Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
Сабина Тикхо
На языке эльфов
«Издательство АСТ»
2022
УДК 821.161.1-312.4
ББК 84(2Рос=Рус)6-44
Тикхо С.
На языке эльфов / С. Тикхо — «Издательство АСТ»,
2022 — (Хиты молодежной прозы)
ISBN 978-5-17-149214-4
УДК 821.161.1-312.4
ББК 84(2Рос=Рус)6-44
Содержание
1 6
2 15
3 22
4 26
5 32
6 38
7 47
8 54
Конец ознакомительного фрагмента. 59
4
С. Тикхо. «На языке эльфов»
Сабина Тикхо
На языке эльфов
© Тикхо С., 2022
© ООО «Издательство «АСТ», 2022
***
5
С. Тикхо. «На языке эльфов»
1
Асфальт мокрый, в переливах и лунном прожекторе. Я срываюсь с места. Время бежать
– под тематическую композицию к истории Викаса Сварупа. Jai Ho.
Аллилуйя!
Сегодня я – пародия на человека.
С территории университета на Бикон-стрит, а дальше Коммонуэлт-авеню по обществен-
ной аллее вперед и вперед. Мимо горящих вывесок, закрытых магазинов, и много ветра в лег-
ких, потому что я ускоряюсь и дышу ртом. Холодно и жарко.
Аллилуйя!
Людей, слоняющихся по улицам после двенадцати, трудно чем-то удивить, и, огибая ред-
ких прохожих в своем забеге, я ни у кого не вызываю недоумения. Песня начинается заново.
Аллилуйя!
Там, дальше, неоновый свет стелется по мерцающему асфальту, а после – фонарный
красит желтизной автомобильную стоянку. А я несусь, и предметы скачут вместе со мной.
Подошва резиновых сапог грузно бьет по каменной кладке – я слышу даже сквозь громкие
голоса пружинами в перепонках. Но не торможу.
И даже любимый неудобный плащ не по погоде расстегивается снизу, позволяя сделать
шаг шире. Песня начинается заново.
Аллилуйя!
Прыгаю на бордюр, отделяющий тротуар от шоссе, и умудряюсь не потерять равновесие,
просеменив по нему короткими шагами.
Впереди цементно-бетонные плиты очередной каменной кладки и группа женщин в
ярких переливающихся куртках. Они веселые. Они пьяные. Они добровольно расступаются,
чтобы я промчался строго между ними, будто это полоса препятствий. А это она?
Нет. Это погоня. Песня начинается заново.
Аллилуйя!
Почти поскальзываюсь возле хостела, успевая схватиться за фонарный столб. Приторма-
живаю, ловлю взглядом свет на верхних этажах жилого дома, а выше него – небо.
Темный мир в легких пятнах белых и желтых красок – белки́ и желтки с вечным вопросом
о том, что же появилось первым. Миллиарды сотен огней с высоты механических птиц, алмазы
технического века, маркеры мастеров выживания.
Я думаю о том, как на затемненных участках лестничных клеток в этих заспанных камнях
и кирпичах стоят одинокие люди, разглядывая улицу и меня, а может, с их высоты видно даже
собак, поднимающихся в небо. Они, наверное, курят, сжимают сигареты под этими тусклыми
никчемными лампами в центре высоких потолков.
Или плачут. По самым разным причинам.
За запертыми уснувшими дверями кто-то мирно спит просто так. Или лежит тихо, стра-
шась утра или терзая себя за вечер.
Мне не видно, но там, на крыше, наверняка тоже кто-то есть. Смотрит вниз на всех семи
ветрах, не ощущая пальцев, и мечтает не чувствовать не только их. Если он полетит вниз, я
не поймаю.
А песня начинается заново.
Аллилуйя!
Мир темнее ночами, и только в этом цвете вспоминаю, что свободен жить и способен
умирать.
Дышу, раскалывая ледяным воздухом горло, и часто-часто его глотаю. Оно не будет
болеть завтра. Или послезавтра.
6
С. Тикхо. «На языке эльфов»
Аллилуйя!
Опускаю голову и оборачиваюсь назад.
Там оставленные бордюры, мокрые пятна зимней слякоти и чужак в грузных кроссовках.
На нем куртка, и в свете фонарей она кажется черничной. Красный капюшон давно слетел,
открывая лохматые волосы и порозовевшие щеки. Он стоит в десяти метрах прямо в желтых
лучах ночных слуг и дышит, как я, и смотрит, пока вздымается грудная клетка и пытается
восстановиться ритм.
Сколько стоял? Сколько ждал, пока я подсчитаю людей за кирпичами и стенами?
А песня начинается заново.
Мне нравится, что бежать от больше не хочется.
Через пару метров вход в общественный парк. Место, где мне не спрятаться.
Оба наушника падают в карман к смартфону, и мне доступна ночная тишина. Она обво-
лакивает плавно, привычно здоровается шелестом редких машин, громкими голосами и обры-
вочным лаем где-то вдали. Где-то, где собираются все собаки, чтобы вместе попасть в рай.
Ночами мир измеряется звуками. Я знаю их все.
На мгновение снимаю кепку, чтобы встряхнуть слегка вспотевшие волосы, и надеваю
обратно. Ухожу дальше.
Пешком по узкому бордюру, пару раз оступаясь. Постепенно вглубь, по тропинкам, врос-
шим между босых трав и оголенных скелетов деревьев.
Меня встречают туи. Пухлые короткие долгожители в вечнозеленых пуховиках. В сере-
дине января они еще усыпаны желтыми огнями по всей своей пышной оси. Отблеск от них
небольшой, но на влажном асфальте отражаются карликовые галактики, а выше них – чело-
век. Каменный Джордж Вашингтон, огороженный тонкой решеткой. Чтобы не утонул в этой
звездной луже.
Позади – редкое шарканье кроссовок и шелест ягодной куртки.
Позади, конечно, куда больше, но я слышу только особенности чужой походки.
Голову задирать не нужно, и так видно: небо черно-синее, густое, насыщенное. И луна
смотрит, и пара окон не спит: наблюдают тоже.
За тем, как я все-таки оборачиваюсь.
Между нами куда больше, чем два метра, но у него сейчас такой вид, будто есть что-то,
чего я не знаю. Что-то, что известно только ему.
Я думаю, мы стоим несколько минут.
А сколько бежали? Больше пятнадцати? Двадцать?
Я знаю, сколько сюда идти, но бежал впервые.
Впрочем, какая разница, моя погибель, уже догадался, что «он» – это ты?
– Выбери карту, Чон Чоннэ, которого все зовут Джей.
Ты замер в статичной позе лицом ко мне и первому американскому президенту. Щеки
еще розовые-розовые. А кожа яркая при свете фонарей.
– И ты скажешь, что меня ждет?
Мы говорим впервые.
Впервые заговариваешь ты.
– Я скажу то, что ты хочешь услышать.
Не глядя тасую карты: часть вперед, часть назад, слой по центру, чтобы толкались, заво-
евывая себе место.
– Как ты узнаешь, что именно я хочу услышать? Прочтешь мысли?
– Я не Эдвард Каллен.
– Это хорошо. – И спокойно руки в карманы. – Тогда кто?
– Мне обязательно кем-то быть?
– Необязательно. Но если ты кто-то, я бы хотел это знать.
7
С. Тикхо. «На языке эльфов»
лицо, но разве это считается, когда… – Ты нравишься мне, – когда вот… так. – Ты безумно
мне нравишься.
Опыт должен помогать. Должен делать сдержаннее:
– «Безумно» – отличное слово. Оно должно объяснять, почему ты преследуешь меня
больше года?
– Подойти нелегко.
– Почему?
– Потому что я обычный. – Короткая пауза на твоих губах сразу нагревает воздух. –
Таким не достаются эльфы. Это же не Дисней.
– Эльфы никому не достаются.
– Даже другим эльфам?
– Никому.
В кармане колода карт шуршит под пальцами. Перебирается. Успокаивает, словно четки.
– Иными словами, у тебя нет того, кому ты позволяешь себя раздевать?
Скупость мимики позволяет машинально приподнять брови.
Вот и дошли. Вот и ответы.
– У меня точно нет кого-то настолько похотливого.
– Несдержанная похоть – это когда одежду рвешь или не заботишься о том, чтобы ее
снять. – У тебя поразительно простой тон. – Просто берешь и… трахаешь. А раздевать – это
совсем не о сексе, это о доверии и отдаче.
– Значит, хочешь меня раздеть?
Что мне еще остается, кроме уточнений?
– Хочу, чтобы ты мне доверял и давался.
– И дальше что?
Что мне остается, кроме уточнений!
– А дальше будем стареть, само собой. Как положено.
Пытаюсь отвлечься на колючие проволоки гирлянд. И карликовые галактики на влажном
асфальте.
– Ты долго придумывал все это?
Усмехаешься. И взгляд чуть вверх – к первому президенту. Чтобы помнить, что мы здесь
не одни.
– Самое интересное, – плавно спускаешься ко мне обратно, – я не сказал ни слова из
того, что придумывал для первого разговора с тобой.
– Какие там были варианты?
– Слепая надежда и фраза на случай, если ты строго по девушкам.
– И как она звучит?
– Очень глупо. «Ты не мог бы попробовать сделать для меня исключение?» – И поджи-
маешь губы, предотвращая улыбку. А глаза смеются. Над самим собой. И теперь вижу, что
волнуются. – Еще я был готов предложить переодеваться в девчонку, когда мы будем наедине.
Но это когда совсем отчаивался.
– И часто ты отчаивался?
– Всегда.
Я в галактическом болоте по щиколотки с тех самых пор, как ты начал сниться мне под
сотнями лиц и полов, играя в прятки и придумывая мне испытания.
Я узнаю́ тебя в каждом сне. И, когда касаюсь плеча, догоняя, только тогда с тебя стекает
краска, густой массой с лица, плеч и к ногам, стирает костюмированность, являет тебя самого.
С немного крупным носом, глазами самой ожидаемой формы, волевой линией подбородка и
антонимичными губами: слишком тонкой верхней, достаточно широкой нижней. С густотой
10
С. Тикхо. «На языке эльфов»
черных волн и спрятанных бровей, широкими плечами, нелепой улыбкой и самым неприятным
смехом из тех, которые мне доводилось слышать.
– У меня есть тот, кому я доверяю и даюсь.
Мой золотой парашют раскрывается вовремя. Но я все равно разбиваюсь о выражение
твоего лица.
Ты смотришь, припечатывая. Дергаются брови, сводятся к переносице, а грудь набирает
воздух медленно и показательно.
Это выглядит напряженно. Я не должен, но сжимаю руки в карманах, наблюдая. За тем,
как ты выдыхаешь звучно, не сводя пристального взгляда.
– И ты уверен, что этот человек – твоя судьба? – Голос спокойный, как будто с выправкой
военного. Но я вижу: в тебе тьма тонов и оттенков.
– Ты вроде не веришь в судьбу.
– Я сказал, мне неприятно думать, что мной манипулируют. Но, если нужно было бы
выбрать кого-то одного, кому можно будет мной манипулировать, я б…
– …ты бы выбрал меня.
– Предсказуемо?
– Слишком много «бы».
И вопросов.
Что тебе нужно? О чем думаешь?
Кем кажется полуночник, слоняющийся в резиновых сапогах каждую ночь с часу до трех?
Этот полуночник для тебя чуть больше, чем чудак с философско-психологического, имя кото-
рого многие уже забыли, слишком привыкнув к прозвищу?
Или все куда более пресно. Экзотический трофей, гипоманиакальный порыв?
Следи за рукой, Чон Чоннэ.
Ночью мир одиноко бессмертный, как я и весь мой род. Бессмертно одинокий, подобно
моим вековым прогулкам. Так всегда было. С постоянством, к которому я привык.
А потом появился ты.
Вопреки моему желанию и железному упрямству, разделяешь меня на два, превращая
в пять десятых.
Ты – это по-прежнему целая единица. Участник и завсегдатай всех прочих чисел.
Полиаморный. Часть другого народа. Другой картины мира.
А у меня есть небо, и оно гремит, предвещая дождь и яркие штрихи белой краски. Оно
пишет кистью. На языке моего народа.
Говорит, что я уже убит.
– Я открытая книга. – Ты же коротко вздыхаешь и совсем по-детски покачиваешься на
носках. – Если не понравился со стороны, у меня вряд ли получится завоевать тебя вблизи.
– Завоевать. – Я хочу поморщиться. Это слово – вечная ассоциация походов, после кото-
рых я сам себя проклял. – Интересное ты выбрал слово.
– А как ты хотел. Эльфы же никому не достаются. Тут только воевать.
И не улыбаешься. Перестал качаться на носках, теперь смотришь и смотришь. Упрямый.
– Не нужно воевать, Чоннэ. Ты мне не нравишься.
И это правда.
– Ты же ничего обо мне не знаешь.
А это не совсем.
– А ты ничего не знаешь обо мне.
– Так расскажи.
– Тебе не понравятся мои истории.
– Тем лучше для тебя, правда же? – Неправда. – Ты же теперь больше не заговоришь
со мной?
11
С. Тикхо. «На языке эльфов»
12
С. Тикхо. «На языке эльфов»
– Из-за твоих преследований? – Выдыхаю тоже. Теплый поток толкает тебя в щеку,
побуждает обернуться. Я могу найти свое отражение у тебя в зрачках. – Нет.
– Тебя это не пугает?
