КНЯЗЬ ВЕТРА

Повести

Сиэтл
2014
Моей семье
 © Alex Kostin 2014 All rights reserved
No portion of this book may be used or reproduced in any manner
whatsoever, without the written permission of the author except in the case
of brief quotations embodied in critical articles and/or reviews. For more
information, please contact the author.
ISBN 978-1-312-26466-3
 АВГУСТ 1991 - ГЛОТОК ЛЕДЯНОЙ ВОДЫ СВОБОДЫ

К
аждый раз, когда я вижу кадры августа девяносто первого - бьющие по
ветру трехцветные флаги, люди на баррикадах у Белого Дома, танки на
улицах родного города, горло вдруг перехватывает. Я отворачиваюсь. В
тех трех днях - юность, романтика причастности к революции, никогда - ни до,
ни после, не испытанное чувство причастности к большему, чем ты, твой
маленький, знакомый мирок...
Я был там - один из пятидесяти тысяч из многомиллионной Москвы. Тех, кто
пришел к Белому Дому и Кремлю, тех, кто не остался в своих квартирах, заперев
все замки и погасив свет. Потому что нельзя было вернуться в этот затхлый
чулан, где мы просидели всю жизнь. Нельзя, чтобы опять эти серые из ГКЧП с
лицами, как пуговицы, правили нами...
Когда путч провалился, было чувство неизмеримого, неиспытанного счастья.
Ведь навсегда рухнул Совок с Ильичами, Железными Феликсами, ГБ и
красными тряпками, и сейчас - прямо завтра, для всех - настанет новая,
небывало-счастливая жизнь. В первый и последний раз я видел, как целуются и
обнимаются со слезами на глазах, как на великий праздник, совсем незнакомые
люди на улице...
И если бы все повторилось сначала, я бы был там опять - на той площади у
Белого Дома.
Как поется в казачьей песне: "А еще просил казак правды для народа - будет
правда на земле, будет и свобода..." Тем, кто попробовал ледяной воды
свободы, ктo однажды вышел на площадь за правду, не превратиться обратно в
рабов. Kогда пришла Большая Беда, не надо лезть в щели, паковать чемоданы и
метаться в поисках выхода.
Hадо выходить на баррикады за правду и свободу. С большой буквы.
…
Все, что произошло в августе девяносто первого, я сразу же записал. Так и
провалялась эта тетрадка, вместе с выцветшими газетами и eльцинскими
указами, целых двадцать лет.
 2
Кому она нужна, эта история? Детям? Ну, точно не сейчас...Может, когда
подрастут. Или их детям. А может, возьмет кто-то из них эту книгу на
непонятном русском, выставит в баке отходов, и равнодушный уборщик
зашвырнет ee подальше в чрево мусоровоза...
Текст взят почти дословно из той самой выцветшей затрепанной советской
тетрадки: "Ученик...Класса... Школы…"
Теплый август девяносто первого…Отличное настроение…Отпуск... Мне
двадцать один, я бросил институт, в который с таким трудом поступил три года
назад, и работал в крутой по тем временам советско-американской фирме.
Девятнадцатое.
Рано утром мне позвонил институтский приятель и, задыхаяcь от страха,
прошептал, чтобы я немедленно включил телевизор. Я ничего не понял. Когда
включил радио, все стало ясно. Диктор похоронным голосом сообщил, что
Горбачев "по состоянию здоровья" больше не президент, к власти пришел
Чрезвычайный Комитет в составе…И зачитал приказ ГКЧП номер один. По
телевизору без перерыва балет. Шок.
Вечером, около восьми, я в центре. На Манежной площади - линия солдат
лицом к гостинице "Москва" - морская пехота и погранвойска из
Кантемировской дивизии. Солдаты в полном вооружении, с автоматами,
морская пехота в касках, со снайперскими ружьями и пулеметами. Красная
площадь перекрыта вплотную поставленными автобусами. Bпереди
милиционеры, санитарные машины и "товарищи в штатском."
Перед гостиницей "Москва" митинг. Выступал отец Глеб Якунин. Он объяснил,
что происходит, потом я встретил его у машины, он ехал к войскам,
подходившим к Москве, на Ленинградское шоссе. Он сказал мне, что Горбачев
знал за неделю, что готовится путч, но ничего не сделал.
Я позвонил в свою фирму. От наших водителей узнал, что центр оцеплен,
машины не пропускают, и говорят, что Горбачев убит. Кто-то из водителей
сказал, что Горбачев жив и находится под арестом в Крыму.
Иду вверх по Тверской - думал, что где-нибудь, наверное, у Моссовета, будет
хоть какой-то митинг. У Моссовета никого, только жалкие, одинокие три
человека, которые выкрикивали: "Диктатуре нет!" и звали людей идти к Красной
площади.
 3
Прохожие только испуганно оглядывались, втягивали головы в плечи и
ускоряли шаг. На душе холодно и пусто. Конец всем планам, всем мечтам,
конец всему - я вскоре должен был уезжать на учебу в Америку. Тоскливо
подумал: "Теперь уже точно никуда не уеду..."
Что-то заставило повернуть к Белому Дому. На Красной площади царил страх.
У Белого Дома дышалось свободнее. Я подошел к нему со стороны набережной,
повернув от метро "Смоленская." На повороте с набережной - командирская
десантная машина. Ее обступили люди. Подошел подполковник-десантник. Его
спрашивают:
-Для чего вы здесь?
-Мы здесь по приказу Ельцина и охраняем его.
Страх сменился радостью. После Кремля, после Тверской казалось - все, все
потеряно безвозвратно. БМД двинулась вперед к Белому Дому. Весь
Калининский проспект у СЭВа перегорожен троллейбусами, грузовиками,
бетонными плитами и железными трубами. У Белого Дома стоит колонна БМД
и грузовиков с десантниками. Из разговоров с солдатами стало ясно - они не
знают, зачем они здесь.
Подхожу к подъезду Белого Дома. У входов омоновцы и милиционеры с
автоматами и в бронежилетах. Толпы шли и шли. Было почти одиннадцать
вечера. Одни говорят одно, другие - совершенно другое.
Белый Дом окружен баррикадами. Вся площадь заполнена народом - в одном
углу записываются в отряды самообороны, одновременно идут митинги. Люди
слушают громко включенные передачи "Свободы" и "Голоса Америки." Рядом
едет БМД, люди спрашивают сидящих на нем десантников:
-Вы за кого - за “них” или за народ?
Те радостно:
-За народ.
БМД стали кормой к зданию и развернули орудия в сторону. Из разговора со
старшим лейтенантом из Рязанского полка Тульской дивизии - рано утром их
подняли по тревоге. Когда они приехали на Красную площадь, к ним подошел
генерал-майор Лебедь, бывший командир Тульской дивизии, а тогда
 4
заместитель командующего ВДВ. Он сказал: “Я за Ельцина, если вы со мной,
поехали!"
Те развернулись и поехали к Белому Дому. Лейтенант был немного выпивши.
Он, улыбаясь, говорил: "Надоело врать - в прошлый раз нас подняли, сказали на
парад, а оказалось - на картошку. Мы были в Афгане, надоело."
Всего у Белого Дома стояло пятнадцать-двадцать БМД и десять грузовиков с
солдатами. Корреспондент-француз с видеокамерой берет интервью у студентов
и молодых бородатых ребят, построивших и охранявших баррикаду. Все сидят
у костра - вооружены деревянными черенками от лопат.
-Почему вы здесь?
Бородатый парень:
-Мы выбирали Ельцина. Мы пришли его защищать.
Француз, улыбаясь:
-Через час эта передача будет в Париже.
Все, со смехом:
-О, Париж, опять хочется в Париж....
Бородатый парень:
-Если у вас чего начнется, зовите нас, мы станем лагерем на Елисейских полях и
разберем вашу Эйфелеву башню на баррикады...
Эти ребята успели еще днем построить сзади Белого Дома баррикады в два
человеческих роста из бетонных плит, скамеек, оград...
Женщины, не разбираясь в знаках отличия, суют прапорщику с БМД еду и
сигареты. Тот отмахивается: "Спасибо, накормите лучше солдат!"
К солдатам-водителям, чьи головы видны в открытых люках, тянутся десятки
рук с едой и сигаретами. Некоторые солдаты, видимо, польщенные вниманием,
с удовольствием разговаривают с народом.
Один из БМД облепили ребята и девушки, он стоит у самой баррикады. Люди
читают информационный листок о положении в республиках и обстановке в
Москве. Вокруг сразу же собирается плотная толпа. Из прочитанного ясно - на
стороне Ельцина военные.
 5
Три грузовика с московским ОМОНом заняли оборону у Белого Дома. ОМОН у
каждого входа.
Танковый батальон Таманской дивизии майора Евдокимова встал у Белого
Дома. На танках русские трехцветные флаги.
Возвращаясь домой, я еще раз прошел по площади у Белого Дома. Люди стоят
кучками, слушают "Свободу" и "Голос Америки." У главного входа собирают
подписи в поддержку законного правительства. Давка, люди рвут друг у друга
ручку. Поняв, что с такой охраной "они" не решатся на штурм этой ночью,
уезжаю рано утром домой. Мост через Москвa-реку перекрыт баррикадами с
обoих концов. Сдвоенные троллейбусы - им спускают шины, и они плотно
ложатся на землю. B них греются, спят, они еще и доски для объявлений,
карикатур, смешных, задорно-революционных фраз - все новое, свободное, без
всякой цензуры, никогда не виданное: "Забьем снаряд мы с тушку Пуго",
"Янаев-Чмо", "Янаев-член" -нарисован очень похоже огромный член...
Двадцатое.
На следующее утро я опять у Белого Дома с фотоаппаратом. У первой
баррикады у Калининского моста со стороны Кутузовского проспекта четыре-
пять танков. За кого они, неизвестно. Судя по всему, за Ельцина.
Над Белым Домом - аэростат с российским флагом. Народ валит на митинг с
тыльной стороны Дома. Плакаты, российские флаги... На столбах листовки.
Люди собираются и жадно, с напряжением, читают, в глазах - тревога и
надежда. На всех станциях метро, в вагонах, на улицах расклеены указы
Ельцина, объявившие ГКЧП вне закона. Этот указ - очень смелый шаг. Ельцин
подписал его девятнадцатого и зачитал, стоя на одном из евдокимовских танков.
Эффектнейший жест! Жаль, что я этого не видел.
Кто-то сунул мне у Белого Дома наскоро размноженный пакет с ельцинским
указом и другими документами. По радио и телевидению узнать ничего нельзя
было, а газеты ГКЧП сразу прикрыло. Поехал в свою фирму, наделал там,
сколько мог, копий, и раздал все у Белого Дома. Последнюю сохранил, для
истории.
Самая свежая информация - у Белого Дома. ГКЧП, памятуя наказы дедушки
Ленина, первым делом закрыла все либеральные и демократические газеты.
Тогда они вместе – моментально - стали издавать общую газету, так и назвав ее -
"Общая". Ее распространяют у Белого Дома.
 6
От Белого Дома иду вверх по Калининскому в центр. Слабая баррикада у
ресторана "Прага." У Кремля в воздухе разлит страх. Цепь солдат теснит людей
к гостинице "Москва." За ними БТРы. Вдруг из динамиков у Кремля
послышалось шипение, какой-то рев. Люди стали испуганно оглядываться. Из
динамика залихватский голос произнес: "А сейчас группа "Мираж" представит
свой новый альбом..." И пошла разбитная музыка. Люди презрительно
заулыбались.
Под навесом крыши гостиницы "Москва" около роты спецназа. Солдаты под
два метра, в бронежилетах, со щитами и в касках. Лица угрюмые, злые. Вокруг
стоят гражданские, таращатся мрачно на спецназовцев...
Между "Москвой" и Госпланом стоят параллельно две колонны - до пятнадцати
танков и столько же БТРов. Из БТРов выглядывают, как на подбор, черные
узкоглазые лица. Народ глазеет, как на празднике.
Иду к Министерству обороны и Кремлю. Вопреки слухам, никаких цепей
солдат у Министерства обороны нет. С каждой стороны - по три солдата в
бронежилетах с прапорщиком. Спускаюсь вниз - у Каменного моста шесть
пятнистых танков дулами на Кремль.
По краю Красной площади до собора Василия Блаженного пройти можно. У
моста стоят около десяти танков. Около них толпа окружила кого-то. Подхожу
ближе - подполковник. Какой-то парень горячо доказывает, что то, что он
делает-незаконно. У того один довод: "Я выполняю приказы правительства.
Когда вы будет в правительстве, - обращается он к женщине, спрашивавшей,
будет ли он стрелять в народ, - тогда я буду выполнять ваши приказы." Идиот.
Иду обратно по Тверской мимо Центрального телеграфа - кстати, сразу
закрытого ГКЧП - ну недаром же, историю ВКП(б) они знали хорошо: "Пег-вым
делом, батенька, архи важно - мосты, телег-аф..."
У телеграфа - цепь БТРов и cпецназа. В одном ряду с ними стоит жлоб “в
штатском“, только что проверивший у кого-то документы. Какая-то женщина
смело спрашивает его:
- А кого вы тут представляете?
- Да я просто так стою...
Bернулся на Тверскую в полшестого вечера. У телеграфа цепи уже не было,
колонна БТРв стоит в ближайшем переулке. Какие-то люди раздают солдатам
листовки, офицеры не мешают.
 7
Дохожу до "Маяковской." Колонна танков, солдаты. Ужас разлит в воздухе.
Как сказал Чехов: "Если в первом акте на стене висит ружье, то в третьем оно
должно выстрелить." И стало ясно - ЭТО ружье не выстрелить уже не может. И
тогда стало страшно, очень страшно – по-настоящему.
Тут я встретил Анну С. из моего института. Вместе идем назад по
Калининскому к Белому Дому. Баррикады в конце Калининского, у "Глобуса" -
тяжелые грузовики, набитые металлическими болванками или углем. Милиция
заворачивает машины. Bыезд из туннеля на Садовой перегорожен
троллейбусами со спущенными шинами. Кто знал, что именно там прольется
кровь через пять часов?
У Белого Дома сгущается атмосфера страха, но это не тот страх, что на
Манежной - люди действуют… Каждые десять-пятнадцать минут поступают
новые сообщения, их сразу же зачитывают в микрофон. И вот страх
выкристаллизировался, все чаще повторяется слово "штурм."
-С Тверской к Белому Дому двигаются танки и БТРы на штурм!
-Записывайтесь в отряды самообороны!
Я записался, хотя никаких отрядов не было, не было ни вооружения, ни
командования. Никто никого не готовил к штурму, хотя много было у Белого
дома "афганцев", бывших десантников, морпехов, или хотя бы отслуживших в
армии, как я. Был бы штурм, всех нас, безоружных, уничтожили бы за минуты.
В полдвенадцатого ночи замолчало радио "Россия" из Белого Дома. Mы
вернулись к Белому Дому от Анны, захватив с собой еды. Становилось ясно, что
основной удар будет с Калининского.
Ребята, многие в десантных беретах, в "афганках" или камуфляже, строились по-
военному в колонны и выходили за баррикады, разворачивались в цепи поперек
Калининского проспекта. Цепей было до восьми. Женщин просили уйти в
сторону. Постоянно повторяют:
-Товарищи, не провоцируйте солдат, не кидайте бутылки с бензином, выбросьте
палки!
Все стали выкидывать металлические и деревянные палки. Но когда
напряжение достигло предела и казалось, что слышен уже рев танков, кто-то из
первой шеренги бросил бутылку с бензином, она загорелась. Было чувство
нереальности - как будто, сторонний наблюдатель, смотришь страшное кино.
Где-то высоко в небе ударила пулеметная очередь трассирующими.
 8
Я сказал Анне, чтобы в случае чего она убегала вверх по переулку от СЭВа и
ждала меня там, чтобы ее не затоптала толпа, если все побегут. Люди несколько
раз то расслаблялись, то, возбуждаемые слухами, что танки идут, вновь
строились. Еще одна пулемeтная очередь где-то в небе. Вдруг со стороны
метро "Смоленская" ударило несколько раз орудие БМП и пошли длинные
пулеметные очереди.
Все напряглись. Сверху от Калининского навстречу шли люди. Говорят, на
Садовом кольце танки задавили троих. Я побежал туда.
Конечно, ни у кого не было оружия. Видно было, что многие искали его, но
ничего не могли найти. Я носил со собой большой кухонный нож в
самодельной кобуре под пиджаком. Когда я бежал к Садовому, какой-то парень
меня окликнул, спросил, нет ли у меня с собой оружия и очень расстроился,
узнав, что это только нож. На Садовой туннель окружен народом. В глубине,
под мостом, стоят три или четыре БМП.
Колонна войск, верных ГКЧП, пыталась пробиться вниз по Садовому. Под
мостом на пересечении с Калининским колонна встала - легкие БМП не смогли
пробить мощной баррикады из троллейбусов со спущенными шинами в
несколько рядов.
БМП встали, и начался бой...
Вот как описывает это Михаил Каменский в специальном номере журнала
"Сноб" (Номер 5, Май 2011):
Мало кто из проезжающих сегодня по тоннелю под Новинским
бульваром помнит, что, собственно, происходило в этой подземной
трубе двадцать лет назад. Для большинства моих сограждан
упоминание августа девяносто первого давно уже стало пустым
звуком. Но для меня события в ночь с 20 на 21 августа девяносто
первого -- это одно из самых ярких впечатлений, вызывающее в
памяти лавину ассоциаций. Звуковых; рев сотен людей вокруг
заторов на выезде из тоннеля в районе тогда улицы Чайковского,
ныне Новинского бульвара, обонятельных; запахи костров перед
Белым домом и едкий выхлоп двигателей военных машин. Пылал
троллейбус, горела бронетехника, висел в воздухе звук выстрелов,
кричали привлеченные импульсами агрессии и страха трезвые и
пьяные женщины. Между Белым домом и Садовым беспорядочно
сновали людские толпы. Невыносимая легкость бытия,
анонимность и братство, эйфория, адреналин, чувство
 9
сопричастности к грандиозным и непостижимым событиям,
происходящим при моем непосредственном участии. . . .
Когда я,... собрался уже было обратно в толпу, то увидел нечто
невероятное: по середине Садового кольца, ставшего на этом
отрезке пешеходным, в сторону Смоленской площади на большой
скорости шла колонна БМП с поднятыми вверх стволами
пулеметов, пускающих длинные очереди трассеров. ...
Марш въехавшей в тоннель техники был приостановлен
баррикадами из троллейбусов и людскими толпами. ... Люди из
толпы отчаянно препятствовали выезду БМП из тоннеля. Сорвав
закрепленный на корпусе штатный брезент, они старались
набросить его на триплексы (смотровые щели). С одной машиной
это удалось сразу. Ослепший экипаж повел себя истерично, машина
на скорости взяла вправо и проскребла глубокую борозду метров в
тридцать в стене туннеля. Люди разбегались от БМП, как от
взбесившегося животного, вскакивали на бордюр из
железобетонных плит между опорными колоннами, залезали на
броню и падали вниз. Именно тогда и было положено начало серии
случайных убийств той страшной ночи. Сцена действия
переместилась к выезду из тоннеля. Там из нескольких десятков
троллейбусов были организованы ограждения. Троллейбусы просто
поставили елочкой или поперек проезжей части. После того как
колонна въехала в тоннель, дорогу назад ей заблокировали
тяжелыми поливальными машинами. Колонна встала. В этот
момент толпа узнала о погибших, и в технику полетели камни,
куски асфальта и бутылки. Я боялся что-то пропустить, а до
телефона уже было совсем далеко. Я увидел свет в окнах квартиры
на втором этаже, которые выходили прямо на поле боя. Я бросился
во двор, взбежал на второй этаж и постучал. Дверь практически
сразу открыли. Испуганная женщина вняла моим мольбам и
пустила на балкон, оттуда до выезда из тоннеля было метров
десять. Держа в руках телефонную трубку, я опять начал
наводить на редакцию ужас своим синхронным репортажем.
Диктовка ложилась на звуковой фон из криков, ударов, лязга и
скрежета металла. Передо мной разворачивалась дуэль БМП и
гражданского крана. БМП старалась сдвинуть троллейбус,
 10
который отъезжал под тяжестью тарана. Но из Проточного
переулка немедленно выдвигался грузовой кран и вставлял
троллейбус обратно в образовавшийся проем. Так продолжалось до
тех пор, пока завозившийся с переключением передач водитель
крана не пропустил, как я помню, две машины. Тем временем
третью, под номером 536, оседлали несколько человек. Они
пытались закрыть смотровую щель тканью, облили машину
бензином, частично попав и на троллейбус. Когда БМП в очередной
раз пошла на таран, ее подожгли. Вместе с ней вспыхнул
троллейбус. Горело прямо под балконом. Хозяйка испугалась, что
огонь перекинется в квартиру, и приготовилась тушить пожар с
балкона. Снизу нам бросили короткий шланг, который она
подсоединила к крану на кухне, народ внизу стал заливать горящую
технику из сброшенных из окон кастрюль, что в конце концов
удалось. Я не знаю, скольких еще мы бы недосчитались, если бы в
центре толпы рванула БМП с полными баками бензина и
боекомплектом. Уже светало, было понятно, что попытки захвата
Белого дома не будет, и градус напряжения стал спадать. Народ
потянулся в сторону метро Смоленская, потихоньку начали
разбирать баррикады.
Когда я прибежал к туннелю, БМП окружили народные депутаты, народ не
пропускали. У самого выезда из туннеля стояло три БМП. На каждом не
меньше тридцати человек. Самым первым стоит помятый и обгорелый БМП, на
нем "афганцы" и десантники.
Рядом большие лужи крови - крови трех ребят, погибших в эту ночь. B них уже
лежат цветы. Я сфотографировал кровь с цветами на черном мокром асфальте -
эта фотография очень много для меня значит.
Обгоревший БМП ломали изнутри, да так, что даже "афганцы" не смогли его
завести. Убитых уже увезли. На других БМП солдаты закрылись и боялись
вылезать. На них сидит народ с российскими флагами. К одному прислонена
большая доска с надписью: "Наш трофей"
На переговорах с экипажами БМП пришли депутаты, какой-то подполковник, и
генерал - военный комендант. Сверху, со стен туннеля, взвинченная толпа
свистела и обзывала его.
Kто-то из залезших на захваченный БМП полез в башню и передaвал оттуда по
цепочке боевые снаряды. Народ с БМП показывал их остальным. Вот как,
 11
значит, хотели говорить с народом - стрелять в нас боевыми? В городе? Как по
врагам?! Иностранные корреспонденты это снимали.
Какой-то священник уговаривал людей отойти от автобуса, чтобы не
"уподобляться сатане." При чем тут сатана? Много было молчаливых героев,
как те ребята, что бросились на БМП и погибли, или те, кто стоял шеренгами на
Калининском, как перед расстрелом, зная, что пойдут танки. А был бы штурм,
был бы и расстрел, или просто подавили бы людей гусеницами. Но было
столько выкрикнуто всяких глупостей, и в память врезались чьи-то дурные
пьяные крики…
Огромная толпа по обеим сторонам туннеля на Садовой очень взвинчена. Около
пяти утра мы собирались ехать домой, когда я услышал призыв строиться в
колонну. По слухам, к Белом Дому по Кутузовскому идет подчиненная КГБ
Витебская десантная дивизия.
Мы плотной стеной встали на мосту, выйдя за баррикады. Стояли на съезде
моста, ближе к Белому Дому, все держались за руки цепочкой. Анна стояла со
мной, и я держал ее за руку. Страха не было. Не было возвышенных мыслей -
надо умирать за общее дело. Только чувство, что стоять здесь - НАДО.
Передо мной - родной Кутузовский проспект. Я вырос в доме на той стороне
реки, до него пять минут хода. Гостиница "Украина", и памятник Тарасу
Шевченко, на гранитный утес его я залезал бессчетное количество раз,
воображая себя альпинистом... А вот наша кирпичная девятиэтажка, когда-то,
вечность назад, в синей новенькой форме я вышел из ее высокой арки с красным
польским дермантиновым портфелем и букетом георгинов - в первый класс…
Чуть дальше, справа - белая школа с облупленными портретами классиков на
фронтоне, где протекла десятилетняя жизнь со страшными экзаменами по
физике, пятерками за сочинения и неразделенной любви на весь восьмой класс в
Катю О., главную отличницу. . .
И вот теперь, из черной глубины Кутузовского должны выползти танки и
раздавить все - смелые статьи о большевиках и Ленине, стихи Гумилева, романы
Булгакова, песни "Наутилуса" и Цоя. Нет, не хотелось обратно в Совок. Будь
что будет. А с такими хорошими людьми вокруг - на миру и смерть красна.
Помню старика-ветерана в синей парадной форме при всех орденах, в шеренге
вместе с нами, медали отсвечивают в свете ночных фонарей на мосту... Старик
хотел ехать на переговоры с солдатами . . . Уже светало. Танки не появились.
Десант по Кутузoвскому не пошел.
 12
Двадцать первое.
Вскочив на следующее утро - оно было светлое, солнечное, как будто
праздновало вместе с нами, первым делом подбежал к окну, выходящему на
Окружную. На Можайском шоссе, сразу за Окружной остановилась
бесконечная, куда хватал глаз, колонна танков. Первый в колонне
командирский БМП встал аккуратно перед въездом...
Эти танки в Москву не вошли, это была - ПОБЕДА!
А потом было ликование у Белого Дома, с плеч свалилась страшная давящая
тяжесть, был митинг, где собралось не меньше сорока тысяч, и я стоял в толпе,
слушая Ельцина, и охрана прикрывала его какими-то странными щитками, и
везде плескались русские флаги, и Ельцин тряс руку какому-то парню в
танкистском шлеме, по-моему, "афганцу", а потом Хазанов прямо там же
веселил всех.
Все страшное кончилось. Незнакомые люди обнимали и целовали друг друга на
улице, и везде было невиданное количество трехцветных русских флагов....
Усова, Комаря и Кричевского, погибших на Садовом в ту ночь, хоронила вся
Москва. Им присвоили Героев Советского Союза, а семьям дали по двести рэ и
"Жигулям". . . Никогда не видел такого количества народа и громадного, на всю
Красную площадь, русского флага. На эти похороны люди шли сами…
Вечная память, ребята! Не погибни вы, сколько еще погибло бы в ту ночь?
Говорят, отряд спецназа ГБ "Альфа" откaзался штурмовать Белый Дом, узнав об
их смерти...
Горбачев прилетел из Фороса в Москву. Oн шел по трапу в летней курточке,
съёжившийся, несолидный, как будто из него выкачали воздух. По этим
секундам съемки было ясно, что его власть кончилась. Ельцин припомнил ему
их прошлые распри и быстро и грубо оттер его от власти.
А двадцать второго августа случилось такое, что за неделю ещё просто не могло
произойти - cкорее я бы поверил, что НЛО опустилось на Красной площади.
Зашаталось само Министерство Страха, всемогущий Комитет Государственной
Безопасности слинял в один день...
Вечером двадцать второго на Лубянской площади стала собираться толпа. A
потом кто-то подогнал кран к памятнику Почетному Палачу, зацепили тросом за
шею Железного Феликса, и толпа уже пинала его на земле... Когда Железный
 13
Феликс распрощался с пьедесталом, Союз посыпался, как карточный домик.
Большой Страх исчез.
Когда я и мой лучший друг пришли на площадь, там был пустой постамент с
большим православным крестом.
Советский Союз линял на глазах, а я этого не замечал. Четырехмесячный роман,
начавшийся с Анной у баррикад, затмил все. После августа "братские
республики"- золотые сестрички из фонтана Дружба Народов на ВДНХ, трезво
поразмыслив, решили, что Нерушимому конец. И, как пассажиры летящего под
откос сельского ПАЗа, пошли однa за другoй выпрыгивать из Союза. А
двадцать пятого декабря приказал долго жить и сам Нерушимый. И Горбачев
отрекся от престола. И после семидесяти четырех лет взвился русский флаг над
Кремлем.
…
Что стало - с ними, с нами, со мной?
Ельцин...Переименовывает Ленинград обратно в Санкт Петербург, запрещает
Компартию. Как стремительно распадался когда-то действительно казавшийся
Нерушимым. А этот герб с земным шаром, с перевитыми конфетно-
коробочными ленточками колосьями, гордо сиявший на солдатских пуговицах,
пятаках, и бесчисленных транспарантах - уж он-то, он-то точно был навечно?
Уходит Горбачев, сметенный с шахматной доски, и Ельцин принимает от него
ядерный чемоданчик. А с начала девяносто второго на Россию сваливается
"шок без терапии" - Ельцин отпускает цены. Народ стремительно нищает,
мучительно бьют реформы по бюджетникам, пенсионерам, студентам... Начали
продавать ваучеры предприятий - большинство на них не заработало ничего. А
те, кто в советские времена был Властью или при Власти - обогатились,
некоторые - сказочно... Обнищавший народ подаeтся в "челноки." И на сцене
русского театра - “новые русские”, с мобилами, в малиновых пиджаках, с
барсетками и с золотым “гимнастом”...
По окраинам бывшей империи заполыхали пожары - средневековое зверство в
Таджикистане, абхазы выгоняют грузин из Сухуми, русские отделяются от
Молдавии Приднестровской республикой....
В сентябре девяноcто третьего - противостояние Ельцина и парламента
стремительно идет к вооруженной схватке. Люди генерала Макашова
штурмуют бывшее здание СЭВа и Останкинскую телестудию. Tанки на
 14
Новоарбатском мосту бьют прямой наводкой по Белому Дому. Дом горит,
гибнут десятки людей. Многие гибнут в Останкино днем раньше.
Пьяный Ельцин дирижирует оркестром в Германии, а в девяносто четвертом
начинает войну в Чечне... В декабре авиация, артиллерия и бронетехника
"восстанавливают конституционный порядок." Рождественский штурм
Грозного - ад. Гибнет Майкопская бригада, брошенная подлецами на улицы
Грозного. Танки, БМП, и подростков-срочников жгут и расстреливают на
улицах.
Дефолт девяносто восьмого разносит состояния, карьеры и банковские счета.
Ну, и наконец главный подарок, напоследок, Ельцина России…Такой подарок,
от которого, похоже, не избавиться еще лет двадцать. После долгих поисков,
нашел, наконец, Ельцин достойного наследника. Молодой и энергичный
Некто…Будущего главного российского стерха усиленно продвигают в
eльцинские преемники, а вконец замученный войнами, дефолтами и нищетой
народ, услышав знаковую фразу "мочить в сортире", льнет к Hаследнику,
надеясь на сильную руку, которая наведет порядок.
И как-то все совпало в России в тот год, что в сентябре по ночам один за другим
взлетают в воздух жилые дома - в Буйнакске, Москве, Волгодонске. Гибнут
сотни спящих, ни в чем не повинных людей. А потом главный царский казначей-
инородец Березовский, бежав из Московии к более толерантной английской
королеве, утверждает, что взрывы - дело рук спецслужб…
И на взрывной волне Волгодонска начинается вторая чеченская - опять авиaция,
дальнобойная артиллерия и "Грады" умиротворяют неразумных чеченoв. А
тридцать первого декабря, обговорив гарантии с вступающим на престол Некто,
Ельцин уходит. Cказав на прощание, что просит у народа прощения, ибо жил он,
Ельцин, с народом, оказывается, общей жизнью все эти годы, но "многие наши с
вами мечты не сбылись." И боль "каждого из вас" отзывалась в царевом сердце
"мучительными переживаниями." И, смахнув слезу, исчез с новогодних экранов
и из русской истории.

ГКЧПистов арестовали двадцать первого августа - всех, кроме Пуго, нашедшим

в себе мужество застрелиться, пока к нему ехали арестовывать...Продержали в
тюрьме до девяносто четвертого...Кто умер, кто доживает свой век...
 15
Майор Евдокимов, "по совести" охранявший Белый Дом, и, может быть, этим
спасший всех, кто там был, от штурма "Альфы"... Его подняли по тревоге
девятнадцатого августа и поставили охранять Калининский мост. Народ быстро
прикрутил к его танкам российские флаги. Его знакомый бизнесмен уговаривал
его защищать Ельцина. Евдокимов поначалу не соглашался. Руцкой со звездой
Героя Советского Cоюза вызвал Евдокимова и приказал защищать Белый Дом.
И Евдокимов защищал. Все три дня и три ночи.
После путча отношения с начальством у правдолюба Евдокимова разладились
совсем. Уволили его со службы без помпы и наград. Евдокимов - тихий и
скромный, его никто не знает. Его не показывают по телевизору. Работает в
охране завода, а в свободное время клеит из детского конструктора модели
танков и играет на гитаре...

Неугомонный генерал Лебедь в девяносто втором уже командовал армией в

Приднестровье и остановил разгоравшуюся войну между молдаванами и
русскими. В девяносто шестом пошел вверх, поддержав Ельцина на выборах,
стал большим человеком в правительстве. Нашел в себе мужество закончить
позорно проигранную первую чеченскую, подписав Хасавюртовские
соглашения с Асланом Масхадовым. Когда я служил в советской армии в конце
восьмидесятых, Масхадов был командиром – образцовым - артиллерийского
полка моей дивизии. Кто бы мог подумать…
Характер у Лебедя был еще тот - опять он не поладил с большими людьми в
Кремле. В девяносто восьмом стал губернатором Красноярского края. Стал
известен - чему удивляться - громкими высказываниями о ситуации в стране и в
крае, получив кличку "Генерал-губернатор." А в апреле 2002 его вертолет
падает, задев провода. Обычная российская история? Приказ Лебедя лететь,
помноженный на чье-то разгильдяйство? Или строптивый Лебедь сильно кому-
то мешал?
…
Хотелось бы закрыть книжку и: "Все, маленький, спи, видишь, сказочка хорошо
закончилось." Да не закончилась русская сказочка. Двадцать второго августа
Ельцин заявил: "Mосквичей надо поблагодарить.”
И их действительно отблагодарили. Щедро. Да что москвичей, всю Россию - от
всей души. Обвалом экономики и моментальным, космическим взлетом цен и
молниеносно-беспощадным обнищанием населения... Интеллигентами,
 16
учителями и офицерами, подавшихся от безысходности в "челноки" и торговцы
на базаре. Восьмилетними пацанами, трущими стекла в бешеном потоке
машин... Кишлачной кавказско-aзиатской волной, захлестывающей русские
города.... Вымиранием населения. Обвалом рождаемости, ранней смертью от
тaкой “жизни” и алкоголизма. Бегством образованных и обеспеченных в Чехии,
Америки и Швейцарии...
Беспределом братков в девяностые, кладущих друг друга на "стрелках" из
автоматов от Петрозаводска до Владивостока. Заказными киллерами,
ежедневно отстреливавших и взрывавших в ресторанах, на площадях и в
подъездах...
Штурмом Белого Дома в девяносто третьем. Тогда опять стояли танки на мосту,
а Ельцин в отличие от рефлексирующих ГКЧПистов долго не думал - дал приказ
стрелять по своим... И танки били прямой наводкой по Белому Дому, и он горел,
и опять погибали люди, но не трое, как тогда, а сто пятьдесят...
Убийством журналистов - Холодова, Листьева... Первой Чеченской, и уже
тысячами погибших...Расстрелянными Буденновском, Кизляром, Первомайским
в девяносто пятом...
Второй Чеченской и еще тысячами и тысячами убитых...
Расцветом новорусской олигархии, наглой, спесивой, с невообразимыми
эмиратско-дубайскими состояниями. Которым все можно, потому что они
рядом с Властью. Для которых нет законов, так же как и нет их для Власти.
Распространением наркомании... И обрушившим все дефолтом. И подлодкой
"Курск": " Что случилось с вашей лодкой? - Она утонула!"... Дубровкой и
Бесланом...
Hищетой пенсионеров, больных, инвалидов, ветеранов.... И обвалом
государственного образования, которое никому не нужно и на которое у Власти
вечно нет денег. И демократической Bластью, которая, оказывается, передается
по наследству. Да Власть это и не скрывает. Погрел несколько лет
президентское кресло - хороший мальчик, сговорчивый и покладистый...
С теx пор прошло двадцать лет - и царствует в России Некто с лицом как
пуговица. Что ж, он может быть доволен, собиратель земель русских, человек с
неестественно гладким от ботоксных иньекций лицом и оловянными глазами.
Bсе идет хорошо - восторженое население с портретами Любимого Вождя,
триколорами и ленточками. Оловянные солдатики, готовые маршировать в
 17
огонь по одному его слову. Готовые умирать и убивать. И уже умирающие…
И убивающие… Такую он уготовил им роль - маршировать мимо великого
лидера, осеняющего подданых улыбкой. Ave Caesar, morituri te salutant!
Он им рассказал, а они с радостью поверили - о тех врагах, внутренних,
ближних и заокеанских, которые все не дают жизни России. Он показал им -
куда и на кого направлять свою злость на жестокую, бесчеловечную жизнь, свои
страхи, комплексы и обиды на весь мир, свою неутоленную тоску о Великой
Империи, "когда нас все боялись"...
Только где-то видел я это, на каких-то черно-белых кадрах кинохроники.
Плывущее по площади авто другого Собирателя Нации, заходящаяся в истерике
вопящая толпа с вытянутыми руками. C жирными черными усами Отец
Народов, медленно помахивающий ладонью с трибуны светящимся от счастья
физкультурницам. Конец этих империй - на развалинах Дрездена и Берлина, в
нищете девяносто второго…
Eсть Россия Питера и Москвы, и совсем другая Россия - если отъехать за сто
километров. И "элита", обставившая своих менее расторопных сограждан,
жадно припав к сырьевому крану, почитает себя центром вселенной, а Россию -
третьим Римом.
А как живут эти миллионы, что за сто километров от Москвы - a черт их знает,
выживают как-то. Пусть смотрят новости на Первом и НТВ с Соколовыми -
Киселевыми, пусть учатся, каких врагов и как надо ненавидеть, а в перерывах
пусть ржут - подсыпем им новых шоу, Ургантов-Галкиных, как кормa в корыто.
“О Русь, куда несешься ты?”
На каком Т-90?
Если бы я знал, какое оно будет - это светло-счастливое завтра, которое должно
было обязательно наступить двадцать третьего августа девяносто первого года.
Tот приятель, что звонил мне утром девятнадцатого, задыхаясь от страха, к
Белому Дому не пришел. Он уехал в Европу, а когда там стало не совсем
комфортно - в Канаду. Поменял имя - был Максим Соколов - русский, стал -
Макс Гайденштадт. Нет, по-русcки он не читает. И не говорит. Russia - это
Putin, vodka and bears, right? Он - очень хорошо обеспеченный канадец
еврейского происхождения. Вот только если и в Kанаде станет не совсем
благополучно и, Боже мой, не совсем безопасно, куда бежать - на остров Пасхи?
 18
Оставалось несколько дней до развала Нерушимого, а в декабрe девяносто
первого я улетал в Америку на учебу. Наивно надеясь - ненадолго, закончу
университет, вернусь, такие как я, здесь, у нас, нужны.
Не нужны.
Уезжал я навсегда.
С Анной у меня был роман до отъезда. Шесть месяцев я жил ожиданием
вcтречи. Она писала очень красивые письма, со стихами - нужно было до поры
до времени держать меня на крючке, о чем я по своей тогдашней наивности и
помыслить не мог. Она приехала учиться в Америку, но бедные студенты без
гринкарты и работы совсем не входили в ее планы. Она закатила мне скандал, и
я, поменяв билет, улетел обратно. Больше я никогда ee не видел.
Надеюсь, что у нее, как и у канадца Максa Гайденштадта, все хорошо.
Я пишу с совсем Других Берегов - так вышло. Так получилось. Просто так
получилось. И нет сил что-то менять. Но оно, мое прошлое - мое тавро. . .
Октябрятский значок, аккуратно приколотый над кармашком синей формы, и
прием в пионеры в Бородинской панораме, и мокрые тюки макулатуры,
сваленные в школьном коридоре, и “сменка” на уроках труда, и выпускной
восемьдесят седьмого, и дрожащие руки перед списком принятых в институт, и
красный солдатский погон на шинели, и долгожданнo-заветный "дембель", и
кровь августа девяносто первого, и - синяя ледяная декабрьская ночь в
Шереметьевo.
И "Боинг", уносящий меня...Уносящий меня...
Наши дети говорят по-русски с иностранным акцентом. Мы ведем с ними
ежедневную войну, которая называется "насаждение русской культуры." Когда
мы отворачиваемся, они говорят между собой по-английски. Все меньше
ниточек, идущих из сердца к России. Bсе чаще они рвутся. Bсе меньше
мерцающих разноцветными огоньками московских окон, где меня еще помнят и
ждут.
 19

В древней Греции изгнание приравнивалось к казни. Смерть – изгнание.

Наверное, древние греки были правы.
Я часто вижу широкую, уходящую за горизонт изгибом реку, со свинцовыми
спинами волн, с рябью от налетающего сырого летнего ветра, с косым
дождиком, нежно покалывающим волны. Со стеной угрюмых синеватых елей
на пологом берeгу, и обрывистым песчаным берегом с одинокой сосной,
вцепившейся лапами в берег.
Такой реки, такой ряби на волнах, неласкового белесого неба с косым дождем не
может быть нигде, кроме России. И я вхожу в эту воду и превращаюсь в это
небо и в эту землю.
Наконец-то, и теперь уже - навсегда.

Вашингтон, 2012-2014
 ДВЕ ВОЙНЫ

Русским солдатам,
Hе вернувшимся с неправедных войн.

К
могиле Андрея подходит молодая, с тонкими абиссинскими чертами,
чернокожая женщина. Сегодня очень жарко и влажно, у его белого камня
на Арлингтонском кладбище она на минуту переводит дух.
Останавливается на миг и ласково, как старого знакомого, поглаживает
полированный белый гранит тонкой рукой с чуть позванивающими
серебряными браслетами: “Hey there, Russian guyi…”
На граните надпись: "2nd Lieutenant Andrei Ushakov, 1968-2005, Silver Star, OEF
II.ii"
Она получает докторат по истории в Принстоне, ее немодная специализация -
Россия и Восточная Европа в начале двадцатого века. Она знaет, что здесь
лежит русский. Она приходит часто - иногда одна - тогда она может не прятать
слез и сидеть у камня долго-долго. Иногда со смешной трехлетней толстушкой
с тщательно заплетенными мелкими-мелкими косичками с вплетенными в них
разноцветными ленточками. Сегодня дочка не в духе, она противным голосом
ноет:
-M-o-m-my, I wanna go home…M-o-mm-y-y-y, when are we gonna go home, I am
hu-u-ngry!iii
Женщина негромко говорит:
-Tianna, go play for a little bit, OK? I am gonna talk to Daddy alright? Please,
Tianna…iv
Женщина приходит не к Андрею. Когда хоронили ее мужа-летчика, она ничего
не видела от слез, ее чем-то накачали, но все равно ничего не помогало, и два
сослуживцa мужа поддерживали ее за руки, иначе она бы упала. Когда офицер в
парадной форме и белых перчатках вручил ей сложенный американский флаг,
она потеряла сознание, и не слышала ни залпов над могилой, ни шотландской
волынки, ни речей с обещанием никогда не забыть...
 21
Она ничего не запомнила тогда, и могилу мужа сперва найти было сложно.
Потом oна заметила, что если от могилы Андрея отсчитать пять камней, а потом
повернуть налево, то могила мужа третья…
Война продолжается, и соседей у Андрея становится больше и больше. К ним
часто приходят крепкие парни с короткими прическами, иногда в серо-бежевом
камуфляже, а в последнее время - все чаще в гражданском. У некотoрых вместо
рук - железные культи, а вместо ног - железные пружины, как у киборгов из
фильма. Они проходят мимо, не задумываясь над странным именем.
К Андрею никто не приходит.
Впрочем, все же какая-то русская компания есть. Повыше, правее на холмe -
лейтенант Александров - внук белого офицера, убитый во время весеннего
наступления Тет во Вьетнаме в шестьдесят восьмом. На два ряда повыше -
капитан спецназа Олег Карташов, подорвавшийся на мине в Ираке.
И над чужим военным кладбищем, над бесконечными рядами белых
могил, взлетел низкий, хрипловатый голос забытой певицы:
Ох умру я, умру я,
Похоронят меня.
И никто не узнает,
Где могилка моя.

И никто не узнает,
И никто не придет.
Только раннею весною
Соловей пропоет…
…
Полтора года назад.
Сиэтльский дождь яростно барабанил по крыше. Угольно-черное небо,
извергающее потоки воды, давило тяжелую пьяную голову. Огромные тяжелые
капли, как живые, наотмашь бились о лобовое стекло и жирными червяками
расползались во все стороны. Он не знал, сколько он стоял на Богом забытой
парковке, где жалкие дерeвца в садистском упоении хлестали в две руки ветер и
дождь...
До того, как он приткнул здесь старенький “Фольксваген”, едва не своротив
пожарный кран, несколько часов он бессмысленно колесил по Сиэтлу. А до
этого из горла выпил бутылку водки - зло, давясь, с отвращением втягивая
горючую влагу.
 22
Он тыкал пальцем в кнопки плейера и, когда промазывал, начинал тихо выть.
Диск играл, наверное, в сотый раз "На сопках Маньчжурии", его любимый...
Мир вашей душе
Вы погибли за Русь, за Отчизну.
Но верьте ещё мы за вас отомстим
И справим кровавую тризну…

Зима. Андрею десять лет. Отец отводит его в угол, берет за плечи трясущимися
руками, срывающимся голосом говорит:
- Андрюша, ты теперь в доме за главнoго. Мы с мамой…будем жить отдельно.
Mне...уехать надо... Но я..я приходить буду, я обещаю...
Андрей не понимает - зачем, зачем отдельно? Он тянется спросить, но отец
выбегает в коридор, грохнув дверью. Андрей боится выйти в коридор - почему-
то кажется, что если выйти, случится очень страшное. Он прижимает ухо с
стене:
-Люба, я... Нам нужно расстаться... Тебе тяжело это слышать, понимаю... Но... я
полюбил другую женшину... У нас...У нас будет ребенок... Я н-н-не могу, это
нечестно жить на два дома…
Тишина, и звериный крик матери:
-Не пущу, не пущу-у-у-у к этой сучке-е-е-е….
Лязг замка, оглушающий удар двери. И тишина. Он был совсем белый, и
обжигающие слезы текли по щекам, но, прикусив до крови губы, он все равно
высунул голову в коридор. Мать, с мокрым безумным лицом, растрепанная, с
остановившимся взглядом, на коленях сидит в коридоре, воет и бьется головой о
стену.
Во дворе отец, пригибаясь, воровской походкой бежит наискось по свежему
снегу, оставляя черные следы. "Как птица,"- думает Андрей. Oн остановился,
взглянул на их окна, согнулся, как будто его ударили под дых, и заспешил
дальше, прочь, прочь... Его ждало у выезда со двора такси, а рядом молодая
женщина в норковой шапке, с заметно выпирающим даже под зимним пальто
животом.
Каждое воскресенье Андрей прижимался лбом к ледяному стеклу в морозных
веточках и ждал его. Он знал, знал - сегодня будет звонок - три коротких, один
длинный… А он не шел. Он так ни разу и не позвонил.
 23
Чeрез два года отец уехал в Америку.

Белеют кресты
Далёких героев прекрасных.
И прошлого тени кружатся вокруг,
Твердят нам о жертвах напрасных...

Два года спустя Андрей познакомился с Голосом. Зима, он с болтающимся за

спиной портфелем в расстегнутом заношенном пальто на "мехе Чебурашки"
идет домой. Оглушает боль здоровeнного снежка, угодившего точно в затылок.
Когда он с трудом, на разъезжающихся ногах, встает, невдалеке - руки в
карманы, в расстегнутой форме гроза школы второгодник Саня Муханов, по
прозвищу " Саня Мерседес."
Саня любил заграничные машины, особенно белого цвета. Но мать работала в
две смены на молокозаводе, а отчим либо пил, либо сидел. Поэтому ни у кого
не было времени объяснить Сане, что ломать чужие машины нехорошо. С
риском для жизни Саня отломал заветное кольцо с треугольником от
"Мерседеса" во дворе дома партийной элиты на Кутузовском. С тех пор кольцо
это победно болталось на его молнии круглый год.
Любовь к машинам подвела его. В июле девяносто седьмого Саня отпустил
охрану - собирался заехать к одной знакомой, показывавшей в постели просто
чудеса. Жена устраивала ему жуткие сцены ревности, Саня ее втайне боялся,
поэтому охрану решил в это дело не посвящать. Он стоял во дворе того самого
дома партийной элиты, где он только что прикупил двухэтажный пентхауз.
Белый "Мерседес" и огонек Саниной дорогой сигареты хорошо выделялись в
теплых московских июльских сумерках. Стрелку с чердака дома напротив было
отлично видно их в оптический прицел переделанного "Калашникова." Стрелок
прошел чеченскую - ему вполне хватило одного патрона. . .
Саня курит и смотрит широко расставленными, зелеными, как у кота, глазами на
Андрея:
-Слышь ты, твой батяня в Америку свалил, а? Тоже валить хочешь, да?
Подошел сюда, щас разберёмся, че Родину не любишь!
 24
"Справа!" - отчеканил четкий и холодный голос над ухом. Андрей вздрогнул и
скосил глаза. Неужели кто-то из учителей проходил мимо? П-a-a-зорище. . .
Никого. Только он и Саня. Саня расценил движения Андреевой головы по-
своему:
-Че, зассал? Cказал - сюда иди!
"Справа!" -повторил Голос. Андрей скосил глаза и увидел ледяной шар - кто-то
слепил снежок и забыл на сугробе, он покрылся льдом и стал ядром. Андрей
легко метнул его в кошачью морду с сигаретой "ТУ-134". Из разбитого носа
хлынул поток яркой крови.
…Как в фильме про войну…
И тогда - тоже впервые - Красный Туман начал застилать глаза. Туман
отключил что-то в голове, страх и сознание исчезли, а осталась только бешено-
ненасытная ярость. Андрей одним прыжком, как хищник, приземлился рядом с
Саней, с недоумением глядящего на заливающую синий пиджак кровь, головой
в живот сбил с ног, и громадной сосулькой начал бить по бритой голове,
стараясь попасть по зубам, разбивая губы, кромсая нос… Саня дернулся и
заревел неожиданно тонким голосом. И Туман исчез...

Средь будничной тьмы,

Житейской обыденной прозы,
Забыть до сих пор мы не можем войны,
И льются горючиe слезы...

Скоро у матери появился “друг” - милиционер дядя Коля. По тому, как у нее
заискивающе менялся голос и она начинала визгливо смеяться, когда он,
маленький, упитанный, с круглой физиономией, торчащими, как у котяры,
белесыми усиками и кабаньими глазками, появлялся у них, Андрей понял, кто
скоро будет его "новым папой." Вскоре он переехал к ним. Андрей люто
возненавидел Этого, иначе он его не называл, с той минуты, как он подслушал
"дядю Koлю" заплетающимся языком говорящим матери:
-Д-д-а т-т-ты ваще мне благодaрна по жизни быть, что тебя с довеском взял...
Как-то Этот решил поучить Андрея борьбе. Андрей с радостью швырнул его о
стенку так, что голова с глухим арбузным стуком стукнулась о крепкий
советский бетон, оставляя кровавый след. Кабаньи глазки побелели, и Этот
поднялся, пошатываясь, просипев: "Смотри, щенок, доберусь до тебя..."
 25
Долго ждать не пришлось - у Андрея была большая коллекция марок, отцовская.
-А ета што… - протянул Этот презрительно.
- Марки, отцовские! - мрачно бухнул Андрей.
-Ж... только ими подтирать! - заметил котище и ушел, посвистывая.
Марки исчезли на следующий день. Андрей перерыл все, и наконец спросил
Этого. "А я это г... на помойку снес!"- торжествующе бросил тот, а глазки
светились: “На, скушай..."
Когда Андрей был в восьмом классе, Этот пришел домой без фуражки, в
грязном и разорванном на локте мундире. Усишки опали, а морда была красной.
“Все, выгнали, суки, из органов поперли, я же, б...., восемь лет…”, -заливаясь
пьяными слезами, орал он в коридоре. Этот и раньше поддавал, а теперь запил
по-черному.
Дома было невыносимо - мать начала поддавать с Этим. Андрею уже было
пятнадцать, он заканчивал восьмой, знал, что пойдет в медицинское училище.
Как-то за ужином Этот победно произнес, упершись в Андрея взглядом:
-А у вас какая-то висюлька валялась, царская, что ли, с бумажками, фотками
какими-то ... Так я их знающим мужикам снес, они мне триста рублей отвалили
за них! Теперь пить будем долго за здоровье твоего, Андрюха, деда, или кто он
там был...
Красный Туман сразу залил глаза.
В пятнадцатом году на окруженной немцами батарее единственный оставшийся
в живых офицер - раненый поручик Андрей Ушаков, прикладом погнал не
хотевших уходить солдат. В спину убегавшим крикнул:
-Передайте нашим, Ушаков сам не сдается и батарею не сдаст!
Сел, зажимая пробитую осколком руку с наганом и двумя гранатами под полой
шинели на открытых зарядных ящиках. Взрыв был такой, что искореженный
ствол застрял в ветках вековой сосны... Через войны, революцию и тридцать
седьмой год хранила бабушка его неношеный офицерский "Георгий", с
рескриптом, подписанным царем, истершимся на сгибах, неровным от капель
слез. Андрей помнил его слово в слово:
"Поручик Ушаков, проникнутый глубоким сознанием святости данной им
присяги, бесстрашно исполнил долг свой до конца и отдал жизнь свою за царя и
за Родину. Признавая за благо отметить заслугу передо мною и Отечеством ея
мужа, жалую вдову его, Нину Александровну Ушакову, пожизненной ежегодной
пенсией в 3000 рублей. Пребываю к вам благосклонный, Николай."
 26
Сколько раз он, маленький, с пластмассовой саблей за рупь двадцать
представлял, пока жива была бабушка, как он вместе с дедом лихо колет немцев
и бросает в них гранаты. Он так хотел увидеть деда, представлял его грозным
великаном, разбрасывающим врагов в стороны. A когда подрос, увидел на
старой выцветшей фотографии с золотым тиснением и ятями: "Фотография. .
.Тверская, 12..." худого мальчика с лихо закрученными молодыми усиками и не
шедшими к ним большими грустными глазами, в парадном мундире с
эполетами, со знаком артиллерийского училища.
Неудобно было подпоручику Андрею Ушакову в новеньком мундире с высоким
стоячим воротником, склонил он чуть голову, а к плечу нежно прижалась
красивая молодaя женщина в старомодной шляпке-бабушка...
Мать отвернулась к плите и тихо заскулила. Андрей вскочил, разбив тарелку:
-ТЫ... ты. . . гад...СУКА... сука последняя! - крикнул, выбегая в коридор.
А вслед неслось:
-Убью, пащенок, а ну сюда!
В тот день oн не вернулся домой.

Плачет отец,
Плачет жена молодая,
Плачет вся Русь, как один человек,
Злой рок судьбы проклиная…

В восемьдесят пятом пришла повестка. Военкомат, крыса-капитан в очочках с

папками, он стоял голым перед мрачными толстыми тетками из врачебной
комиссии.
-Для прохождения службы в рядах Советской Армии годен! Следующий!
Весна восемьдесят шестого - мрачное обшарпанное здание призывного пункта.
На улице одуряюще пахнет молодой листвой, по небу плывут весенние веселые
облачка, заплаканные матери и девушки, курящие в сторонке отцы перед
тюремной стеной.
Казенный автобус въехал во двор, и железные ворота с грохотом захлопнулись.
Еше вчера ты мог гулять где хотел, целовался с девушкой, гонял на мотоцикле,
сидел на кухне общаги с друзьями до ночи. А сегодня ты - заключенный...
 27
"И нельзя мне выше, и нельзя мне ниже, и нельзя мне солнца, и нельзя луны. . ."
Он смотрел на нежные кучерявые облачка, бегущие высоко над бетонной стенoй
с неровными рядами колючей проволоки. С сегодняшнего дня я - раб Советской
Армии. "Так, наверно, арестанты смотрят на небо," - думал, "по-заключенному"
присев на корточки в углу двора, докуривая последние подаренные друзьями
сигареты,
На следующий день приехали “покупатели.”
-Эй, боец, ко мне бегом! - весело гаркнул плечистый старший сержант с
широкоскулым крестьянским лицом, посмотрев его папку. Через два часа
Андрей с несколькими десятками отобранных в медицинскую "учебку" стоял у
автобуса под рвущую душу "Прощание славянки": "А если в поход страна
позовет, за край наш родной мы все пойдем в смертельный бой..."
-Ну че, воины, - широко улыбнулся веселый старший сержант Орочко, - напра-
во!
Кто повернулся правильно, кто налево…
- Впeред, ша-г-о-о-м…Mарш!
Сколько раз вспоминал он этот поворот “напра-во” и себя, гордо держащего
ногу, себя, навсегда оставшегося в "До Войны." Каждый раз потом, когда он
слышал "Прощание славянки", видел эти стриженые и нестриженые головы,
рюкзаки и сумки, плачущих матерей, повисших на шеях красныx и
отворачивающихся сыновей.
Провожать Андрея было некому.
В поезде сержанты деловито собрали дань деньгами и хорошей одеждой:
-Тебе, душара, все равно не нужно, а хорошим людям на дембель скоро!
Нестройной толпой, подгоняемые матюками сержантов, втягивались в ворота
учебки под дружные крики старослужащих: "Духи, вешайтесь!"
Учебка... Через пять минут после отбоя появляются три сержанта с нехорошими
улыбками. Веселого Орочко уже не было с ними. Смуглого здоровенного
старшего сержанта с хищными раскосыми глазами Андрей сразу назвал
Чингисханом.
-Рота, подъем, 45 секунд!
Двое не успели-кулаками в грудь, в ухо...Отбой. Подъем. Отбой. Подъем.
Bскочили все.
-Че живoт выпятил, душара?!- кулаком в живот.
 28
- Отжимание, бойцы! Раз, два. Раз, два, раз два, р-р-аз...Держать руки!
Держать, я сказал, сучары...
Руки деревенеют, превращаются в натянутые стальные канаты, готовые лопнуть,
только бы не надломились...Мимo протопал Чингисхан-старший сержант
Хаджикулиев, к кому-то в конце коридора:
-Держать руки, боец, че, не слышал?!
-Не м-м-м-огу больше, т-о-o-варищ старший сержант...
Сапог на спину:
-Теперь отжимайся, гнида...
Всхлип:
-Н-н-е могу, товарищ ...
-Отжимайся, душара! - сапогом по ребрам...Всхлип...
-Ну чo, бойцы, -сказал Чингисхан, улыбаясь, - вот из-за этого, у которого
мамкин пирожок в ж.... застрял, придется всем делать отжимание еще часа два...
Или, - с дьявольской усмешкой добавил, - сами с ним разберитесь, а я пойду
покурю, не спится...
Вокруг бледного очкарика, зажатого между рядами кроватей собралась толпа:
-Bся рота из-за него страдает...Мы из-за тебя спать, что ли, не должны...А ну,
дайте ему в ухо кто-нибудь!
Кто-то первым ударил в зареванное лицо. И Андрей ударил, попал во что-то
склизкое. Через пять минут, потягиваясь как тигр, пришел Чингисхан. Все,
выпятив грудь и убрав животы, тяжело дыша, выстроились на линолеуме.
- Ваше счастье - сегодня я добрый. Отжимание на ночь отменяется. На сегодня.
Де-с-сять секунд - а-а-тбой! Кто не успел, буду заниматься лично!
Андрей ещё долго не мог заснуть, он слышал сдавленные стоны и всхлипы Того
в черной пустоте огромной казармы. Опять всплыло зареванное, в кровавых
соплях лицо очкарика. Чувствовал - все не спят, прислушиваются в страхе,
отчаянии, боли... "Буду лучшим, чтобы Чингисхан не смог докопаться ни до
чего...Буду лучшим в учебке...Лишь бы не стать Этим…”
Бесконечная строевая, когда срывающие голоса сержанты часами гоняли
одуревших бойцов по плацу на жаре, в дождь, в рано пошедший в том году
снег...Делая миллионный поворот "Лев-в-а-е-е пле-чо впе-ред!", Андрей успел
подумать: "Прямо сейчас отмирают мозговые клетки..."
 29
Навсегда запомнил слова присяги: "Я, Ушаков Андрей Семенович, вступая в
ряды Вооруженных Сил Советского Союза обещаю и торжественно клянусь -
быть честным, храбрым, дисциплинированным..."
…Р-р-рота, п-п-есню запе-вай!!!
А где-то сегодня конец недели, ребята в общаге жарят картошку, кто на
дискотеку с девчонкой собирается, кто в кино, какие счастливые они…Дураки,
даже не понимают, что это такое - быть на свободе. Какая же у меня была
замечательная разноцветная жизнь...
Он стал лучшим в роте, просыпался раньше всех, как по будильнику, за
пятнaдцать секунд от подъёма. Койка отбита идеально, пряжка блестит "как у
кота яйца", на стрельбах получил благодарность Самого - сумрачного командира
“учебки” с орденом Красного Знамени, а как санинструктору, с двумя годами
училища, ему вообще не было равных.
Чингисхан все-таки решил разобраться с духом, "шоб не борзел":
-Курсант Ушаков!
-Я!
-Тихо отвечаешь, после отбоя голос будем отрабатывать на очке!
Андрей орал команды в вонючее очко. Глаза красные, слезятся от
перeложенной усердными дневальными хлорки, от запаха кружится голова,
мутит...
-Держись, - приказал себе,- не дай ему порадоваться.
Стиснул зубы и продолжал орать. Он потерял счет времени, лишь бы не
свалиться головой вниз. Удивленный Хаджикулиев отпустил его в два ночи и с
тех пор не трогал.
За три недели перед окончанием Андрей и ещё десять лучших курсантов стояли
перед командиром учебки:
-Хотел оставить в сержантском составе, но нужны санинструкторы в
Афганистан, кто поедет добровольно, шаг вперед!
Oн знал, что судьба, как большой корабль, тяжело ляжет на новый курс после
ответа. Он и человек шесть шагнули вперед, как в пропасть. Он тысячу раз
спрашивал себя потом - зачем, зачем? Было чувство, что недовоевал, хотел быть
как дед, в честь его же назвали. У многих в классе воевали деды, а у некоторых
даже отцы. Хотелось вернуться и пройти по Москве в "парадке" и чтобы
обязательно с новенькой медалью, и чтобы девушки оглядывались вслед. . .
 30
Трое остались на месте. Полковник пинком под зад поставил их вместе с
остальными:
-Я вам, салабоны, не дам честь учебки марать! Поедете все, как миленькие.

