Аба Канский

СТАТЬИ

© Аба Канский, 2002.

© Общество интеллектуальной собственности, 2002.

1
г. Павлоград
1987 – 2002 г.

2
 © Аба Канский, 2002.

© Общество интеллектуальной
собственности, 2002.

3
 Аба Канский

ПО СЛЕДАМ «ТАЙНЫ ЭДВИНА ДРУДА»

Генри Лонгфелло:
«Без сомнения, одна из лучших его книг,
если не самая лучшая».
Джордж Гиссинг:
«Очень уж немудреная тайна «Эдвина Друда» …
Едва ли мы много потеряли оттого,
что роман не был закончен».

Вот два диаметрально противоположных мнения о последнем, всего

лишь наполовину завершенном романе Чарльза Диккенса. В статье английского
диккенсоведа Дж. Каминга Уолтерса «Ключи к роману Диккенса «Тайна Эдвиа
Друда»» довольно подробно рассказывается о нелегкой читательской судьбе
романа, когда одни хулят его, другие восторгаются, третьи спекулируют на
незавершенности книги и сочиняют пухлые продолжения. Четвертые же пишут
исследования – подбирают «ключи» к ненаписанным минимум двадцати главам
романа, и наиболее солидные «ключи» принадлежат, очевидно, самому Дж. К.
Уолтерсу; считается, что именно его статья исчерпала большинство тайн и
расставила все акценты и все точки над «i».
Но так ли это? Действительно ли статья Уолтерса является последней
инстанцией при вынесении сурового приговора главному герою романа регенту
и органисту Джону Джасперу? Позволим себе в этом усомниться.
При внимательном чтении статьи Уолтерса прежде всего бросается в
глаза его странная трактовка образа Джона Джаспера. Уолтерс всеми
способами раздувает «преступность» героя Диккенса и применяет при этом
совершенно непозволительные приемы. Так он совершает экскурсы в его
прошлое и даже в прошлое его родителей, сочиняя разные страсти, вроде
родства со старухой, курящей опиум. Бессмысленно и нелепо строить выводы
на предположениях, на которые писателем не дано даже намека.
Следующее противоречие: Уолтерс преклоняется перед гением
Диккенса, но тут же объявляет Розу Буттон «сомнительной героиней», а Эдвина
Друда вообще «немногим больше, чем куклой с наклеенным на нее именем»
(Москва, 1962 год, «Собрание сочинений», том 27, стр. 641 и стр. 609). Всегда
считалось, что создание «сомнительных героев» и «кукол» удел бездарности, а
не гения. Гений Диккенса почему-то не сумел или не посчитал нужным
замаскировать злодейскую сущность Джона Джаспера (вопреки законам
детективного жанра, все его намерения выясняются чуть ли с первых страниц).
Учтем, что Елена Ландлес не имеет в романе решительно никаких преимуществ

4
перед Розой (если не считать преимуществ, придуманных самим Уолтерсом), а
Невилл изображен ничуть не более ярко, чем Эдвин, а достопочтенный
Септимус вообще ходячая добродетель, сиропный герой. И, слава богу, что
роман не дописан, ведь суть всей его второй половины в более или менее
примитивной поимке преступного регента на наживку, состоящую из
пресловутого кольца – экая невидаль…
Нет, давайте исходить из аксиомы, что Диккенс умел писать книги и
не напичкал свою воистину лебединую недопетую песню опереточными
злодеями и бесцветными куклами. Давайте в нашем анализе исходить строго из
текста, созданного Диккенсом, и, в первую очередь, попытаемся разобраться:

УБИЙЦА ЛИ ДЖОН ДЖАСПЕР?

Хотя внешний облик не может служить индульгенцией, все же

вспомним: «Мистер Джаспер смугл лицом, и его густые блестящие черные
волосы и бачки тщательно расчесаны. Ему лет двадцать шесть, но на вид он
кажется старше, как это часто бывает с брюнетами. Голос у него низкий и
звучный, фигура статная и лицо красивое, но манера держаться несколько
сумрачная» (286). Внешний образ не гармонирует с образом преступника, но
вполне резонно, что данный факт ни о чем не говорит. Согласимся, но возьмем
его на заметку и коснемся теперь облика профессионального. Джаспера,
«опасного злодея», «распутника, отмеченного печатью вырождения,
похотливого и бессердечного», родителями которого могли быть (это все по
Уолтерсу, см. его статью) «бродяга искатель приключений» и «курильщица
опиума», Диккенс представляет тонким и талантливым музыкантом,
великолепным педагогом. А это уже серьезнее. Вот три цитаты, никак не
увязывающиеся с образом убийцы:
«…я упомянул бы о том уважении, которым ты пользуешься здесь,
как регент… о славе, которую ты снискал тем, что прямо чудеса делаешь с этим
хором; о том независимом положении, которое ты сумел создать себе… о твоем
педагогическом таланте – ведь даже Киска, которая не любит учиться, говорит,
что такого учителя у нее никогда еще не бывало…» (292).
«…и в это мгновение широкая волна звуков – орган и хор –
проносится над их головами. Оба сидят и слушают, как растет и вздымается
торжественный напев…» (308).
«Мистер Джаспер сегодня в голосе. В трогательном молении, в
котором он просит склонить его сердце к исполнению сих заповедей, он прямо
потрясает слушателей красотой и силой звука. Никогда еще он не пел трудных
арий с таким искусством и так гармонично, как сегодня этот хорал» (459).
Обратим внимание на последнюю цитату: мистер Джаспер пел так за
несколько часов до совершения убийства! Уолтерс не мог не видеть этих
противоречий и, чтобы как-то разрешить их, цепляется за признания Джаспера
в «иссушающей скуке» своего существования и даже ненависти к нему (292,
637), стремясь тем самым обесценить музыкальный ореол клойстергемского
регента. Но как не томиться скукой и ненавистью к обывательскому мирку
5
мистеров Сапси ему, талантливому, темпераментному, артисту божьей
милостью, вынужденному влачить существование в сыром холодном соборе,
где «и сегодня, и завтра, и до конца твоих дней – все одно и то же…» (292)?
Потрясает букет эпитетов, которыми Уолтерс разукрашивает
очевидно ненавистного ему героя: помимо приведенных выше, тут и
«вкрадчивые манеры», «лживые уверения в любви к Эдвину», «хитрость и
коварство», «извращенная и больная психика», «смесь гениальности и порока»,
«свирепость дикого зверя», «о котором он (Друд) достоверно знает, что тот
чудовище…». Где здесь литературоведческий анализ? Просто ругань.
Теперь разберемся в личных взаимоотношениях Джаспера с жителями
чудесного городка Клойстергема (и частично Лондона), ибо это
могущественнейшее писательское средство для создания литературного
портрета. В романе четыре отрицательных героя, с одним из них,
профессиональным филантропом, Джаспер не сталкивается, но с остальными
тремя отношения его чрезвычайно любопытны. Джаспер, сам наиболее
отрицательный (по Уолтерсу) персонаж, поразительным образом отделен от
них резкой нравственной чертой. Над дубинноголовым мистером Сапси он
неизменно издевается, издевается так тонко, что почтенный аукционист в ответ
лишь все более и более ценит бедного певца и покровительствует ему, вернее,
воображает, что делает это.
К маленькому мерзавцу Депутату, готовому день и ночь побивать
камнями все живое и мертвое, Джаспер испытывает неприкрытую ненависть,
Депутат платит ему более чем пылкой взаимностью.
Принцесса Курилка. Лондонская гарпия ненавидит джентльмена из
Клойстергема и преследует по отношению к нему какие-то свои темные цели,
но даже она обронила мимолетную пронзительную фразу: «А какой ты певец
был, в начале-то! Свесишь, бывало, головку, да и поешь, как птичка» (568). Не
очень-то вяжется «поешь, как птичка» с образом закоренелого злодея. Джон
Джаспер откровенно презирает старуху, достаточно перечитать, что он говорит
над ее бесчувственным телом (280).
Все второстепенные персонажи ровны и благорасположены к
мрачноватому регенту: чета Топов, настоятель, «фарфоровая пастушка».
Особняком стоит Дердлс, но Дердлс это кот, гуляющий сам по себе, могильных
дел виртуоз, не признает никаких авторитетов, в том числе и музыкальных, а
расположение свое соразмеряет с количеством предоставленной ему выпивки.
Но, могут нам возразить, враждебно относятся к Джасперу и три
положительных персонажа, причем из самых видных: Грюджиус, Роза и Елена
Ландлес. Да и добрейший младший каноник выражает свое возмущение
слежкой за Невилом. Разве это не сильнейший аргумент против положительной
характеристики образа Джаспера? Прежде, чем проанализировать
взаимоотношения регента с каждым из указанных персонажей, приведем одну
цитату: «Страшное подозрение, которое зрело по временам в душе Розы и
которого она сама так стыдилась, по-видимому, никогда не посещало мистера
Криспаркла. Если оно шевелилось порой в мыслях Елены или Невила, они, во
всяком случае, ни разу не выговорили его вслух. Мистер Грюджиус не скрывал
6
своей неумолимой враждебности к Джасперу, но и он никогда, даже
отдаленным намеком, не возводил его к такому источнику» (565). Зачем в
двадцать третьей, последней написанной им главе, помещает Диккенс этот
многозначительный абзац? На первый взгляд ответ прост: отвести подозрения
читателя от Джона Джаспера. Но посчитаем, так сказать, пассив Джаспера:
опиум, «предостережения» Друду, угрозы бедной беззащитной Розе, ненависть
и злые козни против Невила, «странная экспедиция», зловещее предупреждение
старухи. В этом контексте подобная попытка Диккенса отвести подозрения от
личности преступника напоминает действия простака, спрятавшего деньги под
собственное крыльцо и из страха, что их украдут, написавшего: под этим
крыльцом деньги не спрятаны! «Нужно поверить, что автор ничего не говорил
зря...» (598). Согласимся с Уолтерсом и спросим, зачем написан
вышеприведенный абзац?
Здесь явно преследуется двойная цель: «неуклюжая» на взгляд
проницательного читателя попытка отвести подозрения от преступника вызовет
скептическую усмешку и еще большую уверенность в собственной
«проницательности», а когда наступит развязка, ошарашенный читатель
припомнит, что обманут он один, что симпатичные ему герои романа не
скомпрометированы несправедливыми подозрениями. Да, подозрение мелькает
в душе Розы, но автор тут же торопится сообщить: «которого она сама так
стыдилась». Если Джаспер убийца, слова эти в романе ни к чему – никто бы не
осудил девушку за подозрения, в конечном счете, подтвердившиеся, а если
Джаспер невиновен – слова на вес золота: они спасают реноме Розы. А кстати,
почему никому в голову не приходит простая, как репа, мысль: если в
детективном романе автор с самого начала, да еще с жуткими подробностями
указывает на преступника, то именно это лицо и оказывается наименее к
преступлению причастным? Почитаем-ка Уолтерса: «Первая тайна, частично
раскрытая самим Диккенсом…», «Против Джона Джаспера есть достаточно
улик, его преступный замысел ясен, действия тоже…», «…автор сказал
достаточно для того, чтобы развеять таинственность…», «Мы можем почти с
математической точностью сделать заключение о судьбе Эдвина Друда…»
(595). Если все так, то как быть с обещанием самого Диккенса: «…новая идея,
которую нелегко будет разгадать…» (591). Что тут нового и что тут
разгадывать?
Итак, начнем разбираться в истоках вражды Ландлесов и Джаспера и
попробуем определить, бросает ли эта вражда пятно на репутацию кого-либо из
противников.
Уже на вечеринке, устроенной младшим каноником, Елена угадала
любовь учителя к ученице, буквально следом услышала от Розы о страхе,
который внушает ей Джон Джаспер. Даже без учета неожиданных чувств ее
брата к Розе, Елена должна относиться к Джасперу настороженно, а когда тот
бросает в лицо Невилу обвинение, она, конечно же, становится его врагом. Но
еще раз подчеркиваем: враждебность Елены обоснована Диккенсом таким
манером, что в случае, если Джаспер в конце романа окажется неповинным в
убийстве, ее реноме (как и Розы) нисколько не пострадает! Ведь Джаспер всем
7
существом своим ненавидит ее брата, как ей еще относиться к жестокому
гонителю?
А теперь о Джаспере: за что он преследует Невила? Ответ (по
Уолтерсу) прост: одним ударом убить двух зайцев – отвлечь подозрения от себя
и убрать возможного соперника. Но проследим ход мыслей Джона Джаспера.
Он любит Розу, так любит, что «…будь связь между мной и моим дорогим
мальчиком хоть на волосок слабее, я и его стер бы с лица земли…» (518). Но
связь сильна, он этого не может сделать. А Невил? Оказывается, он тоже любит
Розу, но ненавидит Друда! Что стоит убить Эдвина ему, когда бесконечно
привязанный к племяннику Джон Джаспер сам стоял на грани убийства?
Находка булавки и часов бесповоротно убеждает Джаспера в смерти Друда, а
кто еще мог убить его, кроме Невила?
Но Диккенс заботится и о реноме Джаспера! Ведь Джаспер должен в
конце концов узнать, как он был несправедлив к Невилу. И вот мы наблюдаем,
как щедро расписывает Диккенс трудный характер Невила: «Хорошо, что он
умер, а то бы я его убил» (342). «Я потрясен…» лепечет в ответ добрейший
мистер Криспаркл. Невил: «…мне всегда приходилось подавлять кипевшую во
мне злобную ненависть», «…я чувствую в себе каплю той тигриной крови…»
(344), «Мистер Невил, – мягко, но твердо останавливает его младший каноник,
– я попросил бы вас не сжимать правый кулак, когда вы разговариваете со
мной. Разожмите его» (363).
Теперь представим, что человека с таким характером оскорбляет
ненавистный и самодовольный обладатель любимой им девушки! Сцена ссоры
очень сильна, напрасно объявлять страх Джаспера за жизнь Друда
преувеличенным и лицемерным. Читатель простит Джасперу его невольную
несправедливость.
Кстати, на стр. 498 говорится, что Джаспер тайком выслеживает
Невила. Если Джаспер сам убил Друда, то зачем ему тайком выслеживать
Невила, ведь он заведомо ничего не выследит? Но если он считает Невила
убийцей, то слежка понятна – доказательств нет, надо их искать, чтобы сплести
сеть вокруг Ландлесов.
Таким образом, каждая из враждующих сторон вполне искренна в
своей неприязни и когда рассеется туман неизвестности, им не в чем будет
упрекнуть самих себя – виноваты трагически запутанные обстоятельства.
О враждебности Грюджиуса к Джасперу немного позже (заметим
лишь, что вражда здесь односторонняя – лишь со стороны Угловатого
Человека), а сейчас поговорим о взаимоотношениях учителя музыки с его
прелестной ученицей, «сомнительной героиней» мисс Розой Буттон.
Вспоминаю – перечитывая роман во второй раз и свято веря каждому
слову статьи Уолтерса, я жалел отверженного Джона Джаспера. Если он и
пошел на преступление, то не ради тридцати сребреников – его вынудила
нечеловеческая, безумная любовь. Как хотите, но такая любовь внушает
уважение. Снова и снова перечитываю роман: нет, не может великая любовь
соседствовать с отравлениями, удушениями, негашеной известью, страшными
сырыми склепами; не вяжется образ гнусного злодея с трагической любовью к
8
Розе Буттон – умнице, красавице, хрупкой и нежной, но когда надо и
решительной. Эта «сомнительная героиня» разорвала освященную памятью
живых и мертвых помолвку, когда твердо убедилась, что нет надлежащих в
этом союзе чувств. А что могло видеть в жизни юное создание, с кем могло
сравнить своего «избранника», неплохого юношу, к тому же обеспеченного и к
тому же недурной наружности? Но вернемся к Джону Джасперу. Вспомним:
«похотливый, отмеченный печатью вырождения» герой почти теряет сознание
при одном лишь намеке, что Роза и Эдвин, может быть, не так уж и любят друг
друга (290-291). Если изверг дядя решил убить соперника племянника и
завладеть глупенькой девчонкой, то на кой, извините, черт такая неврастения?
А если он не изверг? Что тогда значит для него разрыв Розы и
Эдвина? Для него это луч надежды, луч ослепляющий. Так он не совладал с
собой и позволил стихии чувств вырваться и захлестнуть Розу, когда она пела
на вечеринке под его аккомпанемент: «Как будто он целовал меня, а я ничего
не могла сделать – вот тогда я и закричала…» – жалуется Елене Роза (348). Тем
же объясняются и «предостережения» Друду во время ужина: Джаспер
намекает, что он может и отбить девушку у сомневающегося жениха! (293).
Сцена написана великолепно: два человека говорят на разных языках.
Вот Джаспер едва не теряет сознание при одном намеке на то, что Роза и
Эдвин, возможно, не любят друг друга. Вот он опомнился и начинает
осторожно нащупывать почву: сознался в «иссушающей скуке» своего
существования. Дальше – больше:
« – Я свято сохраню твою тайну, Джек.
–Тебе я доверил ее, потому что…».
«Милый Джек» изо всех сил намекает, что в его сердце, возможно,
есть искра любви к прелестной ученице и что если Эдвин… не очень… так
сказать… и все прочее… Предостерегает, словом! Эдвин глубокомысленно
задумывается и благодарит дядю за предостережение о грозящей ему
опасности, имея в виду опасность со стороны «однообразия этой жизни» и ее
«иссушающей скуки». А с дядей вновь худо – «даже дыхание, кажется замерло
у него в груди». Он ведь понял: «Спасибо за предупреждение, я теперь буду
бороться за любовь Розы!». Джаспер уже начинает догадываться, что они
говорят о разных вещах и внимательно вслушивается в слова Эдвина. И даже
провоцирует его вопросами: «Значит, ты не хочешь, чтобы тебя
предостерегали?». Уолтерс не увидел в этой сцене ничего, кроме тупой угрозы
убийства. Все это показывает несостоятельность его гипотезы о
целенаправленной Джаспером ссоре между Невилом и Эдвином. Во-первых, у
него появилась надежда без убийства завоевать Розу, во-вторых, все эти
предполагаемые манипуляции с наркотиками (357-358) не выдерживают
критики: действие наркотика непредсказуемо, и недавние петухи вместо
продолжения драки могли бы вдруг и облобызаться. Проследим далее за
судьбой светлого лучика в душе Джаспера. При свидании с Грюджиусом
Джаспер, не в силах терпеть неизвестности, говорит ему: «Держу пари, что она
не выразила желания расторгнуть свою помолвку с Нэдом» (381). Как ему
хочется проиграть пари!.. У него даже губы белеют и он кусает их. А когда он
9
«выигрывает», то: «…и сказал каким-то мятым голосом: – То есть я не нужен».
А в конце главы горько восклицает: « – Да спасет их бог!» (382).
Действительно: да спасет бог людей, вступивших в брак по легкомыслию, без
священного огня любви в сердце. А вот полный мрак: Джаспер следит за
Эдвином и Розой и видит, как они целуются (447). Он не знает, что бывшие
жених и невеста поцеловались уже как брат и сестра, для него их поцелуй –
смертный приговор.
А когда надежда вспыхивает вновь (но это уже не луч, это уже море
пламени!), когда Джаспер доподлинно узнает о разрыве Розы и Эдвина, то:
«Мистер Грюджиус увидел перед собой мертвенно-бледное лицо с застывшим
взглядом и дрожащими бескровными губами…», «Мистер Грюджиус увидел в
кресле серое, как свинец, лицо и вскипающие на нем такие же серые, не то
капли, не то пузырьки пены», «Мистер Грюджиус услышал душераздирающий
крик…» (473-474). Джон Джаспер упал замертво под ноги мистеру Грюджиусу.
Вспомним, что по Уолтерсу этот человек накануне зверски убил племянника,
спрятал тело в склепе миссис Сапси и проявил при сем завидное хладнокровие!
И вдруг такие сантименты: обморок при известии о разрыве двух молодых
людей! Удивительно, что Уолтерс все это замечает («…он решился на
преступление, в котором, как он впоследствии узнал, не было надобности»
(603)), «Эта новость (о разрыве Розы и Эдвина) производит на него
потрясающее впечатление: он падает в обморок» (601), но не делает
единственно возможного для себя вывода: перед ним не бессердечный убийца,
а трагичнейший образ героя, который пожертвовал жизнью одного любимого
человека для счастья другого и узнавший о бессмысленности жертвы. Правда,
тогда Джон Джаспер должен был бы терзаться муками совести, а во всем
дальнейшем повествовании на упомянутые муки нет и намека.
И, наконец, кульминация – признание в любви, безумное признание.
Здесь все: и демоническая гордость, и рабское унижение, страшные откровения
и жалкие мольбы. Одно несомненно – кем бы ни был Джаспер, признания его
искренни и возвышенны. «Вот мое зря потраченное прошлое и настоящее. Вот
лютое одиночество моего сердца и моей души. Вот мой покой; вот мое
отчаяние. Втопчи их в грязь; только возьми меня, даже если смертельно меня
ненавидишь!» (520). Если Джаспер лицемер, то право не помянешь добром
Диккенса, обесценившего такие сильные слова.
Роза боится своего учителя, но даже она отдает ему должное, когда
говорит о его таланте. (Попутно: знай мистер Грюджиус о каких-либо темных
пятнах в прошлом или настоящем Джаспера, доверил бы он ему обучение
музыке нежно любимой воспитанницы?). И с ее же слов мы знаем, что Джон
Джаспер никогда не говорил ей о любви, хотя она, как истинная женщина,
чувствовала ее и с чисто женской непоследовательностью обвинила
несчастного влюбленного в предательстве по отношению к Эдвину (517).
Диккенс заботливо подчеркивает, что Розе отвратительны признания Джаспера
и чувства девушки можно понять, вот только должен ли читатель разделять ее
отвращение? Читатель по инерции разделяет, на что и рассчитывал Диккенс, а
более всех разделяет отвращение Розы Уолтерс. И стремится убедить нас, что
10
вырвавшийся стон измученной души – лишнее доказательство преступности
героя. Чувствовала она и другое – страшные бездны таились в душе этого
человека. Но если кого-то и могут привлечь душевные бездны, то в последнюю
очередь прекрасный Розовый Бутончик – она от них в страхе бежит под
крылышко опекуна. Роза одного поля ягодка с Тартаром – сильным, добрым и
кротким, они проживут с ним долгую счастливую жизнь и умрут, как
говорится, в один день.
Таким образом, мотивировка неприязни ученицы к своему учителю
восходит, прежде всего, к их личным взаимоотношениям. Джаспер любит
девушку, а ее страшит его нечеловеческая любовь. При любом исходе сюжета
неприязнь Розы должна остаться неизменной, преступник ли Джаспер или же
нет.
Наконец, самое важное – взаимоотношения между дядей и
племянником. Мог ли Джон Джаспер убить Эдвина? Да, – твердо говорит
Уолтерс и в одно из «доказательств» приводит факт подлинного убийства
племянника дядей в городе Рочестере, прообразе Клойстергема (603).
Доказательство это иначе, как возмутительным, не назовешь. Что ж, настолько
отощал гений писателя, что он рабски списывает с натуры? Тогда, если быть
последовательными, вообще не следует принимать во внимание любовь
Джаспера к Розе: тот (дядя из Рочестера) убил племянника не из-за девицы, а
чтобы присвоить наследство, так, может быть, и регент из Клойстергема
задумал бросить музыку и подвизаться в деятельности, связанной с паями в
фирме, принадлежащими Друду? Еще одно «доказательство»: Чарльз Диккенс-
младший утверждал, что «Эдвин Друд был убит» и что «отец сам ему это
сказал» (608). Давайте рассудим житейски: вы поблагодарите доброхота,
который выболтает вам развязку интереснейшей повести, только что начатой
вами читаться? Диккенс мечтал поразить всех и, конечно, в первую очередь
близких людей блестящей, неожиданной развязкой, он так таился, что не
оставил ни строчки, ни словца о последующих событиях и вдруг выдает свои
тайны в случайном разговоре!
Уолтерс безапелляционно утверждает о «лживых уверениях
(Джаспера) в любви к Эдвину» (637). Лживы ли они? Джаспер ведь совсем
недавно начал давать уроки музыки Розе, следовательно, и влюбился в нее
тогда же и тогда же решил укокошить Друда. Значит, (будем последовательны!)
в то же самое время и появилась необходимость в лживых притворствах. А до
этого такой необходимости не было, значит, Джаспер в лучшем случае
сохранял бы полное безразличие к своему племяннику. Но ведь весь
Клойстергем жужжит о привязанности Джаспера! За три месяца, что ли, успел
он надуть такую массу народа?
Криспаркл и Джаспер:
«– Я слышал, к вам должен приехать молодой Друд?
– Я жду моего дорогого мальчика…
– …Он принесет вам больше пользы, чем доктор.
– Больше, чем десять докторов. Потому что я люблю его всей
душой…» (286).
11
 Эдвин Друд:
«– Ах, милый Джек! Рад тебя видеть!» (287).
Миссис Топ:
«– Это все ваш дядя виноват, вот что! Он так с вами носится…» (288).
Эдвин Друд:
«– Потому что мы с тобой друзья и ты любишь меня и веришь мне так
же, как я люблю тебя и верю тебе. Руку, Джек. Нет, обе» (293).
Роза Буттон:
«– Только, ради бога, – никому ни слова об этом! Эдди так к нему
привязан» (352).
Мистер Грюджиус:
«– Не обижайтесь на меня, мистер Джаспер. Я знаю, как вы привязаны
к своему племяннику и как близко принимаете к сердцу его интересы» (380).
Мистер Криспаркл:
«– Не мне вас корить, Джаспер… но, право же, ваша привязанность к
племяннику заставляет вас делать из мухи слона» (399).
Все это совершенно не похоже на результат внезапного притворства,
ибо до встречи с Розой Джасперу незачем было притворяться, а после встречи
прошло очень мало времени, если, конечно, не предположить в стиле Уолтерса,
что Джаспер влюблен в Розу с ее младенчества. Нет, тесная дружба дяди и
племянника имеет давнюю историю и не является лицемерным притворством.
Джаспер не мог хладнокровно убить своего Нэда.
Но пора уже привести сильнейший аргумент против положительной
характеристики образа певца и органиста Клойстергемского собора. Джаспер
наркоман, он курит опиум. Трудно, согласитесь, возвести на пьедестал
уважения героя, погрязшего в одном из тяжких человеческих пороков, но будем
справедливы и постараемся разобраться беспристрастно.
Уолтерс на факте курения Джаспером опиума изобретает невиданные
сюжеты, о которых мы уже упоминали. Но, помимо этого, он еще и утверждает:
«Курение опиума – наследственный порок, который редко приобретает власть
над молодым человеком, если у того нет врожденной склонности» (637). Во-
первых, это нелепица с медицинской точки зрения, во-вторых, – служит
искажению образа Джона Джаспера. Джаспер не наследственный наркоман,
Джаспер начал курить, не выдерживая своей несчастной любви к Розе. Давайте
по порядку. Джаспер говорит Друду: «Я принимал опиум от болей –
мучительных болей…» (291). Джаспер Розе: «…в стране грез, куда я убегал,
унося в объятиях твой образ…» (517). Старуха помнит его новичком (568). И
прямое утверждение Джаспера: «Да, я нарочно за этим приходил. Когда уже не
мог больше терпеть, я приходил сюда в поисках облегчения» (572).
Следует однозначный вывод: курить Джаспер начал, когда полюбил
безнадежной любовью невесту своего горячо любимого племянника и друга.
Так что если наркомания Джаспера и не служит украшению его образа, то все
же ярко высвечивает, какие бездны отчаяния и одиночества таились в душе
талантливого и гордого музыканта.

