в зависимости от того, каков семантико-синтаксический статус их един-
ственного актанта: у так называемых «неэргативных» глаголов (типа петь или бегать)
он, с точки зрения ее сторонников, сближается с подлежащим переходного глагола, а у
так называемых «неаккузативных» глаголов (типа падать или оставаться) он сближа-
ется с дополнением переходного глагола. На языке формальных синтаксических теорий
это различие формулируется таким образом, что «неаккузативные» глаголы трактуются
как не имеющие «глубинного подлежащего», а их поверхностное подлежащее оказыва-
ется по своей природе «глубинным объектом»65. Доказательством существования этого
различия (и одновременно критерием для отнесения глагола к тому или другому клас-
су) является ряд диагностических тестов – так называемые «диагностики неакккузатив-
ности». Для русского языка основных таких тестов два: как считается, только неаккуза-
тивный глагол может употребляться в конструкции с дистрибутивным предлогом по,
ср. (i), и с субъектным генитивом при отрицании, ср. (ii):
(i) a. с каждого дерева упало по груше / на каждой странице осталось по

кляксе
(i) b. *на каждой сцене пело по девушке / *на каждой дорожке бегало по
спортсмену
(ii) a. груш сегодня с дерева не падало / клякс на странице не осталось

(ii) b. *девушек на сцене не пело / *спортсменов по дорожке не бегало
Соответствующие «диагностики» предлагались и для многих других языков: так,

например, утверждалось, что в ряде романских и германских языков (наиболее последо-
вательно – в итальянском) указанное разбиение коррелирует с выбором вспомогательно-
го глагола в форме аналитического перфекта: неэргативные глаголы требуют форм вспо-
могательного глагола ‘иметь’, тогда как неаккузативные – вспомогательного глагола
‘быть’, ср. в итальянском è caduto ‘упал’, è rimasto ‘остался’, но ha cantato ‘(с)пел’, ha
corso ‘(по)бегал’.
Фактически, гипотеза Перлмуттера утверждает существование в описываемых
языках элементов дуальной стратегии маркирования актантов одноместного глагола
(или «расщепленной непереходности», по аналогии с «расщепленной эргативностью»);
эта стратегия проявляется в способности предикатов с разной ролевой характеристикой
участвовать в синтаксических конструкциях разного типа. Действительно, субъект гла-
голов типа бегать имеет явные свойства агенса (в частности, он полностью контроли-
рует ситуацию и действует целенаправленно), а субъект глаголов типа падать имеет
явные свойства пациенса (в частности, он не контролирует ситуацию и подвергается
65
У человека, не знакомого с тонкостями идеологии формальных синтаксиче-
ских моделей, может возникнуть наивный вопрос: если этот актант на самом деле до-
полнение, почему он всё-таки в конечном счете оказывается «поверхностным» подле-
жащим? Для объяснения этой аномалии в свое время было придумано специальное
«обобщение Бурцио», суть которого приблизительно в том, что единственный актант
глагола не может кодироваться как дополнение, если «позиция подлежащего» свобод-
на, и должен быть «повышен» в поверхностной структуре. О существовании таких рус-
ских глаголов, как тошнить или знобить, Бурцио, по всей вероятности, ничего не бы-
ло известно. Впоследствии «обобщение Бурцио» подвергалось критике, на которую ав-
тор отвечал новыми статьями (см., в частности, сборник Reuland (ed.) 2000); позволим
себе в данном очерке не входить в детали этой полемики.
121
изменениям под влиянием внешних воздействий – точно так же, как и пациенс двух-
местных агентивно-пациентных глаголов типа ронять, колоть или открывать). В та-
кой формулировке гипотеза была бы весьма интересна и заслуживала бы всесторонней
типологической проверки, тем более, что факт особенно тесной связи пациенса по
сравнению с агенсом с семантикой глагольной лексемы хорошо известен и не подлежит
сомнению. С единственной оговоркой – если бы Перлмуттер определял, как это обычно
и принято, ролевую характеристику предиката на семантических основаниях, т.е. анали-
зируя семантическое представление предиката и выделяя тот его фрагмент, который со-
относится с нужным актантом глагола. К сожалению, Перлмуттер делает, по существу,
обратное утверждение: а именно, что ролевая характеристика актанта определяется «те-
стами на неаккузативность», иначе говоря, «пациентность» субъекта одноместного гла-
гола, например, в русском языке определяется тем, что он участвует в конструкции с ге-
нитивом отрицания, в дистрибутивной конструкции с предлогом по, и т.п.
В такой логике рассуждений проявляется очень характерное для «формального»
направления в целом недоверие к семантическому анализу (оправдываемое унаследован-
ным от структурализма блумфилдианской школы стремлением к ложно понимаемым
«точности» и «объективности») и, наоборот, преувеличенное доверие к фактам языковой
сочетаемости. Однако хорошо известно, что семантическая мотивация сочетаемости, как
правило, очень сложна и редко зависит от какого-то одного общего фактора. Отказ от
«прямого» анализа смысла и стремление искать решение семантических проблем на син-
таксическом (или «структурном») уровне – давняя болезнь формальных теорий, но редко
когда она приводит к таким обескураживающим результатам, как в случае гипотезы «не-
аккузативности».
Действительно, тезис о том, что разбиение на два ролевых класса коррелирует с
языковым поведением глаголов в выбранных диагностических конструкциях и каким-
то образом объясняет его, не выдерживает никакой критики при малейшей попытке
выйти за пределы двух-трех примеров. Оказывается, что все диагностические тесты
дают разные результаты, причем в каждом случае выбор того или иного глагола подчи-
няется особым правилам, имеющим сложную семантико-прагматическую природу. По-
казания диагностических тестов расходятся даже в пределах одного языка, тем более
они дают несовпадающие результаты для разных языков. Так, русский глагол прыгать
явным образом неэргативный (ср. *детей на полу не прыгало), но в итальянском он
спрягается с essere ‘быть’ (è saltato); более того, аналогичная модель спряжения вполне
возможна даже и для упоминавшегося выше «неэргативного» глагола correre ‘бежать,
бегать’: такие формы, как è corso ‘прибежал’, в основном встречаются в контекстах,
указывающих на достижение цели перемещения (сходное распределение имеется и в
нидерландском). Еще меньше корреляций с ролевой семантикой в выборе вспомога-
тельного глагола в других романских и особенно германских языках – так, в нидер-
ландском и немецком с глаголом ‘быть’ могут спрягаться даже некоторые переходные
глаголы. Дело в том, что для современного итальянского (как и для большинства дру-
гих европейских языков) выбор вспомогательного глагола ‘быть’ более всего коррели-
рует со способностью непереходного глагола обозначать изменение состояния или по-
ложения в пространстве, а такая семантика совсем не обязательно требует пациентной
роли субъекта; поэтому ролевая характеристика глагола ни для итальянского, ни для
других языков решающего значения не имеет – если вообще имеет к этой проблеме ка-
кое-то отношение (подробнее об истории форм аналитического перфекта в европейских
языках с обзором проблемы см., например, Sorace 2000, Aranovich (ed.) 2007 и особенно
Сичинава 2008b; аргументированную критику гипотезы неаккузативности с типологи-
ческих позиций можно также найти в статьях Van Valin 1990, Aranovich 2000 и др.).
122
Сходным образом обстоит дело и в русском языке. Прежде всего, бросается в
глаза, что тесты с дистрибутивным по и с генитивом субъекта могут давать противоре-
чащие друг другу результаты. Например, можно сказать в каждом кабинете сидело по
охраннику или в каждой банке ползало по таракану, но совершенно исключено
*охранника в кабинете не сидело, *таракана в банке не ползало. Это свидетельствует о
том, что и в русском на самом деле конструкции, используемые в тестах на неаккуза-
тивность, строятся на основе достаточно сложных семантико-прагматических правил,
для каждой конструкции своих и в целом не имеющих прямого отношения к ролевой
характеристике предиката. Для конструкции с предлогом по это убедительно показано
в работе Кузнецова 2005, где ограничения на выбор глагола в дистрибутивной ситуа-
ции объясняются на основе семантических свойств множества, задаваемого предлогом
по (что представляется вполне естественным). Ролевая характеристика предиката в
число этих свойств не входит: ср. запрет на пациентные глаголы в случаях типа *от его
ответов на каждом уроке огорчалось по учительнице, *на тротуаре каждый день
спотыкалось по старушке и, напротив, возможность непациентных глаголов, как в
приведенном выше в каждой банке ползало по таракану.
Что касается русского субъектного генитива, то правила его употребления до
сих пор не представляются полностью ясными и по этому вопросу существует обшир-
ная литература; здесь мы не будем касаться точной природы этих правил. Существен-
но, однако, что все исследователи, которые специально занимались этой проблемой,
сходятся в том, что ролевая характеристика предиката имеет к выбору генитива лишь
очень косвенное отношение. Впервые это было показано еще в книге Babby 1980 (ср.
также Babby 2001); важное значение имели работы Падучева 1997, Борщёв & Парти
2002, Borschev & Partee 2004, Апресян 2006: 43-47 и др. В частности, факты свидетель-
ствуют о том, что очень многие пациентные глаголы в генитивной конструкции невоз-
можны – ср. *старушек на тротуаре не спотыкалось или приводимые Ю. Д. Апреся-
ном *творога не горчило, *рыбы не пахло, *тормозов не лязгало и т.д., и т.п.; с другой
стороны, имеются и некоторые примеры агентивных глаголов, допустимых в подобных
контекстах – ср. комаров в саду не летало и ряд других. Важно, кроме того, что один и
тот же глагол нередко ведет себя по-разному в разных контекстах, ср. *кастрюль не
гремело, но OKпобедных маршей не гремело, *сарая у соседа не горело, но OKдров в ка-
мине не горело, и т.п.
Хотя все указанные факты представляются достаточно очевидными, «гипотеза
неаккузативности» проявила необъяснимую долговечность и была поддержана в ряде
влиятельных работ (ср., например, Levin & Rappaport Hovav 1995 или диссертацию
Harves 2002, написанную на русском материале); несмотря на всю неудачность терми-
нологии и самого описанного выше подхода, рассуждения о неаккузативности в раз-
личных языках продолжают в изобилии появляться на страницах лингвистической ли-
тературы 66. К сожалению, приходится признать, что за понятиями «неаккузативность»
и «неэргативность» (в отличие от понятий «агенс», «пациенс» или «дуальная страте-
гия») не стоит никакого внятного и тем более лингвистически полезного содержания,
так как лежащий в основе этих понятий формальный «тестовый» подход к выделению
соответствующих классов глаголов обнаруживает полную несостоятельность.
66
Те из них, которые продолжают обращаться к русскому материалу, как прави-
ло, не свободны от фактических ошибок и неточностей; особенно показательна в этом
плане статья Schoorlemmer 2004, автор которой полагает, что в русском языке суще-
ствует глагол вызябывать (естественно, неаккузативный) и ряд других столь же удиви-
тельных глаголов.
123
К числу «главных синтаксических падежей» следует отнести и гени-
тив (родительный падеж), основной синтаксической функцией которого
(как впервые показал Эмиль Бенвенист в известной статье 1961 г.) являет-
ся выражение любого приименного аргумента (даже если при глаголе эти
роли в языке различаются); ср. хрестоматийный латинский пример āmor
patris, который может иметь как значение ‘любовь отца’ (генитив выража-
ет роль экспериенцера; при глаголе номинатив), так и значение ‘любовь к
отцу’ (генитив выражает роль стимула; при глаголе аккузатив). Выражая
лишь одну обобщенную приименную синтаксическую зависимость, гени-
тив в индоевропейских и нек. др. языках аккумулировал большое количе-
ство разнообразных семантических функций (см. подробнее Nikiforidou
1991, Lander 2009; анализ русского материала см., например, в Борщев &
Кнорина 1990, Вайс 2004 и др.); одной из важнейших является выражение
посессора, или обладателя (см. Гл. 4, § 3). В то же время, не во всех языках
приименной аргумент теряет способность различать семантические роли,
ср. русск. подарок отца vs. подарок отцу.
Вторая группа падежей ориентирована на более периферийные се-
мантические роли аргументов. Падеж, называемый дативом (или датель-
ным) выражает прежде всего роль реципиента (обычно объединяемую с
ролью адресата и часто – с ролями бенефактива и экспериенцера в падеж
синтаксического непрямого дополнения); но, например, в санскрите адре-
сат при глаголах речи кодируется аккузативом. С другой стороны, в драви-
дийском языке брахуи бенефактив выражается самостоятельным падежом,
тогда как адресат и реципиент морфологически кодируются так же, как
пациенс – аккузативом. Роль инструмента (и близкие к ней) могут выра-
жаться особым инструментальным (или творительным) падежом (из ин-
доевропейских языков такой падеж существует в большинстве славянских,
в литовском, санскрите, армянском; из неиндоевропейских – например, в
большинстве дравидийских языков, в грузинском, в юкагирском). Как
можно видеть, степень периферийности разных аргументов различна; ре-
ципиент и адресат в целом ближе к пациенсу, чем инструмент, и во многих
языках они морфологически трактуются так же, как «центральные» аргу-
менты.
К менее распространенным периферийным падежам относятся, в
частности, следующие:
– комитатив, выражающий роль второстепенного участника ситуа-
ции, сопровождающего действия главного и отчасти дублирующего его
ролевую функцию в ситуации (пришел с друзьями), хотя в некоторых слу-
чаях «ролевая асимметрия» между основным и комитативным участником
может быть более сильной (как настоящий англичанин, он спал с грелкой);
такой падеж имеется в ряде уральских, алтайских, дагестанских и драви-
дийских языков, в юкагирском, осетинском, а в якутском и чукотском вы-
деляются даже два различных падежа с комитативными функциями; часто
124
роли комитатива и инструмента кодирует один и тот же падеж (подробнее
о комитативе см. обзорную статью Архипов 2005, а также монографии
Stolz, Stroh & Urdze 2006 и Архипов 2009; ср. также Haspelmath (ed.) 2004);
– каритив, выражающий, напротив, отсутствие в ситуации второсте-
пенного участника или объекта обладания главного участника (пришел без
друзей; спал без грелки); этот падеж типичен для уральских языков (в опи-
саниях которых часто называется абэссивом);
– предикатив, выражающий класс объектов, свойства которых при-
писываются другому имени (работать учителем; выглядеть героем); эта
весьма специфическая семантическая роль «включающего класса», тем не
менее, очень важна, так как именно она позволяет имени употребляться в
предикативной функции (отсюда и название падежа); предикатив как осо-
бый падеж также свойствен прежде всего уральским языкам (в описаниях
которых часто называется эссивом); в славянских языках предикатив вы-
ражается инструменталем (в русском языке – не в настоящем времени
связки, а, например, в польском – во всех временах связки, но только для
существительных, ср. польск. jesteś studentem [ИНСТР] ‘ты студент’ ~ jesteś /
byłeś dobry [НОМ] ‘ты хороший / был хорошим’), в классических индоевро-
пейских – обычно номинативом, т.е. так же, как подлежащее; к предикати-
ву примыкает экватив, выражающий врéменное свойство – так сказать,
роль «заместителя» (быть за старшего; использовать микроскоп вместо
молотка; выступать в качестве эксперта);
– трансформатив, выражающий класс объектов, свойства которых
начинают приписываться другому имени (стать учителем; превратить
лягушку в царевну; разобрать сарай на дрова; пойти в солдаты); транс-
форматив отличается от предикатива лишь динамическим компонентом
‘начинать’ – это падеж «превращения», а не статической «характеристи-
ки»; этот падеж тоже является характерной уральской особенностью (его
традиционное название – транслатив);
– каузаль, выражающий причину ситуации; компаратив, выражаю-
щий основание для сравнения (быстрее ветра); и др.
Особую подсистему внутри периферийных падежей образуют так
наз. местные, или пространственные падежи, т.е. падежи, специализирую-
щиеся на выражении ролевых характеристик аргументов глаголов переме-
щения или местонахождения (о семантических особенностях этих глаголов
см. подробнее Гл. 6, 3.2). В некоторых языках число пространственных па-
дежей невелико, и они сводятся к указанию местонахождения (‘где’), ис-
точника (‘откуда’) и цели (‘куда’) перемещения; соответственно, падежи,
выражающие эти простейшие значения, называются эссив (или локатив),
элатив (или аблатив) и латив (или директив, хотя у термина директив
имеется и другое значение, см. ниже). Далеко не всегда в языке имеются
даже эти три падежа; так, в санскрите существуют самостоятельные лока-
тив и аблатив (роль цели кодирует аккузатив или датив); в малаялам – ло-
125
катив и латив. В тамильском и в литовском в качестве самостоятельного
падежа выступает только локатив (аналогичная ситуация и в русском, с
той разницей, что в современном языке локатив возможен только в сочета-
нии с пространственным предлогом). Напротив, в дравидийском языке
гонди единственным самостоятельным пространственным падежом явля-
ется аблатив (а локатив совпадает с инструменталем); в бурятском также
единственным самостоятельным пространственным падежом является аб-
латив, а локатив и латив совмещены с дативом. Наконец, в латинском язы-
ке нет ни одного самостоятельного пространственного падежа (если не
считать архаичный локатив типа Rōmae ‘в Риме’, возможный всего от не-
скольких основ): латинский «аблатив» кодирует одновременно как мини-
мум три базовые семантические роли (инструментальную, аблативную и
локативную), а лативная роль часто выражается аккузативом, как в сан-
скрите; в немецком, исландском и греческом языках основные простран-
ственные роли выражаются сочетанием датива или аккузатива с предлога-
ми.
К этому базовому инвентарю пространственных падежей могут до-
бавляться также некоторые более редкие: например, пролатив, обознача-
ющий роль траектории перемещения (ср. ехать по дороге / лесом / через
Марсель / вдоль озера и т.п.), или директив, описывающий перемещение
по направлению к ориентиру, но без достижения контакта с ним (ср. ехать
на юг). Специализированный пролатив имеется в самодийских и тунгусо-
манчжурских языках, а также в ряде дагестанских (арчинском, лакском),
финно-угорских (удмуртском, коми, мордовском) и в др. языках; подроб-
нее о семантике и типологии пролативных показателей см. Ганенков 2002.
Специализированные показатели директива характерны в основном для
дагестанских языков – в частности, они выделяются в аварском, табасаран-
ском и нек. др. В ряде описаний эти показатели предпочитают трактовать
не как падежные, а как представляющие особую дополнительную катего-
рию «директивности»; это, вообще говоря, не противоречит тому факту,
что даже менее грамматикализованные показатели направления часто об-
разуют особую подсистему в тех языках, где они имеются – ср., например,
в английском поведение суффикса -ward[s] в составе таких наречий, как
onward, downward, eastward, и т.п. или противопоставление предлогов to и
toward[s].
В примерах более редких падежных значений не случайно в основ-
ном фигурировал материал финно-угорских и нахско-дагестанских языков
– именно эти две группы отличаются особенно большим и разнообразным
набором падежных граммем. В венгерском и прибалтийско-финских язы-
ках их среднее число приближается к десяти, в нахско-дагестанских язы-
ках – к двадцати пяти-тридцати. Такое заметное увеличение числа падеж-
ных показателей происходит и за счет того, что совместно с граммемами
падежа (кумулятивно, как в финно-угорских, или агглютинативно, как в
126
дагестанских) выражаются граммемы другой категории – локализации; бо-
лее подробно механизм такого совмещения мы обсудим в разделе 2.4.
Наконец, особым «внесистемным» падежом является вокатив (или
звательный падеж), выражающий – единственный из всех падежей – се-
мантическую роль не участника ситуации, а участника речевого акта (а
именно, адресата, внимание которого хочет привлечь говорящий); показа-
тель вокатива присоединяется к названию адресата, образуя то, что в тра-
диционной грамматике называется «обращением». Вокатив является, в не-
котором смысле, «шифтерным» падежом (см. Гл. 2, § 2 и Гл. 6). В тех язы-
ках, где особый показатель вокатива отсутствует, форма обращения чаще
всего совпадает с формой номинатива, однако для выражения этой функ-
ции может использоваться и другой падеж (например, генитив, как в неко-
торых конструкциях латинского или классического арабского языка) 67. Тем
самым, апеллятивная функция (т.е. называние адресата речевого акта) с
типологической точки зрения вполне может быть включена в инвентарь
универсальных падежных значений, несмотря на то, что целый ряд теоре-
тиков (начиная с Е. Куриловича) высказывали сомнения по поводу «леги-
тимности» нахождения вокатива среди канонических падежей. Ср. харак-
терную цитату из работы Храковский & Володин 1986: 250, являющуюся
одним из первых обстоятельных исследований русского вокатива:
«<…> вокативная словоформа в принципе не может рассматриваться как падеж-
ная. Очевидно, можно считать, что общая парадигма словоформ существительного
прежде всего делится на две частные парадигмы: парадигму вокативных форм (в част-
ном случае она состоит из одной формы), выполняющих апеллятивную (= побудитель-
ную) функцию, и парадигму всех остальных (= падежных) форм, выполняющих ком-
муникативную (= повествовательную) функцию <…>».
Соответственно, вокативные формы не считаются Храковским и Во-
лодиным членами предложения (в отличие от трактовки в Шведова 1980,
но вслед за Пешковским и Якобсоном), поскольку они «не выражают ак-
тантных отношений». Тем не менее, степень интегрированности вокатива в
структуру дискурса в общем случае достаточно велика и часто недооцени-
вается (см. подробнее, в частности, Даниэль 2008 и Daniel & Spencer 2009).
Достаточно своеобразна ситуация с выражением вокативности в современном