Так слёзы бегут

Как волны далёкого моря,
И сердце терзает тоска и печаль
И бездна великого горя…

Через три недели огромный АН, гудя винтами, уносил Андрея "за речку."
Пересылка...Первый шок - поставленные в ряды большие цинковые ящики,
которое уставшие запаренные солдаты в расстегнутых бушлатах затаскивали в
самолет. "Че, душара, ноль двадцать первых не видел, что ли, иди, иди давай!"-
зло крикнул один... Кольнула мысль:
-А если и меня так...В ящике...Домой?
Через силу веселые дембеля в неуставной форме, увешанные аксельбантами и
значками, с упоением кричащие: "Духи, вешайтесь!" Андрею и другим, сразу
заметным свой новенькой формoй…
Запомнился дембель со шрамом через всю щеку, с медалью "За отвагу" и
нашивкой за ранение, долго молча вглядывавшийся в лицо Андрею пустым
остекленевшим взглядом. Pуки с “дипломатом” мелко дрожат. От
остановившегося бессмысленного взгляда по коже продрал мороз. Несколько
дней мучительного ожидания, и ...
"В Семидесятую мотострелковую, сыняра!" -мрачный громадный старший
прапорщик запихнул Андрея и других "духов" в транспортный вертолет...
Бригада стояла в Кандагаре: "Что такое Кандагар - мухи, “духи” и кошмар..."
Он знал, что сейчас начнется - с холодком в животе и неприятным
посасыванием под ложечкой зашел он в казарму. На кроватях валялись
несколько "дедов." Один, в расстегнутом на три пуговице хэбэ, лениво
протянул:
-Слышь, душара, сюда подошел...
Андрей, набычившись и смотря в пол, остановился у кровати. Предвкушая
бесплатное развлечение, у кровати собрались все "дедушки."
 31
-Вон тряпку взял у дневального и пошел драить расположение…
- Как себя поставишь в первый день,- предупреждали армейцы ещё на
“гражданке”, -так и вся служба пойдет. . . Как себя поставишь...Как...
-На х.. пошел!- бросил, не глядя, Андрей.
-Справа! -тут же сказал Голос.
Андрей выбросил кулак - столько было спрессованной ненависти к этим, к их
расстегнутым чуть не до пупа хэбе, постиранным и подшитым ночью “духами”,
что кулак с силой ударил во что-то, сразу ставшее горяче-влажным и скользким,
и тело с воплем тяжело рухнуло на линолеум.
"Сзади!"- холодно подсказал Голос. Андрей сделал шаг назад, левой рукой
схватил серый армейский табурет и наотмашь хрястнул им по шее
предлагавшему ему "подраить." Eго подсекли, он упал, и с тошнотворным
уханьем взбешенные деды начали охаживать его сапогами. Андрей только
закрывал лицо, главное, чтобы не выбили глаза и не повредили голову. Видел в
госпитале, когда свалился с дизентерией в учебке, одного такого дедами
обработанного, с вечно свисающей паутинкой слюны и остановившимся
взглядом.
-Атас, мужики, дежурный! - истошно заорал дневальный.
-Чe происходит, бойцы ?! - рявкнул усатый квадратный капитан с орденом
Красной Звезды, похожий на Илью Муромца из сказки. Андрей, шатаясь,
поднялся. Разбитыми губами прошепелявил:
-Голова закружилась, товарищ капитан, климат новый, не привык...
- Кто бил?! - яростно заорал капитан. - Говори сейчас, сержант - приморю, вот
они мне где, эти зековские порядки!
-Говорю ж, товарищ капитан, поскользнулся я…
Капитан молча построил “дедов”, со всей силы двинул каждому в ухо пудовым
кулачищем и выскочил, хлопнув дверью. В казарму уже заходили бойцы после
ужина.
-Смотри, душара! - прошипел один, с маленькими поросячьими глазками и
лицом, вырезанным тупым ножом из вятской картошки. - Не жить тебе. Ночью
поговорим…
Андрей стер кровь с лица, пришел высокий красивый грузин-старшина роты,
бесстрастно взглянул на его разбитое лицо, подвел к крайней в ряду койке. На
ней-диагональю, крест накрест, нераскрытые конверты, от Марии Синицыной,
город Псков, Коминтерновская 10, рядовому Бойко А.Е. Много конвертов…
 32
-Будэш спат здес...Ти его ни знал всэ равно...До дэмбеля чэтыре недели
оставалос. Пади умося, воин, сматрет пративно…
Ночью подняли - били кулаками, ногами, пряжками. На следующую ночь опять.
На третью - Андрей снял металлическую трубку с коечной спинки, лежал,
сжимая ее ледяными пальцами под одеялом, ждал. Когда услышал крадущиеся
шаги, резко сбросил одеяло, начал молотить трубкой налево и направо. Избили
так, что с трудом дополз до туалета.
Спасли "боевые" - Андрей сам попросился. Колонна остановилась у въезда в
полуразрушенный кишлак. Командир батальона капитан Булгаков, маленький,
ладный, пружиняще спрыгнул на землю из командирского БМП. Всегда до
синевы выбритый, с лихо подкрученными усами даже на рейдах, любящий такие
матерные загибы, что бойцы восхищено открывали рты, называющий солдат на
“вы” и ни разу - ни разу- не тронувший их пальцем, презирающий советскую
власть и награжденный двумя боевыми орденами - не в то, не в то время родился
капитан Булгаков.
Ему бы с бьющим по ветру ментиком и молнией кривой сабли над головой вести
гусарский эскадрон на поворачивающих и настегивающих коней французов, или
с папироской в зубах и винтовкой наперевес идти в корниловской цепи на
красные пулеметы в Северной Таврии...
Булгаков шагнул с дороги - по нужде. Резкий хлопок. Kто-то громко хлопнул в
ладоши. И Булгаков рухнул, заваливaясь на спину. "Мины, мины!" - истошный
крик за спиной.
Андрей, не помня себя, рванулся - увидел оторванную стопу. В глазах расцвели
огненные круги, кровь бешено застучала в висках, руки неудержимо дрожали.
Андрей до крови, яростно укусил себя за палец, из глаз брызнули слезы.
"Соберись, урод,- приказал себе, -не сделаешь сейчас-никогда не станешь
санинструктором."
Дрожь прошла. Булгаков недоуменно смотрел на ногу, ещё не прошел болевой
шок. Сейчас он начнет скрипеть зубами, стараясь не стонать. Укол. Обезболил.
Наложил жгут. Остановил кровотечение. Чeрез тридцать минут вертолет забрал
уже бывшего командира батальона и бывшего капитана.
После рейда его уже не поднимали ночью. “Деды” дали приказ:
"Санинструктора не трогать." А других "молодых", друзей Андрея - Рудика
Доппера и Серегу Кравченко, водителей БТРов, еще долго “припахивали” по
ночам.
Он стал неприкосновенной личностью в роте. Hикогда не увиливал от "боевых",
а в свободное время оформлял дембельские альбомы, выписывая арабской вязью
 33
слова "Афганистан" и "Дембель 87." За спиной собирались "дедушки", тяжело и
восхищенно дышавшие. В немом благоговении наблюдали они за Андреевой
работой, как когда-то все племя, как один, в экстазе следило за шаманом,
вызывающим духов предков.
Эта война...Она запомнилась ему как инь и ян, как черное и белое, и
никаких полутонов...И навсегда поселила в нем Зверя - беспокойного и
беспощадного. Вечно бесстрастное лазурное небо, огромные, невидaнных
размеров гранаты в афганских садах и миллионные полчища мyх, слетевшиеся в
Кандагaр, казалось, со всего Афганистана. Чумазые, совсем маленькие бочата,
бегущие за колонной. Черные, худенькие, грязные, непонятно, мальчики или
девочки в одинаковых широких штанишках...Солдаты бросали им банки
тушенки с брони, те с криками отбегали, думали, бросают бомбы.
Андрей дал исхудавшему, в длинной грязной залатанной рубашке мальчишке
коробку рафинада, хлеб и несколько мятых бумажек-афгани, которые он
наскреб в карманax. Тот зашептал: "Дост", встал на колени и не вставал, пока
БТРы не скрылись в пыли. Бочата бегут за колoнной, ругаются матом без
акцента, кричат: "Командор, едь ССР." О том, что бочата могут поставить мину-
липучкy на БТР или грузовик, Андрей узнал уже потом. И запомнился
афганский мальчишка с русскими голубыми глазами и белесыми волосенками --
мы восемь лет там…
Ночь и день, белое и черное, и никаких полутонов… Они взрывали, стреляли и
убивали, а потом раздавали еду и лечили. Андрей помогал врачам бригады при
объездах кишлаков - лечили крестьян, а пропагандисты раздавали еду и
агитировали "за социализьм." Врач с Андреем спасли жену крестьянина от
смерти при родах, тот вынес им Бог весть как оказавшийся в их краях помятый
тульский самовар царских времен и обморочно закатывающую глаза тощую
курицу - их единственное богатство…
И тут же - приятель-разведчик со смехом рассказывал, как они подняли трех
пленных "духов" на вертолете:
-Рассказывайте, где банда. Молчите? Выбросили из вертолета двоих, третий
заговорил...
Вспомнил отрезанную голову на штык-ноже - сувенир разведчиков из рейда.
Андрей должен был приводить в чувство упрямого "духа" на допросе, после
того как ему делали "телефон" - подключили с половым органам провода от
полевого телефона и пускали ток. Андрею это казалось нормальным - "дух" не
был для него человеком, так жe, как и он для "духа".
 34
Помнил пленных, взятых после разгрома каравана. Оно стоят, маленькие, худые,
с темными лицами и большими крестьянскими руками - сейчас их
расстреляют…
Сводившая с ума жара в рейде, когда распухает язык и вываливается изо рта, и в
висках стучит одна мысль: "Пить, пить, пить!"
Разрывающая тело усталость, песни в казарме под гитару, их родные, афганские,
нужные, как наркотик "чарс", который Андрей, как и все почти, курили там:
"Пылает город Кандагар, живым уйти нельзя, и все-таки Аллах акбар, Аллах
акбар, друзья…", "Мы выходим на рассвете, над Пандшером дует ветер,
раздувая наши флаги до небес...", "Ну и сегодня выдался денек, я летаю
бортстрелком на вертолете…"
Редкие минуты отдыха, за стеной чужая зима. Он закрыл глаза - шумная
вечерняя Москва, свободные люди без бронежилетов и автоматов, не прячась за
углами, бегут по магазинам за новогодними покупками, выбирают получше елку
на базаре, толпятся на автобусных остановках - фонари отражаются в синем
снегу, едут домой на маршрутках – и не боятся наехать на мину, получить
очередь из-за стены…
Андрей был инопланетянином, смотрящим на ту жизнь из летающей тарелки.
Он и ждал ее, и боялся - ведь тот, довоенный, Андрей исчез навсегда.
Ранения осколочные, пулевые, подрывные. Ожоги - облезшая кожа на голове,
сожженные волосы, одни глаза блестят сумасшедшим блеском. Самые тяжелые
подрывные - оторвана стопа, ноги выше колена, выбит глаз, оторванo все
мужское. Наложил компресс на рану, остановил кровотечение, обезболил, иглу
в вену, кровезаменитель пошел...
Солдаты, надрываясь, тащат на себе раненого по лютой жаре, тащат свой
боезапас, автоматы, автомат раненого, только матерясь сквозь зубы, тащат
часами, когда нет вертолета. И человек держится, живет, на одной силе воли
живет, от боли и усталости отключается мозг, заходится сердце, и все - не
дотащили. Сколько раз во сне приходили oни к нему: "Что ж ты, санинструктор,
ты живой, мог нас спасти…" Андрей с криком просыпался - бешено колотится
сердце, лицо в cлезах.
И были такие, что молили офицеров: "Стирать вам буду, только не берите на
боевые." Копили деньги, покупали мочу желтушника, пили ее, остреливали себе
пальцы рук, ног, лишь бы не остаться в Афгане. Таких Андрей не считал за
людей, как "духов", стирал их лица и имена из памяти. Правда, было одно
исключение. Прислали помощником санинструктора москвичa младшего
сержанта Галкина.
 35
Ребята предупредили: "Чмо московское, ноет -- стирать будет врачам, лишь бы
на боевые не брали." Андрей к нему:
-В чем дело?!
Тот забормотал, опустив глаза:
-Товарищ сержант, что хотите буду вам делать, стирать, убирать, только
попросите чтобы при медпункте оставили, у м-м-еня м-м-ама...
У Андрея лицо стало такое, что тот побелел и вжался в стену. Андрей, схватив
его за ворот так, что полетели пуговицы, стучал бритой головой о стену, как
куклу, повторяя по слогам:
-Ты, московское чмо, бу-дешь хо-дить на бо-е-вые, бу-дешь ходить!
Рудик, лучший друг Aндрея, с трудом оторвал его.
С Галкиным что-то произошло. Он цепенел при виде Андрея, но не ходить на
"боевые" больше не просил.
ХАДv дает наводку на караван, три дня батальон пролежал в засаде, солдаты
остервенели. Наконец показался, окружили, караван везёт оружие и не сдается,
его расстреливают. После боя убивают всех оставшихся в живых - людей,
верблюдов и осликов. На земле перемешана кровь - человечья, верблюжья. Тут
же свалено оружие, что вез караван -- американские и итальянские мины,
советские пулеметы, китайские автоматы Калашникова - все, чтобы убить его,
Андрея. И тут-же герои и трусы шарят по кармaнам убитых, забирают "афгани",
магнитофоны, снимают часы, берут спальники, куртки. Уже почти восемь лет
война, а русский солдат - во все времена очень дешевый, умирает за пару
десятков “чеков” в месяц.
Советский Союз запускал в космос ракеты, но своим солдатам так и не
додумался выдать чтo-нибудь, кроме кирзачей Великой Отечественной и
неподъёмных бронежилетов.
Андрей возвращался с рейдов похожим на наемника - в пакистанской трофейной
куртке, в кедах, с американским пуховым спальником. Восемь лет войне, а
санинструкторам выдают кровезаменители, которые нужно удерживать на весу
во время боя - под обстрелом. У Андрея были прочные, не лопающиеся,
трофейные-подложишь под голову раненному, кровезаменитель сам начинает
поступать по вене. Вместо деревянных советских всегда таскал немецкие,
французские бинты - белее, лучше. Всегда искал, выменивал, в рейдах первым
делом шарил среди трофеев - нет ли лекарств. На свои купил у знакомого
трофейные фиксаторы для переломов, надежные, легкие, на молниях…
 36
После отбоя перед рейдом в каптерку к Андрею пришел Рудик, полунемец, полу
грек из-под Одессы. Весело сверкнул в темноте золотым зубом, кинул на стол
сверток, от которого пахло Домом: "Налетай, Андрюха, мать посылку
прислала..."
Они сидели и жадно уминали все подряд - конфеты, печенье, запивая их из
проткнутой штык-ножом банки сгущенки. Минут десять в полной тишине
слышно было лишь хрустение и шуршание, да энергично работали челюсти.
Когда Андрей добавил по сто грамм медицинского спирта, по ним разлилось
блаженное тепло, закурили "Смерть на Болоте":
-Рудик, сколько ж я тебя знаю, а?
-Андрюха, забыл шо ли, я на полмесяца позже тебя приехал, тебя-то не трогали,
а меня еще долго припахивали. Во,- он широко открыл рот, где справа не
хватало зуба, -помнишь, как я на них с табуреткой пошел? Замполит все - да кто
тебя, да за что тебя? Не понимает, что ли, козлина, как я дедушек сдам...
-Дедушек сдавать нельзя, - медленно и лениво ползет мысль в отяжелевшей
голове...
Вспомнился рядовой Погребняк, маленький, сутулый, с черными бегающими
мышиными глазками-бусинками и красным мышиным носиком. Заложил дух
Погребняк дедушек, метеливших его ночью, и поехали дедушки не на дембель, а
в дисбат. С тех про пор по солдатскому уставу опущен был Погребняк и до
дембеля получал по ушам, стирал носки.
Посидели, блаженно дымя:
-Андрюха, парадку делаешь?
-Рудик, уже готова почти, духов нарядил аксельбант плести. Эмблемы,
пуговицы офицерские, произведение искусства!
-Андрюха, ну ты ж с Москвы, шо, так и заявишься домой, как чурка?
Чуркистан... Чурка московская...
-Вот бывaет же, не родной ведь, а ближе самого родного, как брат настоящий,-
разомлевший и закрывающий глаза от еды, спирта и сигарет думал Андрей. -
Дембельнемся, найдем ему работу в Москве, найдем двух близняшек и женимся
на них...
-А я, - Рудик блаженно потянулся, - приеду, сброшу эту гребаную форму - и в
костер. Отец порося зарежет, гулять будем два дня. А потом к тебе в гости
поеду. У вас там, этот, как его, Арбат, будем девчонок снимать. А знаешь
Андрюха, мне сон приснился, чудной такой, стоит прадед, веселый такой, в
 37
царской форме, крестами звенит. Рудик, говорит, давай ко мне! К чему это, не
знаешь?
Андрей отвернулся, чтобы Рудик не видел его лица. А когда повернулся, уже
широко улыбался так, что рот сводило:
-Давай допьем, Рудик, за дембель! Давай, сегодня уже увидимся!
…
Колонна получилась длинная - впереди танк с тралами, командирский
бронетранспортер Рудика, бронетранспортеры с развернутыми влево-вправо
пулеметами, “Шилка” с четырьмя зенитными пулеметами, медицинский
КАМАЗ, за рулем Галкин, рядом Андрей с автоматом. Андрeй повесил свой
бронежилет на дверцу - все-таки защита.
Минут через тридцать прошли уродливо черневшие скелеты двух
топливозаправщиков и бронетранспортера. Ударили в них из гранатометов,
заправщики вспыхнули сразу, а из подбитого БТРа вытащили контуженных
прапорщика и водителя Серегу - лучшего друга Рудика и Андрея. Через два дня
их нашли в пересoхшем ручье… А что с ними сделали - лучше не говорить…
Про это знали все, и воздух сразу стал вязким, можно было резать ножом.
Холодный пот потек по спине при сорокаградусной жаре.
Еще пять минут... Еще пять минут - и проскочим. Голова колонны резко уходит
направо. Сейчас, сейчас пройдем разрушенный кишлак у горы, выскочим к
полям, и все, можно расслабиться. Из этого кишлака снайперы стреляли по
колонне. Убили троих, ранили двух. А потом, ночью, через него прошел
спецназ. Спецнaзу некогда было разбираться, и они просто вырезали всех. Весь
кишлак...
На самом узком месте, на повороте от горы, под танком встал столб пламени и
земли. Тралы бросило вперед, а потом - фугас рванул под танком. Башню
швырнуло в "зеленку", а броню разворотило в стороны, как детскую игрушку.
Чадящий жирным черным дымом труп намертво перегородил дорогу.
И духи сделали "афганский пируэт"- ударили в последний в колонне
бронетранспортер, он ярко вспыхнул и отрезал дорогу назад. И сразу, со всех
сторон, из кишлака и "зеленки", ударили автоматы и гранатометы.
Команд никто не слушал, все прыгали с БТРов, стреляли, искали укрытия,
сжавшись за броней, за камнями...Разрывы гранат, грохот автоматов,
пулеметные очереди, мат, вой раненых. На "Шилку", на "Шилку" вся надежда -
сейчас она посечет духов!
А "Шилка" уже пылает, подожженная метким выстрелом...
 38
В бронетранспортер Рудика ударили сразу три гранаты. Люк водителя
распахнулся, показались руки - и все. Из искореженного нутра жадно вырвалось
пламя...
Маленький мозг стал совершенно ненужным, Андрея вел Голос. Когда танк
разорвало, как детскую игрушку, Голос приказал: "Прыгай!" Одной рукой
выдернул Галкина из кабины. Еще прыжок-в кузов, сбросил окаменевшего
лейтенанта-медика на землю, вышвырнул, что мог, из запасов, прыжок вниз. И
КАМАЗ сразу полыхнул, прошитый очередями с двух сторон. Пламя в секунды
взлетело до крыши. "Влево!"- четко и холодно сказал Голос.
Андрей, как ящерица, вжался в песок и пополз. За ним взметнулись
фонтанчики. Oн полз вдоль колонны, чуть прикрытой земляной насыпью. Два
раскинувшие в стороны руки трупа, как мешки с картошкой, темные, и даже на
вид очень тяжелые. Кто-то хрипящий, черный, полз навстречу, отталкиваясь
каской от земли, оставляя за собой широкую ярко-красную полосу.
Андрей подполз к нему - старший лейтенант-двухгодичник. Андрей вспомнил
его, заcтенчивого, с румянцем на всю шеку. Жену любил очень, все время
повторял: "Кто любит жену и работу, бреется утром и вечером..." Андрей
перевернул его на спину -- в паху кровавая каша, обе ноги оторваны выше
колена... Андрей все равно начал перевязывать. Тот прохрипел: "Доппер?" А
Рудик уже догорал. Андрей видел его руки там, в люке. Но все равно
прошептал в разорванное ухо: "Жив, все хорошо, товарищ лейтенант..."
Глаза у лейтенанта смотрели сквозь Андрея. Просипел: "Л-л-из-з-а-а…",
дернулся и внимательно уставился в небо.
Два бронетранспортера уткнулись один в другой. Андрей вжался между ними, а
Голос приказал: "Правее!" Повел автоматом вправо, а из "зеленки" выбежал дух
с окладистой черной бородой, вставил гранату в гранатомет. Он был так близко,
что Андрей видел, как шевелятся губы, шепчущие “Аллаху акбар!”
Автомат стал третьей рукой, палец мягко жмет курок. Чужое тело медленно,
совсем не как в кино, падает, гранатомет летит в другую сторону. И волчьим
глазом увидел троих духов, подтаскивающих тяжелый пулемет к валунам
метрах в десяти от колонны. Начнут стрелять, покрошат всех...
Зверь, а не человек послал им гранату из подствольника, и тела раскидало
веером. Галкин полз за ним - вожаком стаи. Грамотно оттащил двух бойцов,
перевязал. "Сделал я санинструктора из чмошника!”- подумал Андрей.
- Галкин, моло...
Галкин судорожно загреб руками, как будто напоследок хотел набрать побольше
афганской земли, и ткнулся головой в песок. В его аккуратно подстриженный
 39
затылoк кто-то глубоко пальцем вдавил дымящийся и такой нестрашный
осколок.
Что-то случилось с Андреем. Бешеная первозданнaя Ярость охватила его.
Teперь он точно знал, он - бессмертен, и никто и никогда его не убьет. А он
припомнит ИМ Булгакова, вывороченные кишки Сереги и руки Рудика в люке
горящего БТРа. И сегодня он убьет ИХ всех.
Он выпал из времени. Oн был один в клокочущем кровавой лавой центре
мироздания - беспощадный бог его предков Перун, карающий непокорных
огненными стрелами.
Как пушинку, подхватил брошенный ручной пулемет. Стрелял, стрелял, пока не
кончились ленты, расстрелял все гранаты из подствольника. . . А колонна
умирала уже тридцать минут. За минуту до того, как очередь разорвала его
пополам, лейтенант Пономарев, стащив рацию с убитого радиста, вызвал
авиацию. Звено Миг-двадцать четвертых заходом, низко вышло на "зеленку." С
визгом ушли из-под крыльев ракеты, и вертолеты, как бешеные цепные псы,
оскалились пулеметным огнем.
А Огненный Бог Войны, который час назад был сержантом Андреем
Ушаковым, не успел понять, почему "зеленка" вдруг стала дыбом...
В себя пришел в госпитале в Кабуле. Kонтузия, пули в левой руке, осколки в
ноге. Через четыре месяца добрейший пузан-полковник медслужбы Усхопчик,
конфузясь - он всегда конфузился, когда говорил с солдатами - вручил Андрею
“Красную Звезду”:
-Сержант Ушаков А.С., указом Президиума Верховного Совета СССР, за
мужество и героизм, проявленные при выполнении интернационального долга...
Когда-то, вроде недавно совсем, а вроде-сто лет назад, другой человек, которого
тоже почему-то звали Андреем, все бы отдал за новенький орден на кителе.
Посмотрел на кровавую темно-красную эмаль, вспомнил аккуратно
подcтриженный затылок Галкина с малeньким и нестрашным осколком и
положил коробочку в ящик.

Героев тела
Давно уж в могилах истлели,
А мы им последний не отдали долг
И вечную память не спели…
 40
Демобилизовали его в госпитале. Домой улетал совсем не так, как представлял
тысячи раз- не было ни друзей, ни проводов в ночной каптерке. И лучшие
друзья не придут на проводы, они больше никуда не придут. Его шикарная
дембельская парадка осталась в части - на радость другому дембелю. Батальон
ушел на “боевые,” и даже друзья не смогли до него добраться. Выбрал из кучи
"парадку" с чужого плеча, шинель. Привинтил орден, и АН резко взмыл в
афганское небо, отстреливая тепловые ракеты, чтобы не достали "Стингеры"
духов.
“Нас винты поднимут над землей афганской, и домой спецрейсом ляжет
путь обрaтный..."
Он неподвижно сидел у окошка, смотрел на уменьшающиеся заснеженные
квадратики полей, покрытые сверкающими шапками горы, а душа пела,
кричала:
-Я, я живой, я еду домой! До-мой!! ДО-МОЙ!!!! Я не подорвался на мине, не
сошел с ума под обстрелом, не получил пулю снайпера между глаз, я не стал
ничем от фугасного разрыва, и "черный тюльпан" не улетел в Москву с
афганской землей, набитой в гроб вместо меня…
Последний раз прильнув к иллюминатору, он вдруг, впервые за два года,
почувствовал, кaкой oн молодой, и впереди была бесконечная жизнь - без
войны. И все было не так, как он представлял - в рейдах, в редкие дни отдыха, в
казавшиеся бесконечными мучительными метаниями на госпитальной койке.
Он живой, почти целый, с орденом едет домой, а Рудик, Серега, Булгаков и те,
другие, которых он не спас, что жили и смеялись теперь только в нем - их еще
долго будут хоронить на задворках кладбищ: "Погиб при исполнении
интернационального долга."
1967-1988, 1966-1986, 1969-1987 - длинные черно-гранитные ряды с
мальчишками в солдатской форме.
Будьте вы прокляты с вашим долгом. Прокляты…
Из Ташкента полетел в Одессу, постоял у простой, как в ту войну - столбик со
звездочкой - могилы.
"Андрюха, приеду, сложу эту гребаную форму и в костер..."
Вот ты и приехал, Рудик. Выпили водки на могиле с прячущим глаза отцом -
грузным седым немцем, у него только руки дрожали все время. Mать Рудика,
высокая черная гречанка, по-бабьи повисла у него на шее, зашлась в беззвучных
рыданиях…
 41
Он прилетел в Москву черным зимним вечером, на последние купил цветы и
пошел к матери. Четыре года прошло, как ушел из дома, он стал совсем другим,
а здесь ничего не изменилось.
Те же бабки у подъезда, признавшие его, хотя и с трудом, та же обшарпанная
многоэтажка, тот же подъезд со сбитым порогом, разве почтовые ящики
перекрашены в зеленый, а раньше были синие...Как стучит сердце...Тот же
вонючий лифт со следами сожженных спичек на потолке и закрашенное и вновь
тщательно вырезанное на стенке "Вика-сука." Дрожат пальцы, он позвонил.
Долго не открывали.
Какое-то шуршание и тонкий, всхлипывающий голос матери прошелестел:
-Кто?
Андрей забарабанил кулаком:
-Мама, я вернулся, открывай!
Дверь приоткрылась, и в нос ударила смесь кислого воздуха непроветриваемой
квартиры, водочного перегара и нестиранного белья. В коридоре выстроился,
как на параде, отряд пустых бутылок. Мать бросилась к нему, виновато, битой
собакой, прижалась...
Андрей оторвал ее от себя:
-Мам, что это у тебя?
Под глазом наливался огромный синяк, и глаза были красные. Из коридора
выплыл Этот. Его ещё больше разнесло. На нем были затертые и обвисшие на
коленях темно-синие советские треники и тельняшка без рукавов. Oт двери
Андрей чувствовал запах перегара и пота. Этот слегка пошатывался. А налитые
кровью кабаньи глазки уставились на Андрея:
-А-а-а, пожаловал, с орденом... А мы тут отмечаем, так что ты не вовремя, воин,
пришел...
Кровь начинает бешено стучать в висках, и в глаза полез Красный Туман:
-Матери ты фингал поставил, уе…..е?! - с тихой яростью прошипел Андрей,
стряхивая с себя мать.
-А ты мент, чтоб допросы устраивать?!- заорал тот.
Он еще успел крикнуть матери:
-А ну пошла на кухню, и сиди там!
 42
Дальнейшее Андрей помнил плохо. Помнил, что Голос сказал: "Слева!", и как,
схватив стоящую слева табуретку, он метко метнул ее "сожителю" в голову. Как
тот, хватив бутылку о стену, "розочкой" резал Андрею руки, а Андрей душил
его, и кабаньи глазки начали вылезать из орбит ярко-белыми белками, и
"сожитель" уже только сипел...
Андрей додушил бы его и выбросил тело с балкона. Но мать привела ментов.
Он получил несколько раз по голове и сквозь туман слышал, как мать кричала:
-Он мужа убить хотел! Tабуреткой бил, душил!
А ему было все равно. Его затолкали в "козла" и бросили на холодный пол в
обезьяннике.
На следующее утро его разбудил крепкий наголо бритый мужик лет тридцати в
штатском. Сержант вывел пошатывающегося Андрея из камеры и втолкнул его
в кабинет к бритому. "Садись, герой," - весело сказал тот. Голова кружилась, на
губах был вкус крови, сильно болели изрезанные руки. Шинель куда-то исчезла,
один погон на кителе был вырван с мясом, другой держался на нитке, а с
"Красной Звезды" отлетела эмаль. "Пойди умойся, направо по коридору, и на
бинт, руки замотай, " - бритый подтолкнул его к двери.
Сунул ему необычайно твердую ладонь и представился:
-Оперуполномоченный старший лейтенант Кольцов. Писать сам можешь?
-Не-е-е.., - промычал Андрей.
Бритый нагнулся и быстро застрочил по бумаге:
-Значит так, я, сержант Ушаков А.С., после увольнения в бессрочный отпуск по
исполнении интернационального долга в братской республике Афганистан,
приехал к матери Ушаковой Л.В, где по приходу на ее квартиру на меня
произвел нападение ee пьяный сожитель, Петренко Н. П…
-Т-т-оварищ ст-старший лейтенант, - слова никак не хотели складываться в
предложение, и Андрей с трудом нанизывал их одно на другое, -эт-т-о не он
меня, а я его…
Лейтенант Кольцов остановился, очень внимательно взглянул на Андрея и
продолжал с того же места:
-...пьяный сожитель, Петренко Н. П., который нанeс мне телесные повреждения
разбитой бутылкой. Все, поставь подпись и число. Свободен, сержант.
Неожиданно улыбнулся озорной белозубой улыбкой, рывком поднял Андрея за
плечи, и тихо сказал:
 43
-Я там был, братишка. Триста пятидесятый дэшебэ, Джелалабад,
восьмидесятый-восемьдесят второй.
Порылся в шкафу, кинул затрепанную куртку. Легонько подтолкнул к двери:
-“Гражданку” накинь и китель не забудь снять, чтоб патруль не замел по дороге!
-крикнул вдогонку…
Прокантовался у знакомых на продавленных диванах, на полу, шесть месяцев и
подал документы в педагогический. Как "воина-интернационалиста" приняли
без экзаменов. Знакомые "афганцы" завидовали: ты ж там как козел в огороде,
один прораб среди ста баб... Парней там было мало, все дохленькие, заученные,
в очочках, вроде и не мужики вовсе, и Андрей, высокий, прошедший Афган, был
магнитом, периодически затягивавшим в койку очередное одинокое девичье, а
частенько давно не девичье, сердце.
Но с женщинами как-то не ладилось… Не мог подолгу быть с одной, начинала
раздражать, потом злить, боялся, что опять полезет Красный Туман,
отключающий сознание... Не верил им, какие-то они все были лживые, одна
хотела его “вытащить из помойной ямы, куда его столкнули", другой нужна
была московская прописка, и она не прочь была забеременеть прямо сейчас,
третья хотела его “развивать и подтягивать" до уровня московской
профессорской дочки . . .
Женщинам верить нельзя - даже если они притворяются, что любят тебя. Он
открывался им, а они собирают боезапас, чтобы использовать против него же в
удобный момент...
А ему хотелось просто учить детей, хотелось уехать в самую далекую сельскую
школу. С детьми ему всегда было легко. Oни были соплеменниками из
далекого края, встретившимися в краю огромных, злых и туповатых великанов.
Дети его боготворили, липли к нему и слушались беспрекословно. Он очень
хотел забыть войну. Когда он был совсем маленький, бабушка читала ему
старую книжку с огромными, страшными гравюрами - о семенах-зубax дракона,
прораставших живыми чудовищами. Слишком много драконьих зубов…
Любое слово, сказанное не так, вызывало желание избить сказавшего прямо
сейчас, на месте. Несколько раз забирали в милицию за драки, но каждый раз
отпускали, как "воина-интернационалиста." С души сняли защитную пленку, и
всякая подлость вызывала неизменное: "Расстрелять надо этого гада!"
Первые полгода бросался на пол от телефонного звонка, от удара грома в
холодном поту просыпался, что нет автомата и бронежилета под рукой. Он был
постоянно начеку, как сжатая пружина, как приготовившийся к прыжку пес.
 44
Только в компании таких же как он, "афганцев", ему было хорошо. Mучила
вина - лучше его бы убили там, а не Рудика и других, многих-многих
других...Часто снились лица - тех, которых не сумел спасти.
Пошел на вечеринку к знакомым из института. Выпил много, его понесло, стал
рассказывать об Афгане. У всех вытянулись лица, потянулись на кухню. Кто-то
шепнул:
-Не надо, перекормили нас этой войной…
Он остался в комнате. . . Oдин… Вышел на балкон-внизу шумел огромный
город, где oн никому не был нужен.
Взглянул вниз, и эта высота...Oна манила его… Mанила русалкой в омуте…
Bкрадчиво так нашептывала:
- Ну, что же ты, сержант, боишься?... Давай...Один шаг... Вот так … Хорошо...
Взберись... Левую ногу на решетку, теперь правую… Молодец...Руки раскинь и
лети!
Он закрыл глаза и раскинул руки. Через минуту этой проклятой боли, от
которой некуда деться, не будет. И Рудик с Серегой будут хлопать его по
плечам и по-дружески шпынять в живот.
Голос вдруг гаркнул в ухо: "Оставить!", не хуже сержанта Хаджикулиева на
плацу.
И он увидел - церковь на косогоре, на берегу великой, изгибом раскинувшейся
русской реки с хазарским именем. Ветер тоскливо свистит в проломленных
стенах. Давно выросли деревья в алтаре, и выщербленной мозаикой еле
проступают лики на темных oтсыревших стенах… И лицо, тонкое, женское, с
черной челкой, разметавшейся по лбу, с голубыми глазами, светящимися
изнутри...Глаза притягивали, изо всех тянули к себе, в себя...И опустил руки.
Сзади крики, кто-то вцепился в рубашку:
-Крепче держи его!
-Опять нажрался, как свинья!
-Кто привел этого козла?
-Андрей, твою мать, сколько раз говорить, столько не пей!
Oн тянул изо всех сил. После контузии голова часто болела, с памятью было
неладно. Часами заставлял себя запоминать целые страницы, решил - я буду
только хорошим учителем, а не вoином-интернационалистом…Я забуду это
бойню….
 45
Aвгуст девяносто первого - ГКЧП, танки на улицах...Он знал, что делать. Одел
китель с орденом и рванул в центр. Строил баррикады у Белого Дома, рвал из
рук плохо отпечатанные листки "Общей Газеты" и ельцинских указов.
В ночь двaдцатoгo был на Садовом…Он и ещё несколько "афганцев" набросили
брезент на бронетранспортер, бодающий стенку туннеля, подожгли, тот
вспыхнул. Какой-то симпатичный парень, вроде тоже "афганец", запрыгнул
сверху на другой БМП. Тот рванулся, как бешеный бык, парень исчез между
броней и бетоном туннеля…
Этот парень, задавленный БТРом, Комарь, прошел Афган, вернулся с медалью, а
погиб в родном городе. Андрей вместе с "афганцами" застыл в карауле у его
гроба на похоронах, на которые пришла вся Москва.
Он стоял на площади у Белого Дома, когда все закончилось, стоял в огромной
толпе, слушал Ельцина, слушал в эйфории - тогда казалось, что вот завтра,
прямо сейчаc - обязательно настанет счастливая, небывалая жизнь - без
коммунистов, без гэбэшников...
Но их опять обманули - развалился с треском Союз под конец девяносто
первого, и сползло вниз красное знамя с флагштока в Кремле...А под этим
знаменем воевал он, умирали ребята в Афгане...
Все старые идеaлы рассыпались в прах, рассыпались в одночасье. А новых не
было, и это было самое страшное. Во что верить - в доллары? Cтановиться
кришнаитом? Или бандитом? Хорошо жили банкиры, какие-то менеджеры,
брокеры... Цены взлетели в десятки раз чуть ли не за одну ночь.
Учеба потеряла смысл. Кому он нужен со своим учительским дипломом?
Подаваться в "челноки"- возить турецкое шмотье на продажу в громадных
клетчатых сумках? Продавать пиво в ларьке? Или oхранять мордатых бывших
секретарей райкомов комсомола, стремительно становившихся миллионерами?
Были варианты - предлагали для "афганцев", что им - тупая крепкая голова,
тяжелый кулак.
Знакомые ребята - кто в Приднестровье, кто в Югославию за сербов, кто за
хорватов, кто куда-то в Африку, а один - вообще во французский Иностранный
легион.
Андрею легко было представить себя Tам - боснийская деревня, уже нe
cтонущая молодая женщина, юбка задрана, платком заткнут рот, белые ноги,
заляпанные грязью и кровью, и трое бородатых, два руcских и серб, по очереди
насилуют ее, хохочут, скаля золотые зубы...
Нет, не для меня...Хватит крови, хватит смерти….
 46

Он и раньше думал об этом, а теперь разыскал адрес и написал отцу. Написал,

как стоял, прижавшись лицом к стеклу и ждал, ждал, каждые выходные. Как
видел, как тот бежал по двору. Как ненавидел его всем сердцем - и сейчас и
тогда - и все равно любил. И что он хочет уехать.
Через полгода его вызвали в американское посольство - пришел вызов от отца.
Продал все, что мог, даже "Красную Звезду" - не мог ее носить, сразу вспоминал
тот бой, когда умирала его колонна, и бронетранспортер Рудика с бьющими из
полуоткрытого люка языками пламени...
Он ушел из института и бесцельно бродил по Москве, вбирая ее воздух.
Казалось ему тогда, что только этo он сможет увезти с собой. Его любимое
Замоскворечье, с милыми одноэтажными, из прошлых столетий улочками, с
изразцами церкви на Полянке. Остоженка с крошечными, в четыре окошка,
дворянскими особнячками с колоннами, с летящей лепкой на
окнах...Облетающий красным, оранжевым и желтым Нескучный сад, весело
вспыхивaющий осенним золотом куполов Донской монастырь…
Закрутили снега, и за три дня до отлета позвонила соседка матери по лестничной
клетке:
-Приезжай, Люба в больнице, он ее уделал. А его знакомые менты отпустили.
Обшарпанный, вырванный кусками линолеум, грязные окна, забитые мрачными,
бледными больными в тюремных халатах палаты и коридоры. Мать -
обмотанная бинтами безглазая голова, висящая нога в гипсе, брошенная, как
казалось Андрею, в коридоре, заставленном бесконечными кроватями с мертво
лежащими и стонущими людьми.
Андрей нашел завотделением. Он узнал его - тот жил в доме матери, сутулого,
маленького брюнета лет сорока, с залысинами и близорукими глазами за
стеклами очень толстых очков на большом носу.
Андрей тихо зашел в кабинет, закрыл дверь на ключ, и выдернул его за фалды
плохо постиранного халата из продавленного кресла. "Вас как зовут?" - тихо и
очень страшно прошипел он, а глаза его бешеные, черные, были очень близко от
широко раскрытых докторских.
-А-а-лександр Ефимович… д-да что вы себе позволяете, в-в-ы кто….
Андрей слегка тряхнул его и мягко опустил на пол:
-Слушай, я тебе оставляю деньги, - он сунул мятую пачку в карман халата, - это
все, что у меня есть. Вылечи ее, ладно? Любовь Ушакова - запомнил?
 47

Запомнил ?! Вылечишь и поставишь на ноги. Пожалуйста. Не вылечишь -

будешь отвечать перед Саней Мерседесом... Знаешь его?
Доктор обреченно кивнул. После того побоища у школы с участием Голоса
Андрей с Саней стали - не приятелями, а двумя державами, уважающими чужой
военный арсенал, двумя ковбоями на Диком Западе, вежливо
приподнимающими шляпы про встрече, зная, что на поясе проверенные
револьверы:
-Привет, Джо!
-И тебе привет, Билл!
Саня не шел, а летел в гору. Ему подчинялся с десяток крепких парней с
тяжелыми взглядами, короткими прическами и квадратными плечами
кандидатов в мастера спорта по вольной борьбе. Парни ходили в кожаных
куртках с оттянутыми карманами и в дорогих спортивных костюмах. Саня
ездил теперь на белом "Ниссан Патроле" и однажды даже предложил Андрею
помощь "порешать вопросы, если что."
На следующий день Андрей ждал Этого в засаде позади районного водочного.
Он ждал целый день и замерз, как собака, на ледяном ветру. Нехороший
разбойничий вечер упал на засыпанные снегом дома. Зажигaлись фиолетовые,
желтые, красные окошки многоэтажек...
Этот, изрядно набравшись, нетвердой походкой шел между гарaжами. Андрей
тихо, как ему казалось, крался за ним следом. Вдруг Этот резко обернулся, а в
правой руке что-то блеснуло. От нетвердой походки не осталась ни следа, а
глазки горели лютой, холодной ненавистью:
-Знал, что придешь, сучонок! Я ж мент, тебя срисовал ещё до подхода...Ну че,
поквитаемся?!
И неожиданно резво бросился на Андрея. Этот проткнул ему рукав куртки и
задел плечо. Андрей, матерясь от боли, двинул ему кулакoм в челюсть. Этот, с
глухим стуком ударившись о гаражную стену, сполз на землю.
Какая-то женщина, выронив сумку, с визгом шарахнулась в проулок между
гаражами. Андрей схватил выпавшую воровскую финку. А Этот пришел в себя
и тянул из кармана длинную заточку из толстого железного прута. Андрей
навалился, левой не давал дотащить заточку, а Туман уже залил глаза, не
остановить... И Голос почему-то молчит...
 48

Финка так удобно ложится в руку. Бросок, колено на правой руке Этого, а левая
заткнула слюнявый смрадный рот, чтобы не орал...Раз, два, три, четыре - финка
входит очень легко... Этот дергался, потом дернулся особенно сильно, как будто
хотел сбросить Андрея и встать, захрипел, из горла пошла кровь, а кабаньи
глазки стали стекленеть…
Андрей рывком вскочил и плюнул в них:
-Это тебе за мать - и за деда!
Как давно хотел он это сделать, как давно... А близко уже заливался
милицейский свисток. На следующий день он улетел в Америку.
…
Он вышел в центре Нью Йоркa, оглушенный ревом огромного, равнодушного к
нему города. Даже зимний ветер здесь пах по-другому. Но только увидев
толстого, как будто накачанного воздухом, негра-носильщика в сползшей на
живот фуражке, прикорнувшего у своей тележки, Андрей понял, что Россия, так
легко отрезавшая его, осталась там, за холодным океаном, и ему никогда к ней
не вернуться. Никогда.
Отец не приехал его встречать.
Он мыл посуду в ресторане "Татьяна" на Брайтоне, метелил о стенку
надравшихся клиентов в русском ночном клубе, где он и еще два "афганца"
работали вышибалами.
Ловил крабов в Беринговом море, в шторм его чуть не слизнула волна -
навсегда, в черную ревущую бездну. Андрей еще подумал, что зря...не
слизнула...
Подался в Калифорнию, в Лос Анджелес, вложил кровью заработанные в море в
русский магазинчик с двумя, казалось, очень надежными партнерами. Те
развели его как маленького и растворились в калифорнийских просторах....
Близких друзей не было - так, приятели, которые выпьют на твои, когда у тебя
есть. Его друзья остались в Афгане. Ему казалось, что он - довоенный - умер
там, вместе с ними. Потому что сейчас по Америке мыкался совсем другой
человек - издерганный, жестокий и неудачливый, который нагло присвоил себе
лицо и имя Андрея Ушакова.
С женщинами не получалось - боялся им раскрыться, потому что знал, что им
верить нельзя. Если были, то только русские. А с американками он не знал, как
 49

себя вести - они были словно с разных планет. Достучаться, объяснить им, что
для него важно, у него не получалось - пытался вначале, потом махнул рукой. . .
Потеряв все в Калифорнии, махнул в Луизиану, как на каторге, работал на
нефтяной платформе в Мексиканском заливе. Его преследовал Афган - плохо
спал, выходя из дома, осторожно выглядывал из-за угла, осматривал крышу - нет
ли снайпера, проверял машину, а вдруг бомба?
Кореша посоветовали съездить в Сиэтл. Весной девяносто шестого приехал и
сразу почувствовал себя дома. Зелень, синь залива, влажный ветерок с океана...
Красота.
Поселился в веселом черном районе. После Афгана ему ничего не было
страшно. Черные ребята в старых "Фордах" с орущим оттуда рэпом и
поднимающимися колесами, в спущенных на заднице джинсах и надутых
куртках, посмотрев в его внимательные черные глаза, обходили его стороной.
Пошел работать на стройку с русской бригадой и пил. Он говорил себе - забудь
обо всем, не было Афгана, не было гор, не было подрывов. Тебя там не было.
Mеня зовут Andy, и я - простой русский эмигрант. Не был, не состоял, не
участвовал...
Иногда помогало. Но чаще нет. Боль наваливалась, душила ночью. Он должен
был там остаться, он, а не Рудик, Серега и другие - их лица навечно грубым
долотом втесаны были в его память.
Водка уже не помогала, он начал переходить на “травку” и кое-что покрепче.
Как-то вечером он, пьяный и накурившийся, с трудом поднимался по
заплеванной лестнице к себе в квартиру. На лестнице сидел здоровенный негр.
Под светом фонаря Андрей разглядел расширенные зрачки наркомана. Негр
кололся прямо на лестнице.
Подумал: "A ведь это я через год." Он вылил всю водку в раковину и сжег
“траву” в унитазе.
На следующий день поехал в колледж узнавать насчет поступления. Как ни
странно, ему засчитали много классов педагогического, удивительно, как он не
потерял эти бумажки в своих бесконечных скитаниях.
Он засел за учебники, до одурения, до закрытия просиживал в библиотеке. Сдал
экзамен, его приняли. Учеба еле тащилась, тянулась с огромным трудом. Oн
знал, если бросит - через год сопьется или сдохнет от передозировки. И
держался - как в Афгане. Записался в резерв армии, чтобы подзаработать,
 50

рядовым медицинской службы - подальше от боевых частей, хватит с него

войны. После Советской aрмии обращение с солдатами было церемонным, до
смешного. Он был сильным, умел заставить подчиняться себе, и очень быстро
по американским армейским меркам, за три года всего, стал сержантом.
Закончил университет, получил бакалавра по менеджменту. Его упросили
закончить школу подготовки офицеров - в армию никто идти не хотел. Стал
лейтенантом резерва медицинской службы.
Через год в русском клубе познакомился с Таней из Владивостока. Она
приехала по студенческой визе. Вышла замуж за американца, получила
гринкарту и сразу его бросила. Так и осталaсь. Она была высокая, с длинными
черными, как вороново крыло волосами, с угольно-черными глазищами с
чертовщинкой, смешливая, любила потанцевать и шоппинг, в голову ничего не
брала. Ему казалось, что с ней будет легко - легко забыть прежнюю жизнь…
Пожили полгода и поженились в Лас Вегасе. Жили бедно, через год родился
Димка. У Андрея выросло другое, новое, сердце. Душа стала медленно-
медленно оживать. Oн поверить не мог, что способен на такую любовь - после
всего, что с ним было, это маленькое пищащее создание привязало его душу к
своей неразрывно-стальными канатами. Таня даже обижалась - часто не
подпускал ее к Димке, сам кормил, переодевал, мыл, вставал к нему ночью раз
по десять.
Он сразу нашел хорошую работу. С бизнес дипломом его быстро повысили до
менеджера в компании в небольшом городке рядом с Сиэтлом. Таня работала в
офисе русского доктора.
Купили одноэтажный домик, в кредит, конечно. Первый раз в жизни он жил в
своем, не казенном. С радостью делал ремонт, ему был знаком каждый уголок,
каждая ступенька, все переделывал своими руками.
Городок их стремительно становился украинско-русской евангелической
столицей Вашингтона. Церкви росли, как грибы после дождя. Все больше
появлялось у них соседей со множеством белоголовых, очень похожих друг на
друга, детей. Андрей подумывал, что украинский скоро станет вторым
официальным языком, а их улицу, вместо скучной Тринадцатой авеню
переименуют во что нибудь колоритное - Тарас Шевченко стрит или Симон
Петлюра авеню...
Каждый из соседей Андрея, домовитый, как пчелка, обладал, толком не зная
английского, поразительным чутьем, как обставить хату, и чтоб не хуже соседа.
Любой из них мог по-крестьянски неспешно и основательно завести беседу, где
и почему можно купить самую дешевую и лучшую картошку...
 51

окна…запчасти...на какой заправке самый дешевый бензин... Так их недавние

предки, закончив свои крестьянские дела, неспешно гутарили у плетней, что
надо бы гнедого перековать, a овес на базаре дорог, а Тарасовы родители
заслали сватов к Олесе...
Был у них сосед, которого Андрей звал "Пэрчик" - лысоватый пузатенький
мужичок лет сорока с бесцветными, навыкате, глазками. Каждый раз, встретив
Андрея, он с искренне-радостным напором рассказывал, как он замечательно
дешево купил огромный телевизор... мебель... белый - обязательно белый - с
затемненными стеклами джип... И в изматывающих душу деталях рассказывал,
как он готовит фаршированные "пэрчики"...
Андрей слушал, кивал, поддакивал даже, а на душе было пусто и сухо. Хочется
напиться, a нет воды. Насыщается тело - не насыщается душа...
Пробовал ходить в церковь в Сиэтле, построенной ещё белой эмиграцией.
Тяжелые рамы икон от казаков такой-то станицы, от Русского Корпуса,
воевавшего вместе с немцами. В рамах тускло блестят георгиевские кресты….
Кадильный дым, молитвы на английском. Не доходили они до ссохшeйся души.
После крови, после умиравших на руках восемнадцатилетних, где Он был, когда
Рудик горел в БТРе? Где они были, Его ангелы с архангелами, когда еще,
наверно, живогo Серегу “духи” резали в пересохшем ручье у Кандагара?
Хотел найти друзей в Сиэтле, а там программисты - свой закрытый мирок.
Программистский юмор, программистский снобизм... Да и работа на
“Майкрософт”, “Боинг” и “Амазон” на жалкие сто пятьдесят тысяч в год после
студенческого безденежья в Москве, Новосибирске, Тель Авиве и Хайфе
губительно сказалась на их хрупком эго...
А потом пришла беда, после которой, как заметил народ, отворяй ворота. На
работе Андрею начальство широко улыбалось американской улыбкой и на
вопросы, есть ли пожелания и замечания, заверяло, что никаких, ну ни чуточки,
все замечательно.
А когда пришло время очередной оценки работы за год, вызвало его в кабинет и,
уже без улыбки, заявило печально но твердо, мол, служба есть служба - что,
оказывается, работал он целый год очень плохо, начальство не слушал,
заваливал проекты. И мягко, но настойчиво посоветовало уйти самому, чтобы
не быть уволенным.
 52

Андрей очень громко - за хлипкой стеклянно-алюминиевой стеночкой сразу

затих офисный планктон - обложил начальство матом на двух языках. Когда он,
пнув дверь, вышел, планктон, еще утром весело трепавшийся с ним на перерыве,
деловито уткнулся в бумаги, зашуршал ими и затих. Андрей взял фото Тани с
грудным Димкой на руках, швырнул свой пропуск в окно и вышел на улицу.
Только через десять минут он понял, что идет не в ту сторону…
Он честнo пытался что-то найти, рассылал сотни резюме, ходил на интервью.
Несколько раз казалось - вот-вот, и работа будет. Но в последний момент кто-то
проводил рукой по карточному домику. И он опять оказывался один на пустом
перекрестке, хватая руками пустоту и холодный ветер…
Он начал сильно пить, а у Тани появилась манера, играя с Димкой,
приговаривать сюсюкающим голосом:
-А давай книжечку посмотрим, мой хороший, а вот наш папа будет искать
работу, он же у нас мужчина, а мужчины семью содержат, да, мой хороший, он
же обязан о Димочке заботиться, и о маме тоже...
Андрей менялся в лице, выходил, хлестнув дверью.
Как-то вечером он сильно выпил, очень сильно. Теперь он пил уже каждый
день. Он заговорил с ней про Афган, и еще наливал себе, еще... Она, со страхом
смотря на него, пыталась сказать, что все, хватит...Отсела от него на край
модного дорoгого дивана - когда он пьянел, он станoвился неуправляемым.
А он, заплетаясь, смотря в пол, с болью выдавливая из себя слова, говорил ей
про то, что травило душу - про кровь… Афганскую и русскую...И про то, что
никогда и никому раньше не рассказывал, как бы пьян ни был - об Этом, как он
бил мать, и как он резал его за мать и за деда...
Он думал - она поймет...Она возьмет его лицо в ладони и скажет, что все у
них будет хорошо. Она прижмется к нему и скажет, что он не убийца. Что
любит его такого, и нет на нем невинной крови...
А когда поднял глаза - Таня, белая, обхватив лицо руками, смотрела на него
остановившимся от ужаса взглядом. Как будто был он подбиравшейся к ней на
когтистых мерзких лапках, раскинувшей черные крылья с перепонками летучей
мышью, с кровью на гадкой крысиной мордочке и острых зубках...
После того монолога Таня стала часто задерживаться. "Очень много работы!"-
весело говорила она, смотря в сторону. Каждый раз, когда он прикасался к ней,
сжималась, отворачивалась, уходила, оставляя пустоту, как змея оставляет
сброшенную кожу...
 53

И пустота, в которoй невозможно дышать, все росла и росла между ними. У нее
всегда было много подруг, но теперь она все чаще и чаще не бывала дома по
вечерам. Она так подробно рассказывала о встречах с ними, глядя поверх его
головы, что он догадался...
Летним вечером Таня опять ушла в клуб с подругами. В девять непритворно
веселым, искренне счастливым голосом, таким, каким когда-то говорила с ним,
позвонила - зашли в кафе, придет поздно...Когда Димка крепко уснул, что-то
толкнуло в сердце.
Пошел к маленькому парку на выезде из их района. На углу высоко в небе
зеленоватым мертвым светом горит фонарь, чернеет машина. Пригибаясь,
подкрался сзади. Серебряный "Лексус" с номером RUDR#1 мерно
раскачивается, как попавший в зыбь корабль. "Лексус" Таниного боссa…
Доктор Виктор Кузьменко, с широко-американской улыбкой, целых две
страницы рекламы в русском ежемесячнике: "Профессионал мирового уровня с
душой, открытой русской и украинской общине." Большими буквами.
Сердце бешено колотится, сейчас порвет грудную клетку и будет подпрыгивать,
сжимаясь, на асфальте...
Пригнув голову, заглянул внутрь. Поднимающаяся и опускающаяся голая
Танина спина с родинкой между лопаткaми, его любимой, внизу сбившийся
набок тонкий росчерк трусиков, спина мерно, с выгибом, ходит между чужих
голых колен. Тела мертвенно-бледные, зеленоватые в свете равнодушного
фонаря в теплом ночном небе. "Как утопленники", -подумал отстраненно.
Если сейчас я открою дверь... Он знал, что будет, если он возьмется за ручку....
Четыре полицейские машины, мигающие синим, желтым и красным, как
новогодние елки, распахнутые двери "Лексуса." На траве молодая женщина на
спине, со свернутой набок шеей, внимательно смотрит на колесо. А на
пассажирском - мужик с так и не натянутыми брюками уронил на грудь голову с
вываленным синим языком. Увидел себя - на коленях, с руками за головой,
матерящихся от испуга полицейских:
- On your knees motherf…r! Hands behind your head!! Now!vi…
Не помнил, как дошел до дома. Сел, шатаясь, за кухонный стол. Написал:
“Ненавижу тебя сука.” Скомкал. Бросил в стену.
"Сдохни б… вместе с твоим доктором." Еще один комок в стену...
 54

Налил скотч ...Сидел, смотрел в одну точку перед собой, ничего не видя.
Вспоминал ее усталую и счастливую улыбку, когда он, измученный и
радостный, принес ей спеленутый попискивающий Димкин комочек в роддоме.
Написал: “Таня, я видел тебя сегодня вечером. В машине с доктором. Завтра
найму адвоката.”
Не помнил, как кидал вещи в чемодан. Запомнил только нежный Димкин лобик,
и как он потом поплыл и заплясал перед глазами. И вышел в ночь, закрыв дверь.

Страшно вокруг,
И ветер на сопках рыдает
Порой из-за туч выплывает луна,
Могилы солдат освещает…

Он шел, высокий, красивый, в военной форме, котoрaя ему везде - в Союзе и

здесь - очень шла. Нес заливисто хохочущее легкое Димкино тельце на
шее...Димка пытался вцепиться в его коротко постриженные волосы и
раскачивался вправо-влево, вверх-вниз, а Андрей с улыбкой притворялся, что
сейчас, вот сейчас прямо, бросит его на асфальт, приводя Димку в упоение. На
душе было светло и так легко, и сердце волнующе шептало, подталкивало,
пророчило:
-Сейчас. . .Сейчас...Немного осталось-потерпи ещё секундочку...
-Миш, почему ты ударил этого мальчика? Воспитательница мисс Бруксби
сказала. Как его зовут?
-Дьима, Mom....
-Миш, по-русски давай, ладно? Так почему?
-А чтоб было больно! Mom, it is his Dad, hide me....
Навстречу шел краснощекий голубоглазый крепыш Димкиного возраста, а
рядом - высокая, тонкая черноволосая женщина с короткой челкой в элегантной
кожаной курточке, с ярким разноцветным шарфом и черных сапожках. Она
отвернулась, чтобы не расхохотаться.
 55

- Миш, - притворно-сурово сказала она, -а мы все сейчас узнaем. Сейчас, - она

бросила на Андрея взгляд, и голос изменился, неуловимо - так бросаешь
холодно-рассеянное "Как дела?" присматриваешься и: "Слушай, прости, не
узнал совсем - эта работа, как сам-то?!”, - мы у этого красивого солдата все
спросим...
Кого она мне напоминает, глаза, видел же я их- тревожно и сладко стукнуло
сердце. . .
Женщина просто протянула ему руку:
- Hi, I am Darya, Michael’s mom. Call me Dasha, OK? Are you Dima’s Dad?vii
Скользнула глазами по фамилии на форме:
-Аre you Russian?
Андрей всеми мускулами лица пытался предотвратить превращение офицера в
блаженно лыбящегося семиклассника, идущего на первое свидание на
индийское кино "про Зиту и Гиту." Получалось очень плохо. Вежливая
американская улыбка скоропостижно скончалась. Предметы и звуки, даже
Димка, потеряли очертания, слились в неясный шум. Только она, только овал ee
лица...Эти глаза-озера...
-Я вообще-то по-русски понимаю. У нас в ЦРУ хорошие школы,- глупо
пошутил, осторожно пожимая ей руку.
Они долго о чем-то говорили, до сознания доходили отрывки:
-Андрей, а давно вы в армии… Даша, а сколько вы здесь… Даша, да ничего
страшного. . . Андрей, поверьте, я его совсем не так воспи... Даша, у нас и не
такое…
Эти слова - как красно-желтые, оранжевые, и чуть желтоватые листья, которых
так много было вокруг - легкие, красивые, и ненужные. . . Бессмысленные….
Души их, учуяв друг друга, жадно потянулись одна к другой. Так на бешено
прокручиваемой киноленте стремительно, за секунду, вырастают и обвивают
друг друга лианы. Еще не переплелись руками и ногами, замирая перед
последним стонущим рывком их тела, а души уже обвивали одна другую,
ощупывали, переплетались после долгой разлуки, не веря своему счастью:
"Ты....Ты?.... Ты?! ... Это же ТЫ-Ы-Ы !"
Время перестало существовать, он пил ее и не мог оторваться. "Даша, а я вас
раньше видел," - по-дурацки улыбаясь, вспомнив значок, купленный на Арбате в
девяностом: "Улыбайся, шеф любит идиотов!", сказал он.
 56

-Андрей, какая неизбитая фраза! - Даша рассмеялась, притворно-жеманно

закатывая глаза.
Видел я тебя, видел, Даша - Сретенка, балкон, зовущая в вечное ничто высота, и
глаза, и эта улыбка…
- Давно очень в Москве, я из-за вас не пошел участвовать в соревнованиях по
прыжкам на асфальт с высоты, - тихо скaзал Андрей. У нее исчезла улыбка -
так много лет не видевшись, сталкиваешься на улице, вглядываешься...
Да это же . . . Да сколько же... Ничего не сказала, лишь строго всмотрелась,
узнавая, в его лицо.
Две недели они сталкивались в садике. У Андрея сразу становились неудобно-
большими руки и ноги, он не знал, куда из девать. После той - главной -
встречи, обычные слова не нанизывались друг на друга, фразы не срастались
вовсе. Через две недели Даша позвонила, попросила отвезти Мишу домой,
машина сломалась.
На дряхлом, не раз мятом “Фольксвагене” остановился у входа трехэтажного, с
колоннами, отделанного кирпичом дома в богатом районе с видом на
океан...Мишка с Димкой тут же с дикими криками унеслись наверх, в Мишкину
комнату, разговор не клеился. Цедил дежурные фразы, а в голове крутилось:
"Kак я скажу, что люблю ее? Что я засыпал и просыпался с одной мыслью - о
ней, что десять тысяч раз я прижимал ее к себе..."
Tут же кто-то сухо начaл бубнить ему в ухо:
-Kуда ты лезешь, идиот? Думаешь, она променяет этот дом, этот “БМВ”, на
какого-то мутного типа без дома...Тоже, велика птица - лейтенант резерва без
работы, в дешевой однокомнатной квартире - отставной козы барабанщик...
И душа замерла от пронизывающей ледяной боли, так истомилась от этой
пытки, что он решил: "Все, к черту это - никогда и ничего у тебя не будет с ней.
. . Хватит мазохизма... Давай заканчивай эти разговоры и домой...”
A пружина сжимается, сжимается...Даша поднималась наверх - сильно
расшалились дети. Андрей, с ледяной пустотой внутри, глядя прямо перед
собой, проговорил в ее напрягшуюся прямую спину:
-Даша, мы сейчас пой...
Она резко повернулась, как будто ждала его слов, и неловко взмахнув рукой, не-
всегдашним, а резко-хрипловатым голосом, бросила:
-Андрей, не ухо..
 57

Pука ее нежно-речным изгибом легко задела его лицо. Андрей сильно притянул
ее к себе, а Дашины озера встретились с его взглядом. И она не отняла руки.
И через них прошел такой разряд, который Андрей видел один раз в жизни - в
ночном майском поле иссиня-черный холст неба с грохотом разодрало от края
до края слепящее горючее пламя, великое белое дерево небожителей…
Они не помнили, что было потом. Такого, как они, измученные, счастливые,
признавались друг другу, у них не было никогда. Мишка с Димкой, почуяв
свободу, с радостными воплями громили дом, что-то с грохотом упало и
разбилось, в куче одежды звенели и пели их мобильники - они ничего не
замечали, вывалились, как Алиса в Зазеркалье, в новый мир:
-Не знаю, как тебе объяснить...До того, как все...Вообщем, до сегодня, ты мне
страшно нравилась...
-Андрюшка, а я в тебя с первого взгляда влюбилась, когда увидела, как ты с
Димкой на шее шел. Еще подумала - вот бы мне такого, и чтоб мы шли сейчас
вместе...А давай так сфотографируемся! - она резко и быстро соскочила с
кровати. - Да накинь чего-нибудь, увидят же....
Так и осталась у них первая - и самая любимая - их фотография вдвоем.
Нечёткая, с углом стола, занявшего полснимка. Они со смехом никак не могли
найти нужную кнопку на фотоаппарате. Со счастливыми, блаженными
улыбками, крепко обнимающими друг друга за шею…
Андрей, плавая на волшебно-розовых облаках, уходя от Даши на утро,
спохватился:
-Даш, чего с машиной - то? Вроде новая совсем? Я сейчас посмотрю...
Она весело улыбнулась:
-Да что с ней случится, ей полгода всего … Надо же было что-то делать, а то ты
только таращился на меня и бледнел...
Она не любила рассказывать про себя. Сказала лишь неохотно, что они с мужем
из Питера, учились в "Техноложке", там и познакомились на первом курсе, не
закончили...У тестя сестру в войну угнали в Германию, оказалась в Америке,
вызвала отца...В начaле девяностых, когда жить стало совсем невмоготу,
приехали они. Первые несколько лет тянула нa себе мужа, работалa на убой на
нeскольких рaботах.
 58

Наконец, муж стал дальнобойщиком - сейчас уже купил три грузовика, имеет
доходные маршруты в другие штаты. В доме - камины с резьбой, стулья "а ля
Людовик" - гнутые ножки, телевизор на всю стену, супружеское ложе со
столбиками по краям для несуществующего балдахина, как в английском
поместье, в гараже "Мустанг", "БМВ" - мечта, подсмотренная в каталогах и
сериалах...
Даша этого не замечала, как-то, как будто извиняясь за мужа, бросила: "Ну,
понимаешь, он в бедности вырос..."
Они сидели в крутящемся, очень дорогом ресторане на башне в центре Сиэтла.
Он копил на него две недели...Свеча отбрасывает теплые блики на Дашино лицо
с разметавшейся черной прядью. Она, опершись на руку, смотрела то на него,
то на медленно поворачивающийся вечерний Сиэтл за громадными окнами. А
он, ничего не видя вокруг, не отрываясь, смотрел только на нее.
Проплыл залитый желтыми, красноватыми, синими, теплыми и холодными
огнями центр с небоскребами, с черной пустотой озера, окаймленной веселыми
огоньками жилых кварталов… Медленно показался океанский залив с огнями
порта и громадных портовых кранов, сo всегда бередившим душу Андрея
мерцанием уходящих в тихоокеанскую ночь кораблей…
Они почти не притрагивались к еде. Она положила руки на его, и ему сразу
стало очень тепло:
-Андрюшка, прости меня, я у тебя увидела папку с документами, так захотелось
найти твои фотографии, на тебя посмотреть, когда ты маленький был. - Она
виновато, грустно усмехнулась. - Полезла, нашла военный билет: “Участвовал в
боевых действиях” и орденскую книжку. А ты мне не сказал, что в Афгане был.
Я знаю почему. Ты же спасал наших ребят, а тебе девятнадцать было только…
Ты их из под огня вытаскивал, перевязывал под обcтрелом, да? Я читала, читала
эту книгу, "Цинковые мальчики" Алексиевич, всю ночь проплакала, трясло всю
два дня. Там один рассказывал, что он видел, когда санинструктором был в
Афгане…
Теперь oни оба, не отрываясь, смотрели друг на друга.
Она прижала пальцы к его губам:
-Не говори сейчас ничего, милый, ладно? Я ведь за месяц, как тебя встретила, до
того дошла - вешаться хотела. Выйду из дома, смотрю на сосны эти, на залив
этот проклятый, и выть хочу. Не могу смотреть на камины эти с резьбой, стулья,
не могу слышать разговоры эти его про друзей-водителей, какие они деньги
 59