12
 К наркотическому бреду Джона Джаспера мы еще вернемся, а сейчас
подумаем: какой ему смысл убивать Друда? Если бы он считал, что Роза и
Эдвин не любят друг друга, то гораздо проще было отговорить Эдвина от
женитьбы и даже признаться ему в своих чувствах. Добрый юноша не встал бы
поперек дороги. Но луч надежды, загоревшись после неосторожных слов
Эдвина, угас: он подглядел прощальный поцелуй молодой пары и посчитал его
за поцелуй любви, а не дружбы. Какой теперь смысл разделываться с
племянником? Девушка ведь не кошелек с деньгами, который перерезав глотку
прохожему, можно присвоить. Убить счастливого соперника в такой ситуации
может либо гнусный негодяй, либо маньяк, а Джаспер ни тот, ни другой. И,
главное, каков же итог злодейства? Роза, после его признаний, мгновенно
удирает под защиту Грюджиуса, а кроме Грюджиуса чудесным образом
находится еще один защитник – богатырь моряк. Таким образом, возня с
жутким убийством приносит смехотворный результат. Правда, Джаспер
затевает плести сети вокруг Ландлесов и шантажирует Розу, но есть во всем
этом что-то крайне несолидное (с точки зрения преступного мира). Представим:
Джаспер стер с лица земли Друда. Теперь стирает Невила. Но есть еще Тартар!
Что ж, он и храброго лейтенанта возьмет в оборот? Подобная трактовка
сюжета, несомненно, вульгарна. Многие, очевидно, чувствуют, что роман
Диккенса с Джаспером-убийцей дефективен, отсюда и уничтожающие отзывы.
Чувствует это и Уолтерс и, чтоб спасти обещанный Диккенсом эффект
неожиданности, срывает с головы Елены белый парик Дэчери.
Преступник, если он не последний дурак, не станет предостерегать
жертву (293). Еще большую глупость совершает Джаспер, если он убийца, в
разговоре у солнечных часов. Ну с какой стати убивать, бесследно уничтожать
труп, а затем намекать молоденькой девушке, что мог бы стереть с лица земли
и любимого племянника? Оригинальный способ завоевать благосклонность
предмета страсти! А булавка и часы? Вот Джаспер убил Друда и снял с него
металлические вещи, чтоб сжечь труп бесследно. Дальнейшие действия
Джаспера-убийцы настолько бессмысленны, что диву даешься: если он хотел
выбросить вещи, то сделал это исключительно плохо – часы повисли на свае и
ярко блестели на солнце. А если хотел отвести подозрения от себя и заодно
погубить нового соперника – Ландлеса, то распорядился булавкой и часами с
еще большей, вопиющей бездарностью: оставил их в таком месте, где они ни на
кого не указывают. Нетрудно сообразить, какая убийственная улика булавка и
часы, если бы они оказались найденными в вещах Невила или Елены. Как мог
опростоволоситься расчетливый и безжалостный убийца?
Удручающе выглядят и параллели между «странной экспедицией» и
предполагаемым убийством, между «призраком вопля» и воплем настоящим. С
точки зрения писательского дела, очень убого разворачивать сюжет подобным
образом, это удел начинающего или малоодаренного литератора.
Но зачем тогда так подробно описывает Диккенс «странную
экспедицию», почему «призрак вопля» хлещет Джаспера по нервам? Вернемся
на первые страницы романа, когда Джаспер трясет в курильне
«отключившихся» старуху и китайца: «Он нагибается еще ниже, вслушиваясь в
13
ее бормотание. – Нет, ничего нельзя понять!» (280), «Китаец… хрипит и что-то
бормочет. – Что?… Что ты говоришь? …. – Нет, нельзя понять!» (281).
Мы видим, что Джаспер мучительно доискивается, может ли
посторонний человек понять его собственный наркотический бред, значит, у
него есть какая-то страшная или позорная тайна, которую он боится предать
огласке.
Далее обратим внимание на сборы Джаспера в «странную
экспедицию». «Почему он так тихо, так бесшумно все делает сегодня ночью?
Внешних причин для этого как будто нет. Но, быть может, есть внутренняя
причина, затаившаяся в каком-то глухом уголке его сознания?» (423).
Итак, что же за тайна скрывается в «глухом уголке его сознания»?
Тайну эту он выдает читателю сам. Перечтем полубезумные признания в
любви. На стр. 518 есть такие слова отчаявшегося влюбленного: «…моя любовь
безумна. Она так безумна, что, будь связь между мной и моим дорогим
мальчиком хоть на волосок слабее, я и его стер бы с лица земли за одно то, что
ты была к нему благосклонна». Уолтерс усматривает в этих словах
примитивную наглость безнаказанного убийцы, но в трагическом образе Джона
Джаспера нет и намека на примитив.
Признание это высвечивает нам мучительный разлад в душе
музыканта: он глубоко любит Эдвина и так же глубоко – свою ученицу, невесту
Эдвина. Как ему быть в жизни реальной и в Стране Лотоса, если только
мерзкую курильню можно так поименовать?
В жизни реальной все просто: он молча несет свой крест и свой
терновый венец, а если и жалуется, то так глухо, что истинных его страданий
никто не замечает. «Он никогда не говорил со мной – об этом. Никогда» –
говорит Роза Елене (352). «Я терпел молча. Пока ты принадлежала ему или я
думал, что ты принадлежишь ему, я честно хранил свою тайну» – говорит
Джаспер Розе (517).
Но в страну грез, где только и возможно было светло и страстно
любить девушку, Джаспер не мог попасть, не совершив предварительно
некоего опасного «путешествия над безднами» (569-570). «Да! Я всегда сначала
совершал это путешествие, а потом уж начинались переливы красок…» (572). В
опиумном бреду Джаспер не мог наслаждаться счастьем любви, пока был жив
соперник и приходилось каждый раз убивать его, сбрасывая с башни собора…
Ничего нельзя было поделать: «Он (монах) хоть мог отвести душу тем, что
творил демонов из дерева или камня. А мне что остается? Творить их из
собственного сердца?» – горько сетует Джаспер (292). Демоны терзали не
переставая: «…Джаспер вдруг вскочил, еще не придя в себя после сна, и,
словно в бреду, выкрикнул: «Что случилось? Кто это сделал?»», «– Мне
грезились какие-то ужасы…» (396).
Джаспера терзает навязчивая мысль об убийстве близкого и дорогого
ему человека и терзает неотступный страх, что о позорной тайне его души
узнают другие люди. А что тайна позорная и что он ненавидит за нее самого
себя, убеждает следующий эпизод:
«– И что же, приятно это тебе было, миленький?
14
 – Да! Приятно!
Он выкрикивает это со злобой, подавшись вперед, словно готов на нее
наброситься» (569).
Писатель виртуозно проецирует душевную трагедию героя на
реальные, сырые и холодные стены собора и склепов и достигает
поразительного эффекта: мы словно воочию видим все подробности
совершенного преступления!
Но проекция исключает возможность параллельного действия наяву –
это был бы очень дешевый прием.
Приведем свидетельства, что наяву Джаспер преступления не
совершал и еще раз отправимся с ним в «странную экспедицию». Остановимся
на ступеньках перед восхождением на башню. Вот пьяный Дердлс понес
околесицу и сбрендил, помимо всего прочего, насчет «призрака вопля».
Реакция его спутника невероятна: «– Вы это на что намекаете? – раздается из
темноты резкий, чтобы не сказать злобный вопрос» (429). А на что мог
намекать пьяница и из-за чего взволновался Джаспер? Почему глупую
болтовню умный преступник воспринимает как намек? И намек на что? На
задуманное, но еще неосуществленное убийство? Это нелепо – преступник ни
при каких условиях не может так отреагировать. Уолтерс же, ничтоже
сумняшеся, возводит «странную экспедицию» и «призрак вопля» в сильнейшее
доказательство вины Джаспера: преступник, де, идет по путям будущего
преступления (и тащит за собой в качестве возможного свидетеля Дердлса –
умно, ничего не скажешь!), затем его жертва завопит по-настоящему и Дердлс
услышит уже подлинный вопль и т.д. и т.п. (См. статью Уолтерса, стр.644).
Все это отдает махровым дилетантизмом, и прав был бы Гиссинг:
«Можно не сомневаться, что… когда дело дошло бы до развязки, проявилось
бы это всегдашнее неумение Диккенса» (594). Таким образом, «странная
экспедиция» и «призрак вопля» не могут иметь отношения к убийству даже по
чисто профессиональным писательским причинам.
Но что же это все значит? Отчего почти теряет самообладание Джон
Джаспер при упоминании «призрака вопля»? Психологически «странная
экспедиция» легко объяснима: по поверью преступника тянет посетить место
преступления, а Джаспер совершал в бреду убийство десятки раз, одна
навязчивая идея могла повлечь за собой другую – идею пройтись «над
безднами» наяву. Возможно, он надеялся избавиться таким манером от демонов
воображения, возможно, внушал себе замену образа Эдвина образом
каменотеса в своих бредовых видениях. Вспомним его пристальный взгляд на
Дердлса, замеченный даже самим пьяницей: «…тот временами чувствует на
себе этот пристальный сверлящий взгляд» (431), «Завязывая узелок, он опять
замечает, что за ним следят» (433).
Было ли в коньяке, поглощаемом Дердлсом, снотворное? Несомненно.
В опиумных кошмарах Джаспера склеп миссис Сапси маячил на первом плане:
там он «хоронил» тело «убитого» племянника. И раз уж состоялась «странная
экспедиция», она не должна была оставлять белых пятен в маршруте «над
безднами». Но Дердлса не попросишь открыть склеп, он мог и отрезветь от
15
ужаса, значит надо, чтоб он уснул часика на два-три. Уолтерс здесь проявил
наблюдательность, заметив, что регент запоминает нужный ключ по характеру
его звона, но вновь попадает впросак, заявляя, что Джаспер готовится к
убийству. Для «странной экспедиции» следовало запомнить ключ, но совершив
преступление убийца что, побежит к Дердлсу, выпросит ключи и будет звякать
ими у порога склепа? Подтверждением того, что Джаспер входил в склеп
служит его дикая ярость против выследившего их Депутата. О предполагаемой
«прогулке» знал, так сказать, весь бомонд Клойстергема, но посещение
склепа… Представьте, что Депутат разнес по городку сенсационную весть о
таком неслыханном факте! Злоба Джаспера утихает только лишь тогда, когда
он убеждается, что маленький негодяй появился у собора только что.
Еще более логична его реакция на «призрак вопля»: вопль
«убиваемого» Друда был им слышан много раз – в опиумном затмении, и
поэтому чудовищное совпадение бредовых видений со словами Дердлса так
хлестнуло регента по обнаженным нервам. Не зря на рисунке обложки
опиумный дым подстилает две картинки: Джаспер целует руки благосклонной
к нему Розы и Джаспер поднимается с Друдом по винтовой лестнице –
навстречу гибели последнего.
Безукоризненно психологически обоснованный наркотический бред и
связанные с ним реалии в действительной жизни героя, служат еще и мощной
пружиной детективного развития сюжета. Вспомним один эпизод –
выспрашивания старухи: «– Значит, за то время, пока ты здесь не бывал, ты уже
совершил это путешествие? – тихонько спрашивает она. … – Да. Совершил, –
говорит он» (570).
Естественно, что читатель сделает однозначный вывод – Джаспер
убил Друда. На самом же деле речь идет о действительном путешествии, но – с
Дердлсом!
Анализируем далее: «– Я делал это так часто и так подолгу, что, когда
оно совершилось (подчеркнуто автором статьи) на самом деле, его словно и
делать не стоило, все кончилось так быстро!» (570). Если бы в последней
цитате речь шла об убийстве самим Джаспером, то вместо «оно совершилось»
он должен был бы сказать «я его совершил». Значит, наяву Джаспер никого не
убивал.
Что значит «его словно и делать не стоило, все кончилось так
быстро!»? Да то, что Друд погиб, а желанная Роза сделалась еще более далекой
и недоступной и после первого же признания сразу скрылась из Клойстергема.
А вот прямое подтверждение того, что Джон Джаспер не покушался
на жизнь племянника:
«– В этом путешествии у тебя ведь был спутник, миленький?
– Ха-ха-ха! – он разражается… смехом… – Подумать только, как
часто он был моим спутником и сам об этом не знал! Сколько раз он совершал
это путешествие, а дороги так и не видел!» (572). Черным по белому: Друд
никогда наяву не был спутником Джаспера в «путешествиях над безднами».
Совершись то, в чем винит Уолтерс Джаспера, – Друд узнал бы и дорогу увидел

16
бы тоже! Еще из бреда о «путешествии»: «Т-ссс!.. Путешествие совершилось.
Все кончено.
– Так быстро?
–…Слишком быстро. …Слишком скоро все это сделалось и слишком
легко. …Ни борьбы, ни сознания опасности, ни мольбы о пощаде» (573).
Почему «слишком скоро», почему «слишком легко», почему «ни
борьбы, ни мольбы»? Да потому, что «путешествие» совершилось без участия
Джаспера – Эдвина убил кто-то другой, иначе никак не могло бы быть
«слишком легко». Эдвин вышел в бурю и ночь из домика над воротами и исчез
в буре и ночи. Исчез без следа – булавка и часы лишь подтвердили его гибель.
Разберем еще один эпизод «странной экспедиции», на первый взгляд
характеризующий Джаспера с отрицательной стороны (явная цель Диккенса!).
У дома младшего каноника Джаспер и Дердлс едва не сталкиваются с
Криспарклом и Невилом. Спрятавшись, Джаспер «так вперил взгляд в Невила,
как будто взял его на мушку и уже держит палец на спусковом крючке…»
(425). А далее Джаспер «поворачивается к Дердлсу и вдруг разражается смехом
…. мистер Джаспер роняет голову на руки, изнемогая от смеха» (426). Для
критика, вроде Уолтерса, здесь богатейшая пожива: и «разрушительная сила»
злобы, и циничный хохот над очередной жертвой, которую он, в конечном
счете, и подвел под виселицу. На самом же деле к Джасперу приходит
понимание о смехотворности его подозрений к Невилу и он смеется над ними и
над собой. Иначе, если Джаспер убийца, смех этот свидетельствует о его
безумии, как и реакция на «призрак вопля». Одна из «волчьих ям» писателя!
Через десять лет после смерти Диккенса Достоевский создал «Братьев
Карамазовых», где так же преступление, совершаемое в душе героя,
осуществляется в действительности другим персонажем. Параллель отдаленная
и случайная, тем не менее она существует, и как катастрофически проиграл бы
роман русского писателя, окажись в роли убийцы Дмитрий или Иван
Карамазовы, так проигрывает и роман Диккенса с убийцей Джоном Джаспером.
Творческие задачи у писателей разные, отметим лишь, что Диккенс применил
параллель «бреда» и «действительности» в большей мере как прием
детективного развития, где жизненно необходимо сбить читателя со следа,
причем сделать так, чтобы не появилось ни натяжек, ни противоречий, что и
было проделано им мастерски: «В ней (книге) множество волчьих ям…»
предостерегает Уолтерс (596), но сам, невольно доказывая мастерство
Диккенса, не минул, как кажется, ни одной!
Поговорим теперь о мнимой организации убийства, технической, так
сказать, стороне дела, поскольку в опиумной мы, кажется, разобрались.
Единственный ее и неоспоримый автор – Дж. Каминг Уолтерс. Так он
утверждает: «После этого Джаспер начинает интересоваться действием
негашеной извести, и Дердлс объясняет ему, что она сжигает все – кроме
металлических предметов» (599). Приводим текст Диккенса:
«– Осторожно у ворот, мистер Джаспер. Видите, там куча слева?
– Вижу. Что это такое?
– Негашеная известь.
17
 ……..
– Негашеная известь?
– Да, – подтверждает Дердлс. – наступите, башмаки вам сожжет. А
ежели поворошить ее малость, так и все ваши косточки съест без остатка»
(424).
Где здесь «начинает интересоваться»? А где «металлические
предметы»? Несоответствия вопиющи. Можно бы погрешить против перевода
О. Холмской, если бы подобных несоответствий в статье в статье Уолтерса не
было, как изюма в булке. Другая изюмина: Уолтерс (604) описывает тревогу и
удивление Джаспера, когда выясняется феноменальная способность, своего
рода абсолютный слух, Дердлса, который, постукав молотком, запросто
определит, сколько покойников в склепе и даже узнает о позабытой
нерадивыми работниками куче мусора. «Еще два-три вопроса, обращенные к
Дердлсу, и решение принято. Как только тело будет помещено в склеп, надо
засыпать его негашеной известью…» пишет Уолтерс (606). Но помилуйте!
Разговор о жутковатых талантах пьяницы-каменотеса происходит в главе пятой
(327), а негашеная известь впервые упоминается в главе двенадцатой! (424).
Действие в главе двенадцатой происходит за неделю до сочельника, а в главе
пятой много раньше – в первый приезд Эдвина Друда. Нужны ли комментарии?
Осталась старуха – Принцесса Курилка, и пресловутый «черный шарф
из крепкого крученого шелка» и, к тому же, длинный.
Мнимая «тайна» старухи проста до идиотизма: подслушав бред
Джаспера (573), она узнала, что должен быть убит некий Нэд и либо решилась
на благородный поступок – спасти неизвестного, либо ее соблазнила
возможность шантажировать джентльмена из Клостергейма, что более
вероятно, если учесть ее жадность и постоянное нытье на плохую торговлю.
Все домыслы о связях в прошлом между старухой и Джаспером или его отцом
(637-638) не стоят даже того, чтобы их опровергать.
Разберем попутно еще одну тайну. Старуха при встрече с Друдом
говорит об опасности «вот сейчас, в самую эту минуту» (457). А в курильне
старается выпытать у Джаспера: «– Время, место и спутник, – подсказывает
она…» (573). Откуда такая точность?
Свадьба Розы и Эдвина должна состояться, когда он достигнет
совершеннолетия, – в мае, а помолвка состоится на рождество, как понял
Джаспер со слов Грюджиуса (382). Значит, совершить «путешествие над
безднами» надо не позже, чем накануне помолвки, ведь помолвленные – почти
муж и жена! Вот вам точное время: «…сейчас, в самую эту минуту», место –
башня собора, куда совершалась «странная экспедиция», спутник – Друд.
Шарфом Уолтерс «удавливает» Друда, но ведь шарф годится и для
того, чтоб на нем повеситься самому! Если Джаспер великий «мастер» по части
наркотиков, то не проще ли одурманить жертву и придушить подушкой, чем
таскаться с нею по башням и склепам, рискуя наступить на мозоль пьяному
Дердлсу или быть выслеженными проклятым Депутатом? Да еще «призрак
вопля» голову сушит… На той же странице (459), где появляется мрачный
черный шарф, есть и абзац, который мы уже приводили: «В трогательном
18
молении, в котором он просит склонить его сердце к исполнению сих
заповедей, он прямо потрясает слушателей красотой и силой звука».
А ниже абзаца с шарфом читаем следующее:
Криспаркл:
– Я должен поблагодарить вас, Джаспер, за удовольствие… Как вы
сегодня пели! …. Вы, должно быть, очень хорошо себя чувствуете?
– Да. Я очень хорошо себя чувствую.
….
– Можно подумать, Джаспер, что вы нашли какое-то новое средство
от того недомогания, которое у вас иногда бывает.
– Да? Это тонко подмечено. Я действительно нашел новое средство».
Роза выходит замуж за Эдвина. Джон Джаспер не может жить без
Розы. Ему надо либо убить Друда, либо убить себя. Он решает – себя.
Разобрав так подробно образ Джаспера, мы видим – это не гнусный
убийца, это человек талантливый, благородный и глубоко несчастный. Тем
более изумляет мастерство Диккенса, который сумел внушить многочисленным
читателям версию о преступности своего героя. Если бы роман был закончен,
он бы вызвал восхищение, но в его незавершенном виде диккенсовский гений
обернулся жестокой шуткой: допущение убийства Друда Джаспером
катастрофически обесценивает книгу, ибо чересчур явно и зловеще выставлены
на поглядение все страшные изломы души предполагаемого преступника.
В названии следующей главы мы совершим маленький плагиат и
назовем ее:

ЖИВ ИЛИ УМЕР?

