АБА КАНСКИЙ

ДОМ
ВОСХОДЯЩЕГО СОЛНЦА

© Аба Канский, 2004.

© Общество интеллектуальной собственности, 2004.

Павлоград, 2003г
 АБА КАНСКИЙ

ДОМ ВОСХОДЯЩЕГО СОЛНЦА

Дом Солнца, где ты?

Дом Солнца, где ты?
Тебе мои мечты…
Песня

Дом стоит на отлогом, довольно высоком западном берегу реки, другой

берег – равнинный, а края равнины растворяются в мареве и туманах востока.
За домом – сад, с цветущими вишнями, за садом – лес, глухой, молчаливый и
сумрачный. Близ дома не проходит ни одна дорога, есть незаметные звериные
тропки, но их мало кто умеет разглядеть и еще меньше – пробраться по ним.
На восток смотрит широкая застекленная веранда, Восходящее Солнце
заливает ее нежарким светом, Утренняя Звезда, такая роскошная еще час назад,
неохотно уступает свое первенство и прощается до следующего утра с Юной и
Синеглазой. Юная и Синеглазая ждет, когда возвратится муж, вяжет толстый
шерстяной носок, чему-то тихо улыбается, иногда прислушивается. Вместе с
ней прислушивается огромная лохматая собака, но потом кладет голову на
передние лапы и дремлет.
–Он скоро придет, – говорит Синеглазая, собака, в знак согласия,
взглядывает поверх молчаливого белого рояля на стену, там тускло
поблескивает охотничий карабин. Скорей бы вернулся хозяин: он снимет
оружие со стены и они уйдут в труднопроходимую чащу векового леса, где
прячется дичь – кабаны и медведи, рябчики и тетерева…

* * *

–Сыграй «Калину красную»!

Старый бродяга уже в сотый, наверное, раз прижимает к груди плоскую
мандолину. Играет он с большим искусством, не в один голос, а в терцию,
причем терции переливаются одна в другую без малейших шероховатостей.
–Эх-х-х!.. – с чувством вздыхает хозяин, опрокидывает в луженую глотку
стопку злого самогона-первака, закусывает сначала кислой капустой, потом
съедает холодную котлету.
–Ешь хотя бы, раз пить не можешь, – приказывает он бродяге и
придвигает сковородку.
–Я могу. Но не хочу. Мне идти.
 –Идти ему… Доживи до лета, замерзнешь на дороге! Кружишь бестолку,
докружишься…
–Я не кружу.
–Не кружишь? Я тебя второй раз подбираю.
–Я ментов испугался. Свернул с дороги и заблудился. А мне надо на
восток.
–Зачем?
Бродяга молчал.
–Работал бы у меня, играл на мандолине. Я тут сдохну без музыки.
Еще стопка, хозяин начинает привычно, заученно и яростно костерить
бабскую породу, никому не делает ни малейшей поблажки. Видать, сильно
доняла его та зловредная порода!.. Бродяга тихонько доедает котлету и к ругани
своего кормильца и работодателя не присоединяется.
Прощаются утром. Раздерганный хозяин ворчит, зачем-то пинает старую
табуретку, запихивает в котомку бродяги кусок сала, величиной едва ли не в
четверть квадратного метра, бродяга возражает, но тот рявкает медведем,
приходится покориться.
–За музыку. Ты больше заработал. Ну, катись. Спички не потеряй и не
замочи, раззява.
Бродяга ушел. Шагал на сырой и тусклый мартовский восток, тосковал по
солнцу. Зорко вглядывался в силуэты встречных и догоняющих автомобилей.
Слух имел феноменальный, рев мотора слышал чуть ли не из-за горизонта и
реагировал соответственно: на иной не обращал внимания, на шум другого
тревожно замирал, иногда рысью бросался в сторону и прятался где-нибудь. И
почти всегда мимо проносилась либо военная машина, либо автомобиль ГАИ
или милиции, а то и вообще: из ненавистнейших ненавистнейшая – скорая
помощь. Бродяга шипел ей вслед разные нехорошие слова и снова шел.
В деревнях и поселках просил по дворам посильной работы, а когда, чтоб
отделаться, ему совали пятак или кусок хлеба – не брал, молча поворачивался и
уходил. Почти всегда его окликали вновь и давали поработать на огороде или
подмести перед домом. На ночлег устраивался довольно легко: просился, его,
естественно, гнали прочь, тогда он доставал свою мандолину, играл и получал
закуток с соломой в сарае или в баньке, а иногда даже и в пустой времянке.
А если ночь заставала на безлюдье и не удавалось соорудить костер,
приходилось туго. Бродяга тихо брел – страшился упасть и поломать
мандолину, присесть не решался: вдруг уснешь и замерзнешь? А еще хуже:
подберет милицейская машина или машина скорой помощи. Этой, последней,
напасти он боялся до оторопи.
Всхлипывал от безумной усталости, боли в ногах, тупой ломоты в
озябшем теле, с упреком спрашивал у чернильного моря ночи:
–Когда же я дойду?.. Уже нет никаких сил… Ноги чугуном обросли…
Останавливался на несколько секунд, переводил дыхание и снова шел,
шел, шел. Где-то там, далеко на Востоке ждал дом: Дом Восходящего Солнца,
его дом…
 * * *