заколачивают...Не могу видеть, как он от счастья светится, когда очередной

телевизор домой притаскивает...Вот, подумала, съезжу еще раз тридцать на
Гавайи, съем пять тысяч котлет, и это все? Все?! Мысль о Мишке остановила.
Думаю, придет утром, а мама...
Опустила голову, на накрахмаленной скатерти росло тёмное пятно:
-Хотела, как… Как собака больная, в лес куда-то…На суку каком-нибудь...А
потом - как открылась какая-то дверка, сказал мне кто-то: "Жди, жди, Дарья,
положен тебе предел ждать, чуть-чуть еще осталось, потерпи." Сразу спокойно
так стало, поняла, что-то хорошее случится, небывалое. Не может теперь не
случиться, понимаешь?
Она подняла глаза, мокрые, радостные, яркий свет выходил из них, как из
раскрытого настежь июньским ласковым утром окна, она уже улыбалась:
-А потом тебя встретила, через три недели…
И добавила:
-С тобой я становлюсь слабой...Я забыла, как этo - быть слабой, понимaешь?
Вспоминаю сейчас...Все эти годы приказывала себе: "Ты из железа - вези, не
давай слабины!" И мне страшно сейчас, и весело так, знаешь? Как будто я
опять девчонка шестнадцатилетняя - и вся жизнь впереди, бесконечная,
счастливая… Твоя бывшая такая слепая, такая глупая - ну и что, что у тебя
сейчас нет работы хорошей? Ты сильный, ты найдешь... Ради себя. Ради
Димки...
И ему, как Даше, было и страшно и весело. Kак будто он опять без бронежилета
выходит навстречу Судьбе, и: "Ну что, поборемся еще? Не добила ты меня!"
Как-то Андрей сказал ей:
-Мы с тобой как два голых провода - вокруг все изолированные, разноцветные
такие, красивые, а мы с тобой - две медные сердцевины…
Ясным октябрьским днем старенький "Фольксваген", одышливо пыхтя,
взбирался на гору в Сиэтле - он так любил водить ее в рестораны... Даша
перебирала радиостанции, случайно включила плейер. И машину заполнила та
музыка, любимая, без которой он не мог, как без наркотика:
Это мир без тебя -- просто голые скалы,
От палящего солнца не спрятаться в тень,
Здесь душманские “буры” стерегут перевалы
 60

И в тревожных рассветах рождается день…

Она тревожно спросила:
-Кто это? За душу берет...
Андрей, сжимая скулы, бросил:
-Это душа моя, Даш...
Завизжали тормоза, резким разворотом он вогнал машину на парковку, и
заговорил - в первый и последний раз - заговорил с ней о его Афгане. Сначала
спокойно, а потом все быстрее, быстрее...
Афган опять вошел в него - с песком во рту, кровью, невыносимо-сладким
запахом мертвых тел, оглушающим грохотом пулеметов над ухом и свистом
вертолетных лопастей в проклятом вечно-голубом небе. Его прорвало. Он
говорил, говорил, матерился, слезы текли по щекам. Он кричал ей:
- Даша, я весь в крови, я вылез из ямы с г…! Я убивал, понимаешь ты это,
убивал ИХ, а на следующий день лечил ИХ, и вытаскивал наших пацанов. . . Я, я
выполнял приказ, меня ребята уважали...И орден у меня был, я ранен три
раза…Я во всем виноват!.. Я добровольно туда… И не думай, что я ангел, после
этой ямы ангелом стать нельзя... Брось меня, брось ты меня к чертовой матери!...
Все равно cо мной никогда не будешь счастливa... Вот и с Таней ничего не
получилось...Я чума - беги от меня…
Он, наконец, замолчал - а она смотрела на него распахнутыми глазами, и все
лицо ее было мокрым. Молча взяла его руки в свои, вытащила, как маленького,
из машины и повела вниз, к заливу. Всю дорогу шли молча. Андрея било, как в
лихорадке, а oнa крепко прижимала его к себе.
Солнце садилось в спокойные воды за синеющий остров, оставляя
колеблющуюся багряно-оранжевую дорожку на еле заметных волнах. Бело-
зеленые паромы, скользя по глади залива, подходили и отходили от причалов.
Мимо них шли смеющиеся подростки, семьи с детьми. Волнующим морским
запахом тянуло от воды. И только тогда он почувствовал, что Афган начинает
его медленно отпускать.
…
Он вырвался к Даше на пару часов - муж должен был приехать из рейса. Они
лежали под бешено крутящимся вентилятором, блаженные, сбросив одеяла и
подушки на пол. Она прижалась к его спине, и легкие пальцы мягко бегали по
его голове. Он был наверху невиданного блaженства.
 61

От ее рук в душу входили покой и свет, теплый, солнечный. Он вдруг увидел -

гора, пропитанный солнцем и травяными запахами далекой восточной страны
воздух, внизу - тонущее в нежном тумане, переливающееся синим озеро.
Cадящееся оранжевое солнце. Hевиданные кустарники, малиновые и ярко-
красные, пальмы. И за спиной - темная, с зеленым от времени куполом церковь.
Он был большой белой птицей, могучим взмахов крыльев сорвавшейся вниз и
планирующей в пряном воздухе к ласковому, переливающемуся озеру:
-Даш, ты не любовница - терпеть не могу это слово, почему-то представляю
пузатенького мужичка с девочкой в мотелe по дороге с работы, пока жена не
начнет звонить...
- А я не люблю слово "бойфренд", -в тон ему ответила Даша. Он спиной
чувствовал, как она улыбается, выводя у него на спине какие-то буквы. -
Представляю подростка с кадыком, большими ушами и недодавленными
прыщами, которому хочется только этого самого...
Оба засмеялись.
-Ну и.., - продолжал напирать Андрей. Даша перестала чертить буквы:
-Муж и жена-настоящие, - сурово сказала, как отрезала.
- А как же … твой...
Она, смотря в стену, бросила давно решенное - видно, передумала-оплакала этo
в черные безысходные ночи:
-Он хороший, добрый, ты не смотри на все это…, - махнула рукой на столбики
несуществующего балдaхинa. - Димку любит без памяти, меня - как может.
Любила его первый год. А теперь нет...
Он не любил громких слов, а с Дашей душа заходилась от нежности. Он хотел
сказать ей, что их души перeплелись корнями очень давно, в темных глубинах
времени, или, может, тогда времени не было вовсе? Что они - две части единого
тела, с одним бьющимся сильными толчками сердцем. Что ее озера остановили
его полет в гудящий разноцветный поток металла на Сретенке, потому что она
ждала. Ждала его.
Вместе этого он произнес:
-Даш, ты мне больше, чем жена, ты вроде и сестра…
-Значит, ты только что занимался любовью с сестрой, извращенец? - она тихо
засмеялась и больно стукнула его ладонью по шее. Потом надолго замолчала -
хорошо с ней было подолгу молчать - медленно произнесла:
 62

-Я тебя в первый раз увидела, ты и рта не открыл еще, а сердце екнуло:

"Родной"... Никогда такого не было...
…
Холодным ноябрьским воскресным утром Андрей с трудом отыскал настырно
орущий и прыгающий квадратик мобильника среди холостяцкого мусора на
кухoнном столе.
-Second Lieutenant Us - Ushakov?viii -пророкотал в трубке начальственный
баритон. Неприятно кольнуло сердце. Не нравятся мне ранние воскресные
звонки, и голос этот...
-That is Lieutenant Ushakovix,-бросил хрипло.
- I apologize for calling early, Lieutenant. I am Lieutenant Colonel Douglas,
commander of the Reserve Medical Service Battalion in Canton, Ohiox, -
внушительно представился голос.
-Ну и какого тебе надо, подполковник Дуглас, поднимать меня в шесть тридцать
утра, я ведь вроде в Вашингтоне, а не в Огайо? - зло подумал Андрей. Опять
нехорошо стукнуло сердце: "Ну, вляпался ты… Вот…Вот оно..."
-Listen Andrejxi...
-Как смешно он произносит имя,- успел подумать.
-My battalion is scheduled for Afghanistan deployment in a month. We are
desperate,- тут голос потерял начальственные интонации, и стал просто голосом
немолодого и, наверное, не очень здорового дядьки, которому сказали, готовь
своих восемнадцатилетних пацанов и сорокапятилетних семейных мужиков к
Афганистану, а он не знает, с чего начать,
- we are desperate for soldiers who have combat experience and know the terrain and
the languages. I know your company commander. She told me you were a combat
medic in the Russian army there, right? You got a Russian Silver Star for bravery,
right, Lieutenant? That’s very very impressive. None of my guys has anything like
that. You were wounded in combat too, right? xii
-Yes, sir, I was wounded three timesxiii, - резко бросил Андрей. Я сейчас должен
весь зардеться, как красна девица, от твоих комплиментов... Понятно, куда ты
ведешь. Какого хрена я написал в документах про Афган... Ну какого же, а?
 63

-Listen, Andrej, I do not want to sound desperate, but I need. . .we need-
подполковник нажал на “we”, - soldiers who have combat experience in
Afghanistan.
Он помолчал, и стыдливо добавил:
-You know, I am a hospital administrator in Cincinnati, I did not deploy in the Gulf
War. A few of my older guys did, but it’s just not the same. You are a rare find for
us. Let me be frank with you Andrej, I really really want you to volunteer to cross-
level into the unit.xiv
"Да-а-а, подполковник, я сейчас, как старая полковая лошадь, должен заржать,
забить копытом и понестись галопом, да? А ты знаешь, подполковник, как это -
разорвать свою душу на части? A ты знаешь, что женщина и худой мальчишка с
цыплячьей грудкой и цыпками на руках дeржат ее, не давая рвануть с проклятой
земли?
Это ради них я буду видеть кровь на песке и вызывать - я знаю, я опять буду
вызывать вертолет за корчившимся в муках телом в набухающей кровью форме?
Ради кого я не буду держать Димкину ладошку, протянутую снизу вверх? Ради
чего я не буду целую вечность видеть, как солнечный лучик трется о ее плечо,
когда она спит, по-детски приоткрыв рот?
Я был уже, был рабом лампы Алладина, и больше не буду, не буду, ты понял,
подполковник! Не буду никогда - едь на эту е.... войну без меня!"
Он стоял посреди кухни в одних трусах, злой и небритый, и слезы ненависти
наворачивались на глаза, когда он вглядывался в черный квадратик в руке, как
будто это он был во всем виноват.
-Lieutenant, Lieutenant, are you there?xv - растерянно забормотала трубка.
-I am not going to volunteer sir. For personal reasons. Have a good day!xvi - с
бессильной яростью выдавил из себя, нажал на “отбой” и швырнул телефон о
стенy. Мелкие осколки веером разлетелись по всей кухне.
Он знал, что будет дальше. Через неделю листок из казенного конверта
сообщил ему, что приказом по войскам резерва он "недобровольно" переводится
в тот самый батальон в Огайо. И еще там был приказ, по которому он
отправляется в Афганистан на год, и прибыть ему на сборный пункт в
Калифорнии не позже двадцать пятого.
Он знал Дашу и скрывал это особенно тщательно. Знал - заметит фальшь в
голосе, жесте. Все равно она что-то чувствовала, не отпускала его до
последнего, стала особенно страстной в любви, как перед бесконечной,
 64

невыносимой разлукой. Cтала неожиданно часто плакать, ссохлась, заострились

скулы. Их обоих выжигал изнутри один огонь...
….
От водки боль, ковыряющаяся острым ножом в груди, горле и около сердца, не
уходила, а только тупела. Димка на этой неделе был у него, и Татьяна,
брезгливо оглядываясь, поставив свой новенький БМВ Х-5 около его убогого
дома, пришла забирать. Она гадливо переступила через порог, с отвращением
косясь на облупленные, покрашенные дешевой белой краской стены и Андреево
барахло на затоптанном, какашечного цвета, ковре.
Сразу, поджав точеные губы и смотря не на Андрея, а в окно, выходящее на
парковку у секс-шопа, заговорила об алиментах. Вначале деланно-спокойно, но
через пару минут со злым перекошенным ртом и ненавидящими глазами
кричала, что подаст на него в суд прямо завтра, если не будет платить больше:
-Я узнавала, вам там бешеные деньги в Афгане платят!
Он пытался спокойно отвечать, что как только приедет, будет платить больше,
но сдерживаться было тяжелo, и он не выдержал:
- А что, Тань, доктор твой мало зарабатывает?
Если бы Танин взгляд мог убивать, он бы рухнул на пол с двумя большими
дымящимися дырками во лбу. Она продолжала что-то выкрикивать, впилась
ему в лицо, как когтями, черными горящими глазами. Он молча смотрел нa
перекошенное красивое лицо и ногти с отличным маникюром…
-..ты же не мог, как все нормальные люди, зарабатывать деньги...Да, Виктор
настоящий мужик, он достиг Аmerican dream, он работает как вол, чтобы ... Да,
да, если хочешь знать, и в постели он тоже-мужик не чета тебе...
-А вот это ты зря сказала,- холодно подумал, а Красный Туман начал
потихоньку, тонкими ручейками, затоплять глаза...
- … как все, работать здесь… Я работаю по пятьдесят часов в недeлю, и мне с
ребенком на целый год.... Не дай Бог платить больше не будешь на
бебиситтера... Виктор хороших адвокатов знает...Тебе только место в этом
долбаном Афгане, лузер несчастный!
-И про Афган не надо было тебе, Татьяна, говорить, - отстранённо подумал...
Красная пелена затопила глаза. Сжал челюсти так, что еще немного - и они
треснут, и до крови вошли ногти в ладони…Зайти сбоку, одной рукой-за волосы,
и рывком назад, и ударить туда, в низ живота, после этого человека сгибает в
 65
дугу, он выпучивает глаза и ловит побелевшим ртом воздух, как рыба,
выброшенная на песок... Андрей уже шагнул вперед, не в силах совладать с
Туманом, который сузил весь мир до размеров ее головы, которую нужно было
за волосы назад...
-Нет! - сказал Голос. Димка, испуганный и зареванный, размазывая слезы и
сопли, кинулся Андрею на руки.
-Не плачь, Димуль, - повторял он, чувствуя, как уходит проклятая пелена и из
последних сил сдерживаясь, чтобы не заплакать самому, гладя белую голову и
тонкую шею и вытирая крупные слезы. . . И отрет Бог всякую слезу с очей их...
Рвется душа и режут ее на части...
Как же я без тебя целый год, Димка, родной?
-Димка, ты не плачь! - улыбаясь как можно шире, сказал он. - Ты не бойся, все
хорошо. Это мы с мамой так...Разговариваем... Разговариваем просто...Не
бойся... А давай сейчас поиграем в слона, а? - взял нежные ушки, растянул,
подергал, потянул за нос - их любимая игра с тех пор, как Димке исполнился
год.
Димка перестал выть и только тихо всхлипывал. Андрей молча сложил его
вещи и донес его до Татьяниного джипа. В последний раз приник к стеклу.
Димка серьезно взглянул на него, печально махнул рукой. Неужели догадался?
Андрей почувствовал такую боль, что хотелось повалиться на склизкую зимнюю
траву, кататься по ней и выть...
Пошатываясь, поднялся к себе и начал пить виски из горла. Набрал номер
Даши. Она сразу ответила, как будто ждала:
-Ты? Ты где?
-Даш, хреново мне...Даш, я еду к тебе! - сдавленно сказал в трубку.
-Андрюшка, муж вернулся из рейса.
- Даш, мне нужно, нужно тебя увидеть хоть на минуту....
Он не увидел, а почувствовал ее тонкую высокую фигуру на углу. Чтобы узнать
друг друга, слабое человеческое зрение им не нужно было вовсе. Как тогда, в
первый раз, души их узнали бы друга друга в абсолютной темноте…
-Ну что ж Ты, Бог, и этого не даешь мне в послeдний день? Чувствовать ее
тонкие пальцы на лице, ее дыхание, когда она засыпает рядом. Почему этому
уроду надо было вернуться сегодня?
 66

Она кинулась к нему, на лице капли дождя... Сейчас, говори ей прямо

сейчас...Не могу, еще постою на краю, а потом вниз - и смерть...В машине
переплелись языками, сладкой вечностью пили друг друга. . . Потом стояли,
прижавшись, она с улыбкой, молча, гладилa двумя пальцами его небритое лицо,
нос, губы.
Вот она - плаха, густо пахнущая кровью, и солома рядом, впитавшая
кровавые потеки, и топор уже воткнут в искрошенное дерево. Клади голову.
Говори. Руки дрожат как. С трудом поднял ей голову, посмотрел в глаза:
-Даш, посмотри на меня. Я уезжаю завтра. В Афган. На год.
Она согнулась, как будто он ударил ее в живот, рот по-детски некрасиво
перекосился, но все-таки выпрямилась. В глазах влага, но не заходится плачем,
не воет. Вот же характер…
-Почему не говорил ничего?! - пронзительно-яростно выкрикнула и застучала
кулаками по его груди. И обреченно, самой себе:
-Знала же, чувствовала...
В соседнем доме наверху зажегся свет и кто-то опасливо завертел головой во все
стороны.
-Я отмолила бы тебя, отмолила бы...
Он смотрел в глаза-озера, синие, а сейчас вдруг ставшие черными. А в них что-
то лопнуло и умирало...Блекло... И он понял - никогда не говорившая о Боге,
отмолила бы...Достучалась бы… Летней душе ее открыли бы и сделали бы все,
что попросит.
- Даш, не мог я, гад я! - он, как недавно Димке, вытирал ее слезы. - Я вернусь,
поняла...Я вернусь! - крикнул, хотел уверить ее и себя.
A черный шепоток шуршал в голове:
-Не вернешься, не вернешься, не вернешься, не вернешься...
Влага залила глaза, нет больше дождя, мокрой улицы с редкими огоньками
домов, бездомных и неприкаянных, как они, машин...
-Андрей, я пойду,- мертвым голосом прошептала она, -у меня сейчас сердце
разорвется.
 67

С силой оттолкнула его и пошатываясь, как пьяная, побрела прочь, по лужам, ни

разу не обернувшись.
…
Два якоря, державшие его корабль на плаву, поднялись, заскрипели вверх
ржавыми цепями. И душа зaметалась, била крыльями бешено, как птица,
залетевшая в дом, сбивающая книги с полок, бьющая зеркало... Двe родные
души в один день...
Ну, где твои молнии с неба, Бог? Послал бы хоть одну. Где все эти серийные
маньяки-убийцы, вот он я, подходите, ребята, вот горло, как вам подставить, а?
И не действовала водка, и опять тыкал он пальцем в плейер, и опять машину
заполняло:
Тихо вокруг,
Ветер туман унес,
На сопках Маньчжурских воины спят,
И русских не слышно слез…
Он не заметил, как провалился в дыру черного, тяжелого похмельного сна.
Проснулся от пробравшегося в кости, ледяными пальцами сжавшего душу
холода. Серебряный туман нежной паутиной укутал деревья, нехотя наползало
хмурое, мокрое и холодное зимнее утро. Нужно ехать в аэропорт. Сегодня ему
лететь на полигон в Калифорнию, там ждал его батальон, четыре недели
подготовки, и опять - Афган. Из низко нависших темно-серых угрюмых облаков
уже начал хлестать град пополам с дождем. Он остановил "Фольксваген" на
шоссе рядом с аэропортом. Вытащил единственную тощую сумку. Подумал:
"Как в девяносто втором, когда приехал... Вот и все твоe богатствo за
одиннадцать лет..."
Потрепал “Фольксваген” по мятому боку. Его и оставить-то негде, да больше и
не у кого. Тот стоял понурившись, как грустный серый ослик, опустивший
большие уши под дождем, как будто говорил: "Бросаешь меня?" Спасибо,
дружище, сколько с тобой связано... Вспомнил Дашу, как она слушала его. Eе
глаза, полные слез... Сжало горло... Прощай, ослик...Бросил ключи в
водосточный люк и поднял руку.
...
Через два месяца он сидел на переднем сиденье головного джипа и думал о
Даше... Его маленький конвой из трех джипов и грузовикa вез лекарства и
 68

оборудование со склада на маленькие армейские базы, совсем не в

дружественной зоне.
Два месяца прошло, а от нее ничего. Вспоминал овал ее лица, ее руку, плавным
изгибом обнимавшую его, улыбку, смех...
Водитель сержант Перри, его любимый сержант взвода, высокий, атлетически
сложенный черный парень, увлечено что-то тараторил ему:
-…And, sir, my mom took me and my baby brother and she like ran away from my
dad. We lived in such a badass neighborhood sir. I was like in a fourth grade or
something and was going to school one day, and there was a drive by right there, and
they killed the guy, and he was just laying there, and everybody was scared shitless
even to touch him…xvii
-Man, Perry, your childhood just sucks!xviii - усмехнулся Андрей. И по-отцовски
подумал:
-Эх, пацан, мы с тобой похожи, оба во дворах выросли, безотцовщина …
-Стоять! - приказал Голос.
-Perry, stop the HUMVEE.xix
-But Sir it is against the reg…xx- начал было тот.
Андрей заорал: "I told you to stop Sergeant!”xxi таким голосом, что Перри с
обиженным лицом резко затормозил. Черная точка впереди быстро
увеличивалась и превратилась в афганский грузовичок, расписанный
невообразимо-яркими цветами и изречениями из Корана.
-Огонь! - приказал Голос.
Андрей резко выдернул ручной пулемет, лежавший между передними
сиденьями, навел на стремительно приближающийся грузовик, а тот летел на
маленькую колонну, не сбавляя хода.
-Огонь! -холодно прозвучало в ушах.
Он рывком передернул затвор, нажал на курок, и пулемет яростно затрясся,
оглушительно выплевывая белое и рыжее пламя. Гильзы слепящими дугами
разлетались в стороны.
Hе человеческим, а зверино-острым взглядом он видел расширенные зрачки,
черный грязный тюрбан и посеревшие губы, шепчущие: "Аллаху акбар!"
 69

И еще он увидел, как три пули, выбив стекло, превратили лицо в пузырящуюся
красную кашу. И прикрученные намертво руки к рулю, и кирпич на педали газа.
“Еще, еще!” - шептал он. Волк чувствовал, как пули рвут и корежат двигатель,
как брызжет охладитель и масло, как медь рвет плоть колес…
И Зверь увидел, как тело оседает на сиденье, a палец конвульсивно задевает
кнопку с проводами на руле…
Серые германские мундиры затопляют батарею, и поручик Ушаков рвет
гранатные кольца. Афганский грузовик разбухает, и туча раскаленного рваного
металла устремляется к фигурке, упорно выплевывающей пулеметный огонь...

Коли нас стрела венчала,

Да средь битвы роковой
Вижу, смерть моя приходит -
Черный ворон - весь я твой....

Злое облако подняло Андрея, а огненные пилы стали рвать и резать тело… Они
вгрызались в руки, грудь, голову, ноги... "Как больно, Господи!" - молнией
мелькнула его последняя - земная - мысль и тут же погасла.
Андрей увидел себя сверху. Он лежал с совсем неуместной улыбкой, вывернув
локти и колена туда, где им быть совсем не полагалось. A в стороне лежало что-
то черное и дымящееся - его правый ботинок, ещё вчера совсем новый, а теперь
в копоти и чем-то красном. Из ботинка торчала ярко-белая кость.
А потом он увидел Перри, бегущего к нему откуда-то сбоку, с полосками влаги
на покрытых копотью и пылью щеках, зачем-то срывающего каску и кричaщего
не своим голосoм:
-Lieutenant is dead!!! xxii
И тут Андрей почувствовал, что поток света и ярких мерцающих точек уносит,
засасывает его вверх, как в аэродинамической трубе. Он ввинчивался вверх,
выше и выше, со свистом рассекая воздух, а там наверху, на выходе, его ждал
Свет. Андрей сразу понял, Свет - живой, знает его, ждет. А рядом летел еще
кто-то. И он увидел уже новыми глазами, что это - дед, бабушка и Рудик. И они
любили, манили и очень ждали его.
 70
Но что-то сверлило ему голову, хотя все, что он оставил Внизу, стремительно
теряло смысл и стиралось из памяти тем быстрее, чем выше он поднимался в
Трубе. Он мучительно пытался вспомнить и последним усилием выдавил
хриплый вопль:
-Д-и-и-и-мк-а-а-а-а!
-Лети! - сказал Голос. И добавил - Прощай, Андрей.
Андрей оказался в детской, заваленной машинками и книжками. В соседней
комнате на кожаном диване тонко посапывала бабка-бебиситтер, и затертая
Библия вывалилась из рук. Димка сидел на полу в оранжевом свитерке сo
смешным ушастым динозавриком, который ему купил Андрей, и, надувая щеки
от усердия, пытался прочитать большие яркие буквы азбуки. Он узнал Андрея и
радостно расхохотался, протягивая к нему худые руки. Недоумённо растопырил
пальцы, когда они схватили воздух. Он долго сидел так, водя руками туда-сюда,
но потом, забыв об Андрее, отвлекся и начал играть с большим синим
грузовиком.
…
Все их фотографии вместе, с той, первой и самой любимой, Даша получит через
четыре недели вместе с чеком на двести тысяч долларов - половинoй военной
страховки Андрея, в казенном большом конверте со штампом "US Army",
вместе с его "dog tags" и сухим письмом:
Dear Mrs. Darya Turchaninova,
Please accept my sincere condolences for your loss. Enclosed please find
personal belongings and an SGLI check for $200,000 (two hundred thousand
dollars). 2LТ Ushakov requested that the enclosed personal belongings
including pictures, dog tags, and letters were to be sent to you along with the
one half of his SGLI insurance in the event of his death….xxiii
И тогда Даша, взяв с места на скорости семьдесят пять миль в час на бешено
ревущем "Мустанге", наводя ужас на старичков, вылезших в субботу покопаться
в цветax на прилизанных газонax и домохозяек с мопсиками, полетела с
невидящими от слез глазами не зная куда, под растерянные крики мужа:
-Даша! Даш!! Что с тобой, вернись!!!
Hе помнила, как оказалась у какого-то озера, и как рвала она на мелкие клочки
фотографии и не могла остановиться, как швырнула “dog tags” в воду…Oнa не
помнила брезгливо-равнодушных: "Is she high?xxiv” и искренне-участливых лиц:
"Are you OK?"
 71

Ее трясло часто-часто, а в голове крутилась фраза:

-Даш, мы с тобой как два провода без изоляции - а вокруг столько красивых
разноцветных проводов...
На следующий день она забрала Мишку и ушла из дома.

Вашингтон, 2012-2013
 КНЯЗЬ ВЕТРА

Вот и я, улыбаясь людям,

Прохожу по земным лугам…
Хороню, что когда-то будем
Все мы в этом безмолвном — «там».
До конца никому не вверясь,
Не страдая и не любя,
Я пройду до последней двери.

Отделяющей от тебя.

Ларисса Андерсен

тец Иоанн умер в декабре шестьдесят первого, в Николин день. Нес

O ветер снежную крупу над заснувшим, скованным льдом Нерисом,

топили печи в старых литовских домах. Дым, мешаясь со снегом,
стлался над укутанным, в мохнатой белой шапке, Вильнюсом, над летящими в
небо башенками красного костела святой Анны, барочными завитушками
Университетa, темной приземистой Гедиминовой башней, вросшей в вершину
горы, угрюмо разглядывающей покоренный город великих литовских князей.
Летел ветер по площади, играл сам с собой вперегонки меж белых соборных
колонн, гнал в переулки редких прохожих, и с трудом пробивался бледный,
желто-зимний свет фонарей через белую крупу.
Задувал он со студеной, с барашками ледяных серых волн Балтики, от
Клайпеды, залезал под караульные тулупы промерзших до костей солдат на
складских вышках на окраине. Хватал ветер стальными пальцами солдатские
сердца, и смертная тоска находила на них, и из-под заиндевевших ушанок глухо
неслось:
-К-а-а-д-д-а разводящий, мать, придет...
 73
Месяц назад обмывал лейтенант Николай Решетников капитанские звездочки
командира роты Лехи Черноярова. Он был тихий, Николай, и совсем не
хотелось, отстояв третий раз за неделю, без сна, начальником караула - "через
день на ремень"- идти на пьянку с сигаретным дымом, портвейном и музыкой.
Он посидел бы в библиотеке полка, там, где улыбалась ему юная библиотекарша
Валя, жена старого - 40 лет - краснолицего, с тонкими губами и неприятной
усмешкой майора Полозова. Она так старалась, разыскивая ему книги, так
радостно улыбалась, как будто ждала она только его, Николая, и никого больше,
таким мягким домашним светом горела коричневая лампа на столе, освещая
нежный, с пушком, овал лица...
Но попробуй поспорить со жгучим брюнетом Лeхой - усы подковой, любителя
крашеных блондинок, перекинуться в карты и поездок на юга. Непонятно, на
какие деньги Леха снимал шикарную квартиру на Ангаретиса, в самом центре -
женственные изгибы окон-модерн, нежные, прихотливо завернутые перила.
...
Лехина жена, блондинка с высокой грудью, в жутко модных туфлях на
шпильках громко хохотала, часто наклоняясь к Николаю и показывая глубокий
вырез с волнующей ложбинкой посредине.
Он быстро напился. Сделанная из рентгеновского снимка пластинка играла
танго, чужое, маняще-сладкое танго, от которого в груди щемило, и виделось:
танцующая пара, у него в зубах - темно-красная роза, a она, возбужденная, с
дрожащими губами, молча приникает к нему, вонзив ногти в спину...
Громкий, все чаще и чаще невпопад, смех. Офицерские разговоры, плавающие
облака сигаретного дыма.
- Евлоеву, козлу, скоро мaйoрa дадут...
- А начштаба вчера намекал, что полк двинут на границу с Китаем...
- Ага, китаез крошить пойдем...
Лейтенант Борисенко тенором, как всегда, жутко фальшивя, затянул что-то под
гитару, его оборвали.
Д-д-у-мм, д-д-ду-м-м-мм - мерно стучал паровой молот в чугунной, норовящей
упасть на грудь голове. Он сидел, привалившись к ковру на стене. На балкон,
что ли, покурить? Сил нет подняться...
 74
К нему подсела подруга. Лехиной жены? Лехина знакомая? Какая-то подруга.
Вытащила его за руку танцевать танго, крепко обхватив рукой за плечо,
притянула к себе, упершись грудью в значки на кителе. Громко смеялась,
оглядываясь на него, встряхивая черными волосами до плеч, все подливала ему
и себе. Когда он, чуть покачиваясь, поднялся уходить, замешкался, не сразу
попадая руками в рукава шинели, протиснулась к нему в узкий коридор.
Улыбнулась, поправила бретельку, молча задержала взгляд, и медленно
приоткрыв рот, провела, чуть показав розовый треугольничек, язычком по
карминным губам.
Подняла глаза - понял, или мне еще раз вот так провести? На ухо прерывисто
прошептала:
- Давай вместе исчезнем, а?
Наутро он, усталый, прикрываясь простыней, крикнул:
-Т-а-а-ань, а давай еще...
Дверь распахнулась, и на пол полетела мятая рубашка с погонами.
Черноволосая красавица в полинявшем светло-голубом халате и бигудях
презрительно бросила:
- Hеважно утешал ты одинокую женщину, герой-любовник. Собирайся давай -
муж из командировки приезжает!
Совсем не то жарко шептала она ему ночью, расстегивая китель и стаскивая
сапоги.
Еще подумал:
-Сытая, наевшаяся змея…
Он ушел, хрястнув изо всех сил дверью напоследок. Мело, мело поземкой,
трещала голова после водки с портвейном, и на душе было гадко, как будто
вываляли его в чем-то противном и липком. Их ржавый душ в офицерском
общежитии, холодный умывальник с отбитым кафелем и оторванным
шпингалетом - под горячий душ бы сейчас. Забыть это утро и эту поганую ночь,
как будто и не было их никогда...
Поднял руку, из-за метели шофер не сразу разглядел форму, а когда увидел,
"Победа" с шашечками на боках рванула с места так, что ее повело на льду. Он
разглядел потемневшее, со сжатыми скулами лицо таксиста-литовца. В голове
 75
было пусто, мысли ползли медленно, цепляясь как попало друг за дружку, и
опять, как вчера, мерно бухал молот, как будто сваи забивал:
-Вот же лабас, чего они ненавидят-то нас все ....
Где я? Три извилистые, кривые улочки сошлись на перекрестке. Прикрывая рот
от летящей в лицо ледяной крошки, увидел вдалеке огонек, покосившуюся
церковную ограду, потемневший крест на полузанесенной снегом зеленой
крыше. Из маленького, зарешеченного окошка у самой земли лился свет -
теплый, радостно-летний в этой ноябрьской метели.
Почудилось вдруг - там, высоко, в пустом белом небе с воющим ветром, темно-
синяя тень. Всадник с копьем на коне с распущенной гривой, вьется плащ за
спиной. Протер глаза - надо же так надраться вчера...
Он сделал уже шаг за угол, но невидимые крепкие руки ловко подхватили его
подмышки и повернули лицом к облупленной двери в церковной ограде.
-Да что такое сегодня...Хватит шутки со мной тут…
На миг перехватило дыхание, ущипнул себя за руку:
-Что за...
Опять швырнул ветер в лицо пригоршню ледяных иголок, как ударил. Упрямо
расправив плечи, заслоняясь рукавом от метели, он повернул было за угол. Но
невидимые руки опять развернули его, подтолкнули к двери, бесцеремонно
пихнув в спину, да так, что ушанка чуть не слетела в снег.
Повертел головой туда-сюда. Только кого нелегкая понесет в такой день вверх
по заметенной снегом улочке к старой церкви...
-Ты че, Колян? – вдруг глумливо осведомился чужой голос над ухом. - Куда
собрался, гаденыш? Гагарин в космос летал-бога не видал! Не ходи никуда -
хуже будет!
Нагнувшись, схватил снега, с силой, до брызнувших злых слез растер лицо -
допился, уже голоса слышишь...
Быстро, пригнув голову, в последний раз оглянувшись, протянул замерзшую
красную руку к истертой бронзовой ручке. Дверь, скрипнув несмазанными
петлями, впустила его.
Обычно-советская жизнь лейтенанта Николая Решетникова - женился в двадцать
пять, полтора статистических ребенка, семь гарнизонов от Карелии до
 76
Советской Гавани, а если повезет, еще и в ГДР, "Волга", в отставку
подполковником, двухкомнатная в "хрущевке", начальник охраны завода в
Курске - закончилась бесповоротно.
И навсегда.
У стены две черными птицами нахохлившиеся старуxи в платках громко
зашептали:
-Воин, воин пришел....
Давно некрашеные стены, черный от времени иконостас с темными ликами,
истертый пол с отбитой, в трещинах, плиткой. Согнутый вдвое, сухорукий
старик в черной рясе с крестом задувал редкие свечки, что-то шепча, складывал
огарки в деревянную коробку - такую же нищенскую и старую, как все здесь.
Повернулся к Николаю - лысый, в железных очках с дужкой, перевязанной
какой-то тряпочкой, c белой бородой чуть не до пояса. Обошел кругом,
неожиданно молодо сверкнули карие глаза из-под седых клочковатых бровей:
-Ну, пришел наконец-то!
Перекрестился здоровой правой рукой на икону скорбной, склонившей голову к
нежно обнимающему ее за шею Сыну Казанской Богородицы, наклонившись,
коснулся губами стекла:
- Спасибо тебе...Пришел, теперь и помирать можно...
Николай отступил на шаг:
-Това...Гражданин...Ка...Какое пришел? Вы, я извиняюсь, о чем?
Старик еще раз оглядел его с ног до головы и сказал уж совсем непонятное:
- Эка, две звездочки, красный просвет - как у меня тогда....
И, как будто знал он Николая сто лет, улыбнулся и приказал, показав рукой на
истертую скамейку с резной спинкой у стены:
- Ну-ка, присядем, Коля...
Рукой еще так провел в воздухе - не рыпайся, мол. Николай чуть не выронил
ушанку на разноцветный, старинной плитки пол. Откуда мое имя знает? Что он
тут со мной делать будeт?
Насупился и строго сказал:
 77
-Я, конечно, не знаю, гражданин, как вы мое имя узнали, но мне в часть пора и
воо...
Старик вздохнул. Долго молчал, вглядываясь, а сведенные пальцы крепко
держали рукав шинели:
- Вот же, требует чудес. Ну, слушай. Отчим твой сейчас от печени в больнице
умирает. Отец погиб, могилы у него нет, так и лежит в реке не похороненный
вместе с самолетом своим. А ты в училище пошел, потому что не мог смотреть,
как мать с отчимом бьется и деньги от него прячет, чтоб не пропил...
Ушанка упала на выщербленный пол.
Он вспомнил.
Ждущий со включенным моторoм грузовик, отец в голубой летной форме
крепко прижимает его к себе, целует в макушку. Двухлетнему Коле больно. Он
опускает Колю на пол, отворачивается, зачем-то тыча рукой в глаза, отрывает
повисшую на шее мать. Опять берет его на руки, целует, и маленький Коля
ковыряет его золотые пропеллеры и красные квадратики на петлицах...
Мать, в декабре сорок четвертого беззвучно ползущая вниз по белой стене со
скомканной, зажатой в кулаке серой бумажкой: "Извещение. Ваш муж, капитан
Решетников Федор Васильевич, проявив мужество и героизм…"
Отчим, гвардии майор в двадцать три, приковылявший без ноги домой в сорок
пятом. Как пожалела его мать и привела к ним, в их угол за простыней в бараке
на восемь семей. Как раз в месяц запивал он и хотел бить посуду, а мать
отнимала у него жалкие тарелки с криком: "Ирод, нам есть не с чего!" Kак
исчезал он из дома и возвращался - грязный, маленький, заросший щетиной, и
клялся, что никогда больше, а мать кричала: “Опять по канавам валялся?", и
опять жалела его...
Старик мягко тронул его за рукав:
- Зайдем ко мне, Коля...
В занесенном снегом церковном саду ушел в землю бревенчатый домик со
слепыми окошками -треснувшие стекла, заклеенные изнутри бумагой, со
свисающими клочьями ваты ободранная дверь...
Поп потянул Николая за рукав, ласково потрепал по плечу:
- Садись - чайку попьем…
 78
Долго возился с керосинкой, придвинул чашку черного, как асфальт, чая:
- С лагеря, привык крепкий пить, а отвыкать поздно уже...
Николай трясущимися руками взял чашку с отбитой ручкой, зубы выбивали
дробь. Стaрик присел рядом, ласково взял его за руку:
-Прости, Коля, надо было, чтобы ты пришел сегодня...Надо....
-К-как вы имя мое узнали?
Сведенные артритом пальцы чуть задрожали, погладил бороду:
-Сказали мне, Коля, за день. Твое имя сказали. Сказали, что придешь, а там и
помирать можно. ..
-Да кто сказал?
- Не спрашивай. Сам узнаешь все. Со временем. Умру я скоро, она меня ждет.
Зови меня - батюшка Иоанн...
Остановился, улыбнулся, как будто хотел сказать что-то очень хорошее и
радостное, и добавил:
-И тебя так будут называть...
Он вцепился в щербатую чашку. Голова шла кругом - что это за поп такой, что
не только имя, всю жизнь за минуту рассказал, и кто это "она”, что ждет попа,
тьфу, батюшку...C какой стати лейтенанта Советской Армии будут называть
батюшкой? Чувствуя, что в голове распускается грибом атомный взрыв, он
хотел вскочить, бросить, разлив асфальтовый чай, проклятую чашку на пол с
криком:
-Чего вы мне тут голову-то морочите!
Старик вдруг положил ему обе руки на плечи, взглянул, не отрываясь в глаза,
медленно произнес:
- Не бойся, Коля, так надо...Надо так, пройдет время, и поймешь ты все сам.
Умру я скоро. Умру -и закроют церковь. Старушек моих жалко. Куда они
пойдут Богу-то молиться?
Кивнул головой на стопку тетрадей в коленкоровых переплетах на подоконнике,
бережно перевязанных крест-накрест голубой лентой.
- Я вел записи. Много лет. Оставить, кроме тебя, никому не могу. Старухи мои,
кто неграмотная, кто слепая, они этими тетрадями печку растопят или банки с
 79
капустой будут закрывать. Сказано мне было, во сне, - передай все воину
Николаю, тогда помрешь.
Устало улыбнулся, показывая редкие желтые зубы:
- Вот так я имя твое и узнал, Коля. Только найди ее. Приходи ко мне, все тебе
расскажу, только найди - пообещай мне. Cейчас пообещай…
…
Николай заступил ночью дежурным по парку, а под кителем, у сердца,
согревалась тетрадка в потрепанном переплете. Отпустил спать счастливых
солдат - высокого, с глазами - щелками у бугров азиатских скул сержанта-казаха
и заморенного очкарика-москвича в мятой, жеваной ушанке. Он слышал их
радостный шепот:
-Летёха то - мужик...
Полная литовская луна повисшим в небе прожектором холодно, недобро
посматривала на него сверху. Ему нравилось ходить одному в ночной тишине,
ежась от холода, посвечивая фонариком влево-вправо. Скрипели сапоги,
оставляли черные следы на юном снегу, только что выпавшем, только что
покрывшем землю тоненьким, легкотканным ковром. Ярко-желтый луч
выхватывал зачехленные гаубицы, замки на танковых ангарах, задравший в небо
ствол зенитный пулемет. Забив крыльями, рванулась в черное небо ночная
испуганная птица. Поворот направо, двадцать шагов до забора. Каждая минута
приближала его к жарко натопленной комнате дежурного. Он положит сверху
"Устав караульной службы”, тихо прикроет дверь, чтобы не отвлекал дружный
солдатский храп, взглянет на часы - минут шестьдесят есть, и, наконец, откроет
тетрадку...
...
Каждое лето отец привозил гимназиста Ваню Темникова к деду в станицу
Ачаирскую - там, где поля, и леса, и Иртыш...
Отец...В семь лет он первый раз увидел паровоз, а в восемь сказал, глядя
грозному деду прямо в глаза - буду работать на железной дороге. Дед все равно
заставил его идти в казачье училище в Оренбурге: "Из дома выгоню, если не
пойдешь...". Кто из них был тверже - дед или отец? Оба вытесанные из гранита
- ни согнуть, ни сломать. Отец вышел из училища по первому разряду, командир
полка обещал через пару лет отправить в Николаевскую Академию в Петербург,
а там - гвардейский казачий полк в столице, и - от перспектив начинает
 80
кружиться голова. А отец отслужил три года и подал рапорт: “Расстроенные
семейные обстоятельства не позволяют мне продолжить Вашего
Императорского Величества службу..."
В дешевом, плохо сидящем гражданском костюме уехал в Петербург, поступил
в Александровский железнодорожный институт. Голодал, перебивался
репетиторством - дед в наказание не послал ему ни копейки. Снимал темный
сырой угол с протекающей крышей у полусумасшедшего старика-чиновника,
отставного николаевского Акакия Акакиевича, спал на набитом сеном матрасе в
натекшей с потолка холодной луже. Закончил первым на курсе, опять ему,
любимцу профессоров, предлагали остаться, преподавать, столицу...А он уехал
во Владивосток - строить Транссибирскую магистраль.
Их белый трехэтажный дом в Омске, на горке, с садом, посаженным
родителями, на Люблинском проспекте - самой красивой улице, внизу - казачий
Николаевский собор, широкая площадь, кадетский корпус... Высокие окна, и
тонкий, разлитый по дому аромат - мамины духи. Позолоченные грецкие орехи,
дутые стеклянные германские игрушки на рождественской елке до потолка.
Гостиная с пузатой, белой плитки печью, с вечной бронзовой лампой на
цепочках - вечной как папа и мама, как смеющаяся, стройная, с русыми
длинными косами сестра Таня, как счастливая жизнь в самом лучшем городе на
земле...
Зимними вечерами отец опускал лампу над круглым столом. Воет за окном
вьюга, бросает снег в стекла, и как же хорошо за длинными, до пола,
бархатными занавесками, у самовара, в жарко натопленной гостиной...
Отец, ерошащий бороду у окна, погруженный в чтение толстого тома с
колючими готическими буквами. Беседка в саду, и фиолетовые, белые, золотые,
нежно пахнущие цветы, посаженные мамой. Папины соcлуживцы, с семьями и
без, приходившие пить чай летними вечерами. Длинный, в серебряных очках и
аккуратным пробором, с подкрученными светлыми усиками инженер Станислав
Каминский. Он аккуратно пил чай, аккуратно улыбался, то и дело поглядывая на
краснеющую, теребящую косу и отводящую взгляд Таню. Он все-таки попросил,
ставя ударения на последний слог, попросил руки и сердца. Отец возненавидел
его с первого дня:
-Тьфу, половой...
Он так вытягивал шею, складываясь пополам, улыбаясь в усики, такой
ослeпительно белой была его манишка, так ярко блестел начищенным серебром
 81
институтский значок. И вправду казалось, что вот перекинет он полотенце на
согнутой левой руке, сладко улыбнется, изображая "почтение-с”, и прошепчет
на ухо:
-Омуль необычайный, господин, вчера привезли...
Каждый раз, когда заходил разговор о Taниной свадьбе, у отца брови сдвигались
к переносице, и он сразу уходил в кабинет, бормоча самое свое страшное
ругательство:
-А пусть хоть за черта с рогами выходит...
Сыграли невеселую свадьбу, и Станислав с Таней сразу перестали бывать у них.
Холодный ветер ударом распахнул окна, загуляли сквозняки по теплому
желтоватому-красному дому. Чаи в беседке становились все реже и реже, и отец
все чаще запирался в кабинете, сухо отвечая:
-Мне надо работать, оставь меня в покое, Ваня...
Прошел год, Таня со Станиславом уехали на КВЖД, в далекий Харбин. Всем
стало как будто легче - рана закрылась, наконец.
В Ачаирской все было тяжелее и проще - ни белых особняков Любинского
проспекта, ни дорогих магазинов, ни лакированных экипажей и авто омских
банкиров и врачей. Дед, загорелый, ни единого седого волоска в бороде,
поднимал Ивана затемно с неизменным:
- Я из тебя, Ванька, казака-то сделаю, на том свете в гробу отоспишься...
Казачки еще украдкой засматривались на него, станичного атамана, когда он в
полной форме, с золотыми погонами, кресты через грудь, строевым шагом шел к
каменному станичному правлению.
Он и правда был из камня - когда умерла бабушка, единственная его и любимая
женщина, слез не было ни на похоронах, ни на поминках. Только медленно,
раздельно сказал странным голосом, глядя Ивану в лицо:
- Это, Ванька, Богу свеча...
Ачаирская богатела - казаки развели коров, дед нажал на станичный сбор, и
"обчество" постановило - собрали деньги, открыли маслодельный завод, деда
всем станицей выбрали начальником. За два года они заработали столько, что
построили станичную школу, кирпичную, светлую. Бежали туда смешные
стриженые казачата в белых гимнастерочках и шароварах с красными
лампасами...
 82
Иван без сил полз поздно ночью на сеновал, а дед только усмехался:
-Это тебе не книжечки в городе почитывать, ты, почитай, на празднике здесь. У
отца спроси, как двадцать годков тому он вручную зерно молол, весь мокрый, а
больше трех футов за час не намелешь! Тогда не что нонче, как баре, на заводе
плуги покупают - тогда, Ванька, соху сделал, и паши себе. Как мы с ним вдвоем
управлялись, пусть тебе расскажет, как цепами хлеб молотили, а не конями, как
сейчас...
Началась Великая война, опустела Ачаирская - ушли казаки на турецкий фронт.
А летом пятнадцатого то в одном, то в другом дворе заголосили бабы -
привезли отпускные вести о первых смертях...
Дед как-то пристегнул шашку, вывел заседланного коня в поле за станицу,
зачем-то притащил на веревке барана:
- Учить тебя буду сегодня, Ванька...
Баран, изумленно поблеяв, кося одним глазом на них, мирно пощипывал травку.
А дед подошел к Ивану совсем близко и тихо сказал:
-Через два года в училище пойдешь. Я, Ванька, из простых казаков хорунжим
стал и запомни главное правило. Идешь в лаве - выбери себе одного, понял?
Вокруг стрельба, дым, а ты - его одного видишь. И к нему - и голову рубишь!
И властно прикрикнул:
-Садись в седло, руби!
Баран что-то учуял, помчался, ловко уворачиваясь от лошади. Иван догнал его,
рубанул, только рассек кожу шашкой. Баран, мерзким голосом блея, скачками
метался по полю. Он никогда не видел деда таким - сжатые губы, глаза,
сузившиеся, глаза были страшные - холодные, с огнем внутри. Презрительно
кинул:
- Казак! Смотри, как надо - через два года германца рубить будешь!
Разогнал коня, сверкнула шашка, и отрубленная одним ударом рогатая голова
покатилась в кусты.
Жарко палит солнце, и Иван далеко отстал от деда - впереди мелькает его
прямая спина в насквозь промокшей белой рубахе навыпуск. Утром станичники
ехали на левый берег Иртыша на покос - с песнями, выпивкой, гармошкой.
Целый день под беспощадным солнцем они косили, косили и сгребали в скирды.
Косили, и сгребали, сгребали....
 83
Иван с дедом сидели на берегу. Догорал костер, мертвым сном спали, не
шевелясь, истомленные работой и жарой казаки.
Наверху, в небесном храме, затворили царские врата и затеплили лампадные
огоньки звезд. Прохладой тянуло с нe спавшего, тихо плещущего рядом
Иртыша, пьяняще пахла свежескошенная трава в стогаx. Ныла натруженная,
ставшая темно-коричневой спина, саднили лопнувшие мозоли. Он искоса
взглянул на сосредоточенно пошевеливавшего дрова в костре, ковырявшего
палочкой в земле деда, с медным крестом, выбившимся из-под рубашки.
Сегодня, он знал, дед не бросит, отворачиваясь:
-Неча...Языком мести как помелом...Неча там рассказывать...
С забившимся сердцем потрогал его за жесткое плечо, задев выступавшую
острую ключицу:
-Дед, расскажи, как ты воевал?
Мок дед, простой казак, на ледяном ветру с дождем в хивинском походе. Тысячи
конных текинцев в разноцветных халатах с воем лезли на казачьи шашки и
солдатские штыки. Прощались, крестясь, с жизнью казаки - ведь перебьют их
сейчас, а головы воткнут на длинные жерди на майдане. Bылетела перед
жидкими русскими цепями лихая ракетная батарея. Визжа от ужаса, бросались в
стороны туркмены, когда ракеты с грохотом и пламенем врезались в воющую
толпу. И взлетел русский флаг над белой Хивой...
Осенью семьдесят пятого заметил его и взял с собой Скобелев-Белый Генерал.
Подлетали они двумя сотнями к Андижану, кокандцы стреляли из садов, и две
версты отходили они с боем, отстреливаясь и рубя. На рассвете рванулись
колонны на штурм, он лез на завалы под пулями, рухнул на него, залив всего
кровью, смертельно раненный сотенный командир. Вызвал его Скобелев и
приказал - держать на крыше ханского дворца значок, чтобы в дыму и огне
части собрались в кулак. Кокандцы били по нему залпами с крыш, из окон, но
упрямый дед выстоял час под огнем, и спустился вниз, черный от порохового
дыма, с пробитой пулей рукой, когда войска собрались на площади. Генерал
Кауфман произвел его в урядники и наградил крестом перед строем.
Ходил он, уже хорунжим, походами по всему Туркестану, в жару, по
раскаленным пескам, с соленой, теплой мыльной водой в колодцах. Как в
восьмидесятом лез, стреляя из револьвера, на стену Геок-Тепе. Как ранил его
пулей в грудь навылет дунганец, засевший за глинобитной стеной. 3амерзал он
 84
в лютые туркестанские морозы, деля чай с сухарями со своими казаками, в
конвоях с почтой и арестантами...
…
Отец умер в марте семнадцатого, в день, когда в газетах напечатали манифест об
отречении Государя. Казалось, о своей казачьей службе он забыл совсем - а
когда началaсь война, повесил в кабинете огромную, на всю стену, карту,
флажками каждый день отмечал наступления-отступления.
Иван уже был в Оренбурге, в казачьем училище, когда мать написала - отец
ходил узнавать, нельзя ли попасть на фронт, хоть в земском санитарном поезде.
Ему отказали.
Сослуживцы на похоронах рассказали - он открыл в тот мартовский день газету
с манифестом, пробежал глазами первые строчки, как-то странно дернулся,
съёжился, и - впервые за двадцать пять лет - тихо сказал:
-Мне, господа, дурно...Пойду-ка домой...
Его любили, очень. Наперебой предлагали извозчика. Он отмахнулся, мол,
подышу воздухом, пойду пешком, надо пройтись одному. Он умер на пороге
дома, построенного им двадцать лет назад. Взялся за ручку, и остановилось
сердце. В кармане пальто скомканная, бумажным шаром, газета:
В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года
поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России
новое тяжкое испытание... В эти решительные дни в жизни России почли
Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и
сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в
согласии с Государственной думою признали Мы за благо отречься от
престола государства Российского и сложить с Себя верховную власть. . .
Да поможет Господь Бог России.
Николай
Он стоял у разрытой могилы, не веря. Это - вот это, что сейчас происходит-
ведь это же не со мной? Он выйдет из кабинета, усмехнется в бороду, весело
крикнет горничной:
-Аню-ю-тка-а-a, самовар!
Мать, не сказавшая ни слова на похоронах, судорожно вцепившаяся в его руку -
у него потом долго не проходили врезавшиеся в кожу следы от ее ногтей, а тогда
 85
он не чувствовал боли. “Автоматон” - выплыло из темноты слово, из какой-то
забытой книги. Он ходил, кланялся одетым в черное знакомым и незнакомым
людям, что-то говорил в искренне и не совcем соболезнующие лица, пожимал
чьи-то руки.
Ему хотелось кричать:
-Уйдите! Уйдите все - с вашими соболезнованиями! Вы, такие старые, зачем вы
сейчас здесь - живые?
Дед потерянно бродил по большому, вдруг ставшему пустым и гулким дому с
затянутыми черным зеркалами. Он согнулся, сразу постарел лет на пятнадцать и
растерянно повторил Ивану несколько раз, забыв, видно, что говорил уже это:
-Что ж эт деется, Ванька? Тимофей-от помер, а я еще нет....
Взвыть бы сейчас, как воют деревенские бабы на поминках. Только не было
слез, и, не доставая головой до его синего юнкерского погона, на правой руке
висит окаменевшая мать.
Наконец, гроб, покачиваясь на широких голубых лентах, опустился в сырую
яму, залитую талой водой. Вот, прощальным залпом грохнув о крышку, ударил о
полированное дерево брошенный матерью комок земли.
Таня не приехала на похороны.
Их веселый, теплый, вечный дом, какой ты стал пустой и холодный. Легший на
ржавый борт у причала, с черными глазницами иллюминаторов позабытый
пароход без флага и капитана.
И мать - такая маленькая, с сухим, без слез, лицом.
Он не знал, что никогда - какое стальное, острое, тяжелое слово - не вернется
домой.
…
Чего там только не было - общество воинствующих безбожников, губернский
угрозыск, приют для детей-беспризорников, редакция "Омского комсомольца",
магазин " Книги"- свернутая в трубочку, выцветшая, завалившаяся за стекло
забытaя брошюрка "Материaлы 25 съезда КПСС", коммуналки на втором этаже,
где на разделенных хлипкими советскими стенками потолках еще можно было
увидеть кусок необвалившейся лепнины, и белая пузатая отцовская печка еще
лет шестьдесят грела чужих людей...
 86
В конце девяностых местом заинтересовались очень - вы понимаете - очень
серьезные люди из Москвы. Эта развалюха стояла на месте, идеально
подходящем для торгового центра. А поскольку эти серьезные люди были
хорошо завязаны с еще более серьезными людьми, из того самого желтого
здания с той московской площади, где стоял когда-то Дзержинский, то...Эти,
блаженненькие, замшелые старые девы в очочках, "мышьбелые" из управления
по охране памятников трясли какими-то бумажками, это мол, шедевр, звонили
куда-то, идиотки...Пришлось форсировать события - ночью дом сгорел. Дотла.
Дореволюционная постройка, долго не ремонтировался, замкнуло-перемкнуло.
Заплатили пожарным и ментам, чтобы закрыли дело - плевые деньги, в
сущности, в Москве взяли бы раза в четыре раза больше...
Теперь на месте дома - что-то полированно-стальное, торговое, зелено-
стеклянное. Как же, бельгийский проект. Там тепeрь стоянка - там, где зацветал
нежно-белым весенний сад, была резная беседка со смехом, Ваней в гетрах,
смешных ботиночках из магазина Нейгауза и курточке с отложным воротником,
Таней в длинном сарафане по последней моде 1909 года и Анюткиным
начищенным, как зеркало, тульским самоваром…
Водители несут красивые пакеты к затонированным Лексусам и Мерседесам, а
народ попроще тащит их сам к разноцветным Ситроенам и Хендаям.
Смех, слезы и радости теплого белого дома инженера Тимофея Темникова, сына
хорунжего Матвея Темникова ушли под асфальт - совсем глубоко в мокрый,
тяжелый песок.
…
В августе девятнадцатого Иван приехал проститься с дедом. Порывистый ветер
зло гнaл серые облака в огромном небе над Ачаирской. В этот день станица
провожала их - последних, по мобилизации, восемнадцатилетних не служивших
и бородатых многодетных отцов с медалями за японскую и поход в Китай. Бабы,
старики в фуражках с линялыми околышами, босоногие дети выстроились вдоль
широкой улицы. Провожали с тальянкой, со слезами, с поднесенной стремянной
- у леска, у речки. Так уходили они на японскую, на турецкий фронт, а теперь по
Иртышу до Омска, а там... Убивать русских...
В этот холодный не по-августовски вечер на улицу вышли все, словно
чувствовали, что в последний раз. Длинная вереница казаков тянулась к
пристани - кто хмельной, покачиваясь в седле, в полной форме с отцoвскими,
дедовскими шашками, самые бедные пешком, в залатанных рубахах. В неровной
колонне по два, бледные или красные от вина, ехали мимо остающихся,
 87
потупившихся у заборов, мимо дедов в форме, застывших у изб, заплаканных
баб...
Дед встретил его совсем холодно. Тогда он страшно обиделся - я воевать, а
он...Железный дед - разве мог он тогда плакать?
Насупившийся, молчаливый дед ехал первым - стараясь держаться, как на
смотру, нa своем старом гнедом, в полной форме. Он совсем усох, потемнел,
еще больше ссутулился, и в бороде забелела седина. Иван хотел что-то
спросить, вгляделся в окаменевшее дедово лицо, и передумал. В неровной
колонне по два, бледные или красные от вина, медленно ехали они мимо
остающихся, потупившихся у заборов, мимо дедов в форме, застывших у изб,
заплаканных баб с держащимися за подол детьми...
Все затянули нестройным хором казачью прощальную:
Засвистали казаченьки в поход до полуночи,
Заплакала Марусенька свои ясны очи,
Не плачь, не плачь, Марусенька, не плачь, не журися,
За свово дружка любезного
Богу помолися…
У реки дед развернул старика-гнедого, сердито крикнул:
-Все! Прощевай, Ванька! Служи верно!
Сильно стегнул Иванову кобылу:
-Н-н-о пошла!
Он знал: по-другому дед не скажет. Догнал, обнял его, прижался к мокрой
бороде. Дед отвернулся, странно хлюпнул носом, махнул рукой и потрусил
обратно, так и не обернувшись ни разу.
Тревожно ржали кони, которых заводили на баржу по тонкому мостику, громко
смеялись, крутя сaмокрутки, кaзаки на пристани. Он все оборачивался на
одинокую фигуру на дороге. Вот и она скрылась за поворотом.
Не плачь, не плачь, Марусенька, не плачь, не журися
За свово дружка любезного
Богу помолися...
Не молись, Марусенька - не вернутся они.
 88
Захотел славы командир корпуса, и шла казачья лава на красную батарею в
станице Пресновской. В головной сотне мчался, не слыша своего крика,
расстегнув шинель с красными сибирскими погонами, подставив грудь
холодному сентябрьскому ветру восемнадцатилетний Яков Дараган. Заметил
погоны матрос-пулеметчик, прошила очередь первый ряд. Нес казака по полю
испуганный конь, отпустили поводья пальцы и летел он, запрокинув голову,
заваливаясь на спину и широко расставив руки…
Дмитрий Туголуков сгинул в ледяной метели в декабре девятнадцатого под
Красноярском. Метались обезумевшие люди и лошади, летели во все стороны,
опрокидываясь, сани. Из снежной круговерти налетели на него два всадника, и
остался лежать он, засыпаемый пургой, на красном снегу. А к утру поставила
ему метель памятник - еле заметный холмик.
Братья Незамаевы замерзли в тифозном поезде у станции Тайга. Если взлететь
птицей зимой девятнадцатого над Транссибом, то увидишь - белые леса до
горизонта, ледяные поля, нитка железной дороги, длинные эшелоны с черными
дымами выбивающихся из сил паровозов.
Эшелоны новых хозяев дороги - деловитых чехов, спешащиx к спасительному
Владивостоку. Набитыe русским добром, сибирскими самоцветами и русскими
женщинами. Они бросят иx потом, этих женщин, вместе с прижитыми за три
года детьми на пристанях во Владивостоке, торопясь на погрузку. Они еще
откроют банки в Праге, они понесут туда русское золото...
Чехи торопились, отнимали паровозы у русских, загоняли их, как бросовых
лошадей, отнимали новые. Брошенные тифозные поезда смерти, загнанные на
запасные пути от Омска до Иркутска найдут уже красные - с заледеневшими
больными, докторами и сестрами милосердия. В пятом вагоне забытого поезда
лежали Петр и Никифор Незамаевы на груде тел до весны, пока не нашли их
красные и не забросали землей в наспех вырытой яме.
А в тридцать восьмом к лысоватому, с пузиком, незаметному завскладом -
бывшему уряднику восьмого казачьего полка, живущему в Рыбинске по
украденным документам, подошли на улице двое в кепках, швырнули, разбив
лицо, о стену, заломили руки и бросили в черный автомобиль....
….
Сотни, не успев рассыпаться в лаву, колоннами летели на красную батарею в
деревне. Били шрапнелью в упор пушки, вырывая из строя десятки всадников,
ветер в лицо, папаха давно слетела, и тысячеголосый казачий свист над полем...
 89
“Выбери себе одного, - учил дед. – Oдного!” Красный командир в хорошем
коричневом френче спокойно, не прячась, ходит между орудиями. Далеко
отстaвив руку, выстрелил в Ивана несколько раз из нагана. Иван летел к нему с
занесенной над головой шашкой. Сейчас я буду тебя убивать...
Уже рвутся на батарею казаки, рубя всех подряд - отстреливающихся и
падающих на колени с поднятыми руками. У командира кончились патроны -
усмехнувшись побелевшими губами, отбросил в сторону ненужный наган,
скрестив руки на груди, широко расставил ноги в синих офицерских бриджах.
Усмешка не успела сойти с лица, когда отрубленная голова покатилась под
копыта коня.
И опять они рубили красных у Пресногорьковского Редута, и опять сотни шли
наметом на бьющие в упор картечью красные пушки. Они взяли
Пресногорьковскую, они взяли батарею, все восемь трехдюймовок, изрубив,
мечaсь между орудиями, всю прислугу вместе с командиром.
Погубил войсковой атаман лучшие сибирские сотни у Островного, у
Пресногорьковской - не считал никто, скольких казаков, раскачав за руки-за
ноги, швырнули в раскисшие от осенних дождей ямы за селом.
Все было против них осенью девятнадцатого - пошли небывалые,
непрекращающиеся неделями холодные дожди. Дороги превратились в потоки
грязи - лошади, еле вытаскивая ноги, плыли в жидкой черной каше по брюхо.
Сперва казаки не унывали - легко брали станицы, легко оставляли, брали опять.
Но их выбивали каждый день, а из станиц выскребли, выгребли последние
остатки - брать было уже некого. В бой шли семнадцатилетние и
пятидесятилетние старики, десять лет уже не бывшие на службе.
А красный поток все рвался в Сибирь через Уральские горы. И было их не
счесть - и не остановить.
Они стали сдавать. Плохие, невыезженные крестьянские кони выдохлись от
бесконечных переходов под холодными дождями, от переправ через ледяные
быстрые реки. Устали, потеряли веру казаки - их уводили все дальше и дальше
на восток, все дальше от их станиц. И не понимали они, почему уходят они от
жен, детей и стариков. Они еще дрались на Тоболе, и черно было от казачьих тел
по обеим берегам. А красные волны все нaкатывали. Все больше их бросало
фронт, и - невиданное доселе - родные полки. Вначале по одному, потом
десятками - с оружием, без - лишь бы домой, лишь бы не воевать неизвестно за
что и кого.
 90
...
Крепче держась руками за поводья, чтобы не упасть от голода, они на
замерзших, еле переставлявших ноги лошадях тащились мимо безымянного
разъезда. Под парами еще один чешский эшелон - сколько перевидали они их на
Транссибе. На плошадке у пулемета высокий вислоусый чех, в новенькой
русской офицерской шинели, теплой сибирской папахе с красно-белой
ленточкой отрезал широкими ломтями дивно пахнущий, только что испеченный
хлеб. На хорошем русском крикнул Ивану:
-Mеняй наган на хлеб!
Он крикнул чеху, что есть сил. Матерно...Чех невозмутимо взял недоеденные
полбуханки и зашвырнул подальше в кусты. Два казака схватили его за руки, не
дали разрядить наган в сытое румяное лицо. А на площадку уже выскакивали
легионеры с винтовками наизготовку:
-Штрелить будем, пане!
Он не знал, стрелять в себя или в чеха. Эти - сытые, в тепле, в русcких вагонах с
награбленной мягкой мебелью, на отобранных паровозах, в шубах и валенках
едут...В моей стране! По моей дороге! А мы бросаем на обочинах еще живых
тифозных, которых эти спихнули с поездов. В моей стране...
…
К узкой, еле видной в тайге тропке подступают вековые ели, тянется
бесконечная вереница конных и саней. Они еле бредут - закутанные до бровей,
в огромных валенках и надвинутых на лоб мохнатых сибирских папахах, на
тощих лошадях. Мороз перескакивает по верхушкам елей, хватает за сердце,
белит щеки, покрывает инеем брови и бороды. От холода лопаются дерeвья, но
еле держащиеся в седлах люди не слышат резкого треска, похожего на
винтовочный залп. Нет боя - и слава Богу...
Брошенные замерзающие лошади согнулись в дугу от стужи. У них нет уже сил
ржать, они стоят, покорно опустив головы, а снег все несет и несет на их тощие
бока c выпирающими ребрами. Все смотрят детскими черными глазами со
стоящими в них слезами - вслед уходящим казакам...
Они брали деревни, выбивая из них красных. Кому везло, набивались по сорок
человек в избу. Спали друг на друге, в вони и чаду, лишь бы в тепле. Не повезло
- разжигали костры на улице, а ночью, в темень, когда мороз был совсем лютым,
 91
пытались забыться сном у костра. Их единcтвенная еда - затируха, мука со
снегом. От мороза затируха превращалась в камень, они рубили ее шашками…
От полка осталось не больше сотни измученных казаков. Впереди на пригорке
редеют деревья, в темноте замигали огни изб. Иван с хорунжим Сашкой
Мамаевым и тремя казаками тащились "маяками" на разведку. Синие тени
легли на сугробы в человечeский рост у глухих заборов, когда они, стараясь не
греметь оружием, по одному въехали на широкую улицу. Только в тепло,
поесть бы... Тепла и еды...Мамаев вдруг пронзительно крикнул:
-Пулемет!
Из сугроба резанула очередь, и Сашка с головным казаком повалились с коней.
Назад пути не было, и они взяли дерeвню, оставив семь холмиков за околицей.
Сашка, уже раздетый красными до исподнего, лежал нa дороге, широко
раскинув руки, в белой рубахе с ярко-красными пятнами на груди. Иван
заглянул в застывшее, искривлённое мукой лицо, закрыл глаза, на которые падал
и не таял снег. Каждую ночь они пытались греться у костра, прижимаясь
спинами друг к другу, варили затируху в одном котелке и делили еe пополам,
курили самокрутку по очереди. А тогда он ничего не чувcтвовал - только
зависть. Хоть не будет коченeть по ночам да жевать проклятую затируху,
отрубив кусок шашкой...
“Понужай” - так назвали они этот поход.
-Понужай! Проезжай! - кричат в голове колонны. У саней сломались полозья,
упала лошадь, пoпыталась подняться на разъезжающихся ногах, не смогла. Сани
спихивают на обочину, еще живую лошадь тоже, даже не пристрелив. Те, кто
остался на обочине, обречены. Замерзнут ночью или красный плен. Они это
знают. Молча, опустив глаза, едут мимо них счастливцы на лошадях. Сегодня
ты - завтра я...
Впереди еще один день - опять до темноты смертельно уставшие люди будут
брести на падающих от голода лошадях по таежной тропе. Вдоль их пути -
закоченевшие трупы, сожжённые, сломанные сани. За поворотом брошенный
возок с грубо намалеванным красным крестом.
- Вася, Вася! Долго ль еще? -слабый голос оттуда. Постромки отрезаны -
возница обрезал, ушел на еле живой лошади. Пошатываясь, проехал мимо.
Кто-то невидимый и беспощадный крался по тайге вслед за ними. Крики
впереди, Иван на еле передвигавшей ноги лошадке поплелся туда. Две только
 92
что спиленных сосны перегородили путь. Обессилeвшие казаки еле слезли с
седел, навалились. Из леса разорвал воздух залп. Пуля обожгла ему щеку, а
казак рядом без звука упал лицом в снег. Потянулись дальше, оставив наспех
забросанные еловым лапником могилы - не было сил долбить мерзлую землю...
У них еще была надежда, последняя надежда на Красноярск. Там же наши -
большой город, отогреемся. Генерал Зиневич предал их - сдал город вместе с
гарнизоном.
Когда они подошли к Краcноярску, командир полка собрал офицеров - в город
их не пустят. Люди на глазах превращались в животных. Опять тайга, мороз,
голод и партизанские пули из леса, опять бесконечный путь на восток - все
дальше от дома. А потом из снежной метели налетели догнавшие их красные, а
из города ударили пушки. Это было уже не сибирское казачье войско - каждый
спасался как мог. Люди бежали, скакали что есть сил на изможденных лошадях
во все стороны, переворачивались переполненные сани. Но из воющей пурги
налетали красные и рубили. Визг метели, крики умирающих, вспышки
выстрелов...
Kомандиры не стали губить своих казаков. Знали, что делают красные с
офицерами, и повели сдаваться свои полки. Как атаманы за сто лет до них - “не
дали своих в трату”, пожалели. Их всех расстреляют потом в Омском и
Иркутском Губчека - всех до одного пленных казачьих командиров, всех
офицеров...
Его лошадь пала, из темноты на него лeтели сани с обезумевшим от страха
конем и мертвым возницей. Ухватился заледеневшей варежкой за поводья,
запрыгнул...
Сибирского казачьего войска больше не было, за Красноярск прорвались жалкие
остатки. Через неделю генерал Волков устроил парад. От них остался полк - от
всего войска, oт тысяч и тысяч, ощетинившихся морем пик, в подогнанной
форме, в заломленных папахах на хороших конях, на соборной площади в Омске
у войскового собора. Вот и все…
Страшно хотелось пить, ломило в голове, все сильнее болела спина. Злая метель
кружила над ними, бросала в белые от мороза казачьи лица пригоршни снега.
Праздновала их гибель...Порывы ветра доносили отдельные слова. Волков -
молодой генерал, с георгиевской ленточкой в шинельной петлице, но уже с
поседевшими усами и бородой, больной, еле державшийся в седле:
- Пойдем до конца... Не посрамим имя сибирского казачества....
 93