русском языке (см. Храковский & Володин 1986, Yadroff 1996, Даниэль 2008, 2009), где
наряду с номинативом в апеллятивной функции может использоваться также форма так
наз. «нового вокатива», образованная от личных существительных с окончанием номи-
натива -а путем усечения этого окончания, ср. мам! Вань! Серёж!, дядь Петь!, а также
формы существительных pluralia tantum ребят! и девчат!. При этом получающиеся в
67
В то же время, существуют языки, в которых различается несколько вокатив-
ных показателей – например, в зависимости от того, находится адресат в поле зрения
говорящего или нет (как в языке валапай). Нередка также ситуация, когда специализи-
рованный вокатив в функции обращения сосуществует с каким-то другим падежом
(чаще всего, номинативом) – собственно, так обстоит дело и в современном русском
языке.
127
результате усечения формы фонологически аномальны, поскольку допускают факуль-
тативное сохранение звонкого согласного на конце слова (Панов 1997: 108-110, Мель-
чук 1998: 340, 370). В статье Даниэль 2008 делается попытка описать семантическую
разницу между русским номинативом в апеллятивной функции и «новым вокативом»,
опираясь на дискурсивные факторы; в Даниэль 2009 более подробно исследуется исто-
рия письменной фиксации этой формы в текстах начиная с конца XIX в.
Замечание. О названиях падежей.

Не такой простой проблемой, как кажется, является выбор названия
для произвольной падежной граммемы в языке. Типологически корректное
название должно опираться на основную функцию данного падежа; если
это требование соблюдено, то любой читатель грамматики может быть
уверен, что, например, дательные падежи в языках X и Y, пусть даже и не
совпадая во всех своих употреблениях, во всяком случае, оба выражают
роль реципиента. Дело в том, однако, что «основных функций» у падежа
может быть более одной (иными словами, из многих функций падежа мо-
жет быть трудно или вовсе невозможно выбрать основную). Примером
может служить уже рассматривавшийся выше латинский аблатив, совме-
щающий инструментальную, аблативную и локативную функции.
Из такой ситуации существует несколько выходов. Во-первых, ино-
гда применяется двойная номенклатура типа «генитив-датив» или «ин-
струменталь-локатив»; это наименее двусмысленный (но и наиболее гро-
моздкий) способ. Во-вторых, может быть все же выбрана только одна из
нескольких функций: как правило, если падеж совмещает «центральную»
функцию с «периферийной», предпочтение отдается центральной; так, при
совмещении функций латива и датива падеж скорее всего будет назван да-
тивом, при совмещении функций аблатива и генитива – генитивом. Однако
не все такие конфликты разрешаются безболезненно: компромисс между
близкими ролями возможен с трудом. Как назвать падеж, совмещающий
функции инструменталя и локатива? функции аккузатива и датива? При-
меры можно легко умножить.
Третий путь – вводить особые термины для наиболее характерных
«пучков функций». С типологической точки зрения этот способ, может
быть, самый желательный; он, в частности, удобен в тех случаях, когда мы
имеем дело с редуцированной падежной системой с особенно полифунк-
циональными падежами. В лингвистике принято несколько терминов для
таких «синкретических» падежей, отражающие наиболее типичные соеди-
нения различных функций. Один из таких терминов – обликвус, с которым
мы уже сталкивались при обсуждении старофранцузской падежной систе-
мы в (1); это падеж, выражающий все типы синтаксической зависимости
(кроме роли подлежащего). Обликвусу противопоставляется номинатив,
выражающий как роль подлежащего, так и роль синтаксически независи-
мого имени (в сущности, номинатив, как и абсолютив – тоже синкретиче-
ские термины; точным обозначением падежа подлежащего было бы субъ-
128
ектив). Другой тип синкретического падежа – падеж, совмещающий
функции подлежащего и прямого дополнения; это так называемый ректус,
или прямой падеж, противостоящий непрямому (элементы такой двухпа-
дежной системы имеются, например, в румынском языке; традиционные
названия для румынских падежей – «номинатив» и «генитив-датив»).
Подробнее о данной проблематике см. также Haspelmath 2009.
2.3. Морфологические типы падежей

Выражение падежной граммемы с помощью самостоятельного мор-
фологического показателя – далеко не единственная возможность грамма-
тического выражения падежа. Специфика этой категории состоит, с одной
стороны, в том, что, в отличие от многих других категорий, она допускает
достаточно слабую «морфологическую поддержку», но, с другой стороны,
в том, что ее взаимодействие с другими категориями имени в плане выра-
жения носит особенно сложный характер.
Указанные трудности можно проиллюстрировать одним небольшим
фрагментом русского склонения.
(3) Русский язык, выражение аккузатива в ед. и множ. числе:
НОМ.ЕД АКК.ЕД ГЕН.ЕД НОМ.МН АКК.МН ГЕН.МН

стол стола столы столов
вол вола волы волов
трава траву травы трав
сова сову совы сов
цепь цепи цепи цепей
рысь рыси рыси рысей
Фрагмент (3) иллюстрирует некоторые хорошо известные особенно-

сти русской падежной системы. Русский аккузатив (т.е. показатель синтак-
сической роли прямого дополнения) у большинства словоформ морфоло-
гически совпадает c номинативом (если это неодушевленное существи-
тельное) или с генитивом (если это одушевленное существительное); во
множественном числе такое совпадение является всеобщим, а в един-
ственном числе его нет только в парадигмах традиционного 1-го склоне-
ния, где аккузатив выражается особым суффиксом (напротив, в парадиг-
мах традиционного 3-го склонения номинатив и аккузатив полностью сов-
падают у всех словоформ, и противопоставление по одушевленности не
выражается).
Можно ли считать, что аккузатив выделяется в русском языке как
особый падеж только благодаря существительным 1-го склонения; и если
бы таких существительных не было, правомерно ли было бы по-прежнему
говорить об аккузативе в русском языке? И, в любом случае, правомерно
ли говорить об аккузативе во множественном числе только потому, что он
различается в единственном? Эти вопросы не раз задавались применитель-
129
но к русскому и другим языкам (в действительности, подобные вопросы, в
конечном счете, «по ведомству» теории морфологических парадигм – тео-
рии, контуры которой, напомним, едва намечены) и породили обширную
литературу; итог этим исследованиям68 был подведен в статье Зализняк
1973, на которую наше дальнейшее изложение и опирается (ср. также по-
лезные комментарии в Булыгина 1977: 153-204 и статью Comrie 1991, где
сходные идеи адаптированы к восприятию англоязычных читателей).
Даже если бы в русском языке не существовало слов 1-го склонения,
прямое дополнение выражалось бы неединообразно: с формальной точки
зрения, неодушевленные существительные используют для этого форму
одного падежа, а одушевленные – другого (причем в разных склонениях –
разного). Эта ситуация напоминает выражение «обоюдного рода» в ита-
льянском или румынском языках, рассмотренное нами ранее: особых мор-
фологических показателей такой граммемы не существует, но в един-
ственном числе обоюдные словоформы используют согласователи одного
рода, а во множественном числе – другого; тем самым, их согласователь-
ная модель не совпадает ни с какой другой из имеющихся в языке. Точно
так же, если мы для каждой роли аргумента выпишем цепочку выражаю-
щих ее падежных показателей, то окажется, что цепочка показателей для
роли прямого дополнения все равно не будет совпадать ни с цепочкой для
роли подлежащего (= с номинативом), ни с цепочкой для роли приименно-
го дополнения (= с генитивом), хотя и будет состоять целиком из фрагмен-
тов этих цепочек69. Подобные случаи в Зализняк 1973 было предложено
называть «морфологически несамостоятельными» падежами. Русский ак-
кузатив является морфологически несамостоятельным для словоформ
множественного числа; без существительных 1-го склонения он был бы
морфологически несамостоятельным и в единственном числе; с включени-
ем этих существительных он оказывается, по терминологии из той же ра-
боты А.А. Зализняка, «слабо дифференцированным» падежом.
Морфологически несамостоятельные категории всегда могут быть
представлены в описании языка как комбинация двух или нескольких дру-
гих категорий; так, допустимо говорить, что во множественном числе пря-
68
У истока этих исследований – деятельность семинара по применению матема-
тических методов в лингвистике, работавшего в Московском университете в конце
1950-х гг. под руководством А. Н. Колмогорова. Одной из первых проблем, предло-
женных участникам семинара, была проблема определения количества падежей в рус-
ском языке; одной из первых попыток ее решения – известная «процедура Колмогоро-
ва-Успенского» (изложенная в Успенский 1957 и – с некоторыми модификациями – в
Зализняк 1967; ср. также Гладкий 1973 и 1999).
69
В сущности, та же логика сравнения цепочек морфологических показателей
словоформ, соответствующих выражению одной семантической роли, лежит и в основе
процедуры Колмогорова-Успенского, где несовпадающая с другими цепочка называ-
лась «однопадежным рядом», а вместо понятия семантической роли использовалось
более импрессионистическое понятие «состояние объекта».
130
мое дополнение выражается в русском языке генитивом или номинативом,
в зависимости от одушевленности. (Аналогично, можно утверждать, что
итальянское существительное labbro ‘губа’ или румынское существитель-
ное drum ‘дорога’ во множественном числе меняют род с мужского на
женский.) Такого рода утверждения ведут к образованию так наз. «расчле-
ненных правил» (Зализняк 1973): число граммем уменьшается, но правила
их выбора усложняются; соответственно, введение морфологически неса-
мостоятельных категорий порождает обратную ситуацию. Выбор того или
другого решения часто зависит от традиции описания конкретных языков,
поэтому утверждение о числе падежных граммем в языке (так же, как и
утверждение о числе согласовательных классов) должно приниматься с
учетом той системы взглядов, в рамках которой производится описание.
Для решения вопроса о количестве падежей в языке существенны не
только случаи морфологически несамостоятельных или слабо дифферен-
цированных, но и так наз. неполных (или частичных) падежей. Неполным
называется падеж, морфологические показатели которого имеются лишь у
очень небольшой части словоформ; в остальных случаях показатели соот-
ветствующей семантической роли совпадают с показателем какого-то дру-
гого падежа. Известным примером неполного падежа является русский ло-
катив (или «второй предложный» падеж), выделяемый в формах ед. числа
у небольшой группы лексем традиционных 2-го (ср. в саду vs. ) и 3-
го склонения (ср. в крови vs. ); в остальных случаях выражение про-
странственной локализации совпадает с выражением всех прочих много-
образных функций, кодируемых русским предложным падежом (подроб-
нее о возникновении этого падежа и о его семантике см. Плунгян 2002a,
D. Brown 2007).
Интересно сравнить понятие неполного падежа с понятием дефектной парадиг-

мы (см. Гл. 1, 1.3). Между неполнотой граммемы и дефектностью есть по крайней мере
два существенных отличия. Дефектность парадигмы в отношении граммемы g предпо-
лагает, что у некоторых лексем словоформы, выражающие g, во-первых, отсутствуют и
во-вторых, что число таких лексем очень невелико. Неполнота граммемы g, с другой
стороны, предполагает, что у некоторых лексем имеются словоформы, выражающие g с
помощью самостоятельного показателя, что число таких лексем невелико и что в
остальных случаях граммема g выражается так же, как некоторая другая граммема;
иначе говоря, неполнота граммемы на самом деле вовсе не предполагает дефектности
соответствующей парадигмы (а предполагает скорее массовую омонимию – или син-
кретизм – двух граммем, с немногочисленными исключениями).
Теперь рассмотрим кратко вторую сторону проблемы – взаимодей-

ствие падежных граммем с граммемами других категорий. Особого внима-
ния здесь заслуживают в первую очередь две категории – локализации и
числа.
131
2.4. Падеж и локализация
Граммемы категории локализации указывают на определенную об-
ласть пространства по отношению к некоторому ориентиру (обозначаемо-
му склоняемым именем); так, если речь идет о местонахождении, то можно
различать местонахождение внутри, на поверхности, вблизи ориентира;
если речь идет о движении, то можно различать движение внутрь ориенти-
ра, под ориентир, мимо ориентира и т.п. В комбинации с граммемами про-
странственных падежей граммемы локализации уточняют взаимную кон-
фигурацию ориентира и некоторого (движущегося или покоящегося) объ-
екта. Ср. такие контексты, как (i) шарик висит над / рядом со столом, (ii)
шарик повесили над / рядом со столом и (iii) шарик пролетел над / рядом
со столом, где положение шарика во всех случаях определяется относи-
тельно положения стола (которое предполагается заранее известным);
оформление ориентира статической ситуации в (i) совпадает с оформлени-
ем ориентира динамической ситуации перемещения в (ii) и (iii). При этом
сама семантическая роль локализуемого аргумента остается невыражен-
ной, она определяется из контекста: в (ii) локализуется конечный пункт
перемещения, в (iii) – маршрут. Этот тип стратегии можно назвать недиф-
ференцирующей (относительно ролевых характеристик локативных аргу-
ментов), или «чистой локализацией»; ср. обсуждение этого явления уже в
Кибрик 1970. При «дифференцирующей» стратегии выражается одновре-
менно и локализация участка траектории, и семантическая роль соответ-
ствующего локативного аргумента. Так, в парах вида шарик лежит под
столом и шарик покатился под стол локализация выражается простран-
ственным предлогом под (в обоих случаях одним и тем же), а разные лока-
тивные роли – разными падежами; в случаях типа шарик выкатился из-под
стола не только падеж, но и предлог участвует в выражении локативной
роли (кроме того, как локализация, так и локативная роль в последнем
случае выражены и глагольным префиксом, о чем подробнее см. ниже).
Таким образом, в языке могут иметься «чистые» показатели локали-
зации (это чаще всего пространственные предлоги или послелоги, иногда
приименные пространственные аффиксы или вспомогательные простран-
ственные глаголы соответствующей семантики), «чистые» ролевые показа-
тели (падежные аффиксы или предлоги) и смешанные локализационно-
ролевые показатели. Так, русский предлог к выражает не только опреде-
ленную локализацию (‘участок пространства в непосредственной близости
от объекта’), но и определенную локативную роль (представляя данный
участок пространства в качестве конечного пункта перемещения).
Системы локализации (= классификации типов пространства) в есте-
ственных языках весьма разнообразны и могут выражать очень тонкие
различия: помимо положения относительно ориентира – также наличие и
характер контакта с ориентиром, физический тип ориентира, и др. Локали-
зация участвует в формировании не только именной категории падежа, но
132
и категории глагольной ориентации, граммемы которой выражаются так
называемыми пространственными модификаторами глагола, во многих
языках занимающих префиксальную позицию в глагольной словоформе и
называемых превербами (типа русск. в-бежать, вы-бежать, от-бежать и
т.п.; подробнее об этой категории см. Гл. 6, 3.2; ср. также Плунгян 2002b).
Независимое лексическое выражение локализации с помощью автономных
показателей осуществляется с помощью многочисленных пространствен-
ных предлогов или послелогов естественных языков. Собственно, предлог
или послелог (родовым понятием для обоих типов единиц является термин
прилог, англ. adposition) – это не что иное, как лексическая единица, специ-
ализированная на выражении значения ролевого типа и/или значения ло-
кализации. Прилоги и падежи совпадают по типу выражаемых ими значе-
ний – это показатели, обслуживающие одну и ту же семантическую зону;
различаются же они по степени грамматикализованности (падежные пока-
затели обязательны и, как правило, морфологически несамостоятельны) и
по степени детальности выражаемых значений (падежные показатели, если
они имеются в языке, обслуживают меньшую часть локализационно-
ролевой семантической зоны, выражая, как и положено грамматическим
единицам, менее специфические противопоставления). При отсутствии
грамматической категории падежа показателями соответствующих значе-
ний выступают прилоги.
При сочетании с падежными граммемами отбираются, естественно,
не все вообще возможные значения категории локализации. В частности, в
падежных системах, насколько нам известно, не используются значения
«абсолютной» локализации, задающие вертикальную или горизонтальную
ориентацию объекта (т.е. значения типа ‘верх’, ‘перёд’ и т.п.); при выра-
жении глагольной ориентации, напротив, такие значения могут быть очень
продуктивны (ср. русские префиксальные производные глаголы типа вз-
лететь [‘вверх’] или под-прыгнуть [‘вверх, на небольшое расстояние’]).
Локализация, встроенная в падежные системы, всегда «относительна» (т.е.
определяет тип пространства относительно какого-то конкретного ориен-
тира); важнейшие граммемы локализации, связанные с падежными значе-
ниями, следующие (их принято сокращенно обозначать с помощью латин-
ских предлогов так, как показано ниже).
(4) Основные локализации для пространственных падежей:

