(Проза Истории) Иван Толстой (Сост.) - Русское Лихолетье. ... Ира... Эмигрантов Времен Революции 1917 Года и Гражданской Войны-АСТ (2021)

УДК 821.161.
1-94
ББК 84(2Рос=Рус)6-44
Р89
и литературного агентства Andrew Nurnberg
Спинни, Лаура.
Русское лихолетье. История проигравших. Воспоми-
Р89 нания русских эмигрантов времен революции 1917 года и
Гражданской войны/ Георгий Адамович, Александра Тол-
стая, Юрий Анненков, Роман Гуль, Аркадий и Александра
Столыпины, Олег Керенский, Александр Маршак, Екатери-
на Рощина-Инсарова, Борис Сергиевский, Марк Вишняк;
составитель Иван Толстой. — Москва: Издательство АСТ,
2021. — 320 с. : ил. — (Проза истории).
ISBN 978-5-17-136037-5
В эту книгу вошли воспоминания одиннадцати человек: частные

свидетельства виденного и пережитого, бывшего и несбывшегося,
личные истории на фоне больших и не всегда понятных самим
рассказчикам событий. Благодаря им мы можем увидеть историю
в «человеческом измерении» и ощутить дуновение ушедшего времени.
Материалы для этой книги были собраны корреспондентами Радио
Свобода и предоставлены для издания книги русской редакцией Радио
Свобода. Составитель, автор биографических справок и краткой
хроники основных событий — Иван Толстой.
УДК 821.161.1-94
ББК 84(2Рос=Рус)6-44
ISBN 978-5-17-136037-5 Copyright © Радио Свобода

Copyright © «Издательство АСТ»
Copyright © Иван Толстой
Copyright © Фотоматериалы
предоставлены ФГУП МИА «Россия
сегодня» и фотоагентством EAST
NEWS Russia
Содержание
Иван Толстой. РУССКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ

УСТАМИ ПРОИГРАВШИХ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7
Глава 1. СКОЛЬКО ГЛАЗ НУЖНО ХУДОЖНИКУ?

ПЕТЕРБУРГСКОЕ ЗРЕНИЕ АННЕНКОВА . . . . . . . . . . . . . . . . 13
Рассказывает Юрий Павлович Анненков . . . . . . . . . . . . . . . 16
Глава 2. ДЕТИ СТОЛЫПИНА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 39

Рассказывает Аркадий Петрович Столыпин . . . . . . . . . . . . 42
Рассказывает Александра Петровна Кайзерлинг . . . . . . . . . 54
ГЛАВА 3. КОГДА ПАПА БЫЛ МИНИСТРОМ. . . . . . . . . . . . . 61

Рассказывает Олег Александрович Керенский. . . . . . . . . . . 63
Глава 4. ГЛАЗАМИ АКМЕИСТА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 75

Рассказывает Георгий Викторович Адамович . . . . . . . . . . . 77
Глава 5. ПРАВАЯ РУКА СИКОРСКОГО . . . . . . . . . . . . . . . . . . 105

Рассказывает Борис Васильевич Сергиевский . . . . . . . . . . 108
Глава 6. ЛЕТАЮЩИЙ ЮВЕЛИР . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 119

Рассказывает Александр Осипович Маршак . . . . . . . . . . . 122
Глава 7. НЕСТАНДАРТНАЯ ДОЧЬ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 177

Рассказывает Александра Львовна Толстая . . . . . . . . . . . . 180
Юрий Павлович Анненков 5

Глава 8 . ВСПЫЛЬЧИВАЯ ГОРДЯЧКА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 191
Рассказывает Екатерина Рощина-Инсарова . . . . . . . . . . . . 194
Глава 9. НЕПРОЗРАЧНЫЙ МИЗАНТРОП . . . . . . . . . . . . . . . 229

Рассказывает Роман Борисович Гуль. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 232
Глава 11. ТЕРПЕНИЕ И ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ . . . . . . 251

Рассказывает Марк Вениаминович Вишняк . . . . . . . . . . . . 254
КАНВА ОСНОВНЫХ СОБЫТИЙ,

О КОТОРЫХ ИДЕТ РЕЧЬ В ЭТОЙ КНИГЕ . . . . . . . . . . . . . . 277
6 РУССКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ. История проигравших

ПРЕДИСЛОВИЕ
РУССКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ
УСТАМИ ПРОИГРАВШИХ
В своей книге «Как рассказывают историю детям в разных странах
мира» французский историк Марк Ферро рисует крайне поучительную
картину. Она впечатляет даже тех, кто не берется прочитать его труд от
корки до корки.
Французы и бельгийцы, армяне и турки, американские индейцы и ев-
ропейские завоеватели, англичане и зулусы, сербы и албанцы — что
общего у них в изложении прошлого? Сколько ярости и оскорбленных
чувств вызывает космогония недруга!
Герои для одних оказываются предателями в глазах других, наша
справедливость понимается неприятелем как вероломство — и наобо-
рот. И все это тысячекратно усиливается, когда делить начинают не про-
сто территорию, но родину, никогда ведь не перестающую быть своей
для каждой из враждующих сторон.
Марк Ферро учит главному: изучая прошлое, не спешить с привыч-
ными и скоропалительными выводами (о том, кто прав, а кто виноват),
смиряться перед трагедией истории, помнить, что в любом конфликте
есть законная точка зрения — взгляд побежденных. Тем полезнее пом-
нить эти уроки, когда обращаешься к самым удручающим войнам — бра-
тоубийственным, гражданским.
В середине 1960-х годов на Радио Свобода в Мюнхене родилась
идея — подготовить серию больших исторических интервью мемуарно-
го характера с участниками Первой мировой, революции и гражданской
войны в России.
Вообще-то Русской Смуте, как привычно называли в эмиграции ка-
тастрофу ХХ века, была уже посвящена целая библиотека документов,
батальных полотен, воспоминаний, кинофильмов, дневников и писем.
Но поскольку трагедия перевернула всю страну и затронула буквально
всех, каждому выжившему было что рассказать.
Создатели проекта «устной истории» лихолетья не ставили перед со-
бой и своими собеседниками академических задач. Их целью была кол-
лекция частных воспоминаний, звучащих исповедей, магнитофонных
«документов личного происхождения», как это называли прежние архи-
висты, а последние полвека выделяют в особую группу эго-документов.
В эту категорию включается все, что имеет отношение к «я», к частному
свидетельству, персональному взгляду на события без претензии на объ-
ективность и обобщение.

Цель на радио была очерчена вполне ясная: личная хроника «смут-
ных лет» от 1914 года до эмиграции рассказчика, с коротким захватом
картин детства или первой русской революции (1905).
В середине 1960-х живых свидетелей гражданского катаклизма было
еще очень много и принадлежали они ко всем социальным и имуществен-
ным слоям бывшей Российской империи — от царево-кокшайских путейцев
и киевских ювелиров до столичных писателей, художников и прокуроров.
Многие их ровесники, коллеги и даже сородичи оставались в Советском
Союзе, но в отличие от эмигрантов были в публичном отношении немы:
стеснены либо цензурными условиями, либо просто страхом. Само проис-
хождение от «неправильных» родителей или занятие былой «порочной»
должности слишком часто становилось при социализме приговором.
От подобного рода опасений их эмигрантские собратья были избав-
лены. Они жили своей частной жизнью — в маленьких изгнаннических
Россиях, без российского правительства, без отечественной цензуры
и родной карательной системы. Взгляды их были неподсудны, хотя, раз-
умеется, и неприятие, и вражда, и клановость, и этнические предрассуд-
ки, и зависть — то есть все чисто человеческие пороки и заблуждения —
миновать их тоже не могли.
Главное, психологически главное — у изгнанников не было стра-
ха прошлого, боязни говорения о нем. Вот эти наши соплеменники, не
испорченные «квартирным вопросом», и были приглашены рассказать
о своих мытарствах полувековой давности.
Задание было поручено преподавателю Колорадского университе-
та историку Алексею Малышеву (он проделал наибольшую часть этой
работы) и главному редактору тематических программ «Свободы» Вла-
димиру Рудину. Центров русской эмиграции после войны стало гораздо
меньше, чем прежде: отпали Прага, Берлин, Варшава и Белград, не гово-
ря уже о Харбине и Шанхае. Зато к Парижу и Нью-Йорку добавились ма-
ленькие американские и европейские города и пригороды, где старею-
щие беженцы селились у своих детей и внуков. Интервьюерам пришлось
объездить пол-Европы и пол-Америки, собирая рассказы о революции
в одну звуковую коллекцию.
К 1966 году были готовы записи воспоминаний 79 человек: писателей,
литературных критиков, историков, художников, адвокатов, инженеров,
общественных деятелей старой России, сохранивших и в эмиграции пыл,
мысль и не проходящее ощущение трагедии отечества. Круг мемуари-
стов не ограничивался одной лишь интеллигенцией или творческими
людьми. Среди собеседников — железнодорожник, авиатор, инженер,
сестра милосердия, книгоиздатель, скороспелый выпускник младших
офицерских курсов.

С начала 1967 года Радио Свобода начало включать фрагменты этих
интервью (продолжительностью от 9 до 13 минут — таков был разрабо-
танный для них аудиоформат) в исторические, публицистические и лите-
ратурные передачи. К записям обращались не только для иллюстрации
какого-либо революционного эпизода между Февралем и Октябрем, но
и в тех случаях, когда в программе заходила речь о старой России. Тре-
скучим и пафосным официозным хроникам, заполнившим в этот юби-
лейный год советскую печать, радио и телевидение, «Свобода» противо-
поставила частные исповеди.
Насколько можно судить по станционному архиву, в эфире прозвучала при-
близительно половина имевшихся записей, причем каждая была представлена
не более чем третью своего объема. Остальное так никуда и не пошло.
К концу 1960-х годов (после 15 лет вещания) архив радио (работав-
шего беспрерывно с 1953 года) разросся настолько, что встал вопрос
о целесообразности хранения неактуальных записей. Поскольку «Сво-
бода» — организация американская, архивы полагалось передавать
в хранилища США. Полтора десятка редакций (по числу советских респу-
блик) каждый день производили на языках народов СССР в совокупно-
сти полсотни катушек с программами. В аудиобиблиотеке они занимали
несколько километров стеллажей, заставленных боксами от пола до по-
толка. Чтобы освободить жизненное пространство, решено было кри-
тически оценить тематическую и культурную ценность пленок и начать
чем-то жертвовать. Часть лент безжалостно размагничивалась (напри-
мер, многочасовые литературные чтения целых книг, записи западной
эстрадной музыки, еженедельные обзоры советской и мировой прессы,
спортивные репортажи), пленка пускалась на повторные записи. Через
неделю-другую их могла ждать та же участь.
Для катушек с мемуарными интервью юбилейной серии была вы-
брана иная участь — искали подходящий архив, который согласился бы
принять записи и хранить их при надлежащей температуре и влажности.
Забегая вперед, скажем, что ни это технологическое условие, ни прочие
требования соблюдены не были. Да и куда передали бесценные пленки?
Администрация, разумеется, поначалу знала, но с тех пор одни поумира-
ли, другие ушли на пенсию и разъехались по всему миру. Кому интересно
держать в памяти пыльные подробности о русских неудачниках?
Долгие годы об этой истории никто не вспоминал. Разве что вре-

мя от времени 9-13 минутные фрагменты находили себе применение
в исторических программах при новых редакторах, да и только. В нача-
ле 1990-х, собирая материалы по истории холодной войны (но еще не
будучи в штате радиостанции), я слышал от ветеранов «Свободы», что
судьба исходных записей «не прослеживается». Мне советовали искать
Воспоминания русских эмигрантов 9

в университетских библиотеках Германии, Швейцарии, Франции. Очень
благожелательные архивисты в Берлине, Берне, Цюрихе, Базеле, Жене-
ве, Париже удивленно выслушивали мой рассказ и с сожалением качали
головой: «В первый раз узнаем от Вас о такой истории».
Прошло почти десять лет. Я давно уже ездил по американским ар-
хивам, не забывая регулярно интересоваться загадочными записями
в Йеле, Стэнфорде, Беркли, Библиотеке Конгресса. И как-то в очередной
раз изложил свою печаль сотруднику Бахметевского архива при Колум-
бийском университете в Нью-Йорке, размещенном на верхнем этаже Бат-
леровской библиотеки. Тот залез в какие-то свои руководства и уточнил:
вы ищете именно аудиопленки? А там вы выясняли? — и указал пальцем
вверх. Наверху, этажом выше, по моим представлениям, был разве что
чердак, поскольку выше Бахметевского архива лифт не поднимался, да
и кнопок дополнительных не было. А под самой крышей, оказывается,
тихо располагался Oral History Project, Отдел устной истории, о котором
я и не подозревал. Мой визави подбадривающе улыбнулся.
Быстрее зайца я взлетел по внутренней лестнице. Все было, как по-
ложено в подобных отделах по всему миру: большая комната, перегоро-
женная старыми, давно немодными шкафами и картотечными стойками,
деревянные столы, не менявшиеся со времен царя Гороха, затхловатый
запах старой бумаги, слаще и предвкусительней которого для исследо-
вателя нет ничего на свете.
Меня слушали со всей мыслимой заинтересованностью и — одновремен-
но — печалью. Не было у них этих пленок. Я ничего не путаю? Они в курсе все-
го, что связано с устной историей ХХ века. Посмотрите сюда, давайте прове-
рим вместе. Меня подводили то к каталожному ящику, то к прошнурованному
гроссбуху, где уже много десятилетий подряд велся учет всему и вся.
Ничуть не бессмысленным оказался мой приход. Отыскались драго-
ценные машинописные распечатки этих интервью, сделанные тогда же,
в 1960-е, мюнхенскими машинистками, — несколько папок с расшифров-
ками, с сохранением «э-э-э» и «кха-кха», как полагается. И это было пре-
красным доказательством исторического существования самих бесед, но
я работал на радио и искал не столько тексты, сколько звуки, интонации,
голосовые тембры и модуляции. Где же они, источники этих распечаток?
Нет, увы, мистер Толстой, никогда через наш отдел не проходило ни-
чего подобного. Мы получили из Мюнхена только это. Да, в 1968 году,
только это. Сколько вы еще пробудете в Нью-Йорке? Попробуйте зайти
к нам через неделю, мы хотим для надежности позвонить некоторым
ветеранам нашего отдела. Пожилые люди, они ведь, сами знаете, любят
всякое такое помнить...
Но и через неделю, и через две поиск и звонки ни к чему не привели.
Я вернулся в Европу ни с чем.

Прошел почти год, и в один распрекрасный вечер раздался телефон-
ный звонок. Приятный мужской голос представился. Мое имя, сказал он,
в данном случае ничего вам не скажет. Дело в том, что в прошлом году,
когда вы были в Отделе устной истории, я слышал ваш рассказ, но вы
меня при этом не видели. Мое рабочее место — за шкафом, а я не хотел
вылезать и мешать. Тем более, что я ничем помочь не мог. Но меня заин-
тересовала сама проблема. Вы так долго ищете эти пленки и так точно
знаете, что на них записано, что не может быть, чтобы они провалились
сквозь землю. И я решил включиться в поиск. У меня есть кое-какая до-
гадка. Но я русского языка не знаю, и вам предстоит отправиться на по-
иск самому. Вы планируете прилететь в Нью-Йорк еще раз?
Планирую ли я? Да я готов вылететь хоть завтра утром!
Через две недели я снова был на чердаке Батлеровской библиотеки.
— Вот, — сказал мне мой добрый ангел, наконец-то появившись из-
за шкафа во плоти, — съездите по этому адресу и расспросите их.
— Но что там?
— Это очень маленькая манхеттенская частная студия, которую дер-
жат какие-то сербы, но они, разумеется, говорят по-английски.
Загадочная сербская студия располагалась в самом очаровательном
месте Манхеттена, на Вест-сайде, в районе 70-х улиц у самого Гудзона, где
высокие дома, как будто устав от своей этажности, постепенно превраща-
ют урбанистический пейзаж то ли в лондонский, то ли в амстердамский.
Именно здесь любил в 50-е годы снимать свои комедии Билли Уайлдер.
— Не те ли это странные маленькие катушки, что лежат у нас со времен
Ноева Ковчега? — задумчиво проговорил архивист с узнаваемым славянским
выговором (вроде моего) и вынес из закромов то, чего уже, казалось, не должно
было быть на свете. Чернильной ручкой (или так выглядела шариковая паста?)
на диктофонных боббинках было выведено: Adamovich, Vishniak, Gul’.
— Если вам так нужно, — сказал приятнейший серб, — мы возьмем
напрокат на один день старый европейский диктофон образца 60-х. Это
очень причудливые боббины... Мы не знаем, сохранились ли, не размаг-
нитились ли записи после стольких лет. Приходите через три дня.
И я пришел, и был на седьмом небе. Исторические голоса — спасены.
Я летел назад через океан и думал, что равнодушие к истории так же свой-
ственно всем народам — и русским на станции, и американцам в руковод-
стве, — как и пиетет, поклонение истории. Зачем неведомый человек за
шкафом, не знавший русского, потратил свое время в поисках совершенно
не ему нужных катушек? (Он, кстати и прояснил их загадочную судьбу: ма-
шинописную распечатку сочли достаточным документом, адекватной заме-
ной, после чего бобины — опять же, экономя место, — решили сплавить ку-
да-нибудь на сторону. И Плюшкин на это нашелся, и акта даже не составили.)

А сербам на что это добро нужно? Крутить не на чем, язык посто-
ронний, чужая этнография. Но на то и рождаются Плюшкины, их ведет
не разум, а инстинкт, заботливость бережливого хозяина, кладовщика
истории, знающего, что рано или поздно каждый винтик отыщет свою
разлученную гаечку. И я выпил в самолете за негласный интернационал
архивистов, за круговую поруку и солидарность ценителей любой стари-
ны. За священный и трепетный огонь интуиции.
Когда с допотопных носителей записи перешли в новый, цифровой фор-
мат, и моя работа с ними пошла как по маслу, выяснилось, что из былых 79
сохранилось только 69 бесед — и, конечно, разной степени ценности. В ака-
демическом издании, вероятно, всё нашло бы себе место, но для предла-
гаемой книги мы отобрали одиннадцать рассказов. Как и те, что остались
за рамками книги, это частные свидетельства виденного и пережитого,
бывшего и несбывшегося, личные истории на фоне больших и не всегда по-
нятных самим рассказчикам событий. Профессиональный историк назовет
это «антропологическими свидетельствами», материалами для будущего
построения масштабной и взвешенной картины событий, для истории по-
вседневности тех лет, истории «в человеческом измерении».
Никто из одиннадцати представленных мемуаристов не был человеком
власти, никто не занимал при старом режиме крупных государственных по-
стов, не был гонителем или, наоборот, гонимым. Это не голоса какого-либо
свергнутого класса, не запоздалые самооправдания «душителей» — нет, это
вполне мелкодворянская публика с примесью разночинства.
Сын народовольца художник Юрий Анненков, дочь актера Екатери-
на Рощина-Инсарова, купеческий отпрыск Марк Вишняк, сын ювелира
Александр Маршак, авиатор Борис Сергиевский, сын начальника госпи-
таля Георгий Адамович.
А четверо несли на себе и вовсе «отраженную» известность: это дети
знаменитостей — дочь Льва Толстого Александра, сын Керенского Олег,
дочь и сын убитого к тому времени Столыпина Александра и Аркадий.
Кто же отнесет их к правящему классу?
Но через сто лет даже и не скажешь, какой свидетель важнее — сто-
личный писатель или провинциальный прокурор, издатель журнала или
сормовский машинист. Свидетельство каждого — драгоценность.
Иван Толстой
ГЛАВА 1
СКОЛЬКО ГЛАЗ
НУЖНО ХУДОЖНИКУ?
ПЕТЕРБУРГСКОЕ ЗРЕНИЕ
АННЕНКОВА
Две трети жизни (полвека) Юрий Павлович Анненков был связан
с Парижем, но, рассматривая сегодня его работы, этого можно и не знать:
французским художником он не стал. Анненков — фигура насквозь пе-
тербургская. И не только покосившаяся геометрия города, не только
ночь, улица, фонарь, аптека пронизаны сырым и неуютным воздухом
Невы, но даже лица на его портретах — болезненные, невыспавшиеся,
небритые, свинцовые и гранитные. Анненков был совершенно одержим
Петербургом и в эмиграцию увез с собою это сильнейшее впечатление.
Даже проза его — а он был превосходным писателем, автором «Повести
о пустяках», выпущенной под псевдонимом Борис Темирязев, — и та на-
стояна на хмури и хворобе ледяных каналов и нетающих сугробов.
И в его мемуарном «цикле трагедий» — двухтомном «Дневнике моих
встреч» (1966), — несмотря на обретение громадного европейского опы-
та, молодые годы его Петербурге-Петрограде вытесняют все остальное.
К воспоминаниям о революции Анненков подошел как человек про-
фессиональный. У него не могло быть приблизительных ракурсов, он не
желал выставлять напоказ черновики, незаконченные эскизы. Описав
в мемуарах сцены революционных дней, он, как человек, уважающий
свой точный и ответственный труд, не согласен был пересказывать на-
писанное приблизительными словами. В ответ на вопросы журналиста
он раскрыл свой «цикл трагедий» и стал откровенно читать с листа. Чем-
то такое поведение мастера напоминает отношение к интервью другого
современника (и, между прочим, близкого анненковского знакомого) —
Владимира Набокова, который требовал присылать ему вопросы по по-
чте и все свои ответы аккуратно записывал на карточках.
Опытный художник, режиссер своей биографии, постановщик исто-
рических картин — Анненков и у микрофона рисует перед нами един-
ственно верное полотно. И как саморазоблачительно звучат те места
в его ответах, когда он хочет добавить что-то ненаписанное! Страницы

начинают шуршать, пальцы не слушаются, он подбирает слова — живой,
беззащитный, естественный.
Воспоминания Юрия Павловича в каждом своем эпизоде законченные,
это миниатюры, быстрые и схатчивые портреты, всегда несущие яркую ха-
рактеристику увиденного человека. У них есть характерная перекличка
с портретами графическими: человек в них дается непременно в окружении
узнаваемых деталей времени — словечек, интерьера, детали гардероба.
Частая деталь анненковских рисунков — отсутствующий глаз у модели.
Таков его Маяковский, Самуил Алянский, таковы автопортреты самого Юрия
Павловича. Еще эффектнее Гоголь — его длинноносый профиль взят одной
чертой. Глаз нет вообще. Таковы и мемуары Анненкова: они очень личные,
дерзко субъективные, претендующие на точную деталь и одновременно пи-
тающие слабость к историко-политическим обобщениям. А уж сколько глаз
нужно таким портретам для убедительности — это личный выбор автора.
РАССКАЗЫВАЕТ ЮРИЙ АННЕНКОВ

Юрий Павлович, вы были свидетелем событий, которые проис-
ходили в России в 1917 году, и я бы очень хотел попросить вас рас-
сказать о них. Но вначале, будьте добры, расскажите о своей семье,
о том, где и когда вы родились.
В юности отец мой принадлежал к революционной партии
«Народная воля» и состоял в ее террористической организации,
совершившей убийство Александра II 1 марта 1881 года. Вместе
с Николаем Кибальчичем, Софьей Перовской, Андреем Желябо-
вым, Тимофеем Михайловым, Николаем Рысаковым и некоторы-
ми другими членами этой группы был арестован и мой отец. По
счастью, непосредственного участия в покушении на императора
он не принимал, и потому избег виселицы. Он пробыл один год
и восемь месяцев в одиночной камере Петропавловской крепо-
сти, после чего, приговоренный к каторжным работам, был сослан
этапным порядком в Сибирь. Года через полтора каторга была ему
заменена принудительным поселением, и отец был переправлен на
Камчатку, в город Петропавловск. Туда приехала к нему его жена,
и далекий Петропавловск стал моей родиной. Вскоре отец был по-
милован и смог постепенно, на собственные средства, вернуться
в Европейскую Россию: сначала, в январе 1893 года, — в Самару, где
мы прожили года два, и наконец в Петербург. В Самаре мой отец
познакомился и сблизился с Владимиром Ильичом Лениным.

А как бы вы охарактеризовали политические взгляды вашего
отца, скажем, в 1905 году, может, в последующий период?
Они очень сильно изменились и изменялись постепенно все
время. Во-первых, изменялись социальные условия жизни, и это,
конечно, влияло. И потом, мой отец был всегда либералом, если
хотите, но эта его работа в Партии народной воли — это, конечно,
было просто проявление его юности.
Где вы учились?
Я учился в Петербурге в 12-й гимназии. Но в 1905 году во вре-
мя революции я придерживался революционных взглядов, даже
был избран членом Совета старост, за что был исключен из пятого
класса гимназии.
Я многое что помню. Я могу вам рассказать, как однажды в то вре-
мя я рассказал о моем исключении из гимназии Максиму Горькому.
— Молодчага, — одобрил он, — так ты, пожалуй, скоро и в уни-
верситет попадешь.
Я удивился, но, рассмеявшись, Горький пояснил, что имеет в виду
не тот университет, в котором читают лекции, а тот, в котором по-
строены одиночные камеры с решетками на окнах, и прибавил:
— Этот будет почище!
Заглавие его будущей книги — «Мои университеты» — было
уже произнесено.
А как же эта встреча произошла? Ваша семья была знакома

с Горьким?
Мы были соседями в течение нескольких лет. У моих родителей
было имение в финляндском местечке, которое называлось Куок-
кала. Через дорогу напротив было другое имение, называлось мыза
Лентула, там жил Максим Горький. Таким образом мы встречались
ежедневно.
Потом вы все же вернулись в гимназию?

Потом да. Но я был исключен без разрешения поступления
в казенную гимназию, я должен был поступить в частную гимна-
зию Столбцова. Кончал гимназию там, но не в самой гимназии, а в
учебном округе, директором которого был, между прочим, поэт
Иннокентий Анненский.
А вы продолжали интересоваться политикой, заниматься, как

вы говорили, революционной деятельностью?

Нет, это было детское увлечение. Потом я увлекся искусством и мне
показалось, что это гораздо глубже, чем революционные увлечения.
Я вам расскажу кое-какие воспоминания, которые мне сейчас
приходят в голову. Скажем, в Куоккале, в этом местечке, где была
наша дача, недалеко от него, в 1906 году поселился Владимир Ильич
Ленин, скрываясь от петербургской полиции. Он неоднократно
приходил навещать моего отца и жившую тогда у нас Веру Никола-
евну Фигнер. Об этих воспоминаниях у меня кое-что сохранилось,
конечно. Я помню, как однажды Ленин раскачивался на качелях
у нас в саду, и, посмеявшись, произнес:
— Какое вредное развлечение: вперед — назад, вперед — назад!
Гораздо полезнее было бы «вперед — вперед! Всегда — вперед!» Все
смеялись вместе с Лениным...
Какие еще у вас остались воспоминания? Может быть, о 1915–

16 годах, когда вы были в Петрограде? Мне кажется, вы говорили,
что видели Распутина?
Распутина я видел, да. Я даже обедал с ним однажды у одного из
друзей моего отца. Среди немногочисленных приглашенных было
6 или 7 мужчин и около 15 женщин, но центром всеобщего вни-
мания был Григорий Распутин. Вульгарная примитивность этого
сибиряка, которому удалось проникнуть в императорскую семью,
была нескрываема. Его средневековый успех не доказывал ничего
другого, кроме интеллектуального упадничества двора, придвор-
ных и аристократии. В этом смысле распутинская эпопея чрезвы-
чайно показательна.
На Распутине была деревенская рубаха сомнительной свежести,
мужицкие штаны и очень тщательно начищенные сапоги. Жирные,
липкие волосы, грязные ногти. Только его глаза, слишком близкие
один к другому, почти прилипшие к переносице и назойливо при-
стальные, могли, пожалуй, объяснить его гипнотическую силу. Он,
несомненно, сознавал эту свою физическую особенность и умел
извлекать из нее довольно блистательные эффекты.
Присутствующие с почтительным вниманием прислушивались
к каждому слову этого гостя, который изрекал только короткие
фразы. Хозяин дома незаметно для других иронически подмигивал
мне. В моей памяти удержались лишь три или четыре распутин-
ские фразы:
— Водка! — провозгласил он, подымая свою рюмку. — Славно
питейный напиток!

Откуда хозяин дома раздобыл тогда водку — я не знаю.
Восторженные «О!» и «А!» раздались среди ужинавших.
Другая фраза, сказанная с нескрываемой чувственностью, от-
носилась к молодой красавице, к которой Распутин, остановив на
ней свой взгляд, протянул указательный палец, длинный, почти до
неприличия:
— Когда в тебе проснется дьявол… — Тут благоговейная ти-
шина наступила в комнате — … в тебе будет что- то дьявольское!
Это было его исключительным жанром. Экстаз, искренний
и лицемерный, наполнил возгласы приглашенных. Молодая краса-
вица, принадлежавшая к очень знатной фамилии, была потрясена
и ликовала…
Чувство справедливости заставляет меня, однако, прибавить
в защиту молодых аристократок, что они далеко не все были так
чувствительны. Я дружески знал одну молоденькую и весьма кра-
сивую графиню, придворную девицу, жившую в императорском
Гатчинском дворце, которая на одном из подобных вечеров дала
при всех пощечину за его слишком галантное внимание по отно-
шению к ней. Скандал был заглушен, но красавица графиня на дру-
гой же день должна была покинуть дворец… Сколько мы смеялись
с ней в те дни!..
Наш ужин продолжался до поздней ночи.
— Музыку! — закричал Распутин, когда подали десерт
и шампанское.
Слово «музыка» в понятии Распутина означало: балалайка, гар-
монь и цыганские гитары. Но так как у гостеприимного хозяина
дома ни балалаечников, ни гармонистов, ни гитаристов не оказа-
лось, Распутин со своей свитой уехал в ночное кабаре…
Я все же успел за ужином, незаметно от Распутина, набросать
его портрет на обратной стороне «меню». Этот набросок был напе-
чатан в России вскоре после Октябрьской революции.
Юрий Павлович, где и как вы в первый раз услыхали или узнали

о том, что произошла Февральская революция?
Как это ни странно, я узнал об этом в театре, вернее, выходя из те-
атра. В годы мировой войны знаменитому постановщику театраль-
ному, одному из крупнейших театральных постановщиков нашего
века Всеволоду Эмильевичу Мейерхольду пришлось работать в им-
ператорских театрах, Мариинском и Александрийском, с классиче-
ским репертуаром. Наибольший интерес был вызван постановкой

лермонтовского «Маскарада», он был поставлен по принципам
итальянской комедии в Александринском театре. Успех спектакля
был необычайным. Аплодисменты носили стихийный характер.
Но этот спектакль останется в памяти не только благодаря своим
качествам, но еще и потому, что он явился последней постановкой
в Императорских театрах. Выбравшись из-за кулисной толчеи, через
актерский подъезд, на улицу, я с удивлением увидел, что вокруг теа-
тра не было ни одного извозчика и ни одного автомобиля. В черной
февральской ночи светлели прилипшие к мостовой, к карнизам и к
крышам снежные пластыри. Площадь перед театром была безлюд-
на. Я сделал несколько шагов, когда неожиданно где-то поблизости
затрещал пулемет. Перейдя с опаской пустыню Невского проспекта,
я завернул за угол и увидел перед собой баррикаду, сложенную из
опрокинутых саней, каких-то ящиков и столбов. Все стало ясным:
революция. Я думаю, что это было 25 февраля.
А вы Мейерхольда знали лично?

Да, конечно, я знал его многие-многие годы, мы были очень
близки, мы были на «ты». Между прочим, через несколько дней
этой постановки «Маскарада» и после первого дня революции,
встретившись с Мейерхольдом, я услышал от него:
— Трах-тарарах!! Теперь, братец, мы сами будем выколачивать
наш театр!
Однако «выколачивать» театр оказалось делом слишком слож-
ным. Россия переживала один из наиболее тяжких моментов своей
истории — в политическом, военном и экономическом отношении.
Создать свой театр в таких условиях было для Мейерхольда непо-
сильным, и его оптимизм вскоре истощился. Теперь принято ве-
рить, что Мейерхольд был убежденным коммунистом. Мейерхольд
вошел в партию, это верно. Но он сделал это уже после того, как
коммунистическая партия оказалась у власти, и притом у власти
диктаторской, власти единой партии.
Мейерхольд интересовался театром. В этом не было ничего эго-
истического или эгоцентрического. Он интересовался театром для
человечества, для обогащения культуры человечества, для обога-
щения его духовной жизни…
Однажды, в августе 1917 года, Мейерхольд зашел ко мне и,
зная, что я был в дружеских отношениях с Борисом Викторови-
чем Савинковым, спросил меня, не смогу ли я устроить их встре-
чу в моей квартире. Мейерхольд сказал, что положение театра,

ввиду политических событий, становится все более безнадежным,
и в особенности театра новаторского, театра исканий. Театр вы-
дыхается, и для его спасения нужны деньги, нужны материальные
возможности, которыми в данных исторических условиях распола-
гает исключительно правительство. Но всякие правительства под-
держивают главным образом театры академического характера.
— Савинков же является не только министром, не только членом
правительства, — продолжал Мейерхольд, — но также и другом ис-
кусства, и его содействие могло бы оказаться весьма существенным.
На те или иные политические тенденции мне наплевать с высокого
дерева. Я хочу спасти театр, омолодить его, несмотря на события.
Встреча состоялась. Савинков, как известно, не принадлежал
к коммунистам: он был их противником. Впрочем, политические
темы во время беседы, как это ни странно, не были даже затронуты.
Идеи Мейерхольда чрезвычайно заинтересовали Савинкова, и он
обещал сделать все необходимое, чтобы они могли осуществиться.
К сожалению, через два месяца произошел Октябрьский переворот
и Савинкову пришлось скрыться.
Что оставалось делать Мейерхольду для «спасения» театра?
Объявить себя коммунистом и записаться в партию.
Какие у вас остались воспоминания об Октябре, об Октябрь-

ской революции?
Мне удалось присутствовать в качестве неисправимого рото-
зея на площади Зимнего дворца вечером 25 октября. В молочном
тумане над Невой бледнел силуэт «Авроры», едва дымя трубами.
С Николаевского моста торопливо разбегались последние юнкера,
защищавшие Временное правительство. Уже опустилась зябкая,
истекавшая мокрым снегом ночь, когда ухнули холостые выстрелы
с «Авроры». Это был финальный сигнал. Добровольческий жен-
ский батальон, преграждавший подступ к Зимнему дворцу, укрыв-
шийся за дровяной баррикадой, был разбит. Дрова разлетались во
все стороны. Я видел, как из дворца выводили на площадь мини-
стров, как прикладами били до полусмерти обезоруженных деву-
шек и оставшихся возле них юнкеров…
Некоторые утверждают, что штурм дворца — это была дей-
ствительно исключительно массовая военная операция. Другие
говорят, что, собственно, никакого штурма не было, что было
несколько десятков лиц, и, собственно говоря, они без особого сопро-
тивления взяли и заняли дворец.

Второе правильнее, чем первое. Но все-таки там в последний
момент появились танки, по-моему, два танка. Сражения, конечно,
настоящего не было, потому что эти бедные девушки, укрывшиеся
за дровами, моментально были разбиты.
Сколько приблизительно их там было — несколько десятков, не-

сколько сотен? Если представить можно себе, сколько с одной сто-
роны было сотен, тысяч, десятков, и сколько с другой?
Тысяч не было ни с одной, ни с другой стороны. Девушек и юн-
керов осталось в последний момент совсем мало, потому что мно-
гие разбежались еще до того, как началось в буквальном смысле
слова сражение. Там остался десяток, может быть два десятка. Тех
красногвардейцев, которые туда пришли, их было, может быть,
сотни полторы всего. Это было такое явление не очень военного
порядка. После мне удалось пробраться в Смольный институт, где
заседал Съезд Советов. Там, на трибуне, я впервые увидел Троц-
кого. Поверх довольно элегантного черного костюма на нем была
надета распахнутая и сильно потасканная шинель дезертира. Троц-
кий говорил о победе:
— От имени Военно-революционного комитета объявляю,
что Временное правительство больше не существует (овация). От-
дельные министры подвергнуты аресту. Другие будут арестованы
в ближайшие часы (бурные аплодисменты). Нам говорили, что
восстание в настоящую минуту вызовет погром и потопит рево-
люцию в потоках крови. Пока все прошло бескровно. Мы не знаем
ни одной жертвы. Я не знаю в истории примеров революционного
движения, где замешаны были бы такие огромные массы и которое
прошло бы так бескровно. Обыватель мирно спал и не знал, что
в это время одна власть сменялась другой…
В этот момент в залу вошел Ленин.
Троцкий:
— В нашей среде находится Владимир Ильич Ленин, который
в силу целого ряда условий не мог до сего времени появиться среди
нас… Да здравствует возвратившийся к нам товарищ Ленин! (Бур-
ная овация.)
Встреченный неудержимыми рукоплесканиями, он, выждав
минуту, взмахнул рукой и произнес:
— Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необхо-
димости которой все время говорили большевики, совершилась.
Отныне у нас будет наш собственный орган власти, без какого бы

то ни было участия буржуазии. Угнетенные массы сами создают
власть. В корне будет разбит старый государственный аппарат,
и будет создан новый аппарат управления в лице советских ор-
ганизаций. Очередные задачи: немедленная ликвидация войны,
немедленное уничтожение помещичьей собственности на землю,
установление контроля над производством. Отныне наступает но-
вая полоса в истории России, и данная третья русская революция
должна в своем конечном итоге привести к победе социализма.
У нас имеется та сила массовой организации, которая победит все
и доведет пролетариат до мировой революции. Да здравствует все-
мирная социалистическая революция!
Снова раздались бурные аплодисменты, крики: «Ленин! Ле-
нин!» — и, еще не совсем уверенно, разразилось в переполненном
до отказа зале пение Интернационала как гимна.
Последняя ленинская фраза осталась, однако, до сих пор не
расслышанной, непонятой или умышленно забытой в Западной
Европе, в Америке, во всех свободных странах, в то время как в Со-
ветском Союзе, водворившемся на территории бывшей России, эта
фраза с той ночи и по сегодня является законом и неизменной це-
лью: всемирная социалистическая революция.
Юрий Павлович, я знаю, что вы писали портреты почти всех

самых выдающихся, самых известных революционных деятелей
среди большевиков. Расскажите о воспоминаниях, которые связаны
с теми днями, когда они позировали для вас? Я знаю, что вы писали
портрет Ленина.
Портрет Ленина я писал, да. Это в 1921 году советская власть
мне заказала портрет Ленина, и мне пришлось явиться в Кремль.
Когда все очень несложные формальности были выполнены, меня
провели в кабинет Ленина. Поздоровавшись и сев около стола,
я попробовал заговорить с Лениным об искусстве.
— Я, знаете, в искусстве не силен, — сказал Ленин, вероятно,
позабыв о своей статье и о фразе Карла Маркса, — искусство для
меня это… что-то вроде интеллектуальной слепой кишки, и когда
его пропагандная роль, необходимая нам, будет сыграна, мы его —
дзык, дзык! — вырежем. За ненужностью. Впрочем, — добавил Ле-
нин, улыбнувшись, — вы уже об этом поговорите с Луначарским:
большой специалист. У него там даже какие-то идейки…
Ленин снова углубился в исписанные листы бумаги, но потом,
обернувшись ко мне, произнес:

— Вообще, к интеллигенции, как вы, наверное, знаете, я боль-
шой симпатии не питаю, и наш лозунг «ликвидировать безграмот-
ность» отнюдь не следует толковать как стремление к нарождению
новой интеллигенции. «Ликвидировать безграмотность» следует
лишь для того, чтобы каждый крестьянин, каждый рабочий мог са-
мостоятельно, без чужой помощи, читать наши декреты, приказы,
воззвания. Цель — вполне практическая. Только и всего.
Не помню, в связи с чем Ленин сказал еще одну фразу, которая
удержалась в моей памяти:
— Лозунг «догнать и перегнать Америку» тоже не следует по-
нимать буквально: всякий оптимизм должен быть разумен и иметь
свои границы. Догнать и перегнать Америку — это означает прежде
всего необходимость возможно скорее и всяческими мерами под-
гноить, разложить, разрушить ее экономическое и политическое
равновесие, подточить его и таким образом раздробить ее силу
и волю к сопротивлению. Только после этого мы сможем надеяться
практически «догнать и перегнать» Соединенные Штаты и их ци-
вилизацию. Революционер прежде всего должен быть реалистом.
А когда вы вошли в кабинет Ленина, вы встретились как люди,

знавшие раньше друг друга? Он вспомнил вас, конечно?
Нет, он меня не узнал, так как очень много лет прошло. Я был
очень доволен, что он меня не узнал.
И по фамилии не ассоциировал? Он же вашего отца знал?

Анненков — довольно распространенная фамилия. Так что,
я не думаю. Во всяком случае, этот вопрос не был поднят, и я его
не начал тоже.
А вас как художника, когда вы писали портрет Ленина, что осо-

бенно поразило в его лице, может, в движениях?
Могу сказать, что меня ничего не поразило, во-первых, потому
что я его уже видел, и не только в детстве, а я видел его во Франции
в 1911 году, в Париже. И потом в нем ничего вообще поражающего
не было, в его внешности. Это был человек небольшого роста, лицо
бесцветное с хитровато прищуренными глазами. Такой типичный
облик мелкого мещанина. Но для меня как для художника это пред-
ставляло очень большой интерес, потому что такие именно лица,
особенно, когда они принадлежат выдающимся людям — это чрез-
вычайно сложная проблема для изображения.

Оригинал вашего портрета Ленина остался? Сейчас вы знаете,
где он?
Сделанный мною набросок в Кремле сейчас находится в част-
ной коллекции в Париже, как ни странно. Это был рисунок. Когда
Ленин умер в 1924 году, мне был заказан большой портрет масля-
ными красками на основании моего рисунка, что я исполнил. Тогда
была организована правительством выставка всех портретов, сде-
ланных с Ленина. В частности, был выставлен мой большой пор-
трет масляными красками. Мне неловко об этом говорить, но пер-
вая премия была как раз присвоена моему портрету. Я был очень
доволен, мне было приятно, что портрет сохранится. Но с ним про-
изошла целая история. Он был сделан в моей манере, а я принадле-
жал тогда к кубистическому движению. Когда воцарился Сталин,
то этот портрет исчез, потому что он был формалистический.
А за последние годы, это произошло года два тому назад, я со-
вершенно случайно получил известие из советской России о том,
что мой портрет найден. Он был найден в подвале Министерства
заготовления государственных бумаг. Потом я получил второе
письмо от более официального лица, где мне официально об этом
сообщалось. Теперь совсем недавно, может быть, год тому назад,
этот портрет наконец был опубликован на целую страницу в жур-
нале, который называется «Смена», по-моему.
Мне написали оттуда, что он должен теперь висеть в Ленинском
музее. Я не знаю, что это за музей, боюсь сказать что-нибудь по это-
му поводу, но, во всяком случае, он уже был воспроизведен и вос-
становлен. В то же время, как раз в период написания этого портре-
та, мне было предложено правительством отправиться в Институт
Владимира Ильича Ленина для ознакомления с всевозможной до-
кументацией в виду подготовлявшихся каких-то трудов о Ленине,
для которых я должен был сделать какие-то иллюстрации.
Среди множества ленинских рукописей я наткнулся там на ко-
роткие, отрывочные записи, сделанные Лениным наспех, от руки,
с большим количеством недописанных слов, что вообще было ха-
рактерно для многих его писаний — до частных писем включитель-
но. Об этом я мог судить по письмам, адресованным моему отцу.
Эти записи, помеченные 1921 годом, годом Кронштадтского вос-
стания, показались мне чрезвычайно забавными, и без какой бы
то ни было определенной цели, но просто так я, не снимая рваных
варежек, а тогда пар изо рта валил облаками, незаметно перепи-
сал их в мою записную книжку. Вскоре, однако, и эти ленинские

странички, как и банка с мозгом, исчезли из института или — ушли
в партийное «подполье». Во всяком случае, я никогда не видел их
опубликованными, за исключением двух-трех отдельных фраз, что
тоже вполне понятно.
Когда в 1926 году Борис Суварин во Франции и Макс Истман
в Соединенных Штатах Америки опубликовали знаменитое проти-
восталинское «Завещание» Ленина, переданное Суварину Крупской,
то коммунистическая пресса всего мира обрушилась на них, назы-
вая их клеветниками, а ленинское завещание — их выдумкой, апо-
крифом. Доверчивые европейцы и американцы сразу же поверили
коммунистам, и завещание скоро было забыто, как анекдот. Прошло
тридцать лет, прежде чем Никита Хрущев, вынужденный «дестали-
низацией», огласил, в свою очередь, этот документ, секретно хранив-
шийся в Кремле, и только после этого все вдруг поверили в его под-
линность и в его, теперь уже утерянное, значение.
Когда я приехал во Францию, моя записная книжка лежала
в моем кармане. О ленинских записках я больше не думал. Впро-
чем, если бы я и попытался их опубликовать за границей, их, не-
сомненно, ожидала бы участь ленинского «Завещания». Но с те-
чением времени они постепенно заняли в моем сознании одно из
главных мест при мыслях о международном политическом поло-
жении, и после хрущевских признаний я решил добиться опубли-
кования ленинских страничек. Переведя их на французский язык,
я предложил этот текст некоторым парижским газетам. Но все они
отказались взять на себя «подобную ответственность», оправдыва-
ясь тем, что я не могу представить «официальных доказательств»
подлинности текста. В ответ на мое замечание, что в данном случае
Советы должны предъявить доказательства, что Ленин этого ни-
когда не писал, редакторы газет пожимали плечами. Текст остался
неопубликованным несмотря на то, что его политическое значение,
которое я сам в 1924 году не смог осмыслить, по-моему, огромно.
В первые годы после Октября Ленин, как человек дальновид-
ный, скоро понял невозможность немедленного осуществления
коммунистической революции в мировом масштабе, и уже во
время Третьего конгресса Коминтерна, то есть Коммунистическо-
го интернационала, необходимость восстановления дипломати-
ческих и коммерческих связей с «капиталистическими», то есть
с враждебными и подлежащими разрушению, странами была при-
знана обязательной для спасения советских стран от их слишком

рискованной изоляции. Задача начать в этом направлении первые
дипломатические шаги была возложена на Г.В. Чичерина.
Необнародованные ленинские записи говорили: «В результате
моих непосредственных наблюдений в годы моей эмиграции я дол-
жен признаться, что так называемые культурные слои Западной
Европы и Америки не способны разобраться в современном поло-
жении вещей, ни в реальном соотношении сил; эти слои следует
считать за глухонемых и действовать по отношению к ним, исходя
из этого положения…
Революция никогда не развивается по прямой линии, по непре-
рывному возрастанию, но образует цепь вспышек и отступлений,
атак и успокоений, во время которых революционные силы креп-
нут, подготавливая их конечную победу.
На основании тех же наблюдений и принимая во внимание дли-
тельность нарастания мировой социалистической революции, не-
обходимо прибегнуть к специальным маневрам, способным уско-
рить нашу победу над капиталистическими странами.
а) Провозгласить для успокоения глухонемых отделение (фик-
тивное!) нашего правительства и правительственных учрежде-
ний (Совет Народных Комиссаров и пр.) от Партии и Политбюро
и в особенности от Коминтерна, объявив эти последние органы как
независимые политические группировки, терпимые на территории
Советских Социалистических Республик. Глухонемые поверят.
б) Выразить пожелание немедленного восстановления дипло-
матических сношений с капиталистическими странами на основе
полного невмешательства в их внутренние дела. Глухонемые сно-
ва поверят. Они будут даже в восторге и широко распахнут свои
двери, через которые эмиссары Коминтерна и органов партийного
осведомления спешно просочатся в эти страны под видом наших
дипломатических, культурных и торговых представителей.
Говорить правду — это мелкобуржуазный предрассудок. Ложь,
напротив, часто оправдывается целью.
Капиталисты всего мира и их правительства в погоне за завое-
ванием советского рынка закроют глаза на указанную выше дей-
ствительность и превратятся таким образом в глухонемых слепцов.
Они откроют кредиты, которые послужат нам для поддержки ком-
мунистической партии в их странах и, снабжая нас недостающими
у нас материалами и техниками, восстановят нашу военную про-
мышленность, необходимую для наших будущих победоносных

атак против наших поставщиков. Иначе говоря, они будут тру-
диться по подготовке их собственного самоубийства».
Бросая теперь ретроспективный взгляд на полное сорокалетие
«деловых» связей Советского Союза с капиталистическими стра-
нами, нельзя не признать записки Ленина пророческими.
Когда ваш портрет Ленина был окончен, вы его, конечно, пока-

зали Ленину. Было бы интересно знать, что Ленин сказал?
Видите ли, портрет был закончен, но это был набросок в общем.
Ленин взглянул на него и сказал:
— Tres bien, товарищ художник! Посмотрим, во что вы его по-
том превратите.
Весело смеясь, мы расстались, «товарищески» пожав друг другу руки.
А с Горьким вы встречались, скажем, может быть, в период

революции?
Да, конечно, встречался. Я с Горьким встречался очень часто,
очень долгие годы. Конечно, и в первые годы революции. Я пом-
ню, когда произошла Октябрьская революция, обширная квартира
Горького на Кронверкском проспекте полна народу. Горький, как
всегда, сохраняет внешне спокойный вид, но за улыбками и остро-
тами проскальзывает возбуждение. Люди вокруг него — самых
разнообразных категорий: большевистские вожди, рабочие, то-
варищи по искусству, сомневающиеся интеллигенты, запуганные
и гонимые аристократы… Горький слушает, ободряет, спорит… пе-
реходит от заседания к заседанию, ездит в Смольный.
— Начинается грандиозный опыт. Одному черту известно, во
что это выльется. Будем посмотреть. Во всяком случае, будущее
всегда интереснее пройденного. Только вот что: прошлое необхо-
димо охранять как величайшую драгоценность, так как в природе
ничто не повторяется и никакая реконструкция, никакая копия не
могут заменить оригинал. Да… А теперь мне надо глотать миксту-
ру, иначе доктор нарвёт мне уши…
Вскоре Горький основал Комиссию по охране памятников ис-
кусства и старины. Его заслуги в борьбе с разрушительной инерци-
ей революции неоценимы…
Вы не помните каких-нибудь других фраз, которые вы слышали

от Горького как раз в эту эпоху?

Конечно, помню, потому что он говорил такие замечательные вещи,
что целый ряд этих фраз запечатлелись в памяти. Я помню, в одном ра-
бочем клубе после одной из его лекций кто-то спросил его: на чем ос-
нована расовая вражда и как можно с ней бороться? Горький ответил:
— Расовая вражда, товарищи, нехорошая вещь. Вот, скажем,
чернокожий ненавидит белокожего, а белый — черного. Запах, что
ли, у них неподходящий. Негры пахнут кислятиной, а белые — во-
обще всякой дрянью. Вот они и кидаются друг на друга. Одним сло-
вом — вонючая вражда.
И прибавил в заключение:
— Если станут лучше мыться, расовая вражда исчезнет сама
собой.
В ваших воспоминаниях есть рассказ о Троцком. Вы же тоже его

портрет писали?
Да, я писал его портрет. В 1923 году советским правитель-
ством мне был заказан портрет Троцкого для музея Красной ар-
мии. В назначенный день в условленный час, за мной прислали из
Реввоенсовета машину, и я отправился в ставку, забрав с собой
все необходимое для рисования. Ставка помещалась в богатейшем
национализированном имении князей Юсуповых — Архангель-
ском. Стояла сверкающая зима, снег и иней блестели под ярким
солнцем. Около ворот имения стояли часовые. Увидев знакомую
машину, они вытянулись во фронт и откозыряли, глядя на меня.
Но еще в пути одна вещь меня удивила: по краям дороги, почти на
всем расстоянии между Москвой и ставкой — заржавленные кар-
касы броневых машин и разбитых орудий, воспоминания о граж-
данской войне, высовывались из снежных сугробов. Прошло уже
полных три года со времени боев. Да и были ли они в этом Подмо-
сковье?! Иностранные дипломаты и военные представители часто
ездили в ставку к Троцкому. Какое впечатление мог произвести на
них подобный пейзаж? Как-то, в одну из наших бесед, я выразил
Троцкому мое удивление по поводу столь мрачного и так легко
упразднимого обрамления дороги.
— Стратегическая маскировка, — ответил Троцкий, — пусть
пока капиталистам кажется, что у нас — полный бедлам, что наша
революция — не более чем временный местный кризис, вызван-
ный военными неудачами, и что иностранным капиталистам бес-
покоиться нечего. Вот и все. Тактика, товарищ!
И, улыбнувшись, добавил:

— Однако в скором времени та же тактика потребует обратной
маскировки. Когда станет ясным, что наш бедлам не прекращается,
но географически расширяется, то нужно будет сделать так, что-
бы капиталистическим странам стало страшно пойти против нас.
И вот, принимая у себя представителей капиталистического мира,
гниющего Запада, мы будем показывать им торжественные парады,
силу нашей военной мощи и ее организованность, демонстрируя
орудия и всяческие танки, купленные на том же гниющем Западе.
Такая «обратная маскировка» наступила уже при Сталине и рас-
пухает до сих пор с каждым днем до невероятных размеров. В обо-
их случаях «капиталисты» поверили, вследствие чего из года в год
и продолжают терять свои позиции.
Юрий Павлович, а вы Троцкого раньше знали?

Троцкого нет. Я познакомился тогда, когда мне назначили его
портрет. У меня с ним были долгие разговоры, которые совершен-
но не похожи были на разговоры с Лениным. Троцкий увлекался
искусством, очень любил, очень ценил искусство. Мы с ним ходи-
ли даже на выставки. Рядом с Реввоенсоветом помещался самый
знаменитый Щукинский музей. В этом Щукинском музее, куда мы
как-то вместе пошли, Троцкий, остановившись перед картиной
Пикассо, сказал, что он особенно ценит Пикассо, потому что тот
является для него символом перманентной революции, вечно ме-
няя манеры своей живописи. Вот это та самая перманентная ре-
волюция, которая сделала знаменитостью и миллионера Пикассо,
и которая убила Троцкого.
Портрет Троцкого был заказан для Музея Красной армии. Троц-
кий мне сказал, что позировать в военной форме ему не хочется, он
к этому не привык, в штатском костюме тоже не совсем подходит.
Он просил меня сделать для него костюм. Я сделал ему костюм, его
сшил портной государственный. Этот костюм был такой героиче-
ский, но не военный, ему это очень понравилось. Он мне позиро-
вал довольно долго, потому что мне пришлось делать огромный
портрет. Мне был заказан портрет четыре аршина в высоту и три
в ширину. Между прочим, тоже любопытно, — моя мастерская
была в Петербурге, но я должен был делать Троцкого в Москве.
Мне отвели большую комнату в национализированном доме Льва
Толстого. И вот в одной из комнат Льва Толстого, на стенах кото-
рой висели портреты Толстого фотографические, я должен был де-
лать портрет Троцкого. Туда мне принесли колоссальный мольберт

и лестницу, потому что мне приходилось работать на лестнице,
потом невысокий стол, на который для позирования поднимался
Троцкий в этом моем полувоенном костюме. Все разговоры с ним
носили героический оттенок. Я сделал из этого портрета то, что
мне вначале казалось нужно было сделать с Лениным, но Ленин
меня разочаровал, а Троцкий наоборот меня вдохновил. Он стоит
в этом костюме с протянутой рукой, грозно смотрит вперед. Я ра-
ботал над ним приблизительно месяц с чем-то. Троцкий позиро-
вал мне 15 дней. Потом этот холст сразу же уехал в 1924 году в Со-
ветский павильон на биеннале в Венеции, в Италию, там он висел
в центральном зале, занимал центральное место. Там я его видел
последний раз. Потому что после этого я переехал во Францию из
Италии, а портрет вернулся и исчез по двум причинам. Во-первых,
потому что он все-таки был формальный, а во-вторых, потому что
это был Троцкий. Во главе правительства стоял уже Сталин.
Юрий Павлович, вы не только знали Блока, но также были пер-

вым иллюстратором его поэмы «Двенадцать». Расскажите, что
вам помнится об этих временах?
Да, с удовольствием. Я сделал иллюстрации к «Двенадцати»
Блока в 1918 году. Это было первое иллюстрированное издание
этой поэмы. Вышло оно в издательстве в Петербурге. В 1917–1919
годах Блок, несомненно, был захвачен стихийной стороной рево-
люции. «Мировой пожар» казался ему целью, а не этапом. Миро-
вой пожар не был для Блока даже символом разрушения: это был
«мировой оркестр народной души». Уличные самосуды представ-
лялись ему более оправданными, чем судебное разбирательство.
«Ураган, неизменный спутник переворотов». И снова, и всегда —
Музыка. Музыка с большой буквы. «Те, кто исполнен музыкой, ус-
лышат вздох всеобщей души, если не сегодня, то завтра», — гово-
рил Блок еще в 1909 году. В 1917 году Блоку почудилось, что он ее
услышал. В 1918, повторив, что «дух есть музыка», Блок говорил,
что «революция есть музыка, которую имеющий уши должен слы-
шать», и заверял интеллигенцию: «Всем телом, всем сердцем, всем
сознанием — слушайте революцию». Эта фраза была ровесницей
поэмы «Двенадцать». Но однако в январе 1921 года в Доме лите-
раторов уже больной Блок произнес в речи, посвященной восемь-
десят четвертой годовщине смерти Пушкина, следующие слова:
«Покой и воля необходимы поэту для освобождения гармонии. Но
покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий.

Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую
волю — тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему
уже нечем; жизнь потеряла смысл…
Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, кото-
рые собираются направлять поэзию по каким-то собственным рус-
лам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее
таинственное назначение».
А сами иллюстрации? Может быть, у вас остались какие-то

воспоминания именно о том, как вы понимали эту поэму и тем са-
мым иллюстрировали ее, и как Блок ее понимал? Может быть, у вас
остались какие-то воспоминания о том, как вы обсуждали все это?
Я, получив заказ, еще не знал Блока лично. Я с ним, конечно,
встречался еще в студенческие годы, но я не был с ним знаком
в буквальном смысле этого слова. Когда издатель «Алконоста»
Алянский предложил мне сделать эти иллюстрации, то я находил-
ся в Москве, а Блок и Алянский жили в Петербурге. Таким образом
мы были разлучены. Я начал делать иллюстрации, не поговорим
о них с Блоком. Когда у меня было сделано некоторое количество
этих рисунков, то я их выслал в Петербург и вскоре получил пись-
мо от Александра Блока, где он критиковал и обсуждал мои рисун-
ки. Начиналось оно такими словами: «Пишу Вам, по возможности,
кратко и деловито, потому что Самуил Миронович <Алянский>
ждет и завтра должен отправить письмо Вам.
Рисунков к «Двенадцати» я страшно боялся и даже говорить
с Вами боялся. Сейчас, насмотревшись на них, хочу сказать Вам,
что разные углы, части, художественные мысли — мне невыразимо
близки и дороги, а общее — более чем приемлемо, т. е. просто я ни-
чего подобного не ждал, почти Вас не зная.
Для меня лично всего бесспорнее — убитая Катька (большой рису-
нок) и пес (отдельно, небольшой рисунок). Эти оба в целом доставля-
ют мне большую артистическую радость, и думаю, если бы мы, столь
разные и разных поколений, — говорили с Вами сейчас, — мы многое
сумели бы друг другу сказать полусловами. Приходится писать, к со-
жалению, что гораздо менее убедительно». Я не буду читать все пись-
мо, потому что оно довольно длинное. Если кто-то хочет его прочесть
целиком, то его можно прочесть в целом ряде книг, в советском изда-
нии сочинений Александра Блока, том 8, «Письма». Это издание 1963
года. Он критикует отдельный портрет Катьки, где пишет, что «Кать-
ка» — великолепный рисунок сам по себе, наименее оригинальный

вообще, и думаю, что и наиболее «не ваш». Это не Катька вовсе: Кать-
ка — здоровая, толстомордая, страстная, курносая русская девка: све-
жая, простая, добрая — здорово ругается, проливает слезы над рома-
нами, отчаянно целуется; всему этому не противоречит изящество
всей середины Вашего большого рисунка (два согнутые пальца руки
и окружающее). Хорошо также, что крестик выпал (тоже на большом
рисунке). Рот свежий, «масса зубов», чувственный (на маленьком ри-
сунке он — старый). «Эспри» погрубее и понелепей (может быть, без
бабочки). «Толстомордость» очень важна (здоровая и чистая, даже —
до детскости). Папироски лучше не надо (может быть, она не курит).
Я бы сказал, что в маленьком рисунке у Вас неожиданный и нигде
больше не повторяющийся неприятный налет «Сатириконства» (Вам
совершенно чуждого)».
Блок не знал, что я в течение 1913-14 годов был постоянным со-
трудником журнала «Сатирикон», может быть, впрочем, и без осо-
бого «сатириконства». Теперь, возвращаясь к письму: «2) О Христе:
Он совсем не такой: маленький, согнулся, как пес сзади, аккуратно
несет флаг и уходит. „Христос с флагом“ — это ведь „и так и не так“.
Знаете ли Вы (у меня — через всю жизнь), что когда флаг бьется под
ветром (за дождем или за снегом и главное — за ночной темнотой),
то под ним мыслится кто-то огромный, как-то к нему относящийся
(не держит, не несет, а как — не умею сказать). Вообще, это самое
трудное, можно только найти, но сказать я не умею, как, может быть,
хуже всего сумел сказать и в „Двенадцати“ (по существу, однако, не
отказываюсь, несмотря на все критики). Теперь еще: у Петьки с но-
жом хорош кухонный нож в руке; но рот опять старый. А на целое
я опять смотрел, смотрел и вдруг вспомнил: Христос… Дюрера (т. е.
нечто совершенно не относящееся сюда, постороннее воспоминание).
Наконец, последнее: мне было бы страшно жалко уменьшать
рисунки. Нельзя ли, по-Вашему, напротив, увеличить некоторые
и издать всю книгу в размерах Вашего „убийства Катьки“, которое,
по-моему, настолько grand style, что может быть увеличено еще
хоть до размеров плаката и все-таки не потеряет от того. Об увели-
чении и уменьшении уже Вам судить.
Вот, кажется, все главное по части „критики“. Мог бы написать
еще страниц десять, но тороплюсь. Крепко жму Вашу руку.
Александр Блок».
Письмо это начиналось следующим обращением: «Многоува-

жаемый Юрий Павлович». В последующих записках, которые мне

приходилось получать от Блока, «многоуважаемый» превращался
постепенно в «дорогого», в «милого» и, наконец, в «милого друга».
Вот единственная сохранившаяся у меня из этих записок:
«Милый Ю.П.
Итак, завтра в 6.
Ваш А.Б.»
О чем писалось в этом письме? Где? Когда? Зачем? — я не помню.
А как же были решены эти вопросы, расхождения между вашими

иллюстрациями и критикой Блока?
Более просто, чем я предполагал. Я убрал папироску и отыскал
новую Катьку, хотя эта тоже курила. Я встретил ее в одном из мо-
сковских трактиров и срисовал с натуры. Звали ее Дуней, и о Блоке
она не слыхала.
Да, я нашел и нового Христа, или, вернее, я убрал совсем Христа,
заменив его прозрачным и бесформенным силуэтом, слившимся
с флагом. Впрочем, с литературным образом Христа в поэме «Две-
надцать» у Блока вообще было много сомнений.
Летом 1919 года Николай Гумилев на докладе о творчестве Бло-
ка признался, что конец «Двенадцати» кажется ему искусственно
приклеенным, что внезапное появление Христа есть чисто литера-
турный эффект. Блок ответил: «Мне тоже не нравится конец „Две-
надцати“. Я хотел бы, чтобы этот конец был иной. Когда я кончил,
я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем
яснее я видел Христа. И тогда я записал у себя: «К сожалению, Хри-
стос». Закончив двадцать рисунков, я приехал с ними в Петербург.
Там сразу же произошло мое знакомство с Блоком. Новой критики
не последовало, и через полчаса нам уже казалось, будто мы знаем
друг друга давным-давно. С тех пор началась наша дружба, кото-
рая продолжалась до последних дней его жизни. Когда Блок умер,
я сделал трагический для меня портрет Блока в гробу.
Юрий Павлович, я сейчас смотрю на ваш портрет Маяковского.

Может быть вы скажете, когда он вам позировал?
Маяковский мне позировал в 1921 году. Я вам должен сказать,
что я так часто с ним встречался, что мне трудно говорить о тех
часах, которые провел для этого рисунка. Потому что это был на-
бросок, он мне позировал может быть 40 минут, может быть час,
не больше.

А где оригинал этого рисунка сейчас?
Оригинал сейчас находится в одной частной коллекции в Париже.
А когда вы впервые познакомились с Маяковским?

Это было давно. Я познакомился с ним в 1913 году, когда он еще
не дошел до призывного возраста. Я с ним встречался с тех пор
в течение всей его жизни до последних лет.
Я с Маяковским встречался все время в Петербурге. Он был
страшным энтузиастом революции, очень скоро записался в Ком-
мунистическую партию, оставался в ней до конца. Однажды, я пом-
ню, в 1919 году в Петербурге Маяковский, разговаривая со мной на
политическую тему, сказал:
— Ты с ума сошел! Сегодня ты еще не в партии? Черт знает что!
Партия — это ленинский танк, на котором мы перегоним будущее!
Дальше я с ним встречался в Париже, потому что с 1924 года
я жил в Париже. Я встречал его в 1924-27 годах. Последняя моя
встреча с ним носила довольно грустный отпечаток. В последний
раз я встретил Маяковского в Ницце, в 1929 году. Падали сумерки.
Я спускался по старой ульчонке, которая скользила к морю. На-
встречу поднимался знакомый силуэт. Я не успел еще открыть рот,
чтобы поздороваться, как Маяковский крикнул:
— Тыщи франков у тебя нету?
Мы подошли друг к другу. Маяковский мне объяснил, что он
возвращается из Монте-Карло, где в казино проиграл все до по-
следнего сантима.
— Ужасно негостеприимная странишка! — заключил он.
Я дал ему «тыщу» франков.
— Я голоден, — прибавил он, — и если ты дашь мне еще двести
франков, я приглашу тебя на буйябез.
Я дал еще двести франков, и мы зашли в уютный ресторанчик
около пляжа. Несмотря на скромный вид этого трактирчика, буй-
ябез был замечательный. Мы болтали, как всегда, понемногу обо
всем и, конечно, о Советском Союзе. Маяковский, между прочим,
спросил меня, когда же наконец я вернусь в Москву. Я ответил, что
я об этом больше не думаю, так как хочу остаться художником.
Маяковский хлопнул меня по плечу и, сразу помрачнев, произнес
охрипшим голосом:
— А я — возвращаюсь… так как я уже перестал быть поэтом.
Затем произошла поистине драматическая сцена. Маяковский
разрыдался и прошептал едва слышно:

— Теперь я… чиновник…
Служанка ресторана, напуганная рыданиями, подбежала:
— Что такое? Что происходит?
Маяковский обернулся к ней и, жестоко улыбнувшись, ответил
по-русски:
— Ничего, ничего… я просто подавился косточкой.
Эта моя встреча с Маяковским в Ницце была нашей последней
встречей. 14 апреля 1930 года Маяковский в Москве застрелился.
Счастливая жизнь никогда не ведет к самоубийству. Маяковскому
было тридцать семь лет. Роковой возраст: в этом возрасте умер-
ли Рафаэль, Ватто, Байрон, Пушкин, Федотов, Ван Гог, Рембо, Ту-
луз-Лотрек, Хлебников и совсем недавно Жерар Филип…
Здесь у вас в кабинете висит портрет Пильняка. Я хотел вас

спросить, где и когда он был вами написан?
Этот портрет, сделанный пером, был исполнен у меня в квар-
тире в Петербурге в 1924 году, в год, в который я уехал за границу.
С Пильняком меня связывает довольно много воспоминаний
еще по Петербургу, по Москве, наконец по Парижу, куда он приез-
жал тоже, я с ним все время встречался почти ежедневно. У меня
есть воспоминания несколько малоизвестные, может быть даже
никому неизвестные. Это было еще в Москве, он обратился ко мне
с предложением сделать иллюстрации к его книге «Дневник Jean`a
Сухова». Вся оригинальность этой книги заключалась в том, что
это не он написал эту книгу, а это был действительно дневник ка-
кого-то провинциального человека, не имевшего никакого отно-
шения к литературе, никогда не мечтавший о том, что эта книга
будет издана. Если бы эта книга появилась, то, можно сказать, что
это был бы в своем роде литературный «Таможенник» Руссо. Ни-
чего интересного в содержании этой книги, этого дневника, по
существу, не было, но интересна была форма, то есть любитель-
ское писательство. Пильняк сделал некоторые орфографические
исправления, и оставил этот текст совершенно нетронутым. Когда
Пильняк предложил мне сделать иллюстрации к этой книге, то я,
начав эти рисунки, понял, что не смогу их исполнить, потому что
для этого надо быть совершенно безграмотным художником, ри-
совальщиком. Это гораздо труднее, чем делать вещи академически
правильные. Я попросил мою жену сделать эти рисунки. Она со-
гласилась. Она никогда не рисовала и не была художницей. И вот
по моим указаниям, под моими наблюдениями она, весело смеясь,

делала эти рисунки. Эти рисунки Пильняку очень понравились.
В конце концов издатель сделал клише, у меня имеются все отти-
ски. Но потом издатель оказался в материальных затруднениях,
а государственное издательство от подобной книги, разумеется,
отказалось. Таким образом книга эта не вышла. Судьба этого тек-
ста мне, к сожалению, неизвестна. У меня сохранились только ри-
сунки, сделанные моей женой, не оригиналы, а оттиски, и некото-
рые отрывки текста, которые прикреплены были к этим рисункам.
Последний раз я видел Пильняка, точнее, виделся с Пильняком
ежедневно в 1933 году, когда он провел несколько дней в Париже. Он
был очень тепло встречен французской литературной средой, так как
к тому времени успели уже выйти из печати на французском языке
наиболее сильные из его вещей: «Голый год» (изд. «Галлимар», Париж,
1922), «Красное дерево» (изд. «Европа», Париж, 1928), «Волга впадает
в Каспийское море»» (изд. «Каррфур», Париж, 1931) и другие.
И последний, даже не вопрос, а просто я хотел попросить вас

рассказать, портреты кого вы еще рисовали как среди тех, кто
остались известными в русской культуре, так же и тех, которые
сыграли какую-то роль в событиях 1917 года.
Я сделал огромное количество портретов. Я уже упоминал о пор-
трете Горького, о портрете Ленина, о портрете Блока, Маяковского,
Пильняка. Мною был сделан еще целый ряд портретов писателей —
Федора Сологуба, Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Георгия
Иванова, Мейерхольда, Федора Комиссаржевского. Затем Герберт
Уэллс, который приезжал в 1920 году в Петербург. Виктор Шклов-
ский, Алексей Ремизов, Михаил Кузьмин, Корней Чуковский и очень
много других. Но кроме этого мне был сделан так называемый соци-
альный заказ от правительства сделать целый ряд портретов поли-
тических деятелей тех лет. Одним из них был Карл Радек, который,
засмеявшись, сказал мне, что социальный заказ — это не совсем со-
циальный заказ, но это социальный приказ. Отказываться от при-
каза, конечно, было невозможно. Но кроме того, я не могу сказать,
что я не получил от этого удовольствия, потому что все-таки я чув-
ствовал, что я запечатлеваю образы лиц, которые войдут в историю.
Положительные лица или отрицательные — это совершенно другой
вопрос. Мне пришлось сделать портреты Каменева, Луначарского,
Зиновьева, Ворошилова и многих других. Вскоре, когда я был уже
за границей, в 1925 году неожиданно для меня вышел в «Советской
России» громадный альбом моих портретов, в государственном

издательстве с предисловием Луначарского. И вот я здесь получил
три экземпляра авторских этого альбома. Два из них я сразу же по-
дарил моим друзьям, а третий остался у меня до сих пор. Судьба это-
го альбома очень интересная. Когда начались сталинские чистки, то
этот альбом был изъят по приказу Сталина из всех библиотек совет-
ских и частных собраний, предан сожжению на том основании, что
те лица, которые напечатаны в этой книге, почти целиком все были
им уничтожены. И вот эта книга у меня сохраняется.
Хоть кто-нибудь из этих героев остался в живых?

Да, один остался, и он, между прочим, был изъят из этого аль-
бома — это портрет Клима Ворошилова, потому что он не был ан-
ти-сталинистом, не был троцкистом. Кроме этого, я сделал портрет
Тухачевского, Бухарина и многие другие.
Я заметил, что в этом перечне имен отсутствовала фамилия

Сталина.
Портрет Сталина я тоже сделал. Это был карандашный набросок,
я делал его в Москве в 1924 году после смерти Ленина. Когда этот ри-
сунок был закончен, то он посмотрел на него и сказал мне: «Ты дашь
мне этот рисунок?». Я сказал ему: «Нет, товарищ Сталин, я сейчас
вам его отдать не могу, потому что он не закончен. Когда закончу, он
будет принадлежать вам». Я очень скоро уехал и увез с собой этот
портрет за границу, он находится до сих пор у меня в Париже.
Какова судьба большинства оригиналов этих рисунков?

Видите ли, есть оригиналы, которые должны были бы пропасть,
но мне говорят, что будто бы они сохраняются где-то в каких-то
складах, даже портреты Троцкого. Но я в этом далеко не уверен.
С книгой этих портретов произошла странная вещь. Вероятно,
в государственном издательстве не задумались над этой пробле-
мой, и они прислали мне почти все оригиналы, напечатанные
в этом альбоме, и эти оригиналы имеются у меня. Правда, некото-
рые из них находятся в других частных коллекциях, но во всяком
случае, я приехал сюда, и я знаю, где они находятся.

ГЛАВА 2
ДЕТИ СТОЛЫПИНА
Младший, шестой ребенок Петра Столыпина и единственный маль-
чик в семье — Аркадий — родился в 1903 года в имении Колноберже Ко-
венской губернии. И хотя до первой русской революции оставалось все-
го полтора года, у Аркадия Петровича всю жизнь было впечатление, что
все происходило чуть ли не двести лет назад, настолько обстановка его
детства была патриархальной. Там же прошло и все детство Аркадия Сто-
лыпина — вплоть до августа 1914 года, когда началась Первая мировая.
Аркадий Петрович рос в усадьбе с громадной библиотекой и ме-
белью, видевшей еще Лермонтова: обстановка дома была перевезена
в Колноберже из подмосковного Средникова, где в свое время воспиты-
вался и Лермонтов. Лермонтовская бабушка была, как известно, в деви-
честве Столыпиной. Самое раннее воспоминание Аркадия — чудовищ-
ный взрыв на столыпинской даче в Петербурге на Аптекарском острове,
когда 23 человека были убиты, 35 ранены, а обломками рухнувшего бал-
кона ранило и самого мальчика, и его сестру Наталию: он долго лежал
потом с травмой головы и переломом правой ноги.
После революции, когда вся семья бежала из столицы, клану Столы-
пиных удалось на некоторое время соединиться на Украине в Подоль-
ской губернии в имении князей Щербатовых: Елена Аркадьевна Столы-
пина была замужем за князем Владимиром. В 1920 году красные заняли
и разгромили имение.
Так случилось, что из всех детей Столыпина самой известной — бла-
годаря книге мемуаров — оказалась старшая, Мария Петровна, вышед-
шая замуж за Бориса Ивановича Бока, морского офицера, героя Порт-Ар-
тура и морского атташе в Германии и Голландии. Воспоминания Марии
Бок-Столыпиной за последние полвека переиздавались несколько раз.
Аркадий Петрович свое среднее образование смог закончить только
в эмиграции, в Риме. В 1924 году он поступил во французскую военную
школу Сен-Сир, но прервал учение по состоянию здоровья. Женился на

дочери бывшего французского посла в Петербурге и до начала Второй
мировой войны проработал в банке. С середины 1930-х он связал свою
судьбу с Народно-Трудовым Союзом (НТС) и по его заданию был послан
в Венгрию для организации подпольного радиовещания на Польшу,
в которую вот-вот должны были вторгнуться советские войска.
С 1942-го по 1949-й он был председателем французского отделения
НТС, затем ведал «сектором иностранных сношений», долгие годы изби-
рался председателем Высшего суда НТС.
Аркадий Столыпин — профессиональный журналист, редактор
агентства «Франс-Пресс», автор ряда публицистических книг: «Монголия
между Москвой и Пекином», «Поставщики ГУЛага», «На службе России:
Очерки по истории НТС». В 1986 году опубликовал в журнале «Русскiй
Мiръ» мемуарный очерк «Слово об отце», где, в частности, говорил: «Го-
сударственную власть он принял он как тяжелый крест. Работал, порою,
целыми ночами, что в конце жизни отразилось на состоянии его сердца.
Спешил каждый вечер окончить работу, положенную на этот день. Глядя
на часы, говорил порой с горечью: „Идёте, проклятые!“».
Аркадий Петрович скончался в Париже в 1990 году.
Второй мемуарист, Александра Петровна Столыпина, родилась
в 1898 году и в 1917 году была еще не замужем. За границей она вышла
за графа Льва Кайзерлинга, прожила, как большинство Столыпиных, дол-
гую жизнь и умерла в 1987 году в возрасте 89 лет.
РАССКАЗЫВАЕТ
АРКАДИЙ ПЕТРОВИЧ СТОЛЫПИН
Родился я 2 августа 1903 года в нашем имении Колноберже нашей
Ковенской губернии. Это было перед революцией 1905 года. У меня
ощущение, что это было 200 лет тому назад, настолько тогдашняя
обстановка была патриархальной и настолько сильно она отличает-
ся от сегодняшнего дня. Наше именье — это был наш дом, наш очаг,
там протекли лучшие годы моего отца, там он начал свою деятель-
ность. Там, при контакте с крестьянством, зарождались его мысли
о земельной реформе. Все мое детство, вплоть да страшных событий
1914 года, когда началась первая мировая война, протекало там.
Братьев у меня не было. Мать очень пеклась о нас, а отца мы
видели сравнительно мало. У меня были сестры. Трое из них до сих
пор живы. Все они старше меня. Я был шестым, самым младшим
ребенком, поэтому меня баловали больше, чем других, особенно

после взрыва на Аптекарском острове, когда я был ранен. Ко мне
относились с особым вниманием и с особым интересом. Сестрам
иногда это даже было обидно.
Мать у нас была довольно взыскательная и строгая. Домашняя
наша обстановка в Литве была очень старинная. Хотя дом был
скромный помещичий, там была библиотека, которую собирал еще
мой дед, генерал Столыпин Дмитрий Аркадьевич, участник мно-
гих войн. Он многое перевез туда из своего старого подмосковно-
го имения, которое вспоминал Лермонтов в своих стихах. Оттуда
была привезена обстановка и мебель, которую Лермонтов видел
в своем детстве. Все это было сосредоточено в стенах нашего Ли-
товского имения. Там впервые со мной вели разговоры о наших
предках. В сказках бывают злые и добрые герои, вот так и я делил
предков на добрых и злых. О злых предках говорили шепотом: это
были братья Зубовы. Мой прадед Николай Зубов и его брат Пла-
тон Зубов, любимец Екатерины участвовали в заговоре и убийстве
Павла Первого. К злым родственникам относились и мои дядюш-
ки Талызины, тоже со стороны матери. Один из них командовал
Преображенским полком и у него был обед, прежде чем они дви-
нулись на Михайловский замок. Другой — адмирал, командовал
Кронштадтом, и, когда Петр Третий подплыл на своей яхте со сво-
ей свитой, адмирал сказал ему с высоты кронштадтских стен, что
у нас больше нет императора. О них говорили шепотом. К добрым
родственникам в первую очередь относились генералиссимус Су-
воров, на дочери которого злой прадед Николай Зубов был женат.
К добрым относился генерал Горчаков, защитник Севастополя,
о котором много хранилось воспоминаний в доме. И конечно, не-
счастный поэт Лермонтов, так рано погибший на дуэли.
Было ли какое-то родство между вашим родственником Горча-

ковым и Горчаковым министром иностранных дел?
Да, это были двоюродные братья. Один был светлейший Гор-
чаков из «Берлинского конгресса», другие просто Горчаковы. Это
были две линии одной семьи. Девичья фамилия моей матери была
Нейдгардт. Ее дед тоже командовал на Кавказе и участвовал в пода-
влении восстания декабристов. А со стороны отца, наоборот, неко-
торые родственники были друзьями Пестеля, Рылеева.
В историях фигурировали декабристы? Они были злыми или

добрыми?
Аркадий Петрович Столыпин 43

Они считались злыми. Истории рассказывала моя мать — о том,
как подавляли декабристов, как надо слушаться. Вся обстановка
того времени складывалась из престижа власти и уважения к ней.
О том, что некоторые предки были близки к декабристам, я узнал
значительно позже.
Меня поражала близость, которая была у нас и у отца к литов-
скому крестьянству. Наши работники литовцы считались чуть ли
не членами семьи. Для них давался ежегодный праздник, где при-
сутствовали их семьи, и в котором мы участвовали. Мои первые
друзья — это сын кузнеца и сын садовника, они общались со мной
на равных. Эти друзья вспоминали меня и после революции.
Рядом были две деревни русских староверов. Они жили сво-
ей замкнутой жизнью. Там было много стариков. Самый замеча-
тельный из них был старый христианин Исайя. Ему было около
ста лет, и он необычайно красочно описывал то, что видел в сво-
ей молодости, в своей христианской жизни, на солдатской службе.
Больше всего он любил императора Николая Первого: рост высо-
кий, глаза яркие, как скажет что-нибудь, так видно, что это царь!
Прежде, когда он был совсем молод, был Александр Первый, но
тот был хитрый, его меньше любили. «А теперь это не царь, а ца-
ренок», — говорил Исайя с грустью о Николае Втором. Мой отец
любил говорить с ним, чтобы чувствовать, каково было отношение
крестьянства к власти. Ему было интересно и то, что говорили бо-
лее молодые староверы. У них был особый патриархальный уклад,
и они были необычайно прямы в своих высказываниях.
Какие у вас первые воспоминания об отце?