Как хочется пить, ну где же вода...Иван вдруг увидел деда, взявшегося за повод
его еле стоящей от усталости, опустившей низко голову лошади - в нарядной, с
вышитым воротом рубахе, в шароварах с красными лампасами, улыбающегося,
с ковшом чистой, ледяной вкусной воды.
Он рухнул с седла в глубокий снег. Следующий переход он не помнил - казаки
привязали его накрепко к седлу, чтобы в тифозном бреду он не свалился под
ноги коню. У него был такой жар, что он, в одной шинели, не замерз в мороз
под сорок.
В маленьком - двадцать дворов - раскольничьем селе, спрятавшемся в тайге в
двух переходах от Байкала, его бережно снесли в избу. Он так и не узнает, как
разрывали его казаки подкладки папах и шинелей, как совали в заскорузлые
ладони серебряные рубли.
Через три месяца он встал - бездетные старики-хозяева честно выходили его.
После тифа его как будто подменили - окреп, даже как будто раздался в плечах.
Пока валялся в тифу, казаки и каппелевцы давно ушли за Байкал, к атаману
Семенову. А в деревни зачастили красные партизаны - отыскивали
спрятавшихся белых.
Опять его судьба метнулась зигзагом.
Степенный хозяин, старик Кочетков, тихо подошел сзади к сбрасывающему
вилами сено в амбаре Ивану, виновато покряхтел, взял за рукав:
-Слыхал, Ваня, в Ермаковке нашли твоих? Прятали, вроде четыре их было,
говорят, на конях деревню-от окружили и давай по дворам шарить, в амбарах
все сено штыками перетыкали...На улицy волоком тащили, постреляли, хозяев
тоже. Уходи, Ваня, Христом-Богом тебя прошу...
В апреле двадцать первого знакомый купец-бурят ехал через село к
родственникам в Ургу. Старики чуть не на коленях стояли перед ним, совали в
ладонь царские пятирублевки. Купец смилостивился, а потом обманул – через
неделю заночевали в Монголии, в двадцати верстах от русской границы, в
раскинувшемся по обе стороны Алтанбулакского тракта поселке русских
колонистов. Едва взошло солнце, Иван проснулся - лучи нежно перебирали
легкими пальцами по его лицу. Открыл глаза, и ярко-голубое монгольское небо
глянуло на него. Где телега бурята, под которой свалил его молодой,
беспробудный сон? Купца и след простыл...
 94
B поселке было несколько таких, как Иван, бежавших от красных. Рвались в
Харбин, а пути туда не было никому - на границе китайцы бросали русских в
страшную тюрьму в Цицикаре. Нужно было платить золотом взятки за проезд,
столько золота не было ни у кого...
Полковник Дьяконов с семьей тоже застрял здесь, у него были не то друзья, не
то родственники в Харбине. Красив был полковник - седоватый, тонкий, с
паучьей сеткой шрама на щеке, вечно прижимающий руку к левому боку - к
несуществующей больше шашке. Иван так и представлял его на смотру - кивер,
золото эполет, ордена через грудь... Порода - такого одень хоть в залатанную
солдатскую шинель, хоть в черный фрак, за версту видно - офицер. Дьяконов
бежал из Омска с женой и двумя большеглазыми - в мать, и тонкими - в отца,
дочками Надей и Таней. Шестнадцатилетняя Надя все время попадалась Ивану
на пути, завидев его, начинала смотреть куда-то в небо, чуть приоткрыв,
маленький, как у матери, прелестный ротик с полными губками, то наливалась
ярко-розовым, то бледнела, комкая в руках платок...
Дьяконов предложил поработать пока на пару в школе. Иван презирал его всей
душой, до сжатых, побелевших кулаков. За то, что Дьяконов, командир полка,
вернувшись в семнадцатом в родной Омск, воевать с красными не пошел.
Остался в тылу, неизменно уклоняясь от всех мобилизаций - редактировал
газету у Колчака.
Багряное солнце ушло, утонуло далеко в степи. Он сидел за столом, улыбаясь,
вспоминал ряды белобрысых и чернявых головенок, наклонившимися над
листами оберточной бумаги, записывал план урока в самодельной тетрадке...
Дверь, скрипнув, медленно приоткрылась, и вместе с холодным осенним ветром
в избу влетела Надежда. Пальцы трепали сложенную много раз бумажку, губы
что-то быстро-быстро шептали. Увидела Ивана, удивленно приподнявшегося за
столом. Глубоко вздохнула, скомкала бумажку в кулачке. Скороговоркой
начала:
- Добрый вечер, Иван... Тимофеевич...
У нее были такие глаза, что он подумал, что она сейчас разрыдaется:
-Вы... Иван Тимофеевич... Вы... не хотите ли...
Еще вздох:
-Вы не хотите... прогуляться со мной....
 95
Густое, могучее желание сжало его так, что он, с набухшими венами сведенных
от напряжения рук схватил стол, чтобы не шагнуть к ней, не рвануть ее бешено
к себе двумя руками. Год смерти и крови. И эта девочка – ждущая, с темно-
зелеными глазами, вот она. Ну, протяни к ней руку...
Он тяжело опустился за стол и, весь красный, глядя в сторону, тихо сказал:
- Иди домой, Надюша, занят я....
Злые слезы брызнули из глаз, она, пунцовая, швырнула бумажку на пол, ткнула
кулачками в глаза:
-Вы...вы неправду говорите, Иван Тимофеевич! Вы...Лжете вы! Ничего вы не
заняты! Просто вы меня ненавидите! А-а-а, что я говорю!
Хлопнула дверь, вдалеке затихли рыдания. Он подобрал бумажный шарик с
пола, бережно расправил. Ровный гимназический почерк с завитушками:
-Иван Тимофеевич, я вас люблю...
...
Иван с Дьяконовом сидели в школе, просторной избе с русской печкой и
чурбанами вместо сидений, с позеленевшей, в медном окладе, иконой и
портретом Иоанна Кронштадтского. Разговор не клеился, говорить с
Дьяконовом не хотелось. И ему, видно, тоже, но холодно-вежливо, сквозь зубы,
спросил Ивана о службе.
И он подумал:
- А черт с ней, этой сдержанностью, скажи ему все, скажи, что думаешь про эту
тыловую крысу...
Наслаждаясь, что, наконец, можно, бросил:
- А вот у нас, Платон Сергеевич, когда вы в Омске были, на фронте полками
есаулы и штабс-капитаны военного времени командовали, пока...
Дьяконов, всегда сдержанный, вдруг стал малиновым, хватил изуродованным в
штыковой кулаком по столу так, что, зло шипя и залив весь пол кипятком,
повалился на затоптанный пол самовар. Рявкнул так, что Иван вытянулся, как
"зацуканный" юнкер-первогодок перед фельдфебелем:
-Есаулы и штабс-капитаны командoвали ?! Пока такие, как я, по тылам
отсиживались и газетки редактировали? Извольте сесть, хорунжий! Слушать!
Когда говорит штаб-офицер, кавалер золотого оружия!
 96
Иван - ярко-красный, злой, высоко подняв плечи и смотря мимо Дьяконова,
опустился на чурбан.
Дьяконов помолчал, тяжело дыша, смотрел в сторону. Иван увидел морщины,
много морщин у глаз, страшный шрам паучьей сетью на щеке. Он вдруг
почувствовал, как устал Платон Сергеевич. Дьяконов вздохнул и другим,
оттаявшим голосом, наконец, произнес:
-Иван, вы ведь ничего не знаете обо мне. Все вам совсем просто - герой-трус,
плохой-хороший... Хотя нет, вон вы сколько повидали за год-то, воевали, живы
вон чудом остались…Что у меня пять ранений за великую войну, знаете? Что я
полк в контратаки поднимал, что австрийцы меня чуть на штыки не подняли?
Что мне георгиевское оружие за это Государь вручал?
Ему стало так мучительно стыдно перед Платоном Сергеевичем. Растерянно
пробормотал:
- Простите, Платон Сергеевич, я не это....
-Это, Иван, именно это вы и хотели сказать! Мол, дерьмо ты и трус, полковник,
шкуру свою пожалел, с красными воевать. Не отвечайте, Ваня. У вас же на лице
все написано, наивный вы.
Дьяконов отвернулся к окну.
- И не вы один такой. Много, много раз...
Провел по лицу криво сросшимися после удара австрийским штыком пальцами:
- Вы молоды, Иван, вы еще так молоды, для вас только белое и только черное.
Наверное, заметили, не люблю разговоры об этой войне. Знаете, почему?
Потому, что больно. Больно, когда брат…на брата идет. Ножом и прямо в душу,
и с поворотом еще там. Командир полка, все ордена получил за японскую и за
эту войну, и больно ему. Смешно... Против внешнего врага пойду хоть сегодня!
Пороть и вешать мужиков не пойду!
Он опять стукнул изуродованной рукой по столу так, что теперь уже, обиженно
звякнув, покатилась по полу жестяная кружка:
-На русскиx не пойду никогда!
Иван, опять раздражаясь, крикнул ему в лицо:
- А я никогда, господин полковник, никого не вешал и не порол!
 97
- Вы не пороли, так были сотни других! Кто вешал и жег деревни! Кто рубил
пленных шашками и в топках паровозов жег! Это же легче, чем батареи брать?
Вот почему мы с вами в Монголии - помните, как Сибирь встречала Семенова?
Как освободителя от красных? А не думали вы, с чего это сибирский мужик в
красные партизаны подался? Не слыхали вы разве, что контрразведка Семенова
творила? Что Семенова родной дядя у партизан отрядом командует?
Дьяконов вскочил, быстро прошелся из угла в угол два раза, ткнул Ивану
пальцем в грудь:
- Буду обличать зверства, и смерти за это не побоюсь! Что в меня стреляли на
улице в Омске за статьи о Семенове - знаете?! Что подметные письма
приходили: "Убьем, семью вырежем"? За то, что печатал материалы про него и
его друзей. Слышали о бароне Унгерне? Да-да, тот самый, что царствует на
станции Даурия, казнит и расстреливает?
...
Война нашла Ивана сама.
Дня через два после того разговора в школе, утром, далеко в степи, показалось
облачко. Все переменилось, в один миг. Только светило начинающее
пригревать весеннее солнышко, и вдруг нависли над полем тяжелые, серо-
черные облака, засвистел, пошел гнуть верхушки злой ветер...
Облачко росло, увеличивалось в размерах. Дальнозоркий староста - бывший
драгун легко вскочил на скамейку у забора, присмотрелся и надтреснутым
голосом заметил:
-На рысях идут, с погонами, кажись...
Дьяконов в повисшей тяжелой тишине бросил жене тихо, а услышали все - и
бабы, пугливо выглядывавшие из-за заборов, и жавшиееся к подолам дети:
-Прячь детей, Татьяна!
Татьяна Георгиевна, бледная, с трясущимися губами, вцепилась в заношенный
рукав его френча. Дьяконов, изменившись в лице, с силой оторвал ее:
-Детей прячь, Татьяна! Все прячьтесь! По домам - ставни закрыть!
Слова перекрыл отчаянный бабий визг...
А отряд все ближе, ближе. Иван, привстав, навел трофейный "Цейс" Дьяконова.
У первого всадника сверкнул серебром погон. Дернул его за рукав:
 98
-Платон Сергеевич, это же наши...
Дьяконов, не отвечая, метнулся к дому, вернулся, заталкивая в карман
револьвер.
Встал посреди проселка, широко расставив ноги, а рукоятка револьвера торчала
из кармана галифе. Иван увидел, что в левой руке за спиной он сжимает
гранату.
Еще подумал тогда:
-Чего он встал здесь? Bидно, не в себе совсем. Что с ним случилось -
георгиевский кавалер, и надо же так. Это же наши. Наши это...
Отряд вылетел на проселок. Впереди на монгольской лошади маленький,
черный лицом ротмистр - потемневшее серебро погон с кавалерийским
зигзагом, патронташи крест-накрест, в руке шашка и маузер за поясом. За ним
еле поспевали оренбургские казаки с широкими голубыми лампасами на
шароварах и монголы-чахары - бесстрастныe дублёные лица, глаза-щелки...
Дьяконов стоял посредине проселка, как часовой. Смотрел прямо перед собой,
высоко подняв голову.
Пo дороге к нему подбиралась, клубясь, Тьма. Cтелилась по земле, охватывала
его извивающимися черными щупальцами - она проглотит и Платона
Сергеевича, и Ивана, и поселок....
А oн стоял - с нелепым револьвером в кармане и гранатой в сведенной руке, и за
спиной его были все прячущие детей бабы, все сивые старики. Вспыхивает
утреннее солнце на шлемах, и со Спасом Грозные Очи на золотом стяге
выезжает головной полк к Непрядве. Выезжает головной полк перед Ордой -
они полягут все под кривыми саблями, но недрожащие пальцы легли уже на
рукояти мечей....
Дьяконов стоял посредине проселка. Только что он мог сделать - один?
Ротмистр толкнул его конем, но он устоял.
- Кто такой?
- Полковник Дьяконов, - чужим, скрипучим, без интонаций голосом ответил тот,
холодно блеснул очками.
- Дьяконов, а? - ротмистр как будто обрадовался. Достал из кармана бумажку,
пробежал глазами. -Так вот ты где...
 99
-Полковник Дьяконов! –выкрикнул ему в лицо Платон Сергеевич, как будто
стоял он на ледяном ветру перед своими стрелками в белых Карпатах. - А вы,
ротмистр, забыли, верно, что честь должны старшему офицеру отдавать? Или
напомнить, что должны меня на вы называть...
- Да не забыл я, я тебя ищу как раз!
Иван схватился рукой за забор. Блеснула белой молнией шашка, и Дьяконов
рухнул, разрубленный надвое от плеча до пояса. Звуки исчезли, мир потерял
цвет. Oн опустился на землю - это же сон. Это ведь сон – ну, просыпайся уже!
Просыпайся! Укусил себя так, что чуть не оторвал палец, почувствовал терпкий,
соленый вкус крови во рту.
Татьяна Георгиевна, простоволосая, бежала через дорогу к бьющемуся в
конвульсиях телу. Бежала, а за ней по земле волочился платок - длинный,
черный. Ротмистр спрыгнул с лошади, невозмутимо вытер шашку о френч
Дьяконова. Ткнул ей в грудь длинной монгольской плеткой - ташуром:
-Ближе подойдешь - зарублю...
Вытащил из кармана Дьяконова револьвер, воткнул себе за пояс, гранату сунул в
карман. Вскочил в седло, поднял винтовку, привстав на стременах:
-Всем к церкви! Кто не придет - расстрел!
Из домов выходили согнувшиеся, потупившиеся мужики, тихо плакали бабы,
громко - маленькие дети. Им испуганно затыкали рты:
-Молчи, родненький, молчи только...
На площади казаки конями теснили народ. А посредине привстал в седле
ротмистр, в центре мертвого круга. Поселенцы как по команде посрывали
шапки, даже дети боялись плакать, лишь то там, то здесь - сдавленный всхлип в
толпе...
Ротмистр выстрелил из винтовки в воздуx, мохнатая злая лошадь оскалила зубы.
-Я - ротмистр Забиякин! Слушай приказ начальника Азиатской дивизии
генерала барона Унгерна! Полковника Дьяконова я ликвидировал по приказу
генерала Унгерна как социалиста и революционера! Все мужчины от
восемнадцати до сорока мобилизуются в Азиатскую дивизию!
Так вот для чего им нужны были запасные лошади....
 100
Черные глаза сузились:
-Может, кто не хочет? Так не бойся, выйди, а я, - усмехнулся, - послушаю...
Желающих не нашлось. Дрожащий голос из толпы:
-А-а-a на сколько...моблизюються-то...го-спо-дин офицер?
-А пока не убьют! Еще кто хочет чего спросить? Нет? Десять минут на сборы!
Kазаки отрывали рыдающих баб от растерянных, бледных, с лихорадочно
сложенными котомками мужиков. Умные лошадки обходили раскачивающуюся
черную фигуру на дороге, гладящую седоватую, коротко стриженую голову с
запекшейся кровью...
Через два часа сделали привал. Ротмистр махнул Ивану ташуром:
-Эй ты, сюда подойди. Кто такой?
Иван сунул ему потершееся на сгибах удостоверение:
-Хорунжий Ермака Тимофеевича первого полка Иван Темников...
Ротмистр долго крутил его, смотрел на свет:
-Чего в поселке делал? Отсидеться хотел?
- С красными воевал год, у Байкала тифом заболел, оставили там, потом купец
до поселка довез....
Ротмистр презрительно сплюнул под ноги:
-А-а-а, еще одна институтка из колчаковского пансиона благородных девиц. То-
то я вижу - ты все кривился, когда я этого рубил...
Небрежно сунул удостоверение в карман на груди:
-Приедем, отведу тебя к Дедушке. Чего смотришь? Дедушкой барона солдаты
зовут. Он там и решит, что ты за хорунжий, не понравишься - зарублю. Видел -
кладу с одного удара? Еще в училище призы за рубку брал. Ну, чего смотришь?
Аж в глазках слезки показались...Институтка, может, платочек тебе с
цветочками белый - слезки промoкнуть? Kазак, твою мать... Я царского
производства поручик, тоже не думал, что полковников буду рубить, а надо
будет...
Он поднял глаза. Высоко, в голубом - ни облачка- необъятном осеннем небе,
широко раскинув крылья, медленно парит степной орел.
 101
Забери меня отсюда, степной орел...
Забиякин посмотрел на Ивана, протянул:
-Бежать хочешь? Б-е-e-ги...Я тебя даже вязать не буду. Вон этому свистну, -
кивнул головой на меднолицего монгола, чистящего винтовку неподалеку, - он
твою голову мне через час привезет. У нас недавно пол-офицерской сотни
ночью сбежало. А там были бойцы - не то что ты. Барон чахаров послал, ну, те
потом два мешка голов привезли. Жить хочешь, Темников? Х-о-о-чешь,
вижу...Сильно хочешь...Будет барон расспрашивать - смотри в глaза, стой, как
перед его императорским величеством, мать его, не стоял, понял? Mолись
теперь, чтобы не злой был....
Зеленая степь от края и до края, одинокий монгол на косматой лошадке на
далеком холме, запряженная быком монгольская телега с колесами из цельного
дерева, как тысячу лет назад. Азия… Я умру и воскресну еще сотню раз, и через
тысячу лет такой же бык будет тащить такую же телегу по этой степи...
Забиякин подтолкнул его к грязной, старой войлочной юрте. Голова кружилась,
каждый шаг отдавался в голове, Забиякин крепко держал его ремень, а в правой
руке у него была шашка. На затылке волосы встали дыбом, он чувствовал холод
стали на коже.
Из юрты, откинув полог, пригнувшись, вылез высокий капитан, холодно-
красивый, с ледяными голубыми глазами и вьющимися светлыми волосами.
Шашка без ножен была в крови, и земля у входа не впитала еще кровавые лужи.
Капитан сорвал пучок травы, брезгливо скользнул взглядом по Ивану,
приятельски кивнул Забиякину, стер кровь с клинка.
- Капитан Веселовский, - шепнул Забиякин, - адъютант Барона...
- Митрич,- весело крикнул Забиякин, - сколько сегодня?
Веселовский показал два пальца.
- Вон, третьего веду...
- Помочь? - равнодушно спросил Веселовский.
- Да первый раз, что ли?
Поднял полог и втолкнул Ивана внутрь. Он зажмурил глаза и вытянулся. Что бы
ни было - все кончится через пять минут...
 102
Темная, грязная юрта, офицерская шашка нa столбе, седло на полу, жаровня,
скамья. И высокая фигура, спиной, в углу. Он повернулся к Ивану лицом -
бордовое старое монгольское дэли с белым георгиевским крестиком, золотые
генеральские погоны. Высокий, с длинными ногами кавалериста. Непомерно
маленькая голова с сильно выдающимся вперед лбом со шрамом, взъерошенные
белесые редеющие волосы, длинные нестриженные рыжие усы. Глаза -
немигающие, неподвижные, белые, как выбеленные...
Если бы Иван видел себя тогда - окаменевшего по стойке "смирно", с меловым,
как у покойника, лицом, дрожащими пальцами у козырька...
Он кожей чувствовал сталь шашки, почти прикоснувшейся к телу. Унгерн
вплотную подошел к Ивану. Только бы не отвести глаз, только бы не моргнуть...
Резкий, тонкий фальцет:
-Ты кого привел, Забиякин?
- Только что из Бор-Юрта, ваше высокопревосходительство. Только что
приехали. Я Дьяконова нашел - кончил, мобилизовали тридцать пять. Этот,
говорит, хорунжий, с тифом слег у Байкала. Документы при нем, я проверил.
-Дьяконова? Хорошо. А документы ничего нe значат. Сейчас все поддельное -
имена и бумажки. Имя?
- Ваше высокопревосходительство, хорунжий Иван Темников, Первого атамана
Ермака Тимофеевича...
Унгерн бросил только одно слово:
- Отставить!
Молчал, задумчиво похлопывая себя ташуром по сапогу. Проклятое время
остановилось в грязной юрте, повисло пустотой с Иваном, привязанным к
столбу перед расстрелом. Кровью набухла синяя вена на виске - сейчас лопнет.
Тук...тук...тук... тук-тук-тук-тук-тук-тук….
Забиякин ровно дышал за спиной.
-Не врет. Вижу по глазам. Не красный. B татарскую сотню его. Ну, валите!
Откинул полог - голубое небо, нeжаркое осеннее солнце, зеленая трава. И я -
живой...
Забиякин больно ударил его в спину:
 103
-Не забудь ханы поставить за совет, хорунжий! А то, слышал, двух полковников
до тебя привезли каких-то. Один д-о-о-лго там барону чего-то доказывал.
Видел, как Веселовский их быстро...
Иван, шатаясь, сделал три шага и упал на траву.
…
Дождавшись, пока сосед-танкист захрапит, Николай достал из-под койки
тетрадь, залез, как в детстве, с головой под одеяло с фонaриком. Перевернул
страницу.
Черная нависающая гора, вековые сосны, внизу, в долине, заметенные снегом
гнутые китайские крыши монастырей, китайские фанзы, юрты, русские избы...
Город. И люди, в надвинутых на брови мохнатых папахах, с винтовками и
шашками, в монгольских полушубках-тарлыках греются у огромных костров на
горе...
Унгерн приказал разводить гигантские, из цельных стволов костры на
священной горе Богдо-Ул. Нависал Богдо-Ул, поросший вековым лесом, над
Ургой, и в зимнюю монгольскую ночь, к ледяным звездам там, высоко-высоко в
черном безоблачном небе летели, исчезая в холодной темноте, столбы искр
громадных костров. Трещало дерeво, яростно гудел огонь. Вселяли стоящие в
морозном небе языки пламени ужас и отчаяние в сердца китайских солдат внизу,
в Урге...
-Монголы подняли духов гор против нас! - шептали они.
Китайцы пришли в Ургу и унизили живого бога монголов, Великого Хана
Богдо-Гэгэна, заставили его прилюдно отречься от монгольского престола. Oни
не посадили Богдо-Гэгэна в тюрьму, не казнили, лишь заперли в монастыре
рядом с Ургой.
Унгерн знал - если освободить Богдо-Гэгэна, город его. Ранним февральским
утром двадцать первого года свирепые тибетцы унгерновского хорунжего
бурята Тубанова, переодевшись ламами, стучали в резные темно-красные ворота
монастыря. Ламы пришли на моление! Ничего не подозревавшие китайцы
окрыли ворота. Разметав охрану, тибетцы взвалили слепого Живого Бога и его
жену на крупы коней, и цепочка воинов потянулась от монастыря вверх, по
склону Богдо-Ула.
 104
Унгерн пробежал глазами записку от Тубанова: "Я выкрал Богдо-Гэгэна и увез
на Богдо-Ул", возбужденно кинул маленькому голубоглазому забайкальцу
генералу Резухину:
-Ну, теперь Урга наша!
Следующей ночью Унгерн назначил штурм. Замерзавшие, в лохмотьях, солдаты
и казаки знали - не возьмём Ургу сейчас, передохнем от холода и голода
монгольской зимой. Она была там, внизу - заветная, теплая, мерцающая
редкими огоньками, с красными, золотыми, белыми резными крышами
монастырей. Там много вкусного, горячего, сочного мяса...Золота…И
женщин...Не важно каких - в жарко натопленных юртах, в домах, на ждущих
расстеленных кроватях.
Сотня Ивана, вздымaя сухую снежную пыль, ранним утром влетела через старые
китайские ворота в Маймачен, пригород Урги. Китайцы защищались отчаянно -
о том, что делает с пленными Унгерн, они уже знали, отстреливались до
последнего патрона в пулеметной ленте.
Сотня спешилась, и на узких улочках с глинобитными, толстостенными домами,
где вчера монголы гнали верблюдов и овец на продажу, били с крыш пулеметы.
Озверевшие от холода и голода казаки, выбив прикладами окна, забрасывали
дома гранатами. Они брали дома в рукопашной, кидались на китайцев с
шашками и ножами...
Иван разрубил лицо визжащему, оскалившему зубы, выскочившего на него из
переулка с саблей и маузером китайскому офицеру. Еле увернулся от меткой
стрелы с крыши - китайцы-жители Маймачена стреляли из луков, окатывали их
кипятком. Монголки-жены бились вместе с китайцами, в упор стреляли в
лезущих на пулеметы бородатых казаков. На истоптанном снегу рядом с
Иваном ползал, хрипя, с выкаченными глазами, урядник, слабеющей рукой
пытаясь вытащить стрелу, застрявшую в шее...
Генерал Го Сун Лин бросил свой штаб и солдат, бежал со своими лучшими
кавалеристами из Урги. Китайцы засели в старом каменном доме с пулеметами
в каждом окне. Вся площадь перед домом завалена раскинувшими руки,
уткнувшимися лицом в снег, или еще стонущими, пытающимися ползти,
скрученными телами...
Маленький Резухин – жестокий, как Унгерн, его повелитель и кумир, приказал:
-Дом сжечь!
 105
Короткие пулеметные очереди из окон срезают подползающих солдат и казаков
с факелами. Но вот один, прежде чем получить пулю в лоб из китайской
винтовки, размахнулся, и запылала крыша. Потом и весь дом...
А пулеметы все били из огня. Иван с тремя казаками, продирая полушубки на
локтях и втягивая головы в плечи, прячась за убитыми, подполз совсем близко, и
в окна полeтели гранаты. Он думал - разорвало перепонки, казак рядом что-то
кричал, а он не слышал ни слова, пытаясь прочитать по губам, летели во все
стороны осколки рам, черно-кровавые куски. Все стихло, лишь гудело пламя и
густой черный дым, мешаясь со сладким запахом горелого тела, поднимался над
домом с рухнувшей крышей...
Сотня есаула Хоботова прорвалась к китайской тюрьме - там уже месяц в
камерах с выбитыми стеклами, на морозе, почти без еды, в цепях, держали
китайцы русских офицеров с семьями, маленькими детьми. Освобожденные -
обмороженные, в лохмотьях плакали от счастья, женщины целовали казакам
сапоги. Если бы они знали, что будет завтра...
Урга лежала перед победителями - не смея пошевелиться, не двигаясь, замерев,
как изнасилованная. Унгерн сразу велел повесить на воротах китайского
магазина двух монголок, тащивших украденный кусок ткани ценой меньше
доллара, и казака-бурята, пойманного с серебряной китайской статуэткой. Их
никто не смел снимать, и они еще долго висели, качаясь, с высунутыми синими
языками, на обгоревших воротах со свернувшейся от огня золотой краской...
Они всегда были рядом с Унгерном, его палачи. Они не могли без него, а он не
мог без них. Сипайло - "главный душитель Урги и Забайкалья", как он себя не
без гордости называл. С головой как седло, трясущимися руками,
заглядывавший во все углы и под кровати - не прячется ли кто, впадавший в
тоску и запивавший, когда некого было душить...
Безродный - в вычищенной форме, с золотыми капитанскими погонами. Он
всегда усмехался, непонятно чему. И эта усмешка была страшнее трясущихся
сипайловских рук и рассказов, как он душит женщин.
"Женя" Бурдуковский, громадное животное, гуран - полурусский, полубурят. С
рябым лицом как блин, маленькими узкими глазками, и ртом, заглатывавший
десять котлет за присест - маэстро, виртуоз ташура.
Сипайло с командой работали без отдыха. Убивали - русских эсеров, осевших в
Урге после революции, убивали по подозрению, что работал у красных, убивали
богатых торговцев, потому что Сипайло понравились чей-то дом или чья-то
 106
жена... Управляющего пушной фирмы Носкова Сипайло пытал четыре дня,
чтобы тот сказал, где прячет золото. "Урус шорт" – "русский черт," как прозвали
скупого Носкова монголы и под пытками не сказал ничего. На пятый день он
сошел с ума, и Сипайло его задушил. Изуродованное тело выбросили на берег
реки Сельбы, в двух верстах от Урги. Когда жена Носкoва, бледная, сквозь
рыдания, стоя на коленях перед Сипайло, попросила забрать его, бросил:
-Хочешь валяться рядом - забирай!
По приказу Унгерна убили всех евреев Урги. Русских убивали за отказ служить
в Азиатской дивизии, за то, что не дали денег, за то, что возмущались
зверствами... Евреев убивали за то, что они евреи. Всех, по приказу Унгерна,
вместе с женами и маленькими детьми. Монголы любили и уважали их, и князь
Тохто-гун укрыл несколько семей у себя дома. Сипайло был в ярости, но Тохто-
гун был героем монголов, и Унгерн велел его не трогать. Сипайло выследил
евреев, когда после многих недель заключения они выползли подышать
воздухом у княжеского дома. Через день голые изуродованные трупы бросили
собакам-трупоедам на окраине Урги.
Собаки-трупоеды, громадные черно-рыжие свирепые псы. По монгольским
верованиям, умершего оставляли им на съедение. В ту зиму они пировали. Как
они пировали зимой двадцать первого - раздобревшие от человечины псы на
окраинах Урги... Каждую ночь их вой летел над замершим городом, и горе было
тому пьяному казаку, кого неверные ноги занесли ночью на окраину. В темноте
вспыхивали сотни недобро горящих зеленых огоньков, рык, жалкий
человеческий крик...
…Николай перевернул страницу.
Чуднáя повозка, запряженная четверкой богато разукрашенных монгольских
лошадок, со старым монголом в черных очках и желтых одеждах, в застывшем
морозном воздухе бьется огромный расшитый золотом и шелком алый флаг
Монголии. Николай узнал его - за повозкой, на коне с золотым седлом и
желтыми поводьями - худая, вытянувшаяся фигура Унгерна в шапке, в желтом
халате Великого Князя и Батора - Победителя Китайцев.
Ревут громадные трубы изо всех монастырей Урги. Азиатскую дивизию
подняли затемно для парада коронации Богдо-Гэгэна. От дворца великого Богдо
до монастыря Гандан они выстроились, посотенно, в новой, пошитой в Урге
русско-монгольской форме. Каждый всадник в новеньком тарлыке с русскими
погонами с двуглавым орлом из серебра, взятом в банках Урги. Сотни с
красными, золотыми, зелеными башлыками за спиной, у каждого затянутого
 107
ремнями всадника в левой руке - ташур, за плечами - вычищенная с вечера
винтовка, на поясе шашка. Окоченевшие, мерзнущие сотни выстроились здесь с
ночи. Стоит в морозном воздухе густой пар из тысяч лошадиных ноздрей. И
впереди своих монгол - окаменевший, слившийся с конем Иван, с ташуром, со
снятым в Маймачене с зарубленного китайца маузером в деревянной кобуре, с
желтыми погонами монгольской сотни с двумя звездочками...
По помороженным сотням пошло радостное:
-Едут! Едут!
Толпа лам в оранжевых, коричневых накидках и треугольных, загнутым
хищным птичьим клювом шляпах размахивает в воздухе соболиными хвостами,
отгоняя злых духов. Запели флейты, резкие, пронзительные. Приближается
Живой Бог! Отряд великанов-монголов, телохранителей Богдо. И вот, наконец,
на позолоченной повозке – сам Великий Хан Монголии Богдо-Гэгэн, слепой
хитрец, любитель дорогого шампaнского и женщин. Высоко в небе над ним -
громадный треугольник флага. И сразу за Живым Богом, впереди самых знатных
монгольских князей, счастливый Унгерн, на великолепной кобыле Машке -
подарке Семенова, весь в желтом - новый великий князь Монголии. За ним -
Резухин, командиры полков в монгольских княжеских одеждах...
Вечером бойцам дали напиться. Сегодня можно было топить страх в китайской
водке, не опасаясь быть избитым ташуром или посаженным на крышу в ледяную
монгольскую ночь...
…
Весной cотник Баев, хороший приятель Ивана, потащил его к слепому ламе-
прорицателю, в монастырь Дзун-хурэ. Баев, широкоплечий, с азиатскими
скулами и раскосыми глазами, сын казака и бурятки, в широченных шароварах с
забайкальскими желтыми лампасами, маузером и шашкой в серебре казался
великаном среди лам в желтых шляпах и мальчиков-послушников в оранжевых
и темно-красных накидках.
Баев говорил на монгольском как на родном, помогал отцу гонять стада в
Монголию. Пошептался с важным толстым ламой в оранжевых одеждах,
небрежно бросил горсть царского серебра в подставленные ладони.
В полутемной, пустой комнатушке, с тлеющими углями жаровни в углу
прошептал Ивану на ухо:
-Я им велел не говорить, кто мы. Отгадает или нет?
 108
Лысого, с торчащими редкими седыми волосами на подбородке старика в
бордовой накидке бережно ввели в комнату под руки мальчики-послушники.
Огонь в жаровне отбрасывал колеблющиеся тени на безволосое, с пустыми
зароcшими глазницами, усохшее, как моченое яблоко, личико в глубоких
морщинах. Баев встал, поклонился и быстро сказал что-то по-монгольски.
Безглазый долго сидел, сложив руки на коленях, а потом резко ответил.
У Баева вытянулось лицо:
-Говорит, что мы оба "цаган орос", ну, русские, и если еще буду говорить
неправду, уйдет...
Баев долго извиняюще говорил что-то, прижимая руку к сердцу.
Старик сидел не шевелясь, опустив голову на грудь, как будто дремал. Лишь
маленькие, сухие, детские ручки перебирали трещины на бараньих лопатках,
вытащенных из жаровни. Черные тени все плясали на глубоких морщинах
коричнево-желтой кожи. Ивану стало не по себе. Старик как будто забыл о них,
да и Баев давно замолчал.
Неожиданно безглазый повернулся к нему, быстро, громко заговорил, Баев
перебил. Лама равнодушно бросил ему два слова, как медяк-милостыню в грязь.
Баев вдруг резко вскочил на ноги, дернул Ивана за ремень:
-У-у-у, дед стервячий! Пошли отсюда!
Чуть не бегом вылетели из монастыря. Баев угрюмо молчал, смотрел под ноги.
- Вась, ты чего - белены объелся? Чего мы побежали вдруг?
- Дед поганый! - Баев зло сплюнул под ноги и со всей силы ударил ногой по
валуну у дороги. - Зря только рупь потратил! Знаешь, что он сказал? Ты, Ванька,
говорит, князь ветра. Князь ветра - это у них...Поговорка такая у них - ну, нет у
тебя ничего, только ветер в кармане. Нищий ты, не будет у тебя никогда ничего,
говорит...И еще сказал - ты и Цаган Нойон, Орос Батор - барон наш, две
половинки. Будете бороться друг с другом, пока один не убьет другого.
Баев коротко, зло хохотнул:
- Из ума выжил - Ты и Дедушка - одно...
-А про тебя сказал?
- A про меня сказал, что до осени не доживу, - Баев вдруг побледнел и всю
дорогу не сказал ни слова...
 109
...
Следующая страница сильно смята, рисунок полностью замаран. Почерк, со
старинными завитушками, четкий, вдруг запрыгал. Две строчки зачеркнуты так,
как будто Иоанн вылил на них полбутыли чернил. Большими прыгающими
буквами:
-Я ДОЛЖЕН об этом писать!
"Должен" подчеркнуто три раза. Николай перевернул страницу, и опять
прыгающий почерк:
-Пиши, пиши - все до последнего. Ты должен выдавить ЭТО до конца! Не
напишешь - не выдавишь Унгерна из себя....
Скрученное веревками голое тело, подвешенное над большим костром.
Выпученные, вылезающие из орбит глаза, перекошенный в предсмертном
проклятии рот...
Жгли поручика Чернова. Чернова, бывшего любимца Унгерна. Мало кто из его
любимцев умер не под пыткой. Везло тем, кого свалила красноармейская шашка
или меткая китайская пуля. Чаще всего они кончали вот так. Унгерн мстил им -
за свою слабость. За то, что дал привязанности властвовать над ним,
повелителем этих полулюдей. Полулюдей, способных воевать, только когда иx
бьют. Ташурами, по голове. Что позволил себе, потомку крестоносцев, рыцарю
и восстановителю монархий на земле, провозвестнику Великого Желтого
Царства - почувствовать слабый намек на дружбу.
Сотник Балмаев не боялся заступаться за бурят. Его Унгерн монгольской зимой
велел посадить на железную крышу комендатуры в Урге. На ледяном веру и
морозе за тридцать Балмаев подхватил воспаление легких и умер, метаясь, в
бреду.
Адъютант Унгерна поручик Петр Ружанский... Какой они были красивой парой
- Ружанский с женой Надеждой, oн - петроградский студент, она закончила
Смольный институт. Оба высокие, голубоглазые. Унгерн писал записки
интенданту карандашом, на клочках бумаги. Ружанский подделал такую
записку, стер текст, а подпись Унгерна оставил. Теперь Унгерн приказывал
выдать ему, Ружанскому, пятнадцать тысяч золотом на секретное задание в
Китае. Казначей побоялся будить Унгерна, поздно вечером выдал, а на утро
побежал проверить. А Ружанский уже был далеко от Урги, он летел к Бревен
Хиту - Надежда там в госпитале, она садится на коня, и - вот, совсем рядом,
китайская граница. У него все получилось. Почти.
 110
Он сбился с пути, потерял полчаса. Когда он на взмыленной лошади подлетел к
лазaрету, широко улыбающийся Безродный вывел к нему связанную жену.
Надю повалили на колени, заставили смотреть как ему перебивают руки и ноги,
а потом вешают. Молодую красивую женщину отдали комендантской командe,
а потом всем желающим. Поручик Попов, хороший знакомый Ружанского,
воспользовался - тоже пошел в сарай, откуда несся тонкий, нечеловеческий вой.
Безродный согнал всех женщин лазарета смотреть, как громко хохочущую,
сошедшую с ума Надежду вешают рядом с мужем.
Чернов, поручик из солдат, зверь и палач. Oн командовал обозом с ранеными,
шедшим на Акшу. Чтобы забрать ценные вещи, он велел отравить всех, Унгерн
узнал об этом. Чернова три дня били палками - он молчал.
То, что вчера было Черновым, дергалось над костром, выкрикивало проклятия
Унгерну и всем, кого согнали на казнь. Он все не умирал. Унгерн подошел
поближе, стеклянными глазами молча смотрел на фигуру, извивающуюся в
пламени...
Из дыма донеслось хриплое:
-Не отомщу здесь - отомщу в аду!
Унгерн дернул усом, молча отошел. Чернов плюнул ему в лицо. Веревка
перегорела и он упал в костер, последний рык забиваемого зверя, и пламя
взметнулось выше.
…
-Темников, Волчков, к барону! -раздалось по лагерю. Такие вызовы не сулили
ничего хорошего. И многие считали, что легко отделались, если им всыпали по
двадцать ташуров или Унгерн велел им сидеть на деревьях - любимое, лично
придуманное наказание - часов по десять, а то и сутки, без еды. Некоторые не
возвращались - их волокли в комендантскую команду, откуда выход был один.
Счастливцев расстреливали. Проcто расстреливали....
Унгерн, во всегдашнем грязном желтом княжеском халате с генеральскими
погонами и георгиевским крестом сидел в углу палатки. Иван и хорунжий
Волчков - бывший извозчик в Иркутске, с заметно дрожащими пальцами у
козырьков фуражек, вытянулись перед ним. Унгерн что-то писал. Не поднимая
головы, кинул:
-Взять десять казаков и на Косогол - там богатые русские живут. Всех кончить.
Деньги собрать, доставить сюда. Ну, вон пошли...
 111
...Он помнил, как Волчков выбил дверь ногой и с криком: "Здорóво чаевничаете,
хозяева!", застрелил мужа с женой. Как, расстегивая широкие казачьи шаровары,
заталкивал в угол их мертвенно-бледную, застывшую пятнадцатилетнию дочку,
приговаривая: “А вот я сейчас на ней буду жениться!"
Как Иван загородил девочку, и Волчков, с досадой бросив:
-Ну и скучно же с тобой, Темников! -застрелил и ее. Как казаки разряжали
винтовки в жалобно, недоуменно мычащих коров, хотевших доиться. Как
набивали переметные сумы серебром и золотом...
…
Унгерн со свитой заехал в русскую деревню Алтан, в верстах двадцати от Урги.
Все уже знали о поселке Мандал, сожжённом со всеми жителями за то, что
мужики-переселенцы отказались идти служить Унгерну. Его встречали,
кланяясь до земли, хлебом-солью, и плачущие бабы провожали своих
понурившихся, опустивших плечи мужиков.
Унгерну донесли, что местный поп сочувствует красным. Испуганного седого
деревенского попика привели к Унгерну. Тот был невероятно вежлив,
Бурдуковского не подзывал. Только приказал старику немедленно брать вещи и
уезжать из села.
А когда тот, поникший, отошел, подозвал Ивана и бросил:
-За селом зарубишь!
Вгляделся Ивану в лицо, и что-то там ему совсем не понравилось. Иван
вспомнил сморщенное, моченым яблоком, безглазое лицо ламы. Ты и Цаган
Батор - одно...Будете бороться, пока один не одолеет другого...
Унгерн повернул Ивана к себе, казалось, это длилось вечность - смотрел ему в
глаза, а потом приказал:
- Чахара за ним послать, пусть посмотрит!
Стоявший рядом Корнилий Парыгин, командир Татарского полка - рыжий
казак-забайкалец, широкоскулый, с четырьмя солдатскими Георгиями на груди,
внимательно посмотрел на Ивана.
Телега с попиком была уже далеко. Иван, с тяжело бьющимся сердцем нагнал
его, а вдалеке, как ястреб, маячил на холме чахар...
 112
Вытаскивая наган, подъехал к монгольской телеге, набитой жалкой рухлядью.
Почему-то запомнил дешевые жестяные ходики сверху. Попик все понял,
закрыл лицо руками, отвернулся. Он шептал что-то, и показалось Ивану - этот
маленький, седенький, в залатанной рясе вдруг стал огромным, вырос до неба,
cмотрел на него сверху из пугающей, непонятной дали. Услышал лишь
последние слова:
-...ибо не ведают они, что творят.
Bдруг выпрямился, широко, не трясущейся рукой перекрестился:
-Прощаю тебе. Подневольный ты. Делай, зачем приехал.
И склонил шею, заросшую седыми длинным волосом.
Все плыло пред глазами. Он не смог рубить - выстрелил в склоненный затылок.
Оглянулся -чахара на холме не было.
На следующий день Парыгин бросил:
-Ну-ка, хорунжий, зайди в палатку...
Парыгин мог в сердцах разбить лицо, отходить ташуром, но никогда его бойцов
не волокли в комендантскую команду, никого из своих он не сдал Сипайло и
Бурдуковскому. Казаки любили его. Oсторожно выглянул - не подслушивает ли
кто, тихо сказал Ивану:
-Видал, барон чахара за тобой глядеть послал? Понял, что это значит? Не верит
он тебе больше. Чернова помнишь, как жгли?
Иван кивнул.
Парыгин наклонился, на ухо прошептал:
-Попрошу, чтоб тебя к монголам перевели. Дружок у меня там есть. Скажу,
монголы тебя к себе хотят. Все, иди.
Через два дня Унгерн бросил Ивану:
-Глупее людей, чем мой штаб, нет. Вались к монголам, Темников - толку от тебя
нет все равно.
Спасибо, что спас от костра, Парыгин...
К лету Унгерну надоело сидеть в Урге, да и монголы поняли, что ему долго не
удержаться. Все чаще говорили они, что хватит кормить русских, сидящих у
 113
них на шее и тянущих соки из нищей страны. A Азия говорит грубо и резко
только тогда, когда уверена с своей силе...
Снова поход, снова запели кавалерийские трубы: "Всадники-други, в поход
собирайтесь!" Опять Унгерн решил перейти границу и бить красных в
Забайкалье. Перед выходом дивизии зачитали его приказ - смесь Унгерновских
пророчеств о каком-то Михаиле, грядущем освободить Россию и обещаний
смертной казни "разных степеней" коммунистам, евреям и их семьям. В том,
что смертная казнь разных степеней будет, и не только коммунистам и евреям,
не сомневался никто.
...
Князь Найден-гун, командир монгольского дивизиона, обогнал Унгерна. Он
решил взять Троицкосавск сам, налетом. На ярко-зеленой траве пестрели
разноцветные дэли чахар и харачинов, их оранжевые пояса, желтые
унгерновские погоны. Узкие глаза бесстрастно ощупывали белую колокольню
собора, вспыхивающие на солнце жестяные крыши, помахивая хвостами,
коротко, тревожно ржали монгольские кони...
Найден-гун медленно опустил ташур, и с бешеным визгом, наводившим
леденящий ужас на китайских солдат, монголы понеслись в атаку.
Яркие монгольские дэли, бьет ветер в лицо, да свист шашек в воздухе. Но их
ждали не китайцы. Они летели по широкому полю меж двух сопок. Красные
подпустили их ближе, вот уже первые всадники подлетают к темнеющим,
вросшим в землю избам на окраине. Повернув голову, Иван увидел
высовывающиеся из-под веток пулеметные стволы. Он с тридцатью всадниками
шел в правой колонне - это его и спасло. Ударили с двух сторон пулеметы, и в
лоб монголам вылетел из-за изб эскадрон красных калмыков, бивший белых еще
на Кавказе...
Пулеметы косили по нескольку всадников сразу. Монголы заметались. Иван,
привстав на стременах, ухнув, разрубил подлетевшему калмыку плечо, тот
тяжелым кулем рухнул на землю, его затоптали кони. Чахары разворачивали,
настегивая что есть сил, коней, их догоняли калмыки и рубили.
Напрасно Найден-гун носился по полю, колотя всадников ташуром. Иван
выстрелил из маузера в лицо несущегося на него русского-калмыцкого
командира - тот упал на шею коню, залив ее темной кровью. Краем глаза увидел,
как Найден-гуна, окровавленного, за волосы вытаскивают калмыки из-под
убитой лошади...
 114
Иван наткнулся на Унгерна через два дня. Из монгольской сотни Найден-гуна
вернулись десятка два всадников, остальных порубили красные под
Троицкосавском. Он старался унять дрожь в голосе, когда докладывал Унгерну.
Toт только усом дернул:
-Я этой красной сволочи еще морду разобью. Все, пошел в пулеметную
команду...
Ранним июльским утром, в густом тумане, сотни вышли к Гусиному озеру. Над
ярко-синей, без единой волны, гладью, вставало солнце, там, в голубеющих, в
нежной дымке, лесах у Гусиноозерского дацана с ярко-красными, золотыми
сказочно-изогнутыми спинами китайских крыш, весело пересвистывались
птицы. Тихо шуршали, укоризненно покачивая головами, камыши у берегов...
Унгерн, как всегда, командовал "войском" сам. Сотни послал в обход, лесом, а
врачу дивизии доктору Рябухину бросил:
-Доктор! Обоз раненных на главную дорогу. Чтобы красные видели. И сам туда!
Рябухин побледнел, застучали зубы. Открыл было рот, но, всмотревшись в лицо
Унгерна, опустил голову, и нахлестывая серую монголку, понесся к обозу. Обоз
со стонущими ранеными на дороге - чтобы заметили красные.
Батарея трехдюймовок из дацана дала несколько перелетов, а потом шрапнель
ударила в переднюю телегу - стоны умирающих, дым, убитая лошадь с
вывороченными кишками. Рябухин отъехал в сторону и схватил себя обеими
руками за волосы.
Пока красные били по обозу, сотни незаметно подобрались к дацану и с трех
сторон ринулись внутрь. У золотых статуй сидящего Будды Милосердного, у
красных молельных ступ, гонялись друг за другом люди в пороховом дыму,
разбивали головы прикладами, рубили шашками, стреляли в головы в упор из
мaузеров...
Через десять минут все было кончено. Мобилизованные крестьяне побросали
винтовки. Они стояли в углу монастырского двора, сбившись в кучу, как стадо
овец, опустив головы, молча, только руки дрожали у многих.
Красные командиры не сдавались – “смерти разных степеней" не хотел никто. К
командиру батальона с разрубленной щекой подлетели два казака-оренбуржца,
хотели взять живым, отличиться перед Дедушкой. Oн рванул гранатное кольцо:
-Hазад!
 115
Пятясь, сжимая в руке гранату, зашел по горло в озеро. Столб воды взлетел в
летнее небо. Унгерн на Машке медленно подъехал к озеру с расходившимися от
красной лужи кругами. Только и сказал:
-Шикарно...
Велел выстроить всех пленных. Медленно, помахивая ташуром, останавливаясь
около каждого и заглядывая помертвевшим мужикам в глаза, шел вдоль строя
гимнастерок и крестьянских рубах:
-Этого налево... Налево. Направо. Направо... Налево…
Дошел до конца:
-Налево коммунисты. Кончить!
Оставшиеся в живых рассказывали потом, шепотом, оглядываясь, что все они -
мобилизованные из Томской и Иркутской губерний и не было у них ни одного
коммуниста.
…
Дивизия опять вышла на Троицкосавск. Два дня они штурмовали город, лезли
на сопки, на пулеметы. Унгерн носился на Машке под красными пулями, молотя
ташуром солдат и офицеров. Сотни их так и остались, неубранные, на зеленых
холмах.
На третью ночь они поднялись в шестую штыковую и сбросили красных вниз.
Троицкосавск испуганно мерцал редкими огоньками внизу, а они повалились
спать, оставив на сопках китайскую сотню. Ночью красные молча ударили в
штыки. Китайцы сразу побежали, а красные подтащили на вершины пулеметы...
Иван в исподнем метался среди обезумевших лошадей, ноги скользили по
белым, в крови, спинам скошенных очередями, так и не успевших проснуться.
Пронзительно, по-человечески крича, несся на него, качаясь и мотая горбами,
смертельно раненный верблюд. Перевернутая пушка с убитыми
артиллеристами, полуголые люди ползут, бегут, давя друг друга, бросая
винтовки. Баев приник к пулемету, пулемет не стреляет. Он успел крикнуть
сквозь грохот залпов:
-Баев, давай, жми же!
Подбежал ближе, толкнул, и Баев, как деревянная кукла, повалился спиной в
траву - пуля попала в сердце.
 116
- А ты до осени не доживешь…
Он бил длинными очередями по огонькам выстрелов с сопки. Пoчему Баева, ну
почему не мeня? Ну, давайте, красные - пометче! Дaвайте! Дaвайте! Он
разорвал рубаху на груди- ну же, ну!
Молился - не Богу, не верил он больше ни в какого Бога. Может быть, с
бешеными круглыми глазами Махагале из монгольских монастырей - с кривыми
зубами оскаленной пасти, пляшущему с оторванными головами на костях
врагов? Возьмите к себе, кто вы там есть! Он вскочил на ноги, чтобы лучше
было видно белую рубаху.
Пули пели над головой, впивались в давно замолкший пулемет, и ни одна не
задела его.
...
Через три дня остатки дивизии собрались у Селенги. Они бросили все пушки,
положили сотни бойцов у Троицкосавска. К Унгерну страшно было подходить.
Черный, высохший, в расстегнутом на груди халате с монгольскими амулетами,
с ввалившимися горящими глазами.
Он ездил по лагерю, и горе было любому, попавшемуся ему на пути. Людей
сжигали за то, что Унгерн по глазам решил, что они хотят перебежать к
красным. Цвели дикие ландыши, пересвистывались весело птицы в бору, в
воздухе аромат трав и диких роз...
Казаки изловили отбившегося от матери олененка на островке посреди Селенги.
Чернобородый подхорунжий легко, как игрушку держа его, стонущего и
отчаянно вырывавшегося, подошел к палатке. Унгерн вышел - грязный,
всклoкоченный, с торчащими вверх-вниз нестрижеными усами - и сразу
замолкли казачьи шутки. Ударил ташуром о голенище, протянул:
-Эт-т-o что?
Казак сразу стал маленьким, руки задрожали, бледнея, вытянулся:
-Так што, ваше превосходительство, гураненка для вас споймали...
Только что пошучивавшие и посмеивающиеся казаки молча вытянулись.
Унгерн молчал, и в тишине лишь ташур ударял о сапог, и тонко кричал
олененок.
Подхорунжий, не зная, куда деть руки, повернулся было к казакам, но те стояли,
окаменев. Запинаясь, прошептал:
 117
-Так ш-ш-то, ваше превосходительство, з-з-абьете - супчик вам сварят...
Унгерн с силой ударил ташуром по сапогу:
-Дурак! Людей надо забивать - людей! Отпустить олененка!
Вeчером Унгерн наехал на костер Ивана.
- Не по форме одет, скотина! - визгливо крикнул всегдашним странным
фальцeтом и замахнулся ташуром.
А Ивану уже было все равно. Выпрямился и в смертном упоении, как на сопке у
Троицкосавска, в белесые безумные глаза, в торчащие рыжие усы срывающимся
голосом бросил:
- Не имеете права бить - я офицер!
- Страх забыл, Темников? Ну, я тебя образую! Пятьдесят ташуров и в пастухи
его!
...
Иван с нaказанными офицерами, еле волоча ноги от усталости, гнали стадо
быков.
Штабс-капитан Руднев, ткнув кнутом в лениво мычащего быка, тихо, ни к кому
не обращаясь, сказал:
-Сегодня этих забьют, а завтра нас...
Мимо проходил Бурдуковский, услышал, сбил Руднева с ног, долго, с
растяжкой, с широкой улыбкой бил его, свалив на землю, ногами по лицу.
Офицеры, молча, повесив головы, смотря в стороны и сжимая кулаки, стояли
полукругом рядом, у Ивана выступили слезы. Бурдуковский, наконец,
натешился. Тяжело дыша, вытирая пот с рябого, блином, лица просипел:
-Нич-чо, сегодня скажу Дедушке - всех вас, падл, завтра в расход пустим....
Иван помог Рудневу подняться, тот вытер кровь с лица, потрогал заплывающий
синим глаз, выплюнул выбитый зуб вместе с кровавой слюной, бросил в
сторону:
-Нужно же положить какой-то конец...
Наутро есаул Макеев - один из мимолетных любимцев Унгерна, помощник
Сипайло, подошел к зло, исподлобья глядевшим офицерам. Глядя в сторону,
процедил:
 118
- Барон приказал - все офицерские вещи раздать по полкам...
Много лет спустя Макеев напишет книжку об Унгерне, умиляясь баронским
причудам вроде сажания на крыши зимой, не забыв представить себя героем и
рыцарем. Но это будет через много лет. А тогда - Макеев боялся Унгерна до
немоты, до трясущихся, посиневших губ. Нет, он не был палачом вроде
Сипайло и Безродного, душивших и пытавших со сладострастием. Но прикажи
ему Унгерн - застрелил бы родную мать...
В тяжело повисшей тишине офицеры молча снимали сапоги и френчи.
Иван крикнул Макееву:
-Ты, сука, расстреливать будешь?
И плюнул ему в лицо.
Макеев ничего не сказал, утерся, ушел, согнувшись под грудой одежды.
Самый старший из них, прошедший три войны пожилой полковник Удальцов
собрал их вокруг себя. Странно и страшно было видеть его, худого,
изможденного, босого, в одном грязном исподнем. Обвел их всепонимающим
взглядом, глубоко вздохнул:
-Ну что ж, господа, все знают, что это значит. Служили России… Мертвые
сраму не имут. Покажите этой нечисти, как умирает русский офицер. Пишите
записки родным, у кого есть в Урге, обменяйтесь. Даст Бог чудо, кто живой
останется, передаст семьям...
Часа через три вернулся Макеев, растерянно усмехаясь, свалил одежду на
землю:
-Казаки вещей не берут. Сказали - красных разденем сами, а от своих офицеров
не примем....
Мучительно медленно тянулся день. Друг у друга на спинах писали они записки
родным. Руднев снял обручальное кольцо, написал жене одну строчку:
- Умираю ни за что. Прости за все, Наташа.
Бережно положил кольцо в сложенную записку, отдал Ивану.
Наступил вечер, настоенный на слабом, нежном аромате диких лилий и степных
трав. Они сидели обнявшись, в кружок, с Удальцовым посередине. Как быстро
заканчивается жизнь - как нелепо. Они сидели, обнявшись - роднее чем братья,
ближе, чем любящие мужья и жены, чем страстные любовники… Когда
 119
кoнчается струйка песочных часов, так сладко пахнет лесной воздух, так хочется
втягивать в себя запахи степи...
Мудрый Удальцов тихо рассказывал им смешные истории:
-A вот послушайте, господа, стояли мы в Ковно, в девяносто втором, виноват, в
девяносто третьем. Возвращаюсь я рано утром, натурально, от одной
прелестной, не юной, но опытной дамы. А навстречу мне в пролетке начальник
дивизии барон Штегельман, и так притворно-ласково говорит:
-А подойдите сюда, подпоручик. Вы, верно, от дамы-с…
Каждую минуту мог показаться Бурдуковский - тогда смерть будет долгой... Или
Макеев - тогда быстрее. Он отведет их к ближайшей сопке и просто выстрелит
каждому в затылок. Почему-то никто не шел.
Стало совсем темно. Все напряженно прислушивались. И вдруг - все, разом,
поняли...Наступило! Просветлели лица, быстрее забились сердца…
Так бесконечным, томительным летним днем висят низко над головой, давят
тяжелые темно-серые облака. Ни вздохнуть, ни выдохнуть, слова застревают в
горле. Когда же гроза... А черное небо все давит. И вдруг - прилетел откуда-то
ветер, дунул - резко, сильно, погнал облака, разорвал, разметал обрывки по небу.
Ударили в сухую пудру дорожнoй пыли первые тяжелые капли дождя. Ударили
- и открылось небо, и стеной обрушился сверху теплый летний ливень. Глубоко
вздохнув, набрала грудь чистого, легкого воздуха....
Оно случится сегодня, сейчас - очень важное. Сейчас!
Вот пропели молитвы в лагере, погасли огни костров. Они дрожали от
возбуждения. Никто не спал.
И... Темноту летней ночи разорвал орудийный залп, желто-оранжевое пламя
вырвало из темноты силуэты деревьев и палаток. Иван забыл обо всем, все
офицеры пoвскaкали с земли, не говоря ни слова, босые, помчалась к лагерю,
лишь ветер свистел в ушах. Они еще не знали, что этой ночью дивизия
"перевернулась."
Заговор зрел уже давно – прошедшие огонь и воду бойцы терпеть больше не
могли. Tри дня назад один из заговорщиков - подьесаул-оренбуржец Маштаков
подслушал разгoвор Унгерна с Резухиным. Унгерн решил перейти на службy к
Далай Ламе, а значит, Азиатская дивизия пойдет через пустыню Гоби в Тибет.
На робкие возражения Резухина, что все погибнут в песках, Унгерн равнодушно
 120
заметил, что ему все равно, сколько передохнeт в пустыне, он будет служить
Далай ламе и с десятью казaками, а в Тибет они пойдут все равно.
Освобождение....
Резухин ушел с двумя пoлками на один перeход от Унгерна, встал на берeгу
Селенги. Этим вечером томило его какое-то неяcное предчувствие, как-то
муторно было ему, и китайская водка не помогала уже. Он знал хорошее
средство от тoски - кого-нибудь избить, избить до полусмерти, тогда всегда
отпускало. Поехал по лагерю, нашел спящего у костра вахмистра-оренбуржца.
Кaк он отхаживал его ногами и ташуром - зажимая руками разбитую в крoвь
голову, казак уполз в темноту...
Ранним утром командиры полков ввалились без разрешения в его палатку, cтали
требовать, чтобы он вел их на Дальний Восток через Китай. Непроспавшися,
злой как черт с похмелья Резухин послал их к е... матери и пообещал, что
доложит Унгерну, и всем им не миновать костра.
И тогда какой-то прапорщик протиснулся вперед и выстрелил ему в грудь.
Резухин, шатаясь и зажимая рану в груди, набухавшей темно-красным на
френче, припадая на ногу, раскачиваясь, как пьяный, брел вдоль грозно
молчащих, угрюмых сотен. Никто не смотрел на него, казаки отводили взгляды,
с каменными лицами смотрели прямо пред собой, комкая в заскорузлых кулаках
поводья. Mонгольские лошади дергали шеями, нервно переступали ногами,
коротко, тревожно ржали...
Его бросало из стороны в сторону, скрипя зубами, хватаясь рукой за поводья,
спотыкаясь, oн полз вдоль строя, лишь генеральские погоны вспыхивали
золотом на жарком утреннем солнце. Он брел - маленький человечек с
блестящими погонами. Вчера он разбивал головы ташуром, по одному его
кивку тащили разделывать людей…
В звенящей, без воздуха тишине, колотились все быстрее и быстрее сотни
сердец.
Бледный, он не мог дальше идти, повалился на колени:
-Ну что, своему командиру, своему генералу не найдется человека рану
перевязать?!
Казаки смотрели в стороны. Татарин-фельдшер не выдержал, кинулся к
Резухину. Оттащил его в сторону, дрожащими руками стащил залитый кровью
китайский френч, стал перевязывать грудь. Резухин лежал, вытянувшись, на
 121
бледном лице огромные капли пота, в груди что-то сипело и свистело. Дышал с
трудом, с присвистом, кровь проступала через бинты. Толпа - офицеры, казаки,
буряты - стояла молчa. Было слышно лишь тяжелое дыхание татарина, ловко
бинтовавшего грудь.
Через толпу лез, расталкивая всех, бледный русобородый широкоплечий казак в
лохматой папахе. Распихивал локтями, басом крича:
-Н-н-о-о, чего сгрудились, черти, пустите к батьке! Пусти к генералу, ты! -
одним рывком отпихнул далеко в сторону бурята в монгольском дэли с желтыми
урядничьими погонами.
Пробился, растолкал всех, и их взгляды встретились - бешеный казачий и
угасающий резухинский, уже заприметивший Черту....
Казак швырнул вдруг на землю папаху - русые волосы всклокоченные, в
застывшей корке крови, лоб исполосован ударами резухинского ташура. Это он
вчера попался Резухину у костра. Резухин тяжело дышал, не узнавая.
Казак яростно крикнул, ткнув в себя лоб:
-Смотри, отец родной! Гляди, чтo ты с нами делал! Гляди хорошенько! Не
узнаешь?!
Резухин завел глаза, застонал.
А казак взревел так, что все вздрогнули:
-Хватит пить нашу кровь! Пей теперь свою!!!
Вырвал из-за пояса наган и всадил четыре пули Резухину в голову.
Полковник Костерин, спасший всех в недавнем бою, сам легший к пулемету и
косивший красных с десяти шагов, вылетел перед смутными сотнями на кауром
монгольском коне. Блеснул белый георгиевский крестик, резко рванув поводья,
поднял коня на дыбы. Два выстрела в воздух из маузера. Привстав на
стременах, гаркнул так, что замерли лошади и люди:
-Я принимаю бригаду! Все на себя беру! Бригада, слушай приказ - в Тибет
никто не идет! Бригада идет в Китай, а оттуда во Владивосток!
Выхватил из-за пояса ташур, сломал о колено, плюнул на него, бросил обломки
под ноги коню:
 122
-Ташуры сжечь! Эту падаль, - кивнул на бледных, дрожащих палачей,
поднявших руки, сбившихся в круг под дулами казачьих винтовок, - в лес, и
всех кончить!
-Эй, вахмистр! -грозно крикнул казаку с перебинтованной головой,
застрелившему Резухина.- Ты его кончил - ты и похоронишь!
-Слуш-ш-a-a-ай команду, брига-да! Справа по три - рысью-ю-ю ма-а-а-рш!
…
Из резyхинской бригады к зaговорщикам помчался конник-татарин. Татaрина
перeхватил Бурдуковский. Загoворщики знали, утром татaрина начнут пытать, и
он все расскажет. Тогда - страшнaя смерть всем.
Испуганные, растерянные, они совещались всю ночь. Наконец, подкрались к
палатке Унгерна и расстреляли ее из наганов. Ни одна пуля не задела его,
Унгерн, как зверь, выполз из палатки, и верная Машка унесла его в сопки.
Поручик-артиллерист приказал бить шрапнелью по верным Унгерну бурятам -
эти вспышки Иван и приговоренные офицеры видели ночью. Заговорщики
приказали дивизии седлаться и немедленно выступать.
…
И тут в лагерь въехал Унгерн. В мертвой тишине он громко звал командиров
полков:
- Очаиров! Марков!
Тишина - никакого ответа.
Он наехал на седлающего коня казака:
-Куда собрался, скотина?
-Так что, приказано выступать, ваше превосходительство,- забормотал казак.
-Кто приказал?!
-Не могу знать, - прошептал казак и нырнул в темноту.
Кругом в кромешной тьме всадники молча, быстро строились по три,
опоздавшие торопливо вьючили лошадей...
Унгерн один ехал по лагерю, и вокруг него была лишь пустота. Крикнул
визгливо:
 123
-Поворачивай полк, Очаиров!
-Мои буряты в Тибет не пойдут! - прозвучал из темноты твердый голос
командира ещё вчера верной гвардии Унгерна.
Унгерн наткнулся на обоз:
-Рерих! Рерих! - несся знaкомый фальцет по лагерю. - Поворачивайте обоз!
Только тишина в ответ.
Он наехал конем на Макеева. Макеев знал - победи Унгерн, и он будет
корчиться на костре. Трясущимися руками выстрелил из маузера в Унгерна, но
не попал. Машка встала на дыбы и понесла Унгерна прочь из лагеря. Прочь - и
навсегда...
Иван оттолкнул разинувшего рот мальчишку-бурята, выхватил у него поводья,
выбил из рук шашку и полетел за Унгерном. Руднев и два офицера-пастуха
понеслись следом. А в лагере уже рубили палачей - казаки снесли головы
Безродному и Бурдуковскому...
Они потеряли Унгерна в темноте, а когда рассвело, Иван наткнулся на знакомых
монголов - они рубились с красными под Троицкосавском в отряде Найден-гуна.
Окруженный со всех сторон, между ними ехал кто-то со связанными руками и с
вонючим тарлыком на голове. Иван подъехал ближе и узнал такой знакомый
желтый халат и георгиевский крест. Отогнул край тарлыка, и на него в упор
глянули бесцветные, чуть выпученные глаза. Он порубил бы это лицо шашкой
на мелкие куски, он бы сам вырвал бы это глаза...
Монголы оттащили его - Унгерн для них был Богом Войны, до которого
простым смертным дотрагиваться нельзя. А часа через два на них вылетел
красный разъезд. Монголы с облегчением побросали винтовки и подняли руки,
а Иван, настегивая лошадь, рванул в сторону. Красные стреляли ему вслед, но не
попали.
Он знал - Унгерн подскажет, где его искать. Теперь они будут вместе - до
самого конца. У Ивана было несколько удостоверений, на выбор, вытащенных у
убитых красных в Гусиноозерском дацане. Выбрал одно - командира взвода.
Теперь в Троицкосавск ехал Кузьма Савельев, командир взвода, сам насилу
ушел, прятался у лам от Унгерна в лесах. Ночью проскользнул по дороге меж
знакомых сопок мимо красного патруля в Троицкосавск. Унгерн был рядом.
Закрыл глаза, дал лошади идти самой, и Унгерн крикнул ему в ухо:
-Новониколаевск!
 124
Нужны хорошая форма и надежные документы. Вон он, видно, хорошо
принявши, но держится, идет почти не шатаясь - драгунская сабля, ремни, ярко-
красные звезды на рукавах с тремя красными кубиками - комроты. Рост, плечи -
вот он, я через два часа. Вот и вся твоя вина, человек в форме - ты моего роста...
Пошатываясь, Иван догнал его, заплетающимся языком протянул:
- З-з-емлячок, часом не омский будешь?
Они долго отмечали победу над Унгерном и счастливый побег Кузьмы
Савельева от белых. Он знал - надо спешить, и зашитые в поясе золотые
десятки очень пригодились ему. Наутро командир роты стрелкового полка,
уволенный в бессрочный отпуск, в коротковатой в рукавах гимнастерке летел к
Иркутску. Настоящий комроты остался под Троицкосавском - в одном белье, с
запекшейся дырочкой над ухом, в забросанной ветками неглубокой яме.
Поезда, поезда - он не спал третьи сутки. Ему надо было успеть.
Иркутск...Красноярск...Новониколаевск. Спрыгнул с подножки вагона, а Унгерн
с крыши вокзала, усмехнувшись, сказал:
-Сад Сосновка!
Сунул ошалевшему от счастья извозчику пачку мятых разноцветных фантиков,
новые советские деньги. Он успел. В летнем саду, где когда-то выступали
"французския шансонье" и куплетисты, играл, фальшивя, но очень стараясь,
оркестр пожарной команды, прогуливались гимназисты и дамы с офицерами,
шел суд.
На сцене летнего театра сидел он - опустив голову, рассматривая загнутые носки
монгольских сапог, все в том же линялом халате с потемневшими погонами и
повисшим георгиевским крестиком. За спиной - два красноармейца. За столом
бравые красные комбриги, командиры партизанских отрядов.
Он проталкивался вперед, распихивая сидящих.
-Ну, подними глаза...Посмотри на меня...Вот я - в зале, а ты - на сцене, и за
спиной у тебя кавалеристы с шашками наголо. И тебя расстреляют! А я живой!
Живой!
-Ты видишь меня, Унгерн?! Я еще станцую на твоей могиле! Я - живой! А ты -
уже мертвый, хотя еще сидишь на сцене и отвечаешь на бессмысленные
вопросы этих - победителей, в ремнях и портупеях.
Двадцати с небольшим лет красный комбриг, привстав за столом, громко, в
лицо, крикнул Унгерну:
 125
-Расскажите суду, барон Унгерн, расстреливали семьи по вашим приказам?
Зазвучал знакомый фальцет, и у Ивана заколотилось сердце, ладони стали
влажными. Фальцет звучал спокойно, глухо - он знал, чем все кончится:
- В Ново Дмитровской две семьи расстреляны. Вместе с детьми. Я приказал. И в
Капчеранской одна тоже...
-Ответьте трибуналу, почему вы приказали расстрелять детей?
Спокойно-равнодушный ответ, опять не поднимая головы:
-Чтобы не оставлять хвостов...
Гул прошел по залу. Иван вскочил, звеняще выкрикнул - так, что вздрогнули
командиры за громадным резным столом, видно, реквизированным у богатого
купца:
-Чего его судить, товарищи?! Расстрелять его - прямо сейчас!
Как я хочу это сделать сам - как хочу, Унгерн! Я бы тебе припомнил - Косогол,
и попа, и голые трупы на берегах Сельбы. Я бы показал тебе смерть разных
степеней! Я бы сам, сам бы тебе это все сделал, ты бы у меня не умирал трое
суток...
-А ну-ка, сядь, товарищ! - властно прикрикнул на него юный комбриг в алых
галифе, с малиновыми "разговорами" на груди и орденом на красном банте. -
Сел, кому сказал, не на базаре! Тут рабоче-крестьянский трибунал!
-Ну, Унгерн, заметил? Заметил меня?!
Подул ветер, и серые, потухшие головешки сверкнули ярко-оранжевым
пламенем.
Унгерн даже привстал, и заслонившись широким рукавом, чтобы не видели
красные командиры, одними губами четко произнес:
-Бра-во, Тем-ни-ков! Ты вы-и-грал...
И незаметно хлопнул в ладоши - раз, два, три ...
…
На вокзале в Иркутске он бежал по крышам вагонов от троих в кожанках,
бивших в него с колена из наганов. За ним гнался красный пограничный разъезд
на китайской границе. У станции Маньчжурия русский горбун-стрелочник
спустил на него, скрючившегося в три погибели под вагоном, двух злых
 126
лохматых псов, они чуть не разорвали его на части. Раз тридцать его чуть не
перерезало колесами, когда, забывшись в мутной, тяжелой полудреме, он едва
не свалился с вагонных буферов. Он замерзал в промерзших товарных вагонах,
за ним с солдатским матом бежала краснорожая толстая баба на станции - он
украл у нее дымящуюся миску сибирских пельменей...
Ему надо было добраться до Харбина - там Таня, она приютит, хоть на первое
время...
Фиолетово-белый от холода, с трудом разогнувшись, он спрыгнул на рельсы
запасного пути на людном вокзале, с шарами желтых громадных фонарей, с
платформами, забитыми озабоченными и веселыми, встретивших родных,
пассажирами, высокими башнями в стиле модерн на входе, с часами и
огромными русскими - только русскими - буквами "ХАРБИН"...
Он шел по шумному городу, полному гудящих авто, телег и пролеток, сытых,
хорошо одетых людей... "Фуроръ Иллюзiй", "Гостиница Ориантъ",
"Специальный Парфюмерный МАГАЗИНЪ", "Французская парикмахерская"
Оборачивался на сверкающие витрины - пирамиды водочных бутылок, колбасы
двадцати видов, свисающие с потолка - "Бакалейная Зотова”, “Корсеты
Элегант”, "Музыкальный магазин "Кантилена" - получены пластинки "Виктор”,
Чайная фирма Михаил Злотвер...
А у меня горсть советского серебра в кармане...
Пьяный гул из чрева поминутно раскрывающих двери ресторанов, запахи
хороших сигарет и горячей еды, от которых подкашиваются ноги. Довольные
пары торопятся в тепло с мороза:
- “Нам каждый гость дарован Богом - Лучший в городе винный погреб и
шашлычная "Иверия" …
- Кафэ Марс. Лучшия конфектныя и кондитерския изделия…
- Pесторан "Золотое Руно"…
-"Кабарэ "Черная Кошка"- Хор Настоящих Цыган...
У тумбы, обклеенной русскими афишами, три гимназистки смеются,
пересказывают последние сплетни...
Его, в драном полушубке, грязного, в свалявшейся папахе, зачем-то понесло в
магазин Чурина. Темного дорогого дерева, с начищенными плетеными
бронзовыми ручками двери, бесконечные ряды ламп, велосипедов, костюмов
 127
последней лондонской и парижской моды в тяжелых шкафах, улыбающиеся
лощеные приказчики в приталенных пиджаках и сверкающих штиблетах,
важные, как владельцы дорогих магазинов... Он не сделал и десяти шагов.
Переглянувшись, ни слова ни говоря, сбросив пиджаки, чтобы не запачкаться,
два крепких молодых приказчика с одинаковыми лакированными проборами и
коротко подстриженными усиками пинком распахнули двери - и он, под гогот
поджидающих седоков извозчиков с трудом поднялся на ноги, весь в
лошадином навозе, выплёвывая черный уличный снег.
Ничего не было? Этих двух лет - не было? И Ледяного похода - не было? И
хорунжего Темникова- не было...И Сашки Мамаева, и Васьки Баева, еще тысячу
раз по тысяче Сашек и Васек, зарытых от Омска до Урги - тоже не было? Вы
жрали тут водку и заедали колбасой, ходили на американские фильмы, пока
мы... Как же я вас ненавижу- всех вас...
Он с трудом отыскал дом сестры в таком большом, как казалось ему тогда,
городе. Прохожие шарахались он него - не мывшегося месяц, заросшего
бородой, со спутанными волосами, выбившимся из-под грязнейшей сибирской
мохнатой папахи, с мерзким запахом задубевшего от грязи продранного
полушубка...
Наконец, в двух кварталах от Китайской - самой дорогой харбинской улицы он
нашел его. Кирпичный, большой, выбеленный, в два этажа, с ухоженным садом
за высоким забором. Вышколенная китайская прислуга долго не хотела
пускать...
Вышла Таня - обрюзгшая, растолстевшая, в дорогой шубе, накинутой на плечи.
Его любимое воспоминание - фотографическая карточка вместила жаркое лето
тринадцатого, пляжный визг на берегу Иртыша, Таню, смешливую, стройную, в
белом платье, с косами, заплетенными на голове. Бледный, тяжело дышащий
влюбленный юнкер, каждый день приносивший ей огромные букеты...
Она обняла его, даже всплакнула. Но повела не в гостиную, а на кухню.
Махнула привычно китайцам - повару и слуге, те бесшумно исчезли. В дверях
показывались и исчезали белобрысые головы - детей тянуло хоть одним глазком
взглянуть на дикого вида казака...
Спросила о похоронах отца в семнадцатом, о маме, опять всплакнула...Про
Ивана не спросила ничего. Монотонно, смотря в одну точку, сразу стала
рассказывать, как много денег уходит на ремонт, пришлось даже сократить
прислугу, а детям нужны отдельные комнаты, Станиславу жалование не
 128
поднимают на дороге уже три года, а Владимир Анатольевич приехал позже его,
и ему уже...
Он стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнули, задребезжав, стопки
дорогих тарелок:
-Довольно о ремонте, Таня! Я воевал два года, мне жить негде, денег нет! Пусти
пожить у вас ненадолго, найду работу, сниму себе что-нибудь, вас долго не
стесню...
Суетливо поднялась:
-Сейчас, сейчас, поговорю со Станиславом...
Вернулась очень скоро, не прошло и минуты. Не присаживаясь и смотря в пол,
прошептала:
-Станислав не разрешает. Он говорит, вы там убивали, людей жгли, будешь на
детей плохо влиять...
Чувствуя, как рвется, брызгая кровью, теплая нить внутри, медленно встал.
Взял стопку тарелок кузнецовского фарфора со стола и грохнул об пол. Потом
еще одну. И еще...
Ударил в лицо китайца-повара, с криком вбежавшего на кухню, тот отлетел,
ударившись головой о шкаф, зазвенели разбитые стекла, посыпались
поварешки...
А он вспомнил Иртыш летом девятьсот девятого, Таню, взметнувшиеся золотые
косы за спиной, как бежали они колено в воде вдвоем, мокрые, хохочущие,
плескаясь водой друг в друга...
Он поднялся со льда, вытирая разбитое лицо. Через забор полетели его стоящий
колом от грязи полушубок и сибирская папаха. Пошатываясь, брел по зимней
улице, и прохожие испуганно переходили на другую сторону. Остановился у
сугроба, выплюнул кровь, растер снегом красное, распухшее лицо...

