notes

(Фрагмент)

Часть шестая
10 часов
Охранник сказал «временно».
Кио сообразил, что его ведут в тюрьму для уголовников.
Едва он переступил порог, даже раньше, чем успел что-то
увидеть, ему ударила в нос нестерпимая, одуряющая вонь: скотобойня,
зверинец, отхожее место. Перед ним был коридор, подобный тому,
откуда его привели. Справа и слева от пола до потолка — огромные
деревянные решетки. В клетках — люди. В центре сидит за столом
надзиратель, на столе кнут: короткая рукоятка, плоский ремень
шириной с ладонь и толщиной в палец — холодное оружие.
— Стой, выродок, — сказал надзиратель.
Он окинул Кио наметанным, привычным к темноте взглядом и
принялся записывать его приметы. Голова у Кио по-прежнему болела,
и ему казалось, что от этого неподвижного стояния на месте он вот-вот
потеряет сознание; он прислонился к решетке.
— Как, как, как поживаете? — выкрикнул кто-то за его спиной.
Голос надсадный, как у попугая, но, несомненно, человеческий.
Было слишком темно, чтобы Кио мог разглядеть лицо, он видел лишь
огромные пальцы, судорожно вцепившиеся в решетку совсем рядом с
его горлом. В глубине — копошение непомерно длинных теней,
лежащих, стоящих, — люди, как черви.
— Можно и лучше, — отозвался он, отстраняясь.
— Заткнись, черепаший ублюдок, если не хочешь без зубов
остаться, — сказал надзиратель.
Кио слышал слово «временно» несколько раз, значит, долго он
здесь не останется. Он решил пропускать мимо ушей оскорбления,
переносить все, что можно перенести; главное — это выйти отсюда,
продолжить борьбу. Но он мучительно, до тошноты страдал от
унижения, которое испытывает всякий человек перед тем, от кого
зависит, — беспомощный перед этой гнусной тенью с кнутом,
обезличенный, лишенный своей человеческой сути.
— Как, как, как поживаете? — снова заверещал голос.
Надзиратель встал, отворил дверь — к счастью, напротив.
Кио вошел в стойло. На длинных нарах лежал всего один человек.
Дверь закрылась.
— Политический? — спросил человек.
— Да. А вы?
— Нет. При императоре я был мандарином *...
Глаза Кио начали привыкать к темноте. Перед ним был старик,
белый облезлый кот почти без носа, с жидкими усами и острыми
кончиками ушей.
— Я торгую женщинами. Когда дела идут хорошо, я плачу
полицейским, и меня не трогают. Когда плохо — они считают, что я
сквалыжничаю, и отправляют меня сюда. Но, по мне, все равно лучше
сидеть на казенных харчах за решеткой, чем подыхать с голоду на
свободе...
— Здесь?!
— Знаете, человек привыкает... На воле тоже скверно, когда ты
стар, как я, и немощен...
— Почему вас содержат отдельно?
— В удачные месяцы я подбрасываю деньжат здешнему писарю.
Поэтому, когда я сюда попадаю, у меня режим, как у временных.
Надзиратель разносил еду. Он просунул через решетку две
маленькие чашки, наполненные месивом цвета грязи, над которым
поднимался пар, не менее зловонный, чем атмосфера вокруг.
Надзиратель зачерпывал в котле клейкое варево, вываливал его
половником в чашку, куда оно звучно плюхалось комом, и передавал
заключенным по очереди — теперь уже у клетки напротив.
— Мне ни к чему, — сказал кто-то. — У меня завтра. (Казнь,
пояснил мандарин Кио.)
— И у меня завтра, — сказал другой. — Можешь дать мне за него
двойную порцию, а что? Мне от этого только сильней хочется жрать.
— По зубам захотел? — рявкнул надзиратель.
 Вошел солдат, что-то спросил у надзирателя. Тот зашел в
соседнюю клетку, лениво пнул чье-то тело.
— Шевелится, — сказал он. — Жив, наверно, еще...
Солдат ушел.
Кио изо всех сил напрягал зрение, пытаясь понять, кому из этих
теней принадлежат голоса, которые так скоро унесет смерть, как и его
самого, быть может. Разглядеть немыслимо: эти люди так и умрут,
оставшись для него всего лишь голосами.
— Вы есть не хотите? — спросил сосед.
— Нет.
— Поначалу все так...
Он взял чашку Кио. Вошел надзиратель, наотмашь ударил его по
лицу и унес чашку, не говоря ни слова.
— А меня почему он не тронул? — шепотом спросил Кио.
— Виноват один я, но дело не в этом: вы политический,
временный, вы хорошо одеты. Он попытается вытянуть деньги у вас
или у вашей семьи. Впрочем, это ничему не мешает... Дайте срок...
«Деньги преследуют меня даже в этой змеиной яме», — подумал
Кио. Низость тюремщика казалась ему почти баснословной,
нереальной, и в то же время ему виделась в ней какая-то чудовищная
закономерность, словно для того, чтобы обратить едва ли не всякого
человека в животное, достаточно дать ему власть. Но и эти неведомые
существа, кишащие за решетками во тьме и вызывающие своим видом
содрогание, как крабы или гигантские насекомые из его детских снов,
тоже не вполне люди. Предельное унижение и одиночество.