– Ты меня не пугаешь.
– Я пытался так не делать. – Твой взгляд медленно поднимается к моим бровям, цепляет
козырек кепки, и только после – снова к своему зеркалу в моих глазах. – Правда.
– Но?
Слышу, как ты дышишь. Вижу, как смотришь. Иначе чем на чудака в странных татуи-
ровках, бродящего по футбольному полю и срывающегося на бег, оттолкнувшись от трамплина
собственных мыслей.
– Но я начинаю скучать по тебе.
Качаю головой.
– Это красиво. – И снова отворачиваюсь к шоссе. – Но это чушь.
– Один вопрос в день.
– Я сказал: нет.
– Слабо́?
Голова поворачивается на возмущенных рефлексах. Глаза опять в плену вместе с отра-
жением.
У тебя на губах легкая улыбка. И смотришь в меня так, что я в звездной луже уже не
по щиколотки. По губы.
На которые ты не опускаешь взгляд. Держишь зрительным контактом намертво.
– Ты боишься, – сам удивляешься своим же словам. Как будто лампочка зажглась в тебе.
Осенило, – что тоже можешь начать скучать по мне.
Есть банальный ответ-защита. «Не льсти себе». Но это как раз то, что тебе следует делать.
Потому что я уже.
– Неверно.
– Чем докажешь? – И, довольный собой, разворачиваешься ко мне грудью.
Все еще легко, но беззастенчиво улыбаешься. Побеждаешь.
Забыл, что, будь я другой породы, твои нездоровые преследования не вызвали бы ничего,
кроме щекочущего страха и механической неприязни. Не будь я другой сути, другой расы, уже
бежал бы от тебя прочь, едва завидев в тени́.
– Ответами.
Не улыбайся так. Я же могу убежать. Пока ты меня окончательно не утопил. Пока я еще
могу передвигать ногами. Хоть и с трудом.
– Можно, начну сейчас?
Ты, третьекурсник, выглядишь сейчас как ребенок. Это не желтизна фонарей и не теплые
апельсины гирлянд. Ты сам… светишься.
Ну, давай, моя погибель.
– Такой, на который я смогу ответить коротко.
– Почему? Ты замерз?
– Это и есть вопрос?
– Нет. – И так мотаешь головой, что волосы закрывают брови и застревают в лабиринте
ресниц.
И стоишь. Смотришь.
Хитрый.
– Я не мерзну, – поддаюсь.
– Я думал, не мерзнут оборотни.
– Это вопрос?
– Нет. – Ты снова улыбаешься. – Когда у тебя день рождения? Вот мой вопрос.
13
С. Тикхо. «На языке эльфов»
14
С. Тикхо. «На языке эльфов»
2
Ты наверняка слышал, как иностранные студенты говорят, что здесь все типично амери-
канское.
В первую очередь название. «Калифорния Дрим».
Широкие окна, красные диваны, серебристые столы. Почти во всю длину барная стойка,
запах сладких коктейлей, жареных бургеров и сваренного кофе, обновляемого под людской гул
и шипение мяса с открытой кухни.
Я не ем мясо, но люблю иногда приходить. Из-за ванилина. Им пахнет слоеная выпечка
с ореховым кремом. Коктейль со вкусом сникерса пахнет сникерсом, и это моя любимая кате-
гория сладкого.
Вы уже на своих местах. Как всегда, у окна за последним в цепочке столом, рассчитанным
на большую компанию.
Когда освобождается место позади вас, сажусь лицом, не привлекая особого внимания.
Мне нет смысла себя прятать.
Сегодня кутаюсь в золотую кофту с косой молнией и капюшоном из искусственного меха.
Не из соображений психологичной защиты. По крайней мере, не сегодня.
Я проснулся в половине десятого и, прежде чем прийти в закусочную, прогулялся вдоль
реки Чарльз до центрального общественного парка. Телепортация из голубой краски мороза в
желтую отапливаемого кафе закономерно щекочет кожу легким ознобом.
Греюсь черничным чаем и балуюсь запахом ванилина.
– Что ты думаешь по этому поводу? Юни? Юни!
Юни сидит ко мне лицом, но и смотреть не нужно, чтобы знать, как он кривится на
слащавое уменьшительно-ласкательное и показательно отстраняется:
– Я думаю, что тебе нужно уменьшить количество парфюма, который ты выливаешь на
себя по утрам.
– Ну, Юни-и-и, мне совершенно не хочется выражать свои мысли на бумаге, а вдруг их
потом прочтет Мерлин!
Дакоте Каннин всегда удается быть выборочно невнимательной. Это один из тех завид-
ных даров, который вручают феи при рождении.
– А вот вдруг он очередная реинкарнация Шекспира, – Лиен сидит спиной, но мне видно,
как его личные драгоценные палочки тычут в собеседницу, – а ты не хочешь этого замечать.
Я давно понял, что твой друг повсюду носит их с собой, так и не сумев договориться с
четырехзубцовым европейским прибором, которым пользуются в этой стране.
– Кто Шекспир?! Мерлин – Шекспир? – Юни на это закатывает глаза и буквально нава-
ливается локтем тебе на спину. Ты не реагируешь, так и продолжаешь лежать головой на сло-
женных на столе руках. – Рехнулся, что ли, совсем?
У Дакоты занятный акцент и особая тональность голоса: он летит вверх, по-царски рас-
пушая хвост. Американцы любят говорить, что это «фишка» британцев. А ирландцы даже
среди британцев – извечный повод переглянуться, сдерживая улыбку.
– Реинкарнацию Шекспира я почувствую за километр.
Юни смотрит искоса и говорит, что у Дакоты поэтическое воспаление мозга. Он очень
занятный человек. Антикомик, но, если прислушаться, можно посмеяться от души.
Мне он в свое время сразу понравился.
Они с Дакотой встречаются уже восемь месяцев, правильно? Ты говоришь, у них высокие
отношения. «Выше только Эмпайр Стейт». Падать замертво не дают ограждения, свойствен-
ные Юнину с рождения. Я заметил, что он умеет притворяться глухонемым. Это тоже дар фей.
– Скажи это тем парням, в которых ты ошиблась.
15
С. Тикхо. «На языке эльфов»
1
Кис май эс – транскрипция русскими буквами выражения «kiss my ass», которое переводится как «поцелуй меня в
задницу» (здесь и далее прим. авт.).
18
С. Тикхо. «На языке эльфов»
Лиен наконец веселеет. Заливается только ему присущим смехом. Этот человек крайне
смешлив и более адаптивен, если сравнивать с лучшим другом. Ему определенно удалось быст-
рее свыкнуться со всеми элементами свободы, отличающей американский менталитет от мен-
талитета их родины.
Кто угодно и на расстоянии сообразит, что Юнин с Лиеном очень разные, но друг другу
как братья со старшей школы. Цели ставили вместе, вместе их добивались. Сцепились и про-
несли дружбу за море – в государство пятидесяти звезд.
Узы, которые не рвутся так просто, бесконечно меня восхищают.
– Если до конца года буду делать за тебя испанский, отдашь наушники? – Не может не
вызвать внутренней улыбки и то, как ожил Коди Бертон, настроившись так серьезно на пер-
спективный бартер.
Я отвлекаюсь на их возбужденные переговоры и потому не сразу смотрю туда, куда не
нужно, не должно, неправильно. Куда получается постоянно смотреть вопреки моему желанию.
Солнце наконец сменяет угол и переключается на синюю рубашку графического дизай-
нера, очевидно, открывая недавнему пленнику несколько больше пространства для осмотра.
Открывает тебе.
Подводит меня не только солнце. Подводит и возбужденный Коди, когда меняет позу и
подается к столу.
Самое худшее во всем этом – то абсолютное отклонение от нормы, которое происходит
в моей голове, когда ты совершенно случайно смотришь другу за спину, врезаясь взглядом в
чудака с факультета философии и психологии.
Мне выпадало многое на пути. Серьезное и страшное. Смехотворное и безобидное.
Разное.
Но я был свободен от наркотического дурмана в мыслях. Такого, когда и ванилин исче-
зает, и вкус орехового крема, и скупость зимы за окном. Когда ни есть, ни слышать, ни сосре-
доточиться.
Мне не сложно догадаться, что я слишком часто бывал человеком, чтобы не начать впи-
тывать присущие ему законы, картины мира и особенности натуры. Знаю, что земная эволю-
ция всегда корректирует вымирающие виды, чтобы помочь им адаптироваться и существовать
в изменчивом мире.
Возможно, она решила, что пришло время склонить меня к полиамории. Человеческий
удел, который не вызывает у меня ничего, кроме отторжения, и претит всей сути моего народа.
А я не хочу склоняться. И реагировать вот так не хочу тоже.
Только звукам без разницы. Они все равно тонут, глохнут, смазываются.
Пыльца в лучах, зерна солнца, а твои глаза смотрят и сводят меня с ума. Точнее, не они,
конечно.
Я зацепился не за твой облик. Это хуже всего.
Хуже и то, что поначалу ты замираешь, меня узнав. Застываешь в движениях плеч, и
я не могу прочесть намерения, эмоции, мысли, ничего не вижу, хочу отвернуться, отрезветь,
закрыть глаза непослушной челкой и впасть в состояние равнодушия. Мне достает самокон-
троля, чтобы сбить взгляд и опустить свой на дно кружки. Сжать ее пальцами и поднести к
лицу, допивая остатки остывшей черники.
Вибрация смартфона пугает. Скребется по столу, как падающий альпинист. Перевожу
взгляд на экран, разрываю путы.
Карета прибыла, ваше высочество!
За окном все тот же скупой на снег январь, на обеих сторонах – тротуар в прохожих,
у всех наглухо запахнуты куртки. И шоссе. Двухполосное, переполненное металлическими
шарами пинг-понга.
19
С. Тикхо. «На языке эльфов»
2
«Curiosity killed the cat» – эквивалент поговорки «любопытной Варваре…», в дословном переводе означает «кошку сгу-
било любопытство».
20
С. Тикхо. «На языке эльфов»
Выходя из-за стола, брожу взглядом по переполненной людьми закусочной. Самого себя
заверяю, что могу отвлечься. Дверь закрывается медленно, растягивает секунды. Меня обни-
мает морозный ветер детским приветственным порывом, сбрасывает капюшон и ворошит
яркие пепельные пряди.
– Я тютелька в тютельку, – Кори подмигивает в свойственной ей манере: двойным под-
ходом – раз-раз, и тычет указательным пальцем в несуществующие часы на запястье.
– Час ноль девять. – Кутаюсь в белоснежное пальто, обходя машину спереди.
– Не грози южному централу, Итан. – И еще раз показательно ладонью в руль. Очередной
крикливый гудок в пространство. Даже морщусь.
Не оборачиваюсь к окнам, не проверяю, не обдумываю.
– Как оно, принц эльфов? – Сестра интересуется, пока я пытаюсь забраться в машину,
одновременно убирая с лица волосы.
– Мы сейчас живем от секунды к секунде.
Кори согласно мычит, снимая Пуговку с ручника:
– …каждая из которых бесценна3.
Выезжаем на шоссе – и окна до упора вверх, – в машине пахнет духами, сладкими и
терпкими, как сочетание мандаринов с шоколадом.
– Кто этот парень, что сидел с тобой?
И жареной картошкой, пустая пачка от которой лежит у коробки передач.
– Человек.
Кори тоже человек, но она слушает и остается любить. И еще она меня знает. Меня. И
все-все понимает.
– Он тебе нравится.
– Не нравится.
– И как давно он тебе не нравится?
Природа во мне толкает новую в грудь – пихается. А она молча сносит, качается только,
на ощупь твердая как камень и по температуре горячая. Так и просит своей упрямой стойко-
стью: не пихайся, задержи ладони, погрей. Зима все-таки. Январь.
– С самого начала.
Третий по счету вот в этой моей борьбе с тобой.
3
Цитата из анимационного фильма Хаяо Миядзаки «Ветер крепчает».
21
С. Тикхо. «На языке эльфов»
3
Я родился ночью. В самый темный ее час, и, когда приходит время подумать, всегда
смотрю вверх. Туда, где за умелым камуфляжем отражается все, что есть, было и будет. Ищу
ответы под ногами, вокруг остальных, а после в росписях и акварели облаков самых вольных
художников. Из века в век.
И из века в век звезды разбросаны пятнами, а утром кажется, что растаяли, растеклись
серебром, а потом стали смешанно разноцветным полотном. Знаешь ли ты, что небо всегда –
холст? Из века в век.
Радужный, бело-голубой, розово-серый, оранжево-синий, мутно-зеленый, индиго. Ясный
день, закат, на воде, ливень, грозовой дождь, сумерки. Выбери любимый, и я покажу свой.
Мир проще и тише всегда ночами.
Легкий гул и шорох – пробки других измерений и самая приближенная радиочастота для
открытий, к которым человек не готов.
Я не готов тоже. Мне лучше, когда я вижу цвета и обдумываю все оттенки. Когда я один.
Когда вокруг лес и моросящая сырость. Мне лучше, если отключена сотовая связь, если поет
ветер в любом из жанров и коченеют от холода руки. Мне лучше, когда я смотрю вверх. Когда
я оставлен в покое и не подвергаюсь настойчивому вниманию. Мне лучше, когда люди стоят
ко мне пятками, спинами и затылками. Лучше, если идут от меня и прячутся за стенами. Когда
люди отдельно. Мне лучше. Когда ты близко. Тоже.