Самые первые воспоминания — когда я еще ползал, а он меня ла-
скал. У него еще с ранней молодости была наполовину парализована
правая рука. Во время беспорядков в Саратовской губернии, когда
был съезд земских врачей, где было большинство евреев, мой отец их
защищал, и ему камнем попало в руку. Меня поражала его полуболь-
ная рука. Еще совсем маленькому он любил говорить мне: «Вот мой
наследник!» Меня это поражало. Мне казалось, что наследник — это
сын государя, а тут меня называет так отец. Я чувствовал себя гордым.
В нашей жизни особое место занимало местечковое еврей-
ство. Это были лавочники, которые знали малейшие подробно-
сти нашей жизни. На праздники приглашался особый еврейский
оркестр. Местное еврейство очень тепло к нам относилось. Уже
позже, после революции в 1921 году, темным вечером я ехал на

железнодорожную станцию. Часть семьи уже была там. Какой-то
молодой еврей на своей подводе меня повез, не узнал, подумал, что
просто везет юношу 17 лет. В лесу дорога была песчаной, и он пока-
зал мне на груды камней вдоль дороги и с грустью сказал: «Вот это
вот все — памятники Столыпиных».
До какого года вы были в имении?

Был перерыв, когда мой отец был назначен министром 1906-
1907 года. Не то в 1908, не то в 1909 году мы вернулись назад, но это
я помню смутно. В 1906 году был взрыв на Аптекарском острове.
Вот тут я что-то помню, но, вероятно, больше по рассказам. Помню,
как лежал раненый со сломанной ногой и раной на голове. Сестра
моя Наталья лежала с обеими переломанными ногами. Это был
шок. После этого меня особо бережливо воспитывали. Это, если
так можно сказать, был первый рубеж в жизни. Мне тогда было
около трех лет. Потом была жизнь в Зимнем дворце до 1909 года.
Нас с сестрой как раненых поселили в особо хороших апартамен-
тах. Сестра лежала в комнате Екатерины, где была кровать с пыш-
ным балдахином. Рядом огромная комната, которая значительно
позже стала кабинетом великого князя Николая Николаевича, а во
время смерти Екатерины служила кабинетом императору Павлу,
где он принимал всех приближенных. Между комнатами была ван-
на и уборная, в которой с Екатериной сделался удар.
Нас очень мало выпускали из-за состояния моего здоровья.
Я много бродил по залам Зимнего дворца с няней. Дворец стал для
меня полуволшебным миром. Я разговаривал с кем мог и особенно
запомнил камер-лакея Илью с белыми бакенбардами. Он, как Исайя,
рассказывал об императорах, но по-другому. Показывал апарта-
менты последних императоров. Он помнил Александра Второго,
Александра Третьего, показывал их вещи, всякие мелочи из их быта.
Я постоянно приставал к нему, как и мои сестры, чтобы узнать, ка-
кова была жизнь в Зимнем дворце, когда еще государи в нем жили.
Особенно запомнились мне рассказы про необычайную внима-
тельность Александра Второго к обычному люду. Он сам по ночам
работал, а прислуживающих людей отпускал спать, чтобы они не
утомлялись слишком много. Очень много подробностей про благо-
родство его характера рассказывал Илья. Об Александре Третьем
он говорил мало.
Весной, после 1917 года, после февральской революции, мы на на-
бережной встретили Илью. Он шепотом рассказывал нам, как при нем

вынесли из тронного зала трон, на котором сидела еще Великая Екате-
рина. При этом на Илье был красный бант, и мы с матерью его упрек-
нули: «Что же вы, Илья, одели красный бант?!» Он нам ответил, что это
всего лишь из предосторожности. Это, на мой взгляд, показывает мало-
душие, которое охватило людей в самых разных слоях населения.
После Зимнего дворца в 1909 году мы переехали на Фонтанку
в дом шефов-жандармов, министерский дом, огромный, но до-
вольно уютный. Я стал взрослее, и мой отец уже больше занимал-
ся мною. Он работал бесчисленное количество часов, с утра и до
поздней ночи. После вечернего обеда в семь часов вечера он гулял
по гостиным, брал меня с собою, рассказывал сказки или просто
разговаривал. Помнится мне сказка про Ивана Завьялова, моло-
дого казака. Мне, как Тарасу Бульбе, требовалась война. Я от отца
требовал, чтобы была война. Он войны не хотел и говорил, что Рос-
сии войны не нужно по крайней мере в течение десяти лет, чтобы
она окрепла. А я хотел, чтобы была война с Турцией, чтобы он мне
рассказал, как там Иван Завьялов отличался. Отец стал обращать
внимание на то, что я говорю. Я научился петь песни: «Белый, си-
ний, красный — союз прекрасный. По улицам гуляет, жидов пуга-
ет». Отец меня перебивал и говорил, что нужно говорить «евреи»,
а нельзя говорить «жиды».
Этот период на Фонтанке мне запомнился еще и первыми ли-
цами, которые приходили к отцу. Режим у меня был серьезный,
распределение времени строгое. Как-то вечером я открыл дверь
в кабинет отца и увидел, как он сидит за столом вместе с Гучковым.
Отец что-то страстно Гучкову объясняет, а тот, будто загипноти-
зированный, слушает, впившись глазами в отца. Они с матерью
беседовал о том, как сложно найти подходящих людей. Гучкова он
считал одним из самых талантливых и сетовал матери, что лишь бы
он не сорвался. Визиты Гучкова и разговоры с ним в те времена мне
уже врезались в память.
Какую должность занимал Гучков в то время?

Он был лидером партии октябристов в Думе. Была партия ок-
тябристов и партия националистов, они поддерживали отца в этот
первый период аграрного землеустройства, переселения в Сибирь,
возрождения флота.
Милюкова я увидел совершенно случайно. Я открыл какую-то
дверь, а он шел важный, напыщенный, и шарахнулся от меня
в сторону. Мать надо мной шутила, что, верно, я его напугал, и он

подумал, что это какое-то покушение. У него было чувство ка-
кой-то предубежденности, очевидно, как у многих кадетов, против
всего, что исходит от власти.
Осталось ли у вас чувство, что надо всем довлеет ваш отец?

Его почти не было видно, но было чувство, что он довлеет надо
всем. Все распределение по времени было приноровлено к нему. За-
втрак подавался точно в час, когда приходили его секретари, которые
для экономии времени завтракали, а потом тут же брались за рабо-
ту. Обед всегда был в семь часов, тогда уже были только домашние.
Изредка отец шутил, иногда приводил исторические воспоминания.
Вспоминал о черной неблагодарности Австрии в 1848 году, когда
спасали Франца Иосифа. Это были более интимные моменты. По-
том он пил кофе и гулял по залам, чтобы повидать семью. Это были
те редкие минуты, когда мы могли его видеть. Одновременно с этим
все было скомбинировано так, чтобы ему было как можно удобнее.
Ваш отец говорил вам что-нибудь о Николае Втором?

Он при мне говорил матери — они часто разговаривали между
собой по-французски. Была такая манера, чтобы прислуга не пони-
мала. Он говорил: «Я люблю маленького императора, который не
так силен, как были прежние Романовы». Говорил это с каким-то
чувством умиления, как будто думал, что императора нельзя остав-
лять, нужно защищать, помогать ему.
Отец очень уважал Коковцева как талантливого казначея, но нахо-
дил, что тот слишком бережлив. Коковцев его раздражал. Он иногда по-
вторял его слова: «Помилуйте, Петр Аркадьевич! Откуда же мне делать
деньги? Из петербуржского воздуха или из невской воды?» Вот такие
слова говорил Коковцев, когда требовался кредит, или нужно было
выделить средства на какие-то области. Отца это раздражало, хотя он
его очень сильно уважал, как талантливого казначея, берегущего каз-
ну, и чрезвычайно с его мнением считался. Более близкие отношения
у него были с Кривошеиным, министром земледелия. Он отца очень
восхищал. После смерти отца он чаще других навещал нас.
Кто еще был постоянным гостем в вашем доме?

Некоторые пожилые члены совета приезжали. Приходилось
громко говорить, так как они были глуховаты. Еще устраивались
регулярные обеды, куда меня не пускали: то с земскими деятелями,
то с губернаторами, то с чиновниками. Отец старался устраивать
такие обеды с различными категориями лиц, чтобы ближе с ними

познакомится и в более непринужденной обстановке обсуждать
вопросы, которые их интересовали. Из министров был Тима-
шев, министр промышленности, симпатичный и добрый человек.
К нему хорошо относилась мать, и он часто бывал.
Какие остались у вас воспоминания, связанные с гибелью отца?

Мне было уже больше семи лет. Последние месяцы его жизни мне
больше всего запомнились в нашей деревне. У него впервые пошат-
нулось здоровье, и он взял шестинедельный отпуск, чего раньше
с ним не случалось. Писал и разрабатывал пятилетний план по вос-
становлению России, который не дошел до государя, и о котором
мало что известно. Может быть, из-за состояния здоровья, может,
из-за оппозиции, но у него тогда обострилось чувство личной кон-
чины и предчувствие близости катастрофы, которая надвигалась
на Россию. Когда нашли его завещание, в нем была фраза: «Пусть
меня похоронят там, где меня убьют». Его похоронили в Киеве.
О будущей судьбе России и государства он говорил: «Вот несколь-
ко лет они еще проживут на моем жиру, как живут на жиру вер-
блюда, а после этого все рухнет, все пойдет прахом». Он сравнивал
Россию с человеком, который идет по болоту: «Одну ногу с трудом
вытянут после меня, когда меня не будет, другая повязнет. Ее вытя-
нут, другая повязнет». В то лето он посетил всех, кого знал с ранней
молодости, когда только начинал свою деятельность. Простился со
всеми ближайшими помещиками, крестьянами, со всеми соседни-
ми деревнями. В нем чувствовалась обреченность перед отъездом
в Киев. Дальше был киевский выстрел Богрова и конец всего этого
периода. А потом военные года в преддверии революции.
Что вы помните об этих годах? Где вы жили, где учились?

Я учился в частной гимназии. Я регулярно опаздывал по осени,
потому что мы задерживались в имении. Были открытия памят-
ников или школ имени отца. Гимназия была в Петрограде. В окру-
жении еще появлялись люди, уважавшие отца, и не так остро ощу-
щалось окончание периода его ухода. Так было до февральской
революции. Мне тогда исполнилось тринадцать с половиной лет.
Аркадий Петрович, что вы помните о Февральской революции?

Вначале никто ничего как следует не понимал. Мы как спек-
такль смотрели из окон нашего дома на солдат, которые шли к Думе.
Смутно доходили вести об отречении Государя. В это время в Думе

орудовали Родзянко — анархист-декабрист, Гучков. Вообще, было
ощущение какой-то бестолковщины, мы не понимали, что произой-
дет далее, и надеялись, что жизнь опять войдет в нормальное русло.
Не было ни малейшего подозрения, что раскрылась какая-то бездна.
А где был ваш дом в Петрограде?

На Гагаринской улице, в той части, что между набережной и Серги-
евской. Наша улица как раз вела к Таврическому саду и Таврическому
дворцу. Так что все эти шествия проходили мимо нас. Эта широкая
часть улицы постоянно представляла собою спектакль. Раньше, после
падения Перемышля, там проводили австрийских военнопленных,
и мы на них тоже смотрели как из театральной ложи. Через некото-
рое время после революции у нас начались едва ли не ежевечерние
обыски. Приходили какие-то солдаты, которые сами не знали, что они
ищут, задавали всякие бестолковые вопросы. Казалось, им просто
было любопытно погулять по дому, посмотреть, что в нем происходит.
Тогда моя мать написала очень раздраженное письмо военному
министру Временного правительства Гучкову о том, что так жить
невыносимо, и нам поставили в передней охрану, которая никого не
пускала. И вдруг в один темный вечер, без предупреждения, к нам
приехал сам Гучков, якобы посмотреть, все ли в порядке, довольны
ли мы тем, что он устроил, но на самом деле для того, чтобы завя-
зать с нами какие-то отношения. Он чувствовал себя виноватым
после всего, что натворил, и ему хотелось опять войти в наш дом,
где он бывал при жизни моего отца. Помню, как он сидел, рассказы-
вал про отречение Государя, и, в известной степени, все это звучало
оправданием, дескать, он и другие заговорщики иначе поступить не
могли. Как будто перед тенью отца в этом доме, ему хотелось объ-
яснить свое поведение. В его раздражении против Государя было
что-то мелочное. Помимо критики того, что делала царская власть
в последнее время, было чувство личной неприязни. Кроме того, мне
запомнился его напускной оптимизм. Мать его спросила: «А где те-
перь Государь?» Гучков ответил: «Он себя прекрасно чувствует, жи-
вет спокойно в Царском Селе с семьей». То есть он совершенно не
понимал, что это был шаг к дальнейшим ужасным событиям, кото-
рые, в конце концов, и привели к екатеринбургской трагедии.
А как вы прожили весну и лето 1917-го года?

Жизнь текла более или менее нормально, я продолжал посе-
щать гимназию. Помню, как с аптек срывали орлов, некоторые

люди вдруг стали говорить вещи, которые они раньше не говори-
ли, критиковать решительно все до мелочей, как теперь критикуют
Хрущева, когда он свалился. Но особых страданий не было. Люди
больше боялись войны, чем революции. Не было предчувствия
того полного хаоса, который приближался.
Весной мы поехали в Скандинавию, просто прогуляться. Тут во-
йна, лишения, и мы захотели в нормально живущую страну, в Нор-
вегию. Мы там катались на автомобиле, играли в теннис. У мате-
ри сделалось какое-то жуткое предчувствие, что Государя могут
казнить, пошли слухи о том, что его вывозят из Царского Села.
В июле произошло первое восстание большевиков, и мы решили
как можно скорее возвращаться домой. Осенью мы приехали в Пе-
троград и были поражены, застав его совсем угрюмым. Знакомых
становилось все меньше, начались трудности с продовольствием,
появились хлебные карточки. То есть обстановка нас потрясла, но
уму-разуму не научила. Мы думали, что это все из-за войны, из-за
того, что немцы взяли Ригу, но в конце концов все уладится.
Скажите, а ведь после смерти отца ваша семья не испытывала

финансовых трудностей?
Нет, у нас были доходы от имения, а, кроме того, Государь назна-
чил матери пенсию в размере жалования отца.
А кто был еще тогда в вашей семье? Ваши сестры?

Старшая Мария Петровна была замужем за Борисом Ивано-
вичем фон Бок, морским офицером, героем Порт-Артура. Он был
морским атташе в Германии и Голландии. Во время войны слу-
жил при морском штабе в Петрограде. Осенью, когда мы верну-
лись и уже было понятно, что назревает катастрофа, именно муж
старшей сестры умолял мать перевести все финансы в Норвегию
и уехать. С ним были бесконечные споры, он так никого и не убе-
дил. Он со старшей сестрой уехал в Скандинавию, и мы с ними
уже увиделись значительно позже. Вторая сестра, Наталья Петров-
на, была ранена на Аптекарском острове. Она осталась хромой на
всю жизнь. Была замужем за князем Юрием Волконским, морским
офицером. Они были на юге России. Письма от нее приходили ред-
ко, мы знали о ней мало. Она умерла в Ницце в 1949 году. Третья,
Елена Петровна, была замужем за князем Щербатовым. Они жили
в деревне Подольской губернии, куда мы все потом и поехали, ре-
шив покинуть Петроград. Там мы провели два года, прежде чем

уехать заграницу. Четвертая, Ольга Петровна, была еще барышней.
Она была при матери. Ее убили большевики в 1920-м году, когда
нас всех потом ловили в Подольской губернии. Она медленно убе-
гала, чтобы другие могли скрыться, ее ранили в легкое, и через не-
сколько дней мучений она умерла.
Пятая, Александра Петровна, тоже была еще барышней и нахо-
дилась с нами. Замуж она вышла уже за границей за графа Кайзер-
линга. Вот на данный момент 1964 года живы трое. Марья Петров-
на живет в США, уже вдова. Елена Петровна живет в Риме. У нее
три дочери. Две — от первого мужа, одна — от второго. Александра
Петровна — вдова, живет в Париже.
Положение как-то изменилось после Февральской революции?

Начинали уже поговаривать, что из имения больше ничего не
приходит, что, может быть, придется сдать часть петроградского
особняка. Что и произошло в действительности, когда мы верну-
лись из Норвегии в сентябре. Тогда же я вернулся в свою гимназию,
хотя уже все вокруг скрипело. Я стал ездить на занятия один на
трамвае, а не в автомобиле с гувернанткой, как раньше, мы юти-
лись в пяти или шести комнатах, что для тех времен казалось из-
вестным лишением. Но все-таки было стремление сохранить при-
вычный образ жизни: в день, когда был октябрьский переворот,
мне пришла прихоть непременно купить скаутский костюм, пото-
му что все мои друзья в гимназии были скаутами. Транспорт не хо-
дил, и я потащил мать пешком через весь город в большой магазин,
где продавались эти костюмы.
И вот мы увидели Петроград в исторический день Великого
Октября. Вышли мы из дома, вероятно, часа в три дня, пошли по
Сергиевской, потом по Литейному, где все было более или менее
нормально, потом мы вышли на Невский проспект и там уже на-
толкнулись на какой-то базар. Масса людей, бестолково толкаю-
щихся в разные стороны, солдаты, старающиеся проложить себе
дорогу, не то правительственные, не то восставшие, дальше каки-
е-то грузовики с пулеметами, направленными в сторону Адмирал-
тейства. Кажется, я даже спросил одного из солдат — что происхо-
дит, он ответил «отстань!», или что-то в этом духе, он сам не знал.
Я отчетливо помню, что мы в тот момент не думали ни о ка-
кой революции, а все происходящее казалось нам простым ярма-
рочным беспорядком. Мы повернули на совершенно пустынную
Морскую улицу. Самый интересный момент — когда мы вышли

на Дворцовую площадь, тоже совершенно пустую, прошли под ар-
кой Генерального штаба. Это было около четырех дня. Никакого
всенародного восстания, никаких толп народа, идущих на Зимний
дворец, не было. Стояли баррикады из дров прямо перед фасадом
Зимнего, за ними мелькали какие-то фигуры, кажется, это были
женщины из легиона смерти, но разглядеть было трудно. Мы мед-
ленно шли через площадь и смотрели на них. И они высовывали
головы и с любопытством нас разглядывали, по-видимому, дума-
ли, что пожилая дама и отрок вдвоем идут на штурм дворца. Мы
повернули на Миллионную, и там, на подъезде к Эрмитажу, где
знаменитые Атланты, нам встретился маленький отряд казаков,
подтянутых, но хмурых, молчаливых, они топтались на холоде и не
знали, зачем они там стоят.
Дальше на Миллионной мы наткнулись на отряд красноармей-
цев. Им тоже было скучно. Они стояли там, очевидно, уже два или
три часа, было холодно, один затеял ссору с каким-то суетливым
бородатым старичком, который крутился рядом. Просто чтобы
отвести душу и чем-нибудь себя занять. Старик спросил: «Зачем
с вами штатские?» И тот заорал: «Тебе какое дело?! Это красноар-
мейцы, если хочешь знать!» — было видно, что он просто хочет
выместить свое плохое настроение. Явно, что никаких поручений
и приказов они не получали, стояли там и смотрели на казаков,
а казаки смотрели на них.
Так что не было никакого всенародного восстания, а теперь
появился миф Великого Октября. Судя по всему, так и толкались
все до вечера. Защитники дворца понемногу разбредались, а крас-
ноармейцы, видя, что им никто не препятствует, просочились во
дворец и заняли его. Я уверен, найдись какой-нибудь небольшой
организованный отряд офицеров, все красноармейцы разбежались
бы, и никакого Великого Октября и не было бы. Но не было таких
отрядов.
Вечером мы с мамой вернулись домой пешком, мы были рас-
строены оттого, что напрасно потеряли время: магазин был закрыт.
Кажется, вечером у нас были гости, говорили о всякой всячине,
а на следующий день узнали, что произошел переворот, и Времен-
ное правительство, которое всем осточертело, ушло, и что какие-то
другие, совершенно незнакомые люди, стоят у власти.
Имена Ленина или Троцкого вы тогда знали? Помните ли вы,

что говорили об этих людях до Октября?

Говорили о Ленине, о том, что он произносит речи с балкона
особняка Кшесинской. Мои старшие сестры, в частности, Алек-
сандра, даже ходили туда, слушали. А я не ходил. Большевистское
движение стало набирать обороты и стало известным имя Ленина.
И жизнь нашей семьи после Октября абсолютно не изменилась.
Поначалу новая власть ходила на цыпочках. Я ездил в ту же гим-
назию, только некоторые испуганные родители моих товарищей
обсуждали — не нужно ли уехать на Дон или в Крым. То есть на-
строение изменилось, но темп жизни был тот же самый.
Наша семья 21 ноября купила места в спальных вагонах, которые
еще были, и мы уехали. Управляющий дома провожал нас на вокзал
и несколько друзей. Была толпища солдат. И было ощущение, что
уезжаем скорее от недостатка провианта, от приближающейся во-
йны (ждали, что немцы могут нагрянуть в любой момент), а не от
большевиков, и не потому, что предчувствовали какие-то ужасные
расправы. Мы уехали в Киев, и я учился в киевской гимназии.
Вы застали в Киеве все главные события тех времен — под-

писание Брест-Литовского мира, немецкую оккупацию, потом
петлюровскую?
Да, мы все это видели своими глазами. В январе в Киев пришли
большевики, потом петлюровцы вернулись вместе с немцами, по-
том провозгласили гетмана. При гетманстве всех обуяла эйфория:
гремели оркестры в Купеческом саду, и все петербургское обще-
ство, которое поселилось тогда в Киеве, смотрело, как пылал Подол,
потому что какие-то местные коммунисты устраивали пожары.
Конец восемнадцатого, весь девятнадцатый и начало двадцатого
года мы жили в Подольской губернии, в сорока верстах от Винницы.
Власть менялась каждый день, приходили то одни, то другие банды.
Кончилось все это для нас трагически — убили семью Щербатовых
и семью моей сестры. Потом пришли поляки, и мы уехали с ними
за границу. Это было в июле 20-го года. Мы поехали сначала в Лит-
ву, два-три года прожили в Литве. Продали там остатки леса. Потом
я жил в Италии у моей сестры Щербатовой, потом — во Франции.
А как вы сейчас оцениваете то, что произошло в России

в 1917 году?
Упадок власти начался еще в царское время, происходила хао-
тичная смена министров, власть обнаруживала недостаток воли. Не-
понимание кадетов, интеллигенции. Нужно было развивать новый

монархический строй, парламентаризм, который был совсем еще
молодой. Только если развивать все это, можно было прийти к дру-
гим результатам, такое у меня чувство. И нужно было десять лет Рос-
сии побыть без войны, нужно было время, чтобы укрепился этот но-
вый строй, который спотыкался на каждом шагу. Тогда, может быть,
России удалось бы избежать катастрофы.
АЛЕКСАНДРА ПЕТРОВНА КАЙЗЕРЛИНГ
Отец был всегда гораздо дальше от нас, чем мать, но всегда со
всеми неприятностями мы обращались к нему. Например, однаж-
ды моя сестра очень поранила себя и боялась рассказать об этом.
Она пошла и записалась в очередь в его канцелярии. Когда пришла
ее очередь, она пришла к отцу и показала пораненную руку. Он ска-
зал: «Хорошо, что ты не прошла первой», и вызвал доктора.
Вы помните отца как человека строгого?

Нет, веселого. Он с нами танцевал. Моя мать в деревне вечерами
играла на фортепьяно, а отец по очереди нас всех приглашал тан-
цевать, а я была такая короткая, что в воздухе танцевала. В деревне
отец хотел, чтобы моя мать всегда играла ему на фортепьяно, а он хо-
дил по своему кабинету, заложив руки за спину. Я это очень хорошо
помню. Иногда вечерами он нам читал: Гоголя, всех русских класси-
ков. Когда случались неприятности, он никогда не спускал нам сла-
бости. Если я падала с лошади слишком часто, он долго молчал. Ког-
да же он увидел, что все мое лицо изранено, потому что лошадь меня
копытом ударила, он сказал: «Если еще раз ты упадешь с лошади, то
ты будешь ездить в коляске, как старая дама». С тех пор я старалась
не падать, а если падала, то старалась это скрыть.
Мы были все довольно левые. Старшую сестру мой отец назы-
вал Чаидзе (Марью Петровну Бок). Она всегда оппонировала ему,
он это очень любил. Я помню девчонкой пошла с ним гулять, а он
объяснял мне, что такое аграрная реформа. Точно уже всего не
помню, но он говорил о стабильности, что ничего не должно быть
сделано скачками. Говорил мне, что он как раз это проводит. Я пом-
ню, что мой отец подал в отставку, когда государственный совет
провалил его реформу о морских штатах. Он сказал моей матери,
что государственная дума провела закон, а старики в государствен-
ном совете все провалили, с ними труднее всего работать.

Помните, что ваш отец говорил о государе?
Чудно помню. Он говорил, что часто у него бывает и что с ним
трудно сблизиться как с человеком. Была очень большая оппози-
ция в лице императрицы, которая не любила моего отца. Я очень
хорошо помню взрыв на Аптекарском острове в 1906 году. Мы
сидели в гостиной. Я подбежала к балкону и видела, как подъез-
жает ландо с людьми, которые бросили портфель и закричали:
«Да здравствует, русская революция!» Была масса народу, у моего
отца был приемный день, мой отец давал руку какому-то господи-
ну, которому вдруг оторвало голову. С той стороны Невы все окна
лопнули. Мой отец единственный, кто не был ранен. Он выбежал
и начал подбирать раненых. Мы в этот момент остались в доме.
Своим портфелем они попали в приемную, где сидела масса наро-
ду. Почти все были убиты. Моя мать прыгнула со второго этажа
и попала в щебень до талии, чтобы пойти к моему отцу. Мой брат
и моя сестра Наталья были на балконе в момент взрыва. Балкон
упал, и они были сильно ранены. Когда мой отец наконец-то нашел
моего брата, он сразу поехал к государю. Нам подвезли катер и по-
везли в Зимний дворец. Пока мы ехали в Зимний дворец, то проез-
жали под всеми мостами, и мосты были полны народа с красными
флагами. Я испугалась и спряталась под скамейку. Когда отец это
узнал, он меня наказал и сказал: «Нам нельзя прятаться, когда в нас
стреляют». Мой отец не хотел жить в Зимнем дворце, но государь
приказал остаться, так как там нас могли лучше защитить. Когда
мою сестру ранили, и она лежала в Зимнем дворце, то в один день
пришел Распутин. Он пришел незваный, чтобы благословить мою
сестру иконой. Когда до отца дошел слух, что Распутин в комнате
моей сестры, отец пришел и попросил его немедленно уйти. Он вы-
слал Распутина в Сибирь, и императрица его возненавидела за это.
Вы говорили, что ваши сестры были левые. Они спорили с отцом?

Левые, да очень. Я боюсь ошибиться, они все придерживались очень
передовых реформ. Говорили, что народ бедствует, что надо отдать все
народу, что мы пользуемся лишним. Отец говорил, что, отдав бестол-
ково, ничего не получишь хорошего. Говорил, что надо предоставить
возможность давать народу землю, давать землю необработанную.
Что вы помните о смерти отца?

Мы были в деревне, когда нам передали что отец ранен. Мы сра-
зу поехали в Киев, но в живых его уже не застали. Все военные пол-
ки послали своих представителей. Когда его выносили, все знамена
Александра Петровна Кайзерлинг 55

опускались. Хорошо помню, что какой-то мужик, наверное, старо-
обрядец, хотел сказать слово, но его оттолкнули жандармы. Когда
мы приехали из Лавры в Киев, там уже собирали средства на па-
мятник. Я очень хорошо помню, что государь не приехал на похо-
роны моего отца, и его очень за это критиковали. Когда убили мо-
его отца, в ложе были две великие княжны, государь и наследник
престола. Татьяна Николаевна писала императрице, что она не спа-
ла из-за этого ночь. На что в ответ она получила от императрицы,
что это все вздор, как можно из-за этого ночь не спать.
У вас остались воспоминания о друзьях отца?

Александр Васильевич Кривошеин, которого отец считал своим
преемником. Кривошеин был родом из очень простой семьи. Его
жена часто спрашивала у нашей матери как воспитывать детей, как
звать англичан. Об этом я помню. Мой отец говорил, что это ни-
какой роли не играет, что Кривошеин невероятно умный человек.
Я с ними разговаривала уже гораздо позже, когда стала взрослой.
Когда у отца были серьезные разговоры, нас не пускали. Помню,
когда я училась, то вставала в 6 утра. Так вот в это время мой отец
только шел спать и вставал в 9 утра.
В вашем доме бывали лица из великого двора?

Великие князья — конечно, особенно когда мы были в Зимнем
дворце. Они играли. Александр Николаевич за стол садился. Потом
мы в церкви их постоянно видели. Константин Константинович
приходил. Они общались с нами как с детьми. Они проходили через
нашу сторону, останавливались, играли, шли к моей раненой сестре.
Кто вам больше всего запомнился? Кто был самым милым,

приятным?
Константин Константинович, который сидел под столом и хва-
тал нас за ноги. Я помню великих княжон, но это уже когда моих
сестер сделали фрейлинами, и они должны были представляться
императрице. Императрица благословила одну из моих сестер. Моя
мать тогда сказала: «Может, тебе это принесет несчастье, потому
что все, что она трогает, приносит несчастье».
Я помню императрицу очень хорошо. Она стеснялась и мало го-
ворила, бедная. Государь был проще. Он был прост в обращении,
но никогда не пускал к себе слишком близко с открытой душой.
Я подслушала разговор, что мой отец просил государя подписать
бумагу о какой-то реформе, а государь говорил: «Посмотрите за

окно, как мило играет Алексей Николаевич». Когда государь дал
конституцию, то отец пришел поздравить его, на что государь
привстал и сказал, что это вынужденная мера, он не хотел ее да-
вать. Мой отец любил государя и переживал за его слабость. Отец
искал крепких людей. Он нашел крепкого человека в Кривошеине.
Тот человек, который убил отца — нам говорили, что это Бо-
гров. Про него отец сказал: «В его глазах, когда он в меня стрелял,
я видел, что он искренне хочет счастья народа, а вовсе не убивать».
А оказалось, что этот человек был всегда предателем, он предал
и левых и правых.
Вы говорили, что после революции, вы познакомились с другом

Богрова.
Черкасский его фамилия. Его брат был издателем газеты «Копей-
ка». Сам он был комиссаром в деревни Подольской губернии. Они
учились вместе с Богровым в гимназии. Черкасский говорил, что
Богров был всегда человеком неверным и всегда выдавал всех. Ле-
вые считали его предателем, так как он служил в охране. (Дмитрий
Григорьевич Богров ( 29 января [10 февраля] 1887 — 12 [25] сентя-
бря 1911, Киев) — российский анархист еврейского происхождения,
секретный осведомитель охранного отделения (агентурный псевдо-
ним Аленский), в 1911 году убивший П. А. Столыпина.— прим. ред.)
Какие у вас лично остались воспоминания о Февральской

революции?
Первое воспоминание о Февральской революции: как магазины
стали вдруг пустыми, в один день пропали все продукты. Остались
одни огурцы. Потом начались митинги, там выступали люди, кото-
рые были одеты рабочими, говорили о том, что Керенский никуда
не годится и надо передать власть Совету рабочих и крестьянских
депутатов, а те заключат мир, накормят народ и отдадут ему зем-
лю. Когда я говорила с этими агитаторами, они никогда по делу не
отвечали, только перекрикивали оппонентов. Вообще была ужас-
ная кутерьма, все кричали друг на друга. Мне было тогда 19 лет.
Мой двоюродный брат видел, как приезжал Ленин, и сказал мне,
что Ленин устроился в доме Кшесинской, и я бросилась его слу-
шать. Я его помню, он был небольшого роста, в пальто, без шля-
пы, гулял взад-вперед по балкону, говорил отрывисто, коротко,
довольно неясно и недостаточно громко. Никто не аплодировал,
но как только закончилась речь, появились агитаторы, которые на-
чали пояснять и комментировать то, что он говорил. Никто ему не

оппонировал. Мой дядя был членом государственного совета, ко-
торого Керенский счел пригодным для временного правительства.
Я спросила своего дядю, знает ли он, что происходит на улице. Он
ответил: «Мы уже назначили оппонентов Ленину». Я спросила, где
они будут выступать, и пошла туда. Они говорили не по существу,
говорили так, что их никто не слушал. А люди Ленина были очень
хорошо подготовлены и говорили ударные вещи.
А Октябрьскую революцию 24-25-26 октября 1917 года вы помните?

Были страшные бунты на улицах. Я пошла с подругой, дочерью
норвежского посланника на улицу, наш экипаж остановили, и мы уви-
дели, что толпа бежит к городской Думе. Мы бросились с этой толпой,
а красноармейцы с красными бантами начали в нас стрелять. На меня
набросилась с криком какая-то женщина. Я кричала, что я не больше-
вичка, а она мне сказала, что теперь все большевики, а кто не согласен,
тех будут расстреливать. Это было очень яркое воспоминание.
Шли постоянные митинги, но нечего было есть. Когда кто-ни-
будь высказывался в том смысле, что раньше голода не было, агита-
торы отвечали, что это богачи забрали всю еду и убежали. А теперь
надо передать власть рабочим депутатам.
Когда мы приехали на Украину, а поехали мы еще совершенно
спокойно, хотя вокзалы уже были полны народа, так там была со-
вершенно другая картина: много еды, спокойная жизнь. Там была
местная власть от временного правительства, люди спокойно
жили. Потом начались бои, большевики пытались захватить Киев,
а защищали его белогвардейцы. Бои длились, кажется, дней десять.
Все сидели по подвалам, приходил какой-то священник, читал мо-
литвы. Однажды мать сказала нам, что нужно купить еды, а при-
слугу послать нельзя — могут убить. Мы с сестрой пошли. Помню,
сначала я избегала мертвых, а потом мы уже шли прямо по ним,
потому что на улицах лежало столько мертвецов, что невозможно
было обойти. Мы дошли до рынка. Туда как раз упали снаряды. Мы
схватили все, что могли, даром.
Через десять дней все замолкло, мы вышли с сестрой на улицу
и слышали, как расстреливали всех белогвардейцев, всех офицеров
в Царском саду в Киеве. Никто на улицу не выходил. Потом матери
и сестры приходили их вытаскивать.
Это продолжалось недолго, пришли немцы, потом Петлюра, за-
тем город перешел в ведение гетмана Скоропадского, его поставили
немцы, опять началась спокойная жизнь, но моя мать говорила, что
это противно. Мы уехали в деревню. В деревне была тишина, как

всегда — далеко от вокзала, 60 верст. Говорили о революции. При-
ходили банды, то Петлюра, то Махно. Становилось все хуже и хуже
с едой. В какой-то момент приехал украинский министр просвеще-
ния. Это была женщина, которая приехала с двумя охранниками.
Она была дворянка, но говорила, что левая. Она с нами обедала,
потом ночевала. Никто не хотел стелить ей постель. Я сказала, что
сделаю это. Она говорила: «Это безобразие, что вы живете в этом
большом доме, в этом доме нужно сделать музей или библиотеку».
А нам нельзя тут будет даже работать, потому что мы не умеем ду-
мать как Советы. Она была личным другом Ленина. Она говорила,
что нас всех надо расстрелять. Я ее спросила: «Неужели вы и детей
4-5 лет будете расстреливать?» Она сказала: «Да, потому что из них
ничего толкового не выйдет». Когда мы проснулись, ее уже не было,
в ночь она удрала, потому что пришел Петлюра, но и его власть дер-
жалась совсем недолго, банды приходили и уходили. Один день нас
обстреливали. Мы услышали выстрелы и собрались бежать на улицу.
У меня в это время был сыпной тиф, но я уже вставала. Мы с сестрой
выбежали в переднюю, где было много солдат, мы спросили их, кто
они. В ответ услышали: мы большевики. И тут же нас всех арестова-
ли. После ареста мы жили у сестры. Помню, приходили делегации
рабочих, просили, чтобы нас отпустили. У нас в доме сделали театр.
Во время театра моя мать и брат бежали, а мы с сестрой остались,
потому что сестра лежала парализованная от сыпного тифа.
Мертвых было столько, что уже не хоронили. Когда через деревни
проходили банды большевиков, то они травили все колодцы. Не было
воды, не было лекарств. После театра пришел комиссар и спросил:
«Вы — Столыпины?» Мы ответили: «Да». Он сказал: «У меня с вами
личные счеты». Поставил часового перед дверью в коридор и перед
дверью в сад. И мы слышали через галерею, что он арестовывает
людей, которые находились на втором этаже — семью Щербатовых.
Тогда моя сестра сказала, что мы не будем, как овцы, ждать, пока нас
зарежут. Мы дождались, пока часовой отвернулся или отлучился,
вышли в сад. Были сумерки, часов пять утра. Идти было тяжело, был
глубокий снег. Мы увидели, как за нами выбежали люди с винтовка-
ми и закопали сестру в снег, а сами побежали в разные стороны. Мы
с трудом перелезли через высокий забор, вдруг я вижу, что за нами
бегут с винтовками. Моя сестра и ее муж побежали в одну сторону
и были оба убиты. Я побежала в другую, постучала в первый дом, но
меня не хотели пускать, и я встала у двери в растерянности. И слы-
шу, как в дом, откуда меня прогнали, стучатся мои преследователи
и спрашивают: «У вас Столыпина?» А хозяева отвечают: «Она дальше

пошла». А я за дверью стояла. Хозяева дома меня увидели и спрята-
ли на чердаке. Я сидела там и видела, как всех других расстреливали.
Потом пришла девчонка, дала мне мужицкое платье и сказала идти
за каким-то человеком. Мы пришли к какой-то женщине-акушерке,
которую я никогда не видела. Она заперла меня в подвале, где стояли
мешки с сахаром. Я прожила в этом подвале 10 дней, и вдруг в этот
дом явился политический комиссар, Черкасский.
Тот, который намеривался сводить с вами счеты?

Нет, тот комиссар расстрелял всех и ушел, а это был полити-
ческий комиссар полка, он возглавлял Совет, который сразу об-
разовался в местечке, у него брат был издатель газеты «Копейка».
Так вот он пришел и сказал, что сестра моя, в которую стреляли
при побеге, жива, но находится при смерти. Я, разумеется, сказала,
что хочу ее видеть. Он ответил: «Только идите не рядом со мной,
а за мной». Потом он мне показал на какой-то амбар, где сестра
лежала, его охраняли два солдата, они спросили: «Как ваша фа-
милия?» Я сказала: «Сам знаешь — Столыпина». Один из солдат
обрадовался: «А-а-а! Нам тебя расстреливать надо». Я ответила:
«Расстреляешь, когда моя сестра умрет». Отстранила их винтовки,
пошла к сестре и не отходила от нее, пока она не умерла. Гроб с ее
телом я повезла в местный монастырь, а там другая шайка солдат
хотела выбросить ее из гроба. Мне пришлось с ними драться.
После смерти сестры я жила одна в саду, там был павильон. Меня
искали, спрашивали у местных жителей про меня, но никто не выдал.
Я выходила на улицу только ночью или вечером, местные меня под-
кармливали, у меня же ничего не было. Потом пришли поляки с фран-
цузами, они просили меня назвать участников расстрела. Я никого не
выдала. Когда полякам стало хуже, ко мне стали приходить местные
власти и просили выдать бумаги о том, что я передаю им земли имения.
Это все было в городке Немиров, Подольской губернии, события
происходили в декабре-январе 1920 года. Весной 1920 года я поки-
нула территорию России. Жила в Литве, потом вышла замуж. Позже
приехала в Париж. Тут встретилась с Вырубовым, старым русским
революционером, который говорил мне про моего отца. Оказывает-
ся, когда мой отец ездил по хуторам и объяснял людям про аграрную
реформу, он, будучи студентом, с другими людьми шел следом и убе-
ждал народ не слушать отца. Говорила с Маклаковым, который был
оппонентом моего отца в Думе. Он говорил мне то же самое.

ГЛАВА 3
КОГДА ПАПА
БЫЛ МИНИСТРОМ
Старший сын министра юстиции, позднее — военного и морского ми-
нистра и, наконец, министра-председателя Временного правительства
Олег Керенский (1905-1984) в свои 12 лет оказался свидетелем второй,
а затем и третьей русской революции. Ему пришлось пережить и эйфо-
рию первых мирных дней, и гордость за знаменитого отца, и растерян-
ность семьи, попавшей под подозрение новых властей, и арест, и побег
за границу с подложными документами. Прежняя жизнь с любимым от-
цом была революцией бесповоротно разрушена, но Олег Александро-
вич встал на ноги сам, отстояв достоинство фамилии и превратившись
в видного британского инженера-мостостроителя, владельца большой
инженерной фирмы, разрабатывавшей, кроме мостов, дороги и элек-
тростанции. «Я пролез в люди, мне повезло», — говорил он. Первым
громким проектом, в работе над которым он принял участие, стал мост
Харбор-Бридж в заливе Порт-Джексон в Сиднее. Он до сих пор считается
одним из самых больших стальных арочных мостов в мире, символом
австралийского города. Под руководством Керенского-сына спроекти-
рован и построен знаменитый мост через Босфор, соединивший Европу
с Азией. Олег Александрович скончался в Лондоне 25 июня 1984 года.
ОЛЕГ АЛЕКСАНДРОВИЧ КЕРЕНСКИЙ
Я родился 3 апреля 1905 года в Петербурге, на Бассейной ули-
це. В то время мой отец был помощником присяжного поверен-
ного. Мать моя из военной семьи, отец ее был генералом, а дед по
материнской линии — первым в России профессором-китаистом.
В семнадцатом году мы жили на Тверской улице, почти напротив
Смольного института и совсем близко от Таврического дворца. В то
Олег Александрович Керенский 63

время папа был членом Думы и ходил на заседания пешком. Наша
квартира, насколько я помню, состояла из пяти комнат: гостиная,
столовая, кабинет, наша детская спальня и мамина спальня.
В вашей семье еще дети были?

Да, у меня брат на два с половиной года меня моложе. Мы с ним
учились в одной школе на Шпалерной улице.
Какая это была школа?

Частное коммерческое училище Майи Александровны Шидлов-
ской, одна из первых школ совместного обучения в России. В ней
было восемь классов. Я успел окончить семь. В 1918 году нашу
школу закрыли. Первые дни революции я помню очень ярко. Отец
мой вдруг исчез из дому и долго не появлялся. Мы бегали смотреть
на толпы, которые шли к Таврическому дворцу. Я видел прибытие
гвардейского экипажа. Но в то время мне было двенадцать лет, так
что я, разумеется, не мог ни в чем участвовать.
Помню невероятные толпы людей, невероятно радостное на-
строение; на улицах обнимались и целовались. Я принадлежал к се-
мье, которая в то время считалась революционной, так что все наши
знакомые были в восторге, поздравляли друг друга. Боев не было,
только очень короткие перестрелки. Потом я помню пожар в здании
тюрьмы предварительного заключения и окружного суда, много-
кратно описанный разными мемуаристами. Моя школа была рядом,
и мы большой компанией отправились рассматривать пепелище.
Двор почти выгоревшего здания был завален бумагами и фотогра-
фическими карточками. Мы все это подбирали и тащили домой и,
между прочим, спасли много ценных материалов. Кто-то подобрал
там целый том документов, связанных со слежкой за моим отцом.
На какой улице был этот окружной суд?

На Шпалерной, рядом с Литейным мостом... В первые дни фев-
раля все происходило или на улицах, или в Думе. Вскоре отец стал
министром, и вся его жизнь переместилась в присутствие. Папа
и другие участники революции бегали по коридорам, заседали,
а знакомые ждали в приемной, чтобы поговорить или поздравить.
Вы приходили туда к отцу?

Мы постоянно там бывали, даже завтракать ходили туда. Это
вообще была какая-то сумасшедшая жизнь. У папы стояла кровать

в углу кабинета, приходили знакомые, экспромтом подавались за-
втраки. А дома никого не было, кроме бабушки, ее постоянно наве-
щала папина сестра — она была врач-хирург. Позднее в нашу квар-
тиру вселился папин брат, дядя Федя, который был помощником
прокурора в Ташкенте. Он потом вернулся в Ташкент и погиб там
со всей своей семьей. Июльские выступления большевиков я пом-
ню. Я стоял в толпе у дворца Кшесинской и слушал выступление, не
уверен — Ленина или Троцкого.
Я не помню, о чем он говорил, это вообще не имело значения,
везде были одни и те же разговоры, что нужно больше свободы,
больше углублять революцию. Мы на это не обращали внимания.
Было просто интересно посмотреть.
Как вы и ваши ровесники воспринимали те события?

Мы все считали себя или кадетами, или эсерами, а вообще ре-
волюция в моей школе была встречена с воодушевлением — я поч-
ти не помню, чтобы кто-то высказывался против. По-моему, в то
время таких не было. Но, конечно, наша школа была передовая, все
учителя были передовые...
Занятия в школе продолжались?

Да. Этот учебный год не был нарушен, мы продолжали ходить
в школу.
А какие-нибудь заметные перемены в школе произошли?

Нет. Не в Февральскую революцию. Школа жила совершенно
нормально.
Преподаватели, может быть, как-то иначе себя держали или

говорили иначе?
Нет, нет. У нас всегда царили очень свободные нравы. Позднее
я был делегатом школы, участвовал во всех нововведениях, был
в школьных советах, но в то время этого еще не было.
Тут еще анекдот. Тогда приехали из-за границы дети Троцко-
го — Лева и... забыл, как зовут младшего... и поступили в нашу шко-
лу. А там все очень не любили большевиков, и этих двух мальчиков
начали довольно неприятно притеснять — да так, что те вынуж-
дены были уйти. Они приехали такими швейцарскими детишками
в коротких штанишках, длинных чулках — то есть представляли
собой совершенно непривычное для России зрелище. В общем, они

были хорошие ребята, но из-за отца им пришлось несладко. Вооб-
ще, в школе было много детей знаменитостей. Сын Кустодиева, сын
Лосского, я их многих потом встречал в эмиграции.
А как соученики относились к вам?

Не помню, чтобы кто-нибудь изменил ко мне отношение. После
бывало всякое, но тогда — не было. Июльское восстание я помню
смутно, помню детский страх, когда по Невскому маршировали
толпы. Вот Октябрьскую революцию я помню хорошо.
А лето 1917 года?

Мы обычно ездили во время каникул под Казань, в имение дяди
моей матери. Но летом семнадцатого я поехал в гости в имение
Скарятиных, родителей моего друга, в Тверскую губернию. Глава
этой семьи был кадетом, помощником министра юстиции. Там
я впервые пристрастился к охоте. Я до этого был противником охо-
ты, но там просто влюбился в нее. Три сестры моего друга потом
принимали участие в Белом движении, и все погибли, а что ста-
ло с их братом, я не знаю. Старики Скарятины давно умерли. Это
были замечательные люди.
Лето мы провели совершенно нормально, тогда не было ника-
ких беспорядков. Беспорядки в деревнях начались в восемнадца-
том году. Тогда сожгли имения обоих дядьев моей матери — кото-
рые, кстати, были помещиками передового толка. Один из них был
ветеринаром, и все говорили, что он много хорошего сделал для
крестьян, а другой был профессор математики, и у него тоже ни-
какой вражды с крестьянами не было. Тем не менее и дома сожгли,
и библиотеки погубили. Потом, много позднее, мой дядя-ветери-
нар вернулся в те края, долгие годы там жил — уже не в имении,
а поблизости — и продолжал заниматься ветеринарией.
Когда вы вернулись в Петроград?

К началу школы, в сентябре. Уезжали обычно на пару месяцев.
В Петербурге особенных перемен в первый период революции не
было. Трамваи ходили, извозчики существовали, люди были, в об-
щем, радостные. Потом случилось корниловское восстание. И уже
к концу осени появились у публики сомнения в устойчивости
правительства, и некоторые начали уезжать в эмиграцию. Но я по
малолетству обо всем этом особенно не думал. Для меня измени-
лось одно: мой отец все время был в министерстве, а не дома, и мы

видались урывками. В остальном все оставалось по-прежнему. Де-
нег не прибавилось, автомобиль не появился, мы так же ходили
пешком.
Вы вернулись в ту же школу?

Да. К тому времени уже начали появляться нововведения. Было
устроено Объединение учащихся, от школ выдвигались делегаты.
Устраивались собрания, где обсуждались какие-то хозяйственные
дела, распределялись бесплатные билеты в театры. Тогда же я един-
ственный раз слышал речь отца на большом митинге учащихся.
Там еще выступали студенты, вернувшиеся из ссылки, куда были
отправлены при старом режиме за так называемую революцион-
ную деятельность.
О корниловском периоде я мало помню. Затем настали предок-
тябрьские дни, пошли какие-то тревожные слухи. Но реальных
перемен никаких не было. Стояли очереди за продовольствием,
но они были все время. В Петербурге и в 1916 году были очереди.
Собственно говоря, эти «хвосты» и произвели революцию. Про-
довольственное положение ведь не улучшалось. Потом было крас-
ное восстание, потом белое, потом стали все говорить о слабости
правительства. А потом октябрьский переворот, очень страшный.
Во-первых, уже было ясно, что правительство может не удержать-
ся, во-вторых, мы жили рядом со Смольным и постоянно виде-
ли эти манифестации и толпы людей. Потом пришла революция.
И для нас она, в общем, заключалась в том, что Зимний дворец был
обстрелян — даже сидя дома, мы поняли, что все погибло. Пришел
наш старый друг адвокат Виктор Викторович Сомов и пригласил
нас переехать в его квартиру, где мы и прожили несколько дней.
Отца вы в эти дни не видели?

Отец тогда исчез. На второй день от него пришли и передали
маме револьвер. Потом, когда мы жили у Сомова, папа позвонил
нам из Гатчины и сказал, что приедет на следующий день в Петер-
бург. Оказывается, в эти, знаменитые теперь, гатчинские дни те-
лефон у него не был отрезан, даже надзора над ним не было. Но
на следующий день ничего не произошло. Жить у Сомова стано-
вилось опасно, нами стали интересоваться какие-то подозритель-
ные типы, и мы переехали в квартиру другого нашего знакомого,
адвоката Соколовского. У него мы скрывались, уже по-настояще-
му, приблизительно неделю. Там был первый обыск, который мы

видели. В квартире находились мы с братом, мама и прислуга — хо-
зяин был, наверное, в Финляндии. Так вот, в два часа ночи пришел
молодой нахальный студент в сопровождении солдат, он вызвал
маму в одну из комнат и убеждал ее, что он верный эсер, что если
она ему скажет, где отец, то он его спасет. Но, во-первых, моя мать
понятия не имела, где находился отец, к тому времени он уже скры-
вался в лесах. Во-вторых, она понимала, что все это провокация.
Потом начался обыск, продлившийся до утра.
Как вы жили в чужих квартирах? У вас были какие-то вещи,

хотя бы самые простые?
Ничего не было. Все было заперто в нашей квартире на Твер-
ской. Эту квартиру, как ни странно, довольно долго никто не тро-
гал. Потом мы все же сумели извлечь из нее некоторые вещи и в те-
чение трех лет что-то продавали и жили на вырученные от этого
деньги. После обыска мама была очень напугана, и мы переехали
к бабушке, которая жила на Песках, на Преображенской, в очень
старой квартире. Мама там прожила до 1920 года. А мы вскоре пе-
решли в интернат и возвращались домой раз в неделю.
Когда возобновились занятия в вашей школе?

Я думаю, довольно быстро. Потому что эту зиму наша старая
школа продолжала существовать. Потом, к весне 1918 года, классы
раскассировали, создали школу в Старой Деревне и соединили нас
с Николаевским корпусом. К тому времени уже исчез из продажи
хлеб, наступил тотальный дефицит продовольствия. В 1918 году
летом в школе нас еще кормили нормально, в 1919 хуже, а в 1920
совсем плохо.
Когда вы в первый раз после Октябрьской революции получили

весть от вашего отца?
На 9 января, как известно, был назначен созыв Учредительно-
го собрания. Тогда еще существовали и эсеровская партия, и ка-
детская, и Дума еще где-то там фигурировала. Все они непрерывно
совещались, как устраивать манифестации против большевиков:
идти с оружием, идти без оружия. И вот эсеры решили идти без
оружия приветствовать Учредительное собрание. Приблизительно
за два дня до этого, пока мы были в школе, папа пришел домой, он
был с бородой. Приехал из Пскова на Финляндский или какой-то
другой вокзал, прошел пешком через весь Петербург и пришел

на квартиру к своей маме, нашей бабушке. Ясно, что были каки-
е-то предварительные сношения, потому что он знал, куда прий-
ти. Конечно, все были испуганы, и его сразу же поселили у одной
преданной женщины на Васильевском острове — риск был очень
большой, он у нее скрывался не менее двух месяцев. Я ходил к нему
каждое воскресенье на эту конспиративную квартиру. А потом
было решено, что ему необходимо уехать. Мы пришли проститься,
а потом увидели его только в августе 1920 года — как его вывезли,
мы не знали.
Но вернемся к открытию Учредительного собрания. Я это
прекрасно помню — будучи уже к тому времени лет тринадцати,
я к этой манифестации присоединился. Я шел с колонной доволь-
но долго, и на подступах к Таврическому дворцу нас остановили.
Взвод солдат стоял поперек улицы, начались какие-то крики и виз-
ги, потом раздались выстрелы в воздух, и наша манифестация на-
чала ложиться, как ложится рожь в поле. И когда мы легли, нача-
лась стрельба из окон находившихся рядом казарм. Мы в панике
вскочили и побежали. Свернули на соседнюю улицу, где я увидел
огромную поленницу, спрятался за ней и долго лежал. Потом бо-
ковыми улицами пробрался на квартиру наших знакомых, которые
жили рядом, на Бассейной. Я был совершенно один. Я был страшно
перепуган.
Много ли там погибло народу?

Нет, но было много раненых. Солдаты не стремились убивать,
им велели только разогнать манифестацию. Все шли радостно, пес-
ни пели. Несли лозунги «Да здравствует Учредительное собрание!»,
«Руки прочь!», «Приветствуем...». Такие были лозунги, сделанные
дома кустарным способом. После этого об Учредительном собра-
нии я ничего не слышал. О том, как все с ним обернулось, я узнал
уже за границей — кто там выступал, кого разгоняли. В России тог-
да не было известно, что именно там произошло.
Лето восемнадцатого года было еще очень хорошее — по срав-
нению с тем, что началось потом. Кто-то нам посоветовал пое-
хать подкормиться в город Усть-Сысольск. Мы поселились рядом
с этим городом в деревне — мама, я, мой брат, бабушка, мамина
сестра с дочерью и семья наших друзей. И действительно, кормили
нас знаменитыми ржаными пирогами. А еще у меня было ружье,
и я там на уток охотился.

Это был не только спорт, но и способ добычи провианта?
Конечно, но моя охота была не особенно успешной, так что
я лишь иногда приносил какую-то тощую утку. Еды там было
сколько угодно — они не знали, что такое голод, что такое револю-
ция. Хозяин наш только что из солдат вернулся и был очень к нам
расположен. И вдруг, внезапно, когда я утром был на охоте, при-
шли люди с оружием, затолкали нас в грузовик и увезли на желез-
нодорожную станцию. Там посадили в поезд и повезли в Москву.
Под конвоем, в запертом вагоне третьего класса, с часовыми и поч-
ти без еды.
Вас схватили именно потому, что вы семья Керенского?

Мы были семьей Керенского, нас обвиняли в том, что мы хо-
тели перебежать к белым, что мы ждали их наступления. Поездка
была страшная. Конвоиры все время говорили: «Не пристрелить
ли нам их по дороге? Зачем их тащить в Москву?» Но каким-то
образом нас все же довезли и препроводили на Лубянку, там мы
провели шесть недель. Это было осенью 1918 года. Камера была
большая, абсолютно переполненная; кого там только не было —
всевозможные эсеры, какие-то актрисы. Там была артистка
в бальном платье. Всего, наверное, человек шестьдесят. Спали на
полу рядами. В уборную водили под охраной и держали открытой
дверь. Причем это была женская камера, а в ней мы, два мальчи-
ка. Нас подкармливали, все посылками делились, детям отдавали
шоколад, если он у кого-то появлялся. И долгое время не было
никаких допросов. Потом начали вызывать, и даже я присутство-
вал при допросе, стоял рядом с мамой. Ее спрашивали: куда вы
ехали, зачем вы ехали, что намеревались делать? В конце концов
нас выпустили. Мама написала расписку, что она не собирается
покидать Россию.
Кто вас допрашивал?

Не помню и абсолютно уверен, что мы тогда этого и не знали.
Как с вами обращались?

Так же, как и со всеми остальными; во всяком случае, тогда
никого не били. Спать было неудобно, кормили скверно, каждую
ночь выводили людей на допрос или на расстрел. Так что люди ис-
чезали. Потом мы вернулись в Петербург, на квартиру бабушки,
мы с братом пошли в новую школу, где учились до самого отъезда

в августе двадцатого года. Я ходил в кадетском мундире, в высоких
сапогах — это была форма мальчиков. А девочки ходили в инсти-
тутских платьях. Это то, что удалось захватить большевикам на ин-
ститутских складах одежды.
Что вы тогда знали об отце?

Абсолютно ничего. То есть мы знали, что он выехал за границу,
но никаких личных сношений не было — ни писем, ни звонков.
Надо сказать, что в эти годы нас не трогали. Мы с братом учились
в школе так же, как все остальные. Я даже выполнял какие-то об-
щественные поручения. Например, в 1919 году мне поручили раз-
давать соученикам бесплатные билеты на проезд в трамвае. Биле-
ты были на веревочке катушками — по пятьдесят или сто билетов.
Еще большевики давали нам бесплатные билеты в театр. И я с 1918
по 1919 год пересмотрел почти все оперы и почти все знаменитые
пьесы, которые шли в бывших императорских театрах. А потом
и это закончилось.
Занятия шли как обычно, особых изменений не было. Препода-
ватели остались те же, но был новый начальник школы, известный
педагог, настоящий большой педагог. Школа была показная, и ког-
да в Россию приехала первая делегация из Европы, по-моему, лей-
бористская, они в эту школу пришли. Учеников выстроили в ряд.
Предварительно нам выдали абсолютно новую одежду и немножко
лучше покормили в этот день. Уже за границей я встречал людей,
которые утверждали, что они были тогда в делегации и помнят
этот визит. Там случился такой казус: у одной маленькой девочки
англичанка спросила, чего бы та больше всего хотела, и девочка от-
ветила: «Хлеба». У нас в школе зимой устраивались гонки на лыжах
по Неве, и в качестве приза победителям давали хлеб. И каждому
участнику состязания выдавалось сколько-то хлеба. В тринадцать
лет я начал курить. Это были такие революционные веяния. В де-
вятнадцатом году как-то поменял хлеб на папиросы. Пришел до-
мой, поцеловал маму, она спросила: «Ты куришь?»
В 1918, 1919, 1920 году среди подростков говорили о политике?

Да, говорили. Хотя у нас в школе не было особенной почвы
для дискуссий, среди нас не было даже полубольшевиков. Но все
были всегда очень осторожны в высказываниях — и учителя,
и ученики. А среди преподавателей были яркие личности. На-
пример, учительницей рисования у нас была Татьяна Николаевна

Гиппиус, сестра знаменитой Зинаиды Гиппиус. Русский язык пре-
подавала Вера Павловна Андреева, ее брат был известным эсе-
ром. Но моя школа не совсем типична, конечно же. Я еще вспом-
нил о покушении на Ленина. Тогда это произвело колоссальное
впечатление на всех. А мы знали людей, участвовавших в этом,
некоторые из них даже одно время у нас ночевали, для других мы
искали укрытие.
Вы не помните их имена?
Нет. Это не были люди, которые непосредственно стреляли
в Ленина. Но они как-то были в этом замешаны и находились
в бегах. Мы жили тогда в квартире нашей бабушки, но в конечном
итоге нас, разумеется, уплотнили. В квартире бабушки была кух-
ня, гостиная и две спальни, которые она еще с довоенных времен
сдавала, обычно офицерам Генерального штаба, потому что она
вдова генерала и была знакома с многими военными. И еще была
комната, где жили все мы. И вот в квартиру вселили какого-то
господина. Перед тем как съехать, он вырезал все картинки из
бабушкиных книг. У нее было замечательное издание Брокгауза
и Ефрона, и он выдрал оттуда все иллюстрации и смылся с ними.
Но в определенном отношении это был очень полезный жилец.
Он заведовал провиантскими складами, воровал там и что-то
приносил. Еще мы думали, что он поставлен наблюдать за нами.
При этом наша собственная квартира на Тверской уцелела, и мы
постепенно перетаскивали вещи к бабушке. А потом Тверскую,
конечно, отобрали.
Какие настроения были среди ваших товарищей?

Все было довольно скверно. Исчезали люди, многие эмигриро-
вали, постоянно шли обыски, аресты. Годы 1919-й и 1920-й были
очень тяжелые. Недоедание было хроническое. В двадцатом году
начался настоящий голод. Мы вынуждены были менять на продук-
ты все, что возможно: мебель, шторы, ковры. Я ездил по финской
дороге в деревушки обменивать или покупать картошку, хлеб. По-
явился знакомый крестьянин из-под Петербурга, который нам со-
чувствовал и регулярно брал у мамы какую-нибудь портьеру, а вза-
мен приносил мешок картошки или чего-нибудь еще. Наверное, он
с этого что-то имел.
Как люди зарабатывали? Моя мать и бабушка сначала набивали
папиросы, часами сидели. Папиросы куда-то продавались. Потом

пошла мода делать шоколад. Покупался какао, потом масло, и дамы
делали шоколад. Потом маме нашли службу, она два года работа-
ла переписчицей, и на это мы жили. А потом заболел мой брат —
сломал руку, а потом у него начался туберкулез. При том питании,
которое мы имели, эта болезнь была неизлечима. Вдруг появился
человек из-за границы и сказал, что может нас вывезти. Это был та-
кой эсер Соколов, который сейчас живет в Америке, он нам устро-
ил фальшивые паспорта и вывез нас. Мы боялись: думали одно
время, что он провокатор. Соколов сначала пришел и сказал, что
папа жив, и что мы дураки, что здесь сидим. Мама страшно испу-
галась. Приблизительно через месяц он появился опять и спросил,
что мы решили — ехать или не ехать. Мы вообще-то не хотели уез-
жать, но мой брат Глеб был болен, в России его нечем было лечить,
и мы решились.
А не хотели вы ехать почему?

Как-то не хотели бежать. Не хотели оставлять бабушку. Но
Соколов нам устроил фальшивые паспорта на фамилию Петерсо-
нов, которые у меня до сих пор хранятся. Это происходило, когда
была создана Эстонская республика. Всем эстонцам разрешили
покинуть Россию — так же, как и латышам. И вот нас записали
эстонцами.
Паспорта устраивал эстонский консул при посредничестве
Соколова. Паспорта были настоящие, но в дороге мы пережили
несколько страшных минут: я почти уверен, что комиссар поезда
знал, кто мы. Дело в том, что мама везла с собой какие-то драго-
ценности: несколько колец, несколько цепочек, которые запреще-
но было вывозить из страны. Но ей сказали знающие люди, что
надо обратиться к этому комиссару, и он поможет все вывезти.
И мама через третье лицо ему все передала в маленьком замше-
вом мешочке. В Ревеле мы должны были этот мешочек забрать
по указанному нам адресу. Мы пришли, нам вынесли мешочек,
и мама сразу увидела, что часть вещей пропала. Однако человек,
к которому мы пришли, сказал: «Берите что дают, я знаю, кто вы».
В Ревеле нас посадили на сорокадневный карантин, потому что
мы все были абсолютно завшивленные. Что неудивительно — зи-
мой мы вообще не мылись. А летом я, например, ходил по Пе-
тербургу босиком: обуви не было никакой. Это было и в 1919,
и в 1920 году. Когда мы приехали в Швецию, нас принимали
с большим шиком, а одежда наша выглядела удручающе; какие-то

добродушные шведы подарили нам костюмы на зиму. К концу ав-
густа двадцатого года мы приплыли пароходом из Швеции в Ан-
глию. Меня высадили на Liverpool Street Station. И тогда я увидел
папу и встречающих, а потом мы жили в Англии безвыездно. Где-
то в начале 1921 года я пошел в частную школу изучать англий-
ский язык, затем окончил университет и жил здесь всю жизнь;
и мама, и мой брат всю жизнь здесь жили. Отец имать разведены,
они очень дружны, но не жили вместе с революции. А папа в Ан-
глии никогда когда не жил. Он потом переехал в Берлин, потом
в Париж, и потом в Америку.

ГЛАВА 4
ГЛАЗАМИ
АКМЕИСТА
Во всем, что говорил и писал поэт, эссеист, переводчик Георгий Вик-
торович Адамович (1892-1972), было весьма характерное для него пе-
ретекание субъективного в объективное — и наоборот. Он и не хотел
казаться точным. Легкая размытость фактов импонировала его лите-
ратурной манере. Внимательный читатель заметит, что даже настойчи-
вым подчеркиваниям своего возраста, разбросанным по всему устному
рассказу, доверять не стоит: Адамович был двумя годами старше, как
установил это историк литературы Роман Тименчик. Адамович всегда
обращался к прошлому, к русской поэзии и критике, к петербургским
воспоминаниям; на этой памяти покоилось все сложноподчиненное зда-
ние его собственных стихов и эссеистики.
Получив от машинисток радио распечатку двухчасового интервью
(записанного в 1965 году), Георгий Викторович приступил к литератур-
ной обработке материала и успел превратить несколько первых страниц
в законченный авторский текст — уже без вопросов собеседника. Эта
рукопись хранится в Бахметевском архиве Колумбийского университе-
та. В 2000 году Олег Коростелев напечатал ее в нью-йоркском «Новом
журнале» и параллельно в журнале «Родная Кубань». Здесь же перед
нами живая, неправленая, эмоциональная речь, устная импровизация,
«черновик чувств», — что не мешает Георгию Викторовичу литературно,
изысканно, набело размышлять и судить о трагедии русской истории.
ГЕОРГИЙ ВИКТОРОВИЧ АДАМОВИЧ
Я родился в Москве в военной семье. Мой отец, когда я родился,
был московский воинский начальник. Потом он был начальником
московского военного госпиталя. Мое раннее детство, до девяти
Георгий Викторович Адамович 77

лет, прошло в Москве. Вся семья у меня была военная, два стар-
ших моих брата были военные, но я никогда не был военным. Мой
отец — есть такое мелкое семейное воспоминание — за день до
смерти, взглянув на меня, сказал моей матери: «В этом мальчике
ничего нет военного, его надо оставить штатским». Так меня штат-
ским и оставили.
Мой отец умер в 1903 году в Полтавской губернии. Он уехал из
Москвы потому, что он уже был тяжело болен, умирал, и случилось
это в Миргородском уезде, где у нас было маленькое имение в Пол-
тавской губернии. После его смерти мы переехали в Петербург.
Как бы вы охарактеризовали политические взгляды вашего

отца?
Мне было девять лет, когда его не стало. Я уверен, что у него
были традиционные взгляды русского военного, но я помню, что
он очень интересовался взглядами Льва Толстого, поклонялся Льву
Толстому, и у меня осталось это воспоминание, что он хотел к нему
поехать в Ясную Поляну поговорить. Из чего я заключаю, что он не
был таким военным, которому Толстой должен был быть проти-
вен и даже пугать. По-видимому, это было так, но я не могу ничего
о своем отце рассказать другого, потому что в девять лет я с ним
политических разговоров не вел.
Я учился в Первой Петербургской гимназии. Когда мы перееха-
ли в Петербург, я попал в штатское окружение. Мой старший брат
был в Лейб-гвардии Кексгольмском полку в Варшаве, а мой другой
брат остался в Москве, кажется, он был в военном училище в это
время. Словом, я жил в Петербурге уже в штатской семье, учился
в Первой гимназии, и все мое детство и вся моя молодость прошли
в Петербурге.
Когда вы были юношей в гимназии, вам было 15-16 лет. Под вли-
янием чего создалось ваше мировоззрение?
Я боюсь, что «мировоззрение» — слишком громкое слово для
меня в 15 лет. Моя семья была самая обыкновенная, средняя бур-
жуазная семья. О политике у нас мало говорили, но хотели, чтобы
все продолжалось так, как было, чтобы все стояло на своих местах
и продолжался тот же порядок.
Но я помню, например, 1905 год, 9 января, эти тревожные дни,
помню Японскую войну, которая многих напугала. Тогда у меня

проявлялись скорее какие-то либеральные склонности, в противо-
положность моей семье.
Я даже помню, что когда мне было лет 13-14, я со своей матерью
спорил, а она говорила: «Что у тебя за идеи? Откуда это у тебя?».
Она не то что была крайняя монархистка, но она читала «Новое
время» и считала, что все у нас благополучно, не надо что-то ме-
нять и какие-то вообще вольности начинать, они ни к чему, они не
нужны, потому что как всегда было, так всегда будет. Так я дошел
до тех лет, когда человек начинает думать.
Надо сказать, что и у меня в юности политических интересов
не было. У меня были интересы литературные, поэтические. Я до-
вольно рано познакомился с поэтическими кругами Петербурга,
это было за несколько лет до революции, и в этих кругах мало го-
ворили о политике. А когда началась война 1914 года, конечно, все
изменилось. Мне было тогда 20 лет.
В начале войны, когда вступила Англия, я хорошо помню, — я не
говорю о политических деятелях, а о средних людях, — я помню,
все были уверены, что эта война продлится несколько месяцев, что
Германия будет разбита и все будет продолжаться как было всегда.
Потом мало-помалу начались тревожные настроения, тревожные
разговоры, война затягивалась, чувствовали, что война идет не так,
как думали, и так дошли до 1916 года.
Еще надо сказать, что до войны 1914 года я помню 300-летие
дома Романовых, это было за год до войны, когда никому в голову
даже, по крайней мере, из тех людей, которых я встречал, не при-
ходило, что это последние годы Романовых. Хотя были люди более
прозорливые, как я теперь знаю, потому что знаменитый историк
Ключевский сказал еще до этого, что Алексей царствовать не будет.
Значит, он предчувствовал гибель династии Романовых.
Я с такими людьми тогда не встречался, в нашем окружении,
в нашем мире считали, что Романовы будут царствовать еще столь-
ко, сколько стоит свет. Но уже к 1916 году, даже в начале 1916 года,
когда начались неудачи, настроение поменялось.
Вот вы спрашиваете меня о моей семье. Мой старший брат
во время войны был командиром Лейб-гвардии Кексгольмского
полка, в который он вступил, будучи еще совсем юношей. Помню
его приезд с фронта в 1916 году, приблизительно за восемь меся-
цев до революции. Мне было уже 22 года. Я спрашивал, какое его
впечатление от войны, кончится ли война благополучно. Он был
убежденный монархист, ни о какой революции не думал, во всяком

случае, революции боялся. И меня поразили его слова. Он сказал:
«Кончится все тем, что скоро всех нас будут вешать». Очевидно,
у него было такое впечатление от солдатских настроений на фрон-
те. И меня эти слова поразили.
Потом я уже помню предреволюционные месяцы. Была край-
няя тревога в обществе и во всех разговорах. Война затягивалась,
чувствовалось, что Россия может эту войну не выдержать, потому
что Германия оказалась гораздо сильнее, чем думали. По крайней
мере, в нашем обществе перед 1914 годом было все больше и боль-
ше тревоги.
А зимой 1916 и 1917 года вы продолжали интересоваться лите-

ратурой, продолжали находиться в литературном кругу?
Я продолжал интересоваться литературой, но в этом литера-
турном мире и в этом поэтическом мире уже все больше и боль-
ше говорили: «Куда мы идем? Что будет?». Чувствовалась какая-то
тревога.
Задавались только вопросы или уже в литературном мире были

мысли, идеи насчет того, как должно было быть или как хотелось
бы, чтобы было?
Нет, точных определенных предчувствий, взглядов, разговоров
не было, но было общее чувство, что что-то грозное, непонятное,
неведомое на нас надвигается. Это было очень отчетливо в 1916
году. Чем ближе приближались к 1917 году, тем это становилось
отчетливее и сильнее, потому что с фронта доходили известия пло-
хие. Иногда бывали и хорошие, но, в общем, было сознание, что
на фронте что-то не так идет, как должно было бы быть. Война за-
тягивалась, настроения в Петербурге явно были тревожные, и это
передавалось даже в мой замкнутый поэтический круг.
Я принадлежал к группе так называемых акмеистов, которые
возглавлялись Гумилевым, и к которому принадлежали Ахматова,
Мандельштам и другие поэты этого поколения и этого склада.
А у вас не осталось воспоминаний, может, каких-то слов, фраз, что

были сказаны Гумилевым или кем-то другим именно об этом периоде?
Сказать откровенно — не осталось. Но я помню хорошо 1 но-
ября 1916 года, когда Милюков в Государственной Думе произнес
знаменитую речь, где в первый раз упомянул императрицу Алек-
сандру Федоровну в не совсем доброжелательном тоне. Кто помнит

тогдашние русские порядки, тот знает, что о царской фамилии
нельзя было говорить. А Милюков в своей речи несколько раз по-
вторил: «Это глупость или измена?» и, не называя императрицу
Александру Федоровну, сказал: «Россией правит пышно титуло-
ванная истеричка». Хорошо помню, как всех поразила эта фраза.
В печать она не попала, но, как и все, что делалось в Думе, момен-
тально стала известной. Об этом говорили, и говорили, что Милю-
ков обвинил императрицу Александру Федоровну в истеричности,
в том, как она правит Россией.
Эта фраза была воспринята с негодованием, улыбкой или

одобрением?
Должен вам сказать, что императрица Александра Федоровна,
по моему глубокому убеждению, несчастный человек, который ис-
кренно хотел добра России. Но она была оклеветана, о ней говори-
ли всегда со злобой, упрекали ее в сочувствии Германии. Что было
неверно. Она себя чувствовала все-таки гораздо больше русской
царицей, чем германской принцессой. Но вокруг нее была клевета,
злоба и, должен сказать, насколько помню, упоминание Милюкова
о том, что она будто бы через Распутина устраивает какие-то гер-
манские успехи наперекор тому, что хотела вся Россия, было вос-
принято с какой-то ехидной радостью — вот, наконец, ее изобли-
чили! Но это было 1 ноября 1916 года.
А что говорили о Государе в кругу ваших друзей?

О Государе говорили всегда с жалостью и каким-то пренебре-
жением. Знаете, теперь всем известно, что Государь Николай II был
человек неглупый, но упрямый и безвольный. Витте, который его
ненавидел и преклонялся перед Александром III, написал в мемуа-
рах, что Николай был гораздо умнее своего отца, быстрее схваты-
вал содержание докладов, лучше разбирался в отвлеченных вопро-
сах. Его считали глупее, чем он был в действительности, и к нему
было какое-то пренебрежение. Все знали, что императрица Алек-
сандра Федоровна гораздо сильнее и держит его в своих руках. Что,
в конце концов, было верно. Императрица, по-моему, была челове-
ком ограниченным, но с большой силой воли. Недаром она кому-то
сказала: «Я единственный человек в штанах здесь». То есть она ска-
зала, что она единственный мужчина. Но вообще о царской семье
говорили неодобрительно, недоброжелательно, не предчувствуя,
конечно, того, как они страшно кончат.

Речь Милюкова 1 ноября 1916 года произвела огромное впечат-
ление. Следующий этап такого волнения — незабываемая ночь,
когда разнеслась весть об убийстве Распутина. Мне кажется, что
это декабрь 1916 года. В эту ночь, когда он был убит, никто ничего
не знал, но на следующий день весь Петербург был ошеломлен, все
звонили друг другу, приходили друг к другу с новостями: «Вы слы-
шали, слышали, говорят, Распутин убит!» И сразу все знали, что
убили его Юсупов, Пуришкевич, крайний монархист, и Великий
князь Дмитрий Павлович.
В этот вечер декабря 1916 года я пришел в петербургское каба-
ре, которое весь артистический Петербург знал, «Привал комеди-
антов» на Марсовом поле, и увидел Маяковского. Маяковский мне
был знаком, но так как я принадлежал к совершенно другой поэти-
ческой группе, то, кроме пренебрежительного отношения, ничего
от Маяковского не видел. Но в тот вечер в «Привале комедиантов»
все были настолько взволнованы, что Маяковский ко мне подошел
с дружеской фразой: «Вы что-нибудь знаете?». Мы сели рядом на
каком-то диване в глубине зала. Это был единственный раз за всю
мою жизнь, когда я с Маяковским довольно долго и дружески раз-
говаривал. У меня эта ночь поэтому и осталась по личным воспо-
минаниям врезана в память, потому что потом я с ним не встречал-
ся и никогда больше не говорил. Мы говорили о Распутине, о том,
что будет, потом начали говорить о поэзии. Но начали с Распути-
на. Он спрашивал, где те, которые его убили. Я отвечал, что никто
ничего не знает. Помню, говорили о Пушкине. Маяковский меня
поразил, я почувствовал, какой это умный человек, когда он не
ломается и не хамит. Он очень часто притворялся гораздо грубее,
чем ему хотелось быть, очевидно, это была его литературная поза.
Но все были тогда так взволнованы, ни о чем другом не говорили.
Всякий появлявшийся человек спрашивал: «Знаете ли вы что-ни-
будь?» Наконец, всё стало известно. Вы, вероятно, помните, что это
бы и не стало известно так быстро, если бы Пуришкевич, который
добил Распутина… Ведь Юсупов только смертельно ранил Распу-
тина. Тот бежал по саду Юсупова и кричал: «Все ей скажу, все ей
скажу!», а Пуришкевич его добил. Но Пуришкевич был, очевидно,
наивный, потому что он позвал городового, который где-то рядом
стоял, и сказал: «Вот теперь Россия спасена. Мы убили Распутина.
Только никому не говори». Конечно, городовой сейчас же побежал
в полицейский участок и донес.

На следующий день стало известно, что убили Юсупов, Вели-
кий князь Дмитрий Павлович и Пуришкевич. Но тогда все зада-
вали себе вопрос: где они и что с ними будет? Потому что, каза-
лось, раз они известны, надо судить, хотя бы и убит был Распутин.
В средне буржуазном обществе, в среде врачей, адвокатов, писате-
лей и в этом моем поэтическом мирке были разговоры: как может
быть, что убийц не будут судить!
Потом узнали, что на следующий день они были арестованы,
причем, по повелению императрицы, которая, в сущности, и не
имела права повелевать, но тут ее сила воли сказалась. Она прика-
зала арестовать Великого князя Дмитрия Павловича, которого аре-
стовали во дворце против Аничкова дворца, который принадлежал
Сергею Александровичу, убитому, а потом не помню кому. Юсупов
был в своем дворце арестован, а Пуришкевича как депутата не мог-
ли арестовать, потому что была депутатская неприкосновенность,
и он остался на свободе.
Но поразило всех — как же их не судят? А судить их, конеч-
но, нельзя было. Прежде всего потому, что Великого князя нельзя
судить, только Государь мог его судить, а, во-вторых, можете себе
представить, что в те времена адвокаты устроили бы на таком суде,
какие бы они речи произнесли! И дело было замято. Полиции было
сказано делать расследование для вида, но ничего не найти.
Но симпатии ваших литературных друзей и вашей семьи были

на чьей стороне?
Слухи ползли по городу, и все знали, что это было, в сущности,
предательское убийство. Юсупов заманил Распутина к себе во дво-
рец, убил его, когда тот рассматривал какое-то распятие, которое
Юсупов ему дал — выстрелил ему в затылок. От этого было какое-
то смущение. В Государственной Думе Милюков был возмущен,
Керенский был возмущен. И я, вспоминая это время, думаю, что
это была большая глупость с точки зрения людей, которые хотели
предотвратить революцию. Ведь Юсупов и Великий князь Дми-
трий Павлович думали, что императрица сойдет с ума, а Государь
станет тогда обыкновенным конституционным монархом, и все
будет хорошо.
Между тем императрица с ума не сошла, государь конститу-
ционным монархом не стал, но это было такое потрясение все-
го организма общественного, что только ускорило революцию.
Я к высшему петербургскому обществу отношения не имел и не

хочу притворяться, что знаю, что там говорили. Но я знаю, что
передавали тогда, как какая-то великосветская дама-патронесса,
у которой был свой лазарет, через день или два явилась к солдатам
и сказала: «Радуйтесь, ребята, произошло счастливое событие —
убили Распутина, который так вредил России, Государю, русской
армии. Теперь все пойдет хорошо!» Ответом было гробовое молча-
ние, и один из солдат сказал: «Да, один мужик дошел до царя, так
и того господа убили». Она была этим заявлением потрясена.
Великосветское общество сочувствовало Великому князю
и Юсупову. Они подали Николаю записку, чтобы он их никуда не
ссылал, а он с большим достоинством ответил, что удивляется,
что к нему обращаются с просьбой помиловать и защитить убийц,
и будто бы сказал даже: «Романовых убивали прежде, но сами Ро-
мановы никогда никого не убивали так, как был убит Распутин».
Не знаю, насколько это верно.
После этих событий в обществе нарастало тревожное настро-
ение, и было ясно, что со дня на день должно что-то серьезное
произойти.
У меня есть маленькое семейное воспоминание. У меня была
тетка, богатая женщина, у нее была карета, и вот недели за две до
революции она в карете куда-то поехала и вернулась бледная, испу-
ганная: «Я не знаю, что теперь за люди, но я садилась в свою карету,
а какой-то человек остановился и сказал: „Садись-садись, недолго
еще прокатаешься“». Очевидно это было настроение, которое даже
на улицах пробивалось. Она вернулась испуганная, расстроен-
ная — что делается?!
Наконец, мы дошли до февраля 1917 года. Как началась револю-
ция я хорошо помню, началось с каких-то волнений — и хлеба нет,
и того нет, лавки были закрыты, бесконечные очереди. Это всех
волновало, но никто не думал, что начинается уже то, что в дей-
ствительности началось.
25 февраля в субботу уже было хуже, чувствовалось что-то се-
рьезное. 26 февраля было воскресенье. Я рассказываю это для того,
чтобы показать, насколько были двойственные настроения. 26-го
был последний балетный спектакль императорского балета в Ма-
риинском театре. Моя мать всегда ходила в балет. Я ей говорил, что
страшно уже на улицах, стреляют, а она говорила: «Да, но у меня
кресло, я должна поехать».
Вечером в городе было очень тревожно, я решил, что поеду за
матерью, чтобы ее привести домой. Я хорошо помню, как пошел

пешком в театр, город был темный, откуда-то доносились выстре-
лы, у меня было впечатление, что нечто очень серьезное готовится.
Рассказываю потому, что хочу показать, как было беспечно буржу-
азное общество. Помню, что моя мать, которая поехала довольно
испуганная, вышла из театра веселая. Я спрашиваю: «Как мы домой
доедем?». Она отвечает: «Пустяки! Говорят, что завтра все успоко-
ится. Я только что виделась с таким-то и таким-то, они мне сказа-
ли: „Будьте совершенно спокойны, ничего не произойдет“».
А 27 февраля, в сущности, все было кончено, революция случи-
лась, и только тогда все поняли, насколько это серьезно.
Где и когда вы услышали или поняли, что произошла именно

революция?
Дня за два до революции я пришел в университет. 24-го или 23-
го. Там был сторож, с которым я часто разговаривал, он меня хоро-
шо знал. В романо-германском семинаре, по-моему. Весь увешан-
ный медалями, старый университетский сторож. Я был поражен
тем, что он меня встретил и за два дня до революции сказал студен-
ту — а он, вероятно, был прежде солдатом — дословно: «А скоро
мы Николашку за ноги повесим». Мне это показалось чем-то не-
вероятным. Мне лично не казалось, что это конец империи, но то,
что старый университетский сторож мог сказать это студенту, не
боясь, что студент пойдет и кому-нибудь расскажет, показывает,
что был уже действительно развал всего.
27-го еще никто не знал, это революция или бунт, который бу-
дет усмирен. Но войска отказывались стрелять в рабочих, уже чув-
ствовалось, что это не такие беспорядки, какие были, когда я был
маленьким, в 1905 году, но я их помню.
Месяца за три до революции моя сестра вышла замуж. В Петер-
бурге нельзя было найти тогда квартиру, ни за какие деньги, пото-
му что люди бежали из занятых фронтом губерний, и город был
переполнен. Ей сдал половину квартиры ее знакомый, начальник
дома предварительного заключения на Шпалерной. И во вторник
28 февраля, утром, чуть не в 7 часов утра, был сильнейший мороз,
несмотря на то, что это был конец февраля, а она прибежала к нам
в одном легком платье, потому что разгромили тюрьму, хотели
убить начальника, а ей и ее мужу было трудно доказать, что они тут
совершенно ни при чем, и она убежала. И тогда уже, 28 февраля,
у меня было чувство, что если громят тюрьмы, то происходит что-
то такое, что иначе как революцией назвать нельзя.