«Осторожно!» — сказал он себе, чувствуя, что уже отчасти растерял
свою силу. Он подумал, что, не будь он сам хозяином собственной
смерти, его обуял бы ужас. Он расстегнул ремень и переложил
цианистый калий из пряжки в карман.
И снова этот голос:
— Как, как, как поживаете?
— Хватит! — заорали хором заключенные напротив.
Кио наконец освоился кое-как с темнотой, и количество голосов
его не удивило: за решеткой, на нарах, лежало больше десятка тел.
— Ты заткнешься? — заорал надзиратель.
— Как, как, как поживаете?
Надзиратель встал.
 — Шутник или баламут? — шепотом спросил Кио.
— Ни то, ни другое, — ответил мандарин. — Ненормальный.
— Но почему...
Кио умолк — его сосед заткнул уши. Хриплый, пронзительный
вопль, вопль боли и ужаса, до предела заполнил всю окружающую
тьму: пока Кио разговаривал с мандарином, надзиратель вошел в
соседнюю камеру с кнутом. Кнут щелкнул снова — и снова тот же
крик. Кио не смел заткнуть уши; вцепившись в прутья, он ждал, когда
этот нестерпимый вопль в третий раз пронзит его до костей.
— Всыпь, всыпь ему хорошенько, — произнес чей-то гол о с, — а
то покоя от него нет!
— Надоел до смерти! — загудело сразу несколько голосов. —
Пусть даст наконец поспать!
Мандарин, по-прежнему зажимая уши ладонями, наклонился к
Кио:
— За неделю он бьет его уже одиннадцатый раз. За те два дня, что
я здесь, — четвертый. Как уши ни затыкай, все равно слышно...
Понимаете, глаза не могу закрыть: мне кажется, когда я смотрю, я
поддерживаю его...
Кио тоже смотрел, хотя почти ничего не видел... «Сострадание
ли? А может быть, жестокость?» — задавал он себе страшный вопрос.
Все, что таится в человеке самого отвратительного, дикого, рвалось
сейчас наружу под гипнозом чудовищного зрелища, и рассудок Кио
всеми силами сопротивлялся этому. Он вспомнил вдруг, каких усилий
ему всегда стоило отойти на улице от изуродованных трупов: ему
приходилось, в буквальном смысле, отрываться от них. То, что люди
могут смотреть спокойно, как бьют слабоумного — в сущности,
безобидного и почти наверняка, судя по голосу, старого, — и одобрять
это истязание, потрясло его не меньше, чем признания Чена в ночь
Ханькоу: «спруты...». Катов рассказывал ему, как трудно совладать с
собой студенту-медику, когда он впервые видит вскрытую брюшную
полость с живыми внутренностями. Такой же парализующий ужас
испытывал сейчас и он, не страх, а именно ужас, всесильный, не
отступающий перед разумом и еще более нестерпимый оттого, что Кио
душило сознание полной своей неспособности с ним справиться.
Между тем глаза его еще не успели так привыкнуть к темноте, как у
его соседа, и он мог видеть лишь мгновенный отблеск изогнувшегося,
словно огромный крюк, бича, исторгавшего у старика крик. С самого
первого удара Кио стоял не шевелясь, пальцы его сжимали прутья
решетки почти у самых глаз.
— Эй, надзиратель! — крикнул он.
— Кнута захотел?
— Мне надо сказать тебе кое-что.
— Да?
Пока надзиратель яростно задвигал тяжелый засов, смертники
корчились от хохота. Они ненавидели «политических».
— Давай, давай, охрана! Повесели народ!
Фигура надзирателя возникла прямо перед Кио, рассеченная
пополам столбом решетки. Лицо его выражало самую непотребную
скотскую злобу — злобу дурака, которому кажется, что кто-то посягает
на его власть; черты его, однако, не были отвратительны сами по себе:
правильные, незапоминающиеся...
— Послушай, — сказал Кио.
Они смотрели друг другу в глаза. Надзиратель был выше Кио, он
видел его руки, по-прежнему стискивавшие решетку. Прежде чем Кио
успел понять, что происходит, ему показалось, что его левую руку
разорвало на куски: кнут, который надзиратель держал за спиной,
опустился со всего размаха. Кио не смог сдержать крик.
— Браво! — заорали напротив. — Не все же одним должно
доставаться!
Обе руки Кио повисли вдоль тела, скованные своим собственным
бесконтрольным страхом, в котором он даже не сразу отдал себе отчет.
— Ты все еще хочешь мне что-то сказать? — спросил
надзиратель.
Кнут был теперь на виду.
Кио стиснул зубы и с неимоверным усилием, словно отрывая от
земли тяжкий груз, снова стал медленно поднимать руки к прутьям, не
сводя глаз с надзирателя. Надзиратель тем временем незаметно
подался назад, чтобы размахнуться. Кнут щелкнул, но удар пришелся
по прутьям. Инстинкт оказался сильнее Кио: он непроизвольно
отдернул руки. Но вот он уже снова поднимал их, напрягая мышцы до
изнеможения, и надзиратель понял по его взгляду, что на сей раз он их
не уберет. Он плюнул ему в лицо и стал не спеша заносить кнут.
 — Если ты... перестанешь бить слабоумного, — произнес Кио, —
то, когда я выйду отсюда, я дам тебе... пятьдесят долларов.
Надзиратель заколебался.
— Ладно, — сказал он наконец.