Конец марта удался теплым и не очень сырым, бродяга тащился по

гладкому асфальту автострады. Странная развилка: вправо от ее прямой стрелы
– роскошное бетонное шоссе, оно скрывалось в кокетливом ельнике, над
макушками елей краснела черепичная крыша, немного похожая на кровлю
китайской пагоды; влево – грунтовая дорога, та самая, русская,
хрестоматийная, верная защитница от всевозможного непрошеного
иноплеменного сброда. Бродяга повертел головой вправо-влево и проявил
патриотизм – шагнул на родимую, хотя тут же споткнулся на глинистом ухабе.
Родимая вывела к полумертвому серому сельцу с грязью,
меланхоличными свиньями, снулыми курами и полупьяными мужиками.
Мужики тупо и однообразно, без малейшей выдумки, матюгались у кособокого
магазинчика и пытались сообразить – кто на двоих, кто на троих, а кто в
голодном одиночестве тоскливо водил осоловевшими бельмами по линии
мутного горизонта: не угостят ли? не нальют ли? Но никто не угощал, никто не
наливал, ибо соображалось с неимоверными трудностями финансового
свойства; какая уж тут благотворительность! Самим бы не отбросить копыт.
Молодая продавщица стояла у зеленых «жигулей» и тихонько пересмеивалась с
водителем, но кто водитель, мужчина или женщина, не было видно.
–Я… – кашлянул бродяга, – что-нибудь поработать… не за деньги.
Поесть немного… хлебушка… Подмести там, курятник почистить, сараюшку…
Переночевать… мне хоть на соломе. Рогожкой укрыться…
Мужичье на минуту забыло злые муки неопохмелки и обступило бродягу.
–А выпить не хочешь?
–Я не пью.
–Не пьешь?! Не пьет телеграфный столб.
–Потому что у него чашки вверх дном! – визгнул кто-то.
–Эй, ты! Сбацай на балалайке.
–Цыганочку!
–С выходом!
Оборванец торопливо прижал мандолину к груди и заиграл.
–Ого!… – тихо сказал некто в «жигулях».
Неприятно удивленные обитатели сельца молча слушали музыку.
–Знаешь что? – заговорил один, по всем признакам записной шут
гороховый. – Ты видел бетонку, направо от трассы?
–Видел.
–Ты иди по ней…
–Там куча работы!
–И платят хорошо!
–Долларами!
–Там таких, как ты…
–С руками и ногами!
–А у нас неча ловить.
–Чеши! Не опоздай!
 –По бетонке! По бетонке!
Бродяга кланялся, благодарил, он не заметил нескрываемой издевки в
галдеже пьяниц и на их откровенный хохот в спину приветливо помахал рукой.
–Сволочи, – продавщица зло сузила глаза, – там же собаки! Хоть и
намордник, а… Телята!
–Не бойся, – ответили ей из машины. – Позвонишь после работы. Надо
же – где довелось встретиться!
Зеленые «жигули» догнали бродягу у самой автострады. Притормозили.
–Садись, музыкант.
–Я… да… Нет. Я пешком.
–Садись. Будешь спорить, балалаечник.
Странствующий балалаечник поежился и не очень охотно втиснулся в
машину. За рулем увидел девушку, статную, но некрасивую, судя по одежде –
сущую амазонку. Автомобиль перебрался через автостраду и покатил по
бетонке.
–А это не балалайка, это мандолина, – бродяга чувствовал, что не очень
удобно сидеть и молчать.
Девушка фыркнула:
–Знаю.
–А машина ваша… Не соответствует…
–Чему не соответствует?
–Ну… Вашим мехам. Перстням. Прическе.
–А что соответствует? Шестисотый мерс?
–Да ну его. Джип! О! Обожаю джип!
–Катались на джипе?
–Кто ж меня пустит. Я дойду, только на своих двоих. А ноги болят.
–Куда дойдете?
Ответа не последовало. Девушка решила, что ее не услышали и
переспросила:
–Куда дойдете?
–Я не скажу, – с таинственной интонацией отозвался неожиданный
пассажир.

* * *

Зеленая легковушка, на которой амазонка каталась маскировки ради,

беспрепятственно вкатилась через распахнувшиеся решетчатые ворота и
визгливо затормозила у портала трехэтажного особняка под красной черепицей.
Именем владельца особняка интересоваться не будем, это крупный
магнат, очень богатый, очень жесткий, новый, одним словом. И – хватит с нас.
Кто умножает знания, тот, зачастую, умножает камни, которые сваливаются на
его голову.
В этот день в банкетном зальце особняка в узком кругу коллег
обсуждались некоторые производственные и финансовые вопросы, вопросы не
ахти как важные, рутинные, можно сказать, поэтому полезное объединили с
приятным. Под приятным разумеем овальный стол с напитками и разного рода
заморской икрой из баклажанов.
Александр Грин, кажется, в качестве примера абсолютного нонсенса
приводил такое выражение: «Статуя Венеры Милосской в посудной лавке». Ну,
так куда там той Венере до нашего случая: за дверями зала послышался шум, на
повышенных тонах возгласы, вот дверь довольно резко растворилась и мини-
лукуллово пиршество неожиданно прервалось. Ибо пирующие узрели старого
оборванного бродягу с мандолиной, глаза бродяги сверкали гневом и
торжеством. Магнат впервые в жизни растерялся, один его гость поперхнулся
напитком, цветом и ароматом напоминающим коньяк, у другого застрял в зубах
непрожеванный кусок дичи. В дверном проеме маячила фигура охранника,
охранник явно пребывал в растрепанных чувствах.
–Что это значит?! – опомнился наконец хозяин.
–Это значит, – звенящим голосом отозвался телохранитель, – что я не
знаю, чьи приказы я должен выполнять, ваши или…
–Это я привезла дедушку, – в зал довольно развязно вошла амазонка. –
Сельские пьяндыги хотели поглазеть, как ты на него собак выпустишь.
–Они сказали, что для меня здесь есть работа, – возразил бродяга. –
Славные люди. Я могу…
–Дайте ему чего-нибудь. Набейте полный рюкзак. И выпроводите.
Правильно дед говорил – мало я тебе ремня давал! Ты когда хулиганить