‘пространство внутри ориентира’ ИН
‘пространство рядом с ориентиром’ АПУД
‘пространство под ориентиром’ СУБ
‘пространство над ориентиром’ СУПЕР
70
‘пространство сзади ориентира’ ПОСТ
70
Значение ‘пространство перед ориентиром’ (локализация АНТЕ) также суще-
ствует, но в падежных системах языков мира практически не используется (одним из
133
‘поверхность ориентира (верхняя или боковая)’ АД
Конечно, возможны и другие, более редкие типы локализаций –

например, ‘пространство вокруг ориентира’ [ЦИРКУМ] или ‘пространство
далеко от / вне сферы воздействия ориентира’ [УЛЬТРА] (более полный спи-
сок значений, отличающийся от нашего в некоторых деталях, можно найти
в статье Кибрик 1970, а также в исследованиях Svorou 1993, Мельчук 1998:
52-55 и 336-337 и Невская 2005; диахронический анализ нахско-дагестан-
ских показателей локализации см. в Алексеев 2003). С другой стороны, в
ряде языков мира встречаются локализации, организованные по совсем
иному принципу – например, различаются типы пространства не внутри,
сверху или сзади ориентира, а пространство ниже, выше или на уровне го-
ворящего. Такой тип локализаций (которые можно назвать дейктическими,
см. Гл. 6, § 3) встречаются, например, в падежных системах тибето-бир-
манских языков группы киранти (см. Ebert 1994).
Примеры комбинаций граммем падежа и локализации: ‘ориентир,
под который движется объект’ [СУБ-ЛАТИВ]; ‘ориентир, из-под которого
движется объект’ [СУБ-ЭЛАТИВ]; ‘ориентир, под которым находится объ-
ект’ [СУБ-ЭССИВ]; ‘ориентир, из-за которого движется объект’ [ПОСТ-
ЭЛАТИВ]; ‘ориентир, по направлению к которому движется объект’ [ АПУД-
ЛАТИВ; эта граммема часто называется также терминатив], и т.п. Суще-
ствуют и более редкие комбинации – например с граммемой пролативного
падежа возможны СУБ-ПРОЛАТИВ или СУПЕР-ПРОЛАТИВ (‘пролетая над гнез-
дом кукушки’; это значение выражает и составной русский предлог по-
над), и т.п.
Еще один важный тип информации, который может выражаться совместно с по-
казателями семантической роли и локализации, – это, как уже было сказано выше, ин-
формация о физическом (или топологическом) типе ориентира. Объект может быть
локализован одним и тем же образом (например, на поверхности ориентира), но в зави-
симости от определенных свойств ориентира (его размера, формы, физической приро-
ды и т.п.) для обозначения этой локализации могут выбираться разные показатели. В
этом случае в языке используется так называемая классифицирующая стратегия лока-
лизации (на важность которой было впервые обращено внимание в работах Л. Талми:
см. Talmy 1975, 1985, 2000). В русском языке элементы классифицирующей стратегии
можно усмотреть, например, в правилах употребления пространственных предлогов в и
на по отношению к некоторым типам ориентиров, ср. известные противопоставления
вида в поле / на лугу, в переулке / на улице, в Крыму / на Кавказе и т.п. (подробный пе-
речень разных случаев можно найти, например, в исследовании Всеволодова & Влади-
мирский 1982). По-видимому, можно считать, что предлог в выбирает в качестве ори-
немногих исключений является агульский язык лезгинской группы, где показателем

этой локализации является суффикс -h, ср. Xula-h ‘перед домом’). Напротив, в качестве
показателя глагольной ориентации (со значением ‘вперед’ или ‘впереди’) он достаточ-
но распространен, ср. латинские prō- и ante-, немецкое vor-, русское про- в продвинуть-
ся и др.
134
ентира «объемные» участки пространства (к которым, в частности, относятся насе-
ленные пункты и страны), а предлог на – «плоские» участки поверхности (для которых
в языковом отношении существенны только два измерения); языковая граница между
этими двумя типами объектов при этом нетривиальна и отражает особенности русской
наивной картины мира (но выбор предлога всякий раз является тем не менее мотивиро-
ванным: ср. минимальные пары вида в краю ‘в стране’ ~ на краю ‘на участке поверхно-
сти’ или противопоставления вида в конце [коридора] ~ на конце [стола], семантика
которых подробно проанализирована в Рахилина 2000: 234-252). Во многих языках (в
частности, в абхазо-адыгских, в таких индейских языках Америки, как вакашские,
каддо, цимшианские, хока и др.) классифицирующая стратегия локализации использу-
ется гораздо более систематически. В нахско-дагестанских языках отражением класси-
фицирующей стратегии является распространенное противопоставление локализации
ИН так называемой локализации ИНТЕР: обе они обозначают нахождение во внутренней
топологической зоне ориентира, однако локализация ИН применяется к полым ориен-
тирам (в доме, в кастрюле), а локализация ИНТЕР – к сплошным ориентирам, представ-
ляющим собой однородное вещество или совокупность предметов (в воде, в песке, в
толпе).
Морфологически, падеж и локализация могут взаимодействовать по-

разному. С одной стороны, в падежную систему, как уже было сказано,
может быть дополнительно встроено сравнительно небольшое количество
локализаций и в этом случае они, как правило, выражаются кумулятивно с
показателями падежа. Так, осетинский язык различает всего четыре про-
странственных падежа: ин-эссив ‘внутри’, ин-элатив ‘изнутри’, апуд-эссив
‘около’ и апуд-латив ‘к’; очень похожий набор из пяти пространственных
падежей имеется в языке брахуи, с дополнительным ад-лативом (‘до ори-
ентира’). Несколько более систематическими являются противопоставле-
ния в венгерском и прибалтийско-финских языках, более или менее после-
довательно различающих локализации ИН и АД (которые дают серии из
трех так наз. «внутриместных» и «внешнеместных» падежей); часто до-
полнительно выражается и локализация АПУД, может иметься по крайней
мере один пролатив, и т.п. В этих языках падеж и локализация также вы-
ражаются кумулятивно (хотя во многих случаях еще видны следы старого
морфемного членения); исключением являются некоторые совсем недавно
сформировавшиеся на базе послелогов показатели, как это имеет место,
например, в вепсском языке (о вепсской системе см. подробнее Иткин
2002).
Другая модель организации именной словоформы представлена в
нахско-дагестанских языках, которые обладают наиболее развитой систе-
мой пространственных показателей (максимальное их число – более 40 –
засвидетельствовано в табасаранском языке лезгинской группы). Это раз-
нообразие достигается за счет последовательно агглютинативного строе-
ния именных словоформ и большого числа используемых в системе проти-
вопоставлений (4-7 граммем локализации и 3-6 граммем падежа). Во мно-
гих нахско-дагестанских языках наблюдается постепенная «синтаксиза-
135
ция» пространственных падежей: многие падежи начинают кодировать не
только локативные роли (например, глагол ‘бояться’ может управлять суб-
или апуд-элативом, глагол ‘сражаться’ – апуд-эссивом, и т.п.); с другой
стороны, многие пространственные отношения начинают выражаться со-
четанием падежа и послелога. Для систем дагестанских локализаций, как
уже отмечалось, характерно выражение некоторых вторичных противопо-
ставлений, в частности, классифицирующих (в паре локализаций ИН и ИН-
ТЕР), а также по наличию или отсутствию плотного контакта с ориентиром
(для обозначения «контактных» ситуаций в ряде языков используется осо-
бая локализация КОНТ, о которой см. подробнее Ганенков 2005). Со свой-
ствами дагестанского конт-эссива отчасти сходны свойства русского «вто-
рого предложного» падежа, также во многих употреблениях обозначающе-
го плотную, фиксированную или жестко детерминированную локализацию
(ср. в щели, на цепи, в снегу и т.п.; подробнее см. Плунгян 2002b).
2.5. Падеж и число

Взаимодействие падежа и числа определяется не только тем, что
именно с граммемами числа падежные граммемы чаще всего выражаются
кумулятивно: встречается также кумулятивное выражение граммем падежа
и детерминации (например, в румынском, мордовском или юкагирском
языке) или падежа и согласовательного класса (например, в кетском и мно-
гих дагестанских языках, где выбор тех или иных алломорфов падежного
показателя зависит непосредственно от класса именной лексемы, а не от
десемантизированного «типа склонения», как в индоевропейских языках).
О кумулятивном выражении падежа и одушевленности (для прямого до-
полнения) можно говорить и применительно к славянским языкам.
Существеннее, что категория числа может вступать с категорией па-
дежа и в более сложные иерархические отношения: так, максимальное
число падежных граммем обычно различается в формах единственного
числа (а падежная парадигма во множественном числе оказывается с фор-
мальной точки зрения более редуцированной). С другой стороны, падеж
может в более редких случаях иерархически доминировать по отношению
к числу: например, числовые противопоставления оказываются возмож-
ными только в номинативе (как в чукотском языке); более обычна, впро-
чем, такая ситуация, когда числовое противопоставление невозможно
только в каком-то одном или нескольких падежах. Часто (хотя и не всегда)
это связано с семантикой соответствующей роли. Неразличение числа в
ряде падежных форм типично для прибалтийско-финских языков: оно ха-
рактерно для финского комитатива, для таких падежей как дистрибутив
(‘каждому по X-у/X-ам’) и нек. др. В русском языке аналогичные свойства
демонстрирует так наз. счетная форма, выступающая в конструкциях с
136
числительными два, три, четыре, полтора, оба71, а также трансформатив
– если считать, что такой падеж, отличный от номинатива и аккузатива,
выделяется в конструкциях вида пойти в солдаты (см. также Гл. 4, § 1).
Особого рассмотрения в этом контексте заслуживает проблема пар-
титива. Падеж с таким названием выделяется в большинстве прибалтий-
ско-финских языков (сходный падеж существует и в баскском). По своей
семантике партитивные формы, однако, в своих базовых употреблениях не
имеют отношения к выражению той или иной семантической роли, по-
скольку они выражают неопределенное количество данного вещества или
данных объектов. Ср. вепсск. pane sola-d kašha ‘положи соли [ПАРТ] в кашу
[ИЛЛАТ]’, rahvas-t tuli ‘люди пришли’, букв. ‘народу [ПАРТ] пришло [ЕД]’ –
наряду с akad tuliba ‘женщины [НОМ.МН] пришли [МН]’. Чисто падежная
функция может быть свойственна только периферийным употреблениям
партитива, в разных языках имеющих разный объем (впрочем, диахрони-
чески как раз именно эти употребления могут быть для партитива первич-
ными): например, в вепсском языке партитив выражает также роль основа-
ния для сравнения (kovemb kive-d ‘тверже камня’) или синтаксическую за-
висимость существительного от числительных и некоторых прилогов (ср.
ende voina-d ‘до войны’); подробнее см. Зайцева 1981. Но в целом по своей
семантике партитив оказывается не падежной, а скорее количественной
граммемой, выражающей противопоставления по числу и/или определен-
ности (то, что иногда обобщенно называют квантификацией).
Очень своеобразны некоторые дополнительные значения (также далекие от па-

дежной семантики), которые может выражать партитив в прибалтийско-финских язы-
ках. Так, глагол с партитивным дополнением в финском языке имеет значение неза-
вершенного действия, а с генитивным дополнением – завершенного; это типичное ас-
пектуальное противопоставление (см. подробнее, например, Томмола 1986; ср. также
Гл. 7, § 1). В финском и вепсском языке некоторые глаголы с партитивным объектом
получают значение временного обладания (например, ‘дать на короткий срок, одол-
жить’), а глаголы с генитивным объектом – значение неограниченного во времени об-
ладания (например, ‘дать насовсем; отдать’) 72. Кроме того, партитив часто употребля-
ется с отрицательной формой глагола (в баскском также и с вопросительной). Во всех
таких употреблениях с помощью падежной граммемы существительного выражаются
элементы даже не именной, а глагольной семантики.
71
Русская счетная форма является, кроме того, и слабо дифференцированным
падежом, ср. три шага [особый показатель], три круга [ГЕН.ЕД], три выходных
[ГЕН.МН]; подробнее о статусе этой формы в русской грамматической системе см. За-
лизняк 1967: 46-48, Мельчук 1985; в диахроническом аспекте ср. также Жолобов 2003.
72
В польском, литовском и в северных русских говорах такое же значение вре-
менного обладания, под прибалтийско-финским влиянием, может возникать у кон-
струкций типа дай мне ножа с прямым дополнением в генитиве (вместо аккузатива);
см. подробнее Koptjevskaja-Tamm & Wälchli 2001.
137
Само по себе партитивное значение не столь уж специфично; оно за-
свидетельствовано и в других языках, где оно может передаваться совсем
иными морфологическими средствами (так например, партитивность мо-
жет выражаться предлогом min ‘от’ в арабском языке, так наз. партитив-
ным артиклем во французском языке, и т.п.), не говоря уже о лексических
единицах-квантификаторах типа ‘несколько’, ‘немного’ и т.п. Специфич-
ным для прибалтийско-финских языков является лишь совмещение парти-
тивного значения с выражением чисто падежных значений, равно как и
импликативная зависимость между партитивностью и падежом: выраже-
ние партитивности возможно только в позиции подлежащего или прямого
дополнения (соответственно, с помощью выбора между номинативом и
партитивом или генитивом и партитивом). Противопоставление по парти-
тивности в финском языке нельзя выразить, например, для инструмента
или места – подобно тому, как в чукотском языке противопоставление по
числу нельзя выразить для непрямого или косвенного дополнения.
В русском (особенно в северных русских говорах), а также в ряде других сла-

вянских и балтийских языков – как полагают, под прибалтийско-финским влиянием
(ср. подробнее Koptjevskaja-Tamm & Wälchli 2001: 646-660) – также развились морфо-
логические средства выражения партитивности. В функциях, отчасти очень похожих на
прибалтийско-финский партитив, в русском языке может выступать генитив, противо-
поставляясь аккузативу или – реже – номинативу (ср. принеси <этот> хлеб ~ принеси
<какого-нибудь> хлеба, вчера получил [СВ] письмо ~ не получал [НСВ] <никакого>
письма, <наши> гости не пришли ~ <никаких> гостей не приходило, и т.п.; сходное
употребление генитива свойственно, в частности, польскому и литовскому (см. также
сноску 72). Более того, для выражения партитивности в русском языке существует даже
особый падеж, правда, неполный. Это так называемый «второй родительный» (или пар-
титив), особый показатель которого имеет лишь небольшая часть лексем мужского ро-
да типа сахар (добавь сахар-у) или полк (нашего полк-у прибыло); у остальных лексем
формы партитива омонимичны формам генитива и, кроме того, даже морфологически
самостоятельный показатель партитива обычно может быть заменен на показатель ге-
нитива73. Русский партитив, выражающий значение ‘неопределенное небольшое коли-
чество’, в силу своей семантики тяготеет к диминутивным формам существительных:
только у диминутивов типа чайку или сахарку партитив может быть обязательным
(форма *чайка недопустима) или предпочтительным (ср. нормальное огоньку при от-
сутствии партитива *огню у недиминутивного коррелята); ср. также две уникальные
диминутивные лексемы дровец и щец с дефектной парадигмой, состоящей из одной-
единственной словоформы, которая как раз является партитивом множ. числа.
73
Иногда утверждается, что русский партитив является не неполным, а морфо-
логически несамостоятельным падежом, так как его «собственный» показатель -у сов-
падает с показателем дательного падежа (трактовка, предлагавшаяся еще
Н. Н. Дурново). Это утверждение не вполне верно: свойства показателей партитива и
датива не тождественны (несмотря на совпадение их фонетического облика), поскольку
при согласовании с формами партитива зависимое прилагательное всегда принимает
показатель генитива, а не датива (выпьем твоего коньяку, а не *твоему коньяку; см.
Булыгина 1977: 191-192).
138
Из приведенных примеров видно, что большинство дополнительных
семантических противопоставлений возможны у имени в позиции прямого
дополнения. Это, действительно, функционально максимально нагружен-
ная позиция в падежных системах. Показатель прямого дополнения очень
часто имеет несколько алломорфов, выбор которых осуществляется в зави-
симости от значения граммем какой-то другой категории (либо показатели
прямого дополнения выражают эти значения кумулятивно с падежными).
Правила такого типа называются дифференциальное маркирование объек-
та (термин предложен немецким типологом Георгом Боссонгом, ср. Bos-
song 1985, 1998). Частным случаем дифференциального маркирования
объекта является морфологическое оформление падежной роли только для
объектов какого-то одного типа (личных, одушевленных, определенных,
референтных, и т.п.); в остальных случаях выражение падежных отноше-
ний блокируется. Импликативная реализация падежа в тюркских языках
(рассмотренная выше, в Гл. 1, 3.3) – также одно из проявлений этой зако-
номерности. Другим распространенным проявлением дифференциального
маркирования объекта является использование двух разных падежей для
кодирования прямых дополнений в зависимости от каких-то дополнитель-
ных семантических характеристик (чаще всего тех же одушевленности,
личности или референтности). Собственно, именно такое «расщепленное»
кодирование прямого дополнения представлено в славянских языках (с ге-
нитивом одушевленного дополнения); сходные стратегии наблюдаются в
армянском, осетинском и других иранских языках, а также в ряде роман-
ских (прежде всего, в испанском), где личные имена в позиции объекта мо-
гут оформляться предлогом a.
2.6. Типология падежных систем

