Сесар Вальехо

«Я БУДУ ГОВОРИТЬ
О НАДЕЖДЕ…»
Перевод с испанского
Андрея Щетникова

Новосибирск  Артель
«Напрасный труд»  2019
 ББК 84(70) Пер
В 16

На обложке:
портрет Сесара Вальехо
работы Пабло Пикассо

Вальехо С.

В 16 «Я буду говорить о надежде…». Пер. с исп. А. Щетникова. 2-е

изд. — Новосибирск, Артель «Напрасный труд», 2019. — 56 стр.

ББК 84(70) Пер

© Щетников А. И.,
перевод, 2005, 2019
 ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Сесар Вальехо — перуанский поэт. Родился 16 марта 1892 года в го-

родке Сантьяго де Чуко, в долине Анд. Потомок конкистадоров и ин-
дейцев, он был младшим сыном в семье из 12 детей. Изучал филологию
в Трухильо. В 1917 г. переехал в Лиму. Здесь в 1918 г. вышла его пер-
вая книга стихов Чёрные герольды. В 1920 г. вернулся домой, где про-
вёл несколько месяцев в тюрьме по несправедливому обвинению, свя-
занному с местными волнениями. В 1922 г. опубликовал вторую книгу
стихов Trilce. В 1923 г. уехал во Францию. Несколько раз посещал
СССР. Во время гражданской войны в Испании находился в осаждён-
ном Мадриде. Здесь написана третья книга стихов Испания, да минует
меня чаша сия. Умер 15 апреля 1938 г. в Париже, в крайней бедности.
Стихи Вальехо, написанные в Европе, были изданы только после его
смерти.
Я смотрю на портрет Вальехо работы Пабло Пикассо. Большой лоб,
острый нос, сухие щёки, впалый подбородок. Перелистываю страницу в
воспоминаниях Пабло Неруды: «Вальехо был серьёзен и чист. Он умер в
Париже от голода и удушья. Если бы мы привезли его на родину, если
бы дали возможность дышать воздухом перуанской земли, он бы, на-
верное, жил и пел». Приходит время, и детали биографии поэта стано-
вятся мифом, легендой. Остаются стихи. Их язык нам незнаком, труден,
непонятен. Но сквозь эту непонятность прорывается что-то такое, что
ранит нам душу, взывает к состраданию в мире, где сострадание невоз-
можно. «Кто зовётся стоном наших ран? / Темжесамым звался тот, кто
вынес / имя имя имя имя».

–3–
 TRILCE, I

Кто там бузит, а даже не собрался

проверить остальные острова?

Пора добавить чуточку внимания,

как только станет поздно или рано,
пора пойти и поискать гуано,
простое непотребное сокровище,
так выпьем за него,
здесь, в сердце острова,
солоноватая олуша, и любые
иные стекловидные тела.

Пора добавить чуточку внимания

и жидкого дерьма, уже шесть вечера,
ПОРА ПРЕКРАСНЕЙШИХ БЕМОЛЕЙ.

А полуостров смотрит в спину,

неопытный, неустрашимый,
на смертной равновесия черте.

–4–
 TRILCE, II

Время Время.

Полдень застоялся между росами.

Насос казармы заунывно перекачивает
время время время время.

Было Было.

Петухи распелись понапрасну.

Уста безоблачного дня спрягают
было было было было.

Завтра Завтра.

Обжигающая передышка бытия.

Этот день решил меня оставить на
завтра завтра завтра завтра.

Имя Имя.

Кто зовётся стоном наших ран?

Темжесамым звался тот, кто вынес
имя имя имя имя.

–5–
 TRILCE, V

Группа двудольных. Увертюра

для буревестников и для троичности,
начало всех финалов, охи вздохов
бесценных разнородностей.
Группа двух семядольных!

Смотри. Должно быть, уже хватит.

Смотри. Не думай выходить наружу,
подумай о своей безмолвной песне,
её расцвечивай незримо.
И не впадай в коллапс.

А голос всё бунтует и не хочет

быть сетью и любовью.
Молодожёнам достаётся вечность.
Пусть 1 грянет в бесконечности.
Пусть 0 не издаёт ни звука,
покуда не проснётся 1.

Ах, группа двоесердых.

–6–
 TRILCE, IX

Я вновь ищщщу внезапных наваждений.

Её широкие листы, её заслонка,
приоткрывающая аппетитный вход
для умножения и умножаемого,
её прекрасная готовность к удовольствию, —
всё предназначено для истины.

Я вновь ищщу внезапных наваждений.

Чтоб угодить её неведомым желаньям,
я восхожу на боливийские вершины,
сжимаются — ещё, ещё, ещё —
её невиданные губы, её двухтомные Труды,
а я уже ни жив ни мёртв — то исчезая,
то возвращаясь.

Мне не найти внезапных наваждений.

Не оседлать бычка. Я истекаю слизью
эгоизма в смертельном трении
о простыни
с тех пор, как появилась эта женщина.
Увы, какая тяжесть!

И самкой кажется душа ушедшей.

И самкой кажется моя душа.

–7–
 TRILCE, X

Нетронутый последний камень

нечаянного счастья, умереть душой и прочим,
октябрьская комната, и тягость.
Три месяца разлуки, десять — сладости.
И как судьба,
смеётся монодактиль.

Как выселить из дома связки этих

противоречий. Как опять явилась цифра,
чтоб подвести черту любой помехи.

И как киты срезают голубей.

Как те уносят треугольный клюв
на третьем крыле.
Как мы взираем на недвижные ступни.

И десять месяцев притянуты к десятке,

к тому, что там имеется ещё.
А два пускай останутся в пелёнках.
Три месяца разлуки.
И девять на сносях.

Здесь нет насилия.

Больной сидит на месте,
втирает отрешённые микстуры.

–8–
 TRILCE, XII

Я избежал обмана, тика в тику.

Снаряд, который я не знаю, где упадёт.
Растерянность. Закат. И перешейк.

Так овод посреди

полёта бац! и мёртвым падает на землю.
Что там сказал об этом Ньютон?
Какие вы ещё, однако, дети.

Растерянность. Приклеенный каблук.

Страница в шишковатых узелках.
Но пять шипов с одной, и пять
с другой: и тсс! уже конец.

–9–
 TRILCE, XIV

Я попытаюсь объясниться.
Вот что меня терзает с самого утра.
Замашки циркового плясуна.
И эта грубая, фальшивая бравада.
Такая липкость, что прилипла даже ртуть.
И эта задница, что всё накрыла сверху.
Всё это совершенно невозможно.
Полнейшая бессмыслица.
Абсурд.
Но это я приехал в Лиму из Трухильо.
И это я нашёл работу за пять сольдо.

– 10 –
 TRILCE, XVI

Верую в возможность быть сильным.

Что же, безрукий воздух,
дай мне наставить нулей слева от единицы.
Ты, мечта, вручи мне свой жестокий алмаз,
время своего безвремéнья.

Верую в возможность быть сильным.

Мимо проходит впуклая женщина,
обесцвеченное количество, чья милость
закрывается там, где я открыт.