Сегодня в наушниках «The Dream Within» Лары Фабиан.
Прямо внутри, прямо снаружи, в каждом слове и каждом звуке она на языке эльфов.
Прячу руки в убежище карманов. Смотрю внутрь.
Футбольное поле принадлежит университету и огорожено каменными стенами с отдель-
ными секторами и раздевалками. Твое излюбленное место – справа от главного входа, в тени
навеса для второго этажа с сидячими местами. Ты встаешь там, проглоченный мраком. Теперь
знаешь, что я тебя всегда замечаю. Слушаю, наблюдаю, чувствую.
В середине января ночи холодные, так что у тебя под курткой толстовка, на голове –
темная шапка, а у дыхания алиби – серый пар изо рта. Сейчас не обязательно смотреть, чтобы
знать.
Снега снова нет, и дороги влажные и сырые в ночной влаге, очень мало звуков, а у твоих
громоздких кроссовок крикливые подошвы – выдают владельца с потрохами. Как только ты
огибаешь здание библиотеки с выставочным залом и выходишь к открытому футбольному
полю, я тебя всегда сразу слышу. Хоть ты и притормаживаешь, замедляя ход.
Я злюсь за то, что мне хочется улыбаться. Смотрю внутрь.
Луна – верховный бог ночи: всегда побеждает пару прожекторов, оставляемых на ночь.
Я опускаю голову, чтобы проследить ее млечные тропы. Лучи растягиваются от самого-самого
неба расчетливой тенью точной науки. Локомотивом сквозь зелень травы – играют в обман
зрения, снабжают оттенками серебра.
Побуждают переливаться алмазной стружкой, рассыпанной отмерзшими пальцами лун-
ных слуг.
Ты по-прежнему целая единица. Полиаморный.
Мне по-прежнему нужно подойти, предъявить, запретить, сказать. Не суйся.
И я бы сказал, осмелься ты подойти теперь. Здесь. Сейчас. Осмелься ты решить, будто
имеешь право нарушать мое одиночество, коверкать мои прогулки, отнимать часы освобож-
дения.
Ты знаешь, что я такое? Какой я большой и как много могу увидеть. Тебе говорили, что
ты мал, пока мир велик? Они соврали. Ложь. True or false.
22
С. Тикхо. «На языке эльфов»
23
С. Тикхо. «На языке эльфов»
Человеку присуща особая энергия. Она сильная, она яростная, она не похожа на нашу.
Люди умеют высасывать жизнь из самих себя и живут полумертвыми очень долго. А мы. Мы
никогда так не умели. Никто не был способен бежать с улыбкой и заливаться смехом, в кис-
лой радости воспевая то, что все еще живой, что в ногах силы, а в голове бриллианты опыта.
Никому не удавалось игнорировать мироощущение в пользу еды, тепла и бьющегося сердца.
Мне подобные не радуются, что выжили. Мне подобные умирают, если не живут.
Я не завидую людям, но восхищаюсь тем, как долго они могут бежать, падать и вставать
снова и снова, вгрызаясь в жизнь. А я рожден наизнанку уже очень давно. У меня по-людски
не выходит.
За прожитые годы, по собственному желанию и ему супротив, я усвоил чрезмерно много
вещей. И вместе с тем потерял желание посвящать в них кого-то еще и объясняться. Углуб-
ляться и рассказывать про особый тип эскапизма, к которому я склонен. Про любовь к краскам
воздуха, ради которых вообще дышу.
Желание защищать мысли и выворачивать их внутренности, чтобы кто-то другой разгла-
дил по своему сознанию – это очень сложный путь. Я проходил его раньше.
Теперь – нет. Теперь живется спокойно.
Первое время из всех, которые мне выпали. Век наивысшей свободы даже при условии
всех решеток, замаскированных под новогоднюю мишуру, свисающую с потолка. Я устал от
плена и погони за хлебом еще во время первого рождения и потому принимаю эту жизнь с
величайшей из благодарностей.
И много молчу. Не реагирую на шелест людских языков или их незнание самых простых
законов Вселенной. Отдыхаю. Брожу по мирным дорогам и дышу небом.
Я планирую прожить так как можно дольше, поставить рекорд, пройти наконец отметку
в шестьдесят лет. Поэтому мне совсем не радостно, когда появляется кто-то, кому, вопреки
приобретенной мудрости, хочется все это объяснить. Про краски, про небо, про патологии
и звездочетов. Кому-то, кто возвращается в общежитие вместе со мной. Кто идет следом по
мокрым тропинкам и уважительно держится на расстоянии в несколько метров.
Как и всегда, грузные подошвы и шелест ягодной куртки.
Опять же, позади меня куда больше, но я слышу только особенности твоей походки. Бро-
саю наушники в карман к смартфону, останавливаюсь у входа в здание общежития и по при-
вычке поднимаю голову, пряча руки в пухлом красном пуховике ниже колен.
– Почему из всего, что тебя окружает, ты чаще всего смотришь на небо?
У тебя голос хрипит немного. Хотя не должен. Он у тебя – мелодия для взрослых. Навер-
ное, ты замерз. Быть может, слишком долго молчал.
– Знаешь поговорку: сколько волка ни корми, все в лес смотрит?
– Знаю. – Ты прочищаешь горло.
А надо домой, упрямец, в тепло.
– Понимаешь, почему он туда смотрит? – Мои слова превращаются в серый чересчур
беззащитный пар; на фоне алмазов и бархата он задыхается в холодном воздушном кулаке. –
Он хочет домой.
– Тебе здесь так не нравится?
Твой голос и весь ты позади меня, за спиной. Куда смотришь? Мне в затылок или выше
– как я – на расшитое прозрачное полотно?
– Мне здесь нравится. – И это не просто слова на ветер. – Только даже в самом роскошном
месте все равно начинаешь тосковать по дому. Ты разве не знал?
– Выходит, шрамы на твоих запястьях были попытками вернуться домой?
Выходит, ты внимательный наблюдатель. Рассматриваешь не только в целом, но срисовы-
ваешь и детали. Тонкие выпуклые стебли насильно сросшейся кожи. Стебли, которые я прячу
24
С. Тикхо. «На языке эльфов»
25
С. Тикхо. «На языке эльфов»
4
Передо мной широкие оконные рамы, а за прозрачными стеклами – редкий поток снега.
Просто заплутавшие хлопья откуда-то с севера, проездом, тормозят на заправке, на которой
отсутствует бензин. Остается только выпить и заселиться в мотель.
Белое на белом – это красиво. Это зима. Я видел зимы. В шубах и с хрустом под ногами. А
это – белое на грязно-сером – маленькая пародия. Малопривлекательная, но все равно занят-
ная. Я изучал ее детали полтора часа сквозь не самые чистые окна и теперь знаю достаточно
о натуре сегодняшнего дня.
У меня две свободных пары, потому я успел занять излюбленное место раньше наступ-
ления большой пробки.
С началом перемены в руках толстая тетрадь по грамматике испанского языка. Страница
восемьдесят шесть. У меня привычка точить карандаш каждые десять минут, если он успевает
затупиться, пока я выполняю задания.
Толпы – это звуки. Крики. Много и громко, а я слишком склонен прислушиваться, чтобы
оставаться равнодушным.
Лучший из даров, помимо относительной свободы, это наушники. Сегодня звуки блоки-
рует «Secrets» OneRepublic. Накрывает шорохи и скрипы вилок о тарелки и ножек стула по
плитам.
Я послушал и понял: это тоже крик. Творцы кричат не так, как остальные. У них любой
крик – это вопрос. О проблемах того, что они создают. Как других что-то не устраивает в этом.
Как не устраивает даже самого творца. Свое или чужое.
О чем должно быть искусство, Чоннэ? Если оно ни о чем, так ли это плохо? А когда у
людей есть что-то свое, – что-то, о чем они пекутся так, словно это что-то – на самом деле кто-
то: живое, дышащее, родное, – так ли это хорошо?
Способность впасть в депрессию из-за непереносимости критики, отсутствия вдохнове-
ния или разочарования в собственном творении – страшно же? Очень. Это небольшой раз-
дел депрессивного психоза. Но если на миг проявить равнодушие, можно же сказать, что этот
вот психоз – такое же олицетворение милой глупости, какой пользуется твой друг Лиен, когда
очень голоден.
Человек может пройти войну и выжить в тяжелейших условиях вопреки законам при-
роды.
Я такое видел.
Но скажи писателю, что его труд – липа, и он вполне готов повеситься. Сжечь, впасть в
крайности, закончить век. Я и такое видел во времена куда моложе этих.
Странно? Скажи «да».
В людях мне одновременно нравится и претит неспособность расставлять приоритеты.
Претит за глупость. Нравится за глубину глупости.
Если ты спустишься к самому дну, поймешь, как там горячо – у земного ядра, где все, над
чем трясутся творцы, горит в одном котле. Становится одним и тем же пеплом. Если измазать
им руки, можно рисовать на стенах во времена первых людей.
Ты понял, о чем я? О цикличности и переработке. Все закольцовывается. Что бы они ни
сотворили, это все равно станет просто чернилами для кого-то другого в будущем.
Когда возвращаюсь к страницам грамматики, всегда представляю, что сжигаю этот учеб-
ник. Когда-нибудь ведь все сгорит. И мой почерк тоже.
Все, что я делаю, велико так же, как и малозначимо.
Потом я смотрю на людей – в гущу подвижных цветных пятен. Как на картинах Дэмиена
Херста, они свободны от гармонии, равновесия и приемов, призванных найти общий знаме-
26
С. Тикхо. «На языке эльфов»
натель. Когда смотрю очень долго, не моргая, и приглядываюсь достаточно, пятна тают и рас-
текаются. Вяжутся густыми тягучими каплями, пока не смешиваются, превращаясь в нечто в
стиле Джексона Поллока. Это уже абстрактный экспрессионизм. Как ты к нему относишься?
Я – как к учителю.
Он говорит, что все различны, и напоминает о готовности быть слитым со всеми воедино.
Он показывает: творение аутентично, но смотри, что будет, когда оно сгорит со всеми, или
среди других, или по случайности – в камине. Посмотри, как оно может слиться уже сейчас.
Я появлялся в мире не единожды, но, конечно, еще его не освоил. Я появлялся в мире
часто, но, разумеется, что-то да понял. Например, какая это сущая нелепица и глупость – дер-
жаться за что-то ревностно крепко, мнить из себя невесть что и возносить к звездам.
Милая глупость и шаткая нелепица.
Знаешь, какой вопрос из века в век я задавал бы творцам?
Когда все люди, кроме тебя, исчезнут во всем мире, ты продолжишь творить, если я
оставлю тебе материалы и скажу, что в заново первобытный мир когда-нибудь придут новые
люди. Придут и, чтобы согреться и приготовить пищу, станут жечь все книги, ноты и полотна,
которые найдут. Ты продолжишь творить сейчас, зная, что никто не оценит, зато не умрет с
голоду и переживет холодную ночь, пользуясь пеплом твоего самовыражения?
Синяя точилка крутится в пальцах, а я думаю и не слышу, как лезвие корябает грифель.
А потом вдруг слышу.
Музыка прерывается.
И мне хочется напомнить важное правило. О том, что нельзя касаться меня без разреше-
ния. Нельзя садиться рядом так близко. Нельзя тянуться к моей голове и своевольно вынимать
наушник.
Даже если бы университет трещал по швам от количества подобных наглецов, тебя узнать
мне все равно легче всего. По ощущениям, которые сыпятся деревянной стружкой от моего уха
по шее за воротник мягкого малинового свитера от почти невесомого касания твоих пальцев.
И только во вторую очередь по запаху твоего одеколона.
– Привет.
Мне необязательно, но я оборачиваюсь лицом и подтверждаю: сидишь слишком близко,
между нами нет и полуметра.
– Здравствуй, Чоннэ.
– Ну, скажи привет. – Ты склоняешь голову набок и выглядишь до жути забавно. –
«Здравствуй» – слишком официально.
Тебе всегда идет все, что ты надеваешь. Даже эти многослойные джоггеры с голубыми
полосками по бокам. Даже эта свободная измятая белая кофта, которую ты никогда, наверное,
не гладишь, с рукавами длиннее, чем нужно. Тебе идет и очередная взрывная волна неприче-
санных кудрей, спрятанных по возможности за уши. Они выскальзывают. Ты тут же убираешь
снова. Движения выверенные, быстрые, машинальные.
А я уже отсканировал форму твоих ногтей и могу воспроизвести вслепую.
Бросаешь свой черный рюкзак в ноги, опираешься о стол локтем и опускаешь подбородок
на сложенный кулак. Смотришь с легкой улыбкой и этим своим блеском озорных глаз. Ждешь.
Я вытягиваю ладонь внутренней стороной вверх – тоже жду. Ты, хитрец, делаешь точно
так же. В центре ладони мой беспроводной наушник, в глазах предложение: бери сам. Я хочу,
но, стоит пальцам приблизиться, ты сжимаешь кулак, прячешь мою белую жемчужину.
– Почему факультет психологии и философии? – улыбаешься, облизывая губы, опуска-
ешь руку на колени, не отдаешь. – Третий вопрос.
Позади тебя пятна и звуки. Много и резко. Но позади – это за твоей спиной. Белая мятая
кофта – как мой купол, сгенерированное защитное поле.
27
С. Тикхо. «На языке эльфов»
30
С. Тикхо. «На языке эльфов»
31
С. Тикхо. «На языке эльфов»
5
Звонок шуршит из-под ладоней.