А у вас не осталось каких-то воспоминаний о 1916-м, 1917-м го-
дах, что вы видели?
Конечно, остались картинки, но все так смутно, что мне трудно
это передать. Мне было 23 года, я был взрослым, я пошел на ули-
цу смотреть и слушать, что делается. Помню, все спрашивали друг
у друга: «Где царь, где Государь?» Одни говорили, что он арестован,
другие говорили, что он вернулся в Царское Село с какими-то вой-
сками. Тогда говорили о генерале Иванове, как вы знаете, который
не дошел до Петербурга — то ли не было сообщения, то ли войска
отказались, не помню. И вдруг узнали, что образовано Временное
правительство. Хорошо помню всеобщее изумление, потому что до
того уверенно говорили, что сохранится монархия, что царем уже
провозглашен Великий князь Николай Николаевич, бывший вер-
ховный главнокомандующий, человек, который тогда был очень
популярен. Неосновательно, судя по тому, что мы узнали о нем
после. Но, может, благодаря своей воинственной наружности, он
внушал некоторым мысль, что из него выйдет блестящий русский
монарх. Потом оказалось, что это неверно.
Было большое удивление и у нас дома. Все звонили друг дру-
гу по телефону и спрашивали, и удивлялись, когда узнали, что во
главе правительства поставлен князь Львов. Все думали, что будет
Родзянко. Князь Львов был человек известный в политических
кругах, но общерусской известности у него не было. В моем мире —
и литературном, и семейном — о нем было мало известно. Знали
только, что он занимается земством. Знали, что Государь отрекся
от престола. Знали, что он поехал на станцию Дно. Еще иронизи-
ровали: что на станции с таким названием кончилась трехсотлет-
няя история династии Романовых. Знали, что к нему поехали Гуч-
ков и Шульгин. Знали, что государь держался спокойно, достойно,
и особенно всех поразило, что он говорил только с Гучковым, на
Шульгина не взглянул, даже не захотел ему подать руки. Это было
понятно: Гучков всегда был его врагом, а Шульгин держался мо-
нархистом, и государь, вероятно, был изумлен тем, что монархист
приехал требовать отречения.
А сама весть об отречении какое впечатление произвела?

Все ждали: неужели Михаил, в пользу которого Государь отре-
кся — и это было напечатано, насколько помню, в газетах — бу-
дет царствовать? Вы, может быть, знаете, что Милюков сказал на
каком-то собрании Думы, где не было членов Думы, где была уже

толпа революционных слушателей — я эту фразу помню дослов-
но, такие фразы врезаются в память, несмотря на то, что прошло
чуть ли не полвека: «Старый деспот, доведший до полной разрухи
страну, отречется или будет низложен. Царствовать будет Алексей,
регентом будет Михаил». Милюкова чуть ли не растерзали в ответ,
потому что не хотели слышать, что монархия может продолжать-
ся. У меня лично было впечатление такое же. Я ходил по улицам
и прислушивался. На каждом углу стояли группы в двадцать пять,
пятьдесят, сто человек, какой-нибудь оратор на бочке или просто
так, произносил речи, начинались споры. Я помню, как на углу
Садовой и Невского какой-то человек стал говорить, что теперь
должны царствовать Алексей и Михаил, и тоже в ответ было него-
дование: «О чем вы говорите, как вы можете?! Провокатор! Какие
Романовы, какая монархия?! Должна быть республика!»
Затем узнали, что у Михаила, брата царя, было собрание, где
Милюков — об этом я много слышал уже в Париже потом, Милю-
ков это сам рассказывал — единственный чуть ли не на коленях
умолял Михаила не отрекаться, а принять трон.
Здесь, в Париже, я Милюкова довольно часто встречал, так как
работал в газете «Последние новости», где он был редактором.
И помню, что его спрашивали: «Неужели вы считали, что было воз-
можно, чтобы Михаил принял престол и удержался?» Он отвечал,
что если была одна миллионная доля возможности, то надо было
попробовать. Это было необходимо, чтобы спасти от того, что слу-
чилось впоследствии.
Мне кажется, Милюков единственный человек, который пони-
мал, что революция не удержится в февральских рамках, и он уже
в эмиграции упрекал Маклакова за то, что тот, будучи вроде бы
правее по политическим взглядам, чем сам Милюков, этого не по-
нимал и больше разжигал будущую революцию.
Как в литературных и поэтических кругах была встречена

весть об отречении, о том, что теперь есть новое правительство?
Было чувство, что наступает новая эра в жизни страны?
Насколько я помню, эти события были встречены с востор-
гом, с увлечением. Может быть, тут сказалось то, что, в сущности,
в России сто лет ждали революцию, со времен декабристов. В рус-
ской литературе всегда были какие-то намеки на то, что революция
должна произойти, что это будет что-то такое, что России пойдет
на пользу.

У вас не осталось в памяти какой-нибудь фразы Гумилева или
Ахматовой о событиях?
Гумилева — нет. Помню, что Ахматова ходила к Государствен-
ной Думе и с восторгом рассказывала о народном подъеме, об ув-
лечении. Помню, что многие довольно скептически и без восторга
говорили о том, что Великий князь Кирилл, который потом стал
блюстителем императорского престола, надел красный бант и хо-
дил во главе матросского Гвардейского экипажа к Государственной
Думе. А когда его жена, Великая княгиня Виктория Федоровна дала
интервью в газету «Русского слово», где она говорила очень враж-
дебно об императрице и о Государе, то это даже в тех кругах, ко-
торые сочувствовали всему революционному, вызвало отношение
довольно враждебное, и это было понятно.
Помню разговоры и в литературных кругах, и среди людей,
которые бывали у моей матери, которая была со многими знако-
ма, звонила по телефону и принимала деятельное участие в обще-
ственной жизни, помню возмущение газетой «Новое время», кото-
рую Салтыков-Щедрин когда-то назвал газетой «Чего изволите?».
Она всегда была монархической, а тут чуть ли не в день революции
стала изображать, что всегда ждала революцию и всегда ненави-
дела русскую монархию. Это было встречено с отвращением. Все
понимали, что редактор Суворин просто приспосабливается к об-
стоятельствам и желает слишком резко переменить свою позицию.
Но, в общем, про революцию все говорили «великая бескровная».
И действительно, хотя было несколько убийств, первые февраль-
ские дни прошли сравнительно благополучно.
Вы думаете, она действительно была бескровная?

По моим впечатлениям, да. В Петербурге было три или четы-
ре миллиона населения тогда, там был убит офицер, полицейский,
может, несколько десятков людей, но массовых убийств не было.
И общее впечатление было — бескровная. Я ходил по Невскому
проспекту, помню, как с лавок срывали императорские гербы с ор-
лами. Все хохотали, и было ощущение общего восторга. Может
быть, потому, что крайние, убежденные монархисты в это время не
ходили по улицам, прятались. У меня было впечатление в первые
революционные дни, что вся Россия радуется, все довольны, все
ждут только блага и пользы для страны.
Но через три или четыре дня — во всяком случае, до приезда
Ленина в Петербург, а он приехал в апреле 1917 года, значит, это

было в начале марта — помню какой-то общий испуг и недоуме-
ние, когда на стенах домов появились первые большевистские ли-
стовки. Не знаю, кто тогда мог распространять эти листовки, кто из
будущих главарей большевистской революции в те дни находился
в столице, во всяком случае, не Ленин. Но на стенах, где были вся-
кие плакаты и революционные воззвания, я до сих пор помню, что
появились такие небольшие афиши на розовой бумаге: «Не верьте
Временному правительству, не верьте буржуазии, это все обман,
рабочие должны взять власть в свои руки, только тогда будет на-
стоящая революция».
Это всех поразило потому, что ведь, в сущности, имя Ленина
знали специалисты, политики. Люди средние, даже принадлежав-
шие к литературе как я, знали, что есть какой-то где-то Ленин, но
даже не все и это-то знали. Какие-то есть большевики… Это было
первое столкновение, и мы оказались лицом к лицу с какой-то
силой, которая не только не была довольна тем, что произошло,
но, радуясь тому, что произошло, говорила, что это обман и не
то, что должно было произойти, что это только цветочки, а ягод-
ки будут впереди. Но тогда говорили, что не стоит обращать вни-
мание, это какое-то сумасшедшее меньшинство, и никто с этими
большевиками не считается. Потом приехал Ленин, и тут уже все
почувствовали, что это далеко не меньшинство. Временное пра-
вительство становилось все беспомощнее, и это отражалось на
настроениях русского общества и русского литературного мирка
тоже.
Вот вы спрашиваете о Маяковском. В Маяковском всегда было,
еще даже до 1914 года — а я с ним познакомился и впервые увидел
его в 1912 или в 1913 году — всегда было чувство такое, что за ним
есть какая-то сила, которая должна таким Батыем пройтись по всей
прежней русской культуре. Ведь Маяковский со своими друзьями
издал брошюру, в которой говорил, что надо «сбросить Пушкина
и Толстого с «парохода современности»». И в нем было что-то та-
кое, что совпадало с тем впечатлением, которое произвели первые
большевистские воззвания, первые большевистские действия. По-
этому, хотя Маяковский держался патриотически в первые годы
войны, я ничуть не думаю, что он примазался к большевикам. Он
почувствовал в себе что-то родственное, потому что в нем всег-
да было желание уничтожить все, что было. Не то что желание,
а чувство такое, что он должен уничтожить все, что было прежде,

и начать что-то новое. Это то впечатление, которое произвели пер-
вые большевики и первые большевистские листовки.
Затем, если позволите расскажу о впечатлении, которое на
меня произвело через несколько месяцев после Февраля Июльское
восстание. Должен сказать, что я с жалостью всегда вспоминаю,
и многие из моих друзей, та же Ахматова, Георгий Иванов, Гумилев
жалели всегда об этом… Дело в том, что Ленин все время произно-
сил речи с балкона дворца Кшесинской. Я жил в Петрограде, летом
никуда не уезжал, потому что было такое время, что и не хотелось
никуда уезжать, и я каждый вечер думал: надо пойти послушать,
что они говорят. Но со всех сторон я слышал, что это сумасшед-
шие, чепуху говорят, и это не имеет никакого значения. Мне жаль,
потому что тогда я не отдавал себе отчета, и никто, по-видимому,
из моих друзей, даже среди которых были писатели, кто занимался
политическими вопросами, какое значение имеет то, что казалось
нам пустяками, которые устраиваются какими-то сумасшедшими
политическими деятелями вроде Ленина. Не понимали, что это
имеет чуть ли не всемирно-историческое значение. Я жил далеко,
около Технологического института, дворец Кшесинской был на Пе-
тербургской стороне. Я думал: ну, завтра пойду. Так никогда и не
пошел. Если бы я знал, как часто бывает в жизни, что из этого вый-
дет, я, вероятно, каждый день ходил бы его слушать.
А вы не знаете, Маяковский ходил слушать Ленина?

Не знаю. Маяковский держался во время войны и первые меся-
цы революции патриотически и как будто бы желал успеха русской
армии. У меня впечатление от него было, что это что-то родствен-
ное будущему большевизму. Это я почувствовал уже когда больше-
вики утвердились и стали выпускать первые свои воззвания. Ходил
ли он слушать Ленина, я не знаю. Знаю, что ходили очень многие.
Как менялись настроения в литературном мире, если мы возь-

мем февраль, а потом весну, лето? Должно было меняться настро-
ение, разговоры, желания, критика?
Конечно, менялись, но, очевидно, не настолько резко, чтобы
у меня осталось это в памяти. Изменения произошли после Июль-
ского восстания, 3 или 4 июля. Я вышел вечером, чтобы идти к дру-
зьям или на какое-то литературное собрание, и был поражен из-
менением Петербурга. Это было первое, как вы, наверное, знаете,
первое более или менее организованное выступление большевиков.

Появились вооруженные отряды, которые сражались с защитни-
ками Временного правительства, и в первый раз отчетливо можно
было почувствовать, что это не великая бескровная, тихая, спокой-
ная и благодушная революция, здесь было появление ненависти,
которую потом определили как классовую. Мы тогда не слыхали
этих эпитетов, но почувствовали, что происходит столкновение
двух враждебных сил. Особенно со стороны большевистских от-
рядов было страшное озлобление. Это не одного меня поразило,
потому что мы, по традиции, может быть, несколько обманчи-
вой, считали русский народ благодушным, добрым, ни на какое
озлобление не способным. И тут я почувствовал — и не потому,
что я себе приписываю чувство, которого у меня не было тогда, но
которое я приписываю себе теперь, через пятьдесят лет — я тогда
почувствовал что-то такое, чего я в русском народе как будто бы не
подозревал, не знал, и впервые с этим столкнулся. Это были обык-
новенные лица русских солдат, но искаженные злобой, они отста-
ивали свое восстание. Как вы знаете, Июльское восстание было
подавлено.
У меня осталось воспоминание о разговорах. В моем кругу не
было людей, которые бы сочувствовали большевизму. Временному
правительству все сочувствовали, о монархии больше уже никто не
думал, все решили: Временное правительство, Милюков, Родзян-
ко, Керенский… Незадолго до Июльского восстания я из Петер-
бурга по делу приехал в Москву. Это было, вероятно, в мае. В то
же время в Москву приехал Керенский из Петербурга, и я помню,
что Москва меня поразила, это был какой-то безумный город, там,
где был Керенский, бежали толпы людей: где он, надо его увидеть!
Был какой-то восторг и обожание. Как известно, обожание бы-
стро исчезает, когда человек теряет власть. Тому в истории мно-
го примеров. Но, надо сказать правду, в 1917 году пол России чуть
ли не молились на Керенского, у которого было гораздо больше
престижа, и революционного обаяния, и ореола, чем у Милюкова.
С благоговением все рассказывали: когда он явился как министр
юстиции в присутствие, то первое, что он сделал, — пожал руку
швейцару. Теперь это кажется естественным, что служителю мож-
но пожать руку, но тогда это было что-то настолько новое и совер-
шенно неслыханное, и все только это и обсуждали: «Вы слышали,
вы слышали, Керенский вошел как министр юстиции и пожал руку
человеку, который ему отворил дверь?» Так что те люди, которых
я встречал и знал, были настроены благожелательно и даже иногда

восторженно к Керенскому и к его правительству. Считали, что,
может, у них не хватает государственного опыта. Какую-то госу-
дарственную мудрость проявил тогда Милюков, но у него было
меньше обаяния, и он ушел в отставку.
К большевикам все относились отрицательно. Когда Июльское
восстание было подавлено, в моей семье и среди моих знакомых
ждали, что все главари этого восстания будут арестованы и если не
расстреляны, то упрятаны куда-нибудь на много лет, чтобы они не
могли вредить. Но, как вы, вероятно, знаете, Керенский отказался
сделать то, что все ждали.
Не случайно я хочу вернуться к разговорам, которые я слушал
в эмиграции. В эмиграции об этом постоянно говорили — Милю-
ков, Алданов и другие люди, изучавшие русское прошлое. Милю-
ков упрекал Керенского за то, что тот не расстрелял всех главарей
большевизма. Ведь сам Ленин сказал после Июльского восстания:
«Они теперь нас всех перестреляют, как куропаток. Несомненно».
Хотя Ленин скрывался, но все они были в руках Временного прави-
тельства. Если бы Временное правительство проявило сколько-ни-
будь энергии, они могли бы всех поймать и, конечно, как говорил
Милюков уже здесь — «надо было всех расстрелять».
Как бы ни относиться к вопросу о личности в истории, я ду-
маю, никто не станет спорить, что сочувствие большевизму или не
сочувствие — это вопрос совсем другой. Если бы Ленин, Троцкий,
другие были в июле расстреляны, Октябрьской революции не было
бы. Об этом написал Алданов довольно интересную статью —
можно ли было пожертвовать благородным принципом, что лю-
дей нельзя казнить, и этим предотвратить Россию от Октябрьской
революции. Об этом со мной говорил здесь Маклаков, с которым
я много встречался в Париже, когда он был уже не у дел.
Довольно любопытный разговор у него был с Клемансо. Ведь
Маклаков был послом Временного правительства в Париже, он был
назначен еще князем Львовым, но приехал в Париж, когда прави-
тельство Керенского было уже свергнуто. Клемансо был вполне
в курсе всех русских исторических неурядиц, и он Маклакова спра-
шивал: «Как вы могли это допустить, как вы могли после Июльско-
го восстания не понять, что этих людей надо было всех расстре-
лять?!» А Маклаков ему сказал: «У нас не было смертной казни,
и Керенский не допускал смертной казни». Клемансо саркастиче-
ски улыбнулся: «Да, у вас не было смертной казни, но у вас был
начальник полиции. Разве вы не знаете, как это делается? Человека

арестовывают, потом он будто бы хочет бежать, и вы знаете, как
это кончается. Это же классический прием, всякая полиция во всем
мире это знает».
Об этом много было здесь позднее, когда уже ничего нельзя
было изменить, много было толков — прав ли был или не прав
Керенский, что он поставил принцип отсутствия смертной казни
выше политического долга, с его точки зрения. Я сейчас не касаюсь
вопроса, нужна ли была революция или нет. В России скажут, что
она была нужна, многие находят, что она принесла России поль-
зу — это вопрос, которого я не хочу касаться, — но с точки зрения
Временного правительства он, конечно, должен был это сделать,
и он это сделать отказался.
После Июльского восстания было всех напугавшее восстание
Корнилова. Причем, я должен сказать, что, хотя Корнилов как
будто бы именно предохранял Россию от того, что надвигалось,
от большевизма, престиж и обаяние Керенского, вполне потом ис-
чезнувшее, было настолько велико, что в моем кругу, среди самой
обыкновенной средней буржуазии все сочувствовали Керенскому,
были недовольны, что какой-то генерал идет против Александра
Федоровича Керенского, который так все благородно делает, ко-
нечно, у него не хватает опыта, не хватает силы, но он такой за-
мечательный человек, как же можно было против него идти. Вос-
стание Корнилова было неудачным, а потом настала Октябрьская
революция.
В течение вашего рассказа о том, что происходило в Рос-

сии после Февральской революции и до Октябрьской, вы ни разу
не упомянули Петроградского Совета. Этому есть какое-то
объяснение?
В этом есть объяснение, может быть, мое личное, я в политиче-
ской жизни прямого участия не принимал, я только передаю то, что
слышал, и мои общие впечатления. Петроградский Совет немнож-
ко пугал круг моих знакомых, потому что все сочувствовали и все
хотели, чтобы утвердилось Временное правительство. Когда на-
чались демонстрации, ходили с плакатами «Долой министров-ка-
питалистов!», то в моем кругу говорили: да, они капиталисты, Ко-
новалов и Терещенко одни из самых богатых людей в России, но
они хотят добра России, они хотят свободы, представляли себе,
что они хотят таких порядков как, скажем, во Франции, в Англии
или в Соединенных Штатах, и это представлялось людям моего

круга политическим идеалом. Петроградский Совет, все, что было
за ним, хотело чего-то такого, что нас пугало, нам было неясно,
и нам представлялось, потому, враждебной нам силой.
Когда вы впервые услыхали об Октябрьской революции?

Мне трудно точно ответить, где и когда. Но, конечно, в самые
первые дни, в самый первый день даже узнали, что взят Зимний
дворец, что Керенский бежал. Причем говорили тогда, это я помню
твердо, что Керенский не бежал, а уехал за какими-то войсками,
вернется, все это разгонит и водворит порядок. Как вы знаете, ни-
чего подобного не произошло.
Я был все время в Петрограде тогда. Я говорю «Петербург»,
потому что теперь как-то слово Петроград, по-моему, исчезло. Но
тогда, конечно, был Петроград. Первые дни, надо сказать, — а я го-
ворю о своем кругу, о своих знакомых и о своей семье, — все были
испуганы и считали, что надо два-три дня пережить, потом это все
восстановится, это не может длится. Причем это чувство было, мне
кажется, и у больших политических деятелей, и у самого Ленина,
что это все может лопнуть очень быстро. Алданов, кстати, считал
блестящей ленинской фразой, когда он, скрываясь до Октябрьской
революции, потом появился в Смольном на первом ночном собра-
нии 25 или 26 октября, что он не начал какой-нибудь эффектной
фразой вроде «пролетариат победил», он сказал сухим, деловым го-
лосом: «Теперь мы займемся социалистическим строительством».
И это будто бы вызвало, как Алданов рассказывал, необычайный
энтузиазм в зале, где были все ему сочувствующие люди. Я к этим
сочувствующим не принадлежал и не хочу теперь говорить то, чего
не было. Я принадлежал к русской средней буржуазии, которая
была испугана, но считала, что это не может длиться. Причем чув-
ство, что это не может длиться, держалось очень долго.
Было чувство, что какое-то недоразумение произошло?

Недоразумение. Я очень хорошо помню телефонные разговоры,
очень наивные телефонные разговоры, потому что если считали,
что власть коммунистическая не подслушивает телефонные раз-
говоры, то могли говорить открыто, а если считали, что она под-
слушивает и регистрирует, то надо было быть совершенно глупым
человеком, чтобы не понять, о чем разговор. Люди говорили в теле-
фон: «Нет, через три дня будет тепло. Нет, я вас уверяю! Нет, сегод-
ня еще холодно и будет неделю холодно, но через две недели, самое

позднее, будет солнце и хорошая погода». Это был такой типичный
тогдашний разговор. Я повторяю: может, они и не слушали, но вся-
кий дурак понял бы, о чем идет речь. Но было убеждение, что это
не может длиться.
Я помню, мы с моим приятелем поэтом Георгием Ивановым
собирались издавать какой-то поэтический альманах и приехали
к такому банкиру Давыдову, который хотел дать деньги на него.
Мы приехали, чтобы он написал чек, потому что надо было пла-
тить в какой-то типографии. Он нас принял и сказал: «Нет, го-
спода, сейчас это невозможно, банки закрыты. Но я поеду в свое
имение» — еще, очевидно, не боялся — «приезжайте ко мне через
месяц, когда все успокоится, тогда я напишу этот чек. Сейчас бан-
ки закрыты, у меня у самого мало денег, я ничего не могу сделать».
Он с совершенной уверенностью сказал: «Приезжайте через месяц,
когда все восстановится». И это чувство поддерживалось не только
желанием, чтобы чувство было правильно, но и тем, что тогда су-
ществовала печать антикоммунистическая, такая же, как и до Ок-
тябрьской революции. Это очень характерно, что Ленин или сразу
не решился, или считал невозможным уничтожить всю антиболь-
шевистскую, антикоммунистическую печать, может быть, потому,
что в своей статье, которая теперь считается классической в Совет-
ской России — статья 1905 года, он утверждает, что свобода печати
есть одна из целей революции. Эта свобода печати существовала.
Правда, в газетах тогда называли большевиков бандитами, убийца-
ми, предателями России. Газету закрывали, но на следующий день
газета «Речь» уже называлась «Новая Речь» и продолжала писать
то же самое. «Новая Речь» закрывалась, через два дня выходили
«Новые Дни». Название менялось, но редакция оставалась та же
самая, взгляды оставались те же самые.
Нельзя забыть, что Максим Горький писал тогда, и это сейчас
в Советской России замалчивается, первые полгода большевист-
ской революции он писал в своей газете «Наша жизнь» резко анти-
коммунистические статьи, в которых называл Ленина предателем
революции, предсказывал, что это кончится такой реакцией, перед
которой нравы Николая I покажутся мягкими, предсказывал вся-
ческие беды для России. Потом, после покушения на Ленина летом
1918 года, Горький изменил свою позицию. Но все это поддержи-
вало в нашем литературном и общественном кругу уверенность,
что это, конечно, несчастный период какой-то, который затягива-
ется, но который не может длиться. Потом началось то, что тогда

называлось «разрухой», что казалось, действительно, это не может
длиться. А когда началась гражданская война, то все ждали торже-
ства белых над красными.
Был ли какой-то определенный момент, какой-то переломный

пункт, когда вы, ваши друзья, знакомые, литературный мир поня-
ли и почувствовали, что кончилась одна страничка в истории Рос-
сии и начинается что-то новое — период советской власти?
Я думаю, что резкого перелома не было, и определить дни, меся-
цы, даже год, когда такой перелом произошел, было бы невозмож-
но. Конечно, началась трудная жизнь в материальном смысле. Уже
зимой 1917 года было мало дров, топили тогда дровами, было мало
продуктов, электричество гасло чуть ли не в шесть часов вечера.
Жизнь была очень тяжелая. Вот это — ведь все мы были избало-
ваны в те времена — это людей угнетало, вызывало недовольство,
но чувство, что начинается какой-то новый порядок в России, воз-
никало постепенно. Потому что власть все-таки, по сравнению не
только со сталинскими временами, но и с поздними ленинскими
временами, была сравнительно либеральна.
Я возвращаюсь к литературе. Выходили журналы, такие были
«Записки мечтателей», в которых высказывались религиозные
взгляды, иногда даже сочувствующие революции, но с чисто ре-
лигиозной точки зрения оправдывающие то, что произошло. Они
писали, что с позиции равенства, справедливости хорошо, что нет,
наконец, разделения между аристократией и обездоленным кре-
стьянством. Это все допускалось. Я два или три раза был на приеме
у Луначарского. У меня был близкий приятель, поэт Рюрик Ивнев,
секретарь Луначарского. Он был такой же «большевик», как и я, но
ему хотелось играть роль. Он играл роль будто он сделался больше-
виком. По существу, это был мягкий, добрый человек, совершенно
не склонный к большевистской суровости.
Я помню разговоры с Луначарским совершенно либеральные,
когда он спрашивал: какого вы направления, что вы хотите в по-
эзии? Ничего общего не имеющие с тем, что было в России, когда
она стала уже действительно большевистской, коммунистической
Россией в 30-х годах.
Я, например, помню довольно замечательный случай. В этом
«Привале комедиантов», где я видел Маяковского в ночь убийства
Распутина, устроен был литературный вечер, где читали стихи.
Луначарский был приглашен на этот вечер. Он приехал и сидел

в первом ряду. Был такой поэт Владимир Пяст — человек нервный,
больной, с разъяренным видом, и он прочел стихотворение об
убийстве генерала Духонина, который был главнокомандующим.
Это, вероятно, 1918-й год или конец 1917-го года. Он прочел сти-
хотворение, в котором говорил о Крыленко, стихотворение конча-
лось строчками, которые Пяст прочел сквозь зубы, с ненавистью
глядя на Луначарского:
Заплечный мастер! — иначе палач,
На чьих глазах растерзан был Духонин.
Я хорошо помню, как Луначарский встал и сказал: «Ну, госпо-
да — сказал «господа» при этом! — ну это же невозможно! Что
за выражения!? Разве можно? Товарищ Крыленко — это видный
революционный деятель, а вы говорите — «палач». И потом, раз-
ве в поэзии можно такие слова употреблять?». И хотел уйти. Хо-
зяйка «Привала комедиантов» подошла к нему и стала говорить:
«Вы знаете, это человек нервный, больной». И все говорила, что
это друг Блока. Действительно, Пяст был ближайшим другом Бло-
ка. Наконец Луначарского привели обратно, он пожимал плечами,
все говорил: «Ну что это такое? Товарища Крыленко вы называете
палачом?». Он остался сидеть, а дальше стихи уже читали о цве-
точках и о птичках, чтобы его не обижать, и вечер кончился очень
благополучно. Конечно, если бы такой вечер произошел десятью
годами позже, Пяст в ту же ночь был бы арестован, а через два часа
расстрелян. Я это вспоминаю для того, чтобы показать насколько
тогда еще были либеральные времена.
Вот по поводу Рюрика Ивнева хочу рассказать то, что мне очень
жаль. Он был секретарем Луначарского. Не помню в каком году
точно, но это было в начале революции, в Петропавловском соборе
вскрывали гробницы всех царей, чтобы взять драгоценности, ко-
торыми они были украшены. Он мне намекал, что, если мне очень
хочется, он мне устроит присутствие при этом. Я почему-то отка-
зался, очевидно, я тогда был молод, глуп и нервен, мне показалось
это неприятным. Конечно, теперь мне жаль, что я не видел, как
вскрывали гробницы царей, но я помню его рассказ. Он не при-
сутствовал сам, но мне передавал рассказ от Николая Полетаева,
который был тоже секретарем Луначарского.
Когда вскрыли гроб Екатерины, то не нашли почти ничего —
куски шелкового платья, кости, труп совершенно разложившийся,
в противоположность другим царям, у которых еще какие-то следы
можно было узнать. Но, интересно, что случилось, когда он дошли

до Петра Великого. Когда они открыли гроб Петра Великого, Петр
приподнялся в гробу! Очевидно, труп был набальзамирован, ско-
пление воздуха, и когда открыли гроб, то было какое-то разря-
жение воздуха, и он чуть-чуть приподнялся в гробу. На них это
произвело такое впечатление, что все бросились бежать в разные
стороны. Это рассказывал Полетаев. Они, конечно, не думали, что
Петр ожил, но волнение, что они увидят Петра и, вдруг, он, громад-
ный этот Петр, лицо которого сохранилось, приподнялся в гробу.
Мне жаль, что я не присутствовал, хотя, вероятно, это было зрели-
ще тяжелое.
Я помню хорошо, кажется, это называлось «Знамя России» или
«Утро России», газета эсеровская, где была напечатана поэма Блока
«Двенадцать». Это было в ноябре 1918 года, через год после Ок-
тябрьской революции. Времена были уже тяжелые, голодные, хо-
лодные, но все ждали, что это не может длиться.
Я прочел «Двенадцать» и должен сказать откровенно, что я те-
перь не считаю «Двенадцать» великим произведением никак, но
тогда мне показалось, что это великое произведение. И тогда го-
ворили и люди очень авторитетные, что это такое же великое про-
изведение как «Медный всадник» или другие пушкинские поэмы.
У меня подлинно кружилась голова от впечатления. Это поэма, ко-
торая как будто бы вобрала в себя то, что было в этой эпохе. Можно
сказать, что это была поэма не столько современная в великом зна-
чении, сколько злободневная. Может быть, потом она выдохлась,
сейчас от нее осталось гораздо меньше, чем мы тогда думали, но
впечатление от нее было потрясающее. Я об этом вспоминаю не
только для того, чтобы рассказать о своем личном впечатлении, но
о том резонансе, который она произвела в литературных кругах.
Насколько я помню, люди моего поколения, тогда совсем молодые,
все были этой поэмой ошеломлены и находили ее чем-то гениаль-
ным и необыкновенным. Даже Гумилев, который не сочувствовал
блоковской ориентации, все-таки находил, что это произведение
необыкновенное.
У Блока была жена, актриса Басаргина-Блок, дочь Менделеева,
знаменитого химика, которая тогда начала эту поэму читать, и она
ее хорошо читала. Я помню, что мы, группа нескольких молодых
поэтов, устроили вечер в Тенишевском зале, на котором просили
Басаргину-Блок прочесть эту поэму. Я поехал с Георгием Ивано-
вым к Федору Сологубу, который был стар, но считался тогда одной
из глав русского символизма и пользовался большим престижем,

авторитетом, и мы хотели, чтобы он в этом вечере участвовал. Он
нас принял вежливо, спросил, кто будет читать на этом вечере. Мы
назвали несколько имен и, думая козырнуть этим, сказали: «А по-
том жена Блока будет читать «Двенадцать»». Он ледяным голосом
сказал: «Тогда я участвовать не могу». «Почему, Федор Кузьмич?».
«Потому что там, где будут читать эту мерзость, я участвовать не
могу». Мы сказали: «А вы прочли «Двенадцать»?». Он ответил: «Не
читал. И эту мерзость читать не стану». Очевидно, он знал, что
в этой поэме появляется в конце Христос, и он считал это такой
мерзостью, что отказался даже участвовать в вечере, где будет чи-
таться эта поэма.
Я помню, как Зинаида Гиппиус была тоже возмущена, и она об
этом, по-моему, даже рассказывала. И хотя Блок был ее ближай-
шим другом, она не хотела больше с ним встречаться, потому что
считала, что это предательство русской поэзии, русского обще-
ства, России. Она случайно с ним столкнулась в трамвае где-то на
Петербургской стороне, и Блок, человек скромный, замкнутый,
сдержанный, подошел к ней и, чувствуя, что она на него смотрит
ледяными глазами, сказал: «Вы мне подадите руку или нет?». Она
сказала: «Лично — могу подать, но общественно — нет». И все-та-
ки протянула ему руку. Это было время резкого разделения. Мы,
тогдашние молодые поэты, совсем не сочувствовали тем чувствам,
которые Троцкий выразил, сказав, что Блок рванулся к революции.
Мы просто слишком любили Блока, чтобы быть против него. Вот
все старшие писатели, это хорошо я помню, все считали Блока пре-
дателем и были резко ему враждебны.
Я с Блоком был мало знаком, но помню хорошо, что Блок позд-
нее от этой поэмы не то что отрекся, но ее не любил, не любил о ней
вспоминать. Умирал он в 1921 году, и вспоминал свою первую кни-
гу «Стихи о прекрасной даме», считая, что это единственное, что он
написал действительно хорошего, и с ужасом будто бы вспоминал
«Двенадцать». Так что он бы согласился с Зинаидой Гиппиус или
с Сологубом и выразился бы о своей поэме тем же словом, какое
употребил в отношении нее Сологуб. Я думаю, что у Блока в это
время произошло не столько политическое, а какое-то именно ре-
лигиозное отталкивание «Двенадцати», потому что последние ме-
сяцы жизни, насколько я знаю по рассказам, его мучало именно то,
что в конце поэмы появляется Христос. Хотя за год или за два до
этого он сказал какое-то слово, что это Христос не реальный, это

образ синтетический и не придавал этому значение. Но последние
месяцы жизни, по-видимому, он был настроен иначе.
У вас не осталось каких-то воспоминаний из разговоров с Гуми-

левым, с Ахматовой о том, что они говорили о революции и думали
о ней в 1917 году?
В 1917 году, как я вам уже сказал, был восторг по поводу того,
что произошло то, что Россия ждала больше ста лет, и была уве-
ренность, что все пойдет хорошо, на благо России, на благо всем
нам. Ни о каком разделении России на два лагеря никто тогда не
думал в моем кругу. Позже изменилось. С Блоком я встречался
мало и редко. Я находился в таком преклонении перед Блоком, что,
когда я с ним встречался, а это было раз десять, я слушал, что он
скажет, задавал ему два-три вопроса, и не думаю, чтобы он вел со
мной какие-то разговоры, которые я мог бы истолковать как его
отношение к революции.
С Гумилевым было совсем другое. Гумилев был человек, кото-
рой отчасти радовался революции, даже большевистской, хотя он
был монархист, потому что считал, что в этом новом строящемся
обществе поэзия займет, наконец, руководящую роль. Гумилев был
фантазер, человек умный, но его многие читали глупым, потому
что он иногда говорил напыщенные глупости, думая, что никто не
понимает, что он говорит это полусерьезно. Я помню, как еще до
революции он рассказывал, что поедет завоевывать Индию, если
получит разрешение Государя Императора. Какое завоевание Ин-
дии? Какое разрешение Государя Императора? Конечно, все пони-
мали, что он говорит вздор. Во время революции, даже после того,
как коммунисты взяли власть, на второй, даже на третий год он
вел сложную, веселую литературную игру. Он очень ценил Блока
как поэта, но хотел его отстранить, чтобы стать во главе русской
поэзии, считал, что поэзия сама должна стать какой-то руководя-
щей силой. Он был человек чрезвычайно убедительный, даже когда
говорил такие вещи, что вы только через полчаса понимали, что он
это не серьезно. Иногда ему удавалось убедить слушателя самым
тоном своим, талантливостью своей, что это что-то убедительное
и интересное. Например, его разговоры о том, что поэзия станет
чуть ли не руководящей силой в будущем русском обществе, когда
оно будет окончательно построено и освободится от коммунисти-
ческих крайностей. Он многих убеждал. Поэтому он даже сочув-
ствовал построению нового общества, но всячески подчеркивал

свой монархизм, свою религиозность. И когда это уже было до-
вольно рискованно, в Петрограде, проходя мимо церкви, он демон-
стративно останавливался, снимал шапку или шляпу, крестился,
кланялся и шел дальше.
Это все было искренне или в этом была какая-то наигранность

и бравирование?
И то, и другое было. Он был человек действительно религиоз-
ный, но было бравирование, желание так показать свою независи-
мость. Когда ему говорили друзья, что это рискованно, он отвечал:
«Меня не тронут».
Теперь, как он погиб, почему он был расстрелян? Я более или
менее это знаю. Официально было написано, что он замешан в Та-
ганцевском заговоре. Вы помните, что был такой Таганцевский
заговор в 1921 году, когда многие были арестованы. Дело было
не в Таганцевском заговоре, в котором он участие принимал да-
лекое — он был бы арестован и выпущен потом, а дело было вот
в чем. Во время Кронштадтского восстания он, сочувствуя крон-
штадтским матросам, написал проект воззвания, когда крон-
штадтские матросы возьмут власть, или воззвание — обращение
к ним, а потом говорил своим друзьям: «Ах, как это досадно, я это
написал, в какую-то книгу вложил и не могу найти. Надо бы это
порвать». Потому что Кронштадтское восстание было подавле-
но, а времена были такие, когда иметь такой документ у себя дома
все-таки рискованно. У него была большая библиотека, у него было
много книг, в которых он просто искал и не мог найти. Но когда
у него произвели обыск в связи с Таганцевским заговором, в кото-
ром он принимал маленькое участие, то у него нашли это воззва-
ние, и, конечно, доказать, что это была шутка, оказалось трудно.
Он был расстрелян именно в связи с этим документом, потому что
у него сделали обыск по-настоящему, а не так, как он лениво ду-
мал: в этой книге или в той? А они нашли. Говорили, что Максим
Горький поехал к Ленину и, будто бы, за него заступился. Но, как
тогда бывало, говорили, что будто бы Ленин согласился с просьбой
Горького, но приказ Ленина пришел слишком поздно, и Гумилев
был расстрелян. Это часто бывало подстроено, так делалось для
того, чтобы именно просьбу Горького не удовлетворить. А потом,
насколько известно, Ленин отвечал Горькому: «Какими вы глупо-
стями занимаетесь!» Не знаю, может быть, он ответил ему это не
в связи с Гумилевым, но когда Горький заступался за многих, даже

за Великого князя Николая Михайловича, то будто бы Ленин ему
говорил: «Какими вы мелочами и глупостями заняты!».
Вы не могли бы бегло суммировать вашу жизнь после Октябрь-

ской революции, рассказать то, что произошло в 1917-19 году, как
вы попали заграницу, и довести это до того времени, когда мы
в 1965 году сидим в Париже?
В согласии со всем тем, о чем я только что говорил, жизнь мате-

риальная становилась все труднее. Очень многие уезжали. Вот Иван
Иванович или Марья Ивановна, знакомые моей матери или знако-
мые мои личные вдруг исчезали. Потом узнавали, что они бежали
заграницу. Многие бежали через Финляндию, многие ехали в ча-
сти России, занятые белыми войсками, как-то туда пробирались.
И круг наш все редел и редел. У меня не было никакого желания
уехать из России. И очень возможно, что если бы я знал, что уеду
навсегда, то я бы и не уехал. Но я, более или менее приспосабли-
ваясь к этой трудной и тяжелой жизни, дожил, наконец, до НЭПа.
Я не помню точно, когда эта новая экономическая политика была
установлена Лениным, во всяком случае это был 1922, вероятно,
год. И тогда сразу показалось, что возвращаются прежние времена.
Конечно, это длилось недолго, но тогда была иллюзия того, что вот
другая власть, другие порядки, может быть, будет другая жизнь, но
жить можно, можно писать, можно печататься, появились новые
писатели, которые тогда как будто бы пришли на смену старшим,
бежавшим заграницу — Мережковским, Бунину и другим. Были
и журналы во время НЭПа, в которых мы все печатались, и мне
казалось, что можно будет жить приблизительно так, как мы жили
раньше, невзирая на то, что политический строй другой.
А моя семья — все стали латышами, хотя никогда в Риге не были
и никакими латышами не были. Но тогда латышское консульство
в Петрограде за небольшую сумму денег выдавало свидетельство,
что вы жили в Риге всю жизнь, что вы чистокровные латыши, по-
этому вас выпускали в Ригу. А Рига была заграницей, в Риге было
другое правительство, другой общественный строй, это не было
частью России. Я остался совершенно один, моя семья уехала во
Францию, где у моей тетушки (той, которая вернулась испуган-
ная, когда садилась в карету и ей сказали «Садись-садись, недолго
прокатаешься») была вилла в Ницце. И они все оказались в конце
концов в Ницце. И я решил: почему же мне не поехать к ним? Тогда

во время НЭПа стали выдавать легально паспорта, но надо было,
чтобы кто-нибудь поручился за то, что вы вернетесь в Россию.
Я помню, что я обратился с просьбой поручиться за меня к Акиму
Волынскому, который тогда был председателем Союза писателей.
Кстати, было бы в другой раз интересно рассказать о его лекции,
которую он читал о «Двенадцати» Блока. Он не был коммунистом,
но был настроен сочувственно к власти, его уважали и, так как он
за меня поручился, что я вернусь в Россию, то мне дали легальное
право уехать за границу для лечения или чтобы повидать семью —
не помню точно. Так я приехал во Францию в 1923 или 1924 году,
точно не помню. Прожил полгода, потом год, потом еще полтора,
а потом Волынский умер, а, значит, я его никак не подводил тем,
что я останусь заграницей, и я остался здесь.
Теперь, в самое заключение, я бы хотел коснуться темы, которая
меня лично очень задевает и волнует, особенно в связи с тем, что
иногда приходится читать упреки и обличения.
Хорошо ли, правильно ли сделали некоторые русские писате-
ли, некоторые русские интеллигенты, что оказались в эмиграции?
У всех, я думаю, было сомнение: надо было остаться в России и де-
лить судьбу русского народа или надо было уехать заграницу и уме-
реть на чужой земле? Я вспоминаю это в особенности потому, что
мне случилось помянуть имя Ахматовой. Ахматова всегда была на-
строена так, что она не уедет из России. В 1917 или 1918 году она
написала, кстати, одно из самых замечательных своих стихотворе-
ний, которое теперь в Советской России издается без первой стро-
фы. А первая строфа такая:
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал.
А дальше печатается:
Мне голос был.
Он звал утешно,
Он говорил:
«Иди сюда,
Оставь свой край, глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
И Ахматова кончает стихотворение тем, что голос она не ста-
ла слушать, что это голос недостойный. Совсем недавно в своей
книжке «Реквием» она начинает свою эту поэму:

Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Значит, она опять, чуть ли не через сорок лет, повторяет свою
тему, что она гордится и рада тем, что она прожила эти годы
в России.
Я думаю, что суд над всеми нами принадлежит будущему.
Я лично считаю, что если этот суд будет беспристрастный, то этот
суд признает, что часть русской интеллигенции и русской лите-
ратуры должна была уехать из России просто потому, что то, что
в эти сорок лет печаталось и писалось в России, не представляет
собой Россию. Может быть, это были очень талантливые люди,
очень талантливые писатели, но на уровне русской литературы
прошлой, советская литература сталинских времен никак не была.
Я не хочу разводить какую-нибудь эмигрантскую гордость и гово-
рить, что здесь мы остались на уровне прежней русской литерату-
ры. Ни в коем случае — ни толстых, ни достоевских, ни пушкиных,
ни лермонтовых среди нас не было. Но у нас тут были темы и тут
касались вопросов, мы говорили о вещах, которые в России осмеи-
вались и причислялись к пустякам и каким-то классовым предрас-
судкам. И вот ради того, чтобы эти русские темы продолжить и, по
мере сил, оказаться на уровне русского прошлого, я думаю, стоило
потерять родную землю, оказаться на чужой земле, в бесправном,
в сущности, положении, без тех преимуществ, которыми пользо-
вались советские писатели, разъезжавшие по всяким конгрессам,
имевшие дачи, пенсии, как Алексей Толстой и другие, прожить,
в сущности, бедную, скитальческую жизнь, чтобы по мере сил по-
стараться быть верными настоящей, подлинной России, никакой
казенной цензурой не задавленной. Вот мне хотелось этим кончить
в оправдание того, что наш отъезд из России не был случайностью
и не был ошибкой.

ГЛАВА 5
ПРАВАЯ РУКА
СИКОРСКОГО
Испытатель, певец и общественный деятель Борис Васильевич Сер-
гиевский (1988-1971) принадлежал к поколению первых в России возду-
хоплавателей. Его институтскими друзьями были легендарные люди —
Сергей Уточкин и Игорь Сикорский. Свою историю Сергиевский излагает
в беседе с журналистом, а мы скажем несколько слов о том, как протека-
ла его жизнь после переезда в Америку. Недолгое время он зарабатывал
исполнением оперных арий, а затем поступил инженером и летчиком
в компанию Игоря Сикорского, где выполнял все инженерные расчеты
по трехмоторному самолету S-35, на котором планировалось совершить
трансатлантический перелет во Францию. Став шеф-пилотом фирмы
Сикорского, Борис Васильевич с 1928 по 1937 годы был главным испы-
тателем, установил 17 рекордов скорости и высоты, в 1931 году совер-
шил перегон S-38 из Нью-Йорка в чилийскую столицу Сантьяго (17 тысяч
километров). На этом же самолете в 1934 году участвовал в экспедиции
американского писателя и фотографа Мартина Джонсона по Африке.
В 1938 году работал в компании Георгия Ботезата, еще одного рос-
сийского эмигранта, бывшего профессора Петербургского политехниче-
ского института, который в 1920-х построил первый в США вертолет для
Helicopter Corporation of America. Сергиевский испытывал эксперимен-
тальные образцы его вертолетов и сам участвовал в строительстве ма-
шин. В годы Второй мировой служил техническим советником военной
авиации США, а после войны работал пилотом на чартерных авиалиниях.
И делал это вовсе не для заработка: его жена-американка была дочерью
миллионера. Просто пилот всегда хочет летать.
Борис Сергиевский был председателем Общества бывших русских
летчиков в США, почетным председателем всех объединений русских
летчиков в зарубежье. Участвовал в работе Русского Общевоинского
Союза, возглавлял Союз Георгиевских кавалеров, руководил Союзом
русских военных инвалидов и Американо-русским союзом помощи
Борис Васильевич Сергиевский 107

престарелым. Входил в Толстовский фонд и дружил с Александрой Львов-
ной Толстой. В 1998 году вышла по-английски его книга «Самолеты, жен-
щины и песни. Записки боевого аса, пилота-испытателя и искателя при-
ключений». Издание подготовили писатель и историк Адам Хохшильд,
племянник Бориса Васильевича и специалист по авиации Алан Форсайт.
БОРИС ВАСИЛЬЕВИЧ СЕРГИЕВСКИЙ
Я родился в Гатчине 20 февраля 1888 года. Мой отец был инже-
нер путей сообщения, и его работа была в это время в Гатчине. Но
мне было всего два года, когда мой отец как специалист по порто-
вым сооружениям, был переведен на юг в числе строителей Одес-
ского порта. И мое детство прошло, главным образом, на берегах
Черного моря. Отец был командирован для разных сооружений из
Одессы по разным другим местам — и на кавказском побережье,
и в Крыму — и мне пришлось в детстве проводить больше всего
времени там, на берегу Черного моря. Реальное училище я окончил
в Одессе — частное реальное училище немецкое Святого Павла.
По окончании реального училища я поступил в Киевский Поли-
технический институт и продолжал заниматься там. К началу во-
йны я фактически окончил Политехнический институт, но у меня
был на руках дипломный проект, который я не успел защитить сту-
дентом, и я, уже поступив на военную службу, продолжал учиться
в Политехническом институте.
Когда началась война, я был произведен в офицеры из запаса
еще в 1912 году. В это же самое время меня страшно заинтересова-
ла авиация, я брал частные уроки у моего приятеля Уточкина, зна-
менитого летчика в свое время, и первый самостоятельный полет
я сделал 16 марта 1912 года.
Мне пришлось начать войну в пехоте. И хотя я имел право как
уже летающий человек быть в авиации, мне было неловко уходить
из полка. Когда начались боевые действия, авиация была в самом
зачаточном виде. В авиацию мне удалось поступить только после
двадцати месяцев пехотной службы, и это дало мне возможность,
будучи в авиации, видеть многие части фронта. Нас, летчиков,
было мало, и нас все время гоняли, перемещали из одного места
фронта в другое. Таким образом к 1916 году, как раз в периоде,

близком к революции, я побывал на всех участках фронта: сначала
в разведывательном отряде, а потом в истребительном. Я имел воз-
можность видеть обстановку и знать, какие трудности у нас были
в 1915 году, и как в течение 1916 года эти трудности преодолевались.
Перед февралем, когда произошла Февральская революция, на-
строение на фронте и наше положение на фронте было таково, что
мы были абсолютно и совершенно уверены, — а я был уже в чине
штабс-капитана к тому времени, что снабжение было замечательно
улучшено даже в смысле артиллерийских снарядов. Будучи в авиа-
ции, мне приходилось иметь с этим дело и получать указания, как
действовать, к тому же я в это время уже командовал истребитель-
ным отрядом.
Раньше была страшная бедность, но к весне 1917 года у нас было
полное артиллеристское снабжение, была тяжелая артиллерия —
мой младший брат служил в тяжелой артиллерии. И таким образом
мы рассчитывали, что с наступлением весенней погоды, когда во-
енные действия смогут снова начаться, будет победа. К сожалению,
расчет этот не оправдался, хотя некоторые, очень либерально на-
строенные люди из тех, с кем я имел дело — молодежь, офицеры —
как будто были довольны, что будет республика. Но уже начиная
с того времени, когда был издан Приказ номер Первый, который
фактически отменял военную дисциплину и лишал нас возмож-
ности командовать без помехи со стороны всяких комиссаров,
которые фактически не понимали сами военного дела и не могли
знать, как это ужасно отразится на настроении солдатской мас-
сы, мы почувствовали, что ничего из этого не выйдет. У нас было
глубокое разочарование, потому что резко изменилось отношение
солдатской массы к командному составу, даже к самому младше-
му командному составу. Даже в таком небольшом соединении как
авиационный отряд, где командир авиационного отряда имел, тем
не мене права командира отдельной части, даже здесь стало почти
невозможно проводить мероприятия, которые могли бы привести
к победе. И мне здесь нечего рассказывать, это всем ясно и все зна-
ют, как, несмотря на громадную армию — ведь фактически 11 мил-
лионов было под ружьем — фронт стал откатываться назад, и ка-
кая это была страшная катастрофа.

Вы помните, при каких условиях вы в первый раз услышали
о том, что произошло в Петрограде, и какое впечатление весть об
этих событиях произвела на вас лично и на ваших друзей?
Фактически в момент объявления об отречении Государя я нахо-
дился не на фронте, а в командировке в Севастополе, где были по-
лучены новые истребительные отряды, и я был в Севастопольской
школе. Офицерский состав Севастопольской школы, как и всех
школ, был очень молодой, вряд ли кто-нибудь был там старше три-
дцати лет. Небольшое количество людей, которые, может быть, были
социалистических убеждений, конечно, обрадовались тому, что бу-
дет республика, но думали, что с этим сознанием солдаты пойдут за
свободную страну более охотно воевать. Через несколько дней по-
сле революции моя командировка окончилась, я поехал обратно на
фронт во Второй истребительный отряд, и там мы убедились, что это
полное крушение. Мы были все воодушевлены тем, что прежде всего
нужно все-таки избавиться от немецкого нашествия на нашу роди-
ну, а затем уже строить новое. Будет ли это монархическая власть,
будет ли она республиканская — мы считали, что прежде всего нуж-
но победить, а потом уже устраивать свободную, неоккупированную
страну так, как будет возможно. Были, конечно, надежды на то, что
Учредительное собрание установит какой-то для всех приемлемый
строй, но результаты всем известны.
Таким образом сразу после Февральской революции начался уже

распад и развал фронта? Не постепенно?
Развал начался сразу, как только вышел Приказ номер Первый,
который разрушил дисциплину.
А новое правительство, которое было установлено, пользова-

лось ли популярностью среди офицерства и среди солдат? К Керен-
скому как относились?
Чрезвычайно отрицательно, исключений не было, насколько
мне известно. Может быть, на первые несколько дней было поло-
жительное отношение к нему, но как только этот приказ вышел…
Дело в том, что каждый, кто был на военной службе и занимал
хоть какую-то, хоть маленькую командную должность, великолеп-
но понимал, что воевать без дисциплины невозможно. И так как
Керенский был ответственен… Автором приказа был Соколов, но

Керенский был премьер-министр, так что ответственность за этот
приказ полностью лежит на нем.
Среди военных — генералов, командующего состава — кто поль-

зовался особой популярностью и любовью?
Корнилов.
Какие у вас остались воспоминания о том, что называется Кор-

ниловским выступлением, Корниловскими днями? Какой отклик
это нашло у вас лично и у тех, кто были вместе с вами?
Вот это, я вам скажу, осталось в моей памяти с чрезвычайной
яркостью. Авиационный отряд, где я служил, находился только
в нескольких верстах за фронтом, в Радзивиллове, на Юго-запад-
ном фронте. Нас все время перемещали, это было и в момент ре-
волюции. Мы ничего не знали еще о выступлении Корнилова, но
я помню, в это время уже масса солдат других частей, не только
авиационных — а в Радзивиллове тыловые расположения были —
уже никто не отдавал чести. Наши собственные солдаты, моего
отряда, отдавали честь более или менее украдкой, а постановление
было никакой части не отдавать. Ходили в страшно распущенном
виде: в растрепанных шинелях, в нечищеных сапогах, вид был уже
совсем не воинский у них. Утром я вышел, мне нужно было пройти
некоторое расстояние пешком от того места, где было наше управ-
ление отрядом, и вдруг я вижу, что подавляющее большинство сол-
дат, которых я встречал, были как-то более прилично застегнуты
и почти все без исключения отдавали честь. Я остановил одного
унтер-офицера, которого я знал, и спрашиваю: «В чем дело?». Он
говорит: «Порядок будет. Корнилов, главнокомандующий, издал
приказ, что нужно навести порядок. Вот теперь, может быть, бу-
дет дело». Ну, после этого произошло то, что мы знаем — Керен-
ский повернул против Корнилова, что было, по нашему глубокому
убеждению, предательством. И, насколько я знаю, почти без ис-
ключения все, кто были в это время на военной службе, с кем бы
я ни разговаривал потом в эмиграции или в те времена, они все
считали, что Керенский погубил армию и погубил Россию.
А в течение лета 1917 года продолжались еще боевые действия?

Ваш отряд нормально работал как военная единица? Вы вылетали,
было снабжение?

Да. Авиационные отряды работали нормально, потому что это
были солдаты-специалисты, за исключением обозных, но их было
сравнительно немного, мы знали каждого в лицо. Но пехота раз-
ложилась, а нам приходилось вести разведку тоже, и мы видели,
что делалось, как отходили самовольно, и как попытка Керенского
к наступлению рухнула несмотря на то, что мы имели колоссаль-
ное количественное преимущество на тех участках фронта, кото-
рые мне были знакомы. И в смысле снабжения — мы были полно-
стью снабжены к началу революции.
Вопрос, который не связан непосредственно с революцией, но

мне просто интересно ваше мнение относительно русской авиации
того времени и авиации немецкой и австро-венгерской. Если сопо-
ставить самолеты, летчиков, технику, знания, где был перевес?
Авиация как раз была в этом смысле исключением в сравнении
с остальной армией. Количественное преимущество всей армии,
главным образом пехоты, было определенно на нашей стороне.
Авиация же была гораздо количественно слабее, чем германская
и комбинированная австро-германская. Тем не менее, мы вполне
успешно выполняли, принимая во внимание нашу численность,
те задания, которые нам были поручены и, насколько возможно,
истребительная авиация не пропускала разведчиков и бомбар-
дировщиков несмотря на то, что на каждый отряд был назначен
большой участок фронта, приходилось очень много летать. Когда
была хорошая погода, мы возвращались только набирать газолин
и — опять на дежурство вдоль фронта. И делали свое дело. Нам не
препятствовали до большевистского переворота.
А на каких аппаратах вы летали? Это были французские

аппараты?
В истребительной авиации были французские аппараты. Было
небольшое количество французских аппаратов, построенных
в России на заводе «Дукс» («Dux») по французским чертежам и ли-
цензии. Было некоторое количество английских, но очень мало —
«Сопвичи» были. Было несколько отрядов разведывательных,
снабженных пленными немецкими аппаратами очень высокого ка-
чества, с более надежными моторами. Но истребители у нас были
исключительно на Юго-западном фронте, французские, главным
образом, «Ньюпоры» и несколько «СПАДов» было.

Французские аппараты были хуже немецких?
Я бы этого не сказал. Они были более управляемые, они были
легче и лучше набирали высоту. По скорости некоторые уступа-
ли немецким, но немецкие были более тяжелыми. Всегда преиму-
щество у того, кто выше, чтобы нападать сверху. Даже если у вас
меньше скорость, когда вы идете на снижение, можно почти до
любой скорости дойти. Я бы предпочел сражаться на французском
«Ньюпоре», чем на немецком «Роланде», который был с мотором
«Опель» — гораздо более сильным мотором, но тяжелый, с водя-
ным охлаждением и не столь поворотливый в воздухе для боевых
действий. Мы были вполне довольны нашим снабжением. Наши
разведывательные аппараты были слабее, гораздо более тихоход-
ные и становились сравнительно легкой жертвой для немецких ис-
требителей, но я с точки зрения истребителя говорю, что мы были
вполне довольны нашими «Ньюпорами» и «СПАДами».
Я читал про создание в то время Сикорским самолета «Илья

Муромец». Мне было интересно, они летали? Что вы помните?
Они летали очень мало. Они были очень тихоходные. Сикор-
ский был пионером многомоторных аэропланов, он первой в мире
построил четырехмоторный аэроплан. Но в смысле боевом они
были только предшественниками того, что имеется сейчас в этой
области. Это было детство многомоторных аэропланов, и они срав-
нительно мало принимали участие в войне.
Сейчас мы вернемся от авиации на фронт. Когда в первая раз вы

заметили большевицкую пропаганду среди солдат, офицеров или,
может, у вас остались воспоминания о пропагандистах, которые
приезжали в отряды? Что они говорили, как они говорили, о чем они
говорили, и как их встречала солдатская и офицерская масса?
У нас было впечатление такое, что большевики всегда присыла-
ли откуда-то этих пропагандистов. Из тех солдат, с которыми при-
ходилось все время иметь дело, мне лично никогда не пришлось
встречать настоящих большевиков. Появлялись люди, одетые
в солдатскую форму, но всегда из какой-то другой части. Возмож-
но, что это просто были профессиональные агитаторы, которые
одевались солдатами и посылались для пропаганды. Главным об-
разом апеллировали они к солдатской массе тем, что вот теперь
больше войны не нужно, что пролетарии всех стран соединяйтесь,

что то же самое произойдет у противника, что нужно кончать во-
йну и возвращаться домой делить землю помещичью, потому что
каждому будет участок, помещиков больше не будет, нужно ис-
требить всех. И, вообще, теперь вы хозяева и грабьте то, что у вас
награбили. И все позволено — можете совершенно безнаказанно
убивать офицеров, которые вас ведут на бой. Если вы их не убьете,
то вас убьют немцы, а если вы убьете своих офицеров, то вы може-
те идти домой и забирать землю, имущество. Вот, говорит, у этого
офицера у вашего, смотрите, какая теплая шуба, а ты ходишь в тон-
кой солдатской шинели. Отдай ему свою шинель, забери шубу. Бу-
дет сопротивляться — убей его, наказания не будет.
И вы продолжали быть на фронте все лето и осень 1917 года?

Да, до большевистского переворота включительно. А когда про-
изошел этот переворот, нам не сразу пришлось признать это. Мы
продолжали некоторое время наши действия, несмотря на то, что
они объявили перемирие, обещали, что будет мир. И, в частности,
мой личный опыт был следующий. В ноябре, когда было сказано,
что военные действия прекращены, что правительство будет за-
ключать мир и никаких военных действий не производить, вдруг
появляется немецкий разведывательный аэроплан и пролета-
ет над нашим фронтом. Я поднялся на своем истребителе и сбил
этот аэроплан несмотря на то, что был приказ прекратить воен-
ные действия. Но этот немецкий аэроплан был на нашей стороне.
Я считаю, что раз они ведут разведку, я должен был так поступить
и, вообще, я не желал признавать этот приказ. И сейчас же после
того, как этот случай произошел, ко мне прибегает писарь из на-
шего отряда, который был выбран депутатам в Совет солдатских
депутатов, и говорит, что идет заседание военно-революционного
суда и сейчас вас арестуют за нарушение приказа, спасайтесь. Ну,
мне пришлось уехать в результате того, что я исполнил свой долг,
как я считал, сбивши немецкий аэроплан.
Какие у вас остались воспоминания о Совете солдатских депу-

татов, кто были его члены в вашем отряде, чем они занимались,
какие вопросы они решали?
Лично из нашего отряда большевиков не было. Всегда в этих Со-
ветах руководящую роль занимали более организованные, имен-
но большевики, председательствовали обыкновенно большевики,

явные или тайные, и всякие крайние меры, всякие жестокости
и расправы — тут они были инициаторы. Взять как пример мой
случай — фактически меня предупредили, что я буду, по всей ве-
роятности, арестован и расстрелян, и мне пришлось уехать в тыл
переодетым.
Расскажите о вашей личной судьбе, о последних месяцах 1917

года? Куда вы поехали и что вы видели уже в тылу?
Я посещал прежде всего, Киев, где была моя семья. Я сказал, что
Россия уже вышла из войны, но война вообще продолжается про-
тив Германии, и что я постараюсь перейти в какую-нибудь из со-
юзных армий. Я обратился во французскую военную авиационную
миссию и в английскую, и меня приняли в английскую авиацию.
Я поехал в Петербург и через Берген попал в Англию. Последний
год войны, до 11 ноября 1918 года, когда она окончилась, я был
в английской авиации. И я сейчас состою в «Ассоциации англий-
ской авиации», я председатель «Союза бывших русских летчиков»
воюющих за границей, на все страны.
А когда вы были в английской авиации, вы так же принимали

участие в боевых действиях, летали?
Конечно, да. Мне пришлось пройти двухнедельный курс озна-
комления с английской авиаций, потому что у них были другие аэ-
ропланы, а через две недели меня уже перевели на боевую службу.
И потом, после перемирия, не сразу отпустили, а назначили меня
инструктором воздушного боя в одной из английских авиацион-
ных школ на юге Англии.
И вы уже в Россию не вернулись?

Вернулся. Как только началась гражданская война, почти сразу
я поехал в армию Юденича, и был там до развала, когда почти вся
армия заболела тифом. Действия армии там кончились в начале
1920 года. Тогда я стал пробираться одиночным порядком на юг,
и когда попал в Варшаву, по дороге в Крым, я явился к представите-
лю генерала Врангеля. Был там такой генерал Махров, и он дал мне
приказ формировать авиацию 3-й армии генерала Врангеля. Этой
3-й армией командовал генерал Пермикин, армия действовала на
Проскуровском направлении рядом с польской армией. Еще вой-
на в Польше продолжалась, но это был очень недолго, и Польша

заключила мир. Когда армия Пермикина была интернирована
в Польше, она должна была отступить вместе с польскими войска-
ми. После этого я уехал в Соединенные Штаты.
Я хотел вернуться к 1917 году. Вы говорили, что из Киева вы

через Берген в Англию направились. Вы проезжали через Петроград?
Какое осталось у вас впечатление о городе тех дней? Это, наверное,
было зимой 1917-1918 года?
Это было как раз в районе Рождества и Нового Года 1917 года.
Мне запомнился печальный вид города. Мое впечатление о про-
езде через Петроград, где я остановился на несколько дней, было
неприятно в том смысле, что улицы были переполнены солдат-
ской массой, которая потеряла уже совершенно всякий воинский
вид. Я был фактическим свидетелем того, как солдаты подходили
к офицерам, которые не сняли еще погоны в это время, и требо-
вали снятия погон, а с некоторых просто срывали погоны. И это
производило отвратительное впечатление.
Конечно, я уверен в том, что люди, которые производили та-
кого рода физическое насилие над офицерами, были, по большей
части, подговорены поступать таким образом, чтобы обезглавить
и по возможности сделать невозможным снова возрождение рус-
ского фронта. Политика большевиков, как нам казалось в то время,
была направлена к обезглавливанию, они старались уничтожить
наилучших из командующих как во флоте, так и в армии, чтобы не
было лидеров.
Это то же самое, что Сталин постарался сделать в Польше. Мо-
жет, это не относится к нашей теме, но я имею в виду массовое ис-
требление всех пленных польских офицеров. То же самое повтори-
лось как политика большевизма при Сталине, когда в Катыни были
истреблены 10 тысяч польских офицеров, ни за какую другую вину,
кроме той, что они могли бы быть лидерами свободной Польши. То
же самое делалось в то время, когда я покидал Россию. Мне хоро-
шо известно, что было сделано даже заявление «нужно истребить
лучших, потому что они могут пойти против нас». Это повторялось
неоднократно, и когда говорили, что кто-то был прекрасный офи-
цер, отлично относился к солдатам, он так популярен, говорили,
что это-то и плохо, что он так популярен, поэтому нужно его обя-
зательно вывести в расход.

А в то время говорилось о том, что большевики являются аген-
тами немцев, что они получают немецкие деньги? Были разговоры,
слухи?
Определенно, да. Мы все были убеждены, знали, у нас были до-
казательства, потому что это так называемая окопная правда, они
были субсидированы, и мы знали, что это идет из Германии.
Вспоминая ваши разговоры с солдатами вашего авиационного

отряда, а они были, несомненно, в гораздо лучшем положении —
и питание было лучше, им не надо было сидеть в окопах, они лучше
жили — вот эти солдаты, о чем они больше всего говорили, что их
беспокоило в те дни перед Октябрьской революции?
Они были довольны. Главная масса была довольна, что война
кончится и пойдем домой.
Но солдаты авиационного отряда не были крестьянами, это

были городские жители, пролетариат?
Специалисты, механики, которых их было сравнительно немно-
го, и летчики были из солдат, унтер-офицеры — их было немного,
и почти всех их потом производили в прапорщики — те были го-
родские большей частью. Но ведь был обоз — лошадиная тяга была
еще даже в авиации, дороги русские не были достаточно подготов-
лены для механического транспорта, и хотя были у нас и автомо-
били, но у нас служило примерно 120 человек обозных — а это,
большей частью, крестьяне. А для крестьян главное было, чтобы
поскорее кончилась война и вернуться домой.
Я хотел вас спросить о вашей судьбе после того, как вы попали

в Америку. Вы сюда приехали в каком году?
В 1923-м.
И с тех пор вы здесь и живете?

Не все время. В связи с моей службой мне пришлось провести
два с половиной года в Южной Америке. Но служба была у меня
в американской компании, я заведовал авиационным отделом аме-
риканской компании, которая строила нефтепровод в Колумбии.
Я летал вдоль реки Магдалена, когда производились изыскания,
а потом, когда строилась линия, развозил деньги и персонал на все
станции, которые строились в джунглях. Так что два с половиной

года я был в отсутствии, а остальное время я был в США и, глав-
ным образом, работал в области авиации.
Вы сейчас еще продолжаете летать?

Я кончил летать 1 января 1965 года. Летал 53 года.

ГЛАВА 6
ЛЕТАЮЩИЙ ЮВЕЛИР
Александр Осипович (Иосифович) Маршак (1892-1975) был одним из
самых известных изгнанников русского Парижа. Ювелир, продолжатель
семейного дела, коммерсант, общественный деятель, благотворитель,
масон, обаятельный и открытый человек. Недаром именно его выбрал
своим секретарем Федор Шаляпин. Обладая хорошим чувством юмо-
ра, Александр Осипович понимал толк и в мемуарах: умел вспоминать
и рассказывать с отменным чувством.
Все знают Самуила Маршака — детского писателя и переводчика.
Александр Осипович — его дальний родственник. Александр Маршак
родился в семье знаменитого ювелира, киевлянина Иосифа Абрамови-
ча Маршака, крупнейшего конкурента Фаберже в старой России. Юве-
лирный дом «Маршак» производил более половины золотой продукции
в Юго-Западном крае Российской империи. Маршак-младший закончил
в Киеве Коммерческое училище и отправился в Париж, где поступил на
юридическое отделение Сорбонны и прожил четыре года, сблизившись
с кругом русских общественных и революционных деятелей. Осенью
1913-го он вернулся в Киев и вошел в ювелирное дело отца. Но пора-
ботать на семейном поприще ему удалось только один год: разразилась
Первая мировая и затем две революции. Об этом он рассказывает
в беседе.
Кроме того, он вспоминает свое знакомство с Федором Шаляпиным
и рассказывает некоторые, вполне поразительные, подробности его
жизни и смерти.
За кадром осталась история Александра Маршака после революции.
Через Константинополь он бежал в Европу и там продолжил семейное
дело.
Открыв ювелирный салон, он привлек к сотрудничеству нескольких
талантливых мастеров — в частности, Роберта Линзелера (ценимого до
сих пор) и одного из своих племянников — Грегуара. Русское искусство
Александр Осипович Маршак 121

в двадцатые годы котировалось очень высоко, чему в немалой степени
способствовал успех дягилевских балетов. Современники отмечали, что
в дни русских постановок в парижской Опера изделия Дома Маршака
расходились особенно успешно. Собственный уникальный дизайн он
умело сочетал с русскими ювелирными традициями, в его вещах уга-
дывалась некая сказка знаменитых постановок Дягилева. Посетители
балетных сезонов видели в изысканных маршаковских изделиях — раз-
ноцветных веерах, брошах и ожерельях — как бы продолжение сцени-
ческих декораций Бакста, Бенуа, Гончаровой. Вещи Маршака получили
высокие оценки на знаменитом салоне «Ар-Деко» 1925 года.
После Второй мировой войны Александр Осипович приглашает к со-
дружеству художника Александра Диринжера и ювелира-часовщика
Жака Верже. Совместно они восстанавливают салон Маршака в Париже,
закрытый при гитлеровской оккупации.
В 1970 году пожилой Александр Маршак выходит из дела, но марка
его Дома продолжается. Возрождает производство шкатулок, настоль-
ных украшений, ножей для разрезания бумаги. «Дом Маршака» завоевы-
вает уже не только Европу, но и Америку. В свое время его клиенткой
была Жаклин Кеннеди. Если Иосиф Маршак был одним из любимых по-
ставщиков императора Николая II, то мастерская Жака Верже становится
придворной у короля Марокко Хасана II.
В 1975 году Александр Осипович на парижской улице попал под ма-
шину и погиб за неделю до своего 83-летия. Его салон закрыл свои двери
в 1988-м.
АЛЕКСАНДР ОСИПОВИЧ МАРШАК
Наша семья благодаря особой личности моего отца имела историю
довольно своеобразную. Может быть, это мне только кажется, но отец
мой был человек выше среднего порядка. Он родился в очень бедной
еврейской семье. Родился и вырос в маленьком местечке, в черте осед-
лости, и потом его родители отвезли в Киев, как в столицу, где легче
найти какую-нибудь мастерскую, где бы он мог приобрести хорошую
профессию. Ювелирное мастерство считалось тогда выгодным, и уже
в 13 лет его отдали в учение. Он был почти безграмотным, по-русски
читал с трудом, а писать умел только на идише. И в мастерской, где
он учился, первое время ему очень тяжело жилось. Главная рабо-
та заключалась в том, чтобы укачивать детей, гоняться по городу за

всякой провизией для семьи и для мастеров, при которых он работал.
В мастерской тогда работали по 12 часов в сутки, а он после этого еще
оставался в семье помогать по хозяйству. Потом он перешел в другую
мастерскую, где ему стало немножечко легче, и там уже он стал масте-
ром, и хорошим мастером, и начал отличаться.
И вот в 22 года отец стал очень ухаживать за барышней, которая
ему страшно нравилась. Он никак не мог решиться объясниться,
думал, что это для него слишком большая величина. Она была до-
черью парикмахера. Вы знаете, может быть, что евреи носили па-
рики в те времена, и парикмахер не стриг, а делал для евреев эти
парики. И барышня та была большой мастерицей по парикам. Он
так за ней бегал-бегал-бегал, пока она не сказала ему: слушай, хо-
чешь жениться — женись немедленно, а не то убирайся к чертовой
матери. Ну, он был безумно счастлив, получил сто рублей придан-
ного и решил, что на эти деньги может самостоятельно учиться,
а не быть подмастерьем. И вот на эти сто рублей они наняли комна-
ту, которую занавеской разделили. С одной стороны занавески был
верстак, а по другую сторону — плита, кровать и стол. Вот это была
их квартира. Между прочим, я эту квартиру видел уже через трид-
цать лет. Этот дом еще был жив, и меня отец водил ее показывать.
Он был очень талантливым человеком и поэтому быстро начал
выбиваться, и очень страдал от того, что был безграмотным, чув-
ствовал, что ему это очень мешает. И своего младшего брата, кото-
рого потом, когда дело немножечко развилось, привлек к себе, он
прежде заставил учиться грамоте.
Отец женился в 1878, я родился в 1892 году в Киеве, как все
дети, и был седьмым. Я еще помню скромную квартиру над мастер-
ской, но у отца уже был тогда магазин, и это был магазин на глав-
ной улице. Над магазином была большая мастерская, над ней квар-
тира очень скромная, где жили десять человек: родители и восемь
детей. Потом переехали в другую квартиру, начало появляться до-
вольство, потом оно перешло в роскошь. Умер отец очень богатым
человеком в августе 1918 года. Но он никогда не забывал о том, что
деньги достаются с очень большим трудом. Всегда у нас в семье был
культ к труду, и можно сказать, что все и дети, и родители счита-
ли позорным сидеть и ничего не делать. Или просто совестливость
была — можно было пойти погулять, но сидеть и ничего не делать…
Нет, нужно было или читать, или гулять, чем-нибудь заниматься.
Кроме того, отец мой никогда не забывал, что бедность — очень
неприятная вещь. Он помнил, как ему тяжело жилось мальчиком,

и он организовал за свой счет еврейскую школу, где 60 мальчиков
получали образование, обучались какому-нибудь мастерству. Та-
ким образом он старался как-нибудь отблагодарить судьбу за то,
что ему повезло, желая этим помочь и другим.
Какие же были политические убеждения вашего отца? Именно

в связи с его собственной жизнью, с тем фактом что он был еврей,
это определяло его отношение. Скажем, до революции, что он счи-
тал правильным, что неправильным, что надо бы изменить, и как
изменить?
Когда я родился, о бедности уже не было разговора, но была еще
очень скромная жизнь, и это, конечно, отразилось на всей жизни
отца. Он никогда не был правым (по взглядам, прим. ред). Он всегда
очень сочувствовал тем людям, которые хотят все изменить к луч-
шему, и он хорошо видел, чувствовал недостатки царского режима,
хотя бы потому, что евреям очень тяжело жилось. Он был в очень
хороших отношениях со всеми, он был обаятельный человек, его все
любили, и поэтому даже люди власти — губернатор, генерал-губер-
натор, сильные мира сего — к нему всегда хорошо относились. Он
у них бывал, и когда нужно было чего-нибудь добиться для кого-ни-
будь из евреев, страдающих от притеснений, отец без всяких церемо-
ний ездил сейчас же к губернатору, добивался облегчения, или осво-
бождения, и так дальше. И в этом отношении у него какое-то было
противоречие. С одной стороны, губернатор для простого неграмот-
ного еврея, который его принимает — это конечно, уважение, тем
более, что весь кабинет у него был заполнен фотографиями сильных
мира сего с надписями «дорогому Иосиф Абрамовичу» и так даль-
ше. Сухомлинов, который потом сделался министром; Дрогомиров
был его лучший приятель, так что, с одной стороны, у него уважение
к этому недосягаемому миру было большое, но с другой стороны,
когда он видел, как мучаются бедные евреи, это в нем, конечно, вы-
зывало недовольство. Например, у нас в мастерской работало тогда
больше ста человек, и больше половины было евреев, которые имели
право жительства только в одной части Киева, довольно далеко от
мастерской. И если какой-нибудь из мастеров пытался устроиться
ближе к мастерской, он сейчас же полицией водворялся на свое ме-
сто, и тут часто бывали всякие недоразумения, которые отец улажи-
вал. Кроме того, в это время, в 1905 году в особенности мои стар-
шие братья студенты, конечно, заразились в университете идеями
очень левого революционного характера, и на отца это тоже влияло.

Так что определить его личную политическую физиономию доволь-
но было трудно. Тем более что, как человек неграмотный, он толь-
ко интуитивно разбирался во всем, что происходило. Но, конечно,
тенденция к либерализму у него всегда была, тем более сам он был
человек очень либеральный.
А если бы он голосовал, какая партия ему больше подходила?

Конечно, за кадетов. В этом нет сомнения. Однажды арестова-
ли одного из моих старших братьев, который жил уже был женат
и жил в большом доме, который отец построил, будучи уже бога-
тым человеком. Пришли ночью, сделали обыск и брата арестовали.
Для отца это был такой удар, что ему казалось, будто он сам опозо-
рен на весь век, и он поехал к начальнику жандармов, полковнику,
с извинениями, с объяснениями, с просьбой освободить. И выслу-
шал такую нотацию: как это вы могли допустить, и как это можно
подумать, что у такого порядочного человека как вы, Иосиф Абра-
мович, такой мерзавец сын! У него нашли подпольную литерату-
ру, и он по адресу вашей фабрики получал из Парижа нелегальные
революционные журналы, и так дальше. А вся деятельность брата
заключалась в том, что он давал свою квартиру и свой адрес, а сам
мало проявлял таких сильных действий…
А у вашего брата связь была с какой партией?