На волю, брат прошлое! Это крабы, придурок!

Поднят зелёный президентский штандарт,
и приспущены прочие флаги,
шесть обвисших полотнищ.

Верую в то, что я есть,

забывая о том, чем я был.

И начнём всё сначала!

– 11 –
 TRILCE, XXI

В автомобиле, мчавшемся по кругу,

несётся переменчивый декабрь
в своём златом позоре. Кто бы видел:
декабрь, с 31 облезшей шкуркой,
чертовски жалкий.

Я помню всё. Мы были так прекрасны,

и наши рты тщеславием сияли,
а сзади — бесконечный хвост сомнений.
Как мне тебя не вспомнить,
худой сеньор Двенадцать.

Я помню всё. И вот опять декабрь

всё возвращает: частое дыханье,
мороз, сопливый насморк.

Два слова о любезной страусихе:

от так любил её, он так ей поклонялся.
Она была вполне горда собою.

– 12 –
 TRILCE, XXIV

Вдоль кладбища, укрытого цветами,

прошли, рыдая, две марии, и морями
текли их слёзы.

Ощипанный ньянду́ воспоминаний

сорвал с себя последнее перо,
и негативная рука Петра
им надписала на венке воскресном
слова заупокойной службы.

Вдоль кладбища, на дальней стороне,

уходят две марии с песнопеньем.

Понедельник.

– 13 –
 TRILCE, XXIX

Гудит тугая скука

в миг без причины ниже тростника.

Вот параллель
к неблагодарной, но счастливой ломаной.
Такая жёсткая — когда вода
уходит далеко, тростник смеётся.

Нить сча́ стливая, нить биномиальная.

Где ты порвёшься, узелок сражения?

Луна, давай, укороти экватор.

– 14 –
 TRILCE, XXXIV

Вот окончен этот странный вечер.

Ночью ты вернёшься к разговору.
Ожидание приходит очень скоро,
заполняя место нашей встречи.

Вот окончен этот жаркий вечер;

над заливом смолкли крики чаек,
с матерью твоей за чашкой чая
мы беседовали долго в этот вечер.

Всё закончилось: каникул время,

и грудей твоих упругих сила,
и твоя меня удерживать манера.

Кончилось всё малое, и снова

для меня настало время боли,
а для нас — рожденье без причины.

– 15 –
 TRILCE, XLVII

Ресничковый атолл, где я родился,

согласно хроникам и спискам
вторичных исторических свидетельств,
озвученных знакомыми губами.
Ресничковый архипелаг, ты до конца очищен,
очищен до конца, родной архипелаг!
Суставы всё ещё упрямы,
а нас уже призвали,
но мы не собираемся сдаваться.
Увидев сомкнутые веки,
пернатых старших, жрущих синие конфеты,
хохочут старые лесные крысы.
О да, конечно, сомкнутые веки, когда мы появляемся
на свет, но времени нам вечно не хватает.
А вот алтарь, на нём горит свеча,
пусть с мамой не случится ничего,
да и со мною тоже в эти годы, если так угодно
Епископу, Святому, Папе, Богу, а это
простая головная боль.
И скрюченные маленькие руки,
вцепившиеся в то, что поплыло,
чтоб не остаться.
Так возникает эта 1.

– 16 –
 TRILCE, LI

Всё это ложь. Ты попросту лгала,

и больше ничего. Вот так. Но впрочем,
теперь ты можешь видеть,
какая этим создаётся боль.

Всё это ложь. Молчи.

И не волнуйся.
Ты сделала всё так, как было прежде,
а потому я тоже был таким.

Я видел столько раз,

как ты рыдаешь,
и столько раз я оставлял тебя
наедине с твоими сладкими горшками,
я даже не мечтал, что ты поймёшь,
чего мне стоят твои слёзы.
Вот так.

Но только знай: всё это было ложью.

И если будешь плакать — что же, плачь!
На игры я твои смотреть не стану.

– 17 –
 TRILCE, LIX

Любовь, как шар земной,

лежит под нами и вращается,
не замирая ни на миг,
и мы обречены страдать, являясь центром
её вращения.

Недвижный Тихий океан, зелёное стекло,

беременное всем возможным.
Хребет холодных Анд, безлюдный, чистый.
Быть может. Может быть.

Она вращается на камне времени,

и трётся о него,
и трётся так, покуда не забудется;
на кузнице, перед пустынными бортами,
и эта точка так пугающе известна, ведь она
вынашивает,
в лоне оборотов,
свою известную ловушку.

Мы скажем центрифуге да, да, да,

ДА,
да, да, да, да, да, да: НЕТ!
Я отступлю, до синевы, и даже до
окоченения, покуда не сожмётся душа!

– 18 –
 TRILCE, LXXV

Вы мертвы.
Какой странный способ быть мёртвыми. Кто-нибудь скажет, что это
неправда. Но на самом деле вы мертвы, мертвы.
Вы плывёте по ту сторону мембраны, свисающей из зенита в надир,
она приходит из темноты и уходит в темноту, раскачиваясь перед гул-
ким резонатором этой раны, которая не тревожит вас своей болью. Я
говорю вам, жизнь — это отражение в зеркале, а вы — оригинал,
смерть.
Волна приходит и волна уходит, но каким безнаказанным остаётся
мертвец! И только когда воды разбиваются о переднюю стенку, сплю-
щиваясь и перегибаясь, лишь тогда вы преображаетесь и, уверовав в
смерть, различаете басовую струну, но она уже не ваша.
Вы мертвы, и никогда не жили прежде. Кто-нибудь скажет, что если
не сейчас, то ведь когда-то вы были живы. Но на самом деле вы уже
были трупами в той жизни, которой никогда не было. Печальная судь-
ба — всегда быть мёртвыми, и никогда живыми. Иссохший лист, кото-
рый никогда не был живым. Сиротство из сиротств. Мёртвые не могут
быть даже трупами в такой жизни, которая до сих пор не жила. Они
пожизненно мертвы.
Вы мертвы.

– 19 –
 TRILCE, LXXVI

Я выхожу из темноты на свет,

и я показываю свой язык
иксам безмолвным.

Во имя самой чистой,

я на неё глядел ещё тогда,
когда мне не исполнилось 2 года.

Во имя той, которая была

такою непонятной,
ключ и замочек вовсе не похожи.

Во имя той, которая молчала,

без голоса; когда она доступна,
она — твоя удача.

Кипение рогов, и всё-таки, они

сюда подходят; и опять кипение,
и эти 99 пузырьков.

И вот, прикованы к природе,

два дня не соберутся вместе,
друг друга никогда не встретят!

– 20 –
 Я СМЕЮСЬ

Единственный булыжник, самый нижний,

пытается сдержать
погибельную дюну фараонов.

Воздух вздыблен множеством воспоминаний

и желаний.
Солнце закатилось и заткнулось
пирамидам за воротничок

Жажда. Гидранхолия блуждающего племени,

кап
по
кап
ле в час по чай-ной лож-ке

Три незапамятные Тройки

параллельнобородые
вышагивают по порядку 3 3 3

Время — вывеска башмачной мастерской.