Но если Джаспер не убийца, то разве не снимается этот вопрос?

Можно было бы снять, но куда же тогда делся Друд? Действительно скрылся
из-за разрыва? Или все же погиб?
В принципе Друд мог погибнуть не только от руки Джаспера: он мог
утонуть сам, его мог убить случайный бродяга, его могла убить… Елена
Ландлес! А что? Девушка она решительная, брата любит слепо, вот и решила
расчистить ему дорогу к завоеванию сердца Розы!.. Последнее предположение
не взято с потолка: «Тебе дорого доброе имя твоей подруги? …. Так отведи же
от нее тень виселицы, моя любимая!» – грозит Розе Джаспер (519-520).
Но если роман проигрывает даже с Джаспером-убийцей, то тем более
девальвируется со случайным убийцей или несчастным случаем. И совсем
гадко, если убийцей окажется прекрасная пылкая девушка. Друд безусловно
жив, хотя Уолтерс ломает множество копий, утверждая обратное: «Мы можем
почти с математической точностью сделать заключение о судьбе Эдвина
Друда…» (595), «План убийства у него (у Джаспера) уже обдуман: он задушит
Эдвина шелковым шарфом…» (598), «Что Джаспер хотел его убить и составил
план убийства с величайшей точностью… это не составляет тайны» (602).
Далее следует рассказ о преступлении в Рочестере (603). «Еще два-три
вопроса… и решение принято. Как только тело будет помещено в склеп, надо
19
засыпать его негашеной известью» (606). Приводятся свидетельства самого
Диккенса (хотя именно им и следует верить меньше всего!), что Друд должен
погибнуть от руки Джаспера (608). «Эдвин Друд, который немногим больше,
чем кукла с наклеенным на нее именем… этот Эдвин Друд сохранен, а ради
чего, собственно? В развязке романа он лишний… он только попусту
загромождает сцену» (609), «Итак, можно считать, что Эдвин Друд погиб.
Убийство было задумано, и убийство совершилось» (611), «Никто не
воздвигает огромного здания, если этому зданию суждено остаться пустым»
(609).
Убедительно звучит. Уолтерс даже иронизирует над противниками:
«Каким-то чудесным и таинственным образом Эдвин Друд спасся, хотя
покушение на него было и Джаспер не сомневается в том, что довел дело до
конца. Вот уж поистине чудесное спасение! Яд, удавка, негашеная известь – и
все без последствий!» (606). Просим прощения за обильное цитирование, но
еще одна цитата из статьи Уолтерса: «Очень легко делать такие выводы, когда
разгадку придумал сам, да притом ошибочную» (594). Последняя стрела
направлена против неких критиков Диккенса, но более всего она бьет по
самому Уолтерсу. Он сам, вместо того, чтобы анализировать текст романа,
утверждает свои произвольные догмы.
Будем же исходить именно из текста и прежде всего еще раз
заступимся за Эдвина Друда, а заодно и за писателя.
Уолтерс пишет: «Эдвин Друд, который немногим больше, чем кукла с
наклеенным на нее именем, который как личность не привлекает симпатии и
чья судьба никого не волнует…» (609), «…Эдвин Друд очень бледный
персонаж. Он не вызывает эмоций. …. Его судьба интересна только в силу
своей таинственности, а не потому, что мы его жалеем. Он почти бесцветен, ….
он полон самомнения, доверчив до глупости, легко раздражается» (610).
Итак, кукла? Но вспомним название романа: «Тайна Эдвина Друда».
Как-то несолидно выносить в заглавие имя ничтожнейшего персонажа, ибо
название книги – это ее символ и зачастую символ начинает жить собственной
жизнью, независимой от произведения, которое он обозначает. «Дон Кихот»,
«Фауст», «Паломничество Чайльд Гарольда», «Отец Горио», «Борис Годунов»,
«Евгений Онегин», «Братья Карамазовы», «Демон», «Мадам Бовари», «Моби
Дик, или Белый Кит», «Гаргантюа и Пантагрюэль», «Сага о Форсайтах»,
«Король Лир», «Робинзон Крузо», «Улисс». «Собака Баскервилей», наконец.
Достаточно? Можно, конечно, нарушить традицию и вынести в заглавие имя
третьестепенного персонажа, но зачем? Нет, Друд не бледный персонаж, хотя и
не Гамлет, и не Отелло; он вызывает эмоции, его судьба интересует читателя.
«Полон самомнения». А бывают юноши в двадцать лет и без самомнения?
«Доверчив до глупости». Это прямая клевета. Он безгранично верит Джасперу,
потому что любит его, а разве глупость верить любимому человеку? Тем не
менее, даже эта «безграничная» доверчивость, оказывается, имеет свои
пределы, о чем будет сказано ниже. «Легко раздражается». Не легко. Он
вспылил всего раз, когда по сути совершенно незнакомый человек (Невил)
сунул нос в его сугубо интимные дела, в которых ему самому предстояло
20
разбираться и разбираться. Его несимпатичное поведение у Джаспера? Что ж,
крепкий пунш способен обесславить не только зеленого юнца, но и умудренные
седины. Невил, кстати, не уступил ему по неделикатности. Диккенсу нужна
была сцена ссоры, и он блестяще и реалистично ее провел. «…как личность не
привлекает симпатии…». Очень даже привлекает. Хотя бы только за то, что
остро чувствует неестественность своего союза с невестой. Много найдется
молодых людей, которые вместо предвкушения супружеских восторгов с
прелестной (а Диккенс рисует Розу красавицей) девушкой, занимались бы
подобным «самокопанием»?
«– Джек, я, конечно, довольно-таки пустой, легкомысленный малый, и
голова у меня не из лучших. Ну ладно, я еще молод – стану старше, может быть
поумнею. Но есть все-таки во мне что-то, способное понимать и
чувствовать…» (293).
«– Милая Киска! Давай поговорим по душам. Я мало что знаю, кроме
своего инженерного дела – да и нем-то, может, не бог знает как сведущ, – но я
всегда стараюсь поступать по совести. Скажи мне, Киска: нет ли кого-нибудь…
нет ли какого-нибудь другого молодого…» (308).
Вот две цитаты. Их произносит «бледный персонаж», «полный
самомнения». Вот еще одна: «Эдвин всегда ласков с детьми и стариками, тем
более сегодня, когда сердце его растревожено, – он уже многих ребятишек и
пожилых людей, встреченных по пути, приветствовал добрым словом» (456). С
чего бы подобный пассаж в сторону не привлекающей симпатий личности?
Тончайшей, полупрозрачной акварелью выписана вся история
помолвки и разрыва Эдвина и Розы, это как незабудки под мрачными
замшелыми стенами собора с его хором, органом и демоническим регентом.
Как можно проглядеть эту акварель? И почему, наконец, Диккенс уделил так
много места в романе возне с «сомнительной героиней» и «куклой с
наклеенным именем»?
Итак, не кукла. А раз не кукла, то живет, наблюдает, чувствует, делает
выводы, принимает решения. Вот мы и проследим за Эдвином Друдом перед
его таинственным исчезновением.
Перечитаем главу, где Эдвин и Роза решают расстаться. «Я не трус,
Роза, но доверю тебе один секрет: я немножко боюсь Джека» (444), «А со мной
Джек всегда нервничает и от всего тревожится» (445).
Клокочущие страсти, раздирающие душу Джаспера, опаляли не
только более чуткую Розу, но и доставали по-мальчишески беспечного Эдвина,
он еще до встречи со старухой инстинктивно чувствовал, что милый его Джек
принял какое-то грозное решение.
Ему запал в сердце взгляд Розы, когда он заговорил о Джаспере: «Как
странно посмотрела на него Роза, когда они прощались… в ее взгляде было
лишь удивление и настойчивый вопрос. В конце концов он приходит к мысли,
что ему все равно не понять этот взгляд, – хотя какой же он был
выразительный!» (454).
Почва подготовлена, и на эту почву должно упасть какое-то зерно. И
оно падает. Через день-другой ключевой эпизод – встреча с Принцессой
21
Курилкой: «Эдвин резко выпрямляется, отступает на шаг и смотрит на нее в
испуге – ему померещилось в ней что-то знакомое. «Боже мой! …. Как у Джека
в тот вечер!»» (456).
Старуха: «Благодари бога за то, что тебя не зовут Нэдом». Она же:
«Ну так Нэд… наверное будет жить вечно, такая страшная ему грозит
опасность, – вот сейчас, в самую эту минуту…» (457). А «в самую эту минуту»
Эдвину надо идти на ужин к своему дяде, который тоже принимает опиум и
один только зовет его Нэдом!..
«Невеселое окончание и так уж не слишком веселого дня! Даже
немножко жутко… …Эдвин чувствует, что холодок пробегает у него по спине.
Он спешит вернуться в город… и по дороге решает никому сегодня не говорить
об этой встрече, а завтра рассказать Джеку (который один только зовет его
Нэдом) как о странном совпадении. Конечно же это просто курьезное
совпадение, о котором и помнить не стоит!
Однако оно не идет у него из ума, засело прочнее, чем многое другое,
о чем стоит помнить. …ему чудится, что слова женщины снова и снова звучат
во всем, что его окружает, – в нарастающем шуме ветра, в клубящихся тучах, в
плеске разгулявшихся волн и в мерцании огней. Какие-то зловещие отголоски
этих слов слышны даже в звоне колокола, который внезапно начинает бить и
словно ударяет в самое сердце Эдвина, когда тот, пройдя под аркой, вступает в
ограду собора» (458).
Вот что было дальше. Страшные, но неясные подозрения терзали
юношу даже во время ужина: «Я, правда, заметил, что мой бедный мальчик не
так весел, как всегда, даже подавлен…» – подтверждает эту мысль сам Джаспер
(478). Заметим, что они были втроем! То есть, опасность пока что не была
неотвратимой. Но ужин рано или поздно заканчивается, Невил должен уйти, а
Друд должен остаться наедине с Джаспером. («Боже мой! … Как у Джека!..»,
«Благодари бога, что тебя не зовут Нэдом…», «…вот сейчас, в самую эту
минуту…», «…один только Джек зовет его Нэдом…», «…отголоски этих слов
слышны в звоне колокола и словно ударяют в самое сердце…», «…оно не идет
у него из ума, засело прочнее, чем многое другое…»). Надо быть поистине
деревянным манекеном, чтобы, проводив Невила, вернуться в домик над
воротами, да еще когда кругом ночь и страшная буря. Друд сбежал, сломя
голову умчался в Лондон к мистеру Грюджиусу. Если Диккенс обрек Друда на
смерть от рук Джаспера, зачем он изобразил его встречу со старухой? Зачем
прямое, недвусмысленное предупреждение, если оно ни к чему не должно
привести?
А почему именно к Грюджиусу должен явиться Эдвин Друд?
Грюджиус опекун Розы, а у Друда свой круг интересов и лиц, связанных с его
инженерной деятельностью.
«– Если у вас с ней хоть что-нибудь не ладится, …если вы чувствуете
…что вы предпринимаете этот шаг не из самых высоких побуждений, …в
таком случае …заклинаю вас от имени живых и умерших, – верните мне
кольцо!» (415).

22
 Друд должен вернуть кольцо. А раз встреча с мистером Грюджиусом
неизбежна, неизбежно и объяснение.
Здесь и кроется разрешение загадки резкой перемены в отношении
Грюджиуса к Джасперу. Ибо если Друд убит, то с какой стати восставать
Грюджиусу на его дядю? Что он мог узнать компрометирующего Джаспера за
менее чем двое суток с момента пропажи Друда? (Даты: Друд исчез в ночь с 25-
го на 26-е, Грюджиус приезжает вечером 27-го). А главное, от кого? Быть
может, Эдвин Друд пошел по стопам отца Гамлета?
Знаменателен следующий эпизод: «– Странные вести я здесь
услышал, – сказал мистер Грюджиус.
– Странные и страшные!» (471).
Назвать известие о пропаже молодого человека всего лишь
«странным», значит, по меньшей мере, высказать неуважение и к нему самому,
и к его скорбящим родственникам. Недаром Джаспер поправляет: «Странные и
страшные!», на что Угловатый Человек всего лишь провел ладонью по волосам
и лицу. Очевидно, ему лучше известно, странные или страшные вести он здесь
«услышал».
Еще одно доказательство, не оставляющее никаких сомнений в том,
что Друд жив. Вспомним встречу Дэчери со старухой. До определенного
момента в его поведении сквозит лишь чувство исполняемого долга (следить за
Джаспером и интересоваться всем, что имеет к нему отношение). На стр. 577
читаем: «лениво бредет», «добродушно говорит» и прочие невинные хитрости.
Но:
«– Какое лекарство?
–…Это опиум, вот что.
Мистер Дэчери, вдруг изменившись в лице, вперяет в нее острый
взгляд» (578).
Чуть ниже:
«– А имя этому молодому джентльмену, – … – было Эдвин.
Мистер Дэчери роняет монетку, нагибается, чтобы ее поднять, и
выпрямляется весь красный от усилия» (578).
Далее: «Мистер Дэчери стоит в угрюмом раздумье…» (579).
Подобное поведение мистера Дэчери говорит только об одном: он
знал о существовании старухи, курящей опиум, знал о ее встрече с Эдвином
Друдом, эту-то старуху ему и надо было во что бы то ни стало отыскать. И
паролем при этой долгожданной встрече послужило слово «опиум».
Ну а если Друд погиб в ту бурную ночь и не успел никому сообщить о
своей встрече со страшной старухой, какое тогда дело мистеру Дэчери до
жалкой нищенки, курящей зелье? С чего ему меняться в лице? Дэчери не
отреагировал бы даже на имя Эдвина – молодой человек подал милостыню, что
с того?
Но есть одно «несоответствие»: почему же Дэчери ставит всего лишь
средней величины черточку? (581). Да потому, что поразила его маловероятная
встреча с искомой старухой, а не сообщенные ею сведения, которые Дэчери и
без того знал. А вот когда она сообщила ему о том, что очень хорошо знает
23
Джаспера (и даже грозила тому кулаками в соборе) – это сведения совершенно
новые (Эдвин Друд понятия не имел о связи Джаспера со старухой), вот тогда и
появилась толстая и длинная меловая черта (583).
Но вопрос: неужели Уолтерс не понимал значения встреч Друда, а
затем Дэчери со старухой? Понимал. А так как логическое объяснение этих
встреч не соответствовало придуманной им схеме романа, он его отбросил и
встречу Дэчери со старухой ограничил лишь значением доказательства того,
что Дэчери не Друд.
И вспомним название четырнадцатой главы, своеобразного
водораздела романа: «Когда эти трое снова встретятся?». Заголовок не
вывеска над трактиром, это полноправная часть повествования и она должна
иметь смысл. А какой смысл у названия этой главы, если один из трех будет
убит, а другой попадет в тюрьму? Не намек ли здесь на отдаленное будущее,
когда причина всех бед – Роза Буттон превратится в миссис Тартар, а трое
горемык в мире и грусти соберутся над чашей пунша?..
Есть еще одно, несколько комичное указание на то, что молодой
человек жив и благополучно скрывается: два болвана – мистер Сапси в
Клойстергеме и профессиональный филантроп в Лондоне галдят об убийстве во
все горло, правда, подразумевая убийцей Невила, но не все ли равно – они
будут посрамлены.
О булавке и часах позже, а сейчас поинтересуемся:

КТО ЖЕ ВЫ, МИСТЕР ДЭЧЕРИ?