перестанешь?!
Девушка зажала губы ладонью и беззвучно хохотала, и хохот этот
стремительно испарял гнев хозяина. Против воли он улыбнулся.
–Иди себе, – спокойно кивнул бродяге. Но бродяга гордо вскинул голову.
–У меня тоже есть дом. Не такой, конечно, – он пренебрежительно
оглядел фриз стены и потолка, – но ничуть не хуже. И я не попрошайка. И свой
хлеб зарабатываю. Те люди сказали…
Лицо магната вновь начало принимать нехорошее выражение.
–Подождите! – воскликнула девушка. – Пусть он поиграет. Вы
поиграете? Это будет ваша работа, я сама вам уплачу. Он хорошо играет.
–Отведи его в гараж. И собери всех… меломанов. Кому делать нечего.
–Папа! Работать надо на хозяина, а не на водителей и поваров! Ну –
виновата, больше не буду, честное пионерское. Пусть он поиграет, ты только
послушай.
Амазонка обернулась к бродяге, но тот уже ничего не видел и не слышал,
неподвижный его взгляд словно примерз к стоящему в углу пианино,
роскошному импортному инструменту, тонкой работы подсвечник красовался
на верхней крышке.
–Он на рояле хочет, – сказал кто-то из сидящих за столом. Маленькое
общество оправилось от шока и потихоньку себе закусывало. Бродяга молчал,
только сделал судорожное глотательное движение.
–На пианино?.. – протянула девушка и поймала умоляющий взгляд
старого музыканта.
–Может… последний раз в жизни… вдруг – не дойду?.. Ноги болят…
 –На пианино? – переспросил хозяин. Он, по-видимому, смирился с
идиотизмом происходящего и решил извлечь из него максимум кайфа. – За
балалайку я еще смогу заплатить, а за пианино… Боюсь, капиталов не хватит.
За столом прошелестел вежливый хохоток.
–Играй.
Бродяга торопливо подошел к инструменту, но перед изящной круглой
табуреткой замялся.
–Я… ночевать приходилось то в сарае, то на сеновале… запачкаю…
–Левий Матвей у Понтия Пилата, – один из гостей славился
начитанностью.
–Вы-то сойдете за Понтия Пилата, – огрызнулся бродяга магнату, – а я
вам не Левий Матвей. Дайте хоть газетку.
Хозяин криво улыбнулся и самолично, с лакейской церемонностью,
застелил табурет одноразовой салфеткой.
–Так вас устроит?
За столом откровенно веселились.
–Устроит, – ответил оборванец и сел за инструмент.
И перестали веселиться за столом: набатным колоколом ударили в стены
зала аккорды «Восьмой сонаты» Бетховена. Гости остолбенели, замер
телохранитель в дверях, магнат не сводил ошеломленного взгляда с нелепой
фигуры пианиста, дочь, боясь вздохнуть, неслышно подошла и встала сбоку.
Руки пианиста перекрещивались, рыдающие триоли согнали последние остатки
высокомерной иронии у невольных слушателей. Неподвижно сидели они за
столом, пытаясь понять, что за странное существо вторглось в их
рафинированный мирок. Вдруг девушка вскрикнула, руки пианиста дрогнули,
музыка оборвалась.
–Вы… ведь вы… вы играете сонату не в до миноре! Это же до-диез
минор!!
Бродяга медленно втянул голову в плечи и с ненавистью оглянулся.
–Ну и что? Бетховен в гробу перевернулся? Это в память… о моем друге.
Он умер. Не любил он тональностей «до» и «ля». Еще ми минор терпеть не мог.
Вдруг озлился:
–И что теперь?! Исполнил человек сонату на полтона выше, что теперь?!
«Хочешь оказать человеку благодеяние? Оставь его в покое». Как же, оставили:
«Вы такой-сякой!..», «Вы не можете!..», «Вы должны покинуть!..». Психиатра
притащили! Сволочи. Подумаешь, до минор… Пожалуйста – до минор!
Вновь загремели аккорды, на полтона ниже. Первая часть отзвучала в
гробовой тишине, но едва ли кто слушал музыку: все смотрели на девушку. Та
в три ручья лила слезы и зажимала рот ладонью – боролась с истерикой.
Сникший и ссутулившийся оборванец дальше играть не захотел, поднялся и
пробормотал:
–Попал я куда-то… Я лучше пойду. Дайте немножко хлеба! Я ведь
играл…
–Папа! Пусть он останется! Пусть работает в саду! И за оградой – пусть
за елочками присматривает!
 В совсем недалеком прошлом оборотистый банкир, теперь – крупный
промышленник, жесткий и удачливый делец, несметно богатый человек, и вот –
впервые в жизни чувствовал себя полным идиотом. Гости пристально
вглядывались, кто в донышко пустой рюмки, кто в вазочку с икрой,
пересчитывали, должно быть, икринки. И все из-за неуправляемой
эксцентричной девчонки.
–Алик, – подозвал телохранителя и шепотом: – в сауну, бороду и
шевелюру подстричь, подыскать одежду, лохмотья сжечь. Определи ему
закуток в гараже.
И громко:
–Я вас нанимаю на работу, на три месяца, это испытательный срок,
дальше видно будет. Напишете заявление, вот он, мой секретарь, продиктует,
подпишете договор.
У «секретаря» обессмыслились глаза, он прикусил губу, чтоб не
рассмеяться. Радовались же, как дети, только двое: бродяга и девушка. А отец
налил в большой фужер густого темно-красного вина и подал бродяге.
–Я не пью.
–Это кагор. Ты такого никогда и не нюхал.
Музыкант осторожно взял фужер и пригубил вино.
–О!.. – только и вымолвил. Зажмурил, как кот, глаза и маленькими
экономными глотками выпил до дна.
–Разбирается, – завистливо заметил кто-то за столом.
Телохранитель увел пианиста, а дочь насела на Понтия Пилата, своего
отца, то бишь:
–Ты собирался построить домик для садовника.
–Для этого оборванца стараешься?
–Для него.
–Вот сама и суетись. Оплачиваю строительство конечно я?
–Конечно ты. Он гениальный музыкант.
–Когда ты уже замуж выйдешь!.. – еле слышно простонал несчастный
отец. Дочь презрительно фыркнула и, не прощаясь, покинула зал.