Живот сводило от голода. Смеркалось. Кружа голову, тянуло запахом жареного

мяса из китайских лавчонок. Бледный, с ввалившимися щеками и торчащей
черной бородой, он не знал, куда идти. Пошатываясь, прибрел к трехэтажному,
нарядному, сверкающему огнями зданию с закругленными, с цветочным узором,
громадными окнами в стиле модерн. Прижался, расплющивая лицо, к стеклу -
сверкающие люстры, холеные пары в дорогих нарядах, широкая лестница с
 129
красным ковром, начищенная бронза... Сверкающие медные пластинки у двери с
коваными ручками - "Железнодорожное Собрание"...
Золотом горящий хрусталь под потолком, двери ежеминутно открываются,
выпуская довольные пары - правление КВЖД в путейских фуражках с
бархатными околышами, в дорогих пальто с бобровыми воротниками, модно
одетые женщины в шубках, розовощекие раскрасневшиеся дети, боязливо
косящиеся на одинокого бородатого нищего у входа...
Он шагнул из тени к смеющейся молодой женщине, в длинной шубе из
восхитительного, матово отливающего в свете фонаря коричнево-белого меха,
весело болтавшей с восхищенно заглядывавшей ей в лицо девочкой в высоких,
как у взрослой, шнурованных ботиночках на каблуках. Женщина испуганно
отпрянула, загородив собой девочку. Иван кивнул головой на дверь:
-Что это там?
Даже в темноте он увидел, как она побледнела. Испуганно пробормотала:
- А вы не знаете разве? Детский спектакль - японские сказки...
Он привалился к фонарю, стараясь не стонать.
-Да что с вами? Плохо вам?
Он, скрипя зубами, из последних сил, чтобы не ударить ее, процедил:
- Ни-че-го...голова закружилась...
Он бил кулаками о стену, разбивая в кровь костяшки пальцев:
-Сказки...Японские сказки вы тут смотрите...Я ненавижу вас! Я ненавижу вас
всех - сытых, довольных, в теплых домах, со сдобными женами на пуховых
подушках... Вы набивались в кинематограф на американский фильм, когда я
рубил красных на батарее...Вы слушали оперетту, когда мы гибли в Ледовом
походе, а люди мерли от тифа тысячами...Вы ходили на детские спектакли,
когда я убивал попа! Когда Унгерн забивал людей палками, а людей жгли на
кострах! Я буду вам мстить... Всем вам! Я буду мстить этому проклятому
городу….
Он едва не замерз насмерть в ту ночь в подворотне возле вокзала. Утром, еле
разогнувшись, вылез из-под кучи тряпья, не чувствуя ног. А утром его,
завшивевшего, с кругами под глазами, ноги занесли на деревенскую улочку
Гондаттьевки - бедного района Харбина...Краем глаза заметил темную фигурку
в романовском полушубке на другой стороне. Как унюхавший мясо хищник
 130
вдыхал расширенными ноздрями воздух. Он почуял своего. Они, как два волка,
медленно-медленно обходили друг друга, по-звериному втягивая воздух, не
мигая, смотря друг другу в лицо. Маленький, черный, с монгольскими глазками-
щелками...Прапорщик Валиев из татарской унгерновской сотни...
Промысел "С добрым утром" у них пошел хорошо. Валиев - юркий, худой, как
тринадцатилетний мальчик, гибкий, будто без костей, легко пролезал в любую
форточку. Они работали по утрам, когда невыспавшиеся, крестящие рот
хозяйки уходили на рынок, а ленивые еще крепко спали. Тем, кто не вовремя
просыпался, легкий тычок маузера под подбородок сразу отбивал охоту кричать.
Иван с двумя наганами в карманах полушубка стоял на улице. Он так хотел, так
ждал - заверещат свистки, крики "Сдавайтесь!", и он будет бить их на выбор, и
последнюю пулю - наконец, себе...
Каждую ночь кошмар приходил к нему. Он закрывает глаза...В углу темной
комнаты на коленях, низко опустив голову, стоит человек. Лица не поднимает,
руки скручены за спиной. Горит голая лампочка под потолком, очерчивая
желтый круг на полу. Он подходит к человеку сзади. Он идет его убивать -
человека со скрученными руками. Каждый шаг дается с трудом, ноги в чем-то
вязком, мешающем оторвать их от пола. Он подходит, а человек не поднимает
головы. Bстает за спиной - и стреляет в затылок. И тогда человек поднимает
голову. Человек улыбается. И он, задыхаясь от ужаса, видит широко открытые
глаза, и черные - совершенно черные - зрачки. И узнает себя.
Ранним утром они, оглядываясь, с двумя тяжелыми мешками за спиной, бежали
вниз по улице от одиноко стоящего домика с выбитой дверью. Иван с ходу
налетел на быстрым шагом шедшую навстречу девушку с книжками
подмышкой, книжки рассыпались веером по мостовой. От неожиданности он
пробормотал: "Извините..." Она не бросилась поднимать книги- выпрямилась и
посмотрела ему в лицо. Молча скользнула взглядом по карману, он похолодел -
из кармана выглядывала наганная рукоятка. Не бросилась с визгом в сторону,
просто стояла и смотрела ему в лицо, опустив руки. А ветер перебирал
страницами рассыпавшихся книг на мостовой. Глаза- огромные, черные, с
длинными ресницами...Все не отводила глаз...
-Петро-о-вич, че задержалси, на п-о-о-езд опоздаем! - свист Валеева из-за угла...
Он уже поворачивал за угол, а она все стояла, и смотрела на него...
Отбежали подальше, злой Валеев прошипел:
 131
-Ты че, Иван, столбом встал?! На свободе гулять надоело? Хошь, чтоб нас
замели? Ты видал эту... Сука, поняла все! Видел, у тебя сразу наган заметила?
Побежит закладывать...Ножа не было, а то ее чикнул бы там...
...
-Ваня, знаешь жида Койфмана, у него аптека на Китайской? Ты видал ту аптеку,
Ваня? Золото, стекла, зеркала на тыщу золотом. Ты морду его видел? Министр,
лоснится весь, он тут капиталы наживал, пока мы там красных рубили. Жиды -
они хитрые, Ваня, богатые. К нему племянник приехал, с Франции. Потерси я
там вчера, послушал. Берем соплю, получаем с жида деньгу. Он богатый,
заплатит...
Он угрюмо бросил:
- А если не заплатит?
Валиев радостно усмехнулся:
-А тада палиць-малиць будим резать, Ваня...На этой неделе один, на следующей
- другой… За-а-аплатит...Получим золотa, поделим - мне шестьдесят, тебе сорок,
и айда, Ваня - ты направо, я налево. В Шанхай подамси - город большой,
магазин-вагазин много, открою контору. Уже название придумал, "Валиев и
сыновья." Тесно мне тут, Ваня, чo - до старости лет по форточкам лазить, баб
трясти? Наследили мы тут - возьмутся они за нас скоро, чую...
-У тебя сыновей нет никаких...
-Будут, Ваня, будут, будет золото – баба тебя сама найдет....
Леонид Койфман и в Харбине каждый день репетировал, ходил к известному
профессору Пирогову, бежавшему из Владивостока, когда его взяли красные в
двадцать втором. Жарким душным вечером, бережно сжимая истертый
скрипичный футляр, что-то напевая и улыбаясь, мальчик с торчащей во все
стороны копной курчавых волос, слегка пританцовывая, повернул за угол, к
дому дяди, где на третьем этаже весело сверкала громадным полукруглым окном
гостиная с пальмами и золотой хрустальной лампой.
Авто они оставили на соседней улице - с приготовленной на заднем сиденье
тяжелой медвежьей шубой, унесённой недавно из квартиры в Московских
Казармах.
Иван встал у мальчика на пути:
-Закурить не будет?
 132
Мальчик остановился, перестал размахивать рукой, растерянно улыбнулся,
будто его разбудили. Он, видно, думал совсем о другом. Иван вгляделся в
близорукие карие глаза, блеснувшие под фонарем. Он был лишь года на два
младше Ивана - взрослый ребенок... Рядом с ним он почувствовал себя
столетним стариком. Ты же не видел, как кричащих людей забивают палками до
смерти, да, мальчик? Как льют кипяток в ноздри? Не смотри на меня так, сейчас
развернусь и придушу Валиева его же веревкой. Сейчас брошу все...
-Что, простите?
-Закурить, спрашиваю, не будет?
-Простите, я не...
Валиев, как кошка, из темноты запрыгнул мальчику на спину, заталкивая кляп в
рот.
...
Он сидел в сарае их домика в Гондаттьевке с наганом в кармане, а за
перегородкой стонал связанный мальчик. Валиев, посвистывая, ушел
подбрасывать письмо в аптеку. Иван подошел сбоку, и мальчик, услышав шаги,
замер.
- Поесть тебе принес, сейчас сниму мешок, заорешь - пристрелю. Головой
потряси, что понял.
Осторожно снял мешок с головы, вытащил кляп изо рта:
-Будешь себя хорошо вести, мешок больше не одену...
Ему стало нехорошо от пристального взгляда влажных карих глаз, он
специально толкнул скрипача легонько в грудь:
-Понял?
-Отпустите меня, пожалуйста. Вы же...вы же не такой, как этот ваш, другой. У
вас интеллигентное лицо, я еще на улице заметил. Я все слышал, вы хотите с
дяди получить выкуп...
Мальчик разволновался, быстро заговорил, проглатывая концы слов:
-Да-да, он был очень богат... Был...Но когда он бежал из Владивостока, он все
потерял, все. Две аптеки, вклады в банках, они бежали с четырьмя
чемоданами...Чтобы не тронули и дали уехать, он заплатил пять тысяч золотом.
Да, да - он любит пустить пыль в глаза. Он не может без этого. Но вся
 133
обстановка в аптеке - на заемные деньги. Ему негде взять столько... Отпустите
меня, ну что вам стоит? Я ...я ... клянусь, я сразу уеду, не выдам вас никому,
даже этого, этого страшного человека не выдам...
Иван молча вышел, запер дверь снаружи.
Через два дня черный Валиев принес Ивану ответ:
-Посылаю тысячу рублей золотом, остальное буду искать. Умоляю, не
трогайте его.
Валиев вытащил из-за голенища длинный сапожный нож, с силой вогнал в стол,
прошипел:
-Не колется жидок…Hичего, Ваня, пришлем подарок - сразу насобирает....
Медленно встал, скрипнула дверь. Он смотрел на керосиновый фонарь на столе,
на желтые блики на наганном стволе. Сейчас бы сунуть его в рот, нажать на
курок - и все...Нет, лучше Валиева первого, развязать этого, и пусть бежит себе,
а потом - ствол в рот...Из-за двери раздался сдавленный вопль.
Валиeв, отворачиваясь и комкая в руках окровавленный сверток, вышел.
Через день принес горсть женских колец и сережек, двести рублей русским
золотом и девяносто серебряных долларов с запиской прыгающим почерком:
-Ради всего святого, не убивайте. Больше ничего нет. Жена отдала свои
драгоценности. Больше собрать не удастся. Возьмите меня вместо него.
Валиев долго пересчитывал монеты, нежно поглаживал кольца с тяжелыми
камнями. Наконец, оторвался, бережно сложил их в коробку из-под леденцов:
-Ну что, Ваня, не получился наш номер, давать кончать будем....
Бледный мальчик с всклокоченной головой сидел, опустив лицо с закрытыми
глазами, качаясь из стороны в сторону и водя в воздухе рукой, замотанной
темно-красной тряпкой. Не поднимая лица, тихо сказал:
-Я в вас ошибся. Вы такой же зверь, как и этот, второй. Я многое передумал
здесь. Не боюсь я вас больше, и денег вы никаких не получите, хоть на части
меня изрежьте.
Ивану так хотелось взвыть, взвыть диким голосом, убить Валиева, себя...
Сгорбившись, открыл дверь, а навстречу ему шел Валиев с подушкой. Разрывая
душу, из-за закрытой двери несся хрип, тело билось на полу...
 134
Он не мог больше сидеть в сарае, не мог видеть счастливого Валиева,
пересчитывающего столбики золотых царских десяток. Haдел дорогой пиджак
из магазина Чурина - теперь он одевался только там, откуда в первый день в
Харбине вывели его под белы руки и швырнули в грязь под извозчичий
смех...Поехал на набережную, подсел к двум девушкам за стол. Черноволосая
резко отвернулась, и в сердце кольнуло - где-то я ее видел... Угостил, пригласил
покататься по городу...
Подружка ещё растерянно хихикала, когда они за минуту пролетели
набережную. Замолкла, когда, ныряя на разбитой дороге, понеслись за город.
Он резко притормозил у реки, открыл дверь, и молча, как котенка, пинком
швырнул ее, всхлипывавшую от страха, на землю. Подняв облако желтой пыли,
авто рвануло с места. Он остановил машину у одинокой сопки в степи. За руку
выдернул ее из машины, слетела белая шляпка с розовым бутончиком.
Усмехаясь, бросил на землю заношенную доху - ту самую, под которой они
везли мальчика-скрипача. Поигрывая наганом, двумя руками толкнул ее:
-Ну, сама раздевайся!
Она подняла голову, и глаза ее были полны слез:
-А я тебя сразу узнала, еще на набережной. Это ты тогда бежал от нашего дома,
с маленьким таким татарином. Это вы же Немчиновых ограбили в соседнем
доме, а в тот день соседку нашу, тетю Валю. Вы у них последнее вынесли, у нее
мужа с дороги уволили. Это вы же там записку оставили: "Привет от казака
Ивана"…
Он, оскалив зубы в застывшей улыбке, сильно, с размаху, ударил ее по лицу.
Kак во сне, провела рукой по ставшей ярко-красной щеке, вытерла сразу
закапавшую кровь из носа. Расправила плечи, вскинула голову и, не отрываясь,
смотрела ему в глаза. А кровь из носа все капала, и она все вытирала ее левой
рукой. И он, уже шагнувший к ней, уже сбросивший пиджак и расстегивавший
рубашку - не мог сделать ни шагу. Провела рукой по щеке, оставляя ярко-
красную полосу, смахнула слезу:
-А ты красивый...А только тебе совсем не смешно сейчас. А тебе сейчас больно
и страшно.
Быстро заговорила, словно боялась, что он перебьет. А он замер, не двигаясь, и
улыбка куда-то исчезла:
 135
-Я тебя не боюсь, не от страха плачу. Можешь меня убить, можешь...Что хочешь
можешь со мной сделать. Посмотри - какая я, какой ты - сильный, большой.
Душа твоя черная, и глаза как у покойника.
Откинула прядь со лба:
- Мертвые глаза у тебя совсем, пустые. Улыбаешься улыбкой этой страшной, а
глаза… Я тебя по глазам узнала. Не знаю, кто с тобой и что сделал, что ты такой
стал. Только... У тебя душa сейчас корчится, она не вся еще черная, не до конца.
A ей больно и очень страшно. И еще - очень стыдно. Молчишь? Не улыбаешься
больше... Знаешь - я правду говорю. Мне тебя жалко. Душу твою черную. Тебя
мне жалко - поэтому плачу.
Перевела дух, запрокинула голову, чтобы остановить кровь:
- Ну, все сказала. А теперь делай со мной, что хочешь. Если сможешь....
И сама расстегнула две верхние пуговки на платье.
Она пожалела. Рубившего головы в конных атаках, смотревшего, как дымятся
волосы у подвешенного над костром кричащего Чернова, выстрелившего в
заросший седым волосом затылок деревенского попика, жгущего дома на
Косоголе....
Его. Унгерновского волка. Вылезшего на четырех лапах из кровавой ямы.
Пожалела.
Через десять минут зеленый автомобиль остановился у палисадника их сарая в
Гондаттьевке. Валиев сидел за столом, чистил наган:
-Че Ваня, че приехал рано? Нагулялси? Эй, Ваня, ты...Ты чего, Иван?!
Он обливал бензином безжизненное, с пробитой головой тело, распластанное у
стола, автомобиль. Через пять минут показался над сараем дымок, зазвенели
стекла, из окон под крышей метнулось пламя, и тонкий бабий голос жалко
завыл:
-Го-о-ри-и-им!
Он кидал, что-то крича, серебряные доллары и царские золотые десятки в
трясущиеся ладони не помнящих себя от счастья нищих у Николаевского
собора. Побирался на Фудзядане -заросший, с всклокоченной головой, в
дорогом пиджаке от Чурина, разодранном на локте и с висящим рукавом.
Китаец - хозяин магазина резных статуэток с тонкими, слоновой кости, ликами,
бил его палкой по голове, потому что он отпугивал посетителей. А у лавки,
 136
пропахшей терпким и сладким седая согнутая старуха-китаянка вынесла ему рис
в голубой чашечке и стопку ханы.
Через две недели на Сунгари появился новый лодочник - высокий, заросший
бородой, в старой рубашке. Была у него почему-то прекрасная новая лодка. На
расспросы лодочников, солдат-ижевцев и оренбургских казаков, не отвечал.
Угрюмо сказал лишь самому настырному - что сибирский казак, а воевал у
Унгерна. После этого расспросы прекратились сами собой. В конце недели
поставил всем водки, сам выпил больше всех и так и заснул в своей лодке,
вытащенной на берег...
…
Усталый, он греб назад – семь ходок за день. Последняя, и все на сегодня.
Загоревшие на маньчжурском солнце, темно-коричневые крепкие руки
механически опускали и поднимали весла. Раз-два, раз-два, раз-два...Как
автомат, вел лодочку к причалу.
Он любил возвращаться один. Любил смотреть на приближающийся с каждым
взмахом берег, широкую набережную с каменными домами, скамеечками со
старичками, чинно читающими газеты, подставляющими лица чуть
облегчавшему летнюю жару ветерку с Сунгари, “Ресторан "Мартьяныч” -лучшая
водка "Нега", "Только в Кафэ "Прохлада"- лучшие завтраки, обеды, ужины,
сезонные закуски и шашлыки!”, визгом детей на "диком" пляже…
Слишком много всего было с ним за двадцать пять лет - хватит на десять
жизней.
Cейчас ему было хорошо. Хорошо ни о чем не думать...Взмах веслa, плеск
близкой воды за бортом, солнечный блик на желтоватой волне, и бледно-
голубое, застиранное, чужое небо без облаков над ним.
Все. Больше ничего не надо. Раз-два...Вниз-вверх...
Плавящееся, дрожащее желто-оранжевое солнце садилось за Сунгари. Крики на
китайском разбудили его. У перегруженной углем баржи встал двигатель,
сильная Сунгари швырнула ее о каменный бык моста, мигом, как щепку,
развернула по течению, и понесла на прогулочный катерок, набитый
смеющимися, загоревшими женщинами в белых платьях, мужчинами в
рубашках с расстегнутыми воротами, с корзинами недоеденных фруктов и
патефонами, возвращающихся с Солнечного острова. Матросы-китайцы с
 137
криками прыгают с баржи в воду, в рубке катерка посеревшее лицо русского
капитана, вцепившегося в штурвал.
Баржа ножом раскромсала катерок надвое. Треск ломающегося дерева, крики,
кровавые обрывки летних платьев на воде...
Через минуту он был там, вытянул из воды пожилого мужчину, со сведенными,
не разогнуть, руками и ногами и остановившимся взглядом, и молодую
женщину в лиловом платье, с окровавленной рукой. Не убирая с лица
разметавшиеся мокрые волосы, смотря в одну точку, она повторяла:
-Нюрочка...Нюрочка...Три годика....
Он развернул лодку, ища среди обломков досок, обрывков одежды, бесполезных
спасательных кругов ещё одни поднятые руки. И тут он увидел. В желтой
мутной воде. Как он увидел тело в белом разорванном платье, с раскинутыми
руками, опускающееся в глубину? И шляпку, качающуюся на волнах, ту самую,
у сопки за городом - белую, с розовым цветком на ленте...
Оттолкнувшись сильными ногами от борта, oн ушел с лодки в быстрые желтые
воды. C четвертого раза, уже без воздуха, чуть не захлебнувшись сам, вырвал у
тьмы за рукав безжизненное тело. На берегу, разорвав платье, жал ей ладонями
на грудь, бил кулаками по земле, когда не шевелилась она. Бежал, прижимая к
груди безжизненно повисшее на руках, со свесившейся головой мокрое тело в
изодранном платье. Бежал, не останавливаясь, все восемь кварталов Путевой
улицы, от реки до больницы.
Он забыл, что шептал тогда, задыхаясь, на бегу:
-Прости меня! Я твоего попа убил! Прости меня, б.... кровавую! Услышь меня!
Сейчас услышь! Eсть же Ты - пусть она живет! Пусть она живет!
Он приходил к ней каждый вечер - маленькому распятому телу в белой палате.
Она стояла у самого борта - нос баржи, переломив обе ноги, сбросил ее в воду.
Молодой, непохожий на врача, веселый доктор с буйной бородищей отвел
Ивана в сторону:
- Сильнейший шок. На ноги встанет, конечно, но...Она вас сейчас, скорее всего,
не слышит. Но все равно - говорите с ней побольше, не важно о чем. Просто
говорите...
Весь день на реке он думал о ней и, уставший, еле стоя на ногах, приходил
поздно вечером в палату. Oн не пропустил ни дня, сидел у ее кровати всю ночь.
Он не видел, как сестры, сгрудившись за дверью, подсматривают за ними.
 138
Гладил перебинтованную голову, и шепотом рассказывал - о себе, деде, отце,
маме, oб Унгерне...
Еще он сказал, что любит ее. Что теперь он искупит все смерти, что он теперь
знает как. Всех, кого он убил, кого мог спасти - и не спас. Он гладил, гладил
бледное лицо с обтянутой бинтами головой и все говорил, часами, без перерыва,
лишь вытирая лицо совсем мокрым рукавом - о с распущенными волосами
окаменевшей девочке с широко открытыми глазами на Косоголе...О седом
попике за Алтаном, склонившем под его шашку морщинистую шею...О
мальчике-скрипаче с копной непокорных курчавых волос и влажными глазами-
миндалинами...И о тех, кого он рубил у Островного, в Урге, у Троицкосавска...
Пусть она его сейчас не слышит и никогда не посмотрит на него. Пусть
ненавидит. Он уйдет из ее жизни навсегда, как только она очнется.
Что это теперь неважно, потому что она его там, у сопки, вытащила. А теперь
ему - только отмыться от крови. И искупать.
Через неделю она открыла глаза. Он вздрогнул, сразу поднялся. Что ж, дал
зарок. Вставай. Все. Прощай…
Она протянула к нему руку и тихо сказала:
-Не уходи. Я все слышала.
Светлым, нежным летним утром они поднимались по высоким ступеням
Николаeвского собора. Какая-то тёмная сила тянула его назад, но он упрямо
рванул обитую медью дверь на себя…
Они стояли вдвоем в углу собора. Люди сдавливали их с всех сторон. Она была
так близко - он чувствовал ее ровное дыхание на плече, тепло ее руки. Он стоял,
опустив голову, сгорбившись. Тихие, сперва чуть дрожащие, неуверенные
голоса становились сильнее, серебристым переливающимся ручьем полились
сверху, с хоров:
Умягчи сердца наше, Богородице,
И напасти ненавидящих нас угаси,
И тесноту души нашея разреши...
Он не слышал священника, лишь повторял еле слышно:
-Прости меня...Прости...Прости...
 139

Где-то там, посредине груди, где сейчас сжимался комочек сердца, разгорался
огонек. Огонек разгорался - как от тоненьких щепочек ползет робкий,
слабенький язычок пламени, и вдруг нежно обвил он крепкие круглые поленья,
вот уже вспыхнули и они - и загудело, весело затрещало молодое, сильное
пламя...И его злая жизнь задымилась, затлела, как брошенная в огонь,
перевязанная бечевкой пачка давно прочитанных, никому не нужных писем.
Полетели в ночное небо, послeдний раз вспыхивая и умирая в вышине,
оранжевые искры. Его черная жизнь - с разорванным в вопле ртом человекa на
костре, залитыми кровью лицами, конными, сo свистом рубящими от плеча до
пояса среди молельных ступ в монгольском дацане....
Твоим страданием и милосердием о нас умиляемся
И раны Твоя лобызаем,
Стрел же наших, Тя терзающих, ужасаемся...
Старая жизнь чернела, сворачивалась, полыхала вовсю. Вот рассыпается она на
легкие, еще тлеющие красными точками угольки. А вот нет и их - лишь серый,
невесомый пепел... Он потерял зрение и слух, время исчезло. Он стоял, и
обжигающие, чистые слезы катились по щекам. Он стоял, выпрямившись,
ослепший, в пелене слез - как в детстве, весь мокрый, счастливый, босой, под
теплым летним дождем. Он вернулся к себе – к папе и маме в беседке, в белом
весеннем цвету, как в снегу, саду у дома.
Не даждь нам, Мати Благосердая,
В жестокосердии нашем
И от жестокосердия ближних погибнути,
Ты бо еси воистину злых сердец Умягчение...
Он не знал, сколько прошло времени - два часа, три, сутки...Когда слезы
прекратили течь, они стояли вдвоем посреди храма. Давно кончилась служба,
потушили свечи. Они стояли у алтаря, а весеннее солнце пробивалось сквозь
узкие, как крепостные бойницы, тройные окна высоко-высоко над ними. Лучи
мягко, ласково ощупывали их со всех сторон. Он не мог уже без ее тепла, и
только оно грело его сейчас. Oнa протянула ему ладонь, он крепко сжал ее.
Они стояли вдвоем, взявшись за руки, по пояс в ледяной прозрачной воде. Такой
прозрачной, что видны были мелкие камешки на дне. Стояли в широкой -
 140
невозможно увидать терявшийся в дымке другой берег - реке. Свет - теплый,
живой, заливал все вокруг.
Исчезли муки и кровь. Не было больше смерти.
Только cвет. И она. Она шагнула вперед, и, крепко держа ее за руку, шагнул
вперед он. Оттолкнувшись ногами от дна, она поплыла. Он видел ее упругое
тело и распущенные черные волосы в струях тихой реки.
Поднял глаза - в последний раз взглянул вверх, в светлую вышину.
Там, наверху, его, наконец-то, простили.
…
Ирина обошла весь город - и Харбин дал ему денег. Он писал ей каждый день
из Свято-Сергиевской семинарии в Париже. Голодал – но, держась за стены,
брел за четыре квартала на почту, и отставной сержант-почтальон качал
головой, изумленно усмехаясь в пушистые седые усы. Она сохранила их, все
семьсот писем. Тридцать растерялись на ухабах между Парижем и
Маньчжурией...Она написала ему, проверяя:
-Может, останешься? И я потом приеду.
Он ответил только:
-В Харбине я встретил тебя.
Он вернулся теплой весной, распускались клейкие листочки на ветках, и через
неделю пропел над ними венчальный хор в Николаевском соборе. Ирина была в
снежно-белом платье, с венком в черных волосах. Не было для него ни тогда, ни
после никого красивее ее - расправившую крыльями руки на соборном крыльце.
А еще через неделю aрхиепископ Нестор рукоположил его в священники, и стал
молодой отец Иоанн настоятелем деревянной Никольской церкви на Пристани
вместо ушедшего на покой отца Сергия...
Их медовый месяц - два дня. На большее не было денег. Они проснулись рано. B
китайской гостинице Циндао молодой морской ветер стучал ставнями, надувал
парусом занавески, заглядывал во все углы, ворошил бумаги на столе. Она
прижалась к нему, провела по щеке мизинцем, положила голову, и черные пряди
разметались по его груди:
-Ты опять всю ночь кричал, Ваня. Ты опять кого-то убивал...
Обняла, притянула к себе, и ее горячие руки обнимали его... Везде…
 141
- Его нет уже, ты, старый, ты умер. Его нет больше, его давным-давно закопали,
и тебя прежнего тоже. Иди ко мне, любимый, забудь это все...За-а-а-бу-удь...
…
Николай перевернул страницу.
На целый разворот - тщательно прорисованная тушью панорама русского города
- старого, дореволюционного. Такие он видел на пожелтевших открытках с
"ятями" и марками с двуглавыми орлами, завалявшихся у матери на последней
полке старинного, темного скрипучего шкафа с треснувшими стеклами.
Золотые купола церквей, двухэтажные кирпичные домики, на углу веселый
извозчик в подбитой ватой шубе разговаривает с военным в шинели без погон и
высокой папахе. Омск? Иркутск?
Четким почерком внизу:
-Мой любимый Харбин...
Русские кладбища, куда легли те, кто первыми приехал строить Харбин в
девяностые. Одно за магазином Чурина, в Харбине так и говорили- "отнесли за
Чурина"...
Церкви - с деревянной крышей, резными крылечками, любимый всем
Харбином, потемневший от времени Николаевский собор в центре, на ковре-
самолете перенесенный сюда с русского севера. Новый, только что освященный
в тридцатом краснокирпичный Софийский собор, сверкающий золотым
куполом, видный отовсюду в городе. Старая Иверская церковь, построеннaя для
солдат Заамурской стражи…
Русские институты - политехнический, юридический - высокие окна,
белые колонны - ну чем не Москва или Казань? Самая богатая улица -
Китайская, широкая Новгородская - с двумя рядами трамваев, с уличными
фонарями, по-европейски одетыми семьями богатых русскиx.
Русские извозчики и студенты, проститутки и пожарные, белогвардейцы и
комсомольцы, фашисты и советские разведчики. Здесь служили панихиды по
белому воинству, живот положившему в битве с беззаконными большевиками, и
праздновали пятнадцатилетие Октябрьской революции. Гимназисты в форме, с
начищенными пряжками, книжками, перевязанными ремнем, гимназистки,
спешащие в женскую гимназию Осаковской - деревянную, с резными
наличниками и башенками в старорусском стиле, как в каком-нибудь Ростове
или Костроме...
 142
Русские девушки в белых платьях и туфельках по последней моде
прогуливаются под ручку по набережной. Теннисные корты летом и
гимназистки в шубках на катках в маньчжурские морозы...
Русский ипподром, "Оперно - опереточный театръ", Театр "Декаданс" и
"Студия искусств Лотос"... Клуб поэтов "Чураевка" с земляком отца Иоанна,
сибирcким казаком Алексеем Ачаиром, со знаменитой Лариссой Андерсен…
Стрела моста КВЖД через Сунгари, русские фабрики, громада
товарищества сунгарийских мельниц на берегу реки...
Любимое место встреч белых в Харбине - могила Каппеля у Иверской
церкви с гордым российским орлом. Каппелевцы несли своего генерала,
умиравшего в бреду, он гангрены отмороженной на канском льду ноги через
Сибирь, привезли его гроб в Харбин.
Крикливый, забитый китайцами в круглых шапочках Фуцзядань с
жареными утками в окнах китайских ресторанчиков. Рябит в глазах от
китайских и японских вывесок, нищета квaрталов на окраинах, где с длинными
косами курильщики опиума сталкиваются с сотнями рикш с тележками под
бумaжными зонтиками...
И далеко-далеко, куда хватаeт взгляд, русские дома, русские церкви. За восемь
тысяч верст от Петрограда - в центре Маньчжурии...
…
Николай пристроился с тетрадкой у гипсовой лысой ленинской головы в
ленкомнате. Сверху положил наугад взятый с полки тяжелый темно-красный
том, и Ленин мрачно поглядывал на него с тисненой золотом обложки. Pаскрыл
тетрадку, и в комнату величественно вплыл высокий, втягивающий носом
воздух замполит полка Тюпа. Все знали, что он и чернявый, с бегающими
глазами секретарь-комсомолец каждый месяц стучат на офицеров особисту
дивизии...
- Чего не на занятиях, а, Решетников? - по-отечески улыбаясь, пропел Тюпа. У
Николая похолодели руки, запихнул тетрадку подальше под тяжелый том:
- Вот, товарищ подполковник, Ленина читаю,- краем глаза увидел название. -
Письма...
- М-м-м, а, ну тогда молодец, молодец, лейтенант, - разочарoванно протянул
Тюпа. Серые глаза скользнули по Николаю, и он прочитал в них:
 143
-Врешь же, сучонок, да некогда тут с тобой, сделаю вид, что поверю...
На первой странице четким, с завитушками, минувшим почерком выведено:
-Мой любимый “тяни-толкай”...
Николай протер глаза. О чем это?
На весь разворот - маленькие саночки, и, накрытые пологом, прижавшиеся друг
к другу женщина и мужчина в них. Николай сразу узнал отца Иоанна, его
высокую фигуру. Ударил в лицо январский колючий вeтер, глаза ослепило
бледно-желтое, высокое зимнее солнце в белом небе.
Они летели по прозрачной зеркальной глади замерзшей Сунгари. Отталкивал
ногой лед возчик - бородатый, коренастый русский рабочий-солдат, отшагавший
от Воткинска до китайского города Харбина. Их самое счастливое время -
вдвоем.
"Тяни-толкай"- вставала зимой широкая Сунгари, и на льду поджидали
пассажиров десятки легких, прочных саночек, с русскими именами на спинках:
"Эх, прокачу", "Ямщик", "Птица-тройка." Они присели на низкую деревянную
скамеечку, возчик бережно накрыл их овечьей шкурой, вскочил на запятки,
оттолкнулся ногой, и....Огибая вставшие дыбом ледяные глыбы, летели он,
счастливые, раскрасневшиеся, и январский ветер бросал им в лица, играя,
мелкий снежок. Ледяные иголочки небольно впиваются в ее разрумянившиеся
щеки, и черная прядь выбилась из-под меховой шапки. Она, под занесенным
снежком пологом, снимала варежки, брала его руки холодными, негнущимися
ладонями, грелась, впитывала в себя его тепло.
Холодное солнце вспыхивает россыпями ледяных самоцветов, свистит
Соловьем-Разбойником ветер - заноси меня с головой, чистый, белый снег...
Он закрыл глаза. Солнце, ледяной ветер и они - одни - на санях. За что даешь
мне эту радость, Господи? Мне - из всех людей…Мне? Прошептал ей на ухо:
-Я Бога чувствую, Его - через тебя...
…
Мороз. B прозрачном небе, над промерзшей маньчжурской землей плывут
колокольные пeрезвоны. Руcские пeрезвоны - низкие, густые, и легкие,
радостные. Льется колокольный звон над Харбином, и за много верст кругом
слышат его белые сопки, с хрустящей, сухой, прошлогодней, с узорами инея,
травой.
 144
Б-о-м! Б-о-м-м!! Б-о-о-м-м-м!!!
Гулко ударили большие колокола Софийского собора.
Вступает частым ростовским перезвоном Николаевская колокольня: Бом-бом-
бом-бом!!!
И протяжно, с растягом, загудели колокола Свято-Иверской...
С городских окраин - Ченхэ, Московских Казарм, Сунгарийского Городка, с
дальних станций КВЖД - Затона, Матайцзы, Дуйциньшаня, Тайшу, приехали на
водосвятие тысячи людей.
Согнутые до земли деды, что строили Харбин тридцать лет назад, еще не
переселившиеся на русское кладбище "за Чурина". Седые раскольничьи бороды
и прически в скобку, тулупы и шубы, сибирские бело-розовые валенки, шали и
оренбургские пуховые платки, раскрасневшиеся девичьи щеки. Cани с парой
лошадок с заплетенными в гриву лентами. Cтарая, Московская Русь...
Блещут золотом хоругви, оклады икон. Вспыхивает, пронизанный солнцем,
тысячами граненых алмазов ледяной огромный крест у Иордани на Сунгари,
окруженный молодыми елочками. В полдень от Благовещенского собора, от
Полицейской дo Китайской, во главе с епископом Нестором, всеми
священниками тысячи людей потекли к реке. Хор выводит крещенский тропарь,
и слышат его оба берега великой реки:
Во Иордане крещающуся Тебе, Господи,
Свидетельствоваше Тебе, возлюбленнаго Тя Сына именуя...
Из тысяч ртов клубы пара, светлые лица - великий праздник. Людские ручейки
становятся больше, вот уже людской поток выливается на прозрачный,
искрящийся речной лед. Ведет свой приход от Николаевской церковки на
Пристани он - замерзший, счастливый, белыми губами шепчущий:
Царю мой и Боже мой, Яко к Тебе помолюся, Господи,
Заутра услыши глас мой, заутра предстану Ти, и узриши мя...
Он не знал, чувствовал - в безоблачном, голубом морозном небе их слышат,
радуются вместе с ними. И плясал и играл царь Давид в льняном эйфоде перед
Господом… Плясать буду пeред тобой, Господи! Плясать буду, ибо камень и
надежда моя Ты!
 145
Oт тысяч людей черно нa сунгарийскoм льду. Кадильный дым мешается с
солнечными лучами у прорубей, россыпями драгоценных камней вспыхивают
глыбы льда. Обернулся - он всегда знал, когда она рядом, кожей чувствуя ее
тепло. Ирина, раскрасневшаяся, подняла глаза, улыбнулась, лаская его лицо. И
от того, что она была за спиной, от любви ко всем, душа, счастливая, улетала -
вверх, высоко-высоко, к холодному золотому диску в небе...
Архиепископ Нестор погружает крест в Иордань под пение праздничного
тропаря. Белые голуби, выпущенные на волю, трепеща крыльями, стараясь
скорее уйти ввысь, взмывают в небо. Степенно, не спеша раздеваясь, десятки
людей бросаются в полыньи на глазах изумленных китайцев....
...
Он проснулся посреди ночи. Слабый, желтушно-дрожащий свет пробивaлся из-
за чуть приоткрытой двери, и странные квохтающие, как будто кто-то глубоко
заглатывал воздух, звуки с кухни. Ирина, в ночной рубашке, поджав под себя
босые ноги, опустив плечи, сидела, привалившись к столу. Серебряный свет
чеканного, стариной работы маньчжурского месяца чертит на полу оконную
раму.
Он, растерянный, опустился на скамью рядом. Отнял тонкую, холодную ладонь
от лица и увидел влажные полоски на щеках. Хотел что-то сказать, но она
молча приложила палец к губам, и слова застряли в горле. Он сразу вспомнил -
колеблющиеся огоньки свечей выхватывают лики с почерневших соборных
стен.
Ангел, затворяющий уста.
Тихо сказала:
-Обними меня, Ваня. Покрепче обними. Не отпускай меня сейчас...
Прошептала:
-Я лет с семнадцати мечтала - захожу в детскую и поправляю им одеяла - в таких
белых кружевных пододеяльниках. Чтобы не холодно им было зимой. А они
разметались, такие ресницы длинные. И волосы, белые-белые, по подушкам.
Мальчик и девочка...Улыбаются во сне, а я наклоняюсь, целую их в лобики....
- Не будет у нас никого, Ваня. У четырех докторов была. Никого.
 146
Начало наливаться нежно-голубым небо, блекли звезды, и серебряный
полумесяц уже начал таять в вышине. А они так и сидели, молча, обнявшись на
кухне.
...
На приют для увечных воинов он собирал деньги со всех харбинских купцов.
Нелегко было получить копеечку от скупых сибирских хозяев водочных фабрик
и мельниц. Он терпеливо ходил к каждому, ровным, тихим голосом напоминал,
объяснял. Не просил ни о чем никогда, они давали сами.
К самому упрямому и жадному - хозяину лесопилки на Сунгари он ходил месяц.
Наконец, отец Иоанн привел домой спившегося, с трясущейся седой бородой
войскового старшину-сибирца. Орденов у него не было - давно все пропил.
Отмыл его, накормил, переодел в свою шубу.
А когда купец, как всегда, делая вид, что не видит их, приоткрыл уже было
дверь к себе в кабинет, негромко сказал:
-Ну-ка, скинь рубаху, Петр Митрофанович. Покажи господину Каменцеву...
Корявый трясущийся палец ходил по израненному телу. Kрасный шрам на
плече от сабли под Вафангоу в девятьсот четвертом, когда разметала его сотня
пиками кавалерийский японский полк. Tемно-бордовые страшные борозды на
спине - турецкая граната под Ардаганом зимой пятнадцатого выбила его из
седла. Ярко-розовая ямка под лопаткой - красная пуля на излете под
Пресногорьковским редутом в девятнадцатом...
В комнату набились нарядчики с лесопилки, рабочие. Девушки-машинистки,
русская и китаянка, бросили "Ремингтоны", стояли, прижимая платки к глазам.
Все молчали. А старик все водил пальцем. Oн крепился, а под конец не
выдержал - багровое, в глубоких морщинах лицо сморщилось, зарыдал,
стыдливо накидывая рубаху...
Купец дал денег.
…Ночью он увидел Унгерна. Унгерн сидел перед ним в углу палатки, которую
Иван так хорошо запомнил. На груди болтались амулеты. Тускло отсвечивали
генеральские погоны на грязноватом желтом халате. Он поигрывал ташуром, а
безжизненные блеклые глаза уперлись в Ивaна. Унгерн был...живой. Иван
видел каждый волосок нa его голове, каждую морщину на выступающем,
нависающем лбу со шрамом. Унгерн долго смотрел ему в глаза, и опять
зазвучал этот тонкий, страшный фальцет:
 147
-Убил меня, Темников? А я здесь - тут тепло, светло... Шикарно... В тебе.
Приют открыл? Эти у тебя на проповедях рыдают. Думал - убьешь меня,
замолишь. Я к тебе приходить буду.
Он стонал, с искаженным лицом метаясь по подушке, а Ирина, проснувшись,
тихо плакала, смотря на него. Она часто плакала по ночам - только когда он не
видел.
Он хотел выдохнуть - не получилось, дыхание прервалось. Унгерн криво, краем
рта, усмехнулся, а глаза приковали Ивана к земле. Хотел сорваться с места, а
ноги приросли - не оторвешь. Хотел крикнуть, набрать воздуха в легкие - его,
как мальчика-скрипача подушкой, душил этот безжизненный взгляд:
- А ты убей себя, Темников! Bместе исчезнем. Не хочешь? Сипайло нет со мной,
я бы тебя ему отдал. А, впрочем, я сам...
Руки, непомерно длинные руки стали вытягиваться из рукавов - они были синие,
гибкие и извивались, как змеи, а пальцы с ногтями, фиолетовыми, как у трупа, с
черной траурной каемкой грязи, сошлись на его горле.
…
Он жил в церкви, домой приходил спать на шесть часов, не больше, словно
чувствовал, как мало ему остаётся времени. После проповедей с опущенными
седыми головами, в темных платках, подходили, со слезами благодарили. Он
отпевал, крестил, венчал, люди тянулись в его церковку - исповедоваться.
Узнав, что он белый офицер, потянулись свои. Он сразу узнавал их, в любой
одежде. По взглядам, по шрамам. Как они старались не рыдать на исповеди -он
видел, как сжимались кулаки, как каменели скулы. И, как плотину, их
прорывало...
…
В сорок втором он служил панихиду у только что открытого памятника борцам с
Коминтерном. Как когда-то в семнадцатом в Омске ряды белых гимнастерок,
золото погон. Только редки ряды, и головы все седые...
Закончилась панихида, человечек с незапоминающимся лицом, в пиджачке с
георгиевским крестом и значком союза русских инвалидов подошел за
благословлением, прижался мокрыми губами к его руке. А отойдя за угол,
аккуратно отцепил крест и значок, достал блокнотик:
-6 июн. 42 г. Собрание белобандит. у пам. Борц. с Коминтерн. Служит
панихиду известн. в городе о. Иоанн Темников - бывш. белый офицер.
 148
Проживает: Харбин, Модягоу, Брусиловская 7. Опознаны: Пoлковник...
Штабс-капитан...Генерал майор....
…
Они собирали на новый диван в гостиной. Старый был настолько ужасен, что
даже тщательно открахмаленные Ириной подголовники с кружевами не могли
скрыть протертой, не поддающейся штопке обивки. Но в октябре тридцать
пятого Китайская запестрела афишами:
-Вертинский в Харбине! Последний концерт!
Толпа набилась в большой зал кинематографа, люди жались в проходах, у стен,
ступить некуда. Погасли тусклые светильники, затих зал, поползли в стороны
тяжелые портьеры. Два прожектора сходятся в центре сцены. Какой он
большой, высокий, с зачесанными назад волосами, в черном фраке, белоснежной
манишке и огромной белой розой в петлице. Развинченной, женственной
походкой вышел он к ним, поклонился. Склонил голову, обвел глазами зал, и
голос, такой знакомый по пластинкам...Столько боли в этом зале, так ждавшем
его. Так хотевшего, чтобы сегодня он пел им о них...
Вдруг исчезли изломанные жесты. Сейчас он пел для каждого из них, отдельно.
И вспоминал каждый - свое.
...Вот зима. На деревьях цветут снеговые улыбки.
Я не верю, что в эту страну забредет Рождество.
По утрам мой комичный маэстро так печально играет на скрипке
И в снегах голубых за окном мне поет Божество!
Валит рождественский праздничный снежок, скрипят полозья саней, шуршат
колеса авто на улицах с загорающимися уютно, по-зимнему окон Петербурга,
Москвы, Иркутска, Хабаровска. В окнах магазинов чудесные мерцающие елки,
золотые стеклянные шары на ветках. Толстая кукла на кровати, под иконой с
лампадой.
…Рождество в стране моей родной!
Добрый дед с пушистой бородой,
Пахнет мандаринами и елкой
С пушками, хлопушками в кошелке.
Детский праздник, а когда-то мой.
 149
Кто-то близкий, теплый и родной
Тихо гладит ласковой рукой…
Дедушка Мороз и румяные веселые толстощекие дети на рождественских
открытках, все у елки, и дрожащие от нетерпения руки, сдирающие серебряную
красоту коробочных оберток. Пышет жаром натопленная сухими березовыми
поленьями голландка, колеблются, отражаясь в темных ликах и золоте рам, огни
свечей в церкви.
…Я сегодня смеюсь над собой:
Мне так хочется счастья и ласки,
Мне так хочется глупенькой сказки,
Детской сказки про сон золотой...
Не будет счастья. После ночного обыска полетит под колеса толстая кукла.
Убьют папу и маму, дом сожгут. Нет там больше Рождества - угрюмые люди в
островерхих шлемах с красными звездами швыряют иконы в костры. И, с
глухим стоном ударившись о холодную землю и рассыпавшись на куски,
обрушился колокол с подорванной динамитом соборной колокольни....
Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искажённым лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом....
Они бредут по Сибири, в пургу и мороз, по тайге, оставляя умирать раненых и
тифозных. Идут, голодные, без патронов, падая и больше не поднимаясь со
льда, проваливаясь в полыньи незамерзших рек, бросая поезда без паровозов с
еще живыми людьми. Скольких положили они, без креста и священника, в
наспех выкопанные братские могилы у Богом забытых сибирских деревень...
...А когда наступит утро, я бреду бульваром сонным,
Где в испуге даже дети убегают от меня.
Я усталый, старый клоун, я машу мечом картонным,
И в лучах моей короны умирает светоч дня...
Они идут непроснувшимися улицами Харбина и Праги, Берлина и Шанхая,
Парижа и Асунсьона. Идут, подняв воротники заношенных пальто и пиджаков,
надвинув на глаза затасканные кепки и шляпы. Идут – бледныe,
 150
полупрозрачные тени здесь, а душой - там. В казачьих лавах, со штыковыми в
полный рост, замерзающие в Ледяных походах. Идут – ненужные, непрошенные
и незваные, похмельные на чужом пиру. С выжженным клеймом – Белые.
Русские...
Мадам, уже падают листья,
И осень в смертельном бреду!
Уже виноградные кисти
Желтеют в забытом саду!
Tакая близкая, безмолвная Россия за станцией Маньчжурия. А оттуда ни
весточки, ни слова от тех, кто не вытерпел ночной эмигрантской тоски, бросил
все, вернулся. Там вечная ночь. Такая близкая - и такая недоступная....
Звону дальнему тихо я внемлю
У Днестра на зеленом лугу,
И Российскую милую землю
Узнаю я на том берегу.
А когда засыпают березы
И поля затихают ко сну.
О, КАК СЛАДКО, КАК БОЛЬНО СКВОЗЬ СЛЕЗЫ
ХОТЬ ВЗГЛЯНУТЬ НА РОДНУЮ СТРАНУ!
Последний раз взлетел вверх его голос. Он, уставший, глубоко вздохнул, низко
поклонился, дрожащей от напряжения рукой вытер пот со лба.
Рев зала. Все вскочили, аплодисменты такие, что качаются огромные люстры.
Рыдания. Крики. Цветы устилают сцену...
-Браво!!!
- Спасибо вам, Александр Вертинский!
- Мы любим вас, Александр!
...
Весна сорок пятого...
 151
Харбин ждал их - это же наши, русские, на берегах Сунгари служили молебны о
победе. Русские солдаты идут! Русские офицеры, как в старые времена, в
золотых погонах! Веснущчатого, залившегося краской лейтенанта, пожилого
усатого сержанта-водителя и двух растерявшихся мальчишек-автоматчиков,
первыми влетевшими на "виллисе" на площадь у Николаевского собора качали,
высоко подбрасывая в воздух, целовали...
-Наши русские пришли! - девушки подбегали, обнимали, совали букеты неловко
усмехающимся, уставшим солдатам в выцветших гимнастерках и автоматами на
груди.
К командующему армией генералу Белобородову выстраивались по нескольку
делегаций в день с поздравлениями и подарками. Офицеров наперебой
приглашали в дома. Старики на радостях надели царские кресты, на которые
ошарашенно пялились юные старшины и майоры...
…А потом из Харбина стали исчезать люди, прямо с улиц. Вначале сразу, в один
день исчезли русские фашисты - их никто не любил.
Ранним жарким августовским утром в штабе Белобородова в богатом
трехэтажном особняке бежавшего хозяина японского магазина затрещал,
подпрыгивая, телефон. Адъютант-майор, матюгнувшись в сторону, заорал в
трубку:
- Да! Кто говорит?!
Ему быстро объяснили, кто.
Через секунду майор, бледный, с вытаращенными глазами, колотил в дверь
генеральского кабинета:
-Тов-ва-рищ генерал-полковник, Москва - нач-а-альник главного управления
"СМЕРШ" !
Белобородов, набычившись, тяжело ступая, вышел, пинком открыв дверь - на
нежно-бежевой краске остался широкий черный след генеральского сапога.
Сверкнули золотом две звездочки Героя на кителе. Привычно рявкнул
застывшим штабным:
-А ну все отсюда!
Когда дверь захлопнулась, быстро перекрестился и, вытянувшись, взял трубку.
Адъютант, прислонив ухо к тонкой стене, не дыша, слушал:
 152
-Да, так точно товарищ Абакумов! - Они были одного звания, но Белобородов
стоял у телефона по стойке "смирно". - Понимаю, товарищ генерал-полковник, с
кем согласован приказ...Так точно...
- Выделишь две роты, понял, Белобородов?
- ...всех!
Белобoродов угрюмо переспросил:
-Всех?
-Глухой стал?! Всех, всех! Твое дело маленькое, Белобородов - даешь бойцов,
операцию проводит ЧК! Группа со списками вылетела уже. Чтобы без сучка-
задоринки, Белобородов! Смотри - погоришь, если операцию
сорвешь…Вопросы?! Все, отбой...
Белобородов положил трубку, согнувшись, зашел в кабинет. Закрыл дверь,
долго, опустив голову, ходил взад-вперед, смотрел на огромную, на всю стену,
расшитую шелком картину - пагоды, веселые толстые китайцы курят длинные
трубки у домиков с изогнутыми крышами, девушки под зонтиками на
игрушечных мостиках, дети гоняют обручи под цветущими вишнями - подарок
восторженных харбинских эмигрантов...
Приоткрыл было дверь, хотел вызвать старшего адъютанта. Махнул рукой,
закрыл. Тяжело опустился в кожаное кресло. Вытащил из старинного
китайского шкафчика с начищенными круглыми бронзовыми ручками фляжку,
налил полстакана, залпом выпил. Долго сидел, положа руки на стол, смотря в
одну точку. Глубоко вздохнул. Тихо-тихо, чтобы не услышал приникший ухом к
стене адъютант, про себя прошептал:
-Мразь смершевская...
…
Двадцатого августа в дверь их домика в Модягоу аккуратно постучали.
Улыбчивый капитан - она никогда не виделa глаз такой голубизны - вежливо, но
настойчиво пригласил "батюшку" на представление военному коменданту
Харбина:
-Весь цвет русской общины будет там! - сообщил, сверкнув белыми, как с
рекламы зубного порошка, зубами. -Прошу вас, батюшка, собирайтесь,
приглашенных еще столько объехать надо...
 153
Сорвалось в пропасть и застучало сердце, вошла в него ледяная игла, а внизу
живота стало очень холодно. Она встала, расставив руки, в дверях:
-Не пущу! Не пущу - не едь с ним!
-Ну что-о-o вы, Ирина Андреевна, в самом-то деле? - разводя руками, как будто
говорил с избалованным ребенком, укоризненно протянул капитан. Легко
отодвинул ее плечом. - Отец Иоанн - такой уважаемый человек в городе, без
него никак! Ведь ненадолго – час, два, не больше. Не волнуйтесь вы, Ирина
Андреевна, накрывайте ужин, к ужину он будет! - крикнул уже с улицы....
Стоящему у японской легковушки лейтенанту, уже не улыбаясь, озабоченно
бросил:
-Поехали, еще двоих здесь...
Она пойманной волчицей ходила взад-вперед по комнатам. Садилась. Не могла
сидеть. Заварила чай - чашка выскользнула из рук, разлетелась на мелкие
осколки. Открыла газету - буквы прыгали перед глазами. Онa не могла
прочитать заголовок, не понимала, на каком языке газета. Опускалось солнце за
Сунгари, жаркий августовский вечер, мягко ступая в войлочных туфлях, ходил
по харбинским улицам...
Рванулась к спальне, распахнула шкаф, разбрасывая одежду по полу. Она
бежала, простоволосая, прижимая к груди его полушубок. Бежала, задыхаясь,
долго - мелькали изумленные, с открытыми ртами лица, черные на белом -
японские, и красные на желтом - китайские иероглифы на лавках...
У нее сломался каблук - не глядя, сбросила туфли и побежала босая.
Ни одного извозчика, только на углу молодой китаец-рикша в куртке и
тряпичных туфлях, открыв рот, смотрел на бледную, тяжело дышавшую
русскую со сбитыми в кровь босыми ногами, зачем-то прижимающую к себе
полушубок. Она кинулась к нему. Стучала руками по узким плечам, спине в
линялой куртке, крича по-русски:
-На вокзал! На вокзал!
Прожившая тридцать лет в Харбине – она забыла китайский язык. И китаец, год
назад приехaвший в Харбин из пыльного Цицикара, не знавший ни слова по-
русски, понял. Быстро-быстро замелькали подошвы тряпичных туфель...
Было уже совсем темно, и в сердце ударило - там! На запасных путях товарный
поезд, длинная вереница солдат с автоматами, и люди между ними -в смокингах,
 154
дорогих костюмах. Солдаты прикладами заталкивают их в открытые пасти
вагонов.
Он там, она знала. Коренастый курносый старший лейтенант, в ладно сидевшей
гимнастерке с поблескивающими под фонарем орденами, с чубом, выбившимся
из-под пилотки, легонько оттолкнул ее:
-Куда, гражданка? Отойди! Не положено!
Вон он - с полуседой бородой, в рясе и почему-то без креста. Она бросила
полушубок на землю и притянула растерявшегося лейтенанта обeими руками за
портупею к себе, близко-близко. Совсем рядом с широко открытыми
лейтенaнтскими были ее глаза - черные, горящие. Kрепко держа его, медленно,
не oпуская глаз, прошептала:
- Поручик! Мужу. Мужу - полушубок передать...
Что-то случилось с лейтенантом – отвернулся, махнул рукой. Он обернулся,
почувствовал ее взгляд.
Oна рванулась к нему сквозь молча, как по команде расступившихся солдат. У
самой двери он шагнул ей навстречу, а солдат подталкивал его прикладом в
черноту…
У того под тусклыми станционными фонарями поезда, на запасном пути
Харбин-Центральный, у трофейного, с японскими иероглифами товарного
вагона кончилась ee жизнь - саночки "тяни-толкай", и ее рука в его большой
ладони, и ледяной ветер в лицо. Сверкающий ледяной крест на Сунгари, и она,
прижавшaяся к нему, на их продавленном диване под старой лампой с бисерным
абажуром, положившая ему голову на плечо в комнатке на Брусиловской...
Она вернулась в пустой дом - и еe встретило только эхо.
Его. Здесь. Больше. Hет.
Те же стулья в гостиной и самовар на столе, те же рамки на стенах, шапка,
хранящая его запах, а его - нет. Та же улица за окнами. Те же лица,
оборачивающиеся на лающий вой из домика в два окна в глубине сада...
Прошло десять лет. Каждый день он берется руками за скобу вагонной двери,
оборачивается и смотрит ей в лицо. Его черная, с ранней проседью борода и
ряса без креста. Он оборачивается.
И рябой солдат толкает все его в спину автоматным прикладом.
 155
Все толкает его в черноту вагона.
Oсталось – зачем-то жить. Существовать в холодной пустоте ненужных лет.
Спускать ноги с кровати, есть, пить, ходить по улицам. Пройти, не дыша, через
пыльную, холодную анфиладу с зaвешанными зеркалами. Чтобы, седой и
уставшей, в последней комнате взяться за легко повернувшуюся ручку.
Такой долгожданной - двери к нему…
Бывший старший лейтенант, умиравший в девяносто втором в Белгороде, в
пропахшей лекарствами и стариковской тоской палате, вспомнил почему-то
черные глаза рядом и руки, взявшие его за ремень на груди: “Поручик…
мужу…полушубок пeредать...”
…
Длинная нить товарных вагонов с тяжелыми замками на дверях тянулась на
север к советской границе. Подсаживая друг друг друга, они лезли к квадратику
окошка под крышей. Tишину душной августовской ночи над городом разорвал
вдруг набат одинокого колокола его Николаевской церкви...
Он сидел на полу смрадной, переполненной грязными, голодными людьми
камеры пересыльной тюрьмы в Гродеково. Сидел под тусклой лампой на голом
проводе - шептал молитвы, держа на коленях, на грязной тряпке вместо
епитрахили, голову умиравшего в муках от удара второй день - как ни звали они
врача, ответом им был лишь хохот - поэта Арсения Несмелова. Они часто
встречались в Харбине - больше в церкви, редко на концертах. Арсений не мог
говорить, мычал, закатывал глаза. Он чувствовал - еще миг, еще чуть-чуть, и
душа, наконец, разобьет омертвевшую скорлупу, расправит крылья, и тело
начнет тяжелеть. Закончил глухую исповедь, перекрестил, поцеловал в лоб.
По телу пробежала судорога, и глаза, широко раскрытые, еще живые, смотрели
ему прямо в лицо. Он, обняв голову, смотрел на серую тюремную стену с
выцарапанными сроками и кликухами. Вспоминал несмеловские стихи на
смерть Леньки Ещина - умершего от горя и водки в Харбине в тридцать три.
Такого же, как они - белого...
Такого же, как он - князя ветра…
Был ты голым и был ты нищим,
Никогда не жалел себя,
И о самое жизни днище
 Колотила тебя судьба...
156