В заключение этого раздела остановимся на том, какие возможны в
естественных языках типы падежных систем в целом и каковы диахрони-
ческие тенденции их развития.
С точки зрения морфологического выражения падежных граммем,
существенно различать агглютинативные падежные системы, в которых
выражение падежа формально отделено от выражения других категорий, и
кумулятивные системы, в которых выражение падежа происходит слитно с
выражением граммем другой (или других) категорий; мы видели, что чаще
всего это категория числа, но возможны и другие (партитивность, детер-
минация, согласовательный класс).
С точки зрения общего числа падежей, целесообразно выделять «ре-
дуцированные» и «гипертрофированные» падежные системы. «Гипертро-
фированные» системы (наиболее чистым воплощением которых являются
системы дагестанского типа) обладают повышенным количеством про-
странственных падежей – правда, скорее за счет того, что выражение па-
139
дежных граммем происходит совместно с выражением граммем локализа-
ции. С другой стороны, редуцированные двух- или трехпадежные системы
различают только самые обобщенные классы синтаксических ролей имени:
в таких системах либо номинатив resp. абсолютив противопоставляется
обликвусу (как в старофранцузском или в бурушаски, где обликвус выра-
жает и «эргативную» роль AII), либо «прямой» падеж, выражающий как
подлежащее, так и прямое дополнение, противопоставляется «непрямому»
(как в румынском и отчасти в берберских языках). Расширенным вариан-
том системы старофранцузского типа является арабская (где генитив до-
полнительно маркирует приименные зависимые); своеобразный вариант
двухпадежной системы имеется в ирландском языке, где «общий» падеж
противопоставлен только приименному генитиву (так что, вообще говоря,
не вполне ясно, можно ли считать, что в ирландском языке существует па-
дежная система: никакие роли глагольных аргументов в нем морфологиче-
ски не различаются). Полное неразличение главных синтаксических ролей
– при наличии показателей периферийных падежей – характерно для реду-
цированных систем «амазонского» типа, встречающихся и в других языках
с полиперсональной глагольной словоформой. Близки к редуцированным и
системы, представленные в немецком или новогреческом языке: макси-
мальное число падежей в них достигает четырех (НОМ, АКК, ДАТ и ГЕН в
немецком; НОМ, АКК, ГЕН и неполный ВОК в новогреческом), но в большин-
стве типов склонения различается только две-три формы (обычно, «пря-
мая» и «косвенная»). В обоих языках падеж переходит в разряд «скрытых»
категорий, выражаясь (кумулятивно с родом) в основном в составе согла-
суемых с существительным словоформ прилагательных и особенно арти-
клей (следует, тем не менее, отметить поразительную устойчивость грам-
матической системы греческого языка, сохраняющего падежные противо-
поставления на протяжении более чем трех тысяч лет!).
Посередине между этими двумя крайними типами располагается
большинство известных падежных систем с их средним набором из шести-
десяти падежей; таковы, помимо многих уже рассмотренных выше, также
падежные системы почти всех алтайских языков.
С точки зрения типа выражаемых падежных значений, падежные си-
стемы можно с некоторой долей условности разделить на преимуществен-
но «синтаксические» и преимущественно «семантические». Падежные си-
стемы синтаксического типа в большей степени ориентированы на выра-
жение обобщенных синтаксических ролей (типа «подлежащее», «косвен-
ное дополнение» и т.п.), а из семантических ролей – на выражение ролей
центральных аргументов глагола. Естественно, все редуцированные па-
дежные системы (кроме «амазонских») относятся к числу синтаксических;
из падежных систем со средним числом падежей индоевропейские (и дра-
видийские) падежные системы в целом являются более синтаксическими,
чем, например, алтайские (где обычно различается несколько простран-
140
ственных падежей, могут отсутствовать самостоятельные датив и инстру-
менталь, и т.п.).
Своеобразным водоразделом между синтаксически и семантически
ориентированными падежными системами является, вероятнее всего, даже
не вид правил, определяющих падежное маркирование аргументов глагола,
а вид правил, определяющих падежное маркирование имен при прилогах.
Так, в «синтаксичных» падежных системах прилоги требуют от зависимо-
го имени формы какого-либо косвенного падежа (чаще всего генитива);
между тем, в «семантичных» падежных системах имя в приложных кон-
струкциях выступает в номинативе. Это означает, что чисто синтаксиче-
ская функция выражения зависимого статуса имени для падежных показа-
телей в данной системе не является главной; падежи специализируются
преимущественно на выражении семантической роли зависимого имени. В
неглагольных конструкциях необходимости в ролевой дифференциации,
как правило, нет, поэтому и падежи в высоко семантичной падежной си-
стеме оказываются в таких случаях не востребованы. Подобная ситуация
характерна, в частности, для падежных систем финно-угорских языков
волжской и пермской групп (коми, марийского и др.); она отражает мень-
шую степень грамматикализации падежных показателей.
В диахроническом отношении, падежная система имеет тенденцию
эволюционировать одновременно по всем трем указанным выше направ-
лениям: она становится более кумулятивной, более синтаксичной и более
редуцированной. Язык с редуцированной падежной системой может либо
полностью утратить падежные противопоставления (и тогда падежные от-
ношения начинают выражаться лексически – служебными словами типа
прилогов), либо вновь расширить падежную систему за счет грамматика-
лизации послелогов (как это произошло, например, в истории осетинского
языка); собственно, именно таким образом (т.е. путем грамматикализации
послелогов) падежная система может возникнуть, так сказать, и «на пу-
стом месте».
Тот факт, что в истории падежных систем происходит постоянный
переход от более семантических употреблений падежей к более синтакси-
ческим (с сохранением или утратой первоначальных семантических упо-
треблений) послужил основой для известной «локалистской гипотезы» (см.
прежде всего J. Anderson 1971, 1977 и 2009; ср. также Cienki 1995), соглас-
но которой все падежные показатели восходят к показателям простран-
ственных падежей (в более радикальном варианте этой гипотезы, к про-
странственным показателям восходят вообще все грамматические показа-
тели имен и глаголов). Хотя вряд ли эта гипотеза верна в своей сильной
форме, существует много частных наблюдений, подтверждающих такой
путь грамматической эволюции: так, показатели датива и аккузатива
обычно восходят к показателям директивов, показатели генитива – к пока-
зателям аблативов, показатели инструменталя – к показателям локативов, и
141
т.п.; во многих языках эти функции совмещаются у указанных падежей и
синхронно. Кроме того, в точности такая же полисемия характерна и для
пространственных прилогов (ср., например, значения английского to, with
или at).
2.7. Согласуемый падеж

В некоторых случаях показатели, также называемые падежными (и
даже совпадающие по форме с «настоящими» показателями падежа) ис-
пользуются не в той синтаксической функции, которая была определена
нами как основная функция падежа. Речь идет о падежных показателях,
участвующих в выражении внутреннего согласования.
Первый, достаточно распространенный случай, касается согласова-
ния прилагательных с существительными по падежу. Очевидно, что «па-
дежный» показатель прилагательного (например, суффикс -ой в русск. бел-
ой стене) не имеет непосредственного отношения к выражению синтакси-
ческой роли зависимого элемента: прилагательное лишь входит в ту син-
таксическую группу, вершиной которой является существительное; само
по себе прилагательное не является (и не может являться) аргументом того
глагола, который определяет выбор субстантивного падежа. Падеж прила-
гательного является всего лишь знаком его синтаксического подчинения
существительному; это механическая имитация субстантивной граммемы.
Напомним, что падеж прилагательного является, вообще говоря, лишь од-
ной из многих возможных согласовательных категорий прилагательного
(которые мы специально не рассматриваем): это все те категории, по кото-
рым может происходить внутреннее согласование с существительным (т.е.
число, детерминация и др.; подробнее см. выше в начале § 1).
Показатели согласовательных падежей у прилагательных часто обра-
зуют более редуцированную систему, чем показатели субстантивных па-
дежей (ср. Мельчук 1998: 352); так, в русском языке (где прилагательные и
в других отношениях достаточно сильно противопоставлены существи-
тельным) набор согласователей прилагательных значительно меньше, чем
набор падежно-числовых показателей существительных (прилагательные
ед. числа женского рода различают только три окончания: НОМ -ая, АКК -
ую и всех остальных падежей -ой; во множ. числе прилагательные, в отли-
чие от существительных, не различают ГЕН и ЛОК); похожая картина в
немецком и во многих других языках.
Второй случай, гораздо более редкий, касается согласования двух
существительных друг с другом: синтаксически подчиненное существи-
тельное согласуется с подчиняющим. Наиболее известный пример – из
древнегрузинского языка.
(5) древнегрузинский язык, согласуемый падеж:

a. saxel-i mam-isa ‘имя отца’
142
имя-НОМ отец-ГЕН
b. saxel-man mam-isa-man ‘имя отца’ (в качестве AII)
имя-ЭРГ отец-ГЕН-ЭРГ
c. saxel-ita mam-isa-jta ‘именем отца’
имя-ИНСТР отец-ГЕН-ИНСТР
Зависимое существительное (в данном случае, ‘отец’), помимо «за-

конного» показателя генитива (как раз и выражающего его зависимый ста-
тус) также принимает падежные показатели вершинного имени в порядке
согласования с ним по падежу (во всех падежах, кроме номинатива). Ины-
ми словами, зависимое слово ведет себя так, как если бы оно было одно-
временно существительным и прилагательным, т.е. использует обе до-
ступные техники выражения синтаксической зависимости: «ролевую» и
«дублирующую». Вообще говоря, близость существительного в генитиве к
прилагательному не случайна: ср. русские притяжательные прилагатель-
ные типа Пет-ин, по своим свойствам очень напоминающие падежные
формы древнегрузинских существительных. Если бы -ин- можно было бы
считать падежным суффиксом генитива, то сходство было бы полным, од-
нако в этом отношении между грузинским и русским материалом совпаде-
ния все же нет.
Подобное двойное использование падежа, т.е. согласование по паде-
жу существительного, уже оформленного обычным падежом, спорадиче-
ски встречается в разных точках лингвистической карты мира; оно засви-
детельствовано в баскском языке, во многих австралийских языках, в ряде
языков древней Передней Азии, и др. Чаще всего (но не обязательно) со-
гласуемый падеж присоединяется именно к показателю генитива; тем не
менее, если зависимость одного имени от другого может быть выражена не
генитивом, а другим падежом (ср. сочетания типа дорога в горы, где зави-
симое имя может стоять в директиве), то показатель согласуемого падежа
тоже будет к нему присоединяться.
§ 3. Изафет и другие типы «вершинного маркирования»

Падежу как морфологическому средству для выражения зависимого
синтаксического статуса имени (вместе с его семантической ролью) проти-
вопоставляется другая группа категорий, также маркирующая синтаксиче-
скую зависимость, но не в составе подчиненного имени, а, напротив, в со-
ставе главного.
Речь в данном случае идет не о глагольно-именной («предикатно-
аргументной») синтагме, которая является основной сферой падежного
маркирования, а об именной синтагме вида N1 N2, где имя N2 (су-
ществительное или прилагательное) синтаксически зависит от существи-
тельного N1 (ср. простейшие примеры типа дом отца, большой дом и т.п.).
В русском и многих других подобных ему в этом отношении языках факт
синтаксической зависимости морфологически всегда выражается в составе
143
N2: либо с помощью показателя особого «приименного» падежа – генити-
ва, либо (в случае прилагательного) с помощью согласования прилагатель-
ного с вершинным существительным по каким-либо из его грамматиче-
ских категорий. Само вершинное имя, однако, не содержит никаких внеш-
них признаков того, что у него имеются синтаксически зависимые элемен-
ты.
Стратегии морфологического маркирования зависимого элемента
противостоит другая стратегия, при которой область применения морфо-
логической техники перемещается на вершинное имя: у имени N1 появля-
ется морфологический показатель, свидетельствующий о наличии при нем
некоторого зависимого элемента, тогда как в составе N2 никаких морфоло-
гических показателей, напротив, не появляется. Такой показатель называ-
ется изафетным (или изафетом).
Термин изафет (восходящий к арабскому ‘добавление, присоедине-

ние’) заимствован из персидского языка и первоначально использовался преимуще-
ственно в иранистике и тюркологии для описания соответствующих явлений именного
синтаксиса этих языков (см., например, одно из немногих специальных исследований
Майзель 1957); традиционный термин семитологии – статус, или состояние (см. ни-
же).
Противопоставление двух указанных типов кодирования синтаксических отно-
шений («head-marking» vs. «dependent-marking») было впервые введено в статье Nichols
1986; это противопоставление имеет значение далеко не только в рамках описания
именной морфологии и используется для решения многих задач современной синтак-
сической типологии.
Изафетные показатели (разного типа) характерны для иранских,

тюркских, финно-угорских и семитских языков (в каждой группе языков
их употребление имеет свои особенности, которые мы кратко рассмотрим
ниже). Заметим, что если в иранских языках изафетный показатель обычно
употребляется вместо падежного маркирования зависимого имени, то в
тюркских, финно-угорских и семитских языках вершинное и зависимое
(т.е. падежное) маркирование не исключают друг друга; в семитских язы-
ках, более того, существует и согласование прилагательного с вершинным
именем.
Наиболее широкую сферу применения имеет изафетный показатель
в иранских языках, где он оформляет вершинное имя в составе именной
синтагмы любого типа, ср. примеры из современного персидского языка:
(1) a. sänduq-e doxtär ‘сундук девушки’

сундук-ИЗФ девушка
b. sänduq-e män ‘мой сундук’
сундук-ИЗФ я
c. sänduq-e qäšäng ‘красивый сундук’
сундук-ИЗФ красивый
d. sänduq-e qäšäng-e doxtär ‘красивый сундук девушки’
144
e. sänduq-e doxtär-e qäšäng ‘сундук красивой девушки’
Как можно видеть, персидский изафет оформляет вершинное имя

при наличии зависимого элемента почти любого типа – существительного,
прилагательного и даже личного местоимения (как в (1b); единственным
исключением являются указательные местоимения, ср. in sänduq ‘этот сун-
дук’. Пример (1d) свидетельствуют о том, что персидский изафет проявля-
ет свойства групповой флексии (ср. Плунгян 1994 и 2000: 33-34), оформляя
вершинную именную группу [красивый сундук] в целом и присоединяясь к
самому правому из ее элементов – при этом «внутренний» показатель иза-
фета, указывающий на наличие синтаксического зависимого у вершинного
имени сундук, тоже присутствует. Этимологически иранский изафет связан
с относительным местоимением ‘который’.
В других языках область применения изафетного показателя более
узкая: он возможен только при существительном, синтаксически подчиня-
ющем другое существительное. Подчиненное существительное при этом
само должно (как в семитских языках) или может (как в тюркских языках)
иметь форму генитива: отсутствие генитивного показателя в тюркских
языках свидетельствует, как и в других случаях (см. Гл. 1, 3.3), о нерефе-
рентной интерпретации имени, ср. (2).
(2) турецкий язык (Мельчук 1998: 311):

a. deniz su-yu ‘морская вода’
море вода-ИЗФ
b. deniz-in su-yu ‘вода <этого> моря’
море-ГЕН вода-ИЗФ
Сочетание (2a) означает ‘вода моря «вообще», любого моря/морей’;

в сочетании (2b) имеется в виду некоторое конкретное (= «референтное»)
море.
Дополнительной особенностью изафета в тюркских языках является
то, что показатель изафета одновременно является и показателем принад-
лежности 3-му лицу; иначе говоря, форма suyu имеет также значение ‘его
вода’ (это значение реализуется в таких контекстах, где suyu само уже не
является вершинным именем и, таким образом, «изафетная» интерпрета-
ция исключена). Та же особенность имеется и у венгерских притяжатель-
ных форм, ср. венг. притяжательную форму слова ház ‘дом’: ház-a ‘его
дом’, но barát-om ház-a ‘дом моего друга’ (букв. ‘друг-мой дом-его’); в по-
следнем случае суффикс -a выполняет уже изафетную функцию. Вообще,
использование посессивных показателей в изафетных или изафетоподоб-
ных конструкциях характерно для многих языков различных ареалов; ин-
тересно, что подобная техника встречается не только в уральских или ал-
тайских языках, но и, например, в целом ряде немецких диалектов, где
вершинное имя в посессивной конструкции присоединяет притяжательное
145
местоимение, а зависимое имя вместо генитива принимает форму датель-
ного падежа: ср. швейцарско-нем. em Hairi [ДАТ] sis Welo ‘велосипед Ген-
риха’, букв. ‘Генриху его велосипед’. Еще более близкий к классическому
изафету вид эти конструкции имеют в языке африкаанс, ср. die vader se hu-
is ‘дом отца’, букв. ‘отец его дом’.
В семитских языках граммема, указывающая на то, что существи-
тельное синтаксически подчиняет другое существительное, называется со-
пряженным состоянием (= лат. status constructus)74. В иврите сопряженное
состояние противопоставляется «свободному», или «абсолютному» состо-
янию (= status absolutus); морфологически это различие выражается раз-
ными огласовками корня (см. Плунгян 2000: 91-95), а также кумулятивно с
показателями числа вершинного имени, ср. др.-еврейск. šəlā īm ‘щиты’
[МН.АБС] ~ -ē haggibbōrīm ‘щиты [МН.СОПР] воинов’. В классическом
арабском языке система несколько иная: вершинное существительное
морфологически различает три формы – определенную (показателем кото-
рой является препозитивный определенный артикль [a]l-), неопределенную
(показателем которой у большинства словоформ является конечный -n) и
«сопряженную» (показателем которой является отсутствие как показателя
определенности, так и неопределенности); ср. пример (3).
(3) классический арабский язык
a. ra’aytu l-bayt-a ‘я видел <тот> дом’

видеть:ПФ:1ЕД ОПР-дом-АКК
b. ra’aytu bayt-a-n ‘я видел <некий> дом’
дом-АКК-НЕОПР
c. ra’aytu bayt-a l-malik-i ‘я видел дом царя’
дом-АКК ОПР-царь-ГЕН
Таким образом, в арабском детерминация имени и статус оказыва-

ются взаимоисключающими граммемами одной категории (или же можно
считать, что граммема сопряженного состояния блокирует выражение де-
терминации, так что мы имеем здесь случай импликативной реализации,
ср. Гл. 1, 3.3).
По сравнению с падежом изафет является категорией гораздо более
бедной в отношении семантической нагрузки: употребление изафетного
показателя чувствительно только к синтаксической позиции имени. В этом
смысле изафет можно сблизить только с показателями падежей в редуци-
рованных падежных системах. Подобно показателям падежа, изафетные
показатели также иногда выражаются кумулятивно с другими категориями
74
Как можно видеть, термин состояние используется по-разному в разных
лингвистических традициях: если применительно к семитским языкам он обозначает
один из типов вершинного маркирования, то в берберских языках он употребляется для
описания зависимого маркирования (см. выше, 2.1).
146
имени: в иврите и в курдском имеется кумулятивное выражение изафета и
числа, в курдском также изафета и рода вершинного имени.