Главе этой следовало бы дать название: «Тайна мистера Уолтерса»,

ибо, разбираясь в вопросе, кто таков Дэчери, он с непостижимым упорством
«не замечает» того, что в романе есть, и «видит» то, чего нет и в помине.
Поскольку злодейская сущность Джаспера ясна, поскольку судьба
Эдвина Друда не составляет тайны, а сам Диккенс обещал чрезвычайно
интересную развязку, то Уолтерс, пытаясь разрешить это противоречие, по
необходимости загоняет себя в угол: «Кто же такой этот Дэчери? Это и есть
настоящая тайна. Это та неожиданность, которую припас Диккенс…» (613).
Что можно сказать по этому поводу? Во-первых, из-за такой «тайны» не стоило
городить огород – писать большой роман, во-вторых, если это и есть настоящая
тайна, она никак не подходит под оценку самого Диккенса: «Очень любопытная
и новая идея, которую нелегко будет разгадать… богатая, но трудная для
воплощения» (591). Обратите внимание: «богатая, но трудная»! А что богатого
и трудного в развязке, которую предлагает Уолтерс? Одно неверное допущение
неизбежно влечет за собой второе: Дэчери – «это не кто-нибудь со стороны, не
какой-нибудь новый персонаж, введенный только для данной цели» (614). Но
роман к моменту появления Дэчери еще даже не подошел к своей середине
(Глава 18), так что появление нового персонажа вполне допустимо – впереди не
менее двадцати глав.
Поначалу согласимся с Уолтерсом, кем мистер Дэчери не может быть.
Он не может быть Баззардом, не может быть Грюджиусом, никак не может
24
быть Друдом, не говоря уже о Сапси, настоятеле, Дердлсе, Топе, Депутате,
Сластигрохе и вознице дилижанса Джо вкупе с двумя официантами –
недвижимым и летучим. Невил также не может играть роль Дэчери – Джаспер
его довольно хорошо знает. Не может он быть и частным детективом, нанятом
мистером Грюджиусом: необходимо из чисто литературных соображений,
чтобы лицо это было заинтересовано в своих действиях не ради
вознаграждения или служебного долга, а лично. В этом мы тоже согласимся со
статьей Уолтерса (614). Согласимся и с тем, что на Дэчерм парик: слишком уж
ярко сияют его белоснежные кудри.
Так кто же вы, мистер Дэчери? Не кто иной, как Елена Ладлес,
утверждает Уолтерс и придумывает эффектнейшую, по его мнению, концовку
романа, когда Дэчери срывает парик и оказывается бесстрашной женщиной. По
мнению Уолтерса, это и есть тот поразительный, обещанный Диккенсом
сюрприз, публика должна визжать и плакать от восторга…
Дорогой читатель! Чем, по твоему мнению, может отличаться
двадцатилетняя красавица девушка, стройная, горячая, с огненными черными
глазами от старого (от 30-ти до 60-ти) холостяка? Не спеши сверлить висок
указательным пальцем, ибо Уолтерс авторитетно утверждает – ничем.
Достаточно напялить седой парик и – готово. У юной девушки на щечках и
подбородке не персиковый нежный пушок, а такая же, как у старого холостяка,
щетина, которая, когда ее чисто выбреешь, отливает благородной синевой –
брови у Дэчери черные, а значит и борода. Итак, бритая физиономия старого
холостяка не отличается от румяных щечек девушки, как, очевидно, не
отличается ее тонкая шейка от крепкой шеи зрелого мужчины. То же самое
относится к рукам: разве удивительно, что у юной женщины широкая
мужицкая лапа? Не будем продолжать наш анатомический экскурс, а то он
заведет нас в чересчур деликатные области.
Охотно верю, что вышеуказанные обстоятельства не пришли в голову
Уолтерсу, но никогда не поверю, что этого не сообразил Диккенс.
Уолтерс, отдадим ему справедливость, не избегает возражений по
поводу не женского меню Дэчери: «Жареная камбала, телячья котлета и пинта
(почти 600гр.) хереса», «хлеб с сыром, салат и эль» (630), но объясняет это
маскировкой. Интересно было бы почитать не написанную Диккенсом главу,
где Елена-Дэчери является с выпивкой к Дердлсу, как он-она намеревается
сделать!.. (512).
Цитируем Уолтерса: «Манера Дэчери встряхивать волосами и носить
шляпу под мышкой уже дала нам первый ключ к его опознанию» (630).
Положим, женщина встряхивает волосами не потому, что она женщина, а
потому, что у нее волосы длинные. Отрастит мужчина длинную прическу или
оденет пышный парик, и он затрясет головой. Шляпа? А нельзя представить,
что человек, долго носивший какую-либо форму, военную, например, вдруг
сменил образ жизни и оделся в цивильное платье? И не очень уверенно себя в
нем чувствует, не имеет, например, привычки в обращении со шляпой? Тем
более, что: «Плотно облегающий синий сюртук… жилет и серые брюки
придавали ему до некоторой степени военный вид» (503).
25
 «– Вы служили в армии, сэр? – осведомился мистер Сапси.
….
– Во флоте?» (509).
Интересно, в каких казармах Елена Ландлес обрела военную
выправку? Еще одно «доказательство»: «– Я зайду к миссис Топ, – сказал
мистер Дэчери» (504). В этом Уолтерс усматривает инстинктивное желание
женщины иметь дело с женщиной, но, пожалуй, все гораздо проще: Дэчери
хорошо информирован и знает, с кем ему надо вести переговоры о квартире.
И две изюмины напоследок. Дэчери ведет счета посредством меловых
линий (581) и на этом Уолтерс строит «неопровержимое» доказательство:
«Если под видом Дэчери скрывается женщина, она, конечно, ничего не могла
писать от руки. Ее тотчас узнали бы по почерку» (632). (А по отсутствию
щетины на подбородке никто бы ни о чем не догадался!..). Сначала зададимся
вопросом: много ли Елена Ландлес видела на своем веку трактиров, чтобы
научиться искусству меловых линий? А затем откроем страницу 576, где
читаем: «…за ней комната со сводчатым потолком и большеголовый
седовласый джентльмен, который сидит за столом и пишет, (подчеркнуто
автором статьи) одновременно зорко оглядывая прохожих…».
Вторая изюмина. Уолтерс: «Но меня могут спросить: а как насчет
голоса Елены? Разве Джаспер не узнал бы ее по голосу? Тут мы видим
блестящий пример того, как Диккенс, предвидя опасность, заранее старается ее
парировать. Во-первых, он несколько раз (выделено автором статьи)
подчеркивает, что у Елены «низкий грудной голос» ….Но ведь у Джаспера
особо чувствительный слух… «Низкий грудной» голос, если он был знаком
Джасперу, неизбежно пробудит в нем воспоминания… Как явствует из
рассказа, Елена и Джаспер до сих пор только один раз встречались лицом к
лицу и… не обменялись при этом ни единым словом… Эта единственная фраза,
произнесенная Еленой в его присутствии… Но едва ли четыре слова, сказанные
в сторону, могли уж так хорошо ознакомить его с голосом Елены…» (633-634).
Ну так вот, в переводе О. Холмской романа Ч. Диккенса «Тайна
Эдвина Друда» ни разу не упоминается о «низком грудном голосе» Елены
Ладлес. Налицо поразительная безответственность либо переводчика,
выпустившего все упоминания о «низком голосе», либо литературоведа
Дж. Каминга Уолтерса, придумавшего эту деталь для подтверждения нелепой
теории о том, что Дэчери – Елена Ландлес. Оставляю вопрос открытым и
надеюсь, что кто-нибудь, знакомый с книгой Диккенса в подлиннике, сделает
любезность и просветит меня. Есть упоминание о подобном голосе: «Голос у
него низкий и звучный» (286), но это голос Джона Джаспера.
И насчет «четырех слов, сказанных в сторону», можно поспорить.
Слов не четыре, а около двадцати (348-349), это раз, второе возражение
заключается в том, что когда общество выпроводило мистера Сластигроха и с
облегчением вздохнуло, оно, очевидно, вознаградило себя за вынужденное при
мистере Сластигрохе молчание. Невил и Криспаркл провожали неудобного
гостя. Вот мистер Криспаркл и Невил проводили филантропа и вернулись:
«Теперь они стояли у самых дверей, и из дому к ним доносился смех и веселый
26
говор» (345), (подчеркнуто нами). Неужели смех и веселый говор
принадлежали исключительно фарфоровой пастушке и мисс Твинклтон!?
Неужели Елена, ставшая подругой Розы, молчала не только при мистере
Сластигрохе, но и после того, как мистера Сластигроха сплавили прочь? Далее.
Регент (то есть руководитель церковного хора), не умеющий отличить низкий
женский голос от мужского, выражаясь современным языком,
профессионально непригоден к исполнению своих обязанностей.
Так же безнадежна параллель между Еленой-девочкой, когда она,
убегая от отчима, переодевалась мальчишкой, и Еленой – двадцатилетней
девушкой. Переодетая девочка сойдет за мальчика, но отсюда не следует, что
девушка, без массированного грима, сойдет за старого холостяка. А подобный
грим годится только для театра, на улице и в комнате его не заметит разве что
слепой. И на кого будет походить переодетая Елена, если они с Невилом
близнецы? (344).
Совершенно ясно, что Елена Ландлес не может годиться на роль
мистера Дэчери. Тогда кто же вы, мистер Дэчери?
Надо очень не хотеть заметить единственную кандидатуру на роль
Дэчери, чтобы ее «не заметить». И Уолтерс с поразительным упорством «не
замечает» моряка Тартара. Он даже почти не упоминает его имени в своей
статье! Давайте разберемся, зачем вообще в главе семнадцатой появляется
новый персонаж, молодой, очень сильный физически, добрый, храбрый,
способный на самопожертвование (еще ребенком он бросился в воду спасать
старшего товарища), обаятельнейшей наружности, состоятельный, наконец? Да
только лишь затем, чтобы Роза под конец романа вышла за него замуж… Тогда
зачем он появляется так рано? Вот уж кто воистину будет загромождать
попусту сцену! Или последуют в дальнейшем перипетии новой, уже взрослой,
любви Розы Буттон? Не слишком ли тогда много внимания для «сомнительной
героини»? И представьте слащавую ситуацию: кто-то выслеживает, рискует для
блага Друда, Ландлесов и самой Розы, а мистер Тартар поведет Розовый
Бутончик к алтарю!..
Тартар моряк, плавать начал в ранней юности, дослужился до чина
лейтенанта, вышел в отставку и… еще не умеет обращаться с гражданской
шляпой! Дэчери называет себя «любопытном чужестранцем» (512), Тартар
пятнадцать лет провел в море и вполне может назвать себя так. Как описывает
Диккенс Тартара? «…широкие виски, ярко-голубые глаза, и сверкающие в
улыбке зубы» (500). А как Дэчери? «Седовласый мужчина с черными бровями»
(503). А ну спросим: какого цвета брови у Тартара и какого цвета глаза у
Дэчери? Диккенс промолчал. Просто так ли? Но на стр. 536 есть зацепка:
упоминаются каштановые волосы Тартара. Каштановый цвет – темный, значит
брови могут быть еще темнее – черными.
У Тартара эксцентричное знакомство с Невилом: «– Прошу прощения,
сказал он, … – Бобы!» (500).
Мистер Дэчери представляется официанту: «– Ну-ка, снимите с
вешалки мою шляпу. … Загляните в нее. Что там написано? … – Ну вот теперь
вы знаете мое имя…» (503).
27
 Тартар Невилу: «…так как сам я человек праздный» (501).
Дэчери в столовой «Епископского Посоха» про себя: «Для праздного
старого холостяка…» (513).
Тартар Невилу: «…мне будет уютнее в таком помещении, где есть
полная возможность стукаться головой о потолок» (501).
Дэчери спрашивает официанта по поводу квартиры: «Что-нибудь
почуднее, пооригинальнее. Что-нибудь этакое древнее, стильное и неудобное»
(504).
«Прошу прощения…» – первые слова Тартара, обращенные к Невилу
(500).
«Прошу прощения…» – первые слова Дэчери, обращенные к
Джасперу и мистеру Сапси (508).
Манера разговора Тартара: «Он говорил шутя, но с какой-то веселой
серьезностью…» (501).
Вся беседа Дэчери с мистером Сапси, а до этого и с официантом,
отличается насмешливым юмором (508-511). И, наконец, изумительное:
«– Его милость, господин мэр, – сказал мистер Дэчери, – тонко
подметил основную черту нашего судопроизводства. Безнравственная
уверенность. Как это верно!» (510). Позволительно поинтересоваться: когда
полудикарка Елена Ландлес успела проникнуться тонкостями английского
судопроизводства?! Да и вообще, – манера разговора Дика Дэчери чисто
мужская.
Роза о Тартаре: «А еще она думала: какие у него зоркие голубые
глаза! Эти глаза привыкли издали замечать опасность и бестрепетно смотреть
ей в лицо, когда она надвигалась все ближе и ближе» (541).
Мистер Дэчери возвращается к домику над воротами: «Лампа у
Джона Джаспера уже зажжена, его маяк сияет. И как матрос после опасного
плаванья, приближаясь к скалистым берегам, смотрит на остерегающий его
огонь, мысленным взором проникая в далекую гавань, которой ему, может
быть, не суждено достигнуть, так и задумчивый взгляд мистера Дэчери
обращался к этому маяку и сквозь него еще куда-то дальше» (579). Не к
прекрасному ли образу Розы Буттон стремился в своих мыслях бесстрашный
моряк?
И еще одно «доказательство» Уолтерса: «– Можно мне завтра пойти к
Елене? – спросила Роза.
– На этот вопрос я вам лучше отвечу завтра, – неуверенно промолвил
он (Грюджиус)» (534).
На этом основании Уолтерс утверждает, что Елены нет в Лондоне,
она, де, обретается около Джаспера под видом Дэчери. На самом деле все
гораздо проще: Грюджиус знает, что за Ландлесами слежка и ему необходимо
организовать встречу через квартиру Тартара. А вот Тартар, который очарован
Розой с первого взгляда, будучи человеком решительным, не должен считать
ворон вместо завоевательных на любовном фронте действий. Тем не менее
после прогулки по реке (554) он надолго исчезает: «А дни все шли унылой
чередой, и ничего не случалось, и соседи стали уже поговаривать, что вот, мол,
28
эта хорошенькая девушка, что живет у Билликин и так часто и так подолгу
сидит у окна гостиной, видно, что-то совсем загрустила» (563). Кого
действительно нет в Лондоне в это время, так это Тартара, иначе хорош бы он
был в качестве «истинного влюбленного», так метко изображенного Друду
Грюджиусом. Впрочем, достаточно всего лишь одной фразы из разговора
Елены и Розы в воздушном саду, чтоб от измышлений Уолтерса не осталось и
следа: «– и мистер Тартар объявил, что готов все делать, как велит Елена, и
начать хоть сегодня» (546). Какие еще требуются доказательства?
Но зачем Дэчери парик, если он не Елена, а Тартар, ведь в
Клойстергеме его никто не знает, даже мистер Криспаркл не сразу признал
школьного товарища?
Естественно объясняется и белый парик: Тартар живет по соседству с
Невилом, и Джаспер мог его случайно видеть во время своей слежки. Так что
парик действительно необходим.
Итак, мы разобрались, кто есть кто седовласый мистер Дэчери, а
теперь нам предстоит проникнуть в:

ТАЙНЫ МИСТЕРА ГРЮДЖИУСА

Одну его тайну, а именно – тайну перемены в обращении с Джоном

Джаспером, мы уже раскрыли. Дальновидный и хладнокровный мистер
Грюджиус, очевидно, посоветовал Эдвину затаиться на время, пока Джаспер не
выдаст себя каким-нибудь действием, на котором его можно уличить,
например, начнет хлопоты по получению наследства, оставшегося после
племянника.
Но план этот едва не разваливается: из сообщения самого мистера
Грюджиуса о разрыве между Розой и Эдвином Джаспер делает оптимистичные
выводы о судьбе племянника: «– Знаете, … – я нахожу какую-то крупицу
надежды в этом известии, которым вы меня так поразили.
– Вы находите? – сказал мистер Грюджиус, и в голосе его ясно
прозвучало… «А я не нахожу…»» (476).
Такой оборот совсем не устраивает юриста: «И до чего же Угловатым
стал мистер Грюджиус, когда понял, какую роль ему нежданно-негаданно
навязали» (479).
И вот тогда-то на свае плотины, у места обычного купания младшего
каноника, и обнаруживаются часы с монограммой «Э.Д.».
Как булавка и часы оказались у плотины? Друд мог бы сам
позаботиться, еще в ту страшную ночь, но психологически это не убедительно:
его обуревал страх, он едва ли мог хладнокровно рассчитать такой вариант. К
тому же до плотины целых две мили, на улице буря, а мистер Криспаркл
(заметим), чтобы достать часы, вынужден был пуститься вплавь.
Значит, их привез с собой и подбросил сам Грюджиус. На первый
взгляд, это чересчур вольное допущение – не провидец же, в самом деле,
неудачливый супруг прекрасной Юриспруденции! Но вдумаемся в ситуацию, и
тогда увидим, что действия Грюджиуса абсолютно логичны и абсолютно
29
необходимы. Вот рано утром к нему является бледный от пережитого Эдвин
Друд и подробно объясняет причину своего панического бегства. Не поверить
юноше нельзя: слишком уж страшны и невероятны совпадения предыдущего
дня, но дальше-то что прикажете делать? Идти в полицию? Там посмеются и
выставят за дверь. Ждать? И дождаться, пока неведомая опасность вновь
обрушится на молодого человека, на этот раз без осечки? Скрыться? Но дядя
либо из любви (если подозрения ложны), либо из ненависти (если старуха
права) начнет искать, поднимет на ноги полицию, сам явится в фирму или даже
поедет в Египет…
Одним словом, шум может произойти большой и совершенно
ненужный. Значит, следует скрыться так, чтобы никто не искал, а для этого
надо имитировать гибель, для чего достаточно оставить у какого-нибудь омута
вещи Друда. Ничего лучше булавки и часов придумать нельзя: на часах даже
есть монограмма. Таким образом достигается двойной результат: Друд в
безопасности, а Джаспер, уверенный в его гибели, начнет действовать и выдаст
свои тайные намерения, если они у него есть.
Но кто подвесил часы на сваю!? Попробуйте вообразить на подобном
поприще мистера Грюджиуса!.. Привезти с собой для этой цели Друда он не
мог – того все в городке знают. Самое вероятное – помог мистеру Грюджиусу
не кто иной, как моряк Тартар. Тогда становятся относительно понятны две
мистические страницы о неких «воздушных голосах», принудивших
достопочтенного мистера Криспаркла явиться к плотине и отыскать булавку и
часы. Чем не телепатический сеанс: «Он (Криспаркл) стал рассуждать сам с
собой: «Что же это такое? Где оно? Каким органом чувств я это
воспринимаю?». Но все его органы чувств молчали» (480).
Ведь Тартар в детстве спас мистеру Криспарклу жизнь, с тех пор их
души должны быть соединены таинственными токами!.. Фантастика? Конечно.
Но разве не фантастика, когда Дердлс, стукнув молотком по стенке,
определяет: за ней склеп, а в склепе саркофаг, а в саркофаге рассыпавшийся
«старикан»!..
Вот мы и коснулись самой любопытной тайны мистера Грюджиуса –
его давнего знакомства с храбрым лейтенантом. Тартар живет буквально через
дорогу от мистера Грюджиуса и «…здесь поселился за девять месяцев до вас» –
говорит он при знакомстве с Невилом (501). Значит, по времени мог
сопровождать мистера Грюджиуса в поездке в Клойстергем.
Еще любопытные совпадения: «Теперь он (Грюджиус) был
управляющим двумя богатыми имениями…» (402).
А вот Тартар рассказывает о себе Невилу: «Мой дядя… завещал мне
порядочное состояние…» и: «…мы, моряки, привыкли получать сушу малыми
порциями, а тут вдруг на тебе – целое поместье!» (501).
Совершенно не случайно оказываются по соседству с Тартаром и
Невил с Еленой (497-498) – Джаспер за ними следит, кто-то должен вести
контрслежку за ним самим. И еще: с первых же известий о разрыве Розы и
Эдвина, у мистера Грюджиуса обязана болеть голова о подыскивании нежно

30
любимой воспитаннице достойного жениха. А есть ли более достойный, чем
бывший моряк, а ныне землевладелец, мистер Тартар?
Теперь перечитаем забавную сцену явления Тартара народу, то бишь
Грюджиусу, Криспарклу и мисс Розе в гостинице «Фернивал» (536-540).
Осторожный и скрытный мистер Грюджиус должен был бы попросить
Криспаркла пойти и один на один выяснить отношения с навязывающимся на
знакомство незнакомцем. Но: «Мне кажется… – начал мистер Грюджиус, – что
не мешало бы с ним повидаться». С какой стати? А немного далее с мистером
Грюджиусом происходит удивительная, невероятная метаморфоза: «Э… э…
гм! Окажите мне честь сэр… разрешите пожать вам руку! Это большая честь
для меня! Горжусь знакомством с вами. Надеюсь, вы не простудились? Ваше
здоровье не пострадало оттого, что вы наглотались сырой воды? Как вы с тех
пор себя чувствуете?
Вряд ли мистер Грюджиус понимал, что говорит…».
Нет, не тот человек мистер Грюджиус, чтобы не понимать того, о чем
он говорит. Говорить так с незнакомым человеком, – значит попросту
насмехаться над ним. А вот если человек тебе хорошо знаком, а ты
притворяешься в обратном, тогда совсем другое дело. Дальше больше: «Мистер
Грюджиус вдруг рысцой пробежался по комнате, сперва в одну сторону, потом
в другую, – это было так неожиданно и непонятно, что все воззрились на него в
испуге, предполагая, что с ним внезапно приключился припадок удушья или
судорог». А может, припадок мальчишеского восторга? Он, мистер Грюджиус,
который даже под угрозой эшафота не смог бы написать пьесу (530), вдруг
оказался автором небольшой инсценировки!
После вопроса Тартару о Ландлесах мистер Грюджиус подходит
«вплотную к своему собеседнику, чтобы не упустить, по близорукости, какого-
либо движения в его лице». Ответ последовал незамедлительно, и ради него не
стоило пристально вглядываться, а вот если дело касалось Розы, то
вглядываться следовало очень пристально: от того, понравилась или нет
предполагаемому жениху предполагаемая суженая, зависел характер
последующих действий мистера Грюджиуса. Розовый Бутончик очень
понравился мужественному моряку, и мистер Грюджиус безмятежно
выбалтывает незнакомцу обстоятельства, касающиеся Джаспера, Розы, Елены и
Невила. А мистер Тартар дважды деликатно вставляет, что он, конечно же,
ничего не понимает в сути сих обстоятельств.
О том, что «смотрины» организованы Грюджиусом, прямо-таки
вопиет квартира мистера Тартара (542-543). Конечно, мистер Тартар мог быть
аккуратным и чистоплотным человеком, но не до такой же степени! Моряк
явно ожидал посещения его жилища прелестной Феей Морей и выставил, что
называется, товар лицом: «Закуска, которую мистер Тартар сервировал в
адмиральской каюте простым нажатием на пружинку... была ослепительным и
волшебным пиршеством. Дивные миндальные пирожные, сверкающие ликеры,
магически-законсервированные восточные сладости, цукаты из тропических
плодов появились как по мановению ока и в неисчерпаемом изобилии». Как
странно: мисс Елена Ландлес, вынарядившись в мистера Дэчери, уписывает
31
жареную камбалу с телячьей котлетой, а тридцатилетний морской волк набил
свою каюту цукатами и пирожными…
Итак, мистер Тартар полюбил прекрасную Розу Буттон, теперь у него
появились побудительные мотивы побороться против темной опасности,
нависшей и над его возлюбленной, и над ее бывшим женихом, и над ни в чем
не повинными братом и сестрой.
Но ведь мистер Дэчери появляется в Клойстергеме в главе
восемнадцатой, а Роза и Тартар знакомятся в главе двадцатой! Значит, Тартар
под видом Дэчери сначала поселился в Клойстергеме, а уж потом влюбился в
мисс Буттон? Противоречие!
Ни малейшего. Во-первых, Тартар появляется в романе раньше
Дэчери – в главе семнадцатой, когда он знакомится с Невилом, во-вторых,
глава двадцатая составляет с главой семнадцатой почти единую сюжетную
линию, вот их действующие лица: 17 – Криспаркл, Грюджиус, Тартар, Невил,
Сластигрох, 20 – Криспаркл, Грюджиус, Тартар, Роза Елена, а самое важное –
между семнадцатой и двадцатой главами всего день или два времени, но
пятьдесят страниц текста! Мистер Грюджиус, спрашивая о Ландлесах! «А
как вы с ними познакомились, мистер Тартар?
– Мне показалось, что у молодого человека… нездоровый вид… – это
было всего день или два тому назад…» (538-539).
Заметим, что глава восемнадцатая начинается весьма расплывчато:
«Примерно в это же время в Клойстергеме появилось новое лицо…» и т.д.
Именно потому, что Тартар играет роль Дэчери, Диккенс был
вынужден вклинить события восемнадцатой главы между событиями глав
семнадцатой и двадцатой (глава девятнадцатая практически составляет одно
целое с главой двадцатой), чтобы таким образом спутать карты догадливому
читателю.
Еще одно обстоятельство. Почему мистер Дэчери появляется через
много месяцев после исчезновения Эдвина Друда? Это еще одно
доказательство, что никакого убийства не было, ведь если бы дело касалось
расследования, слежка должна была бы начаться немедленно, по горячим
следам, а не через полгода, когда следы преступления, даже не будучи
уничтоженными, могут исчезнуть сами собой.
Миссия мистера Дэчери была попросту ненужна: выяснить намерения
Джаспера по отношению к Друду не представлялось возможным, а травля
Невила была абсолютно мотивирована – дядя ничего не знал о судьбе
племянника и, естественно, предполагал худшее.
Но вот примчалась перепуганная Роза и поведала мистеру Грюджиусу
о страстных и страшных признаниях Джона Джаспера. Словно молния
блеснула перед глазами Угловатого Человека и озарила все темные уголки
этого непонятного и мрачного дела. Оказывается, Джаспер безумно любит
бывшую невесту Друда! Все теперь ясно: сатанинская ревность регента могла
бы уничтожить Эдвина, не зря обуял того страх, преследование Ландлеса
обрело новый аспект – Невил становился из предполагаемого убийцы еще и
возможным соперником в любви, а самое главное, самое мерзкое и
32
возмутительное – это свалившаяся, как снег на голову, опасность над его
воспитанницей.
Роза просит защитить ее и Ландлесов:
«– Вы это сделаете, да?
– Сделаю! – вскричал мистер Грюджиус. …
– Сделаю, будь он проклят!». … «…мистер Грюджиус заметался по
комнате как одержимый…» (527).
Если внимательно проследить все этапы отношения мистера
Грюджиуса к Джасперу, то в этом месте появляется вторая пограничная черта.
Прежняя лояльность сменилась, как мы уже отметили, настороженностью и
подозрительностью, а здесь резко появляется прямая враждебность: «…будь он
проклят!», «…которому я… от всего сердца шлю проклятие» (539), «…в том,
что Джон Джаспер представляет собой комбинацию разбойника и дикого
зверя…» (545), «…мистер Грюджиус не скрывал своей неумолимой
враждебности к Джасперу...» (565).
Но не странно ли, что проклятия сыплются на голову Джаспера не
после исчезновения Друда, а лишь после гораздо менее тяжкого
«преступления» – признания в любви Розе?
Вот теперь Дэчери нужен: не зря мистер Грюджиус попросил Розу
пересказать вторично все, что касалось Ландлесов. Джаспер раскрыл карты, он
приготовил какой-то удар, удар материальный, поддающийся выяснению, удар,
но котором его необходимо поймать.