Время — босоногий марш
от смерти к смерти.

– 21 –
 ВЫСОТА И ВОЛОСЫ

Кто не надел зелёную сорочку?

Кто не позавтракал, не едет на трамвае,
с сигарой купленной и с болью в кошельке?
Я, только что родившийся на свет!
Я, только что родившийся на свет!

Кто не отправил важного письма?

Кто не пытался думать о делах,
но только плакал, умирая как обычно?
Я, только что родившийся на свет!
Я, только что родившийся на свет!

Кто не зовётся Карлос или как там?

Кто даже кошке «кыса, кыса» не сказал?
Ах, это я, родившийся на свет!
Ах, это я, родившийся на свет!

– 22 –
 НАСИЛИЕ ВРЕМЕНИ

Умерли все.
Умерла донья Антония, сварливая бабёнка, жившая в предместье и
выпекавшая дешёвый хлеб.
Умер священник Сантьяго, которому нравилось, когда с ним здоро-
вались молодые парни и девушки, а он отвечал им всегда одинаково:
«Добрый день, Хосе! Добрый день, Мария!»
Умерла молодая блондинка, Карлота, оставив грудного ребёнка, ко-
торый тоже умер через восемь дней после своей матери.
Умерла моя тётя Альбина, имевшая привычку расхваливать прежние
времена и нравы, когда она сидела в галерее и шила для служанки Иси-
доры, достойнейшей женщины.
Умер одноглазый старик, имени которого я не помню; помню толь-
ко, как он дремал на утреннем солнце, сидя рядом со входом в мастер-
скую жестянщика, что на углу.
Умер Райо, пёс с меня ростом, раненный бог знает чьим выстрелом.
Умер Лукас, мой шурин, о котором я вспоминаю, когда идёт дождь и
моё внимание ничем больше не занято.
Умерла в моём револьвере моя мать, в моём кулаке моя сестра, и
мой брат в моих окровавленных потрохах — три связи с моим родом,
скорбным из скорбных — в августе месяце, год за годом, три лета под-
ряд.
Умер Мендес, высокий и вечно пьяный музыкант, исполнявший на
своём кларнете меланхолические токкаты, под которые курицы с нашего
двора засыпали ещё до захода солнца.
Умерла моя вечность, и я сижу у её гроба.

– 23 –
 МОЙ САМЫЙ ЧЁРНЫЙ ДЕНЬ

Один человек сказал:

— Мой самый чёрный день был в битве на Марне, когда меня рани-
ло в грудь.
Другой человек сказал:
— Мой самый чёрный день был во время землетрясения в Йокогаме,
когда я спасся чудом, укрывшись под навесом лавки по продаже красок.
И ещё один сказал:
— Мой самый чёрный день бывает, когда я засыпаю днём.
И ещё один сказал:
— Мой самый чёрный день бывает, когда я остаюсь один.
И ещё один сказал:
— Мой самый чёрный день был, когда я сидел в тюрьме в Перу.
И ещё один сказал:
— Мой самый чёрный день был, когда я вдруг увидел в профиль сво-
его отца.
И последний человек сказал:
— Мой самый чёрный день ещё не завершён.

– 24 –
 ПОВЕРКА ПРАХА

И властный голос приказал:

— Пусть он покажет разом две свои ладони.
Но это было невозможно.
— Пускай измерят путь, который он прошёл в слезах.
Но это было невозможно.
— Пускай он думает единственную мысль, покуда нуль останется
нулём.
Но это было невозможно.
— Так пусть же он безумство совершит.
Но это было невозможно.
— Пусть между ним и ему подобным встанет множество людей, по-
добных им обоим.
Но это было невозможно.
— Пускай его с самим собой сравнят.
Но это было невозможно.
— Пусть назовут его по имени.
И это было невозможно.

– 25 –
 В ЗДРАВОМ РАССУДКЕ

— Есть, мама, в мире город, что зовётся Парижем. Город огромный

и далёкий, и ещё раз огромный.
Моя мать приподнимает мне воротник пальто, и не потому что пах-
нуло снегом, но чтобы пахнуло снегом.
Жена моего отца влюблена в меня; повернувшись спиной к моему
рождению, она идёт навстречу моей смерти. Я принадлежу ей дважды:
когда прощаюсь и когда возвращаюсь. Я запираю её, вернувшись. По-
этому мне столько готовы дать её глаза, оценивающие меня, уличающие
меня, когда я завершаю свои труды и привожу свои дела в порядок.
Моя мать исповедуется мной, она гордится мной. Почему же она не
такова с другими моими братьями? Вот Виктор, самый старший, он уже
так постарел, что люди говорят: «Он словно младший брат своей мате-
ри». Не потому ли, что я больше других странствовал? Не потому ли,
что я больше других пережил?
Моя мать соглашается с письмом, в котором я красочно расписываю
своё возвращение. Перед самым моим приездом ей вспоминается время
двух сердец внутри её тела, и она краснеет, а затем смертельно бледне-
ет, когда читает в моём трактате о душе: «Той ночью я был счастлив».
Её это лишь печалит; её это может лишь опечалить.
Сынок, как ты постарел!
И слёзы стекают по желтизне, ведь она обнаружила, что я старею,
прочитав это в линиях моей спины, в чертах моего лица. Она оплакива-
ет меня, она тоскует обо мне. Что ей моё возмужание, если я навсегда
остаюсь её сыном? Почему матери испытывают боль, обнаружив, что их
сыновья стареют, если возраст сыновей никогда не сравняется с мате-
ринским? Почему, если с приближением конца дети становятся ближе к
родителям?
Моя мать плачет, потому что я состарился в своём времени, а в её
времени я никогда не состарюсь!
Прощаясь, я уходил из одной точки её бытия, а возвращаюсь в другую,
лежащую гораздо глубже. Я отсутствовал так долго, что теперь для своей
матери я более мужчина, чем сын. Отсюда и невинность, озарившая нас
сегодня тремя языками пламени. Я снова повторяю, одно и то же:

– 26 –
 — Есть, мама, в мире город, что зовётся Парижем. Город огромный
и далёкий, и ещё раз огромный.
Жена моего отца слушает меня за завтраком, и её смертный взгляд
нежно скользит по моим рукам.