Социал-демократы. И все эти журналы, тексты Ленина, достав-
лялись по адресу фабрики как будто на анонимный адрес. И по-
скольку брат ходил на почту — у нас был ящик на почте — он все
это клал в карман раньше, чем корреспонденцию приносили на
фабрику. Он еще был тогда студентом, но это ему уже поручалось.
А другой мой старший брат уговаривал отца, что никакого позо-
ра нет. Что позор — именно то, что происходит в правительстве,
позор происходит в России, и люди, которые хотят это изменить,
вовсе не позорные люди, не преступники. Отец очень подавался
этим левым течениям.
А как же ваша жизнь протекала? Вы родились в Киеве, жили

в доме с братом социал-демократом, с сестрами?
Я кончил коммерческое училище в 1909 году. Видите ли, коммер-
ческие училища — в Киеве их было два — во всех крупных городах
находились под ведомством министерства финансов, а не министер-
ства народного просвещения, и поэтому пользовались совершенно

другими льготами для евреев, чем гимназии и реальные училища.
У нас в коммерческом училище норма для евреев была 50 %. И так
как мальчиков-евреев было очень много, и им хотелось где-нибудь
учиться, то если нельзя в гимназии, они шли в коммерческие учили-
ща, которые в смысле педагогическом были, может быть, даже лучше
поставлены — министерство финансов было богатым, а главным об-
разом был комитет купеческий, который заведовал хозяйством этих
училищ чисто экономически. Они часто сами собирали большие
средства на оборудование, скажем, физических кабинетов, на уве-
личение построек, садов, так что все коммерческие училища в этом
отношении были в смысле педагогическом передовые.
В гимназиях, например, допустимая норма для евреев была все-
го 10 %. И это в нашем крае, где было много черты оседлости. Ре-
альные училища допускали 5 %. А для того, чтобы попасть в уни-
верситет, нужно было еврею обязательно иметь золотую медаль,
потому что туда принимали тоже всего 10 %, тех, кто имел лучшие
отметки, и тех, кто имел золотую медаль. Окончив гимназию без зо-
лотой медали, совершенно невозможно было думать, чтобы попасть
в университет. А так как я хотел не в университет, а хотел в политех-
нический институт, то я должен был готовиться к конкурсу, где та
же система: принимали 10 % евреев из всех поступающих, которых
было обыкновенно около двухсот, а значит, для евреев было 20 мест.
Но мне не только не пришлось дойти до конкурса, а вообще за 15
дней до конкурса было объявлено, что евреи не будут допускаться.
Такая система считалась для всех семейств совершенно нор-
мальной. Мы не думали, что может быть иначе. То есть, конечно,
мы знали, что за границей этого нет. Но мы не обвиняли никогда
мысленно население и народ, а только власть имущих, правитель-
ство главным образом. А со стороны населения мы всегда встречали
некоторое сочувствие. Они сами считали, что это несправедливо.
Кроме чиновников и офицерства всегда было всюду сочувствие.
И вот 1909 году, когда я кончил коммерческое училище и не смог
попасть в политехнический институт, я поехал с согласия отца в Па-
риж, где мой брат уже был на медицинском факультете. Я поступил
на юридический факультет, потому что для моего отца это являлось
абсолютной необходимостью — все сыновья должны были иметь
высшее образование. Он так страдал от того, что сам не имел обра-
зования, что каждый сын должен был иметь какой-нибудь диплом.
А какой диплом — ему было все равно. Я выбрал юридический фа-
культет, потому что там меньше всего нужно было работать. Если

не политехнический институт, то меня интересовала живопись, ис-
кусство, декоративное искусство. И я до конкурса — экзамены у нас
были в июле месяце — занимался исключительно музеями, декора-
тивным искусством, ходил у школу, в студии, а вспоминал об экзаме-
нах в мае, когда все бросал и начинал готовиться.
В Париже вы не поступили в Политехнический инсти-

тут — почему?
В Париже политехнический институт — это военное училище,
туда иностранцев не принимают. Политехнический институт, по
существу, это есть подготовка высшего офицерства. Вы обязы-
ваетесь, поступая в политехнический институт, первые пять лет
быть военным, потом вы можете бросить. Поэтому для иностран-
цев парижский политехнический институт совершенно закрыт.
В Германию мне не хотелось ехать, потому что я, во-первых, плохо
знал немецкий язык, никого не было в Германии знакомых, а тут
брат, когда приезжал в Киев, всегда такие чудеса рассказывал
о Париже, и я так любил брата — мы с ним всегда были в страш-
ной дружбе — что для меня вообще не представлялось возмож-
ным уехать из Киева и жить за границей где-нибудь не в Париже.
Ничего другого я не знал.
У меня было две альтернативы: или декоративное искусство,
или техника, но так как техника не удалась, так Бог с ним. Но отец
хотел, чтобы кто-нибудь их его детей, особенно мой брат-доктор,
а потом я, чтобы непременно поступили в дело, чтобы они смог-
ли его продолжать. У брата-доктора была постоянная война с от-
цом. Когда он кончил то же самое коммерческое училище, что и я,
брат сразу хотел на медицинский, у него была любовь к медицине
с детства, а отец — он был сильный человек — уговаривал, что тот
должен пойти непременно пойти в дело, и брат поддался и поехал
в Антверпен в институт высших коммерческих наук в Антверпе-
не при Политехе.
В Антверпене был трехлетний курс, но брат мой так хотел на
медицинский факультет, но знал, что отец его не допустит нику-
да, если он не привезет диплом, поэтому он за два года трехлетний
курс откатал, привез отцу диплом и сказал: «Вот тебе диплом, как
ты хотел, а теперь я пойду на медицинский». Тут отец уже прекло-
нился. И когда я хотел непременно на политехнический, отец видел
уже этот неудачный опыт со старшим братом, и сказал: «Ну, иди
в политехнический». Но когда меня туда не впустили, тут уж он на

меня повлиял: «Слушай, ты теперь поди кончай университет, а по-
сле этого пойдешь в дело, а хочешь — занимайся чем хочешь, но
диплом непременно получи, потому что я хочу, чтоб мои дети были
культурными, интеллигентными».
Сколько лет вы были в Париже?

Четыре года.
А в течении этих четырех лет у вас была возможность позна-

комиться с политической деятельностью, с настроениями русских
студентов и эмигрантов?
Ну, еще бы. Мы были самыми близкими приятелями с Авксен-
тьевым, с Черновым. Главным образом большая дружба была с Ни-
колаем Дмитриевичем Авксентьевым, который даже детей брата
учил русскому языку. Еще Высоцкий Александр Давыдович был
тоже эмигрантом. У нас был такой образ жизни: по субботам все
собирались у Высоцкого, а по воскресеньям — у брата. И это боль-
шей частью была та же самая компания. Высоцкий сам был рево-
люционером, и вся эмиграция русская революционная у него соби-
ралась: Гоц, Цейтлин, все. Все дело в том, что мой брат и Высоцкий
были единственные двое женатых и состоятельных людей, которые
имели свою квартиру, где можно было собираться. Остальные были
люди небогатые и жили по гостиницам, по отдельным комнатам.
Мне поэтому удалось всех знать лично. Правда, они были
старше меня: мой брат-доктор был на шесть лет старше. Это были
его сверстники, но я этой разницы в возрасте не чувствовал со-
вершенно. Мы все были приятели, а с Авксентьевым мы и после
войны здесь тоже очень дружили. Так что свою жизнь в Париже
я провел в обществе очень левонастроенном. И когда я вернулся
в Россию в 1913 году, для меня вопрос о том, что царский режим
может существовать, не ставился. Это временное бедствие, кото-
рое скоро лопнет.
Каковы были ваши политические взгляды к тому времени, когда

вы вернулись в Россию? Вы были социал-демократом?
Революционером. Я здесь заразился от Цейтлина, от Чернова.
Я тогда не очень хорошо разбирался что есть что. Но во всяком
случае социалистом, как минимум социалистом. Это потому, что
я был в Париже, но даже в Киеве, куда я приехал, где я столкнул-
ся с людьми моего круга, но не бывших за границей, не видевших

революционеров, настроения были одинаковые. То же самое. Все
студенты или кончившие учебу студенты, с которыми я там перезна-
комился, моего общества, еврейского главным образом, все были
настроены очень лево, все были социал-демократами. Они, может
быть, не были записаны в партию, большинство из них, но они со-
чувствовали этому движению, получали все газеты, и только об этом
и говорили. Тогда только ренегаты были монархистами. Были сту-
денты, которые назывались белоподкладочниками, но к ним отно-
сились с презрением, было совершенно непонятно, чтобы интелли-
гентный человек мог сочувствовать царскому режиму, поэтому он
и упал так легко. И так было не только среди молодежи, даже у людей
более почтенного характера, всех людей либеральных профессий.
Вы вернулись в Киев в 1913 году, и вскоре после этого началась

война.
Я человек довольно авантюрного характера, и мне очень хоте-
лось посмотреть, что такое война. Надо вам сказать, что тогда, не-
смотря на то, что война была затеяна правительством, ее встретили
с большим энтузиазмом. Все, и евреи и не евреи, говорили, что это
Германия на нас напала, нам нужно защищаться. Не было такого
отношения к войне, как, скажем, в 1905 году, во время японской
войны, когда всякое поражение считалось успехом — «Ах, опять
побили, так им и надо». А здесь наоборот, был страшный энтузи-
азм, воодушевление и страшное озлобление против немцев.
Среди евреев тоже?

Абсолютно. Все евреи шли на войну, несмотря на то, что для
них служба в армии была очень тяжелая. Я вам расскажу сначала
общий порядок. Все молодые люди, окончившие университет, не
поступали на военную службу простыми солдатами, а были сол-
датами так называемыми вольноопределяющимися. Они служили
один год вместо четырех, не выполняли никаких черных работ, на
их погонах были нашивки, которые сразу их отличали от всех дру-
гих солдат, и, кроме того, по истечении полугода они держали каки-
е-то экзамены и уже выходили в запас прапорщиками — а это пер-
вый чин офицерства. Евреи могли быть вольноопределяющимися,
но не могли быть прапорщиками, они никогда не могли перейти
дальше нижнего чина, всегда оставались солдатами, и в офицер-
ство никогда не могли попасть.

Когда я приехал в Киев с дипломом юридического парижского
факультета, мне предоставлялась возможность получить русский
диплом, если я буду держать государственный экзамен при юриди-
ческом факультете университета. Это необходимо было для того,
чтобы получить все права. Еврей, не имеющий университетского
диплома или не будучи купцом первой гильдии был очень ограни-
чен в своих правах: во-первых, не мог жить, где ему хочется, во-вто-
рых, не мог заниматься профессией, которой ему хочется. Так что
мне, конечно, необходимо было раньше всего приобрести себе эти
права путем государственного экзамена. Для того, чтобы держать
государственный экзамен, нужно было держать раньше латынь,
потому что в коммерческом училище латыни не было, а считалось,
что на юридическом факультете необходимо знать латынь. Так
что я сдал латынь за 8 классов летом 1914 года и начал готовиться
к юридическому институту, а тут объявилась война.
Мне надо идти на войну. Но я мог не идти, если бы хотел, по-
тому что у меня с детства грыжа, а по русским военным законам
грыжа освобождала от военной службы: «66 статья литера А»,
я это хорошо очень помню. Если вы показывали, что у вас была
грыжа, вы были негодны к военной службе. Я и не шел, продолжал
готовиться, но мне очень хотелось на войну по авантюрным сооб-
ражениям. С одной стороны, эти авантюрные соображения под-
держивались патриотическим энтузиазмом. Будь это в 1905 году,
никогда бы меня не соблазнила авантюра пойти на фронт, потому
что я считал тогда — я был ребенком, но заражался общим настро-
ением — тогда надо было уйти, стараться спрятаться, стараться не
помогать, а тут наоборот. И все это вместе совпало.
Но когда я отцу об этом сказал, он на меня посмотрел, как на су-
масшедшего: «Ты чего?» Так я ему доказал, что эта грыжа ничего не
стоит, и меня заберут. Пройдет еще полгода — год и меня заберут
в пехоту, это самая ужасная вещь, а если я пойду добровольцем, то
могу выбирать, поэтому я пойду сейчас в автомобильную роту, это
очень легкая и приятная работа, и я буду жить в чистоте. Я буду
застрахован, чтобы меня не забрали. И он согласился со мной.
Так в октябре 1914 года, после того, как я уже начал работу в от-
цовском деле, я отправился на фронт во Львов. Вольноопределяю-
щимся. Работа была неинтересная, я возил как простой шофер то
одного полковника, то другого генерала по городу или куда-ни-
будь за 50 километров. А кроме того, в казарме ужасно было не-
приятно жить, вонь такая. Я против казармы увидел хороший дом,

в котором, как мне сказал швейцар, есть пустая квартира. Я ему
дал три рубля, и в этой квартире поселился. Квартира была чудно
обставлена, вся мебель там была хорошая, белье, посуда, все, что
угодно. Живи, как хочешь. Я думал, что люди только что ушли. Еще
одного своего приятеля, товарища по Киеву, тоже вольноопреде-
ляющегося их железнодорожного батальона я туда пригласил. Мы
там поселились и очень нам хорошо жилось. В один прекрасный
день, не знаю, что это вдруг, но случилась ночью в казарме пе-
рекличка, проверка. Нас не обнаружили. Послали за нами, пото-
му что фельдфебель знал, где мы живем. Нас вытащили оттуда —
и прямо в карцер. Наутро нам объявили, что этот карцер только
временный, а мы будем сидеть 15 дней под арестом. Мне это очень
не понравилось. Значит, нужно было сейчас же бросить квартиру
и идти в казармы, и мне это не нравилось. Работа неинтересная,
жизнь в казарме — что это за война? Я хотел посмотреть войну.
Я узнал, что у нас от нашей роты, где было много машин, были
отряды на фронте. Тогда я прямо к полковнику нахально в канце-
лярию пришел и говорю: «Ваше высокоблагородие, разрешите по-
дать рапорт о желании моем идти на фронт». В этом отказать нель-
зя, и через неделю я отправился в отряд, который стоял уже совсем
близко от фронта при штабе корпуса, где был также штаб генерала
Брусилова. Там мне совсем вольно жилось. Жил еще с двумя това-
рищами солдатами, там никаких казарм, никаких проверок, ника-
ких перекличек не было. Жили в какой-то халупе у крестьян, ко-
торые за нами очень ухаживали, готовили. Мы им платили гроши
какие-то. Работы было мало, и дни проходили в прогулках, в разго-
ворах, в преферанс меня там научили играть, брат мне книги при-
сылал, которые я просил. Но это мне тоже было скучно, я не для
этого туда хотел ехать.
И я увидел, что в пяти верстах от нас авиационный отряд. Пошел
тудапосмотреть. А я с детства очень увлекался фотографией, у меня
всегда с собой был фотографический аппарат. Я пошел посмотреть,
покрутился-покрутился, на следующий день пришел с аппаратом,
начал снимать. Потом увидел какого-то офицера, попросил разре-
шения снять ближе аппаратом. «Пожалуйста, пожалуйста!» И тут
меня начальник отряда штабс-капитан Макаров зовет:
— Вы кто такой?
— Вольноопределяющийся 3 автомобильной роты.
— Я вижу, вы с аппаратом ходите, вы умеете снимать?
— Умею.

— А вы покажите мне какой-нибудь ваш снимок, снимите
что-нибудь.
— Мне же надо проявить.
— У нас все есть, только мы не знаем, как этим пользоваться.
И я им проявил, показал, показал снимки, и им очень
понравилось.
— Вы не хотели бы у нас остаться?
— С удовольствием.
В те времена я искал авантюру, а тут самая интересная
авантюра — авиация.
— Да, но я же в автомобильной роте состою.
— Вы не беспокойтесь. Мы имеем приказ от Великого князя
(который был тогда шефом всех авиационных войск) организовать
у себя фотографический отдел. У нас есть весь материал, но никого
нет, кто бы умел что-нибудь делать. Я вижу, вы это хорошо умеете,
так вы оставайтесь у меня. А я уж от себя напишу рапорт началь-
нику вашей роты, что вас забрал и прошу сюда прикомандировать.
Я забрал свой сундучок, перешел туда, и тут уже стало совсем
райское житье. Поселился вместе с офицерами, был с ними совсем
по-товарищески, с ними жил, ел, спал и чудно себя чувствовал. Обра-
щались со мной не как с солдатом, а как с равным. И приятные были
люди. Авиаторы, особенно в те времена, все более или менее герои:
аэропланы наши — это же были картонки какие-то, а не аппараты.
Полагалось иметь восемь аппаратов. У нас было три фран-
цузских и пять русских. Аэропланы делались в Киеве, а моторы
делались в Одессе, Anzani итальянские — ужасная была гадость.
А французские были Nieupore — эти немножечко лучше. Потом
у нас стали появляться другие аппараты. Но я тогда, конечно, раз-
ницы не знал между одними и другими, мне просто нравилось, как
что-то летит, и самому хотелось полетать.
Штабс-капитан Макаров написал рапорт, чтобы меня откоман-
дировали, потому что он выяснил, что евреев в авиационные вой-
ска принимать нельзя. Я должен считаться в автомобильной роте,
а прикомандированным быть к авиации. Получает ответ, что ни
в коем случае меня не отпускают и требуют, чтобы меня отправили
обратно во Львов, так как я должен 15 дней отсидеть. Но Макаров
был человек энергичный, ему нужно было показать Великому кня-
зю, что он имеет фотографическое дело, и он ответил, что наказа-
ние выполнит, он меня сам посадит, но что я ему необходим и он
подает рапорт начальнику корпуса, — так как отряд принадлежит

корпусу, — о том, что просит меня перевести. Получил приказ от
начальника корпуса о переводе. Вначале я был там в качестве при-
командированного от автомобильной роты. Когда прошло шесть
месяцев, и мне полагалось пять дней отпуска, я должен был поехать
в Киев. Совместили с моим отпуском некоторые поручения для от-
ряда, в частности, покупку всех необходимых фотографических
материалов, которых мне не хватало. Я за это время там уже развил
большую деятельность фотографическую.
И ехал я в Киев вместе со своим большим приятелем поручиком
Леймунтовичем, который направлялся в Одессу уже откомандиро-
ванный от отряда — а он был очень хороший летчик, инструктор
авиационной школы. Во Львове мы нашли баню и так обрадова-
лись, что решили раньше всего в эту баню пойти. Мы пришли в 10
часов утра, еще была закрыта, и условились встретиться там же
в 12 часов. А я по глупости до 12 часов решил пойти в свою роту
повидать старых товарищей, и тут меня мой полковник Хомяков
схватил, в карцер не посадил, но поднял на страшный крик: «Я вам
запрещаю из роты выходить, и больше я вас отсюда не выпускаю.
Что это за безобразие, какие-то интриги, вас выводят, переводят.
Это черт знает что!» Он был известный хулиган в этом отношении,
очень притеснял солдат. Может быть, меня как еврея еще больше,
потому что он был очень правый человек. Я думаю: черт знает что,
пропало все. Но что пропало — то пропало!» И я иду в баню, хотя
мне только что запретили. То есть я получил приказ и ослушался
военного приказа своего начальства. Иду в баню, говорю своему
товарищу: «Слушайте, что случилось, какая драма», я чуть не пла-
кал. Он меня называл Маршаки. «Слушайте, Маршаки, перестань-
те плакать. Вы не имеете права идти, если вам начальство потом
приказывает что-нибудь другое, вы обязаны слушать последнего
приказа. Я ваш начальник, я вам приказываю ехать в Киев». — «А
если будут какие-то недоразумения?» — «Я отвечаю!»
Так и случилось. Я поехал в Киев, там было очень приятное жи-
лье. Приехал героем, но я никогда не говорил, что я летаю, чтобы
не беспокоить родителей. Вернулся обратно в роту уже с огромным
количеством обоза, который я привез и по поручениям частным,
и по казенным. И тут мне уже удалось развить фотографию, пото-
му что я так много новых аппаратов привез, которых, вероятно, ни
в одном отряде не было.
Кроме чисто авиационных фотографических разведок в нашу
обязанность фотографов-наблюдателей входило фотографировать

все события на ближайшем фронте. Тогда военных корреспонден-
тов не было, и это выполняли мы, фотографы авиационных отря-
дов. Так что в моем распоряжении был автомобиль, я тоже был
шофером, но я как фотограф имел помощника. И, если не было
обязанности куда-нибудь лететь, мы с этим грузом на автомобиле
объезжали фронт, особенно если что-то случалось — атака или на-
падение. Я привозил потрясающие снимки в смысле актуальности,
в смысле чисто иллюстрационных ценностей. Горы трупов. Мне
удавалось прибывать непосредственно после битвы, и я привозил
снимки, на которые тяжело было даже смотреть. Все эти снимки
я воспроизводил в нескольких экземплярах: полагалось один эк-
земпляр сейчас же отсылать Великому князю, один — в штаб ар-
мии, один — в Москву, в будущий военный музей, и конечно, для
отряда и всем офицерам, и себе. Так что каждый интересный сни-
мок воспроизводился в 15-20 экземплярах.
Я стал известным лицом еще и по другим соображениям. Когда
мы летали чтобы сделать какую-нибудь на разведку, по возвраще-
нии нужно было отослать снимок в штаб армии как можно скорее.
Для этого приходилось высушивать негатив. А высушить можно
чистым спиртом. Значит, в моем распоряжении был чистый спирт,
который выдавался за подписью начальника и моей. Без меня нель-
зя было получить чистый спирт. Мне для фотографий нужен был
приблизительно литр в месяц, а мы выписывали ведро — это 40
литров в месяц. Так что я был не только тем знаменит, что хорошие
фотографии делал, но и тем, что у меня водки можно было полу-
чить сколько угодно. А тогда ведь был сухой режим, нельзя было
получить водки в России нигде.
Так жилось мне приятно и хорошо до поездки в Киев, когда пол-
ковник Хомяков меня зацапал и я чуть было не застрял. По возвра-
щении в отряд я все это рассказываю своему начальнику. Он говорит:
«Это так нельзя оставить, надо вас перевести». — «А как же, — спра-
шиваю, — вы меня переведете, если я еврей?» — «Вы не беспокой-
тесь, во всяком случае, я вас не отпущу. Вы очень хорошо сделали,
что вы там не остались, недоразумений не будет, будьте спокойны».
А он, очевидно, уже знал, что его переводят. И через пару недель он
говорит: «Маршак, я должен ехать во Львов с докладом к Великому
князю, так как я получаю повышение и буду командовать ротой, а не
отрядом». — Он был очень храбрый офицер, он имел уже два Геор-
гиевских офицерских креста. — «Вы поедете со мной. Я беру вас как
шофера, вы меня повезете во Львов, и там посмотрим». Я его везу во

Львов, он в какую-то гостиницу заехал, я тоже там помылся и потом,
значит, я его везу к Великому князю. И со своим помощником сижу
внизу в автомобиле, жду. Через пять минут спускается офицер: «По-
жалуйте наверх, вас зовут к Великому князю».
Вводят меня в кабинет: там Великий князь Александр Михай-
лович и мой начальник. Я стою совершенно в панике, аж слова не
могу вымолвить. И Великий князь говорит: «Вы из Киева?» — «Да,
Ваше Высочество». — «Это ваш какой родственник — ювелир Мар-
шак?» — «Так точно, Ваше Высочество, мой отец». — «Ну, вы, зна-
ете, отлично ведете свое дело!». Одним словом, он мне несколько
похвал сделал и говорит: «Я сделаю своей волей исключение и на-
значаю вас в авиационный отряд. Вы отныне будете считаться сол-
датом 12-го авиационного отряда, а не 3-ей автомобильной роты,
меняйте ваши погоны, теперь вы зависите только от начальника
вашего отряда». Тут моей, конечно же, радости не было границ.
Какое у вас впечатление оставил Великий князь?
Он вообще был очень хороший человек, один из самых прият-
ных. Александр Михайлович был, во-первых, очень интеллигент-
ный человек. Он был даже либеральный человек. Во время рево-
люции, например, он был из тех, кто стал против Николая Второго.
Я потом был освобожден от военной службы по другим соображе-
ниям, а он жил в Киеве тогда, его штаб был перевели в Киев, так
что он часто приходил в магазин, и я с ним много разговаривал. Он
хорошо относился к моему отцу, и, когда он приходил, его водили
в отдельный кабинет, и он всегда звал меня тоже. Он был обаятель-
ный человек, Александр Михайлович. Он не подчинялся всем пра-
вилам двора: он же женился морганатическим браком на княгине,
он ее сделал княгиней. Я с ней тоже потом был знаком в Париже
после его смерти, потому что его убили большевики во время ре-
волюции, а ей удалось уехать. (Здесь память скорее всего подводит
рассказчика, поскольку Великий Князь Александр Михайлович бла-
гополучно покинул Россию в 1918 году и умер 26 февраля 1933 года
в Рокебрюне, в Приморских Альпах. Прим. ред.) Я не помню ее фа-
милии, княгиня… Очень милая женщина. Он настолько был либе-
ральным, что не считался ни с какими этикетами и пожертвовал
своими привилегиями двора, чтобы жениться на женщине, кото-
рую любил. Одно это уже показывает его либеральный характер.
И вот я тогда в отряде чувствовал себя прочно, очень приятно.
Жизнь была легкая и интересная. Опасности я не сознавал. Я начал
первый раз понимать опасность, когда летчика, который улетел со

своим наблюдателем, через 15 минут мне пришлось снимать уже
умершим, разбитым. А мы с ним хорошо проводили время, очень
милый человек был. И тут меня вызвали, и я поехал на то место, где
лежал разбитый аэроплан, и этот летчик с разбитой головой. Ужас-
ное зрелище. Я снимал своего, и конечно, это на меня производи-
ло впечатление гораздо сильнее, чем те случаи, когда я приезжал
и снимал чужие трупы. Причем первое время на меня эти трупы
тоже ужасное… но вы знаете, когда не просто на них смотришь,
а через объектив, когда задаешься целью сделать хороший снимок,
это не производит такое же впечатление, когда просто стоишь ря-
дом и смотришь. Когда смотришь через объектив — ты занят своей
идеей как это лучше снять, какую диафрагму, как подойти, с какой
стороны, и забываешь о том, что снимаешь. А когда твой приятель
лежит — это, конечно, было тяжело.
Потом, через некоторое время, мне самому случилось подвер-
гнуться опасности, которую я не сознавал совершенно, потому
что я тогда еще недостаточно много летал. Это случилось зимой
еще в Карпатах. Был снег. Мы поднялись с моим летчиком на 500
метров — а каждый наблюдатель имел своего летчика, у меня был
штаб-капитан Гавин. Только мы поднялись на 500 метров, медлен-
но тогда поднимались, слабенькие моторы были, вдруг я чувствую,
что мы спускаемся, и как-то не как всегда, а боком. Я думал, мы
спускаемся, потому что Гавин что-нибудь забыл, или ему нужно
зачем-то спуститься — там разговаривать же невозможно. И ког-
да мы подошли совсем к земле, снега там было около трех метров,
и мы врезались в снег, и был страшный удар. В этих аппаратах на-
блюдатель всегда сидит сзади. Мы тогда имели военные аппараты
Voisin из Франции: бипланы, где гондола узенькая, длинная, спе-
реди сидит летчик, у него эта гондола поднимается выше колен,
а я — сзади, и мои ноги свободны, а позади меня — мотор. И когда
случился сильный толчок, меня выбросило из аэроплана между
крыльями. Своей каской я порвал стальной кабель, который сое-
диняет оба крыла. Три метра снега, так что я отделался без единой
царапинки совершенно, встал, а у бедного летчика руки-ноги были
перебиты. Но я страха не испытывал, потому что это все было нео-
жиданно, я еще не понял, что падаю. Но потом начались постепен-
но другие аксиданты, но всегда думаешь, что если сосед упал, то до
меня, может быть, и не дойдет, да и не думаешь об этом.

У вас не было никаких трений, неприятностей в связи с тем,
что вы еврей?
Никаких. В отряде офицерство было интеллигентное во всех от-
ношениях и более культурное, и более образованное. У меня ника-
ких абсолютно проблем не было. Единственное, что — была такая
традиция, что после двух-трех полетов солдат получал Георгиевскую
медаль, потому что тогда каждый полет считался еще подвигом, не
как теперь. Я сделал 21 полет, но никакой медали не получил. И на-
чальник тогдашний, — тот самый, которому перебило ноги, он потом
вернулся обратно, но больше не летал, — мы с ним были в страшной
дружбе, и он меня просто называл Шурочкой — он мне говорит:
«Шурочка, вы на меня, наверное, сердитесь, что я вас к медали не
представляю». А мне уже по тарифу полагалось чуть ли не четыре Ге-
оргиевских креста, не только медали. Для меня это имело огромное
значение, потому что еврей с Георгиевским крестом имел все права,
больше, чем университетские. Еврей с университетским дипломом
имел право жить где угодно, в городах имел право приобретать не-
движимое имущество, но в деревнях не имел право. Считалось, что
еврей на деревне не должен жить, что он будет там развращать кре-
стьянство, эксплуатировать, поэтому в городах еще можно ему дать
что-нибудь, но в деревню его пускать нельзя. А Георгиевский кава-
лер имел абсолютно все права, он был приравнен к православному,
как если бы он крестился. Поэтому для меня Георгиевский крест был
очень важен. Я ему и говорю: «Алексей Николаевич, вы знаете, как
для меня это важно. Если вы считаете невозможным…» — «Ну, ви-
дите ли, почему так: если я вас представлю к Георгиевскому кресту,
во-первых, вам его не дадут, а во-вторых, я буду иметь большие не-
приятности, как это я позволяю еврею... Ведь что бы я ни написал,
найдут предлог, чтобы вам не дать. Я, откровенно говоря, уже на-
водил справки частные, могу я это сделать или нет, и, к сожалению,
ничего не выйдет», — говорит. — «Я вас очень люблю, но почему вы
еврей?!» Много раз он так мне говорил.
Благодаря тому, мы все-таки близко жили с опасностью, всюду
видели смерть, я тогда очень заинтересовался Евангелием, кото-
рое до тех пор не знал. Стал очень увлекаться и подробно читать
его, не все понимал, в некоторых местах мне казались разногласия.
А мой начальник Гавин —бывший семинарист, он это все очень хо-
рошо знал. Мы в свободное время часами гуляли и обсуждали, он
меня учил, я его спрашивал Евангелие. На этой почве у нас тоже
большая дружба создалась. Между прочим, в Париже потом мы

встретились, он был шофером такси здесь. Умер в больнице. Моя
жена каждый день к нему ходила, а я был занят. Он был очень при-
ятным человеком.
Такая жизнь в отряде меня совершенно поглотила, я чувство-
вал себя равным со всеми офицерами. И, как я вам говорил, ни-
какой разницы между нашим положением, несмотря на то, что
я был вольноопределяющийся-еврей, а они — офицеры с чинами
и другие вольноопределяющиеся, при мне сделавшиеся офицерами
и получившие Георгиевские кресты за 2-3 полета. Но они скорее
сочувственно ко мне относились, а не с каким-то недовольством
или презрением. Я, наоборот, чувствовал себя каким-то героем, ко-
торому все сочувствуют. Вот какое было отношение.
А что говорили офицеры о военных неудачах? Например, кого

они обвиняли?
Об этом не говорили. Стеснялись, может быть, друг друга, но за
столом об этом никогда не говорили. Я думаю, тогда, в 1915 году —
а я в конце 1915 года ушел — тогда еще не нарастало недовольство,
не осознавали поражения. Тогда еще русская армия считала себя
сильной. Временные отступления — это бывает у каждой армии
в разные периоды войны. Я ушел из армии, когда еще армия счи-
тала себя сильной, офицерство еще было очень хорошо настроено.
Но были недовольства и между собой выражалась ворчливость на
начальство за то, что не дают достаточно хорошего материала. На-
пример, мы думали с нетерпением, почему нам не дают аэропланов
с пулеметами, когда уже у французов аппараты есть с пулеметами.
Там в воздухе сражаются, а мы имеем только револьверы, немецкие
маузеры. Так что, наоборот, недовольство было не против прави-
тельства, что оно ведет войну, но потому что нам не дают хорошо
вести войну.
Потом, кругом нас ведь были артиллерийские батареи, и мы
знали, что не хватало снарядов. Еще не понимали, что это не по-
тому, что правительство не умеет создать снаряды, а что-то такое
случилось и не умеют достаточно работать. Только тогда началось
создание земских союзов, городских союзов, военно-промышлен-
ных комитетов, которые стали организовывать производство ору-
дий, снарядов и так дальше на всех фабриках. Это организовало
не правительство — это организовала буржуазия и промышлен-
ники, которые сначала отстранялись от работы, потом, когда пра-
вительство поняло, что оно само справиться не может, им дали

возможность это делать. Но мы на фронте всего этого еще не знали,
и были недовольны тем, что нам не дают возможности достаточно
хорошо воевать.
Почему вы покинули армию?

Во-первых, когда я второй раз приехал в отпуск, мне очень по-
нравилась одна барышня. Я тогда уже был в авиационном отряде,
в форме летчика, а форма летчиков отличалась от обыкновенной:
черные брюки вместо защитного цвета с красным кантиком, ша-
почка специальная, кожаная куртка, погоны с пропеллером. Аму-
ниция такая всех барышень побеждала. И так мне захотелось очень
с этой барышней… Я пять дней побыл и уехал назад. И во время
моего отсутствия началось страшное отступление. Это было в 1915
году, мы были далеко от границы, под Краковом. Мы каждый
день летали над Краковом, посмотреть, что там делается. Краков
был окружен фортами. Мы были в 50 километрах от него, в Ясло,
в Карпатах. И вдруг надо отступать. Сложили все вещи, идем на-
зад кто как может. Ну, у нас свой обоз автомобильный. Мы были
в привилегированных условиях, у нас не было лошадей, только
грузовики и автомобили. И мы отступили до Волочиска сразу. Че-
рез Перемышль, через Львов. Во Львове два дня постояли, и нам
велели дальше идти до Волочиска. А у нас в это время оставался
только один аэроплан, все остальные были сбиты. От Волочиска
дошли до Дубно, от Дубно нас довели до Житомира. Это отступле-
ние продолжалось приблизительно два месяца. В Житомире мы
сидели, абсолютно ничего не делали, жили в тюрьме. Новая тюрь-
ма была выстроена, но еще не передана в ведомство Министерства
юстиции, оставалась в хозяйственном ведении. И нам отдали эту
тюрьму, мы там всем отрядом жили и ждали, когда нам пришлют
новые аэропланы, чтобы снова идти на фронт. Аэропланы долго
не приходили. И в один прекрасный день — а у нас летчиков тоже
оставалось только два — приходит приказ ехать в Москву летчику,
чтобы познакомиться с новыми аэропланами, которые нам дадут.
Летчик взял меня с собой. Чудные аэропланы, совсем не похожие
на то, что у нас было, и с пулеметом. Тоже «Ньюпор», но уже луч-
шего качества. На этот «Ньюпор» мы сели, закрутились и упали, но
не очень разбились: у меня всякие синяки и маленькая рана была,
но ничего страшного, никакого перелома, а у летчика лоб был по-
бит. Как-то очень удачно он смог спланировать, но не смог сеть, это
была почти посадка, собственно говоря — аппарат перевернулся.

Но тут что-то случилось с моей грыжей. У меня грыжа была ма-
ленькая, я всегда носил бандаж. Но тут она вылезла наружу, очень
больно стало. И барышня мне моя вспомнилась. Ну и черта, думаю,
все уже, погулял, довольно, пойду в госпиталь и покажу свою гры-
жу. Пошел в госпиталь, и меня сразу отпустили, я поехал домой.
Сравнивая русскую авиацию того времени и немецкую, которая

была против вас, что вы можете сказать?
У немцев авиация была намного лучше. Мы сбили с земли два
немецких аэроплана, которые я, конечно, сфотографировал, очень
случайно. Мы их сбили с земли. Весь отряд начал стрелять, и кто-то
случайно подцепил, попал в резервуар бензина. Сто пятьдесят чело-
век стреляло, одна пуля попала. И они спокойно спустились на наш
аэродром. Милые очень парни, австрийцы. Но аэроплан немецкий.
Надо вам сказать, что в 1915 году у нас были такие рыцарские от-
ношения. На Рождество они нам скинули с аэроплана корзину с по-
дарками — мы были в Австрии — коньяк, шоколад, пряники. Запако-
вали все в солому, чтобы ничего не разбилось при ударе, спустились
очень низко — никто и не подумал их трогать. А мы им посылали
куличи, пасху. То же самое. Если кто-нибудь из наших не возвращал-
ся, то на другой день нам скидывали записку — мы знали, ждали
спокойно, никогда их не трогали — что с ним сделалось: убит, попал
в плен или ранен. Часто даже было так, вернее, два раза даже так
было, что от самого летчика письмо по-русски. Все это выполнялось
очень аккуратно. У нас не было оружия, и, если встречались в воз-
духе, руками приветствовали друг друга. Каждый выполняет свои
обязанности. Но все это было раньше, пока еще не было пулеметов.
И вот, когда мы сбили этот австрийский аэроплан, оба летчика
сели спокойно, спланировали на наш аэродром, так мы такой ку-
теж, такой пир с ними устроили! Мы их 24 часа от себя не отпуска-
ли вместо того, чтобы сразу отвести в штаб. По-немецки кое-кто
понимал из офицеров. Они нам рассказывали, что у них делается,
а мы им рассказывали. Пили, ели, а на другой день чуть не цело-
вались, когда повезли их в штаб. Правда, я говорю, мы тогда были
с австрийцами.
Таким образом мы увидели, насколько их аппараты лучше наших.
Может быть, мы получали не последние модели французские, пото-
му что уже тогда французская авиация была гораздо лучше немец-
кой. Но те аппараты, которые мы имели, даже французские, были
несравненно хуже. Во-первых: у нас были полеты всего на три часа,

они могли лететь пять часов. Мы могли поднимать очень маленький
груз: кроме своих аппаратов я обязан был иметь бомбы, максимум
бомбу можно было взять в 25 кило, или две бомбы по 10 кило, или
пять маленьких по 5 кило. Они могли брать бомбу в 45 кило. Вот
такие вот мелочи. Затем, управляемость их аппаратов: мы уже это
видели, и их аппараты нам гораздо больше нравились чем наши.
А кроме того, когда они над нами летали, то планировали лучше нас,
и выше нас могли летать. Нам нужно было подыматься чуть ли не
40 минут, чтобы достигнуть высоты в 1000 метров! А они гораздо
быстрей, как они нам рассказывали. Вот такая была разница.
Пока я жил в отряде, я домой никогда не писал, что летаю, я там
жил будто бы только в качестве шофера, потому что я вообще пошел
на войну как шофер. А то, что я занимаюсь фотографией, так это как
любитель. И вот однажды фельдфебель, который должен был полу-
чить отпуск и ехать в Киев, пришел и спрашивает меня: может, мне
что-нибудь привезти? Он с удовольствием это сделает. Для фельд-
фебеля я, солдат, фактически был для него начальником Он прихо-
дил в офицерское собрание, заставал меня там и говорил «господин
вольноопределяющийся». Я ему дал поручение зайти к родителям,
и кое-что мне привезти. Так он решил, что должен мне доставить
удовольствие, а самое большое удовольствие — это выставить меня
как героя. А родители думали, что раз фельдфебель, Сашенькин
начальник, то надо его хорошо принять, чтоб ему еще было лучше,
хотя я все время писал, что мне хорошо. И вот его усаживают за стол,
дают ему водку, закуску, и он рассказывает, как я хорошо живу, что
я живу с офицерами, в полном тепле, и все хорошо. А мать спраши-
вает: «А что, он летает?» — «Как же, они такие храбрые, они каждый
день летают!». У моей матери сделался сердечный приступ, от ко-
торого она почти уже не оправилась. В 1917 году она умерла, а дело
было в 1915-м. Вот услуга, которую он мне оказал.
Вы ушли из армии, попали в госпиталь, это было в каком месяце

какого года?
Это я не точно помню. Во всяком случае, это было в 1915 году,
вероятно, это было в октябре или ноябре. Я вернулся обратно
в Киев, в дело отца, и занял то место, которое оставил, когда ушел
на войну. В деле отца я пробыл всего меньше года — вернулся из
Парижа в октябре 1913 года, а ушел на войну в октябре 1914 года.

Что происходило в Киеве перед февральской революцией
1917 года?
Помнится мне, во-первых, свобода печати довольно большая,
и все речи, которые были произнесены в Думе, печатались откры-
то в газете, и критика от таких людей как Маклаков, Милюков, Гуч-
ков, Родзянко нам помогала разбираться в политических событиях.
Мы, конечно, были страшно вооружены против правительства, ко-
торое в буквальном смысле слова саботирует войну, не умея созда-
вать условия для снабжения армии и населения продовольствием.
И эта критика все время росла, росла, и недовольство доходило до
того, что совершенно открыто все классы населения возмущались
и говорили, что такое положение продолжаться больше не может.
И вот тут началось общественное движение организаций городов
и земских, которые создали военно-промышленный комитет и этот
военно-промышленный комитет организовал производство для во-
енных надобностей во всех решительно мастерских. У нас, у отца на
ювелирной фабрике делали маленькие тонкие медные втулки, кото-
рые нужны были для запалки в снарядах, в них требовалась очень
большая точность. Каждая фабрика, которая только могла что-либо
делать, что-то такое производила. У нас на фабрике уже не хватало
места, и отец создал где-то другое помещение, где установил совер-
шенно новые станки — в буквальном смысле слова была создана но-
вая фабрика для этих маленьких медных частей для снарядов.
И все это делалось, по вашим воспоминаниям, больше по иници-

ативе общественности?
Исключительно! Настолько, что, например, я очень хорошо пом-
ню, что главным председателем Киевского военно-промышленного
комитета был помощник главы Городской Думы Демченко, а не ка-
кой-нибудь военный деятель или чиновник. Это все делали исклю-
чительно частные люди. У нас на фабрике, которую создал отец, ни
одного военного не было, ни одного чиновника, нам только было
предоставлено большое облегчение для получения меди. Нужна
же была специальная медь, и мы ее получали от военно-промыш-
ленного комитета. Были организации, которые заведовали добы-
ванием необходимых материалов. И так всё. Я не помню ни одного
завода киевского, ни одного даже маленького учреждения, где бы
не было работы для военных надобностей. И несмотря на это, мы
знали, что была катастрофа, что на фронте нет хлеба, недостаточ-
но винтовок, всего не хватало. Вот какое настроение было в 1916

году. И это все нарастало, нарастало, нарастало, пока в 1917 году
в феврале месяце не началось в Петербурге. Мы узнавали об этом
по телеграфу, но испытывали абсолютное сочувствие. Мы думали,
что если бы можно было продолжать войну, только без правитель-
ства… А о том, чтобы войну прекратить, не было и речи. Собствен-
но, в интеллигенции, у буржуазии было такое настроение, будто
правительство сбросили для того, чтобы удобнее было продолжать
войну — потому что оно не умеет. Критика была всюду: в Думе, во
всех газетах совершенно бесцеремонно писали всё, что думали. Но
о том, что это превратится в настоящую революцию, которая не
только переменит царский режим, а перевернет все — мы не пони-
мали еще тогда. Это мы поняли только через год.
В чем изменилась ваша жизнь вследствие этой революции фев-

ральской? Были ли приняты какие-то законодательства, которые
поменяли жизнь вашу, вашего отца, семьи, предприятия?
Видите ли, фактически деятельность отца ни в чем не измени-
лась. Потому что отец как купец первой гильдии имел все права,
и так как он очень энергично занялся доставкой военных малень-
ких предметов, то имел некоторые привилегии, которых другие,
может быть, не имели. Мы, дети, были уже с высшим образова-
нием, имели все права, я тогда жил в Киеве и этими правами осо-
бенно не нуждался, потому что в Киеве у отца я имел право жить,
во-первых, как его сын, а во-вторых, как доверенный. Но в февра-
ле, когда случилась революция, я себя почувствовал как-то больше
на ногах, потому что я получил права. Я мог поехать к брату в Мо-
скву, чего я раньше не мог. Пока я был солдат, я мог к нему ехать
как военный и по командировке военной, и когда я отпуск получил
на две недели — я опять к нему поехал, но после революции я уже
мог ехать совершенно свободно. Я мог ехать на Кавказ, мог ехать
в Крым. Вот такое облегчение было помимо соображения высше-
го порядка, соображений политических. Кроме того, у всех у нас
был вздох облегчения: вот, наконец, начнется какой-то порядок,
начнется какая-то жизнь. И когда в 1917 году в июне месяце случи-
лось выступление большевиков, и Керенский его подавил, но недо-
статочно энергично — мы не понимали, что это конец Временного
правительства. Мы думали, что Временное правительство пра-
вильно действует, что оно постепенно хочет произвести реформы
хорошенько обдумав, хорошенько это сначала организовать, рань-
ше чем объявить земельные реформы и другие, хочет освободить,

дать земли крестьянам. Мы тогда совершенно не понимали, что
единственное средство спасти Россию — сейчас же все прервать,
старое все уничтожить, привилегии дворянства уничтожить. Я ду-
маю, что и высшие политические деятели этого тоже не понимали.
Я, например, уже в Париже, будучи в большой дружбе с Маклако-
вым об этом с ним говорил, и с другими, с Переверзевым — этого
никто не понимал. Не знали, что настроение у большевиков такое
сильное, несмотря на то что Керенский ездил на фронт уговари-
вать — «главный уговаривающий», про него говорили — и сначала
восторгались его речами и думали, что он все сможет сделать. Не
понимали тогда, хотя и возмущались этими законами об избрании
офицерского состава, об уничтожении смертной казни, которую
потом восстановили. Все было тогда так сумбурно, что точного от-
чета, особенно не в столице, — по газетам, правда, мы знали, что
там делается, — но точно понять нельзя было. Я думаю, что если б
кто-нибудь понимал, всего этого не было бы. Именно потому что
никто не понимал — ни Керенский, ни Маклаков, ни Милюков,
каждый думал, что он сможет удержать власть, что все это босочня,
которая кричит и ничего не понимает, которая чисто демагогиче-
ски выводит принципы, это так сумбурно, это так не государствен-
но, что не сможет осуществиться. Настоящих государственных
умов, которые бы поняли это тогда — не было, а если бы нашлись,
так и не случилось бы революции. Тогда и французской революции
бы не случилось. Это всегда так бывает.
А когда вы в первый раз услышали о Ленине и большевиках? О его

программе? Я имею в виду в течение 1917 года, потому что вы
и раньше слышали об этом. Но когда началось сознание того, что
большевики — это политическая сила, с которой надо считаться
и которая чего-то особенного требует и добивается?
Это мы поняли только в 1919 году. Вы знаете, вот в 1917 году,
например, когда отрекся государь, произошла первая февральская
революция — это был общий восторг решительно всего населе-
ния, всех слоев. Такая деталь, к примеру: моя мать, старая боль-
ная женщина, в феврале 17 года — а в феврале она уже была очень
слаба, сердечная больная — вышла на мороз на балкон без пальто,
без всего, нашла где-то красную тряпку и в восторге повесила ее
на балконе. Старая полуграмотная еврейка была уже так зараже-
на этим настроением освобождения от рабства, освобождением от
безалаберности, от бесхозяйственности, от убожества этой власти!

Все целовались на улице. А потом, когда постепенно увидели, что
беспорядки продолжаются, но с другой стороны, то, конечно, энту-
зиазм немножко пал.
Когда в октябре 1917 года был переворот большевистский, ког-
да было разогнано Учредительное собрание в январе 1918 года, мы
еще думали, что это временно, что это неправильно. Тем более все,
кто уезжали из Петрограда — ехали в Москву, думая, что беспо-
рядки дальше Петрограда не пойдут. Когда это перешло в Москву,
они все переехали в Киев. В Киеве было царство радости: вот мы
все здесь собрались, вот мы здесь все организуемся, и мы им за-
дадим, этим босякам, которые там в Москве в Кремле устроились.
Тем более, что приезжали люди и рассказывали какая у них безала-
берность, какая ходит Красная Армия так называемая с палками,
с охотничьими ружьями, с винтовками, безо всякой формы. Вот
это и есть та сила, что поборет все!? Кроме того, с фронта прихо-
дили ужасные сведения: солдаты, армия — бросали фронт. Они
приезжали к себе в деревню безо всякого разрешения, на крышах
вагонов, на чем угодно, чтобы забрать ту землю, которую раздают,
пока сосед не забрал. И несмотря на то, что мы все это знали, мы
не сознавали всей опасности этого движения, которое обуяло весь
народ. Мы думали, это все-таки беспорядок каких-то черных сил,
которые мы, конечно, сможем разогнать и уничтожить.
А как отразился октябрьский переворот в Киеве? Иными слова

изменилось ли что-нибудь в октябре?
В Киеве внешне ничего не изменилось. Морально мы, конеч-
но, были удручены, но думали, что до нас это никогда не дойдет.
Думали, в Киеве или в Москве будет организована власть, которая
придет и все, конечно, приведет в нормальный вид. Мы и тогда не
понимали, когда Керенский позвал юнкеров и женщин защищать
Зимний дворец от действительно народной силы, что это и есть на-
стоящая народная сила. Никто этого не понимал тогда.
В феврале месяце 1918 года большевики подступали к Киеву во
главе с генералом Муравьевым. Армия Муравьева шла на Киев со
стороны Харькова, с северо-востока, по ту сторону Днепра. Ну, Дне-
пр такая большая защита, что в Киев их сразу не пустили, в Киеве
еще была старая власть. Не государственная, но власть Временного
правительства. Военные начальники, гражданская власть, губерна-
торы и так дальше, но уже были назначены новые люди, еще нор-
мального порядка. И вот началась защита города Киева. Пятнадцать

дней беспрерывной стрельбы, которая вначале была не очень силь-
ная, а потом начался обстрел города Киева из артиллерийских ба-
тарей с той стороны Днепра. Эти батареи очень энергично стреля-
ли. Весь город, конечно, застыл совершенно, а на улицах некоторые
ячейки большевиков, которые прятались до сих пор, тоже начали
выдвигаться, и часто шла перестрелка то тут, то там.
Моя жена была беременна и должна была со дня на день рожать.
Мы жили на горе над Днепром, снаряды шли прямо в наш квартал.
Тогда окна были выбиты почти везде, у нас тоже. Это было зимой,
в феврале месяце, и, чтобы не очень мерзнуть, окна мы закрывали
матрасами. И вот как раз в такой момент, когда невозможно выйти
на улицу, жена начинает рожать. Все прятались в погребах, а куда
я ее понесу в погреб?! Кроме того, за доктором, который должен
был ее принимать, надо было поехать. Я за ним поехал, а он боится
выйти из дому, сколько я его не уговариваю, что у нас в квартале
совершенно спокойно — а у нас был самый беспокойный квартал.
Я очень много потратил времени, никак не мог его убедить, потом
ко мне на помощь пришел мой тесть, мы вместе с ним в букваль-
ном смысле чуть не силой посадили доктора на извозчика, при-
везли к нам домой. А он был такой трус! У нас квартира в середине
квартиры был темный коридор, и по обе стороны от него комнаты.
Опасность была только среди окон. Мы жили на третьем этаже,
и пули у нас летали прямо в потолок, поэтому доктор из этого ко-
ридора никуда не выходил. А тут еще случилось такое несчастье:
в домик рядом с нами попал снаряд, дом деревянный, загорелся —
пожар. Потом снаряд залетел к нам и взорвался в кухне. Доктор
был пожилой человек, никогда не был военным, — совершенно
растерялся, а жена начинает рожать уже серьезным образом, хоро-
шо, что акушерка пришла еще раньше. Так родилась старшая дочка.
Потом, когда большевики вошли в город, начались следующие
переживания. Жена родила накануне их победы. Отец был болен.
Мать умерла в предыдущем году. У отца был рак, он этого может
быть и не знал, но во всяком случае он уже почти и не двигался, был
очень слаб. А я жил не в том доме, где отец, а немножечко дальше
в другом квартале. И вот ко мне приходят и рассказывают, что в 10
часов вечера к отцу явился офицер-большевик с двенадцатью ма-
тросами требовать ключи от магазина, и от фабрик, и от всех касс,
и старший приказчик, который жил в том же доме, и старший мой
брат пошли с ним. Офицер велел открыть мастерскую, открыть ма-
газин — это было большое помещение, целый дом — и открывать

кассу. Открывали кассу, он видел, что она наполнена, ее запира-
ли и он забирал себе ключ. И так всё. Каждую кассу открывали,
запирали и он забирал ключи. А потом, когда выходили, он велел
запереть помещение и забрал ключи. Таким образом все ключи
оказались у него. Он ничего не объяснил, сказал, чтобы пришли
к нему в штаб на следующее утро в 10 часов утра. Его звали пору-
чик Ремнев. На следующий день к нему пришел мой старший брат,
а он довольно слабого характера был, с старшим нашим приказчи-
ком вдвоем. А надо вам сказать, что штаб — это просто толпа лю-
дей, которая там болталась. Никакого штаба не было. Все солдаты
ходили с пулеметными лентами, курили, дрались, приносили туда
грабленые вещи, которые они тут же между собой делили, тут же
рассказывали: того уже ликвидировали, а я там делал обыск, а я —
там. Банда в буквальном смысле слова бандитов, которые хваста-
лись своими подвигами над буржуями и над населением. В день,
когда большевики вошли в Киев, они расстреляли три тысячи лю-
дей, мужчин. Они, во-первых, расстреляли всех, кого они предпо-
лагали белыми офицерами, а значит тех, кто защищали город. Но
под видом белых офицеров они хватали почти всех мужчин, счи-
тая, что это переодетые офицеры. И эта цифра зарегистрирован-
ная. В тот день, когда они вошли, в течении дня были расстреляны
три тысячи человек. Когда вы выходили на улицу, вы везде видели
трупы, каждые десять пятнадцать шагов на улице лежали трупы.
А мне в итоге утром говорят, что у отца забрали ключи от всего.
Отец — больной человек. Вообще отдать им все состояние! А у
нас было очень большое дело, оно тогда считалось вторым ювелир-
ным делом во всей России. Первый — Фаберже, второй — Маршак.
Я прихожу к отцу, и он мне говорит, что старший брат был в штабе
и они требуют полмиллиона рублей. Тогда это были огромнейшие
деньги. Я говорю: так надо же выяснить, кому и что, а там посмотрим.
Ну, брат пошел опять. На следующее утро отец говорит мне, что они
не уступают. Я говорю: «Во-первых, у нас нет таких денег. Ты же зна-
ешь, у нас дома никогда не было таких наличных денег. А во-вторых,
если б были бы, так надо же выяснить, кому отдавать. Надо тянуть,
по крайней мере». И я уговорил отца, что я пойду в штаб.
В это время в дома каждый час приходила какая-нибудь банда
солдат, три- четыре человека, делать обыск. Искать оружие. У меня
было много оружия. Они его, конечно, найти не могли, потому что
оно было в погребе, замурованное, его никто не мог найти, хоро-
шо спрятано. А оружие тогда нужно было иметь, и я вам расскажу

почему. Как раз когда я был дома, стучат в дверь, заходят шесть че-
ловек — обыск. Я говорю: «Только что делали обыск». — «Да ты, ты,
не разговаривай!» — «Слушайте, у меня жена только что родила, вы
ее оставьте в покое, что вы». Отстранил меня рукой, входит. Я их
раньше всего позвал в комнату жены и только открыл дверь: «Толь-
ко вы туда не входите, потому что это больная женщина, она вчера
родила». А она действительно вчера родила. «Вы можете ее зараз-
ить. Вот посмотрите, вот вам ребенок, это все не выдумки». Так этот
старший говорит: «Жди, Ванька, постой, постой, постой. Правду го-
ворит, видишь. Ну, а показывай — на «ты» — показывай, что у тебя
есть». — «Ничего у меня нет. Ищите, вот вам все столы, вот ящики».
И веду их гордо в свою комнату, где у меня большой письменный
стол. «Вот мой письменный стол, вот если б у меня был револьвер,
где б мне его прятать — вот тут. Вот смотрите!» — открываю ящик,
а там полный ящик патронов! Я оружие спрятал, а патроны забыл.
(смеется) Тут он поднял крик: «Ну, знаешь! Это мы пойдем в штаб
выяснять». А в штаб выяснять — это значит вывести на улицу и за
углом расстрелять. У них совершенно не было других возможностей.
Я говорю: «Да! Только знаете, в штаб пойдем, пока мы там добьемся,
я же знаю у вас там много дел, вы ж все заняты, мы раньше заку-
сим». А с продовольствием тогда было очень трудно, а у меня, как
у человека предусмотрительного, всегда был запас продовольствия
и, на счастье, была бутылка коньяку. Я принес бутылку коньяку:
«Вот, товарищи. Вы закусите, а потом пойдем вместе». Сели за стол,
им понравилось это, что бутылку поставил. А на окне стояла мине-
ральная вода. «А вот это что у тебя там, чего ты прячешь?» — «Это
вода». — «Ну, ну рассказывай, вода! Какая ж это вода, когда в бу-
тылках и с пробками! Давай сюда». Я им дал, это были «Ессентуки»,
знаете, вроде Сельтерской воды. Открыл, он — «Ишь, Ванька, ты по-
смотри, буржуйская вода какая!» И вот представьте себе, я их хоро-
шо угостил, с ними сговорился, и они меня оставили в покое, и еще
дали записку. Он уж был немножко выпивши и говорил: «Я сам сту-
дент, я в Сибири гнил, я тебе напишу записку, тебя никто не тронет».
И написал «Обуск исделан. Нельзя трогать». И подарил мне свой ре-
вольвер. Таким образом, случайно совершенно, благодаря тому, что
в доме было чем угостить, и потому что я не растерялся и не начал
плакать, просить, я фактически себя спас.
В это время генерал Муравьев выпустил газету с объявлением,
что будет обложение города и назначены будут комитеты и предста-
вители разных коммерческих деятелей, которые разложат сумму в 15

миллионов рублей на каждую корпорацию, которая это уже едино-
лично на всех распределит. И он дает на это десять дней сроку. Ну, хо-
рошо, значит, там нужно будет платить. Вечером я являюсь к Ремневу
с тем же старшим приказчиком, потому что меня Ремнев никогда не
видел. Он говорит: «А вы что?» Я говорю: «Я сын. Тот брат нездоров,
он заболел, так что я вместо него пришел». — «Ну так что ж, когда вы
мне принесете деньги?» — «У нас нету денег. В банках же деньги все.
Вы же хотите такую сумму. Где нам взять?» — «Ну вы там сложитесь
где-нибудь, говорит, соберите, а если немножко не хватит, так ничего».
Ну, раз он мне так говорит — «не хватит», так я уже понимаю,
и отвечаю ему: «Да, сколько я смогу собрать, я вам принесу, но вы
мне, конечно дадите расписку, что вы уже получили, чтобы нам
потом не нужно было вносить обложение по приказу генерала
Муравьева». — «Нет, говорит, это не нужно, это совершенно дру-
гое». — «Ну, как угодно, я посмотрю, что я смогу собрать, я к вам
завтра приду». Прихожу на другой день и говорю, что ничего не
смог собрать, знаете, прямо какие-то гроши, дома ничего нет. Он
говорит: «Слушайте, вы со мной так не разговаривайте, потому что
это плохо кончится. Вы видите, как мы здесь ведем порядки». —
«Да, я знаю, но если вы меня уничтожите, ликвидируете, так ведь
денег вам от этого не прибавится. Я ж стараюсь для вас, я понимаю,
вам для армии нужны деньги, поэтому я стараюсь собрать. Я ж не
могу сделать их, если у меня их нет». — «Ну так придите вечером.
Скажете мне, сколько можете собрать».
А надо сказать, что тогда в сумерках и после сумерек выйти из дома
было ужасно опасно. Я говорю: «Как же я ночью пойду!?» — «А где вы
живете? Я за вами пришлю матросов». В восемь часов вечера прихо-
дят за мной два матроса, очень вежливые, ведут меня в штаб. А там
опять такая толкотня, что невозможно даже пробиться. Но эти два
матроса растолкали и прямо к нему меня ведут. А у него в кабинете то
же самое делается, что и в других местах: тут пьют, там стоят, там кто-
то сидит на полу, а он, значит, у стола стоит и говорит: «Ну что? Со-
брали?» Я говорю: «Собрал, но такие гроши, что мне даже неловко вам
сказать». — «Сколько ж вы собрали?» — «20 тысяч». Он как стукнул
по столу: «Вы что, смеетесь надо мной?!» — «Да нет, ради бога, вы по-
думайте, где мне их взять? Вот если вы возьмете чек, я могу дать, но вы
же не хотите, вы хотите наличными» — «Да, только наличными!» —
«Но ведь ни у кого нет наличных, все держат в банке, бояться, теперь
же всюду грабежи какие, что вы хотите!» Ну, словом, я восемь дней
к нему ходил утром и вечером, и сторговался за 25 тысяч.

А деньги это были еще старые, царские?
Старые. Тогда были уже керенки, но всё было еще в большой
ценности. И когда мы с ним наконец окончательно договорились,
тогда я ему сказал: «Вы знаете, там на фронте, когда отдыхаете, вам
приятно выпить из хорошего подстаканника? Мы как придем в ма-
газин, вы себе выберете там что-нибудь, колечко какое-нибудь для
жены» — это ему больше всего понравилось. Я говорю: «Я вам там
и деньги дам». Вот мы там назначили свидание, и для этого свидания
я соврал: «Вы мне дайте ключи, чтобы вас там встретить». Он мне дал
все ключи, уже поверил, и до того, как он пришел, мы, конечно, все
ценные вещи забрали в сторону, чтобы он их не видел. Когда он при-
шел, ему очень понравилось: крестик себе, крестик жене на цепочке,
несмотря на то, что коммунист, подстаканник, брошечку, а потом —
«вот вы знаете, все-таки хочется иногда покурить, вот бы портсигар-
чик какой-нибудь хороший», одним словом, что он ни просил, все
это ему дали, и набрал он немножечко товару мелкого, и получил 25
тысяч. На этом мы успокоились. Через неделю его расстреляли.
А расстрелял кто? Большевики же?

Да-да-да. Муравьев его расстрелял, а потом самого Муравьева
тоже расстреляли. Потому что потом выяснилось, что он это не
с нами одними проделывал, конечно же. Но другие дали почти все,
что он просил. А мне отец каждый день говорил: «Перестань, слу-
шай, ты себе доиграешь, да плюнь ты, на черта нам это, больше,
меньше, не нужно». А мне уже такой спорт, понимаете? Я видел,
что он сдается, значит, это ему в карман, он явно таких денег ни-
когда не знал.
А как вы думаете, какого происхождения был этот самый Рем-

нев? Какое он на вас впечатление произвел? Грамотный человек?
Грамотный человек, полуграмотный. Он, вероятно, из фельд-
фебелей вышел во время войны, добился чинов, храбрый, думаю,
был, но не такой простой как Филька, который ко мне приходил
обыск делать и писал ОБУСК. Нет, он грамотно писал, вероятно, из
прапорщиков каких-нибудь добился чина во время войны — тогда
же очень быстро поднимались в чинах все эти люди, храбрые в осо-
бенности. Он был такой молодецкий и на вид довольно приятный.
А какие другие мероприятия были проведены большевиками за

то короткое время, пока они были в Киеве?

Они в Киеве были всего один месяц. За этот месяц мероприятий
они особенных провести не успели, кроме грабежей. Грабежи были
организованные в совершенно феноменальных размерах, вы себе
представить не можете. Сначала днем объявлялись всякие приказы,
что все грабежи будут строго наказаны, чтобы сейчас же звонить
в полицию при малейших попытках, и так дальше, и так дальше.
А ночью вооруженные солдаты подходили к домам и в буквальном
смысле слова силой оружия врывались в дом, делали обыски, наси-
ловали женщин, забирали все, что было, часто уводили людей, если
им что-нибудь не нравилось, и тут же во дворе их расстреливали.
И задача населения заключалась в том, чтобы их силой оружия не
впустить, и вы на улицах города всюду слышали настоящие бои
между жителями дома и теми бандами, которые пытались пройти
в дом. Причем эти банды были небольшого количества, но хорошо
вооружены, с винтовками все. Восемь-десять человек.
У нас в доме, например, где я жил, мы организовали настоящую
самооборону. Из дров устроили баррикаду. В России тогда во всех
дворах были сложены дрова для отопления, каждое полено было
приблизительно метр длины. И вот из этих поленьев мы сложи-
ли баррикаду с маленькой дырочкой для винтовки, а оружие,
как я вам говорил, у меня было спрятано давно. И мы все сидели
в нижнем этаже у одного из жителей, и по двое сторожили на улице
на случай, если они подойдут. Дом был трехэтажный, и женщины
на третьем этаже следили с балкона, чтобы нас вовремя предупре-
дить, и у нас был условленный сигнал. У них был таз от варенья, и,
если подходят, они стучат в таз, тогда мы должны все сразу встать
на свои посты. У нас во главе был настоящий фронтовой офицер,
штабс-капитан, у каждого было свое место, каждый знал свой сиг-
нал, и, кроме того, с соседним двором у нас было согласие, что, если
у нас нападение, они к нам идут помогать, если у них — мы к ним.
К нам раз подошли, и мы не впустили. Они испугались, когда уви-
дели, что у нас есть защита, после трех выстрелов ушли. Но в тех
домах, где была плохая защита — мы знали один такой дом — так
там погибло 28 человек во время этих набегов. Просто расстре-
ляли во дворе мужчин, которые начали сопротивляться, начали
спорить. Правда, это был очень большой дом, в 80 квартир. Един-
ственное средство было от них спастись — их не впустить. Однаж-
ды, накануне того дня, ночью, когда они к нам пытались войти, мы
услышал такую перестрелку, что решили — опять начинается во-
йна, белые нападают. А оказалось, недалеко от нас шел бой между

нападающими и жителями дома, и бой продолжался пять часов. Их
не впустили, убитые были и среди нападавших. И так продолжа-
лось месяц. Февраль 1917-го.
А дальше пришли немцы. Тогда же было заключено Брест-Ли-
товское перемирие, и немцы к нам пришли уже как победители, но
с так называемой украинской армией. Эта украинская армия — не
знаю, где их собрали, может, это уголовного порядка люди, но чело-
век 300 или 400, которых они одели в очень опереточные костюмы
украинских солдат и дали оружие. И так они вошли в Киев вместе
с большим количеством настоящих немецких солдат. Сразу орга-
низовали себе штаб, всякие службы, стали проводить свои соб-
ственные телефоны, и вы каждый день на улице видели караулы
немецких солдат. Возле Думы каждый день в 12 часов устраивали
оркестр музыки для развлечения населения, и так дальше. И сразу
установился полный порядок.
Вот тогда к нам из Москвы все люди из Петербурга и сами мо-
сквичи хлынули на Киев, где был полный порядок. Начала опять
функционировать индустрия, все магазины открылись, продоволь-
ствие появилось. Но это в городе. В деревнях было ужасно скверно,
потому что немцы забирали все. В деревнях немцы не боялись вос-
становить против себя население, там были мужики совершенно
безоружные и бессильные, а в городе они боялись вызвать раздра-
жение и брожение. И казалось всем, что появится опять возобнов-
ление нормальной жизни, что вот мы победим большевиков, и так
дальше. И так продолжалось до конца 1918 года.
В августе месяце, когда умер мой отец, он умер с сознанием, что
он оставил большое состояние и детям, и внукам, и правнукам.
В полном сознании довольства, удовлетворения достигнутых целей
в своей жизни. О том, что он умирает, он знал еще за пять-шесть
месяцев. Он был одним из членов комитета, даже, кажется, одно
время председателем комитета еврейской больницы. Это еврейская
община имела право организовать свою собственную больницу,
которая содержалась исключительно на счет еврейской коммуны,
и отец был один из руководителей. Так что ему приходилось стал-
киваться с больными, и он знал, что такое рак, и понял, что у него
рак. Он никогда не говорил о том, что он умирает, но ему очень
хотелось высказать детям свой взгляд, дать поучения перед смер-
тью. И он продиктовал письмо — оно у меня есть — на 16 страниц.
Это настоящий философский трактат о том, как нужно будет жить
после него. Но он никогда не говорил: «после меня», а «вот когда

я выздоровею, я уеду, буду жить где-нибудь в тишине, или заграни-
цей или в Крыму, а вы уже без меня будете работать. Я хочу отды-
хать. И вот тогда так-то и так-то…» Вы знаете, там такие глубокие
выражения, такие глубокие мысли, я их до сих пор ценю и каждый
раз, когда это письмо читаю, волнуюсь. Там, например, такие вещи:
нас было восемь детей, он говорит — «Меня иногда спрашивают,
кого из детей я больше люблю, это такой ненормальный глупый
вопрос, если б меня спросили, какой из своих пальцев я больше
люблю, какой мне палец ни отрежут, мне будет больно, так же для
меня мои дети». Потом у него такое: «Никто тебе никогда столько
вреда не принесет, как ты сам себе».
И такое письмо на 16 страниц. И там было еще несколько прак-
тических советов и просьб о том, чтобы продолжать заниматься
его общественными комитетами, его школой — он лично содержал
нескольких мальчиков, которых любил, хотел выдвинуть и приве-
сти как своих детей на более высокий культурный уровень; чтобы
не забыть тех, не забыть этих, и так дальше; а кроме того, всякие
материальные соображения, но переполнено все это фразами та-
кого патриархально-философского характера. И вы читаете это
письмо, и вы видите, сколько человек должен был передумать,
пережить, чтобы, будучи безграмотным, никогда ничего не читав-
шим, дойти до таких глубоких мыслей. И вот он, к счастью, всего
развала не видел. Он умер, когда еще у него было представление,
что все осталось, все сохранилось. Он умер в августе, а мы уехали
из Киева в январе, уже все бросивши. Но до этого еще было много
всяких событий.
Немцы оставили Киев, кажется, в ноябре 1918 года. Или в октя-
бре, я не помню. И тогда их место занял Петлюра. Но портрет Пет-
люры вам нечего рисовать, вы, вероятно, о нем слыхали и знаете.
Но раньше всего Петлюра решил, что ему нужны деньги. Поэто-
му он обратился к директору Государственного банка, которого мы
лично очень хорошо знали — профессору Афанасьеву, чтобы всю
наличность блокировать, которая необходима ему для содержания
его армии. А Афанасьев ответил, что это нам не принадлежит, у нас
своих наличностей довольно мало, у нас все текущие счета других
банков, это принадлежит другим банкам и частным людям; что
свое, то мы можем блокировать, можем вам как государственной
власти дать, остальное мы обязаны вернуть тем, кому это принад-
лежит. Этого Петлюра не допускал и потребовал, чтобы ему дали
все. Но только это его не удовлетворило, и тогда он решил, что

главная ценность не в бумажках, а в золоте. А где ж достать золото?
У ювелиров. И вот он издал приказ: каждый ювелир должен отдать
им все свое золото, за которое они получат расписку, по которой
они когда-нибудь получат мзду, вознаграждение. И, конечно, са-
мый большой магазин — Маршака.
К нам пришла целая комиссия из пяти человек с председатель-
ством главного чиновника из государственного банка, чтобы делать
опись всего нашего товара. Причем они говорили, что они не хотят
ювелирные вещи, они хотят только золото, но те вещи, где главный
вес является золотом, они должны забирать, как портсигары, ска-
жем, кольца, и так дальше. А мы по глупости своей не подумали,
что можно половину товара вообще спрятать, давши ему какую-ни-
будь взятку. Мы привыкли всегда действовать очень лояльно. Они
пришли, установили в магазине столы, открыли книги и по каждо-
му номеру: вот эта вещь, эта не годиться, эта — нет, это не нужно,
это — можно. Председателем был служащий государственного бан-
ка, а остальные неизвестные люди, штатские, но вида примитивного,
малокультурного. С ними пришло десять человек солдат, которые
все двери закрыли и стояли с винтовками. Целый день работали.
И мы им сами помогали. Все показывали. У нас была не одна кладо-
вая, а много разных касс, где по образу товара лежали одни или дру-
гие вещи, очень было хорошо все организовано, так что легко было
всегда что-нибудь найти. И вот они одну из таких касс велели очи-
стить совершенно, и весь товар, который они отложили везти в го-
сударственный банк, положили в эту кассу. Было уже поздно, ночь,
поэтому кассу закрыли и опечатали, с тем, что на следующее утро
они придут и сделают перепись. И тогда только мы поняли, какие
мы были идиоты. И тогда я, два моих старших брата, шурин, муж
моей сестры, старший приказчик, старший бухгалтер, одним сло-
вом, все мы сели — что делать? Это ж невозможно им отдать, там
масса брильянтов. Все, где немножечко золота есть, они туда отло-
жили, не говоря уже о золоте, которые было на фабрике. А на фабри-
ке всегда больше 30-40 кило золота в работе. Но это уж бог с ним, но
главное — вещи драгоценные! А перед тем, как разойтись, я подумал
о том, что, может, с этим председателем можно сговориться. Я у него
попросил его адрес. Он мне дал. Но говорит: «А вам зачем?» — «Ну
мне так, все-таки может быть нам удастся очень приятное знаком-
ство. Позавтракаем вместе». Он меня, вероятно, понял. И когда все
ушли, я говорю брату: знаешь, что, я пойду к нему домой. — «Ты
не боишься?» — «А чего мне бояться. Я как-нибудь его уговорю».

И я сейчас же к нему поехал и говорю ему: «Вот мы так много пора-
ботали сегодня, вы вероятно устали — идемте ко мне поужинать».
Он согласился. А это значит, что он должен будет у меня всю ночь
провести, потому что ночью выходить на улицу совершенно невоз-
можно. Грабежи и беспорядки уже кончились к тому времени, но
стреляли, под предлогом недовольства без всяких разговоров. Тогда
расстреливали без всякой системы. И это только вопрос денег или
умения уговорить — спасались вы от смерти или нет. И потом пули
летали. Они же пьянствовали, все эти солдаты! Где только находили!
Они ходили по городу и просто так тоже стреляли, и какой-нибудь
неудачной пулей вы могли быть убиты. Так что люди в те времена
старались ночью никогда не выходить.
И вот он пришел ко мне, я действительно его очень хорошо
угостил, он выпил хорошенько, мы прошли в гостиную, и я ему го-
ворю: «Вы знаете, у нас же ошибка большая произошла, ведь это же
несправедливо! Вы хотите золота, а для чего вам брильянты? Вы же
знаете сколько там? Вы сами видели». — «Да, это вы напрасно нам
это все». — «Вы же видели книги, мы же не могли скрыть, мы так
лояльно с вами обошлись, а вы с нами так недобросовестно посту-
пили. Как же это можно?» — «Ну теперь уже ничего нельзя сделать.
Это запечатано». — «А где печать?» — «У меня печать». — «Так вот
если вы мне дадите печать, я выну то, что не нужно, вы же еще спи-
ска не делали, и поставлю обратно печать». — «Ну, вы знаете, что
это такое! Как я могу отдать вам печать? Это ж меня расстреляют!»
Словом, мы всю ночь торговались, и за 25 тысяч я получил эту
печать. Причем он сидел у меня дома, поэтому сначала поехал до-
мой за печатью, привез мне домой печать. Это было уже восемь
часов утра. Он сидел у меня дома, я пришел в магазин, когда все
было запечатано, мы раскрыли кассу, вынули все, что только мож-
но было. Оставили им портсигары, некоторые кольца и так дальше,
запечатали обратно этой печатью, сургучом. Я ему привез печать
с 25 тысячами, и мы чуть не расцеловались. И он ушел. А днем это
отвезли все это в государственный банк. Но сначала они пришли,
сделали список, так как они сами это все туда положили, все что
там лежит, то им это и принадлежит. Сложили в ящик все. И мы это
отвезли в государственный банк, нам дали расписку. Эту расписку
я долго хранил. Так кончилась эпопея с Петлюрой.
У нас в городе было тихо, а вообще в деревнях были страш-
ные погромы. В Киеве не было погромов, во всех остальных ме-
стах были погромы петлюровцев против евреев. И так мы под

Петлюрой прожили до января месяца 1919 года, и тут начали под-
ходить большевики. Сначала бои происходили в 50 километрах под
Киевом, потом все ближе и ближе, и мы видим, что нам оставаться
больше нельзя, это уже не те большевики, которые были, эти уже
прочно, вероятно, сядут. И тогда мы решили уезжать в Одессу, где
были французские войска.
Визы я достал легко, потому что за деньги все можно было тогда
получить. Визы были от петлюровских властей на право выезда. До-
стали спальные места в международном вагоне. Моя теща, моя жена,
нянька жены, ребенок Лиза, который еще не было года, несколько
знакомых. Мы получили билеты на 6 января. Приходим на вокзал,
а полагается в купе 4 человека, а у нас 12 человек на это купе.
Мы были уверены, что мы вернемся, настолько уверены, что
старший персонал служащих остался в Киеве. Мы им оставили
очень большую сумму денег на продолжение дела, хотя знали, что
магазин торговать, наверное, не будет, так как приходят больше-
вики. Во всяком случае, на год жалованье было оставлено и всем
служащим, и всем мастерам. Но мы были уверены, что мы приедем
назад через две-три недели. И вот, когда мы попали на вокзал, там
оказалась давка, плач, шум, крики и страшное воровство. У людей
выхватывали чемоданы из рук. Когда мы уезжали, мы уже слышали
перестрелку, большевики уже были очень близко от города. Поезд
ушел, конечно, со страшным опозданием. Но мы уехали вовремя.
В Одессу мы ехали 24 — нет, больше, 36 часов. Вы знаете, пройти

в уборную было что-то невозможное. Настолько, что уж в нашем
купе мы не ходили, открывали окно, все отворачивались, в окно
садились и через окно делали то, что нужно. А как ребенка мы до-
везли — так это прямо чудо. Мы думали, что будем ехать как всегда
одну ночь, а ехали 36 часов.
На станциях стояли по два-три часа, и тогда удавалось достать
что-нибудь. Раз я достал марку молока, раз стояли, потому что не
было топлива, в другой раз махновцы задержали поезд. Это была
полная эпопея. Весь тот товар, который мы решили увезти с со-
бой, то есть крупный ювелирный товар, мы сложили в два чемо-
дана. С нами ехал итальянский консул — это русский человек, он
не был итальянцем, но наш большой приятель, и он на эти чемода-
ны печати положил и положил их у себя, что это, мол, консульское
имущество. Представьте себе, сколько проверок было в вагоне! Все
приходили проверять документы, с револьверами, одних хотели

забрать, такие драмы были в этом поезде! Но к этим печатям у всех
было такое уважение, им даже в голову не приходило их нарушить.
А были и петлюровцы, и другие банды. Петлюровцы царствовали
в сравнительно небольшом очень округе, мы ж пересекали ту об-
ласть, где были махновцы, которые проверяли — может быть, это
едут большевики. А под предлогом проверок крали, грабили, выта-
скивали людей, женщин, плакать нужно было, умолять. Некоторые
поддавались мольбам, некоторые нет. Несколько человек пропало
в этом поезде. Иногда спокойно останавливались на станциях, где
можно было получить что-нибудь покушать.
И так мы доехали до Одессы в два часа ночи. И там нам тоже
сказали сейчас же — вы лучше оставайтесь на вокзале, не выходи-
те, потому что ночью опасно по городу ходить. Утром пойдете.
В Одессу мы таким образом приехали в январе. И там была
французская армия под начальством генерала д’Ансельмо, кото-
рый был в свою очередь под начальством генерала Франше д’Эспе-
ре в Румынии. А в Крыму англичане. И вот у нас было такое ощу-
щение, что это та зона, которую большевики никогда не возьмут,
и что французы нам помогут обратно вернуться в Киев, потом
в Москву, и так дальше вместе с добровольческой армией, которая
уже начала действовать. О том, что мы окончательно уезжаем из
России, у нас еще не было мысли. Даже когда мы уезжали из Кие-
ва, мы думали, что едем на две-три недели в Одессу, что французы
сейчас придут нас всех выручать. Так что мы уехали с маленькими
чемоданчиками, все оставили.
В Одессе нечего было делать, а я без дела не привык сидеть, так
я пошел во французский штаб, показ им свой диплом парижского
университета и предложил им свои услуги переводчика. Они меня
с радостью взяли, им нужны были переводчики, тем более что они
организовали «комисьон антералье де ла витальман де ла руси э
медитареаналь». («Интернациональная комиссия по снабжению
юга России и побережья Черного моря», прим. ред.) Они действи-
тельно снабжали продовольствием, помогали всему югу, который
занимали англичане и французы. И вот меня назначили перевод-
чиком в эту комиссию, так что там у меня было работы очень мно-
го. Был контакт с властями местными, то есть муниципалитетом,
и эти общественные деятели вели переговоры с французами о про-
довольствии, которое нужно, эта же комиссия распределяла, а я
был тем лицом, которое от французов им передавало инструкции,
их просьбы французам и так дальше. Так что работа была очень

интересная. И там я так сблизился с французами, что стал считать-
ся членом штаба.
Но все же у вас чувство было, как вы сказали, что вы вернетесь,

что это временно.
Мы не сомневались, потому что были уверены: раз французы
сидят в Одессе, а в Крыму англичане, то это чтобы нас защитить,
помочь добровольческой армии, чтобы идти на север. Главным го-
родом юга был Киев — самый большой, самый удобный. Все дума-
ли, что французы и англичане придут, помогут, и дальше пойдем
в Москву, и погоним эту временную босячню, которая пришла гра-
бить, и конечно, ничего организовать не сможет.
А у вас было ясное понятие политической платформы

большевиков?
Тогда еще они и сами никакой программы не выдвигали. Были
одни сплошные демонстрации, был страшный террор, бесконеч-
ные убийства, эта ЧК, чрезвычайная комиссия так называемая,
хватала людей, буржуев, богатых, да и не только богатых, всех, кто
были как-то либерально настроен, мнение которых было против
их видения. Большевики еще тогда выдвинули лозунг «грабь награ-
бленное», потому что все, что буржуи имели, они награбили у на-
рода, значит, это надо забирать. Мы не понимали тогда, что это на-
стоящий переворот экономический и политический, что создается
новая жизнь. Того, что это действительно выражение народной
воли и народного возмущения. Народ всегда голодал, всегда был
в ужасном положении, безграмотные голодные крестьяне в дерев-
нях действительно не знали, что такое нормальная жизнь, они себя
чувствовали рабами. Теперь, когда задним числом подумаешь, то
понимаешь, что ничего удивительного в этом движении не было.
Мы все были рады революции вначале, тем более, что все были
очень враждебно настроены к царскому режиму. Я думаю, что
95 %, если не 99 % процентов всего населения — и интеллигентно-
го, и не интеллигентного — было враждебного государственному
режиму, царскому, который был до революции. Но когда мы уви-
дели, что началось дальше, мы думали, что это уже не революция,
а выродок революции. Мы не понимали, собственно, чего им еще
нужно — вот же сбросили царя...

А сейчас может мы вернемся к вашему рассказу, а именно к тому
периоду, когда вы попали в Одессу.
В Одессе оказалось колоссальное количество людей, которые
спасались от большевиков. Как вся Одесса могла все это количество
людей поместить, накормить, это уже бог его знает. Во всяком слу-
чае, все люди там тоже думали, что это очень временно. Я помню,
как переполнены были все кафе, театры. Петербуржские театры,
труппы, все приехали туда: драматический, оперный. И все жили
так богато, и как-то… Вы знаете, какой-то пир во время чумы. Ве-
роятно, это не только для того, чтобы спасать последние свои дни,
а потому что думали, радовались, что это уже последний уголок,
где мы организуемся, и отсюда непременно пойдем.
Вот меня интересует один вопрос: как французы администри-

ровали Одессу? Там были какие-то русские власти, которые управ-
ляли городом, а французы были временными гостями?
Там была городская Дума. Был губернатор, уже не царского ре-
жима, а новый губернатор, и продолжала функционировать вся
администрация, как и раньше. Новый порядок был большой, пото-
му что полиция вся была. А французы занимались чисто админи-
страцией военного характера. И кроме того, как я вам говорил, они
нас кормили, потому что провианта с севера не было, а с моря они
давали возможность получать. И русские пароходы шли из Турции
и из Румынии. Но для всего этого нам нужна была помощь францу-
зов, потому что русского флота мало было. И вот они организовали
там интернациональную комиссию по снабжению южной России
и побережья Черного моря. Я там, например, познакомился с людь-
ми, с которыми я потом был здесь, в Париже, в большой дружбе.
Не знаю, слыхали ли вы, Константин Романович Кровопусков был
такой. Затем Рутенберг, инженер Рутенберг — социалист-револю-
ционер очень деятельный, которому было поручено партией убить
Гапона. Он лично его и убил. И сам он был очень большим инже-
нером по вопросам гидравлическим, и, когда пала Одесса, когда
уже ясно было, что в России нечего делать еще неизвестно сколько
времени, он уехал в Палестину, и первый в Палестине начал орга-
низовывать орошения научным путем. Там до сих пор ему ставят
памятники. Он был очень энергичный, очень знающий.