Он отвел взгляд. Кио показалось, что он сейчас упадет в обморок
— так велико было разом отпустившее его напряжение. Левая рука
болела до того, что он не мог согнуть пальцы. Он успел поднять ее, как
и правую, довольно высоко, и она так и застыла наверху с раскрытой
ладонью. Новый взрыв хохота напротив.
— Ты протягиваешь мне руку? — захихикал надзиратель.
И он ее пожал. Кио понял, что до конца дней своих не забудет это
пожатие. Он отнял руку и тяжело опустился на нары. Надзиратель
потоптался на месте, почесал в голове кнутовищем и пошел к своему
столу. Сумасшедший рыдал в голос.
Час за часом — однообразная беспросветная мерзость. Наконец за
Кио пришли солдаты, чтобы доставить его в спецполицию. Возможно,
его уводили на смерть, но он вышел с такой радостью, что острота ее
удивила его самого: он чувствовал, что оставляет здесь
отвратительную часть своего существа.
— Войдите!
Один из охранников-китайцев подтолкнул Кио в спину, но
легонько: когда они имели дело с иностранцами (а Кио был для них
японцем или европейцем, но уж, во всяком случае, не китайцем),
охранники сдерживали свою грубость, к которой, как они полагали,
обязывала их должность. По знаку Кёнига они остались за дверью.
Кио приблизился к столу, пряча в кармане распухшую руку и глядя в
упор на сидящего мужчину, который тоже искал его взгляда: острое
бритое лицо, кривой нос, волосы бобриком. «Человек, которому
предстоит стать твоим убийцей, — подумал Кио, — на вид
решительно ничем не отличается от других». Кёниг протянул руку к
лежащему на столе револьверу — нет, взял пачку сигарет. И
предложил ее Кио.
— Спасибо. Я не курю.
— Кормят в тюрьме отвратительно, как и полагается. Не хотите ли
со мной позавтракать?
На столе — кофе, молоко, две чашки, нарезанный хлеб.
— Спасибо. Только хлеба.
 Кёниг усмехнулся:
— Кофейник, как видите, и для вас, и для меня один и тот же.
Сесть было не на что, и Кио жевал кусок хлеба, стоя перед
столом, как дети. После кошмара тюрьмы он ощущал невероятную
легкость. Он понимал, что решается вопрос о его жизни, но даже
умереть казалось просто. Быть может, этот человек так любезен от
безразличия: он белый, и не исключено, что оказался на этой работе
случайно или из корысти. Кио очень хотелось бы так думать — не
потому, что он испытывал к этому человеку симпатию, нет, просто он
мечтал расслабиться, освободиться от напряжения, которое измотало
его в тюрьме; он успел узнать там, какое испытание для нервов —
быть вынужденным полностью и надолго замкнуться в себе.
Зазвонил телефон.
— Алло! — сказал Кёниг. — Да, Жизор, Киоши[1]. Совершенно
верно. Да, он у меня.
— Интересуются, живы ли вы еще, — сказал он.
— Зачем вы меня вызвали?
— Я полагаю, что мы сумеем найти общий язык.
Телефон зазвонил снова.
— Алло! Нет. Я как раз говорю ему, что мы найдем общий язык.
Расстрелять? Перезвоните попозже.
Кёниг не сводил глаз с Кио.
— Что вы об этом думаете? — спросил он, вешая трубку.
— Ничего.
Кёниг опустил глаза, потом поднял снова.
— Вам небезразлично, будете ли вы жить?
— Смотря как.
— Умереть тоже можно по-разному.
— Человек не выбирает, как ему умирать...
— Вы думаете, человек всегда выбирает, как ему жить?
Кёниг подумал в этот момент о себе. Кио решил не уступать в
главном, но вовсе не хотел его озлоблять.
— Не знаю, — ответил он.
— Мне сказали, что вы стали коммунистом ради... как это,
постойте, забыл... человеческого достоинства. Это так?
Кио не сразу понял. Ожидание звонка держало его в напряжении,
и он не понимал, к чему клонится этот необычный допрос.
 — Вас это в самом деле интересует? — спросил он.
— Более чем вы думаете.
В тоне Кёнига была угроза. Кио ответил:
— Я действительно считаю, что коммунизм позволит обрести
достоинство людям, вместе с которыми я сражаюсь. Во всяком случае,
то, что коммунизму противостоит, достоинство у них отнимает. Зачем
вы спрашиваете, если не слушаете ответа?
— Что вы называете достоинством? Это слово ровно ничего не
означает!
Зазвонил телефон. «Жизнь?» — подумал Кио. Кёниг не спешил
брать трубку.
— Это противоположность унижению, — сказал Кио.
«Для человека, который побывал там, где только что побывал я,
это кое-что да означает» , — подумал он.
Телефон продолжал звонить. Кёниг положил руку на аппарат.
— Где спрятано оружие? — спросил он.
— Оставьте телефон. Я наконец все понял.
«Спектакль, не более того», — подумал Кио. Ему пришлось
быстро пригнуться: Кёниг едва не швырнул в него одним из двух
своих револьверов, но сдержался и положил его на стол.
— Я возьмусь за тебя иначе, — сказал он. — А подстроены ли
были звонки, ты, деточка, скоро узнаешь. Тебе случалось видеть, как
пытают?