Я прихожу в себя, когда двор пустеет. Остаются только пьяные хлопья и колючий январ-
ский ветер. Убираю руки от лица и обнимаю себя за плечи – ладони приятно тонут в ворсистой
малиновой ткани.
– Замерз?
Пьяные хлопья, ветер и ты. Упрямый, дотошный самодур. Сколько опять стоял, смотрел?
– Давай зайдем внутрь, – просишь совсем негромко.
– Иди.
– Я хочу с тобой.
Ты что, не в курсе, что желание – только вспышка, Чон Чоннэ?
– А я с тобой – нет.
Не хочу грубить, но, наверное, получается.
Глазами – в небо, ушами здесь – на земле. Прислушиваюсь, жду, когда шаги начнут отда-
ляться, как загремит дверь и спрячет тебя в помещении. Дышу и жду. Уходи. Греми ставнями,
бей резиной о мокрый асфальт.
Подошвы шуршат, шаркаешь. Только звуки вперед, ближе, рядом… Я машинально реа-
гирую, когда засовываешь забытый смартфон в мой задний карман джинс и возвращаешь на
законное место второй наушник.
Аккуратно, но все равно задеваешь мочку пальцами. Почему ты всегда прикасаешься ко
мне без разрешения?
– Каково было в Персии в одиннадцатом веке? – Встаешь рядом, руки в карманы джогге-
ров, и плечи вжимаешь, греешь самого себя. – Жарко?
Хватаюсь обеими руками за лямку рюкзака, как за что-то крепкое, вроде каната, который
мне сбрасывает кто-то сверху – актом спасательной операции.
– Я помню только факты и события, – все не научусь молчать, когда ты спрашиваешь, –
но не чувства, которые испытывал.
– Почему? – Ты смотришь вперед.
– Думаю, из-за фэа. – И я не буду. Отворачиваюсь. Впереди через метров тридцать дорога
на фоне реки Чарльз и механические птицы низко-низко – к дождю со снегом? – Без хроа
она не обладает эмоциями и чувствами. Когда умирает тело, с ним уходят все накопленные
ощущения. Восстановить их нельзя.
– Фэа и как?
– Слишком много вопросов, Чоннэ.
Когда ты молчишь, я лучше слышу. Эти звуки шин и чьи-то очень далекие голоса. Зиму
слышу. И, может, бормотания нетрезвеющих снежных хлопьев.
– Мне нравится, как ты произносишь мое имя.
А мне не нравится. Что я его произношу. И как. И что мне хочется произносить. И эти
твои фразы. Глупые и дурные, а лезут в меня без спросу, вызывают… мурашки? Это же не от
холода, я не намерен себя обманывать.
Кошмар… Я такой дуралей. Слишком удивлен самим собой, не замечаю, как начинаю
качать головой: вторю своим возмущениям. А ты видишь все, ты все хочешь знать:
– О чем ты сейчас подумал?
О том, что ты меня погубишь.
– О смерти.
– Моей? – И улыбаешься. Я по голосу понимаю и вижу все тем же периферийным, как
ты поворачиваешь ко мне голову.
32
С. Тикхо. «На языке эльфов»
– Своей.
Все еще слежу за шинами и механическими крыльями, генерируя быстро капитулирую-
щий пар. А ты молчишь. Смотришь. У меня щека горит от давления твоих глаз. У меня все
внутри горит.
От тебя.
Можешь сделать так, чтобы это прекратилось?
– Как долго ты был эльфом?
Не можешь. Упрямый. Тебе зачем-то все нужно знать. Неважно, что ли, что?
– Три с половиной века.
– Это не очень долго. Если сравнивать с твоим отцом.
– Верно, – киваю, чувствую, что рюкзак начинает съезжать, поудобнее забрасываю и
снова цепляюсь обеими руками. – Совсем ничтожное число, которое я растягивал силой.
– Почему силой?
– Потому что остался один.
Один. Это не ноль. Но ближе к нему, чем все остальные.
– Что случилось с родителями?
– А что с ними обычно случается?
– Много чего, – спокойно принимаешь все мои словесные царапины.
– Верно. Вот и с моими случилось.
– Не хочешь говорить об этом?
Желание – только вспышка.
– Хочу, чтобы ты блеснул знаниями, Чон Чоннэ. – Через минуту может измениться. –
Скажи мне, что такого значимого произошло в девяносто девятом году одиннадцатого века.
Ты, конечно, думаешь недолго. Ты, разумеется, знаешь правильный ответ:
– Первый крестовый поход.
Мне и не нужно помнить, что я чувствовал. Можно лишь пользоваться образами в голове:
мечами, криками, огнем.
Умер Ибн Сина, мы ушли в Иерусалим.
Мы. У меня была очень красивая мать. С красивыми матерями размахивали не только
мечами. У меня был очень решительный отец. Он убил мою красивую мать, а меня лишил
сознания и спрятал. Когда я пришел в себя, у меня уже не было решительного отца.
– Неважно, эльф ты или человек. – Насколько мудр или сдержан. – Нам всем больно
терять своих любимых.
Ты опять молчишь. Не отворачиваешься, а я пытаюсь не реагировать. Видеть птиц и
рассматривать кусочки неба над рекой впереди.
– Как ты жил после их смерти?
А как остальные живут? Все живут? Или кто-то не может.
– Я не помню чувств, могу только сказать, как все было. Голые факты. Когда я о них
говорю, кажется, что я хладнокровен.
– Что, если я все равно считаю, что ты самый чувствительный эльф, которого я знаю?
То ли подбадриваешь, то ли играешься.
– А ты знаешь много эльфов?
– Нет, – решительно так. – Но я читал Толкина.
Ох.
Снова машинально склоняю голову. И так же на рефлексах вздыхаю.
– Не вздыхай. – Твой пар врезается в пространство моего. Так же сокрушительно поги-
бает. – Лучше скажи, во многом он был прав?
– Почти во всем, конечно, – я отвечаю и чувствую, как поднимается сильный ветер. Лезет
мне под свитер, расталкивает нетрезвые хлопья, отбрасывая к стенам и окнам. – Толкин был
33
С. Тикхо. «На языке эльфов»
умен, пытлив, хорошо знал скандинавский и кельтский фольклор, а откуда, ты думаешь, этот
фольклор взялся? – Добирается до моих волос, сыпет пепельным песком на глаза. – И он,
очевидно, в какой-то период времени был знаком с эльфом. Возможно, во время войны. Или
после.
– Это… – это повод оставить меня одного, Чоннэ, – звучит как сенсация.
– Или как мое предположение.
– Знаешь, чего я не могу понять? Почему ты все помнишь? Это все могут? Эльфы, имею
в виду. Это что-то вроде дара?
Знаешь, чего не могу понять я? Отчего ты такой неугомонный и зачем делаешь вид, что
веришь всему, что я говорю?
– Это что-то вроде проклятия.
– То есть?
– Ты же читал Толкина, – напоминаю серьезно. – Должен знать, что бессмертие – не
идеал. Эльфа может погубить великая скорбь или великая тоска. Он уязвим к физическим
атакам, как и люди. Если его убьют обстоятельства, земной путь просто прекращается. – Как у
всех. Обрывается. Отрезается. – Вечная же память при смертной жизни – удел тех, кто прене-
брегает даром бессмертия. – Здесь мне нужно смотреть тебе в глаза. Оборачиваюсь. Подмиги-
ваю, как это любишь делать ты. – Удел самоубийц.
Нужно ли быть чрезмерно драматичным, когда говоришь о суициде? Думаю, нет. Думаю,
драмы будет предостаточно уже после него. И столько же до.
Ты разглядываешь мое лицо, рыщешь в глазах, наблюдаешь, как ветер перебирает пряди.
А я смотрю за твоими. Смысла нет поправлять и убирать за уши. Им хорошо. Они свободны,
веселятся.
– Ты убил себя? – уточняешь, а я думаю: как же странно все это.
Говорить про меня первого, сопоставлять со мной сегодняшним.
Эльф-самоубийца. Все странности вот с этого словосочетания. Отец успел научить меня
выживать самому и лечить других. Я все время перемещался, зарабатывая на врачевании, но
смерть все равно меня нагнала. Не так, как других.
Иначе. Числом и давлением.
Крестовые походы повторялись, детей продавали в рабство, люди умирали от болезней,
названия которых в то время никто еще не знал. Отец говорил: все переменчиво, нравы меня-
ются, и правила, и людская власть. И я все верил, что времена изменятся. Верил. Ждал. Как
оказалось, пепел и трупы монголо-татар. Затем Черную Смерть. Два крошечных года из всех
мучительно долгих, которые я выдержал.
Но тут не смог. Потерял всех близких друзей. Потерял веру в себя как врача. Не понимал,
что это чума и что это вообще такое – ч у м а. Странное ощущение.
Несопоставимое с сегодня. Сегодня – это когда «не знаю» означает «узнать», «спросить»,
«найти», «зайти в интернет». А тогда «не знаю» почти всегда означало «бездействие» и «скорая
смерть». Не было мест и вариантов, не было этого «куда-то», не было самого главного:
– Эльф ты или человек, надежду не наколдуешь.
А ветер дразнит, скачет, дурачится. Стискивает в объятьях. Щипается. Лямка сползает,
я снова поправляю и отворачиваюсь.
Двор просторный, но кажется сейчас крошечным, сужающимся, предупреждающе него-
степриимным. Вибрирует телефон, вынимаю, чтобы увидеть: это обновление в общем чате
группы. Что-то про домашнее задание по антропологии.
– Сколько тебе лет?
Ты спрашиваешь сразу же, как я жму на блокировку смартфона и гаснет экран.
– Человеческих? – Поднимаю глаза, сжимая заледеневший корпус.
– Всех.
34
С. Тикхо. «На языке эльфов»
– То есть, – опять прячешь руки под мышками и странно как-то смотришь, – ты прожил
шестьсот лет без… без интимной близости?
Не могу не оценить твою попытку заменить одно емкое слово на два деликатных.
– У людей самый высокий тип связи – кровный или условно родственный. – Стараюсь
смотреть тебе прямо в глаза и не отвлекаться. Дурной подход. Словно в твоих глазах мне
ничего не угрожает. – Поэтому вы всегда стремитесь к продолжению рода. Природа создала
вас такими. А эльфов она задумала другими – долгожителями. Их первичные законы – от духа,
не от тела. – Ты так смотришь пристально. Слушаешь. Я вижу. Каждое слово ловишь. От этого
мне тоже хорошо и тошно одновременно. – Самый высокий тип связи для эльфа – брачный.
У каждого фэа всегда есть аэф. Своя пара. Мы можем жить веками, равнодушные к половому
влечению, пока не встретим кого-то… своего.
– Фэа – это дух?
И снова шмыгаешь носом.
А я перевожу взгляд на твою шею. Невольно. Замечаю россыпь мурашек – млечной тро-
пой под воротник.
– Ты же читал Толкина, да, Чоннэ?
– Твоя пара может быть только среди эльфов?
– Да.
– Но ты ведь теперь человек? – И как-то мельком обводишь меня взглядом. Словно один
мой внешний вид полностью разобщает меня с эльфами.
– Да, – смиренно признаю. – Но мое сексуальное самоопределение из жизни в жизнь
показывает, что я не потерял эльфийской природы.
– В плане чего?
– В плане асексуальности.
Это одновременно: как ты снова приподнимаешь брови и прядь волос упрямо выбивается
ветром, спрыгивая тебе на лоб.
– Ты не испытываешь полового влечения?
– Все верно.
А я говорил, упрямый человек, тебе не понравятся мои истории. Для вас, людей, они
слишком. Скучные.
– Совсем? – и сам мотаешь головой, спрашивая.
– Совсем.
Ты даже волосы уже не поправляешь, только смотришь на меня во все глаза с этим своим
раскрасневшимся носом. Когда ты удивляешься, у тебя ужасно детский вид.
– Но, может, ты просто, – высвобождаешь руки из укрытия и вертишь ладонью в воздухе
– подбираешь слово, – грейасексуален? Тебя не все может возбудить и тому подобное.
А я вздыхаю. Наверное, получается разочарованно. Плечи поднимаются выше, а потом
резко опускаются. Я поддеваю рукой вторую лямку рюкзака и надеваю его полноценно.
– Знаешь, что самое интересное? – Шаг назад непроизвольно, команда телу – расстоя-
ние. – То, что я рассказал тебе о жизни, смерти и самоубийстве, а разговор все равно перетек
к теме секса.
Ты мотаешь головой. Наверное, хочешь меня перебить, возразить, оборвать. Только я
закончил, Чоннэ. Глазами. Вздохом. Тоном. Заканчивать несложно, когда нет начала.
У тебя получается даже моргать трогательно, растерян немного, возможно, думаешь, что
сказал что-то не то, скатился, лажанул. Я вижу, как ты смотришь. Но откуда мне знать, что ты
думаешь этими своими глазами? Этими ресницами и интервалами взлетов и падений? Этой
азбукой Морзе собственной точки зрения.
36
С. Тикхо. «На языке эльфов»
37
С. Тикхо. «На языке эльфов»
6
Иногда мне все еще кажется, что времена вот-вот изменятся, повернутся другим углом
и высосут ту часть свободы, которую я так ценю. Без которой я жил слишком много и часто.