Простите, вы сказали, что с Гапоном?
Гапон ведь был предателем, был охранником, и когда партия
социалистов-революционеров это выяснила, его судили заочно
и приговорили к смертной казни. Дело было поручено вот этому
самому инженеру Рутенбергу, который его и убил. Конечно, об
этом никто не знал, поэтому его и не преследовали. Но он всегда за-
нимался какой-нибудь общественной деятельностью, там, где было
что-нибудь животрепещущее, он был один из главных руководи-
телей. И когда я говорю о том, что целая комиссия от городской
Думы с нами сносилась по поводу снабжения, по поводу распреде-
ления с одной стороны, и с другой стороны по поводу нужд, просьб
того, что нужно, так, в сущности, всем этим руководил Рутенберг.
Остальные так, это были только его помощники.
И как же долго вы пробыли в Одессе и работали там?

В Одессе мы пробыли… до начала апреля. Точно не помню, ка-
кого числа французы покинули Одессу. Мы уехали вместе с фран-
цузскими войсками. Так что фактически были там четыре месяца.
Это 1919 год, конечно.
Мы уехали с французскими войсками, было несколько паро-

ходов, на которые погрузились все французские войска, которые
были в Одессе, но пароходы были русские, черноморского торго-
вого флота, на которые погрузили тех, кто получили право выезда.
И было несколько французских транспортов. Мы попали на фран-
цузский транспорт «Корковадо», это был пароход, забранный как
военный приз у турков.
Можете себе представить, в каком виде был этот пароход. Очень
большой пассажирский пароход, но там не было ни одной тарелки,
ни одной вилки, ни одной простыни, ни одной перины. Это был со-
вершенно голый скелет, движущийся по воде абсолютно без всяких
удобств. И когда мы подошли к этому пароходу, чтобы поднять-
ся по сходням, там стоял французский матрос, который проверял
документы. У нас, как я вам сказал, были пропуска французского
военного штаба. И он нас сейчас же пропустил. Там были моя жена,
мой дядя, няня, которая не имела пропуска, которая не собиралась
уезжать, потому что у нее дочка осталась в Киеве. Но она ребенка
нашего, которой было больше года, поднесла к трапу, чтобы помочь
нам с вещами добраться, но ее на пароход не пускали. Тогда я по-
казал матросу свою карточку военного штаба, он нас пропустил,

и когда мы пришли на пароход, и нам указали место, которое нам
предоставлено, няня наша его увидела и расплакалась: «Вы живо-
го ребенка в этих условиях никуда не довезете, я отсюда не уйду,
я с вами поеду». А у нее не было ни бумаг, ни вещей, ничего.
Условия, в которых мы там оказались, действительно были
очень неприятные. Это было в самом трюме, там, где места для то-
варов. Нам дали нечто вроде каютки, кабинки крошечной, где сто-
яли четыре железные койки, но на них ничего абсолютно не было:
ни матраса, ни простыни. И наши места еще считались привиле-
гированными, другие просто в трюме сидели на полу, где угодно.
Няня это увидела. Причем еды никакой, ведь нас не предупре-
дили. Я тогда решил, что смотаюсь обратно в город, если успею,
и привезу, во-первых, няне ее вещи, паспорт ее где-нибудь разыщу,
и что-нибудь куплю для пропитания. Я пошел к капитану, попро-
сил у него разрешения. Он мне сказал: «Я даю два часа времени.
Через два часа отчаливаем». Ну, я нашел извозчика, поехал обратно
к сестре. Собрал в какую-то коробку нянины вещи, паспорта не
нашел, еды почти не нашел. Купил где-то две-три колбасы, ящик
апельсинов и коробку сухарей. Это все, что я достал. И успел во-
время вернуться.
Поездка была не очень удобная, потому что ехали мы в Кон-
стантинополь, а пароход был очень плохого качества и шел очень
медленно, четверо суток. К счастью, французские войска имели
и свою кухню и свои интендантские склады. И так как они народ
все-таки очень приятный, доброжелательный, и мне легко было
с ними говорить по-французски, я с ними сошелся. Мы ели холод-
ное, а няня наша была такая расторопная, веселая и дельная, что
она для ребенка все умудрялась и греть, и доставать.
Вы покинули Россию в апреле 1919 года и благополучно доехали до

Константинополя. А когда же вы в Париж приехали?
В Константинополе мы болтались целый месяц, раньше чем по-
лучили возможность ехать дальше. Это было очень сложно.
Вы тогда почувствовали, что этот выезд из России уже совер-

шенно окончателен?
Раз французы покинули юг, то уже обратно, ясно, они не вер-
нутся, значит, мы решили, что уже надо добираться дальше.

Много слухов ходило о том, какие причины были тому, что
французы покинули Одессу. Помимо общих политических вопросов,
связанных с окончанием войны, были слухи о том, что французы
боялись за состояние своих солдат. И вот я хотел вас спросить,
поскольку вы работали с французами, и у вас остались какие-то
впечатления и теории по этому поводу.
Да, конечно, командование боялось того, что армия заразится
немножечко коммунистическими идеями, и некоторые проявле-
ния, кажется, даже были в Одессе, и в Румынии. Там армия фран-
цузская, в сущности, стояла без всякого действия. И конечно, она
немножечко развратилась, проявились влияния несчастных лю-
дей, а с их точки зрения они, действительно, были несчастными.
В конце концов, роль французов заключалась в том, чтобы воевать
с какими-то несчастными частными людьми, оборванцами плохо
вооруженными. Конечно, это на солдат французских армий не мог-
ло не действовать развращающе. Начальство это поняло, и веро-
ятно, отчасти из-за этого, отчасти потому, что уже была команда
сверху оставить Россию — спасти Россию уже, ясно, было нельзя.
Одесса — это был последний кусочек земли, куда добрались боль-
шевики. Забрать обратно всю Россию трудно было бы. И вот, когда
мы покинули Одессу, для нас уже было ясно, что это конец.
Константинополь, опять-таки, был страшно переполнен, боль-
ше, чем Одесса. Из Константинополя не удалось снестись с Пари-
жем. Тогда не было еще частного сообщения, телеграмм не прини-
мали на почте в Париже, еще не был мир подписан, но мне удалось
через французский штаб, через военный телеграф дать знать о том,
что мы в Константинополе, и что мы бы хотели уехать. Я отте-
леграфировал своему брату, который жил в Париже — а он был
доктором и был на фронте, он не ездил на войну в Россию, а был
мобилизован во французской армии. Всю войну провел в действу-
ющей армии как хирург. Я ему оттелеграфировал, и пока мы ждали
ответа, в Константинополе я вдруг на улице встречаю моего брата
в военной офицерской форме французского врача. Можете себе
представить удивление и радость — это после всех переживаний,
после стольких лет отсутствия. Он пробыл в Константинополе все-
го один день, вы подумайте! Он не знал, что мы в Константинопо-
ле. А он ездил с французским санитарным проходом как хирург
в Крым везти материалы и помогать добровольческой армии. Так
что вечером мы расстались, он на свой пароход пошел и уехал даль-
ше, а мы еще остались в Константинополе, но уже с ним вместе нам

удалось снестись. И еще через пару недель мы получили визы и от-
правились на пароходе из Константинополя прямо в Париж. Мы
приехали сюда 6 мая 1919 года, так и здесь и жили.
У меня вот какая к вам просьба: расскажите о тех людях, ко-

торых вы знали, с которыми встречались, которые сыграли опре-
деленную роль в русской истории, и более конкретно, в русской
революции. Может, вы могли бы рассказать о них и нарисовать
некоторый их портрет как политический, так и просто с челове-
ческой точки зрения.
Наиболее ясно для меня вырисовываются люди, с которыми
мне пришлось очень часто встречаться, и с которыми были отно-
шения довольно интимные. Первым из них был Николай Дмитрие-
вич Авксентьев, с которым мы были знакомы еще до революции, до
войны, в Париже, где он был эмигрантом, а я был студентом. Здесь
эмигрантом так же жил Александр Давидович Высоцкий, Чернов.
Здесь Ленин был, которого мы часто слушали тоже на собраниях
всяких. Причем на этих собраниях русских выступали одновре-
менно и Ленин, и Авксентьев, и Чернов. Все это были для нас очень
близкие люди. Мы не представляли себе тогда, что это будут люди,
которые будут играть какую-то государственную роль.
А какое на вас произвел впечатление Ленин?

Ленин очень неприятное впечатление производил. Он человек
грубый внешне, очень черствый. Бывали дискуссии такие, снима-
ли зал небольшой, человек на 200, на 300. Он недорого стоил. Ка-
ждая партия или какая-нибудь организация время от времени там
устраивала такое собрание, и все ходили. И на этой эстраде было
нечто вроде президиума, и выступали те, кто по данному вопросу
хотели высказаться. И вот, когда выступал Ленин, Троцкий... Да,
Троцкий здесь же был корреспондентом нашей киевской газеты,
«Киевской мысли», тоже часто мы его видели. Троцкий и Ленин,
когда говорили, заражали всю публику, действительно. Ленин —
нельзя даже сказать, чтобы он говорил как-то красноречиво.
Нет, не так, как Маклаков. Маклаков, когда говорил речь, так вы
заслушивались. Это был какой-то поток красоты, он вас увлекал
разумом, он вас увлекал логикой. Казалось даже, что он вовсе не
старается красноречиво говорить, но он так убедительно обо всем
говорил, что нельзя было его мнению не подчиниться. А у Ленина
наоборот, особой логики не было, но было какое-то магнетическое

влияние. Он громко говорил, размахивал руками, и доводы у него,
скорее демагогические, но так убедительна была эта демагогия, что
он поднимал настроение, и от него уходили в конце концов люди,
не имеющие какого-нибудь точного, определенного мнения, в со-
мнениях, кому же верить.
А Троцкий какое на вас впечатление оставил?

Троцкий тоже был необыкновенным оратором. Троцкий умел
заражать и логикой своей, и темпераментом. Ленин, наоборот,
у Ленина особого темперамента не было, он говорил очень сухо
и резко. И именно своей сухостью, и резкостью, совершенно не по-
хожим способом заражать, как все другие, он, может быть, и под-
чинял этим людей. У него чувствовалась уверенность во всем, что
он говорит. Он вас не старался убеждать. Он говорил то, что он
думает. Больше ничего. Но это была какая-то сила, которая вас
покоряла своей искренностью, своей грубостью. Я понимаю, что
большая толпа, которая в Петербурге во время войны стояла перед
ним, 5-6 тысяч человек, подчинялась его воле, потому что это был
какой-то гранит.
А Троцкий был артист. Несмотря на его неприятную физионо-
мию — сгорбленный нос, большой рот, эта бородочка как у коз-
ла — он превращался во вдохновленного человека. И красивыми
оборотами речи, фразами красивыми и вместе с тем простыми
заражал вас своей артистической речью. Авксентьев не был очень
большим оратором, он был просто человек скорее знающий, и тео-
ретик, но он не заражал толпу.
А вам не помнится, о чем именно были такие собрания? По ка-

ким вопросам? Может, что-то определенное вам запомнилось.
Ну, это были то вопросы земельного характера, аграрная полити-
ка, то вопросы несправедливости всех законов в России. Все то, что
нам всем было приятно слушать, потому что мы были недовольны
той государственной политикой, которая в России велась, той раз-
рухой, тем беспорядком. Все мы оказались в конце концов в Пари-
же только потому, что в России неправильно было организовано.
И образование мы не могли там получить, и какие-то другие обсто-
ятельства. Много было людей, которые уехали, потому что должны
были быть арестованными, многие мелкие люди из Сибири поуди-
рали, которых ссылали, может быть и ненадолго, но они не хотели

там оставаться. Поэтому, конечно, это для нас была какая-то сладкая
манна, то, что мы слушали, и нам это было приятно.
Вы лично не были связаны ни с какой политической группой?

Нет-нет-нет.
А остальные слушатели, которые приходили?

Большинство нет. Были, конечно, такие, которые считались за-
писанными в партию. Тогда только две партии и были: социали-
сты-революционеры и социал-демократы. Но тогда еще не было
разделения между меньшевиками и большевиками. Это мы даже
и не знали. Мы знали, что есть большевики, есть меньшевики, что
Плеханов меньшевик. Плеханова я не знал, я его не видел никогда,
а Ленин большевик, что Троцкий большевик, еще я не помню, та-
кой профессор, я забыл его фамилию, который тоже был теорети-
ком меньшевиков. И эти меньшевики нам как-то больше по душе,
они меньше говорили об убийствах, резких мерах, которые нуж-
но принимать, что нужно все моментально забирать у помещиков
и так дальше. Эти нам как-то были больше по душе. Но, например,
была боевая организация социалистов-революционеров — мы ее
очень легко принимали, мы считали, что это правильно. Я помню,
когда я еще был гимназистом, коммерсантом, мальчиком, это было
в 1904-1905 годах, мы узнали, что убили Плеве и это была радость.
Или когда убили великого князя, губернатора Москвы. Это вот ка-
кие молодцы, как хорошо! Эти убийцы были для нас героями, ко-
нечно, они и были фактически героями. Мы тогда, в особенности
молодое поколение, все пред этими социалистами преклонялись.
И тех, которые жертвовали собой, чтобы идти бороться за народ,
мы считали, действительно, подвижниками. Все выступления для
нас были явлением очень радостным, очень приятным. Мы ходили
туда немножко учиться, и вместе с тем получали большое удоволь-
ствие. Это было настроение всего студенчества русского, которое
было здесь, да здесь и не только студенчество было, здесь много
всяких было русских.
Вы говорите сейчас о приблизительно 1911-1912 годах.

Да, я сюда приехал в 1909 году. Девятый, десятый, одиннадцатый...
Какие были центры? Были какие-то постоянные помещения, где

русские собирались?

Была Тургеневская библиотека. Это была огромная библиотека,
которая с каждым годом увеличивалась, потому что на нее много
жертвовали. И уже после первой войны она даже финансировалась
французским правительством, и французское правительство дало
чудное помещение, целый дом. Это был огромный запас книг, ко-
торый Тургенев начал. Немцы всю эту библиотеку увезли, а это был
один из центров культурных русской жизни.
А где русские собирались, когда не было таких политических

вечеров?
В кафе. Во-первых, конечно, не было таких специально русских
кафе, были русские лавочки, еврейские скорее, тоже не так много,
но кафе — это уже по характеру. Почти все жили в латинском квар-
тале, и в латинском квартале большей частью собирались в кафе
«Даркур» на бульваре Сан-Мишель, то в кафе «Дюпонтио», это на
углу Суфло и бульвара Сан-Мишель. А вот Ленин имел свою ре-
зиденцию возле Данфер-Рошро (Denfert-Rochereau). Туда мало кто
ходил. Кроме того, уже начал выдвигаться Монпарнас. Кафе Дю
Дом (Le Dome), кафе Ротонда (de la Rotonde). Это были еще малень-
кие, крошечные бистро, где были клеенчатые скамейки возле стен
и стойка, очень скромно. Потом благодаря тому, что туда стали хо-
дить и художники, и поэты, и все эмигранты, — это они создали
репутацию кафе, — все постепенно стали развиваться и превра-
тились в шикарные большие кафе. Но когда я там был в те годы,
1910-1911-м, это были крошечные бистро. Там было очень дешево,
туда можно было приходить в девять часов вечера заказать одно
кофе-крем в таком высоком стакане, и сидеть с этим кофе-крем до
часу ночи, до двух часов ночи.
И русская студенческая молодежь, политическая молодежь так

вот в этих кафе и собиралась, разговаривала, споры вели?
Конечно, там знали, что через неделю будут дискуссии по како-
му-нибудь аграрному вопросу, или по другому вопросу будет вы-
ступать Ленин, будет выступать Цейтлин, будет выступать Авксен-
тьев. Так это уже все непременно шли.
Хорошо. И вот последнее, о чем я хотел попросить рассказать,

это о Шаляпине, которого вы, кажется, очень долго и очень близко
знали. И может вы бы сказали то, что вам запомнилось об его от-
ношении к революции.

Отношение Шаляпина к революции выражалось в том, что он
как-то не мог понять и не хотел принять этой грубости. Он боль-
шой артист по душе. И хотя он вырос, сами знаете, из низов, его
отец был пьяница большой, все-таки все грубое его очень короби-
ло. О нем ходят слухи, что он сам был большим хамом, что он со
всеми грубо обращался, но это неправда. Он был очень импульсив-
ный человек. Он был человек, которому претило все нелогичное,
все некрасивое и все неорганизованное. И потом, главным обра-
зом, он совершенно не переваривал людей, которые с претензией
о чем-то говорили, в чем ничего не понимали. Вот так он относился
к большевикам: считал, что они превратили театр и искусство в ка-
кое-то болото, что ничего не смогли сделать, что с ним обращались
как с каким-то... Он понимал, что он очень большой человек, а к
нему приходили без всяких церемоний днем и ночью, к нему на
квартиру, не давали покоя. «Шаляпин, пойди спой то, Шаляпин,
пойди туда, ты для народа должен это». А что эти босяки понима-
ют? И когда, наконец, устраивали какой-нибудь концерт, он гово-
рил: «И что же, я пел за мешок муки». Этого, конечно, он не пере-
варил. И уехал он из России, потому что ему там жить было очень
тяжело. Ему разрешили устроить в Риге концерт и позволили уе-
хать туда. Я не помню, было это в 1921 году, нет, подождите… Это
было в 1923 году, определенно в 1923 году.
А когда вы познакомились с Шаляпиным? И как долго вы его

знали?
В 1923 познакомился и до его смерти я его знал. В первый год,
когда он поехал в Ригу, где должен был давать свой первый концерт,
он потом вернулся обратно. Ему очень понравилось, как в Риге
все-таки еще можно хорошо жить. Когда они увидели, что он вер-
нулся и привез деньги, и сдал их, ему разрешили ехать второй раз.
Но он уже тогда имел в виду, что он второй раз не вернется, и он
уже поехал с семьей. Не знаю, под каким предлогом ему позволили
уехать с семьей. Уже в Риге на эти деньги, которые он там получил,
он решил остаться за границей и приехал в Париж. Вот тут я с ним
чуть ли не в первую неделю его приезда познакомился, потому что
у нас были общие знакомые: его секретарь и импресарио был бра-
том нашего бухгалтера в Киеве, который тоже сюда приехал потом,
в Париж, и у нас работал. И конечно, через его секретаря я позна-
комился с Шаляпиным, мы с ним сразу так сдружились, что мы уже
потом оставались всегда друзьями до его смерти.

Было много разговоров, я не знаю, обоснованных или нет, что
советское правительство прилагало много усилий, чтобы вер-
нуть его обратно. Может, расскажете, когда это было, и как это
происходило?
Бесконечно и постоянно. Первым был Красин, если вы помните,
он тогда был то ли послом, то ли начальником коммерческой миссии,
торгпредства. Я видел за завтраком Красина у Шаляпина, и он его
все уговаривал вернуться в Россию. Шаляпин на это никогда не со-
глашался. Потом его начал бомбардировать письмами Горький, с ко-
торым он был в очень хороших отношениях, они всегда были друзья,
были на «ты». На эти письма Федор Иванович всегда отвечал Горь-
кому, объяснял ему, почему он не может там быть. Его там никто не
понимает, здесь, когда он выступает, он чувствует, что публика, пред
которой он поет, может его оценить, а там — пьяная толпа. Только
тогда это и была пьяная толпа, которая могла ходить в театр, пьяная
толпа, которая приходила его слушать, и она ему враждебна и чужда,
в таких условиях он не может работать, конечно. На этой полемике
и кончилась их дружба. В результате у них было свидание где-то на
Капри, и они окончательно рассорились году в 1926-м, и так до смер-
ти больше не переписывались и не встречались.
А какие постановки и какие концерты, может быть, оперы вам

запомнились с Шаляпиным, какие больше всего на вас произвели
впечатление?
Конечно, больше всего «Борис Годунов». «Борис Годунов» — даже
нельзя назвать это зрелищем, это такое высокое духовное удоволь-
ствие. Вы забывали, несмотря на то, что человек пел, пел в такт, и,
казалось бы, каждое движение должно соответствовать тактам, скла-
дывалось впечатление, что он не поет и не играет, а живет. Это жи-
вой Борис, который пред вами встал и трагически переживает свои
тяжелые моменты. Это было совершенно необъяснимо. Для меня
особенно ярко, потому что я присутствовал на всех репетициях, и за-
тем я с ним большей частью приезжал в театр уже в шесть часов. Он
очень добросовестно относился к своим обязанностям, очень ува-
жал театр, уважал музыку, и особенно требовательным был поэтому
ко своему окружению. Неудивительно, потому что он и к себе был
очень требователен. Он приезжал в театр в шесть часов, чтобы на-
чать гримироваться, когда спектакль начинался в половине девятого
только. Грим его был совершенно потрясающим. У меня сохранилось
несколько фотографий. Он всегда сам гримировался. Причем для

спектакля «Борис Годунов», где действие происходит в течение не-
скольких лет, на каждом антракте старил он свое лицо и движения.
И вы чувствовали, что этот человек стареет. Затем «Князь Игорь», где
он играл две роли: большей частью князя Галицкого и хана. Вот эти
две оперы, конечно, больше всего потрясали. Но затем «Севильский
цирюльник», его Дон Базиль — это что-то совершенное.
А какие роли сам Шаляпин больше всего любил?

Бориса. Вы знаете, он к Борису готовился больше двух лет, пре-
жде чем взяться за эту роль. Он познакомился с Ключевским. Он
жил в имении Ключевского два месяца, чтобы хорошенько вник-
нуть в историю России этой эпохи, и выслушивал все объяснения
Ключевского: каким был Борис, чтобы суметь это все пересоздать.
И так он ко всем ролям относился. Он мне рассказывал, что, когда
ему предложили Базиля играть, петь, он сразу не согласился, по-
тому что он говорил: «Я себе не представлял, какой-то испанский
священник, полукомичный, полугоголевский тип, полумошенни-
ческий. Шалопай, в общем. Но как его изобразить!» Он никак себе
этого не представлял. И вот он думал, искал, читал Сервантеса, чи-
тал и других испанских писателей, и по-русски нашел, но никак не
мог понять. И вот, когда он уехал в Мадрид на гастроли, говорил:
«Я перешел через весь поезд, чтобы пойти в вагон-ресторан. Там,
в третьем классе, в вагоне у окна стоял какой-то попик маленький,
с длинным носом, и такой он был хитренький, лукавый и вместе
с тем несчастный. Теперь я знаю, теперь я буду играть Базиля».
И так он ко всем своим ролям относился. Работал очень много,
и любил тех, которые тоже работают, и очень презирал тех, кто лег-
ко относятся к своим обязанностям. Поэтому на репетициях быва-
ли иногда скандалы, потому что он так хорошо знал то, что нуж-
но. И когда какой-нибудь маленький тенор или маленький артист
делал не так, как Шаляпин просил его — сначала очень вежливо
просил, сначала объяснял, это относилось иногда и к маленькому
певцу, и относилось к дирижеру — а тот начинал с ним спорить
и доказывать, что это не так, то Шаляпин иногда выходил из терпе-
ния, и тут появлялся скандал, потому что вообще-то он был страш-
но темпераментный человек. Но всегда потом он жалел, что пере-
борщил, и всегда старался загладить свою вину.
Помню маленький такой эпизод, когда я вез его на автомобиле
в Нормандию, где он снимал большую дачу, где жил со всей своей
семьей. По дороге мы остановились завтракать. Он очень любил

хорошо поесть, и очень хорошо понимал, где. Особенно он был
большой знаток вина. Шаляпин не был пьяницей, это неправда.
Он много мог пить, потому что вообще много ел, он много гулял,
он все делал много. И выпивал много, но я никогда его пьяным не
видел. Он любил хорошее вино, он любил после вина выпить пару
рюмок коньяку хорошего. Он мог выпить бутылку водки, но это
так же, как я люблю выпить три-четыре рюмки — он любил выпить
бутылку. У него все в широких размерах.
И в тот раз по дороге в Нормандию мы остановились завтра-
кать. Он просит метрдотеля дать ему хорошую бутылку старого
бордо. «Но вот вы мне сами выберите, я не знаю, какой у вас есть.
Дайте мне хорошую бутылку». Приносят ему эту бутылку, как всег-
да это бывает, метрдотель ему наливает немножечко в стакан. Он
пробует, говорит, что это вино испорчено уже, уже никуда не го-
дится. Метрдотель говорит: «Позвольте, это шато, это вино запе-
чатано, и год написан». — «Позвольте, да мне все равно, что там
запечатано и что там написано. Я у вас просил хорошее вино. Я вам
говорю, что это вино уже испорчено, оно не годится. Почему? Мне
все равно. Так вы мне дайте другую бутылку и перестаньте со мной
спорить». А тот опять начинает ему доказывать, что вино очень
хорошее, что нельзя так. Вот тут Шаляпин стукнул по столу кула-
ком так, что стаканы разлетелись, и поднял такой крик, что весь
зал оглянулся, и прибежал хозяин. Хозяин выслушал его, говорит:
«Сейчас, ну как же, конечно, это клиент Шаляпин, надо сейчас же
дать другую бутылку». Принесли другую бутылку, он попробовал.
Вино было хорошее, он успокоился. А потом, уже когда мы пили
кофе, говорит: «Ну что же я его так обругал, он боялся, верно, хозя-
ина, чтобы дать другую бутылку вина, надо было хозяина позвать,
а не его ругать, хозяина надо было выругать». И дал ему тысячу
франков. По тем временам 1000 франков — что сегодня, например,
25 тысяч. Такое у него часто бывало.
Вы рассказывали о том, как он любил подражать другим певцам.

Да, но это он только в частном кругу, потому что он не хотел
других обижать, что он из них карикатуры делал. Не хотел из себя
строить клоуна, шансонье. Но в частном кругу, по вечерам, иногда
после обеда или после завтрака, в особенности если несколько рю-
мок выпили, он изображал в разном виде или тех артистов, которые
не умели петь, или любил имитировать цыганских певцов. И по-хо-
рошему, а иногда их шаржировал, потому что они очень часто были

плохие цыганские певцы. Шаляпин все цыганские песни очень лю-
бил. А «Очи черные» он напел, он сделал пластинку, она у меня есть.
Он вообще иногда напевал, знаете, как птичка поет: сидит, вдруг
что-то такое поет про себя немножечко громче, немножечко тише.
Или в салоне, или в своем кабинете, где чудная была такая студия,
или, в особенности когда мы ездили на автомобиле. Он всегда си-
дел рядом со мной, я за рулем, а жена его или мой брат сзади. И он
всегда, как только мы в поле выезжали из города, сразу же начинал
напевать. И вот тогда он уже пел цыганские песни как их нужно петь,
а не карикатуру. Это было совершенно невообразимо, и ни в одном
театре, ни на одном концерте этого нельзя было, конечно, услышать.
А что Шаляпин говорил о своей молодости, о своем детстве?

Делился ли он с вами этим?
Мы с ним оказались в Лондоне одновременно, и жили в одной
и той же гостинице. И он мне предложил раз пойти с ним в студию
общества «Граммофон», где он должен был напевать пластинку.
Одну сторону пластинки, я не помню, какой-то песни или части
какой-то оперы, но то, что продолжается нормально 8 минут. Знае-
те, большая пластинка старой системы, 78 оборотов. И вот мы туда
приехали в два часа. Он обыкновенно перед работой почти ничего
не ел, маленький какой-нибудь бутерброд схватит. И я думал, что
напеть пластинку, которая длится 8 минут, это будет продолжаться
час, два, ну может, три, а мы ушли оттуда в 8 часов вечера. Он за это
время переменил три рубашки. В те времена еще не было лент, тог-
да нужно было напевать на воск, который нельзя было проверить,
нельзя было посмотреть хорошо спето или нет. Значит, нужно
было так долго репетировать, чтобы уже автоматически записать
то, что напоешь, на этом остановиться. И только через день или
два можно было знать, хорошо это или нет. Он так добросовестно
относился к своим обязанностям, что последний раз напели пла-
стинку в половине восьмого. Он все время еще раз репетировал,
останавливал, еще раз, еще раз, еще раз. Ни на секунду не остано-
вились. Как он мог выдержать такую работу! Он всем руководил:
и оркестром, и каждому музыканту говорил, и каждый раз темп
менял. И все ему не то, и так, и этак не нравилось, потом уже, на-
конец, воск сделали. Он говорит: «Нет, кажется, я думаю, там, на-
верное, что-то нехорошо. Черт с ним, с воском! Пропустите, я хочу
послушать». Прослушали. Да, там нехорошо. Еще раз! Но это уже
третий воск. Закончили в половине восьмого.

Когда мы приехали домой, он пошел помыться, взял душ, потом
пришли вниз, в ресторан — его жены, Марии Валентиновны, с нами
не было. Сели обедать, выпили несколько рюмок водки, бутылку хо-
рошего вина. А потом он мне говорит: «Александр Иосифович, да-
вайте пойдем немножечко погулять, я сегодня заморился, я же воз-
духом не дышал». Пойдем, с удовольствием, Федор Иванович! Вот
мы пошли гулять, это было десять часов вечера, и мы гуляли до пяти
часов утра. Остановки были только на скамейках в некоторых ме-
стах в Лондоне, ходили вдоль Темзы. Я задал ему несколько вопросов
о том, как он начал петь, и постепенно он сам увлекся и рассказал все
свое детство с самого начала. Как он вырос в бедной семье, как он
помнит ужасные сцены дома, когда отец возвращался пьяным, бил
мать и не оставлял совершенно денег, и как ему пришлось, когда отец
уже допился почти до белой горячки. Они жили тогда на Волге, в Ка-
зани, и они жили не в самой Казани, а в слободке так называемой, это
было за версту или две от города. И вот им дали знать, что с отцом
очень плохо, он где-то упал и разбился на улице. А у Шаляпина тогда
не было ботинок, ему было 12–13 лет, он свои ботинки совершенно
истаскал. И его мать послала, чтобы привезти домой отца, и он бо-
сиком по снегу добежал туда. Отца нашел в участке, и на следующее
утро привел его домой. И такие сцены повторялись довольно часто.
Но характерно то, что эта привычка не быть хорошо одетым, обу-
тым особенно, у него сохранилась на всю жизнь настолько, что он
никогда не спал, покрывая ноги, у него ноги голые всегда вылезали
из одеяла, ему нужно было, чтобы ноги были в холоде, так он привык
к этому холоду. Это у него осталось на всю жизнь.
Ну, а кроме того, конечно, постепенно он мне рассказывал, как он
к театру начал привыкать. Начал он с того, что он жил тогда в Казани
и поступил сначала к сапожнику, потом к столяру, разные ремесла
перепробовали, а потом каким-то писарем его куда-то приткнули.
И очень понравился он тем, что был хороший у него почерк. И ког-
да в этот город приехал какой-то театрик, он как-то туда пробрался
на галерку, собрав каких-то 15 или 20 копеек, которые нужны были,
и был в таком воодушевлении и в таком восторге от того, что на сце-
не происходит, что он с этим театром удрал вместе из Казани. Бро-
сил всех и поехал с театром. С этого и началась его театральная де-
ятельность. Потом он иногда попадал в другую антрепризу, где был
хор, и там он начал в хоре участвовать. Это уже была опера так на-
зываемая, то есть, скорее оперетка какая-то очень низкого масштаба
и низкого вкуса, но он уже понемножку начал выдвигаться. Часто

очень голодал, голодал настолько, что ему приходилось иногда по два
дня ничего не есть, даже корки хлеба иногда не было. Но он все-таки
кое-как пробился, стал из хориста иногда петь какие-то маленькие
роли, и его заметил какой-то московский купец, когда они ездили на
нижегородскую ярмарку, где на гастролях была труппа. И он труппу
пригласил приехать в Петербург. И когда Шаляпин приехал в Петер-
бург, тут уже началась его настоящая деятельность. Конечно, вначале
он был маленьким совершенно человеком, и он говорит, что помнит
это очень хорошо. Он красочно всегда это рассказывал, он был изу-
мительный рассказчик. Когда он рассказывал что-нибудь, так он не
рассказывал вам — вот, тот человек мне что-то сказал, а он превра-
щался, он играл того человека, о котором говорил. Его рассказы —
это был сплошной спектакль, потому что он каждого играл. И вот
так в течение ночи он мне всю свою жизнь рассказал. Это было такое
наслаждение, которого я никогда больше в жизни не имел. Конечно,
это нельзя себе представить.
Я помню один маленький эпизод, когда он приехал в Петербург.

Его повезли в какую-то гостиницу, он должен был прийти обедать
к человеку, который его заметил. А у него были порваны ботин-
ки, подметки совершенно отставали. И пока он держал эти ноги
на земле, это не было видно, а на извозчике их было двое, и очень
узкое сиденье, его правая нога всегда была снаружи, и каждый раз
подметка отваливалась, и он никак не мог припрятать эту подмет-
ку. Он ужасно страдал.
Последние дни его, как я вам говорил, были трагические в том
отношении, что он даже не осознавал в начале о своей болезни.
Эта болезнь заключается в том, что человек постепенно угасает.
Это был рак крови. Начинает человек худеть, слабеть, теряет силы.
Специальных никаких болей не чувствует, недомогания никакого
нет, просто сон, сонливость большая. Сначала он вставал, выхо-
дил, потом стал выходить меньше. Потом он стал лежать больше.
Потом он переходил только в кресло, а потом совсем перестал вста-
вать. Последние две-три недели он лежал в кровати. Замечатель-
но, когда он уже лежал в кровати, он не прекращал интересоваться
жизнью. Он всегда был актером. Не было ни одной секунды, когда
он не играл. Для себя, даже для всех, когда он брился, так он пел
или гримасничал, что-то изображал, когда он ел, он часто очень
пил какое-нибудь вино, вдруг начинал изображать какого-нибудь
француза, который смакует вино, или вдруг начинает изображать

какого-нибудь пьяницу. Это у него было каждый раз, конечно, но
только в интимной обстановке. Как только кто-нибудь приходил
посторонний, все менялось.
И вот, когда он уже лежал в постели, уже не вставая, нас было
четверо в его комнате. Его секретарь Кашук, человек довольно смеш-
ного вида, пухлый, с очень большим животом, совершенно лысый,
с большим носом — такая фигура комического характера. Шаляпин
его очень любил несмотря на то, что Кашук его всегда обкрадывал.
Он это хорошо знал, но понимал, что другой, может быть, будет еще
больше обкрадывать, и Кашук его очень любил, они давно друг дру-
га знали. Шаляпин настолько это понимал, что, когда приходили
знакомые или журналисты, он мог его представить «мой секретарь
Месье Жулик.» Так вот, мы сидим — Кашук, я, Рахманинов, кото-
рый часто к нему приходил, они были большими друзьями — и тут
Шаляпин мне говорит: «Александр Иосифович, вы же мой старый
друг, и вы человек организованный, вы все умеете делать в порядке,
я вам поручаю организовать мои похороны. А должно быть так: впе-
реди, перед катафалком, должен идти Кашук, и чтобы у него на жи-
воте все мои ордена лежали. Потом, после катафалка, первым дол-
гом кто-нибудь должен вести Виски — это его собачка, Виски чтобы
шел. Потом чтобы шли — он назвал своего лакея, повара своего,
чтобы они шли, один чтобы нес мои ботинки, а другой чтобы нес ка-
стрюлю и бутылку вина «Шато О-брион», непременно, чтобы «Шато
О-брион». А потом уже пойдете вы, и пойдет Мария Валентиновна.
И уже потом пускай все те, кто хотят меня почтить, но вы запомни-
те, Александр Иосифович, я вас очень прошу, чтобы это было имен-
но так». Видите, он знал уже тогда, что он умирает. Даже в послед-
ние свои дни он не мог не играть, или играть комическую роль, или
что-нибудь себе представлять. Он всегда играл.
Про него говорили, что он грубиян. Он был грубиян тогда, ког-
да с ним спорили люди, чего-нибудь не понимающие. Сколько я ни
бывал у него, или какие-нибудь торжественные случаи, когда прихо-
дили журналисты интервьюировать, когда он устраивал обед с боль-
шим количеством людей, которых он хотел почтить, он никогда не
был груб, всегда был очень воспитан и всегда держал себя выше
всяких похвал. И этот человек был настолько широким, что ниче-
го не умел сделать маленького. Вот, например, раз он зашел ко мне
в магазин, посидел, поговорил, говорит: «Александр Иосифович,
у вас есть время? Пойдемте, мне нужно галстуки купить». Пойдем.
И тут же недалеко, где он любил покупать, зашли в магазин, начали

выбирать галстук. Вы знаете, сколько он галстуков купил? 58 штук.
Когда он покупал ботинки, он покупал сразу 12-15 пар. У него все
так шло — совершенно фантастических размеров. Когда он ходил
гулять, так это на 4-5 часов. Когда он садился есть, он съедал в 10
раз больше, чем все другие. Все у него так. Когда он увлекался ка-
кой-нибудь книжкой, он мог просидеть целый день за этой книгой,
не вставая. Когда он какую-нибудь музыку слушал, какую-нибудь
пластинку слушал, так он 10 раз подряд прослушает, потому что ему
нравится. Особенно внимательно он слушал те пластинки, которые
ему присылали на проверку, чтобы дальше их издавать. У меня есть
несколько штук с его надписями. На некоторых он писал «дрянь»,
на других «почти можно». У меня все с надписью есть, потому что
без его подписи, без его одобрения в дальнейшее производство не
пускали, и он очень строго относился. Если ему что-нибудь на этой
пластинке не нравилось, он забраковывал и шел еще раз петь, при-
чем за это он лишнее ничего не получал, но он не допускал чего-ни-
будь, что не совершенно ясно.
Вы знаете, что я ювелир, он у меня покупал для жены камни,
вещи. Он, как лучший специалист, умел выбирать хорошие вещи
и понимал в хороших камнях. Он не мог купить что-нибудь плохое.
И он все понимал. Я помню один случай, когда я был у него в де-
ревне часа в четыре после обеда. Он уже отдохнул, мы хотели пойти
гулять, и видим, его сын, Федя, ему тогда было лет 12-15, сидел за
какой-то книжкой с тетрадкой. Федор Иванович подходит и спра-
шивает, что он такое делает, а тот отвечает, что не может решить за-
дачу по геометрии. «Ну посиди-посиди, мы пойдем гулять». Пошли
гулять, долго гуляли, вернулись домой, а этот Федя все сидит за
тетрадкой. Шаляпин говорит: «Что же ты еще задачу не решил?» —
«Да никак, говорит, не могу понять». Федор Иванович никогда гео-
метрией не занимался. Он сел и за полчаса решил задачу. Это были
совершенно необыкновенные способности, он все умел, все знал,
все понимал. Вот в политике он плохо разбирался. Но здесь у него
было какое-то чутье, что у большевиков ему будет нехорошо. Но
русский народ он страшно любил, для него все русское — это была
святыня. У него такое ощущение было, что большевики испортили
всю прелесть русского народа, что они не смогли дать возможность
развития, и поэтому он был так озлоблен. Не потому, что там день-
ги — у него там пропало огромное состояние, он об этом никогда
не говорил, да ему и не нужно было, он всегда говорил, что «мой
банк здесь у меня в горле, это мне неважно». Действительно, он

здесь очень быстро нажил опять большое состояние. Он мог ино-
гда поскупиться на маленькие деньги, а мог вдруг дать какому-ни-
будь приятелю, большому художнику, — я не хочу называть его фа-
милию, в России он считался одним из самых первых, — и тот жил
очень широко и исключительно за счет Федора Ивановича. И мно-
гие другие тоже. Он мог купить, как я уже говорил, сразу чуть ли
не 50 галстуков, а где-нибудь вдруг раскричаться, что берут с него
лишнего. Он был недоверчив, боялся, что его надувают, так как он
неопытный и незнающий человек. А он знал больше других.
Как он расценивает положение в России? Он часто об этом

говорил?
Часто говорил, всегда интересовался: где-то газеты, где-то че-
ловек, который может рассказать. Он всегда этим интересовался
и всегда говорил, что обидно, как хорошее в русском народе они
затоптали, и что теперь такая эпоха, когда все скверное вышло на-
ружу — вся алчность, все хамство, то, что вовсе не так уж и спец-
ифически нормально для русского народа. И в этом он обвинял
большевиков. За это он их ненавидел. За то, что они исковеркали
народную душу, по его мнению. А он это чтил, он сам был глубоко
русским человеком, и так любил все русское, что думал, все русские
такие. Он хорошо относился к русским. А что «вот эти» так все за-
гадили — этого он не мог им простить. Поэтому Шаляпин ни за что
никогда не хотел вернуться в Россию. Это не было исключительно
материальным вопросом для него, нет. Это было действительно
страдание, боль за русский народ.

ГЛАВА 7
НЕСТАНДАРТНАЯ
ДОЧЬ
Младшая дочь Льва Толстого прожила долгую, славную, успешную
жизнь и скончалась в 1979 году в возрасте 95 лет (1884-1979). Она сдела-
ла все, что было в ее силах для посрамления советской власти. И та отве-
чала ей сторицей: любимую дочь великого писателя, ту самую, которая
перепечатывала его рукописи, была его собеседником и доверенным
лицом, которой были оставлены наследственные права на все рукописи,
ту единственную, кого он взял с собою, бежав из Ясной Поляны, — ее
объявили несуществующей. Из всех фотоснимков и кинохроник, приме-
чаний и мемуаров, экскурсионных рассказов и музейных экспозиций ее
вырезали, вымарывали и вытравливали. Она им из-за океана — словом,
они ей из СССР — зловещим молчанием. И так в течение 70 лет. Не было
никакой Александры Толстой.
А она еще как была — деловитая, собранная, целеустремленная,
верная отцовскому имени и идеалам, жизнь положившая на обществен-
ное служение. Поддержать утративших надежду — первая. Устроить на
работу перебежчиков и невозвращенцев, накормить, помочь с бумага-
ми — первая. Обратиться по радио к советским солдатам с призывом
одуматься и не давить танками братьев-венгров — первая, в прямом
эфире, с митинга в Мэдисон-сквер-гарден.
В 1939 году, как только на финской стороне стали появляться плен-
ные красноармейцы, Александра Львовна объявила о создании Толстов-
ского фонда для помощи в первую очередь этническим русским. Доба-
вим к ее собственному рассказу то, о чем она из скромности умалчивает:
за годы Первой мировой Толстая как сестра милосердия была награжде-
на тремя Георгиевскими медалями за личное мужество.
Большевики арестовывали ее пять раз. Но не это подкосило ее, она
и в заключении оставалась верна себе. В интервью она рассказывает об
истинных причинах эмиграции.
Александра Львовна Толстая 179

Толстовский фонд (существующий и по сей день) помог десяткам
тысяч соотечественников. Александра Львовна умела поставить дело:
фонд поддерживали состоятельные и именитые люди — композитор
Сергей Рахманинов, общественная деятельница графиня Софья Панина,
летчик-испытатель Борис Сергиевский, историк Михаил Ростовцев.
АЛЕКСАНДРА ЛЬВОВНА ТОЛСТАЯ
Александра Львовна, вы были и свидетельницей, и участницей
событий в России 1917 года. Я бы очень хотел попросить вас рас-
сказать мне о тех воспоминаниях, которые у вас остались об этих
событиях. Но, во-первых, где и когда вы родились?
Я родилась в Ясной Поляне в 1884 году, сейчас мне 82-й год.
А когда вы начали интересоваться политической жизнью Рос-

сии, когда сами начали как-то в ней участвовать?
Я скажу вам — нет. Пока отец был жив, я интересовалась по-
стольку, поскольку в его писаниях он касался вопросов о России,
писал о положении рабочего народа, всегда горевал о том, что кре-
стьянство так бедно живет, хотел Конституцию в России. Поэтому,
конечно, я была с ним. Я интересовалась его жизнью и тем, что он
писал и как он писал. Но я вам скажу одно: он, не одобряя царского
режима, очень боялся отсутствия свободы, очень боялся револю-
ции и отрицательно относился к социализму.
А почему он боялся революции?

Он говорил, что царское правительство держит власть насилием,
силой и жестокостью, а новая власть будет хуже еще. Он это пред-
видел. Затем, он говорил, что нельзя строить что-либо неумелыми
руками. Еще меньше можно строить храмы грязными руками. Он
считал, что социалистические руки — грязные. Особенно он ненави-
дел и отрицал террористов, убийства. Это было ему противно.
Где вас застала зима 1916-1917 годов, где вы провели те месяцы

или недели, которые предшествовали Февральской революции?

Я была на фронте. Февральская революция застала меня во вре-
мя работы на фронте. Я руководила отрядом. У меня было шесть
врачей, сестры, команда. Это был не полевой госпиталь, это была
летучка, мы разбивали палатки. Мы должны были, например,
в двадцать минут свернуться и двигаться в другое место. Такой
передвижной, летучий отряд. Мы перевозили раненых и больных
с фронта в тыл.
С какого месяца и с какого года вы были на фронте?

Я в самом начале войны ушла на фронт. Работала в санитарном
поезде, потом на Кавказском фронте, в Турции, оттуда перешла на
Западный фронт и вот тут как раз меня и застала революция, на
Западном фронте. Помню такую сцену. Я была больна, у меня было
заражение крови, я лежала в больнице. Вошел доктор и говорит:
«Вы знаете, что Великий князь Михаил Александрович отказался
от престола?» Это было уже когда Государь отказался от престо-
ла. Врач страшно был печальный, грустный. Я на него посмотрела
и говорю: «Пропала Россия!». И он мне ответил грустно: «Пропала
Россия!» — и вышел из комнаты. А потом началось брожение, не-
подчинение, в отряде было очень трудно работать. Особенно ког-
да близилось уже дело к большевистской революции. Начинался
развал.
У вас не осталось каких-то картинок в памяти, разговоров

с солдатами непосредственно после Февральской революции? Как
они ее восприняли?
Как же, еще бы! Это было так тяжело. Солдаты ничего не по-
нимали. Ведь каждую минуту выскакивали какие-то ораторы,
говорили речи. Сначала коммунисты, потом против коммуни-
стов. Но солдаты ничего не понимали. Я тогда тоже говорила
речи, как и все, а они не понимали, к чему мы ведем. Напри-
мер, офицеры, генералы. Говорили, что буржуям это выгодно, а с
другой стороны, они понимали, что не сходится что-то. Помню,
когда я вернулась из больницы, солдаты меня встретили так ра-
достно, что меня качали на руках. Я была очень больная, мне
было очень тяжело.
А потом, когда уезжала в Москву, было собрание. Они мне
приносили благодарность — мы вообще очень дружно жили

в отряде — за то, что все у нас в отряде было в порядке: лошади
сыты, фуража и продовольствия много. Очень смешная вещь была.
Когда кончил председатель отрядного комитета, он сказал: «Я
предлагаю почтить память Александры Львовны вставанием». Все
встали, было очень торжественно.
А как только я уехала, было постановление меня арестовать, а я
уже была в поезде. И вот тут я помню, как вышвыривали офицер-
ские вещи, одного офицерика чуть не вышвырнули с его вещами,
поезд был набитый, настроение было совершенно ужасное. Только
разговорами, папиросами, чаепитием вместе удалось создать ка-
кую-то атмосферу, чтобы они меня не выкинули. Была опасность
и этого тоже, они могли меня выкинуть вместе с моими вещами.
Вот это было такое тяжелое, что я и не верила, что выйдет что-то
хорошее уже тогда.
Вы мне рассказывали о солдате, который пришел к вам,

расплакался…
Это было во второй летучке, их было три у меня. Солдат этот
упал вместе со своей повозкой, вернулся. Темнота, дождь, слякоть
была, он ворвался к нам, мы все чай пили, и стал площадной руга-
нью ругаться. Все повскакивали — заведующая хозяйством, заве-
дующая транспортом — все очень перепугались. Я этого солдата
знала, он был контуженный, я к нему подошла, положила руку ему
на плечо, говорю: «Знаешь, что, я к тебе приду в землянку, мы по-
говорим». И вот тут случилось невероятное — потому что я была
высшим начальством для него: он, как ребенок, зарыдал у меня на
плече. «Скажите, — говорит, — мне, где правда, где правда? Они,
большевики, говорят, что вы во всем виноваты, что вы буржуи.
А я этого не чувствую. Я знаю, что вы ко мне хорошо относитесь,
скажите мне, где правда?». Что ответишь на такой вопрос? Просто
мучительное переживание этих полуграмотных людей, которые не
знали, что идет — хорошее или плохое.
Когда вы заметили, что на фронте начала распространять-

ся большевистская пропаганда? Может быть, какие-то пропа-
гандисты приезжали или вы заметили в руках у солдат какие-то
газеты?

Пропаганда шла отчаянная везде, по всему фронту. Разда-
вались листовки. Речи непрекращающиеся. И ведь вопрос был
очень трудный для солдат: сидели месяцами в окопах, устали,
голодные, холодные, и когда им говорили: «Идите домой, зем-
ля будет ваша, фабрики будут ваши, жизнь начинается другая»,
а тут он сидит в окопах... Вот это было очень тяжело. И вот по-
степенно этим прельщением дома, тепла, семьи они манили лю-
дей бросить фронт.
А какие у вас остались воспоминания об этом конфликте, ко-

торый существовал между офицерами и солдатской массой, между
так называемыми буржуями и низшими классами? Как к вам отно-
сились? Мне кажется, вы писали в вашей книге, как вы ехали в купе.
Это, мне кажется, интересная маленькая картинка.
Был такой случай в поезде. Я говорила, что выбрасывали вещи
и иногда даже самих офицеров выбрасывали. Я не знала, что бу-
дет. Вошел какой-то тип, очень агрессивный, сел рядом со мной,
толкнул. Очень грубо ко мне отнесся. Я подвинулась, ничего не
сказала. Потом он захотел ноги положить мне на колени. Я тоже
ничего не сказала, отодвинулась. Но нас объединил чай и табак.
Может быть, единственный раз, когда табак послужил людям на
пользу. И вот мы сидели там. Я говорю: «Вот что, братцы, кто хо-
чет курить, у меня папиросы есть». Я раздала эти папиросы. По-
том чай.
Один солдатик решил принести чаю и вылез уже в окно, его
подсадили, потому что было так все набито битком, что он не мог
никак пройти через дверь. Принес кипятку, у меня был сахар. Мы
сидели пили чай. И этот, злой, стал уже подобрее. Мы разговори-
лись. Кончилось тем, что, когда мы приехали в Москву, я знала, кто
на ком женат, сколько у кого детей, все решительно про их жизнь,
про отца, про мать, про дом, все знала.
Интересно, что, когда мы ехали, нужно было как-то вылезти
в уборную, и они меня высадили. Самый злой меня толкал с од-
ной стороны, эти добренькие солдатики — с другой. В конце
концов, высадили меня и шутили. Так что все это очень хорошо
кончилось. В сущности, если говорить о настроениях в армии
и у солдат, то злобы не было. Все это было навеяно, все это было
устроено, все это было распропагандировано. И главное было то,

что они выманивали людей из окопов, из тяжелой жизни, и обе-
щали все, что хотите: и фабрики, и заводы, и землю. Все будет их.
Эти обещания, это желание уйти из окопов, из военной жизни,
из опасности в мирную жизнь — вот это и сыграло главную роль
тогда, а вовсе не принципы революции, которых они абсолютно
не понимали.
Как менялось отношение солдат к вам, когда они узнавали, что

вы — дочь Льва Толстого?
Они, к сожалению, мало знали о Льве Толстом. Очень немногие
знали. Когда знали, конечно, отношение было совершенно другое.
А в вагоне, на фронте это просто было отношение лично ко мне.
Но, знаете, не потому, что я какой-то особенный человек, а именно
потому, что отец меня научил любить простой народ, я понимала
их психологию. И вот это мое отношение к ним они чувствовали.
Только этим я спасалась. То есть, спаслась тем, чему меня научил
мой отец, — любовью к простому народу.
Когда вы покинули фронт и по каким причинам?

Когда уже нельзя было оставаться — меня бы убили, и нельзя
было работать. У меня во второй летучке был доктор, сестра и еще
несколько человек, которые были коммунистами. И они так всех
перебаламутили, так настроили солдат, что вторую летучку я уже
распустила. И остальной отряд трудно было с персоналом удер-
жать, они постепенно уезжали, так что просто нельзя было больше
работать.
Вы покинули фронт и приехали в Москву летом семнадцатого

года?
Да, я приехала туда, там все было разгромлено. У меня было толь-
ко то, что было на мне. Надо было работать. И я очень долго жила
только тем, что у меня была часть пасеки в Ясной Поляне, а мед не
реквизировали, и я возила кадушки по пятьдесят фунтов в Москву,
продавала мед и этим очень долго жила. А тем временем я думала
о том, что делать. И тут появилось «Общество изучения творений
Толстого», которое было создано группой людей, рядом профессо-
ров — Цявловским, Грузинским, академиком Шахматовым. Я была
председателем. Мы стали разбирать рукописи Толстого. Это было

начало первого полного собрания сочинений — вышло больше де-
вяноста томов, в которые вошли все рукописи, дневники, письма,
все варианты «Войны и мира». Купить я его не могла: во-первых,
оно было издано в одной тысяче экземпляров советским прави-
тельством, а, во-вторых, у меня не было денег. Любопытно, что
единственный человек, кто не упоминается в этом издании, это я,
мое имя, оно отсутствует. Но ничего не поделаешь. Еще хуже был
случай, когда мне здесь предлагали редактировать книгу моего бра-
та Сергея, они издали ее после смерти моего брата, и там мое имя
нигде не упоминается. Так что я не могла редактировать и писать
предисловие, потому что меня не существовало.
А эта работа протекала в какие месяцы? Это было еще в 1917

году?
Да, мы работали в Румянцевском музее, где хранились эти руко-
писи. Музей не топился, мы сидели в шубах, валенках, перчатках.
Профессора, как сейчас помню, приносили с собой кто чай из ка-
кой-то травы, кто морковку. И рассуждали о том, когда пили бурду
во время перерыва, что морковь очень полезная, очень питатель-
ная. Ели мы тогда картошку на постном масле. И еще слава Богу,
если на постном масле, а то бывало и на касторовом, и на рыбьем
жире, что было довольно противно.
Моя квартира тоже не отапливалась, была маленькая «лилипут-
ка». Спала я под полушубком, под тулупом. Было тяжело. Но я вам
скажу одну вещь. Сейчас, вспоминая то время, я не думаю о тяже-
сти физической жизни. Самое трудное — моральное. Я работала
в Ясной Поляне, создавала школы, музей памяти Льва Николаеви-
ча. Нас заставляли вставать во время Интернационала, заставляли
вести антирелигиозную пропаганду, которую я так и не вела никог-
да — вот это было самое тяжелое. Но все-таки, как бы мы ни из-
бегали, совесть катилась книзу. Приходилось делать вещи против
совести — для того, чтобы спасти свою жизнь. Это была главная
причина, почему я уехала из советской России. Я чувствовала, что
это были уже не компромиссы, а насилие над моей совестью.
Хочу вернуться к 1917 году и спросить, где, как и когда вы впер-

вые услыхали о захвате власти большевиками?

Октябрьская революция меня застала на фронте, но потом уже
я переехала в Москву. Частные издательства, как, например, «За-
друга», где мы хотели печатать это собрание сочинений, уже были
все национализированы, поэтому пришлось это издание передать
в Госиздат, который издал девяносто с лишним томов. Мне нечего
было делать в Москве, я поехала в Ясную Поляну, тем более что там
были непорядки. И было очень смешно — Луначарский назначил
меня комиссаром Ясной Поляны. Тем не менее, я старалась приве-
сти там все в порядок. Открыла два музея: один — мемориальный,
в доме, где Лев Николаевич жил, а второй — литературный, где со-
бирались всякие вещи о нем. Там я и работала.
Отец считал очень важным образование крестьянских детей,
поэтому постепенно со скотного двора вывели коров и там устрои-
ли школу. Потом стали своими силами строить здание. Кончилось
тем, что Сталин, как ни странно, помог мне получить средства, и у
нас появилось большое здание для школы второй ступени. Она
и сейчас существует. Четыре школы первой ступени и две школы
второй ступени.
Этим я занималась все время, пока жила в советской России.
Работа была очень важная. До тех пор, покуда не стало советское
правительство при Сталине настаивать на антирелигиозной про-
паганде. Это одна из главных причин, почему я хотела уехать. Как
я могла в школе имени Толстого, который был таким религиозным
человеком, вести антирелигиозную пропаганду? Я боролась, сколь-
ко могла, но случилось так, что весь мой коллектив, около пятиде-
сяти человек, решили заниматься в первый день Пасхи. То есть вся
моя борьба рухнула, они пошли по линии антирелигиозной пропа-
ганды. Я их не виню, они все очень-очень боялись за себя и свои се-
мьи. Один в поле не воин. Вот тогда я решила уехать. Это был конец
моей работы. В 1929 году я уехала в Японию, пробыла там двадцать
месяцев, читала там лекции, затем уехала в Америку.
Вы упомянули Луначарского. Может быть, вы расскажете, ка-

кие воспоминания у вас остались о нем как о человеке, как вы с ним
разговаривали?
Это странная вещь. Можно смотреть на коммунистов про-
сто как на злодеев, в которых нет ничего человеческого, но свою
книгу я назвала «Проблески во тьме» именно потому, что видела

эти проблески. Вы не можете себе представить, какую изуми-
тельную речь сказал Луначарский, пока не приехали еще все
власти, в день юбилея Льва Николаевича в Ясной Поляне при
открытии школы-памятника. А после этого на обеде, когда все
власти собрались, это была сплошная отвратительная коммуни-
стическая речь.
Я видела что-то человеческое и в Калинине. Один раз я пришла
к нему просить за семерых священников, приговоренных к смерт-
ной казни. Он долго со мной говорил, вскочил, наконец, и говорит:
«Не мучьте меня, я был единственный во ВЦИКе, кто выступил
против казни». Я поблагодарила его и ушла. Говорить больше не
о чем было. Даже в Менжинском, звере таком, я видела эти пробле-
ски. Я видела их в надзирателях, в солдатах, в красноармейцах, ког-
да мы были арестованы. И я скажу, что это был какой-то гипноз, но
русского человека, по существу, коммунизм не задел и никогда не
заденет. Недаром сейчас в советской России пятьдесят миллионов
религиозных людей.
А со Сталиным вы встречались когда-нибудь?

Один раз, когда я просила у него денег на школу-памятник.
Его не разобрать было, я там человеческого не видела, кроме гру-
зинской вежливости. Он меня встретил, пройдя всю громадную
комнату навстречу, и так же меня провожал, подал мне стул, был
страшно любезен, исполнил все мои просьбы. О нем больше ниче-
го не могу сказать.
А из других деятелей Февраля и Октября вы встречались

с кем-нибудь — скажем, с Лениным, Троцким, Керенским?
Керенского я хорошо знаю, конечно. Я считаю, что Керенский
просто делал ошибки и не сумел предвидеть, что случится, но по
существу он неплохой человек и теперь эти ошибки признает. По-
этому я не считаю возможным его осуждать за слишком большую
слабость. Ленина я не встречала. Троцкий один раз выступил на
суде «Тактического центра», где я была одной из обвиняемых. Он
защищал одного из моих товарищей, которого тоже обвиняли
в контрреволюции, сказал очень хорошую речь. Но лично я его не
встречала.

В книге вы описываете сидение в тюрьме. Как вы туда попали
и почему?
Я попала туда как раз по делу «Тактического центра». Хотя, соб-
ственно, не имела к нему отношения.
Вы пишете, что попали за то, что чай варили.

Совершенно верно. Меня просил мой покойный друг Сергей
Петрович Мельгунов, председатель «Задруги», дать им квартиру
для собраний. Я совсем не хотела приходить и их слушать, я, мо-
жет быть, очень сочувствовала бы заговору и участвовала бы в нем,
но как-то не пришлось. Я просто старалась, чтобы им было уютно
у меня в квартире. Там было правление «Общества изучения Тол-
стого», и там же я жила. Затем один из моих приятелей описал осу-
ждение меня в тюрьму в юмористическом стихотворении:
Смиряйте свой гражданский жар
В стране, где смелую девицу
Сажают в тесную темницу
За то, что ставит самовар.
Это было единственное мое участие, я так и ответила прокурору
Крылову на суде, когда он меня спросил: «За что вы приговорены?»
Я ответила: «За то, что ставила самовар». И был общий хохот во
всем зале.
Я была осуждена на три года, но просидела в тюрьме ГПУ на Лу-
бянке два месяца и шесть месяцев в Новоспасском лагере. Это там,
где похоронены первые Романовы. А выпустили меня потому, что
я там устроила школу. Одна коммунистка приехала, увидела, ка-
кую я работу делаю там с уголовными, и решила сделать так, чтобы
я работала вне тюрьмы. Затем приехали представители крестьян
от четырех обществ просить за меня. Они просили Калинина меня
выпустить. Это происходило в 1918 году, в начале.
На днях вышла ваша новая книга «Проблески во тьме». Когда

вам пришла мысль и желание написать ее?
Часть ее написана в Новоспасском лагере в 1918 году. Я пересы-
лала рукопись в бутылке из-под молока. Была у меня очень милая
секретарка, мой большой друг. Она приходила, приносила мне пере-
дачу, а я обратно посылала листы в пустой бутылке из-под молока.

Главы, которые касаются лагеря, как раз и были написаны там?
Да. Когда был обыск, они не нашли рукопись, потому что она
была у меня за кафелем, там кафель отвалился в печке — стояли
старинные печи в Новоспасском лагере. Обыски были такие, что
все решительно обыскивали, раздевали нас, потому что кто-то до-
нес, что я пишу и отправляю рукописи. Но не нашли. Потом там
есть глава «Весна» — о детях. Это я писала в тюрьме ГПУ. Это сцена
детской доброты, доброжелательности, как они мне помогали вез-
ти дрова, как озабоченно и деловито они это делали. На меня это
произвело такое впечатление, что мне захотелось об этом писать.
А дальше уже, раз начавши, я продолжала, но закончила я книгу
в Америке.
Вы уже однажды объяснили, почему назвали вашу книгу «Пробле-

ски во тьме». Это фрагменты, маленькие главы, и каждый из них —
предсказывающий проблеск человеческого в человеке, так ведь?
Да. Я часто говорю американцам, что русский народ лучше.
Он так страшно перестрадал, а теперь вернулся к религии, и что
бы большевики ни делали, они уничтожить религию не могут,
она сидит в русском человеке. Вера в Бога, покорность воле Бога
так сильны в русском человеке — это мой отец описывал в своих
рассказах, — что вытравить их нельзя. И это божеское, это ду-
ховное большевики не смогли убить, и об этих проблесках я пи-
сала в своей книге. В моих воспоминаниях есть глава «Латышка»,
про женщину, которая была совершенно как дерево, и все-таки
под конец в ней что-то пробудилось, какая-то маленькая искор-
ка блеснула.
Это была одна из надзирательниц. Она была так вымуштро-
вана, что в ней как будто ничего человеческого не осталось. Но
и в ней удалось вызвать нечто человеческое. И последнее мое сви-
дание с ней было, когда она вдруг как-то весной принесла ветку
черемухи и бросила мне на колени. Поверьте, это для меня был
невероятно драгоценный подарок. Если бы мне принесли чудные
передачи, что угодно, это не было бы так дорого для меня, как вет-
ка черемухи от этой деревянной женщины, в которой тоже был
проблеск чего-то.

Вы писали вашу книгу исключительно для русских эмигрантов
или вам хотелось, чтобы она попала в Советский Союз? Чтобы со-
ветская молодежь тоже читала бы ее?
Я ее писала, потому что не могла не писать. Вы знаете, во мне
есть, очевидно, маленькая писательская жилка от отца, но конечно,
если бы я могла думать, что те немногие люди, которые меня пом-
нят, могли бы ее прочитать, для меня это было бы очень дорого. Но
я не вижу возможности, как это сделать.
А почему вам бы хотелось, чтобы эту книгу знали и читали

в России?
Я вам скажу так. Вот я сейчас здесь уже 35 лет. Вы думаете, что
я забыла Россию, что я забыла русский народ? Вы думаете, что
я сейчас не мечтаю о том, что, может быть, перед смертью удалось
бы посмотреть еще раз Россию и снестись с русским народом? Ко-
нечно, нет. Нет, я Россию никогда не забуду. Мне еще год, может,
полгода, пять лет жизни — никто не знает, но Россию я не забуду.
И русский народ я всегда любила, люблю и буду любить до самой
смерти. В этой книге, я думаю, сквозит моя любовь к России, и вот
это главная причина, почему я хотела бы, чтобы русские люди ее
прочли.

ГЛАВА 8
ВСПЫЛЬЧИВАЯ
ГОРДЯЧКА
Знаменитая русская драматическая актриса Екатерина Николаевна
Рощина-Инсарова (урожд. Пашенная) (1883-1970) прославилась на сцене
петербургского Александринского театра в предреволюционные годы.
Среди многочисленных ролей ее, прежде всего, — Катерина в «Грозе»
и Нина в лермонтовском «Маскараде». Ее имя хрестоматийно, ее игра
описана в учебниках и театральных воспоминаниях.
Екатерина — старшая сестра актрисы Веры Пашенной. Их отец Ни-
колай Пашенный взял для сцены псевдоним Рощин-Инсаров. Старшей
дочери досталось его сценическое имя, младшей — подлинная фами-
лия. В 1918 году, напрочь порвав с Александринкой и большевистским
режимом, Рощина-Инсарова уехала из Петрограда («бежала» про нее
не скажешь, слишком была горда и независима) на Украину, а потом
и в эмиграцию. Жила в Константинополе, Риме, Париже. В 1922 году Ека-
терину пригласили в Рижский театр русской драмы, затем она попыта-
лась создать собственный театр — Камерный, но интриги и собственный
непростой характер вынудили ее в 1925 году перебраться в Париж. Ее
поддержал князь Феликс Юсупов, она участвовала в литературно-худо-
жественных вечерах и концертах, давала уроки актерского мастерства.
Однако ничего подобного российской славе ей отведать уже не дове-
лось, но, кажется, она не жалела о сделанном выборе. Вся сила независи-
мости слышна в ее большом биографическом интервью, записанном на
пленку в 1965 году.
Екатерина Николаевна скончалась на 87-м году жизни в старче-
ском русском доме Кормей-ан-Паризи и похоронена на кладбище
Сент-Женевьев-де-Буа.
Екатерина Рощина-Инсарова 193

ЕКАТЕРИНА РОЩИНА-ИНСАРОВА
Я родилась в Москве и жила там до 13 лет с моей матерью. Ро-
дители мои разошлись, когда мне был год, но к отцу всегда в душе
моей было обожание. Тринадцати лет мать моя отвезла меня в Киев
к отцу, где я и пробыла два года. Уехала в Москву повидаться с род-
ными и, вдруг — гром среди ясного неба — отец убит, погиб от пули
ревнивого мужа. В тот же день мы с моей матерью выехали в Киев.
Послана была телеграмма с просьбой подождать с похоронами мо-
его приезда. Но те, кто устраивали похороны, не сочли нужным по-
считаться с чувствами дочери, и когда поезд, в котором мы ехали,
подходил к Киеву и проезжал мимо кладбища, могила моего отца
была еще не зарыта. Я опоздала на полчаса. Бог им судья. Возвра-
щаться в Москву по многим причинам я не хотела. Меня приютил
дядя, двоюродный брат моей матери. Я пришла к Соловцову, хо-
зяину театра, и попросила взять меня в труппу. И вот в 15 лет на-
чалась моя карьера драматической актрисы. Это было в 1899 году.
В каких театрах вы начали свою карьеру?

Начала у Соловцова в Киеве. Месяц мне не давали ничего ввиду
того, что кончина моего отца была так недалека. Потом шла пьеса
«Гроза», и мне дали маленькую роль Глашки. И так я волновалась;
а когда в последнем акте она выходит с фонарем, плачет и гово-
рит что-то, я так была растрогана. Одним словом, актеры завол-
новались и сказали, что из этой девчонки не будет толку. Меня
мои родные выписали — боялись, что я, девочка, останусь одна —
в Москву. Осенью я приехала в Одессу, где начинался всегда сезон
соловцовской труппы, но мне так там было тяжело, и мне так мало
дали жалования, что мне показалось это обидным. А так как перед
этим летом я встретила антрепренера николаевской труппы Аяро-
ва, который мне сказал: «Катюша, если вам будет нехорошо в Киеве
в труппе, приезжайте ко мне», то я поехала на жалование 60 рублей
в месяц. Это мне казалось большим, потому что в Киеве мне дали
такое мизерное жалование, что я обиделась. Я подумала: неужели
я хуже всех? Так что — следующим был Николаев.
На следующий год мой дядя, артист театра Корша, устроил меня
к Коршу, где я пробыла год, потом открылся в Москве театр Пуаре,
где я тоже пробыла год, но этот театр закрылся, и я уехала опять

в провинцию. После сезона в театре Корша, где я играла, конечно,
вторые роли, там был Синельников — замечательный режиссер,
который подметил во мне что-то такое. Организовалось Товари-
щество артистов театра Корша, и меня взяли в Пензу на весенний
сезон, на первые роли. Я была страшно горда.
В какой пьесе, в каком году вы выступили в первой роли?

Это было в 1901 или 1902 году. Точно не помню. В Пензе это было.
Я играла «Измаил», я играла «Новый мир» — это все старые пьесы,
которые шли. Имела большой успех, меня очень просили местные
люди, которые занимались театром, остаться на летний сезон. Но
я не согласилась, потому что театр был летний, без крыши, а так как
я была слабого здоровья и боялась заболеть, я отказалась. Они очень
жалели, и один из этой комиссии, там была целая организация теа-
тральная, написал стихи, довольно бездарные, где были слова:
Увы, она была ажурна,
И это было очень дурно.
Ей холод вреден, как цветам,
Ну, словом, нету счастья нам.
Вот это мои первые успехи. А затем я получила письмо от антре-
пренера Крылова, уже шел разговор обо мне, что вот талантливая,
молодая — мне было 17-18 лет — что он предлагает мне служить
в Ростове. Я поехала в Ростов и провела сезон в Ростове. Следую-
щий сезон служила у него в Новочеркасске. Потом летний сезон
в Озерках. Когда в Петербурге узнали обо мне — если вы читали
статью Тэффи — журналисты заволновались, начали писать, что
появилась молодая талантливая актриса. Затем я уехала на зиму
в Самару, и в Самаре уже получила приглашение в Петербург от те-
атра Литературно-художественного общества (иначе он назывался
Театр Суворина, потому что он принадлежал Суворину). Вот пер-
вый контракт на первые роли в Петербурге в 1906.
Значит, после революции 1905 года. И потом вы работали

и жили в Петербурге?
Да. У Суворина я работала четыре года, потом ушла от него. Там
трудные были условия для работы в том смысле, что была масса неле-
постей несмотря на то, что Суворин обожал театр. Очень интересный
был старик, между прочим. Мы с ним очень много разговаривали об
искусстве, обо всем. Он любил со мной говорить. Он говорил: «Она
сумасшедшая девчонка, но очень талантливая. Я ее люблю за это».

Но я от него ушла, и он очень рассердился. Написал мне письмо,
какое это безобразие, что я ухожу, и в конце спросил: «А, может,
вы передумаете, ась?» Я ему ответила, что единственный, кого мне
жалко в этом театре оставлять — это вас. Остальных я совершен-
но не жалею, директоров ваших. И нет, я не передумаю. Тогда он
мне написал, «Благодарю вас за годы, проведенные в моем театре,
за ваш талантливый труд, сказал бы вам до свидания, если бы не
был так стар». Вообще хорошее уже письмо второе было. Я очень
любила Суворина.
И куда вы потом пошли от Суворина?

Не знаю, куда. У меня не было ничего, не было ангажемента.
Идти назад в провинцию — это был шаг назад. Так что я сидела
в Петербурге и просто отдыхала от атмосферы Малого театра, ко-
торая была во многих отношениях неприятна. И вдруг получаю те-
леграмму от Незлобина на роль Анфисы. Шла «Анфиса». С «Анфи-
сой» удивительно странная история случилась. Она была принята
на Императорскую сцену и в должна была идти в Малом театре.
В Петербурге она шла в каком-то частном театре и не имела успеха.
Была принята на Императорскую, и там были три актрисы, кото-
рые должны были играть Анфису: Найденова, Левшина и моя се-
стра Пашенная. По очереди. Роль была, по тогдашним временам,
замечательная — Вампа, как теперь нас называют.
И вот приехал на генеральную репетицию Теляковский. А во
втором акте есть такой рискованный разговор, когда сестра этой
Анфисы, которая знает, что та живет с ее мужем, говорит, что гор-
ничная нашла в кабинете интимную принадлежность ее туалета.
Теляковский сказал: «Я не могу этого пропустить, в Император-
ском театре этого не должно быть, снимаю пьесу». Представля-
ете, какой скандал — с генеральной репетиции сняли пьесу. Три
актрисы лежат в истерике. Потому что обидно, такая роль… И тут
же Незлобин перекупил у Андреева эту пьесу, и ему, Андрееву,
стали говорить все журналисты, которые меня знали: «Если вы
хотите, чтобы пьеса имела успех, нужно, чтобы играла Рощина,
ей подходит и по облику, и по всему». Мне прислали телеграмму,
и я приехала в Москву. Когда я приехала в Москву, у Незлобина
были ужасные дела. Богатый купец, большой театрал, он был перед
этим антрепренером в провинции. Он решил уничтожить и побе-
дить Художественный театр. Не хочу говорить… Одним словом,
успеха не имела постановка «Черных масок» Андреева с разными

новшествами, которую ставил Марджанов. Театр пустовал. А так
как с «Анфисой» был скандал… Я совершенно не отношу это
к себе, сняли пьесу, выписали какую-то актрису, приехала актри-
са-москвичка. Это Незлобин решился. Одним словом, пьеса эта
сделала с января, с начала года, восемьдесят полных аншлагов. И я,
и пьеса имели большой успех. Это бывает так, подойдет роль, или
что-нибудь. Это 1910-11 год приблизительно. Вот сезон подходит
к концу… Причем Незлобин страшно ревниво относился, когда
говорили: «Пойдем на Рощину», а не «пойдем в театр Незлобина».
Это ему не нравилось. Одним словом, он меня не любил, несмо-
тря на то, что я ему, кроме хорошего, ничего не сделала. Кончает-
ся сезон, я не знаю, что будет дальше. Успех, сборы, а разговоров
об ангажементе нет. Не мне же начинать разговор, я все-таки была
всегда очень самолюбива. Вдруг получаю телеграмму из Харькова
от Синельникова, мол, вот, предлагаю тебе — а он меня знал еще
девочкой — службу в Харькове, буду счастлив, если согласишься.
Как раз рядом стоит Незлобин. Я говорю:
— Батюшки, это из Харькова телеграмма!
Он говорит:
— Это не от Синельникова?
— Да.
— Вас приглашают?
— Да.
— Екатерина Николаевна, если я с вами до сих пор не говорил,
так это просто потому, что не решался. Я думал, что вы просто не
хотите.
— Почему же вы думали, что я не хочу?
И вот в тот же день мы с ним сговорились, послала отказ в Харьков
и на следующий сезон осталась у Незлобина. Там я играла «Обнажен-
ную», играла «Сон осеннего вечера», Д’Аннунцио, потом еще какую-то
пьесу Новикова. Но, главным образом — «Обнаженная» и «Анфиса».
У «Обнаженной» был очень большой успех. Причем Незлобин не хо-
тел ее ставить, говорил, что у нас театр-ансамбль, а это для актрисы
пьеса. Я говорю: «У вас ансамбль мне не подходящий. Если у вас те-
атр-ансамбль, тогда я уйду». Одним словом, пьесу, против воли и же-
лания Незлобина, поставили, а потом на репетиции генеральной была
моя большая победа, потому что подошел Незлобин в слезах и гово-
рит: «Вы так играли, я никогда ничего подобного не видел». Я говорю:
«Вот видите, а вы не хотели ставить». Так что пьеса имела успех. Но

я думаю, что это нескромно, что я так рассказываю. Понимаете, сви-
детели-то перемёрли, скажут, что вру. Я боюсь.
Мы забыли еще упомянуть вашего отца, ведь он тоже был ар-

тистом. И, очевидно, ваша тяга к театру с малых лет проходила
под влиянием вашего отца?
Несомненно. Дело в том, что, когда я приехала в Киев, я снача-
ла жила у моего дяди. Потом у дяди переменилась жизнь, вернулась
к нему его жена, одним словом, я должна была уехать, потому что
переменили квартиру. Жизнь изменилась. Я жила у актрисы Агра-
мовой. А летом отец поехал в Винницу — там было такое летнее
дело, товарищество, такой смешной театр, вроде избушки на курьих
ножках. И я умолила отца, чтобы мне позволили сыграть водевиль:
я большая. Это мне тогда еще не было пятнадцати лет. А этот воде-
виль я играла в любительском спектакле в Перловке, когда там дети
играли. Отец был против того, чтобы я шла на сцену. Он говорил,
что у талантливых отцов всегда бывают бездарные дети.
Я репетирую, и вдруг входит в театр отец. Садится. Я замерла.
Репетировала я, конечно, в полный голос, старалась вовсю. Потом
вижу: отец встал, когда я кончила репетировать, пришел за кули-
сы. Говорит: «Пойдем в аллею, мне с тобой надо поговорить». А он
нервный был, легко плакал, когда волновался. Он встал передо
мной на колени и говорит: «Прости меня, я думал, что ты бездарна.
А ты талантлива по-настоящему, и ты будешь актрисой». Я, конеч-
но, заплакала, кинулась к нему на шею. Вот мое посвящение в ак-
трисы. Он меня посвятил в актрисы, мой отец. А следующей зимой
он погиб, так что не мог меня вести, я уж одна выбивалась. Было
тяжело, конечно. Многое в провинции было трудно.
После вашей работы в Москве, когда вы вернулись опять

в Петербург?
В Москве в один из спектаклей… Я не знаю, как это рассказать,
потому что, если расскажешь, не поверят, а свидетели перемёрли.
А я не могу выкинуть ни одного слова.
Я считаю, что, конечно, нельзя выкидывать ни одного слова,

и ваш рассказ очень ценен для истории русского театра. Поэтому
нет никаких оснований не верить тому, что вы говорите.
Я вам скажу. Не относите это к тому, что я очень хорошая ак-
триса была. У каждого человека в жизни бывает полоса, когда ему

везет, когда ему все улыбается. Вот такая полоса началась у меня по-
сле театра Незлобина. В один прекрасный день на спектакле были
Ермолова, Садовская, Южин и художник Коровин, который был
в большой дружбе с Теляковским и делал дождь и хорошую погоду
в театре. (Владимир Аркадьевич Теляковский (26 января [7 февраля]
1860, Санкт-Петербург — 28 октября 1924, Ленинград, СССР) — рус-
ский театральный деятель, администратор, мемуарист. Последний
директор Императорских театров (1901—1917), прим. ред.)
Я, конечно, когда увидала такую аудиторию — а я всегда вижу
всю публику — играла так, как, может, никогда не играла: с боль-
шим подъемом, волновалась страшно. И вот после третьего акта
влетает ко мне Ермолова в слезах, влетает Садовская в слезах, вхо-
дит Южин, потом Коровин, который вообще был человек очень
экспансивный. Влетает, хватает меня за ногу, целует мне туфлю
и кричит: «Шаляпин, Шаляпин в юбке, гений!». И за ними — взвол-
нованный Незлобин, потому что у меня такое общество в уборной.
Потом, на другой день, я просыпаюсь довольно поздно, мне
горничная говорит: «Барыня, звонил три раза Коровин и просил
позвонить». «А номер телефона он оставил?». — «Нет». В книжке
нет номера телефона. Я поняла, что запахло жареным, потому что
мне много говорили, что меня будут приглашать на Император-
скую сцену, а я не верила. Я звоню в театр к Южину, спрашиваю:
«Александр Иванович, вы не знаете номера телефона Коровина?».
Южин говорит:
— А зачем вам?
— Он звонил три раза, просил позвонить, я не знаю номера его
телефона.
— Екатерина Николаевна, я вам скажу, только прошу вас, если
Коровин к вам приедет, примите меня раньше, чем его. Я хочу
с вами поговорить.
— Слушаюсь.
— Когда я могу приехать?
— Я через час буду готова, я еще в постели.
Потом звоню Коровину, он говорит:
— Я должен вас видеть. Немедленно.
— Немедленно нельзя.
— Почему же нельзя?
— Потому что я не одета. Потом у меня доктор… — ну, что-то
наврала.
— Когда же можно?