Кио пытался согнуть в кармане распухшие пальцы. Яд лежал
здесь, и он боялся уронить его, если придется им воспользоваться.
— Во всяком случае, я видел тела замученных. Для чего вы
спросили меня, где оружие? Вам это известно или скоро будет
известно. В чем же смысл?
— Коммунисты повсюду разгромлены.
Кио молчал.
— Это правда. Поразмыслите хорошенько: если вы будете на нас
работать, вы спасены, и ни одна душа никогда ничего не узнает. Я
устраиваю вам побег...
«С этого и надо было начинать», — подумал Кио. Возбуждение
настраивало его против воли на иронический лад. Он прекрасно знал,
что полиция не довольствуется в этих случаях сомнительными
векселями. Однако, как ни странно, предложение Кёнига удивило его,
будто сама банальность такой сделки исключала возможность ее
предлагать.
— Только я один, — продолжал Кёниг, — буду об этом знать. Мне
совершенно достаточно...
Почему, думал Кио, он произносит «совершенно достаточно» так
вкрадчиво?
— Я не пойду к вам на службу, — сказал он спокойно.
— Имейте в виду, я могу засадить вас в камеру с десятком
невинных людей и сказать им, что их участь зависит от вас, что их
будут держать в тюрьме до тех пор, пока вы не заговорите, и они
свободны в выборе средств...
— Палач, наверно, проще.
— Ошибаетесь. Чередование мольбы и истязаний куда хуже. Не
говорите о том, чего не знаете — во всяком случае, пока не знаете.
— На моих глазах только что истязали сумасшедшего.
— Вы отдаете себе отчет в том, чем рискуете?
— Да.
Кёниг был убежден, слушая Кио, что он все же не вполне сознает
нависшую над ним опасность. «Ему помогает молодость», — думал
он. Двумя часами раньше Кёниг допрашивал пленного чекиста —
через десять минут они почти побратались. Их мир — мир, к которому
принадлежали они оба, — существовал вне мира людей. Если Кио
ничего не боится от недостатка воображения — терпение...
— Вам не любопытно, почему я до сих пор не запустил вам в
голову этим револьвером?
— Вы сказали: «Я возьмусь за тебя иначе»...
Кёниг позвонил.
— Может быть, сегодня ночью я зайду поговорить с вами о
человеческом достоинстве.
— В зал, серия А, — сказал он вошедшим конвойным.
[...]
6 часов
В огромном помещении — бывшем школьном зале для игр —
около двухсот раненых коммунистов ждали расстрела. Приподнявшись
на локте, Катов, принесенный одним из последних, осматривался
вокруг. Люди лежали на полу. Многие стонали, на удивление
равномерно; кто-то курил, и узоры дыма таяли где-то под потолком,
уже едва различимым, несмотря на большие европейские окна,
успевшие потемнеть от туманной вечерней мглы, — казалось, он
вознесен очень высоко над лежащими вповалку людьми. Хотя еще не
совсем стемнело, атмосфера была уже ночной. «Это из-за того, что
кругом раненые, — думал Катов, — или оттого, что мы все лежим, как
на вокзале? Да это и есть вокзал. Мы отправимся отсюда в никуда, вот
и все...»
Четверо охранников-китайцев шагали взад и вперед среди
раненых, и потускневший дневной свет причудливо отражался в их
примкнутых штыках, прямых и гладких, над свалкой бесформенных
тел. Желтоватые огни в тумане за окнами — видимо, газовые фонари,
— казалось, тоже стерегли их. Внезапно, словно порождение этих
огней — ибо он тоже возник где-то в глубине тумана, — раздался
протяжный гудок, заглушивший шепот и стоны — гудел паровоз
(рядом был вокзал Шапей). В зале царило нестерпимо гнетущее
напряжение, которое не было однако ожиданием смерти. Тогда что же?
Ответ Катов получил вскоре от собственного пересохшего горла: это
была жажда — и голод. Привалившись к стене, он медленно обводил
глазами помещение: лица большей частью знакомые. Вдоль одной из
стен зала оставалось пустым пространство шириной метра в три.
«Почему люди лежат чуть ли не друг на друге, вместо того чтобы
перебраться туда?» — спросил он вслух. Он попал сюда позже
остальных. Опираясь на стену, Катов стал подниматься. Несмотря на
раны, он понял, что на ногах держаться может, но, не успев
распрямиться, застыл: хотя никто не произнес ни слова, он
почувствовал вокруг такой пронизывающий ужас, что это остановило
его. Во взглядах? Он едва мог их разглядеть. В позах? Но позы в
большинстве своем не выражали ничего, кроме боли. Однако, как бы
он ни выражался, ужас был налицо, не испуг — смертельный ужас,
ужас животных, людей, одиноких и беспомощных, перед чем-то
нечеловеческим. Катов, по-прежнему держась за стену, перешагнул
через своего соседа.
— Ты спятил? — раздался голос с пола.
— Почему?
Вопрос-приказ. Но никто не ответил. Один из охранников, метрах
в пяти от него, вместо того чтобы швырнуть его обратно на пол,
смотрел на него, оцепенев от удивления.
 — Почему? — переспросил он еще более жестко.
— Он же не знает, — донесся снизу другой голос.
И одновременно третий, потише:
— Еще узнает...