Утром всегда немного страшно. Просыпаюсь и прислушиваюсь: что там. За стенами и
окнами, какие правила, что за нравы. Вспыхнула революция последних, пока я спал? Надо
ли теперь печься о выживании? Скрываться? Молчать? Стараться быть незаметным? Какие
правила у этого дня?
Я все еще могу взять в руки умную машину и спросить все, что хочется? Сегодня мне
очень хочется узнать, кто правил в Норвегии в тринадцатом веке. Потому что не знаю ответа.
В Норвегии никогда не был и за все жизни так и не выяснил, как дышала или задыхалась
эта страна. Сколько в ней утонуло, сгорело, родилось заново. Кто стоял над людьми и давился
под ними.
Утром я спрашиваю себя: у меня все еще есть возможность? Или «не знаю» опять озна-
чает смерть?
Если спросить, какое изобретение мне кажется величайшим за пределами медицины и
важных для физического существования вещей, я, наверное, скажу «интернет». Скучно гово-
рить о грязи и ерунде, появившихся впоследствии, пресно и истрепанно. Неинтересно. Самое
важное – видеть плюсы.
Всегда видеть. Мне, возможно, их наблюдать проще, чем тем, кто не знал жизни без Все-
мирной паутины. А я вправе считать интернет магическим артефактом и думать о нем лучше и
больше остальных. Сегодня, если ввести в поисковике «Кто правил в Норвегии в тринадцатом
веке?», не получаешь с лету конкретного имени.
Это мне нравится больше всего. Выкрутасы истории человечества, в которых даже в век
быстрой еды, ввода и реагирования все равно надо копаться. Мне нравится, что не на все есть
запрограммированный короткий ответ. Такой, когда интересуешься, «как получить зеленый».
«Зеленая краска получается смешиванием желтого и синего цветов». Здорово.
«Кто правил в Норвегии в тринадцатом веке?» Вот ссылки, читай, понимай, думай.
Потому что в Норвегии в это время власть не ассоциировалась с одним человеком. Там
все решали, толкаясь и конфликтуя, кто же должен выбирать королей – бог или люди. Делили,
ворошили, провоцировали гражданские войны и никак не могли разобраться, кто же круче.
Монархия – духовенства. Духовенство – монархии.
Сегодня мой понедельник начался с того, что и всегда, – я проснулся и посмотрел на
соседа. Он, уже одетый, сидел на просторах интернета с ноутбуком на коленях и крупных науш-
никах на голове. Не знаю, чем он всегда там занят так рано, но занят, и это главное. Для меня
это благое сегодня.
Поэтому я чистил зубы и думал о Норвегии.
На стекле в ванной комнате у нас тринадцать черных точек в основании. Это тринадца-
тый век. Моя попытка отвлечься от неприятных ощущений и искусственно расшуметься в соб-
ственной голове.
Шумы. В самом начале люди говорят тихо, но звучат громко – шумно: подсознательно
всегда хотят, чтобы обсуждаемый слышал, что о нем думают.
А я слышать умею отлично. Так что знаю, что меня считают эгоцентриком, не способным
допустить, будто есть еще чье-то мнение. Этим тут объясняют отрешенность и скупость во
взаимодействии с окружающими.
На курсе социологии учится Майлз Элджо – парень по кличке Мерлин. Он покрывает
гелем волосы, носит длинные черные плащи и красит губы блестящей черной помадой. Он
38
С. Тикхо. «На языке эльфов»
занятный и очень, очень самодостаточный. Ему ничего не мешает иметь уйму знакомых со
всего студенческого потока и вполне обозначенный круг друзей.
А Эльф с философско-психологического совсем другой тип.
Так они говорят. Bizarre. Самое частое слово в коротеньких разговорах за спиной, кото-
рое я слышал на языке этой страны.
Он чудаковатый.
С ним никто не общается.
У него отменная память.
Он дает емкие ответы.
Странно смотрит.
Повсюду бродит, как привидение.
Он повернутый толкинист.
У него татуировка на шее с правой стороны.
Это слова на искусственном языке эльфов, разработанном Толкиным, погугли!
Люди отчего-то очень любят думать громко. Во всеуслышание.
А мне нравится молчать, когда ничего не спрашивают. В народе у молчания гораздо
больше шума. Но с годами я перестал молчать, и мне понравилось говорить, если и когда начи-
нают спрашивать. Когда люди не понимают, кривят лица и больше не связываются.
Я избегаю ощущения превосходства, просто сохраняю статус-кво и привыкаю к рассто-
янию. Радуюсь, когда можно отпугивать рассказами и особенностями своей сути. И вопросам,
которые заканчиваются быстро из нежелания знать ответы. У меня лишь истории о смерти и
кратком миге рождения. Никаких увеселительных баек, бурных романов, жарких ночей или
холодного пива по утрам. Я чудаковатый, но для людей все равно скучный.
У них шумная природа. Они любят тишину лишь условно. Для чего-то. Сна, работы,
кино. Не условно – единицы. Маленький процент. Такие, как говорил отец, когда-то в про-
шлых далеких жизнях были эльфами. Не самоубийцами с вечной памятью, как я, а ушедшими
в сильной тоске или скорби, погибшими естественной смертью. Теперь не помнят, кем были
тысячи лет назад, но остатки эльфийской натуры всегда сохраняются в ростках и стеблях пере-
рождающихся душ.
За все время я встречал таких очень и очень мало – чем громче мир, тем меньше тяготе-
ющих к тишине. И это не естественный отбор. Всего лишь очередной пример того, как природа
пытается заботиться о тех, кто живет с ней бок о бок.
Ты ведь тоже пример того, как она пытается заботиться. Не о человечестве – тогда бы она
сделала тебя женщиной – а исключительно обо мне. Не знаю, учитывает ли она мое несогласие,
мое отторжение, мое ощущение. Мою борьбу.
Понимает ли, что я думаю сегодня о Норвегии, чтобы не думать о тебе? Ты же олицетво-
рение шума, Чон Чоннэ. Тебя все зовут Джей. Тебя зовут. Громко. Я много раз слышал. Ты
зовешь других с тем же шумом и даже спишь так, что вокруг вибрируют воздушные вихри и
появляется ощущение, будто гремят вагоны.
Гремят у меня внутри. Такой шумный человек рано или поздно устанет от тишины.
Согласно наблюдениям, рано. И это хорошо. Мне хватает мудрости помнить, что это удача –
закончить раньше, чем станет поздно.
Сегодня я сижу в библиотеке и читаю о Норвегии, чтобы напомнить себе, что единствен-
ное существо, которого никогда не будут утомлять мои ответы, это я сам.
«Riksmotene» означает государственное собрание, если верить сайту с подробным описа-
нием всех этапов норвежской истории. Эти собрания возникли в одна тысяча пятьдесят втором
году с одобрения и короны, и духовенства, чтобы стать местом утверждения законов, полити-
ческих событий, внеш…
– Привет.
39
С. Тикхо. «На языке эльфов»
Разве это не предательство – когда тело реагирует перекатной волной сверху донизу от
шести букв, разодетых твоей воздушной униформой? Очень похоже на чувство, которое ско-
вывает в момент, когда мачта корабля-аттракциона поднимается на самый верх. Говорят, это
называется «дух захватывает».
Красиво.
И страшно. Тело отдать – одно. Пустить к сути, сдаться без паролей и противостояния
– другое.
– Привет, Чон Чоннэ, – щебечешь, наклоняясь совсем близко, кутаешь в палантин, сши-
тый из звуков и древесины одеколона, – которого все зовут Джей.
Наглец. Подсказываешь реплики, словно я их забыл.
А я не забыл. Я не хочу помнить! Что ты опять здесь делаешь? Это самый дальний из
столов во втором отделе библиотеки. Зачем ты снова не соблюдаешь правила личного про-
странства? Впереди же, прямо напротив, три свободных стула, сядь и сиди! Не говори, делай
что-нибудь. Живи. Меня не касайся.
Что ж ты никак не поймешь ничего?
– Что-то случилось?
Наверное, прочел по лицу. Случилось.
Ты.
– Итан?
И опять наклоняешься, чтобы заглянуть мне в лицо. Экран телефона давно погас без
прикосновений, а я все гляжу в него, вижу отражение и все-все чувствую. Понимаю, что внутри
опять гремят вагоны, пар и гудки, как у старых паровозов. Или кораблей, приходящих из даль-
него плавания в порт под свист встречающих.
Это радость. Яркая и осознанная. Я был уверен, что ты больше не сунешься. Что закон-
чил. Рано. Как и положено.
Я же знаю: ты любишь секс. Слышал, понимаю, чувствую. И говорю: я никогда не буду с
тобой спать. Ни с кем не буду. И ты же услышал. Ты же в пятницу после разговора не поехал до
Хингама, чтобы как обычно следовать за мной по пятам. Так почему ты сидишь тут? Почему
ты еще не все!
Думаешь, мне хорошо? От этой щекотки в животе, пузырей в груди, от этой радости с
ее желанием вырваться, показаться на поверхности – улыбкой, сиянием глаз, неусидчивостью,
восторженной речью.
Быстрее говори, что хотел. И иди прочь, наглый суетливый человек.
– Итан? Эй…
– Зови меня как все, – это вырывается, пока я кладу телефон на стол. Прежде чем на
тебя смотрю.
– Я не все. – Звучит очень серьезно. И, может, немного строго. Вынуждает посмотреть,
повернуть голову.
А ты ловишь мой взгляд и улыбаешься. Победно.
У меня чувство появляется, будто… будто ты знаешь меня как облупленного. Это не так,
но очень часто я смотрю тебе в глаза, а там как будто карта.
Карта всего меня.
– Ты занят?
– Да.
Осматриваешь стол, мой закрытый рюкзак на подоконнике:
– Чем?
Черные рваные джинсы, такого же цвета рубашка в серую клетку, заправленная небрежно
и кое-как. Один край свисает, другой задыхается в плену крупного ремня.
40
С. Тикхо. «На языке эльфов»
41
С. Тикхо. «На языке эльфов»
Сколько жизней нужно прожить, чтобы быть сдержаннее и равнодушнее? Еще восемь?
Сколько мне вообще жить. И как дальше-то? Теперь.
Когда…
– «Любовь, секс и Лос-Анджелес».
Ладно. Принять в тебе могу все, но удивляться не устану.
– Что? – И разжимаю кулаки, подношу к лицу, гремя браслетами, чтобы убрать волосы
ладонями назад и выдохнуть. На мне сегодня бежевая рубашка к классическим брюкам. Всё
из легкой ткани, тонкое, а я чувствую, что готов вспотеть. Пытаюсь сменить позу, опереться
локтями о стол, попробовать расслабиться.
– «Бабник». – Вынуждаешь повернуть к тебе голову. Сидишь свободно, расставив ноги
и разложив локоть на столе, опираясь для удобства – почти лежишь. – «Жестокие игры»,
«Больше, чем секс», «Голая правда». – Левая рука в воздухе, поочередно разгибаешь пальцы.
По одному на каждое… название. Это пять. Теперь начинаешь заново. – Все серии «Красав-
чика», «Казанова», «Правила съема: Метод Хитча», «Любовь и другие лекарства», …девять.
– Считаешь правильно. Дальше?
– Это фильмы, в которых так называемые бабники доказывают, что могут влюбиться и
быть верными кому-то одному.
Ох. Ты серьезно?..
– Ты смотрел все эти фильмы со странными названиями?
– Все выходные и вечер пятницы.
Значит, серьезно. Что я должен чувствовать, слыша такое? Должен ли я?
– Так ты бабник? – И откидываюсь на спинку стула, сложив руки на груди. Как будто весь
под контролем. И не думаю о том, каково это – лежать с тобой рядом в темноте и смотреть кино.
– Нет, но мне кажется, у тебя сложилось такое впечатление.
Я вздыхаю, прежде чем ответить:
– Ты не бабник. Ты человек. Можешь и будешь менять партнеров в жизни и постели.
– А не слишком ли это обобщенно? Всех под одну гребенку? – Сцепляешь обе руки
в кулак, налегаешь на стол и очень пытливо смотришь. Словно экзаменатор. Будто априори
знаешь этот предмет лучше меня. – Ты что, за восемь жизней не видел, как один человек был
верен другому от начала и до конца?
– Видел, – киваю. – Но до этого другого была куча попыток, на которые этот один ока-
зался способен.
– Мы не эльфы, Итан, – кратко мотаешь головой. Серьезно. – Нам природа не дала всех
тех барьеров, которые есть у вас. Мы такими созданы. Ну, как в песне.
Я не успеваю уточнить какой, как ты выпрямляешься, меняешься в лице и жестах и начи-
наешь…
петь?
– Kissing strangers, till I find someone I love, – ведешь плечами якобы под ритм, пытаешься
этот ритм сохранить, – till I find someone I trust. Open heart, open mind, – и щелкаешь пальцами,
ты щелкаешь пальцами при каждом волнообразном движении плеч, – never know who you’ll
find… Kissing stra…4
– Джей, бля!
Кто-то позади кричит скандально, и ты прерываешься.
– Я закончил! – Руку в воздух открытой ладонью кому-то куда-то позади – мол, все нор-
мально, все в норме, не кипишуй. А глазами – в мои. Неотрывно. Опять серьезно. Словно не
пел дурачком, едва попадая в ноты. – Понимаешь, Итан?
4
DNCE – «Kissing strangers». «Целую незнакомцев, пока не найду того, кого полюблю и смогу довериться.Открой сердце
и разум: никогда ведь не знаешь, кого найдешь, целуя незнакомцев» (пер. с англ.).