* * *

Подстриженный и переодетый бродяга преобразился: походил на

ветхозаветного пророка. У приснопамятного сельского магазинчика две
старушки заахали, заохали, поправили на головах платки и поспешили к
«пророку» за благословением, чем вогнали его в невероятное смущение.
Огорошенные и разочарованные алкаши окружили пижона и потребовали
выставить им водки. На шум вышла продавщица и нещадно изругала
обормотов. Те отлаивались в ответ, но от бродяги отвязались, хотя и
пригрозили выщипать ему бороду.
Подписание «договора» вселило в нового придворного служащего
непобедимую уверенность в собственной ценности. Он важно расхаживал по
двору и за оградой и по-хозяйски осматривался. Над ним потихоньку
подсмеивались, но после первого же трудового дня перестали: новый работник
так тщательно и умело расчистил и прибрал немалый участок сада, что
посмотреть на работу соблаговолил выйти даже сам хозяин. Посмотрел, изрек
расхожую истину:
–Талантливый человек талантлив во всем, – и удалился. Бродяга внушал
ему симпатию, но и какой-то… Страх не страх, скорее – глухое необъяснимое
беспокойство.

* * *

Через неделю выдался на удивление погожий и солнечный день и окна

загородного особняка почти все пооткрывали. Открыли и окна зала, где бродяга
поражал пирующих своим искусством. А он как раз подстригал и охорашивал
кусты сирени напротив тех окон. Оглянулся на скрип створок и увидел в окне
девушку, она улыбалась. «Талантливый человек» побросал свой садовый
инвентарь и церемонно поклонился.
–Позвольте узнать, откуда дочь… Понтия Пилата соображает в до и до-
диез минорах?
–Я в консерватории учусь. Пианистка.
–Гм, – садовник неопределенно поводил плечами. – А… не сыграете что-
нибудь?
–Конечно. Зайдите в дом.
–Н-н-нет… Я… лучше здесь.
Ирина играла долго. Странно: никогда не волновалась перед
преподавателями, а тут лихорадило – что скажет безымянный и бездомный
нищий? Может потому, что в глазах профессоров всегда читалось
подобострастное «чего изволите?», а у бродяги… Нет, этот никогда не проблеет
– «чего изволите»…
Подошла к раскрытому окну и положила руки на подоконник. Лицо
садовника сияло и в ответ ему засияла душа девушки.
–Понравилось?..
–Да. Я так боялся, что услышу треньканье бездарной и чувствительной
барыньки. Пришлось бы врать…
–А врать вы не умеете.
–Не умею. Вы характером в папу? – вдруг спросил он.
–Говорят, что так.
–Шопен – не ваша песня. Дочка Понтия Пилата и – Шопена… Гм… Хотя
исполнено отлично. Рахманинов, Скрябин, Бетховен – это ваше.
Девушка всплеснула руками, глаза у нее блеснули гневом.
–Я всегда это знала! А педагогиня не устает долдонить: ты вникни! ты
почувствуй!
–Она дура, – кротко заметил бродяга.
–Дура, – твердо подтвердила Ирина. – У меня и «Патетическая» в
репертуаре, только теперь… после того, как вас услышала…
 –Да уж. Я там насобирал.
–Это вы кому рассказываете? Мне? Прийти с дороги, замученному,
голодному, холодному, за ради Христа просить подмести двор, чтоб съесть
кусок заработанного хлеба…
Глаза девушки налились слезами.
–…потом взять и сыграть, без подготовки! то, что вы играли! Как все
несправедливо!
–Что – несправедливо? – мягко переспросил садовник.
–Талантливый человек не имеет где приклонить головы, а педагогша моя
лопается от колбасного сала, на десяти пальцах двенадцать перстней…
–Почему – несправедливо? Справедливо. Мне – талант, педагогине вашей
– золото. Вы бы хотели, чтоб мне и талант и золото, а той – ничего?
Ирина задохнулась от возмущения.
–Пушкин убит и остался должен родному отечеству, Сервантес умер в
нищете и болезнях, но им Бог дал гений. Дама, нацарапавшая «Гарри Поттера»,
– ноль, ноль абсолютный, не по Цельсию, по Кельвину ноль! – ей дадены
десятки миллионов. А как же иначе? Легче верблюду пройти сквозь игольное
ушко, чем богатому попасть в Царство Божие.
–Что ж, все богатые люди попадут в ад? – с тихой враждебностью
спросила девушка.
–Ад? Ад – клевета на Бога. Вернее, Бога с адом в одной руке и раем в
другой сотворил человек по своему образу и подобию. Он же достиг
совершенства во всех профессиях ада и остался жалким дилетантом в
специальностях райских. Человек выдумал и всю нечистую силу, опять таки по
своему образу и подобию. Бесам на нашей планете полная безработица: вполне
достаточно нас самих. Царство Божие – это гений, гений Рафаэля, Данте,
Микеланджело, Эйнштейна. Слово! «Сначала было Слово, и Слово было у
Бога, и Слово было – Бог». Иоанн Богослов записал: «Я – Хлеб Небесный», то
есть – духовный, то есть – гений. «А коровы слушали все это и удивлялись».
Это Ницше, не Иоанн. Коровам не постигнуть Хлеба Небесного, они постигают
только жвачку, которую им сунут в зубы. «Не всякое слово годится ко всякому
рылу». А рыла ревут и мычат на всякое Слово: «Распни его!» Вот и убили
Лермонтова, вот и умер на улице Эдгар По, вот застрелился Ван Гог. Вот и
распяли Христа.
Девушка молчала, только злые слезы продолжали поблескивать на ее
ресницах. Не соглашалась с седым философом, но возразить не могла.
–Люди не проводят четкой границы между феноменами культуры и
феноменами гения. Вернее, так: феномен культуры – всего лишь феномен
культуры, а феномен гения еще и феномен культуры. Отсюда и путаница.
–Не понимаю.
–Эмалированная посуда, туалетная бумага, футбол, текст «Гарри
Поттера», сотрясение воздухов, производимое бесчисленной сворой разных
«Биттлзов» – феномены культуры, имеющие эквивалент в деньгах…
–А, поняла. Только вы противоречите себе: какую-то картину Ван Гога
продали за восемьдесят миллионов долларов.
 –У Ван Гога при жизни не купили ни одной картины. Он и умер –
надоело быть приживалом и нахлебником у брата. Но помещение капитала –
чистый феномен культуры и через годы картины пошли нарасхват и нынешние
владельцы не желают с ними расставаться.
Девушка молчала. Потом попросила:
–Подождите пять минут. Не уходите.
И исчезла из оконного проема. Вернулась и с улыбкой протянула бродяге
бутылку вина.
–То самое, что вам понравилось.
–Ох!.. – он протянул было руку, но попятился, шагнул вперед, снова
попятился. Ирина смеялась.
–Да берите же! Вот горе-то…
Бродяга продолжал ёжиться.
–Пять баксов. Когда будете получать жалованье, скажете, с вас вычтут.
–Ага! – обрадовался тот и проворно выхватил вино. Любовно погладил
бутылку. – Хотите, стихотворение вам прочитаю?
Ирина округлила глаза.

–Чудной прелести Луна

На мое глядит окно:
«Ты один, и я одна,
В два бокала лей вино!»

Но в душевном тёмном сне

Над стихом склонив чело
Не ответил я Луне,
Не поднял своё крыло.

Свет живой луны угас,

Не взойдёт, не заблестит…
«Солнце ночи! Только раз
Пил вино – бокал разбит».

Стихи так себе, вспомнились к случаю.

Бродяга снова погладил бутылку.
–Перепишите мне.
–Да ну их.
–Перепишите! – твердо сказала девушка. – Иначе разговаривать с вами не
буду.
–Перепишу! – перепугался бродяга. – Какие проблемы?! Конечно
перепишу.
–А теперь, странный вы человек, скажите же, как ваше имя?
–Не скажу. Считайте, что его нет.
–Раз мой отец Понтий Пилат, а Левием Матвеем быть вы не желаете…
–Не желаю. Матвей – всего лишь ученик.
 –Тогда вы – Мастер. Или Иешуа.
–Вы думаете, это два героя? Один. Думаете, Воланд – третий? Есть
органические молекулы, по химическому составу они одинаковы, но… я не
силен в химии! Вот – как правая и левая рука, одинаковые, но совершенно
разные…
–Ну?..
–…или наше отражение в зеркале…
–Так при чем здесь Воланд?
–На шапочке Мастера вышита буква М, на портсигаре Воланда –
алмазное дубльве…
–И что из этого?
–А вы нарисуйте русское М, а под ним английское дубльве.
–Ой…
–Они все одиноки. Иешуа, Мастер, Воланд, Понтий Пилат. Это один
герой – Дух Одиночества или Одинокий Дух.
–С вами говорить не переговорить. Подайте совет – где лучше поставить
маленький домик для садовника? Вы в нем будете жить, пока вам не надоест
наш парк.
Бродяга оживился.
–Знаю, где! Сегодня утром стоял на том месте!

* * *

Домик вырос со скоростью дождевого гриба. Отапливался

электрокамином, там поставили стол, стул, кровать и довольно приличное
пианино. От раннего утра до вечера садовник возился в дворцовом парке,
потом до поздней ночи с упоением играл на фортепиано. Скоро домик
превратился в клуб для немногочисленной обслуги загородной резиденции
капиталиста Понтия Пилата: садовник мгновенно подбирал любую песню и
неподражаемо, под собственный аккомпанемент, распевал дребезжащим
баритоном. Алик, бывший десантник, мастер бокса, самбо, каратэ, владеющий
всеми видами оружия, бесчувственная машина убийства, и тот
«рассиропливался», по его выражению, до слез, когда слушал песню монаха
Романа «Путник-паломник».
–Если кто обидит дедушку – убью! Голову оторву! – грозился в
пространство.
Но пространство – всего лишь пустота и он ее заменил обормотами,
шляющимися вокруг сельского магазинчика, куда наезжала к детсадиковской и
школьной подруге Ирина и куда неосторожно забрел Путник-Паломник (так, в
конце концов, определили имя загадочному скитальцу).
Алик вклинился в изысканный кружок алкашей, обнародовал
вышеприведенный тезис, а обнародовав, искательно заглянул каждому в глаза.
От этого заглядывания члены кружка почему-то протрезвели и неслышно
расползлись в разные стороны, неслышно же бормоча под нос, что де «на вилы
пора вас поднимать», что «будет вам второй семнадцатый год», что «все
заберем и поделим».