Согласование (по грамматической категории G), мишень и контролер
согласования, сопряженные граммемы, согласователь; конгруэнтность.
Внутреннее и внешнее согласование, согласовательный класс, согла-
совательная модель; морфологически несамостоятельные согласователь-
ные классы; «открытые», «скрытые» и «морфологически детерминирован-
ные» классные системы.
Семантическая доминанта согласовательной системы; родовые,
классные и смешанные системы; признаки личности, одушевленности, фи-
зического типа объекта; «молодые», «старые» и «обновленные» классные
системы.
Конверсия согласовательного класса; субстантивация по ключевому
слову.
Согласовательные классы и классификаторы.
Управление; падеж как маркирование синтаксически зависимого

имени. Семантические и синтаксические роли; предикат и аргументы. Ин-
вентарь основных синтаксических (подлежащее, прямое, непрямое и кос-
венное дополнение) и семантических ролей (агенс, пациенс, экспериенцер,
стимул, адресат, инструмент, источник и т.п.); падеж как маркирование
роли именного аргумента при предикате.
Инвентарь падежей. «Главные синтаксические падежи» (номинатив,
абсолютив, эргатив, аккузатив, аффектив; генитив); «периферийные син-
таксические падежи» (датив, инструменталь, комитатив, предикатив, эква-
тив...); пространственные падежи (локатив, директив, аблатив). «Синкре-
тические» падежи (ректус, обликвус); номинатив и абсолютив как синкре-
тические падежи.
Морфологически несамостоятельные падежи, процедура Колмогоро-
ва-Успенского и расчлененные правила управления. Слабо дифференциро-
ванные и неполные падежи. Иерархические отношения между падежом и
локализацией, падежом, числом и согласовательным классом. Партитив.
«Дифференциальное маркирование» объекта.
Падежные системы. Кумулятивные и агглютинативные системы;
«редуцированные» и «гипертрофированные» системы; «синтаксические» и
«семантические» системы. Диахронические тенденции развития падежных
систем: кумуляция, редукция и синтаксизация; «локалистская гипотеза».
147
Согласуемый падеж при прилагательных и существительных
(«двойное падежное оформление»).
Изафет как маркирование роли синтаксической вершины у суще-
ствительного. Различные типы изафетных конструкций: «иранская», «ура-
ло-алтайская» (с использованием показателей посессивности), «семитская»
(с использованием показателей детерминации в составе категории статуса).
К теории согласования, помимо общих работ по теории синтаксиса,
см. Зализняк 1967, Кибрик 1977a, Barlow & Ferguson (eds.) 1988, Мельчук
1993, Corbett 2006; о понятиях согласования и управления в современных
синтаксических теориях см. также Тестелец 2001: 360-410.
Основными источниками по типологии согласовательных систем,
помимо классической работы Ельмслев 1956, являются Seiler et al. 1982,
Corbett 1990 (см. также краткую публикацию на русском языке Корбет
1992 и недавнюю обзорную статью Corbett 2007) и Senft (ed.) 2000; можно
указать также исследования Dixon 1968, Ревзина 1973, Serzisko 1982, Ai-
khenvald 2004a, где дается обзор широкого круга феноменов. В тех же ра-
ботах (особенно в Serzisko 1982; см. также Allan 1977) затрагивается и
проблема классификаторов, наиболее обстоятельно рассматриваемая в Ai-
khenvald 2000. Специально о семантической доминанте классных систем
(эта проблематика часто обсуждается в западной литературе как «теория
приписывания рода», англ. gender assignment) и проблемах естественной
категоризации см. также Lakoff 1987, сборники Craig (ed.) 1986, Unterbeck
& Rissanen (eds.) 1999, статьи Журинский 1987, Köpcke & Zubin 1995, Cor-
bett & Fraser 2000, Nesset 2006 и др. Из типологических исследований, спе-
циально посвященных категории одушевленности, можно отметить Dahl &
Fraurud 1996 и Dahl 1999.
Обзорные работы по отдельным группам языков включают, в част-
ности, исследования Heine 1982, Охотина 1985, Охотина (ред.) 1987, Вино-
градов (ред.) 1997, Creissels 2001b (языки Африки), Хайдаков 1980 и Алек-
сеев 2003 (нахско-дагестанские языки), Sands 1995 (языки Австралии). Со-
гласовательные классы в диахроническом аспекте рассматриваются в из-
вестной статье Greenberg 1978; см. также Claudi 1985.
О понятии падежа в целом с точки зрения морфологической теории

см. прежде всего Зализняк 1973, Mel’čuk 1986, Мельчук 1998, Blake 1994,
Spencer 2009. Подробная история падежных концепций от античности до
теории «глубинных падежей» Филлмора изложена в исследовании Serbat
1981; другим полезным обзором теорий падежа является сборник Dirven &
Radden (eds.) 1987. Более детальное обсуждение современных концепций
падежа (преимущественно на славянском материале) и анализ категории
падежа в рамках когнитивной семантики содержится в работе Janda 1993.
148
Фундаментальным современным справочником по всей падежной пробле-
матике является издание Malchukov & Spencer (eds.) 2009; исторический
обзор падежных теорий представлен в нем статьями Blake 2009 и Butt
2009.
Мы намеренно не касаемся многочисленных исследований, посвя-
щенных чисто синтаксическим аспектам падежа; тем не менее, полезный
материал, относящийся к способам выражения падежных значений в язы-
ках мира, можно найти в монографии Lazard 1994, дающей очень ясное и
сжатое изложение всего комплекса проблем, связанных с предикатно-
аргументными отношениями; ср. также сборники Aikhenvald, Dixon & On-
ishi (eds.) 2001, Kulikov, Malchukov & de Swart (eds.) 2006 и др. Исследова-
ния по формальному синтаксису, ставшие особенно интенсивными с нача-
ла 1980-х гг. (после появления так наз. «падежной теории» и «тета-теории»
в рамках очередных новых версий генеративной модели языка), для реше-
ния задач грамматической типологии и понимания природы падежной се-
мантики представляют существенно меньший интерес.
Из многочисленных работ по теории эргативности для падежной
проблематики наиболее существенны исследования Климов 1973, Comrie
1978, Plank (ed.) 1979, Кибрик 1980b и 2003, Dixon 1994b, Lazard 1994, Pri-
mus 1999, Johns et al. (eds.) 2006. Проблематике «дифференциального мар-
кирования объекта», помимо известного обобщающего исследования Bos-
song 1985, посвящены также работы Lazard 1982 (с детальным анализом
персидского материала) и Lazard 1994, Plank (ed.) 1984, Comrie 1989, Jones
1995 (с интересным анализом малоизвестного сардского материала), Bos-
song 1998, Aissen 2003 (с преимущественно формальным анализом), Mal-
chukov & de Swart 2009 и др.
Типология падежных значений рассматривается в классических ис-
следованиях Hjelmslev 1937 и Курилович 1949 (где, в частности, вводится
противопоставление «семантических» и «синтаксических» падежей). Со-
временные исследования, помимо краткого обзора в Blake 1994, включают
также обзор Kulikov 2006, уже многократно упоминавшийся сборник Mal-
chukov & Spencer (eds.) 2009 и несколько томов серии «Case and grammati-
cal relations across languages» издательства John Benjamins, посвященных
типологии отдельных падежей: Van Belle & Van Langendonck (eds.) 1996,
Van Langendonck & Van Belle (eds.) 1998 и Davidse & Lamiroy (eds.) 2002; в
той же серии опубликована полезная библиография по падежной пробле-
матике Campe 1994. Из работ, специально посвященных пространствен-
ным падежным значениям, следует отметить прежде всего пионерское ис-
следование Кибрик 1970 (ср. недавнюю англоязычную адаптацию этих
идей в Comrie & Polinsky 1998 и Comrie 1999); см. также Haspelmath 1997b,
Плунгян (ред.) 2002, Невская 2005 и Creissels 2009, а также анализ катего-
рии локализации в Муравьёва 1994a и Ганенков 2005. Подробное обобща-
149
ющее исследование локативных падежей в славянских языках Топоров
1961 по-прежнему сохраняет свое значение.
Из обзорных работ, анализирующих особенности падежных систем
«экзотических» языков, можно указать Blake 1977 (языки Австралии),
Bennett 1974 и Sasse 1984 (языки Африки), Кибрик & Кодзасов 1990 и
Daniel & Ganenkov 2009 (дагестанские языки), Stilo 2009 (иранские языки);
ср. также другие статьи в заключительном разделе сборника Malchukov &
Spencer (eds.) 2009. В исследовании Алексеев 2003 приводятся диахрони-
ческие данные, касающиеся происхождения и эволюции падежных систем
нахско-дагестанских языков.
Явление «двойного падежного оформления» существительных не-
давно стало предметом пристального анализа в монографии Plank 1994, где
собран практически весь имеющийся материал такого рода.
Лингвисты уделяли довольно много внимания проблеме описания
падежных значений (в особенности, у полифункциональных падежных по-
казателей); эта проблематика не является центральной для данного разде-
ла, так как в большей степени связана с общими проблемами теории грам-
матических категорий и грамматической семантики, метаязыка для описа-
ния смысла и т.п. Эти проблемы рассматривались нами в Гл. 1 и Гл. 2 Ча-
сти I; тем не менее, поскольку часто именно падеж служил отправной точ-
кой для теоретических рассуждений на эти темы, укажем основные работы
по падежной семантике. Это в первую очередь знаменитая статья Якобсон
1936 – «манифест лингвистического структурализма» (которую сам
Р. О. Якобсон считал своей лучшей работой); к ней примыкает и статья
Якобсон 1958. Среди последующих работ, в той или иной степени явив-
шихся реакцией (главном образом, полемической) на идеи Р. О. Якобсона,
отметим Бенвенист 1961, Wierzbicka 1980, 1988: 391-461 и 2009, а также
уже упоминавшуюся книгу Janda 1993.
О явлении вершинного маркирования в целом см. классическую ста-
тью Nichols 1986. О показателях изафета в разных языках см. специальное
исследование Майзель 1957; об изафете в иранских языках см. также Рас-
торгуева 1975: 167-176.
В качестве краткого (но весьма информативного) обзора падежной
проблематики могут быть также рекомендованы статьи Т. В. Булыгиной и
С. А. Крылова «Падеж» и «Склонение» в ЛЭС.
150
Глава 4. Основные семантические граммемы имени
В данной главе речь пойдет о категориях преимущественно имен-
ных, выражающих количественные, референциальные и посессивные ха-
рактеристики объектов. Вместе с тем, количественные значения нередко
могут модифицировать и глагольные лексемы; эти случаи, имеющие свою
специфику, также будут рассмотрены.
§ 1. Субстантивное число и смежные значения
1.1. Общие сведения

Число является одной из самых распространенных (и, в некотором
смысле, одной из самых «именных») категорий имени существительного 75.
Базовые значения граммем числа задают количественную характеристику
объектов: ‘один объект’ («единственное число») vs. ‘более одного объекта’
(«множественное число») или ‘один объект’ vs. ‘два объекта’ («двойствен-
ное число») vs. ‘более двух объектов’. В последнем случае содержание
граммемы множественного числа, как можно видеть, несколько иное.
Языков с граммемой двойственного числа сравнительно немного:
оно известно в древних индоевропейских языках (в санскрите, древнегре-
ческом, древнерусском), но утрачено во всех современных индоевропей-
ских, кроме трех славянских: словенского и обоих лужицких. Двойствен-
ное число засвидетельствовано также в классическом арабском, в коряк-
ском (но утрачено в близкородственном чукотском), в самодийских и об-
ско-угорских языках, в саамском и в ряде других. Основная семантическая
сфера, «питающая» двойственное число – парные объекты (берега, роди-
тели, близнецы и т.п.), и прежде всего объекты, расположенные по обеим
сторонам оси симметрии, которая столь характерна для строения живых
существ (ср. глаза, уши, руки, бока, рукава, сапоги, лыжи и мн. др.). В
естественных языках (даже не обладающих двойственным числом) эта се-
мантическая группа часто имеет особые грамматические свойства 76.
В редких случаях категория числа состоит из четырех граммем: к граммеме

двойственного числа добавляется граммема «тройственного числа» (‘три объекта’), и
75
В данном случае, в одном ряду с существительными следует рассматривать и
личные местоимения, о специфике граммем числа у которых см. Гл. 6, 2.1.
76
Во многих языках парные объекты употребляются в форме единственного
числа: ср., например, венгерск. szem ’ [ЕД] ~ fél szem ‘(один) глаз’, букв.
‘полглаз’ (Гак & Кузнецов 1985), где язык как бы принимает за исходную единицу сче-
та именно парный объект. Об особом показателе парности в бретонском см. Гл. 1, 1.3.
151
еще более ощутимо меняется семантическое содержание граммемы множественного
числа ( ‘много – более трех – объектов’). Тройственное число встречается в основном
в новогвинейских языках. Иногда в языке имеется дополнительная граммема не трой-
ственного, а так называемого «паукального» (или «ограниченного») множественного
числа, т.е. противопоставляются значения ‘один объект’, ‘небольшое количество объ-
ектов’ (паукальность) и ‘большое количество объектов’ (множественность); это явле-
ние отмечалось в арабском языке, а также в ряде кушитских и новогвинейских языков
(см. Corbett 2000). По замечанию А.А. Зализняка (1967: 48), русская «счетная форма»
могла бы претендовать на то, чтобы считаться показателем паукальности (поскольку
она употребляется при числительных два, три и четыре), но правила употребления
этой формы все же слишком сильно ориентированы на синтаксис, а не на семантику
(так, форма вполне может соотноситься с двумя, тремя и четырьмя рядами; с дру-
гой стороны, в русском языке возможны и такие сочетания, как, например, сто трид-
цать четыре ряда
Еще более редкими являются случаи грамматикализации «числовой неопреде-
ленности», когда категория числа состоит из трех граммем (с тремя разными показате-
лями): ‘один объект’, ‘более одного объекта’ и ‘объект количественно не охарактеризо-
ван’; такая ситуация, по всей вероятности, имеет место в ряде кушитских языков (сахо,
кафар, оромо, байсо и др.; см., в частности, Corbett & Hayward 1987 и Hayward 1998).
Интересны также случаи, когда граммемы категории числа выражают дополни-
тельные семантические противопоставления, т.е. различаются более одного типа еди-
ничных или множественных объектов. Наиболее распространенным в языках мира яв-
ляется противопоставление «компактного» и «дистантного» множественного числа:
первое употребляется для обозначения объектов, сосредоточенных в одном месте и/или
функционирующих как единое целое (в прототипических случаях это, разумеется, одно
и то же, ср. паруса, полозья, пальцы [одного человека] и т.п.), тогда как второе – для
обозначения объектов, находящихся в разных местах и функционально не связанных.
Морфологическое выражение компактной и дистантной множественности встречается
в ряде дагестанских, юто-ацтекских и др. языков; ср. примеры из будухского языка
(Кибрик 1985: 133): t’il.iber ‘пальцы на одной руке’ ~ t’il.imber ‘пальцы на многих ру-
ках’, čärx.imer ‘колеса (у одной машины)’ ~ čärx.imber ‘колеса (вообще)’; ср. также
примеры в Мельчук 1998: 96-97 (где компактная и дистантная множественность назы-
вается соответственно точечной и дистрибутивной). Одной из наиболее сложных счи-
тается система числовых противопоставлений салишских языков (ср., например,
Kinkade 1995, Corbett 2000), где может грамматически различаться до четырех семан-
тических типов множественности: дистантная множественность (‘объекты в разных ме-
стах’), совместно функционирующее компактное множество («флотилия», «созвез-
дие»), собранная в одном месте случайная совокупность объектов («несколько кораб-
лей», «несколько звезд рядом»), и т.п.
Одна из основных проблем, связанных с семантикой категории чис-