– 27 –
 КОНЕЦ ОДНОЙ ЖИЗНИ

Окна содрогнулись, перерабатывая метафизику вселенной. Кое-где

повылетели стёкла. Больной застонал, и этот стон наполовину вышел из
его рта, косноязычного и бесполезного, и весь целиком — из заднего
прохода.
Это ураган. Какой-нибудь каштан в саду Тюильри наверняка уже по-
валился под напором ветра, достигающего восьмидесяти метров в се-
кунду. Шпили старых домов начали обрушиваться, растрескиваться,
ломаться.
Из каких краёв, слышимый по обе стороны океана, из каких неведо-
мых краёв приходит этот ураган, столь заслуживающий доверия, столь
ревностно возвращающий свои долги, прямо к окнам больницы? О, эта
натянутая струна, вибрирующая между ураганом и той болью, которую
вызывают кашель и испражнения! О, эта натянутая струна, удерживаю-
щая смерть на пороге больницы и так не вовремя пробуждающая кле-
точную ткань мертвецов!
Что бы подумал больной, который спит сейчас на соседней койке, ес-
ли бы он мог воспринять этот ураган? Бедняга спит с открытым ртом,
его голова находится во власти морфия, и разумная часть его души
опустилась к ступням. Малейшее отклонение в дозе, и его отправят в
могилу, вскроют живот, и врачи по своему обыкновению будут долго
мудрствовать, прежде чем произнесут простые человеческие слова.
Семья окружила больного, склонившись над его висками, бледными,
беззащитными, вспотевшими. У них нет иного очага, кроме тумбочки
заболевшего родственника, где дежурят нетерпеливые сиделки, а ещё
здесь стоят его ботинки и лежат запасные кресты и таблетки снотворно-
го. Семья окружила столик на расстоянии высокого разъединения.
Женщина поставила на край стола чашку, и она вот-вот упадёт.
И какая разница, кем приходится больному эта женщина, если она
целует его и не может исцелить своим поцелуем, если она глядит на него
и не может исцелить своим взглядом, если она говорит с ним и не может
исцелить своим словом. Это его мать? Что с того, раз она не может его
исцелить? Это его сестра? Что с того, раз она не может его исцелить?
Это просто какая-то женщина? Что с того, раз она не может его исце-
лить? Ведь эта женщина поцеловала его, взглянула на него, поговорила

– 28 –
с ним, потом поправила одеяло и — подумать только! — всё-таки не
исцелила его.
Больной рассматривает свои ботинки. Они пропахли сыростью. Они
перепачканы землёй. Смерть улеглась на полу рядом с кроватью, чтобы
подремать в своих спокойных водах, да так и заснула. А в это время
разутые ноги больного, свободные от мелочной обузы, растянулись об-
легчённым ударением и, словно двое новобрачных, отдалились от его
сердца.
Врач часами прослушивает своих пациентов. Его руки уже не рабо-
тают, а играют, они двигаются на ощупь, едва касаясь кожи больных,
его учёные веки дрожат, соприкасаясь с незнанием, с человеческой
хрупкостью любви. Я видел, как эти больные умирали именно от любви,
исходившей от врачей, от продолжительных обследований, от точно
отмеренных доз, от неукоснительного анализа кала и мочи. Койка не-
ожиданно отгораживается ширмой. Врачи и больные проходят перед
отсутствующим, перед скорбной и близкой аспидной доской, которую
ребёнок заполняет цифрами, великим единством бледных нулей. Они
проходят, поглядывая на других, как если бы самым непоправимым
было умереть от аппендицита или пневмонии, а не умереть, отклонив-
шись от общего людского пути.
Состоящая на службе у религии, эта муха радостно пролетает по па-
лате как раз во время врачебного обхода, её жужжание отпускает наши
грехи, а затем, распространяясь всё дальше и дальше, оно завладевает
воздухом, чтобы с жаром осуществившейся перемены приветствовать
тех, кто готовится умереть. Некоторые больные слышат эту муху, пока
длится их боль, и от них зависит происхождение жутких ночных вы-
стрелов.
Как долго длилось это обезболивание, о котором так просят люди? О
богословие, о теодицея! Я всё-таки жив в этих условиях, под общим
наркозом, загнавшим мою чувствительность вовнутрь! Ах, кабинетные
доктора, избранные из избранных, знатоки основ! Я прошу вас, оставьте
мне опухоль моего сознания, мою раздражённую чувствительную прока-
зу, и будь что будет, даже если я и умру! Оставьте мне мою боль, если
вам этого хочется, но главное — оставьте меня пробудившимся ото сна
в этой изобильной вселенной, пусть даже я и отправлюсь к чёрту на
своём пыльном термометре.

– 29 –
 Будучи здоровым, я смеялся над этой перспективой страданий, а те-
перь, оказавшись в той же самой плоскости и сдвинув карточную коло-
ду, я для создания контрапункта отбиваюсь ещё одной улыбкой.
Здесь, в доме скорби, стоны сталкиваются с синкопами великого
композитора, а отбитые горлышки характера ранят нас своей жестокой
истиной и, во исполнение обещанного, огорчают ужасающей неопреде-
лённостью.
Здесь, в доме скорби, стенание отвоевало себе непомерно большую
территорию. И уже не узнать себя в этом скорбном стоне, в причитаниях
собственной возвышенной речи, когда любовь и плоть освобождаются
от надзора, и когда, вернувшись, обнаруживаешь достаточно разногла-
сий, чтобы заняться поисками общего языка.
И где же находится другая сторона этого скорбного стона, если он
слышен сейчас во всей своей полноте со стороны человеческого ложа?
Из дома скорби доносятся глухие и невыразимые стоны, и они пре-
исполнены такой полноты, что становится ясно: о них не стоит рыдать, а
лучше будет просто улыбнуться.
Кровь забурлила в термометре.
Совсем не сладко умирать, сеньор, когда в жизни ничего не остаётся,
а по ту сторону смерти не может случиться ничего, кроме того, что оста-
лось в жизни!
Совсем не сладко умирать, сеньор, когда в жизни ничего не остаётся,
а по ту сторону смерти не может случиться ничего, кроме того, что мог-
ло бы остаться в жизни!

– 30 –
 Я БУДУ ГОВОРИТЬ О НАДЕЖДЕ

Я страдаю от этой боли не как Сесар Вальехо. Сейчас мне больно не

как художнику, не как человеку и даже не как обыкновенному живому
существу. Я страдаю от этой боли не как католик, не как магометанин и
не как атеист. Сегодня я просто страдаю. И если бы меня звали не Сесар
Вальехо, я страдал бы от этой же самой боли. Если бы я не был худож-
ником, я всё равно страдал бы от неё. Если бы я не был человеком или
даже живым существом, я всё равно страдал бы от неё. Если бы я не
был католиком, атеистом или магометанином, я всё равно страдал бы от
неё. Сегодня я страдаю вплоть до самых глубин. Сегодня я просто стра-
даю.
Сейчас мне больно без объяснений. Моя боль так глубока, что у неё
уже нет причины, ни недостатка в причинах. Что могло бы служить её
причиной? И где найдётся что-нибудь настолько важное, что оно могло
бы перестать быть её причиной? Ничто не служит её причиной; ничто не
могло бы перестать быть её причиной. Но как зародилась эта боль, если
не сама по себе? Моя боль рождена ветром севера и ветром юга, как
неоплодотворённые яйца, которые сносят от ветра некоторые редкие
птицы. Если бы умерла моя невеста, моя боль осталась бы той же самой.
Если бы, в конце концов, вся жизнь пошла по-другому, моя боль оста-
лась бы той же самой. Сегодня я страдаю вплоть до самых вершин.
Сегодня я просто страдаю.
Я смотрю на боль голодающего и вижу, что его голод настолько
сильно разнится с моим страданием, что если я уморю себя голодом, на
моей могиле всегда вырастет хотя бы пучок травы. Так же обстоят дела
и с влюблённым. Сколь животворна его кровь, чего не скажешь о моей,
не имеющей источника и не находящей себе никакого употребления!
Ещё вчера я верил в то, что все вещи мира неизбежно разделяются
на отцов и детей. Но моя нынешняя боль не относится ни к тем, ни к
другим. Для заката ей не хватает спины, а для рассвета её грудь слиш-
ком велика; если её внести в темноту, она не даст света, и если её выне-
сти на свет, она не отбросит тени. Я страдаю сегодня, потому что стра-
даю. Сегодня я просто страдаю.