* * *

Наступил тихий теплый июнь, сад, стараниями Путника-Паломника

превратился едва ли не в произведение искусства, восхищенные гости магната
не желали ужинать в душных залах и столы расставлялись прямо на траве.
Было приказано увеличить садовнику жалованье.
Кстати, о жалованье. Бродягу одолевал странный бзик – боязнь взять
незаработанную копейку и выплата ему денег превращалась в веселый
спектакль для обитателей загородного дворца. Веселились все же совершенно
беззлобно. Алик цеплял на нос сто лет ему ненужные очки, вперял
сосредоточенный взор в огромную амбарную книгу (век компьютеров – где он
ее откопал?..), беззвучно шевелил губами.
–Так, – начинал он, – двадцать пять баксов долой за аренду домика.
Питание из расчета два бакса в день… еще шестьдесят два…
–В июне тридцать дней, голова! – восклицал возмущенный водитель.
–Тьфу!!! – Алик стукал себя кулаком по лбу. – Шестьдесят. За
электроэнергию по счетчику… Всего ничего – четыре бакса двадцать восемь
центов. Вычитаем их. Итого к выплате…
–Я брал отгул! – сварливо напоминал бродяга.
–Что такое?! – пугался Алик. – У меня не зафиксировано! Большой
отгул?
–Сутки.
–Гм. Опять пересчитывать…
–Мне Ира три бутылки вина дала. Она говорила…
–Несчастный я человек… Почем вино?!
–Она говорила – пять долларов.
–Она говорила, она говорила… А что Ирина понимает в вине? Эй,
сбегайте кто-нибудь, посмотрите в накладных.
Бедовая горничная срывалась с места и бежала в дом.
–Четыре доллара девяносто три цента! – хватая ртом воздух сообщала
шутница.
–Четыре девяносто три долой…
–Так три бутылки-то.
–Три?! Четыре девяносто три умножить на три?! Я менингит схвачу!
Алик мучительно морщил лоб, челядь покатывалась со смеха, наконец
следовало торжественное:
–Итого – вам причитается ровно сто долларов! – и протягивал зеленую
бумажку.
Начиналась вторая серия: бродяга панически боялся зеленого бумажного
змия и ни под каким видом не желал прикасаться к чужой валюте. Деньги,
наконец, выплачивались и поздно ночью пилигрим тщательно зашивал
крупные купюры в подкладку одежды. Дальновидно рассчитал, что теперь
сможет идти гораздо быстрее: не придется тратить время на зарабатывание
пропитания.
Во всеобщем веселье не участвовала только Ирина: она и Путник-
Паломник привязались друг к другу, часто музицировали в прелестном домике
садовника, подолгу разговаривали. Однажды девушка пошутила:
–Вы, случаем, не влюблены в меня?
–Если бы не Юная и Синеглазая…
Ирина знала, спроси, кто это такая, – мигом упрячется, как улитка в
раковину, и ничего от него не добьешься. С деланной небрежностью и досадой
фыркнула:
–Ей что-то убудет, вашей юной и синеглазой?
Бродяга потемнел:
–Как… не убудет? Это грязь – ее сколько ни топчи, сколько ни
перелопачивай, ее лишь больше сделается. А оборвать лепестки цветка и – все,
умер цветок. Ничем не воскресить. Она меня любит и я ее люблю. Навсегда.
–Сколько ей, – зевнула Ирина, – четырнадцать? пятнадцать?
–Вот еще. Восемнадцать.
Ирина не удержалась и довольно иронически окинула взглядом побитые
сединой шевелюру и бороду новоявленного Дон Кихота. А тот с таинственной
миной оглянулся – не подслушивает ли кто.
–Я знаю, о чем вы подумали. Вы думаете, что я – старик. Это маскарад! –
прошептал он. – Мне и тридцати нет. Старый человек – идет себе потихоньку,
кому он нужен? А молодого обязательно задержат: кто, да откуда? А мне надо
дойти. К своему дому. Дом Восходящего Солнца! Как я стосковался по нему!
По Юной и Синеглазой! По своей винтовке! Какой у меня рояль! Бедная моя
собака! Она, наверное, затосковала без охоты!
В глазах бродяги блеснули слезы, у Ирины сжалось сердце. Она почти
верила безумному Путнику-Паломнику.
–Я не понимаю бездарности этого мира: идешь, идешь, везде холод,
слякоть, сырое серое небо…
…На его дом – Дом Восходящего Солнца, никогда не наплывали
моросящие дожди, никогда не душила Дом липкая летняя жара. Выйдешь на
восток, к реке, там легкая и прочная лодка, Юная и Синеглазая на корме,
улыбается Утренней Звезде, у ее ног, Юной и Синеглазой, большая
добродушная собака, собака не сводит преданных глаз со своего божества и
владыки – могучего витязя. Бесшумно и мощно взмахивает витязь веслами,
лодка летит, как птица, на бронзовых плечах и груди поблескивают алмазы
речных брызг…
–…Там, на восточном берегу реки, весна. Всегда! Черемуха цветет вечно,
желтые полевые лилии никогда не вянут…
–…А если вдоль берега на юг, вниз по течению, – там всегда лето, всегда
спелые вишни и черешни. Юная и Синеглазая так их любит! И чего только еще
не растет: спелая смородина, малина, яблоки, сливы, груши!
 …Жарко, но жара не удушает, не лишает сил. Юная и Синеглазая
плещется в реке, звонко смеется и поднимает тучу брызг. Потом лежит в
полусонном блаженстве на чистом золотом песке маленького речного пляжа…
–…Я так люблю собирать губами с ее тела невысохшие речные брызги!..
–…А зима – вверх по реке. У нас с нею меховые куртки и шапки, мы
бегаем на лыжах по заснеженным опушкам и полянам. И на коньках – среди
сосен и кедров маленькое озерко, лед – зеркало, коньки – наточены как бритвы.
Ах!.. Ах!.. А если Синеглазая остается дома, мы, я и собака, охотимся на
кабанов и лосей. Еще на них можно охотиться на западе, где осень. Мы там
собираем лесные орехи и кедровые, собираем грибы, ягоды: бруснику, клюкву,
морошку. Юная и Синеглазая составляет букеты из багровых и желтых листьев,
цветы мы никогда не срываем…
Страстный монолог Путника на полночи лишил Ирину сна. Глухо билось
сердце, в глазах сверкали и переливались разноцветьем яркие картины страны,
прекрасной, но несуществующей. Несуществующей?.. В душе бездомного
странника страна существовала, теперь существует и в ее душе. Вдруг
вспыхнула шальная мысль, что если в удивительную страну поверят все люди,
она станет реальной, все мужчины превратятся в бронзовых витязей, женщины
– в юных и синеглазых… можно и черноглазых. И серые глаза красивы, и
зеленые… И расцветет вечная весна, вечная молодость… Надо только
поверить… Всем… Но комьями слизи поплыли в глазах уголовные хари
пьяного отребья, что денно и нощно ошивается вокруг магазинчика ее детской
подруги. Эти поверят! Этим самое место в сказочной стране Путника-
Паломника!
«И многие, кто отвернулся от жизни, отвернулись только от отребья… И
многим, кто уходил в пустыню, было нестерпимо сидеть у ручья рядом с
грязными погонщиками верблюдов… И многие, приходившие с огнем и мечом,
хотели всего лишь одного: заткнуть подошвой сапога зловонную пасть
отребья…»
И многие, кто утонул в безумии, погрузились в него ради избавления от
тирании тупорылого сброда…
Прекрасная страна потускнела и развалилась, измученная девушка
уснула.