42
С. Тикхо. «На языке эльфов»
– Предпоследние.
– А кто в самом конце?
– Психопаты.
– Так себе соседство, но я безропотно смирюсь, – склоняешь голову и смотришь как будто
исподлобья, – если ты ни с кем больше не будешь целоваться.
– Занятно. – Вообще нисколько, просто я дурею, и мне нужно защищаться. – Ты думаешь,
я хочу, чтобы мои губы стали похожими на твои? Сколько чужой слюны на них побывало?
Сколько зубов их кусало?
– Занятно, что ты осуждаешь меня за активность. – Правда занятно или ты имеешь в
виду что-то другое? – В то время как мне и в голову не пришло судить тебя за патологическую
пассивность.
Ох. Что-то другое, не такое уж и неожиданное. Какая прелесть, Чон Чоннэ. И какая
жалость.
– Патологическую, – я же могу уточнить с крохотной тенью печали в уголках губ, – пас-
сивность?
Ты мне ответишь? Нет. Прикрываешь глаза. Чертыхаешься.
– Итан, я не это им…
– Я только что дорисовал твой психологический портрет, Чон Чоннэ. – Слушай теперь
меня. – Думаю, ты считаешь, будто отсутствие сексуального опыта и личной жизни индивида
доказывает его несостоятельность как личности. – Тихо, не перебивай, не набирай воздух в
легкие. – А если этот индивид скажет, что это его осознанный выбор или особенности само-
определения, и при этом будет по общим меркам не особо привлекательным, ты обязательно
подумаешь, что его попросту никто не хочет, не клеит и не добивается, а значит, эта позиция
– всего лишь прикрытие.
– Итан, я…
– …посредственный, заурядный и законсервированный представитель рода человече-
ского, с которым я точно не хочу связываться.
– Итан!
Вау. Ты только что повысил на меня голос. Это как хлопок ладонью о стол, которого не
было. Сердишься. Я вижу это в глазах.
Вау.
– Стой! – Вскакиваешь вслед за мной, когда я забираю телефон с рюкзаком и направля-
юсь к выходу по проходу между столами. – Итан, остановись!
– Джей!
Все тот же голос возмущенно пытается до тебя дотянуться.
– Итан! – А ты не слышишь как будто. Только зовешь и следуешь за мной по пятам,
спускаясь по лестнице. – Я ошибся, черт возьми! Я хотел сказать «врожденная», выбрал не
то слово!
Мне так хочется рассмеяться.
– Хуже отговорки я не слышал.
Вместо этого забираю ярко-синее пальто из раздевалки и надеваю, стараясь не торо-
питься. Стараюсь. Выглядеть нисколько не задетым лично.
– Ты думаешь, мне легко с тобой разговаривать? – Вырастаешь передо мной у дверей.
– Как ты собрался будить меня поцелуями, если не способен вытерпеть обычный диалог?
Вот это ляпаю, не подумав. Просто задребезжал в голове наш первый разговор. Твой
первый вопрос про мой день рождения. Твоя первая дерзость – наглая убежденность в том,
как все будет.
44
С. Тикхо. «На языке эльфов»
А там же люди. И в основании лестницы тоже. Час популярный для Мьюгара. Час гром-
кий и тяжелый для меня. Для тебя, оказывается, тоже.
Знаешь, я ведь совсем не думал, что могу обидеть тебя своим поведением. Считал, ты
отходчивый и легко отпустишь любое мое слово. А теперь по глазам вижу, что ошибался. Не
рассмотрел все-таки тебя всего, да? Самоуверенно думал, что ты у меня на ладони. Понятный,
вышитый наружными нитками, раскрытый всеми страницами.
А теперь в словах чувствую. В их цветах – оттенках серо-голубого и мрачно-черного.
Вижу слишком ярко, и лучше не оборачиваться. Прости, пожалуйста, ладно? Меньше всего
мне хотелось тебя обидеть.
Я же защищался, ты веришь? Всего-то оборонялся. Мне ведь… я же понятия не имел,
что моя защита – для тебя может быть атакой. Если б знал, молчал бы.
– Ты читал сказку о Гензеле и Гретель? – Волосы налетают на глаза, когда я слегка обо-
рачиваюсь и смотрю поверх плеча сквозь их белую паутину.
– Читал, – твой ответ отчаянно машинальный.
Хорошо. Это очень хорошо.
Тогда должен понять:
– Потому что я ведьма в пряничном доме.
Ты зайдешь добровольно. А дальше – знаешь: я захочу тебя съесть, ты сбежишь,
я сгорю дотла.
Всё.
46
С. Тикхо. «На языке эльфов»
7
У меня было две жизни в алых красках истоптанной земли, и их я помню хуже всего.
Рефлексы и инстинкты правят, бросают, управляют руками и ногами, и, если живой потом,
осознание такое чужое, будто происходило с кем-то другим. Или приснилось.
Война – это песня о маленьком бизнесе, который постепенно расширяется. Глобализиру-
ется. Вышибалы с убийственными голами и грандиозными наградами. Смотришь, дышишь и
ждешь. Врага или смерть. Доход или убыток. Падение или взлет. Мелодия начинается заново.
Я часто путался. Как новичок с педалями: где тормоз, где газ. Когда бежать, когда зата-
иться. Забывался.
Иногда трусил. Все трусят хоть немного, а потом – в точности как в «Алом знаке доб-
лести» – что-то подстрекает. Заклинание мышц и костей. Разбивает магию мысли и психиче-
ских откликов просто вдребезги и кидает ядром вперед, а чувство такое – абсолютный цинизм
смерти – «будь что будет, я пытался».
Меньше всего боишься смерти, больше всего – боли. Выше всего – пропустить конец.
Не увидеть. Я боялся.
Так бы не вспомнил, если б не разговоры. Лица стираются, языки без употребления,
разумеется, тоже. Но мозг умен: кем бы я ни был, я понимаю. Перевожу в голове.
Когда я родился в Швеции, у меня был друг. Сосед, с которым прошла вся моя война. Он
постоянно болтал о том, что терпеть не может запах мокрой земли и будет только рад, когда
перестанет его чувствовать.
А я говорил о неведении. Как я узнаю после смерти, чем кончилась война? Эта или сле-
дующая? Я же все-все пропущу. Это расстраивало.
А потом я научился вспоминать, что лет эдак через сто пятьдесят смогу, наверное, узнать.
Новости же научились распространяться по миру быстрее, чем раньше. Тем для разговоров
становилось больше. Люди из-за этого менялись. Иногда в них просыпалось крошечное чув-
ство собственного достоинства. Даже у низших сословий, не знающих отдыха. Только сейчас
я точно осознал значение фразы «знание – сила».
Это же повсюду. В том числе и сегодня.
Образованный человек чувствует превосходство над необразованным. А хранитель
тайны перед человеком неосведомленным всегда самую малость напыщен, чуточку властен и
немного самодоволен. А уж если простой народ узнавал то же, что знал непростой, настроение
менялось, общий дух красился уже другими красками.
Удивительно, но те же я видел среди войны. Цвет темного золота, расплавленного на
сильном огне. С переливами и тягучестью карамели. Краска командного духа. Из века в век
одна и та же. Такая же, когда все твои друзья собираются вместе. Этот же оттенок на любой
вечеринке. Странно, да? Такие разные процессы, а цвет один.
Потому что он привязывается природой. А она видит сумму пятен, смазывает в одно. Так
ей легче в нас ориентироваться. Понимать хоть немного. Она же немного психопат. Пригля-
дывается к тем, кого не понимает, запоминает их мимику, реакции, модели поведения. Запи-
сывает, структурирует, чтобы влиться, чтобы уметь подыграть.
Надеюсь, ты знаешь, что она схлопотала этот диагноз много веков назад далеко не из-
за непостоянства планеты и контроля, которого ей не хватало? С этим она жила тысячи лет.
Психически нездоровой ее сделало человечество.
Я всегда люблю ее, но когда-то считал немного глупой, раз, терпя столько неудобств от
человека, она всякий раз провоцирует его на продолжение рода. А потом сообразил: это не
глупость, это наркозависимость. Вы – ее коктейль из экстази и кетамина. Чувство эйфории и
частичная потеря памяти. Природа вас любит и ненавидит одновременно.
47
С. Тикхо. «На языке эльфов»
Если ей придет в голову изменить атмосферу или заполнить мир водой на все оставшиеся
проценты, она даст вам другую дыхательную систему или отрастит жабры. Вы ей нужны. Она
заботится о вас.
То есть, по сути, о себе. Так? Вы все тут такие, правда? Забота о других – все равно забота
о себе. Проанализируй любую храбрость или доброту – и ты поймешь. Смысл вашего пути на
самом деле мало отличается от эльфийского. Просто вы никак не поймете. Ты непонятливый
тоже.
Песня начинается заново.
Ночь сегодня какая-то странно теплая, мое любимое синее пальто нараспашку, и голова
ничем не покрыта. Белый серпантин вяло снует из стороны в сторону под легкий почти неза-
метный ветер. Сегодня луна неполная. Видно лишь месяц и рядом с ним всего одну звезду.
Небо темнее моего пальто, но ярче глаз; пахнет сырой землей, напоминая о ночах, совсем
на эту не похожих. Ночах размером с жизнь. Тех, после которых утро не гарантировано.
Под моими лакированными сапогами хлюпает мокрая трава, и я вышагиваю, расставив
руки в стороны, словно живой самолет. Крен медленно-медленно под техно-отзвуки в ушах.
Сегодня Daft Punk. «Son of Flynn».
Под нее я всегда в будущем. Технический прогресс куполом кроет весь земной шар. И
я здесь – в одной точке – возможно, всего лишь симуляции. Проекция. А настоящий – где-
нибудь на самом высоком этаже здания с панорамными окнами. А может, нет. Несложно пред-
ставить летающие машины на небесном шоссе.
Задираю голову и смотрю: наверху точная копия автомагистралей снизу – шесть полос,
по три в каждую сторону. И голубое свечение неоновых светофоров. Час поздний, небесных
машин так же мало, как наземных, и светофор мигает желтым – условным зеленым.
А я – повсюду. Где проекция, где настоящий, никто не знает. Даже я сам.
Песня начинается заново.
Я ухожу неторопливо, шагаю уже по асфальту, выйдя за пределы общественного парка.
Сегодня людей особенно мало. А может, дело в мелодии. Она уносит в другую реальность, и
с этой труднее держаться внимательно.
Ты очень упрямый. И только самую малость послушный. Четыре дня после библиотеки
не приходил ночами, не поехал в пятницу до дома. Я тебя отстегнул.
Я обрадовался. Чушь. Но зачем тебе об этом знать? О том, какие ростки у твоих семян.
Не жидких, конечно, такие во мне не уживутся. Речь о других, воздушно-капельных, которыми
я успел надышаться. Зачем тебе об этом знать? Часах, которые я трачу на выходных, чтобы
уничтожить злость и ненависть. Все это только мой удел. Мой, Чоннэ. Ты слышишь?
Видимо, нет, раз с понедельника все начинаешь заново. Опять. Я же попросил. Я сказал
оставить меня в покое. Мне пришлось приходить в себя все выходные, чтобы снова настроиться
на обыденность, лишенную привязанностей. Я потратил в общей сложности сорок восемь
часов.
А ты? Какие у тебя оправдания, какие жертвы? Я тебе не нужен, просто поверь. Твое
упрямство доставит только неприятности. Нам обоим. Слышишь?
Видимо, нет, раз опять приходишь ночью, стоишь в тени, заселяешь футбольное поле,
лишаешь одиночества. Едешь со мной домой во вторую пятницу. Я замечаю, встаю и ухожу
дальше, из вагона в вагон, а ты все понимаешь, знаешь, что я заметил, а все равно упрямо
за мной – по следам. Последний вагон, и ты в одном конце, я – в другом. И так – в сцепке
взглядом – до моей остановки. Дальше ты не пошел. А я не обернулся.
А сегодня не обернуться уже не могу. Ты моя погибель, и власти надо мной в тебе теперь
целые цветочные поля. Срывай и собирай букеты. Хочу, чтобы они быстрее завяли.
Я останавливаюсь недалеко от автостоянки. Просто торможу – и все. Впереди тротуар с
закрытыми магазинами и желтые пятна четкого ряда фонарей. Я знаю, что позади – метрах в
48
С. Тикхо. «На языке эльфов»
пятнадцати – ты тормозишь тоже. Покрываешь татуировками спину, как и два часа бездумных
полетов по парку, пока ты держался неподалеку. Наверное, будь твой взгляд кистью, на синем
пальто сейчас уже было бы много рисунков. Какую краску ты бы выбрал?
Песня начинается заново.
А я чувствую щекотку в животе. Очередное смешанное чувство предвкушения и не под-
чиняющегося мне желания быстрее обернуться. Словно я могу не успеть. Словно ты проекция
и растворишься, пока я медлю. Устанешь ждать.
Ужасное чувство, которого я должен был избежать. Ощущение привязанности, дикту-
ющее поспешность и стремление угодить, осчастливить, не заставлять ждать. В космосе –
корабли, в небе – машины, а я – здесь. Оборачиваюсь и смотрю.
Могу представить, что между нами шоссе и желтый сигнал неонового светофора. Идти
или стоять? Двигаться или тормозить. Звуки в наушниках все еще держат меня на стыке все-
ленных, но в каждой – в пятнадцати шагах ты. Чуть дальше фонарного столба, в легком отсвете
блеклого желтка.