– 31 –
 ОБРЕТЕНИЕ ЖИЗНИ

Господа! Сегодня я впервые осознал присутствие жизни. Господа!

Прошу вас на время оставить меня одного, чтобы я почувствовал запах
этого ощущения жизни, устрашающего, резкого и свежего, впервые
восхитившего меня и сделавшего счастливым до слёз.
Моё блаженство порождено первозданностью моего чувства. Моё
ликование вызвано тем, что раньше я не ощущал присутствия жизни. Я
никогда его не ощущал. Тот, кто скажет, что я его ощущал, солжёт. Он
солжёт, и эта ложь ранит меня настолько, что я сделаюсь несчастным.
Моё блаженство порождено моей верой в персональное открытие жизни,
и никто не сможет пойти против этой веры. Если же он это сделает,
пусть у него отсохнет язык, пусть он рухнет наземь грудой костей, и не
сможет найти себе другую, чужую опору, чтобы предстать перед моим
взором.
Никогда прежде у меня не было жизни. Никогда прежде мимо не
проходили людские толпы. Никогда прежде у меня не было домов и
проспектов, воздуха и горизонта. Если бы сегодня пришёл мой друг
Перье, я бы сказал ему, что не знаком с ним и что нам надо начать всё
заново. В самом деле, когда я был знаком с моим другом Перье? Сего-
дня нам довелось бы узнать друг друга впервые. Я попросил бы его
уйти, вернуться и посмотреть на меня так, будто он видит меня, как это
говорится, в первый раз.
Сегодня я никого и ничего не знаю. В чужой стране, где всё приобре-
тает выразительность рождества, мне открылся свет неувядаемого Бого-
явления. Нет, господин. Не говорите об этом достойном господине. Вы
не знакомы с ним, и его удивляет столь безосновательное суждение. Не
наступайте на этот камешек: ведь никому не известно, камень ли это, и
может статься, вы провалитесь в пустоту. Будьте осторожны, ведь мы
находимся в абсолютно незнакомом мире.
Как мало времени я живу! Моё рождение было таким недавним, что
не найдётся меры, чтобы исчислить мой возраст. Будто я только что
родился! Будто я ещё не жил! Господа: я такой маленький, что день с
трудом помещается внутри меня!
Никогда прежде я не слышал шума грузовиков, везущих камни для
большого строительства на бульваре Османа. Никогда прежде я не ша-

– 32 –
гал впереди весны, говоря ей: «Если бы была иная смерть...» Никогда
прежде я не видел, как солнце сияет над куполами базилики Сакре Кёр.
Никогда прежде ко мне не подходил ребёнок и не смотрел на меня, ра-
зинув рот. Никогда прежде я не знал, что существуют одни врата, другие
врата и сердечная песнь расстояний.
Оставьте меня! Жизнь открылась мне сейчас в полноте моей смерти.

– 33 –
 «ЖЕНЩИНА С КРОТКИМИ ГРУДЯМИ…»

Женщина с кроткими грудями, ради которых коровий язык возрож-

дает могущество инстинкта. Сдержанный мужчина с волевым подбо-
родком, готовый шагать от зари до зари с петлями сундуков. Младенец
рядом с мужчиной, лицом назад — животное право этой пары.
О, человеческое слово, свободное от прилагательных и причастий,
склоняемое женщиной в её единственном женском занятии, даже среди
тысячи голосов Сикстинской капеллы! О, подол её юбки и средоточие
материнства, куда малыш кладёт руки и играет со складками, порой
заставляя материнские глаза расширяться, словно от наказаний, нало-
женных в исповедальне!
Мне так нравится, что здесь видны Отец, Сын и Дух Святой, со все-
ми своими знаками и символами.

– 34 –
 «ЖЕЛАНИЕ УТИХЛО…»

Желание утихло, хвост по ветру. Обрублена жизнь, внезапно и бес-

причинно. Моя собственная кровь разбрызгивает меня по женскому
контуру и растекается по городу, разглядывая то, что так неожиданно
прекратилось.
— Что случилось с этим сыном мужчины? — восклицает город, и
ребёнок плачет от страха в одном из залов Лувра перед портретом дру-
гого ребёнка.
— Что случилось с этим сыном женщины? — восклицает город, и
прямо на ладони одной из статуй времён Людовиков вырастает пучок
травы.
Желание утихло на высоте поднятой руки. И я скрываюсь внутри са-
мого себя, подглядывая, спущусь ли я вниз или останусь мародёрство-
вать наверху.

– 35 –
 «В ДОМЕ НИКТО УЖЕ НЕ ЖИВЁТ…»

В доме никто уже не живёт, — говоришь ты, — все ушли. Гостиная,

спальня, дворик обезлюдели. Никого уже нет; ведь все разъехались.
А я говорю тебе: если кто-то уходит, то кто-то и остаётся. Место, по
которому прошёл человек, уже не одиноко. Одиноки человеческим оди-
ночеством лишь те места, где не проходил ни один человек. Новые дома
мертвее старых, потому что их стены сложены из камня и железа, но не
из людей. Дом появляется на свет не когда его завершают строить, но
когда его начинают заселять. И живёт он единственно людьми, как и
могила. Отсюда это непреодолимое сходство между домом и могилой.
Разница между ними лишь в том, что дом питается жизнью человека, в
то время как могила кормится его смертью. Поэтому дом — стоит, тогда
как могила — распростёрлась.
В реальности все ушли из дома; однако в действительности все оста-
лись. И остаётся не память о них, но они сами. И даже не так, что они
остаются в доме, но скорее так, что они по-прежнему пребывают в нём и
через него. Действия и поступки покидают дом на поезде, на самолёте
или на лошади, пешком или ползком. То, что по-прежнему пребывает в
доме — это действующий орган, субъект герундия и обстоятельств.
Ушли шаги; ушли поцелуи, прощения, преступления. То, что по-преж-
нему пребывает в доме — это ступни, губы, глаза, сердце. Отрицания и
подтверждения, добро и зло рассеялись. То, что по-прежнему пребывает
в доме — это субъект действия.