* * *

Понтий Пилат вспоминал о таинственном скитальце-музыканте лишь

когда наезжал в свой загородный дворец и когда ему торочила о том дочь.
«Чудачка. Завела себе куклу. Впрочем… Пусть старик живет в домике до
смерти. Сердце у него – чудо, что жив до сих пор. И грабли из рук не хочет
выпускать. Что ж, лучше умереть за работой, чем в больничной палате».
Пилат нахмурился. Несколько лет назад он возомнил, что болен раком,
диагноз не подтвердился, симптомы исчезли, но стеклянная игла в сердце
осталась. Тогда и решил, что если болезнь все же возьмет за горло, не
цепляться в конвульсиях жажды жизни за эту самую жизнь, а закатить по
примеру римских патрициев пир и уйти.
«Ирку бы замуж выдать… Не хочет! «Выдавай свои миллионы замуж без
меня!» Острячка… Пусть живет одна. После консерватории заставлю
заниматься делом, чтоб никто не облапошил. Кто у нее последний дружок?
Алик? Интересно: всегда считался недалеким парнем, а такое выдал! Старик,
говорит, не впал в детство, к нему вернулось детство. Если подумать – очень
тонкое различие. Ребенок придумывает сказочную страну, с упоением верит в
нее, попробуй разубедить, что нет никакого Затерянного Мира или Острова
Сокровищ. И почему, когда малыш взрослеет, вся его, поднимающая на дыбы
планету, деятельность преследует в конечном счете единственную тайную
цель: удовлетворение шести основных скотских потребностей?! Сейчас дети,
впрочем, еще хуже взрослых… Бросить все к чертовой матери да пойти на
восток, вдруг найду свой Дом Восходящего Солнца…»
Непозволительные для крупного капиталиста лирические отступления
прервал кореш: генерал, начальник всея краевой милиции.
–Привет.
–Какими судьбами?
–На минуту. На тебя кляуза поступила.
–Кого-то я замочил?
–Хуже. Много хуже. Держишь в рабстве сумасшедшего бродягу.
Эксплуатируешь.
–А!!! Так вот откуда мои капиталы!!
–Вот-вот. Будем разбираться. А теперь без шуток. Это, конечно, бред
сивой кобылы, но одна газетная сявка вцепилась в кобылу бульдожьей хваткой
и начинает разводить вонь. Ты уж сам разберись, за какую команду «фунбол
пинает» этот игрочишка.
–Разберусь, – зловеще отозвался Понтий Пилат.
–А мне нужна полная информация, чтоб отбрехаться.
Магнат подробно рассказал, как появился в его загородной резиденции
неведомый пилигрим и как он стал «рабовладельцем». Генерал только головой
покачал.
–Хоть роман пиши. Этот бродяга улизнул из психбольницы.
–Разве сие возможно?
–Представь. Очень просто – притворился нормальным. Его и выпустили.
–Послушай…
–Клянусь! Вдруг начались редкие окна просветления, потом опять
заносит и видно, что осознает заносы и пытается с ними бороться.
Просветления наступали все чаще, попросил врача преподать ему аутотренинг,
медитировал до изнеможения, у врачей глаза квадратные – такой случай даже
не описан в литературе. Наконец – нормальный человек, только видно, что
ежесекундно контролирует себя. Ему намекнули о выписке – отказался, говорит
– неизвестно, надолго ли хватит воли держать себя. Когда человек сомневается
в собственном разуме – это самый разумный человек. Отпустили его с
дальними родственниками, хотя он сто лет им не нужен. Он мигом намылился
и опять побрел своей дорогой. Осторожный и хитрый – пару раз пытались его
поймать, да ушел ведь.
–Зачем ловить? Он же смирный. Пусть себе идет, кому мешает?
–Он-то смирный, да народ вокруг не смирный. Убьют, глазом не моргнут.
Да хорошо если просто убьют… Знаешь, кто это?
Магнат быстро загородился растопыренными пальцами ладони.
–Не надо. Только одно: за ним нет ничего… темного?
–Ничего. Интеллигент прошлых веков. Потому и свихнулся. Таким в
нынешней жизни места нет.
–Да. Жизнь волчья.
–Волчья! Волков – раз-два и обчелся, гиены и шакалы, стаями.
–Пусть он живет у меня. Сколько захочет. За тепло и кормежку ручаюсь,
обидеть никто не рискнет – обидчика я обижу.
–Нет проблем. Только если он убежит… – милиционер развел руками. –
Придется забирать.
–Само собой. Силой держать не буду. А как быть с этой… репортерской
вонью?
–Нанеси контрудар. Пригласи на ближайший фуршет корреспондента… –
генерал вынул из бумажника визитную карточку и подал приятелю. – Распишет
в лучшем виде. Благородный олигарх, приютивший сирого и бездомного!
–Сам и привези его. Посидим, поокаем, молодость вспомним.

* * *

Ирина играла в пустом банкетном зале, а Путник-Паломник стоял под

кустами сирени и терпеливо дожидался, пока пианистка устанет и подойдет к
окну. Дождался.
–Здравствуйте!
–Добрый день.
Ирина сразу, по его виновато-торжествующей улыбке, сообразила – есть
любопытные новости.
–Вы мне что-то хотите сказать?
–Я… гм… я… стихи сочинил! И… если позволите… Вам посвятить…
Девушка захлопала в ладоши.
–А ваша Синеглазая не будет ревновать?
–Не будет. Она умница. Она знает, сколько добра вы мне сделали. Она
меня только похвалит.
–А вы ей стихи посвящали?
–Спрашиваете. Я ей посвятил два своих романа.
–О… Так… где стихи?
–Вот! – бродяга проворно протянул два листка.

–«Не обманывай кукушка

Ворожбой своей меня, –
 –В ельнике! – перебил чтение поэт. – Куковала, куковала – я со счета
сбился!
Девушка кивнула и продолжила декламацию:

–Над холодным серым пеплом

Не поднять тебе огня.

Слишком много обещает

Твой лукавый голосок,
Но сосчитаны дни жизни
И закат уж недалек».

–А второе – это на дороге. Зимой. Ох, как холодно было… Чуть не

замерз.

–«Грудь земли одета

В панцирь ледяной,
Сердцу нет привета, –
Не молись, изгой.

Страннику дорогой –
Вьюга, град в ночи,
Да Луны двурогой
Тусклые лучи.

Нет друзей старинных –

Под крестом лежат.
Сад забав невинных –
Облетевший сад».