Второй раз он задал свой вопрос очень громко. В молчании толпы
было что-то жуткое, ведь почти все эти люди его, Катова, знали:
опасность, нависшая над пространством у этой стены, угрожала,
видимо, всем, но главным образом ему.
— Ложись, — сказал один из соседей.
Почему никто из них не обращается к нему по имени? И почему
не вмешивается охранник? Катов видел, как он только что ударил
прикладом раненого, который хотел перебраться на другое место...
Катов лег возле человека, ответившего ему последним.
— Там место для тех, кого будут пытать, — прошептал сосед.
Это знали все, но никто не решился сказать — то ли потому, что
про это вообще боялись говорить вслух, то ли потому, что боялись
сказать именно ему. Кто-то ведь произнес: «Еще узнает...»
Дверь отворилась. Вошли солдаты с фонарями. На носилках
принесли раненых и свалили, как тюки, рядом с Катовым. Надвигалась
тьма. Она поднималась с пола, где стоны пробегали по рядам, точно
крысы, и расползался нестерпимый запах: большинство не могло
двигаться. Дверь захлопнулась.
Прошло какое-то время. Среди звуков человеческой боли лишь
шаги часовых да последние отблески света на штыках. И вдруг снова
гудок, глуше, чем первый, как будто туман от темноты сделался более
плотным. Один из только что принесенных, лежавший ничком, зажал
уши ладонями и закричал. Остальные не кричали, но ужас опять был
здесь, стлался по полу.
Раненый вскинул голову, приподнялся на локтях.
— Подонки! — заорал он. — Убийцы!
Подошел часовой и пинком под ребра перевернул его на спину. Он
замолк. Часовой отошел. Раненый начал бредить. Было уже слишком
темно, чтобы Катов мог видеть его глаза, но он хорошо слышал голос и
чувствовал, что слова вот-вот станут отчетливее. Действительно: «...не
расстреливают, а бросают живьем в топку паровоза, — бормотал
раненый. — А теперь вот гудят...» Часовой приближался. Все стихло,
кроме стонов.
 Дверь опять распахнулась. Снова штыки, освещенные снизу
фонарями, но никаких раненых. Вошел офицер гоминьдана, один. И
хотя Катов мог видеть лишь общие очертания груды тел, он
почувствовал, как каждый в отдельности похолодел. Офицер, плоский
призрак, слабо высвеченный фонарем на фоне сумерек, остановился у
двери и отдал приказ часовому. Тот подошел к раненым, поискал
Катова, нашел. Не прикасаясь к нему и ничего не говоря, он
почтительно сделал ему знак подняться. Катов с трудом встал,
повернувшись лицом к двери, где офицер продолжал делать
распоряжения. Солдат, с винтовкой в одной руке и фонарем в другой,
встал слева от него. Справа — пустое пространство и белая стена.
Солдат указал винтовкой в ту сторону. Катов улыбнулся — с горькой,
безнадежной гордостью. Но лица его никто не видел: часовой нарочно
старался не смотреть, а те из раненых, кто не был при смерти,
опираясь на бедро, на локоть, на подбородок, провожали взглядом его
тень, еще не совсем черную, выраставшую на стене истязаемых.
Офицер вышел. Дверь осталась открытой.
Часовые взяли «на караул»: вошел человек в штатском. «Секция
А», — послышалось снаружи, и дверь захлопнулась. Один из часовых
подвел вошедшего к стене, бранясь на чем свет стоит; Катов,
остолбенев, увидел перед собой Кио. Поскольку Кио не был ранен,
часовые, видя, что он шагает между двумя офицерами, приняли его за
одного из иностранных советников Чан Кайши; поняв свою ошибку,
они теперь издали осыпали его бранью. Он лег в темноте рядом с
Катовым.
— Ты знаешь, что нас ждет? — спросил Катов.
— Они позаботились о том, чтобы меня уведомить, но мне все
равно: цианистый калий при мне. А твой?
— Тоже.
— Ты ранен?
— В ноги. Но ходить я могу.
— Ты давно здесь?
— Нет. Тебя когда взяли?
— Вчера вечером. Сбежать отсюда можно?
— Ничего не выйдет. Почти все тяжело ранены. Снаружи везде
солдаты. Ты видел пулеметы перед дверью?
— Да. Где тебя взяли?
 Оба испытывали потребность отвлечься от этого предсмертного
бдения, говорить, говорить: Катов о взятии командного пункта, Кио —
о тюрьме, о разговоре с Кёнигом, о том, что было потом; еще до того,
как он оказался в тюрьме, он успел узнать, что Мэй не арестовали.
Катов лежал почти вплотную к нему, на боку; под весело
вздернутым носом — распухшие губы, рот полуоткрыт, веки опущены;
вся безмерность боли отделяла его от Кио, но он был связан с ним
безоговорочной дружбой, дружбой без недомолвок и сомнений, какую
рождает лишь близость смерти: рядом была готовая оборваться жизнь,
прибившаяся к его собственной во тьме, полной опасностей и
страдания, среди толпы их общих братьев по нищенствующему ордену
Революции. Каждый из этих людей вырвал на ходу у судьбы то
единственное величие, которым мог обладать.
Конвойные привели троих китайцев. Их поместили отдельно от
общей массы раненых, но и не у стены. Их арестовали еще до начала
сражения, кое-как наспех судили, и теперь они ждали расстрела.
— Катов! — позвал один из них.