– 36 –
 «ЕСТЬ ОДИН ИНВАЛИД…»

Есть один инвалид, но не войны, а мира, не сражений, а объятий. Он

потерял своё лицо, и причиной тому была любовь, а не ненависть. Он
потерял его в обыденной жизни, а не в катастрофе. Он потерял его в
порядке природных вещей, а не в человеческом беспорядке. У полков-
ника Пико, президента Les gueules cassés, рот выжжен порохом 1914
года. А у этого калеки, моего знакомого, лицо опалено дыханием бес-
смертия и вечности.
Мёртвое лицо на живом теле. Застывшее лицо, пригвождённое к жи-
вой голове. Это лицо обернулось изнанкой черепа, стало черепом чере-
па. Однажды я видел дерево, повернувшееся ко мне спиной, а в другой
раз я видел отвернувшуюся дорогу. Отвернувшееся дерево растёт лишь в
таких местах, где никто никогда не рождался и не умирал. Отвернув-
шаяся дорога проходит лишь по таким местам, где налицо все смерти и
нет ни одного рождения. Инвалид мира и любви, объятий и порядка, с
мёртвым лицом на живом теле, он родился в тени отвернувшегося дере-
ва, и его существование бредёт вдаль по отвернувшейся дороге.
И поскольку его лицо застыло и омертвело, вся психическая жизнь,
всё животная сущность этого человека ушла в глубину, чтобы проявить-
ся затем во внешности, в покрытом волосами черепе, в грудной клетке и
конечностях. Его глубинные порывы выплёскиваются наружу в обход
лица, и поэтому его дыхание, его обоняние, его взгляд, его способность
слышать слова, человеческое сияние его существа действуют и выража-
ют себя посредством груди и плеч, посредством волос и рёбер, посред-
ством рук, ног и ступней.
У этого человека искалеченное, запломбированное, замкнутое лицо,
и всё же он остаётся целостным и не имеет никаких изъянов. У него нет
глаз, однако он видит и плачет. У него нет ноздрей, однако он различает
запахи и дышит. У него нет ушей, однако он слышит. У него нет рта,
однако он говорит и смеётся. У него нет лба, однако он размышляет и
погружается в себя. У него нет подбородка, однако он выражает жела-
ния и поддерживает своё существование. Иисусу были известны инва-
лиды действия, те, кто имеет глаза и не видит, имеет уши и не слышит.
Я же знаком с инвалидом тела, с тем, кто видит без глаз и слышит без
ушей.

– 37 –
 «В ЗАЗОРЕ МЕЖДУ…»

В зазоре между удовольствием и болью

расположились три создания,
одно из них разглядывает стену,
второе преисполнено тоски,
и третье на цыпочках крадётся;
но лишь второе — между мною и тобою.

Опершись мне на лоб,

день соглашается, что и на самом деле
есть много верной точности в пространстве;
но если счастье обретает свой размер,
когда оно из уст моих выходит,
кто вынудит меня сказать хотя бы слово?

Мгновенье вечности
находит отклик
лишь в этой встрече, облачённой в чёрное,
и временное расставание с тобой
находит отклик в том, что неизменно:
в твоём создании, душа, в едином слове.

– 38 –
 ОСЛАБЕВ ОТ ЕЁ ВЫПИВКИ

И кто бы нас только пожалел, когда отец велел нам идти в школу!
Исцелённая от любви, дождливым февральским вечером, мама готовила
на кухне пищу вечерней молитвы. В нижней галерее сидели за столом
мой отец и мои старшие братья. Моя мать присела погреться у пламени
очага. В дверь постучали.
— Стучат в дверь! — это моя мать.
— Стучат в дверь! — это моя родная мать.
— Стучат в дверь! — это кричит моя родная мать, всем нутром, на
бесконечные лады, сообщая всем и каждому, что кто-то пришёл.
— Натива, дочка, пойди посмотри, кто там пришёл.
И тут Мигель, сынок, тоже захотел посмотреть, кто там пришёл, не
спрашивая материнского позволения, противопоставив себя всем ос-
тальным.
Уличная слякоть удержала моё семейство на месте. Мама вышла,
вернулась обратно и будто произнесла: какой позор! Где-то снаружи
появился двор. Натива плакала — от таких гостей, от такого двора и от
тяжёлой руки моей матери. Как прежде, так и после, кровлей нашего
дома служили боль и её привкус во рту.
— Ну зачем Мигелю разрешили выйти на улицу, — это Натива, доч-
ка, — ведь он толкнул меня к индюку. К своему индюку.
Вот она, правота градоправителя, правота отца, перед которой ребё-
нок обнажён до самых кончиков пальцев! Она готова всучить тебе такой
подарок, о котором ты сам не скоро попросишь. И всё-таки:
— А завтра в школу, — изрёк отец, поучая своих отпрысков, играв-
ших в этом спектакле роль еженедельной паствы.
Таковы закон и буква закона. И такова жизнь.
Мама невольно заплакала, только что не запричитала, всё-таки мать.
Есть никому не хотелось. Во рту у отца застряла, готовая сломаться,
изысканная ложка. Горечь сыновнего восхищения переполнила рты
моих братьев, да там и осталась.
И тут неожиданно, из водостока, по которому дождевая вода текла с
того самого двора с недобрыми гостями, вылезла курица, не соседская и

– 39 –
не наша несушка, но дикая и чёрная. Что-то закудахтало в моём горле.
Это была старая курица, у неё не было цыплят, они так и не вылупились.
Забытое порождение этой минуты, вдовая курица без детей. Все яйца
оказались пустыми. Это уже потом наседка породила слово.
Никто её не прогнал. А прогнав, никто не задрожал великой мате-
ринской дрожью.
— Где они, дети старой курицы?
Где они, цыплята старой курицы?
Бедненькие! Где же им быть?!

– 40 –
 НЕИЗБЕЖНОСТЬ СМЕРТИ

Господа!
Я имею удовольствие сообщить вам, посредством этих строк, что
смерть, сильнее чем наложенные на человека наказание или ограниче-
ние, является неизбежностью, самой властной и неизбежной из всех
человеческих неизбежностей. Неизбежность того, что мы должны уме-
реть, превосходит неизбежность родиться и жить. Мы могли бы остаться
нерождёнными, но мы не могли бы остаться бессмертными. Никто ещё
не сказал доселе: «Я неизбежно родился». Вместо этого он в действи-
тельности говорит: «Я неизбежно умру». Иначе говоря, рождение вы-
глядит очень лёгким, поскольку никто никогда не утверждал, что оно
было очень сложным, и что ему стоило усилий, чтобы прийти в этот
мир; тогда как умирание труднее, чем вы думаете. Это доказывает, что
неизбежность смерти огромна и непреодолима, поскольку известно, что
чем сложнее выполнение некоторой неизбежности, тем большей она
становится. Большего жаждет то, что менее доступно.
Если человеку будут всегда сообщать, что его мать всё ещё пребыва-
ет в добром здравии, он в конечном счёте ощутит таинственное беспо-
койство, смутно подозревая, что его обманывают, и что, возможно, его
мать давно уже умерла, под тяжестью неизбежности, тонкой и невыска-
занной, которая и говорит ему, что его мать должна умереть. Этот чело-
век произведёт свои расчеты и подумает про себя: «Этого не может
быть. Невозможно, чтобы моя мать до сих пор не умерла». Вы ощутите,
наконец, мучительную потребность узнать, что ваша мать умерла. Иначе
говоря, вы сочтёте это само собой разумеющимся.
Древняя легенда ислама рассказывает, что один из его сыновей про-
жил триста лет среди людей, жизнь которых завершалась в возрасте
пятидесяти лет. Проживая в изгнании, сын в возрасте двухсот лет спро-
сил о своем отце, и ему сказали: «С ним всё хорошо». Но когда пятьде-
сят лет спустя он вернулся в свою деревню и узнал, что создатель его
дней умер двести лет тому назад, он проявил большое спокойствие,
пробормотав: «Я уже знал об этом давным-давно». Естественно. Неиз-
бежность смерти отца содержалась в нём, в свой час, безвозвратная и
фатальная — и бесповоротно исполнилась, также в свой час, в действи-
тельности.