–Это, значит, мне… – девушка собиралась с мыслями. – Да: «Ирине

Путником Паломником посвящается». Дорогой подарок.
Она не знала, что сказать.
–Но… Эти стихи написаны человеком… чья жизнь – поздний закат. А вы
– вы ведь молодой! Вас любит Юная и Синеглазая.
И тут же пожалела о своих словах. Бродяга побледнел, съежился,
выхватил листки и перечитал стихи, словно хотел убедиться в правоте
девушки. Убедился, вернул стихи и молча побрел прочь. Ирина чуть не плакала
от досады на себя и жалости к своему садовнику, он же поэт, музыкант и
сбежавший из желтого дома сумасшедший. «Сумасшедший? Бог мой, если этот
человек сумасшедший, то что и кто мы все?!!»
Через час Путник-Паломник вновь топтался под окном, сиял победной
улыбкой, нетерпеливо тренькал на мандолине. Девушка уже боялась что-либо
говорить и несмело улыбалась в ответ его улыбке.
 –Сознаюсь! Я не умею сочинять стихи. А то вы еще подумаете, что я и те,
что про Луну, сочинил. Понимаете, это стихи моего друга… он умер, я
рассказывал. Их никто не читал, только я, ну и… Я и решил вам посвятить. А
он тоже путник – всю жизнь скитался, никого у него не было, ни семьи, ни
друзей. Благополучным друзьям – зачем же нищий изгой? Он однажды, с
отчаяния, написал лучшему другу юности, дирижер симфонического оркестра!
тот хвост поджал и в кусты. Я тебя не знаю! Так что стихи – законные ваши. Я,
мой друг… какая разница! Не сомневайтесь.
–Я не сомневаюсь… Спасибо…
Ирина с трудом сдерживала слезы.
–Хотите, я вам на мандолине «Итальянскую польку» Рахманинова
сыграю? И ни одной фальшивой ноты не возьму?
–Хочу.
И бродяга сыграл «Польку». И ни одной помарки не сделал, чему так
обрадовался, что запрыгал на траве.
–Я боялся! Руки уже не те… То есть, что это я болтаю?! Я ведь в саду
работаю. Помахай-ка граблями, а потом поиграй «Итальянскую польку».
–Подойдите поближе.
Девушка наклонилась над подоконником и поцеловала старика в лоб.
Бродяга растерялся и попятился.
–Вот теперь ваша Юная и Синеглазая уж точно приревнует! – хохотала
Ирина. – Поцарапает, а то и сковородкой огреет!
Бродяга испуганно оглянулся.
–Не бойтесь. Я поцеловала не вас, а… того, который стихи написал.
Бродяга успокоился.

* * *

Журналист, лично привезенный милицейским боссом, накатал изящную,

святочного покроя, статью о добром миллионере и бедном бродяжке,
получившем стол, кров и работу у этого самого миллионера. Предварительно
он ненавязчиво познакомился с миллионерским садовником, а затем, в
приватной беседе за обеденным столом, выразился в том смысле, что
«сумасшедший» – умнее нас всех вместе взятых («Это уж точно! – язвительно
согласилась про себя Ирина), что он ловко пристроился на всем готовеньком,
ибо никто еще не отменил старую истину о дурачке, которому живется лучше
умного, вследствие чего масса умников благополучно косит под дурачков.
(«Подлец! – молча негодовала девушка).
Один из князей мира сего, а именно – генерал, с улыбкой промолчал,
другой князь – Понтий Пилат, дипломатично заявил, что это ему пополам,
лишь бы сад был в порядке.
–Его отсюда теперь ничем не выковырнешь! – пенился репортер, он
немного ошалел, попав в общество двух кашалотов – власти и капитала. –
Сытый, гладкий! Сколько он у вас? Четыре месяца? Ха-ха! Тоже мне, скиталец,
Путник-Паломник!
Ирина испытывала нестерпимое желание запустить чем-нибудь в
круглую очкастую физиономию журналиста.
–Он убежит, – спокойно подал голос Алик. – Он еще не отлежался. Он
пришел сюда еле живой, ослабел от голода, сбил ноги. Отдохнет и снова – в
путь. Пойдет искать свою родину, свой дом.
Что-то в спокойном голосе телохранителя начисто отбило у журналиста
желание продолжать разговор, он умолк.

* * *

Гости уехали, статья появилась, наделала много шума, ее мусолила и

отечественная пресса, мусолили и за бугром – «Свобода», «Би-би-си»,
«Немецкая волна». Двое князей мира сего, Понтий Пилат и генерал, немного по
этому поводу повеселились, потом перестали обращать внимание.
А погода стояла пасмурная, солнце проглядывало сквозь облака на две-
три минуты, иногда моросил дождик.
И вдруг – ни облачка, жаркие дни, чистая утренняя заря. Да, утренняя
заря…
Как-то в полдень Алик поманил Ирину и прошептал:
–Все. Уходит наш садовник.
–Что?..
–Выйдем в сад, до восхода, сама увидишь.
Ранним утром они неслышно покинули спящий дом, Алик повел девушку
на восточную окраину сада.
–Смотри!
Огромный зеленоватый бриллиант висел в небе над расцветающей зарей
востока – Утренняя Звезда, Звезда Пастухов, Люцифер. Путник-Паломник
стоял у ограды, неслышно шевелил губами, время от времени протягивал к
Звезде руки, словно черпал пригоршнями ее холодную пылающую ртуть.
Ирина и Алик сделали несколько бесшумных шагов, Путник услышал и
обернулся.
–Там, – он протянул руки к Звезде, – там мой дом. Так близко! Прямо под
Звездой! Как давно я ее не видел! Потому и сбивался с пути. А теперь…
Смотрите, так близко! Я пойду и через несколько дней… Ну – пара недель!
Моя винтовка! Мой верный пес! Он уже и позабыл, что такое охота. Мой
рояль! Я переиграю, наконец-то, все ноктюрны Шопена! Юная и Синеглазая…
Бродяга закрыл лицо руками.
–Юная и Синеглазая! Мы стосковались друг по другу – сердце
разрывается! Я сброшу маскарадную личину, стану самим собой – охотником,
музыкантом, милым другом моей Юной и Синеглазой! Любовь моя! Скоро,
скоро я услышу, как бьется твое сердце!
Ирина рыдала в голос.
 –Останьтесь! Останьтесь с нами! Вы погибнете! Нет вашего дома! Нет
винтовки! Нет Синеглазой! Ничего этого нет! Останьтесь!
–Как это нет? Как – нет? Да через месяц вы… Да зачем ездить в гости!!!
Вы с Аликом… Мы построим рядом еще один дом, вы будете жить в нем вечно
и каждое утро… Вот! Утренняя Звезда! Она каждое утро будет нам сиять. А
здесь… Чуть не полтора года не видел ее, заблудился… И как это – нет?! Нет…
Зачем тогда жить на этом свете, если нет… Вы только не повторяйте ошибки,
моей, я хочу сказать, никогда не уходите из своего дома странствовать. Мир –
пустыня, в нем можно только заблудиться. Как я. Но теперь – вот! Прямо под
Звездой! Мой дом! Дом Восходящего Солнца! Я пойду. Я еще три дня назад
ушел бы, только мне вас жалко покидать, я к вам привязался, как к дочери…
Что говорю… Как к младшей сестренке! Вы чудная пианистка!
–Останьтесь…
–Я пойду. Вы добрая, я вам благодарен. И… Понтию Пилату благодарен.
Он человек жесткий, суровый… Вы… от меня… поклон, ему.
С опухшими от слез глазами влетела Ирина в городской офис отца,
стиснула пальцы и вновь расплакалась.
–Ушел твой Паломник?
–Ушел!.. Не хочу!..
Понтий Пилат повторил жест генерала: молча развел руками.
–Я не могу держать его силой. И так попал в рабовладельцы.
–Его посадят в сумасшедший дом!
–Посадят. Заплатим, у него будет отдельная комната со всеми…
–Не хочу!! Какая разница – железная клетка или золотая!
–Ира, что я могу сделать?
Ира не знала, что может сделать ее могущественный папа и от этого
заплакала еще горше.
–Успокойся. У него очень плохое сердце, он недолго проживет. Может…
он умрет сразу… когда его поймают и втащат в скорую.
Дочь вдруг перестала рыдать.
–Он такой счастливый… Его Дом так близко – всего лишь под Звездой…
Несколько дней – и он дома… Там Юная и Синеглазая…
Молчание.
–Ира…
Молчание.
–Ира!
–Папа, пусть он умрет счастливым, а не так… когда его схватят менты.
–Ирина!!!
–Пусть!!!
–Ты с ума сошла!!!
–Так будет лучше. Для него. И для меня! Как жить и знать, что лошаки-
санитары бьют его или держат, пока медсестра вкатывает шприцем дозу
инсулина! Я с ума сойду или… сделаю что-нибудь над собой.
Отец не ответил, взял со стола мобильный телефон и вызвал
телохранителя.
 –Алик… Осиротел наш сад?
–Да. Он ушел.
–Я вижу, ты недалек от Ирки. Только слез нет.
Молодой мужчина молчал.
–Думаю вот, что лучше бы ему умереть где-нибудь у дороги, чем снова
попасть за решетку.
–Да. Я тоже так думаю. Второй раз ему не вырваться.
–Ира такого же мнения.
Молчание. Ничего особенного, но оно затянулось. И с каждой секундой
делалось все более невыносимым. Телохранитель вдруг побледнел и в упор
взглянул на хозяина.
–Я для вас… на многое… Но… Нет.
–Не ты, а вы, – Понтий Пилат кивнул в сторону дочери, – и я в известной
степени.
Он достал ключ и открыл сейф.