ла, состоит в том, что понятие количества применимо не ко всем суще-
ствительным, а только к тем, которые обозначают конкретные объекты,
имеющие пространственные и/или временные границы (стакан, звезда,
день), или конкретные ситуации («акты»), имеющие начало и конец (ура-
ган, мысль, прыжок). Только такие объекты поддаются счету, поэтому они
обычно называются исчисляемыми, или дискретными (второй термин точ-
нее отражает их природу, поскольку множества, состоящие из таких объ-
ектов, сохраняют дискретную структуру). Недискретными являются назва-
152
ния веществ (древесина, пыль, снег), названия гомогенных совокупностей
объектов (молодежь, мебель, лапша) и названия свойств и состояний, не
имеющих четких временных границ (белизна, смелость, забвение). Харак-
терным является, например, противопоставление недискретного употреб-
ления существительного сон в значении ‘состояние сна’ (англ. sleep, нем.
Schlaf, франц. sommeil) и его же дискретного употребления в значении
‘сновидение’ (англ. dream, нем. Traum, франц. rêve; ср.: весь месяц сон [
сны!] больного протекал без нарушений vs. я хорошо помню два моих по-
следних сна); похожая полисемия имеется, например, у слова рыба (ср. лю-
битель рыб vs. любитель рыбы). Ср. также противопоставление названий
дискретных и недискретных множеств: пример множества дискретных
объектов – обычная форма множественного числа (стаканы); названием
же недискретной совокупности объектов является, например, посуда.
Можно (несколько упрощая ситуацию) сказать, что в первом случае целое
определяется как простая количественная сумма однородных частей, а во
втором случае целое обладает такими качествами, которыми каждый эле-
мент в отдельности не обладает (грубо говоря, три стакана – это еще не
«посуда», пять студентов – это еще не «студенчество», и т.п.).
Недискретные объекты не делятся на элементы – они могут быть
только расчленены на «порции», или «части»: если много стаканов – это
стаканы, то много глины – это все равно глина, а не *глины; с другой сто-
роны, любая часть глины является глиной, тогда как часть стакана уже не
является стаканом (сходным образом отличаются, как помнит читатель из
Гл. 2, 3.3, состояния и непредельные процессы от предельных процессов и
событий: если некто спал пять минут, то верно, что он спал в течение лю-
бого промежутка внутри этого интервала; но если некто заснул за пять ми-
нут, то неверно, что он заснул за меньшее время: всё предыдущее время он
только засыпал).
Параллелизм между дискретными объектами и (мгновенными) событиями, с од-

ной стороны, и между недискретными веществами / совокупностями и состояниями /
непредельными процессами, с другой стороны, имеет очень глубокие основания и про-
является во многих семантико-грамматических свойствах, общих для каждой из этих
пар. Мы неоднократно будем сталкиваться с этой общностью, особенно при анализе
аспектуальных значений; подробнее об этом см. Булыгина 1982, Talmy 1985 и 2000,
Krifka 1989, Mehlig 1996 и др.
Только дискретные объекты могут быть охарактеризованы в количе-

ственном отношении; между тем, обязательность числа как грамматиче-
ской категории ставит говорящего перед необходимостью тем или иным
способом распространить количественную характеристику, естественную
для дискретных объектов, также и на недискретные объекты, к которым
она в нормальном случае, как мы видели, неприменима.
153
Такая ситуация, напомним, вообще типична для семантических
грамматических категорий: базовые значения их граммем, отражая неко-
торые конкретные и вполне определенные свойства реального мира, ока-
зываются не в состоянии модифицировать все лексемы из соответствую-
щего грамматического класса (т.е. оказываются неприменимыми к какой-
то части имен или глаголов). Возникает конфликт между обязательностью
и специфическими свойствами данного значения.
Естественные языки по-разному преодолевают этот конфликт. Ста-
новясь обязательной, граммема изменяется: помимо базового, у нее появ-
ляются вторичные, производные значения; появляются также и синтакси-
ческие употребления, вообще слабо связанные с ее значениями (как базо-
вым, так и вторичными); для «старых» грамматических категорий высокий
удельный вес синтаксических употреблений особенно характерен. Все эти
процессы, безусловно, затрагивают и числовые граммемы в тех языках, где
имеется грамматическая категория числа.
С другой стороны, именно для семантических граммем характерна
неполная грамматикализация (в ее различных проявлениях), и числовые
значения никоим образом не являются исключениями. Широко распро-
странена импликативная реализация граммем числа (ср. Гл. 1, 3.3), а также
их контекстная вытеснимость (когда, например, употребление количе-
ственных числительных или таких слов, как много, мало, сколько и т.п.
блокирует употребление показателя множественности, ср. Гл. 1, 3.4). Со-
храняется и достаточно большая доля дефектных в числовом отношении
лексем (в основном, это те же названия недискретных объектов).
Количественные значения могут реализовываться и как словообразо-
вательные. Имеются два основных типа словообразовательных количе-
ственных показателей: один из них выражает операцию устранения дис-
кретности (такое значение называется собирательным, или коллектив-
ным), другой – операцию введения дискретности (такое значение называ-
ется единичным, или сингулятивным). Собирательный показатель превра-
щает множество дискретных объектов в некоторый качественно иной объ-
ект – недискретную однородную совокупность; напротив, сингулятивный
показатель выделяет из совокупности или вещества некоторый индивидуа-
лизированный «квант», обладающий собственными пространственно-
временными границами.
Примерами собирательных производных в русском языке могут
служить лексемы типа бабьё, старичьё, солдатня, молодежь, казачество;
тряпьё, старьё, зелень, облачность 77; примерами сингулятивных произ-
77
Следует обратить внимание на частую в русском языке связь между значени-
ями собирательности и отрицательной оценки объекта со стороны говорящего. Связь
эта семантически естественна: качественная ущербность объекта является важной
предпосылкой для его «деиндивидуализации»; совокупность плохого легко образует
особое качественное единство и не вызывает желания искать отличия между отдель-
154
водных – соломинка, пылинка, луковица, разг. макаронина, и др. Разумеет-
ся, оба этих значения могут выражаться и лексическими средствами, ср.
сочетания типа предмет мебели, представитель казачества, головка /
долька чеснока – и, с другой стороны, род человеческий ( ‘люди в целом’),
заячья порода ( ‘зайцы в целом’; ср.: уж я эту заячью породу знаю – меня
не проведешь), и т.п.
Многочисленные факты как будто бы свидетельствуют в пользу того, что диа-

хронически граммемы числа возникают из словообразовательных или лексических по-
казателей собирательности и сингулятивности, которые в ходе грамматикализации
расширяют свое значение до «обычной» количественной множественности. При всей
справедливости подобных утверждений, отметим, что граница между качественной и
количественной множественностью никогда не бывает слишком жесткой, и развитие
может идти в обоих направлениях. Так, в русском языке постоянно происходит про-
цесс, так сказать, «деграмматикализации» числа, при котором форма множественного
числа приобретает собирательное значение и начинает обозначать некоторый особый
объект: ср. образования типа капли ‘жидкое лекарство’, стихи ‘поэтический текст’,
рожки ‘изделие из теста’, и мн. др. Это – словообразовательное использование слово-
изменительной граммемы (в результате которого возникли практически все русские
pluralia tantum, причем во многих случаях словообразовательно исходный элемент
утрачен или слишком сильно изменил семантику, ср. капли и духи, оглобли и сани,
скачки и жмурки, и т.п.). Словообразовательное значение собирательности может пе-
редаваться и с помощью граммемы единственного числа (этот процесс особенно харак-
терен для названий растений и животных, для которых в Поливанова 1983 даже пред-
лагается специальный термин «сингулярно-ориентированные»): ср. птица ‘мясо пти-
цы’ (но баранина), репа ‘блюдо из репы’ или ‘совокупность плодов репы’ (но огурцы),
и т.п. Как показывают специальные исследования, на протяжении последних 200-300
лет процесс деграмматикализации числового противопоставления в русском литера-
турном языке усиливается; см. подробнее Ляшевская 2004.
Все сказанное наглядно демонстрирует, какая значительная разница

существует между преимущественно синтаксическими (как падеж или род)
и преимущественно семантическим граммемами – такими, как число или
аспект. Семантические граммемы действительно занимают промежуточ-
ную позицию между «чистым» словоизменением и «чистым» словообразо-
ванием, обладая свойствами показателей как первого, так и второго типа;
их связи с областью словообразовательных значений значительно более
интенсивные.
1.2. Вторичные значения граммем числа

Рассмотрим более подробно некоторые частотные значения, разви-
ваемые граммемами числа на основе базовых в ходе грамматикализации –
ными его элементами, которые все «одним миром мазаны» (ср. также наблюдения в
Пеньковский 1989). Во многих языках мира с морфологически выраженной собира-
тельностью (от романских и германских до банту) засвидетельствована подобная кор-
реляция.
155
иначе говоря, такие контексты, в которых единственное число не имеет
количественного значения единичности, а множественное число – количе-
ственного значения множественности.
Основным неколичественным значениям граммемы единственного
числа (помимо уже упоминавшейся собирательности) является так называ-
емое родовое значение: ‘класс объектов, называемых X’; ‘все X-ы’ (ср.:
Страус бегает быстрее лошади). В русском языке, в принципе, в таких
контекстах обычно возможна замена единственного числа на множествен-
ное, с тонкой и не всегда ясно ощущаемой семантической разницей; ср.
пословицу Что русским здорово, то немцу смерть, в которой оба под-
черкнутых существительных употреблены в родовом значении, но первое
из них имеет форму множественного, а второе – единственного числа.
Граммема множественного числа обладает более разнообразным
спектром вторичных значений. Основные из них (помимо очень частотно-
го собирательного множественного, рассмотренного выше):
a) родовое множественное, с тем же значением, что и родовое един-
ственное (ср. Страусы вымирают [ ‘все страусы’, ‘более одного страу-
са’!];
b) видовое множественное ‘разные виды Х-а’ или ‘разные манифе-
стации X-а’ (ср. вина, жиры или гадости, нежности и т.п.; этот тип про-
дуктивен при названиях веществ и свойств – часто это единственное до-
ступное им значение множественности);
c) эмфатическое множественное ‘большое количество X-а’ (ср. сне-
га, пески, воды, леса);
d) ассоциативное (используются также термины репрезентативное,
аппроксимативное и др.) множественное ‘X и другие подобные ему объек-
ты’ (ср. русск. тридцатые годы; тагальск. sina [МН] Maria ‘Мария и ее се-
мья / друзья’; исп. los reyes ‘королевская чета’, букв. ‘короли’ или los
abuelos ‘дедушка с бабушкой’, букв. ‘дедушки’); как уже отмечалось выше,
фактически к этому же типу относятся формы множественного числа ме-
стоимений, особенно первого лица, т.е. мы по отношению к я 78.
e) неопределенное множественное, обозначающее количественно не
охарактеризованный объект (‘некоторый представитель класса X-ов, не из-
вестно или не важно, в каком количестве’); этот семантический тип очень
характерен для русского языка, особенно в экзистенциальных, вопроси-
тельных и отрицательных контекстах, ср.: У нас гости (вполне может
иметься в виду один человек); Есть ли еще свободные места? (вопрос
вполне может задать один человек, имея в виду только себя лично); Где
мое письмо? – Я не получал никаких писем (ср.: Не получил твоего / ни од-
ного письма); В вагоне новые пассажиры – молодая женщина с чемоданом
78
О типологии ассоциативной множественности см. подробнее Corbett & Mithun
1996, Даниэль 1999, Moravcsik 2003.
156
(пример из статьи Ревзин 1969). В других языках в этой функции может
употребляться и единственное число или (как в кушитских языках, см.
выше) особая грамматическая форма имени.
Как и при описании других грамматических категорий со сложной семантиче-

ской структурой, лингвисты (особенно структуралистского направления) в свое время
посвятили много усилий тому, чтобы установить инвариант граммемы множественного
числа; поиски этого инварианта шли обычно вне количественной сферы и сводились к
абстрактным формулировкам типа «расчлененность» (как, например, предлагал для
русского языка А. В. Исаченко). В действительности перед нами скорее полисемия с
многообразными внутренними связями между значениями, поиск общего компонента
которых может и не увенчаться успехом.
1.3. Число как глагольная категория

В составе глагольных словоформ также могут выражаться количе-
ственные противопоставления. Мы в данном случае не имеем в виду син-
таксическое число (т.е. проявление согласования глагола со своими аргу-
ментами, когда данная граммема просто отражает субстантивную катего-
рию числа); для проблематики, затронутой в настоящей главе, представ-
ляют интерес граммемы или дериватемы, связанные с количественной ха-
рактеристикой определенных параметров ситуации, обозначаемой глаго-
лом. Существуют две группы таких значений: это выражение множествен-
ности участников ситуации (дериватемы мультисубъектности и мульти-
объектности) и выражение множественности (= повторяемости) самой си-
туации, называемое также итеративностью. Обе группы значений имеют
достаточно тесные семантические и диахронические связи и с другими се-
мантическими зонами из универсального грамматическо набора. Значения
множественности участников ситуации в наибольшей степени близки к
семантической зоне актантной деривации (Гл. 5, § 4); что касается значе-
ний итеративности, то несомненна их глубокая связь с аспектуальной се-
мантической зоной (Гл. 7, § 1), а в определенной степени – и с модальной
(Гл. 7, 2.2).
Рассмотрим эти значения поочередно.
Мультисубъектность, выраженная при предикате P, означает ‘боль-
шое количество X-ов совершает P’; мультиобъектность, соответственно,
‘X совершает P с/над большим количеством Y-ов’. Подчеркнем еще раз,
что речь не идет о согласовании с субъектом или объектом по числу: во
многих языках с морфологическим выражением данного значения внут-
реннее согласование отсутствует или имя вообще не имеет грамматиче-
ской категории числа, но дело даже не в этом, а в том, что у данных пока-
зателей имеется собственное специфическое значение «большого количе-
ства» или «группы» глагольных аргументов, которое не тождественно суб-
стантивному множественному числу – напомним, что последнее означает
не ‘много’, а всего лишь ‘более одного’.
157
Значения мультисубъектноси и мультиобъекности, вообще говоря,
могут сочетаться друг с другом (ср. ситуации типа ‘много людей поймало
много птиц’), но на практике имеет место скорее дополнительное распре-
деление этих значений в зависимости от типа предиката. Особенно частой
является такая ситуация, когда мультисубъектность и мультиобъектность
выражаются одним и тем же показателем (значение которого в таком слу-
чае может называться просто «глагольной множественностью», англ. «ver-
bal plurality»), но непереходные глаголы при этом обычно выражают муль-
тисубъектность, а переходные – мультиобъектность. При последователь-
ном проведении этой тенденции можно говорить о формальном объедине-
нии субъекта непереходного и объекта переходного глагола, т.е. о прояв-
лении своего рода «эргативного» принципа в классификации аргументов
глагола (см. Гл. 3, 2.2; ср. также Corbett 2000: 252-254).
Интересно, что отчасти сходной является ситуация и в русском языке, где муль-
тиобъектность достаточно продуктивно выражается префиксом на- в одном из его зна-
чений, ср. накупить книг, наделать долгов, наговорить глупостей и т.п. В то же время,
при единичных непереходных глаголах префикс на- может выражать и мультисубъект-
ность, ср. нападало листьев или со всех сторон набежали любопытные. Некоторые
сторонники «теории неаккузативности» (см. Замечание в Гл. 3, 2.2) видели в способно-
сти сочетаться с мультисубъектным на- одно из проявлений «неаккузативных» свойств
непереходных глаголов, однако ограничения на употребление на- с этими глаголами в
русском языке гораздо более сложны и индивидуальны и явным образом не могут быть
использованы в качестве диагностик неаккузативности. Несостоятельность гипотезы
неаккузативности не противоречит тому факту, что некоторая связь между глагольной
множественностью и эргативностью в традиционном смысле слова в языках мира, как
мы видели, действительно имеется.
Как мультисубъектность, так и мультиобъектность хорошо пред-

ставлены в австронезийских языках (особенно типичны они для полине-
зийских) и в неавстронезийских языках Новой Гвинеи, а также в чадских,
эскимосско-алеутских, самодийских, салишских, атапасских и многих дру-
гих. Нередко данные показатели полисемичны: в качестве других значений
встречаются как типичные значения актантной деривации (реципрок, ассо-
циатив), так и разнообразные значения из группы итеративности, что под-
тверждает их промежуточное положение в универсальном семантическом
пространстве.
Для лексем, выражающих множественность аргументов, характерно
не только использование морфологических средств (в особенности, полной
или частичной редупликации основы), но и супплетивизм, когда значения
‘P с одним участником’ (например, ‘один человек идет’) и ‘P с многими
участниками’ (например, ‘многие люди идут’) передаются разными гла-
гольными лексемами: с точки зрения говорящих, при увеличении числа
участников тип ситуации настолько изменяется, что возникает уже в ка-
ком-то смысле другая ситуация. Единичные примеры такого рода можно
158
найти и в русском языке, ср. уничтожить (‘одного или многих’) vs. ис-
требить (‘уничтожить многих или всех’) или умереть (об одном или мно-
гих) vs. вымереть (о многих; полностью), ср. также субстантивные лексе-
мы болезнь (‘одного или многих’) vs. эпидемия (‘массовая болезнь’), убий-
ство (‘одного или многих’) vs. резня (‘массовое убийство’), эмиграция
(‘одного или многих’) vs. исход (‘массовая эмиграция’), и т.п. В языках с
морфологическим выражением множественности аргументов таких пар,
как правило, гораздо больше; супплетивизм или нерегулярные чередова-
ния при выражении глагольной множественности особенно характерны
для салишских языков (ср. Kinkade 1981).
Значения, характеризующие множественность ситуации, как уже

было сказано, выражают прежде всего факт повторяемости ситуации, вос-
производящейся полностью или с определенными изменениями на протя-
жении того или иного отрезка времени. Описанию возможных типов мно-
жественности ситуаций (на обширном языковом материале) было посвя-
щено несколько известных исследований, из которых следует упомянуть в
первую очередь сборник Храковский (ред.) 1989. Не входя в детали этой
проблематики, отметим лишь основные семантические противопоставле-
ния внутри этой зоны:
итератив с многочисленными разновидностями (ситуация полностью