– 41 –
 Рубен Дарио сказал, что наказание богов состоит в том, что они не
умирают. Что касается людей, то если бы они, с тех пор как пребывают
в сознании, были уверены в достижении смерти, они были бы счастливы
навсегда. Но, к сожалению, люди никогда не уверены в смерти: они
чувствуют темное стремление и желание умереть, но всегда сомневают-
ся в том, что умрут. Наказание людей, говорим мы, состоит в том, что
они никогда не уверены в смерти.

– 42 –
 «ТРИСТА ЖЕНСКИХ СОЗДАНИЙ…»

Триста женских созданий на Эйфелевой башне застыли. Герцианская

грива культуры на башне, её запутанные картины, её живая сталь, обла-
чённая в моральную систему Декарта, застыли.
Булонский лес, зелёный для приватного доступа, застыл.
Палата депутатов, где Бриан провозгласил: «Взываю к народам всей
земли…», и в дверях которой охрана услаждает, не подозревая об этом,
свою капсулу человеческого беспокойства, свою простую человеческую
бомбу, свой вечный закон Паскаля, застыла.
Елисейские поля, серые для публичного доступа, застыли.
Статуи вокруг площади Согласия, под чьими фригийскими шапками
слышно, как время учится быть бесконечным, застыли.
Кости парижской католической голгофы, застыли даже на ликах
троицы.
Городские петухи, установленные на готических иглах Нотр-Дам и
Сакре-Кёр, застыли.
Горничная из парижских предместий, большой палец которой нико-
гда не вымерит расстояние её глаз, застыла.
Двухстороннее анданте в «Жар-птице» Стравинского, застыло.
Записи, сделанные Эйнштейном на доске в аудитории Ришелье в
Сорбонне, застыли.
Билеты на самолёт из Парижа в Буэнос-Айрес, отправляющийся в
2 часа 23 минуты 8 секунд, застыли.
Солнце застыло.
Огонь в центре Земли застыл.
Отец-меридиан и сын-параллель застыли.
Два отклонения истории застыли.
Моё минимальное человеческое действие застыло.
Моя сексуальная вибрация застыла.

– 43 –
«ДОВЕРЬСЯ ТЕЛЕСКОПУ…»

Доверься телескопу, не глазам,

и лестнице, но никогда ступеням;
поверь крылу, не доверяя птице,
и верь себе, себе и лишь себе.

Отдайся злу и отвратись от злого,

поверь стакану, только не спиртному;
доверься трупу, а не человеку,
и верь себе, себе и лишь себе.

Доверься многим, но не одному;

поверь канаве грязной, не потоку;
поверь штанам, не доверяй ногам,
и верь себе, себе и лишь себе.

Входя в окно, не доверяй дверям;

верь матери, не верь в девятый месяц;
поверь судьбе, не золотому слитку,
и верь себе, себе и лишь себе.

– 44 –
 СВЯЗИ

В полном объёме. Плюс к этому, жизнь!

В полном объёме. Плюс к этому, смерть!

В полном объёме. Плюс к этому, кровь!

В полном объёме. Плюс к этому, слизь!

В полном объёме. Плюс к этому, мир!

В полном объёме. Плюс к этому, прах!

В полном объёме. Плюс к этому, Бог!

В полном объёме. Плюс к этому, червь!

В полном объёме. Плюс к этому, есть!

В полном объёме. Плюс к этому, нет!

В полном объёме. Плюс к этому, злато!

В полном объёме. Плюс к этому, дым!

В полном объёме. Плюс к этому, слёзы!

В полном объёме. Плюс к этому, смех!...

В полном объёме!

– 45 –
«ВОТ ЧЕЛОВЕК ИДЁТ С БАТОНОМ НА ПЛЕЧЕ…»

Вот человек идёт с батоном на плече —

Не написать ли мне о двойнике?

Другой снимает вшу с подмышки, убивает —

Не применить ли здесь психоанализ?

Ещё один воткнул мне шкворень в грудь —

Не обсудить ли мне с врачом Сократа?

Хромой ведёт ребёнка за собой —

Быть может, почитать Андре Бретона?

Чахоточный зашёлся в долгом кашле —

Мы позабыли о глубинном «Я»?

А кто-то там в помойке ищет кости —

Как мне теперь писать о бесконечном?

Разбился каменщик, упавший с крыши —

Изобретаем тропы и метафоры?

Вновь покупателя обвесил продавец —

Что скажешь о четвёртом измерении?

Банкир фальсифицирует баланс —

С каким лицом теперь рыдать в театре?

Спит нищий, ногу положив на спину —

С кем здесь поговорить о Пикассо?

Идёт на похороны человек, рыдая —

Как сделаться мне членом Академии?

– 46 –
Винтовку кто-то чистит за обедом —
С какою смелостью сказать о запредельном?

На цыпочках крадётся кто-то мимо —

Как мне сказать не о себе без крика?

– 47 –
 «НЕЧТО СБЛИЖАЕТ ТЕБЯ…»

Нечто сближает тебя с тем, кто тебя покидает, и это — общая спо-
собность вернуться: отсюда и самая большая твоя тяжесть.
Нечто разделяет тебя с тем, кто остаётся с тобой, и это — общая по-
рабощённость расставанием: отсюда и самые мелкие твои радости.
Выбрав эту форму, я обращаюсь к коллективным индивидуально-
стям, равно как и к индивидуальным коллективностям, а также к тем,
кто застыл между теми и другими, вышагивая под музыку границ, иначе
говоря, к тем, чьи следы протянулись недвижной поступью по берегу
мира.
Нечто абсолютно нейтральное, неумолимо нейтральное протиснулось
между вором и его жертвой. Оно же распознаётся и в случае хирурга и
пациента. Ужасный полумесяц, выпуклый и освещённый солнцем, дару-
ет приют и тем, и другим. Украденная вещь сохраняет свою безразлич-
ную тяжесть, и оперируемый орган — своё скорбное сало.
И разве не безнадёжнее всего на земле совершенная невозможность
радостному человеку быть несчастным и доброму человеку быть злым?
Покидать! Оставаться! Возвращаться! Расставаться! Вся социальная
механика заключена в этих словах.

– 48 –
 «ИТАК, Я СПОСОБЕН ВЫРАЗИТЬ…»

Итак, я способен выразить не свою жизнь, но лишь свою смерть.