Это был Лу Юшэн, компаньон Хеммельриха.
— Да?
— Ты не знаешь, расстреливают далеко отсюда?
— Не знаю. Во всяком случае, выстрелов не слышно.
Какой-то голос чуть поодаль произнес:
— Говорят, они потом выдирают золотые коронки.
— А мне плевать, у меня их нет, — отозвался кто-то поблизости.
Вновь прибывшие курили сигареты, сосредоточенно и быстро
затягиваясь.
— У вас нет лишнего коробка спичек? — спросил кто-то из
раненых.
— Есть.
— Пошлите мне.
Лу передал свой.
— Хочется, чтобы кто-нибудь сказал моему сыну, что я умер
мужественно, — проговорил он вполголоса. И еще тише добавил: —
Это не так-то легко — умирать.
Катов в глубине души порадовался: ни жены, ни детей.
Дверь опять отворилась.
— Давай сюда одного из этих! — закричал часовой.
 Все трое прижались друг к другу.
— Эй вы, решайтесь, — сказал охранник, — смелее.
Сам он не выбирал. Один из двоих незнакомых китайцев резко
шагнул вперед, бросил едва начатую сигарету, зажег другую, сломав
две спички, и быстро пошел к двери, на ходу застегивая одну за другой
пуговицы своей куртки. Дверь закрылась.
Один из раненых подобрал обломки спичек. Он и его соседи
разломали спички из коробка, посланного Лу Юшэном, и играли
теперь в какую-то игру.
Меньше чем через пять минут дверь открылась снова.
— Следующий!
Лу и его товарищ шагнули вперед одновременно, держась под
руки. Лу читал вслух громким сдавленным голосом сцену гибели героя
из какой-то известной пьесы; но старая китайская традиция
действительно распалась: его никто не слушал.
— Который? — спросил солдат.
Они не ответили.
— Ничего, разберемся!
Ударом приклада он разъединил их: Лу стоял ближе, он взял его за
плечо.
Лу высвободился, пошел сам. Его товарищ вернулся на свое место
и лег.
Кио почувствовал, насколько труднее будет ему умирать: он ведь
остался один. Он не менее храбр, чем Лу, ведь они выступили вперед
одновременно. Но теперь он лежал скрючившись, обхватив плечи
руками, и поза его была немым криком страха. В самом деле, когда
охранник встряхнул его, с ним случился нервный припадок. Двое
солдат схватили его за ноги и за голову и выволокли на улицу.
Лежа на спине и скрестив на груди руки, Кио закрыл глаза: это
была в точности поза покойника. Он вообразил себя лежащим
неподвижно, с закрытыми глазами и с тем безмятежным покоем в
чертах, который смерть дарит на день или два почти всем мертвецам,
словно в это время должно проявиться достоинство даже самых
убогих. Он не раз видел, как умирают люди, и благодаря своему
японскому воспитанию всегда считал, что это прекрасно — умереть
своей смертью, смертью, которая похожа на прожитую жизнь. Но
умереть — это акт пассивный, убить же себя — поступок. Как только
придут за кем-нибудь из них двоих, он убьет себя совершенно
сознательно. Он вспомнил — и сердце его замерло — граммофонную
запись *. То было время, когда надежда еще имела смысл! Он никогда
больше не увидит Мэй. Единственное страдание, для которого он еще
уязвим, — это ее страдание, как будто в его собственной смерти есть
его вина. «Угрызения совести за смерть», — подумал он со злой
иронией. Ничего подобного не чувствовал он по отношению к отцу,
который в отличие от Мэй всегда был для него воплощением силы.
Больше года прошло с тех пор, как Мэй полностью освободила его
если не от горечи, то от одиночества. Стоило ему подумать о ней, как
острое желание укрыться в нежность сплетенных тел обожгло его, уже
не принадлежащего к живым... «Надо, чтобы она забыла меня...»
Написать ей об этом — только больнее ранить ее и еще сильнее
привязать к себе. «И это значит предложить ей любить другого!» О
тюрьма, место, где останавливается время, которое продолжает течь
повсюду... Нет! Здесь, в зале для школьных игр, отделенном
пулеметами от остального мира, революции — какова бы ни была ее
судьба и где бы она потом ни возродилась — предстояло принять
последний выстрел; везде, где люди подавлены унижением и
бессмысленным изнурительным трудом, они думали об обреченных,
подобных этим, как верующие молятся; в городе их начинали любить
так, как будто они уже умерли... На всем пространстве, которое
накрыла собой на земле их последняя ночь, это средоточие хрипов
было, несомненно, местом, самым богатым мужественной любовью.
Стонать вместе со всеми, слиться в жалобном бормотании с этой
отданной на заклание болью... Неслышный гомон множества голосов
присоединялся в глубине ночи к этому рокоту страдания: как и у
Хеммельриха, почти у всех дома оставались дети. Однако эти люди
приняли неизбежность, она была разлита в воздухе, как вечерний
покой, накрывала Кио, его сомкнутые веки, руки, скрещенные на
распростертом теле, и сообщала гудению стонов величественность
погребального пения. Он боролся за то, что в его время было
исполнено самого важного смысла и самой большой надежды; он
умирал среди тех, рядом с кем хотел бы жить; он умирал, как и все
лежащие вокруг, за то, что дал своей жизни смысл. Чего стоила бы
жизнь, за которую он не согласился бы умереть? Умирать легко, если
умираешь не одиноким. Смерть в густом сплаве дрожащих родных
голосов, братство побежденных, в которых массы признают со
временем своих великомучеников, кровавая легенда, рождающая
золотые легенды *! Мог ли он, уже ощутив на себе взгляд смерти, не
услышать этот гул человеческого самопожертвования, которое кричало
о том, что мужественное сердце людей — пристанище для мертвых
ничуть не хуже, чем дух?