На первый взгляд действия Грюджиуса излишне усложнены (мистер

Дэчери, парик, слежка), гораздо проще было бы выставить свидетеля – живого
Друда, и дело с концом. Но именно это простейшее средство оказывается
совершенно непригодным: ведь даже после рассказа Розы Джаспер с
юридической точки зрения остается неуязвим, а объявись Друд – и совсем все
летит прахом. Умысел Джаспера против Ландлесов остается нераскрытым, а,
значит, и ненаказуемым, поручиться за безопасность Друда тоже нельзя – мало
ли что еще мог задумать маньяк, а жизнь Тартара и счастье Розы
недвусмысленно оказываются под угрозой. И Грюджиус действует по
принципу «чем хуже – тем лучше»: чем более ужасные «улики» предъявит
Джаспер, тем сильнее ударят они по нему же. Он либо попадет за свои «улики»
в тюрьму, либо окажется жестоко разоблаченным, что в любом случае охладит
его горячую голову. Добавим, что подобная постановка фабулы романа
позволяет писателю «безнаказанно» закручивать пружину сюжета до
фантастических пределов. Напряжение «будет непрерывно возрастать», обещал
сам Диккенс (593-594), и выполнил бы обещание, если бы не смерть, трижды
безвременная, когда дело касается жизни гения.
И вот, после счастливого знакомства и счастливой прогулки по реке
для Розы вдруг «настали скучные дни», а в Клойстергеме появился мистер
Дэчери.
Всех ли тайн мы коснулись? Нет, осталась еще:

33
 ТАЙНА ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА

Тайна эта навсегда останется неразрешимой, ибо нам никогда не

узнать, с какой выдумкой, с каким мастерством написал бы он вторую
половину романа.
Безусловно невозможно, основываясь на существующей части текста,
дословно воссоздать то, что не успел сделать писатель, но представляется
вполне возможным начертить непротиворечивый абрис последующих событий
и развязки.
Обратимся еще раз к статье Уолтерса и приведем некоторые его
высказывания, с которыми необходимо согласиться: «Ни один писатель,
знающий толк в своем ремесле, не станет перегружать свое произведение
ненужными подробностями. Никто не воздвигает огромного здания, если этому
зданию суждено остаться пустым. Если Джаспер потерпел неудачу, значит,
добрая половина материала, так заботливо подобранного Диккенсом, потрачена
зря и вместо увлекательной тайны перед нами раздражающая бессмыслица»
(609).
Действительно, к чему потусторонняя способность Дердлса
определять по стуку содержимое склепов? К чему сами склепы, если Друд
оставлен в живых? К чему негашеная известь, съедающая даже косточки, если
ее поворошить? К чему, наконец, кольцо, одна из ярчайших звезд в романе,
кольцо, с которым «выковалась еще одна цепь, впаянная в самое основание
земли и неба и обладавшая роковой силой держать и влечь»? (446).
Кольцо настолько сильная улика, ему уделено так много места, что
абсолютно невозможно его игнорировать. Оно должно «держать и влечь», оно
должно быть уликой. Но… Друд жив, и кольцо теряет всякую цену – нет
сожженного известью трупа, нет и кольца. Неразрешимое противоречие.
А что если мы оставим абсолютную величину, но сменим знак – плюс
превратим в минус? Что если уликой будет не присутствие кольца, а его
отсутствие? Что если Джаспер вошел в склеп не для того, чтобы кольцо
изъять, а для того, чтобы его подбросить и в этот момент был схвачен за
шиворот мистером Дэчери? (Мы имеем в виду центральный нижний фрагмент
обложки первого издания романа (643).) Тогда вполне естественна в романе и
негашеная известь, и молоток Дердлса. Но позвольте! При чем известь и
молоток, если нет мертвого тела? Ведь Друд жив!
Да, Друд жив, и нет его мертвого тела, но, возможно, есть нечто,
заменяющее? Например, горемычная овца – «горемычная потому, что какой-то
безобразный мальчишка швырял в нее камнями через ограду, подбил уже ей
одну ногу и в спортивном азарте старался подбить остальные три и свалить ее
наземь» (505). Следом приведем знаменательнейшие слова Джона Джаспера:
«Верю или не верю, это мое дело. Об этом пока помолчим, возлюбленная души
моей! Но заметь: даже если человек не виновен, против него может накопиться
столько внешне убедительных подозрений, что стоит их собрать, да заострить
немного, да направить как следует – и ему конец» (519).

34
 Джаспер верит, что Невил убийца, но у него нет ни малейших
доказательств – значит, надо их создать и обрушить справедливое возмездие на
голову преступника. А есть ли более верное средство подделать следы
убийства, чем негашеная известь? Зря, что ли, подбрасывает Диккенс
возможный жуткий вариант таинственного события: «Если молодой человек
был убит и, чтобы замести следы, как-нибудь хитро изуродован или спрятан,
или и то и другое вместе…» (482-483). Одна из самых вместительных «волчьих
ям» и Уолтерс не преминул в нее свалиться. Горемычной овце мы оставим ее
горемычную жизнь, у нас есть нечто другое. Можно так сжечь это нечто, что
останутся лишь остатки костей, к остаткам костей подбросить остатки
костюма, тоже не совсем дожженные и, ах! если бы там были булавка и часы! И
здесь же обронить улику против Невила, что-нибудь такое, что неопровержимо
доказывало бы его отношение к обнаруженным останкам. Затем незаметно
навести на склеп Дердлса с его молотком, Дердлс настукивает останки,
сообщает мистеру Сапси и карусель завертелась: петля вокруг Невила и Елены
стянута. Но тут выступает мистер Грюджиус и заявляет о кольце, призывая в
свидетели Баззарда. Отсутствие кольца подрывает обвинение против
Ландлесов, присутствие – усугубляет, и Джасперу крайне необходимо
подбросить кольцо, любое немного похожее, пусть Грюджиус попробует
доказать, что кольцо не то. Джаспер пробирается в склеп, и здесь его ловит
мистер Дэчери, он же – моряк Тартар.
Логическая эта цепочка мгновенно рвется, если мы забудем о
Принцессе Курилке. Дэчери и Грюджиус, если они нормальные люди, зная все,
что на данный момент знают, просто идут в полицию и берут старуху за
шиворот. Еще две-три главы и роман закончен. Роман никуда не годный,
заметим, ибо ни к чему ни кольцо, ни известь, ни таланты Дердлса.
По законам детектива старуха, красочно поведав Дэчери, что очень
хорошо знает Джаспера, должна исчезнуть. Вспомним, что у нее очень плохое
здоровье (278, 456, 567). Вот только как исчезнуть? Не помереть же в приступе
кашля под стеной собора! Старуха должна проявить «добросовестность» и до
конца сыграть свою роль, послужив этой мрачной драме уже в образе
вышеупомянутого нечто. Выследив, наконец-то, джентльмена из
Клойстергема, она должна брать быка за рога и либо где-то подкараулит
Джаспера, либо заявится к нему на квартиру. Если бы не ее «плохое здоровье»,
то Джаспер, склонный к вспышкам ярости (вспомним, как он трепал Депутата!
(434)), вынужден был бы ее убить, но… этого не хочет Диккенс! Зря, что ли, он
без конца торочит о ее здоровье! Вспышка Джаспера, один его угрожающий
жест и старуха, в волнении и испуге, мгновенно умирает и… попадает в склеп.
А Джаспер должен попасть в тюрьму, ибо, не совершив убийства, он все же
тяжко нарушил закон. Но мы, кажется, вступили на стезю мистера Уолтерса.
Единственное нам оправдание то, что наши домыслы не противоречат в романе
ничему, а теории Уолтерса противоречат чему только можно.
Но оправдываются ли слова самого Диккенса: «Очень любопытная и
новая идея, которую нелегко будет разгадать… богатая, но трудная для
воплощения»?
35
 Со времен Эдгара По в детективном жанре почти безраздельно
господствует одна единственная схема: преступление – расследование – финал.
Эта жесткая схема (как сонатное аллегро в музыке) не сковывает художника, а
наоборот: дает нам бесчисленное многоцветье образов, характеров, страстей,
событий. Что же любопытное и новое мог придумать Диккенс? Как
выяснилось, роман с Джаспером-убийцей приобретает черты заурядного
детектива, не спасают ни склепы, ни известь, ни Елена-Дэчери. Ну, а если в
стопроцентном детективе, с напряженным сюжетом, с загадочным
демоническим героем, с прелестными юными героинями, одним словом, со
всем приличествующим жанру антуражем, вдруг не оказывается главного –
самого преступления? И даже попытки к нему? И даже намерения совершить?
Вот эта идея действительно новая (учтем, что к моменту написания «Тайны
Эдвина Друда» детективный жанр не достиг и тридцатилетнего возраста), эту
идею действительно нелегко разгадать (кому придет в голову детектив без
преступления и преступника?), а воплотить ее в жизнь – невероятно трудно.
Надо, чтобы напряжение непрерывно возрастало, и при этом в финале романа
читатель не оказался бы разочарованным и раздраженным, надо, чтобы ни одна
деталь не оказалась притянутой за уши (в обычном детективе сие грех
небольшой – наказанное зло и восторжествовавшая добродетель все
списывают!), невозможно, наконец, допустить ни одного образа-схемы, коим
несть числа в океане детективного чтива.
««Эдвин Друд» – это только торс статуи, и, созерцая этот
незаконченный шедевр, мы понимаем, как искусна была рука, которая его
изваяла, как силен был интеллект, который его замыслил, и как прекрасны
были пропорции этого творения, если бы автор успел его завершить» (650).
Что ж, добавить к этому отрывку, которым Уолтерс заканчивает свою
статью, нечего, воздадим ему должное.
«Стоило ли вникать в эту тайну?» – спрашивает Уолтерс немного
выше. Стоило ли вникать в тайну, стоило ли вникать в статью самого Уолтерса,
спросим мы. Зачем было ломать копья, тратить время и силы на поиски
доказательств и опровержений? Что прибудет или убудет от творчества
Диккенса после написания еще одного исследования?
Ответим категорично: «Тайна Эдвина Друда» не может существовать
без развернутого послесловия, еще менее она может существовать с
послесловием ошибочным – неправильное понимание произведения искусства
в той или иной степени обрекает его на своеобразное небытие. Роман – это
фабула, а фабулы мы не знаем или, того хуже, имеем ошибочную. Роман –это
образы, а образы поставлены с ног на голову: трагичная судьба гордого и
талантливого музыканта предстает цепью низких злодеяний и пороков. Роман –
это мастерство писателя, а именно в мастерстве и отказывают Диккенсу многие
критики и читатели, имея в виду его последний роман. В детективе автор, в
силу специфики жанра, путает, петляет, смещает акценты и при отсутствии
развязки вся путаница, все петли выглядят нелепо. Еще хуже, когда критики,
желая распутать фабулу, запутывают ее окончательно, создавая, вольно или
невольно, вопиющие противоречия.
36
 Возможно ли дописать роман Диккенса? Уолтерс объявляет это
«дерзостью, если не святотатством» (639). Но почему? Дописал же А. Квиллер-
Куч роман Роберта Стивенсона «Сент-Ив». А разве не достоин нашей вечной
благодарности Н. А. Римский-Корсаков, завершивший «Князя Игоря» Бородина
и «Хованщину» Мусоргского? А Франц Зюсмайер, завершивший «Реквием»
Моцарта?
У автора, рискующего завершить работу Диккенса, должно быть три
непременных качества: он должен быть англичанином, должен быть
одаренным, должен знать и любить творчество Диккенса. Если продолжение
«Тайны Эдвина Друда» не удастся, мы о нем благополучно забудем, а если оно
окажется талантливым и интересным – поблагодарим автора. В любом случае
ничто не затмит повествования, созданного Чарльзом Диккенсом, последнего
повествования, которое он назвал:

«ТАЙНА ЭДВИНА ДРУДА»

37
 Аба Канский

БУРНЫЙ «ТИХИЙ ДОН»

«Одного благочестия недостаточно,

чтоб написать икону».
Забурлил «Тихий Дон» в тот момент, когда читающая публика,
уяснив, что желторотый юнец не мог написать подобного романа, занялась
сыском – у кого украл? Называли Ф. Крюкова, С. Голоушева, Р. Кумова, а
вдова есаула Ивана Родионова так якобы даже судилась с М. Шолоховым по
поводу плагиата. Правда, следов этой тяжбы пока в архивах не найдено. На
бытовом уровне сплетничали, что был ограблен и убит в застенках ЧК некий
белый офицер, а по другой версии М. Шолохов обобрал в чистом поле мертвое
тело, опять-таки белого офицера, и в его сумке нашел бессмертную рукопись.
Являлась даже, мягко выражаясь, экзотичная версия о сидящем в погребе
«литературном негре», исправно штампующем страницу за страницей. Как
просто писать гениальные романы!… То, что не Михаил Александрович
Шолохов написал «Тихий Дон», понятно всем (другое дело, что подавляющее
большинство помалкивало, дабы не попасть в благословенные широты, где
ярко светит полярное сияние), но вот украл ли? И возможно ли в принципе
украсть чужую гигантскую работу? Ведь она создавалась не в вакууме,
наверняка ближайшее окружение писателя знало о ней, неужели все погибли в
мясорубке первой четверти двадцатого века? А если кто-нибудь уцелел, почему
не раскрыл тайну? Ведь это можно было сделать, разослав сотню анонимок,
даже не особо доказательных, они бы сделали свое дело. Но – молчание…
1
В сущности, М. Шолохов много раз сам проговаривался, что не он
автор, а проговаривался потому, что… плохо разбирался в литературе. Вот что
сообщает сам М. Шолохов: «В 1925 году осенью стал было писать
(подчеркнуто нами) «Тихий Дон», …. написал 3 – 4 печатных листа
(приблизительно 70 страниц), – бросил …. Через год взялся снова…» Чтоб
сполна уяснить чудовищность подобного заявления, составим временну‘ю
таблицу написания романа. Вот эта таблица:

38
1925 г. сентябрь “В 1925 г. осенью стал было писать
октябрь “Тихий Дон”, … написал 3 – 4 печатных
ноябрь листа, – бросил … Через год
декабрь взялся снова…”“
1926 г. январь -----------------------------------------------------
февраль -----------------------------------------------------
март -----------------------------------------------------
апрель -----------------------------------------------------
май -----------------------------------------------------
июнь -----------------------------------------------------
июль -----------------------------------------------------
август -----------------------------------------------------
сентябрь через год.
октябрь За это время
ноябрь были написаны
декабрь как минимум
1927 г. январь остальные
февраль 700 страниц
март (книгопечатных),
апрель отпечатаны
май на машинке,
июнь доставлены
июль в редакцию
август журнала “Октябрь”,
сентябрь где их
октябрь прочитали,
ноябрь приняли к печати,
декабрь и сделали набор.

1928 г. январь №1
февраль №2 Напечатана I книга
март №3 «Тихого Дона»
апрель №4
май №5
июнь №6
Напечатана II книга
июль №7
«Тихого Дона»
август №8
сентябрь №9
октябрь № 10

В несколько схожей ситуации Сервантес воскликнул: «Что вы

скажете, ваша милость: легкое это дело – написать книгу?». Плёвое это дело,
господин Сервантес! Ведь с первого номера (№№ 1 – 3) того же журнала за
1929 год пошла третья книга! И оборвалась публикация отнюдь не из-за того,
39
что не был готов материал! Как вам нравится подобная работоспособность?
Особенно если учесть, что на первое января 1928 года, когда пошла
публикация, М. Шолохову исполнилось всего 22 года и семь с половиной
месяцев! Правда, в таком приблизительно возрасте Гоголь написал «Вечера на
хуторе близ Диканьки». Чехов написал рассказ «Толстый и тонкий». А Ершову
вообще было 19 лет, когда создался бессмертный «Конек-Горбунок»! А если
серьезно, то произведения, приближающиеся по масштабу к «Тихому Дону», в
юношеском возрасте не создавались: «Война и мир» – Толстой начал роман в
35 лет, закончил в 41. «Евгений Онегин» Пушкина – 24 – 32 года.
«Преступление и наказание» Достоевского – в 45 лет. «Божественную
комедию» Данте писал 14 лет: с 42-х до 56. Сервантес приступил к «Дон
Кихоту» в конце шестого десятка лет своей многотрудной жизни и вторую
часть романа выпустил в свет через десять лет после первой. И совсем не к
месту поминать Артюра Рембо, который «написал все свои стихи и поэмы до
наступления 16-летия». (Юрий Буйда). «Пьяный корабль» – гениальное
произведение, но можно ли его сравнивать с «Тихим Доном»? Кстати, «Пьяный
корабль» он написал в 17 лет, а «Одно лето в аду» еще позже. Мимоходом
заметим, что Артюр Рембо учился в колледже и писал стихи на латинском
языке. А Пушкин владел французским языком не хуже, чем русским.
Что такое полторы-две тысячи (если не больше) страниц рукописного
текста за 16 месяцев? Если бы работа над гениальным романом являлась всего
лишь одномерной писарской вязью строки, куда ни шло, но как удержать в
душе и сознании многомерный объем всего пространства и времени книги? Для
этого надо иметь кибернетическую память, если пишешь первый роман, или
написать предварительно двадцать романов, чтоб сразу набело откатать по
наезженной колее двадцать первый. Чего стоит выраженьице М. Шолохова: «…
стал было писать «Тихий Дон»»? Немудрено, что подобные несуразности
вызывают зоологическую злобу. Вот уже хрестоматийное: «Мыслимое ли дело:
русский писатель-классик с незаконченным четырехклассным образованием
(ну еще два месяца – курсы для продинспекторов)?! Вся биография: не имел, не
был, не участвовал… А потом садится, на голове папаха, и в сарае пишет роман
века… Спрашивают его читатели: откуда, Миша, что берется, ну там, знание
быта, войны, революции, гражданской войны, конного строя, общинного
землепользования?.. А он стоит и пальцем в землю тычет… Молчит Миша,
стесняется да щурится. Щурится да щерится. Надоели, сил нет». (Зеев Бар-
Селла, «Даугава» № 12 1990 год, страница 94).
И вот ведь что: первые три книги написаны в возрасте 21 –23 лет, а
публикация четвертой началась когда Шолохову было уже 32 года. Во-первых,
непонятно это зияющее десятилетие, во-вторых, непонятно хвастовство
«автора», что он закончит роман в 1931 году («Автобиография», помещенная в
книге «Лазоревая степь») и его же заявление, что «…Я его за малостью не
кончил…» (письмо М. Шолохова от 19 ноября 1931 года), в-третьих, – по языку
и стилю не чувствуется, что между первыми тремя книгами и последней

40
четвертой есть какая-либо разница. Мы еще коснемся причины, почему
четвертая книга хронологически оторвалась от первых трех.
Выдал себя М. Шолохов и в 1958 году, когда предпринял «правку»
«Тихого Дона». Надо совершенно не соображать в писательском ремесле,
чтобы затеять подобную глупость. Автор статьи не располагает данными о
правке эпохальных произведений через двадцать пять лет после их
опубликования и мирового признания. Тем более, что «правка» скандально
провалилась: М. Шолохов был вынужден вернуться к прежнему варианту.
Выдавал себя М. Шолохов и «…банальной серостью «Судьбы
человека» и ученическим чистописанием «Они сражались за Родину»» (Вл.
Максимов). В пресловутых главах из романа он ухитрился перелицевать
Григория и Петра Мелеховых и передрать из «Тихого Дона» сцену рыбалки. О
«щукариных» хохмочках и говорить не хочется. Неоднократно ставился
вопрос: как же так – не будучи зрелым свидетелем первой мировой войны,
революции, войны гражданской, М. Шолохов создает об этой эпохе роман века,
а находясь в расцвете физических и творческих сил (в начале второй мировой
войны ему было 35 лет) разражается главами и слезливой мелодрамой –
«Судьбой человека»? «В нашей критике установлено писать, что Шолохов в
своем бессмертном рассказе «Судьба человека» высказал «горькую правду» …
Мы вынуждены отозваться, что в этом вообще очень слабом рассказе, где
бледны и неубедительны (подчеркнуто автором статьи) военные страницы
(автор видимо не знает последней войны), где стандартно-лубочно до анекдота
описание немцев…» (А. Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ», часть первая,
глава шестая). Можно по-разному относиться к идейным позициям
А. Солженицына, но обвинять его в плохом знании фактов истории – труд
напрасный.
В мелодраме этой имеется убийственный эпизод: фашисты не
выпускают пленного по всем известной нужде. Даже то, что подобный эпизод
присутствует в «Тихом Доне», вызывает его неприятие в «Судьбе человека», но
совершенно безнадежным становится он, когда обнаруживается в одном из
«Донских рассказов». Богатая писательская фантазия, ничего не скажешь.
Наступить три раза на одни грабли… После вершинного своего творения
писатель может написать вещь слабее, как вторая часть «Дон Кихота»
Сервантеса, может даже написать вещь откровенно плохую, вроде второго тома
«Мертвых душ» Гоголя, но никак не ученическую. Понятия «плохая» и
«ученическая» далеко не синонимы.
О «Поднятой целине» ниже, а сейчас разберем случай, который иначе,
как анекдотичным, не назовешь. Представьте, прибегает некий критик к
Пушкину и, задыхаясь от волнения, сообщает: «Александр Сергеевич!
Оказывается, ваш «Евгений Онегин» писан особой строфой из четырнадцати
строк! Но это не все! Посмотрите, какую систему рифм обнаружил я в этой
строфе: АбАб, ВВгг, ДееД, жж!». Александр Сергеевич в изумлении
вытаращивает глаза, плюхается в кресло и потрясенно шепчет: «Неужели?! Кто

41
бы мог подумать!..». Несмешной анекдот? Ан не торопитесь. Вот данные о
беседе с М. Шолоховым двух литературоведов, одного иностранного, другого
нашего, советского. Гейра Хьетсо «обнаружил в «Тихом Доне», что писавший
роман хорошо был знаком со стилистическими поисками русского авангарда
20-х годов – от Пильняка до Бабеля («рубленая проза», особая динамика языка
и т.д.)». Наш К. Прийма начал спорить с Гейрой Хьетсо, ну а М. Шолохов
«только и сказал, дымя сигаретой: «Ну, вам, литературоведам, виднее…»».
Ясно, что встревать в спор двух литературоведов значило для М. Шолохова
безнадежно себя выдать, показать свою некомпетентность.
2
«Давайте посмотрим, что же сообщают во всем своем объеме тексты,
подписанные именем «Уильям Шекспир»: лексикон автора – 30000 слов,
знание иностранных языков: французский, итальянский, греческий, испанский,
латинский; прекрасное знание греко-римской мифологии, литературы, истории,
использование произведений Гомера, Плавта, Овидия, Ливия, Сенеки,
Плутарха, Аппиана; основательные познания в истории Англии,
юриспруденции, в военном и морском деле; в кавалерийских приемах и
конских статях; в музыке и ботанике; отмечено особо близкое знакомство с
придворными обычаями и времяпрепровождением монархов и титулованной
знати; автор хорошо знаком не только с туристической, но и с настоящей
Италией: Венеция, Падуя, Верона, Мантуя…» (Инна Шульженко, «Огонек»
№9, 1992 год). При этом известно, что родители Шекспира и, что всего
интереснее, его дочь были неграмотны, что в своем завещании он упомянул
«вторую по качеству кровать» и ни полслова о какой-либо книге или рукописи!
А теперь давайте бегло прикинем, что сообщает текст под названием «Тихий
Дон», подписанный именем «Михаил Шолохов». Прежде всего гигантский
масштаб повествования, повествования о трагической судьбе целого народа –
казачества, половодье военно-бытовых деталей, деталей мирного быта.
Материал настолько огромен, что кажется – автор местами не может с ним
совладать. На такую книгу надо потратить жизнь. Автор «Тихого Дона» должен
был быть профессиональным военным – в 3-й части 1-й книги в главе 15 есть
замечательная фраза: «В будущих войнах роль кавалерии сведется к нулю».
Нельзя не обратить внимания на эту мысль, если вспомнить, что в роли
кавалерии многие «стратеги» не сомневались аж до 1941 года! И это
глубочайшее предвидение явилось мальчику Мише Шолохову, который «стал
было писать «Тихий Дон»»?
Никаким сбором материала из вторых рук не воссоздать с таким
мастерством жестокую правду первой мировой войны, революции,
гражданской войны, «партизанской» эпопеи Григория в заключительных
главах. Описание военных действий в «Тихом Доне» настолько велико, что его
не выполнить человеку, далекому от профессии военного. Автор «Тихого
Дона» знает системы оружия, приемы рукопашного боя, приемы владения
шашкой. Нельзя же приравнять два продотрядовских года юного Миши к
огненному пути через две войны и революцию зрелого воина! Перечтите роман
42
и пересчитайте сцены умирания людей – им несть числа, и каждая сцена –
законченная миниатюра. Вспомните, как по-разному висели казненные
Подтелков и Кривошлыков!
Но пусть был сбор материала – как подобное можно себе
представить? Ведь такой объем сбора материала сам по себе титанический
труд, а не пресловутое «стал было писать…». Лев Толстой собирал материал о
войне двенадцатого года, описал Бородинское сражение и что? Получилась
гениальная картина, но именно картина, непревзойденная, но картина, ибо
написана не очевидцем. В «Тихом Доне» никаких батальных картин нет: запах
пота, крови, дыма, винтовочная, пулеметная, артиллерийская пальба, крик
людей и конское ржание водопадами хлещут с его страниц. Водопады эти
могли бы насмерть захлестнуть душу, если бы они не перемежались
описаниями природы, равных которым надо еще поискать в литературе.
Описание животных, птиц, рыб, особо – лошадей, травы, кустов деревьев!
Каждое такое описание – стихотворение в прозе.
Коснемся теперь интимной сферы человеческого бытия – любви,
ревности. Лермонтов и в 16 лет был гениальным человеком, но «Героя нашего
времени» в этом возрасте он бы не смог написать. Хорошего хирурга на одних
учебниках и конспектах не воспитаешь: ему приходится много малоприятных
часов проводить в анатомическом театре. Поверить, что двадцатидвухлетний
молодой человек, всего три года состоящий в счастливом супружестве, вот так
запросто воплотил на страницах романа мучительные и неразрешимые
эротические эпизоды и связки, невозможно. Григорий – Аксинья, Григорий –
Наталья, Аксинья – ее отец, Степан – Аксинья, Аксинья – Листницкий, Митька
Коршунов – Лиза Мохова, Митька Коршунов – его сестра Наталья, Лиза
Мохова – хозяин записной книжки, Дарья – Петро, Дарья – Пантелей
Прокофьевич, похождения Дарьи, Франя, онанитические мечтания Мишки
Кошевого, девки и парни у церковной ограды, девка у колодца, треугольник:
чета Горчаковых – Листницкий, роды Аксиньи, «рассол слез и молока»
мочивший рубаху Григория, его нос, уткнувшийся в потную подмышку
Аксиньи… И все это воплощено с неслыханным литературным мастерством,
простите, мальчишкой?! И дело не в отсутствии или присутствии таланта. Есть
вещи, которые невозможно познать, изучая литературу, анатомию,
физиологию. Их должно только пережить, пройти, как говорится, Крым и Рым,
огонь, воду и медные трубы.
О том, что автор «Тихого Дона» разбирался в литературе, мы уже
упоминали («от Пильняка до Бабеля»). Добавим еще несколько фактов. В главе
11 третьей части обнаруживается знакомство с «Евгением Онегиным», причем
в оперном изложении: «По-коо-о-р-ны-ы-ы…». Глава 14: «Входящее в уста не
оскверняет». Это Евангельское изречение. В этой же главе: упоминаются
«Записки врача» Вересаева. В главе 24 пятой части: «Боюсь одного я, что в
мире ином – друг друга уж мы не узнаем…». Это перефразировка строк
Лермонтова: «И смерть пришла и за гробом друг друга они не узнали». В главе