повторяется через определенные промежутки времени, с той или иной
периодичностью: один раз 79, часто, редко, регулярно и т.п.), в том числе
хабитуалис (регулярно повторяющиеся ситуации, «привычные» дей-
ствия, становящиеся характеристиками свойств субъекта, ср. контексты
типа он курит, он собирает марки, он пишет стихи)80;
79
Значение однократного повторения ситуации (‘P снова / еще раз’) выражается
граммемой рефактива; показатели рефактива по своим семантическим и морфологиче-
ским совйствам, как правило, отличаются от других показателей глагольной множе-
ственности, апеллирующих к неограниченной кратности ситуаций. В языках Европы
наиболее известен рефактивный глагольный префикс re-, представленный в латыни и
хорошо сохранившийся в современных романских языках (в отличие от других латин-
ских префиксов, выражавших значения глагольной ориентации). Наиболее частым лек-
сическим источником рефактивных показателей в языках мира, по-видимому, является
глагол с исходной семантикой ‘вернуться’ или ‘повернуться’ (к данному семантиче-
скому развитию ср. употребление обратно в значении ‘опять’, свойственное русскому
просторечию; см. подробнее также Майсак 2005: 245-247). К типологии рефактива см.
также Wälchli 2006.
80
Хабитуалис занимает среди итеративных значений особое положение, отлича-
ясь от них во многих существенных деталях; его основной содержательной особенно-
стью является то, что появление у динамической ситуации хабитуального осмысления
автоматически превращает ее в нединамическую (т.е. в описание «свойства», а не
«процесса»). Типологически, хабитуалис также часто реализуется как самостоятельная
граммема, не совмещенная ни с итеративом, ни с другими аспектами. Более подробно
159
мультипликатив, обозначающий единый множественный акт, состоя-
щий из отдельных повторяющихся мгновенных квантов (ср. ситуации
типа кашлять, мигать, стучать); единичный квант мультипликативной
ситуации выражается семельфактивом (ср. кашлянуть, мигнуть, стук-
нуть); мультипликатив и семельфактив параллельны собирательному и
сингулятивному значению у имен (и в ряде языков даже выражаются
теми же морфологическими средствами; подробнее см. также в Гл. 7,
1.3);
разного рода дистрибутивы, обозначающие такой тип (неполного) по-
вторения ситуации, при котором происходит последовательный «пере-
бор» единичных представителей определенного актанта: ср. контексты
типа Все поразъехались кто куда (субъектный дистрибутив)); Листья
пооборвало ветром; Он перепробовал все кушанья / перечитал всё, что
нашлось в библиотеке, и т.п. (объектные дистрибутивы).
Эти противопоставления являются независимыми друг от друга и, в

частности, могут сочетаться в пределах одной глагольной словоформы
(например, весьма распространен итеративный или хабитуальный мульти-
пликатив, ср.: Прошлой зимой дети всё время кашляли [ болели], и т.п.).
Конечно, в конкретных языках каждая из указанных зон может раз-
рабатываться с гораздо большей степенью детальности; встречаются и
очень своеобразные комбинации количественного аспекта с другими ти-
пами значений. Отметим, в частности, очень типичную комбинацию рари-
тива (одна из разновидностей итератива, обозначающая воспроизведение
ситуации с периодичностью ниже нормальной: ‘изредка’, ‘время от време-
ни’) и аттенуатива (то есть показателя, обозначающего пониженную ин-
тенсивность действия – тип значений, который к аспектуальной области не
относится). Такие специальные показатели со значением типа ‘редко и ма-
ло/слабо’ (или ‘редко и плохо’, с добавлением пейоративного компонента)
распространены необычайно широко и засвидетельствованы, в частности,
в славянских (ср. такие русские производные глаголы, как позвякивать,
почитывать, поругивать, побаливать и т.п.), в романских (ср. француз-
ские производные типа écrivailler ‘писать редко и/или плохо’ – практиче-
ски единственный массовый, хотя и непродуктивный, образец суффик-
сального глагольного словообразования, сохранившийся в современном
языке), в уральских и во многих других языках мира. Сходным образом,
очень частотно совмещение итератива и интенсива (т.е. значений типа ‘ча-
сто’ и типа ‘сильно’/’много’), а также итератива и каузатива – разные ва-
рианты такой полисемии наблюдаются в семитских, австронезийских,
уральских и мн. др. языках.
хабитуальные значения будут рассмотрены среди граммем вторичного аспекта, в Гл. 7,

1.3.
160
§ 2. Детерминация
Категория детерминации также связана с некоторыми специфиче-
скими особенностями существительного – а именно, с его способностью
обозначать конкретного носителя свойства (или совокупности свойств).
Напомним, что имя само по себе лишь выделяет некоторый класс объек-
тов, но элементы этого класса остаются недифференцированными, лишен-
ными индивидуальности: на странице словаря слово камень обозначает
любой (или все) камни. Между тем, в реальной ситуации использования
языка постоянно возникает потребность как-то отличить один из элемен-
тов данного класса от других, иначе говоря – соотнести название свойства
с одним или несколькими его конкретными носителями. Именно эту двой-
ную функцию и выполняют в языке значения, входящие в семантическую
зону детерминации: они «привязывают» свойство к его носителям (эта
операция часто называется в лингвистике референцией) и «индивидуали-
зируют» конкретных носителей данного свойства (эта операция называется
актуализацией). Показатели детерминации при именной группе X облег-
чают адресату сообщения задачу установить, какой или какие из объектов,
способных иметь имя ‘X’, имелся в виду говорящим.
Из сказанного следует, что значения детерминации являются абсо-
лютно необходимыми для успешного общения и они должны присутство-
вать в любом языке. По-видимому, это так и есть; но, естественно, не в
любом языке эти значения грамматикализованы: не в любом языке гово-
рящий обязан, употребляя именную группу, сопровождать ее каким-то од-
ним из небольшого закрытого списка показателей детерминации (они
обычно называются артиклями). В языке с неграмматикализованной де-
терминацией в распоряжении говорящего имеется целый набор разнород-
ных средств (лексических, синтаксических, морфологических), которыми
он может пользоваться по своему усмотрению. Ср., например, противопо-
ставление, выражаемое в следующей паре русских предложений:
(1) a. Работает солярий

b. Солярий работает
Предположим, что каждое из этих предложений является объявлени-

ем, висящим на стене здания. В случае (1a) адресату сообщается, что в
здании имеется солярий (о существовании которого, как предполагается,
адресат ничего не знает) и что этот солярий к тому же работает. В случае
(1b), напротив, предполагается, что адресат знает о существовании соля-
рия, и сообщается лишь то, что этот известный ему солярий (наконец) ра-
ботает. Как можно видеть, говорящий по-разному оценивает возможность
адресата отождествить объект, называемый словом солярий, и отражает ре-
зультаты своей оценки с помощью различного порядка слов в предложе-
нии. В языке типа английского (где, в отличие от русского, детерминация
161
грамматикализована) эти предложения различались бы в первую очередь
артиклем (и, скорее всего, только им): в предложении типа (1a) был бы
употреблен так наз. «неопределенный артикль», в предложении типа (1b) –
«определенный артикль». И в русском, и в английском языке, конечно, те
же значения детерминации могли бы быть выражены и не столь лаконично
– например, с помощью дополнительных лексем, конкретизирующих ин-
струкции, которые говорящий дает адресату для правильного отождеств-
ления объекта; в частности, предложение (1b) могло бы выглядеть как Наш
солярий опять работает, где и наш, и (отчасти) опять являются лексиче-
скими указателями единственности и предполагаемой известности объекта
солярий. Напротив, предложение (1a) при его распространении должно
было бы выглядеть как У нас работает солярий: в случае предполагаемой
неизвестности объекта в русском языке употребление притяжательных ме-
стоимений избегается.
Перейдем теперь к обсуждению тех значений детерминации, кото-
рые могут становиться грамматикализованными в языках мира. Одним из
самых важных противопоставлений внутри этой семантической зоны явля-
ется противопоставление двух типов употреблений существительных. При
употреблениях первого типа существительное обозначает один или не-
сколько конкретных объектов (в данном случае не имеет значения, извест-
ны ли эти объекты участникам речевого акта или нет). При употреблениях
второго типа существительное X вообще не обозначает никакой конкрет-
ный объект: оно обозначает в целом класс объектов с именем X, не произ-
водя никакой внутренней «индивидуализации».
Первый тип употреблений обычно обозначается в литературе как
референтные (наиболее распространенным английским термином являет-
ся specific); второй тип употреблений – как нереферентные (англ. generic
или non-specific).
Ниже в примерах из (2) слово человек употреблено референтно, в
примерах из (3) – нереферентно.
(2) a. Я хочу видеть этого человека

b. Из дома вышел человек с веревкой и мешком
c. К вам приходил какой-то человек, пока вас не было дома
(3) a. Писателей интересует внутренний мир человека
b. Человек не может долгое время обходиться без воды и пищи
c. Будь человеком, верни мне второй том Мельчука
Принципиальное отличие употреблений типа (3) от употреблений

типа (2) состоит в том, что первые не предполагают (и даже запрещают)
для своей интерпретации использовать отличия одного человека от друго-
го: они апеллируют к свойствам человека «вообще», любого (или эталон-
ного) человека; именно поэтому ни к одному из случаев употребления сло-
ва человек в (3) нельзя задать вопрос какой? Это проявляется особенно яр-
162
ко в употреблениях типа (3c), где человек выступает в предикативной
функции, т.е. является чистым обозначением свойства (будь человеком
обозначает, грубо говоря, ‘начни иметь свойства <настоящих> представи-
телей класса людей’); употребления типа (3a-b) обычно называют родовы-
ми (это понятие уже обсуждалось выше применительно к категории чис-
ла). Родовые и предикативные употребления составляют наиболее типич-
ные контексты нереферентных употреблений.
Что касается референтных употреблений, то все они соотносятся с
конкретными представителями данного класса объектов и предполагают
апелляцию к каким-то индивидуальным свойствам этих представителей,
позволяющим отличить их от всех остальных. Существенно, что ни адре-
сат, ни даже говорящий не обязаны уметь абсолютно точно указать объект,
который они называют с помощью референтно употребленного существи-
тельного; главное – что такой объект в принципе существует. Иными сло-
вами, по поводу референтного употребления всегда можно задать вопрос
какой X? – но среди ответов на этот вопрос вполне допустим и «не знаю».
Дальнейшая классификация референтных употреблений как раз и
производится на основе того, что знает говорящий о референте существи-
тельного X и как он оценивает аналогичные знания адресата. Если говоря-
щий предполагает, что адресат не в состоянии правильно отождествить
объект, то такие именные группы называются неопределенными; в против-
ном случае они являются определенными. Показатель неопределенности
предупреждает адресата о неизвестности референта – и часто является
сигналом того, что следует ожидать от говорящего пояснений, ср. типич-
ное начало текста: Вчера ко мне приходил один человек [неопределенность:
‘я знаю, а ты, я думаю, не знаешь, о ком идет речь’]. Этот человек...
[определенность: ‘ты должен понять, что это тот человек, о котором толь-
ко что шла речь’; как ни мало адресат пока о нем знает, но существенно,
что этот тот же самый человек, а не какой-то еще].
Возможна и более детальная классификация типов определенности и
неопределенности. Так, внутри неопределенности можно различать,
например, так наз. слабую неопределенность (‘я знаю, а ты, думаю, не зна-
ешь’ – ср. вчера один человек сказал мне, что...) и сильную неопределен-
ность (‘я не знаю, и ты, думаю, не знаешь’ – ср. вчера какой-то человек
подошел ко мне и сказал, что...; см. подробнее, в частности, Carlson 2003).
Такие дополнительные различия, однако, чаще выражаются с помощью
лексических или словообразовательных средств, чем с помощью граммем
детерминации. Так, русские неопределенные местоимения с кое- обычно
выражают слабую неопределенность (ср. Мне нужно еще кое-что сделать
‘я знаю, что именно, но не считаю нужным сообщать’), а местоимения
с -нибудь – сильную неопределенность (сделайте же что-нибудь! ‘я не
знаю, что, и мне безразлично, что именно’).
163
С другой стороны, внутри определенности полезным является разли-
чие так наз. текстовой (или прагматической) и ситуативной (или семан-
тической) определенности. Определенность первого типа предполагает,
что возможность правильно отождествить референт именной группы воз-
никает у адресата непосредственно на основе сведений из предшествую-
щего текста, сообщенных ему ранее говорящим (как в приведенном выше
примере). Определенность второго типа основана на предположении о том,
что адресат может правильно отождествить референт, и просто исходя из
своих (общих с говорящим) знаний об устройстве мира. Семантически
определенными считаются все уникальные объекты, т.е. имеющиеся в ми-
ре данного языкового коллектива в единственном экземпляре (например,
солнце, луна, вселенная, столица, король и т.д., и т.п.); кроме того, семан-
тически определенным оказывается объект, существование и единствен-
ность которого вытекает из соответствующей ситуации – так, при описа-
нии некоторого определенного дома семантическую определенность при-
обретают и такие типичные части этого дома, как крыша, дверь, крыльцо,
веранда и т.п. – даже если они ни разу не были упомянуты в предшеству-
ющем тексте. Хотя текстовая и ситуативная определенность, как правило,
выражается одним и тем же показателем (т.е. одним и тем же определен-
ным артиклем), тем не менее возможны и случаи их формального различе-
ния. Особенно интересны в этом плане некоторые фризские и немецкие
диалекты, где устойчиво функционируют два разных типа показателей
определенности (Hartmann 1982; Breu 2008; указания на этот счет в Мель-
чук 1998: 141 не вполне точны). Наличие грамматического маркирования
ситуативной определенности отражает, как считается, более высокую сте-
пень грамматикализованности определенного артикля. В системах, где
грамматические средства выражения определенности находятся в началь-
ной стадии формирования, ситуативная определенность, как правило, по-
лучает нулевое выражение (ср. характерные наблюдения в Breu 2008 по
поводу верхнелужицкого языка).
Системы грамматического выражения детерминации в языках мира в
целом можно разделить на два типа. В системах первого типа (они, пожа-
луй, наиболее распространены) основным является противопоставление
референтных и нереферентных употреблений. Именно такие системы
имеются в тюркских, иранских и многих африканских языках. В системах
этого типа не всегда имеются специализированные морфологические пока-
затели референтности и нереферентности; часто референтность передается
с помощью других граммем (например, только у референтных существи-
тельных маркируются падежные роли или граммемы числа).
Интересный способ выражения референтности встречается в некото-
рых языках банту, где нереферентные существительные имеют особую
форму префиксального (классно-)числового показателя – с так называе-
мым аугментом, или дополнительной начальной гласной (ср. бемба i-ci-
164
tabo ‘книга вообще [НЕРЕФ]’ vs. ci-tabo ‘конкретная известная или неиз-
вестная книга’ [РЕФ]; см. Givón 1984: 61)81.
Другой тип грамматикализации детерминации менее распространен,
зато гораздо лучше представлен в западноевропейских языках. «Западно-
европейские» системы различают преимущественно определенность и не-
определенность, с тенденцией трактовать и нереферентные употребления –
в зависимости от контекста – как определенные либо неопределенные, не
выделяя их в специальный формальный класс. Впрочем, иногда для выра-
жения нереферентности используется «нулевой артикль» 82, т.е. семиотиче-
ски значимое отсутствие показателей определенности и неопределенности;
эта стратегия особенно характерна для английского языка, но встречается
и в других языках. Ср., в частности, в итальянском типичное и для других
романских языков противопоставление двух объектных конструкций с
сильно десемантизированным глаголом fare ‘делать’: например, с суще-
ствительным camera ‘комната’ имеется «артиклевая» конструкция far la
camera ‘убирать (свою) комнату; прибираться’ и «безартиклевая» far ca-
mera ‘снимать комнату’. Во втором сочетании существительное употреб-
лено нереферентно, обозначая не конкретный объект, а, так сказать, способ
проживания в городе (в съемной комнате, а не в собственном доме и т.п.).
Характерным примером нереферентной безартиклевой конструкции может
служить также немецкое Zeitung lesen ‘читать газеты; заниматься чтением
газет’, которое обозначает скорее тип занятия и требует родовой интерпре-
тации объекта: в немецком эта интерпретация достигается отсутствием ар-
тикля, а в русском переводе – скорее, множественным числом существи-
тельного (в немецкой конструкции употребляется форма единственного
числа).
Следует отметить, что в языках мира имеется особое морфосинтаксическое

средство, часто используемое для выражения нереферентности имени, но не относяще-
еся к области именной морфологии в узком смысле и поэтому обычно не рассматрива-
емое в ряду показателей детерминации. Речь идет о конструкциях с инкорпорацией гла-
гольного аргумента. Как известно, при инкорпорации глагол и именная группа образу-
ют единую в морфологическом отношении словоформу (т.е. сложное слово) – или, дру-
гими словами, именной аргумент глагола полностью или в значительной степени утра-
чивает синтаксическую автономность. Этот процесс может сопровождаться либо бук-
вальным «внедрением» именной основы в морфологическую структуру глагольной
словоформы, либо просто образованием тесного морфосинтаксического единства име-
ни и глагола, при котором имя плотно примыкает к глаголу и утрачивает все или мно-
гие словоизменительные показатели. Первый тип обычно описывается под названием
81
Полезно иметь в виду, что не все языки банту различают две формы именных
префиксов, а среди тех, которые различают, не все используют это противопоставление
для выражения референтности. Эта проблема подробно исследуется в Аксёнова 1987;
ср. также Мельчук 1998: 348 и 370.
82
Не следует забывать, что нулевой артикль в европейских языках является так-
же стандартным средством выражения неопределенности во множественном числе.
165
«сильная» инкорпорация и представлен, главным образом, в чукотско-камчатских, юто-
ацтекских и ряде других языков83. Второй тип известен как «слабая» инкорпорация,
называемая также «noun stripping» или «конструкцией с неоформленным именем»
(«bare noun»); это явление представлено гораздо более широко – в частности, в иран-
ских, алтайских, австронезийских и многих других языках; приведенные выше немец-
кий и итальянский примеры близки именно к этому второму типу конструкций. По
мнению большинства исследователей, занимавшихся этим своеобразным морфосинтак-
сическим феноменом, основная семантическая функция именной инкорпорации и
близких к ней конструкций – это как раз превращение референтного аргумента в нере-
ферентный: отличие конструкций вида мы пасём оленей от инкорпорированных кон-
струкций вида мы оленепасём (≈ ‘мы – оленьи пастухи’) состоит в том, что вторые обо-
значают только типичное занятие, предполагающее родовой объект и не позволяющее
конкретизацию его свойств. Нередко семантика инкорпорированного имени претерпе-
вает и более сильное преобразование – так что фактически происходит семантическое
опустошение имени и оно превращается, например, просто в показатель неопределен-
ного объекта, примыкая, тем самым, к средствам выражения имперсонала (см. Гл. 5,
4.3).
Подробнее о семантике именной инкорпорации в разных языках (одно из пер-
вых описаний которой было предложено еще Вильгельмом фон Гумбольдтом; ср. так-
же классическую работу Сепир 1911) см., в частности, Недялков 1977, Mithun 1984 и
1986, Kozinsky et al. 1988, Муравьёва 1994b и 2008, McGregor 1997, Gerdts 1998, Mithun
1999: 44-47, Mithun & Corbett 1999, Nedergaard Thomsen & Herslund (eds.) 2002, Do-
brovie-Sorin et al. 2006 и мн. др.
Из всего сказанного следует, что частое в лингвистической литера-