* * *

Солнце, полдень, голубое небо, Путник споро шагал по дороге, радостно

жмурился от тепла и света и не очень-то шарахался от проносившихся машин.
Бояться пока нечего: он чисто одет, борода и волосы благообразно
подстрижены, денег у него – тьма-тьмущая и за ночлег можно платить, а не
проситься Христа ради на сеновал или в сарай. Впрочем, неплохо и на опушке у
костерка передремать – идти всего ничего: Звезда так близко, что и рукой
дотянешься.
Вдруг изощренный слух поразило знакомое урчание – его догонял джип
Ирины. А вот и она, улыбается, только зачем-то сильно напудрилась.
–У меня для вас хорошие новости. Вы еще не передумали, чтоб мы…
чтоб рядом с вами построить еще один дом?
Бродяга обрадовался чуть не до слез:
–Ира! Алик!
–И вам… и нам с вами! не надо будет идти пешком…
–Поедем на джипе?!
Ирина пренебрежительно махнула рукой.
–Тарантас. По большому секрету: Понтий Пилат купил вертолет и первое,
чем я его обязала – доставить нас троих на место. Надо только найти
подходящую площадку.
–Чтоб поменьше любопытных глаз, – подал голос Алик. – Я знаю где – на
вершине сопки, небольшая поляна.
–Вы там подождете до вечера, как стемнеет – разожжете костер…
–Ровно в двенадцать мы подлетим, а рано утром – на восток! Вы будете
сидеть рядом с пилотом и показывать дорогу.
–Быстренько садитесь в машину, мы вас подвезем до сопки.
 Бродяга задыхался в преизбытке чувств, суетился, благодарил, забрался,
наконец, на заднее сиденье. Джип свернул на пустынный проселок и долго
петлял меж лесистых холмов. Остановился у еле заметной тропинки, что вилась
меж раскидистых берез и мелкого сосняка.
–Приехали, – бодро объявил Алик, – дальше джип не пройдет. Километра
полтора вверх – там поляна, заблудиться невозможно.
–А это вам на ужин, – Ирина подала небольшую, туго набитую сумку,
лицо ее, почему-то, исказилось жалкой улыбкой. – И ваше вино, любимое…
Чтоб выпили… до дна! В честь такого случая…
–Выпью! Ирочка! Алик!
–Ждите нас…
Путник-Паломник помахал им рукой и зашагал по тропинке.
–Стойте! – отчаянно вскрикнула Ирина, догнала, рыдая обняла и
уткнулась лицом в плечо.
–Что с тобой, девочка? Что с ней?
–Это она от счастья, – странным булькающим голосом пояснил Алик, –
ваш дом… наш…
–Ничего. От счастья не умирают. Я не прощаюсь.
Старик ушел, джип, как-то по-колченогому, развернулся и неуверенно
затрясся по заброшенной дороге.

* * *

Торжественная печаль тихого вечера опустилась на землю, ни ветерка, на

багряном полотнище Запада тонкими пылающими стрелками или трещинами –
бесплотные полоски облаков. Густеет багрянец, прижимает его к линии
изломанного холмистого горизонта густая синева. И синева чернеет, и
рассыпаются по ней звезды. Ночь.
Далеко-далеко, в чудесном доме, Доме Восходящего Солнца, пылал
камин, дремала разомлевшая от тепла собака, Юная и Синеглазая вязала,
улыбалась своим тайным мыслям.
Собака вдруг тихо заскулила, Синеглазая вздрогнула и выронила вязанье.
Прислушалась. Собака тоскливо смотрела ей в глаза.
–Умирает твой хозяин. Умирает мой муж, умирает мой любимый.
Сладкое вино нагоняет на него блаженный сон, от этого сна не просыпаются. И
мы должны умереть, мы – создания его мечты…
Предметы теряли вещность, исчезали цвета и полутона, оставались от них
прозрачные абрисы. Вот и линии абрисов превратились в тончайшие
серебристые паутинки, паутинки задрожали в последнем трепете, мигнули и
пропали.
И ничего не было на диком, заросшем берегу реки, только выл ночной
ветер да отзывался на его вой тоскливый гудок какого-то речного суденышка.
А на вершине сопки, на маленькой полянке, горел костер, Ирина сидела у
огня и плакала, уткнув лицо в колени.
 –Почему же так: хочешь оказать человеку благодеяние – дай ему
смерть?..
Алик не отвечал – молча и яростно работал лопатой, землю складывал на
большой кусок пластика. Могила получилась неглубокая – немного больше
метра, Путника-Паломника завернули в широкое полотнище белого холста.
–Что с мандолиной делать? – хрипло спросил Алик.
–Пусть с ним лежит… Нет! Нет! Дай мне. Он бы этого не захотел…
Девушка взяла инструмент, неумело подобрала мелодию. Тихо пропела:

–«И крестами себя пообвесив,

Побреду, неизвестно куда,
Заходя в близлежащие веси,
Стороной обходя города».

Обнявшись, просидели у костра до утра. Когда рассвело Алик тщательно

замаскировал могилу: заложил нарезанными пластами дерна, лишнюю землю
унес подальше, собрал все, что напоминало о пребывании здесь человека,
завернул в пластик и погрузил в джип. Постояли пару минут.
–Прости нас, Путник-Паломник… Прости…

* * *

Через год на полянке, неведомо как, вдруг появился довольно большой

дубок. А еще через пару лет, когда деревцо окрепло и похорошело, рядом
вырос крошечный кустик красной рябины. Иногда на полянке появлялись
мужчина и женщина, женщина гладила нежные перистые листья рябины и
грустно улыбалась молодому красавцу-дубку:
–Это твоя Юная и Синеглазая! Будь с ней счастлив!..

КОНЕЦ