— В два часа, скажем так.
— В два часа. Смотрите, мне необходимо.
Приезжает Южин и говорит:
— Екатерина Николаевна, после того, что я видел вчера, я счи-
таю, что не имею права не известить Теляковского о том, что поя-
вилась такая молодая актриса, которая нам нужна. Одним словом,
всякие милые слова. Я говорю:
— Очень вам благодарна, только не убивайте нас окладом, по-
тому что у нас оклады скромные.
Дело все в том, что, когда мне было очень тяжело у Незлобина
в Петербурге, я приехала в Москву, к сестре, в Малый театр. Там
тогда Ленский был главный режиссер, гениальный актер и чудный
человек, и он очень любил мою сестру. А я вообще никогда не умела
устраиваться, идти извилистыми путями, поэтому просто решила
в лоб пойти. Прихожу в уборную к ней вечером и говорю: «Вера,
проведи меня к Александру Павловичу. Я приехала проситься, что-
бы меня взяли в Малый театр». Вдруг вижу три пары глаз, в ужасе
на меня устремленных — там актрисы гримировались. Обыкно-
венно так не делалось, все как-то тайком ходили договариваться.
Сестра тоже так удивленно говорит: «Пойдем, я тебя проведу». От-
вела меня к Александру Павловичу. Я говорю: «Александр Павло-
вич, позвольте познакомиться, я приехала к вам с просьбой взять
меня в Малый театр. Я вам не буду много рассказывать о себе, ска-
жу только, что я играла, скажу вам мой оклад, который получала,
скажу вам поездки, которые я делала. Оклад мой был 800 рублей
в месяц. Но я пойду на любой оклад, на самый маленький, какой
вы мне дадите. Мне очень тяжело в Петербурге, я гибну там как ак-
триса, и я обожаю Малый театр, буду играть все, что вам угодно. Не
думайте, что я такой альтруист, я просто знаю, что в конце концов
вы увидите: я могу что-то делать в театре, и я займу место, которые
я должна занимать. Но, во всяком случае, я сейчас ни на что не рас-
считываю, дайте мне самый маленький оклад, какой существует».
Кажется, тогда существовал оклад 75 рублей в месяц.
— Это очень красивый жест, я вам очень благодарен, — гово-
рит он.
— Я мечтаю работать под вашим режиссерством, — отвечаю я.
— К сожалению, у меня уже есть молодые актрисы. У меня есть
Найденова, у меня есть Левшина, у меня есть Пашенная и у меня
есть Гзовская.
— Извините, что я вас побеспокоила.

И я уехала. Это было в середине зимы. В эту уже зиму я прие-
хала к Незлобину, играла «Анфису», потом «Обнаженную», и вот
случилось это приглашение Южина, на которое я ответила «не тес-
ните нас окладом».
— Александр Иванович, полтора года назад я приезжала
к Александру Павловичу и просила взять меня на 75 рублей в месяц.
— И что же?
— Он мне отказал.
Он схватился за голову:
— Э-э-э…
— А сейчас я залезла в долги, я перевезла обстановку сюда, это
все стоило денег. Стоили платья. Я в долгу как в шелку. Взять ма-
ленький оклад я не могу, я возьму самый большой, какой существу-
ет, если мне его дадут.
— Это ведь ужасно будет, вас начнут есть в театре.
— Это мне безразлично. Я думаю, что окончательно меня не
съедят.
— Хорошо. Тогда я телефонирую Теляковскому. Значит, Коро-
вин к вам приедет?
— Приедет.
Уехал Южин, проходит полчаса, является Коровин. Но Корови-
на вообще надо было знать, он все так делал — вихрь, а не человек.
— Вы готовы? Одевайтесь!
— Куда?
— В контору Императорских театров. Подписывать контракт.
— Подождите, так нельзя. Вы дайте мне хоть немножко сооб-
разить, в чем дело.
— Нечего соображать, едем сию секунду, контракт готов, вас
ждут в конторе, и больше ничего. Только имейте в виду, что вни-
зу стоит автомобиль, полный журналистов. Закрывайтесь муфтой,
чтобы они не видели, кто едет.
Одним словом, я выхожу на подъезд, стоит автомобиль, а за ним
стоит автомобиль с закрытыми занавесками. Не знаю, как они все
пронюхали. Там управляющей конторой Обухов. Тоже особенный
тип, такой шармер светский, занимался гипнозом, у него велико-
лепный голос. Он пел в салонах и считал, что он замечательный
гипнотизер, оккультист. Обухов встречает:
— Здравствуйте! Пожалуйста, Екатерина Николаевна.
— Что такое? Пожалуйста, дайте мне опомниться, я ведь так не
могу сразу.

— Вот контракт.
— Сколько?
— 6, 7 и 9 тысяч в год.
— Нет, это мне не подходит.
— Ну что вы, это же первый оклад!
А это тогда был большой оклад, во всяком случае для молодой
актрисы. Пятьсот рублей в месяц выходило. Но я говорю:
— Нет, это мне совершенно не подходит, даже разговора не мо-
жет быть.
— Да как же быть?
Коровин говорит:
— Что «как быть?»? Вы ничего не понимаете. Вы — бюрократы.
Сейчас надо звонить Теляковскому.
— Хорошо, — говорит Обухов.
Коровин звонит к Теляковскому. Теляковского нет, он уехал ку-
да-то. Коровин обливается холодным потом:
— Проклятые бюрократы! Он уехал, а Незлобин стоит у подъ-
езда и перекупит, и будете знать, где раки зимуют.
— Вы подождите, вы не волнуйтесь, — говорю я.
— Когда же он будет, черт его возьми? Говорит, что в 7 часов.
Тогда, Обухов, мы просто сделаем так, мы Екатерину Николаевну
не выпустим до 7 часов из конторы. Вот и все.
— Господа, как же не выпустите. Я так не могу, мало ли что мне
может понадобиться.
— Домой-то уж вы ни в каком случае не поедете!
Ну, что вам сказать коротко? Меня выпустили под честным

словом, что я домой не поеду. И я поехала к актрисе Парчинской,
позвонила ей, сказала: «Слушайте, покормите меня обедом, пожа-
луйста, я из конторы, меня домой не пускают». И в 7 часов я при-
ехала контору. Позвонила, конечно, домой. Моя мать была тогда.
Я говорю: «Мама, ты не беспокойся, я в конторе и не могу приехать
до 7 часов». — «Да что же ты там делаешь до 7 часов?». — «Ну, это
я не могу тебе сказать. Одним словом, не беспокойся».
В 7 часов приезжаю в контору. Коровин берет телефон, звонит

и кричит:
— Владимир Аркадьевич? Это Коровин у телефона. Владимир
Аркадьевич, Рощина-Инсарова, актриса, которая, когда играет,
всегда аншлаг.

— Что?
— Аншлаг! Ну, что вы, не понимаете слова аншлаг?
— Да вы выньте нос из трубки. И дайте я поговорю, — говорю я.
Беру трубку:
— Владимир Аркадьевич, Рощина у телефона.
— Очень рад слышать ваш голос.
— Мне предлагают контракт, такой оклад мне не подходит.
— Сколько вы хотите?
—— Я хочу 9, 10 и 12. (Это был оклад, который Ермолова
получала).
— Хорошо.
Думаю: «Ой, продешевила!» И продолжаю:
— Кроме того, у меня есть обязательства, у меня есть долги,
которые я должна заплатить, поэтому мне нужна безвозвратная
ссуда.
— Сколько?
— Пятнадцать тысяч.
— Хорошо.
Думаю — дура, надо было больше сказать!
— Подписывайте контракт.
— Видите, я не могу подписать сегодня контракт, потому что
Незлобин об этом ничего не знает, я должна ему сказать, мне неу-
добно так подписать.
— Нет, вот видите, я вам иду навстречу, а вы мне не идете. По-
чему же вы не можете подписать сегодня?
— Я вам даю слово, что подпишу во вторник. (Это было, по-мо-
ему, воскресенье).
— Ну, хорошо, тогда дайте расписку, что вы подпишите
контракт.
— Я вам даю слово, это для меня дороже всякой расписки. Во
вторник я приеду и подпишу. До свидания.
— До свидания, целую ручку.
— Как же так, — говорит Обухов, — я ведь подготовил контракт.
— Во вторник. Можете подождать, не умрете.
Я уже разговариваю более развязным тоном, потому что вижу,

что люди совсем с ума сошли. Я приехала во вторник и подписа-
ла контракт на три года. Причем поставила условие, что буду два
года в Малом театре, а на третий год меня переведут в Алексан-
дринку, потому что там вся моя жизнь сложилась. И с Незлобиным

случился очень характерный разговор. Незлобин как-то официа-
лен со мной был, он мог бы быть милее, все-таки я подняла театр
и отбила ему все убытки, и театр пошел. Незлобин говорит:
— Я слышал, вы были в конторе Императорских театров?
— Да.
— Подписали контракт?
— Нет.
— Екатерина Николаевна, может быть, вы могли бы со мной
поговорить по этому поводу.
— Пожалуйста.
— Сколько вы бы желали получить?
— Я ничего не желаю, потому что я уже подписала контракт.
Я тогда получала тысячу рублей в месяц у Незлобина. Причем,
что характерно: я приехала играть Анфису на 1200. Но когда кон-
чился сезон, он мне сбавил двести рублей. Это только со мной мо-
жет кто-нибудь устроить. Он говорил: «Мне бюджет не позволяет».
Я думаю, ну, Бог ним.
— Девять, десять и двенадцать тысяч я получать буду.
— Ну, если я вам предложу 15 тысяч?
— Не пойду.
— Я вам предложу 25 тысяч!
— Не могу, я обязалась подписать контракт.
— Я вам предлагаю 35 тысяч! — Такой купеческий разговор.
— Я не могу, я дала слово.
— Сорок пять тысяч вас устраивает?
— Очень. Но я, к сожалению, не могу.
Все-таки у меня дрогнуло сердце. Все-таки 45 тысяч на полу не ва-

ляются. Конечно, когда я приехала в контору и спросила Теляковско-
го, нельзя ли на год отложить, меня подняли на смех. Ну, хорошо.
А все это происходило весной, и тут я думаю: какая я дура,
почему с сентября месяца контракт! Я же и летом могу получать
жалование. Все-таки 750 рублей на полу не валяются. Думаю: нет,
я переделаю. Приезжаю в контору, там Южин и Обухов, контракт
готов. Обухов сидит в углу, верхом на стуле, поздоровался со мной
официально, я ничего не поняла, и сел как-то опять. Смотрит.
Южин говорит:
— Вот контракт.
— Александр Иванович, я вот о чем с вами хотела поговорить.
Я не хочу с сентября контракт, я хочу с мая.

— Ну, Екатерина Николаевна, текст же готов, заготовлено все.
Это же все надо переписывать.
— Ну что ж, у вас в конторе сидит много народу, пускай пере-
пишут. С какой стати я буду терять три месяца?
— Ну да. Но ведь через три-то года это ведь кончится тоже
в мае.
— Я надеюсь, что вы меня все-таки не выгоните через три года,
продолжите контракт.
— Это ужасно. Как это вы не сказали? Не знаю, что делать.
А Обухов все сидит так, облокотившись. Пошел в контору, про-
шло 15 минут, приносит мне новый текст — с мая месяца, все как
следует. Южин подписал, я подписала. Обухов подходит Южину
и говорит:
— Александр Иванович, это история театра пишется!
Поцелуемся.
Южин ему довольно холодно отвечает:
— С удовольствием.
Поцеловались, потом говорит:
— Но я вас, Сергей Трофимович, попрошу больше в моем при-
сутствии гипнозом не заниматься.
— А в чем дело? — спрашиваю я.
— Да вот, пожалуйста. Он решил, что он вас так загипнотизи-
рует, что — «вы увидите, она приедет и сбавит». А вы нам тут же
три месяца набавили.
Так вы начали играть на сцене Императорских театров с 1 сен-

тября, с начала сезона?
А перед этим получала три месяца жалование, ни за что, ни про что.
Видите, какие курьезы я вам рассказываю. Понимаете, актриса
Ермолова для меня кумир, и Федотова для меня кумир, но ни одной
из них не проходилось так заключать контрактные операции. Они
бились, добивались. Ермолова же сколько времени играла такие
неподходяще роли. Такая гениальная актриса! Так что все это не
потому, что я была такая замечательная. Просто такой случай.
Вы были более решительным человеком.

Решительным-то я была, но тоже страшная растяпа, меня мож-
но было так надуть! Но тут уже я решила, что нет. Просто началась
такая полоса жизни. А потом кончилась. Я — фаталист.

Екатерина Николаевна, может, мы вернемся обратно в Петер-
бург? Вы бы рассказали очень интересный инцидент, который у вас
произошел в театре Суворина, вследствие которого вы ушли. Я ду-
маю, что это очень характерный случай, который было бы инте-
ресно отметить.
Собственно говоря, я не из-за этого ушла, а потому, что там
директора своих ставленников и ставленниц всовывали в театр.
Тяжелая атмосфера. Но вообще этот инцидент играл роль. Дело
в том, что я потребовала себе прибавки. Заявила, что мне мало того
жалования, которое я получаю, и хочу 200 рублей в месяц прибав-
ки. Было заседание дирекции, дело шло к весне, и состоялось по-
становление, что моя просьба уважена. И каждый из директоров
подходил ко мне и говорил: «Это я вам устроил, я старался». Каж-
дый отзывал меня в сторону и говорил, какой он замечательный,
как он мне помог. Я была очень довольна, мы выпили шампанское
за мое и за их здоровье. И поскольку я всегда жила выше средств, то
забирала жалованье каждый месяц вперед. И в конечном результа-
те, когда подошел к концу сезон, вдруг мне говорят, что мне ничего
не приходится получить.
— Как так, почему?
— Вы же получаете 600 рублей в месяц.
— Как 600 рублей? Состоялось постановление дирекции!
— Ничего подобного, это в протокол не внесено.
— Ах, так?! Хорошо, тогда я играю последний спектакль на бу-
дущей неделе и ухожу из театра.
Алексей Сергеевич Суворин тогда был за границей. И началось
волнение в дирекции: как же это так, без него решить. Наконец
Суворин приезжает. Тогда все мои друзья — авторы, Потапенко —
говорят: «Поезжайте, Суворин приехал. Расскажите ему, объясни-
те». — «Нет, не поеду. Пусть разберется сам. Не хочу». Потому что
я оскорблена, так не делается. Проходит несколько дней, и в тот
день, когда я играла последний спектакль, мне приносят за кулисы
бумагу о том, что дирекция постановила, в виду совершившегося
недоразумения, заплатить вам то, что вы считаете нужным, а что
касается заявления вашего ухода из театра, то дирекция предостав-
ляет вам право поступать по вашему усмотрению. Точно могла бы
мне запретить! Я тогда сказала: «На такую глупую бумагу я могу
только подписаться следующим образом: Прочла с удовольствием.
Екатерина». Тогда тот, который принес бумагу, помялся и говорит:
«Нет, Екатерина Николаевна, я лучше потом вам принесу, когда вы

будете в другом настроении». И унес бумагу. Тогда я через день по-
ехала к Суворину. Он меня встретил:
— Наконец-то пожаловали?
— Да, пожаловала. Я хотела, чтобы вы сами разобрались, в чем дело.
— Да, я разобрался. Знаете, что тут было!
И выдал всех своих директоров с головой. Это очень характерно
для Суворина.
— Вы не представляете себе, что происходило: хлопали дверь-
ми, выбегали, друг друга к черту посылали, ругались, предателями
называли друг друга, и все говорили про вас. Я сказал: «Дело не
в деньгах, а дело в том, кто соврал — вы или она». Они мне все,
конечно, говорят, что вы. А я сказал: «Не думаю; потому что, если
бы она соврала, она бы оправдывалась. А она мне прислала письмо,
что она уходит из театра, потому что с вами работать не желает,
и всех вас прямо дураками и жуликами назвала. Вот. Так что я не
думаю, чтобы она соврала».
Я была очень тронута этим, и потом мне было очень интересно

услышать этот рассказ. Но я все-таки ушла из театра, потому что
мне невыносимо было там работать. И Суворин был очень огор-
чен. Написал мне сначала дерзкое письмо, как это удивительно, что
я ухожу, как это я себе набиваю цену. Я ему ответила тоже дерзким
письмом, тогда он мне написал очень милое письмо: «Благодарю
вас за ваш талантливый труд, за годы, проведенные в моем театре.
Сказал бы вам до свидания, если бы не был так стар. До свидания,
Екатерина Великомученица. P.S. Может, еще передумаете, ась? Су-
ворин». Я заплакала над этим письмом, оно меня растрогало.
Теперь вернемся обратно в Москву. После того, как вы начали

выступать на сцене Императорского театра, и до вашего переезда
в Петербург, расскажите, пожалуйста, об этих двух годах, кото-
рые вы провели в Москве?
Хотите, я вам расскажу очень трогательное мое знакомство
с Гликерией Николаевной Федотовой? Ко мне приехала одна дама,
москвичка, моя хорошая знакомая и говорит: «Екатерина Никола-
евна, с вами хочет познакомиться Гликерия Николаевна Федотова.
Не хотели бы вы к ней приехать? Она с трудом ходит, уже старень-
кая». Она с костылем ходила. У нее был деформирующий ревма-
тизм, подагра. Я говорю: «Конечно, я буду счастлива». Вот мы при-
ехали. На Плющихе особнячок, двор, заросший травой, ступеньки,

крылечко. Вошли, такая милая моему сердцу обстановка, такая
старинная, уютная, дедовская обстановка. И вот вышла ко мне ста-
рая женщина — а глаза молодые, замечательные — и говорит:
— Очень рада с вами познакомиться. Спасибо, что вы ко мне
приехали.
— Гликерия Николаевна, это я счастлива, что вы меня позва-
ли. — И поцеловала ей руку.
Она посмотрела на меня и сказала мне сразу:
— Ах, вот ты какая! Дай я тебя поцелую.
И тут началась наша дружба. Я к ней часто приезжала. Она
говорила:
— Расскажи мне, как ты говоришь в этой пьесе слово «подлец!»
— Ну, как говорю, как на душу Бог положит.
— Нет, мне рассказывали, что ты так шепотом это говоришь.
И что это замечательно выходит.
Значит, два сезона вы играли в Москве. И потом на основании

контракта вы перевелись в Петербург, в Александринский театр?
В Петербург я уже приехала как старая знакомая. У меня было
много моей публики по Малому театру, так что меня очень горячо
встретили. Это многим моим новым товарищам не понравилось,
потому что такого у них не бывает — море цветов.
Это было после начала войны?

Вот как раз началась война. Я была в Мон-Доре, здесь, во Фран-
ции, и как раз Марья Александровна Потоцкая, одна из артисток
Александринского театра, была со мной вместе, когда нас застало
объявление войны. Уже началась мобилизация, и мы получили теле-
грамму от актрисы Миткевич, жены известного журналиста Доро-
шевича: «Аrrivez n’importe quel train» — «Приезжайте каким угодно
поездом». Мы достали спальные билеты из Мон-Дора до Парижа.
Когда ехали, проводник стаскивает матрас в коридор, на матрас
укладывается какой-то молодой человек и говорит: «Мадам, не бой-
тесь ничего, я журналист, я очень осведомлен, войны не будет». Это
было как раз накануне. А когда мы приехали в 7 часов утра в Париж,
война уже была объявлена. Так что это был август 1914 года.
И вот мы приехали в маленький отель, где жила Миткевич, она

вылетает к нам в ужасе и говорит: «Вы подумайте, мы отрезаны,
мы не можем выбраться». Никто же тогда ничего не понимал. Все

думали, что это будет месяц. Немыслимо было, что перережут
весь континент и никому невозможно будет проезжать туда, куда
он желает. Я говорю: «Как это отрезаны? Что за ерунда? Я сейчас
поеду в посольство, устрою билеты, и нас вывезут». Она говорит:
«Ты с ума сошла! Поездов нет. На чем тебя вывезут?». Так что мы
застряли в Париже. Страшно тревожное время, мобилизация,
у нас все гарсоны в отеле были эльзасцы, их всех мобилизовали,
они плакали, уезжая. И вот мы выехали в Италию, с очень боль-
шим трудом. Там встретили знакомого, который служил в русском
посольстве, он нас вывез. Тогда еще с нами считались, префект мне
дал автомобиль до вокзала. Теперь, я думаю, это было бы несколько
иначе —не дал бы. Так что мы выехали из Парижа в Италию <…>,
потом в Геную, из Генуи на автомобиле до Бриндизи, в Бриндизи
погрузились на Константинополь, и оттуда уже в Россию.
Расскажите о 1917 годе, о революции, о февральской революции.

Как отразилась эта революция на вашем театре и на вашей лич-
ной жизни?
На театре отразилось то, что поднялась, как вообще в России
тогда, неразбериха. Организовалось Временное правительство, по-
ехал кто-то из наших актеров узнать, что будет с нашим театром.
Сказали, что наш театр получает автономию. Приехал кто-то, ка-
жется, князь Львов, если я не ошибаюсь, к нам, сказал какую-то
речь, потом началась неразбериха. Началась история с рабочими.
У меня очень смутные впечатления о 17-м годе.
Вы говорите о рабочих театра?

Конечно — я только их и знала. Театр продолжал работать, но
уже были нервы. Я поступила в госпиталь, как многие из наших ар-
тисток. Но потом начали меня в дирекции преследовать за это дело,
так что я, прорабов несколько месяцев, должна была уйти. Пони-
маете, поработаешь в госпитале, потом бежишь на репетицию…
Помните ли вы об этих исторических днях начала февральской

революции: 24, 25, 26, 27 февраля по старому стилю?
Двадцать шестого февраля уже началась на улице перестрелка,
какие-то патрули ездили, волнения какие-то, потом ждали все от-
речения Государя. Все волновались, все чего-то говорили. Я даже не
могу вам сказать, что-нибудь связное, потому что все было несвяз-
но. Потом «Маскарад» — последний спектакль Императорского

театра, когда я единственный раз играла эту роль. Я возвращалась
домой и уже были выстрелы, уже нужно было прятаться за углами,
извозчиков не было, от лошадей я давным-давно отказалась, пото-
му что невозможно было жить, трудно было с провизией, со всем.
Расскажите немного подробнее об этом последнем спектакле

Императорского Александринского театра, о «Маскараде»?
Это был спектакль-бенефис Юрьева, и он должен был получить
заслуженного артиста. Мы были очень дружны с Юрьевым, всегда
играли вместе. Он был прекрасный человек в смысле искусства —
обожал искусство, обожал театр, чисто относился к искусству.
Было интересно получить ему какой-то привет от Императрицы
Марии Федоровны, которая всегда была к нам очень мила, бывала
у нас, смотрела, хлопала. Но ни директор, ни наши заслуженные
старики как-то об этом не подумали. Не хотели или не могли…
Я очень волновалась: как же так, он ничего не получит, никакого
поздравления. И вот в один прекрасный день мы с Юрьевым си-
дим, на сцене какая-то пьеса, это все за неделю до его юбилея. Ак-
теры всегда сидели в оркестре, а налево была ложа директорская,
которую вне парадных случаев занимали высочайшие посетители,
великие князья… Я сижу с Юрьевым и вижу, что в первом ряду,
близко, мне какой-то военный кланяется. Я ему отвечаю и спраши-
ваю Юрьева:
— Вы не знаете, кто это?
— Знаю. Это Чернышов Александр Николаевич.
— А что он делает в жизни?
— Он состоит при Шервашидзе.
Я моментально сообразила, что Шервашизде был при Импера-
трице Марии Федоровне. Я думаю: о, это ход к Императрице. Я тог-
да так наклоняюсь к Чернышову и говорю:
— Александр Николаевич, я могу вас попросить в антракте вы-
йти в коридор? Мне вам нужно сказать два слова.
— Слушаюсь, пожалуйста.
Дальше смотрю и вижу: налево, в ложе, сидит Игорь Констан-

тинович, сын великого князя Константина Константиновича, ко-
торый бывал у меня в Петербурге. Очень милый мальчик. Так, ко-
нечно, не полагалось разговаривать с императорской ложей, но я,
закрывшись большой муфтой, говорю:

— Ваше Высочество, зайдите за кулисы, пожалуйста, мне очень
нужно вас видеть.
— Есть!
Я выхожу в коридор, стоит Чернышов. Я говорю:
— Видите, мне не совестно просить, потому что я прошу не за
себя, а за товарища. Юбилей Юрьева, и очень бы хотелось, чтобы
для него было какое-то поздравление от Императрицы, которая
всегда была к нам так милостива.
— Боже мой, какая я свинья! Я об этом не подумал. Я же в та-
ких хороших отношениях с Юрьевым. Благодарю вас, что вы мне
сказали. Я завтра же позвоню туда по прямому проводу, все будет
исполнено.
Я с облегченным сердцем иду за кулисы. Там уже у меня около
уборной стоит Игорь Константинович. А он знал Юрьева, они —
Константин Константинович и молодой Игорь Константинович —
часто устраивали у себя вечера для александринцев, очень милые,
интимные. Я говорю:
— Вот Юрочкин бенефис. Надо что-нибудь устроить. Государю
как-нибудь нельзя доложить?
— Что же я могу? Я же маленький, меня никто не послушает.
— Ну, все-таки у вас связей больше, чем у меня, постарайтесь,
милый.
— Слушаюсь, сделаю.
На другой день, в два часа дня, мне звонит Чернышов по
телефону:
— Екатерина Николаевна, ваше желание исполнено, я гово-
рил с Шервашидзе, будет подарок высочайший. Какой вы желаете
подарок?
— Я желаю, чтобы вы поехали в Кабинет его величества, там,
где подарки, и сами выбрали, чего лучше не бывает.
Проходит полчаса, звонит Игорь:
— Екатерина Николаевна, совершенно случайно я нашел ход,
я позвонил Велипольскому, Государю будет доложено, будет пода-
рок Юрочке. Какой хотите подарок?
— Поезжайте и выберите, или пошлите кого-нибудь, чтобы вы-
брали самый что ни на есть хороший.
И вот бенефис Юрьева. Когда началось чествования юбиляра,
я его вывела, открывается занавес, и вдруг режиссер Карпов
говорит:
— От Его Императорского Величества Государя Императора!

Во-о-от такой золотой портсигар, во-о-от с таким брильянто-
вым орлом! Лучше, действительно, не бывает.
— От Ее Императорского Величества Императрицы Марии Фе-
доровны! Вот такой брильянтовый орел!
Так что последние царские подарки получил Юрьев.
И это происходило 26 февраля? По-моему, вы мне рассказывали,

что закончился спектакль тоже каким-то эффектным драмати-
ческим жестом, когда скелет прошел через сцену.
Это по замыслу Мейерхольда, называется теперь «художествен-
ное оформление».
Кем был у вас тогда Мейерхольд?

Одним из режиссеров. Они полтора года работали над этой
пьесой. Головин писал декорации и эскизы для костюмов, а Мей-
ерхольд ставил. Это его большая постановка, и, надо правду ска-
зать, красивая постановка. Был такой замысел, что когда кончается
последний акт, то вместо настоящего занавеса сначала спускается
такой прозрачный тюлевый занавес — черный с большим белым
венком посередине. Замечательный был венок, нарисованный Го-
ловиным. Две большие двери на заднем плане были, и из задней
двери выходит в треуголке, в плаще, с косой скелет, проходит пря-
мо на авансцену и уходит в дверь. И вот как будто действительно
символично прошел скелет, и умер Императорский театр.
Но идея этого скелета была задумана независимо от политиче-

ских событий?
Нет, независимо, случайное совпадение.
Следующий спектакль театр играл уже не как Императорский?

Не как Императорский, а как Государственный.
После Февральской революции и до Октябрьских событий те-

атр продолжал работать нормально или были перебои?
Перебои, заседания, затруднения с рабочими. Создан был Союз
рабочих вместе с Союзом актеров. Их соединили в один, поэтому
рабочие вмешивались в постановки. Приходилось их уговаривать.
Я говорила: «Просите ассигновки. Что же вы лезете устраивать —
Ибсен вам нужен или Гауптман. Это совсем не ваше дело!»

— Мы не желаем господина Ибсена, а мы желаем господина Га-
уптмана на будущей неделе.
— Почему вы желаете?
— Потому что там корабельные работы.
— Вы все не с того боку начинаете. Совсем не ваше дело зани-
маться литературной оценкой произведения, а вы просите за кора-
бельные работы ассигновки сверхурочные, вот и все.
А потом случился мой довольно бурный уход из театра.
Но это уже было после большевистского переворота?

После.
Так что до большевистского переворота более или менее ничего

в театре серьезного не происходило?
Сидели, заседали, говорили, волновались, как вся Россия. Все,
что я вам могу сказать. А что заседали, почему заседали, я даже
не помню. Какие-то новшества. Потом, когда большевики взяли
власть, то Юрьева выгнали из конторы. Дакрылов сказал: «Я вас не
знаю, убирайтесь вон!».
А как прошло 25 октября в театре? Помните вы эту дату, когда

было арестовано Временное правительство, совершен переворот?
Не могу ничего сказать, не помню. Вы знаете, я так старалась
забыть многое, что я не помню. Знаю, что был взрыв бомбы, но все
ждали этого. Все кричали: что же они думают, о чем они думают,
почему они не арестовывают?! Все волновались. Одни заседали,
а другие действовали.
А члены Временного правительства или Комитета Государ-

ственной думы, которые тогда фактически были у власти, они
ходили к вам в театр, были у вас встречи с ними, знали ли вы ко-
го-нибудь из деятелей?
Гучкова знала, с Милюковым я здесь только познакомилась,
Львов у нас бывал. Я не помню, кто из них был. Бог их знает! Я до
такой степени была взнервлена всем происходящим. Я была горя-
чая раньше, не такая, как теперь. Мне казалось, что надо так вот
взять как следует все. А то, что происходило… Меня настолько
нервировало, что многие очень увлекались Керенским. Боже мой,
прямо что-то невероятное, культ какой-то, убирали цветами его
автомобиль. Я бы на его месте не согласилась на такие уборки, но

у каждого свой вкус. Я его всегда терпеть не могла и очень много
неприятностей из-за этого имела. Многие кричали на меня, что это
безобразие, как я могу себе позволить, такой гениальный человек.
Я говорю: по-вашему — гениальный, а я другого мнения. Так что
у меня смутные впечатления.
1918 год я помню. Замерзший Невский, трупы лошадей, вспух-

шие от голода, очереди, голодовка. Но тогда — в мирное время это-
го не могло бы случиться — я познакомилась с великой княгиней
Марьей Павловной младшей. Она была замужем за князем Путяти-
ным, он был стрелок. Я жила в двух шагах от ее дворца. Ее дворец
был на углу Фонтанки и Невского, а я жила на Фонтанке, в Доме
Толстого. Вот она бывала у меня несколько раз, я ей доставала ино-
гда провизию. Потом она уехала на Украину.
А как изменилось ваше личное положение и положение театра

после Октябрьского переворота?
Вот я вам говорю, что начались конфликты с рабочими. Потом
появились какие-то языкатые ораторы из нашей труппы, один та-
кой маленький актер, не хочу называть его фамилии, ничего собой
не представлявший, который говорил. А мы на митингах говорить
не привыкли. Мы под суфлера больше, так что его слушали.
Но первое время власти большевиков ваш театр продолжал ра-

ботать по старой программе, на репертуаре это не сказывалось?
Пока не сказывалось. У нас отняли театр раз для демократиче-
ского заседания, мы решили не допускать этого, выкатились все на
сцену, нас выгнали. Мы тогда обрадовались и ушли. Помню смутно
заседания, на которых мы сидели, мерзли. Холод был почему-то. То
ли не было дров, то ли не было отопления. Какие-то керосиновые
лампочки, мы заседали, против чего-то протестовали. А что проте-
стовали, против чего — я теперь и не помню. Я знаю только одно,
что мне там стало нестерпимо после этой истории с рабочим…
Когда шла «Гроза», во время первого акта, во время монолога Кате-
рины, я сидела на первом плане, это, так сказать, кредо всей роли,
все то, что Катерина собой представляет, она рассказывает, очень
важный монолог, в очень маленьком расстоянии… Не было пави-
льонов, а были декорации сада, так что были кусты. И вдруг на пер-
вый план в нескольких аршинах от меня вылезла какая-то девица
в ситцевой кофточке, с рукой полной семечек. И стояла на первом

плане на сцене. Я ей, закрыв лицо, незаметно для публики, сказала:
«Уйдите отсюда!». Она хохотала. Тогда я рабочему, который в кули-
се, сказала: «Уберите ее!». Рабочий махнул рукой и захохотал. Как
я кончила первый акт, я не помню. Вы сами можете понять состоя-
ние актрисы, когда видишь такое безобразие, которое творится на
сцене. Опустился занавес, аплодисменты, хотели поднять занавес,
я сказала:
— Нет! Потрудитесь рабочих позвать на сцену!
— Что случилось?
— Ничего не случилось, потрудитесь позвать рабочих на сцену,
потом я вам объясню, что случилось.
Рабочие пришли все. Я говорю:
— Чья знакомая, кто позвал, кто выпустил на сцену?
Молчание. Я сказала им все, что о них думала, в довольно рез-
кой форме, в повышенном тоне. Тогда выступил старший рабочий:
— Катерина Николаевна, теперича кричать нельзя! Теперича
мы все равны.
Вот тут я уже вышла совершенно из себя. Я говорю:
— Что!? Ты со мной равен!?
Схватила свой головной убор, довольно тяжелый золотом ши-
тый кораблик, сорвала с головы. Кинула ему в лицо:
— Играй сам, мерзавец, второй акт, если ты со мной равен!
Пусть на тебя смотрят!
И ушла в уборную. Со мной сделалась истерика. Я заплакала.
Действительно, это настолько возмутительный случай, что и опи-
сать нельзя. Конечно, волнение, режиссеры побежали к рабочим,
рабочие к режиссерам: что ж теперь делать? Я говорю:
— Я играть не буду, пусть он играет второй акт, если он со мной
равен!
Дали мне валерианку, задержали антракт. Я успокоилась, вы-
шла, еще при закрытом занавесе:
— Потрудитесь рабочих на сцену опять позвать!
— Катерина Николаевна, вы не волнуйтесь.
— Я не волнуюсь, я совершенно спокойна, будьте любезны по-
звать рабочих на сцену.
Пришли рабочие, уже довольно встревоженные. Я им говорю:
— В заднюю кулису, марш!
Все, как стадо баранов, кинулись туда, назад. Я подошла к ним:
— Садись!
Сели.

— Сапоги снять!
Все сняли сапоги. Один, я слышу, шепчет:
— Батюшки, с ума сошла!
— Я тебе покажу, как я сошла с ума! Если хоть один мерзавец
перейдет вот за эту черту — убью! Поняли!?
Сыграли пьесу. Они сидели — муха не пролетела. Когда антракт,
то они надевали сапоги и начинали работать, потом снимали сапо-
ги и сидели. Потом кончился спектакль, я пришла в режиссерскую,
там сидел убитый совершенно режиссер: что теперь будет, это ра-
бочие, будет заседание, будет скандал, что Катерина Николаевна
наделала! Я пришла и говорю:
— Я сегодня получила оскорбление, то есть театр получил в моем
лице оскорбление. Если бы это было раньше, старые рабочие, старо-
го режима, оштрафовали бы их, наверное, по три рубля с человека,
а потом я, по свойственной мне широте натуры, наверное, им бы по
пяти заплатила, пожалела бы. Но так как меня оскорбили автоном-
ные граждане, равные со мной, в автономном театре, то я требую
удовлетворения. Я продолжать работу в театре не могу без этого.
— Что вы хотите Екатерина Николаевна?
— Я хочу, чтобы в четверг мне была прислана повестка, и было
бы собрано собрание рабочих, на которое я приду и внушу им хоро-
шие манеры, как себя надо держать в театре автономном. Причем,
я желаю, чтобы эта повестка была бы напечатана в Типографии го-
сударственных театров, а не на ротаторе, не на пишущей машинке.
— Екатерина Николаевна, это по техническим соображениям
невозможно.
— Это меня не касается, не обязана с этим считаться. Я так
хочу, и это должно быть исполнено.
— Но это каприз!
— Да. Я довольно скромный человек, но когда мне рабочий Си-
доров или Иванов говорит, что он со мной равен в театре, то я хочу
показать, что он со мной не равен, что я могу диктовать свои усло-
вия. Так вот я желаю, чтобы эта повестка была отпечатана в Типо-
графии государственных театров. Если она будет опечатана иначе,
то я на собрание не приду. Предупреждаю вас, что повестка должна
мне быть вручена до 12 часов дня. Если она будет вручена в две ми-
нуты первого, я не приду.
— Это каприз, Екатерина Николаевна!

— Да, каприз, я хочу покапризничать, в первый раз. Если мне
хотят показать, что со мной равны, я хочу показать, что со мной не
равны. Я могу капризничать.
Одним словом, в четверг, без четверти 12, повестка мне была вру-
чена, отпечатанная в Типографии государственных театров. Я на со-
брание это не пошла, потому что я уже решила, что не могу работать
в театре при таких условиях, в такой нервной атмосфере. Пришла
в контору, получила жалование, как сейчас помню, по 9 марта. И на-
писала: «Получив расчет по 9 марта, на службе в Государственном
Александринском театре больше не состою. Екатерина Рощина».
Это в 1918-м году было?

Это было весной, а осенью ко мне пришла сторожиха, которая
стерегла наши уборные, она очень меня любила, и говорит:
— Катерина Николаевна, я к вам делегатом.
— От кого делегатом?
— Очень по вас рабочие страдают. Очень страдают, что вы
ушли. Говорят, что она иногда и ругнет, но ведь она и пожалеет,
и присоветует что-нибудь. И, опять же, без языка сидим на общих
собраниях. Так что вы забудьте. Извиняются, просят прощения,
просят вернуться.
— Нет, очень жалею, кланяйтесь им всем от меня, злобы на них
не питаю, но не вернусь.
И уехала на Украину.
Так что на этом кончилась ваша связь с Александринским теа-

тром? Вы не встречались с Луначарским?
У меня были каторжане, бывшие, из Читы, одна из них, Розан
такая, во время этих всех волнений в театре, когда шли демократи-
ческие заседания и у нас отбирали театр, сказала:
— Катерина Николаевна, с вами очень хочет познакомиться и по-
говорить частным образом Луначарский. Если вам неудобно его при-
нять у себя, — а тогда еще стеснялись принимать у себя большеви-
ка, — то, может быть, на нейтральной почве где-нибудь встретиться.
Я сказала довольно резко, — жалею, может, сейчас…Хотя нет,
не жалею:
— Передайте этой торжествующей свинье, что жизнь длинна,
что я, может быть, приду к нему просить продовольственную кар-
точку, может, милостыню придется просить, но о русском театре
я с ним разговаривать не приду, пусть не ждет.

Перед этим было заседание в присутствии Каменева, меня про-
сили быть, что-то выясняли, какие-то программы. Не помню. Я,
когда начинала говорить, что-то спрашивать, то Каменев говорил:
«Товарищи, будьте добры, выслушайте, тише». Очень был внима-
телен ко мне. А потом вот заседание в Александринском театре
в присутствии Луначарского, когда мы сидели отдельно. Был кру-
глый стол, за которым сидела Мичурина, Тиме, я, Юрьев, Давыдов,
и, не помню точно, был ли Аполлонский или нет. Мы сидели от-
дельно, не желая смешиваться с людьми, которые, по нашим по-
нятиям, шли навстречу большевикам. Мы были более непримири-
мые, и Луначарский довольно агрессивно говорил, что тут такие
течения есть против нас, и все такое. Юрьев спрашивал, что нам
делать. Я предложила всем побыть на собрании, а когда я встану,
все и уйдем. И вот после одной из таких речей Луначарского, когда
он сказал, что мы не можем согласиться на что-то такое, не помню,
на что, я встала и сказала: «Господа, пойдемте отсюда, нам в этой
компании (показала рукой) делать больше нечего». И мы ушли. По-
том все остались в театре, ушла одна я. С самым скверным характе-
ром женщина. Но я понимаю тех, которые остались. Я, может быть,
и виновата, потому что, может быть, мне нужно было остаться
и стараться театру принести какую-то пользу, как-то сговориться.
Екатерина Николаевна, вы играли со знаменитыми артиста-

ми и деятелями сцены, вы работали с режиссерами того времени.
Может быть, вы сказали бы несколько слов о тех ваших коллегах,
которые, вы считаете, сыграли большую роль в русском театре
в ваше время?
Я работала в Малом театре с Южиным, с Гайдаровым, с Платоном,
потом в Александринке с Лаврентьевым, хороший режиссер был,
с Мейерхольдом. Я вам рассказывала эту историю, как мы с Сави-
ной его немножко привели в христианскую веру? Мы репетировали
с Савиной, это был наш первый совместный спектакль — «Зеленое
кольцо» Гиппиус, который ставил Мейерхольд. Но Мейерхольд тогда
в Александринском театре был очень тих, и ему не позволяли…
Он что тогда считался молодым режиссером?

Нет, он не был молодым режиссером, у него уже была своя сту-
дия. Он ставил спектакли, был известен, но у нас, в Александрин-
ке. Он тогда вел себя в границах — а потом он перешел границы,

на мой взгляд. Мы репетируем, и вот Мейерхольд стоит в партере,
а мы на сцене. Мейерхольд говорит:
— Мария Гавриловна, пожалуйста, будьте любезны, на левый план.
Савина переходит.
— Потому что, понимаете, если вы не пойдете на левый план,
то Катерина Николаевна не сможет прейти на диван, а Катерине
Николаевне надо перейти на диван, чтобы потом следующую сце-
ну, когда она говорит…
— Хорошо, — отвечает Савина, — я перешла.
— Катерина Николаевна, а вы, пожалуйста, на диван.
— Слушаюсь.
— Потому что если вы не перейдете на диван, то вы не можете
следующую сцену…
Так это продолжалось минут 15-20. Такая болтовня, что у меня
заболела голова. Я подошла к Савиной и говорю:
— Марья Гавриловна, вы, конечно, наша старшая, можно ска-
зать. Я при вас голоса возвысить не решаюсь, но скажите ему, что-
бы он прекратил болтовню, иначе я сама дам ему по затылку. Са-
вина вдруг загорелась: действительно, черт его возьми, это что-то
совершенно невозможное.
— Господин Мейерхольд, вы дадите нам с Рощиной слово ска-
зать или все сами будете играть?
— Виноват, виноват. Простите, ради бога.
И потом репетиция пошла гладко. Такие вот мои встречи с Мей-
ерхольдом. Потом он ставил со мной «На полпути», пьесу Пинеро.
Он решил так, что не надо павильона, а надо ставить квадратные
колонны. Я нашла, что ничего особенного здесь нет. Эти квадрат-
ные колонны можно объяснить тем, что так устроена комната, тем
более что сзади такая же декорация — была следующая комната.
Но должен был со мной играть Аполлонский. Он, когда увидел
план этих квадратных колонн, запротестовал и говорит:
— Я не желаю играть.
Я ему сказала:
— Это ничему не мешает, ну колонны и колонны, мало ли быва-
ют квартиры с колоннами.
— Нет, если колонны не уберут и не поставят павильон, я играть
не стану. Вы со мной не согласны?
— Нет, не согласна. Я считаю, что это в порядке.
— В таком случае я играть не стану.

И ушел. И вместо него играл Лерский, что было очень обидно,
потому что Лерский очень хороший актер, но комический, это была
не его роль. Но ничего не поделаешь. Вот так играли, это было все
в границах приличия, в границах стиля старого театра, к которому
мы привыкли. А что потом делалось в Москве, когда он позволял
себе, с моей точки зрения, совершенно неприличные вещи с пьесой
Островского! Если ты хочешь создавать что-нибудь особенное, на-
пиши свою пьесу и делай, что хочешь. Зачем же коверкать произведе-
ние классика? Но многие, может быть, со мной не согласятся. Я ста-
рая женщина, мне умирать пора, так что, может, мне так и следует.
Вы мне рассказывали об очень интересном случае, когда вы по-

ставили пьесу Винниченко, который потом был председателем Ди-
ректории в Киеве и играл очень большую роль.
Дело все в том, что в один прекрасный день пришел ко мне некий
Миролюбов, литератор какой-то. Я его мало знала. Это было, когда
Белецкий был товарищем министра, уже перед самой революцией,
в 1916 в Петербурге, в Александринском театре. Пришел и принес
мне пьесу Винниченко. Перед этим я был знакома с Винниченко.
Меня познакомили с ним в Театральном клубе в Москве — ка-
кой-то господин довольно плохо одетый. Сказали друг другу три
слова и разошлись. Но я его запомнила в лицо. И вот приносят мне
пьесу — мне понравилось, талантливая пьеса. Я решила, что скажу
директору, предложу ее к постановке. И спрашиваю:
— А он может ко мне приехать? Мне нужно его представить
директору.
— Нет, он не может.
— Почему?
— Он живет нелегально в Москве под чужим именем. Вы толь-
ко никому это не рассказываете. Он политически неблагонадежен.
— Так как же быть? Я постараюсь, может быть, устроить, что-
бы его временно впустили. Он что, очень серьезно в чем-нибудь
замешан?
— Во всяком случае, живет так.
— Хорошо. Я постараюсь что-нибудь сделать.
А перед этим мне говорил кто-то из друзей, что со мной очень
хочет познакомиться Белецкий, он мой поклонник. Я и вспомнила,
товарищ министра, это случай. Предложу. Чем я рискую? Позвони-
ла в Министерство и говорю, Степана Петровича, пожалуйста. Он

подошел. Очень мило, думаю, послушаю, как он ответит, смогу ли
я что-нибудь сделать.
— У телефона Рощина.
— Очень счастлив слышать ваш голос.
Ну, тогда, думаю, все в порядке, я могу действовать. Говорю, что
у меня такая просьба, есть автор, который написал пьесу, пьеса мне
нравится, я хочу ее поставить, но он живет в Финляндии, он по-
литически неблагонадежен. Я бы хотела, чтобы вы разрешили ему
приехать безнаказанно в Петербург, а потом вернуться туда, откуда
он приехал. Он говорит:
— Слушаюсь. Я постараюсь, я посмотрю его досье и через два
дня я вам дам знать.
Проходит два дня, он мне звонит:
— Ваш этот протеже очень интересный тип для нас.
— А что такое?
— Во-первых, он дезертир, от воинской повинности сбежал.
Во-вторых, всяческие политические у него неувязки. А потом
он — украинофил.
Тогда вообще кто думал, что есть украинофилы? Я тоже об этом
не знала.
— Степан Петрович, что же украинофилы, они только тем
и знамениты, что вокруг памятника Богдана Хмельницкого гопак
танцевали. Какая же это опасность? Пустите, ради Бога. Мне необ-
ходимо его видеть, иначе я не могу поставить пьесу.
— Ну, хорошо, я вам через день позвоню.
На другой день ко мне вдруг горничная приходит:
— Барыня, приехал какой-то господин, сидит в передней на че-
модане и плачет. Что такое? Накинула капор, вышла — сидит Вин-
ниченко. Я говорю:
— Зачем же вы приехали, я же сказал Миролюбову, что
я устрою, но же еще ничего не устроила?
— Да я так обрадовался, что я не мог удержаться и приехал.
— Что же мне теперь с вами делать? Ведь если вас арестуют, вы
понимаете, что тогда на меня ополчатся все литераторы, все ска-
жут, что я донесла. Мало ли что могли сказать! Идите кофе пить,
я сейчас что-нибудь придумаю.
Повела его пить кофе, потом пошла позвонила Белецкому и го-
ворю, что вот этот самый бомбоброс наш приехал, сидит у меня
и пьет кофе.
— Как приехал, без позволения?

— Вот, обрадовался. Ему сказали, он приехал.
А он мне сказал перед этим, что протеже ваш не в Финляндии
живет, он вам наврал, он живет в Москве под фальшивым именем,
но мы его не трогаем, он нам пока не интересен. Так что они все про
него знали. Я говорю:
— Видите, в чем дело, теперь если вы его арестуете, так тогда на
меня такая навалится гора клеветы. Ради Бога, я сейчас его к вам
привезу. Как хотите, так и действуйте.
Он хохочет и говорит:
— Это что ж, в пасть ко льву, значит?
— Там уж как хотите, на милость вашу привезу.
Сажусь, пишу прошение от имени Винниченко, что покорней-
ше прошу, больше политикой не занимаюсь… Прошу о выдаче мне
документов на проживание легально в Москве и Петербурге. На-
писала, как следует. Приехали, нас провели в кабинет — длинный
кабинет, в глубине сидит Белецкий, говорит по телефону, показы-
вает нам жестом на два кресла перед столом. Я села как следует
в кресло, Винниченко на кончик стула, скромно. Вообще вел себя
очень робко, чтобы не сказать больше. Белецкий кончил говорить
Белецкий по телефону, повернулся к нам:
— Вот ваше досье, у вас много очень неприятных историй
в прошлом.
— Ваше высокопревосходительство, я литератор, я занимаюсь
литературой, я политикой не занимаюсь больше и не буду зани-
маться никогда.
— Степан Петрович, я к вам его привела, я за него ответствен-
на, если можете что-нибудь сделать — сделайте и простите нас,
а если не можете, опять простите нас, и разрешите ему уехать туда,
откуда он приехал, чтобы меня не ставить в глупое положение. Но
если можете, сделайте, если вам не трудно. Вот вам прошение.
Он взял, просмотрел прошение и говорит:
— Ну что ж, у вас очень хороший ходатай адвокат.
Пишет: «Разрешаю. Белецкий». И дает ему. Тот взял и ничего не
понимает. Белецкий говорит:
— Я вас надую, может быть, когда вы выйдете — арестую? Меня
вы можете считать за кого угодно, даже за нечестного человека, но
тут Катерина Николаевна, я бы не поставил ее в глупое положение.
Так что вы можете быть совершенно спокойны, вы легализированы.
Я говорю:

— Благодарю вас, это так мило с вашей стороны. Прямо не
знаю, как вас благодарить.
В это время телефон. Он говорит:
— Одну минуточку.
Берет телефон, и говорит:
— Я слушаю! Что? Ага, в Иркутск. Так, значит, я уже больше не
товарищ министра? Так. Ну, слава богу. Ну, значит, до вечера.
Я замерла, думаю: «Боже мой, все насмарку, значит». Но он в это
время мне говорит:
— Я был очень счастлив, что последнее дело, которое я подпи-
сал, как товарищ министра, было по вашему ходатайству.
По телефону его сместили?

Об этом давно говорили, но если бы я опоздала на полчаса, то
пьеса Винниченко никогда бы не пошла. Мы вышли на подъезд,
я говорю:
— Что же вы так не рады?
— Так ведь, видите, в чем дело, я не за полицейской властью, а я
состою за прокурорским надзором. Так что не знаю, легализиро-
ваться я не смогу. А прокурорский надзор меня может притянуть.
— Что же вы раньше мне не могли сказать этого? Я вас возила
сюда. Но радуйтесь — архив сгорел. — А месяца за два до этого весь
архив сгорел, помните? — Архив сгорел, наверное, ваше дело сгорело.
Он пробыл все-таки все эти дни на репетиции, потом выходил на

вызовы легально. Потом уехал в Москву и написал мне письмо, что
«бесконечно вам благодарен, что я червяк, а вы звезда, и если покло-
нение червяка может быть приятно звезде, то я преклоняюсь перед
вашей манерой говорить с сильными мира сего, перед вашей реши-
мостью...». Я почему вам говорю текст этого письма? Потому что бла-
годаря этому письму я потом вывезла своих из Киева в Одессу, когда
там был Петлюра, когда уже Винниченко был голова Директории.
Как пьеса Винниченко называлась, которую вы поставили?

«Ложь»
Она имела успех?

Так себе — не хорошо разошлись роли. Юрий Беляев написал
рецензию очень ругательную для всего антуража и хвалебную для
меня. Она прошла все-таки раз 10-15, но, в общем, большого успеха

не имела. А потом, в конце 1918-го, когда я приехала в Директо-
рию, мне надо было вывезти Александра Сергеевича Плещеева,
мою belle-mere и мою belle-soeure. Я приехала с поездом Француз-
ской миссии, попросила, чтобы меня взяли. Там был вагон, где ехал
французский консул Черкаль и двое чехов, одного звали Стржи-
борный Франц Ярославович. И мы вчетвером ехали в этом поез-
де. И когда приехали, встречал нас почетный караул, так что мне
пришлось пройтись под руку с этим Стржиборным, который ни за
что не хотел идти один. Я говорю: «Ведь это же не для меня кара-
ул, а для вас выставлен. Нет, я не могу, мне совестно». Он схватил
меня под руку и потащил. И это создало такой слух, что я каку-
ю-то миссию везу. Когда я приехала к Винниченко в Директорию,
сначала секретарь его вышел, Чикаленко, спросил, есть ли у меня
аудиенция, я говорю, что никакой аудиенции у меня нет, я прие-
хала, а через три дня уезжаю. Он говорит: «А как же вы приехали,
и на чем вы уедете?» Я говорю: «Я приехала с поездом Французской
миссии». Может, это дало им мысль, что я что-то собой представлю
в политическом отношении. Винниченко меня принял, там у него
была депутация каких-то запорожцев у красных. Я ему сказала, он
сконфузился немножко. Я говорю:
— Владимир Кириллович, я приехала к вам с просьбой —
жизнь строит иногда очень странные гримасы. В свое время вы ко
мне обратились с просьбой, а теперь я к вам. Мне нужно вывезти
своих, пожалуйста, нельзя ли мне устроить, чтобы мне дали поезд
и локомотив до Одессы.
— Да, конечно, пожалуйста.
Принял он меня любезно, но с сухотцой… Другой уже был Вин-
ниченко. Обращается к своему секретарю и говорит:
— Вызовете, пожалуйста, Филиппа Колейниковича. Катерина
Николаевна, обождите, пожалуйста, сейчас приедет из министер-
ства и все вам устроит человек.
Проходит 10 минут, приходит какой-то большой человек:
— Имею честь представиться, — и что-то невнятное говорит,
что я не разобрала.
— Мне сказал Владимир Кириллович, что вы мне можете по-
мочь получить локомотив и вагон, чтобы вывезти…
— Да, да, как же, пожалуйте завтра ко мне в министерство, мы
все устроим.
— А кого мне спросить, я не расслышала ваше имя?
— Спросите Филиппа Колейниковича.

На другой день я поехала в министерство, спрашиваю швейца-
ра как мне пройти к Филиппу Колейниковичу.
— Да я не знаю такого!
— Как же я могу узнать?
— Да спросите вот тут, в комнате.
Вхожу в первую комнату:
— Господа, вы не знаете Филиппа Колейниковича где отыскать?
— Да мы не знаем, какой такой…
Я побывала в двух-трех комнатах, наконец, еду назад в Дирек-
торию, вызываю секретаря Винниченко и говорю, что там никто не
знает этого Филиппа Колейниковича. Тот начинает хохотать:
— Как же это не знает, когда это министр.
— Как министр?
Ну, знаете, мне не пришло это в голову, чтобы министра вызва-
ли ко мне, и он приехал. Тогда я приехала в министерство, говорю:
— Вы не знаете, как вашего министра зовут. Филипп Колейни-
кович зовут вашего министра. Доложите ему.
Доложили, он меня принял. Тянулась эта процедура неделю, по-
тому что, очевидно, я была на подозрении, будто приехала с поез-
дом Французской миссии. Потом, многие знакомые моей belle-mere
были очень большие русские фамилии, которых я хотела вывезти,
всех их вычеркнула контрразведка.
Контрразведка Директории?
Мне сказал Чикаленко, что такие большие имена мы не можем
допустить — там были Горчаковы, Голицыны, Вяземские. Что же
поделать, нельзя и нельзя. А у меня были на закваску актеры — Ко-
ралли, Свобода, балетный артист, и вот мои.
А куда же вы хотели ехать?

В Одессу, где было французское командование. Я сказала, что
у вас тут будут большевики, а я не хочу, чтобы мои здесь оста-
вались, а Чикаленко мне сказал: «Ну, это вы все варитесь в соб-
ственном соку, поэтому вам кажется, что здесь будут большеви-
ки. Большевиков здесь никогда не будет». Ровно через недели две
уже все это кончилось, и большевики ступили туда. Потом мне
дали локомотив и поезд, чтобы нейтральную зону проехать. Это
был очень страшный переезд, потому что когда мы стояли ночью,
слышны были расстрелы, крики, грабили вагоны другого поезда,
солдаты пьяные. Одним словом, очень было страшно. И потом ко

мне в вагон набились офицеры, которые ехали под фальшивыми
паспортами, все просили взять их. Я кого могла — забрала. Стояли
плечо к плечу. И все купе были забиты — и женщины, и дети. И вот
вдруг пришел второй раз комендант проверить. Ко мне прибежали
и сказали, что в комендантской все пьяным-пьяно, а потом сказа-
ли: «Пойдем проверим как следует эту даму».
Это комендант местной станции?

Да. Мы не знаем, что такое она собой представляет, проверим
вкрепкую все. И вот началась проверка. Но тут я старалась не дать
коменданту время опомниться, какие-то глупости его расспрашива-
ла, что-то говорила. Одним словом, проверка прошла благополучно.
Я до сих пор думаю, что он все-таки был какой-то свой человек, по-
тому что иначе не могло быть, не было ни одного человека под своей
фамилией, все фальшивые, кроме нескольких актеров и моих. Ушел.
Потом моя belle-mere выходит. Стоим, темнота, расстрелы, крики,
неуверенность, что будет дальше — пришли, проверили, а потом
вдруг вытащат из вагона. Моя belle-mere, которая была очень креп-
кая старуха, мужественная, вышла и говорит: «Катя, ты энергич-
нее, по-моему, ты все можешь, сделай, чтобы мы поехали. Устрой,
я больше не могу». Я послала 15-летнего мальчика попросить сюда
коменданта. Что я ему скажу, я еще не знала. Это меня бог надоумил.
Знаете, в такие минуты является. Он вошел, я говорю:
— Мне с вами надо конфиденциально сказать два слова.
— Что прикажете?
— Благоволите не позже как через 10 минут пустить поезд на
Одессу.
Он довольно агрессивным тоном говорит:
— Почему?
— Потому что мне надо до ночи получить прямой провод
в Киев. Больше я вам сказать ничего не могу. Если вы не захотите
исполнить моей просьбы, я снимаю с себя всякую ответственность.
Больше я вам сказать ничего не имею права.
Он на меня посмотрел, приложил руку к козырьку и сказал:
— Есть!
И ушел. И ровно через пять минут локомотив сделал «у-у-у»,
и поезд пошел. Моя belle-mere выскочила в коридор и говорит:
— Господа, она колдунья!
А я упала в обморок. Потому что это было действительно труд-
но, когда всех офицеров проверяли. Ужас! Там, в купе, истерика.

Одна кричит: «Ради Бога, расстреляют, сейчас расстреляют!». Ей
кто-то зажимает рот. Все это было очень страшно.
Во всяком случае, тогда вы доехали благополучно в Одессу.

Благополучно доехала, но когда я приехала, хотела вылезти из
вагона, вдруг бегут жандармский полковник и комендант станции
и кричат:
— Не выходить, не сметь, запереть вагон!
— Как не выходить?
Думаю, раз в жизни использую свой паспорт и говорю, что
я графиня Игнатьева, привезла белых офицеров, а вы мне говорите
не выходить.
— Никаких графинь, назад в вагон!
— Ну, извините меня, пожалуйста, я артистка Императорских
театров, моя фамилия Рощина-Инсарова, меня многие люди зна-
ют грамотные. Вот, пожалуйста, смотрите на меня. Я вам привезла
офицеров, людей приличных, потрудитесь меня выпустить.
И вдруг вижу волшебную картину. Комендант станции, совер-
шенно растерянный, говорит:
— Катерина Николаевна, извините, ради Бога, я вас не узнал.
Я ведь актер, я мобилизован был.
Вот такие гримасы жизненные. К счастью, раз актер, значит,
меня выпустили и выпустили всех тех, кого я привезла.
Он говорит:
— Катерина Николаевна, мы вот, почему. Нам дан приказ, здесь,
в вашем вагоне, едет шпионка, любовница Винниченко, везущая
какую-то миссию от Винниченко, от Директории к правительству.
— Да это все я — и любовница, и шпионка.
Я вам забыла рассказать, как Петлюра меня просил приехать.

Это было еще в Киеве. В один прекрасный день является ко мне
некий военный доктор и говорит:
— Катерина Николаевна, я хотел с вами поговорить. Не поеха-
ли бы вы к Петлюре?
— Зачем?
А надо вам заметить, что Петлюра и Винниченко, как мне тог-
да рассказывали, были на ножах между собой. Тот была цивильная
власть, а этот — военная.
— Да видите, вы бы ему рассказали, что делается в Одессе.

— Как же я поеду к Петлюре рассказывать, что делается, он же
меня не просит, как же так можно поехать к человеку? Все-таки же
это голова Директории.
— Нет, он будет очень рад.
— Да что он вас просил, что ли?
— Ну, допустим.
— Я ничего не имею ему рассказать. Что же я могу рассказать, я по-
литикой не занимаюсь. Вы от меня требуете какие-то странные вещи.
— Ну, вы умная женщина, вы хорошо рассказываете. Ну, ваше
мнение бы сказали.
— Как же мое мнение может быть интересно голове
Директории?
— Ну, хорошо, ну, может быть, вы сказали, как вы считаете, что
нужно идти с большевиками или идти с французским командова-
нием, с союзниками.
— Мне даже смешно слушать, что вы меня спрашиваете. Я при-
ехала вывезти своих, убегаю отсюда. Я — эмигрантка, а вы меня
спрашиваете, с кем быть Петлюре. Я думаю, что вы шутите. Петлю-
ра, наверное, таких вопросов вам не задавал. Если ему нужно мое
мнение, можете ему сказать, что я ему советую идти с союзниками.
Вот это один из смешных эпизодов. Я даже не понимаю, как мог-
ли раньше люди говорить такие вещи. Странно.
А когда же вы покинули Россию?

Из Одессы; когда наступили большевики, в Одессе была эвакуа-
ция. Это было очень страшно. Свезли багаж на мол, никуда не мог-
ли погрузиться, потому что все пароходы отошли на рейд, встали,
и мы сидим на куче багажа. Я, Александр Алексеевич, дама, которая
у меня жила в России, и князь Гагарин, товарищ моего мужа, одно-
полчанин, два актера, которые были у меня. Некуда идти. Темнота
начинается, и начинают пульки мимо нас свистеть. А в город идти
назад нельзя, говорят, что уводят всех мужчин под ружьем. Погру-
зиться удалось на «Николай 119-й», пароход, который нас доставил
в Константинополь. Потом мы оттуда погрузились на «Бермудин»,
который нас доставил на Мальту, где я пробыла полгода. А потом
уехала в Рим, где у меня родился сын, а потом — в Париж.

ГЛАВА 9
НЕПРОЗРАЧНЫЙ
МИЗАНТРОП
Роман Борисович Гуль (1895-1985) всю жизнь охотно и много писал,
но к ораторскому искусству оставался равнодушен. Он прожил долгую,
исключительно разнообразную и политически противоречивую жизнь,
которую ни в каком интервью охватить невозможно. Был участником
знаменитого Ледяного похода, который описал в книжке, вышедшей
и в эмиграции, и в советской России, возглавлял в Берлине Литератур-
ное приложение к сменовеховской газете «Накануне» (сменив на этом
посту Алексея Толстого), печатал свою полупрозу-полуэссеистику в Ле-
нинграде, приятельствовал с приезжавшими в Германию командирован-
ными советскими писателями (и за встречу с белоэмигрантом Гулем они
репрессиям не подвергались). Затем, ко всеобщему удивлению, в 1930-е
годы развернулся на 180˚ и превратился в резко антисоветского публи-
циста, автора разоблачительных очерков о красных маршалах. В проме-
жутке успел несколько месяцев отсидеть в немецком концлагере, в годы
оккупации Франции покинул Париж и занимался на Юге страны сель-
ским хозяйством. После падения нацизма включился в антикоммунисти-
ческий «крестовый поход», перебрался в Нью-Йорк, поссорился с сорат-
никами по политическим кружкам, возглавил редакцию самого крупного
эмигрантского издания — «Нового журнала», написал три тома воспо-
минаний, постепенно выдыхаясь к каждому следующему, и все больше
сводя повествование к перечислению имен и событий, а не к попытке
их оценить и взвесить. Характером славился тяжелым и неуживчивым,
суждениями (в частных письмах) едкими и сварливыми. Неудивительно,
что в ходе разговора с Алексеем Малышевым Роман Гуль предложил за-
менить свой устный рассказ повествованием письменным — раскрыл
заготовленную книгу и стал откровенно читать в микрофон.
Роман Борисович Гуль 231

РОМАН БОРИСОВИЧ ГУЛЬ
Я — коренной пензяк. Родился я в 1896 году. Отец мой был по-
мещик Пензенской губернии и в то же самое время нотариус города
Пензы. Окончил я пензенскую 1-ю мужскую гимназию. Гимназия
эта довольно знаменитая. В ней учился в свое время террорист Ка-
ракозов, учился в ней Белинский, а в мое время вместе со мной —
будущий маршал Михаил Николаевич Тухачевский. Он был старше
меня на два года. Правда, он гимназию целиком не кончил, из 5-го
класса перешел в Кадетский корпус, потом пошел в военное учи-
лище. Гимназию я окончил в 1914 году и поступил в Московский
университет на юридический факультет. Там я занимался главным
образом у Ивана Александровича Ильина, известного философа,
который умер в эмиграции, в Швейцарии, уже после Второй миро-
вой войны. Это был мой любимый и главный профессор. Но я уни-
верситет окончить не мог из-за начавшейся войны, и, когда я пере-
шел на третий курс, то был мобилизован в военную студенческую
школу в той же Москве и кончил ее юнкером в 1916 году.
Я хотел вас спросить относительно политических настроений,

группировок, общего интереса к политике в университете, где вы
учились.
В университете у нас, конечно, были разные группы. Были
и группы, настроенные революционно, были группы, настроенные
демократически, радикально, были и правые группы. Я никогда
ни к какой политической партии не принадлежал, но настроений
я был демократически-радикальных. Отец и мать мои были члены
Кадетской партии, я рос как сын Кадетской партии, но в партии
я никогда сам не был. В Москве, когда я был студентом, работал
довольно много в пензенском нашем землячестве. Там были вся-
ких настроений студенты. Были и социалисты, и не социалисты,
и правые, какие угодно. Среди нас, помню, был пензенский студент
Судаков, который впоследствии стал известным советским режис-
сером Московского художественного театра.
А была ли какая-то определенная группа большевиков среди

студенчества?

Нет, я тогда большевиков совершенно не встречал ни среди пен-
зяков, ни в университете. Социал-демократов кое-каких знавал, но
организации никакой не знал. Так вот, в 1916 году я был мобили-
зован, как все студенты моего возраста, и помещен в военное учи-
лище, в специально тогда созданные студенческие школы прапор-
щиков. В 1916 году, в начале ноября, я был выпущен прапорщиком,
уехал в Казанский округ и был назначен в 140-й запасный полк
в свой родной город Пензу. В этом году в Пензе скопилось неве-
роятное количество войск, там было несколько запасных полков,
всего до 60 тысяч, и все время оттуда шли на фронты маршевые
роты. И там, в запасном полку, меня застала революция 1917 года.
Может быть, вы расскажете немного о том, как революция

была встречена среди молодого офицерства и среди солдат?
Самое интересное, что революция пришла для всех россиян
совершенно внезапно. И я думаю, что будет самое лучшее, если
я прочту несколько страниц из своей книги «Конь рыжий», ко-
торая по-русски вышла в 1952 году в Нью-Йорке в «Издательстве
имени Чехова». Это именно об этом — как была воспринята рево-
люция в самые первые дни.
Сначала получили знаменитую телеграмму из Петербурга от
Бубликова, что правительство свергнуто и власть в руках членов
комитета Государственной думы. Дальше — цитирую.
«А на рассвете я бежал в полк. Я, конечно, за республику, за Думу,

за Милюкова — Гучкова и за победу, которая теперь приблизилась!
Перерезая Базарную площадь с редкими, на морозе жавшимися,
жалкими прохожими, пробегая мимо мертвых домов и унылых улиц,
мимо рыбных рядов, где сусеки полны торчащей мороженой рыбой,
я чувствовал захватывающее душу возбуждение и все вокруг, каза-
лось мне, перерождается.
Но в полку никто еще ничего не знает. В бараках тихий гул сол-
датских голосов; в поле на занятия их не вывели, и солдаты чув-
ствуют, что, кажется, произошло для них что-то важное. Но
что? Не знают. Они переговариваются, перешептываются, но как
только подходят офицеры, хмуро расходятся.
В бильярдной офицерского собрания толпятся офицеры. Ка-
питан Васильченко с отчаянным лицом, молча, ходит из угла
в угол. Молодые возбуждены, как и я. Большинство же мнется,

покашливает, словно поперхнулись. Говорят, что командир полка
заперся в кабинете, в ожидании телеграфного ответа командую-
щего округом на запрос: что делать? Но телеграф бездействует.
В роте я вызываю взводного Каркунова, мелкого бакалейщика до
войны. По его смеющимся глазкам я вижу, что он уже знает и ему
нравится. Я беспокоюсь: а вдруг солдаты пойдут усмирять город,
усмирять революцию, если будет отдан приказ? Каркунов пугливо
глянул на дверь — заперта ли? «А кто ж их знает, ваше благородие,
народ темный, слухают, а что к чему не понимают». Но после раз-
думья дружеским шепотком бросает: «Да нет, навряд ли выйдут,
война надоела, домой хотят, вот что».
Меж бараками по снегу пробегают серые шинели, нагоняют друг
друга, толпятся, о чем-то говорят. Узнать бы, о чем? Везде полу-
голоса, шепоты, все чего-то напряженно ждут. И вдруг в роту вбе-
гает побледневший прапорщик Крылов: «Потрясающее известие:
царь отрекся!» Он рассказывает, что командир полка в кабинете
упал в обморок. В собрании офицеры смяты. А в бараке я не могу
даже узнать своих солдат. Со стены сорвали портрет царя, в кло-
чья топчут его сапогами, будто никаких царей никогда в России
и не бывало. Солдаты ругаются, приплясывают, поют, словно на-
катило на них веселое сумасшествие, словно начинается всеобщее
счастливое землетрясение. Еще вчера они даже не знали это труд-
ное для мужицких губ слово, а сейчас кричат: «Ура, революция!!!»
И я, двадцатилетний республиканец, чувствую, как спадает
моя радость, убитая совсем другой радостью солдат. Из офицеров
я в бараке один, кругом меня хаос криков. «Урррраааа!!! Да здраа-
ав-ствуеееет!!!» И крики эти будто вылетают не из глоток, а из
каких-то таких опьяняющих глубин, что того и гляди эта обезу-
мевшая радость перехлестнет берега и все затопит. Это радость
какой-то всеобщей распутицы, в которой тонут люди, лошади,
телеги, и хоть все, может быть, и утонут, но сегодня всем поче-
му-то очень радостно. У солдат сразу все стало иным; изменились
лица, жесты, движения, голоса. Это другие люди. И это зрелище
и захватывающе, и страшно. Это, вероятно, то мгновение, кото-
рое называет революции великими. Может быть, оно одно и есть
революция, а назавтра его уже не будет? Но сегодня всё закачалось,
затанцевало. Так почему же с чувством тревоги ощущаю я взрыв
этих сил? Он мне чужд. Я ему даже супротивен, ибо я не хочу этой
всеопрокидывающей, всеразрушающей, всему угрожающей стихии.

— Долой отделённых! — хохочет на нарах танцующий
мордвин; он подбрасывает к потолку сапог с взвивающейся из него
ржавой портянкой; мордвин уверен, что теперь он свободен от
власти отделенного, которого вчера еще боялся.
— Войну долой! — пронзительно летят простуженные басы
и тенора из соседнего барака. Мужики нюхом учуяли, что теперь
без начальства война повалится под откос и они уже ближе к сво-
ей земле, к избам, к бабам и их общая радость так могуча, что
ей не удержаться в бараках. Гогочущей, мускулистой толпой полк
вываливается на желтый снег, меж бараками колышется океан
шинелей. Приветствуя революцию, революционные войска маршем
хотят пройти по городу.
На Московской улице красные банты, красные знамена, по-
лотнища кумача; и откуда достали столько кровавой материи?
Пензяки, без различия состояний, все улыбаются, как на Пасху. На
извозчиках, потрясая разбитыми кандалами, в халатах, в войлоч-
ных шапочках, в казенных котах едут освобожденные из острога
уголовники. С извозчиков они что-то кричат о свободе, о народе.
Толпа криками приветствует их. Даже извозчики везут их даром;
в России теперь все будет даром! «Отречемся от старого мира!»
Тюрьмы уже взломаны, стражники бежали. В свободной стране не
может быть тюрем. Теперь свобода всем, совершенная свобода!
Жизнь народа началась только сегодня, а всё, что было вчера, вы-
брошено из народной памяти. Только с сегодня, с этого мгновения,
как бы сызнова пошла история России всеми своими полыми вода-
ми. Это ледоход, ледолом. И чтобы это чувствовать, видеть, ощу-
щать, стоит жить.
Освобожденный народ не нуждается в полиции и полиции нет,
она бежала от народного землетрясения. Везде песни, приветствия,
давка опьяненной толпы, обладательницы ничем теперь неогра-
ниченной свободы. Губернатор Евреинов арестован, но беззлобно,
просто выброшен, как ненужный предмет. По указу революцион-
ного Временного правительства власть перешла к председателю
губернской управы князю Кугушеву, хорошему знакомому и посто-
янному партнеру губернатора в винт.
Невыдающийся, безобидный князь, ставший, против воли, ре-
волюционной властью, от имени революции обязан принять парад
народа и войска на Соборной площади, где в склепе хранится гробни-
ца особо чтимого у пензяков архиерея Иннокентия. В каракулевой

шапке, в пальто на кенгуровом меху, князь стоит на увитой кума-
чем трибуне, рядом с усатым адвокатом, своим помощником. Обо-
их окружают мешковатые, милые члены управы и гласные думы. Но
с трибуны будут говорить теперь не они, их оттеснили, на крова-
вый кумач лезут совсем новые, из подполья вымахнувшие ораторы.
Тощий юноша с лиловым, несвежим лицом, пропагатор Шадрин
произносит перед толпой невообразимую речь; его не интересует
Пенза, отцы города, он не занят даже Россией. Махая над толпой
голодными кулачками, он кричит о человечестве, о том, что через
все окопы, через все проволочные заграждения, через границы всех го-
сударств, эта свобода русской революции полетит ко всем, ко всем,
ко всем! Толпа гудит, рукоплещет трогательной всечеловеческой
речи Шадрина, полощет в февральском воздухе кровавыми полот-
нищами. Толпа хочет того же, чего и он, вот такого же веселого
и обязательного всеобщего и радостного мирового танца.
Но революционные крики обращаются все-таки и к комиссару
Временного правительства, к перепуганному князю Кугушеву. Толпа
не видит его испуганного лица. Неподалеку от Кугушева, у трибу-
ны стоит седоусый бригадный генерал Бем, начальник гарнизона,
в петлице его касторовой шинели тоже есть, хоть и небольшой,
красный бант. С окраин в центр идут шестьдесят тысяч войска,
это сверхчеловеческий парад, сотрясающий воздух над Пензой; та-
кого парада генерал никогда еще не принимал; блесткий снег весь
изранен солдатскими сапогами.
Я иду впереди роты, слышу сзади: «Нет теперь командиров!
Идем как хотим!» Солдаты пьяны и свободой, и водкой, всё течет
самотеком, под давлением нечеловеческих сил.
Перед полком на коне едет наш седенький командир. На груди,
рядом с орденом Святого Владимира, у полковника приколот крас-
ный бант и на побледневшем лице старика вся необычайность его
ощущений. Сквозь марш долетают пьяные крики солдат. Оркестр
играет Старо-Егерский марш. Конь полковника танцует, выбра-
сывая серый хвост; это спокойный конь, но по службе он знает, что
под марш надо всегда чуть-чуть играть и шалить.
Перед нашей ротой идет вёрткий ефрейтор с портретом вели-
кого князя Николая Николаевича. В бараке, только что вырвавшись
из карцера и поэтому опоздав к самому началу революции, ефрей-
тор долго не знал, что б ему сделать; он папахой сбил икону, ударил
ее ногой, отшвырнув под нары, орал о «Гришке и Сашке», топтал

обрывки уже растоптанного портрета царя, но вдруг увидав вели-
кого князя, подпрыгнул, сорвал портрет и теперь, заломив вязанко-
вую папаху, идет с этим портретом перед ротой. Ефрейтор обя-
зательно желает театральности, он крепко заложил за воротник,
он покачивается, месит снег пьяными ногами и с кому-то угрожаю-
щим лицом, то и дело сипло вскрикивает:»Дддда здддррравствует
Ррррадзянка!»
Трубачи устали. На морозе пристывают к трубам губы. Как
только обрывается марш, сразу же шелестят по снегу тысячи сол-
датских сапог. Отдохнув, трубачи ударили снова, раздувают щеки
маршем «Москва». Под эту плавкую русскую мелодию, по этому
снегу с алеющими кровью бантами, ноги сами подламываются,
сами идут; солдаты подтягивают: «Масква, Масква златые гла-
вы!» и шелестят их сапоги.
— Братцы, долой войну! — кричат высыпавшие из мастерских,
замасленные железнодорожные рабочие. — Долой! — ревут ответ-
но солдаты. Под бледным полковником боченится от этих криков
конь. На Московской мы столкнулись с желтыми бескозырками дра-
гунского полка, едущего под полувальс, под полумарш. И пока сто-
им, пропуская конницу, в строй вбегают пьяные от счастья интел-
лигенты в пальто с каракулевыми воротниками, жмут солдатам
и офицерам руки, кричат: «Да здравствует армия! Да здравству-
ют офицеры!» Ревом «ура» солдаты отвечают и им.
Под это немолчно стонущее «ура» мы подходим к Соборной
площади. Головная колонна с командиром на коне поравнялась уже
с трибуной комиссара Временного правительства. Изредка князь
Кугушев помахивает каракулевой шапкой в знак приветствия.
С странно сведенным лицом стоит и генерал Бем, держа под козы-
рек. Его белую перчатку я вижу на кровавых полотнищах кумача.
А вокруг взлетают папахи, гремят марши, туши. Вместо губер-
натора с балкона губернаторского дома взвизгивают его несколько
горничных: «Урра, да здравствует революция!»
Но вдруг всё прорезали сиплые выкрики: «Бема бьют!» И все ки-
нулись к трибуне комиссара, а с тротуара, ничего не поняв, дамы
машут сумочками, платками, кричат: «Ура!» Я и прапорщик Бы-
стров сдерживаем наших солдат. Я кричу: «В строй!»; я остервенел,
я лезу на солдат, я знаю, что если сейчас мы их не сдержим, они,
может быть, разнесут все.

— Музыка, музыка! — странно кричит командир полка. Это он
хочет хоть музыкой увести бесстройную разламывающуюся пол-
ковую колонну. Гулко бухнул большой барабан, но с разных сторон
мешаются с музыкой те же хриплые крики: «Бьют, бьют!»
В воротах какого-то дома мы, пять прапорщиков, не впускаем
наседающую на нас толпу. Сзади на снегу валяется голый, пятни-
стый от кровоподтеков, растоптанный солдатскими сапогами
труп полного человека и в этом трупе, странно раскинувшем руки
и ноги, есть что-то совершенно несообразное с только что виден-
ным командиром бригады и начальником гарнизона.
— Товарищи! Где же свобода?! Товарииииищщ-щиии! Это же
позор революции! — надрывается ломкий, умоляющий юношеский
голос прапорщика Быстрова. Я уперся кулаком в грудь лезущему
на меня солдату, его глаза бессмысленно остекленели, ряд желтых,
словно собачьих, зубов ощерился, изо рта тянет самогоном. «Да
что, ты осатанел, чорт!» — кричу я. А солдат только разгоря-
ченной дышит, прет, давит, он только и видит, что валяющийся
сзади меня окровавленный труп. С площади долетает марш, это
командир всё еще хочет увести солдат музыкой.
И вдруг из-под солдата на меня вывернулся розовенький гимна-
зистик с голубыми кантами эвакуированной из Польши гимназии;
ему жарко от давки, но даже среди одичалых солдатских лиц, это
хорошенькое лицо ошеломляет меня своей искаженностью. Маль-
чик бьет локтями, протискивается. «Пустите!» — с визгом кри-
чит кудрявенький, хорошенький буржуазный херувимчик.
Упав, я еле выпростался из-под сбивших меня тел; они прорва-
лись; я только вижу их бегущие к трупу подметки с налипшим на
них снегом и меж серых шинелей маленькую, черненькую, гимнази-
ческую, опережающую всех. Возле трупа, размахивая, как мясом,
вырванным куском красной генеральской подкладки, хохочет боро-
датый солдат. «Вот она, увольнительная записка-то!» И, теребя
полуоторванную руку трупа, двое солдат перочинными ножами
срезают с генеральского пальца затекшее обручальное кольцо.
А революционные шествия мимо князя Кугушева всё идут, там
всё кричат, «ура» и играет музыка. И только в сумерках солдаты
и народ расходятся с площади кто куда хочет.
В темноте Пензы вздрогнули фонари и погасли. В этих завыва-
ниях ветра их некому зажечь. Горожане крепче запираются на зам-
ки, засовы, крючки, боятся грабежей. Но это совершенно напрасно,

восставший народ благодушен. В снежной тьме всё тонет в пес-
нях, в лузганьи семечек. На базаре кабатчики попытались запереть
трактиры, потому что солдаты не хотят платить за водку, но
солдаты не дали запереть, хватит, поплатили и задарма пьют за
здоровье Революции Ивановны.
Этим-то и хороша февральская свобода, что она полная свобо-
да! В ней осуществлена совершеннейшая свобода человека!
Посередь снежной улицы, в темноте, мимо нашего дома идут сол-
датские толпы; сквозь нежно-лапчатую ткань морозного окна вид-
но, как, качаясь, идут в обнимку, в шинелях нараспашку и всё поют
в разнобой, с жгучим удовольствием. А у нас в комнате, указывая на
них, присяжный поверенный Ладыгин, в молодости за дело народа
знававший каземат Шлиссельбурга, говорит с отвращением:
— Теперь мы все в их руках, — и помолчав, добавляет с какой-то
трещиной боли в голосе, — ухнула Россия... там, — указывает он
куда-то, вероятно, на Петербург, — все упустили... а теперь уж не
подхватишь... все пропало...»
Это опьянение революцией как-то прошло? Солдаты утихоми-

рились или все же продолжалось такое настроение и полное само-
вольное отрицание дисциплины?
Да, это все, конечно, продолжалось, ведь несчастье русской
Февральской революции 1917 года, прежде всего, было в том, что
она произошла во время войны, когда народ уже устал, когда го-
сударственные устои были совершенно расшатаны, когда дис-
циплина была надорвана и революция выпустила сразу в народе
невероятное чувство анархии, ненависти, и это чувство затопило
всю революцию и ее погубило. Ленин выиграл потому, что он един-
ственный не испугался этих чувств ненависти, чувств, если хоти-
те, стенька-разинских и пугачевских, он их оседлал. Оседлал сво-
ими невероятными посулами. Потом он народ обманул, но в этот
момент он оседлал, поэтому он захватил власть. Но этот развал
общий был чрезвычайно страшен, и я его в дальнейшем уже на-
блюдал на фронте, потому что в мае месяце я с маршевой ротой
был отправлен на Юго-западный фронт, наша рота влилась в 457-
й Кинбурнский полк 117-й дивизии. Эта дивизия входила в ту ар-
мию, которую Корнилов двинул в свое время в наступление, но,
как известно, это наступление кончилось страшным поражением
и доказало, что армия уже стала небоеспособной.