туре отождествление детерминации с противопоставлением по определен-
ности / неопределенности не совсем точно и происходит под имплицитным
влиянием западноевропейской модели. С универсально-типологической
точки зрения как определенность, так и неопределенность являются част-
ным случаем референтности, а иерархически доминирующее противопо-
ставление по референтности / нереферентности имеет гораздо более важ-
ное значение.
83
Ограниченное распространение «сильная» именная инкорпорация имела в
древних индоевропейских языках – санскрите, древнегреческом и латинском; совре-
менным европейским языкам она в целом не свойственна, хотя отдельные явления,
близкие к инкорпорации, в романских и германских языках встречаются (см., напри-
мер, Куликов 2002, Herslund 2002). В русском языке имеется небольшой закрытый спи-
сок сложных глаголов с сильно идиоматизированным значением, содержащих инкор-
порированное имя (таких, как руководить, рукоплескать, рукополагать, злословить,
благодарить, благоволить, благословлять, боготворить и нек. др.); практически все
эти глаголы являются церковнославянскими кальками с древнегреческого. Инкорпора-
ция как продуктивный морфосинтаксический механизм в русском языке отсутствует:
так, при нормальности (и даже многочисленности) субстантивных композитов типа
сердцебиение или рукопожатие морфологически соответствующие им глаголы
*сердцебиться или *рукопожать абсолютно непредставимы.
166
Показатели детерминации (артикли) часто выступают в виде клитик,
а не аффиксов, т.е. являются аналитическими; аналитичность показателей
детерминации может сопровождаться их неполной грамматикализованно-
стью – в частности, контекстной вытеснимостью разного типа (Гл. 1, 3.4).
Аналитические артикли бывают как проклитическими, так и энклитиче-
скими. Проклитические артикли характерны для большинства европейских
языков: итальянского, французского, иберо-романских, английского,
немецкого, нидерландского, греческого, венгерского и др. Энклитические
определенные артикли свойственны прежде всего болгарскому и македон-
скому, где показатель определенности существительного присоединяется
либо непосредственно к существительному (если у него нет левых моди-
фикаторов), либо к самому первому элементу именной группы из числа
модификаторов существительного. Ср. пример (4) из македонского языка,
где представлены все эти возможности:
(4) Таа jа споредува македонската ситуациjа со ситуациjата во другите словенски

jазични заедници ‘Она сравнивает македонскую ситуацию [ОПР] с ситуацией [ОПР] в
других славянских языковых общностях [ОПР]’
В предложении (4) все существительные являются определенными,

но энклитический определенный артикль (в македонском тексте всюду вы-
делен полужирным, а в русском переводы тех слов, к которым присоеди-
няется артикль, подчеркнуты) они принимают только в том случае, если
перед ними нет адъективного модификатора; какой бы длины ни была
именная группа, артикль употребляется только один раз – при первом мо-
дификаторе84.
С энклитическими южнославянскими артиклями часто сопоставляют энклитиче-

скую частицу -то севернорусских говоров (неизменяемую, как в литературном языке,
84
Для анализа примера (4) существенно также иметь в виду, что в македонском
языке у существительных и у артиклей нет морфологической категории падежа, но
определенное прямое дополнение в литературном языке требует обязательного анали-
тического показателя аккузатива – местоименной аккузативной клитики, «дублирую-
щей» объектную именную группу (и согласующуюся с ней по роду и числу); в (4) та-
ким аналитическим показателем падежа и определенности существительного
ситуациjа ‘ситуация’ является аккузативная проклитика ед. числа женского рода jа,
букв. ‘её’. Таким образом, в македонском представлена своеобразная разновидность
«дифференциального маркирования объекта» (Гл. 3, 2.5). Данная грамматическая тех-
ника свойственна в той или иной степени и другим балканским языкам, хотя балкан-
ским ареалом она не ограничена и встречается также, например, в испанском, в ряде
языков Африки, Азии и др. Это явление известно под различными наименованиями:
«местоименная реприза», «(местоименный) повтор дополнения», англ. pronominal re-
duplication, clitic doubling, object doubling и др.; подробнее о балканских языках см., в
частности, монографии Лопашов 1978 и Kallulli & Tasmowski (eds.) 2008. Данная кон-
струкция интенсивно изучалась также в рамках формальных синтаксических теорий.
167
или обладающую тем или иным набором согласуемых форм, ср., например, берег-от,
робята-ти и т.п.). Однако артиклевых функций показателя детерминации эта частица,
по-видимому, ни в каком из говоров не выражает: ее семантику следует описывать в
терминах коммуникативного (или тематического) выделения, т.е. в целом примерно так
же, как и ее аналог в литературном языке. Это подтверждается и формальными особен-
ностями ее поведения – прежде всего, способностью присоединяться к любому элемен-
ту предложения, вплоть до предлогов. Примеры употребления данной частицы и анализ
различных трактовок см. в статье Касаткина 2008 (где для обозначения данных диа-
лектных показателей используется термин «псевдоартикли»); в той же статье отмечает-
ся, что слабограмматикализованные показатели определенности в ряде русских говорах
есть, но выражаются они в основном «обычными» указательными местоимениями.
В качестве результата дальнейшей грамматикализации энклитиче-

ского артикля можно рассматривать суффиксальный артикль – морфоло-
гический показатель детерминации существительного. Такие суффиксаль-
ные показатели (выражающие, главным образом, определеность, часто в
кумуляции с другими именными граммемами) представлены в ряде бал-
канских языков (в албанском, румынском и нек. др., см. подробнее, напри-
мер, Кузьменко 2003), в армянском, в скандинавских языках, а также в
мордовских. Неопределенный артикль при этом либо отсутствует, как в
исландском или мордовских языках, либо является аналитическим (и пре-
позитивным), как в остальных скандинавских языках, в албанском, румын-
ском и восточноармянском; лишь в западноармянском суффиксальное вы-
ражение имеют как определенный, так и неопределенный артикли.
Необычный тип «смещенного» суффиксального показателя детерминации часто

усматривают в так называемых «местоименных», «полных» или «членных» формах
прилагательных литовского и ряда славянских языков (прежде всего, старославянского
и древнерусского, см. Flier 1974, Гиппиус 1993, Крысько (ред.) 2006 и др.). По проис-
хождению эти формы являются результатом грамматикализации местоимения ‘тот; он’
(лит. jìs, др.-слав. jь), превратившегося в суффигированный артикль при прилагатель-
ном. Тем самым, в литовском и древних славянских языках специализированное грам-
матическое выражение определенности именной группы оказывалось возможно, только
если в составе этой группы имелось прилагательное. Первоначально морфологическая
структура таких «местоименных» прилагательных была в высокой степени прозрачной,
что привело к появлению своего рода «двойного склонения» членных форм, практиче-
ски без изменений сохранившегося в современном литовском, ср. ИМ.ЕД.М gerasis
‘[этот] хороший’ (< geras + jis), ИМ.ЕД.Ж geroji ‘[эта] хорошая’ (< gera + ji), РОД.ЕД.М
gerojo ‘[этого] хорошего’ (< gero + jo), РОД.ЕД.Ж gerosios ‘[этой] хорошей’ (< geros +
jos), РОД.МН gerųjų ‘[этих] хороших’ (< gerų + jų), и т.п. Аналогичными по происхожде-
нию были старославянские и древнерусские формы типа добрыи (< dobrъ + jь), добрая
(< dobra + ja), доброе (< dobro + je), и т.п.; однако в славянских языках, в результате
интенсивных процессов фонетических и морфологических преобразований адъектив-
ных парадигм (и исчезновения самого местоимения jь), первоначальная «прозрачная»
структура членных форм практически не сохранилась. Более того, само морфологиче-
ское противопоставление «кратких» и «полных» форм в большинстве славянских язы-
ков, как известно, утрачено (хотя многие формы в современных адъективных парадиг-
мах этих языков исторически восходят именно к полным формам); в русском это про-
168
тивопоставление наиболее отчетливо прослеживается только в предикативной функции
(в конструкциях вида ночь темна / тёмная; ваш ответ слишком краток / краткий, и
т.п.). В семантическом отношении значение «местоименных» форм даже в литовском,
как многократно указывалось исследователями, далеко не всегда соответствует прото-
типической определенности (ср., например, Зинкевичюс 1958, Мустейкис 1972 и др.).
Что же касается тех славянских языков, в которых (как в русском) морфологическое
противопоставление «кратких» и «полных» форм сохранилось, то в них это противопо-
ставление, каким бы ни было его семантическое наполнение, явным образом, уже не
может быть описано в терминах значений, принадлежащих к семантической зоне де-
терминации85; адекватное описание этого противопоставления вообще является одной
из наиболее сложных задач русской грамматики (см. подробнее, в частности, Исаченко
1963, Бэбби 1973, Гаспаров 1996: 222-240, Гиро-Вебер 1996 и мн. др. работы; проблема
эта неоднократно привлекала и исследователей-славистов, работающих в рамках фор-
мальных синтаксических теорий, хотя они обычно не отваживались на семантический
анализ соответствующих конструкций).
В целом, как можно видеть, в языках с противопоставлением опре-

деленности и неопределенности показатель определенности оказывается
более грамматикализованным. Более того, иногда это единственный грам-
матикализованный артикль в системе – специализированный неопределен-
ный артикль может отсутствовать, а соответствующие значения передают-
ся либо отсутствием артикля, либо неопределенными местоимениями и
числительным ‘один’, выступающим в этом случае в качестве своего рода
«протоартикля» («предартикля» в терминологии работы Касаткина 2008),
т.е. находящимся на самых ранних стадиях грамматикализации. Таким об-
разом, продвижение по пути грамматикализации определенного и неопре-
деленного артиклей идет неравномерно. Одним из немногих (если не един-
ственным) надежно засвидетельствованных исключений является подроб-
но исследованный В. Броем молизско-славянский язык в Италии (на кото-
ром говорят потомки хорватских переселенцев из Далматии, обосновавши-
еся в итальянской области Молизе ок. 500 лет назад): в нем – под влиянием
итальянского – грамматикализован неопределенный артикль, восходящий
к числительному ‘один’, а определенность выражена нулевым показате-
лем. Это объясняется тем необычным обстоятельством, что молизско-
85
Впрочем, сам факт сохранения нечленных форм именно в предикативной по-
зиции как раз хорошо согласуется с тем, что они первоначально выражали отсутствие
определенности (и, следовательно, референтности). Сложность ситуации в современ-
ном русском языке связана с тем, что в предикативной позиции в большинстве случаев
свободно употребляются и полные формы, но возникающее при этом тонкое семанти-
ческое противопоставление пока с трудом поддается описанию. Не следует также за-
бывать о маргинально сохраняющейся, особенно в поэтическом языке, возможности
употребления и кратких атрибутивных (так наз. «усеченных») форм – как в застывших
конструкциях типа на босу ногу или средь бела дня, так и в стилистически маркирован-
ных контекстах: ср. Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст у М. Цветаевой или Вы
швыряли медну полушку / Мимо нашей шапки терновой у А. Башлачёва (см. подробнее,
например, Кулёва 2005).
169
славянские указательные местоимения, которые могли бы дать показатель
определенности, употребляются по образцу итальянских указательных ме-
стоимений типа quello и questo, полностью лишенных в современном ита-
льянском артиклевых функций (см. подробнее Breu 2008).
Как можно видеть из приводимых примеров, основным диахроническим источ-

ником неопределенного артикля является числительное ‘один’, тогда как основным
диахроническим источником определенного артикля – указательные местоимения сфе-
ры дальнего дейксиса (т.е. выражающие отсутствие близости к говорящему и/или к ад-
ресату, ср. Vogel 1993): так, в романских языках определенный артикль в основном
восходит к континуантам латинского местоимения ille (о некоторых интересных дета-
лях этой эволюции см. Сабанеева 2003), в славянских языках – к местоимениям типа
тот, и т.п. Интересным исключением в этом отношении является сардский (малый ро-
манский язык, диалекты которого распространены на о. Сардиния): в его диалектах по-
казатели определенности (М.ЕД su, Ж.ЕД sa и др.) восходят, как считается, к латинскому
местоимению ipse ‘сам’. Следует также отметить, что в большинстве русских говоров
(как и в литературном языке) «протоартиклевые» употребления свойственны скорее
местоимению этот, а не тот, ср. существующие и в литературном языке контексты
типа Что за прелесть эти сказки!, где словоформу эти можно рассматривать как до-
вольно точный эквивалент именно показателя определенности; см. подробнее Касатки-
на 2008.
В заключение мы хотели бы коснуться еще одного аспекта категории

детерминации – ее особо тесной связи с некоторыми другими категориями
имени и глагола как в плане выражения, так и в плане содержания. На пер-
вом месте в списке таких категорий стоит, безусловно, число. Показатели
числа и детерминации часто выражаются кумулятивно (как, например, в
скандинавских языках); более того, само числовое противопоставление
может использоваться для выражения граммем детерминации. Один из ва-
риантов такого использования мы наблюдали в тюркских языках, где ко-
личественная неохарактеризованность объекта свидетельствует о его не-
референтности, а употребление показателя множественного числа, как
правило, коррелирует с референтностью или определенностью имени. По-
хожая корреляция имеется, по-видимому, в иранских, дагестанских и ряде
других языков; ср., например, наблюдения над фактами армянского языка
в Donabédian 1993. Другой вариант этой зависимости представлен в рус-
ском языке, где имеется устойчивая связь между нереферентностью и
множественным числом (см. выше).
Аналогичная связь в русском языке существует в ряде случаев меж-
ду нереферентностью прямого дополнения / подлежащего и их генитив-
ным оформлением, а также между нереферентностью аргумента и несо-
вершенным видом глагола, так что в противопоставлениях типа Я получил
письмо ~ Я не получал писем одно и то же семантическое содержание вы-
�

Язык

(V. A. Plungyan) Vvedenie V Grammaticheskuyu Seman (BookFi)

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

(V. A. Plungyan) Vvedenie V Grammaticheskuyu Seman (BookFi)

Оригинальное название:

Загружено:

Авторское право:

В. А.

Введение в грамматическую семантику:

грамматические значения и грамматические

Плунгян, Владимир Александрович

П 40 Введение в грамматическую семантику: грамматические значения и грамма-

Книга является первым подробным введением в проблематику грамматической се-

Для языковедов, стедентов и аспирантов лингвистических специальностей и всех

© Плунгян В.А., 2011

ЧАСТЬ I. ТЕРМИНОЛОГИЯ И ТЕОРИЯ ......................................................................6

1.1. Грамматические и неграмматические значения

(1) Ты поймал золотую рыбку

(2) You have caught a golden fish

Предложение (1) (будем пока говорить только о русском варианте)

(i) Следует ли искать одно главное свойство, отличающее граммати-

Дилемма (i) тесно связана с другой дилеммой, также служащей ис-

(ii) Задает ли противопоставление грамматического и неграмматиче-

Нетрудно заметить, что ориентация на грамматическое как на пучок

«универсальный грамматический набор». О правомерности такого подхода будет идти

1.2. Понятие обязательности в грамматике

К сожалению, в западной лингвистической традиции удобный термин граммема

Обязательность некоторого значения легче всего обнаруживается

Итак, чтобы иметь возможность считаться грамматической катего-

иными принципами. Так, для английского языка недостаточен ответ на во-

Использование понятия обязательности для определения грамматического зна-

1.3. Грамматическая категория, лексема и парадигма

Случаи грамматической омонимии, разумеется, не нарушают этого правила: ведь

Невозможность одновременно присутствовать в одной словоформе –

Одну из наиболее ярких иллюстраций этого свойства грамматических значений

Итак, мы можем констатировать лишь один бесспорный эмпириче-

Традиционный синоним термина флексия в русской грамматической традиции –

Флексионные показатели, как известно, образуют в языке особую

С понятием парадигмы тесно связано и понятие лексемы9 (фактиче-

Само понятие парадигмы (греч. paradeigma ‘образец’) восходит к античной тра-

К основным задачам «теории парадигм» (решенных в настоящее

1) Выявление «классов эквивалентности» на множестве всех парадигм

3) Описание закономерностей, связывающих разные словоформы в

§ 2. Неграмматические (словообразовательные и лексические)

Заметим, что по отношению к грамматическим показателям эта разница несуще-

Словообразовательные значения, таким образом, по способу выра-

Действительно, трудно представить себе, чтобы, например, название инструмен-

Закономерность, касающаяся распределения значений на дериваци-

Как можно видеть, внутри грамматических значений, таким образом,

Напомним, что для русских прилагательных ситуация, как известно, принципи-

Другим примером классифицирующей категории является, по всей

Таким образом, видно, что, расширив объем понятий «грамматиче-

Как читатель, вероятно, уже почувствовал, практически во всех пе-

неморфологически выражаемые грамматические значения;

3.1. Неморфологически выражаемые грамматические значения

Существует и иное, расширенное употребление термина «аналитический» –

Аналитический показатель граммемы относительно легко выделяет-

В качестве примера языка с последовательно аналитической грамматикой рас-

Лингвисты неоднократно обращали внимание на связь обязательно-

В концепции И. А. Мельчука понятие квазиграммемы не играет существенной

Из сказанного ясно, что основной особенностью квазиграммем явля-

В действительности, даже в индоевропейских языках отдельные примеры регу-

Так, есть гораздо больше оснований считать английский посессивный показа-

3.3. Импликативная реализация граммем

Подчеркнем, что «импликативная реализация» усматривается прежде всего там,

3.4. Феномен «частичной обязательности»

Так, в области терминов родства во многих языках не существует обозначения

Определенную помощь в первоначальной ориентации могут оказать

Прежде чем переходить к обзору основных именных и глагольных

§ 1. Что такое значение граммемы

Тем не менее, мы каждый раз говорим о глагольной форме «настоя-

(7) Я вижу больш_ X43, кажд_ из которых поразил___ меня необычайно