И теперь, на нижней ступени природной лестницы, рядом с воробь-
ём, я засыпаю рука об руку со своей тенью.
Порождение достойного семени и родильного стона, я замер в раз-
мышлении, посреди неколебимого шествия времени.
И зачем нужна струна, если так бесхитростен воздух?
Сесар Вальехо, мелодия твоей любви, глагол твоего письма, ветерок
твоего слуха знают о тебе лишь по вибрации голосовых связок.
Сесар Вальехо, умерь же свою смутную гордыню и упади ничком на
ложе змеиных узоров и шестигранных отражений.
Возвращайся в телесные соты, к их красоте; заткни оба входа благо-
вонными пробками, укрывшись от злобных антропоидов; наконец, вы-
ставь наружу оленьи рога неприязни; сопротивляйся боли.
Ведь нет ничего плотнее ненависти в пассивном залоге, и нет такой
груди, которая была бы скупее, чем эта любовь!
Ведь я уже не могу перемещаться иначе, чем на двух арфах!
Ведь меня тебе уже не узнать, разве что я стану твоим многословным
орудием!
Ведь во мне плодятся не черви, но лишь самые долгие ноты!
Ведь я уже столько правил тебя, что теперь ты, пожалуй, отточен!
Ведь я уже полон бобов — и робких, и смелых!
Так что чувство, сокрушавшее по ночам мои бронхи, доставили сюда
днём тайные прелаты, и если я бледен на рассвете, то виной тому моя рабо-
та; а если я побагровел на закате, то и в этом виновен тот, кто работает.
Порукой тому и эта усталость, и эти потери, замечательные мои дядья и
тётки. Порукой тому и эта слеза, которую мне хочется выпить за счастье
людей.
Сесар Вальехо, ну кто поверит,
что настолько твои запоздали родные,
если знать, что хожу я, как пленник,
ну а ты возлежишь на свободе!
О, блистательная и собачья судьба!
Сесар Вальехо, как я нежно тебя ненавижу!

– 49 –
 ИНТЕНСИВНОСТЬ И ВЫСОТА

Хочу писать, но создаю лишь шум я,

хочу звенеть — не похоронным звоном.
Любая цифра обернётся суммой,
и пирамида расцветёт бутоном.

Хочу писать — а рыкаю, как пума;

мне пахнет луком лавр вечнозелёный.
Чихну — и эти звуки ветер сдунет;
нет сына божьего без эмбриона.

Пора питаться нам травой зелёной,

плодами скорби, телом бездыханным,
запасами души моей бездонной.

Скорее же, скорей! Смотри, я ранен;

Мы выпьем всё с тобой, что пили раньше,
А ворон кормит пусть свою ворону.

– 50 –
ЧЁРНЫЙ КАМЕНЬ НА БЕЛОМ КАМНЕ

Умру в Париже, в серый день осенний,

в четверг, и будет дождь стучать по крышам.
Умру в Париже. Этот дождь я слышу
давно, и нынешний четверг такой же серый.

Так неизбежность обращает в прозу

мои стихи, я вывернул ключицу
всем злом, когда влачил его себе навстречу,
а дождь идёт по четвергам, как слёзы.

Сесар Вальехо мёртв. Его подошвы

истёрлись в кровь, а люди добрые стегали
его бичом и били батогами;

лишь четверги хранят об этом память,

и боль в костях от груза за плечами:
дорога, одиночество и дождь…

– 51 –
 «И ВПЛОТЬ ДО ДНЯ…»

И вплоть до дня, когда вернусь, когда из камня

наружу прорастёт мой жёсткий ноготь,
с его игрой преступной и упрямой,
в зелёной роще, над плитой отлогой.

И вплоть до дня, когда вернусь и прохромаю

походкой горделивой и открытой,
и обойду колодцы, понимая,
какое благо жить второй попыткой.

И вплоть до дня, когда вернусь, когда исправно

пройду живым среди суровых судей,
и слабый наш мизинец станет главным,
достойным, славным — и другим не будет.

– 52 –
 ПАРИЖ, ОКТЯБРЬ 1936

Я отдаляюсь от всего на свете:

от дел, какими занят был в начале,
от брюк и от скамейки на бульваре,
от комнаты на призрачном рассвете;
я отдаляюсь от всего на свете.

Вдаль Елисейские поля уходят,

по улице Луны проход недлинный,
уходит колыбель и день кончины,
и, затерявшись среди толп народа,
мой облик человеческий уходит,
свои теряя тени постепенно.

Я покидаю всё, что остаётся,

как алиби — невымытая чашка,
мои ботинки, сломанная пряжка,
и сгиб давно заношенный у локтя
на рукаве застёгнутой рубашки.

– 53 –
 ШЛЯПА, ПАЛЬТО, ПЕРЧАТКИ

Кафе Режанс находится напротив Комеди

Франсез; там в уголке есть место
уютное, со столиком и креслом.
Вхожу, а там стоит повсюду тонкий сизый дым.

Застыли губы, я курю, за столиком двухместным

перед собой я вижу впереди
другие два дымка, грудную клетку
кафе, и ржавую печаль в пустой груди.

И пусть встают во мне осенние картины,

сезоны, облака; виски́ , морщины,
пусть осень снова прорастает в осень —

безумный постулат мне не внушает страха.

Как просто всё и как молниеносно,
как жарок снег, как быстро мчится черепаха!

– 54 –
 СОДЕРЖАНИЕ

От переводчика ......................................................3
Trilce, I....................................................................4
Trilce, II...................................................................5
Trilce, V ..................................................................6
Trilce, IX .................................................................7
Trilce, X ..................................................................8
Trilce, XII................................................................9
Trilce, XIV ............................................................ 10
Trilce, XVI ............................................................ 11
Trilce, XXI ............................................................ 12
Trilce, XXIV.......................................................... 13
Trilce, XXIX.......................................................... 14
Trilce, XXXIV ....................................................... 15
Trilce, XLVII ......................................................... 16
Trilce, LI................................................................ 17
Trilce, LIX............................................................. 18
Trilce, LXXV......................................................... 19
Trilce, LXXVI........................................................ 20
Я смеюсь............................................................... 21
Высота и волосы................................................... 22
Насилие времени.................................................. 23
Мой самый чёрный день ...................................... 24
Поверка праха ...................................................... 25
В здравом рассудке............................................... 26
Конец одной жизни .............................................. 28
Я буду говорить о надежде................................... 31
Обретение жизни.................................................. 32
«Женщина с кроткими грудями…»...................... 34
«Желание утихло…» ............................................ 35
«В доме никто уже не живёт…»........................... 36
«Есть один инвалид…»......................................... 37
«В зазоре между…».............................................. 38
Ослабев от её выпивки......................................... 39
Неизбежность смерти........................................... 41
«Триста женских созданий…».............................. 43
«Доверься телескопу…»....................................... 44
Связи .................................................................... 45
«Вот человек идёт с батоном на плече…»........... 46
«Нечто сближает тебя…»..................................... 48
«Итак, я способен выразить…»............................ 49
Интенсивность и высота ...................................... 50
Чёрный камень на белом камне ........................... 51
«И вплоть до дня…»............................................. 52
Париж, октябрь 1936 ............................................ 53
Шляпа, пальто, перчатки ..................................... 54