Когда был отдан приказ идти на фронт, как солдаты вашей
маршевой роты приняли этот приказ?
С маршевыми ротами тогда творилось нечто совершенно неве-
роятное. Маршевые роты были разного числа, но обычно до фрон-
та маршевая рота довозила хорошо если тридцать процентов со-
става, потому что тогда уже люди просто из вагонов разбегались.
Разбегались к себе домой, дезертировали, разбегались куда попало,
куда хотели. Так что уже дисциплины никакой не было.
А у вас остались воспоминания о разговорах с солдатами?

О, да! Та молодежь, главным образом, студенческая молодежь,
которая превратилась в офицеров во время войны и к которой как
раз принадлежал я, мы пытались всячески дисциплину поддержать
и создать, но это было чрезвычайно трудно. В своей книге я пишу
и об этом, у меня есть такие сцены… Когда мы пришли почти
к фронту, солдаты не хотели идти в окоп, нам приходилось их уго-
варивать. И так как я работал в полковом комитете, я был избран
от офицеров, то мне часто приходилось выступать и на полковых
митингах, и даже на дивизионных митингах с этими уговорами
солдат. Но уговор на войне не действует, главным уговаривающим
был Александр Федорович Керенский, он хороший был оратор, но
у него тоже, конечно, ничего не вышло. Тут уж воевать было нель-
зя. С самого начала революции у меня родилось ощущение, что мы
идем к гибели, и когда Октябрьский переворот произошел, у меня
было такое ощущение, что вот она, гибель, пришла.
А сейчас, вспоминая о лете 1917 года, если сопоставить основ-

ные мысли и желания офицеров, таких же молодых студентов, как
вы, и основные мысли, желания, стремления солдат, как их можно
по графам распределить?
Происходили тогда совершенно потрясающие вещи. Во-первых,
часть офицеров и в нашем полку сразу метнулась к большевикам.
Небольшая часть, но довольно сильная. Например, у нас был такой
поручик Дувин. Он не был большевик убежденный, партийный,
но он был шкурник, циник, очень умный и хороший оратор. Он
сразу овладел этой солдатской массой. И среди агитаторов больше-
вицких были самые невероятные типы. Например, у нас на фрон-
те разваливал полк такой унтер-офицер Хохряк. Он был жандар-
мом при царском режиме, но он, боясь мести, уехал на фронт и на

фронте сразу перекрасился в красный цвет. И нам всем, и старым
офицерским кадрам, и такой молодежи офицерской, как я, было
чрезвычайно трудно солдат удержать. Я боюсь сказать, но в смысле
процентном я думаю, что если 10-15% процентов солдат не были
охвачены чувством полного поражения и желанием бросить вин-
товки и идти домой делить помещичьи земли и углублять револю-
цию, то это хорошо. Но больше 15% не было.
У солдат две главных мысли — конец войны и земля?

Да.
А у молодого офицерства желание продолжать войну было осно-

вано, прежде всего, на чувстве необходимости и защиты революции
или, прежде всего, на чувстве долга перед союзниками?
Видите ли, у большинства молодых офицеров, конечно, было
это все основано на чувстве патриотизма, любви к России. И эта
молодежь революции тоже не отрицала, так же, как и я, все рево-
люцию приняли довольно-таки восторженно, потому что в первый
момент поверили, и не только мы поверили, но и большие поли-
тики в Петербурге верили, что революция даст победу над Гер-
манией, что армия двинется. Это была глубокая ошибка. Армию
двигать было нельзя, потому что все армии двигают дисциплиной,
а та палка, которая была, ее в Петербурге кто-то выронил из рук,
и началась совершеннейшая анархия. Выступление Корнилова
только ухудшило положение, потому что оно дало шанс выступить
большевикам и объединило большевиков с революционной демо-
кратией Совета депутатов. И так как выступление Корнилова было
совершенно безумным, и оно на успех никак не могло рассчиты-
вать, потому что у Корнилова никаких масс не было, кроме горсти
текинцев, оно ухудшило общее положение, дало карты в руки боль-
шевикам и ускорило, конечно, Октябрьский переворот.
Но я думаю теперь, что приход большевиков был совершенно
неминуем, потому что революционная демократия не могла им
оказать сопротивление. Тут, я думаю, нужно было головку боль-
шевиков арестовать, тем более были уже известны разоблачения
Бурцева и Алексинского, которые теперь подтвердились немецки-
ми документами, что большевики были в связи с германским шта-
бом, что большевики получали деньги от германского штаба, и это
был повод для Временного правительства скрутить большевиков

и с ними расправиться. Но Временное правительство было слабым,
Временное правительство было из тех интеллигентов, которые не
могли по самой своей природе принять решительных мер. В «Но-
вом журнале», в котором я работаю, были напечатаны воспоми-
нания Брешко-Брешковской, «бабушки русской революции». Она,
как известно, стояла на очень оборонческо-патриотической пози-
ции, и она писала в воспоминаниях, как часто Керенскому гово-
рила, что делать нечего, надо арестовать их, посадить всех их на
корабль, отправить всех на Соловки и потопить. И она была права.
Многие революции говорят, что своевременное лишение крайнего
движения головки это крайнее движение парализует. У нас этого
не произошло, и получилось всеобщее несчастье.
Когда вы прибыли на фронт это, наверное, было в мае или нача-

ле июня, вы уже на фронте застали большевицкую агитацию, аги-
таторов, они знали имя Ленина, это уже было все известно?
Да. Когда наша маршевая рота пришла, мы влились в полк и за-
стали самые последние дни наступления. Я участвовал в «боях
и походах против Австро-Венгрии», как в моем послужном списке
было написано. Но тогда уже было совершенно все разложено, мы
ничего не могли сделать, мы старались хоть держать фронт, но и это
было трудно. А братание началось прямо на наших глазах. Ведь
немцы подбрасывали газеты, подносили ночью к нашим окопам,
к нашим проволочным заграждениям целые кипы газеты «Русский
вестник». Она издавалась в Берлине, писалась на довольно плохом
русском языке, но как яд пропаганды она была подходящей тогда.
А вы не выяснили, кто писал в газету — немцы или какие-то

русские?
Я думаю, что это какие-то русские эмигранты или немцы, зна-
ющие русский язык. Не знаю, кто персонально это проделал, но
это были довольно ядовитые… Газета писала чрезвычайно при-
митивно, психологию русских солдат они знали: писали, что пора
кончать войну, она нужна только помещикам и капиталистам, рус-
ский народ должен брататься с немецким, и всякие такие штуки.
И когда мы пытались на полковых и дивизионных митингах рас-
толковать, что хорошо брататься с немцами, но вы же братаетесь
не с немцами, там же сидит Вильгельм, там же сидят генералы и ка-
питалисты, это не действовало, потому что желание кончить войну

было совершенно стихийное. И вы знаете, может быть, я не прав,
но страшно то, что в русской революции вырвался какой-то неве-
роятнейший нигилизм народа. И этот нигилизм меня потряс в са-
мые первые дни. Я никогда не был монархистом, семья моя не была
монархической, но отношение, например, к портретам царя, когда
портреты царя топтали, разрывали, оно меня потрясло, потому что
считалось, что народ триста лет привязан к династии, но я уви-
дел, что у этих людей как будто не было никакого царя. К церкви
отношение то же самое было. Вырвался страшный русский ниги-
лизм, и этим нигилизмом тоже воспользовались большевики — ни
в бога, ни в черта. Это с одной стороны. А с другой стороны, была
и такая идеалистическая нота у народа, у солдат, они действитель-
но верили, что эта революция вызовет мировую революцию, что
началось какое-то новое рабочее царство и что все будет по-иному.
Тут была искренняя вера у многих.
А как же ваша жизнь текла в эти летние месяцы? Вы говорили,

что были избраны в полковой комитет. Может, вы расскажете,
кто там был?
Там были представители офицеров — я и мой приятель латыш
Дукат, он, кажется, впоследствии был убит, необычайно храбрый
офицер, умный, тоже из студентов, юрист. И представители солдат.
Некоторые солдатские представители были разумные люди, но они
в разговорах с нами говорили: «Господин прапорщик, ничего же
нельзя сделать, не верят ни во что!» И несчастье было еще и в том,
что контингент солдат этого времени — это были люди недисци-
плинированные, там было много стариков-ополченцев, была зеле-
ная молодежь, которая даже не прошла никакой длительной сол-
датской дисциплины, солдатской школы. И все это складывалось
вместе довольно-таки трагически.
А чем занимался ваш полковой комитет, какие вопросы он

решал?
Я был очень дружен с нашим полковым командиром полков-
ником Симановским, одно время у него был полевым адъютан-
том, мы обсуждали единственный вопрос: как поднять дисци-
плину, как удержать солдат. Ведь началось уже бегство из окопов,
дезертирство.

Как и почему, вы думаете, нарастала ненависть между солдат-
ской массой и офицерами?
Эта ненависть тоже страшного происхождения. Это все, по-мо-
ему, объяснялось тем, что в России был страшный разрыв между
народом и интеллигенцией. Интеллигент тонкие пальчики всегда
в массе народа вызывал пренебрежение, ненависть, раздражение.
Тут еще примешивалось и то, что все-таки офицер был всегда ко-
мандир, начальник, и подчас очень суровый, строгий начальник,
а тут народ не хотел уже никакой дисциплины, тут уже революция,
ему дали безграничную свободу, и вдруг заставляют честь отдавать
и в наступление идти.
А правильно ли утверждение, которое я несколько раз слышал,

что солдаты не относились с ненавистью или со злобой к их лич-
ным командирам, а эта злоба и ненависть всегда выливалась на
неизвестных им офицеров? Скажем, вы когда-нибудь подвергались
нападениям?
Нет, у меня были очень хорошие отношения с солдатами, и у це-
лого ряда моих товарищей, молодых офицеров, бывших студентов,
тоже были очень хорошие отношения. Ведь русский человек очень
эмоциональный — когда он видит к нему по-настоящему хорошее
отношение, да еще когда офицер с ним сидит вместе в окопах, вме-
сте в окопе на земле спит, тут они узнают человека, и тут отноше-
ния были всегда у нас хорошие. Но в то же самое время в других
полках и в других дивизиях были случаи убийства офицеров. На-
пример, я помню, у нас в Пензе было чудовищное убийство про-
езжавшего офицера, случайного офицера — какая-то солдатская
толпа убила его, протащила по всему городу за ноги. И на фронте
тоже были случаи.
И как же долго вы оставались на фронте?

На фронте я оставался до полного развала. Этот развал насту-
пил после того, как большевики пришли к власти. И когда по всем
проводам прошло, что командующим стал прапорщик Крыленко,
тут уже начался разъезд кого попало и как попало. В чрезвычайно
трудных условиях залез я в солдатскую теплушку, ехал я чрезвы-
чайно долго и приехал в родную свою Пензу, где у меня остава-
лись мать и брат, брат служил там тогда в драгунском полку. Но
там мы тоже пробыли недолго, потому что разгул уже был полный

и в Пензе. И мы еще перед моим отъездам сговорились с моим ко-
мандиром полка полковником Симановским, что он поедет на Дон
к Корнилову, и что я соберу группу офицеров и из Пензы тоже про-
еду к Корнилову на Дон.
А вы уже на фронте знали о том, что Корнилов на Дону?

Корнилов тогда бежал на Дон.
А почему у вас была идея, что к Корнилову надо идти, бороться

против чего?
Официальный лозунг Корнилова, Добровольческой армии в те
времена был созыв Учредительного собрания. Большевики разо-
гнали Учредительное собрание. И вот из Пензы с группой друзей
близких я, брат и несколько человек — мы уехали в белую армию
на Дон, поступили в Добровольческую армию генерала Корнилова.
Корнилова я там узнал лично, я поступил в отряд полковника Си-
мановского, приезжал к Корнилову несколько раз с докладами, так
что я его хорошо знал, хорошо знал его адъютантов — поручика
Далинского и еще Хана Ризабек Харджиева, который сейчас жи-
вет в Мексике, и с которым я до сих пор переписываюсь. Это тот
Харджиев, который бежал с Корниловым из Быхова, он и органи-
зовал это бегство.
Но, должен вам сказать, что тут меня тоже ждало большое ра-
зочарование. Во-первых, со всей России сопротивляться больше-
викам, как приехали мы, собралось, кажется, 400–500 офицеров.
Офицеров было много в Ростове, было много в Новочеркасске,
но они в Добровольческую армию не шли. И когда нам уже под
напором большевиков надо было отступать, нас собралось всего
две или две с половиной тысячи штыков и сабель. Это те, кото-
рые пошли в «ледяной поход», которые вынуждены были бросить
Ростов и идти в степи. В этих степях отряд наш влился в Корни-
ловский полк, я уже был рядовым бойцом в Корниловском полку,
командиром был полковник Неженцов, и мы проделали этот тяже-
лый, легендарный «ледяной поход». Об этом в свое время в Берли-
не я написал небольшую книгу.
«Ледяной поход» этот длился с января месяца до осени 1918
года. Я в боях был ранен под станицей Кореновской, ранен доволь-
но сложно в бедро, но все-таки меня подобрали, и остальную часть
похода я проделал на повозке как раненый. Мы вернулись на Дон

тогда, когда уже Дон восстал против большевиков. И тут нам каза-
лось, что есть какая-то опора.
Но я лично был чрезвычайно разочарован в Добровольческой
армии. Я был разочарован в смысле политическом, я увидел, что
Корнилов был одинок, что тот генералитет, которой был вокруг
генерала Алексеева, это был генералитет реакционный, монархи-
ческий, народу чуждый. И я превосходно понимал тогда, что с та-
кими идеями и с такой политикой, конечно, войны гражданской
выиграть нельзя, большевики раздавят. И когда мы вернулись
в Новочеркасск после ранения, я так же добровольно, как пришел
в белую армию, так добровольно и ушел, и вместе с братом и мате-
рью, которая с большими трудностями проехала на Дон и нас там
разыскала, поехал в Киев к нашим родным.
Но Украина представляла собой тогда нечто совершенно не-
вероятное. Часть украинцев была занята немцами, потом гетман
с одной стороны, а Петлюра наступал с другой стороны. Развал
был совершенно полный. И в Киеве меня и брата мобилизовал гет-
ман в офицерскую дружину генерала Кирпичева по охране города.
А на нас наступал Петлюра с галицийскими войсками, которыми
командовал известный полковник Коновалец — его впоследствии
большевики убили в эмиграции. Петлюра нас победил, гетман бе-
жал, генералитет весь бежал, а мы остались просто на улице в Ки-
еве. Идти было некуда. Нас всех препроводили в педагогический
музей, нас там было около трех тысяч, нас стали охранять немцы,
и украинский караул был поставлен. Если бы не немцы, нас бы про-
сто перестреляли.
В конце концов какой-то генерал, понимая, что с севера идут
большевики, что большевики займут Киев и всех нас, офицеров,
перестреляют, он по договору с украинской Директорией, с Петлю-
рой, решил нас вывезти в Германию. Мы этого даже не представ-
ляли. В один прекрасный день приходит к нам в музей полковник
Коновалец, тогда от этих двух или трех тысяч нас осталось человек
500–600, остальные освободились, и Коновалец объявляет нам, что
мы завтра вечером будем отправлены в Германию. Мы просто ах-
нули: как, что?! И не хотелось, потому что тут была мать, остава-
лись родные.
Тем не менее нас ночью вывели на снежные улицы Киева, под
конвоем украинских кавалеристов довезли до вокзала, посади-
ли в теплушки, теплушки заперли на замок и повезли. Везли нас

в таком собачьем состоянии довольно долго, и 1 января 1919 года,
к нашему удивлению, мы пересекли границу и оказались в Герма-
нии. Ехали через Берлин. Приехали в Берлин, а там спартаковское
восстание, в котором тогда были Либкнехт и Люксембург убиты.
А нас провезли через Берлин в лагерь военнопленных Дебериц, где
мы довольно долго оставались.
Официально вы были военнопленный какой армии?

Мы не были военнопленные. Военнопленные оставались от ми-
ровой войны в лагерях, но очень немного, а мы уже были на по-
ложении беженцев. Но когда нас из Деберица перевели в Гарц, мы
в нескольких городах Гарца жили — в Клаусталь, Вартенау, Ной-
штадт. Там русская военная миссия в Берлине нас начала отправ-
лять во всякие белые армии — к Деникину, к Юденичу, к Миллеру.
Но я с группой из нескольких товарищей категорически отказались
от участия в какой бы то ни было гражданской войне. И с тех пор
я остался в Германии и жил там. Написал «Ледяной поход» — вос-
поминания о гражданской войне, потом в 1920 году переехал в Бер-
лин и занялся литературной работой.
Иван Толстой: Так рассказывал Роман Борисович Гуль в середи-

не 1960-х годов. Автобиографическая книга «Конь рыжий», из ко-
торой автор читал свои страницы, доходит в своем повествовании
до порога следующей войны — Второй мировой. И в ней есть неко-
торые эпизоды, с которыми у нас есть еще время познакомиться —
больно хорошо они написаны.
Вот описание того, как мать Гуля вместе с горничной и няней
Анной Григорьевной, переодевшись странницами, пробирают-
ся к российской границе, чтобы тайком от большевиков бежать
в Польшу. На случай ареста они собираются сказать, что идут на
богомолье в Почаевский монастырь. Последнюю неделю пережида-
ли они в приграничном городке Полонном. Дальше — Роман Гуль.
«Перед уходом пошли на реку искупаться. Медленная река дре-

мала на солнце. У мостков бабы полоскали белье, словно со злостью
колотя его вальками. С мостков, завизжав, в реку бултыхнулась
широкобедрая баба и поплыла, подбрасываясь лягушкой, показывая
из воды ягодицы. Купаясь, баба перекликалась с товарками и, на-
конец, выскочив, схватив одежду и трепыхая грудями, согреваясь,

побежала по траве. Возле поодаль раздевавшихся матери и Анны
Григорьевны, она приостановилась и, присев на корточки, стала
одеваться.
— Ох, тут глыбко, не суйтесь, у нас прошлый год тут парень
утонул, — проговорила баба, останавливая пошедшую было в воду
мать. — А вы нездешенские?
— Нездешние, мы на богомолье идем, — и под влияньем все того
же томящего страха за правильность взятого пути, мать неожи-
данно для самой себя вдруг добавила: — В Почаев хотим, да вот не
знаем, как границу-то перейти.
— Ааа, — таинственно протянула баба и сделав значитель-
ное лицо, подсела поближе, подрагивая холодеющим под рубахой
телом. — А я вам вот что, я вам человечка найду, через границу
водит, — зашептала она, — брат мой, если хочете, проведет и до-
рого не возьмет.
Прямо с реки мать пошла к бабе. Бабина хата темная, в крас-
ном углу смуглая божница с картинками святых, густо засиженны-
ми мухами. У печи что-то стругает хмурый солдат, бабин брат,
контрабандист, ходящий за товарами в Польшу. Выслушав зашеп-
тавшую сестру, он не изменил хмурости лица и исподлобья оглядев
мать, пробормотал, что раньше, чем через неделю не пойдет. Но
с ним мать и не согласилась бы идти, уж очень жуток, и мать от-
ветила, что неделю ждать не может.
— Как хочете, ступайте сами, только вострей глядите, у гра-
ницы-то там не милуют, — проговорил солдат и опять застругал,
взвивая фуганком стружки.
Веря в свои молитвы, которыми горячо молилась на ходу по ле-
сам, по дорогам, по ночам в чужих хатах, мать решила завтра же
идти на Шепетовку по заученному по карте пути. Последнюю ночь
в Полонном мать молилась, как никогда. А в желтоватой мути
рассвета, с полегчалыми мешками странницы уже шли вдаль новой
дороги. Но чем ближе к границе, тем путь опаснее, состоянье то-
мительней, иногда пугались случайного крика, подозрительно гля-
нувшего встречного, часто бросались в хлеба, скрываясь от пеших,
конных, от проезжавшей телеги».
Иван Толстой:
И другой эпизод, драматичный другими историческими об-
стоятельствами. Германия, 1933 год. Роман Борисович живет под

Берлином, в небольшой деревушке. Он пишет книги — о рево-
люции, гражданской войне и предшественниках русской смуты:
о Михаиле Бакунине, террористе Евно Азефе.
«Подъезжая на велосипеде к своему участку, я вижу светлое пла-

тье согнувшейся над грядкой матери, она обрезает усы у земляни-
ки. Этот небольшой кусок земли на окраине немецкой деревни она
любит так же, как любила Сапеловку и Конопать. У калитки меня
встречает жена, та Олечка Новохацкая, о которой я так часто
думал в донских степях, раненым, на телеге; с которой юнкером,
козыряя генералам, ходил по Москве; студентом танцовал на балах
в их институте, когда в камлотовых платьях до пят, в кружевных
пелеринах и шелковых передниках институтки парами плыли по
бальному залу, отдавая глубокий реверанс величественной началь-
нице, баронессе. В огороде, белея рубахой, сгибается брат, с кото-
рым вместе прошли с винтовками по донским и кубанским степям;
нас вместе взорвали в Педагогическом музее, и мы вместе работали
дровосеками в гельмштедском лесу у старика Кнорке. Брат окапы-
вает яблони. Нет только моей няньки Анны Григорьевны; исто-
сковавшись по России, по православным церквам, не выдержала и с
немецкой швейной машиной уехала назад в родное село Вырыпаево,
где и погибла вскоре во время сплошной коллективизации. Жена
подвязывает ее любимые георгины. Я слез с велосипеда, поговорил
с ней и стал таскать воду, чтоб поливать яблони, когда в калит-
ку нашего сада, блестя каской, в зеленом мундире вошел жандарм.
На ходу он вынул из портфеля какую-то бумагу, заглянул в нее
и спросил:
— Вы русский писатель Гуль? Вы написали роман из жизни рус-
ских террористов?
— Да.
— Берите мыло, полотенце, подушку, поедете со мной в кон-
центрационный лагерь.
— Куда?
— В Ораниенбург.
— За роман?!
— Там разберут, что вы понаписали.
Над садом, садясь на крышу, лощила моя пестрая стая голубей.
Я простился с семьей, и мы с жандармом поехали на велосипедах по
лесной дороге. Под шинами мирно похрустывала хвоя. Так, почти

не разговаривая, мы доехали до Ораниенбурга. В городе у древнего
герцогского замка переехали площадь и в прилегающей улице у боль-
ших деревянных ворот с надписью Konzentrationslager Oranienburg
слезли с велосипедов».

ГЛАВА 11
ТЕРПЕНИЕ
И ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ
Другому человеку, чтобы остаться в истории, хватило бы одной виш-
няковской судьбы — российской. Но жизненные силы Марка Вениа-
миновича Вишняка (1883–1976) были рассчитаны на три полноценных
испытания. Он прошел их все с достоинством и все три описал в мемуар-
ных книгах. Как человек, мыслящий систематически и общественно, он
превратил личные записки в свидетельства вдумчивого современника:
обрисовывал не только поступки, но и контекст их, причины и послед-
ствия, указывал на отражения событий в печати, набрасывал атмосферу
«настоящего момента». Из-под его пера выходила необычайно полезная,
просветительская публицистика.
При всей своей эсеровской партийности и убежденности Вишняк
был человеком очень живым и теплым, стремившимся непременно
разъяснить городу и миру свою точку зрения. И к политическим против-
никам он был не равнодушен, не снисходителен, а — уважителен.
Оказавшись в эмиграции, Вишняк не перестал быть систематизато-
ром. Как прежде он — юрист — раскладывал по полочкам окружающую
политическую жизнь, так в изгнании он стал раскладывать прошлое.
В нем, как и во многих, жила надежда на возрождение страны, но чем
дольше, тем сильнее походили его занятия на политическую палеонто-
логию. Стал профессором Русского юридического факультета при па-
рижском Институте славяноведения, изучая ту систему законов, что на
родине с октября 1917-го была уже отменена. Был сооснователем Фран-
ко-русского института в Париже, готовившего кадры для будущего (уто-
пического, как оказалось) возвращения в Россию. С группой единомыш-
ленников создал лучший в зарубежье толстый журнал «Современные
записки», о редакторах которого шутили: «А судьи кто? — Да пять эсе-
ров», хотя ничего эсеровского в его линии не было: издание было совер-
шенно беспартийным, а потому оказалось для культуры бессмертным.
Марк Вениаминович Вишняк 253

Все это было, по его собственным словам, «увяданием активной полити-
ки», но вернее сказать — переходом ее на скрижали истории.
И каждую из скрижалей Вишняк добросовестно описал: дореволюци-
онную — в мемуарах «Дань прошлому», журнальную — в книге «Совре-
менные записки: Воспоминания редактора», парижско-ньюйоркскую —
в томе «Годы эмиграции», уже на закате своих дней.
Поразительной энергии Марка Вениаминовича хватило и на дюжи-
ну лет работы в американском еженедельнике «Тайм», где он возглавлял
русский отдел в драматичнейшие годы холодной войны — с 1946 по
1958-й, то есть от раннего Трумэна до позднего Эйзенхауэра.
Не забудем, конечно, и с болью написанный труд — «Всероссийское
Учредительное собрание», охарактеризованный автором так: это «не
только сказание о том, что было, но и призыв к тому, чтобы сбылось, на-
конец, то, что еще не было».
МАРК ВЕНИАМИНОВИЧ ВИШНЯК
Самое главное в семнадцатом году, конечно, не только в русской
жизни, но, можно сказать, в истории человечества — это февраль
и октябрь. И вот антитезу между февралем и октябрем так, как она
мне представляется сейчас, я и хотел вам представить.
Должен сказать, что я не был одним из руководителей Февраль-
ской революции. И, хотя я состоял уже с начала 1905 года в партии
социалистов-революционеров, но я не был ни генералом от рево-
люции, ни генералом в партии эсеров. Я был, если можно так вы-
разиться, в штабс-капитанских чинах в партии. Я считался спецом
по государственному праву, так как я — профессор государствен-
ного права. И в качестве такового меня приглашали на все главные
революционные собрания и в учреждения 17-го года. Я был чле-
ном особого совещания, которое вырабатывало закон об Учреди-
тельном собрании. Я был во Всероссийской комиссии по выборам
в Учредительном собрании. Я участвовал как представитель Бюро
Совета крестьянских депутатов в Московском государственном
совещании в августе 17-го года накануне Корниловского выступле-
ния. Я участвовал в демократическом совещании в Мариинском
театре в Петрограде после того, как это выступление состоялось.
Я был секретарем Предпарламента, или так называемого Совета

Республики. И, очевидно, поэтому я был избран и секретарем Уч-
редительного собрания. Так что, как видите, я прошел, если можно
так выразиться, огонь, воду и медные трубы всей этой революци-
онной эпопеи.
Больше того: я участвовал, не имея на то особого права, в исто-
рическом заседании двадцать второго июля в Малахитовом зале
Зимнего дворца, когда все центральные комитеты различных
партий собрались вместе решить, какое же и как выбрать прави-
тельство после неудачи, провала первого большевистского высту-
пления в начале июля. Никто не хотел брать власти, в частности
и Керенский всячески отказывался. И это трагическое заседание,
которое длилось ночью, было чрезвычайно интересно во многих
отношениях. Оно кончилось благополучно: Керенского уговорили,
в том числе и те, кто потом против него страстно выступали, во
главе с Милюковым, и он, наконец, согласился возглавить следую-
щее правительство.
Кроме того, я был одним из восьми редакторов центрального
органа Партии социалистов-революционеров «Дело народа», ко-
торое не играло такой роли, как играет центральный орган Пар-
тии коммунистов, но, все-таки, имело большое количество чита-
телей и имело влияние чрезвычайно значительное. Вот это — то,
что я понимаю под своим штабс-капитанским званием. В царское
время существовала такая должность: ученый еврей при губерна-
торе. Это значит, что каждый губернатор обзаводился такого рода
специалистом по еврейскому специальному, очень сложному за-
конодательству, который мог давать ему разъяснения и пояснения
того, как действовать, как полагается ему по закону поступить,
чтобы ограничить евреев в том или другом отношении. Вот я был
специалистом по государственному устроительству России в 1917
году с точки зрения, или в интересах Партии социалистов-рево-
люционеров. Не всей, конечно. Было у меня много оппонентов,
очень много противников, я уже не говорю об отколовшихся от
Партии социалистов-революционеров, так называемых левых
социалистах-революционерах.
Должен заранее сказать, что то, как мне представляется февраль
сейчас, разделяют, вероятно, сравнительно немногие — даже из
тех, что были страстными поклонниками, почитателями, и не знаю,
какие еще слова подобрать, чтобы сказать, как они хвалили и вос-
торгались 1917 годом в феврале, и что они стали говорить о том же

феврале семнадцатого года вскоре после того, как октябрь победил.
К этому я вернусь.
Мой приятель и чрезвычайно талантливый русский государ-
ствовед, историк, профессор Нольде, в отличие от других раска-
явшихся участников и творцов февраля, через пять лет после того,
как февраль произошел, говорил о нем: «Семнадцатый год для всех
русских, от мала до велика, был годом затраты таких умственных
и нравственных энергий, с которыми не сравняются затраты ни-
какого иного года, пережитого нашим поколением, помимо того,
что никаким другим русским поколениям не пришлось пережить
все, что мы пережили с начала XX века и еще не пережили до кон-
ца». Нольде писал это в 1922 году, до того, как произошла Вторая
мировая война, а Нольде был чрезвычайно умеренных политиче-
ских взглядов. Он был то, что позднее называли либералом-кон-
серватором, или консервативным либералом. А в иных вопросах
он доходил до определенно реакционных взглядов, как, например,
по вопросу об освобождении крестьян, потому что он говорил,
что освобождение крестьян было первым камнем, который зало-
жил будущее большевизма. И эта работа его, на французском язы-
ке, удостоилась, увы, медали и признания, и премии Французской
академии наук.
Если взять февраль как целое, наиболее характерные его черты
заключаются в том, что это была национальная революция. И это
надо понимать в двух смыслах: не только все — все народы России,
все классы, все партии, общественные, религиозные, культурные,
даже правительственные учреждения — приветствовали февраль-
скую революцию, когда она свершилась, но и то характерно для
нее, что впервые русский народ из объекта превратился в субъект.
Насколько всеобщим было положительное приятие февральской
революции, что даже те, кто впоследствии, и очень скоро, стали
отталкиваться от нее, вначале были почти в энтузиастическом вос-
торге. Я вам приведу несколько отзывов чрезвычайно крупных,
бесспорно, выдающихся русских ученых и общественных деяте-
лей, которые держались такого положительного, восторженного
взгляда.
Профессор и князь Евгений Трубецкой, известный киевский
профессор, потом перешедший в наш Московский универси-
тет, говорил, что революции национальной в том широком мас-
штабе, или в том широком понимании, какой была февральская

революция (это он писал в февральские, в мартовские дни!), какой
была русская февральская революция, доселе не было на свете. Но
не прошло и двух лет, как тот же Евгений Трубецкой бог знает что
писал об этой революции. Почитал ее, так сказать, началом всего
зла, которое обрушилось позднее на Россию.
Поэтесса известная, мистически настроенная, Зинаида Гиппиус
вспоминала позднее, что печать богоприсутствия лежала на лицах
всех людей февраля. Она преображала эти лица, и никогда люди не
были так вместе. Другими словами, это было то же, что писал Шил-
лер в своей оде «К радости»: «миллионы соединились», что Бетхо-
вен потом переложил на музыку в Девятой симфонии.
Струве: «Мы все испытали громадный толчок, — писал он. —
Толчок этот был спасительный. Мы пережили настоящее исто-
рическое чудо. Оно прожгло, очистило и просветило нас самих».
Прошло несколько лет, и тот же Струве говорит, что февраль-
ская революция была государственным самоубийством русского
народа. А другой профессор, Франк, его ближайший друг и по-
следователь, считал, что это была предельная глупость, и тем
самым — преступление.
Я вам привел образцы всего трех выдающихся русских людей.
И это можно было умножить как угодно, потому что не было лени-
вого человека, который после неудачи февраля не стал бы бросать
хорошо если каменьями, а то больше — грязью в тот самый фев-
раль, к которому и он руки приложил.
Бердяев, когда приехал из России в эмиграцию, проклял не
только октябрь, но и февраль вместе с ним, а кончил тем, что благо-
словил не февраль, а октябрь. То же самое, увы, я мог бы сказать и о
Маклакове, который весьма критически отнесся к февралю с само-
го начала его существования, а кончил тем, что признал октябрь.
И то же самое можно сказать о Милюкове, который участво-
вал в первом Временном правительстве, который творил февраль
активно, кто говорил, что революция возникла не в феврале 1917
года, а первого ноября 1916 года, потому что его речь, речь Керен-
ского, речь Шульгина, речь Пуришкевича — она послужила толч-
ком к тому, что произошло в феврале. И этот Милюков, который
уже вышел из первого Временного правительства, кончил тем, что
сказал: «Февраль? — к чему он привел? Он привел к Брест-Ли-
товскому миру и расчленению России, а октябрь… К чему при-
вел октябрь? Октябрь привел к тому, что Россия стала единой, что

Россия стала побеждающей Гитлера надеждой мира. И, — сказал
он, — когда мы видим достигнутые цели, лучше приучаешься це-
нить средства, при помощи которых достигается эта цель». Это
значит, что цель оправдывает средства. То есть, иезуитское прави-
ло, иезуитская мораль была принята — кем? Самим Милюковым!
Который для того, чтобы низвергнуть большевиков или октябрь,
не постеснялся заключить союз с немцами в Киеве в 1918-ом году
и провозгласить свою готовность пойти на монархический образ
правления, не только тогда, когда этот вопрос решался в первые
дни революции, но и в половине 1918-го года, когда уже вопрос
этот был предрешен, и восстановление на престол русский нового
монарха обозначал бы новую гражданскую — может быть, более
длительную, может быть, более кровавую — гражданскую войну.
Я хочу сказать, что первое и главное, что представляла собой
февральская революция — это была революция национальная,
и в таких масштабах, которые поражали воображение людей, зна-
ющих историю и предубежденных против всякой революции, лю-
бой. Это было, как выразился Струве, чудо. Но потом чудесами
стали злоупотреблять. И Ленин, который раньше говорил, что это
была социалистическая революция, потом стал говорить, что ок-
тябрь не мог быть социалистической революцией. Он потом, когда
большевики победили в гражданской войне, сказал: «Октябрь был
чудом. Польская война была чудом. То, что русский народ, тру-
дящиеся и крестьяне, выносили в течение трех лет такие страда-
ния, — чудо». Ну, если уж безбожник Ленин, марксист-ленинист,
мог апеллировать к чуду для объяснения того, что он сам в значи-
тельной мере произвел — и главным образом произвел именно он...
Это ведь поразительно, что вместо марксистского анализа того, по-
чему октябрь победил, сам Ленин через три года после победы все
время ссылается на чудо. И на чудо ссылается Троцкий. Такой же
безбожник и такой же марксист, который должен был экономиче-
скими причинами объяснить крушение февраля и победу октября.
Февраль, на мой взгляд, был не только вестью о свободе, он
был и апофеозом свободы для человека, для трудящихся русских
и для человечества. Для всех, без различия. Иноплеменников, ино-
верцев. В излишестве свободы или, вернее говоря, в несогласован-
ности свободы с другими, столь же важными ценностями, может
быть и главный порок или причина неудачи февральской револю-
ции. Во всяком случае — она была не буржуазно-демократической

революцией, а гуманистической, не только демократической, осво-
бодительной в буквальном смысле слова, что она не была государ-
ственным переворотом, как говорили большевики в первое время.
Главный вопрос, который задают, когда говорят о февральской
революции или, я бы сказал, главное обвинение, которое выдвига-
ют против нее — это то, что, собственно говоря, февраль был об-
речен. Он был обречен в силу того, что Февральская революция
разыгралась во время войны. А как говорили циммервальдисты, то
есть полу-пораженцы, уже в эмиграции: либо война съест револю-
цию, либо революция съест войну. Февральская революция не мог-
ла съесть войны, потому что это значило бы, что она должна быть
бесчестной, нарушить обязательства, которые приняло царское
правительство от имени России, и тем самым Россия лишилась бы
содействия своих союзников, всяческого содействия: не только мо-
рального, но и финансового, экономического, и вообще перешла
бы как бы в лагерь центральных держав. Съесть войну революция
не могла. Значит, естественно, что революция была съедена войной,
и, если большевики победили — это неизбежный исторический
процесс. Февраль был в этом смысле обречен, и большевики чем
были? — они были только орудием в руках истории. Историческая
метла смела февраль, февральскую революцию, и надо не понимать
хода исторических событий, чтобы быть в какой-то претензии или
защищать постфактум февраль. Я с этим решительно не был согла-
сен тогда, когда этот вопрос практически или политически стоял,
я с ним и сейчас не согласен, хотя я прочитал уйму книг на эту тему
«за» и «против».
Освободительная революция в России кончилась с захватом
власти, с торжеством октября. Но ликвидировала ли большевист-
ская революция войну? Я утверждаю: нет. Они думали, что, объя-
вив перемирие и братание на всех фронтах, они тем самым закан-
чивают войну. Это же оказалось мифом: война не кончилась, война
продолжалась не только с октября до подписания Брестского мира
в марте, то есть еще почти полгода. Она продолжалась и дальше,
поскольку центральные державы потребовали от советской вла-
сти целого ряда территориальных и материальных уступок, на ко-
торые советская власть пошла. Значит, тут война не закончилась
немедленно. Она продолжалась, внешняя война, в скрытом виде,
а кроме того — порождена была внутренняя, гражданская война,
которая продолжалась еще три года, и которая унесла не меньше

жертв, чем уносила обыкновенно внешняя война. Кто выиграл от
этого? Что принес немедленный мир, этот лозунг, которому припи-
сывают «победу большевиков» и отказ от которого ставится в вину
февралю?
Многие в октябре, когда свершался советский, или большевист-
ский переворот, не знали того, что позднее стало известно: что Вре-
менное правительство считало, что оно находится почти накануне
заключения сепаратного мира с Турцией, возможно — с Болгарией
и с Австрией. Это мало кто знал. Но это знал Ленин, который сидел
не в России, а в Финляндии, и который от своего приятеля и агента
Ганецкого, сидевшего в Стокгольме, знал о секретных переговорах
между союзниками и теми державами, на которых они рассчиты-
вали, что они капитулируют. И если бы переворот не произошел
двадцать пятого октября, — а Ленин гнал к нему против своих бли-
жайших единомышленников Зиновьева, Каменева, Ногина, Милю-
тина, там целый ряд лиц, которые были против ускорения захвата
власти. Ленин не хотел дождаться даже конца октября, когда со-
брался очередной съезд Советов. Он боялся потерять момент. Он
считал момент необычайно благоприятным. Он писал об озвере-
нии масс, и в особенности — военщины после корниловской исто-
рии. Он хотел использовать этот момент, и он боялся, как бы его не
опередили союзники или, в частности, Временное правительство,
заключив соглашение с немцами. Поэтому десятого октября, на
тайном заседании в квартире Суханова, он настаивал, чтобы захват
власти произошел как можно скорее. И захват власти был импро-
визирован: они организовали его, они подготовились к нему, но все
было на волоске, все могло повернуться в другую сторону. Поэто-
му, когда говорят об исторической неизбежности победы больше-
виков, фактической неизбежности, это совершенно неверно, эти
утверждения исходят из того, что раз это было, значит, так долж-
но было быть. Но этого могло и не быть, и совершенно очевидно,
что не быть — могло. И я сейчас приведу достаточно авторитетные
ссылки.
Подвойский, глава Военной комиссии и Военно-революцион-
ного комитета в Петрограде написал, что происходило в первые
дни в Петрограде же. Как выходил из себя Ленин, когда Волынский
полк отказался выступить, а сам Подвойский прибавляет: «Все
тогда висело на волоске, он совершенно был растерян». Это стоит
прочесть! Это в «Коммунисте» было напечатано. Они уже решили

раскрыть карты. Как я сказал, это было напечатано в 1958 году —
уже сорок лет с чем-то прошло. Они опубликовали это. А что мы
читаем? Мы давно уже прочли это. В Советской энциклопедии на-
печатано, в воспоминаниях Троцкого напечатано, что происходило
в 1918 году во время сражения в Казани. Троцкий говорит, что все
зависело от одного бойца — куда повернется военная фортуна. По-
сле захвата фронтом Учредительного собрания в Казани, золотого
запаса, Ленин был в совершеннейшей панике, и это все написано,
но не всюду опубликовано. Я предлагаю взять первое издание Со-
ветской энциклопедии и посмотреть большую главу, направлен-
ную против всех врагов интервенции, главу из этой статьи «Ин-
тервенция», и там есть цитата из того, что Ленин говорил в июне
месяце 1917 года, когда шли бои под Свияжском. Это поразительно
интересно в том смысле, как все растерялись, и когда случилось не
то, что могло случиться, тогда, естественно, чудо помогло. Он го-
ворил — «чудо». Мы говорим — случай. Я не знаю, как еще можно
сказать. Но это могло быть, и могло не быть. Но «чудо» говорит
марксист и такой сторонник имманентных законов истории! Тог-
да что должны сказать эсеры, которые не верят в имманентность
исторических законов?
Когда произошел большевистский переворот, шел «бег на ско-
рость»: кто капитулирует раньше? Советская власть, или Россия,
руководимая Совнаркомом, или Болгария, Турция и другие. При-
чем на Турцию давили из Константинополя — Америка, которая
при этом не была связана, в войне еще не участвовала, с Турци-
ей была, так сказать, в дипломатических сношениях, она влияла.
Влиял и действовал еще со своей стороны, сидя, я не знаю где, Те-
рещенко. Это влияние сказывалось. И постфактум мы знаем, как
близки были к заключению мира в Болгарии. Так что я утверждаю,
что те, кто говорит «иначе и не могло быть» — они страшно пре-
увеличивают. Они исходят из того положения, что то, что есть,
то и обязательно должно было быть. В такого рода фатализм я не
верю, и исторически это неверно.
Я, значит, абсолютно отрицаю, что февраль был обречен, а ок-
тябрь исторически оправдан. Больше того: возьмите, как к октябрю
отнеслись все до Ленина включительно. Все антибольшевики счи-
тали это просто исторической бессмыслицей, исторической невоз-
можностью, утопией, которая должна провалиться в самый корот-
кий срок. Керенский пишет — я не знаю, откуда он взял это, но

это очевидно так, — что Милюков говорил или писал: «Пускай они
расправятся с Керенским, с Временным правительством, сами они
не удержатся долго, а на их место придем мы». Во всяком случае,
Ленин говорил и писал: «Мы все были удивлены, что не нашлось
никого, кто бы нас выкатил на тачке, как всех штрейкбрехеров».
И его амбиция, его самолюбие не шло дальше того, чтобы продер-
жаться столько же времени, сколько действовала парижская ком-
муна. Что же вы хотите?! После таких авторитетных заявлений
Ленина не приходится уже удивляться тому, что и среди антиболь-
шевиков были весьма авторитетные политические деятели, как,
например, лидер социалистов-революционеров Чернов и лидер
меньшевиков Абрамович, которые считали, что это не настоящая
гражданская война, а некоторое недоразумение, возникшее между
отрядами рабочего класса, руководимыми той и другой партией, и,
после того, как это недоразумение разъяснится, опять мир и лю-
бовь может воцариться в предполагаемом едином рабочем классе.
Я этого не думал. Ни тогда, ни сейчас не думаю. В рабочем классе,
несомненно, была склонность — в значительных слоях рабочего
класса — идти за максималистическими требованиями социали-
стов. Это были и большевики, которые выдвигали такие требова-
ния, и левые эсеры. И они имели очень многочисленных последо-
вателей. Этого не приходится скрывать или затушевывать, но они
были в ничтожном меньшинстве по сравнению с общей массой
русского населения и русского народа избирателей в учредитель-
ное собрание, что и было выяснено. При большевиках у власти оп-
позиция — в первую очередь социалисты-революционеры — полу-
чили семьдесят пять процентов голосов избирателей на выборах.
При большевистской власти, которая, правда, еще не проявляла
тогда тех приемов управления, которыми она прославилась впо-
следствии. Она не арестовывала вперед, она не пытала после. Она
наблюдала, следила, контролировала, вмешивалась, но, все-таки,
в известных пределах, с известной осторожностью. Она не знала
сама, чем выборы кончатся. И вот большевики получили всего
двадцать пять процентов. И при каких условиях? Когда они уже
провозгласили все свои демагогические лозунги и частично стали
их осуществлять. Они были в положении наиболее благоприят-
ствуемой партии. Их оппоненты — на положении наименее благо-
приятствуемой партии. И, все-таки, получились как раз результаты
противоположного порядка. Оппозиция получила семьдесят пять

процентов, большевики — двадцать пять процентов. Ну, это уже
предрешало исход положения. Потому что, по существу, как мы по-
том узнали, Ленин вообще хотел не допустить созыва Учредитель-
ного собрания. И он боялся только: а что скажут эсеры, которых он
допустил в свое правительство? Оказалось, что и эсеры, эти левые
эсеры, очень податливы до тех пор, пока им тоже против шерстки
не провели после Брест-Литовского мира. Тогда они оказались
контрреволюционерами.
В свое время, много лет тому назад, Герцен говорил: «Мы не зна-
ли того, с чем вы вступали в бой, но бой приняли. Сила сломила
в нас многое, но она нас не сокрушила. И ей мы не сдались, несмо-
тря на все удары». Мы не расценили как следует и правильно соб-
ственные свои силы, и мы недооценили не скажу «силу», но пре-
дельного падения большевиков. Социалисты-революционеры — не
я лично, я лично очень отрицательно относился к большевикам
еще с девятьсот пятого года. Я их познал на личном столкновении
с моим ближайшим другом, с большевиком, на маёвке в Москве.
Он оказался таким, на мой взгляд, бесчестным, — он замечатель-
ный человек! — что после этого я уже с опасением стал относиться
ко всякому большевику. И после этого я встретил только одного
большевика, который мне казался честным, но к которому я боялся
подойти после разгона Учредительного собрания. Этот большевик
был расстрелян Сталиным. Это был Иван Никитич Смирнов. Са-
мый выдающийся рабочий, которого я когда-либо видел. Он был
со мной в Нарымском крае в Сибири. Он у меня бывал, по крайней
мере, два-три раза в неделю вечером. Это замечательный человек.
Он был политруком Пятой армии советской, которая овладела кол-
чаковской армией, и так далее. Он был в Учредительном собрании,
видел меня, ко мне не подошел, хотя мы были почти интимные дру-
зья. Он переписывался из Нарымского края с Крупской, рассказы-
вал мне о том. Мы с ним очень много говорили и гуляли. И вот, уже
после разгона Учредительного собрания, я был в книжном мага-
зине в Москве, в «Метрополе», и вдруг слышу голос, характерный
голос Ивана Никитича! Я бросился к нему и остановился: предаст
или не предаст? Меня искали, я подписал «Воззвание членам Уч-
редительного собрания» — я и Чернов, он как председатель, я как
секретарь. Значит, я враг народа. Подписали воззвание к избира-
телям, то есть, ко всему населению Российского государства о том,
что произошло во время заседания Учредительного собрания.

И вот, передо мной был вопрос: как поступит Иван Никитич Смир-
нов? Он мой друг, но он член Коммунистической партии. Что ока-
жется сильнее? Я стал ходить между «Метрополем» и магазином
«Мюр-Мерилиз». Это теперь советский магазин. Самый большой
общий магазин товаров, всех товаров. Около Театральной площа-
ди. Вперед-назад хожу, страшно волнуясь. Подойти хотелось. И я
не подошел. И думаю, что я поступил правильно, хотя я его очень
любил. Потом Сталин с ним поступил так, как поступил со всяким
честным человеком, увы. Ну вот, его не стало.
<…>
Мы не знали, с кем мы имеем дело, это верно. Но мы и не знали
того, с чем мы идем. А мы, действительно, шли неподготовленные,
неопытные, чрезмерные идеалисты. Это все, несомненно так. Не-
сомненно. В этом вина или беда? Я считаю, что это беда. Поскольку
вина тут имеется — это вина той власти, которая отчудила интел-
лигенцию, передовые классы вообще, умственную элиту от на-
рода, или народ от духовных избранников, которым, так сказать,
посчастливилось другую судьбу иметь, другую участь испытать.
И вот за это и расплатилась Россия. Ну и расплатились, конечно,
и те, кто это устраивали, и их наследники. Все мы расплатились
за это. Это была тяжкая расплата нашего поколения за грехи пре-
дыдущих поколений. Сказать, что в этом повинны специально ру-
ководители или участники февраля, я бы не мог. Потому что то,
что проделали, в частности, большевики — они проделали, как им
вменяют в заслугу, очень много: грамотность поднялась... Я все это
считаю в значительной мере преувеличенным, хотя понимаю тот
прогресс, который они произвели, понимаю и признаю, в особен-
ности в технической области. Они позволяли прогресс, который не
угрожает их власти. Потому что для них первое — сохранить моно-
полию большевистской власти, а во всем остальном — они все же
отдали, все свои идеологические позиции они сдали.
Они ведь начали с того, что они интернационалисты. Отечество
всех трудящихся — это Россия, а вовсе не Россия русская или рос-
сийская. Россия — это отечество всех трудящихся. Это значит, она
всем принадлежит, то есть никому в отдельности. Очень хорошая
идея, но мифическая, она утопическая. Такой не существует. И вот,
они вернулись к тому, что она теперь советская. То есть, специфи-
чески российская. Больше того: ксенофобия там развита, антисе-
митизм существует. Там существуют безродные космополиты. Ведь

подумаешь, до чего они дошли! И у них существует сейчас нацио-
нал-коммунизм. Как был у Гитлера национал-социализм, так у них
национал-коммунизм: мы всех мудрей, мы всех лучше. Был, я не
знаю, Маркони — ничего подобного, а у нас был Можайский. Был
Эдисон — ничего подобного, мы все выдумали, мы всюду первые.
То, что они первые во многих отношениях это верно, со «Спутни-
ками» и так далее, все это так. Но ведь нельзя же всю историю пере-
ворачивать, ведь это же курам на смех, в буквальном смысле слова.
Они себя позорят!
Но идейно — ведь мы же победили. И я должен сказать, что я со-
рок восемь лет пишу и защищаю демократию, защищаю февраль.
Я думаю, что после Керенского или, может быть, даже до Керенско-
го я больше всех и чаще всех писал это. Может, я часто повторял
самого себя. Но, во всяком случае, я — один из самых убежденных
сторонников февраля. Керенский я не помню, в каком году, кажет-
ся, в двадцать восьмом-шестом, написал, что он против повторе-
ния февраля, потому что он очень настрадался от него. Но он за за-
дания февраля. Те задачи, которые поставил себе февраль, должны
быть осуществлены. Но так, как они проводились — это невозмож-
но. Тут он прав. Ведь мы сейчас говорим не о том, что делать, а о
том, что делать в самом отдаленном смысле слова, в принципиаль-
ном смысле слова. Что заслуживает оправдания или, как я озагла-
вил свое слово — «Оправдание февраля». Я думаю, исторически,
политически, морально, всячески февраль должен быть оправдан.
Прошу вас оправдать меня, господа присяжные (смеется).
Марк Вениаминович, Вы весь семнадцатый год прожили или

в Москве, или в Петрограде. Как менялся облик этих городов с те-
чением времени? Вот если, скажем, взять первые картинки Петро-
града или Москвы в феврале и потом рассказать, как те же города
выглядели через, скажем, девять-десять месяцев после?
Я ведь не ездил из Москвы в Петроград и обратно. Я был занят
так же, как все были заняты, то есть с утра до вечера и до поздней
ночи. И ел я один раз в день в час-два ночи, когда я возвращался
домой, для того чтобы уйти в девять-десять утра и опять до двух
ночи.
В Москве я был в начале революции, и Москва в начале револю-
ции и в последующее время жила отраженной жизнью Петербурга.
Москва не была, конечно, провинцией, но она была второго сорта

столицей, и мы повторяли Петроград в запоздалой и в более слабой
форме. У нас не было ни Государственной думы, ни наследника, ко-
торый отказывался от престола, ни министров, которые сидели под
арестом, ни будущих министров, которые приходили к власти, ни
Милюкова, ни Керенского, ни Шульгина, никого, ни Пуришкевича
даже, — никого у нас не было. У нас даже второго порядка людей
такого рода не было, потому что все сливки русской политической
жизни сосредоточились в Петербурге. Поэтому мы тоже ходили
по улицам, очень многие плакали, другие целовались, приходили
в восторг, энтузиазм, говорили, что «ныне отпущаеши», — делали
все, что полагается, и что делалось в Петербурге.
Вы сейчас говорите о днях после февральской революции?

Да. Мы узнали об этом только двадцать восьмого февраля. Я си-
дел в своем кабинете — это был экономический отдел Главного ко-
митета Всероссийского Союза городов — и писал передовую для
русских «Ведомостей», это была интеллигентская газета. Я писал
о продовольственных комитетах, которые ввело царское прави-
тельство, вдруг ввалилась громадная толпа, которая заявила, что
в Петербурге революция. Ну, естественно, перо я положил и в ка-
бинет больше не возвращался, потому что было не до того. Я гово-
рю о себе, но тоже самое было со всем московским населением. Все
преобразовалось, все преобразилось. Были, конечно, у нас улич-
ные сходки, уличные речи, все призывали и клялись, вспоминали,
ходили к казармам, целовались с солдатами, всё как полагается. Но
у нас это всё проходило в гораздо более спокойной, мирной и менее
яркой форме, мы только повторяли Петербург.
Это было в первые дни. Потом у меня началась будничная пар-
тийная жизнь. Я, кроме того, был избран в члены Главного коми-
тета Союза городов. Там я что-то делал, уже не помню что, но это
продолжалось недолго. Главным образом, моя работа сосредото-
чилась на издании газеты «Труд». Это был орган Московского ко-
митета партии социалистов-революционеров. У меня не было ни
денег, ни бумаги, ни сотрудников — никого. Я был один, и я все
должен был сделать. Кончилось дело тем, что выходила газета по
мере накопления материала, то есть того, что я написал. Расхва-
тывали ее с жаром и с энтузиазмом, потому что это была партия
социалистов-революционеров.

Все это время я пробыл в Москве, с выездом в Петербург только
на три дня в апреле месяце, и в мае, когда собралось особое сове-
щание для выработки Закона об Учредительном собрании, уехал
в Петербург, чтобы остаться там уже до разгона Учредительного
собрания. В феврале-марте я вернулся в Москву, где был в июне
три дня и в августе.
Но в Москве, хотя я был избран в Московскую городскую Думу,
у меня не было времени пойти даже в Думу посмотреть, как там
происходит это собрание, в котором главенствовали эсеры. Не-
когда было. Такая работа. Я же ведь не только заседал в особом
Совещании, я был и членом редакции «Дело народа». Я читал лек-
ции, я читал доклады, я писал — ну, не хватало меня! Может быть,
я очень медленно работал. Мне казалось, что я недостаточно мед-
ленно работаю, но я был занят, я очень многого не видал.
Уже в Москве я был в озабоченном, скажу, настроении, перед
грандиозностью задач, стоявших не столько передо мной и перед
партией — перед Россией. А когда я приехал в Петербург в первый
раз — двадцать первого апреля — это было через три дня после
того, как начался конфликт с Милюковым. Восемнадцатого апреля
он издал ноту союзникам, где подтвердил старые требования цар-
ского правительства на Дарданеллы. Поднялась буча, в значитель-
ной мере основательная, но она вылилась в такие невозможные,
с моей точки зрения, формы, неожиданные для того настроения,
в котором проходили первые недели или полтора месяца револю-
ции, что я был потрясен, убит, и с того времени во мне вера в успех
революции если не исчезла, то была подорвана. Я видел не народ, не
организованных людей, а толпу. Там были и убийства! Большевики
и другие говорили — это были убийства, вызванные провокатор-
скими выстрелами. Я не производил расследования, но я думаю,
что было не так. Это была демонстрация, начальная перед репети-
цией к тому, что произошло уже в июле. В апреле, через полтора
месяца после того, как произошла революция, такая гуманная, та-
кая светлая, такая радостная, такая многообещающая — были уже
убийства без всякого основания. Это была уже толпа — ochlos, а не
сознательная, организованная, народная демонстрация. То, что
обозначалось формулой Керенского — «взбунтовавшиеся рабы».
Они взбунтовались, и это было совершенно отвратительное, на
мой взгляд, зрелище. Цель, которой они добивались, была достиг-
нута до того, как эти демонстрации произошли. Вот это я видел.

В Петербурге я видел, конечно, Неву и получал наслаждение от
нее, но был я на улице, действительно, в июльские дни — это тоже
была толпа. Я видал этих матросов кронштадтских, которых привел
Раскольников, позднее — раскаявшийся коммунист и невозвраще-
нец, отказавшийся вернуться в Россию. Так вот, я видал и Расколь-
никова: он играл одну из крупных ролей при разгоне Учредитель-
ного собрания, декларацию об уходе большевиков он докладывал.
Конечно, они были распропагандированы — убежденные больше-
вики, матросня была дикая, которая не совсем понимала, что она
делает, и даже те, которые их привели, не все сказали им, ради чего
их привели. Но достаточно того, что они арестовали временно Чер-
нова, и Чернова освободил Троцкий. Тут же все это происходило,
перед Таврическим дворцом. Это я видал!
Я возвращался из Павловска в Петербург, или в Петроград
в день, когда Корнилов был объявлен, так сказать, преступником,
или повстанцем против Временного правительства. И я знаю, что
происходило на улице. Я знаю, что происходило в бывшем дворце
Андрея Владимировича, который стал штаб-квартирой централь-
ного Комитета социалистов-революционеров. На мой взгляд, там
была паника. Керенский утверждает, что ничего подобного не было
ни в правительстве, ни, как он думает, нигде. То, что я видел, на мой
взгляд, может быть определено как паника, и, хотя само восстание
оказалось пуфом, тогда люди не знали, чем это кончится.
В чем же выражалось то, что Вы назвали паникой?
Выражалось в том, что надо было мобилизовать моментально
все районы; необходимо принять экстренные меры; кого-то посы-
лали в одни места, других посылали в другие места. Словом, всё
было переведено на военное положение. Всех мирных штатских
людей перевели на положение «Враг идёт! Враг у ворот!», и так да-
лее. У меня такое было впечатление. Я не могу конкретизировать
это, но я слыхал, что говорили, я видал лица. И я сам, не зная всех
подробностей — позднее вскрылось, что всё это зиждется на За-
войке и на Овадине, то есть на совершеннейших авантюристах —
но я думал, что это действительно движение, возглавленное Кор-
ниловым, которое имеет за собой войска, весь генералитет, если не
всё офицерство, а это кое-что.

А не было подсознательного ожидания угрозы справа, которое
всё время присутствовало и с первыми сообщениями о Корнилове
вышло наружу?
Все левые, во главе с большевиками, начали говорить о том, что
контрреволюция идёт, она уже пришла, и так далее, с первого дня
революции. Поэтому, по примеру революций в других странах, они
кричали: «Волк идёт! Волк идёт!», а волка-то не было. И Церетели
в своей знаменитой речи, когда он сказал, что контрреволюция мо-
жет прийти в левые ворота, был пророком! И имейте в виду, что
разногласия между правыми социалистами и левыми, как в соци-
ал-революционной партии, так и среди меньшевиков, проходили
по этой линии: по какому флангу, или по какому крылу надо бить?
Чернов написал: «Противник где находится? На правой стороне
или на левой стороне?» Мы, правые, социалисты-революционеры
и меньшевики, считали, что угроза может прийти слева. Все левые,
с Лениным во главе, с первого же дня революции были уже в Рос-
сии. А ведь Ленин не ожидал этой революции, он еще девятого ян-
варя 1917 года в своей речи в Цюрихе говорил, что его поколение
не доживёт до революции: «…И только нам передать надо после-
дующим поколениям завет того, что было провозглашено девятого
января 1905 года».
Когда я просматривал и перечитывал Вашу книгу «Дань прошло-

му», мне бросилось в глаза, что Вы мало пишете о Ленине и о боль-
шевиках. Когда вы пишете о весне, о лете 1917 года, они у Вас появ-
ляются на политической сцене только уже перед самым октябрём.
Это объясняется очень просто. Ленин появился в Петербурге
в самом начале апреля, третьего апреля. Ленин появился в России,
но на политической арене он играл очень скромную роль, его не
признали его собственные ученики и единомышленники, за ис-
ключением Сталина и ему подобных. Большинство — Каменев; я не
помню, с кем был Молотов, — все они были против него. И когда он
выступил в Таврическом дворце на собрании социалистов, пред-
ставителей советов (там были только социалисты разных мастей,
и по преимуществу, конечно, большевики), то виднейший больше-
вик Гольденберг сказал, что он «не понимает Ленина, что это ведь
анархистские речи. Ведь не стало Ленина-лидера большевизма,
марксиста, появился лидер анархизма». И он был не одинок. Ле-
нину в начале пришлось преодолевать препятствия в собственной

среде, а все его противники особенно не считались с ним, не имели
дело с ним лично, они имели дело с идеями более общего порядка,
то есть с нападками на Временное правительство, которые соци-
алисты более умеренного толка, или вошедшие в правительство,
или поддерживающие правительство считали вредными для судеб
революции. Поэтому вся работа Ленина в первое время сосредо-
точилась на том, чтобы привлечь на свою сторону свою партию
большевиков — в этом он преуспел. Ему несколько раз приходи-
лось туго в своей собственной партии. Я только напомню, что во
время Брест-Литовского мира он доходит до того, что выходит из
Центрального комитета и идёт к матросам. Вот чем он грозил! И то
же самое было в самом начале. Ведь когда он приехал с тем, с чем он
приехал, это было неприемлемо ни для кого.
Я хотел вернуться к моменту приезда Ленина. Сейчас во всех

учебниках ленинские апрельские тезисы считаются и расценива-
ются как что-то страшно важное, то, что само по себе произвело
революцию в России. В те дни вы сразу же услышали об апрельских
тезисах? Они действительно по всей России стали известными?
Они были напечатаны и стали всем известны, но показались
настолько нелепыми, настолько несоответствующими действи-
тельности! Это ведь скачок в анархию, поскольку провозглашались
«Советы повсюду!» и советская система, о которой никому было не
известно, что это значит. Потому что Советы, которые были в 1905
году, не преследовали цели стать правительством. Они были ору-
дием борьбы против самодержавия для достижения определённых
целей. И не только тогда, но и позже. Даже большевики отстаивали
и демократию, и демократическую республику, и всеобщее избира-
тельное право — всё, что принято было всеми социалистами мира.
Ведь вы же помните, что Ленин встал на путь ленинизма гораз-
до позже, только в 1915 году, когда он решил использовать Пер-
вую мировую войну в интересах скачка, или превращения России
в трамплин для мировой революции и социализма.
Вы помните штурм Зимнего дворца?

Я был на улице, когда осаждали Зимний дворец. Во время атаки
на Зимний дворец меня не пропустили! Больше ничего! Стояли эти
солдаты. Не пропустили не только меня, но не пропустили и тех

министров, которые хотели пойти и тоже быть арестованными
там. Кажется, это был Прокопович.
Осталось ли впечатление какого-то большого боя, перестрелки?

Нет-нет-нет. Этого я ничего не видал. Я и не знал, что там име-
ется «Аврора». Я её не видал, этой «Авроры». Я, было, пошёл на
улицу, вижу: ну, не прорываться же мне одному. Я был один.
Каковы были причины успеха эсеров на выборах в Учредительное

собрание? Вы же проработали в партии эсеров почти весь этот год.
И, может, у Вас есть какие-то мысли? Почему именно так было?
Во-первых, потому что народ русский в 1917 году не был с боль-
шевиками — это совершенно очевидно! На всех выборах они тер-
пели поражение. Они получали одно время больше голосов, чем
раньше — это верно, но они всегда терпели поражение. В особен-
ности, когда они начали Гражданскую войну. Они же всё время го-
ворили, что они против Гражданской войны, что Гражданская вой-
на — это Керенский, это все жёлтые социалисты. Но до настоящего
времени имеются авторы, которые доказывают, что Гражданская
война была затеяна большевиками в порядке самозащиты. Есть
утверждения, в частности, Сталина, который совершенно откро-
венно и цинично признает, что это была маскировка, якобы в том
и заключалась наша гениальная тактика, что мы, под видом самоо-
бороны, готовили нападение. Я об этом писал в моей книге «Дань
прошлому», цитировал то место, где это напечатано в полном со-
брании сочинений Сталина, мне не трудно Вам его указать. И это
не одно место, это общее, теперь это более-менее добросовестные,
даже большевистские свидетели признают, что это было так. Троц-
кий тоже признает, что это была маскировка. Значит, прежде всего,
народ был против большевиков, потому что они подняли Граждан-
скую войну.
А у эсеров была притягательная земельная программа для боль-
шинства населения — ведь это же не только Петербург голосовал.
В Петербурге эсеры не имели такого большинства, как они имели
по всей стране. А крестьянство, в громадном своем большинстве,
голосовало за эсеровскую программу — за землю и волю. И что
это было так, я Вам приведу сейчас совершенно неопровержимые
свидетельства. Приведу свидетельство, трижды данное Лениным,
и свидетельство Троцкого. Разрешите мне процитировать это,

потому что этот исторический факт многие не знают, а некоторые
стараются забыть. Значит, на следующий же день после захвата
власти, с 26 октября 1917 года, комментируя Декрет о земле, Ле-
нин сказал — а тогда ещё можно было высказываться против того,
что говорится в заседании Верховного Совета Союзов — он сказал:
«Здесь раздаются голоса, что наказ и самый декрет составлен эсе-
рами. Пусть так. Не всё ли равно, кем он составлен?». Такое невин-
ное! Так сказать, не расписался в получении, а просто отвёл: «Не
мы, не мы! Ну, не всё ли равно? Безразлично».
А вот что он сказал, когда победа была уже закреплена, после
Гражданской войны, на третьем съезде Коминтерна 12 июля 1921
года, цитирую дословно: «Почему мы победили? Мы победили по-
тому, что приняли не нашу аграрную программу, а социалистов-ре-
волюционеров, и осуществили программу эсеров. Вот почему эта
победа была так легка! Девять десятых крестьянской массы в те-
чение нескольких недель перешло на нашу сторону». Ну, что вы
хотите еще? И в другом месте он говорит: «Партия пролетариата
взяла революционные требования у партии крестьян, у эсеровской
партии, резко враждебной в большинстве своем большевикам».
Я не говорю сейчас о том, что они сделали с этой программой.
Ничего похожего практически не получилось из того, что следова-
ло из этой программы, но это в значительной мере способствовало
успеху эсеров.
Марк Вениаминович, Вы уже упоминали о том, что Вы были вы-

браны в Учредительное собрание и также немного сказали о том,
как вы шли с Черновым в этот январский день к Учредительному
собранию. Расскажите подробнее о том, что происходило в этот
день. Я читал, что призыв к Учредительному собранию — это же
был вековой идеал. И когда настал день Учредительного собрания,
каковы были Ваши чувства?
Это был не только бедлам, это было нечто среднее между цир-
ком и лобным местом. Люди — главным образом на левом флан-
ге — большевики и левые эсеры, они точно взбесились, обезумели.
И не думайте, что это я говорю, это говорят они сами. Есть такой
Масловский есть, в царское время он работал в библиотеке, потом
стал левым эсером, после перешёл к большевикам — очень талант-
ливый писатель, журналист и автор нескольких книг. И этот Мас-
ловский — Мстиславский его литературный псевдоним — писал,

что это уже не жутью пахло, а безумием. Так он пишет, а кто это
безумие создавал? Он!
Я вспоминаю и вижу открытые рты, в особенности у Луна-
чарского; помню сжатые кулаки, потрясаемые в воздухе, бьют
о пюпитры этими кулаками, кричат, визжат, свистят через пальцы,
которые кладут в рот. Спиридонова, Крыленко, Комков — левый
эсер — это все на авансцене сидящие члены Учредительного со-
брания, весь левый фланг. Поскольку он там присутствует — 25 %
всего собрания. А обстановка какая? — все это окружено воору-
женными красноармейцами, солдатами, матросами; с револьвера-
ми, с обоймами, с винтовками. То же самое и на хорах.
Иногда винтовки наводят на лысый череп эсера-народовольца,
сидевшего два раза на каторге по восьми лет — Минора. И на нас
наводят. Я же сидел около председателя Чернова, рядом с ним, на
подиуме как секретарь. А члены правительства сидели сзади нас.
Слева от нас Ленин сидел, немножко развалившись, так сказать «в
неглиже с отвагой». Он не говорил, но он руководил, он направ-
лял. Он говорил, когда кому кончить речь, когда вообще замолчать,
когда уходить, когда декларацию читать. Это он велел, вернее, по-
сылал записки. В какой-то момент я пошел по всему дворцу, под-
нялся на второй этаж — там была клоака. Это было чудовищное
явление. Мы там сидели с двух часов, до пятого часа следующего
утра, и это было пыткой. Конечно, распространялись всякие слухи
о том, что нас сейчас всех увезут, арестуют. Есть не давали, и свет
гасили, значит надо было запастись свечами. Ну, вся эта история
описана. С точки зрения бытовой или мелкой истории — это очень
интересно!
Известная поэтесса, которая иногда играла либеральную роль,
но, по существу, была совсем не либералкой, но как поэтесса была
чрезвычайно даровита — Зинаида Николаевна Гиппиус писала:
«Наших дедов мечта невозможная, / Наших героев жертва острож-
ная, / Наша молитва устами несмелыми, / Наша надежда и возды-
хание, — / Учредительное Собрание, / Что мы с ним сделали…?»
А ее муж, писатель Дмитрий Сергеевич Мережковский, когда шел
вопрос о том, распустят большевики Учредительное собрание или
не распустят, писал: «Учредительное собрание — это наше солнце!
Может ли этот упырь» — большевизм или совнарком, я не знаю,
кого он разумел под этим, — «покуситься на эту святыню». В его
устах это не только слова были. Я говорю о тех людях, которые

мистически это переживали, а не мистически — люди действитель-
но ждали. А от кого было ждать еще? На кого можно было надеять-
ся? В течение, не скажу веков, но десятилетий, когда к чему-либо
апеллировали, то к тому, что, когда будет свобода, когда падет са-
модержавие, то Учредительное собрание нас всех рассудит.
И вот как можно было поступить. Я знаю, как поступили бы
большевики, но как следовало с гуманной и демократической точ-
ки зрения поступить с арестованными царскими министрами. Вре-
менное правительство (февральская революция) арестовало всех
министров царского времени. Некоторые из них были просто пре-
ступники. Щегловитов, например, и были другие такие же. Напри-
мер, Белецкий. Провокаторы, можно сказать. Щегловитов ответ-
ственен за ритуальный процесс Бейлиса. Белецкий — покровитель
Распутина и всей этой клики. И другие там были, такого же рода
типы. Как их судить? Эта проблема была поставлена, в частности,
мне. От цензовых элементов был приглашен профессор Нольде, ко-
торый сказал: «Вы не можете их судить. У вас нет тех законов, по
которым вы можете судить. А со времен римского права «nullum
crimen sine poena, nulla poena sine lege», то есть, нет преступления
без закона, нет наказания без закона. Что же вы можете придумать?
Вы можете судить их по царским законам, по мелочам: перебор-
щили в налогах, чего-то не доплатили. Стыдитесь! Вы осрамитесь!
Лучше отпустите их на волю».
Я был приглашен как эксперт. К счастью — наверное, поэтому
меня и пригласили — у меня была напечатана специальная работа
«Судебная ответственность министров». И там исторический экс-
курс о том, как обращались с министрами, в особенности во Фран-
ции, какие законы были, чтобы министров судить не политически,
свергая и отсылая в отставку, а судить по законам, и какие случа-
лись судебные процессы. И вот я на основании этого опыта и пре-
цедентов в других странах предлагал собрать весь обвинительный
акт против всех министров и дело о них передать будущему Уч-
редительному собранию. У него будет полнота власти законода-
тельной, судебной и исполнительной. Они будут выбирать прави-
тельство или, может, управлять коллективно — я не знаю, что, но
вся власть будет исходить отсюда. Это учредительная власть. Все
функции Государства будут сосредоточены там и оттуда будут ис-
ходить. Потом оно распустится и в дальнейшем все будет происхо-
дить как повелит это Учредительное собрание. Мое предложение

было принято к сведению, никакого постановления не было при-
нято, но мне казалось, что это имеет смысл. Во всяком случае, по
атмосфере и по психологии, которые царили в 1917 году, отпустить
всех этих Белецких и Щегловитов было невозможно. Понимаете?
Вот что я хотел и мог бы сказать об Учредительном собрании.
Вы были секретарем Учредительного собрания, но вы вообще

имели возможность выполнять функции секретаря?
Не имел. У меня были предпринятые, заранее выработанные
законы. Я был председателем комиссии государственного устрой-
ства России по фракции членов Учредительного собрания. Мы
выработали ряд проектов закона, но провести мы ничего не мог-
ли. Ведь у меня не было полиции, так сказать. Возьмите обыч-
ный парламент: там имеется какая-то полицейская сила, которая
наводит порядок. Пьяный войдет, убийца выстрелит — их надо
убрать. Кто этим занимается? Я могу заниматься. Если убийца, то
он меня убьет раньше, чем я к нему подойду. А мне большевики
не дали даже списка членов Учредительного собрания. Для того.
Чтобы попасть в собрание, нужно было, как я это называл, пройти
урицизацию: Урицкий был надсмотрщиком над комиссией выбо-
ра в Учредительное собрание, и чтобы пройти, требовалось взять
у него билет. И ведь это чудо, что имеются протоколы о заседании
Учредительного собрания. Они не совершенные, но и в том виде,
в каком есть, благодарно должно быть человечество мне и главным
образом, конечно, секретариату Предпарламента, который я унас-
ледовал от Государственного совета и Государственной думы.
Это секретарь особого совещания по выработке закона Авинов
повлиял на то, что я стал секретарем Предпарламента, а я ни за
что не хотел и не пошел бы. Мне говорят — вас разгонят — а мне
было так трудно собрать этих людей, это был лучший состав секре-
тариата. Они вызвались по собственной инициативе туда пойти,
это было немножко рискованно, и составить стенограмму, которую
я проредактировал очень поверхностно, и только для потомства
оставил, не притронувшись, всю речь этого Дыбенко. Матроса без-
грамотного, хулигана, — потом его Сталин уничтожил. Назначили
его морским военным комиссаром, а вид у него был какого-то бан-
щика с цепью. Я описал речь, которую он там произнес, и она была
безграмотна. Как он говорил, так это и занесли в протокол, и я
не прикоснулся к этой речи. Не то, чтобы я его побаивался, — он

сказал достаточно хорошо, все это буквально вошло в протокол,
и этими протоколами пользовались и большевики, они издали
свой протокол после этого. Главным образом обязаны они этим
членам секретариата, которые с некоторым риском (поскольку ве-
сти протокол не было разрешено было советской властью), пришли
и отдали мне.
Относительно знаменитого разгона Учредительного собрания:

как это произошло? Действительно был Железняк, и он подошел
и…как?
Почему Вы думаете, что это вымысел? Конечно, подошел Же-
лезняк к Чернову, взял его за рукав, сказал, что пора кончать, а тот
в спешке стал вотировать закон. Говорит: нет, мы не можем, пото-
му что у нас вот закон был о земле, или о Государстве, я не пом-
ню, и так вот «на вороных» провотировал все законы. А я слышал
сам, когда проходил, слова «Чернов — пулю бы ему в спину». Там
всё убийцы собрались, которые фактически не осуществили свой
замысел. Кто-то Ленину приписывает слова, что они хотели уйти
из собрания раньше или позже, но Ленин, сказал: «Как вы можете
уйти? Если вы сейчас уйдете, они их растерзают». И гуманность Ле-
нина заключалась в том, что он остался до конца.

КАНВА
ОСНОВНЫХ СОБЫТИЙ,
О КОТОРЫХ ИДЕТ РЕЧЬ
В ЭТОЙ КНИГЕ
Никакая хроника, тем более военно-политическая и революционная,
не бывает полной. У драмы и трагедии нет лишних деталей, ничьим горем
пренебречь нельзя. Но полный комментарий к воспоминаниям о рус-
ской смуте занял бы много томов. Поэтому мы предлагаем здесь понево-
ле краткую канву событий, которая поможет сориентироваться в обилии
имен и фактов, но, конечно, не заменит более полных летописей.
Что в бурном круговороте тех дней определило этот, а не другой путь
страны? Что было самым характерным? Без чего не составить общей кар-
тины и не уловить краску времени? Что представляла собой злосчастная
«чехарда министров»? Какая волна захлестывала жизнь всех — от кухар-
ки до министра?
Данная хроника адресована читателям именно этой книги. При ее
составлении использованы разнообразные справочники как общего
характера (хроники ХХ века, летописи Первой мировой и гражданской
войны), так и специализированные издания по истории Государственной
Думы, Учредительного собрания, русского театра, газетные обзоры, по-
лицейские сводки и комментарии к мемуарам современников событий.
Пограничными датами хроники выбраны день сараевского выстре-
ла — и эпизод севастопольского прощания генерала Врангеля с его фи-
нальными словами о «русском лихолетье». Эти слова мы и вынесли в за-
главие книги.
В кавычках приводятся официальные сообщения и цитаты из прессы.
Даты до 1 февраля 1918 года даются по старому стилю, позднее — по
новому.
Иван Толстой
Канва основных событий 279

1914
15 июня Гаврило Принцип убил в Сараево наследника австро-вен-
герского престола Эрцгерцога Франца-Фердинанда и его супругу Софию
Хотек герцогиню Гогенберг.
17 июля В России объявлена всеобщая мобилизация.
19 июля (1 августа в Европе) Посол Германии в Петербурге граф Ф.

Пурталес вручил министру иностранных дел С.Д. Сазонову ноту об объ-
явлении Германией войны России.
20 июля Верховным главнокомандующим назначен генерал от кава-

лерии Великий князь Николай Николаевич.
В конце июля Образованы всероссийские союзы — Земский и Го-

родской (под председательством князя Н.Н. Львова) — для оказания по-
мощи раненым и больным.
Начало августа «Полученное уведомление из Петербурга о приня-

тии всех чехов в русское подданство как иностранцев, оказавших России
особые заслуги, вызвало среди чехов великую радость» (из газет).
18 августа По Высочайшему повелению Санкт-Петербург переиме-

нован в Петроград.
В конце августа введен полный запрет на продажу алкоголя в воен-

ное время.
5 сентября «Российское, английское и французское правительство

взаимно обязуются не заключать сепаратного мира в течение настоящей
войны. Три правительства соглашаются в том, что когда настанет время
для обсуждения условий мира, ни один из союзников не будет ставить
мирных условиях без предварительного соглашения с каждым из других
союзников». (Из соглашения)
8 сентября Александр Блок пишет: «Мы — дети страшных лет

России».
В сентябре в Большом театре в Москве — новая постановка оперы

М.И. Глинки «Жизнь за царя». В условиях начавшейся войны правитель-
ство пыталось наладить хорошие отношения с поляками, поэтому сцена
убийства Ивана Сусанина поляками была изъята.

2 ноября В Москве открылся театр имени В.Ф. Комиссаржевской под
руководством Ф. Комиссаржевского. Показана премьера трагедии В.
Озерова «Дмитрий Донской».
В декабре Эрмитаж приобретает картину Леонардо да Винчи «Ма-

донна с младенцем» и 700 полотен голландских и фламандских художни-
ков из коллекции П.П. Семенова-Тянь-Шанского.
1915
4 января При Высших женских политехнических курсах в Петрогра-
де открылись курсы сестер милосердия военного времени.
18 февраля В Петрограде в Александринском театре в постановке

В. Мейерхольда прошла премьера пьесы З. Гиппиус «Зелёное кольцо».
Художник А. Головин. В ролях: Е. Рощина-Инсарова, Ю. Юрьев.
25 февраля Министр финансов распорядился постепенно закрыть

все казенные винные лавки страны.
26 марта В Москве на сцене Художественного театра пушкинский

спектакль в постановке и оформлении А. Бенуа: «Пир во время чумы»,
«Каменный гость», «Моцарт и Сальери». Режиссёры К. Станиславский
и В. Немирович-Данченко. В роли Дон Жуана — В.Качалов.
13 июня Военного министра В.А. Сухомлинова сменил А.А. Поливанов.
6 июля Уволен с поста министра юстиции и генерал-прокурора

И.Г. Щегловитов. Его сменил А.А. Хвостов.
В июле Создан Объединенный комитет Земского и Городского сою-

зов «Земгор», которому поручена организация централизованных воен-
ных поставок.
23 августа Николай Второй прибывает в ставку русской армии в Мо-

гилев, смещает Великого князя Николая Николаевича с поста Верховного
главнокомандующего и сам принимает этот пост, с которого уйдет только
с отречением от престола. С этого же дня В.к. Николай Николаевич назна-
чен Наместником на Кавказе и главнокомандующим Кавказской армией.
1 декабря В Москве на сцене Малого театра премьера коме-

дии Скриба «Стакан воды» в постановке С. Айдарова и декорациях
Л. Браиловского.