Он держал яд в руке. Прежде он не раз думал о том, трудно ли
будет умереть. Он знал, что если примет решение убить себя, то
сделает это, но, помня о безжалостном равнодушии, с которым жизнь
разоблачает нас в наших собственных глазах, не мог не испытывать
тревоги перед мгновением, когда смерть навалится на мысль всей
своей неодолимой тяжестью.
Нет, смерть может стать вдохновенным поступком, высшим
выражением жизни, на которую будет похожа, и одновременно
спасением от этих двоих солдат, нерешительно приближающихся к
нему и к Катову. Кио раздавил яд зубами так же решительно, как отдал
бы приказ, успел услышать голос Катова, который тревожно о чем-то
спрашивал его и ощупывал, и в ту минуту, когда он уже готов был в
удушье схватиться за его руку, он почувствовал, что все его силы куда-
то отлетели от него, взорванные последней конвульсией.
Солдаты направлялись к двоим заключенным, которые сами
подняться не могли. Несомненно, сожжение живьем давало право на
некоторые почести, хотя и ограниченные: их перетаскивали вдвоем на
одних носилках, навалив одного на другого, и сбросили слева от
Катова — справа лежал мертвый Кио. На пустом участке пола,
отделявшем их от тех, кто был приговорен всего лишь к смерти, вокруг
фонаря сидели солдаты. Постепенно лица и взгляды раненых вновь
погрузились в темноту и лишь изредка обращались к этому пятну
света, которым было отмечено место обреченных у стены.
После смерти Кио, мучившегося удушьем примерно минуту или
чуть больше, Катов почувствовал себя вновь отброшенным в
одиночество, еще более мучительное оттого, что он был среди своих.
Его неотвязно преследовало воспоминание о китайце, которого, чтобы
убить, пришлось нести, ибо он бился в нервных судорогах. И все же он
ощущал успокоение, как будто ждал этого момента многие годы, —
успокоение, обретаемое им в худшие минуты жизни. Где же это он
читал: «Не открытиям, а тяготам первопроходцев завидовал я, их
страдания влекли меня»? Словно в ответ на его мысли, в третий раз
донесся издалека паровозный гудок. Его соседи содрогнулись. Они
были очень молоды: один из них был Сун, которого Катов знал лишь
по сражению в командном пункте; второго не знал вовсе. (Это не был
Пэй.) Почему их переложили сюда?
— Организация боевых отрядов? — спросил он.
— Покушение на Чан Кайши, — ответил Сун.
— Вместе с Ченом?
— Нет. Он хотел один бросить свою бомбу. Чан Кайши в машине
не оказалось. Я ждал на дороге. Меня взяли с бомбой.
Голос, отвечавший Катову, был такой сдавленный, что он
невольно вгляделся в лица: молодые люди беззвучно плакали.
«Словами тут ничего не сделаешь», — подумал Катов. Сун двинул
плечом, и лицо его исказилось от боли — он был ранен в руку.
— Сгореть, — произнес он. — Сгореть живым. И глаза тоже, ты
понимаешь, глаза...
Его товарищ зарыдал в голос.
— Сгореть можно и от несчастного случая, — сказал Катов.
Казалось, они говорят не друг с другом, а с кем-то
посторонним, невидимым.
— Это другое дело.
— Конечно, другое, это хуже.
— И глаза, — повторил Сун уже тише, — глаза... Каждый палец, и
живот, живот...
— Замолчи! — почти беззвучно сказал второй.
Ему хотелось кричать, но он уже не мог. Он сжал кулаки, коснулся
ран Суна, и тот передернулся от боли.
«Человеческое достоинство», — пробормотал Катов, думая о
разговоре Кио с Кёнигом. Соседи его замолчали. За фонарем, в
темноте, теперь уже полной, все тот же рокот боли... Катов
придвинулся ближе к Суну и его другу. Один из охранников что- то
рассказывал остальным: их сблизившиеся лица заслоняли свет фонаря,
и обреченные даже не могли разглядеть друг друга. Несмотря на
голоса и ощутимое присутствие множества людей, которые сражались
вместе с ним, Катов чувствовал себя одиноким, одиноким между телом
мертвого друга и двумя перепуганными товарищами по несчастью,
одиноким между этой стеной и далеким гудком во тьме. Но человек
может оказаться сильнее, чем это одиночество и даже, быть может, чем
этот жуткий гудок: страх боролся в нем с самым невероятным
искушением в его жизни. Как Кио в тюрьме, он расстегнул пряжку
ремня. Наконец:
— Эй, С у н , — сказал он очень тихо. — Положи руку мне на
грудь и, когда я дам знак, возьми то, что там найдешь. Я отдаю вам
свой цианистый калий. Здесь ровно на двоих.