Ты весь в черном сегодня. Джинсы с молниями над коленями, потертые и подвернутые.
Свитер с высоким воротом и блестящая кожанка сливаются с чернотой спортивной шапки и
высоких кед. Со стороны и в сложившихся обстоятельствах – потенциально возможный пре-
ступник. В худшем случае – маньяк. Упрямый, усидчивый и умеющий ждать.
Тройное «у». Как троекратное «ура».
Аллилуйя?
Ликуй, Чон Чоннэ, ликуй, пожалуйста. Пусть будет хорошо кому-то из нас.
Я знаю, мы можем так очень долго. Играть в эти гляделки. И, если я не подойду, ты не
подойдешь тоже. Послушный ответственный сталкер.
Убираю наушники в карман к картам и делаю свои шаги. Век технического прогресса
спускается до этого года, и пропадают машины над головой.
Мой саундтрек – моя же подошва и звуки ночи, всегда стабильно таинственные в своей
простоте.
Торможу в метре и прячу руки в карманы.
Вблизи у тебя удивительно сияют глаза. Кудри лианами по вискам из-под шапки. И
немного осоловелый вид. Утомился? Не выспался? Конечно, не выспался. У тебя же каждый
день – понедельник. Голова тяжелая, словно налитая свинцом, примагничивается к парте с
самонаведением по центру сложенных рук – замена подушке.
У тебя нет системы. И уважительной причины не спать с часу до трех, в отличие от меня,
тоже нет. Но ты изобрел эту привычку – приходить и быть рядом. А организм не приучил. Вот
и спишь постоянно на парах и посреди бурных бесед друзей. Организм научился сам. Спит где
угодно, урывает свое, с тобой не советуясь. Ты с ним тоже.
Иначе бы не стоял сейчас передо мной.
– Расскажешь про свою первую человеческую жизнь?
Ну вот зачем тебе все это. Остановись. Пожалуйста. Я же совсем разучусь говорить тебе
«нет». Уже. Сейчас все, что я могу, это отрицательно мотать головой.
– Ты должен следовать договору, Итан.
– Не должен.
– Как только ты ко мне подошел, ты его возобновил. – Руки находят карманы джинсов
и прячут пальцы в их узком пространстве. – Так что должен. Мой вопрос на сегодня: кем ты
был в своей первой человеческой жизни?
– Психом.
Радуйся моей наколдованной сговорчивости.
– Это уже ответ?
– Определенно, – решительно киваю.
49
С. Тикхо. «На языке эльфов»
– А подробнее?
– Отец был морским торговцем и переправлял продукты из Испании в Англию. Как-то
переправил и меня, сдал в дурдом. Я там заболел и умер. Конец.
Ты морщишься или щуришься. Все вместе.
– Собственный отец? Сдал в психушку?
– Сумасшествие, конечно, важная деталь любой культуры, но его не очень жалуют. – Мне
остается только пожать плечами. – А тогда не жаловали втройне.
– Что именно с тобой было?
– Бред, в основном.
Поначалу все всегда начинается просто. Рождаюсь и расту как обычный человек. Потом
развитие ускоряется, и к семи начинаю все вспоминать.
– Когда ребенок говорит, что он принц эльфов из королевства вечных дождей, это вызы-
вает улыбку. – По твоему упрямому выражению лица понятно, что нужны объяснения более
детальные. – Но, когда в двадцать лет человек продолжает твердить про крестовые походы,
чуму и смерть родителей, билет у него, как правило, один. Психиатр. А в те времена – прями-
ком в исправительные дома или лечебницы. – Ничего не могу поделать с желанием пожимать
плечами. – Я попал в Бедлам.
У тебя брови под шапку и странный вид. Это скептицизм? Нет? А когда он будет?
– Я читал про него.
– Видишь? Мне и рассказывать нечего.
– Нечего? – Шмыгаешь носом и поправляешь шапку, чтобы не слишком нависала над
глазами, пряча брови. – Или не хочешь говорить об этом?
– Это просто факты. Мне несложно о них говорить.
– Тогда я хочу послушать.
– О моих буднях в дурдоме?
– Обо всех твоих буднях. – Теперь жмешь плечами ты. Так, будто я спросил что-то всем
уже давно известное. – Включая те, что ты провел в дурдоме.
Звучит очень мило, Чон Чоннэ, молодец.
– По праздникам туда допускали посетителей. – Отчего-то всегда хочется покурить, когда
я думаю об этом времени. Что-нибудь крепкое, чтобы плотно дымилось и заставляло каш-
лять. – Все повторялось изо дня в день, но для пришедших со стороны казалось тем еще зре-
лищем. – Это понятно только теперь, тогда, конечно, понятным ничего не казалось. – Длинные
коридоры, железная решетка для разделения женщин и мужчин, очень высокие стены и цепи.
Там часто бывало очень-очень тихо. Так, что слышно, как кто-то чешется. А иногда, наоборот,
кто-нибудь постоянно кричал, что счастлив, просил подойти, а потом начинал кусаться. Или
визжал так, что приходилось зажимать уши. Их потом всегда били. – Сейчас во мне много
храбрости и желания защитить, но тогда, конечно, все, что было мне доступно, – это страх
оказаться на чужом месте. – Я мог долго сидеть с закрытыми ушами, чтобы этого не слышать.
Ты отводишь взгляд, облизываешь обветренные губы и, наверное, о чем-то задумыва-
ешься. Мне даже не хочется разгадывать выражение твоего лица. Зачем? Я все равно не умею
тебе отказывать нормально, какой смысл теперь расстраиваться. Ты спрашиваешь, я отвечаю.
Чем быстрее завалю, тем раньше закончится.
– Что обычно говорят на это другие?
– «У тебя богатое воображение», – отвечаю, поймав твой взгляд.
– И что ты на это отвечаешь?
– Поживите с мое.
А ты вдруг улыбаешься. Ярко и заразительно даже при нашей теме:
– Туше́.
50
С. Тикхо. «На языке эльфов»
Действительно. Нет такого слова, которое может меня задеть. Это довольно сложно –
превзойти времена, когда я был задет ежеминутно. Когда вместо постели солома, а вместо
душа – ледяная вода и в итоге воспаление легких.
Это моя вторая самая короткая жизнь, но хуже не было даже на войне. Даже когда чума
глодала чужие лица. Мне пятьсот шестьдесят пять, а я до сих пор не знаю места страшнее, чем
безнадежные подвалы нездоровой психики.
– Я тебе верю, ты помнишь?
Ох, Чоннэ. Во что ты играешь?
– Да. Но лучше, если ты перестанешь.
– Причина? – Уже и стойку менять начал, готовый принимать мои атаки, а потом вдруг
раз – и меняешься. – Хотя нет! Стоп. – Вперед руку и мотаешь головой, сам себе возражая. –
Не надо контратаки. Покоритесь природе, ваше высочество.
Какие тут контратаки, Чоннэ? Все, что я могу, это обессиленно вздохнуть.
А у тебя вдруг какой-то особенный взгляд. Иной. Выразительный слишком. Ощущение
от него такое, будто вокруг все кибернетическое, а я – последнее живое растение, которое ты
нашел. Зеленое, наверное, да? С белыми лепестками цветка и синим стеблем. Экзотическое
живое растение.
– Я пиздец как хочу тебя поцеловать.
Пар срывается с твоих губ, растворяясь, как сладкая вата на языке. Такая же – сладко-
дурманящая – у меня в коленях.
– Если дам себя поцеловать, отстанешь?
– Нет, конечно.
– Секс? – Я же не обижаю, я просто стараюсь держать себя в руках. – Этого хочешь?
– Я тебя хочу. – Руки тоже в карманы этой плотной кожаной куртки. – Себе. Что непо-
нятного?
Все.
– И зачем?
– Заботиться, по утрам будить, ночами не давать спать. – Сладкая вата прямо с губ, только
лови. – Любить.
– Любить?
– В точку.
– А если я не тот самый «незнакомец»?
Когда ты улыбаешься, у тебя иногда совсем по-детски озорное лицо. Что-то как будто
замышляешь.
– Мы с тобой вечность знакомы, забыл? – Брови вверх, к краю шапки, натурально так
удивляешься. – А я помню. Что у твоей фэа есть свой… аэф, верно? Во-о-от. – Высвобождаешь
правую руку из теплого убежища и тычешь большим пальцем себе в грудь. – Это я. Твоя пара.
Привет. – И ладонь вверх – на уровень лица – действительно как будто только встретились.
Внутри я сотни раз упал с этих качелей из слов, но внешне качаться нельзя. Нельзя.
– Ты вообще слышал, что я тебе говорил?
И опять самозабвенно киваешь. Как ребенок.
– Тебе пятьсот шестьдесят пять лет, из них триста сорок девять ты был эльфом, видишь
будущее, потерял бессмертие, сексом не занимаешься, с людьми не водишься. – Заканчивается
воздух, и ты вдыхаешь для завершения. – Недотрога.
Мне хочется улыбаться. И в животе все предательски вращается, как в том самом аппа-
рате для создания сладкой ваты.
– Я не вижу будущее, – поправляю.
– Как это не видишь?
Серьезно, что ли, удивляешься?
51
С. Тикхо. «На языке эльфов»
Я жду всего секунду, убеждаюсь, а потом разворачиваюсь спиной и начинаю идти. Пора
обратно. Нам обоим. Еще немного, и ты проспишь все сегодняшние занятия.
– А как же твои карты? – Ускоряешься немного, срываясь с места, чтобы догнать. – Ты
же меня тогда в парке просил выбрать.
– Да, – киваю, когда чувствую, что совсем рядом идешь – почти касаешься меня плечом.
И вокруг меня – куполом – запах твоего одеколона. – И, если бы ты выбрал, я бы сказал, что
тебя ждет размеренная жизнь с женой и двумя детьми, карьера политического обозревателя и
два дома, которые ты построишь после сорока.
Я на тебя не смотрю. Стараюсь цепляться взглядом за что-нибудь впереди. Далекие
вывески, редкие прохожие или мокрые камни под ногами.
– Ладно. – Периферийным зрением вижу, что ты киваешь сам себе. – Пророк из тебя так
себе, беру свои слова назад.
– Как знать, – крашу голос картинной таинственностью.
– Окей, давай по порядку. – Ты вырастаешь прямо передо мной, умудряясь идти спиной
назад. Пружинишь шаг, одновременно поправляя шапку, и ничего не боишься. Словно знаешь
дорогу наизусть, и она ничем не может тебя удивить. – Первая ошибка в прогнозах – это жена. –
Указательный палец вверх – так вносят ясность. – Жены у меня не будет, это сто процентов.
Если только муж. И то, тебе сначала придется согласиться за меня выйти. – К указательному
добавляется средний. – Второе: дети. Точнее, их количество. Вряд ли мы возьмем двоих. Мне
кажется, это сложно. Но если ты любишь детей, тогда ладно, засчитаем этот пункт. Третье:
политический обозреватель. – Большой палец дополняет остальные, а потом вся ладонь теат-
рально к сердцу. – Упаси господь мне в эти дебри! Я хочу заняться археологией. У отца есть
возможность мне с этим подсобить, я думаю воспользоваться. Насчет домов… трудно сказать.
Зачем два? Типа, нам и детям? В принципе, смысл есть, так что можно засчитать. – Куда же
ты без подмигиваний, да? – Но итог все равно неутешительный.
А я качаю головой. Хочу отвернуться, спрятать лицо, но не могу.
Ты все еще идешь не пойми как, совершенно неуместно бесстрашный. И, конечно, едва
не впечатываешься в каменную клумбу посреди дороги, в которой летом растут цветы. Я успе-
ваю схватить за локоть, прежде чем ты перевернешься, и машинально тяну на себя быстрым
рывком. Лишь бы не упал.
А ты не падаешь, конечно.
Ты не только наглый. В тебе тьма хитрости. За этими озорными улыбками. Беспечными
ходами задом наперед. И успехами, которые за ними приходят. Твоя ладонь под моим пальто…
Я совсем неосознанно вдыхаю воздух и забываю выдохнуть. …Надавливает на поясницу. Это
похоже на то, как резко встряхивает тело неожиданно ледяная вода из душа. И я все еще сжи-
маю твой локоть остатками тревоги и щекой касаюсь холодного плеча.
Надо вырваться и одернуть. Надо.
Но ты держишь откровенно крепко, а потом парализуешь – зарываешься носом мне в
волосы. Вдыхаешь. А ладонь медленно вверх, по ровной тропе позвоночника. Хорошо, что не
видно, как я закрываю глаза, измазанный цветными пятнами нежно-розовых искр. Хорошо,
что ты не знаешь, сколько у тебя власти. Хорошо, что незаметно, как от одного твоего вдоха
у меня под кожей сыпется сахар – россыпью мурашек. Как объяснить, что я все это тебе поз-
воляю? Чоннэ.
Чоннэ?..
А ты молчишь. Ложишься щекой мне на макушку. Какой же ты упрямый. Хитрый. Неуго-
монный. Дотошный. Добрый. Своевольный. Смешной. Отзывчивый. Оказывается, ранимый,
оказывается, нежный. Оказывается, теплый.