4 декабря «Что делается на московском трамвае — уму непостижи-
мо. Публика висит удавленниками, а этих последних полиция стаскивает
за фалды. Скандалы в вагонах велики и обильны. Случаются прямые дра-
ки из-за мест. Толкаются, давка, брань, безобразия. Тут же работают кар-
манники, дерзость которых дошла до своих предельных вершин. У дам
вырывают ридикюли, часы срезывают. Культурное изобретение техники
превращается в каторгу и приносит расстройство нервов. Ужас берет,
едва взглянешь на площадку вагона, этого посредника стеснительного
передвижения. Трамвайное предприятие приходит в упадок: пути рас-
шатаны, вагоны начинают трещать по швам, катастрофы учащаются, гру-
бость трамвайной прислуги достигла вершин допустимого, а забастовки
поощрены хорошей прибавкой к жалованию».
17 декабря Особым комитетом чрезвычайной охраны при управ-

лении Полесских железных дорог издано постановление, запрещаю-
щее разговаривать на немецком языке в пределах полосы отчуждения
и в поездах.
В конце года в стране насчитывалось около 3 миллионов беженцев.
1916
9 января Петроград. В Александринском театре прошла премье-
ра драмы Островского “Гроза” в постановке В. Мейерхольда. Художник
спектакля А. Головин, в главной роли Е. Рощина-Инсарова.
20 января Председателем Совета министров (при поддержке

Г. Распутина) назначен Б.В. Штюрмер, сторонник заключения мира с Гер-
манией. Одновременно (до 7 июля 1916) он был министром внутрен-
них дел, а с 7 июля — министром иностранных дел. Снят с должностей
10 ноября 1916.
1 февраля Вышел в свет первый сборник стихов Сергея Есенина

«Радуница».
25 февраля «Если для кого-то война явилась настоящим бедствием,

граничащем с ужасом, то это, несомненно, для тех людей, которым при-
шлось оставить родные гнезда и искать убежище в чужих местах, среди
чужих людей. По всему лицу земли русской разбрелись беженцы. Отцы
потеряли своих детей, братья не знают, где находятся их сестры, разбиты
целые семьи и потеряно все состояние».
15 марта Военного министра А.А. Поливанова сменил Д.С. Шуваев.

18 апреля Петроград. В подвале дома Рубинштейна на Марсовом
поле открылось литературно-артистическое кабаре «Привал комедиан-
тов», основанное актером и режиссером Б. Прониным. Руководителями
кабаре были В. Меерхольд, Н. Петров и Н. Евреинов. «Привал комедиан-
тов» стал преемником «Бродячей собаки».
21 апреля По обвинению в государственной измене арестован быв-

ший военный министр В.А. Сухомлинов.
23 мая Корпуса 8-й армии Юго-Западного фронта прорвали оборону

австрийцев. По имени командующего фронтом А.А. Брусилова операция
получила название Брусиловского (Луцкого) прорыва. В целом операция
длилась до 7 сентября 1916.
7 июля Уволен с поста министра иностранных дел С.Д. Сазонов. На

его место назначен Б.В. Штюрмер. В этот же день министра юстиции
А.А. Хвостова сменил А.А. Макаров.
9 октября «В настоящее время идёт усиленная агитация о досроч-

ном созыве Государственной Думы, предполагающей сосредоточить
свое внимание на продовольственном вопросе. Не подлежит сомнению,
что наши продовольственные дела сильно запутались и угрожают боль-
шими осложнениями».
1 ноября Выступление депутата и лидера кадетской партии П. Ми-

люкова на открытии зимней сессии 4-й Государственной Думы против
заключения мира с Германией. Осуждая чехарду правительственных
перемен и неоправданных назначений, Милюков несколько раз повто-
рил свой риторический рефрен: «Глупость или измена?». Выступление
приобрело огромную популярность и распространялось в списках по
всей стране. Оно до предела подогрело и без того взбудораженное об-
щественное мнение и, по мнению современников, послужило «сигналь-
ным выстрелом» или «штурмовым сигналом» к подготовке революции.
2 ноября В Москве на сцене Камерного театра открылась премье-

ра вакхическая драмы И. Анненского «Фамира Кифаред» в постановке
А. Таирова и оформлении А. Экстер.
10 ноября Председателем Совета министров взамен смещенного

Б.В. Штюрмера назначен А.Ф. Трепов.
30 ноября На должность министра иностранных дел назначен

Н.Н. Покровский. Он пробыл на своем посту до 1 марта 1917, когда

функции правительства были приняты на себя Временным комитетом
Государственной думы.
В ночь с 16 на 17 декабря во дворце князя Ф.Ф. Юсупова убит Гри-

горий Распутин. В заговоре участвовали: сам Юсупов, Великий князь
Дмитрий Павлович (опекаемый императором); В.М. Пуришкевич (скан-
дальный депутат Государственной Думы, человек вызывающего пове-
дения, кричавший с места и кидавший в оппонентов стаканами); доктор
Станислав Сергеевич Лазоверт (заведующий медицинской частью голов-
ного отряда поезда Красного Креста, руководимого В.М. Пуришкевичем.
Именно Лазоверт подмешивал яд в пирожные для Распутина). Участие
пятого заговорщика было скрыто от следствия. Им был поручик Сергей
Михайлович Сухотин, фактический убийца «старца». Прикрывая Сухоти-
на от наказания, стрельбу взял на себя В.М. Пуришкевич. Сухотин был сы-
ном М.С. Сухотина, депутата Государственной Думы и фрейлины Марии
Михайловны, урожд. Боде-Колычевой. Вторым браком М.С. Сухотин был
женат на дочери Льва Толстого Татьяне. В 1921-1922 гг. убийца Распутина
служил комендантом Ясной Поляны, женился на внучке писателя Софии
Андреевне Толстой. После инсульта получил разрешение на лечение во
Франции, где в 1925 году скончался. С.А. Толстая вторым браком была за
Сергеем Есениным. Имя Сухотина (фигурирующего в дневнике Пуриш-
кевича как С.) впервые было открыто названо лишь в 1927 году в париж-
ских мемуарах Ф.Ф. Юсупова.
20 декабря Министра юстиции А.А. Макарова сменил

Н.А. Добровольский.
27 декабря 1916 вместо Трепова Председателем Совета министров

назначен Н.Д. Голицын.
1917
3 января Военного министра Д.С. Шуваева сменил М.А. Беляев.
5 января «В Твери нет ни белого, ни чёрного хлеба. Нижегородские

мельницы стоят. Даже Сибири, которая, казалось бы, должна задохнуть-
ся в невывезенной пшенице, коснулось тлетворное дыхание петроград-
ской анемии. В Томске вводят хлебные карточки и слышатся толки о том,
что деревня скупает в городах муку, угрожая голодом горожанам. Из
Читы и Харбина сообщают о какой-то чудовищной пробке, которая за-
купорила на станции Маньчжурия 1 000 000 пудов продовольствия, иду-
щего в Россию. Приближение конца измеряется теперь уже не месяцами,

а неделями, может быть, днями. Не сегодня завтра мы станем лицом
к лицу с всеобщим и повсеместным кризисом всего: хлеба, мяса, рыбы,
овощей».
17 января «По Николаевской железной дороге прибыли в Петроград

делегаты союзнической конференции — представители Франции, Ан-
глии и Италии. В конференции будут обсуждаться вопросы финансово-
экономические и некоторые дипломатические».
21 января Ростов-на-Дону. Воспрещение вывоза зерна и муки из

Донской области. Обязательным постановлением введены карточки на
мясо.
25 января Сокращено товарное и пассажирское движение на неко-

торых железных дорогах Юга и Центра России. Все скорые, плацкартные
и поезда прямого сообщения отменяются. Пассажирское сообщение
полностью сохраняется на Сибирской и Поволжских дорогах. Железные
дороги слагают с себя всякую ответственность за опоздание в прибытии
пассажиров к месту назначения. Из поездов прямого сообщения будет
оставлен поезд Петроград — Минеральные Воды. Сокращением пасса-
жирского сообщения министерство надеется усилить товарное движе-
ние по Николаевской дороге. С 1 по 14 февраля будет усилен подвоз
продовольственных продуктов к обеим столицам.
27 января «Фальсификация продуктов. Исследованные санитарной

станцией пробы обращающейся на рынке пшеничной и ржаной муки
оказались почти наполовину в периоде начинающегося гнилостного
разложения. Пробы молока из лавок больших молочных ферм оказа-
лись доброкачественными. Молоко же, взятое с возов, с рынков и из ме-
лочных лавок, оказалось разбавленным водой в количестве от 25 до 40
процентов и сильно загрязненным. Ещё хуже дело обстоит с коровьим
маслом. Более или менее доброкачественным оказалось коровье мас-
ло лишь в крупных молочных лавках, ресторанах и кофейных. Непри-
годными для употребления в пищу оказались растительные консервы
из зелёного горошка, шпината, бобов и калорцев. Натуральная окраска
этих консервов получается путём подмешивания медных солей. Попут-
но станция исследовала 60 образцов фармакологических продуктов.
Треть из них оказалась не удовлетворяющий требованиям, предъявля-
емым российской фармакопеей. Результаты химических и бактериоло-
гических исследований рублевского водопровода оказались хорошими:
вода была вполне доброкачественной».

28 января Чита. Забайкальская тюремная инспекция получила пред-
ложение из Петрограда спешно выстроить новые каторжные тюрьмы на
400 человек. Постройка тюрем уже начата.
Январь Москва. «Торгово-промышленное бесстыдство. Наши тор-

гово-промышленники, опозорившие себя за текущую войну безмерной
алчностью и справедливо заслужившие не особо лесную кличку маро-
деров тыла, недовольны. И даже весьма недовольны. Кем же? Да, конеч-
но, властью. Власть, видите ли, предъявляет торгово-промышленникам
какие-то повышенные требования. Это ничего, что торгово-промышлен-
ники предъявляют покупателю и потребителю повышенные требования
в размере 400–500% торгово-промышленной наживы, это прямо-таки
в порядке вещей… Но предъявлять повышенные требования к госпо-
дам рябушинским — это разбой и грабёж…»
30 января «Темнота на улицах. Со вчерашнего дня большая часть Мо-

сквы погрузилась во тьму. На центральных улицах — Тверской, Петровке
и Кузнецком мосту, имеющих электрическое освещение, было светло, но
даже прилегающие к ним переулки, не говоря об окраинах, пугали своим
жутким мраком».
31 января «Запрещение в Москве сдобного. Петроград. Управля-

ющий министерством земледелия отправил сегодня командующему
московским военным округом генералу И.И. Мрозовскому телеграмму
с предложением воспретить в Москве, по примеру Петрограда, выпечку
сладких булок, куличей, пирожных, и т.д.»
Петроград. «Борьба с торговлей спиртными напитками. Господину

градоначальнику ежедневно поступают заявления о торговли спиртны-
ми напитками в ресторанах и частных квартирах. Эти заявления в боль-
шинстве случаев делают жены рабочих, которые жалуются, что мужья их
пропивают жалование и указывают, что со стороны местной и сыскной
полиции они не встречают никакого содействия. Признавая действия
полиции недостаточными, господин градоначальник предложил при-
нять самые решительные меры при поступлении жалоб».
Там же. Закрытие чайных. Приказом господина градоначальника за-

крыты за продажу суррогатов спирта чайные: М. Баранской — Большая
Пушкарская, 53 и Лайзина — Петергофское шоссе, 56.
1 февраля В Александринском театре возобновляются репетиции

«Маскарада» по Лермонтову, режиссер В. Мейерхольд. Пьесу будут ре-
петировать утром и вечером в расчете поставить ее 25 февраля.

3 февраля Дирекция Императорских театров возбудила ходатайство
перед министерством Двора о разрешении заменить на афишах слово
«капельмейстер» названием «направник». Настоящим ходатайством
дирекция преследует двоякую цель: упразднение немецкого названия
и увековечение незабвенной памяти дирижера Мариинского театра
Э.Ф. Направника.
3 февраля Банки и народное хозяйство. Необычайный рост текущих

счетов в коммерческих банках в значительной степени объясняется тем,
что торгово-промышленный оборот в условиях военного времени не
растёт, а наоборот во многих отношениях сокращается. Многие планы
намечаются, разрабатываются, но их осуществление откладывается до
наступления более благоприятного времени. В руках торговцев скапли-
ваются большие деньги, которые трудно, часто невозможно обратить
в товары. Эти деньги идут в банки. Те колоссальные средства, которыми
теперь располагают банки, в значительной мере могут быть использо-
ваны для финансирования войны. Но текущие счета имеют огромное
значение для послевоенного времени, когда народное хозяйство будет
залечивать раны войны.
6 февраля Группа артистов императорских театров уезжает на днях

на передовые позиции, где предполагается большой концерт.
7 февраля «Воспрещение выпечки баранок и сушек. Уполномочен-

ным по продовольствию Петрограда градоначальником генерал-майо-
ром А.П. Балком разъяснено, что действия обязательного постановления
о воспрещении выпечки и продаже сдобных булок, куличей, пирожных
и так далее распространяется также на выпечку и продажу разного рода
баранок, сушек и вообще всех не таксированных хлебных продуктов.
Срок для ликвидации баранок и сушек — 15 февраля. Дошло до того,
что появились хвосты у магазинов конфет! Вчера, на Невском, общее
внимание обращал на себя довольно большой хвост, стоявший у мага-
зина одной большой кондитерской фабрики. Это те несчастные, которые
не могут пить чай без чего-нибудь сладкого».
7 февраля «Мука и сахар в Петрограде. Положение дел с пшеничной

мукой в Петрограде оставляет по-прежнему желать лучшего. Кризис, как
видно, не только не кончается, а назревает. За январь вместо 1225 ва-
гонов, потребованных по наряду уполномоченных по продовольствию
города Петрограда, фактически получено было только 700 вагонов. По
имеющимся сведениям на рельсах южных дорог и вообще земледель-
ческой России Стоит около 35 000 вагонов, груженых хлебом. Кризиса
с ржаной мукой в столице не ощущается, так как запасы муки, сделанные

осенью прошлого года, довольно велики. Сахарного кризиса в Петро-
граде не ожидается».
8 февраля Воззвание. «Рабочие Петрограда! На некоторых заводах

столицы рабочие призываются к забастовке в день открытия Государ-
ственной Думы с тем, чтобы скопом пойти к Таврическому дворцу для
предъявления политических требований. Истинный сын родины на это
не пойдёт. Доблестная армия наша, верная своему долгу перед Царем
и Родиной, грудью своей остановила натиск врага. Тот, кто бастует те-
перь, — изменяет своему отечеству, предает своих братьев, находящих-
ся в окопах. Не слушайте преступных подстрекателей, которые зовут вас
к измене. Оставайтесь при ваших станках, исполняя тем ваш долг перед
вашими братьями, которые заменяют вас в окопах. Берегите нашу общую
мать, нашу Родину — Россию. Тем же, кто останется глух к моему обра-
щению, я напоминаю, что Петроград находится на военном положении,
и что всякая попытка насилия и сопротивления законной власти будет
немедленно прекращена силой оружия. Командующий войсками Петро-
градского военного округа генерал-лейтенант Хабалов».
10 февраля «За недостатком людей дирекция Императорских теа-

тров начала брать на службу китайцев. На днях определены кучерами те-
атрального экипажного заведения три китайца. Если война затянется, то,
пожалуй, и режиссеров придется выписывать из «Небесной Империи».
Для «Соловья» Стравинского — это как раз подходящие режиссеры».
В тот же день «В мало удобном для публики помещении «Интимного»

театра на Крюковом канале открылась выставка «Союза русских худож-
ников», перекочевавшая из Москвы. Эта выставка пополнилась в Петро-
граде работами четырех петроградских художников: И.И. Бродского,
Г.М. Бобровского, А.А. Рылова и г-жи Линдеман. Большинство произведе-
ний, привезенных из Москвы, уже снабжены отрадными для авторского
самолюбия этикетками «продано». Петроградские художники, участники
выставки, в первый же день открытия распродали все свои работы».
12 февраля Прощальный спектакль московского Камерного театра

в помещении на Тверском бульваре. Камерный театр, в течение трёх се-
зонов представлявший зрителям интереснейшие спектакли, постигла
финансовая катастрофа: он перешел в руки частной антрепризы, а затем
был ликвидирован.
19 февраля В Петрограде открылась выставка (13-я по счету) ху-

дожников объединения «Мир искусства». Участвовало 85 мастеров,

предоставивших на выставку около 400 произведений. Активнее всего
продавались вещи Н. Рериха, Б. Григорьева и М. Добужинского.
В этот же день в Москве торжественно отпразднован 50-летний юби-

лей издательской деятельности И.Д. Сытина — первого, кто «пустил кни-
гу в народ».
22 февраля Николай Второй отправляется из Петрограда в ставку,

в Могилев. Больше ему в столицу вернуться не суждено.
25 февраля Петроград. В Александринском театре прошла премьера

драмы Лермонтова «Маскарад» на музыку А. Глазунова, режиссер В. Мей-
ерхольд и художник А. Головин работали над постановкой в течение ше-
сти лет. «Маскарад» был бенефисом ведущего артиста Александринского
театра Ю. Юрьева к 25 летию его сценической деятельности. «Маскарад»
стал той точкой, которая закончила биографию Александринского теа-
тра как театра императорского.
26 февраля Волнения в промышленных районах Петрограда. На Вы-

боргской стороне и на Васильевском острове громят булочные.
Москва. С 26 февраля в народном университете Шанявского объяв-

лен курс лекций поэта В. Брюсова «Древнейшие культуры человечества
и их взаимоотношение».
27 февраля Мятеж в резервных батальонах гвардейских частей. Из-

за саботажа на железной дороге к Петрограду не смогли прорваться
отозванные с фронта для подавления мятежа части под командованием
генерала Н.И. Иванова.
Подали в отставку министры царского правительства. Председатель

совета министров Н.Д. Голицын доложил об этом по телефону председа-
телю Думы М.В. Родзянко.
В Петрограде образованы два органа власти — Временный комитет

членов Государственной Думы (во главе с М.В. Родзянко) и Петроград-
ский Совет рабочих депутатов (во главе с лидером думских меньшевиков
Н.С. Чхеидзе).
Разгромлено и подожжено Охранное отделение. Множество архивов

с политическими делами уничтожено.

«Днем сильный отряд солдат и вооруженного народа после коротко-
го сопротивления тюремной стражи взял Выборгскую тюрьму. Все поли-
тические заключенные освобождены. Взят также дом предварительного
заключения и Литовский замок». (Из газет)
28 февраля 1917 утром Николай Второй выехал из ставки в Царское

Село. По просьбе думцев в Петроград из Гатчины приехал Великий князь
Михаил Александрович.
Царское Село. «Государыня в истерике. Наследник болен; температу-

ра 39,9».
Около 4-х часов дня Адмиралтейство, «где до сих пор скапливались

члены старого правительства, занято народными войсками. Революци-
онными войсками занят Зимний дворец».
«Совет рабочих депутатов решил, что возобновление трамвайного

движения в Петрограде пока несвоевременно».
1 марта Император прибыл в Псков.
Москва. С утра снова возобновились народные манифестации. Вой-

ска шли с красными флагами и повсюду встречались публикой громкими
рукоплесканиями и криками «ура».
2 марта Временный комитет Государственной Думы образовал Вре-

менное правительство: Председатель совета министров с портфелем
министра внутренних дел князь Г.Е. Львов. Военный министр и времен-
но-морской министр А.И. Гучков. Министр юстиции А.Ф. Керенский. Ми-
нистр иностранных дел П.Н. Милюков.
2 марта Опубликован принятый накануне документ (Приказ № 1)

объединённого Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов
по гарнизону Петроградского округа. Приказ был адресован столичному
гарнизону, всем солдатам гвардии, армии, артиллерии, и матросам фло-
та. Приказом предписывалось немедленно создать выборные комитеты
из представителей нижних чинов во всех воинских частях, подразделе-
ниях и службах, а также на кораблях. Во всех политических выступле-
ниях воинские части подчинялись теперь не офицерам, а своим выбор-
ным комитетам и Совету. Всё оружие передавалось в распоряжение
и под контроль солдатских комитетов. Приказом вводилось равенство
прав «нижних чинов» с остальными гражданами в политической, обще-
гражданской и частной жизни, отменялось титулование офицеров. По

некоторым сведениям, приказ разошелся в 9 миллионах экземпляров.
Активное участие в выработке и редактировании текста приказа приня-
ли меньшевик Семён Кливанский и внефракционный социал-демократ
секретарь исполкома Петросовета присяжный поверенный Николай
Соколов. По мнению генерала А.И. Деникина, Приказ № 1 дал «первый,
главный толчок к развалу армии».
В тот же день отречение Николая Второго от престола в пользу брата

Великого князя Михаила Александровича. «15 час. 5 мин. 1917 г. (…) В эти
решительные дни в жизни России, пошли МЫ долгом совести облегчить
народу НАШЕМУ тесное единение и сплочение всех сил народных для
скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственную Думою,
признали МЫ за благо отречься от Престола Государства Российского
и сложить с СЕБЯ Верховную власть. (…) Николай. Г. Псков»
Император отказался также от поста Верховного главнокомандую-
щего; на десять дней (до 11 марта) пост переходит к Великому князю Ни-
колаю Николаевичу.
В тот же день художник А. Бенуа записал в дневнике: «Меня вообще

поражает, что ни в чем не выражается какое бы то ни было впечатление
от низвержения самодержца, «помазанника Божьего»! Точно этого и не
произошло, точно никогда никто в России не царствовал. Все принимают
известие об его задержании, об его аресте как нечто давно ожиданное
и естественное».
Петроград. «Сегодня, часа в 3 и позднее, над городом плавно реяли

аэропланы с красными флагами. Бесчисленные толпы народа привет-
ствовали их, размахивая шапками и платками». (Из газет)
Приказ по городу Петрограду. «Все томившиеся в тюрьмах за свои по-

литические убеждения уже освобождены. К сожалению, вместе с тем по-
лучили свободу и уголовные преступники. Все эти убийцы, воры и граби-
тели, переодевшись в форму нижних чинов, нагло врываются в частные
квартиры, производят незаконные обыски, грабят и насилуют, наводя
ужас. Приказываю всех таких лиц немедленно задерживать и поступать
с ними круто вплоть до расстрела в случае сопротивления». Член Вре-
менного комитета М.А. Караулов. 2 марта.
В ночь со 2 на 3 марта Николай Второй записывает в дневнике: «Кру-

гом измена, и трусость, и обман».
3 марта Великий князь Михаил Александрович отрекается от пре-

стола. Николай Второй записывает в дневнике: «Миша отрекся. Его

манифест кончается четыреххвосткой для выборов через шесть месяцев
Учредительного Собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую
гадость!»
В тот же день, из выступления А.Ф. Керенского: «В своей деятельности

я должен опираться на волю народа. Я не могу жить без народа, и в тот
момент, когда вы усомнитесь во мне, убейте меня! Товарищи, время не
ждёт. Я призываю вас к организации, дисциплине. Прошу вас поддер-
жать нас, ваших представителей, готовых умереть во имя интересов на-
рода. Позвольте мне вернуться к Временному правительству и объявить
ему, что я вхожу в его состав с вашего согласия как ваш представитель”.
(Речь перед Петроградским Советом рабочих депутатов.)
4 марта Петроград. Создана Чрезвычайная следственная комиссия

(ЧСК) для расследования противозаконных по должности действий быв-
ших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц
как гражданского, так военного и морского ведомств. Председателем
ЧСК — адвокат Н.К. Муравьев. В комиссии участвовали адвокат Н.Д. Со-
колов, эсер В.М. Зензинов, непременный секретарь Российской Акаде-
мии наук С.Ф. Ольденбург, историки Е.В. Тарле и П.Е. Щеголев. За полгода
своей деятельности ЧСК допросила 59 человек, подготовив стеногра-
фические отчеты (изданы в 7 томах), главным редактором которых был
поэт А.А. Блок. Его наблюдения вышли под названием «Последние дни
Императорской власти».
В тот же день в квартире М. Горького — совещание деятелей литера-

туры и искусства, которое высказалось за создание нового министерства
изящных искусства (вместо министерства Императорского Двора). При-
сутствовало более 50 человек. Председательствовал Н. Рерих. Избрана
«комиссия 12-ти» (М. Горький, А. Бенуа, И. Билибин, К. Петров-Водкин,
Ф. Шаляпин, Г. Лукомский и др.). Обсуждали также необходимость охра-
ны брошенных дворцов и художественных ценностей. Министром ис-
кусств решено выдвинуть Сергея Дягилева.
6 марта 1917 Временное правительство объявило о своем намере-

нии соблюдать договоры, заключенные с союзниками, и вести войну до
победного конца.
7 марта Все императорские театры переименованы в государствен-

ные. Отовсюду убраны портреты отрекшегося государя, сняты и сбиты
двуглавые орлы и короны.
Финляндии возвращены права, определенные ее конституцией.

8 марта по постановлению Временного правительства Николай Вто-
рой арестован в Могилеве, императрица — в Царском Селе.
12 марта возобновил спектакли Мариинский театр в Петербурге. Пе-

ред началом оперы Римского-Корсакова «Майская ночь» хор спел новые
сочинения Черепнина «Не плачь над трупами» и русскую народную пес-
ню «Дубинушка». Иван Ершов прочитал свое стихотворение «Свобода».
В завершение дивертисмента исполнили Вечную Память и «Марсельезу».
13 марта открылись государственные театры. В Москве в Большом

театр занавес поднялся под звуки «Марсельезы». На сцене живая карти-
на — «Освобожденная Россия»: одетая в сарафан сосна с разорванными
кандалами в руках (в исполнении Александры Яблочкиной), у ее ног лей-
тенант Шмидт, вокруг Пушкин, Лермонтов, Грибоедов, Гоголь, Некрасов,
Достоевский, Толстой, Чернышевский, Писарев, Добролюбов, Бакунин,
Петрашевсий, Шевченко, Софья Петровская, декабристы, студенты, кре-
стьяне, солдаты. Постановщик — Горский, музыка А. Гречанинова, слова
К. Бальмонта.
К середине марта предложены и опубликованы уже 15 гимнов сво-

бодной России. Среди авторов слов: Д. Ратгауз, П. Герман, Р. Мервольф,
Гарольд, Н. Карташев, Вяч. Иванов, Н. Чириков. Композиторы — В. Бе-
резовский, Ю. Давыдов. И. Гречко, А. Гречанинов, П. Гавриленко, В.
Борознин.
16 марта императорская собственность признана собственностью

государства.
17 марта объявлена всеобщая амнистия — и политическим, и уго-

ловным преступникам.
В тот же день Весьегонский распорядительный комитет уничтожил

1570 ведер казенного спирта на заводе Пищуровой, опасаясь расхище-
ния его крестьянами.
18 марта Временное правительство отменило смертную казнь.
В тот же день особая комиссия под председательством генерала

А.А. Поливанова постановила: «Отдание чести вне строя и службы отме-
няется; взаимные приветствия предоставляются свободной воле офице-
ров и солдат».

20 марта постановление Временного правительства «Об отмене ве-
роисповедных и национальных ограничений». Упразднена черта осед-
лости для евреев.
22 марта «На казанском волостном сходе был прочитан акт отре-

чение от престола вампира царя. Сначала акт был прочитан на сходе
10 Дворников, потом — на сходе представительного населения. Населе-
ние волости встретила акт отречение, как нам пишут, с великой радо-
стью и неописуемым восторгом. Отправлено приветственные телеграмм
новой власти в Петроград».
В течение всего марта литераторы и общественные деятели радост-

но приветствуют «бескровную революцию» и уповают на долгожданную
свободу. Восторженные стихи и статьи подписаны именами К. Бальмон-
та, В. Брюсова, Ф. Сологуба, Д. Бедного, Л. Андреева, Ю. Балтрушайтиса, В.
Короленко, П. Кропоткина.
25 марта Временное правительство ввело государственную монопо-

лию на хлебную торговлю, а также карточки на все основные продукты.
28 марта «Большевизм есть проповедь насильственного, захватно-

го осуществления максимальных требований меньшинства, проповедь
диктатуры меньшинства над большинством (…) Торжество большевизма
представило бы большую опасность для дела только что народившейся
свободы, — вот положение, сближающее сейчас все небольшевистские
демократические течения» (историк А. Кизеветтер).
«Декларация Временного правительства о смысле и целях войны. Без

аннексий. Ничьего порабощения. Но война до конца, до полного мира!»
1 апреля Верховным главнокомандующим назначен генерал от ин-

фантерии М.В. Алексеев.
3 апреля В экстерриториальном опломбированном вагоне на Фин-

ляндский вокзал Петрограда из Швейцарии (через территорию Герма-
нии) прибыл лидер большевиков Н. Ленин (В.И. Ульянов) и 30 русских
политических эмигрантов с женами и детьми. Его приветствовали «то-
варищи по давнишней партийной работе». «Войска взяли на караул под
звуки “марсельезы”. Ленин произнес первую речь в свободной России
революционным войскам».

4 апреля Ленин выступил с докладом «О задачах пролетариата в дан-
ной революции» («Апрельские тезисы»).
7 апреля Поведение Ленина встречает всеобщий резкий отпор. От-

мечают бестактность его проезда через Германию. Приехав, Ленин стал
самым энергичным образом содействовать реакции. «Правда» явно
сконфужена поведением Ленина. Вместе с группой непримиримых боль-
шевиков Ленин решил отколоться от с.-д. рабочей партии и создать свою
собственную фракцию под названием «партия коммунистов».
18 апреля Вышел 1-й номер «общественно-литературной, соци-

ал-демократической» газеты «Новая жизнь». Редактор — М. Горький, из-
датель — А.Н. Тихонов.
20-21 апреля Демонстрации на улицах Петрограда, подстрекаемые

ленинцами. Лозунги: «Долой Временное правительство!», «Долой Ми-
люкова!». Поздно ночью 21 апреля Милюков выступает с речью перед
огромной толпой манифестантов у Мариинского дворца: «Никто не по-
смеет упрекнуть Россию в измене. Россия никогда не согласится на сепа-
ратный мир». Толпа кричит: «Долой Ленина!»
Провокационная стрельба на Невском проспекте, вооруженные ра-

бочие застрелили нескольких солдат, пытавшихся отнять знамя с выра-
жением недоверия Временному правительству. «Кровавое бесчинство
ленинства переполнило чашу терпения».
2 мая Кризис Временного правительства. П.Н. Милюков и А.И. Гучков

подают в отставку. Новый министр иностранных дел — М.И. Терещенко,
военно-морской министр — А.Ф. Керенский. Чтобы успокоить недоволь-
ных воинственной политикой правительства, в него вводят представите-
лей социалистических партий — эсеров и меньшевиков: В.М. Чернов —
министр земледелия.
Многие эмигранты возвращаются в Россию, приветствуя Февраль-

скую революцию. Среди них: Илья Эренбург, Александра Коллонтай,
Петр Кропоткин, Анатолий Луначарский, Лев Троцкий и другие.
Петроградское издательство «Венок» выпускает книгу «Обри Бердс-

лей. Избранные рисунки» с предисловием и комментариями искусство-
веда, книговеда и библиофила А.А. Сидорова.
15 мая В газетах начинают печатать статьи о тайном немецком фи-

нансировании Ленина, Зиновьева и других большевиков.

22 мая Верховного главнокомандующего М.В. Алексеева сменяет ге-
нерал от кавалерии А.А. Брусилов.
3-4 июня Первый всероссийский съезд Советов в Петрограде. Глав-

ный вопрос — об отношении к Временному правительству. Во время
выступления И.Г. Церетели, доказывавшего, что в России нет партии, ко-
торая могла бы взять на себя ответственность за управление страной,
Ленин заявил: «Есть такая партия!».
16 июня Андрей Белый в письме Р.В. Иванову-Разумнику: «Начина-

ешь понимать: большевики, загрязняющие города и пропагандирующие
чуть ли не резню офицеров во имя спасения от контрреволюции, и суть
сама эта “контрреволюция”... Да: мы в центре “контрреволюции”. И она
идет не справа, а... слева».
17 июня Большой войсковой круг избрал атаманом войска Донского

генерала А.М. Каледина.
3-5 июля В Петрограде и в Москве вооруженные демонстрации про-

тив Временного правительства: «Вся власть Советам!» Солдаты захвати-
ли типографию газеты «Новое Время» и печатали свои листовки. «Отвра-
тительные картины безумия, охватившие Петроград днем 4-го июля».
Демонстрация подавлена.
5 июля Большевики переходят на нелегальное положение.
7 июля указ Временного правительства об аресте Ленина и ряда дру-

гих большевиков. Ленин с Зиновьевым бегут в Разлив.
8 июля Временное правительство возглавил А.Ф. Керенский.
12 июля Временное правительство восстановило смертную казнь на

фронте.
19 июля Верховного главнокомандующего А.А. Брусилова сменяет

генерал от инфантерии Л.Г. Корнилов.
31 июля Николай Второй с семьей выслан в Тобольск.
В июле вышел первый номер возобновленного журнала «Былое»,

посвященного истории освободительного движения. Редакторы П.Е. Ще-
голев, В.Л. Бурцев, В.В. Водовозов, Е.В. Тарле.

Выходит сборник «Нужна ли война?». Статьи В. Короленко, П. Кропот-
кина, Г. Плеханова, Бернарда Шоу.
Брошюра Д.С. Мережковского «Первенцы свободы. История восста-

ния 14 декабря 1925 года». Написано при участии З. Гиппиус.
5 августа Временное правительство упразднило Синод и создало

министерство исповеданий.
12 августа В. Короленко в «Открытом письме В.Л. Бурцеву» сравни-

вает большевизм «с прививкой горячечной бациллы к ослабленному
организму»».
12 августа Москва. Открывается Государственное совещание. Обсуж-

дается борьба с развалом в стране. Работа завершилась 15 августа соз-
данием Временного Совета Российской республики — Предпарламента.
15 августа В Успенском соборе в Кремле открылся Всероссийский

Поместный Собор Русской Православной Церкви. Более половины
участников Собора — миряне. Не все участники за реставрацию патри-
аршества. После большевистского переворота прения по вопросу были
прекращены, принято решение о восстановлении патриаршества. Со-
гласно жребию патриархом избран митрополит московский Тихон.
Книги почти не выходят, только политические брошюры. Редкое

исключение — «отлично изданный на прекрасной бумаге» сборник
«Скифы» под редакцией А.И. Иванчина-Писарева, Иванова-Разумни-
ка, С. Мстиславского. Среди авторов — Андрей Белый, А. Ремизов,
М. Пришвин, В. Брюсов, С. Есенин, Н. Клюев, Л. Шестов, В. Фигнер. Удел
«духовных скифов» — смертная борьба «революционной сущности»
с реакционностью в разных масках (прогресса, социализма, христиан-
ства) «в политике, в науке, в искусстве, в религии». (Из предисловия).
25 августа Верховный главнокомандующий генерал Л.Г. Корнилов

двинул войска на Петроград с целью военного переворота и захвата
власти.
26 августа А.Ф. Керенский принял В.Н. Львова, который от имени ге-

нерала Корнилова заявил, что никакой помощи правительству в борьбе
с большевиками оказано не будет, что дальнейшее пребывание Вре-
менного правительства у власти недопустимо и что генерал Корнилов
предлагает Керенскому сегодня же побудить Временное правительство

вручить всю полноту власти ему, Корнилову. Керенский отправил
В.Н. Львова и Б. Савинкова на переговоры с Корниловым.
27 августа Чтобы отвести от себя подозрение в причастности к кор-

ниловскому мятежу, Временное правительство объявило генерала Кор-
нилова изменником родины. Железным дорогам запрещено исполнять
приказы «бывшего Верховного главнокомандующего».
27 августа Б. Савинков назначен петроградским генерал-губерна-

тором.
29 августа Распоряжением А.Ф. Керенского Л.Г. Корнилов «отчислен

от должности».
30 августа Верховным главнокомандующим назначен А.Ф. Керен-

ский. Пост военного министра переходит от А.Ф. Керенского к А.И. Вер-
ховскому. Приказом Керенского преданы суду генералы Корнилов,
А.С. Лукомский, А.И. Деникин, С.Л. Марков и другие.
15 сентября М. Пришвин записывает в дневнике: «Что же такое

эти большевики, которых настоящая живая Россия всюду проклинает,
и все-таки по всей России жизнь совершается под их давлением, в чем их
сила?.. В них есть величайшее напряжение воли, которое позволяет им
подниматься высоко, высоко и с презрением смотреть на гибель тысяч
своих же родных людей... на опустошение родной страны».
25 сентября Сформировано 3-е коалиционное Временное прави-

тельство. Новый Петросовет по предложению своего председателя
Л. Троцкого осудил правительство, «которое войдет в историю револю-
ции как правительство гражданской войны».
5 октября Временное правительство признало необходимость ско-

рейшей эвакуации в Москву центральных правительственных учрежде-
ний, а также фабрик и заводов, работающих на оборону.
7 октября Ленин нелегально возвращается в Петроград.
9 октября В московском Камерном театре премьера спектакля по

пьесе О. Уайлда «Саломея». Постановщик А. Таиров, декорации и костю-
мы А. Экстер.
12 октября Большевики преобразовали Военно-революционный

комитет, созданный для обороны города от немцев, в штаб вооруженно-
го восстания.

16-19 октября Первая Петроградская Общегородская конферен-
ция культурно-просветительных организации. Создан Пролеткульт, чья
задача — новая революционная культура, отвергающая все традиции
прошлого.
23 октября В Александринском театре спектакль по пьесе Сухо-

во-Кобылина «Смерть Тарелкина» в постановке В. Мейерхольда.
Выходит сборник стихов Анны Ахматовой «Белая стая»; «Собрание

лирики. Книга 4-ая» К. Бальмонта; «Театр для себя. Часть 3-я (Практиче-
ская)» Н. Евреинова; «Революция и культура» А. Белого; «Сборник фин-
ляндской литературы» под редакцией В. Брюсова и М. Горького; первые
8 томов «Полного собрания сочинений и писем» А.И. Герцена под редак-
цией М.К. Лемке.
25 октября в Народном доме Петрограда опера Верди «Дон Кар-

лос» в постановке А. Уханова под наблюдением Ф. Шаляпина. В роли
Филиппа Второго — Шаляпин. «Одетый в богатую порфировую мантию,
со скипетром в руке, с короной испанского короля Филиппа на голо-
ве, я выхожу из собора на площадь. В эту минуту на Неве, поблизости
от Народного дома, раздается внезапно пушечный выстрел. Выстре-
лы повторяются. С высоты ступеней собора я замечаю, что народ мой
дрогнул. Площадь моя стала пустеть. Через минуту за кулисы прибежа-
ли люди и сообщили, что снаряды летят в противоположную сторону
и что опасаться нечего. Мы остались на сцене и продолжали действие.
Осталась и публика в зале, тоже не знавшая, в какую сторону бежать,
и потому решившая сидеть на месте». (Из шаляпинских воспоминаний
«Маска и душа»)
25 октября Большевистский переворот в Петрограде. Отряды ра-

бочих и солдат заняли телеграф, телефонную станцию, госбанк, все вок-
залы и мосты. Зимний и Мариинский дворцы, где заседали Временное
правительство и Предпарламент, окружены. Керенскому удалось уехать
на автомобиле в Гатчину. В ночь на 26 октября в Петропавловскую кре-
пость доставлены журналист В. Бурцев (первый человек, арестованный
большевиками) и министры Временного правительства, позднее —
участники юнкерского восстания, члены оппозиционных партий, депу-
таты Учредительного собрания, лидеры монархистов, кадетов и эсеров.
26 октября Создано новое правительство — Совет Народных Ко-

миссаров во главе с Лениным. Петроградский Военно-революционный
комитет закрыл газеты «Речь», «Новое время», «Биржевые ведомости»,

«День» и др. Некоторые из них смогли возобновиться до окончательного
закрытия в мае 1918 вместе со всей небольшевистской прессой.
27 октября Армия генерала Краснова вошла в Гатчину. При ней на-

ходится Керенский.
28 октября Труппа Александринского театра на общем собрании за-

явила, что признает власть Временного правительства в лице его глав-
ного управляющего Батюшкова, и решила прекратить спектакли впредь
до выяснения общего положения в государстве. Поводом к этому по-
служило Циркулярное письмо комиссара по охране государственных
и частных театров, назначенного театральной комиссии Петросовета —
М. Муравьева, обязавшего актеров и служащих оставаться на своих ме-
стах, дабы не разрушать деятельности театров. Всякое уклонение от вы-
полнения своих обязанностей будет считаться противодействием новой
власти и повлечет за собой заслуженную кару. В числе саботажников
были корифей трупы Ю. Юрьев, В. Давыдов и др..
28 ноября В Москве юнкера заняли Кремль, где находится крупный

арсенал. Охранявшие Кремль солдаты сопротивления не оказали.
29 октября Ожесточенные бои в Москве между красногвардейцами

и войсками Временного правительства.
29-31 октября Вооруженное восстание в Киеве. Власть перешла

в руки Советов.
31 октября Начало артиллерийского обстрела Кремля

большевиками.
1 ноября Генерал Краснов арестован в Гатчине и отпущен под обеща-

ние не выступать против большевиков. Керенскому удалось скрыться.
2 ноября Совет Народных Комиссаров утвердил декларацию прав

народов России.
В Новочеркасске началось формирование Добровольческой армии

для борьбы с советской властью.
3 ноября Верховным главнокомандующим вместо скрывшегося

А.Ф. Керенского назначен генерал-лейтенант Н.Н. Духонин.

5 ноября В Мариинском театре на общем собрании работников го-
сударственных театров было решено заменить политику саботажа по
отношению к новой власти политикой бойкота.
6 ноября На Дон прибыла группа Георгиевского полка, ставшая

ядром будущей Добровольческой армии.
6-7 ноября Москва. На общем собрании товарищества Художествен-

ного театра — вопрос об отношении театра к новому режиму. Одни тре-
бовали объявить режиму протест, другие поддерживали предложение
Станиславского публично заявить, что единственная приемлемая для
деятели искусства платформа есть платформа эстетическая. Большин-
ством голосов принято его предложение. Спектакли нужны для широких
кругов демократии, невзирая ни на какие политические перевороты.
7 ноября Центральная рада в Киеве провозгласила создание Украин-

ской народной республики.
9 ноября Ленин, Сталин и Крыленко объявляют Н.Н. Духонину о сня-

тии его с поста Верховного главнокомандующего.
11 ноября Декрет ВЦИК и СНК «Об уничтожении сословий и граждан-

ских чинов». Отменены ордена и прочие знаки отличия царской России.
19 ноября Генерал Духонин освободил из Быховской тюрьмы гене-

ралов и офицеров, арестованных по делу о корниловском мятеже, в том
числе Деникина и самого Корнилова.
20 ноября За отказ немедленно прекратить военные действия

против немцев Совнарком отстранил Н.И. Духонина от должности вер-
ховного главнокомандующего. В Ставку в Могилев прибыл нарком по
военным делам Н.В. Крыленко. Духонин был приглашен в его вагон, за-
стрелен и растерзан красноармейцами. На должность Главковерха всту-
пил Крыленко.
20 ноября В Брест-Литовске начались переговоры с германским ко-

мандованием о перемирии.
Донская декларация о непризнании казаками власти Советов.
22 ноября Декрет Совнаркома о суде. Вся старая судебно-прокурор-

ская система упразднена. Суды отныне должны избираться на демокра-
тической основе. Учреждены революционные трибуналы.

24 ноября Финляндский сейм провозгласил независимость страны.
25 ноября Выборы в Учредительное собрание. Избраны 715 депута-

тов. Большевики получили 25 % голосов, эсеры с меньшевиками и други-
ми демократическими партиями — 62 %, кадеты и правые партии — 13 %.
2 декабря В Брест-Литовске подписано соглашение о перемирии

с Германией на 28 дней.
Добровольческая армия вступила в Ростов-на-Дону.
Левые эсеры провели тсвой первый съезд и объявили о создании от-

дельной партии.
7 декабря Образована Всероссийская Чрезвычайная комиссия по

борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК). Председателем ее назна-
чен Ф.Э. Джержинский.
12 декабря Нарком Луначарский обратился к артистам и работникам

государственных театров Петрограда по поводу установления контакта ра-
ботников гос. театров с новой властью: «Мы не требуем от вас никаких при-
сяг, никаких заявлений в преданности и повиновения. Вы — свободные
граждане, свободные художники, и никто не посягает на вашу свободу. Но
в стране есть теперь новый хозяин — трудовой народ. Он не может поддер-
живать государственные театры, если у него не будет уверенности в том,
что они существуют не для развлечения бар, а для удовлетворения вели-
кой культурной нужды трудового населения. Поэтому демократия должна
договориться с артистами. Этот сговор в высшей степени возможен».
14 декабря Декрет ВЦИК о национализации частных банков.
16 декабря Декреты Совнаркома «Об уравнении всех военнослужа-

щих в правах», «О выборном начале и об организации власти в армии»,
«ошеломившие», как писал генерал М.Д. Бонч-Бруевич, всех кадровых
военных.
18 декабря Декрет о признании законным только гражданского бра-

ка. Церковный брак объявлен частным делом граждан.
27 декабря В Ростове-на-Дону официально объявлено о созда-

нии Добровольческой армии. Верховный руководитель — генерал
М.В. Алексеев, главком — генерал Л.Г. Корнилов.
В декабре из Петрограда на гастроли уезжает композитор С. Рахма-

нинов.

1918
5 января В Таврическом дворце начало работу Учредительное
собрание.
На конференции в Брест-Литовске делегация Четвертного союза

(Германия, Австро-Венгрия, Турция и Болгария) предъявила делегации
Советской России территориальные требования на 150 000 кв. км.
6 января В 5 часов утра заместитель наркома по морским делам

Ф.Ф. Раскольников объявил об уходе большевистской фракции с Учреди-
тельного собрания. По докладу Ленина ВЦИК принял декрет о роспуске
Учредительного собрания, отказавшегося признать власть большеви-
ков. Матрос Железняк объявляет оставшимся делегатам: «Караул устал».
В ночь с 6 на 7 января в Мариинскую больницу ворвались матро-

сы и убили членов кадетской партии Ф.Ф. Кокошкина и А.И. Шингарева.
Убийство вызвало волну общественного возмущения.
10 января В Петрограде открылся III съезд Советов рабочих и сол-

датских депутатов. Россия объявлена Республикой Советов рабочих, сол-
датских и крестьянских депутатов.
12 января Винный бунт в Северо-Двинском крае. «Крик, толкотня,

бой посуды, ящиков, чанов со спиртом наблюдались в дворе склада и его
помещениях. Водка, спирт, денатурат, масло — все расхватывалась и рас-
хищалось обезумевшей толпой. Во все стороны тянулись толпы народа,
пешком и на лошадях с четвертными бутылями. Некоторые опьяневшие
не успевали пройти и квартала, сваливались снег и замерзали. Это около
полудня. А через три часа начался погром. Картина становилась все бо-
лее зловещей. Народ прибывал и прибывал. Противодействия никакого».
15 января Декрет «Об организации Рабоче-Крестьянской Красной

Армии» (РККА).
19 января Патриарх Тихон Тихон издал «Воззвание», содержащее

анафему на всех, кто воздвиг гонение «на истину Христову». «Явные
и тайные враги сей истины стремятся к тому, чтобы погубить дело Хри-
стово, и вместо любви христианской всюду сеют семена злобы, ненави-
сти и братоубийственной брани».
25 января Декрет С.Н.К. о введении западно-европейского ка-

лендаря: «В целях установления в России одинаково почти со всеми

культурными народами исчислении времени, (…) первый день после 31
января сего года считать не 1-м февраля, а 14-м февраля».
29 января В Новочеркасске застрелился генерал от кавалерии, дон-

ской атаман А.М. Каледин.
18 февраля — 2 марта Наступление Германии на Ревель, Двинск,

Молодечно, Псков, Киев. Советское правительство соглашается с ульти-
мативными требованиями Германии.
3 марта Брест-Литовск. Подписание мирного договора между РСФСР

и Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией. От России отошли
Польша, Прибалтика, Украина, часть Белоруссии и Закавказья. Россия
уступила Турции Карс, Ардаган и Батум.
3 марта В петроградской газете левых эсеров «Знамя труда» напеча-

тана поэма А. Блока «Двенадцать». Через месяц она перепечатана в жур-
нале «Наш путь», в июне в издательстве «Революционный социализм»
вышло первое отдельное издание. С иллюстрациями Ю. Анненкова она
появится в ноябре того же года.
7 марта Создана Петроградская ЧК. Председатель М.С. Урицкий.
8 марта Восстание казачества против советской власти охватило

весь Дон.
10 марта Советское правительство во главе с Лениным под охраной

латышских стрелков переезжает из Петрограда в Москву.
12 марта Москва объявлена столицей советского государства.
17 марта Совнарком освободил Крыленко от должности главковер-

ха. Высший военный Совет возглавил Л.Д. Троцкий.
22 марта В Петрограде запрещено движение частных автомобилей.

Весь бензин предназначен только для государственного транспорта.
31 марта (13 апреля) Под Екатеринодаром убит генерал Л.Г. Корни-

лов. Армию возглавил А.И. Деникин.
2 апреля Голод. В Петрограде выдают 50 г. хлеба в день, в Москве —

100 г.

7 апреля Стремительное падение ценности рубля.
30 апреля Царская семья доставлена в Екатеринбург и сдана под

расписку местному совету.
2 мая Немецкие войска взяли Крым.
8 мая Немецкие войска взяли Ростов-на-Дону.
9 мая Декрет об отмене наследования. Наследование, как по зако-

ну, так и по духовному завещанию отменяется. После смерти владельца
имущество, ему принадлежащие, как движимое, так и недвижимое ста-
новится государственным достоянием.
В Колпине под Петроградом на площади собрались голодающие

женщины. Красноармейцы разогнали собрание выстрелами и несколь-
ких тяжело ранили. Власти расклеили объявления о том, что все митинги
и собрания будут расстреливать».
14 мая Инцидент на ж.-д. станции Челябинск с Чехословацким корпу-

сом, продвигавшимся к Владивостоку с целью эвакуации. Начался мятеж.
В следующие две недели мятежниками взяты Мариинск, Челябинск, Но-
вониколаевск, Пенза, Саратов, Омск, Самара.
30 мая Первая программа студии К. Голейзовского: «Эволюция тан-

ца» — балетные миниатюры, стилизованные под танцы различных эпох,
от древней Греции до современный Америки; дивертисмент; балет «Коз-
лоногие» И. Саца и «Соната смерти и движения» на музыку «Десятой со-
наты» А. Скрябина.
В мае на гастроли в Токио уезжает композитор С. Прокофьев.
8 июня Собравшиеся в Самаре бывшие члены Учредительного со-

брания организовали правительство Поволжья — Комитет членов Учре-
дительного собрания (Комуч), первое правительство демократической
контрреволюции, когда с советской властью боролись социалистиче-
ские партии, прежде всего эсеры.
13 июня В Перми расстрелян Великий князь Михаил Александрович.
14 июня ВЦИК постановил исключить из Советов правых эсеров

и меньшевиков — за «контрреволюционную деятельность».

17 июня Со дня низвержения советской власти в Сибири высшим
представителем государственной власти является западносибирский
комиссариат, назначенный Временным Cибирским правительством.
18 июня По приказу Ленина Ф.Ф. Раскольников в Новороссийске,

в Цемесской бухте, затопил линкор «Свободная Россия» и 9 минонос-
цев — основной состав российского Черноморского флота.
22 июня При личном участии Троцкого в Петрограде расстрелян ко-

мандующий Балтийским флотом А.М. Щастный, спасший корабли в ледо-
вом переходе из Гельсингфорса в Кронштадт.
26 июня «Надо поощрять энергию и массовидность террора против

контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример которого решает»
(В.И. Ленин. Письмо Г. Зиновьеву).
29 июня Частями Чехословацкого корпуса захвачен Владивосток.
Летом в петербургском издательстве В.М. Ясного вышел альбом

художника Бориса Григорьева «Расея», посвященный предреволюци-
онной русской деревне. Текст П.Е. Щеголева, Н.Э. Радлова и самого Б.
Григорьева.
6 июля В ходе V Всероссийского съезда Советов, шедшего в Москве,

эсеры предприняли попытку мятежа. Чекист Я. Блюмкин застрелил гер-
манского посла графа В. фон Мирбаха. Эсеры заняли телеграф. Мятеж
был подавлен, прошли повальные аресты левых эсеров. Блюмкину уда-
лось скрыться.
10 июля V съезд Советов принимает первую Конституцию РСФСР,

законодательно закрепившую советскую власть как форму диктатуры
пролетариата. 10 % взрослого населения страны было лишены избира-
тельных прав как эксплуататоры.
17 июля В подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге расстреляны

Николай Второй, вся его семья и слуги.
18 июля В Алапаевске убиты Великий князь Сергей Михайлович,

князь Владимир Павлович Палей, князь Императорской крови Игорь
Константинович, князь Императорской крови Иоанн Константинович,
князь Императорской крови Константин Константинович, Николай Ни-
колаевич Джонсон (секретарь Великого князя Михаила Александровича)

21 июля В Казанском соборе на Красной площади Патриарх Тихон
осудил убийство Николая Второго.
31 июля В Ташкенте расстрелян великий князь Николай

Константинович.
7 августа Армия Комуча вместе с чехословаками захватила Казань.
22 августа Телеграмма Ленина в Саратов уполномоченному Нарком-

прода А.К. Пайкесу: «Расстреливать, никого не спрашивая и не допуская
идиотской волокиты».
23–25 августа (ст.ст.) 1918 в Москве расстрелян член Государствен-

ного Совета, бывший министр внутренних дел Н.А. Маклаков (родной
брат адвоката В.А. Маклакова).
30 августа Поэт Леонид Каннегисер застрелил в Петрограде руково-

дителя ЧК Моисея Урицкого.
В тот же день в Москве Фанни Каплан стреляет в Ленина.
31 августа Председателем Петроградской ЧК назначен Г.И. Бокий.
После сдачи Казани Троцкий ввел в Красной армии систему децима-

рия: расстрел каждого десятого из отступившей части.
В августе-сентябре в Кронштадте расстрелян бывший член Государ-

ственного Совета шталмейстер В.Ф. Трепов.
2 сентября Резолюция ВЦИК о массовом терроре против «буржуазии

и ее агентов». Постановление ВЦИК об учреждении Реввоенсовета ре-
спублики, председатель — Л. Троцкий. Советская республика объявлена
военным лагерем. В Петрограде в рамках красного террора расстреля-
но 512 человек (по другим данным — 813 или 900). Кроме того, около
400 убито в Кронштадте, а в последние числа августа несколько сот офи-
церов было потоплено на барже в Финском заливе.
4 сентября В Петрограде создано издательство «Всемирная лите-

ратура». В инициативной группе — М. Горький, А.Н. Тихонов, З.И. Грже-
бин, И.П. Ладыжников. Задача издательства — перевод на русский язык
сокровищ мировой литературы XVIII–XIX веков со вступительными ста-
тьями, примечаниями и рисунками. К сотрудничеству привлечены луч-
шие специалисты своего времени — филологи, литературоведы, поэты,

прозаики, переводчики: В.М. Алексеев, А.А. Блок, А. Волынский, В.М. Жир-
мунский, И.Ю. Крачковский, А. Левинсон, Н.О. Лернер, М.Л. и Г.Л. Лозинские,
Н. Марр, С.Ф. Ольденбург, К.И. Чуковский. За время существования (до
конца 1924 г.) «Всемирная литература» выпустила около 220 книг.
5 сентября Из постановления СНК РСФСР: «...при данной ситуации

обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью; …
необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов пу-
тем изолирования их в концентрационных лагерях; ...подлежат расстрелу
все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам
и мятежам». Подписи: Нарком Юстиции Д. Курский, Нарком по Внутрен-
ним Делам Г. Петровский, Управляющий Делами СНК В. Бонч-Бруевич.
5 сентября в Москве расстреляны: председатель Государственно-

го Совета, министр юстиции И.Г. Щегловитов, министр внутренних дел
А.И. Хвостов, товарищ министра внутренних дел С.П. Белецкий.
6-7 сентября Опубликованы два списка «заложников» (из 476 чело-

век 434 — офицеры). Основными местами заключения в Петрограде были
Петропавловская крепость, тюрьма «Кресты», Дом предварительного
заключения на Шпалерной, Петроградская губернская ЧК на Гороховой,
Дерябинские казармы на Васильевском острове, тюремный госпиталь на
острове Голодай, подвальные помещения Смольного института.
«Ни малейших колебаний, ни малейшей нерешительности в приме-

нении массового террора». Наркомвнудел Г. Петровский.
22 сентября Государственное Уфимское совещание с участием

членов Учредительного собрания создало Директорию, объявленную
всероссийской властью. Директория обязалась не позднее 1 февраля
1919 года обеспечить созыв распущенного Учредительного собрания.
24 сентября «Народ получил в наследство великолепнейшие кухни

в дворцах, самые большие в Питере, хорошо оборудованные. Комисса-
риат продовольствия давно хотел приспособить их под общественные
столовые, но негде было разместить обедающих. Теперь же будут го-
товить обеды во дворцах и развозить их по столовкам. Кухни Зимнего
дворца уже приспособлены: они будут готовить ежедневно 50 000 пор-
ций супа, а Аничковские — 20 000».
5 октября В Саратове представлением «Синей птицы» Метерлинка

открылся постоянный, бесплатный для детей пролетариата и крестьян-
ства драматический театр имени Ленина.

7 октября в Москве расстрелян бывший министр внутренних дел
А.Д. Протопопов.
13 (26) октября Патриарх Тихон в «Обращении к Совету Народных

Комиссаров» писал: «Все, взявшие меч, мечем погибнут» (Мф. 26:52).
Это пророчество Спасителя обращаем Мы к вам, нынешние верши-
тели судеб нашего отечества, называющие себя “народными” комиссара-
ми. Целый год держите вы в руках своих государственную власть и уже
собираетесь праздновать годовщину октябрьской революции, но река-
ми пролитая кровь братьев наших, безжалостно убитых по вашему при-
зыву, вопиет к небу и вынуждает Нас сказать вам горькое слово правды.
Захватывая власть и призывая народ довериться вам, какие обеща-
ния давали вы ему и как исполнили эти обещания?
По истине вы дали ему камень вместо хлеба и змею вместо рыбы (Мф.
7:9-10). Народу, изнуренному кровопролитной войной, вы обещали дать
мир “без аннексий и контрибуций”.
От каких завоеваний могли отказаться вы, приведшие Россию к по-
зорному миру, унизительные условия которого даже вы сами не реши-
лись обнародовать полностью? Вместо аннексий и контрибуций великая
наша родина завоевана, умалена, расчленена и в уплату наложенной на
нее дани вы тайно вывозите в Германию не вами накопленное золото».
15 октября Введение новой орфографии. Ликвидированы четыре

буквы: ять, фита, ижица и «i» десятеричное. Прекращено употребле-
ние «ъ» на конце слов после согласных, изменены некоторые падеж-
ные окончания. Реформа была разработана Академией наук еще до
1917 года. В разговорах часто вспоминают пророчество Достоевского:
«Все начнется с отмены буквы ять».
1 ноября «Мы не видем войны против отдельных лиц. Мы истребля-

ем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказа-
тельств того, что обвиняемый действовал делом или словом против Со-
ветов. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, — к какому
классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образо-
вания или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обви-
няемого. В этом смысл и сущность сущность красного террора» («Крас-
ный террор», 1 ноября 1918)..
4 ноября Адмирал А.В. Колчак стал военным и морским министром

Сибирского правительства.
6 ноября Первый вечер московского Пролеткульта. Студийцы ис-

полняли революционные и старинные народные песни, стихотворение
Д. Бедного и бельгийского поэта-символиста Э. Верхарна, монологи из
шекспировских трагедий.

7 ноября В помещении петроградского Театра музыкальной дра-
мы — премьера пьесы В. Маяковского «Мистерия-Буфф». На афише
значилось: «Раскрашено Малевичем. Поставлено Мейерхольдом и Мая-
ковским. Разыграно вольными актерами». Попытка поставить спектакль
в Александринском театре было воспринято в штыки труппой и админи-
страцией театра.
11 ноября Капитуляция Германии и ее союзников. Через два дня со-

ветское правительство аннулировало Брестский мирный договор.
13 ноября Постановление СНК: даровать Ф. Шаляпину звание народ-

ного артиста.
15 ноября В Петрограде основан Институт живого слова как «высшее

учебное заведение, имеющее целью развитие искусства живой речи пу-
тем научно-исследовательской и художественно-исторической работы».
Институт основан актером и театроведом В.Н. Всеволодским-Гернгрос-
сом. В институте работали А.В. Луначарский, С.М. Бонди, Н.С. Гумилев,
А.Ф. Кони, В.Э. Мейерхольд, Л.В Щерба, Б.М. Эйхенбаум и др.
В Петрограде создан Большой Драматический театр. У его истоков

М. Горький, А. Луначарский, М. Андреева, А. Блок, Н. Монахов, Ю. Юрьев.
Режиссерами в первые годы были А. Лаврентьев, Н Арбатов, Р. Болеслав-
ский, Н. Петров, художниками — М. Добужинский, В. Щуко, А. Бенуа.
18 ноября Группа белых офицеров в Омске свергла власть Директо-

рии. Эсеры — члены Директории высланы за границу. Власть перешла
к адмиралу А.В. Колчаку, обратившемуся с воззванием: «Я не пойду ни
по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной своей це-
лью ставлю создание боеспособной армии, победу над большевиками
и установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепят-
ственно избрать себе образ правления, который он пожелает».
1 декабря «Ввиду недостатка ролевой бумаги» прекращено издание

газет. В Петрограде имеют право выхода только «Северная Коммуна»,
«Красная газета», «Деревенская Коммуна».
13 декабря в Петрограде расстрелян бывший комендант Севасто-

польской крепости вице-адмирал в отставке М.В. Веселкин.
В течение 1918 года из России эмигрируют писатели Леонид Андре-

ев, Владимир Крымов, Глеб Струве, Алексей Толстой.

1919
8 января Атаман Донского войска Н.П. Краснов под давлением Ан-

танты подчинился генералу Деникину, который стал главнокомандую-
щим вооруженными силами Юга России.
9 января В Воронеже расстреляно 160 священников вместе с архие-

пископом Тихоном Воронежским.
11 января Декрет о продразверстке. Крестьяне обязаны сдавать го-

сударству хлебные излишки.
24 января Директива о проведении «беспощадного террора по от-

ношению ко всем казакам».
30 января В Петрограде на территории Монетного двара Петропав-

ловской крепости расстреляны брат императора Александра Третьего
генерал от кавалерии Павел Александрович и внуки императора Нико-
лая Первого — генерал от кавалерии Дмитрий Константинович, историк
Николай Михайлович и генерал-адъютант Георгий Михайлович.
6 февраля Писатель Леонид Андреев, находящийся на своей даче

в Финляндии, публикует обращение «Спасите! SOS!», взывающее к запад-
ным странам о помощи в борьбе с большевизмом.
12 февраля Расправа с забастовщиками в Астрахани. Около

4000 рабочих вывезены на пароходе «Гоголь» на середину Волги и сбро-
шены в воду со связанными руками.
15 февраля В Петрограде спектаклем «Дон Карлос» по пьесе Шилле-

ра открылся Большой Драматический театр.
21 февраля «Как выяснилось, с октября по декабрь 17-го года рек-

визиции и конфискации производились без письменных распоряжений
и без составления протоколов, вследствие чего совершенно не пред-
ставляется возможным выяснить количество собранных за это время
предметов и произвести учёт» («Известия народного комиссариата по
военным делам»).
22 февраля Дворец князя Юсупова в Петрограде, «представляю-

щий художественно-исторический памятник и заключающий собра-
ние картин и предметов художественного значения», был объявлен

национальной собственностью. Осенью того же года здесь открылся
Музей дворянского быта, представив около 400 картин, скульптуры, ме-
бель, фарфор, бронзу и серебро. Остальные сокровища переданы Эрми-
тажу, Русскому музею, Госмузею музыкальных инструментов и др.
7 марта В ходе забастовки железнодорожников на станции Орел

рабочие забросали камнями и поленьями вышедшего к ним из поезда
председателя ВЦИК Я.М. Свердлова. Пока охрана отбивала атаки напа-
давших, Свердлов лежал на холодной земле. Через несколько дней он
скончался в Москве, по официальной версии — от испанки. Председате-
лем ВЦИК избран М.И. Калинин.
29 марта Петроград. В Александринском театре вечер к 50-летию

М. Горького.
24 апреля Петроград. В Мариинском театре юбилейный спектакль

Ф. Шаляпина в ознаменование двадцатилетней службы в государствен-
ных театрах. Поставлена опера Рубинштейна «Демон», в которой артист
выступал в последний раз в Москве 20 лет назад. Декорации К. Коровина
и А. Головина.
28 апреля Наступление генерала Н.Н. Юденича на Петроград.
В апреле французское военное командование в Одессе эвакуирует

на своих кораблях первую партию российских беженцев.
Весной большая часть труппы МХАТа, выехавшая на гастроли в Харь-

ков (В. Качалов, О. Книппер-Чехова, М. Тарханов и другие) оказалась от-
резана от Москвы армией Деникина и отправилась в европейское турне.
1 мая Наступление армии Деникина на Украину и Северный Донбасс.
13 мая 5-я армия М.Н. Тухачевского вошла в Бугульму. Это первая по-
беда красных с начала наступления А.В. Колчака.
20 мая В связи с переходом Петрограда на осадное положение пре-

кратились спектакли в Александринском театре.
25 мая Войсками Юденича под командой полковника С.Н. Булак-Ба-

лаховича взят Псков.

5 июня По случаю раскрытия (или фабрикации) очередного заговора
арестованы 159 чиновников.
7 июня Генерал Деникин объявил о своем подчинении верховному

правителю Колчаку.
9 июня Войсками М.В. Фрунзе взята Уфа. Армия Колчака начала от-
ступление. За эту операцию В.И. Чапаев был награжден орденом Крас-
ного Знамени.
13 июня Мятеж на форте Красная Горка, прикрывающем подступы

к Петрограду. К мятежникам присоединились форты Серая Лошадь и Об-
ручев. В течение трех дней мятеж подавлен. Руководил его подавлением
И.В. Сталин.
В конце июня деникинские войска берут Харьков, Екатеринослав,

Царицын, Северный Кавказ, Донскую область, часть Поволжья, Донбасс
и значительную часть Украины.
1-24 июля Красная армия берет Пермь, Кунгур, Екатеринбург,

Челябинск.
3 июля Петроград. Первый спектакль Государственного еврейского

Камерного театра (ГОСЕКТ). Показаны «Слепые» М. Метерлинка и «Грех»
Ш. Аша.
13 июля В Одессе большевиками расстрелян генерал-губернатор,

командующий войсками Одесского военного округа М.И. Эбелов.
31 июля — 23 августа Армия Деникина взяла Полтаву, Херсон

и Одессу.
В Петрограде выходит «Все сочиненное Владимиром Маяковским:

1909–1919» — первое собрание сочинений поэта. Книга выпущена ли-
тературным обществом «ИМО» («Искусство молодых»), организованным
О. Бриком.
В течение 1919 года в Петрограде открыты 4 концентрационных ла-

геря: в Чесменской богадельне, на Арсенальной и Сампсониевской набе-
режных и на станции Разлив.
24 августа В залах Русского музея открылась первая в России выстав-

ка Буддийского искусства. Основу экспозиции составили привезенные

российскими учеными и путешественниками из Монголии, Бурятии,
Сиама, Индонезии и Восточного Туркестана памятники буддийского
искусства.
27 августа Художник С. Чехонин закончил работу над революцион-

ной азбукой. Каждая буква — портрет выдающегося революционера или
крупного общественного деятеля.
31 августа Добровольческая армия заняла Киев, выбив оттуда Гали-

цийский корпус петлюровцев.
5 сентября Ночью при налете казаков на штаб дивизии в Лбищенске

погиб В.И Чапаев.
6 сентября В Петрограде арестовано около 200 профессоров и пре-

подавателей по спискам от кадетской партии на выборах в городскую
думу летом 1917 года.
В ночь с 13 на 14 сентября в Москве расстрелян командир Отдель-

ного корпуса жандармов граф Д.Н. Татищев.
15 (23) сентября в Москве расстрелян кадет и член Государствен-

ной Думы, член «Союза возрождения России» и «Правого центра»
Н.Н. Щепкин.
20 сентября В ходе наступления на Москву войска Деникина взяли

Курск.
24 сентября Военное положение объявлено в Москве, Витебске,

Чернигове, Воронеже, Тамбове и Шацке.
25 сентября Москва. Акция анархистов в партийном клубе больше-

виков в Леонтьевском переулке. В результате взрыва погибли 12 чело-
век. После взрыва по приказу Дзержинского расстреляны все жандар-
мы, кадеты, князья и графы, содержавшиеся в Бутырской тюрьме.
28 сентября Новое наступление генерала Н.Н. Юденича на Петроград.
30 сентября Корпус генерала А.Н. Шкуро взял Воронеж.
В сентябре в Москве расстрелян кутаисский губернатор граф

А.В. Гудович.
10 октября Антанта устанавливает экономическую блокаду Совет-

ской Республики.

12 октября Последние части союзников покинули Мурманск.
13 сентября Армия Деникина взяла Орел.
14 октября Петроград. В Александринском театре премьера

пьесы М. Горького «На дне». Труппа начала осваивать социальную
проблематику.
16-20 октября Войска Юденича взяли Лугу и Гатчину. Танки Юденича

под Царским Селом. Бои в районе Лигова и Пулкова.
20 октября Войска красной Армии отбили Орел. Этот успех положил

начало перелому в боевых действиях против деникинцев.
24-26 октября Красные отбивают Воронеж и Красное Село.
12 ноября Колчак и его министры выехали из Омска.
14 ноября Красная армия вошла в Омск.
17 ноября Корпус С.М. Буденного преобразован в Первую Конную

армию.
25 ноября В Петрограде по случаю раскрытия (или фабрикации) оче-

редного заговора арестовано более 300 человек.
11 декабря Генерал-лейтенант В.О. Каппель назначен главнокоман-

дующим Восточным фронтом войск Колчака.
Осенью и зимой Большой театр в Москве почти не отапливался, тем-

пература выше 5°. Внесено предложение: театры закрыть, т.к. на данном
этапе Большой и Малый театр не нужны рабоче-крестьянской публике,
они по-прежнему ставят все те же старые буржуазные пьесы и оперы,
вроде «Травиаты», «Евгения Онегина», «Кармен». Это предложение не
получило поддержки.
В 1919 году из России эмигрировали писатели: Марк Алданов, Зина-

ида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, Александр Куприн, семья Влади-
мира Набокова, Надежда Тэффи, Александр Вертинский.
Декабрь 1919 — январь 1920 Красная армия теснит Деникина,

Юденича, отбивая Курск, Харьков, Новониколаевск, Киев, Томск, Цари-
цын, Красноярск.

1920
1 января Переименованы петроградские театры: Мариинский —
в Государственный Академический театр оперы и балета. Александрин-
ский — в Государственный Академический драматический театр. Михай-
ловский — в Государственный Академический театр комической оперы.
13 января Ночью партизанами разоружен конвой Колчака и охрана

поезда с золотом. Колчак и председатель Совета министров правитель-
ства Сибири В.Н. Пепеляев помещены в иркутскую тюрьму.
7 февраля В 5 часов утра в Иркутске на льду Ангары расстреляны

адмирал Колчак и В.Н. Пепеляев. Их тела сброшены в полынью.
16 февраля Антанта прекращает блокаду Советской России.
19 февраля Временное правительство Северной области во главе

с генералом Е.К. Миллером эвакуировалось из Мурманская за границу.
В феврале в Новороссийске умер от тифа член Государственной

Думы убийца Распутина В.М. Пуришкевич.
15 марта Массовые расстрелы в Мурманске и Архангельске. Чекисты

расстреливали бывших белогвардейцев из пулеметов. Погибло около
8000 человек.
21 марта генерал Деникин передает командование генералу Вранге-

лю и покидает Россию на британском военном корабле.
4-6 апреля Японские войска высадились во Владивостоке. По пред-

ложению Ленина образована Дальневосточная «буферная» республи-
ка. В ее правительство вошли и коммунисты, и представители других
партий.
7 апреля Представители Чехословацкого корпуса заключили соглаше-

ние с советскими властями о прекращении боевых дейтсвий при условии
возвращения ими золотого запаса России.
23 апреля Москва. В Большом театре премьера оперы А. Бородина

«Князь Игорь». Режиссер А. Санин, балетмейстер А. Горский, декорации
К. Коровина.
25 апреля Глава польского правительства и главнокомандующий

Ю. Пилсудский отдал приказ о выступлении на территорию Украины
с целью создания польско-украинской федерации.

1 мая Петроград. У здания бывшей Фондовой биржи разыграно
«массовое действо» — «Гимн освобожденного труда» («Мистерия осво-
божденного труда»). Режиссёры Ю. Анненков, А. Кугель, С. Масловская.
Художники Ю. Анненков, В. Щуко, М. Добужинский. Музыка Г. Варлиха.
В представлении участвовало более 2000 красноармейцев, артисты теа-
тров, учащиеся театральных школ.
5 мая В Одессе начались массовые расстрелы офицеров, служивших

в армии Деникина.
6 мая Польские войска заняли Киев.
12 июня Первая конная армия и группа войск под командованием

И.Э. Якира, прорвав польский фронт, освободила Киев.
15 июня В газете «Известия» генерал А.А. Брусилов призывает воен-

нослужащих царской армии вернуться на родину, прекратить борьбу
и защищать свою страну.
20 июня Петроград. «В естественных условиях Каменного Острова

перед 10 000 зрителей было разыграно действие “Блокада России”, со-
стоящее из трёх частей: интервенция Антанты, нашествие Польши, тор-
жество всемирного пролетариата». Организатор постановки — М. Ан-
дреева, автор сценария и режиссёр С. Радлов, художники В. Ходасевич
и И. Фомин. В представлении участвовали 30 артистов Театра Народный
комедии, молодёжь рабочих клубов и другие.
18 июля в Краснодаре открылся театр для детей — первый детский

театр с собственным репертуаром. Один из авторов пьес — С. Маршак.
11 июля Красная армия взяла Минск.
29 июля Предложение Наркомата юстиции «О ликвидации мощей во

всероссийском масштабе». Произведено 58 вскрытий мощей, в том чис-
ле рака с мощами преподобного Серафима Саровского.
Июль-август: Красная армия ведет бои одновременно с польскими

войсками на Западе и врангелевскими на Юге.
31 августа Барон Р.Ф. Унгерн фон Штернберг выступил во главе Ази-

атской конной дивизии на борьбу с красными: «Мы боремся не с полити-
ческой партией, а с сектой разрушителей современной культуры. Против
убийц я знаю только одно средство — смерть».

13 сентября Начало Тамбовского восстания под предводительством
А.С. Антонова, охватившее всю Тамбовскую губернию. Съезд тамбовских
повстанцев объявил советскую власть низложенной.
5-9 октября в Москве состоялся Первый Всероссийский съезд Про-

леткульта. Осенью заведующим ТЭО Наркомпроса назначен В. Мейер-
хольд, тогда же он возглавил театр РСФСР-I в Москве и провозгласил
программу «Театрального Октября».
12 октября Подписаны предварительные условия мира с Польшей.
14 октября Подписан договор между РСФСР и Финляндией о пре-

кращении войны и установлении точных государственных границ.
26 октября Ленин подписывает декрет о продаже антикварных цен-

ностей за границу.
29 октября Обращение генерала П.Н. Врангеля: «Русские люди!

Оставшаяся одна в борьбе с насильниками, русская армия ведёт нерав-
ный бой, защищая последний клочок русской земли, где существует пра-
во и правда. По моему приказанию уже приступлено к эвакуации и по-
садке на суда в портах Крыма всех, кто разделял с армией её крёстный
путь, семей военнослужащих, чинов гражданского ведомства, с их семь-
ями, и отдельных лиц, которым могла бы грозить опасность в случае при-
хода врага. Армия прикроет посадку, памятуя, что необходимые для её
эвакуации суда также стоят в полной готовности в портах, согласно уста-
новленному расписанию. Для выполнения долга перед армией и населе-
нием сделано все, что в пределах сил человеческих. Дальнейшие наши
пути полны неизвестности. Да ниспошлет Господь всем силы и разум
одолеть и пережить русское лихолетье». Генерал Врангель, Севастополь.
На территории РФ корпорация Радио Свободная Европа/Радио Свобода

(PCE/PC) признана иностранным средством массовой информации, вы-
полняющим функции иностранного агента.

16+
Издание для досуга
РУССКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ. ИСТОРИЯ ПРОИГРАВШИХ.

Воспоминания русских эмигрантов
времен революции 1917 года и Гражданской войны
Георгий Адамович, Александра Толстая, Юрий Анненков,

Роман Гуль, Аркадий и Александра Столыпины, Олег Керенский,
Александр Маршак, Екатерина Рощина-Инсарова,
Борис Сергиевский, Марк Вишняк.
Составитель Иван Толстой
П р о з а ис т о рии
Заведующая редакцией О. Ро
Ответственный редактор И. Залогина
Менеджер проекта П. Стрепет
Технический редактор Н. Чернышева
Компьютерная верстка В. Брызгалова
Редактор М. Николаева
Подписано в печать 15.07.2021. Формат 60x90/16. Печать офсетная.

Гарнитура Minion Pro. Бумага офсетная.Усл. печ. л. 20 .
Тираж 2000 экз. Заказ № .
Общероссийский классификатор продукции

ОК-034-2014 (КПЕС 2008); 58.11.1 – книги, брошюры печатные.
Произведено в Российской Федерации. Изготовлено в 2021 г.

Изготовитель: ООО «Издательство АСТ»
129085, г. Москва, Звездный бульвар, д. 21,
строение 1, комната 705, пом. 1, 7-й этаж.
Наш сайт: www.ast.ru E-mail: ask@ast.ru
«Баспа Аста» деген ООО
129085, г. Мəскеу, Жұлдызды гүлзар, уй 21, 1 құрылым, 705 бөлме
Біздің электрондық мекенжайымыз: www.ast.ru
Интернет-магазин: www.book24.kz • Интернет-дүкен: www.book24.kz
Импортер в Республику Казахстан ТОО «РДЦ-Алматы».
Қазақстан Республикасындағы импорттаушы «РДЦ-Алматы» ЖШС.
Дистрибьютор и представитель по приему претензий на продукцию
в республике Казахстан: ТОО «РДЦ-Алматы»
Қазақстан Республикасында дистрибьютор жəне өнім бойынша арыз-талаптарды
қабылдаушының өкілі «РДЦ-Алматы» ЖШС,
Алматы қ., Домбровский көш., 3 «а», литер Б, офис 1.
Тел.: 8 (727) 2 51 59 89,90,91,92. Факс: 8 (727) 251 58 12, вн. 107;
E-mail: RDC-Almaty@eksmo.kz
Өнімнің жарамдылық мерзімі шектелмеген.
Өндірген мемлекет: Ресей

(Проза Истории) Иван Толстой (Сост.) - Русское Лихолетье. ... Ира... Эмигрантов Времен Революции 1917 Года и Гражданской Войны-АСТ (2021)

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

(Проза Истории) Иван Толстой (Сост.) - Русское Лихолетье. ... Ира... Эмигрантов Времен Революции 1917 Года и Гражданской Войны-АСТ (2021)

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

УДК 821.161.

и литературного агентства Andrew Nurnberg

В эту книгу вошли воспоминания одиннадцати человек: частные

ISBN 978-5-17-136037-5 Copyright © Радио Свобода

Иван Толстой. РУССКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ

Глава 1. СКОЛЬКО ГЛАЗ НУЖНО ХУДОЖНИКУ?

Глава 2. ДЕТИ СТОЛЫПИНА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 39

ГЛАВА 3. КОГДА ПАПА БЫЛ МИНИСТРОМ. . . . . . . . . . . . . 61

Глава 4. ГЛАЗАМИ АКМЕИСТА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 75

Глава 5. ПРАВАЯ РУКА СИКОРСКОГО . . . . . . . . . . . . . . . . . . 105

Глава 6. ЛЕТАЮЩИЙ ЮВЕЛИР . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 119

Глава 7. НЕСТАНДАРТНАЯ ДОЧЬ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 177

Юрий Павлович Анненков 5

Глава 9. НЕПРОЗРАЧНЫЙ МИЗАНТРОП . . . . . . . . . . . . . . . 229

Глава 11. ТЕРПЕНИЕ И ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ . . . . . . 251

КАНВА ОСНОВНЫХ СОБЫТИЙ,

6 РУССКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ. История проигравших

Юрий Павлович Анненков 7

8 РУССКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ. История проигравших

Долгие годы об этой истории никто не вспоминал. Разве что вре-

Воспоминания русских эмигрантов 9

10 РУССКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ. История проигравших

Юрий Павлович Анненков 11

Юрий Павлович Анненков 15

РАССКАЗЫВАЕТ ЮРИЙ АННЕНКОВ

16 РУССКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ. История проигравших

А как же эта встреча произошла? Ваша семья была знакома

Потом вы все же вернулись в гимназию?

А вы продолжали интересоваться политикой, заниматься, как

Юрий Павлович Анненков 17

Какие еще у вас остались воспоминания? Может быть, о 1915–

18 РУССКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ. История проигравших

Юрий Павлович, где и как вы в первый раз услыхали или узнали

Юрий Павлович Анненков 19

А вы Мейерхольда знали лично?

20 РУССКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ. История проигравших

Какие у вас остались воспоминания об Октябре, об Октябрь-

Юрий Павлович Анненков 21

Сколько приблизительно их там было — несколько десятков, не-

22 РУССКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ. История проигравших

Юрий Павлович, я знаю, что вы писали портреты почти всех

Юрий Павлович Анненков 23

А когда вы вошли в кабинет Ленина, вы встретились как люди,

И по фамилии не ассоциировал? Он же вашего отца знал?

А вас как художника, когда вы писали портрет Ленина, что осо-

24 РУССКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ. История проигравших

Юрий Павлович Анненков 25

26 РУССКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ. История проигравших

Юрий Павлович Анненков 27

Когда ваш портрет Ленина был окончен, вы его, конечно, пока-

А с Горьким вы встречались, скажем, может быть, в период

Вы не помните каких-нибудь других фраз, которые вы слышали

28 РУССКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ. История проигравших

В ваших воспоминаниях есть рассказ о Троцком. Вы же тоже его

Юрий Павлович Анненков 29

Юрий Павлович, а вы Троцкого раньше знали?

30 РУССКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ. История проигравших

Юрий Павлович, вы не только знали Блока, но также были пер-

Юрий Павлович Анненков 31

А сами иллюстрации? Может быть, у вас остались какие-то

32 РУССКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ. История проигравших

Письмо это начиналось следующим обращением: «Многоува-

Юрий Павлович Анненков 33