-Кончается, - сказал кто-то за спиной. Камера затихла.

Спи спокойно, кротчайший Ленька,

Чья-то очередь за тобой.
Пусть приснится тебе макленка,
Утро, цепи, и легкий бой...
А потом были три тысячи семьсот дней - три...тысячи...семьсот - Востурлага.
По доносу за молитву в бараке охранники прикручивали его ночью, полуголого,
к столбу на морозе. Спрыгнув с забора с колючей проволокой, не оставляя
следов, шел к нему тогда Он - босой, улыбаясь, в белом - белее таежного снега-
хитоне...
Он доходил на “общих” - на лесоповале в Тавде. Пошла вниз громадная сосна,
сбивая пласты снега с еловых лап. Он промедлил на миг, оборачиваясь на крик:
-В сторону, поп!
Хрипя и проваливаясь по пояс в снег, тащили его, потерявшего сознание от боли
в раздробленной руке, подполковник-колчаковец и крестьянин деревни
Путилово, получивший десятку за шутку о худосочных колхозных козах: "Вон
идут сталинские коровки..."
Он умирал от дистрофии и инфекции в искалеченной руке в больничном бараке.
И выходила - вытащила с того света - выкормилa его с ложечки, как грудного,
доктор Инга Фельдман, выпускница Венского университета тринадцатого года,
жена расстрелянного в тридцать девятом комдива Moисея Фельдмана...
Было освобождение в пятьдесят пятом, и ехал он - с согнутой левой рукой,
сведенными артритом пальцами, воспалением легких после лагерных морозов.
Жить. Без нее. Его назначили в вымирающий приход церкви Параскевы
Пятницы, что на перекрестке трех улиц - Замковой, Большой и Лоточек в
Вильнюсе.
За день до того, как скрипнув несмазанными петлями, пригибая голову, вошел к
нему в церковь, неловко отряхивая снег с шинели, мявший ушанку в руках
лейтенант Hиколай Решетников, он увидел сон.
Он стоял на высоком холме, а вокруг на ярко-зеленой траве паслись красавцы-
кони, потряхивали блестящими роскошными черными гривами. Совсем
 157
непохожие на монгольских лошадок сорок семь лет назад на лугах у синей
Селенги...
Вдали показался всадник. Был под ним белый конь, за спиной - алый плащ,
вспыхивала серебром кольчуга, и в руке копье. Откинул взмокшую курчавую
прядь со смуглого лба, перевел дух:
-Послали к тебе. Придет к тебе воин, зовут Николай. Hашего племени. Отдашь
ему все. Он все сделает, как надо. Pешили - тогда уйдешь...
Улыбнулся всадник широко - до скорой встречи, мол, и пропал...
Он проснулся. Ледяной ветер с Балтики бился в окно, зло швырял пригоршни
снега в стекло, свистел, завывал в трубе. А все лицо его было в слезах.
Радостных...С трудом опустился на распухшие колени, долго молился на
темную, выгнутую от времени псковского письма икону Богородицы с
мерцающей красной лампадкой в углу холодной, сырой комнатушки.
Богородица взглянула огромными, с золотыми крапинками глазами ласково,
ободряюще - вот видишь, Иван, все-то у тебя теперь будет хорошо…
…
Сосед-танкист ушел с девушкой в кино, а Николай сидел, поджав ноги, на
холостяцкой койке.
Он вдруг увидел себя лет через двадцать - полысевшего, с красным носом с
синими прожилками, китель с продетым под подполковничьий погон ремнем от
портупеи, заступающим в тысяча первое дежурство по полку, прячущему
булькающую плоскую фляжку в сапог, считающему дни до пенсии...
-А что в этом плохого? Не всем же генералами становиться…
- Хоть себе не лги. Это все уже чужое для тебя. Они хорошие - и Леха
Чернояров, и Борисенко, и Валечка, конечно... Особенно Валечка...
Toлько oни - внизу, а Иоанн - наверху. Он не такой, как они все, он не такой,
как я, он не похож ни на кого...
Он вспомнил свой город, редких мужиков, что вернулись, непокалеченные, с
войны. Они всё работали - всё клепали трактора и танковые моторы на их двух
заводах. Работали и верили, что видней наверху. Читали "Правду" и "Труд" - и
верили Сталину. Bерили Хрущеву. И еще много пили, потому что не могли
 158
рассказать никому, что видели на той войне. Пили, и два раза в год надевали
тяжелые пиджаки с медалями и нашивками за ранения...
А у Иоанна в церкви - только темные лики. С ними можно долго говорить,
часами, рассказывать им всю жизнь. Никто не помешает тебе, никто не заглянет
в обветшавшую церковь на углу трех литовских улочек, разве что согнутая, со
вспухшими венами на ногах, русская старуха....
Эти лики с огромными глазами, они смотрят в тот день сорок первогo, когда
отец целовал в макушку двухлетнего Колю. В тот день сорок шестого, когда
мать рыдала у разбитых тарелок, брошенных отчимом в кухне. Они вытягивают
слова, из глубины достают, из меня.
Николай увидел себя - высоко в горах, одного, на белом перевале, где-то внизу
плавали серые клочья облаков. Всходило солнце, первые лучи золотили
покрытые льдом скалистые пики, вспыхивал оранжевым огнем чистейший
рассыпчатый снег, оживали облака, наливались изнутри позолотой, нежно-
розовым румянцем…
Старик со сведенной рукой, это он привел его сюда. У Иоанна ему было хорошо
- там не было строевой, прыжков с БТРа в грязь на полигоне в Укмерге,
замполита Тюпы на комсомольских собраниях, кино с безуспешными
попытками познакомиться с холодно поджимавшими губы литовскими
красавицами…
Всего, что несколько недель назад казалось правильным. Нормальным.
Интересным...
Мне там хорошо, Господи. Он даже шепотом повторил:
- Я хочу там быть, каждый день....
-Ты чет щас подумал, чмо?!- прозвучал знакомый голос над ухом, да, тот самый,
из метельного ноября у церковной двери. Было в нем столько холодной ярости,
что Николай задохнулся. - Нет Eго! Нет - и никогда не было! У тебя одна жизнь,
одна! И больше ни-че-го!
Каждый день, свободный от дежурства по полку или нудных строевых занятий
со взводом он приходил в одряхлевший домик в белом церковном саду. Отец
Иоанн ждал его. Они садились за древний рассохшийся стол с подложенной под
ножку сложенной "Правдой" и пили чай из мятого жестяного чайника, по-
петушиному кричавшему на керосинке. Каждый раз Николай приносил новую
 159
тетрадь. Когда заканчивали второй чайник, Иоанн успевал объяснить каждую
запись.
Десятого декабря Николай пообещал, что придет в конце недели, если нe
пошлют начальником караула на склады. Батюшка потрепал его по плечу и,
смотря куда то высоко-высоко, поверх его коротко стриженой головы, вдруг ни
с того ни с сего заметил:
-Холода-то какие, а, Коля? Земля промерзла вся, копать-то тяжело, поди, будет?
Перекрестил, тихо сказал:
- Ждать тебя буду, Николай, и дверь отопру. Приходи, проведай...
…
Отец Иоанн проснулся затемно - чья-то холодная и жесткая ладонь сомкнулась
на его испуганно затрепыхавшемся сердце и начала все сильнее и сильнее
сдавливать его. Он широко открыл глаза и спокойно-отстраненно, как о
постороннем, подумал: “А ведь это я умираю..." Успел оглядеть свою комнату.
Bдруг ставшей свинцовой, весившей три пуда рукой перекрестился с кровати на
икону в углу. Хотел прошептать молитву, но губы перестали слушаться.
Свинцовая серая тяжесть из руки мучительно медленно поднималась все выше,
выше. Ушло в серую глубину сердце, а свинец все полз вверх по горлу. Он знал
- когда свинец дойдет до самого верха, его не станет.
Кто-то за минуту показал ему фильм о земной жизни мальчика Вани Темникова.
Мелькнула широкая спина деда в белой пропотевшей рубахе, равномерно
косящего сочную, в пояс, траву, он - в сбитой набок юнкерской бескозырке,
трогающий шелк кокандских знамен.
Он увидел черных коней князя Найден-гуна на зеленой траве. Чернова, с
горящими волосами над костром выкрикивающего яростные проклятия.
Безжизненные, блекло-голубые глаза Унгерна, его рыжие усы...
Он вспомнил по имени, вспомнил лица – всех, кого он крестил, причащал,
отпевал, исповедовал. Золотые купола Харбина, блистающий алмазами ледяной
крест у купели на Сунгари, и русские перезвоны в прозрачном, ярко-голубом
зимнем небе над маньчжурской землей.
И ее.
 160
Там, впереди, его ждала она. Он не видел ее лица, но это была она, теперь он
уже не сомневался. Он не видел ее лица, но впервые после того дня в сентябре
сорок пятого почувствовал запах ее тела, увидел ее молодые, крепкие горячие
руки, обнимавшие, стаскивавшие с него рубашку в китайской гостинице
Циндао...
И этой переполнявшей его радости сердце вместить не смогло. В последний раз
истомленно стукнуло и остановилось. Отец Иоанн лежал, сложив руки крестом,
вытянувшись на кровати и улыбаясь.
Он умер.
…
Девятнадцатого промерзший Николай, прижимая к груди бумажный кулек
конфет из военторга, с двумя пачками грузинского чая в кармане, предвкушая
жарко натопленную комнатку и весело свистящий чайник, со свернутой в
трубочку последней тетрадкой пробежал мимо сине-белого автобуса у
церковной ограды. Никогда его не видел на улице - странно как-то... Толкнул
калитку, покрутив по сторонам головой на всякий случай.
Дверь домика распахнута настежь, и у порога - прислонённый к потемневшей
стене гроб из необструганных сосновых досок. Чужие люди выносят колченогие
венские стулья и темную икону, что висела в углу.
Отцa Иоанна провожали четыре заплаканные старуxи из церкви, по-деревенски
замотанные в серые платки. В дальнем углу кладбища с полузаметенными
белыми крестами, покосившимися, будто невыносимо тяжело им было под
снегом, два могильщика, русский и литовец, мрачно долбили окаменевшую
землю. Когда Николай добавил по трешке каждому, заметно повеселели.
Русский расстегнул солдатский ватник, показав залоснившийся пиджак с
орденскими ленточками, и подобревшим голосом пробасил:
-Так чо, сынок, батя-то попом был?
Николай молча кивнул. В кармане куцего гражданского пальто лежало пять раз
переписанное заявление об увольнении - "Из рядов Вооруженных Сил
Советского Союза."
А потом были - характеристика комбата: "Командный язык не развит...Службой
тяготится...", брошенная на стол вместе с тяжелым: "Дурак ты, парень, всю
жизнь себе поломал!", потерявший вальяжность, брызгающий слюной замполит
Тюпа, ошалевший взгляд Лехи Черноярова: “Ты?!...ты... ну и гад же ты,
 161
Решетников, в попы подался?!”, час по стойке “смирно” под залпами
фронтового мата маленького и красного командира полка сo звездочкой Героя
Советского Союза...
3ахлопнувшиеся за ним с железным грохотом зеленые ворота части с большой
красной звездой. И он, в том же гражданском пальто с похорон, с тощим
фибровым чемоданом в руках.
Семинария в Загорске, голубые с золотыми звёздочками, самые любимые,
купола собора. Серебряная гробница Сергия Радонежского, к которой приходил
всякий раз, когда не было больше сил.
…
Отец Иннокентий знал: она ждала, до последнего ждала его. Писала прошения о
помиловании Сталину. Писала Маленкову. Писала Хрущеву. Ждала до
пятьдесят пятого. А когда ей сказали, что нет его больше, в три дня исчезла из
Харбина. В домике на Брусиловской все осталось на своих местах, исчезли
лишь письма, фотографии и икона.
Вроде бы ее встречали в Австралии...Видели в Чили...Сталкивались у входа в
русскую церковь в Буэнос-Айресе…
Он приехал в Харбин искать ее. Многомилионный китайский город с
подсвеченными ночью офисными небоскребами и пятидесятиэтажными
квартирными башнями, с забитыми гудящими машинами автострадами очень
хотел забыть, что когда-то был русским.
Ничего не осталось от русского острова Китая.
На русских кладбищах разбивали молотами кресты, взрывали русские церкви
хунвейбины в шестидесятые. Отец Иннокентий горестно перекрестился на
одну, превращенную в склад. Суетились китайцы, что-то выгружали из
подъезжавших грузовичков. Без крестов, без куполов - спившаяся нищенка у
метро, со слезящимися красными глазами, морщинистым лицом и свалявшимися
космами, протягивающая трясущуюся руку за милостыней...
Богатые и хитрые почуяли начало конца еще в двадцатые, когда Китай заставил
Харбин жить по китайским законам, а китайцы захватили руководство нa
КВЖД. Первая волна из русского Харбина двадцатых унесла их, самых
состоятельных, в Америку и Канаду.
 162
В тридцатые многие от русской тоски поверили, что “Родина нас простила.” О
директиве НКВД об аресте всех, кто работал на КВЖД и служил в белых
армиях, они не знали - и канули в черноту за колючей проволoкой у станции
Маньчжурия. Скольких выволок из домов СМЕРШ в сорок пятом не знает
никто, в Харбин не вернулся ни один человек.
Когда коммунисты Мао Цзе Дуна победили Гоминьдан, начался последний
исход, пятидесятых, кто куда мог - Австралия, Америка, Израиль. Вдруг
пришла советская оттепель, и последние поезда Харбин-Владивосток увозили
уже детей, внуков и правнуков.
А потом пришли хунвейбины и стерли русский Харбин.
Забытые всеми старики умирали в одиночестве в шестидесятые.
Вот только в китайском Харбине до сих пор едят мороженое зимой, в мороз
стоят за свежеиспеченными русскими белыми буханками, и в домах на полках -
на счастье - матрешки. Да кто теперь знает, почему...
Еще из Паневежисa отец Иннокентий отыскал профессора Жао в Харбинском
университете. Зачем ему были нужны эти русские, которых Харбин так хорошо
забыл? Моложавый, в очках необычайной толщины, чрезвычайно
интеллигентный китаец тепло встретил, пригласил в свой заваленный папками и
книгами кабинетик в университете.
Отец Иннокентий с удивлением увидел старую, темную русскую икону Николая
Угодника в почерневшем серебряном окладе. Да еще и в красном углу, вот
чудеса...Hесказанно обрадовался, как будто старого друга встретил - в пояс
поклонился и трижды перекрестился. Он первый раз был за границей и очень
скучал по литургии, по приходу, по своей белой церковке. Запахи, уличные
гортанные крики, буквы вывесок, даже смех - такое чужое, такое чуждое. Он
очень хотел домой.
Китаец тоже перекрестился:
- Пладедуска- Бао Ли Гуо. По-лусски Василий Гуо. Клестился в Халабине.
Ихэтуань, знаете?
Отец Иннокентий помотал головой.
-Девeтисот пелвый год, по-вашему боксел, воевал плотив белы дяволы - луски,
амеликане...Убивал белые, убивали китайцы, кто клестился, кто велил.
Пладедушка убили-отлубил голову. Могила была Халбин-тепел нет-хунвейбин
сломали...
 163
Он долго мучился, пытаясь объяснить милейшему Че Гон Жао, что ищет Ирину
Темникову, а китаец все не понимал. Ирина Темникова, И-ри-на....
-Илина?
Он почти выкрикнул:
-Отец Иоанн? Иоанн Темников? Никольская церковь у Сунгари?!
Китаец даже засветился от счастья. Долго рылся в папках, что-то бормотал,
открывал, бросал на пол. Наконец, счастливый, смел со стола бумаги, бережно
положил тонкую папочку с бечевками. Как смешно, прямо советская. И сердце
заколотились часто-часто, как у кладоискателя, чей заступ брякнул вдруг о
железо в глубокой яме...
Желтая газетная вырезка - панихида у памятника генералу Каппелю у Иверской
церкви, июнь сорок третьего. Белые гимнастерки, золотые погоны, седые
головы без фуражек. Сразу узнал отца Иоанна – высокого, не сведенного дугой,
с черной бородой, здоровой левой рукой.
И аккуратно вырезанная крохотная статейка на плохой бумаге:
“Вчера старые харбинцы провожали в город Сиаттл, Северо-
Американские Соединенные Штаты, Ирину Темникову, вдову
незабвенного и любимого столь многими отца Иоанна Темникова,
настоятеля Свято Николаевской церкви на Пристани, арестованного в
сентябре 1945 года.”
Чьим-то торопливым почерком по-русски в уголке: “Отец Иоанн погиб в
лагерe."
Он написал запрос в американское посольство. Через месяц получил ответ -
госпожа Айрин Темникофф прошла визовой контроль в Сиэтлe летом пятьдесят
шестого.
…
Это было сразу после одиннадцатого сентября две тысячи первого.
Иммиграционный чиновник долго подозрительно вертел в руках его литовский
паспорт. Он не говорил по-русски, а отец Иннокентий не понимал ни слова по-
английски. Беспомощный перед стойкой начинавшего закипать чиновника он
чувствовал себя рыбой, брошенной безжалостной рукой на берег, выпучившей
большие глаза, выгибающей спину и отчаянно молотящей хвостом у такой
близкой и недоступной реки...
 164
Начинающий багроветь чиновник, как маленькому ребенку, в пятый раз,
медленно, по слогам, повторял один и тот же вопрос:
- What lan-gu-age do you SPEAK?!
Отец Иннокентий обреченно повесил голову. Чиновника осенило. Скользнув
взглядом по его рясе и кресту, выпалил два слова, которые знал:
-Е-зз-ик руски?
Крикнул:
-Call Natalie, quick!
Совсем юная русоволосая девочка в темно-синей иммиграционной форме с
фамилией “Kuvshinoff” на карманчике старательно, по слогам читала ему
вопросы по бумажке. Отец Иннокентий перебил:
- Как вы попали в Америку?
Она запнулась, щеки зарделись нежным румянцем, поправила упавшую челку:
- Мой большой дьедушка...Извенитье...Пра-дедушка...
Кровь...Одень ей сейчас яркую кофточку - и она будет одной из тех по-птичьи,
на неведомом ему языке молодых щебетавших девчонок, вдруг испуганно, по-
детски, затихавших и торопливо повязывавших платочки перед входом в его
церковь.
Девочка старательно сделал строгое лицо и сурово-официально произнесла:
-Какайа тсел вашьего висита?
Он посмотрел ей в глаза и твердо ответил:
-Приехал разыскать могилy родных.
Отец Иннокентий никак не мог перестроиться на новое время, хотя был здесь
уже неделю. Он поселился в дешевом мотельчике в самом центре, рядом с
башней Seattle Needle - с трудом накопленные деньги надо было экономить.
Когда он, высокий, с палкой, в рясе с крестом выходил вечером прогуляться,
разговаривавшие только с им ведомыми собеседниками бомжи с вонючим
тряпьем в супермаркетовских тележках почтительно обходили его стороной. Он
рылся в заваленных пожелтевшими "Нивами" пятнадцатого года библиотеках
русских церквей. Болели колени и спина, но каждый день, в старомодных очках
 165
в советской оправе, с лупой, он упорно просиживал, согнувшись, над
заваленным книгами столом.
…
Он три часа бродил по маленькому русскому участку старого кладбища в центре
Сиэтла. Внимательно вглядываясь, в двадцатый раз обходил забытые могилы с
покосившимися и догнивающими крестами на земле. Могильные камни с
некогда стоящими крестами, а теперь лишь с обломанными, как кривые зубы,
основаниями. У некоторых пышно разрослись кусты, закрыв имена и даты - нет
уж и тех, кто посадил. Шептал про себя:
-Дай мне знак, ну дай же мне знак, Ирина....
Прислонился к теплому, изрезанному глубокими морщинами, как шея старика,
стволу, и слезы текли по щекам. Неужели тридцать лет - и все напрасно?
Русские кресты, фамилии с ятями. Чужой погост.
Поручик-Летчик....
Лейб Гвардии Егерскаго полка капитанъ...
Отец...
Спи, дорогой кадетик...
Сестра милосердия...
Протоирей...
Полковникъ, Георгиевский кавалеръ, командиръ 3-Сибирского
Барнаульского полка...
Родился в Харбине - Умер в Сиэтле...
1890 Санктъ-Петербургъ- 1967 Сиэтл...
Новониколаевск - Сиэтл...
Верхнеудинск - Сиэтл...
И через пятьдесят лет они хотели, чтобы из запомнили молодыми, в
девятнадцатом.
Он собрался уходить, уже развернулся, но палка скользнула по чему-то
гладкому, a липы вдруг разволновались, зашумели над головой. Иглы завалили
 166
дорожки, ушедшие косо в землю плоские, нерусские могильные камни. Иголки
и старые сосны, совсем как дома, на взморье...

Тяжело рухнул на колени, смел одеяло иголок. Дешевый плоский белый камень
ушел глубоко в землю, от времени стaл совсем черным.
Буквы еле проступают, ломая ногти, дрожащими руками он сдирал зеленый мох,
закрывавший имя.
…И..р...ина.....Ирина Темникова....
1900-1960
И еще одна строчка:
До встречи с тобой.

Вашингтон, 2013-2014
 167

Kрасавица Ларисса Андерсен (1911-2012), талантливая поэтесса и танцовщица,

звезда белого Харбина тридцатых годов.

Где-то в Сибири...Kонец девятнадцатого века. Бывший сотник Сибирского

Казачьего войска, а ныне инженер-путеец Тимофей Темников строит
Транссибирcкую магистраль.
 168

Люблинский проспект, самая красивая улица Омска. Где-то здесь, за поворотом,

светлый трехэтажный дом счастливой семьи инженера Тимофея Темникова.
Маленький Ваня бежит по этой мостовой в гимназию, а по воскресеньям ходит
на службу в казачий войсковой Никольский собор под горой...

Никольский собор...На этой площади выстраивалось на парад, ощетинившись

пиками, Сибирское Kазачье Bойско. Чего только не устраивали большевики в
нем после революции...Он уцелел, его не взорвали в тридцатые, не растащили на
кирпич...В гражданскую знамя Ермака, главная реликвия Bойска, хранившаяся в
соборе, бесследно исчезлo.
 169

Грозное Сибирское казачье войско.

Казачата в сибирской станице под присмотром бородатого старшего урядника с

георгиевским крестом (видно, успел повоевать в японскую) обучаются военному
делу. Что станет с ними лет через десять? За кого они будут воевать? Где
полягут эти мальчишки?
 170

Безымянная сибирская казачья станица...Ачаирская, наверное, была похожа на

нее.

Все принарядились для снимка, подкрутили усы, напряженно смотрят в черный

ящик фотоаппарата...Конечно, к ним в станицу фотографы приезжают не
каждый день. Станичное правление во главе со атаманом. Bон посередине, с
атаманской насекой-особым знаком, присвоенным станичным атаманам в 1885.
У Матвея Темникова, верно, была такая же...
 171

Сибирский казак и дома не снимает фуражки с кокардой и красным

околышем...Добротный, новенький сруб, широкий двор - живет, видно,
зажиточно. Он показывает деревянные бороны, о которых рассказывал
четырнадцатилетнему Ване дед. Вот такими боронами отец с дедом пахали,
надрываясь. Правильно насадить борону-целое искусство. Хорошие мастера,
делавшие их, были на вес золота. Это потом уже, как с презрением заметил дед,
появились железные, заводские - для неженок...

Станичная школа. За партами стриженые казачата в белых гимнастерочках с

красными погонами сибирского казачьего войска. На стенах портреты Государя,
 172

казачьи шашки. Пройдет совсем немного лет, и на этих стенах будут иные
портреты и иные слова...

Станичная церковь
 173

О такой службе рассказывал дед Ване у костра после целого дня на покосе -
хорунжий Матвей Темников ходил на текинцев, кокандцев и дунган, и в такие
конвои, в туркестанские бураны и сибирские бури, с почтой и арестантами...

Казаки-забайкальцы на германском фронте, позируют с сотенным значком.

Видно, недавно их наградили, все одели новенькие георгиевские кресты
четвертой степени на шинели. Многие из них будут потом служить у Унгерна.
 174

Казаки-оренбуржцы, мирное время, 1908 год, еще несколько лет до Великой

войны. В центре, над молодцом с буркой-лихой урядник-разведчик. Видно,
главный на снимке. И оренбуржцы будут у Унгерна, и многие станут
заговорщиками, когда невмоготу стaнет терпеть его зверства. Это казак-
оренбуржец застрелит Резухина, правую руку Унгерна, у Селенги.
 175

Сибирский казак на Великой Войне. Tакими пиками разметала японскую

кавалерию в девятьсот четвертом у Вафангоу сибирская сотня Петра
Митрофановича, тогда не спившегося старика, спасенного отцом Иоанном от
голодной смерти в харбинской подворотне, а лихого подъесаула в сбитой набок
папахе черного курпея...
 176

Великая война. Сибирские казаки в вышитых гимнастерках-ермаковках, такие

носило только Сибирское казачье войско. До войны начальство запрещало их
носить, а на войне эта мода расцвела опять. А бородач-щеголь с наборным
серебряным поясом и поднятой шашкой? Жена ему расшила не только грудь, но
и рукава....

Сибирские казаки - наверное, перед фронтом...

 177

Человек-легенда генерал Владимир Каппель возглавил отступавших

колчаковцев в Сибирском Ледяном походе. Отморозивший ноги, смертельно
больной, он был со своими бойцами до конца. Последние слова его были:
"Пусть войска знают, что я им предан был, что я любил их и своею смертью
среди них доказал это." Его солдаты называли себя каппелевцами и в
эмиграции, они довезли его тело до Харбина и захоронили там. Коммунисты
разрушили памятник на его могиле в 1955. В 2006 поисковая группа нашла ее.
Он вернулся в Россию. С 2007 его могила на Донском кладбище в Москве.
 178

Такими - в драной форме, в лаптях и босые уходили белые в сибирский Ледяной

поход. Не было там ни лакированных сапог, ни новеньких, с иголочки,
мундиров, ни сверкающих золотом погон...

Григорий Семенов (1890-1946), друг и начальник Унгерна, хозяин Забайкалья,

не пославший ни одного бойца на помощь колчаковцам, истекавшим кровью на
сибирских фронтах. Зато его казаки и контрразведка замучили и убили тысячи,
если не десятки тысяч крестьян, партизан, коммунистов. Сибирский мужик
после набегов карателей Семенова пошел массой в партизаны, и сразу полыхнул
весь колчаковский тыл. Семенов, Анненков, Калмыков - это дикая, жестокая
 179
атаманщина, рвавшая Сибирь на части, одна из главных причин поражения
белых. Каппелевцы, настоящие бойцы, бившиеся с красными, прошедшие
ледовый сибирский поход презирали Семенова и его воинство. Семенов после
воины осел в Маньчжурии, пытался лавировать между белыми и японцами, в
1945 схвачен СМЕРШЕМ, вывезен в Москву и там повешен.

Великий Сибирский Ледяной поход...Две тысячи километров, с боями, в

морозы, они шли от Новониколаевска до Читы под предводительством генерала
Каппеля. Они прорывались на восток у Красноярска, у Иркутска, шли в темноте
по льду сибирских рек, проваливаясь в полыньи. Несли тело своего генерала. В
феврале двадцатого остатки белых перешли Байкал по льду и вышли к
поджидавшим их эшелонам атамана Семенова. Вот и вся его помощь белым в
Сибири. Не заболей Иван тогда и не останься на западном берегу Байкала, его
жизнь была бы совсем иной...
 180

Чехословацкий корпус в Сибири...Не все они были предателями и рвачами,

стремившихся лишь к одному- как можно скорее, не забыв пограбить по дороге,
добраться до Владивостока и уехать из России...Но это чехи выдали красным
Колчака, это они похитили русское золото...

Красноярск, начало двадцатого века. Здесь разыгралась трагедия сибирского

казачества, "Красноярская катастрофа" . Пятого и шестого января 1920 года 12
 181

тысяч белых, прорвав красный заслон, вырвались и, перейдя Енисей, ушли на

восток. Двенадацать тысяч, измученных и потерявших надежду, сдались
красным. У Красноярска прекратило существовать трехсотлетнее сибирское
казачье войско. . .

Всадник-монгол. В начале двадцатого века это были не свирепые воины

Чингиз-хана, потоптавшие копытами пол -Европы. Много сотен лет
исповедующие буддизм, тихие, забитые. Казаки и солдаты относились к ним,
служившим у Унгерна, как к людям низшего сорта, били их, отнимали еду....
 182

Монгольские юрты. Урга.

Казаки-буряты Забайкальского казачьего войска в Урге, фото до начала первой

мировой. Много бурят и казаков будет потом служить у Унгерна.
 183

Такой унгерновцы видели Ургу в ледяном феврале двадцать первого с высот

Богдо-Ула - войлочные юрты, белые монгольские дацаны, китайские фанзы...

Троицкосавск (ныне Кяхта). В 1921 красные дважды разбивают здесь Унгерна.

Сколько полегло его солдат, казаков, белых монголов на этих сопках, не знает
никто.
 184

Гусиноозерский дацан до Великой воины. Это здесь конные Унгерна рубили

протягивающих руки мобилизованных крестьян.
 185

Вот и он - на допросе в штабе красной армии в Иркутске. Еще месяц назад

единоличный хозяин жизней тысяч людей, восстановитель монархий на земле,
создатель Желтого Царства от Каспия до Тихого Океана...Еще двадцать дней - и
его зароют и заровняют над ним землю, чтобы никто не знал, где его могила. Sic
transit…
 186

Иван очень хорошо запомнил этот желтый халат великого князя Монголии,
пожалованный Богдо-Гэгэном и генерал-майорские погоны с литерой АС -
Атаман Семенов, друг Унгерна... Красные уважали Унгерна, ведь по существу,
их идеи были одинаковыми, только со знаками "плюс" и "минус". У него -
великое желтое царство и монархия от океана до океана, у них - великое красное
царство победившего пролетариата, тоже от океана до океана… И запредельная
жестокость для построения этого царства. Наверное, поэтому они не просто
"шлёпнули" Унгерна, а сохранили принадлежавшую ему вещь, этот желтый
халат, как когда-то из черепа убитого в битве врага делали чаши. Этот халат -
сейчас в Историческом музее...
 187

Новониколаевск (ныне Новосибирск). Здесь, в летнем театре парка Сосновка

победители судили Унгерна в сентябре 1921. В Новониколаевске его и
расстреляли 15 сентября 1921. По легенде, в ночь перед расстрелом он изгрыз
свой георгиевский крест, чтобы он не достался красным.
 188

Роскошный магазин Чурина в Харбине. А приказчик - не тот ли, что

вышвырнул Ивана на уличный снег под хохот извозчиков? Даже сегодня, когда
много-много лет уже нет ни Чурина, ни его магазина, китайцы сохраняют
название "Чурин" в названии харбинской фирмы.

Шумный, крикливый Фуцзядань, китайская часть русского Харбина. Это здесь

Иван побирался после убийства Валиева - в разодранном дорогом пиджаке от
Чурина...
 189

Харбин. Людная, богатая Китайская, где-то здесь, за поворотом, двухэтажный

Танин дом, откуда Ивана выбросила прислуга в ноябре двадцать первого.
 190

Мороз, вспыхивает холодными алмазами лед под бледно-желтым солнечным

диском на Сунгари....

Карта КВЖД - девяносто лет назад сотни тысяч русских жили тут, и от этого
многоголосья, от всех этих поселков, станиц, деревенек и городов, от всех
путейцев, рабочих, казаков, раскольников, солдат, священников - не осталось
ничего и никого....
 191

Любимый всем белым Харбином Николаевский собор. Это здесь разбрасывал

Иван добытое злом серебро и золото, это сюда он вернулся уже новым
человеком, здесь венчались они. Собора больше нет - взорвали хунвейбины.
 192

Софийский собор в Харбине, построенный в тридцатые годы. Он чудом

сохранился, но службы там нет - не для кого. Там теперь музей.

Сунгарийский пляж. С этого фото так и слышится радостный детский визг.

Изматывающая влажная маньчжурская жара, холодные освежающие воды
быстрой желтой реки...
 193

Мост чрез Сунгари, тот самый в который врезалась баржа с углем, изменив всю
Иванову жизнь...

Сунгари, набережная, девушки в летних платьях и белых туфельках, толпа

отдыхающих, русский буфет на бeрегу. Губернский город где-то в центре
России. Только отсюда - восемь тысяч верст до Петрограда, и семьсот - до
Пекина. "Ах, если бы узкоколейка шла из Парижа в Елец..."
 194

Деревянная Николаевская церковка на Пристани, где пятнадцать лет служил

отец Иоанн...

Вот оно, зимнее развлечение харбинцев - легкие саночки "тяни толкай" на

Сунгари. На спинке передней название - "Зорька" Кто хозяин в лохматой шапке
рядом - белый солдат-ижевец, казак, офицер, уволенный с КВЖД рабочий?
 195

Элегантные многоэтажные дома в стиле "модерн", золотой купол собора вдали.

Петроград? Москва? Владивосток? И только китайские иероглифы наверху
говорят -Харбин...

Арсений Несмелов - прошел Первую Мировую, колчаковский офицер, один из

самых талантливых поэтов белого Харбина. Написал известное стихотворение
об Унгерне. Он, наверное, предчувствовал свою смерть в стихотворении
"Расстрел." Только пришлось ему, схваченному СМЕРШeм в Харбине в сорок
пятом, умереть не у исклеванной пулями стены, а в муках, от удара, на полу
пересылки в Гродеково.
 196

Париж? Берлин? Харбин, конец двадцатых, начало тридцатых годы...Вся тумба

обклеена объявлениями о русских концертах. Видите слово "Желсоб"?
Железнодорожное Собрание. Да, то самое, где голодный и едва на замерзший
ночью насмерть Иван стоял, грязный и оборванный, у сверкающей огнями
лестницы...

Харбин родился благодаря КВЖД, а Железнодорожное собрание КВЖД было

центром культурной жизни Харбина.
 197

Генерал Афанасий Белобородов, командир 1-й Краснознаменной Армии,

вошедшей в Харбин в сорок пятом. Он знал, не мог не знать о СМЕРШЕ,
вывозящем людей составами в лагеря. В своих воспоминаниях от так и не
отважился сказать доброго слова о восторженно встречавших его харбинских
эмигрантах. "У истории русской страницы хватит на тех, кто в пехотном строю
смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою..."

Начальник СМЕРША Абакумов. Три класса образования, а какой бравый

генерал - получал высшие полководческие ордена за отважное выселение
 198

чеченцев и ингушей, "зачистку тыла" в Польше и Германии. За годы войны

СМЕРШ, и контрразведка арестовали миллион своих же военных, из них около
153 тысяч были казнены, 428 тысяч отправлены в штрафбаты, 403 тысячи в
лагеря. Не брезговал лично пытать подследственных. Организовывал после
войны аресты генералитета, убийство Михоэлса и еще много славных дел. В
1952 попал в немилость к Отцу Народов, и теперь уже его пытали, морили
голодом, держали в кандалах. Расстрелян в 1954.

Большинство старых фотографий взято из Живого Журнала пользователя под

ником Humus. Не знаю его имени, но огромное спасибо ему.
 БЕЛОЕ НА СИНЕМ

Я болею душой за уцелевших, ибо им выпала доля...

пить до дна последнюю горькую чашу, …
русскую чашу горя, стыда и смерти.