Он отказался от всего на свете, кроме этих последних слов: «Здесь
ровно на двоих». Лежа на боку, он разломил комочек пополам. Свет,
окружавший охранников дрожащим ореолом, был скрыт за их
спинами, но вдруг они поменяют позу? Невозможно совершенно
ничего разглядеть; дар, значивший больше, чем жизнь, Катов вручал
горячей руке на своей груди — даже не телу, даже не голосу. Рука
сжалась, как зверек, и тут же отделилась от него. Напрягшись всем
телом, он ждал. И вдруг один из двоих произнес:
— Потерял. Он упал на пол.
В голосе почти не слышалось испуга, как будто такая катастрофа
не могла произойти на самом деле и все должно как- то уладиться. Для
Катова это было непереносимо. Беспредельная ярость закипела в нем,
но тут же улеглась, сраженная безысходностью. И все-таки! Отдать
такое, чтобы этот кретин его потерял!
— Когда? — спросил он.
— Пока я брал. Не смог удержать, когда Сун мне передавал: я
ранен и в руку тоже.
— Он уронил обе половинки, — сказал Сун.
Они шарили по полу между собой. Потом между Катовым и
Суном, на котором, видимо, почти лежал его товарищ, ибо Катов,
ничего не видя, чувствовал возле себя массу двух тел. Он тоже искал,
стараясь совладать с нервозностью, и дециметр за дециметром
ощупывал пол всюду, куда мог дотянуться. Их руки соприкасались. И
вдруг одна из них накрыла его руку, пожала, задержала в своей.
— Даже если мы не найдем... — произнес голос.
Катов ответил на пожатие, взволнованный до слез этим горьким
братством без лиц, даже почти без голосов (шепот у всех людей
одинаков), которое было ему послано в этой тьме в обмен на самый
большой дар, какой он когда-либо приносил в жизни и который, судя
по всему, принес впустую. Сун возобновил поиски, но руки их не
разъединились. Пожатие вдруг превратилось в судорогу:
— Вот он!
О возрождение!.. Но:
— Ты уверен, что это не камешки? — спросил другой.
На полу валялось множество обломков штукатурки.
— Дай сюда! — сказал Катов.
Пальцы его нащупали знакомую форму.
Он вернул комочки назад — вновь отдал их, — еще сильнее сжал
руку, нашедшую его руку опять, и стал ждать, дрожа и стуча зубами.
«Только бы яд не отсырел, хоть он и в фольге» , — думал он. Рука,
которую он держал в своей, внезапно чуть не вывихнула его руку, и
Катов почувствовал, что скрытое темнотой тело судорожно
напряглось. Как завидовал он этим конвульсиям, этому мучительному
удушью! Почти одновременно — другой: короткий сдавленный крик,
на который никто не обратил внимания. Потом — ничего.
Катов почувствовал себя покинутым. Он перевернулся на живот и
стал ждать. Дрожь не проходила.
Среди ночи вошел офицер. Гремя оружием, шестеро солдат
приблизились к обреченным. Все заключенные проснулись. В свете
фонаря виднелись лишь длинные неясные силуэты — кладбище
непогребенных — и всего несколько отсветов живых глаз. Катову
удалось подняться. Старший из конвоиров потянул Кио за руку и,
почувствовав, что тот неподвижен, схватил Суна — результат тот же.
Шум пробежал от первых рядов раненых к последним. Начальник
конвоя приподнял ногу сначала одному, потом другому; они упали со
стуком. Он подозвал офицера. Тот проделал то же самое и взглянул на
Катова:
— Умерли?
К чему отвечать?
— Изолируйте шестерых ближайших заключенных!
— Бессмысленно, — сказал Катов, — это я дал им яд.
Офицер заколебался.
— А сам? — спросил он наконец.
— Там было только на двоих, — ответил Катов с глубоким
внутренним ликованием.
 «Сейчас получу прикладом в лицо», — пронеслось у него в
голове.
Гул среди раненых перерос почти в крик.
— Пошли, — коротко сказал офицер.
Катов не забыл, что один раз его уже приговаривали к смерти и он
видел направленные на него пулеметы, слышал, как они выстрелили...
«Как только выйдем, попытаюсь задушить одного из них и не
разжимать рук, пока они меня не застрелят. Они сожгут меня, но
мертвым». В это мгновение один из солдат схватил его, другой
заломил руки за спину и связал. «Малышам, похоже, повезло, —
подумал он. — Ну что же, вообразим, что я погиб во время пожара».
Он пошел к двери. Тишина упала вновь, как крышка люка, ее не
нарушали даже стоны. Как несколькими часами раньше по белой
стене, тень Катова, теперь уже совершенно черная, скользила по
огромным темным окнам; он шел тяжело, переваливаясь, с трудом
переступая с ноги на ногу; когда он приблизился к фонарю, тень его
головы переместилась на потолок. Живая темнота зала следила за
каждым его шагом. Тишина нависла такая, что слышно было, как он
ступает по полу; головы подымались и опускались в такт его шагам, с
любовью, ужасом, смирением, точно каждый открывал самого себя,
провожая взглядом этого уходящего человека. Все застыли, подняв
голову: дверь закрылась.
Теперь с пола поднималось глубокое, как во сне, дыхание: шумно
дыша через нос, со сведенными ужасом челюстями, те, кто был еще
жив, неподвижно ждали гудка.
1933

notes
Примечания
1
Полное имя.
 Table of Contents
Примечания
1