43
1 шестой части упоминается о писательстве генерала Краснова. Еще одна
цитата из главы 5:
«Мечтай, мечтай… Все уже и тусклей
Ты смотришь золотистыми глазами…
С любовью перебирал все сохранившиеся в памяти, пахучие и густые, как
чабрецовый мед, бунинские строки». В этой же главе приводится строфа из
«Незнакомки» Блока и встречается эпитет «тургеневская женщина». В главе 36
встречается такое юмористическое высказывание: «а ты идешь со своими
сотнями, как Тарас Бульба из исторического романа писателя Пушкина…».
Глава 46: приводятся большие отрывки текста Библии, «Книга пророка
Иеремии» глава 50. А в главе 65 приводится еще одна цитата Иеремии и
цитируется «Книга пророка Исаии».
Но все это цветочки. Есть книга, есть автор, которые присутствуют во
всем пространстве «Тихого Дона». Поставьте на стол четыре тома «Тихого
Дона» (Библиотека «Огонек», Издательство «Правда», Москва 1975 год), а
рядом четыре тома «Войны и мира» (Москва, «Художественная литература»,
1973 год). Внешнее подобие разительно, разница в количестве страниц обоих
романов и параллельных томов несущественна. Разительна близость по объему
и следующих по значению книг Толстого и автора «Тихого Дона» – «Анны
Карениной» и «Поднятой целины», хотя деление этих произведений разное:
«Анна Каренина» – роман в восьми частях, «Поднятая целина» – в двух книгах.
Это не может быть случайностью – это одно из проявлений сильнейшего
мотива соперничества автора «Тихого Дона» с автором «Войны и мира». В
конце тридцатых годов враждебные «Тихому Дону» рапповцы высмотрели
«уши Степана Астахова, так напоминающие уши Каренина». Рапповцы
ограничились лишь этой злобной колкостью, между тем параллели в двух
великих романах грандиозны. И тот и другой романы – эпопеи, где описывается
судьба и движение целых народов, центральный стержень обеих книг – война,
огромное количество героев – военные, от солдата до главнокомандующего.
Кроме «параллельных ушей» Астахова и Каренина, в романах есть
параллельные охоты на волка. Роды Аксиньи и роды Кити и княгини
Болконской. Ироническое описание прославления солдата Крючкова (часть
третья, 9 глава) и сцена награждения Наполеоном русского солдата.
Соответственно астахово-каренинским ушам можно провести параллель между
Аксиньей и Анной Карениной. Дуняша Мелехова очень соперничает с Наташей
Ростовой. В главе 18 седьмой части говорится о равнодушии Григория к
маленьким детям и возрастающей к ним привязанности по мере их
подрастания. Перечтите конец 2-й главы четвертой части четвертого тома
«Войны и мира», где Николай Ростов, сам нежный отец, называет маленького
ребенка куском мяса! Лев Толстой помещает Ваську Денисова в госпиталь, и
автор «Тихого Дона» делает то же самое с Григорием Мелеховым.
«Противостояние» противников: 15-17 главы второй части 1-го тома «Войны и
мира» и глава 9 шестой части «Тихого Дона». В главе 1-й второй части «Тихого

44
Дона» есть выразительнейший абзац о некоем гении – явно о Льве Толстом. В
главе 2-й третьей части: «Разительно похожи на тех немцев на дешевой
литографии, которых Козьма Крючков нанизывает на пику». Помните афишки
Ростопчина в «Войне и мире»? Там же: «У Толстого в «Войне и мире» есть
место, где он говорит о черте между двумя неприятельскими войсками – черте
неизвестности, как бы отделяющей живых от мертвых. Эскадрон, в котором
служил Николай Ростов, идет в атаку, и Ростов мысленно определяет эту
черту». Автор этой статьи пять раз читал «Войну и мир», но, будучи
безнадежным штафиркой, «черту неизвестности» проглядел. Но ее не
проглядит, даже при беглом чтении тот, кто стоял у этой черты. Там же (глава
13) описана войсковая путаница, живо напоминающая путаницу войск в
«Войне и мире» (диспозиции Вейротера, Пфуля). Лев Толстой в своей эпопее
помещает тексты документов, и автор «Тихого Дона» идет по его стопам.
Еще одно наблюдение позволим себе довести до сведения читателя.
Григорий Мелехов пошел на службу в начале января 1914 года, значит, ему уже
исполнился 21 год. Следовательно, год его рождения – 1892. «Тихий Дон»
начал печататься в 1928 году, то есть когда Григорию Мелехову исполнилось
бы 36 лет. Над «Войной и миром» Лев Толстой начал работать в 35 лет, а
публиковать – в 37 лет. Может, это случайность, а может – нет.

3
Как говорил поэт: «Одной любви музы`ка уступает». Эротических
страниц «Тихого Дона» мы слегка коснулись, коснемся теперь музы`ки.
Немного выше мы уже разобрались, что автор знаком с оперой Чайковского
«Евгений Онегин». Далее, для удобства, будет приводиться номер книги и
страница (Библиотека «Огонек», Издательство «Правда», Москва, 1975 год).
Итак, книга 1 страницы 36-38. Пение казаков. Человеку, не имеющему тонкого
музыкального слуха, таких страниц не написать. То же самое можно сказать о
пляске казаков на свадьбе Григория и Натальи (стр. 104). А теперь перечислим
«профессиональные» термины, встречающиеся на этих страницах: «Эх, Гришка
ваш дишкантит! Потянет, чисто нитка серебряная, не голос. Мы с ним на
игрищах драли», «…заводит низким звучным голосом…», «…подхватывает
тонким, стенящим подголоском», «Христоня … ревет, сотрясая брезентовую
крышу будки…», «…ласково ведет песню, то снижая голос до шепота, то
вскидывая до металлического звона…», «И снова колокольно-набатным гудом
давит Христоня голоса», «…сыплет мельчайшей, подмывающей
скороговоркой…», «Плелись голоса…», «…старческий, дребезжащий, как
обруч на бочке, мужской голос…», «…резнула слух трехрядка. Гармонист
заиграл казачка с басовыми переливами», «Гармонист пустил на нижних ладах
мельчайшей дробью, смыла эта дробь Петра с места…», «Ноги его трепетали,
выделывая неуловимую частуху коленец…». И еще страница 96: «На ухабах и
кочках рвались голоса, затянувшие песню». «Рвались голоса» – попробуйте
сказать точнее!

45
 Вторая книга, стр. 49: «В австрийских окопах кто-то мастерски играл
на мандолине. Тоненькие, колеблемые ветром звуки спешили оттуда,
перебираясь через Стоход, легко семенили над землей, многократно политой
людской кровью». Надо либо самому хорошо играть на мандолине, либо очень
часто слушать игру хорошего мандолиниста, чтоб найти удивительные по
точности определения характера звучания: «Тоненькие, колеблемые ветром
звуки…», «…легко семенили над землей…». На стр. 147 находим: «пел тенорок
бородатого» и «густой мазутный бас». «Мазутный бас» – сам по себе
изумительный эпитет, но обратите внимание на аллитерацию: «густой
мазутный бас». К сожалению, не записана страница, на которой есть
насмешливо-злая фраза: «воровали под сурдинку». Сурдинка, вернее – сурдина,
приспособление для уменьшения силы звука у смычковых и медных духовых
инструментов. Стр. 158: «Будто в литавры ахнули». Литавры – инструмент
симфонического и оперного оркестров. Стр. 165: «огрызнулась басовитая
неприветливая тетка». На стр. 201 четвертой книги дается такая музыкальная
характеристика артиллерийской канонады: «– Какую музыку-то? – А вот что на
одних басах играет».
Музыкальность автора «Тихого Дона» воистину универсальна, она
сказывается даже в такой мелочи, как описание аплодисментов: «Офицеры
басисто захлопали в ладоши, и, глядя на них, неумело, негромко стали
постукивать и казаки. От черных, выдубленных работой рук их звук получался
сухой, трескучий, можно сказать – даже неприятный, глубоко
противоположный той мягкой музыке аплодисментов, которую производили
холеные подушечки барышень и дам, офицеров и учащихся…» (Третья книга,
стр. 16). На стр. 82 читаем: «За спинами их баритонисто зарокотал пулемет…».
Здесь, как минимум, автору надо уметь различать баритон с басом и тенором, а
нам, читателям, следует восхититься изумительной аллитерацией:
«баритонисто зарокотал». Стр. 103: «Не успели еще распахнуться дверцы
пульмановского вагона, а капельмейстер уже свирепо взмахнул руками, и
оркестр зычно дернул английский национальный гимн». Сколько музыкально-
литературного соку и смаку в словах: «оркестр зычно дернул»! А «свирепо
взмахнул руками»! Эти три слова – энциклопедия, и не только человек, далекий
от музыки, даже сам Рахманинов или Скрябин не нарисуют тремя словами
образ вечно пьяного или с похмелья армейского духовика-дирижера при
исполнении особо ответственной профессиональной задачи! Теперь стр. 200:
«…За Матвеевым курганом октавой бухнуло орудие». Даже иной музыкант не
растолкует вам, как это – «октавой бухнуло»? Но кто профессионально пел,
например, в церковном хоре, или руководил хором, знает, что существует
довольно редкая разновидность баса – бас-октавист, то есть очень низкий бас,
поющий октавой ниже обычного баса. Для человека, несведущего в хоровом
пении, «бухнуло октавой» – пустые слова, для сведущего – блестящая
метафора. Здесь следует вернуться к 1-й книге на страницы 36-38: «Эх, Гришка
ваш дишкантит!». Дишкантит – значит поет дискантом, мальчишеским

46
голосом. На церковных клиросах до сих пор партия сопрано именуется
дискантом – атавизм времен, когда женщины в церковном хоре не пели.
Следующая фраза на той же странице лишь усиливает впечатление:
«Густой полновесный звук вырвался из жерла комком и долго таял над
степью…». И опять аллитерация: «густой полновесный звук». Еще одна
страница третьей книги, стр. 244: «Орудийный гул могучей чужеродной гаммой
вторгся и нарушил бледное очарование…». Ничего особенного, скажете? Как
бы не так. Что такое гамма, знает каждый: до-ре-ми-фа-соль-ля-си, но
ассоциировать гамму с орудийным гулом может далеко не каждый. Не может
тот, кто не долбил часами эти занудные гаммы на скрипке, рояле, трубе или
кларнете. Не сможет тот, кто долбил, но долбил медленно. И только музыканту,
«гонявшему» их в стремительном темпе, может прийти мысль сравнить с
гаммой гаммаобразный вой снаряда.
Еще одна музыкальная страница из четвертой книги окончательно
«уличает» автора «Тихого Дона» в великолепном знании музыки. В седьмой
главе седьмой части описывается, как есаул требовал от пленных музыкантов-
красноармейцев исполнить «Боже, царя храни». Никто из них не знал мелодии
гимна и дело запахло расстрелом. И вот: «– Разрешите? Я могу исполнить. – И
не дожидаясь согласия, приложил к дрожащим губам накаленный солнцем
фагот.
Гнусавые тоскующие звуки, одиноко взметнувшиеся над просторным
купеческим двором, заставили есаула гневно поморщиться. Махнув рукой, он
крикнул:
– Перестать! Как нищего за … тянешь! Разве это музыка?»
Посмотрим, как много сведений об авторе можно извлечь из этого
полуанекдотического абзаца. Во-первых, если автор и музыкант, то едва ли
духовик, скорее пианист и певец. Дело в том, что прикладывают к губам такие
духовые инструменты, как трубу, альт, баритон, тромбон, тубу, а такие
инструменты, как кларнет, гобой и фагот – вкладывают в губы. Во-вторых,
фагот – дорогой, хрупкий и очень громоздкий деревянный инструмент и в
походном кавалерийском оркестре его не могло быть по двум причинам: попав
на жаркое солнце или на мороз, он через три дня разлетелся бы на куски;
способ звукоизвлечения на фаготе (двойная трость) неприемлем при движении
хоть пешком, хоть верхом; музыкант-фаготист в несколько часов освоит
относительно простую «альтушку», непременную составляющую любого
духового оркестра и гораздо более полезную для него. Так что «накаленный
солнцем фагот» – нонсенс. Но тогда почему – фагот? Почему такой прокол?
Главное в этом эпизоде – характеристика звучания старого гимна: «Как
нищего за … тянешь!». Автор статьи, сам музыкант-духовик, много лет
зарабатывавший на пропитание игрой на кларнете и саксофоне, перебрал в уме
тембры всех духовых инструментов симфонического и духового оркестров и не
нашел ни одного гнусавого тембра, кроме тембра фагота, лучше всего
подходившего под вышеприведенное определение исполнения «Боже, царя
47
храни»! Отсюда следует, что познания автора «Тихого Дона» в музыке намного
шире, чем можно заключить из вышеприведенного анализа, ибо, не зная
специфических свойств инструментов, он великолепно знал и помнил их
звучание. А для этого необходимо быть музыкантом самому и не один раз
побывать в оперном театре или на выступлениях симфонического оркестра.
4
Кем же он был, автор «Тихого Дона»? Рапповцы, не имея тени
таланта, но имея безошибочное классовое чутье, высмотрели не только
каренинские уши. Как дворовые красные псы, они сразу учуяли белого волка:
«подпевает кулакам», «нравится белогвардейцам», «дворянский эпигон». Всего
три примера, подобных которым в романе несть числа. Расстрел Бунчуком
Калмыкова и убийство Подтелковым Чернецова оставляют явное впечатление
сочувствия к жертвам. В пятой части в главе 21 красногвардейцы изображены
как откровенная банда грабителей и насильников. Третья книга стр. 403. Вот
как характеризуется Мишка Кошевой дедом Гришакой: «Весь в батю пошел!
Энтот, бывало, за добро норовит г… заплатить, и ты, стало быть, таковский?».
А бессудная рубка в капусту беззащитных офицеров «молодцами» Подтелкова?
Между прочим, Подтелков повис по какому никакому, но суду! Кого уж тут
надуешь Гаранжами, Валетами и Штокманами!..
Рапповцы оборвали публикацию «Тихого Дона» и в своей
парторганизации завели специальное «Дело» на беспартийного Шолохова. Да и
в самом деле, разве, читая Пушкина, Тургенева, Толстого, трудно догадаться,
что сии авторы – дворяне, не обремененные никакой профессией, кроме
писательской? Прочитав «Моби Дика», трудно ли догадаться, что автор ходил в
море бить китов? Что Чехов и Булгаков врачи и театралы? Что «Житейские
воззрения кота Мурра» могли быть написаны только музыкантом, каковым и
являлся Гофман? «Тихий Дон» – неразрывно связан с биографией автора, за
каждую страницу заплачено кровью писателя. Конечно, нельзя понимать роман
как примитивную автобиографию, это порочный метод, но узнать о писателе из
его творений можно очень много.
С судьбой автора «Тихого Дона» неразрывно связана судьба Михаила
Шолохова, обвинение его в плагиате. Был поддельный «Дон Кихот». Горят
негаснущими маяками безымянные «Илиада», «Одиссея» и «Слово о полку
Игореве». Но второй такой грандиозный плагиат, какой приписывается
М. Шолохову, автору статьи неизвестен. Просто М. Шолохов разделил судьбу
Вильяма Шекспира, не бог весть какого актера не бог весть какого театра, за
именем которого скрылись высокородные «любители» драматургии и поэзии.
Тогда было стыдно ставить свое имя на обложках «Гамлета» или «Короля
Лира», ну а в нашем случае ставить свое имя на обложке «Тихого Дона» было
опасно для здоровья – к стенке могли поставить. Если мы примем эту версию,
то все загадочные обстоятельства решаются крайне просто. Начнем с 1922 года,
когда М. Шолохов поехал в Москву поступать на рабфак. Не поступил! Не
приняли! Через четыре года этот человек напишет роман века, где блеснет
огромными познаниями в военном деле, в казацком быте, литературе, музыке,

48
не говоря уже о чисто литературном гении, а пока его по необразованности не
взяли на рабфак!.. Он где-то учится? Пополняет знания? Нет, работает
грузчиком, каменщиком, счетоводом. В 1923 году публикует два фельетона.
Что интересно: «Когда сын начал писать, отец был огорчен, так как считал, что
без основательного образования бесполезно надеяться на успех».
(А. В. Кулинич, «Михаил Шолохов»). В 1924 году М. Шолохов женится на
Марии Громославской и возвращается на Дон. Образование закончено. Но
некто, неведомый гений, впрочем, известный и самому М. Шолохову и, что
важно, его отцу, заметил не блещущего талантом юношу с претензией на
писательство, и в 1925 году выходят «Донские рассказы», предшественники
«Тихого Дона». Почему в 1925, а не раньше? Потому, что в 1925 году умер отец
М. Шолохова, который не позволил бы сыну впутаться в темное и опасное дело
– публиковать под своим именем чужие рассказы, произведения изгоя. По-
видимому, сразу же началась лихорадочная работа над «Тихим Доном».
Гражданская война закончилась совсем недавно, и едва ли к 1925 году роман
был готов. Именно в лихорадке работы была допущена крупная
неосторожность – обнародование чересчур молодым начинающим писателем
сразу трех книг огромного романа. Ясно, что автор отчаянно спешил с
публикацией, либо опасаясь ареста, либо не надеясь на свое здоровье – он мог
страдать от старых ран, или вообще был инвалидом. Последним
обстоятельством можно объяснить и то, почему автор не скрылся за рубеж, не
опубликовал роман там. Вспомним, что у Григория Мелехова к концу его
горестной эпопеи болело сердце.
Спешкой (и безнадежностью!) можно объяснить и то, что в канву
романа вошло большое количество сырого материала о подлинных событиях
того времени. Замысел мог быть таким: собственно романическая (и даже
романтическая!) линия, где автор в принципе не обязан подсчитывать годы,
определяющие родословную его героев (см. А. Г. Макаров, С. Э. Макарова «К
истокам «Тихого Дона»», «Новый мир» №№ 5, 6, 11, 1993 год), должна была
органично переплетаться с линией чисто исторической. Романтическая линия
в ее изумляющей цельности и красоте была создана, но исторический материал
заведомо не мог быть обработан: он требовал кропотливой исследовательской
работы, поиска новых документов, опроса свидетелей и очевидцев, что было
безусловно невозможно. Понимая это автор вынужденно включил его в
публикуемый текст, со всеми противоречиями и неувязками. Естественно, что
стилистическая пестрота бросалась в глаза и авторы упомянутой статьи в
«Новом мире» сделали однозначный вывод: это Шолохов безобразничал.
В. М. Литвинов в работе «Вокруг Шолохова» пишет: «Это роман, где
зияют явственные лакуны, утраты, несовместимые связи и прямые
подтасовки». Роман создавался на той, «белой» стороне, а публиковать его надо
было на «красной», в журнале «Октябрь». Понятно, что автору приходилось
буквально уродовать свой замысел, совать в текст благородных комиссаров и
пламенных агитаторов. Отсюда и пресловутые два пласта: один,
первоначальный, отражал подлинный замысел автора, другой, наносный,
отражал вынужденные уродства, произведенные ради его опубликования на
49
родине-мачехе. Белого кобеля в красный цвет перекрасить оказалось
невозможным, но наляпать на него красных пятен удалось, вот вам и
навязчивые «очередные всплески большевизма Григория». Впрочем, если
присмотреться, все эти «всплески» декларативны и малосерьезны. О службе
Григория у красных сказано поразительно мало, фактически ничего: короткое и
полу юмористическое сообщение Прохора Зыкова. И это все!
Не исключено, что ляпать красной краской по белому тексту романа
было поручено не кому иному, как Мише Шолохову, таким образом он,
возможно, является соавтором.
Но если при тщательном анализе можно отделить наносное от
коренной породы, то восстановить изъятое – нельзя. Особенно жестокая утрата
– конец романа, все главы восьмой части, кроме первых трех. На третьей главе
обрывается «Тихий Дон», а с четвертой автор вынужден сунуть голову в ярмо
соцреализма, чтобы спасти великую книгу. Хронология – увлекательнейшая
вещь! Посмотрим: в 1932 году «Октябрь» опубликовал окончание третьей
книги «Тихого Дона» в №№ 1-8 и в № 10 и одновременно «Новый мир»
опубликовал первую книгу «Поднятой целины». Далее следует перерыв в пять
лет, «создавалась» четвертая книга «Тихого Дона», и в «Новом мире» в №№ 11-
12 за 1937 год и в №№ 1-3 за 1938 год была опубликована ее седьмая часть. А
на мучительно трудное «создание» восьмой части ушло еще почти два года.
Здесь много загадочного, но пока ограничимся одной восьмой частью.
Двадцатидвухлетний неопытный писатель шутя кропает три книги гениальной
эпопеи, но в расцвете сил, опыта и таланта (33 года) мучается два года над
одной частью! Причем часть эта ни художественно, ни сюжетно не является
творческой находкой относительно остальной канвы текста, в ней нет ничего,
что оправдывало бы многолетнюю работу. А. В. Кулинич: «Автор
перерабатывал конец «Тихого Дона» 6 или 7 раз, и для многих литераторов,
читателей и критиков финал оказался неожиданным». Критик Ю. Лукин:
«Конец романа необычайно сложен и в то же время ошеломляет очевидной,
исключающей все другие варианты, верностью решения».
Ничего автор не перерабатывал и ничего неожиданного в финале нет,
хотя он и «перемагничен» на 180 градусов, а «очевидная, исключающая все
другие варианты, верность решения» просто чепуха, вернее – соцреализм.
Финал романа был готов (возможно в черновике) еще в те баснословные
времена, когда можно было взять и ахнуть по читающей публике сразу тремя
книгами романа века, а если и было что-то неожиданное, то горькой
неожиданностью явилась для автора большевистская действительность, и он
написал второй вариант финала, с которым М. Шолохов и сидел, оглядываясь,
не примет ли в конце концов советская власть человеческое лицо. Помните его
многозначительную информацию о предполагаемом окончании романа в 1931
году (между прочим, это было обещано еще в 1926 году, подготавливалось
общественное мнение!) и сообщение в конце 1931 года: «…я его за малостью
не кончил…». Вот этой малостью и являлась неприемлемая восьмая часть
«Тихого Дона». Увы, звериный оскал власти только крепчал, напитанный
озерами и реками крови. В первых трех главах восьмой части явственно видны
50
следы первого варианта финала. Автор сделал книксен советской власти,
нацепив на Григория буденновские звезды, кое-как реабилитировал подонка и
палача Мишку Кошевого: тот явно занял мудрую позицию взаимного
примирения и возвращения к мирному труду. О «красном» Григории говорит:
«–Давно бы надо ему нацепить ее…» (красную звезду). О гибели Петра
Мелехова Кошевой рассуждает: «Он бы тоже меня убил. Не для того мы на
энтих буграх сходились, чтобы нянькаться один с другим! На то и война».
Кошевой женится на сестре «белого» Григория, испытывает явную нежность к
его сыну. И потрясающая деталь: Ильинична дарит Кошевому новую рубаху,
заботится, чтоб он хорошо поел, хотя и помнит, что это – убийца ее сына.
Нетрудно продолжить эту логическую линию: кончается война, примиряются
бывшие противники, и те, кто еще недавно стрелял друг в друга – мирно пашут
рядышком благословенную донскую землю… Но иллюзии рассеялись самое
позднее в 1929 году, когда началась коллективизация, а скорее всего – гораздо
раньше, так как в 1928-29 годах фигурируют только три книги, четвертая,
видимо, пошла на переработку, ибо товарищ Сталин и свора красных
литературных босяков не потерпели бы такого благостного финала. Они
жаждали крови, и автор поставил героя к стенке. Заметьте, как резко меняется
характер Кошевого в первых же строках четвертой главы, как меняется его
отношение к труду; вспыхивает непримиримая злоба к Григорию, подсчеты,
кто сколько крови пролил, угрозы ЧК, сожаления о «преждевременно» начатой
мирной жизни. Дальше уже дело техники, довольно незамысловатой. Вместо
торжественного, но окрашенного грустью из-за напрасно пролитой крови,
финала, мы имеем узкую, как лисья нора, последнюю, бандитскую эпопею
Григория Мелехова, не финал, а концовку романа.