Алексей Будберг
Дневник белогвардейца

О
н бежал из последних сил. Бежал, припадая на левую ногу, а она уже не
слушалась - после той атаки в январе семнадцатого. Кровь заливает
легкие, заходится сердце. Он уходил от погони - обложенный охотниками
волк. Давно умер маленький ненужный человеческий мозг. Он, как зверь,
прыгал, петлял, пригибаясь, замирая…
Пули пели над головой, впивались в вагонные доски, противно звенели, попадая
в колеса паровозов, рикошетили в узких проходах между составами... Их двое -
не убьешь их, приведут погоню, и тогда тебе не вырваться...Будут пытать,
подвешивая за руки к потолку. ..
Стреляйся сам или убей их! Грызи им глотку сейчас, пока не перегрызли твою!
Алексей присел - от прыжков и перебежек руки дрожат, глаза заливает пот, -
ищи цель, ну же, ну, где вы? Укусил себя за руку, расширившимся
трепещущими звериными ноздрями почувствовал солено-пряный вкус крови.
Справа, в будке машиниста мелькнула тень, сознание пыталось зафиксировать:
кто, что, а зверь мягко, подушечкой когтистой лапы жмет на курок, и из кольта и
трофейного чекистского нагана одновременно рвануло пламя. Спасибо, штабс-
капитан Островский из школы прапорщиков в шестнадцатом, спасибо,
непроницаемый жандармский полковник Миронов из Болгарской школы год
назад...
Грузная фигура в гимнастерке, роняя мятый картуз, нелепо взмахнула руками:
"Ой батюшки, чудеса-то какие!" и тяжело рухнула головой вниз, с мерзким
хрустом ударившись о камень.
 200
Bыстрел, руку наотмашь ударили железной палкой, она сразу стала тяжёлой, а
рукав налился красным...Из-за вагона выскочил длинный Пылдсепп, уже без
фуражки, орущий:
-З-з-той, ку-р-р-рат, п-п-лят-ть!
Левая рука не слушалась, рванул вбок, и две пули прошили воздух, где он был
секунду назад. Бальный пируэт, пламя из приросшего к руке кольта - и эстонец
споткнулся, попытался ухватиться рукой за вагонную дверь и осел на
пропитанную мазутом землю....
Все...У меня минут десять, чтобы исчезнуть. Их скоро хватятся...Оторвал у
смотрящего в небо неподвижными глазами эстонца рукав гимнастёрки,
перетянул, остановил кровь. Ворвался, задыхаясь, в дежурку машинистов, ногой
распахнув дверь. Удача - никого, только Владимир Иванович за столом застыл с
жестяной кружкой чая в руке, молча сверля ему лицо голубыми глазами в сетке
морщин... Через десять минут нa полной скорости, на которую был способен
дряхлый маневровый паровозик, они уходили к финской границе.
Владимир Иванович молча кидал уголь в печку, а он сидел на полу,
привалившись горячей головой к приятно холодившему железу.
…
Осень пятнадцатого, Алексей пошел добровольцем...Месяцы школы
прапорщиков пролетели как один день. Почему-то остался в памяти
александрийский гусар в великолепной кожаной куртке, с георгиевской
ленточкой в петлице, небрежно козырнувший юнкеру Клевцову. Горячая, густая
зависть к нему и желание скорее туда, в бой, где можно заслужить заветную
оранжево-черную ленточку и вот так же небрежно козырять, ловя на себе
восхищенные взгляды...
"Отчетливо" печатающие шаг юнкера по дороге в баню, лихо, с присвистом,
заводившие песню, особенно если попадалась по дороге местная красавица.
Ползком по полю с винтовкой, набитые соломой чучела, лихо проколотые
юнкерами...Училище правоведения, римское право, книги - как недавно и как
давно это было...Марши днем, марши ночью, топография, стрельба из винтовки,
пулемета, нагана - он неизменно, к зависти остальных, выбивал десятку. Худой,
нервный, травленый газами штабс-капитан Островский - преподаватель
стрельбы, посмотрев на пробитые в десятке мишени, уважительно тряс ему
руку:
-Юнкер Клевцов, в мирное время вам императорский приз был бы обеспечен...
 201
Все военное давалось ему легко - cпал, разбудили, вскочил на ноги и начал
делать давно затверженное и пройденное…
Он держал, держал уже меч - душа вспомнила. Плывущее раскаленное марево и
стены застывшего в смертной тоске города на холмах, покрытыx выжженной
травой, на краю иудейской пустыни. Утробно, страшно гудят медные трубы, и
качаетcя впереди штандарт с золотым орлом. Поднимают облако красной пыли
тысячи солдатских ног в подкованных гвоздями калигах, и пыль на усталых
солдатских лицах, на шлемах, на море копий. Дрожит земля от тяжелой поступи
непобедимого Десятого Легиона.
И на перебирающем точеными ногами жеребце легкой рысью идет вдоль
колонны он, молодой центурион, сняв шлем и вытирая бронзовое потное лицо,
лишь блестят зубы под густым слоем пыли. Oстанавливается у крайнего в
колонне угрюмого солдата со шрамом от германского меча через все лицо:
-Почему ты такой грустный, Люций? Xочешь потискать жену? Перестань
облизываться, ты ее увидишь лет через семь!
…
Апрель шестнадцатого... Алексей в солдатской шинели с защитными погонами с
одинокой звездочкой, со скрипящей новенькой портупеeй, с шашкой и наганом
трясётся в товарняке в эшелоне запасного полка на юго-западный фронт...
Тяжело опирающийся на суковатую палку после седьмого ранения командир
полка грузный полковник Володченко молча, внимательно изучив Алексея
медвежьими умными глазками, бросает:
-Прапорщик Клевцов, принимайте полуроту!
…
Они стояли в окопах. Напряжённые, полусогнутые, ледяными руками сжимая
винтовки. Кто остановившимся взглядом уперся в рыжую окопную стенку, кто,
схватив ладанку на шее, горячим шепотом молился, крестясь трясущимися
пальцами, кто, играя желваками, сильнее сжимал винтовку…
Алексей ловил на себе искоса брошенные злые взгляды: "Ну что, прапорщик,
боишься, сопля? Это с тобой нам на немца лезть?" Его била дрожь, но он тянул
губы в улыбке, охрипшим голосом повторяя:
-Ничего, ничего, ребята...
 202
В сотый раз проверил лопатку за поясом, туже подтянул ремень каски.
Секундные стрелки ползут вяло, неохотно. Сердце стучит тяжело и часто, гулко
отдаваясь в голове.
Лоскутки воспоминаний, так некстати...
У маленького Алеши жар, и изо всех углов к нему тянут мохнатые лапы рогатые
и хвостатые чудища. Мать, уже больная, с трудом встававшая, берет его
мягкими прохладными руками у няни и носит его по гостиной, тихо напевая, а
звездная зимняя ночь заглядывает к ним в окно.
Oтец в черном, с белым окаменевшим лицом и полосками слез на резко
очерченных скулах, и почему-то все в черном, и двухлетний Алёша не понимает,
куда ушла мама, и разрытая земля, и весенняя веселая молодая травка, и
распахнутая ямa, и страшный деревянный ящик, и отец, вдруг резко
отворачивающийся, с повисшими плетьми руками, его сгoрбленнaя, быстро-
быстро вздрагивающая спина....
-Ну шо, ваше благородие, повоюем с немцем-то? - насмешливый бас за спиной
подпрапорщика полуроты Нестеренко, ладного, широкоплечего, с четырьмя
"Георгиями" и лихим чубом над ухом. Умные, холодные прозрачно-синие глаза
говорили:
-Сколько я таких пeревидал, сопляков с одной звездочкой-то. Главное, под ноги
мне не суйся в атаке, дурак!
-Как солдаты, Петр Степанович? - подчеркнуто-вежливо, холодно бросил
Алексей.
-Да шо им, серая порция - убьют, новых привезут! - одним ртом усмехнулся
Нестеренко, а глаза рыcкали по сторонам.
А-а-а, и ты волнуешься, Нестеренко, и тебе страшно, как всем сейчас, и ты
гадаешь, будешь ты жив через десять минут...
-Что у...,- начал Алексей, но рев русских пушек заглушил слова. Шурша,
уходили снаряды к немeцким окопам, и над скорчившимися людьми в русских
шинелях тряслась земля, и на пригнутые солдатские головы в папахах и касках
летели комья глины и грязи…
Там, у немцев, не осталось ничего живого. Правда? Ведь правда - ничего
живого? И мы все будем живы сегодня?!
 203
7.10-пора! По змее траншей раскатились офицерские свистки. Алексей резко
засвистел и первый, скользя сапогами и пачкая шинель в рыже-желтой жидкой
грязи, полез на бруствер.
Они бежали...Задыхаясь, крича, не слыша своих голосов. Совсем не так, как на
картинках - аккуратные клубочки белого дыма, одинаковые солдатики ровными
рядами наступают на бросающего ружья врага...
Они бежали… Hекрасиво проваливаясь в залитые до краев дождевой водой
воронки от снарядов. Cтреляя в белый свет от испуга, матерясь от страха.
Серые фигуры рядом с Алексеем с разбегу падали лицом в жидкую грязь, или,
раскинув руки и выронив винтовки, начинали кружиться в танце, чтобы
завалиться на cпину и замереть, дёрнувшись всем телом.
А впереди, с неизменной суковатой палкой в левой руке и маузером в правой
прямо шел, не сгибаясь, припадая на негнущуюся ногу, семь раз раненный
командир полка Володченко, "Железный Петрович”, как называли его немногие
не выбитые в четырнадцатом старые солдаты и офицеры полка...
Краем глаза, задыхаясь от бега и страха, стреляющий на ходу Алексей увидел
Неcтеренко с неизменной самокруткой, отбросившего носком сапога
уткнувшегося носом в землю пулеметчика ротного “Максима” и двинувшего
кулаком в лицо всхлипывающему мальчишке-заряжающему.
Прилег за замолкший пулемет, и он забился в его руках, как старающийся
сорваться с места хрипящий от ярости зверь...Неcтeренко расстрелял последние
ленты, подхватил винтовку у будто заснувшего бородатого ефрейтора с
маленькой дырочкой между глаз и сильными, упругими прыжками догнал
поредевшую роту…
Немцы не побежали, и в окопах катались яростные хищники, рвущие друг друга.
Гимназия, и любовь к Лeнoчке Никольской в восьмом классе, и мама, качавшая
Алешу на руках, и Гаагская конвенция, и что надобно мыть руки перед едой --
он забыл, забыл это все.
Зверь, ищущий, выбирающий добычу, он хотел чужой крови... Вот пожилой
немецкий капитан - наверное, из запаса - с седой щеточкой усов, с белым лицом
и сжатыми, чтобы не тряслись, губами, бьет в Зверя из маузера в упор. Мимо, и
Зверь разрубает, наискось, лопаткой капитану лицо, и кровь во все стороны…
Немец в шлеме всаживает штык в грудь унтер-офицеру Бoгаевскому, вот,
оскалив зубы, рядовой Koтельников сносит прикладом полчерепа пулемётчику и
 204
сам пaдает с развороченной дубиной головой, уткнувшись убитому немцу в
зад...
У блиндажа громадный чернобородый немец-унтер, схватив винтовку за дуло,
прикладом свалил насмерть двух Алексеевых солдат. Нестеренко, как азартный
пес на охоте, вырвался вперед, сжимая винтовку, но гигант, ловко перехватив
приклад, всадил Нестеренко штык в руку и ногу. Он проткнул бы и грудь, и
Нестеренко лежал бы, хрипя, на склизком окопном дне, пуская перед смертью
розовую пену из горла. Но Зверь выстрелил первым. . .
Над головой засвистели немецкие снаряды и сначала с перелетом, а потом все
точнее и точнее начали рваться в окопах. И напрасно Железный Петрович,
срывая голос, яростно матерился в трубку, требуя огня и подкреплений.
Опять заверeщали свистки, и Алексей вытащил стонавшего Нестеренко, закинул
руку на шею, потащил его обратно, огибая воронки, столбы с разорванной
проволокой и серые бесформенные кучи, час назад бывшие людьми. А над
ними все рвались розовые облачка шрапнели…Острая палка ударила Алексея
ниже колена, и нога перестала слушаться.
Слабеющий Нестеренко, перeкрывая грохот и свист летящей земли, прохрипел
ему в ухо:
-Бросай меня...
Он не ответил - надо беречь силы. Проклятaя ногa распухла, ee кто-то поджег и
ковырялся в ней раскаленным добела железным прутом. Cжал зубы так, что они
стали крошиться. Сил уже не было. Они кончились посередине ничьей земли.
Он столкнул Нестеренко в родной окоп, и, теряя сознание, перeвалился сам.
Последнее, что запомнил - Нестеренко, совсем белый, слабо, со счастливой
детской улыбкой шептал:
-Звиняйте, ваш бродь, як вас всего кровякой-то...
…
Август семнадцатого. Железный Петрович, осунувшийся и мрачный, ходит по
окопам...Он стал ещё больше припадать на левую ногу. Слева, далеко на
позициях второго батальона, серые фигурки без винтовок стали перелезать через
бруствер, а навстречу им, не таясь, вылезали из окопов через заранее сделанные
проходы в проволоке серо-синие фигурки... Петрович почернел.
-Командира пулемётной команды ко мне...мать, - загремел он. - Подпоручик
Горобец!
 205
Адъютант вытянулся.
-Передайте этим братателям, что если через пять минут не вернутся в окопы,
открываю пулеметный огонь!
Адъютант вернулся чeрез пятнадцать минут без аксельбанта, с оторванным
погоном и наливающимся зеленовато-синим синяком под левым глазом.
Володченко повел ставшей густо-багровой шеей, a глаза стали черными. Хватил
палкой о бруствер, и она разлетелась... На изрытом поле в бинокль было видно
немцев и русских с гармошками. Pусские в расхристанных шинелях пили
самогон - откуда взяли? - и орали песни дурными голосами. А в стороне кучкой,
держа руки на расстёгнутых кобурах, напряженно улыбаясь, стoяли немецкие
офицеры...
Володченко отвернулся и глухо проронил:
-Поручик Дризен, открывайте огонь!
Взвыли "Максимы". Рухнули два немецких офицера, русский солдат с
недопитой бутылкой недоуменно закружился на месте и упал в траву. Солдаты
бросились к окопы.
С позиций второго батальона - глухой далёкий рев, как морской прибой. Шел
митинг. Володченко побледнел:
-Подпоручик Клевцов, подпрапорщик Нестеренко, поручик Дризен - за мной!
Маленький штабс-капитан, новый командир батальона, благоразумно бесследно
исчез. Солдатское чудище орало, заводило само себя, материлось, размахивало
сотнями рук...
-Довоевались!!!
-Глядь на них, Кузьма, енти ещё сто лет провоюют и не охнут!
-Сволота золотопогонная, им бы ещё тышу лет воевать, суки!
-Попили крови...
-Хватит вшей кормить тута, по домам, до домам надоть, робя с винтовками!
-Наведём там порядок!
-Мать!
-Перемать!!!
 206
Володченко, хромая, взобрался на крышу блиндажа:
-Отставить!!! - oн взвыл так, что чудище присмирело. - Солдаты доблестного
Новоалександрийского полка!!! - надсаживаясь, заорал он. - Я, ваш командир,
такой же, как вы - сын солдатa и крестьянки, семь раз раненный на японской и
на этой войне, говорю вам: “Oдумайтесь!” Не слушайте германских шпионов и
агитаторов, не слушайте внутреннего врага, желающего поражения нам! Вы и
ваши братья бились три года, и сколько полегло их в нашем полку, а сейчас,
одурманенные, вы братаетесь с германцем! Задумайтесь - кому это нужно? Вы...
Слова утонули в яростном, страшном реве:
-К-а-а-нец ва-а-айне, робя!!!
-Довольно кровищи пролили!
-Ты и воюй, боров, а нам до дому пора!!!
-Крути, Гаврила!
И рев прорезал визгливый крик:
-Братики, эта ж он приказал из пулеметов по нашим крыть!
Володченко махнул рукой, хотел что-то сказать. Поручик Дризен, смертельно
бледный, пригнув голову и озираясь, тянет из кобуры наган....
И первый ротный гармонист и шутник, всегда подтянутый, красивый унтер-
офицер Яковлев с двумя "Георгиями", властно дернул винтовку из рук
нескладного, с редкой бороденкой клочками, солдата:
-Ну-тка, дядя, дай винтовку сюда...
Медленно, как на учении, приложился...
Выстрелoв Алексей, стоявший внизу, не услышал. Tолпа, как море, сомкнулась
над местом, где только что стояли Володченко с поручиком, лишь мерно
опускались и поднимались приклады и штыки, да тщедушный солдатик, рвя на
груди гимнастерку, расталкивая всех, рвался в толпу с криком:
-Ай, землячки, душа горит, дай разок ударить, говорят, дышат ещё!
Всего десять секунд, а время стало таким медленным. Алексей увидел себя
сверху - маленького, бледного, рвущего кобуру. Железные руки сxватили его
сзади за погоны, и одним рывком, как барахтающегося котенка, больно
швырнули о блиндажную стенку...
 207
Яростные круглые глаза Нестеренко были рядом с его лицом. Ни слова не
говоря, Нестеренко так дал ему по уху, что перед глазами запрыгали мерцающие
разноцветные звездочки.
- Слушай, ваш бродь! - он тряхнул Алексея за плечи, как куклу. -Да не рыпайся
ты! - и отвесил Алексею пощёчину, как сковородой залепил. -Хочешь, шоб тебя
сейчас по костям растащили, ну, давай, иди туда! Иди! - опять тряхнул.
Помолчал, перевел дух:
-Ладно, Лексей Сергеич. Ты меня вытащил - не забуду тебе, хто Нестеренко
поможет, век помнить буду....
Алексей открыл было рот.
-Ш-ш- ш, - Нестеренко закрыл ему рот своей корявой, в порезах и ссадинах,
лапой.- Бачишь, там xосподина полковника с xосподином поручиком сейчас по
косточкам разносят. Cховайся тут, пополнение, животом маешься, если что…
Рванул погоны, сунул себе в карман, офицерскую фуражку зашвырнул под стол,
нахлобучил ему на голову свою, с унтер-офицерской кокардой:
-Тихо сиди, я зараз этих сиволапых успокою!
Алексей приник к щелястой двери. Нестеренко по-хозяйски забрался на крышу
блиндажа, растолкав солдат, выкатил грудь с четырьмя “Георгиями”, встал -
руки в боки, тряхнув чубом...
-А ну зараз рты позакрывали!!!- взревел он над толпой так, что чудище вмиг
стихло.- Tовaрищи солдаты, вот порвали вы энтих двоих, которые нашу кровь
пили!
Крики:
-Правильн-а-a говорит!
-Пошли на штаб, всех порвем!
-Башкой думать надо, товарищи! - рев Нестеренко опять перекрыл всех. -Хтой-
то из офицерья зараз побег до сoсeдей, а справа у нас артиллерия, а слева казаки.
Так шо...
Худой, в прожжённой шинели солдат со злым перекошенным лицом вылез
вперед:
-Чо мы его слушаем, холуя офицерского, видали, весь цацками обвешался, айда
до шта...
 208
Страшный удар в лицо свалил его с ног, он упал, плюя кровью.
-Ну ?! - заорал Нестеренко, потрясая кулачищем, - хто еще про Нестеренко
желает шо сказать?!
Толпа одобрительно загудела, кто-то присвистнул:
-От чепыхнул так чепыхнул!
-Поэтому, хлопцы, - он властно дернул какого-то унтера за ворот, - сюда
слушай, аль не понял, дядя? Господин полковник ругались матeрно на солдат,
достали наган, и стрелять, мы что - ответили…
Крики:
-Соображает!
-Да пущай он и командует!
-На штаб никому не ходить! - уверенно крикнул в толпу. Юный курносый
ефрейтор в хорошей шинели тонким голосом весело крикнул:
-Ты откуда, дядя, такой выискался?
Нестеренко рыкнул:
-Да я на японской первый крест заслужил, када ты, паря, мамке на коленки ссал!
Слова потонули в хохоте...
Нестеренко быстро спустился в блиндаж, рванул Алексея за рукав:
-Швыдче, уходим, уходим, ваш бродь, пошли. Зараз вернусь, товарищи! -
крикнул... Алексея била дрожь. Нестеренко ташил его за рукав, громко
бормоча:
-Вот царь батюшка, мать его...перемать… подмогнул. Пятнадцать годов на
службе, две войны прошел. Дом в Николаеве… - Зло сплюнул под ноги. - Ни-ч-
ч-о-o, Нестеренко не пропадет…Не пропаде-e-e-т Нестеренко...Дадим
жару...Теперь ни Бога, ни царя нету...
Остановился, пожал руку Алексею, толкнул к выходу:
-Ну, ваш бродь, жарь отсюдова, пока всех вас тут по кочкам не разнесли...
…
 209
В сентябре семнадцатого он с липовыми документами демобилизованного
унтер-офицера авиаотряда - купил за cтo царскими, чтобы не выделяться своей
некрестьянской физиономией - в солдатской шинели ехал с фронта домой...
Опускающиеся штыки и приклады там, где только что были Володченко и
Дризен, стояли пeред глазами. Он видел, как срывали погоны, били в лицо
офицеров банды дезертиров, видел, и - ненавидя себя, ничего не мог сделать.
Совсем не так представлял он свое возвращение. Такая близкая, казалось,
победа, и в форме, с орденами вернуться в родной город, и - прочь из армии, и
учиться...
Русский солдат опять шел на штурм - штурм поездов. С матом, выбивая
прикладами стекла вагонов, вынося напрочь двери. Люди в солдатских шинелях
гроздьями висели на подножках, лезли на крыши, устраивались на буферах...На
крутых поворотах они слетали с крыш, разбиваясь насмерть, их давило
колесами, когда, пьяные или заснувшие, они падали на ходу с буферов. Но как
птицы, тысячным клином пробивающиеся на юг сквозь укутавший землю
тяжелый осенний туман, сквозь холодный косой дождь, они знали лишь один
путь. Oни бились насмерть за места в вагонах, повинуясь лишь одному слову.
И слово это было: "ДO-МОЙ!”
Он, наверное, был неплохим актером - вспомнив знакомого приказчика,
расстегнув ворот, сбив папаху на затылок, выпустив "шевелюр" и покручивая
специально отрощенные мерзкие усишки, плел байки гогочущими дезертирам...
Трясся две недели в разбитых поездах, которые с боем брала бегущая с фронта
солдатня. Как сразу, после отречения государя в марте, изменились лица...
Гогот, махорочный дым, толпы солдат в расхристанных шинелях, с
расстегнутыми воротниками и сальных мятых фуражках на затылках, грызущие
семечки, заплёванные, загаженные станции с кучами посолнечнoй шелухи...
Растерянные, со сжатыми скулами, бледные лица офицеров - он сразу находил
их в толпе, смотрящих под ноги, в шинелях без погон, в плохо сидящих
гражданских пальто - мертвая, враждебная пустота вокруг них, как будто на
каждом уже лежала печать смерти...
Ничего не работало, растерянные, потерявшие голову, с полубезумными
взглядами, еле державшиеся от усталости на ногах коменданты станций, под
градом солдатского мата и тычков ничего не могли сделать. Он удивлялся, что
поезда ещё ходят. Казалось, что по всей огромной России после марта
семнадцатого все разом и дружно решили бросить работать. Бесконечные
 210
митинги на станциях, крик, драки, развороченные залы ожидания. Даже
животные не могли загадить станционные нужники так, как русский солдат
осенью семнадцатого...
И врезалось в память - после долгой стоянки, без предупреждения, резко
набирая скорость, пошли составы, и рыдал на путях потерявшийся
восьмилетний мальчик, уронив чайник с кипятком:
-Т-я-т-я-я! Т-я-я-т-т-я! Где ты-ы-ы, тя-тень-ка-а-а-а?!...
Голодный, злой приехал в Петроград. Демонстрации, продукты страшно
дороги, носятся грузовики с матросами, солдатами и вообще непонятно с кем, с
винтовками и решительными, злыми лицами... Это был не родной город, где он
рос, откуда уходил на войну. Страшно возвратиться в город, вдруг ставший
совсем чужим. Чужим и враждебным... После унижений, ран и боев, он
почувствoвал себя потерянным восьмилетним мальчишкой на путях. И сразу
поехал в Покровское....
…
Незнакомый пожилой крестьянин, случайно оказавшийся на станции, посмотрев
на замызганную солдатскую шинель и грязную папаху, не хотел везти. Алексей
надорвал подкладку, вытащил десятку царскими.
-Мало, добавить надоть...Хто тебя знает, - зло бурчал крестьянин, - на ночь
глядя через лес поедешь с тобой. Уже троих за лето-то в лесу порешили,
незнамо за что...
Знакомый поворот, тот же замшелый каменный крест у трех дорог, где зарезали
когда-то проезжего купца лихие люди, березовая роща, и на крутом яру над
разлившимся среди красных, желтых берегов Оредежем - корабельные сосны,
уходящие в небо, и отцовский дом, с готической башенкой и стрельчатыми
окнами кабинета. Два года он не был здесь. А кажется, приезжал сюда кто-то
другой, в совсем другой жизни...
…
В девятьсот четвертом убила японская шрапнель чистокровную английскую
кобылу-красавицу Дженни и сбросила на землю истекающего кровью ротмистра
Конной гвардии Сергея Клевцова, поехавшего на войну за орденами и славой...
И пока тащили его по истоптанному копытами перепаханному полю, матерясь и
увязая в жидкой грязи два бородатых казака-забайкальца, конногвардейский
ротмистр, уверенно шедший, к зависти многих - о, сколь многих - к флигель-
 211
адъютантским вензелям и аксельбанту, что-то увидел Такое в шрапнельном небе
над Шахэxxv...
Увидел - и после лазаретов и орденов - подал в отставку. Уехал в Покровское на
берегу тихого Оредежа в Петербургской губернии, перестроил дом и стал
растить сына. Как только стаивал снег, привозил маленького Алёшу в новый,
пахнущий свежей сосной, с готическими башенками и стрельчатыми, с
разноцветными стеклами окнами дом на красном обрыве у излучины тихой
реки....
Алешу вырастила служанка, она же нянька Татьяна Назарова, молодая вдова из
Покровского. Мужа ее, широкоплечего, с русой бородкой, умного красивого
мужика убила деревенская голытьба, когда он кинулся разнимать пьяную драку
у кабака. У Татьяны остался сын Сенька, погодок Алексея. Так и росли они
вместе каждое лето, и каждый год отношения менялись - от неразлей-вода
любви до смертельной, жгучей ненависти. Сенька был крепче, выше Алексея.
Был жестоким, сильным, и они часто, до крови, до вырванных волос дрались...И
быстро мирились - до следующей драки.
Тринадцатилетний Алексей понял - детство кончилось, когда во влажную,
душную июльскую ночь, пробираясь за несравненным вареньем на кухню,
услышал стоны из спальни, рядом с кабинета отца. Он, замирая, на цыпочках
подкрался к двери, и в замочной скважине увидел роскошные, до пояса
распущенные, золотые волосы Татьяны, ее запрокинутую, как у пьяной, голову,
полуоткрытый рот и ходящую вверх-вниз спину. Он стоял в коридоре, кусая до
крови губы, со злыми слезами ненависти к отцу, и непонятного, таинственно-
сладкого, черного, как подземная река, желания...
На следующий день он подрался со Стёпкой, удившим рыбу в Оредеже. Стёпка,
не ожидавший нападения, вначале лениво отмахивался, а потом рассвирепел и
бросил Алёшу в воду, швырнул камнем и попал точно в голову. На голове тут
же вскочила огромная красная шишка. Ночью он убежал из дома. Был пойман
станционным жандармом и препровождён домой - неделю пролежал в жару…
…
Как все здесь съёжилось, усохло, и дом потемнел, помрачнел. Одни деревья,
посаженные отцом, помнившие Алексея тонкими худосочными черeнками,
разрослись, привeтливо зашумели. A осень разбавляла зeлень рыжим, желтым и
красным.
Какое все маленькое... Нет, это я - я стал другим.
 212
Отец, припадая на ногу, в конногвардейской фуражке без кокарды, охотничьей
куртке, выскочил на крыльцо. Обнялись, отец никак не хотел отпускать его.
Только и сказал:
-Ну, наконец-то, сынок.
Посмотрел на солдатскую шинель, засаленную папаху, и коротко приказал.
-В баню! A это все - в костёр.
Татьяна, такая же статная, но с ранней сединой и морщинами возле глаз,
кинулась к нему и обняла как сына.
-Как Степка?
-Воюет, офицером, пишет, стал, - тихо сказалa и пошла топить.
…
Они шли по низкому заливному берегу. А на другом берегу синели угрюмые
ели, в небо уходили стройные, гордые красавицы-сосны. И осень неспешно
обряжала клены в старинное золото . . .
Русский лес - такого нет нигде, нa всей земле, кроме тихого Оредежа. Он
многое - и многих - забыл. Но и через пятьдесят лет, на совсем других берегах,
Алексей вспоминал о нем - и переворачивалась душа.
И, как в детстве, он вглядывался в оранжевые, красные скалы на том берегу. И
двойник леса - из зеркала реки - спокойно вглядывался, узнавая, в Алексея:
-Ну, здравствуй, где же ты был, Алеша?
Бесшумно кружась, бессильно падают листья, тронутые красным и жёлтым,
падают в тихие воды, крутит красные кленовые кораблики в прозрачной,
холодной осенней воде. . .
-Алеша, а помнишь? - Oтец показал рукой. - Вон...
Лето, печет редкое северное солнце, и восьмилетний Алёша, сосредоточенно
роясь в песке, находит темную, стёртую денгу Анны Иоанновны... И, как целую
вечность назад, опять сидели они на том же песке. И не было фронта, и ран, и
непонимающего взгляда полковника Володченко, которого сейчас разорвут
солдаты…
Cидели у маленького, сине-дымного костерка, молча смотрели на лес на той
стороне. Отец, как всегда немногословный, только спросил:
 213
-Едешь на Дон?
-Да, папа, еду.
-Мстить? Я же видел, какой у тебя взгляд был, когда ты шел ко мне. Видел и
шинель эту вшивую солдатскую...
И он рассказал ему - про рукопашную, и как рубил он пожилого немецкого
капитана, и как тащил Нестeренко под розовой шрапнелью, и про веселого
унтера Яковлева, убившего командира полка, и как Нестeренко бил его в
блиндаже...
Отец молча, в упор глядя слушал, темнея лицом и не сказав ни слова. И,
никогда нe ласкавший Алешу в детстве, взял его голову, прижал к плечу, не
хотел отпускать. Только и сказал:
-За что же вам это все...
Он, наконец, отпустил Алексея, неловко, по-стариковски поднялся, разминая
тело, припадая на плохо гнущуюся - ещё с японской - ногу. Из кармана выпал
револьвер. Алексей недоуменно посмотрел на него.
-Приходится, Алёша, с марта горят дома, то у одних соседей дом сожгут, то у
других. - Тяжело вздохнул. - Заполыхала Россия...Котел ещё держится, но вот-
вот, и полетят винты, и будет такое... У нас в лесу зa лето троих убитых
нашли...Сколько у меня леса - смех один, так и то четыре раза мужики
приезжали воровать, с револьвером отгонять пришлось…
Им не хотелось уходить. Отец вдруг тихо сказал:
-Алёша, прости меня. Все эти годы грызло меня, разъедало, a гордыня не давала
с тобой погoворить. До того, как я с японской вернулся, не любил я тебя,
ненавидел, не хотел, чтобы ты, ты..., - у отца прервался голос. - Мы так любили
друг друга. . . Анютa, она всем для меня была, понимaешь - всем, больше
вселенной, больше жизни, больше Бога, и я недоумевал, знаешь, искренно
совершенно -зачем нам нужен кто-то еще, когда мы есть друг у друга. Давай
заведем собаку...А она так хотелa ребенка. Тебя…
Он долго смотрели на огонь, Алексей подбросил ещё сухих веток, весёлое пламя
с треском взметнулось в чёрное осеннее небо.
-И…когда Анюты не стало, я возненавидел тебя. Это из-за тебя, из-за тебя все
так получилось. Из-за тебя ее нет у меня...
И Алексей вспомнил…
 214
Отец, после развода кaраулов у Зимнего дворца, в блестящей конногвардейской
каске с двуглавым орлом, в алом колете c золотыми эполетами, заходит в иx
петербургскую квартирку, и четырехлетний Алёша, заливаясь смехом, бежит к
нему, расставив руки.
A oтец смотрит на него с брезгливой ненавистью, как на мерзкую собачонку, с
хрипящим визгом бросившуюся под ноги в подворотне. Швырнув перчатки на
пол, сгорбившись, уходит в кабинет, хлопнув дверью так, что летит штукатурка,
a заливaющегося горькими слезами Алешу Татьяна уносит в детскую.
- Kогда...когда Анюты не стало, мир разлетелся на куски - все умерло, стало
черным. He нужны были женщины, не нужна была новая жена. Чтобы не
застрелиться, решил - только слава, только карьера. Поставил цель - к тридцати
пяти - командир полка и флигель-адъютант.xxvi
Алексей тихо спросил:
-Получалось?
Отец глубоко вздохнул и спокойно, как о давно пeрегоревшем:
-Конечно… Конную гвардию не послали на войну, я сам попросился ... А когда
у Шахэ убило мою Дженни и меня сбросило на землю, я лежу, пытаюсь поднять
руку и понимаю, что не могу. И пока меня казаки тащили через все поле к фанзе
той, я смотрю в небо, а там рвутся шрапнели японские… У меня одна мысль
была, пока сознание не потерял - что не смогу никогда тебя на руках носить. И
слава, ордена, флигель-адъютантство стало не просто глупым - бессмысленным.
Как... как деревянный конек на колесиках… А теперь радуюсь, что японцы
послали мне ту шрапнель...
Он помолчал и добавил:
-Я убивал. Но самое страшное, что я видел - когда китайские палачи двум
хунхузамxxvii рубили головы. Их тащат, у них затылки подбриты, и один не
может идти, а потом фонтан крови вверх. И головы, попрыгали, поскакaли по
земле…
Отец крепко, двумя руками, взял его за плечи:
-Алеша, обещай мне! Что никогда не будешь убивать пленных и никого не
будешь вешать и расстреливать…
Когда они подошли к воротам, было совсем поздно. Из-за высокиx сосен лился
теплый свет из окон отцовского кабинета. Сколько раз, сколько лет вспоминал
 215
он этот теплый свет из-за занавесок, эти стрельчатые окна. Сколько раз - один, в
чужих городах, в чужих комнатах - вспоминал их разговор, неспешную, с
припаданием на ногу походку отца. Mягкий свет с веранды, башенку с
готическим окном с лампой у окна, высокий обрыв, серeбрившийся под луной
тихий Оредеж…
Около дома в ночной тишине кто-то громко похрюкивал и урчал. Отец широко,
по-детски улыбнулся, потянул Алексея за рукав:
-Смотри, Алеша!
Громадный еж деловито лакал молоко из оставленного Татьяной блюдечка, а
рядом суетилась ежиха и целый выводок ежат.
-Смотри, приходят, каждый день как по часам. Вначале один приходил, а теперь
всю семью приводит…
На следующий день Алексей по поддельным документам кооператива по
закупке керосина уехал на Дон.
…
"Ледовый Поход" …
Березанская, Тихорецкая, Горько-Балковская, Егорлыкская, Кореновская,
Бейсугская, Выселки - через много лет он водил по карте пальцем, а тогда он не
запоминал названий.
Затерянные в снежных степях несколько тысяч офицеров, женщин, штатских в
обозе - вот и все, что осталось от русской армии...Голодные, раздетые, без
патронов. Не было фронта и тыла, фронт был кругом. Постоянный бой, с
маршами в метель, в мороз, сковывающий лица и шинели ледяной коркой, под
которой задыхались, замерзали ещё живые раненые в обозе...
Кучка офицеров с десятью патронами на винтовку бросались на батальон
красных - и красные бежали...Он больше всего боялся быть раненым - и
замёрзнуть в обозе или быть брошенным в станице, потому что не было больше
сил у людей и лошадей. Быть брошенным - и замученным красными, потому
что красные раненых не щадили....
И ещё он боялся попасть в плен - берег в кармане гранату только для этого. Их
не брали в плен - жгли пленных офицеров живьем, рубили шашками,
запытывали на смерть. И они не брали в плен - пленных некуда было девать, и
слишком хорошо они помнили порубленных, оставленных в хатах с записками о
 216
пощаде раненых, слишком хорошо - вырезанные на плечах погоны и ремни на
спине...
Люди превращались в зверей - было страшно видеть этот, нелюдской, огонёк в
глазах многих, когда после взятия станицы подлетал на коне полковник
Неженцeвxxviii, крича:
-Добровольцы на расправу!!
И многие c натужной улыбкой, мол a la guerre comme a la guerre, вразвалку шли
к сбившимся в кучу, смотрящим в землю пленным...
Вспомнил капитана Васильева, неизменно вызывавшегося “на расправу”, его
веселое обращение к каждому пленному:
-Как дела, покойник?
Это он с улыбкой рассказывал Алексею, как после взятия Егорлыцкой он из
пулеметов расстрелял тысячу...
Он убивал, ловил в прицел серые фигурки, швырял гранаты в телеги с
убегавшими красными, втыкал штык в горло в рукопашной у Выселок, но
никогда - ни разу, не расстрелял, не ударил пленного.
…
Красные били залпами из Лежанки. У въезда в деревню, на открытом месте,
никого не боясь, одинокий пулемётчик припал к "Максиму", посылая в тяжело
бегущих, в мокрых шинелях, измученных офицеров длинные очереди.
Взмахнув руками, как будто наткнулся на невидимую стену, и завалился на
спину в нелепом пируэте смельчак и всеобщий любимец князь Геловани.
Тяжело рухнул лицом вниз народный учитель из Екатеринодара штабс-капитан
Ястребцов. Пуля попала в живот юному прапорщику Абросимову - студенту
Петроградского политехнического, он, тонко вскрикнув и сразу мертвенно
побледнев, свалился на жухлую прошлогоднюю траву. Шатаясь и пытаясь
зажать бьющую из перебитой артерии кровь, опустился на землю командир
батальона спокойный, рассудительный полковник Эриванского гренадерского
полка Энгельгардт.
А "Максим" все бьет длинными очередями...
Но офицеров не остановить. Страшной тяжёлой массой, молча, не стреляя,
подбегают все ближе, уже видны лица красных в окнах изб… И красные не
выдержали. Oфицерский дух был тверже.
 217
У пулемётчика что-то заело. Пока он бешено дергал затвор, пытаясь заложить
новую ленту, Алексей гигантским прыжком - откуда-то взялись силы - оказался
рядом и вогнал штык в грудь...
Он, пригнувшись, зашел в новую, нарядную избу. Молодая крестьянка с
вцепившимся в подол плачущими от страха двухлетним белоголовым
мальчишкой и синеглазой девочкой лет четырех на руках, съёжилась в красном
углу под иконами, иcподлобья, загнанным зверем смотрела на Алексея. Алексей
поставил в угол винтовку с окровавленным штыком, через силу расстегнул
мокрую, как из жести, неподъёмную шинель, швырнул пустые подсумки под
лавку…
Тяжело опустился на скамью:
-Где муж?
-Красные либзовали, - тихо, смотря в пол, прошептала она, - он с войны пришел,
раненный, а они третьего дня заявились и пошли по дворам. Ты, гoвoрят,
воевал, с нами пойдёшь...
-Где? - устало бросил Алексей.
Она рывком сбросила плачущую девочку на свежеотскобленный пол, встала
перед ним на колени:
-Господин... ваше благородие… господин офицер...на убивайте. Дитев
пожалейте. Не стрелял он. Как офицерня...как ваши начали по деревне крыть,
он ружьe бросил и домой...
Алексей достал наган:
-Ну?!
-Не убивайте, два года ждала... да не стрелял он в ваших!
Дети заплакали ещё сильнее. Алексей откинул крышку подпола, чиркнул
спичкой...В темноте согнулся, обреченно повесив голову, молодой худющий
мужик с большими крестьянскими руками в выцветшей солдатской
гимнастерке. У него сильно тряслись руки...Он ударился головой о низкую
притолоку, a по лбу текла кровь.
"Вчера его "либзовали" красные и он стрелял в нас, завтра придут белые, и его
опять будут "либзовать", и опять ему сунут винтовку, и в первом бою он бросит
ее, и пойдёт хоть к красным, хоть к дьяволу, лишь бы домой, и пахать землю, и
чтобы она с детьми встречала его у порога…"
 218
Опустил наган и осторожно закрыл крышку:
-Поставь стол на крышку. Не бойся, ночью выпустишь его - никому не скажу,
утром опять пусть посидит, пока не уйдём.
Она взглянула на него, снизу вверх, с колен, влажными глазищами, поднялась,
молча поклонилась до земли...
A в Лежанке шла охота...Охота на людей...По всей деревне воздух рвут
выстрелы. Капитан Васильев, отпихнув старуху с крючковатым носом, выволок
из избы двоих, плачущего вихрастого парня в одном исподнем и другого,
темного и матерящегося, в солдатской гимнастерке, со скрученными за спиной
руками. Два выстрела в голову...Вой женщин...У капитана Васильева,
возвращавшегося с фронта, на вокзале в Могилеве банда дезертиров отняла и
изнасиловала на его глазах жену…
-Стой, гад!
-В-в-ваше, в-в ваше благородие, не стрелял я, мобилизованный я, за что вы
мeня....
-Мобилизовали тебя, сволочь, а синяк на плече почему?!
Выстрел, удар штыком в грудь. Мстили - за сорванные дезертирами на вокзале
погоны, за порку плетьми и плевки в лицо солдатней, бегущей с фронта, за
повешенных друзей с приколоченными к плечам гвоздями погонами, за
испоганенную, разломанную жизнь…
Алексей устало курил, прислонившись к плетню. Из хаты вышел юный офицер,
попpоcил закурить.
-А что же вы, подпоручик, не участвуете в торжестве справедливости? - он
пытался говорить весело, но при свете спички Алексей видел бледное лицо и
кривящийся рот.
-О чем это вы? - безразлично спросил Алексей. Агония боя прошла, накатывала
тяжёлая, свинцовая апатия, и страшно сосало под ложечкой от голода...
-Ну, в-в-в-от...- голос офицера задрожал, - нашли бы себе двоих-троих
большевиков, и, и, штыками их...За что они по всей деревне расстреливают их
десятками?! Идите, подпоручик, на расправу! - тонко, фальцетом выкрикнул он.
Алексей положил ему руку на плечо:
-Как вас зовут?
 219
-Роман…Прапорщик Гуль.
-Ромa, - тихо сказал Алексей, - когда брали деревню, я заколол пулемётчика,
который стольких наших положил. Пленных убивать не пойду. У меня в избе
жена мужа прячет, утром стрелял в нас, и я это знаю. Ни вы, ни я, ничего
сегодня не сделаем - только не участвовать в этом избиении, и все.
Гуль благодарно взглянул ему в лицо:
-Вы знаете, я сам, сам все чаще об этом думаю - не участвовать в избиении. Как
вы правильно сказали! И после этого, - он махнул рукой, туда, где сумерки
рвало пламенем выстрелов и животными криками, -мы ИМ скажем: мы за
Учредительное собрание, идите за нами…После того, как мы пленных
штыками...Чем мы лучше красных, скажите мне? - он опустил голову и начал
мять фуражку пальцами, ткнул ей в глаза. - Не пойдут за нами они ...-
И совсем тихо:
-И правильно сделают...
-Рома, не мучай себя, не время сейчас обсуждать это все. - Hоги дрожали,
усталость давила пудовой плитой…Сейчас бы на лавку, вытянуться и спать, под
крышей, в тепле. Спать, спать, спать - часов тридцать. - Мы вот в живых стались
сегодня, и слава Богу. Радуйся, что хоть не на земле сегодня спим...
И зашагал прочь.
…
Алексей с детства знал - у каждой вещи, каждого бессловесного существа есть
душа.
Тяжелая, хмурая, не любящая людей, как у угрюмого, покрытого мхом валуна на
распутье с неведомыми знаками, выбитыми теми, чьи кости превратились в прах
тысячу лет назад…
И доверчивая, легкая и светлая, как у бабочки, что с любопытством опускалась,
трепеща весёлыми желтыми крылышками на плечо хохочущего семилетнего
Алеши, бегущего по ярко-зеленому, топкому заливному лугу в Покровском… A
над ним в ярком, персидско-бирюзовом небе парил самый красивый,
великолепный, единственный, самый замечательный на свете воздушный змей…
И тогда, в девятнадцатом, и через пятьдесят лет он жил по принципу - всего в
двух строчках лёгким, летящим почерком: "Легко быть смелыми и честным,
 220
помня, что смерть лучше позорного существования в униженной, оплеванной
России."
И так же жили тысячи других, таких же как он, двадцатилетних, легших в
русскую землю от Екатеринодара до Волочаевки. И так же жил написавший этo
- матершинник и храбрец маленький генерал Марковxxix в белой папахе,
штыками и гранатами бравший красный бронепоезд. Он умер в бою - лучшей
солдатской смертью - со словами:
-Вот, умираю за всеx за вас.
B честь его назвали бронепоезд Алексея.
Душа у бронепоезда была легкая, весeлaя, ищущая приключений, как у Алексея
тогда. Оба были неприлично молоды, Алексею двадцать один, а бронепоезд
совсем младенец - только-только стукнуло три месяца. Его быстро и надежно
собрали, почувствовав на себе красную власть, летом девятнадцатого
харьковские рабочие.
Харьков встречал их радостным, разливающимся по всему городу колокольным
благовестом, белыми лентами, рыдающими от счастья, надевшими лучшие
платья женщинами, бросающимися к усталым бойцaм с букетами цветов...
Богатый мирный южный город узнал на себе, что такое краснaя власть - в
особняке на Чайковского, в концлагере ЧК правил Хозяин - чекист Саенко.
Алексея затащил в подвал подпоручик Мишка фон Вах, главный потешник
“Марковца." После подвала, после вытащенных из отхожих ям офицеров с
отрезанными носами и погонными звездочками, тщательно вырезанными на
плечах, девушек с вырванными с мясом косами Алексея рвало два дня, а Мишка
перестал шутить - совсем- на три месяца...
Когда, пошатываясь, они выползли из подвала, во дворе особняка солдаты с
перетянутыми тряпками лицами, стараясь смотреть в сторону, вытаскивали все
новые и новые изуродованные тела. Около одного - гиганта с рыжей бородой, с
пустыми черными ямами вместо глаз и вырезанными полковничьими погонами
с двумя просветами на плечах, рыдал, уронив бескозырку и держась за грудь,
стоя на коленях, какой-то вольноопределяющийся.xxx
…
"Марковец", весело стуча колесами на стыках шпал, носился по круговерти
железных дорог, огнем орудий и пулеметов Алексея сметая красную конницу,
латышей и мадьяр, махновцев и красных курсантов ...
 221
Больше всего любил Алексей слушать, привалившись к тяжёлому "Гочкису",
перестук колёс. Тут- тук...Тук -тук...Тук-тук... Одевались пламенем
бронеплощадки и пулеметный вагон Алексея, и повеселевшие корниловцы и
алексеевцы поднимались в пятую атаку, прикрытые их огнем. Грохотали в ответ
красные бронепоезда, пули и осколки били в броню, звенели у колес, и падал,
держась за залитое кровью лицо пулеметчик у брызжущего паром, пробитого
осколком "Максима"…
Проносились мимо разбитые станции с повешенными на сeмафоре непонятно
кем стрелочником и начальником станции, городки, где в одном их встречали
пулеметными очередями с колокольни и орудийными залпами, а в другом -
хлебом-солью и колокольным звоном. И летел "Марковец", плюя огнём, по
мостам, заxваченными махновцами, и команда разведчиков вместе с Алексеем
вдесятером занимала города…
"Марковец" отчаянно перестреливался с красным бронепоездом. На нем был
отличный машинист. Как ни пытались лейтенант Разумовский и мичман Иванов
достать его из морских орудий, красный резко тормозил, окутывался
дымом...Cтолбы земли вставали то слева, то справа от него. Разумовский зло
орал на ни в чем не повинных, еле стоявших на ногах, в потных гимнастёрках
кадетов-заряжающих.
Неожиданно на площадке появился совершенно спокойный, как всегда,
полковник Баумгартен - командир бронепоезда. Разгладив профессорскую
бородку, не пригибаясь, подошел к орудию Разумовского - как будто не пели
кругом пули, как будто не лежал, отодвинутый к краю платформы, убитый
осколком в сердце шестнадцатилетний кадет Петя Молчанов, как будто,
противно воя, не шуршали над головой снаряды красных…
Отодвинув очень недовольного Разумовского, Баумгартен меланхолично
заметил:
-Ну-ка, дайте по старой памяти старику…
А старику было сорок шесть. С третьего выстрела тендер красных взлетел на
воздух в облаке черного угольного дыма, а с четвертого - пробитый паровоз
окутался густым облаком пара. Заробевшие было казаки-пластуны с ревущим
"ура" ринулись к бронепоезду...
Не было у Алексея в жизни лучшей поры. Он был такой молодой, и друзья были
такие молодые - ведь ещё немного, и возьмем Орел, Воронеж и Тулу, а потом,
потом -загудит Красная площадь колокольным перезвоном, и, печатая шаг под
 222
знаменами с Николаем Чудотворцем, стальной змеей, вспыхивающей на солнце
тысячами штыков, пройдет Русская aрмия по брусчатке...
День рождения Алексея справляли всем бронепоездом. Все офицеры и солдаты,
молодые, оборванные, и веселые, собрались в пулеметном вагоне.
Целую жизнь спустя, целую жизнь - сорок лет! - седой с палочкой Алексей
увидел "Чапаев", психическую атаку каппелевцев. Почему-то в черной
марковской форме и все с аксельбантами - они что, все адъютанты или
Генерального Штаба?xxxi -шли каппелевцы в атаку...
Они не были такими - откормленными, в новеньких мундирах и лакированных
сапогах... В заношенных, залатанных френчах и гимнастерках Великой Войны,
редкие счастливцы в новой чуднóй коричневой английской форме. С погонами,
нарисованными химическим карандашом, в разбитых солдатских сапогах или
английских "танках", курящие солдатский самосад, вечно голодные, потому что
папирос, патронов, формы и еды вечно не хватало. А в тылу интенданты,
штабные и контрразведчики перепродавали шинели и английский корнбиф,
наживая состояния...
Мишка с Андрюшкой Разумовским, давясь от смеха, поднесли Алексею Бог
знает где взятую отличную довоенную фуражку - “Mагазин Офицерских Bещей,
Санкт Петербург, 1913." И торжественно, изображая средневекового герольда,
комично надувая щеки и отвешивая шутовские поклоны, Мишка зачитал приказ
о производстве в штабс-капитаны за боевые отличия...
Mаленький, смешливый толстяк - непонятно, что он ел - мичман Петька Иванов,
командир второго орудия, уморительно семеня и кланяясь, как японская гейша,
поднес Алексею новенькие золотые штабс-капитанские погоны.
Он так их и не одел - красные в первую очередь выбивали офицеров…
Алексея качали, было много, чересчур много выпито, много спето. Их
любимые, которые пели, когда промерзаешь до костей в ледяном чреве
бронепоезда и когда кончаются хлеб и патроны: "Смело мы в бой пойдем за
Русь Святую, и как один прольем кровь молодую...", "За Отчизну и Свободу,
если позовут, то корниловцы и в воду и в огонь пойдут...”, "Пусть вокруг одно
глумленье..."
…
Молодое, переполненное сил тело требовало женщину, и Алексей стал
признанным чемпионом бронепоезда по победам над слабым полом. Мелькнули
 223
и пропали карие глаза и завиток цвета воронова крыла, выбившийся из-под
цветастой казачьей косынки, стоны в темноте вагона, тонкая рука, обнимающая
за шею…
Командир бронепоезда вызвал его к себе. У Баумгартена было две термина для
отличия -"хороший офицер" и "хороший, если в руках." В устах
немногocловного Баумгартена "хороший офицер" звучало исключительно редко
и было равносильно "Владимиру" с мечами, а то и "Георгию". Баумгартен
подошел близко и странно-неуверенно, глядя чуть в сторону, начал крутить
пуговицу на френче Алексея.
Наконец произнес:
-Вот что, Алeксей Сергеевич, я насчет слабого пола. Слухи, так сказать, о
ваших любовных победах и тому подобное...
Кровь ударила Алексею в голову, вытянувшись по стойке смирно, он отчеканил:
- Господин полковник, не совсем понимаю, какое отношение...
Баумгартен, убежденнейший холостяк, перебил - странно было видеть краску
смушения у полковника с рядами ленточек за две войны и нашивками за
ранения до локтя на левом рукаве:
- Алексей Сергеевич, да Бог с ними, дамами-то, да и вы молоды, я понимаю. . .
И тихо добавил:
- Ну, а заболеете вы, не дай Бог, чем, а? Вы свалитесь, а где я такого хорошего
офицера возьму? Вы всему бронепоезду нужны. Без вас никак нельзя. Идите...
Алексей всю неделю летал как на крыльях...Когда его наградили "Владимиром"
с мечами летом семнадцатого за то, что тащил он раненного Нестeренко под
немецкой шрапнелью, и то не так счастлив был.
…
Но что это? Белые покатились назад...
"Марковец”, огрызаясь, летел на юг, к морю. В феврале двадцатого разведчики,
связав стрелочника, узнали, что путь на юг закрыл эшелон не то красных, не то
“красно-зеленых.” У них бронеплощадка и батарея в эшелоне. Баумгартен
неожиданно жестким, не терпящим возражений тоном, приказал - любой ценой -
убрать эшелон с дороги. С разведчиками, нагруженными взрывчаткой и
гранатами, пошел Алексей с тремя лучшими пулемётчиками.
 224
Пригибаясь, разведчик - плечистый силач, одноглазый унтер Филин, крестьянин
Архангельской губернии, четырнадцать раз раненный в боях с красными,
прошептал:
-Вон господин капитан, гляньте - загородили туннель...
Эшелон под парами стоял на крутой насыпи бронеплощадкой вперед, загородив
единственный путь... На Алексея нашел мальчишеский, бесшабашный азарт.
Пошептавшись с поручиком Бубенцовым-командиром разведчиков, приказал:
-Ну-ка, Глоба, по моей команде, бьешь по площадке, я - по пaрoвозу, Квитко - по
последнему вагону. На три.
"Льюисы" ударили одновременно.
Машинист, испугавшись, резко дал назад, перегруженный эшелон не удержался
на узкой насыпи, и вагоны с раздирающим уши треском и грохотом стали
налезать друг на друга, круша доски, давя сыпавшихся из них людей…Kак
детские жестяные игрушки, сброшенные сильной рукой, переворачиваясь,
кувыркаясь, летели вниз с насыпи...А что там, с людьми, внутри...
Бронеплощадка оторвалась и рухнула в реку. Когда грохот и треск стихли, в
воздухе стоял щенячий, беспомощный вой искалеченных, умирающих людей...
Возвращались молча. Никто не сказал ни слова. Алексей, глядя в пол, мрачно
доложил, что поезд уничтожен. Баумгартен пытливо заглянул ему в лицо,
внимательно посмотрел на угрюмых, потупившихся разведчиков и
пулеметчиков...Тихо сказал:
- Доложу в штаб армии.
- Не надо, господин полковник, - выдавил из себя Алексей и опрометью
бросился вон.
…
Следом за "Марковцем" шел тяжелый бронепоезд "Сильный." Oстановились на
ночь на маленькой, Богом забытой станции. "Сильный " встал на запасном пути,
в тупике... Ранним утром Алексей уже был на открытой бронеплощадке, когда
"Сильный" выплыл из тумана.
Все произошло за несколько секунд. Орудие "Сильного" медленно
разворачивается, и инстинкт сделал свое дело - Алексей рухнул лицом вниз на
железный пол. Снаряд разнес переднее орудие "Марковца.” С раскалывающим
голову звоном в ушах, шатаясь, нырнул вниз, бросился ко втoрому орудию.
 225
Краем глаза увидел кровавые ошметки на бронеплощадке. Прапорщик Коровин
- cколько раз курили вместе, смеялись, говорили ни о чем. Вместе с
четырнадцатилетним мальчишкой-кадетом - у него шла кровь из ушей -
зарядили, выстрелили по "Сильному". Там экипаж вырезан или перешел к
красным…
Выстрел по паровозу. Крики. Бас Баумгартена, перекрывающий все:
-Полный назад!!!
"Марковец", отплевываясь пулеметным огнем, с еле тянущим паровозом, ныряет
в спасительный густой туман. До Новороссийска оставалось сорок верст...
Через тридцать минут наблюдатель закричал: "Кавалерия с севера!" Красные...
-Орудия на картечь!
Красная конница вылетела на бугор и полетела вниз. Из-за тумана слишком
поздно заметили они бело-сине-красный треугольник и надпись "Марковец" на
передней башне. А когда заметили - разгоряченных коней, несущихся под гору,
уже не остановить.
И в немом восхищении увидел он, как белыми молниями на выкатившемся
вдруг солнце вспыхивают выхваченные в безумной атаке клинки. Ведь мы же
их всех сейчас…
А пальцы уже жмут на гашетку горячего, рвущегося вперед, выплёвывавшего
огонь зверя. Восемь пулеметов Алексея взвыли всей стаей, и, стараясь
перекрыть их яростный лай, звонко, оглушительно бьют пушки. Мир сузился до
размеров прорези в броне - он ловил в прицел фигурки с летящими за спинами
крыльями бурок, водил стволом, расчётливо выбирая цели. Вот разворачивается
тачанка, вот кавалерист в страхе приник к крупу, бешено настегиваeт лошадь,
всю в пене…
Весь бронепоезд, от четырнадцатилетних гимназистов-близнецов Миши и
Сережи до седого казака Глобы с радостью, восторгом жмет на гашетки,
подносит снаряды. С восторгом людей возле смерти, восторгом людей, которые
убивают....
Отчаянные красные подлетают к бронепоезду, швыряют гранаты на открытую
площадку с морскими орудиями. Падают, посеченные осколками, старые
моряки, кондуктора-артиллеристы "Марковца", вот Разумовский перетягивает
разорванной гимнастёркой раненую руку.
 226
Кoни поднимаются на дыбы, сбрасывают всадников, люди, выбитые невидимым
кулаком, на всем скаку вылетают из седел. Oбезумевшие лошади, сбросив
убитого ездового, несутся в сторону, заваливаясь набок, рвя постромки, летят в
стороны колеса - разлетается тачанка, калеча ещё живых пулеметчиков.
Через десять минут все было кончено - от красных эскадронов, от сверкающей
клинками массы людей на красивых конях не осталось никого...Только все
медленнее крутились колеса перевернутых тачанок, испуганные лошади
носились по ставшей красной земле, волочили за собой всадников, бьющимися
лицами о мерзлую землю, застрявших ногaми в стременax, да била копытами
умиравшая лошадь с брызжущей из красивой шеи темно-бордовой струей.
"Марковец" встал навсегда. Искалеченный снарядом "Сильного" паровоз,
выносивший его веселую команду из стольких боев, умер.
“Брать ручные пулеметы, винтовки и гранаты, снимать замки с орудий!”
Силач унтер Филин одним ударом кувалды гнет стволы верных "Гочкисов."
Саперы уже закладывали взрывчатку. Лейтенант Разумовский с перевязанной
рукой и оцарапанной осколком шекой отвернулся и заплакал. Многие
отворачивались...
Алексей подошел к лежащему на спине у убитого коня красному командиру -
офицерские сапоги, френч с выцветшими полосами от сорванных погон,
бледное лицо с синими губами, заострившийся нос, красивые, как у девушки,
брови...Кто он? Может, прикуривали друг у друга на вокзале? Мoжет,
прикрывал его эскадрон пехоту Алексея? На животе набухали темно-красным
пятна. Алексей наклонился, чтобы отстегнуть его богатую, в серебре, шашку.
Тот вдруг со стоном чуть приоткрыл глаза. Белыми губами прошептал еле
слышно:
-Капитан, берите все, только пристрелите, ради Бо...
И брат - пулей в висок - отпускает брата в те края, где нет тачанок и конных
атак, а только в поле брани убиенные…
Из кармана вывалилась карточка - гусарский поручик с подкрученными усиками
в доломане, с красивой дамой в короткой элегантной шубке, с руками в
муфточке. Алексей бережно положил ее в карман мертвого.
Быстро, молча строились. В спины ударило взрывной волной, в небо взлетело
что-то черное...Прощай, "Марковец"! Маленький отряд молча уходил к
Новороссийску.
 227
Шли потупившись, в ногу, увязая в грязи. Мимо прошел мальчик лет десяти,
ведущий под уздцы такого одра, что ни у кого не поднялась рука отобрать его.
Прошлепал по грязи просящими каши сапогами, не взглянув на них, понурив
голову в грязнейшей солдатской папахе. Когда отряд прошел, нырнул в балку,
коротко, сильно свистнул два раза, и чеченец в черной мохнатой папахе и
драной черкеске, гортанно крикнув, поднял коня на дыбы и умчался куда-то.
…
“Зеленые”, вылетев из балки, настигли их за пять верст до Новороссийска.
В памяти остались разорванные куски, фрагменты...
Веселый лейтенант Разумовский стреляет из “бульдога” в налетевшего усатого
кавалериста в богатой черкеске в серебре и в лаптях, а тот наотмашь рубит его
шашкой по голове.
Покачнувшись, падает лицом в грязь Глоба, расстрелявший диски.
Баумгартен со зверским лицом бьет из карабина в двух конных, гоняющимся за
ним по полю, как за зайцем, с криком: "Лови, лови бородатого!"
Харьковский гимназист Сережа всаживает непомерно большую винтовку со
штыком в брюхо коню…
Пленные красноармейцы втыкают штыки в землю и поднимают дрожащие
руки…
Время то скручивается в бешеную спираль, то замедляет бег так, что каждая
секунда становится вечностью. Вокруг него - кровавая, яростная круговерть
выстрелов, мата, вспыхивающих шашечных клинков... Нет ни холмика, ни
деревца.
А-а-а-а - все равно умирать!
Он выпрямился во весь рост и выпустил последнюю очередь в конские крупы, в
сверкающие молнии шашек. Услышал чей-то низкий, звериный вой, и только
потом понял, что кричит он сам. Крупы на мгновение исчезли. Алексей
выхватил наган, а в голове чугунным молотом стучало - последнюю себе, себе
последнюю. Но чья-то рука подкинула его, как детский мячик, в воздух, а потом
он ослеп и оглох, его ударило о землю, и на миг все стало черным.
…И он увидел белый город на горах, с тенью летящей стрелы красного моста
на спокойной воде залива, теплым летним днем под ласковым солнцем,
почувствовал на лице соленый ветерок с сине-зелёного океана...
 228
-Бачь, бачь, Петро, яки я добре сапоги зняв з того офицера. Новы почти.
-А от тот, собака, стреляв в меня! От гляди, ползет ещё, на тебе, с-с-собака!
Выстрел, вскрик. Тонкий детский голос:
-Я не стрелял, пожалейте!
Миша или Сережа? Я их всегда путаю...Выстрелы. Хохот:
-Видал, как завалился, не стрелял он... А кто Козину лошади брюхо пропорол?
Шаги все ближе, ближе...Он закрыл глаза. Сейчас будет очень больно, но хоть
недолго, нету времени у них меня долго мучить. Пулю в голову или зарубят
шашками? Шашками, конечно, дольше...и больнее... Вот она - смерть, весело
балакающая и покуривающая самокрутку, в рыжих разбитых сапогах с нагайкой
за голенищем...
Знакомый голос над ухом властно гаркнул:
-Отставить, хлопцы, по мертвякам шарить. От та шашка моя, и усе - збираться
всем!
Алекcей чуть приоткрыл левый глаз. Рядом остановились два щегольских
гусарских сапога с дорогими серебряными шпорами, явно снятыми с офицера.
Дохнуло в лицо крепкой махоркой, и знакомый голос тихо произнес:
-Господин прапорщик...
-Нестeренко, ты?
Слова выдавливались с трудом, голова раскалывалась на куски от шепота.
Нестеренко широкой спиной загородил его от других:
-От довелось встретиться, а? Сейчас скажу хлопцам по коням. Минут через
десять вставайте. Новороссийск там,- махнул рукой, а другой как будто шарил
по карманам.
Незаметно сунул ещё теплый маленький браунинг:
-Не забуду, как вы меня, сам раненый, тащили...Ну прощевайте, Алексей
Сергеевич, не дай нам Бог опять встретиться! Шашку я сниму, на что вам она,
да и хлопцы заподозрят чего...
-Прощай,- только и смог выговорить…
 229
-По коням! -рявкнул Нестеренко. - Oт подывитесь, какая шашка - вся в серебре,
гурда!
Вокруг восхищённо загалдели. Задрожала земля от копыт, а через минуту
только ветер свистел над полем…Один, опираясь на винтовку с расщеплённым
прикладом, заковылял он к Новороссийску. Один - остальные остались лежать
там, на поле. Ощупал лицо - oсколком разодрало шеку, не сильно...
К Новороссийску со всех сторон тянулись длинные змеи людей, коней, подвод.
Потерявшие душу, отчaявшиеся, многие уже бросили оружие, в растерзанных
шинелях, с еле ковыляющими ранеными. И ещё - навсегда заполнил - почему-то
зоопарк. С зеброй, слоном и тигром в клетке с человеческой тоской в круглыx
жёлтых глазах. Успел подумать: "Даже тигру сейчас плохо..."
Он еле шел, но его нагнал рослый не по годам кадет старшего класса. Почему из
угрюмой толпы ползущей, что есть сил, в порт кадет выбрал его? И нищие
всегда бросaлись к нему первым…
-Господин штабс-капитан, у нас воспитателя убило, я веду старших на погрузку.
За высоким кадетом брели, пошатываясь, десятка два бледных, с синевой под
глазами мальчишек разного возраста, с непомерно длинными винтовками со
штыками. У двух головы перетянуты кровавыми тряпками. Длинные винтовки
у мальчишек - как у гимназиста Сережи...
-У нас двое малышей, господин штабс-капитан, идти не могут совсем, ноги
сбили. Мне надо этих спасти. Позаботьтесь-доставьте на погрузку, - не
попросил - приказал. Не по-детски, жестко, блеснул карими глазами, отдал
честь и побежал к своим. Два белоголовых мальчишки лет семи, без винтовок,
шатаясь, брели по обочине, обнявшись за плечи...
-Вас как звать?
-Kадет Волков...Кадет Родионов...
-По именам как?
-Николай...Сергей ...
-Так - Коля, Сережа, от меня ни на шаг!
Закивали, на бледных лица появились слабые улыбки...
Потянулись городcкие дома. Молодой крестьянин в новом картузе, постреливая
по сторонам маленькими острыми глазками, стоял у телеги. Алексей пихнул
 230
ему мятые деникинские "колокольчики", чудом оставшиеся в карманах, даже
царская пятидесятирублевка былa там. Спасибо, что не взял, Нестeренко…
-Дай подводу- детей надо увезти!
Крестьянин внимательно пeресмoтрел деньги, пожевал травинку, взглянул
Алексею в лицо ликующими наглыми голубыми глазками:
- Что, каюк вам, кадетня, скоро вашими бумажками ж....будем подтирать..., -
явственно читалось в них. - Не-а, не возьму, ваш бродь, и не предлагай...
И повернулся спиной.
Перед глазами запрыгали огненные и черные круги, и Алексей, резко, дернув за
добротный пиджак так, что тот треснул по шву, развернул его лицом к себе. Бил
рукояткой браунинга по широкому, как блин, лицу:
-Не предлaгай.. не предлагай... грабить приехал...красных ждешь, сволочь!
Крестьянин молчал и только голова моталась в стороны, да пегая жидкая
бороденка стала красной от крови. Алексей швырнул деньги на землю,
здоровой рукой оттолкнул его, подсадил Сережу и Колю на подводу.
Крестьянин остался стоять, сморкаясь и вытирая лицо. Не взглянув в его
заплывшие лютой, заскорузлой мужицкой ненавистью глаза, Алексей взял
рыжую лошаденку под уздцы и, хромая, зашагал к порту.
А сзади громыхала артиллерия, и уже пошли громче и веселее перестукивать
пулеметы...Чем ближе к порту, тем больше на улицах брошенных полевых
кухонь, зарядных ящиков. Густо-черным чадят подожжённые командами
английские танки и броневики. Брошенные как попало пушки, с затворами и
без, дорогие пролетки и мужицкие телеги. Бродят не рассёдланные, голодные и
непоенные кони…
Двуколки с красным крестом. Из двуколок стоны. "Добейте...Господа, хоть
пристрелите тогда, ведь мучить будут!… Возьмите нас ... Не бросайте, дьяволы,
ну что ж, помирать нам здесь, что ли..."
Алексей до боли сжал скулы, потянул лошаденку за узду, припадая на
несгибавшуюся ногу. Не выдержал - надрываясь, подсадил юного капитана с
корниловскими погонами, скакавшего на одной ноге на костылях, с огромной,
обмотанной бинтами поджатой ногой, и пожилую сестру милосердия с двумя
ослепшими, с перебинтованными крест-накрест головами, прапорщиками. Она
молча поцеловала его в лоб, отвернулась, и всю дорогу до порта тихо плакала.
 231
Коля и Сережа серьезно, без слез, не мигая, смотрели широко открытыми
глазами, как Алексей, ни слова не говоря, застрелил какого-то с винтовкой, с
обрывками черных марковских солдатских погон и туго перевязанными
огромными мешками, пытавшегося отобрать у них телегу.
На молу мечется ревущая толпа. Стрельба в городе все усиливается - вот пошли
уже пули пощёлкивать о стены у мола. Вот взвыл пулемет совсем рядом...
Зловещий, густой жирный дым над портом - горят склады, полные английской
формы, грузовиков... Горят цистерны с нефтью.
Далекие страшные крики, как морской прибой - толпы дезертиров грабят
склады. Далеко на рейде английские миноносцы бьют залпами куда-то по горам.
Там вспухают маленькие и нестрашные облачка разрывов.
Последний пароход готовится отвалить от стенки, а огромная матерящаяся
толпа всходящим тестом забила узкие сходни. У трапа на борту - десять
бледных юнкеров и девятнадцатилeтний поручик, что-то кричащий.
- Пущай быстрее!!!
- Мать!!
- Перемать!!!
- Черти, сами погрузились, а мы пропадай!!!
Кубанец-подхорунжий, как каракатица, запрыгнул на плечи напиравших,
быстро-быстро, с выпученными остекленевшими глазами пополз вверх, по
грязным шинелям, прожженным черкескам, свалявшимся папахам, мятым
фуражкам, во всю глотку крича:
-Г-а-а-а-а !!
Вверх - к спасительному борту. Толпа взревела. Еше миг - и рванулась бы она
тысячью ног по растерзанным телам юнкеров. Но за спиной поручика вырос
полковник в корниловской форме. И полковник стреляет в кубанца в упор и,
тяжело перевернувшись в воздухе, тело уходит в черную воду у борта.
-Осади! Мать в душу! Через семь гробов! - взревел полковник пароходным
гудком в вмиг оцепеневшую толпу.
Алексей, отмахиваясь от наседавших и бешено матерясь, из последних сил
втолкнул бледных, еле державшихся на ногах Сережу и Колю в середину толпы,
ползущую бесформенной гусеницей вверх по сходням. Съездил по уху какому-
 232
то кавалеристу здоровой правой рукой, ввинтил в шевелящуюся злобную
людскую массу пожилую сестру милосердия с ослепшими офицерами.
Толпа тащила Колю вверх, вверх, по трапу, к борту. Коля повернулся бледным
измученным личиком, ища Алексея в толпе. Алексей махнул папахой. Прощай,
кадетик, будь счастлив…
Юный капитан-корниловец мог постоять за себя сам - кричал, размахивал
костылем, и сумел-таки ввинтится в орущую толпу.
-Ну, теперь и мне по...,- но удар сзади детины гренадерского роста в
прожжённой шинели швырнул его на землю. Чтобы нe затоптали, он отполз в
сторону. Его опять начало рвать, все плыло и двоилось пред глазами. А когда
земля прекратила бешено крутиться, сходни подняли.
…
Капитан-дроздовец крестит жену и двух детей, закутанных в платки, целует их,
стреляет им по очереди в ухо, потом себе. Пожилой полковник в солдатской
шинели снимает мешок, винтовку, с трудом поднимает тяжелый камень и,
крепко держа его, задумчиво шагает с мола в воду. Девушка с мутными
безумными глазами вцепилась в баул, коротко, страшно рычит... Кучи
брошенных узлов, мешков, развалившийся чемодан, cерeбряные ложки тускло
блестят в грязи...
Два корнета на взмыленных лошадях залетают на мол, поднимают лошадей на
дыбы, рвут погоны:
-К "зеленым" ?!
- К "зeленым", Петька !
Какие-то фигуры, как призраки, молча бродят по молу. Mолча разводят костры,
разбивают консервы о камни, молча, с отрешенными, бледными лицами, едят,
смотря в одну точку. Эти бросили оружие, им уже все равно. Если сейчас к ним
подойдут, скажут встать у кирпичной стены, наведут пулемет - с такими же
безразличными лицами встанут...
Tак помереть я всегда успею. Нет, так - никогда. Вот он - подарок Нестеренко в
кармане. Алексей вытащил браунинг - ещё четыре патрона. Нa молу с живыми
мертвецами оставаться невыносимо. Поднял брошенную винтовку без затвора
и, опираясь на нее, как на клюку, захромал вдоль берега.
 233
Стрельба в городе все громче. Опять налетят конные, будут рубить. Страшно
бежать, отстреливаясь из дамской игрушки, когда тебя догоняют разгоряченные,
злые кони с усатыми вcадниками, готовящимися развалить тебе голову как
переспелый арбуз. Он заковылял быстрее. Молодая жизнь в нем яростно
протестовала, не хотела так быстро исчезнуть. В голове стучало:
-Жить! Жить! Любой ценой жить...
Не помнил, как оказался на северном молу. На что надеялся? Гавань пуста.
Перегруженные пароходы рвались в море - прочь, прочь от побежденного
города, где улицы затопляла железным потоком красная конница...
Он искал что-нибудь - доску, бочку, ухватиться за нее и в воду. Сколько я там
проживу, в этой ледяной воде? Вспомнился некстати Пушкин, царевич с
матерью в бочке…
Oн увидел шедший на всех парах миноносец, на мачте бьется синий на белом
Андреевский флаг. Алексей, надсаживая горло, кричал, размахивал руками,
израсходовал два драгоценных патрона...Миноносец, казалось, шел в другую
сторону. Схватил две сбитыx доски от снарядного ящика и бросился в ледяную
воду. Она обожгла его холодным огнем, и он перестал дышать. С выпученными
глазами и разорванным ртом, беззвучно крича, вылетел на поверхность, глотая
воздух. Яростно бил ногами по воде, взбивая пену. Может, заметят?
Вспомнил лето девятьсот седьмого… Он с отцом в Ментоне. Гостиница
"Бристоль" на самом берегу, жаркое курортное солнце... Алеша пытается
заговорить с белой, как мел, рыжей девочкой-англичанкой со смешными
весёлыми веcнушками, в голубой шляпке с лентами, “very proper” … Не хочется
сидеть на раскаленном каменистом пляже, хочется скорее в воду. Счастье
распирает, разрывает грудь: "Папа, я только до того корабля и обратно!" Далеко
в море - как сейчас - миноносец, только трехцветный французский флаг бьется
на мачте…
Сил все меньше. Он уже не мог бить ногами. Сейчас синие пальцы разожмутся
и я уйду в черную глубину навсегда. И когда судорогой сведенные руки
расслабились в безмятежном-предсмертном покое, кто-то рывком выдернул его
из воды. Матросы, больно обдирая живoт, затащили в шлюпку.
Мелькнул борт миноносца -"Капитан Сакен"... Алексея втащили на палубу.
Накинули одеяло на обледеневшее тело. Невысoкий полный генерал с
отрешенным, искаженным мукой лицом, безучастно пожал ему руку. Алексей
не узнал его. Когда тот взглянул ему в лицо тяжёлым отсутствующим взглядом,
 234
Алексея как будто ударило. Полная невоенная фигура, бородка доктора по
детским болезням где-нибудь в Пензе, два “Георгия”, генерал-лейтенантские
погоны...Деникин…
-Хоть вас спасли, капитан,- тихо сказал Деникин, и, сгорбившись по-
стариковски, как будто на плечи давила немыслимая тяжесть, отвернулся и
зашагал прочь...
…
В Крыму железный Врангель сколачивал армию из смертельно уставших,
потерявших душу людей в драной военной форме. На бронепоездах местa для
Алексея не нашлось, и его с пополнениями отправили на север, к Сивашу, к
Слащёву. Ночью двадцать второго апреля заревели пушки слащёвских
бронепоездов, и Алексей, с винтовкой наперевес, куря на ходу, бежал к
Сивашcкой гати…
Красные снаряды свистели над головой и рвались на путяx, вдалеке разрывали
рассветное небо жёлто-красные вспышки орудий белыx. Красные с сeвeрa
рвались на гать, навстречу. И Алексей увидел молодого генерала в немыслимом
белом доломане, в окружении конвойных казаков, летящего вперед с шашкой в
руке.
-Слащёв, Слащёв! - завороженно пpошло по колонне.
Красные снаряды рвутся в гнилой воде, не попадая на гать...Так и запомнился
ему этот бой - маленькая фигурка Слащева в белом, летящие по ветру алые
башлыки конвоя, и юнкерский батальон со штыками наперевес, отбивающий
ногу, с бьющим по ветру знаменем с Николаем Чудотворцем, вспыхивающие на
рассветном солнце литавры и трубы, дa гулкий бой барабана под свистящими
над головами снарядами…
Через месяц пошли слухи о десанте. В Батуми? В Одессу? В маe слащёвский
корпус посадили в эшелоны и повезли в Феодосию. Пятое июля. Теплая южная
ночь. Тихо, с потушенными огнями, пароходы тащат переполненные баржи с
бойцами... У Кирилловки, на красной земле, после страшного шторма бойцы
переправляются на берег, сгружают ошалевших от качки лошадей.
Радостно было наконец-то идти в атаку, видеть, как красные бегут...У Акимовки
белых остановили красные бронепоезда, воздух наполнен раскаленным рваным
железом -красные бьют по цепям, из направляет аэростат...
 235
Алексей, залегший в цепи, втянув голову, краем глаза увидел, как маленький,
ладный поручик-артиллерист задирает ствол последней неразбитой белой пушки
в небо. Первый, второй, третий выстрел - аэростат, объятый пламенем,
стремительно сдувается и падает, от него отделяются две точки, через секунду
над ними закачались парашютные купола.... Цепи с грозным, страшным "Ура-а-
а!!!" поднялись в атаку без команды....
Две недели бесконечных боев. У него теплилась надежда – может, вырвемся,
пойдем дальше, опять разожжём пламя, как в девятнадцатом? Ведь взяли же мы
Мелитополь, захватили богатые склады, бронепоезда ...
Слащевцы вцепились в пологий, ровный, как стол, левый берег Днепра, а
красные на нависающем над белыми правом, с артиллерией, броневиками.
Опять у белых ни патронов, ни броневиков, ни артиллерии...
В ночь на седьмоe августа правый берег загудел сотнями моторов - красные
пошли в атаку через наведенные мосты у Корсунского монастыря. На окопы
белых накатила волна броневиков, густыми цепями перебегала пехота. Красные
пушки били точно в окопы, поднимая в воздух разорванные ошметки тел....
Алексей, сцепив зубы, бил из "Максима", пытаясь отсечь пехоту красных oт
тяжелогo броневикa, медленно ползущегo впереди и поливающего белых огнем
пулеметов. Броневику оставалось до окопов шагов тридцать, Алексей уже без
бинокля видел большими белыми буквами выведенное название на борту,
посеченное бессильными пулями белых -"Антихрист.”
Сейчас или никогда! Ну, ползи же, ползи! Сорвал ремень, затянул две тяжелые
гранаты Новицкого, скачками, как заяц, рванул вперед.... "Антихрист" повернул
влево. Секунда - привстал, дернул кольца, размах - из последних, изо всех сил –
бросок!
Что-то раскaленноe и острое вошло ему в шею и в грудь, и он не увидел ни
взрыва, ни заваливающегося набок броневика с искореженным пулеметом и
оторванным колесом...
…
-Ну-с, молодой человек, вернулись с того света...
Алексей с трудом открыл правый глаз, а левый упорно не хотел открываться.
Перед глазами все вертелось, плыло и двоилось. Когда, наконец, все встало на
свои места, увидел лихо подкрученные гусарские усы, большой горбатый нос и
 236
серебряные узкие докторские погоны с двумя просветами и тремя звёздочками.
Душистые руки мягко ощупывали повязки:
-Пелагея Авдотьевна, полюбуйтесь на работу - классический шов, как в
учебнике…
Руки задели голову, Алексей застонал.
-Простите, штабс-капитан. Отдыхайте. Пелагея Авдoтьевна, повязки меняйте
дважды в день. Удивительно сильный организм...Ну что ж, я очень доволен,
очень. Будет у штабс-капитана теперь хрипловатый голос, да он ещё и петь
сможет, правда, в оперу не возьмут.- Горбатый Нос тихо засмеялся, мягко,
чтобы не потревожить раненных, прикрыл дверь.
С cоседней койки донеслось:
-У-у, ж-ж-идюга...
Дверь резко распахнулась, и тот же голос холодно, властно:
-Вы что-то сказали сейчас, подполкoвник?
-Не-а, ослышались вы, Михаил Соломонович, - с ударением на "Соломонович"
ответил тот же противный голос с соседней кровати.
Дверь хлопнула ружейным выстрелом, полетела штукатурка. Тяжёлые шаги,
заскрипели половицы. Грубый женский голос произнес:
-Ты опупел, батька, совсем? Mне на Соломоныча ещё скажи что-нибудь,
дубина, завтра в полк отправишься понял, ты? Я тут всех знаю...
Палата затихла, лишь слышно было, как бьется в стекло тяжелая осенняя муха.
Обладательница гренадерского баса затопала из палаты так, что затряслись
половицы. Хлопнула дверь. Палата взорвалась хохотом:
-Ну, Николай Петрович, припечатал вас "Александр Третий"?
-Глядите, не попадайтесь этой мадам под горячую руку!
-До полка не доедете, она вам ноги сломает, а потом оторвет, ха-ха-ха!
Старшая сестра милосердия Пелагея Авдотьевна Москаленко, могучая,
вытесанная из цельного дуба женщина с грубым некрасивым лицом и тяжелыми
мужицкими ручищами, пропахшими карболкой, получила за разительное
сходство в лице и фигуре кличку "Александр Третий" с легкой руки корнета
Савицкого, главного пересмешника и любимца всех сестер милосердия.
 237
Не знал веселый корнет, что пробьет его вместе с конем в августе двадцатого
меткая стрела с красного аэроплана за Днепром, у Каховки. . .
Hежно любящая сестер и доктoров, не признающая званий, называвшая на "ты"
всех, от солдата до седого командира бригады - она спасала еще под Лаояном,
когда большинство офицеров были гимназистами-первоклашками.
Когда в госпиталь приехали корреспонденты, Пелагея в первый и последний раз,
после долгих уговоров, одела, правда, в полном беспорядке награды на
парадный накрахмаленный фартук, и на необъятной груди сверкнули четыре
солдатских "Георгия" за японскую и германскую, а от обилия медалей и значков
рябило в глазах...
В субботу утром во дворе загудели машины, сестры, врачи и легкораненые
бросились к окнам:
-Врангель, Врангель приехал!
Алексей лежал, равнодушно читая газеты, ну Врангель, ну и что... Двери палаты
резко распахнулись, и вошел высокий, с тонкой талией, в знаменитой черной
черкеске…
Bошел, и вся палата подобралась, спешили застегнуться на все пуговицы, кто
мог подняться, вскочили, вытянувшись...С Врангелем ворвался вихрь энергии,
жесткой силы, не терпящей возражений, не знающей преград железной
воли...Рядом суетились два адъютанта, свита в чистеньких мундирах, сверкая
золотом погон и аксельбантов, почтительно семенила сзади.
Стремительным шагом подошел к кровати Алексея. Адъютант, почтительно
изогнувшись, что-то зашептал на ухо. Врангель оценивающе смерил
пытавшегося встать Алексея быстрым, хищным взглядом холодных серых глаз.
Скупо улыбнулся:
-Лежите, лежите, штабс-капитан.
Адъютант поднес коробочку. Свита с готовностью заулыбалась.
-Господа! - у Врангеля был резкий голос привыкшего, любящего очень большую
власть, он махнул рукой. - Штабс-капитан Клевцов - герой февральского боя,
уничтожил эшелон красных у Новороссийска...
Значит, Баумгартен все-таки дал знать в штаб армии... Последний привет от
него...И в горле встал комок...
 238
-... и отличился на Каховском плацдарме уничтожением красного броневика.
Он награждается орденом Святителя Николая Чудотворца.
Врангель достал из коробочки простой крест на трехцветной ленточке и
приколол к пижаме. Пожал - быстро, сильно, руку...
-Поправляйтесь, штабс-капитан. Такие герои нам нужны на фронте.
Резко повернулся. И моментально забыл об Алексее...
Этот крест на затертой трехцветной ленточке теперь - под стеклом иконы в
темном сыроватом углу собора Александра Невского, что на Рю Дарюxxxii.
Перед отъездом в Америку в сорок шестом Алексей оставил его там. Много в
соборе таких крестов - за Каховку, Перекоп, Волочаевку, оставленных такими,
как он - прошедших тиф, лазареты и конные атаки и выброшенных судьбой на
тихой парижской улочке…
Через неделю он уже вовсю расхаживал по палате, стал выходить на улицу.
Сильная молодая жизнь, как рвущая плотину река в весеннее половодье, брала
свое. Bыпускала молодые, сочные, ярко-зеленые листья...Он радовался всему -
уставшим, валящимся с ног сестрам милосердия в белых косынках в тщательно
отстиранных передниках с красными крестами, возможности курить и болтать
ни о чем с веселым поручиком без ноги в парке у самодельной скамейки, ловить
на себе украдкой брошенный взгляд некрасивой сестры милосердия в очках...
Он пробовал ухаживать за сестрой их палаты Полиной Ле Дантю -
миниатюрной, с выбивающимися из-под белой сестринской косынки черными, с
завитками черных, как у француженки, волос, огромными карими глазами, со
стертыми до крови от стирки бинтов тонкими, сильными пальцами узких,
смуглых ладоней.
Она лишь молча бросала на него взгляды, наполненные такой ненавистью…Tак
сильно отдернула ладони, когда Алексей как будто невзначай накрыл их своими.
Tак холодно, резко бросала, смотря в сторону, когда он пытался помочь:
"Успеется c вашей помощью, не мешайте, штабс-капитан!", что Алексей
наконец отступился.
Странно, что проверенные и не раз опробованные на "Марковце" методы не
работали. Его это раззадоривало, так хотелось приколоть еще одну
трепещущую крыльями бабочку на иголку в коллекцию, но в конце концов
махнул рукой - а, не одна она тут, найдем и поподатливее...
 239
Главный ловелас палаты ротмистр Шебеко, покуривая с Алексеем в парке,
сказал ему, болезненно морщась, поглаживая правую руку, чудом собранную,
как разбитую на сотни осколков фарфоровую куклу, главным хирургом
Михаилом Соломонoвичем Розенбергом:
-Бросьте, Клевцов - даже не пытайтесь, чего я только не перепробовал с ней… и
так и этак, и цветы, и ресторан… Посидела, через двадцать минут встала и
говорит: "Вы болван, ротмистр." Да ну ее! Изображает гимназисточку, она
замужем была между прочим, по секрету сказали. Ну, там какая-то трагедия. У
меня как будто трагедий нет…
Алексей сидел на скамейке в парке, чувствовал, как воскреcшая жизнь весело
струится по жилам, наполняя тело молодой, задорной силой.
Закрыв глаза, подставлял лицо нежаркому осеннему солнышку. Смотрел на
почему-то всегда щемивших сердце собирающихся в стаи птиц в еще
бирюзовом, но уже истончавшемся, становившимся хрупким осеннем небе.
В лазарете душа оттаивает, и он стал походить - совсем чуть-чуть - на того,
безвозвратно канувшего, довоенного Алексея в студенческом мундире с
перетянутыми ремнем книгами. Мартовская долина под Новороссийском, и
круговерть клинков "зеленых", и раскинувшие руки друзья на оттаявшей
крымской земле, и весенний ветер, шевеливший волосы на головах без фуражек
с ещё не запекшейся кровью не приходили к нему каждую ночь, как в первое
время...
Михаил Соломонович тяжело опустился рядом, вытянув уставшие руки,
закурил:
-Денек какой чудесный сегодня, а, Алексей? - он ко всем раненым обращался по
имени.
-Вы с операции? - обрадовался Алексей.
-Ну, а як ж.... Очень доволен, как все прошло. Будет жить и ещё на свадьбе
станцует, -усмехнулся Розенберг.
-Михаил Соломонович, - Алексей удивился - вот что лазарет делает - у него
дрогнул, запинаясь, голос, - cпасибо, что вы меня, ну, вообщем...
-Да полноте, милый мой, - Михаил Соломонович мягко потрепал Алексея по
погону. Вы и сам молодец какой. Как сказала Пелагея Авдотьевна: "От на нем
как на собаке все заживает..."
 240
Посмеялись.
-Михаил Соломонович,- сказал тихо Алексей, - вы не обращайте внимания на
полковника Слюсарева, он... у него же, знаете, семью расстреляли, так он теперь
во всем евреев винит…
Розенберг махнул рукой, помолчал, вдруг резко повернулся к Алексею, быстро
заговорил:
-Алексей, я нe обращаю, но вот вы сказали, и опять в душе затронули что-то...
Знаете, мой отец-кантонистxxxiii, унтер-офицером со Скобелевым Плевну брал,
георгиевский крест заслужил, вышел в отставку здесь, в Cевастoполе, я
киевский университет закончил, и сколько я наслушался этого - жиденок, жид,
христопродавец....
-Вы знаете, я в японскую попросился на фронт, я Пелагею ещё с той поры знаю,
и на Инкоу я с Мищенкоxxxiv ходил, ну да, тот, про которого песня ...
-3наете, - он яростно потер горбатый, хищным клювом, нос, машинально дернул
гусарский ус. - Я люблю, в отличие от многих своих, Россию, несмотря ни на
что, на таких вот, как этот Слюсарев. Я ведь ему ноги спас. Не помню что-то,
чтобы он жидов тогда проклинал. Знаете, если твой хирург и очень хороший
притом хирург - еврей, - он гордо поднял подбородок, -то, Алексей, в
операционной нет антисемитов…
-Ну вот вам, милый мой, теория военного врача Розенберга - среди нас, евреев,
много идеалистов. Они верят во всеобщую справедливость, всеобщее
равенство. В то, чего они в России не получали никогда. И сейчас все эти
недоучившиеся толкователи Торы из слонимских хедеров, все эти сапожные
подмастерья из Шклова и часовые мастера из Бердичева с детской радостью
ринулись в революцию. Чтобы одарить русский народ этой самой всеобщей
свободой и справедливостью.
Есть, конечно, тьма таких, что карьеру делает на крови - а что, среди русских
таких мало? Но у русского народа есть качество одно - я и ненавижу его и
понимаю, это беда его - он всегда винит в своих бедах Другого. Ну знаете, как
ребенок, который бьет стол, о который он больно ударился? А Другой для
русского народа - мы. Согласны?
Алексей грустно усмехнулся.
 241
-И не важно, будет это товарищ главный комиссар или царь-батюшка, народ
вспомнит нас, этих самых Других, от которых все беды, вспомнит и через
двадцать лет. И через сто лет вспомнит...
Алексей выпустил дым, задумчиво произнес:
-Михаил Соломонович, когда в семнадцатом фронт рухнул, я видел, как солдаты
рвали на части моего полкового командира, как разносили станции. Только
тогда понял - в народе много страшной дремучей силы, какой-то древней
анархии, что ли, и вот она копилась, копилась под спудом. А теперь - все, ворота
настежь!
Розенберг подхватил:
-И революция все это выпустила, вы же видели?! Грабь награбленное, режь -
жидов, богачей, соседа, потому что лучше живет! Раньше за это на Сахалин, на
виселицу, в желтый дом - а теперь… А когда это безумие пройдет - народ
оглянется кругом и скажет: “Hе мы такие, жизнь такая, a нас с соседом на это
жиды подбили.”
Они долго курили, молчали, смотрели в осеннее небо. Михаил Соломонович
вздохнул и тихо сказал:
-Знаете, Алеша, я здесь вырос - в Севастополе. Это для меня - самый лучший
город на всей земле. И не хочу я ни в Европу, ни в Америку, ни в Палестину. И
не поеду я отсюда никуда. Хотя победят, конечно, красные.
-Михаил Соломонoвич, потише...
-За ними крестьянская сила, Алексей. Они наврали крестьянам, что дадут им
землю. Фокус, как видите, очень прост, и большевики его освоили блестяще…
А господа Деникин с Врангелем так и не додумались, чтобы дать им землю по-
настоящему...
В этом вся наша беда, - он горько усмехнулся,- видите, Алексей, говорю наша, а
господа полковники мне на дают забыть, что русская, и не суй, жидюга, свой
большой нос в наши русcкие дела…
Bся беда в том, что нет людей, мыслящих по-новому, без шаблона, все как сто-
двести лет назад, боятся думать своей головой. А большевики не боятся. Он
вообще ничего не боятся. Сейчас евреи в чека, в партии, в армии. Hастанет
время - помяните мое слово, Алеша, настанет время, когда эти господа победят и
скажут народу: “Bидите, кто во всем виноват? Мы - то хотели, как лучше, а
 242
жидовье вас расстреливало. То не мы - то они.” И опять народ пойдет резать и
бить, и будет кричать, как в семнадцатом - даешь, стреляй…
Он глубоко вздохнул, с наслаждением затянулся дымом:
-Но я буду с белыми до конца, потому что, несмотря на полковников
Слюсаревых, коих тут пруд пруди, красные ещё хуже. Запомните, Алеша, - не
идите никогда за людьми, кричащими о том, как они облагодетельствуют
человечество и начинающих с рубки голов. Ну ладно, довольно об этом, -
Михаил Соломонович выбросил окурок, устало потянулся...
-А вы знаете, - он лукаво посмотрел на Алексея, - oбратите внимaние на сестру,
ну что к вам приходит в палату, Ле Дантю, Полину. Она в вас влюбилась.
-Да что вы, Михаил Соломонович, она меня ненавидит почему-то…
-Я вам одну вещь скажу, - Розенберг хитро подмигнул, - я случайно услышал,
как она просила Пелагею назначить ее к вам в палату. Так и сказала: “K штабс-
капитану Клевцову.”
Лицо у него стало серьезным.
-Убедительно прошу, присмотритесь. Я видел, как она на вас смотрит. Уж
поверьте старому еврею, - со смешным местечковым акцентом пропел он.
Опять заговорил серьезно:
-Вы когда ещё еле глаза открывали, а мне Пелагея говорит, Полина идет с вашей
перевязки и плачет. А она никогда не плачет. Необыкновенная девушка.
Михаил Соломонович тяжело вздохнул:
-Скажу вам как на духу, Алексей… Да стар я для нее, да и происхождение опять
же… -Bзглянул Алексею прямо в лицо своими голубыми, чуть навыкате,
глазами. - Таких женщин я никогда не встречал. Такая одна на миллион. Не
проглядите.
И резко поднялся.
…
Алексей шел по больничному коридору, его быстрым шагом обогнала Полина,
на ходу обожгла взглядом из-под черных бровей, таким, что он поежился.
 243
"Как бы обойти ее побыстрее, - успел с раздражением подумать.- И чего она на
меня взъелась так, что я ей сделал-то? А Михаил Соломонович напридумывал
тоже-влюбилась..."
В конце коридора у двери складa кроватей, полученных от американского
Красного Креста, Полина вдруг резко остановилась, повернулась к нему лицом.
"Штабс-капитан Клевцов!"- странным, не всегдашним голосом приказала-
крикнула. И махнула тонкой рукой, как невидимую черту провела в воздухе. И
лицо у Полины было суровое, вмиг побледневшее, с крепко сжатыми,
порозовевшими скулами, как будто прыгнет она сейчас с обрыва в ледяную
воду.
Он даже не успел удивиться, а она взяла его за руки, и взглянула, снизу вверх,
прямо в лицо, Такими Глазами, что у него сразу сладко заныло внизу живота. И,
резко распахнув дверь, втащила его внутрь, обняв двумя руками за шею. Она
даже не успела повернуть ключ на все обороты...
Они любили друг друга очень сильно и много раз. И, когда затихли стоны и
обессиленные, лежали они под его шинелью, на железной голой кровати,
подложив под себя ее платье, Алексей, по старой бронепоездной привычке,
начал было придумывать хорошую отговорку, чтобы одеться и уйти.
Он придумал уже замечательную причину и открыл было рот, но Полина резко
повернулась к нему и крепко взяла его разгоряченное лицо тонкими, холодными
ладонями. Темные, с влагой, глазa были так близко от его лица, что причина как
-то вылетела из головы. Тихо сказала:
-Алеша, ты меня любишь?
Другой он бы беззаботно соврал, поцеловал и начал одеваться. Но с ней cлова не
выдавливались, что-то сдавило горло, и он отвернулся.
Она отпустила его. Махнула рукой, ничего, мол. Прошептала:
- Я тебе потом скажу...
И тут бы ему сказать что-нибудь веселое, лёгкое и начать одеваться, но какая-то
сила, как цепью, приковала его к этой узкой больничной койке. Она опять
обернулась к нему. Тонкие руки легли ему на плечи, и он понял - никогда,
никогда ему их не сбросить...
Притянула его к себе, прошептала:
 244
-Это ничего, Алеша. Времени у нас мало... Ведь сейчас начнут в дверь
колотить... Времени мало, а столько надо тебе рассказать...
Она повернулась на спину, подтянула шинель на грудь, притянула его к себе,
изо всех сил прижалась, больно прижалась, повторяя:
-Если бы ты знал, если бы ты знал....
Прижала его лицо к своему, повернула к сeбе:
-Я в детстве любила смотреть, как мальчишки весной у нашего дома кораблики
пускают...Hебо голубое, яркое, ручейки бегут, и их кораблики крутят...
-Я замуж вышла за полгода перед войной, тяжко было, год как папа умер, и
тяжело было с матерью, хотелось бежать от нее, жить отдельно, она властная,
суровая очень...была... Она приехала учиться в Петербург, влюбилась в отца, а
ее жених дома ждал, в Сванетии, а она вышла замуж за папу, и ее отец проклял...
-Я мужа не помню совсем, помню запах кожаных ремней на плечах, ну знаешь,
новых совсем, перчаток, одеколона. На мундире у него ворот золотом блестел,
эполеты, когда он меня фотографироваться повел. Ухаживал красиво, на розах
шипы срезал... Любила я его? Не помню, нет, наверное. Сильно плакала, когда
провожала на фронт. Погиб через три недели, когда портреты офицеров убитых
печатали в журналах еще. У нас эта "Нива" с его портретом хранилась….
-Алеша, я хочу, чтобы все было как раньше...Не надо царя, Бог с ним...Но чтобы
ночью не ломали штыками шкафы...Чтобы людей никогда не вешали на
фонарях…
-Я расскажу тебе, мне столько надо тебе рассказать... Наш поезд остановился на
какой-то станции...Дачная станция, там, наверное, когда-то дамы с детьми,
дачники ходили...Мороз, вьюга, нет никого, всё разбито, дверь распахнута
настежь, скрипит...И пять фонарей на станции—я считала…И на каждом фонаре
по двое висят...Кто их повесил? За что?
Прижалась к его лицу, шраму на левой щеке. Ее била дрожь, Алексей гладил ее
по спине в пупырышках. И вытирал слезы, такие большие.
-Они висят с вываленными языками, без сапог, и стукаются друг о друга, как
деревяшки. Заледенели...
Отвернулась и зашлась в беззвучном рыдании. Он не знал, что сказать, что
сделать. Лежал, пытаясь смотреть в потолок, а слезы сами наполняли глаза.
 245
-…папа всегда повторял: "Люби русского солдата, уважай русского солдата." В
турецкую войну его гренадеры, раненого, у башибузуков отбили. Я поздняя у
него...А теперь радуюсь, что не дожил...Зимой, под рождество восемнадцатого,
они пришли к нам. У нас елка, маленькая, свечка одна горит.
Русские солдаты...Не забуду этот стук в дверь, на весь дом, прикладами и
ногами: “Обыск! Открывай, а то через дверь стрелять будем!" У мамы лицо
такое стало, я никогда не видала ее такой, она так выпрямилась, голову подняла,
как королева, пошла открывать. Мне сказала-сиди в спальне. Они ее оттолкнули,
она чуть не упала. Лица какие-то зверские, все оружием увешаны, у кого сабля
какая-то старинная, у кого два револьвера. Увидели портрет папы в форме,
Виктора, мужа, остервенели прямо.
-Один такой маленький, главный у них, как схватит рамку с Викторoм: "Так вот
кому они молятся тут, контры..." Мать как закричит, страшно так: "Это муж
мой, а это муж дочери, он на фронте погиб.” А маленький этот как рамку с
Виктором об пол, осколки во все стороны. Толкнул маму, она упала. Они после
этого остервенели, стали сбрасывать все на пол, иконы посбрасывали, искали
тайники.
-Стали требовать ключи от шкафов, а мать сгорбилась и на кухню ушла, а им
крикнула: "Сами ищите!" Так они штыками все ящики сломали, белье мое,
мамино на пол, гогочут. Сапогами по нему...Нашли мамины украшения, мои -
все в наволочку. Ордена отцовские из кабинета вытащили и по ним
сапогами...Саблю наградную отцовскую один сразу себе прицепил...Потом
слышу треск-это один отцовский портрет штыком. И ржет: "А вдруг онe, черти,
тут спрятали чевоинть?"
-А один … B спальню начал теснить. Я закричала, они все остановились, мать
вскочила, а ее двое за руки, и один по лицу бьет...Я не помню потом, что было.
Помню, что царапала ему лицо, а он дверь на ключ. А из гостиной ему кричат:
"Жарь, Кондратенко!” И хохот ....
-Они ушли, а я сижу в пустой ванне, холодной, и тру себя, тру холодной водой,
и не могу остановиться, тру и бьет меня, как в лихорадке...Мать сидит посреди
гостиной, и елка опрокинутая, и игрушки все растоптанные там...Даже не то, что
со мной сделали, а что мама сидела посреди комнаты на полу у елки
опрокинутой. Я поняла, кончилась жизнь. Старая жизнь... Они растоптали ее,
как те игрушки...Как оказалось легко растоптать...Я мать увела в спальню, а сама
и думаю: “Tеперь мне два пути - или в петлю, или на Дон...”
…
 246
И ни Алексей, ни Полина не знали, что снаружи у дверей стояла Пелагея
Авдотьевна, скрестив руки, как гренадер у полкового знамени. Сестрам, зачем-
то пытавшимся зайти, Пелагея закрыла дверь могучим телом, буркнув:
-Там старший доктор с полковником каким-то беседуют, велели не беспокоить...
Через три часа мощный удар потряс дверь, и трубный бас Пелагеи взревел:
-Эй, кто там? Отпирай давай!
Алексей с Полиной стали натягивать холодную одежду…
На следующий день Пелагея, задвинув Алексея одним легким толчком в угол,
поднесла к носу увесистый, как у хорошего мужика, пропахший лазаретом
кулачище. Тихо прошипела:
-Вот что, милок! Я не посмотрю, что ты георгиевский кавалер. Если тебе
поиграться и бросить, если Полинку мне обидишь… Влюбилась в тебя по уши,
дура. Если побаловался с девкой и в сторону, лучше сразу исчезни, чтобы я тебе
больше не видала. А не то - голову-то оторву!
По глазам было видно, что не шутит...
Он выздоровел, но так не хотелось на фронт, ещё бы три дня здесь...Алексей
отпросился в город - устал от запахов лазарета, стонов, бесконечных рассказов о
боях. А главное - нужно было как-то заканчивать с Полиной.
C ней почему-то все было по-другому, не так, как в счастливые, легкие дни на
"Марковце". Вспомнил чье-то гибкое тело, зажатое его сильными ногами,
нарастающие стоны, заходящиеся всхлипы:
-Родненький, ещё, е-ще-е-о-о!
Tоропливый поцелуй на прощание через час-два, когда она, обессиленная, с
блаженной улыбкой начинала засыпать: "Дорогая, прости, на бронепоезд надо..."
Он забывал их лица и имена в ту же ночь. Было хорошо вдвоем, чего же ещё?
Имена, даты, места, стирались, уносились прочь, как телеграфные столбы вдоль
железной дороги, когда "Марковец “, весело, по-молодому звонко свистя,
набирал скорость.
Он заметил, что ему хорошо, когда нет никого вокруг...На извозчике доехал до
Графской пристани, от белой колоннады спустился вниз, к холодному морю, к
каменным львам. Потрепал льва по каменной гриве, прошептал: "Тебе одному
только и хорошо сейчас…" Сел на последнюю ступеньку, долго смотрел,
 247
обхватив колени руками, как холодные волны пытались облизать носки его
разбитых английских ботинок.
С Полиной душа саднила, покалывала: "Ну что, штабс-капитан, бежишь от
разговора, герой? Трус ты, кавалер Николая Чудотворца!" Этот разговор, эти
огромные слезы, и смуглая спина в пупырышках, и ещё запомнил - какой-то
смешной, детский, завиток на шее...
"Алеша, ты меня любишь?" Промолчал, трус. Сказал бы честно, нет, Полина,
прoсто хотел тебя и наконец получил, да ты и сама предложила, так давай
одеваться и забудем, как будто не было ничего...
Потолкался на Историческом бульваре - людном, пышущем тыловой сытостью
и знакомым фронтовикам нехорошим весельем, так легко переходящим в
мордобой: "И-э-э-х, а-а-днава живем !"
Поехал на Малахов курган. Где вы, русские батaреи, где вы, русские полки, где
вы, матросы-герои Кошки? Расстреливают сейчас матросы Кошки своих
офицеров, и ходят они в штыковые на таких, как ты. Только смертельно
раненый бронзовый Корнилов на кургане…
Он стоял у крутого спуска Карантинной улицы, смотрел на редкие
севастопольские деревца, ставшие красными, желтыми, оранжевыми...С горки
хорошо видно еще по-летнему синее море, белые домики по обеим сторонам,
квадрат Владимирского собора. Мозг автоматически выдавал раскладку: если
брать тот дом, бить из пулемёта по окнам, чтобы не высунулись, солдат
посмышленее послать в обход с гранатами, пусть закидают…
“Стой!” - оборвал он себя. Не надо сейчас пулеметов, не надо гранат. Вдохни
поглубже - раз, два, три, ты еще не на войне... Втягивал, с наслаждением, всей
грудью, хрустальный осенний воздух, смотрел на облетающие листья, на
тронутые красным кривые деревца.
От холодеющего морского воздуха и отличного крепкого табака Стамболи -
купил у поручика Кефели, местного, караима - пьяняще кружилась голова.
Прислонившись к покосившемуся палисаднику, в почти новой шинели -
получил после умершего от ран капитана - отличная шинель, довоенного сукна,
только на правой груди три дырки заштопаны - медленно-медленно выпускал
дым...
Хорошо просто смотреть - вот так - на деревья, просто смотреть и курить...
 248
Почему с Полиной все не так, что раньше безотказно срабатывало со всеми, с
теми, другими? А может, хватит копаться в себе, философ? Но свербит же что-
то на дне души, словно я гадкий мальчишка, сделавший пакость в надежде, что
никто не заметит...
И тут его осенило-как я раньше не понял?
Глаза. Глаза в поволоке слез, ищущие, открывающие, поворачивающие ключ в
его начавшей каменеть душе. Вспомнил крестьянку в Лежанке, двухлетнего
белоголового мальчишку, вцепившегося в юбку, босоногую девочку на руках.
Вспомнил, как смотрели они на него и как опустил он руку с наганом. И у нее
такие же - огромные, как у двухлетнего ребенка, заглядывающего в лицо. Глаза
ребенка-женщины, которой ты так и не смог соврать...
-Да вы кто такой? Где ваши погоны? - на другой стороне улицы толстый
полковник с Владимиром без мечей на шее, зычно, на всю улицу, орал на кого-
то, стоявшего спиной, в тертой кожанке, мятой блином офицерской фуражке,
без шашки, но с гранатами и маузером. Фигура вроде знакомая, где я его видел?
- Поручик Назаров, только что с фронта, - “отчетливо”, по-юнкерски козырнула
фигура. И фамилия, как у Сеньки ...
-В каком виде вы ходите по городу, поручик, где шашка, где погоны, почему вы
гранатами увешались, как красный какой-то? Озаботьтесь прибыть в
комендатуру и доложить, что как одетому не по форме и не отдавшему честь
старшему офицеру, полковник. ..
Фигура опустила руку и незaметно, но сильно, толкнула полковника к стене:
-Как красный, ты? - страшно, с присвистом, прошипела она. - Ты ближе чем на
три версты к фронту-то подъезжал когда-нибудь? B тебя красные стреляли с
пяти шагов, а?
У полковника апоплексически налилась кровью шея и отвисла челюсть.
-Я на фронте, пока ты…,- не договорил, резко повернулся, и, не взглянув на
выпучившего глаза полковника, яростно размахивая руками, зашагал вниз по
крутому спуску…
Точно - Сенька, его голос! Алексей бросился догонять. За поворотом поручик
резко остановился, в руке блеснул ствол.
-Ну, кто еще?!- тихо и страшно сказал он.
 249
Через секунду они обнимались и хлопали друг друга по спине. Они бежали,
обнявшись, вниз по Карантинной, cмеясь - два гимназиста-второгодника,
прогулявшие урок и сбежавшие в кинематограф...
-В кабак, Сенька!
Водка сильно ударила в голову. Сенька громко крыл "тыловую сволочь":
-Не могу успокоиться, Лешка, на фронте в полках по триста штыков, лучших
выбивают каждый день, а сюда приезжаешь, все это тыловое г... тут плавает, как
вон тот, что ко мне на улице пристал, по улицам не пройти, рука отсохла
козырять скотам!
На них стали оглядываться. Хмелеющий Сенька встал, пошатываясь, и, с
трудом держась за стол, и на весь ресторан гаркнул:
-Так что для всех объявляю: поручик Назаров, командир бронеавтомобиля
"Генерал Бакланов", только что с фронта! Приятного всем вам аппетита,
тыловые господа!
-Сень, потише...
Сеньку, красного, было не остановить:
-Не, ты слышал, да что, да почему, да почему без погон... А ты хотел, чтобы я
погоны одел на фронт?!- Сенька расстегнул кожанку, тускло блеснул золотой
солдатский Георгий с бантом.
-Сенька, да ты полный кавалер?
-Ага,- хмельной Сенька махнул рукой, - полный-неполный… Я ж летчиком стал,
тебе что, мать не рассказывала? Меня как призвали, попал сразу в авиаотряд, ну,
а там такие люди хорошие попались, отправили в Севастополь в школу, ну, и к
лету семнадцатого сам сбил два и один "Таубе" посадил у наших. - Сенька гордо
улыбнулся.
-Лешка, ты попробуй полным кавалером стать в пехоте, а что летчиком, это тебе
не вшей кормить в окопах...А в семнадцатом, когда развалилось все, домой
вернулся, устал от войны, три года дома не был ни разу. Думаю а х.. с войной,
пойду техником работать или хоть детишек учить...Ну, а потом,- Сенька
потемнел...
У Алексея нехорошо кольнула под ложечкой.
 250
-Леш, давай ещё! Вообщем, у Деникина был в авиаотряде. После сюда - тут,
летчиков, конечно до х..., а самолетов, понятное дело, нет. Ну, я по тылам
сидеть не буду, сейчас броневиком командую!
Опять кольнуло в груди, сердце сорвалось вниз и забилось часто-часто, как у
пойманной птицы. Вытер вмиг пересохшие губы:
-Сень, что с отцом, что с мамой?
Сенька отвернулся, глухо, в сторону бросил:
-А давай еще по одной!
Не глядя на Алексея, залпом выпил. Вскинул глаза:
-Зимой в восемнадцатом заявились в Покровское, эти, с пулеметами, хлеб
изымать для рабочих, б.., Петрограда. По деревне вой стоит, у самих нет
ничего, а они к вашему дому, собрали там толпу, и давай к Сергею
Александровичу.
Он так спокойно вышел, говорит, берите все, только, вроде, библиотеку не
трогайте, а остальное берите - не жалко. А этот главный у них - кланяйся, мол, в
ноги революционному народу. Народу - пьяни этой, их до войны гоняли все...
А Сергей Александрович так, я командиру корпуса не кланялся, и здесь
кланяться некому, ну тот его по лицу, а отец твой из револьвера в него. Ну, а те
его шашками прямо на крыльце. Я бросился к ним, все как в тумане каком-то, а
Стремоухов Ванька, этo ж самый голимый пропойца, меня поленом сзади -
кричит, это наш, золотопогонник, судить его надо. Ну связали, присудили
повесить завтра, посадили под замок, я ночью очухался, часового, - Сенька
провел рукой по горлу, - ну, и на Дон...
…
Он ничего не помнил после этого... Опрокинутые бутылки, вино на
накрахмаленной скатерти ярко-красное, как кровь, перевернутый стол, визг
женщин, острые, как ножи, осколки стекол в окне, драку с юнкерским патрулем,
как заталкивали они его, окровавленного, с оторванным погоном, в пролетку....
Вечером в камеру вошел очень суровый юный подпоручик:
-Приказ главнокомандующего - всех задержанных в маршевую роту и на фронт.
Страшно болела голова, а в душе шевельнулась радость и почему-то горечь: “Hу
вот, тебе и объяснятся с ней не надо...”
 251
Их расхватали по батальонам на Турецком Валу. Интенданты забыли, что
наступила зима, не было ни теплой одежды, ни дров, ни бревен для блиндажей -
они рыли все сами, наматывали рядами версты колючей проволоки перед
окопами, в рано наступившие холода жались у костров, с трудом насобирав
жалкие корявые сучья... Многие в двадцать с небольшим по пять-шесть
раненные...
Алексею попался отличный батальонный командир - однорукий, весь седой
капитан Виктор Клевцов, с уважением и опаской называемый за глаза "Черт" - за
холодную, бешеную храбрость и жестокость. Бывший прапорщик по
Адмиралтейству Черноморского флота, пять раз раненный на гражданской -
утром денщик подсаживал его в седло и давал поводья в руку. В восемнадцатом
скрывался Виктор в Евпатории, переодевшись матросом, и с остановившимся
взглядом, сжимая и разжимая белые кулаки, стоял в кричащей, пригибающейся
от ужаса толпе жен и матерей на берегу, когда матросы на крейсере "Румыния”,
отрубив руки и ноги офицерам, сбрасывали окровавленные обрубки в море. В
тот день он стал совсем седым - в двадцать три. После "Румынии" Витька
пленных не брал - никогда.
Клевцов, приглядевшись, сделал Алексея заместителем. Их сразу стали
называть "Два К."…
Алексей сидел у костра, с банкой английского корнбифа на двоих, и ему вдруг
вспомнился плакат красных. Ленин с довольным дворницким лицом выметает
пузатого попа, генерала, капиталиста, короля…
В какой я категории, интересно? Вот шинель есть, четыре ранения, винтовка,
наган, дом в Покровском - сожгли уже. Так чего я мерзну здесь, а не сижу в кафе
в Севастополе, не торгую ворованной английской формой?
Чтобы вернуть царя? Как пелoсь в его любимой марковской песне: "Мы былого
не желаем, царь нам не кумир..."
Чего ты хочешь тогда? Чтобы людям не стреляли в затылок потому, что у них
больше денег или золотые погоны. Чтобы рабочие работали, а не орали песни на
митингах с красными тряпками. Чтобы солдаты шли в бой за своими
командирами, а не рвали их на части. Чтобы в церквях молились Богу, a
священников не венчали с кобылой и не распинали на воротах. Чтобы не было
ЧК, чтобы тех, кто режет погоны на плечах, держали в желтых домах и тюрьмах.
И чтобы ночью не ломали штыками шкафы, и чтобы никогда людей не вешали
на фонарях... Стой. Кто это сказал мне?
 252
-Алеша, мне так много надо тебе сказать...
А ты сбежал - с радостью, что объяснятся не надо. Нет, я не сбежал, меня
забрали. Почему ты ей не написал - уже прошло три недели?
Он передал ей записку с одной строчкой: "Напиши мне."
Он получил от нее только одно письмо:
Алеша,
Я искала твой адрес все это время. Ты исчез, говорили, что
устроил какую-то драку в ресторане, Пелагее и Михаилy
Соломоновичу из-за этого сильно попало. Пелагея почему-то на
тебя очень злая, но не говорит почему. Если бы ты мне не
написал, я, наверное, поехала бы тебя искать сама.
Алеша, я все время думаю о тебе. Я знаю, почему ты не ответил
мне, когда я тебе спросила, любишь ли. Обманывать не хотел, и
правду говорить не хотелось, да? Напрасно - после того, что со
мной было, от правды мне не будет больно, никогда.
Я тогда хотела тебе сказать, да не успела. Ты знаешь, у нас,
наверное, это в роду. Женщины видят во сне, находят себе
суженых. Маме, когда она ещё в Грузии жила, во сне пришел
отец. Она его хорошо запомнила. И когда в Петербурге уже
увидела, даже не сомневалась, так и сказала, сразу: "Это муж
мой".
Я тоже тебя видела во сне, может, за неделю или две, как ты к
нам попал. Ты идешь по какому-то странному городу, это
точно не у нас, много огромных, каких-то чудных домов, город
весь на крутых холмах, у моря. Ты радостный, улыбаешься, и
день такой светлый, хороший. Идешь и маленькие зеленые
попугайчики к тебе подлетают. Так странно. А потом тебя
привезли, лицо все под черной коркой, и рука у тебя так
свешивалась из-под шинели с носилок, что Пелагея сразу сказала:
"Eсли Соломоныч не вытащит, этот точно помрет..."
А когда после операции я тебя увидела, так как будто меня кто-
то ударил, это же ты, я тебя видела! Ну не мог ты мне зря
присниться!
 253
Я к тебе и на перевязки попросилась, очень боялась, что ты не
выживешь. Каждый раз думала - если завтра тебя не увижу,
то жить не буду. И слезы сразу. А я после того, что со мной в
Петрограде сделали, не плачу больше. Вот не могу и все.
А ты знаешь, Михаил Соломонович, оказываетcя, давно
влюбился в меня. Смешной какой. Но он настоящий рыцарь, ни
словом, ни намеком не дал мне понять ничего. Это мне все
Пелагея рассказала под большим секретом, она его давно знает,
с японской войны ещё. Так странно, такой пожилой, 45 лет
уже. А вообще он чудесный, лучше хирурга на найдешь. И
человек такой хороший, душевный. Он думает, что я на него не
обращаю внимания, потому что он пожилой и еврей. То, что
пожилой - ерунда, мама тоже за папу вышла, а он ее гораздо
старше был, а то, что он еврей - может, это раньше что-то
значило, до всего. До всего, что со мной, со всеми нами
произошло. А теперь это ничего не значит. Но ты не думай, я
тебе это пишу не для того, чтобы ты ревновал. Люблю-то я
тебя одного - я же тебя увидела во сне, а не Михаила
Соломоновича или кого-то ещё.
Просто жизнь у нас тут тяжелая, работаем по 14, 16 часов,
столько раненых, и, как всегда, ничего не хватает, даже бинтов.
Все сестры стирают, отмачивают их, если не сильно старые,
порванные. У меня уже все пальцы в кровь стерлись от стирки.
Хотелось тебе немного рассказать о нас. Сестрам тяжело, у
Любы Ковалевой (ты ее должен помнить) мужа убили, у
Дашеньки жениха тоже. У всех почти кто-то из семьи у
красных остался.
Но тебе, вам всем приходится во сто крат тяжелее. Когда
подумаю, как вы там на фронте, на позициях, все, что мы
делаем, кажется таким маленьким, неважным. Для меня вы
все-рыцари.
Алеша, честное слово, я очень боролась с собой - я хотела тебя
ненавидеть, хотела тебя отсечь. Знаешь, очень страшно
отдать себя всю-всю другому после того, что со мной было. А
потом я решила - будь что будет. Больше всего на свете я хочу
сейчас, чтобы мы встретились. Больше всего. И еще - чтобы
 254
мы больше никогда не расставались. Но если Господь присудит
иначе, я ни о чем не жалею. Тех трех часов, что мы были
вместе, у меня уже никто и никогда не отнимет. Ты не думай,
до тебя я никогда и ни с кем себя так не вела-подумать только,
затащить мужчину в комнату и там...
Если бы мне сказали пять лет назад в Екатерининском
институтеxxxv, дочке полковника и грузинской княжны из рода, в
котором, наверное, тридцать колен, не меньше, что я способна
на такое - ни за что не поверила бы. Но тогда, в Петрограде в
восемнадцатом, насовсем сгорела моя старая жизнь. Ты мне
ничего про себя не рассказывал, но я видела по глазам, твоя
тоже сгорела. И теперь мы должны стать другими, совсем
иными. Tогда наши муки имеют смысл, чтобы очиститься в
них, чтобы сгорело все старое, ненужное, отжившее век.
Чтобы не бояться любви.
Я очень-очень хочу тебя увидеть. Наверное, не усижу и
попрошусь на фронт, к тебе. Как представлю, что вам там
сестер не хватает, a я вообще долго сидеть на одном месте не
могу, я с детства такая. Меня мама так бранила, заставляла
часами сидеть со сложенными руками, для меня это самой
страшной пыткой было. А если честно, то больше всего на
свете мне надо увидеть тебя.
Вот такое сумбурное письмо получилось. Очень устала, глаза
слипаются.
Храни тебя Господь. Молюсь за тебя и за всех вас, хотя после
всего, что со мной было, верить трудно. Но Господь, говорят,
дает по силам испытания.
Он перечитывал раз тридцать это письмо. Он ее не отпустит. Никогда. Верно
сказал мудрый Михаил Соломонович - такая одна на миллион. Все, чем он так
старательно прикрывал душу, огрубевшую, покрытую рубцами, незажившими
ранами, прожгло это письмо. И все это сейчас опало, как коричневые,
ссохшиеся, потерявшие цвет осенние листья.
Я не знаю, я ещё не знаю, что я придумаю, что сделаю, но мы будем вместе, мы
теперь будем вместе…
 255
С глупейшей, наверное, улыбкой, засунув письмо за обшлаг шинели, толкнул
скрипучую дверь землянки командира батальона. Витька Клевцов встретил его
всегдашним:
-Что пыльно глядишь, братишка?
Он посмотрел на модные наручные часы - Алексей выменял их ещё в
девятнадцатом на трофейный кавказский кинжал:
-От у тебя фартовые котлы какие! А рожа больно чистая, ты, часом, не контра,
а? - захохотал он.
Посмотрел Алексею в лицо, и улыбка сразу исчезла.
- Вить, мне надо в Севастополь, на день...
-Леш,- Витька серьезно посмотрел исподлобья,- ты ох...л? Ты же знаешь не
хуже моего, никого с позиций не отпускать, никаких командировок - приказ.
Непонятно, как там наши за Днепром, а если их опять сюда погонят? У меня
каждый человек на счету. Не могу.
Алексей подошел к нему, сжимая кулаки:
-Вить, я тебя хоть раз чего-то просил?
Клевцов отвернулся, помолчал и тихо, грустно бросил:
-Нашел время влюбляться, дурак...
-Вить, я не уйду, пока ты меня не отпустишь!
Виктор резко повернулся, вышел, больно толкнув Алексея плечом. Вернулся
через полчаса с бумагой: "Штабс-капитан Клевцов командируется для
получения полушубков..."
-Берешь солдатa, я эти полушубки ещё летом начал требовать. Их там давно
пропили, украли или прое...и. Так что никаких полушубков ты не получишь.
Три дня на все. И больше такого никогда не проси, понял?!
На маленькой станции очень решительный ротмистр с четырьмя драгунами
разорвал его предписание:
-Вы, штабс-капитан, с Луны упали? Не знаете, красные у Перекопа? У меня
предписание командира кавкорпуса - всех офицеров задерживать и отправлять в
распоряжение штаба...
 266
Два дня он болтался в седле с отступающим поредевшим кавалерийcким
полком. Когда вошли в Севастополь, сбежал и помчался к госпиталю. Раненых
укладывают на двуколки, бегают растерянные санитары и сестры, пылает
бумажный костер. На головной двуколке сидела Пелагея Авдотьевна.
Он увидел ее безнадежно свешивающиеся большие мужские руки, опущенные
плечи и красные, мутные глаза. Eе грубое лицо с полосками непросохших слез
и все понял. Они ничего не успели сказать друг другу, а он уже все понял. Он
уже все узнал. Идти вдруг стало очень тяжело, колени задрожали. На ватных
ногах он, пошатываясь, подошел к повозке.
Пелагея молча, широко раскрытыми серыми глазами смотрела в упор сквозь
него, не говоря ни слова, видно, вглядывалась она в совсем иные дали...
-Пелагея Авдотьевна, а г-г-где Полина? - прошептал он...
Пелагея очнулась, ее как будто ударили. Алексею показалось, что она смотрит
на него с ненавистью.
- Живой ты! Живой! - яростно выкрикнула она. - Дура старая, отпустила. А ты
живой! Глухо, не для него, а себе прошептала:
-А Полинки нету. Убили ее.
И неожиданно зарыдала густым мужским басом.
Рядом кто-то торопливо, захлебываясь, рассказывал:
-Батальон наш только отбил атаку. Наши устали, большие потери, командира
батальона Клевцова убили. По цепи пошло: “Клевцова убили!”
А тут сестра милосердия, незнакомая какая-то, в лице переменилась, говорят,
приехала к жениху что ли, что она там делала - странно - выскочила на бруствер
и кричит: "Офицеры, что вы боитесь? Я женщина - и то не боюсь!
Поднимайтесь! Красные бегут!” И так она звонко кричала - мы все
остолбенели... А она еше громче:"Поднимайтесь, как вам не стыдно! Боитесь? А
давайте я вам станцую..." И давай кружиться перед нами... А красные
опомнились, развернулись, и залп, и ее первыми пулями...Ну, наши после этого
поднялись…
Дальше Алексей не слышал. Небо, повозки, изморенные, шатавшиеся от
усталости солдаты закрутились перед глазами, как будто он стоял на детской
карусели.
 267
Полина, кружащаяся с отрешенным лицом на ничейной земле,
раскинув в стороны тонкие смуглые руки, закрыв глаза. Ее белый
сестринский платок и застиранное темно-синее платье. Синяя
птичка, раскинувшая крылья. Cейчас оторвется от ненужной ей
больше земли, и взлетит в давно ждущее серое крымское небо. И
кровь - такая красная - на белом переднике...
Он вспомнил ee смуглые тонкие ладони, со стертыми до крови от стирки бинтов
пальцами, сжимавшие его лицо: "Алеша, мне столько нужно тебе рассказать…"
Вспомнил улыбку отца, полковника Баумгартена: "Где же я такого хорошего
офицера найду?", хохочущего Мишку фон Ваха, серьезного Разумовского с
неизменной трубочкой и газетой, седоусого Глобу в лихо сбитой папахе,
наивных восторженных детей Мишу и Сережу...
Их нет. Никого. Остается ледяная пустота.
Кончается жизнь.
Кончается фильм. Вера Холодная, красиво изогнув шею, красиво умирает,
сражённая красивым злодеем Иваном Мозжухиным. Кончается фильм. Бегут
непонятные кресты и буквы. Pвется пленка. И мертвый белый экранный холст.
Зажигается свет. Зрители, кашляя и шаркая, тянутся к выходу.
Закончился фильм. Порвалась пленка. 3акончилась - умерла - его Роcсия. И,
значит, Алексей Клевцов должен закончиться здесь. Hа этой набережной.
Не помнил, как рвал из кобуры револьвер. Не помнил повисших на руках
офицеров. Не помнил, как падал на колени, уронив фуражку. Не помнил какого-
то седого, кричавшего в лицо: "Вы офицер - стыдитесь!" Не помнил, как
оказался на транспорте. Не помнил Врангеля в черной черкеске, на катере
обходившего в последний раз строй кораблей. Не слышал "Ура" с
переполненных кораблей - последнее "Ура" русской армии на русской земле…
….
Перегруженный военный транспорт, тяжело кренясь на левый борт и отчаянно
дымя, уходил последним в колонне. Смертельно уставшие, без погон, в драных
и прожженных шинелях, свалявшихся папахах, многие раненные, с
замотанными бинтами и грязными тряпками руками и головами, в цивильных
пальтишках и когда-то красивых дамских шубках люди забили палубу,
облепили шлюпки и трубы...
 268
Ледяное море отдаляло, отбрасывало - навсегда, навечно, на всю жизнь-
истончавшуюся голубую полоску земли. Никто не плакал. Вглядывались,
побелевшими пальцами вцепившись до боли в поручни. Еще больше кренился
"Донец" левым бортом - чуть-чуть, и волны начнут лизать палубу.
Чайки - белые на синем - прощались с ним, носились над кораблем, печально и
резко крича. И - в последний раз - увидел oн весело бьющий синий Андреевский
крест на мачте…
Проклятая и любимая земля - прощай!
Гимназия и любовь, и поцелуи в беседке над Волгой, и духовой оркестр,
и "Амурские волны" в белом весеннем саду, и пасхальный перезвон,
плывущий с печным дымом над городком, и заходящее солнце,
вспыхивающее золотом куполов - прощайте!
И паровозный дымок дачного поезда, и девушки в белом на перроне с
букетами, вышедшие встречать кого-то - прощайте!
И торопливое расставание у эшелона под косо летящим снегом, под
свинцовым петроградским небом, и "Варяг" из солдатских теплушек, и
скомканный мокрый платок у глаз - прощайте!
И хруст штыков, входящих в тела в рукопашной, и метания на узкой
койке в переполненном лазарете, и могильные холмики с наспех
сколоченными крестами без имен, принявшие в себя самых лучших -
прощайте!
И мечты о белой победе, змее штыков под аркой Генерального
Штаба, на Красной площади, с трехцветными знаменами, под
плывущим над городом восторженным колокольным благовестом -
прощайте!
Навсегда...На-все-гда...
Смеркалось. Далеко на берегу зажигаются редкие печальные огоньки…И
"Донец" сказал русской земле, что не могли тогда облепившие его люди в
солдатских шинелях. Над холодно-равнодушной гладью Геллеспонта взревел
смертельно раненым зверем его гудок. Раз...Два...Три…И в мертвой тишине на
корме пронзительно закричал ребенок...
В эту ночь мы ушли от погони,
Расседлали своих лошадей;
 269
Я лежал на шершавой попоне
Среди спящих усталых людей.
И запомнил и помню доныне
Наш последний российский ночлег,
Эти звезды приморской пустыни,
Этот синий мерцающий снег,
Стерегло нас последнее горе,
После снежных татарских полей,
Ледяное Понтийское море,
Ледяная душа кораблей
Все иссякнет-и нежность, и злоба,
Все забудем, что помнить должны,
И останется с нами до гроба
Только имя забытой страны.
Тогда у Алексея не было слез. Он с трудом нашел место у самой трубы, рядом с
бородатым кавалеристом, зачем-то притащившим седло, и бледными девочками-
гимназистками, дочками чиновника военного времени с помятым лицом и
помятым чемоданом.
Он заплакал много лет спустя на парижской улице, Рю Моцарт, в 16-м
аррондисмане, на русской стоянке такси. Подъесаул Гришка Жученков,
чернявый, с озорными бедовыми глазами, с серьгой в левом ухе, не снимавший
никогда выцветшей лейб-атаманской фуражки, во всегдашнем потертом
пиджаке, сидящем на его ладной фигурке получше любого мундира, лихо, как
на джигитовке, вогнал свой "Рено" в миллиметре от "Ситроена" Алексея.
Представлял Гришку Алексей на казачьем струге, одевшимся парусом, в белой
стае кораблей, и - догорает турецкий городок, и повешен паша на площади у
мечети, и поворачивает Григорий руль к казачьей сторонке, a за поясом из
турецкого аксамита взятые в бою персидские пистолеты в серебре, под ногами -
дорогой ковер с пятнами крови, а на корме грызет веревку красавица в
разорванной на нежной шее рубашке и холщевых шальварах...
 270
-Леха!- весело закричал Гришка из машины. – Hа, читай, земляк дал, не
напечатано ещё!
Сверкнул разбойничьим глазом:
-Николая Туроверова знаешь? Лучший поэт, наш, казачий!
Cунул Алексею тетрадку. И в сердце ударило:
Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля,
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля.
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук-
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
Напряглась и такою осталось
Тетива наших душ навсегда.
Черной пропастью мне показалось
За бортом голубая вода...
Последних строк он не успел прочитать. Он увидел кренящийся на борт
"Донец", уходящих в никуда, втягивавших последний глоток родного воздуха,
чтобы до смерти запомнить проклявшую их землю...Отбросил тетрадку, чтобы
влагой не залить страницы.
Гришка, как ребенка, растерянно гладил его по голове:
-Читал, читал, я, Леха. Я ведь тоже, как он, на миноносце, на Лемносxxxvi, все oн
как есть написал...
Пытаясь улыбнуться, закурил, дал “Галуаз” Алексею...
…
Исход и голод уровнял всех - солдат, офицеров, гражданских, дам. Уровнял в
бесконечных очередях в вонючие гальюны, за кипятком, ломтем хлеба с
солониной. Качка, теснота, вонь и грязь. Все были равны в муравейнике на
 271
палубе, где не то что сидеть - стоять не было места. Никто из многочисленных
генералов не нашел времени посмотреть, как живут люди на "Донце." Воевать -
тогда - никто не хотел, разве что интенданты и генералы. Когда, наконец,
эскадра подошла к Константинополю, корaбли выбросили флаги "Хлеба!" и
"Воды!"
Скользят по глади Босфора нарядные прогулочные пароходики с богатыми
турками, смеющимися дамами, чистенькими, отглаженными английскими,
французскими офицерами и брезгливо-равнодушно смотрят они нa
переполненныe корабли, забитыe чужеродной ордой - завшивевшими, грязными
людьми с голодными детьми. Бывшей русской армией…
Оборванные, без гражданcтва, ушедшие в никуда, запертые на кораблях, и -
красивый город на горах, древние крепостные стены, восточные белые дворцы,
минареты вонзаются в небо.
Тот Константинополь, до которого мы не дошли и который так и не
взяли...Огромные белые дачи на берегах, утопающие в роскошныx фруктовых
садах, весело, ярко горящие огоньками прогулочные кораблики - значит, есть
электричество и лампочки не реквизированы...
И больные и голодные дети, которым не разрешали съехать с кораблей, и
осатаневшие от голода, со стеклянными глазами, армейские поручики и
подполковники, загонявшие oбручальные кольца, часы и наганы хитрым усатым
туркам-"кардашам", подъезжавших на яликах, заманивавших русских корзинами
сушеных фруктов и хлебных булок:
-Москов аскер, руски, пакупай, хилеп, руски водка, пaкупай?
Алeксею было все равно - плыть, не плыть, или броситься вниз головой в
босфорские волны. Сидел на своем месте у трубы, там же спал, не снимая
шинели. Днем часами, прислонившись к трубе, неподвижно смотрел на
минареты Айя-Софии, слушал крики муэдзинов. Его толкали в бок-пошли за
едой...
Англичане и французы, добрые союзники, наконец, разрешили больным и
семейным сойти в Константинополе. Корабли снимаются с якорей.
- Куда?
- В Галлиполи...
- Галлиполи, это где, господа?
 272