Что чувствуешь и почему? Чем пахнут мои волосы, и тепло ли твоей ладони. Чоннэ. Ты
же мне совсем-совсем не нравишься, знаешь? Мне нравится твой друг Юнин. Он самобытен,
52
С. Тикхо. «На языке эльфов»
добр, раним и не по годам мудр. Мне нравится Лиен. За отходчивость, дружескую преданность
и откровенность взгляда. Мне нравится твой сосед Коди. И то, что с него спрашивают, сколько
ты спал и почему не высыпаешься. Нравится, что он сам забывает спать, потому что не отлипает
от манги и своего графического планшета, который ты прозвал Занозой. Мне нравится твой
друг Доминик. Как он хмурит свои широкие брови и спрашивает с тебя всякий раз, если Коди
забывает выпить прописанные ему седативные.
Мне нравится шутка про заклятие, наложенное на вашу комнату, где «один спать не
хочет, а другой – всегда и очень-очень». Нравится Дакота. Ей дарован буйный нрав и прорывной
характер. Мне нравятся мои родители. За чувство юмора, сострадание и самую кристальную
доброту. Мне нравится моя сестра. Она себялюбива, раскрепощена и пытлива умом. Нравится,
какие широкие у тебя плечи, когда ты лежишь на сложенных руках и размеренно дышишь во
сне. Мне многое нравится. В мире, себе, людях.
Но любить ведь – это совсем не то же самое. Правда?
Правда в том, что в дверь стучатся всю жизнь. Случайно или намеренно. А я просто
никому не открываю. Правда?
Правда в том, что однажды среди сотни громких звуков, музыкальных нот и голосов я
услышал твои шаги. Они стучали о порог, как кулаки в дверь. Особым шифром. И я тебя узнал.
А если кого-то знаешь, как же его не впустить?
– Итан. – Тихо-тихо. Звуки блуждают в белоснежных джунглях, теряясь. – Ты пахнешь,
как медовый пряник.
Но я все слышу.
Я же эльф. Эльфы слышат и видят лучше людей. Больше и иначе немного. Они влюбля-
ются, принадлежат и испытывают влечение лишь единожды и только к представителю своего
вида. Правда?
Правда, я не учел, что не один могу рождаться снова. Снова и снова – это не только для
эльфов-самоубийц. Это для всех, кто есть и будет. У каждого фэа всегда есть аэф. Это закон.
Люди не научены искать. Или ждать. А эльфам дана природой способность узнавать по
шагам. Хорошо, что я наконец признаю. Правильно, что тебе не слышно. Ведь разницы ника-
кой, понимаешь, Чоннэ? Даже если.
Любое «даже» – ничто в сравнении со всеми «вопреки». Даже если человек может полю-
бить и быть преданным кому-то одному, должно быть желание этому одному быть верным.
Даже если умеешь любить, думал ли ты хоть раз, каково это – быть верным самоубийце?
Каково это – его любить? Давай еще раз уточню: нравится – это не то же самое. Тебе во
мне многое не понравится. Сбежишь из пряничного дома и никогда больше не вернешься.
А я же эльф-самоубийца. Знаешь, что мы с собой делаем, когда нас бросают?
53
С. Тикхо. «На языке эльфов»
8
Когда-то давно, в двадцатом веке, Ричард Фейнман на своих лекциях по физике говорил,
что у запаха фиалки есть структурная формула. У всех запахов есть. Не только фиалки.
Когда я узнал о них впервые, прежде всего задумался о планете и вероятности того, что ее
предварительно начертили архитекторы. Жизнь ведь – игра? Шекспир в силу своего времени
видел ее театральной постановкой. Я – в силу своего – склоняюсь к видеоиграм.
Где-то там, куда я всегда смотрю ночами, есть студия. В ней большой штат сотрудников,
и у каждого своя задача.
Допустим, художники. На них фон, текстура, местность. Облик планеты, анимация, кине-
матика, создание полигональных сеток для трехмерной графики. Вот она такая круглая, цвет-
ная и объемная благодаря им. И апельсины оранжевые, а арбуз внутри розово-красный тоже
их стараниями.
Потом геймдизайнеры. Они задумывают правила и структуру прохождения. Модели диа-
логов, поведения, упаковку и подсказки. Подсказки очень важны. Иными словами, геймдизай-
нер отвечает за интуицию. Тот самый дар, который люди не понимают.
Еще они ответственны за кат-сцены – те фрагменты нашей игры, в которых мы не спо-
собны влиять на происходящие события. Иными словами, судьбу.
Дальше определенно инженеры-программисты. На них – вся работа с исходным кодом.
Движения объектов, симуляция. Все то, что мы здесь зовем физикой. И структурная формула
запаха фиалки в том числе. Все формулы. Всех фиалок. Всех нефиалок тоже.
Ты пахнешь древесным одеколоном и фруктовым дезодорантом, в основе которых часы
кропотливой работы нескольких душ.
Есть еще геймдизайнеры уровней. На них задачи, миссии, этапы игрового процесса. То
есть там все те, кто спроектировал рождение и смерть – начало игры и конец, а посередине
набросал миссии и задачи. Например,
«закончи школу»,
«получи высшее образование»,
«найди работу»,
«создай семью»,
«заведи ребенка».
К счастью, из века в век приходят обновления. Вариации развития сюжета, учет личной
воли игрока, массы дополнительных миссий и сотни скрытых концовок.
Есть в команде и звукорежиссеры. Они отвечают за звуковое сопровождение и звуковые
эффекты на протяжении всей игры. Словом, мой и твой голос, вероятно, чей-то личный про-
ект. Вода шумит в трубах, шины медленно шуршат по сухому асфальту, воздушный шар нале-
тает на иглу. Услышал? Все это работа звукорежиссеров.
Там, конечно, еще продюсеры и издатели.
Но самая занятная работа у тестировщиков. Они пробуют играть, анализируют, фикси-
руют найденные дефекты и ошибки, осуществляя процесс контроля качества. Ты же не думал,
будто все одинаковы за пределами этой игровой платформы? Потому что вся команда разра-
ботчиков – это десятки фэа разного класса. Последние – тестировщики – это души-исследова-
тели. Они оценивают исходный результат. Анализируют. Проверяют. Пробуют. Эксперимен-
тируют. Находят дефекты. Иными словами, живут.
Разобрался? Должен.
Оглянись – тут в аудитории студенты с трех потоков – у всех совпадает предмет.
54
С. Тикхо. «На языке эльфов»
55
С. Тикхо. «На языке эльфов»
56
С. Тикхо. «На языке эльфов»
Двадцать первого я смотрел повтор речи Мартина Лютера Кинга на кухне. Мои братья
начали придумывать свои варианты продолжения фразы «У меня есть мечта».
Я загадал тебя.
Черт, только не думай, что это пикап лайн.
Я серьезно.
Я рассказал про тебя братьям. Меня подняли на смех, потому что я два года к тебе не
подходил. Еще они попросили твое фото, хотят на тебя посмотреть.
Когда они попросили фотографию, я немного заревновал. Ужас, знаю. Прости. Иногда
мне хочется, чтобы о тебе знал только я один. Это странно?
Мне нравится, как ты дышишь. Прямо сопишь. Здорово я тебя злю. Если хочешь, выме-
щай возмущение на моей руке или коленке. Можешь щипаться.
Не то чтобы я хотел тебя съесть, но ты снова пахнешь медом и пряниками.
Мне очень нравится твоя татуировка на шее.
– Fëa² and hröa ~
Это ведь Фэа и Хроа, о которых ты говорил? Расскажешь потом, почему во второй
степени?
Я как-то перечитал все три тома «Властелина колец», чтобы найти часть, где гово-
рится об этих понятиях. И только потом посмотрел, что они упоминаются лишь в одной
из книг по «Истории Средиземья».
Я же все эти годы думал, что ты фанат Толкина. Прочитал буквально все его произ-
ведения, включая те, что публиковались посмертно.
Пойдем сегодня ночью в парк?
Хорошо, что можно не отвечать. Можно захлопнуть блок, покрыв стопку приклеенных
стикеров. Плохо, что ты по-прежнему жутко упрямый.
И очередной желтый квадрат лепится теперь уже на лакированную обложку тетради для
конспектов:
Ну, пойдем. Ты – впереди, я – позади. Можем наоборот, как будто я телохранитель.
Точнее, хроахранитель.
Хорошо.
Хорошо. Как будто ты не пойдешь за мной, если я скажу «нет». Телохранитель. Так охра-
нял бы мою душу. Чтобы она не пыталась всякий раз к тебе сбежать. Чтобы не делала исклю-
чений. Таких, как этой ночью.
Когда я в наушниках, но не включаю музыку. Не блокирую звуки. Потому что среди них
шорох подошв тех самых сапог в стиле милитари. Мне не нужно оборачиваться, чтобы знать,
как они немного переливаются на свету кожаным материалом. Какая крупная у них подошва и
насколько обильна шнуровка. Мне не нужно оборачиваться. Я и так знаю, что ты заправляешь
в нее брюки и что ноги становятся уже, аккуратнее, выдают свою форму.
Мне не нужно оборачиваться. И так известно, что, в зависимости от погоды, к ним ты
всегда надеваешь черный длинный пуховик с пушистым капюшоном или джордановый плащ
темно-серого цвета. Сегодня уже февраль. Такой же бесснежный и столь же холодный, как его
предшественник. Поэтому на тебе пуховик. Я слышу легкий шорох его материала. Моя же
утепленная куртка куда бесшумнее, тускло-зеленого цвета и кроткого нрава.
Мне не нужно оборачиваться. Я слышу. Ты идешь по пятам от самого кампуса.
Сегодня не сворачивая на Коммонуэлт-авеню, сегодня Мальборо, а потом налево – по
узкой публичной аллее мимо торцов кирпичных домов и пожарных лестниц. Мимо десятков
сонных машин. А потом сразу в парк. К памятнику доброго самаритянина и пышногрудым
туям-стражам. От каменного президента все дальше и дальше через желтые пятна асфальта,
тихие воды и мокрую траву.
57
С. Тикхо. «На языке эльфов»
Сегодня я решаю пройтись насквозь. С одного конца парка на другой. Это почти четверть
часа, если никуда не спешить. Я и не тороплюсь.
Тихо и влажно. Мое дыхание кутает сыростью шарф, но ногам от ходьбы тепло и уютно
в меховой подкладке ботинок.
Сегодня я слышу все звуки. Бормотание веток, болтовню насекомых и отдаленный адре-
налин двигателей в утробе редко проезжающих где-то машин. А еще, конечно, простая песня
твоих шагов.
Я иду через мост, а потом все время прямо до огороженной статуи Эдварда Хейла, пока
не выхожу к шоссе. Пусто и условно горит фигурка человека на табло обычного наземного
светофора.
Слева широкий пруд с рябью воды, и обнаженные ветки походят на вектора в теоремах
по геометрии. Как считаешь, о чем я думал, пока шел все эти пятьдесят минут? Хорошо, что
тебе неизвестно.
Какая у тебя семья? Как давно вы здесь? Чем занимаются братья? Они старше или
младше? Почему Бостонский, а не Гарвард? Почему история? Почему ты.
Фонтан Брюера на самом краю. Мне это в нем очень нравится: мы еще в парке, но видим
границы шума – шоссе, магазины, рестораны быстрого питания. Я люблю это место больше
других. За все. И за черные крохотные круги столов с их неудобными стульями. Когда я опус-
каюсь на один, он, как обычно, скрипит, словно может развалиться. Ты садишься по другую
сторону неработающего фонтана, но мне все равно видна твоя белая шапка за бронзовыми
фигурами богов.
Небо сегодня звездное. И кругом луна с серыми разводами. А я неспокойный. Я сегодня
дурной. Пытаюсь усидеть на месте, не делать глупостей, не покидать небо.
Это хуже всего. То, что ты со мной делаешь. Как лепишь, не касаясь, как трясешь, не
привязывая веревками к кресту кукловода. Как щекочешь мне сердце. Оно как заболевшее
чесоткой. Повсюду клещи твоего упрямства, запаха, голоса, походки. Все и во всем.
Я дышал инсектицидами для профилактики все эти годы, а теперь что? Выработался
иммунитет, привык. И нечем больше от тебя спасаться. Особенно когда ты так близко. Упря-
мишься и пытаешься. Меня убить. Сейчас глазами. Потому что я дурею. Поднимаюсь с места
и обхожу фонтан.
Ты следишь за каждым шагом, провожаешь глазами, постепенно задирая голову, когда я
подхожу совсем близко к твоему столу. Сумрак ночи обводит зрачки угольным карандашом.
Я пачкаюсь, мажусь, тру лицо и оставляю на нем пятна. Так кажется, пока ты неотрывно смот-
ришь снизу вверх.
У тебя щеки красные, наверняка очень холодные. Кудри сыпятся по вискам из-под спор-
тивной шапки. И ресницы бросают вороватые тени. Если я сейчас – твое зеркало, не спраши-
вай, кто милее. Я не назову чужое имя, даже если там за куполом тысячи красивых лиц. Хочу
я того или нет, у каждого фэа всегда есть свой аэф, потому что любовь – это зеркало. Возра-
жаю или мирюсь, я всегда буду видеть в отражении лишь твое родное, ни на кого не похожее,
наглое лицо.
Я сказал «любовь». Слышал? Знаешь, что это значит? Что все очень плохо, Чон Чоннэ,
которого все зовут Джей. Мне остается залезть в собственный карман и спрятаться там. Но
не могу.
58
С. Тикхо. «На языке эльфов»
59