5
Окончательно опровергает версию о плагиате, воровстве или грабеже
М. Шолохова «Поднятая целина», вернее – первая книга «Поднятой целины».
Помимо «банальной серости» и «ученического чистописания» Вл. Максимов
говорит о «резком снижении уровня в «Поднятой целине»». Но это как
посмотреть. Масштабы – да, масштабы резко снижены, вернее – сужены, но что
касается литературного уровня, то с ним надо еще разобраться. Пока
несомненно одно: «Тихий Дон» и первая книга «Поднятой целины» написаны
одной рукой, но «Поднятая целина» не могла быть написана до
коллективизации, а «Тихий Дон» «украден» намного задолго до начала
деятельности банд Давыдовых, Нагульновых, Разметновых. Все здесь очень
просто. И грустно. Рапповские псы верно учуяли белого волка и, хотя и с
опозданием, пресекли публикацию вражеской писанины. И не обязательно сам
Сталин вынудил М. Шолохова «создавать» нечто апологетическое –
М. Шолохов и Сталин встретились на квартире М. Горького летом 1931 года, а
летом 1930 года М. Шолохов в разговоре с Е. Левицкой обещал написать
повесть «листов на десять». Причем утверждал: «…я напишу лучше других». И
написал! Появление верноподданнического произведения было неизбежным, и
оно появилось в 1932 году вместе с окончанием третьей книги «Тихого Дона».
51
В этом же году М. Шолохов вступил в партию, и теперь у врагов и
недоброжелателей прыти поубавилось. В этот же знаменательный год
случилось то, что предчувствовал автор «Тихого Дона», из-за чего он
нервничал и торопился опубликовать свое великое творение, невзирая на
угрозу разоблачения: в 1932 году умер безымянный гений, создатель, быть
может, величайшей после «Библии» и «Дон Кихота» книги. Почему с большой
долей вероятности можно говорить об этой дате? «В письме к П. Луговому
(январь 1933) М. Шолохов с горечью сообщал, что «писать бросил, не до
этого»» (А. Кулинич, «Михаил Шолохов»). Бросил писать человек, всего два
года назад хваставший, что «напишет лучше других» (и что главное – с
легкостью писавший!)? Но «писать» М. Шолохов не бросил: на руках у него
оставалась четвертая книга «Тихого Дона» и расходовать ее на публикации
надо было очень экономно. Лишь через пять лет в конце 1937-го в начале 1938-
го годов была опубликована седьмая часть. Затем еще два года волынки (7 раз
«переделывал» финал!) и опубликована заключительная восьмая часть. Неясно,
как было жить дальше – спасала «кипучая» общественная деятельность,
благовидная палочка-выручалочка, некогда, дескать, писать… Началась война,
во время которой «погибла» вторая книга «Поднятой целины», «погибли»
архивы. Впрочем, обвинения в плагиате возникли еще до гибели архивов, что
стоило М. Шолохову показать их? Он этого не сделал, хотя архив подделать
невозможно. Серафимович и редакция «Октября» видели плохую
машинописную копию «Тихого Дона».
Во время войны (1943-44 г.г.) явились миру главы из романа «Они
сражались за Родину», главами они и остались, через четверть века
подвергшись новой редакции, на этот раз не такой опасной, как бредовое
«редактирование» «Тихого Дона». Надо же имитировать писательскую
активность! С 1944 года и аж по 1956 – двенадцатилетнее молчание. Но 1956-60
годы – урожайные: «Судьба человека» и вторая книга «Поднятой целины». «…
резкое снижение уровня в «Поднятой целине»…» – это можно сказать, хотя это
и не так, о первой книге, написанной под давлением обстоятельств,
конъюнктурно, и, тем не менее, талантливой рукой. А если внимательно
вглядеться, то сквозь дребедень соцреалистических декораций можно увидеть
истинный, звериный оскал коллективизации. Но во второй книге никакого
«резкого снижения уровня» нет, по той простой причине, что там вообще нет
никакого уровня. Непонятно, на кого рассчитано заявление критика: «Если
читатель не будет знать из комментариев, литературоведческих работ, что
книги писались в разное время и фактически в разные исторические эпохи, он и
не догадается об этом». Точь-в-точь, как у классика: «…большею частию лежал
на кровати. Потом переписал очень хорошие стишки: «Душеньки часок не
видя, Думал, год уж не видал; Жизнь мою возненавидя, Льзя ли жить мне, я
сказал». Должно быть, Пушкина сочинение». Какого читателя, господин
критик, вы имели в виду? Если Поприщина или того, который кроме «Молодой
гвардии» ничего не читал, приходится с вами согласиться. Из всех
литературоведческих «измов» ко второй книге подходит только один –
«щукаризм». «Щукаризма» не миновал Островнов (штаны, борщ, сундук), влип
52
в него Нагульнов (петухи), споткнулся Разметнов (расстрел станичных котов).
Ну и конечно – САМ, Апостол «щукаризма» – дед Щукарь. Половина книги
посвящена его дешевым и малоприличным хохмам, из которых коронная –
пресловутый «отлуп», по блистательности равный лишь знаменитому «А я
после первой не закусываю»! Замечательный лукаво-прелестный образ Лушки
вдруг ломается до неузнаваемости: перед нами то несносная дура, то противная
вздорная бабенка, то вдруг героиня какого-то эпоса (поклон вслед Нагульному,
прощание с убитым любовником), а то еще чего похлеще – Лушка вдруг
«перестраивает» свою беспутную жизнь и «исправляется». Кстати, в первой
книге нигде не упоминается, что она гуляла направо налево и «обидела»
множество баб. Оклеветать Лушку потребовалось для того, чтобы создать
сусальный образ образцово-показательной, сельскохозяйственно-
коммунистической любви Давыдова и Вари. Григорий и Аксинья, Наташа и
князь Болконский, Ромео и Джульетта – брысь со сцены!
О «достоинствах» второй книги можно говорить до бесконечности, но
ограничимся несколькими изюминами из нового репертуара сына проститутки,
бывшего матроса, а потом путиловского рабочего, ныне большого специалиста
по научению крестьян, как надо хлеб сеять – Давыдова. Стр. 25: «Давыдов
сдержанно поклонился». Стр. 69: «сказал Давыдов и привстал, поклонился с
самым серьезным видом». Стр. 89: «и немного церемонно раскланялся».
Стр. 181: «и, раскланиваясь, звонко щелкнул каблуками…».
Убогое повествование зашло в безнадежный тупик: не выручал ни дед
Щукарь, ни розовая свадьба Давыдова и Вари. Пришлось в лучших традициях
Тургенева и Чехова шарахнуть по героям гранатой и очередью из пулемета.
Аминь.
Простим М. Шолохову его слабость и невежество (с кем вздумал
тягаться – с автором «Тихого Дона»!) – его заслуги перед русской литературой
неизмеримы. Более полувека прикрывал он своим именем, партбилетом,
званием академика, членством ЦК, лауреатством Сталинской, Ленинской,
Нобелевской премий роман безымянного автора, не давая ему сгинуть с
небосвода русской литературы. Это не преувеличение. Диссидентствующие
бездари чрезвычайно оскорблялись, что М. Шолохов сказал «бяка» на
Пастернака. Тот же Вл. Максимов честит его: «…погромные юродства с
высоты трибун, демонстративный конформизм в общественной деятельности,
скудость мысли и мелочность поступков». Все правда и… неправда.
Задумывался ли кто-нибудь, что случилось бы с «Тихим Доном», встань
М. Шолохов в ряды Сахарова, Солженицына и Ко? Лишение всех званий и
премий и… изъятие из библиотек «Тихого Дона», спецхрановое аутодафе. Не
исключено, что советские спецслужбы давным-давно вычислили истинного
автора «Тихого Дона», но за семью печатями спрятали все материалы
расследования, ибо для вящего престижа первого в мире государства рабочих и
крестьян требовалось, чтоб величайшая эпопея века принадлежала перу
писателя советского, писателя-коммуниста, да еще члена ЦК, да еще
пламенного борца за светлое будущее человечества. Попробовал бы
М. Шолохов пикнуть! Насколько «Тихий Дон» превосходит самиздатское
53
беканье-меканье, настолько расплата М. Шолохова превзошла бы расплату
авторов «Докторов Живаго» и «Иванов Чонкиных».
Вдумаемся: за спиной – недреманное око и узловатая дубина власти,
вокруг – скрытая, а местами и явная, лютая ненависть «собратьев» по перу, до
горизонта – тлеющий пожар слухов о воровстве, плагиате и т. п., в душе… А в
душе? А не мечтал ли неведомый автор «Тихого Дона» и вместе с ним юноша
Миша Шолохов невинной мистификацией с изданием романа вернуть его
автору права гражданина великой России и забвение прошлого? А не давал ли
уже не Миша, а Михаил Шолохов слова умирающему писателю сохранить его
имя для будущих времен? Вспомним финал романа: бросивший оружие
Григорий идет на верную смерть, идет к единственному оставшемуся на свете
родному существу – сыну. А звали сына – Мишей. Миша Мелехов – Миша
Шолохов!.. Нет ли здесь горькой и величавой скрытой символики: идет
неведомый гений, не к сыну, понятно, но к человеку еще более близкому, чем
родное дитя, ибо он несет ему в вытянутых руках бесценное сокровище –
рукопись. Возьми! Защити! Не дай сгинуть!
Если и были мечты – они остались утопией. Пьет Михаил
Александрович… и вообще… ай-яй-яй!.. Тут запьешь. Может, это обычный
алкоголизм, но может подсознательное желание хоть так плюнуть в глаза
железобетонному идолу. Да, Шолохову было чего бояться, но и власть уже
остерегалась так просто задевать величайшего писателя века. Взаимно
расшаркиваясь друг перед дружкой, они отлично понимали, кто есть кто и что
есть что. Всякое действие объективно ценится по конечному результату, вот и
давайте прикинем, кто больше конфузил власть – все диссиденты, вместе
взятые, или один Шолохов своими «погромными юродствами» с высоких
трибун. И он последний, кого следует за это винить.
Подлинная вторая книга «Поднятой целины» никогда не была
написана. Не была написана до войны и подложная вторая книга, и
М. Шолохов невольно в этом сознается: «…все пропало в годы войны…
Рукопись второй книги «Поднятой целины» утрачена со всем архивом. Теперь я
пишу вторую книгу романа заново и по-новому, так как то, что было написано
до войны, мне не нравилось». Эти шолоховские строки – сущий Клондайк!
Когда писалась вторая книга «Поднятой целины»? Естественно, либо до
опубликования четвертой книги «Тихого Дона», либо параллельно с ней. А
теперь сравним качество второй книги «Поднятой целины» и четвертой книги
«Тихого Дона». Как говорится – ни в какие ворота. Но весь ужас-то в том, что
вторая книга написана «заново и по-новому, так как то, что было написано до
войны мне не нравилось»! Это что же получается – первый вариант, созданный
практически одновременно с четвертой книгой «Тихого Дона», был еще хуже
второго варианта, созданного в пятидесятых годах?! На кого рассчитана эта
наивная басня? Очевидно, на Никиту Хрущева, который бдил за искусством,
сидя в кабине бульдозера. М. Шолохову надо было как-то объяснить, почему
двадцать лет тянется волынка с восстановлением «утраченной» книги.
И еще один убийственный для теории «утраченной» книги факт. Едва
ли даже неведомый автор дожил до окончания публикации третьей книги
54
«Тихого Дона» и первой книги «Поднятой целины». Если бы существовала
подлинная вторая книга, то крайне глупо было бы держать под спудом книгу о
коллективизации, когда коллективизация все далее и далее уходила в прошлое.
Ее можно было очень прилично опубликовать в 1935 году, помимо всего
прочего, это укрепляло его позицию апологета коллективизации и советской
власти, а публикацию четвертой книги «Тихого Дона» отодвинуть на более
позднее время – мы уже упоминали, что М. Шолохову приходилось
«экономить» при публикациях. А уж в 1937 году М. Шолохову, у которого
начала гореть земля под ногами, следовало опубликовать не седьмую часть
«Тихого Дона», а именно вторую книгу «Поднятой целины», книгу сугубо
просоветскую, может, и не пришлось бы сломя голову бежать в Москву,
просить защиты у Сталина.
Публикация двух капитальных романов приносила огромные выгоды
– можно было вообще «удалиться от дел» («я свой долг выполнил»!), но
тянучка с опубликованием второй книги неизбежно вызывала недоумение и
подозрения. Так что не существовало до 1954 года никакой второй книги
«Поднятой целины».
6
Эта глава была написана через семь лет после остальных, потому что
нежданно-негаданно появилась «подлинная» рукопись романа. Если бы
ажиотаж охватил только товарищей из компартии, то ничего (они «Тихий Дон»
не читали, им вообще не до литературы: защитить бы свое знамя да
посчитаться с недругами), но начали разводить руками люди, занимающиеся
литературой.
Сначала зададим вопрос: а что такое рукопись? Для обывателя нет
проще ответа: текст произведения, написанный собственной рукой автора.
Отлично. Сочиняем игривый стишок, переписываем три раза и рассылаем трем
любезным дамам. Сколько стало рукописей? Четыре! – отвечает
литературовед… простите! обыватель. Одна. Одна, та, что осталась на столе, с
помарками, исправлениями, зачеркиваньями, восстановлением зачеркнутого и
т. п. А дамам мы послали три копии, а не три рукописи. Рукопись и копия
рукописи имеют много общего, но это далеко не одно и то же. Так называемый
«беловик» является рукописью только в том смысле, что рукой написан, не
более, он тоже копия.
Далее будем отталкиваться от четырех цитат из публикации Юрия
Буйды ««Тихий Дон» течет на запад?». Газета «Известия», № 35, 25 февраля
1998 год.
«Писатель был вынужден предъявить комиссии черновые и беловые
рукописные варианты романа…», «Это около 900 страниц рукописей первой-
пятой частей (то есть 2 книги романа, опубликованные в 1928 году), из них 656
страниц черновиков и беловиков написанных рукой Шолохова».
Комиссия занималась черновиками и беловиками в 1929 году, после
прекращения публикации третьей книги и приняла благоприятное для писателя
резюме.

55
 «По завершении работы комиссии Ульяновой Шолохов вернулся в
Вешенскую, оставив рукописи у своего московского друга».
Странность номер один: чьей рукой написаны две сотни страниц
«рукописей» Шолохова кроме тех 656-ти страниц «рукописей» Шолохова,
которые написаны рукой Шолохова?
Номер два: какой процент от общего объема занимают «беловики»,
ведь «беловик» не автограф, а копия? О важности этого обстоятельства будет
ниже.
Три: где рукопись третьей книги, ведь она уже пошла в печать и,
очевидно, была представлена редакции журнала в полном объеме ее
машинописная копия?
Следующая странность: почему громадный манускрипт был брошен в
Москве у друга и никто о нем никогда не вспоминал (прежде всего сам
Шолохов) и явился он на свет только после смерти писателя? Он так наивен и
не понимает, что рукопись имеет громадную историческую, литературную и
просто материальную ценность?
«– Он вообще, как известно, считал писательский архив делом
вредным. И даже уничтожал его частями, чтобы впоследствии литературоведы
чего не напридумывали. (Петр Палиевский, литературовед)».
Архивы уничтожаются только в одном случае – когда необходимо
что-то скрыть, но с шолоховскими манускриптами творилось воистину нечто
удивительное: чуть не тысячу страниц он бросает в Москве, неизвестно сколько
сотен страниц рвет сам и, наконец, фашистская бомба уничтожает все
оставшееся! В довершение всего, через многие десятки лет кипа рукописей все
же выныривает неведомо откуда, приводит литературную братию в
растерянность, газету «Правда» в экстаз и утекает на запад! Бред какой-то.
Тем не менее, все эти странности – крыловский ларчик и открывается
он просто. Вернемся в годы публикации первых трех частей. И для автора
«Тихого Дона», и для Михаила Шолохова результат публикации имел
неожиданные и неприятные последствия: друзья и недруги мгновенно
разобрались в ситуации и вместо всеобщего восхищения и аплодисментов
посыпались неприкрытые угрозы. Не только отпала возможность
обнародования имени истинного автора, но и автор подставной мог лишиться
головы. Организована комиссия во главе с сестрой Ленина и надо той комиссии
что-то предъявить. Возможно, «соавторы» еще ранее спрогнозировали
опасность положения, когда роман есть, а автографа нет. Переписать роман
рукой Шолохова и предъявить переписанное как рукопись – глупость. Тот, кто
писал книги, знает, что такое подлинный автограф и никогда не обманется
подобным неуклюжим фокусом. Подделать же рукопись в масштабах «Тихого
Дона» – труд напрасный. Легче два новых романа написать. Да и талант для
такой подделки нужен едва ли не больший, чем для самостоятельного
сочинения. Оставался один путь: скопировать рукой Шолохова подлинный
автограф автора. Там, где зачеркнуто слово – написать и зачеркнуть,
исправлена ошибка – написать с ошибкой и исправить, клякса – поставить
кляксу, изменился сорт бумаги – изменить и самому. Работа исполнимая, но,
56
честно говоря, дрожь пробирает при одной мысли о такой каторге. Взяться за
нее можно только видя в перспективе стенку или веревку.
Времени было в обрез, а «рукопись» хотя бы двух книг надо
представить. Часть «рукописи» была исполнена в «каторжном» варианте
(черновики!), часть – беловики (ну, вредное это дело – писательский архив! В
печку черновик бросил!), часть «под диктовку» писала, вероятно, жена. Ясно
теперь, что означает присутствие «беловика»: это даже не подделка, это просто
ничего не доказывающая копия.
Никого в комиссии эта жалкая комедия не обманула, да и Шолохов
знал об этом. Все решил «хозяин»: Иосиф Сталин роман прочитал и назначил
автором «Тихого Дона» простого донского казака Михаила Шолохова.
Минимальные приличия соблюдены («рукопись» – вот она!), а ежели кто
сомневается… Сомневающихся больше не находилось, это и козе понятно.
О новых «рукописях» можно было больше не беспокоиться, да и дело это
вредное, а там и бомба помогла. Нетрудно представить, какие чувства вызывала
в Шолохове представленная комиссии «рукопись», раз он безжалостно бросил
ее на руки друга и никогда более не вспоминал о ней. И, кстати, если бы
утверждение Шолохова, что «писательский архив дело вредное» отвечал
истине, пресловутая «рукопись», плывущая на запад, была бы уничтожена в
первую очередь.

7
Можно ли хоть что-нибудь сказать об истинном авторе «Тихого
Дона» и первой книги «Поднятой целины»? Гипотеза о плагиате не
выдерживает критики – автор вынужден скрыть свое имя и обратиться… К
кому? Конечно, к тому, кого он хорошо знает и может надеяться, что не будет
выдан. А это почти наверняка родственник. Вот кое-что из родословной
М. Шолохова: его дед по отцу работал приказчиком у купца Мохова и женился
на его дочери Марии. А в «Тихом Доне» купец Мохов и его дочь Лиза
появляются на первых страницах романа и далее мелькают очень часто.
Случайность? Отец М. Шолохова Александр был вторым сыном Михаила
Михайловича, а что мы знаем о первом? Умер он в младенчестве? Дожил ли до
ста лет? А не мог бы он произвести на свет двух-трех молодцов, двоюродных
братьев М. Шолохова, которые рубились с большевиками и один из которых
увлекался литературой и музыкой? А может, у этого старшего дяди были
дочери и одна из них была замужем за очень талантливым человеком? Да что
там дядя? «…дед писателя поселился в Вешенской и осел здесь, обзавелся
большой семьей» (В. Гура, «Как создавался «Тихий Дон»»). А может у Марии
Моховой были братья и сестры и кто-нибудь из их потомства решился бросить
вызов самому Льву Николаевичу? Об отце М. Шолохова сообщается, что он
рано овдовел. А интересно, были ли дети от его первого брака? Может быть, у
М. Шолохова был немного его старший сводный брат? Быть может, фамилия и
отчество автора на обложке «Тихого Дона» истинны, не совпадает лишь самая
малость – имя? «Тесть М. Шолохова Петр Громославский, зажиточный казак,
до революции был писарем и станичным атаманом. Когда Крюков умирал на
57
Кубани, Громославский сидел в Новочеркасской тюрьме» (В. Литвинов,
«Вокруг Шолохова»). Все те же вопросы: были или нет у Марии Петровны
Громославской-Шолоховой братья и сестры? Поскольку Мария Петровна
работала учительницей, то нельзя ли предположить, что ее гипотетический брат
был литератором? Так что даже ближайшее родственное окружение
М. Шолохова может дать нам искомое имя, но ведь были и дальние
генеалогические ветви!
В заключение об одной гипотезе, касательно имени неведомого
автора. Человек этот обладал громадным опытом, большими познаниями и
несравненным гением. Думается, он надеялся, что когда-нибудь М. Шолохов
сделает его имя достоянием мира культуры, но, во избежание случайностей,
каким-то образом запечатлел его текстом своего великого романа. Если бы
этим вопросом занялись специалисты по дешифровке!.. Автор статьи сделал
дилетантскую попытку и на истинности результата не настаивает, но если его
результат – совпадение, то совпадение поразительное. Первая книга состоит из
трех частей – 23 главы, 21 глава, 24 главы. Вторая книга состоит из двух частей
– 21 глава и 31 глава. Первая книга имеет эпиграф – две строфы старинных
казачьих песен. Отсчитаем 23-ю букву первой строки эпиграфа, 21-ю второй
строки, 24-ю третьей, 21-ю четвертой и 31-ю пятой строки. Получается пять
букв:
ШАКММ
Расшифровываем так: Ш(олохов) А.К. М(огила) М(ечетная). Могила
Мечетная – название горы в Донбассе, местности, соседней с ареной действия
«Тихого Дона». Конечно, допущение произвольное, но в эпиграфе две строфы
(как бы по одной на книгу), и если мы найдем 21-ю букву первой строки 2-й
строфы и 31-ю букву второй строки, то получим буквы О, Е:
Ш(олохов) А.К. МО(гила) МЕ(четная)
К сожалению, не нашлось грамотного математика, который просчитал
бы вероятность этих совпадений. Попробуем поэкспериментировать с буквами
ШАК. Вероятность совпадения первой буквы с начальной буквой фамилии
«Шолохов» равна отношению единицы к тридцати трем, а в действительности
вероятность даже меньше: эту дробь надо перемножить с другой – отношением
28 к 33, так как следует исключить число букв, с которых фамилия заведомо
начинаться не может: Ё, Й, Ъ, Ы, Ь. Затем полученную дробь следует умножить
на 0,33(3), так как в анкетах существует четкая последовательность: фамилия,
имя, отчество.
Теперь буква А, «имя». Вероятность ее не менее отношения 23 к 33: в
списке имен орфографического словаря русского языка отсутствуют мужские
имена на Ж, Ц, Ч, Ш, Щ. Но вероятность должна быть намного менее: мужских
имен на А более всего. К сожалению, рассчитать эту вероятность автору статьи
не под силу. То же самое относится к букве К, «отчеству» – количество имен на
К занимает приблизительно шестое место. И уж совсем не под силу управиться
с буквами МОМЕ, «Могилой Мечетной».
Не мог ли автор романа, несколько лет скрываясь в окрестностях
упомянутой горы, написать там свои произведения, составить эту
58
шифрограмму и году в 1925 тайком навестить родственника – Михаила
Шолохова? Быть может, другие, профессиональные исследователи, вырвут,
наконец, из тьмы прошлого имя одного из величайших писателей в истории
литературы, и автор статьи будет рад, если его работа хоть немного поможет
будущему исследователю.

Август 1995 года, Апрель 2002 года. Город Павлоград.

59
 Аба Канский

РОДИНА КАПИТАНА НЕМО

Название статьи, возможно, вызовет удивление: кто же не знает, где

родина таинственного капитана? Со школьной скамьи известно, что капитан
Немо индус, что он сражался за свободу Индии, потерпел поражение и скрылся
в глубинах океана на подводной лодке. Поначалу Жюль Верн из каких-то
соображений тщательно скрывал прошлое своего трагического персонажа, но, в
конце концов, уступил многочисленным просьбам воскресить любимого героя
и раскрыть его загадку. Вот так и появился в «Таинственном острове»
индийский принц Даккар, организатор и руководитель восстания сипаев против
захватчиков-англичан.
Остались, конечно, многочисленные неувязки при сопоставлении
событий, описанных в двух романах, но право автора распоряжаться временем
и пространством своих героев священно и неприкосновенно, и на неувязки эти
никто никогда не обращал особого внимания.
Но действительно ли все эти неувязки всего лишь досадные просчеты
писателя, не обязанного в своих фантастических произведениях
придерживаться строгой буквы исторических фактов, или за ними кроется что-
то другое? Таинственный персонаж «Таинственного острова» безусловно
индус, принц Даккар, но следует ли из этого, что капитан Немо «Двадцати
тысяч лье под водой» предводитель восстания сипаев 1857-1859 годов?
«Наутилус» ведь спущен на воду в 1865 году, а замечен в 1866. Что стоило
Жюлю Верну сдвинуть эти даты поближе к датам восстания сипаев и избежать
безнадежных хронологических провалов: действие на Острове Линкольна
начинается в 1865 году, а изгнанник уже тридцать лет в океане! В 1866 году
капитан Немо на своем «Наутилусе» красавец мужчина во цвете лет, а в 1868
году индийский принц на Острове Линкольна немощный старец!.. Создается
впечатление, что все эти и многие другие натяжки вынуждены, и что капитан
Немо из романа о подводном путешествии ничего общего с Индией не имел.
Наиболее очевидное (на первый взгляд) объяснение таково: работая
над романом о подводном путешествии, Жюль Верн создал образ обобщенный,
не несущий в себе определенных национальных черт, как бы литературный
символ Борца за свободу против Мирового Зла. Ведь национальная
принадлежность потопленных им кораблей скрывается не менее тщательно. Но
создание абстрактного символа едва ли придает силы и страстности перу
писателя, между тем личность капитана Немо обрисована так живо, с таким
сочувствием к изгнаннику, с таким горячим возмущением к его гонителям, что
закрадывается сомнение: действительно ли перед нами некий обобщенный
образ? Нет ли у него какого-нибудь конкретного исторического прототипа? Не
даром поклонники романиста не желали смириться с тайной и требовали

60
раскрыть ее: чувствовали, что за безымянным Немо скрывается нечто,
имеющее определенные координаты. Попробуем определить эти координаты.
Докажем сначала, что капитан Немо рафинированный европеец,
человек сугубо европейской культуры. Сделать это очень нетрудно. Вспомним
обстановку его салона-музея: картины Рафаэля, Леонардо да Винчи, Корреджо,
Тициана, современных живописцев. Там же копии античных скульптур, а
«между картинами висели щиты с оружием и стояли статуи в полном
рыцарском снаряжении». Рыцарские доспехи очень уж не вяжутся с Индией, им
место в каком-нибудь родовом замке Европы. Не вяжется и орга`н,
классический атрибут храма католического, но никак не индуистского. А
музыкальные партитуры? Вебер, Россини, Моцарт, Бетховен, Гайдн, Вагнер, и
хоть какая-нибудь, хоть крохотная попевка Востока!.. Капитан Немо курит
сигары, но принцу Даккару более подошел бы кальян.
Откроем 18-ю главу 1-й части и прочитаем описание команды, как ее
видит профессор Аронакс: «Я узнал среди них нескольких ирландцев,
французов, славян, одного грека, одного уроженца острова Крит». А в главе 24-
й 1-й части читаем: «В каюте лежал человек лет сорока, с мужественным лицом
настоящего англосакса». Англосакс на службе у злейшего врага Англии – это
уж слишком. Но пусть так, но ведь даже намека нет, что в команде имеется
хоть один индус! Между тем в «Таинственном острове» о принце Даккаре
говорится: «…собрал вокруг себя самых преданных ему соратников и … исчез
вместе с ними». Так-так: в ближайших соратниках индийского принца
ирландцы, французы, славяне, греки, англосаксы и… ни одного сипая! Там же о
принце Даккаре: «Он ненавидел ту единственную страну, на землю которой ни
за что не хотел ступить…». А капитан Немо заявляет Аронаксу: «…я учился в
Лондоне, Париже, Нью-Йорке». Это глава 13-я 1-й части. Но еще более
удручающ тот факт, что капитан Немо, сооружая «Наутилус», заказал «гребной
вал – у Пена и Ко в Лондоне, винт – у Скотта в Глазго…». Вообразите себе
принца Даккара, не желающего и ногой ступить на землю поработившей его
родину страны, и тут же заказывающего в ее столице гребной вал для
«Наутилуса»!
Характерно поведение капитана Немо у берегов Цейлона. Нет и
намека на его волнение от близости родины, да и приплыл-то он сюда только
для того, чтобы посмотреть на жемчужину величиной с кокосовый орех. О
спасенном от акулы ловце жемчуга он говорит: «Это был индус, житель
угнетенной страны. До последнего вздоха я буду на стороне всех
угнетенных…». Но сокровищами, поднятыми со дна моря, он оделяет не
предполагаемых соотечественников, а жителей Крита, воюющих с турками, а
бедного ловца одаривает всего лишь кошельком с жемчугом. Как бы не болело
сердце за всех угнетенных, за угнетенного соотечественника оно будет болеть
сильнее, а в 1-й главе 2-й части капитан Немо ведет совершенно нейтральный
разговор и об Англии, и об Индии.
Совершенно ясно, что капитан «Наутилуса» не имеет ни малейшего
отношения к организатору восстания сипаев в Индии, что капитан Немо
европеец, что Жюль Верн буквально силой втащил его в одеяние принца
61
Даккара. Так где же родина капитана Немо? Или у него все же нет родины и
образ этот чисто символический?
У капитана Немо есть родина. Истерзанная, порабощенная, залитая
кровью. Капитан Немо боролся против вполне определенного захватчика, те,
кто убили его жену и детей и вынудили его бежать в морские пучины, имели
вполне определенную национальность. Родина капитана Немо – Польша,
капитан Немо был душой восстания поляков против царской России, капитан
Немо поляк, а не индус.
Тогда вполне объясним интернациональный состав его экипажа и, в
особенности, присутствие славян – наверняка поляков и украинцев (вспомним
характерные усы помощника капитана Немо). Жюль Верн не зря вложил в уста
профессора Аронакса такое вот рассуждение: «Может быть, он был вождем
угнетенного народа, участвовал в каких-нибудь политических или социальных
движениях последнего времени?» (Подчеркнуто автором статьи). Приводим
даты, поразительно соответствующие нашему предположению: в начале 1863
года началось польское восстание и через полтора года, в середине 1864, было
жестоко подавлено царскими войсками, в 1865 году «Наутилус» спущен на
воду и в 1866 впервые замечен в океане. В главе 8-й 2-й части перечисляются
портреты исторических деятелей Европы и Северной Америки, висящие в
каюте капитана, перечисление начинается с портрета борца за свободу Польши
Костюшко. Случайность ли это?
Возмущение кровавым подавлением восстания не могло не коснуться
французской интеллигенции, в поддержку восстания выступил Герцен, его
поддержал даже Комитет русских офицеров в Польше. Наверняка Жюлю Верну
приходилось сталкиваться с польскими эмигрантами или слышать леденящие
душу подробности подавления восстания и он не мог не откликнуться.
Вспомним, что идею написать роман о подводном путешествии подала Жюлю
Верну Жорж Санд, бывшая подруга великого польского композитора и
пианиста Фредерика Шопена. Шопен тяжело переживал подавление Польского
восстания 1830-1831 годов и восстания в Кракове 1846 года. Не благодаря ли
Шопену видим мы на «Наутилусе» пианино-орга`н и слышим музицирование
его капитана?
Но возникает естественный вопрос: зачем такая конспирация при
создании романа и прямая дезинформация через несколько лет, когда Жюль
Верн написал «Таинственный остров»? Это еще одно доказательство, что
капитан Немо не индус, потому что у француза Жюля Верна не могло быть ни
малейших причин щадить чувства англичан, которых он весьма успешно
отделывал и в «Детях капитана Гранта», и в «Гекторе Сервадаке», и в
«Таинственном острове», наконец. А вот с Россией дело обстояло совершенно
по иному. В 1864 году в России выходит «Пять недель на воздушном шаре». В
1865 году выходит в русском переводе «Путешествие к центру Земли». В 1866
году выходит в Петербурге роман «С Земли на Луну», начинает печататься
роман «Дети капитана Гранта», Жюль Верн предоставляет Марко Вовчок право
авторизованного перевода своих романов на русский язык. Этцель заключает
договор с петербургским книгопродавцем С. Звонаревым на издание романов
62
Жюля Верна в переводах Марко Вовчок (собрание сочинений в 12 томах 1957
года, том 12, стр. 699).
Теперь представим судьбу изданий Жюля Верна в России, нанеси он
жестокую пощечину самодержавию своим романом, где польский патриот
отправляет на дно морское российские военные корабли и восклицает при этом:
«А, ты знаешь, кто я такой, корабль проклятого народа! … Мне не нужно
видеть твоего флага, чтобы узнать тебя!» (глава 21-я 2-й части). Потому-то
Жюль Верн так тщательно скрыл национальности и бесстрашного капитана и
его смертельного врага, а впоследствии сознательно дезинформировал
читателей, свалив все беды капитана Немо на извечного козла отпущения, на
Англию, и сделав его принцем Даккаром, предводителем восстания сипаев.
Жюль Верн не мог рисковать своим успехом у русского читателя.
Итак: простейшее сопоставление приведенных выше фактов и дат
однозначно говорит – когда Жюль Верн писал свой замечательный роман
«Двадцать тысяч лье под водой», его сердце волновали события совсем
недавнего прошлого – Польского восстания 1863-1864 годов, а судить писателя
за то, что в конечном счете он сделал уступку не сердцу, а рассудку, никто не
вправе. Лучше скажем ему спасибо за все его чудесные романы и особенно за
книгу о трагическом изгнаннике: бесстрашном капитане Немо.

63
 Аба Канский

ПРАВ ЭДИЧКА ИЛИ НЕ ПРАВ?

Да конечно же прав, в гроб и в доску меня и вас, а также Лимонова и

Юлиана Семенова с его газетенкой! (Чего скалитесь? Это у меня
ненормативная форма изъявления восторга). Давно пора дать по носорожьему
загривку известной всем дуры, неугомонной цензуры, не пущающей в печать
«обыкновенную», «мужскую», «взрослую» лексику, такую родную и близкую
«сильным, энергичным, грубым советским мужикам и могучим женщинам».
Преступления цензуры вопиющи, ущерб, нанесенный ею нашей
литературе, невосполним. Цензура загнала лучшую часть нашего несчастного
родного языка на заборы и стены туалетов (живопись, кстати, тоже страдает),
цензура вынудила обеднить свой словарный запас почитай что всем
российским писателям и теперь мы имеем ущербные, неполноценные поделки
вроде «Вечеров на хуторе близ Диканьки» или «Запечатленного ангела». Где
она, живая полнокровная речь?! Вообразить только, как бы заблистал образ
вояки Васьки Денисова, если бы Толстой… Эх, Левушка, Левушка, куда тебе
до Эдички!.. Фрайер ты, цензуры испугался. Что, нельзя было опубликоваться в
загранице?
Особенно повинна цензура в поломанной судьбе известного поэта
прошлого века А. С. Пушкина. Какой талант загублен, а ведь начинал так
многообещающе! Сослали, говорят, даже высекли, и – все, конец поэту.
Осталось от него: «Я к вам пишу – чего же боле? Что я могу еще сказать?». Что
тут, в самом деле, скажешь… Довели беднягу до того, что в старости стыдился
лучшего своего создания: «Гаврилиады». А ведь «Гаврилиада» – всего лишь
крохотная ненормативная искорка в сравнении с могучим ненормативным
пламенем творений Эдички.
Но это дело поправимое. (Я имею в виду вышеупомянутых
писателей). Надо открыть в банке очередной счет (предлагаю номер счета: три
раза по два нуля), собрать деньжат и нанять бригаду эдичек (с маленькой
буквы). Хорошо эдичкам забашлять и эдички живо отредактируют всю нашу
урезанную, униженную литературу, начиная от «Повести временных лет» до
«Кавалера Золотой Звезды». «Хрен старый самых честных правил, когда не в
шутку…». Умолкаю в преизбытке чувств.
Но цензурная революция, дорогой мой Эдичка, не делается с бухты-
барахты, для делания цензурной революции нужна нецензурная революционная
ситуация, а таковую ситуацию надо терпеливо и нецензурно готовить. Народ у
нас знаешь какой? Ненадежный народ. Резко убери из под него цензуру, так он
враз сократит алфавит до нескольких букв и такого понапишет, что помрешь
ты, Эдичка, с голода: не будут тебя печатать ни в Нью-Йорке, ни в Париже,

64
устарел, скажут, Эдичка, бросай перо, бери метлу. А это анархия, беспорядок, а
беспорядка у нас и без того хватает. Постепенно, Эдичка, надо, постепенно.
Сначала организуем курсы перековки детсадиковских нянечек и
воспитательниц. До маленьких деток, конечно, доносится с улиц
«ненормативная лексика», но ее мало, подача материала эклектична, а если
поблизости бродит милиционер, то и совсем иссякает родник родного русского
слова. Воспитанный так уродливо ребенок вырастет и, чего доброго, прочитав
шедевры Эдички спросит: «А чего это дядя Эдя матюгается?». Дядя Эдя
«сметает викторианскую паутину с русской литературы», дубина, чему тебя
учат в школе!..
Затем надо переработать буквари и все эти «Мои первые книжки».
«Ау, уа, мама, Маша ела кашу». Это разве буквари? Это же сплошное табу!
Тотальная бисексуализация! Что делает цензура, что делает, подлая! Во всем
букваре не найдешь… Гм, ну… это самое… это самое… понимаете?.. Во всех
«Моих первых книжках» зайчики да суслики, а где… Гм. Вот вам яркий пример
затюканности и забитости: не могу написать!!! Душа болит – а не могу, не то
воспитание. Но что я – я маленький человек, но ведь сам Юлиан Семенов
заменил две буквы тремя точками! (См. «Совершенно секретно», № 2, стр. 27,
цена 1 (один) рубль 50 (пятьдесят) копеек). Такой зубр и тот дрогнул. Фляжка с
армянским коньяком, наверное, опустела, а рюмашками поблизости не
торгуют. Ах, Париж, Париж!..
Тяжело будет со школьными учителями, особенно со словесниками.
Люди это пропащие, к тому же в большинстве своем женщины. А попробуйте
заставить бабу, окончившую иняз, провести на нормальном русском языке
классный час, она ведь не «в обморок упадет, как тот старорежимный старичок,
услыхавший слово из трех букв», она ведь истерику закатит или, еще хуже,
учинит членовредительство нашему доморощенному (не Нью-Йоркско-
Парижскому) уездному эдичке (с маленькой буквы). (Кстати, под термином
«членовредительство» я имел в виду членовредительство нормативное:
подбитый глаз, например, или поцарапанный нос. Впрочем, черт его знает –
некоторые женщины очень темпераментны…).
Преподавателей словесности можно поискать среди уволенных
военных или бывших бригадиров портовых и станционных грузчиков. Они
словесность знают не хуже Эдички. По-первости новые преподаватели будут,
конечно, путать термины и понятия (ямб и хорей, например), но со временем
наблатыкаются. Подумаешь, много ума надо – преподавать «Хоря и Калиныча»
или «Муму».
Трудности будут преодолены, ибо в преодолении трудностей мы
имеем гигантский опыт: преодоляем и преодоляем. Подключим общество
«Знание», телевидение, Академию художеств, ГИТИС, Большой и Малый
театры, Московскую консерваторию, ежемесячник «Совершенно секретно».
Дремучая наша целина уже чуть поднята «Иностранной литературой» за 1989
год и унавожена «Улиссом» великого Джойса, то тут, то там прошныривают
отечественные эдички и джойсенята, глядишь – и вышнырнут настоящие, не с
маленькой, а с большой буквы Эдичка и Джойс, ибо не оскудела «мама Россия»
65
талантами, как бы ни изгалялась над ней многоглавая гидра цензуры. Да и
ЗАГРАНИЦА НАМ ПОМОЖЕТ!!! (Имею в виду ныне здравствующего
Эдичку).
Наше потерянное поколение, возможно, не увидит светлого
ненормативного будущего, но наши потомки, юное младое племя, окажутся
счастливее. Они будут жить в эпоху ненормативной архитектуры, в высотных
зданиях, напоминающих… (Старорежимный розовеющий старичок, вы опять
под ногами крутитесь? Нашатырного спирта на тебя не напасешься. Кыш!).
Они будут наслаждаться монументальной ненормативной скульптурой и
живописью… (Слушай, старый козел, ты, наверное, кроме Тургенева и Чехова
ничего не читал и кроме Шишкина и Айвазовского ничего не видел? Топай
отсюда по-хорошему!). Они будут слушать в театрах лирических и
драматических теноров, исполняющих ариозо на слова популярнейшего на
Руси посылания на… (Нет старичка? Ушел?) с ферматой в кульминации на ноте
си-бемоль первой октавы.
Давайте помечтаем и о более отдаленных временах, когда цензурная
революция победит окончательно и бесповоротно, когда цензор будет
уничтожен как класс, когда последний негодяй, посмевший коснуться
священных Эдичкиных текстов, помрет своею смертию где-нибудь на острове
Врангеля.
Вот спихнули статую Пушкина и поставили на ее место чугунного
Эдичку. «Совершенно секретно» выходит тиражом в три бук… (тьфу!) в три
миллиарда. На проценты со скромных доходов его главного редактора
воздвигнут шестнадцатиэтажный диспансер. (Почему обязательно
венерический? Можно туберкулезный). Маленькие детки (девочки и мальчики)
хором поют песенку о том, чем они будут заниматься, когда достигнут…
некоторой, так сказать, зрелости. Общественные места известного назначения
строятся без стен. (Частично из-за того, что атавистическая часть населения
исписывает их непотребными выражениями вроде: «Я помню чудное
мгновенье»). В жаркую погоду люди ходят что в бане, что на Арбате, –
одинаково. А если какой парочке придет охота… То прямо тут. Где стояли.
…Эй, эй, вы чего?! Под что коленом меня пхаешь, контра?!
Ненормативной лексике можно, а ненормативному поведению нельзя?! И
воопче, куда я попал? Вы что, никогда не слышали слово «диалектика»?
Объясняю. Бытие-е-е определяет созна-а-а-ание. А сознание выражается ле-е-е-
ексикой. Непонятно? Тьфу, черт. Тогда так. Возьмем скотину. Скотина – она и
есть скотина и кроме своего нормативного «Му-у-у» из двух букв ничего
мычать не умеет. Отсюда и судите об уровне ее сознания, а также об уровне ее
бытия. Ясно? А теперь возьмите Эдичку с его шедеврами: сколько букв там? А?
И какие буквы! Теперь понятно? Слава тебе.
Итак, да здравствует грядущая цензурная революция! Да здравствует
ее нецензурный пророк и апостол великий Эдичка! Кричите Эдичке «ура!» и в
воздух… что-нибудь бросайте. Желательно резиновое, надутое.

66