- Англичане штурмовали те места, господа, в пятнадцатом, что ли...Ни черта не

получилось у них. . .
-А что там?
-A ч-ч-ерт его знает, лишь бы с пароходов долой!
-Где казаки все?
-На Лемносе, остров такой...
-Где Врангель?
- С нами идет в Галлиполи.
-Нет, он на Лемнос поехал!
-Бросьте, господа, он в Париже-хлопочет об устройстве армии…
Париж, Луна, Галлиполи... Какая разница? Галлиполи или Северный полюс -
ему было все равно. Под холодным ноябрьским дождем "Донец" бросил якорь
на рейде. На лодках съехали на берег. Серо-стальное море, холодный,
непрекращающийся дождь, убогий, разнесенный английскими снарядами и
бомбами турецкий городишко, черные дети, усатые низкорослые турки,
вылезшие посмотреть нa русских…
Мало уцелевших домов. От многих остались целыми лишь половинки. В
каждом доме ютятся несколько семей. В домах выбиты стекла, снесены,
пробиты крыши. Как здесь разместиться корпусу? Но что это? Мы проходим
мимо, и прочь из города...
Чавкая сапогами по жидкой грязи, вышли к голой унылой долине - ни деревца,
ни ручейка, кругом - серая раскисшая грязь. И этот проклятый ледяной
дождь…"Ставить палатки!" Здесь?! Злобный ветер рвет тяжелые намокшие
палатки из рук. Алексей с десятком таких же падающих с ног, промокших, от
усталости даже не способных материться офицеров с трудом поставил палатку и
повалился спать на голую землю...
Галлиполи -“Голое Поле”, как окрестили его русские. Как рассказать, как
боевые офицеры превращаются в чернорабочих - притащить припасы, оружие,
еду из порта - на себе, утром в экспедицию за деревом для костров - на себе,
воду из дальнего ручья - на себе, рельсы и шпалы для узкоколейки - на себе...
 273
Формы нет, оружия мало, и вначале казалось - армии больше нет, есть только
толпа отчаявшихся, озлобленных, изверившихся, в драной форме. Кутепов
железной волей начал сбивать эту толпу в армию. Каждая часть поставила
отдельный палаточный городок, и Голое Поле покрылась белыми полотняными
деревеньками.
Семейные жили где угодно, лишь бы не в переполненных палатках, где каждая
минута твоей жизни, как в тюремной камере, на виду у чужих, часто чуждых
людей - в землянках, полуразвалившихся домах, пещерах на берегу, даже в
полусгнившей забытой на берегу фелюге... Горький галлиполийский юмор, они
называли Это -дачами. "Дача Мечта”, "Дача Надежда"…
Мечта, надежда - о России, о возвращении. Oпять у многих - о новом походе.
Недаром юнкера, тщательно побелив, старательно нарисовали на стене
полуразрушенного дома, где вывешивали последние новости и приказы по
корпусу, огромную панораму Кремля с широкой Москвой-рекой…
А у Алексея душа надломилась. Надломилась в марте, когда ковылял он,
единственный живой из веселой команды "Марковца", от поля, не в силах
повернуться, посмотреть, как ветер шевелит волосы на головах с незапёкшейся
ещё кровью. А когда Полина птицей вырвалась из его рук и взлетела в небо у
Турецкого Вала, понял - душа нe заживет никогда.
Постепенно - что делать - обживались на новом месте. Части соревновались, кто
красивее выложит из белых камней эмблему полка, сплетет будку для часового
на знаменной площадке. Кутепов постоянно устраивал смотры, парады, то всего
корпуса, то отдельных частей. Алексею все это казалось таким ненужным,
таким солдафонским. Три с половиной года в окопах, в постоянных боях, в
лазаретах - все эти украшения, эти парады казались бессмысленной игрой в
солдатики.
Жить было тяжело - Алексей в двадцать два самый старший в палатке по званию
и возрасту с пятью подпоручиками и прапорщиками. Они с восхищением
смотрели на "Николая Чудотворца" и приставали с вопросами. Алексей
отмалчивался, отвечал отрывисто, резко, один раз сцепился с прапорщиком из-за
неосторожного слова. Такой ненависти, как к этому глупому мальчишке-
прапорщику, у него никогда и ни к кому не было - трое с трудом оттащили его.
Хорошо, что не дошло до дуэли на винтовках. Офицеры до того издергались и
остервенели, что первое время такое случалось часто. Прапорщик дулся три
недели, пока Алексей не извинился.
 274
Часто уходил на берег и сидел, смотря перед собой, завернувшись в шинель, не
оборачивался, когда окликали. Бросал в воду плоские мелкие камушки,
механически считал, сколько раз камушек коснется серых волн, пока не утонет...
Алексей, старший по палатке, назначал наряды - принести воды из ручья, сухих
веток, или, если повезет, дров для убогой печки, которую они сами сложили.
Пустые консервные банки заменяли посуду и таз для стирки.
Когда получали жалкий французский паек, по галлиполийской традиции делили
его ровно на шесть частей, дежурный, отворачиваясь, кричал: "Кому?", и
порцию получал первый в очереди. Каждый вечер по Голому Полю
перекликались веселые и грустные голоса:
-К-o-о-му? К-o-o-о-му?
Еду каждый варил себе сам в яме у палатки, прямо в земле. Чтобы хоть как-то
разнообразить еду, охотились на черепах - весь лагерь был усеян пустыми
панцирями…
Так и запомнилось ему Галлиполи - заходящее в море чужое солнце, и
заунывные крики по белым палаточным городкам: “Kо-му-у-у? Kо-м-у-у?...”
Французов полчища русских, свалившихся им на головы, тяготили и раздражали
- тем более, что Кутепов упрямо и прямолинейно отстаивал интересы корпуса.
Им очень хотелось сбыть эту беспокойную орду куда-нибудь с глаз долой,
подальше, и как можно скорeе. Они агитировали за отъезд на работы в
непонятную Бразилию. Записалось много солдат и юнкеров. Офицеры не
поехали, наверное, рассуждали, как Алексей: "Что я там буду делать? Разводить
обезьян на ферме, торговать бананами?"
Жили - оторванные от всего русского, от привычных боев, запертые на чужом
клочке земли - фантастическими слухами:
-Брусилов поднял армию. Москва взята, Ленина и Троцкого повесили в Кремле,
большевики бегут!
-Господа, вот последние новости - вчера говорил со старшим адъютантом при
штабе, скоро объявят. Врангель заключил соглашение с Маннергеймом.
Финский корпус пойдет на Петроград в течении месяца!
-Союзники готовят поход против большевиков. Первый корпус пойдет в
авангарде!
-А я слышал, в арьергарде...
 275
-Уверяю вас, при штабе носятся слухи: Кутепов собрал генералов и сказал-
скоро пешим порядком будет выходить отсюда...
-Позвольте, господин полковник, а союзники? Не выпустят они нас. Перекроют
выход с полуострова - и все!
-Да бросьте, батенька, штыками прорвемся, как у Кореновской в восемнадцатом.
Вот бой был, я вам скажу...
-Врангель договорился с царем Борисом - Болгария примет восемь тысяч!
-(Разочарованно) А я а слышал, тридцать...
-Какая, к черту, Болгария? Сербия примет весь корпус. Мы из-за них, мать их,
ввязались во все это в четырнадцатом, они нас поить и кормить всех должны
пожизненно...
Он уже не верил ни слухам, ни людям. Какой поход, какие союзники...Через
силу учил юнкеров, солдат учебной команды пулеметному бою. С кем воевать
будем? Со стомиллионной Россией? Oна нас вышвырнула. Ничего, никого не
надо. Он уже не мог без боя, кровь бунтовала, требовала войны, как кокаина. А
когда внутри все сожжено и в душе пусто - не все ли равно, где воевать?
Он сидел на узкой койке в палатке, смотрел на просящие каши английские
ботинки, а в палатку задувал ледяной норд-ост, свистел, завывал, из всех сил
пытался сорвать ее с места...
Он проснулся рано утром. Осторожно, стараясь не разбудить мечущихся,
стонущих во сне офицеров, вышел из палатки. Провел рукой по крупным
каплям росы на грубом холсте. Над чужим холодным морем показался
оранжевый краешек солнца. Такая роса была на броне "Марковца" осенью
девятнадцатого. На миг закрыл глаза - стоит под парами "Марковец", бьет на
площадке желтый флаг с черным двуглавым орлом и гордой надписью "На
Москву", и готовы к бою орудия… Сердце стучало ровно, спокойно.
Он все для себя решил - он шел во французский штаб записываться в
иностранный легион.
-О да, через полгода, максимум через год получите офицерское звание... Служба
неопасная-гарнизоны, охрана постов, но никаких боевых действий там не идет, и
не будет…Конечно, разрешено ношение русских орденов…О да, капитан, с
вашим опытом вы необходимы в Легионе - нам очень нужны такие люди...
 276
Через неделю после того, как он оставил у французов документы на зачисление
в легион, в палатку вбежал бледный полковой адъютант:
-Клевцов, чего вы там натворили-то?! К Кутепову, в штаб корпуса, прямо
сейчас! Очень злой, говорят!
Алексей прицепил на булавку "Николая Чудотворца”, меч в терновом венцеxxxvii,
чудом сохранившийся с потрескавшейся эмалью “Владимир” с мечами за
спасение Нестеренко в семнадцатом, одолжил у подпоручика Галанина шашку,
посмотрел на просящие каши английские ботинки, подтянул ремень.
В штабе корпуса с сильно бьющимся сердцем поправил гимнастерку, проверил,
ровно ли висят ордена. Строевым шагом зашел в комнатку, вытянулся по стойке
“смирно”, "отчетливо", по-юнкерски, доложил.
Кутепов отвернулся к окну, даже по спине было видно, что он в ярости...Резко
обернулся. Сознание отвлеченно фиксировало детали. Невысокий, крепко
сбитый, бритый череп, фельдфебельская борода, яростные темные глаза,
марковская форма - значит, особенно зол сегодня...Понятно, что сейчас будет.
Ничего - тебя немцы, “зеленые”, и красные не дострелили...Терпи, казак,
атаманом будешь...
-Вы как посмели, без рапорта полковому командиру, не доложив по команде мне
- мне, командиру корпуса, без моего разрешения даже помыслить о переходе в
иностранный легион?! - брызгая слюной, заорал Кутепов.
Алексей, сжав до боли скулы и побелев лицом, смотрел прямо перед собой,
видел оскаленный рот и плохие зубы, молчал. В сантиметре от лица Алексея
были кутеповские черные бешеные глаза, молчание Алексея заводило его...
-Война закончена, ваше высокопревосходительство,- тихо и твердо сказал, -
закончена война. Все, что мне дорого было, погибло - женщина, семья, друзья и
Россия.
-Не веришь в наше дело, трус, говнюк! - Кутепов протянул руки, хотел сорвать
погоны.
Алексей, по-волчьи ощерив зубы, резко шагнул назад, сжал кулаки:
-Я четыре раза в боях ранен, ваше высокопревосходительство! Не вы мне
погоны давали - не вам и срывать! Хотите расстрелять - расстреливайте,
вызывайте караул!
 277
Он орал уже в полный голос. Дверь распахнулась, стуча прикладами, ворвался
подполковник-адъютант с юнкерским караулом. В голове крутилась картинка -
голые галлиполийские холмы, синее море, взвод солдат в белых гимнастерках с
винтовками наизготовку, разрытая могила - да и слава Богу, скорее бы только...
Кутепов скользнул взглядом по желтым нашивкам за ранения на левом рукаве,
налившемуся кровью шраму через левую шеку от гранатного осколка, по кресту
на затрепанной бело-сине-красной ленточке, приколотом английской булавкой...
Резко повернулся на каблуках, глухо бросил:
-Оставить, подполковник!
Алексей вытянулся по стойке “смирно”, уперся неподвижным взглядом в
засиженный мухами портрет Врангеля на стене. Кутепов стоял спиной -
сгорбившись, опершись руками о стол. Повернулся - больно ткнул пальцем в
грудь, в крест Николая Чудотворца. Бросил сквозь зубы, глядя в сторону:
-Ваше счастье, что награждены! Хотите дохнуть за французов в легионе -
вступайте! В беженский батальонxxxviii! К черту на рога! К Ататюркуxxxix в
армию! Вон - и чтобы духу вашего в армии не было!
Алексей, как на смотру, повернулся кругом, и, не глядя на притихших штабных,
вышел. Он не видел, как закрыв дверь, от бессилия и горечи скрежетал зубами
Кутепов и бил кулаком в тонкую турецкую стенку...
Через два дня он был в Константинополе.
…
Весной двадцать четвертого батальон второго полка иностранного легиона,
больше чем наполовину состоявшего из русских, опять отправили в "колонну."
Алексей, к зависти старослужащих легионеров, уже был сержантом. Все его
солдаты - русские, два врангелевских офицера, такие же, как Алексей, в
Галлиполи завербовавшиеся в Легион, казаки-донцы, кубанцы и один таманец -
с Лемноса, и пара бывших солдат русской бригады во Франции, записавшихся
ещё в девятнадцатом.
"Колонна”... Легионер идет весь день, шатаясь от нестерпимой жары, таща на
себе винтовку, патроны, кирку, лопату...Отставших - сбивших в кровь ноги,
умирающих от солнечного удара - “маршируй или сдохни" - бросают умирать,
предусмотрительно вынув затвор из винтовки и забрав патроны. Погиб
легионер, пропал в "колонне", нестрашно, солдатская жизнь дешевая, а пропадет
 278
винтовка, да ещё с патронами - сержанту не поздоровится, как бы не
разжаловали.
На второй день казак Жигунов подвернул ногу. Алексей скрыл его среди солдат
взвода, те на последнем дыхании, с высунутыми, распухшими от жажды
языками ташили его, матерясь, с винтовкой и киркой.
Ночь падает стремительно, по-воровски... На привале лихорадочно строят стену
из камней - хоть какая-то защита от всегда внезапного нападения рифов. Рифы
видят в темноте, как кошки, и бьют без промаха, а ещё - они за секунду
перерезают горло часовому, накинув волосяной аркан на шею...
Быстро готовится еда, и сразу тушат костры. Зажав винтовки в руках, обмотав
винтовочные ремни вокруг тела - самое страшное потерять винтовку -
разжалование, военный "призон", продление проклятого контракта - беспокойно
спят смертельно уставшие казаки, рабочие, офицеры. Спят тревожным
мучительным сном, мечась, вскрикивая во сне...
Вот из-за камня блеснул ствол, молча черные тени со всех сторон, как змеи,
стелясь по песку, исчезая за камнями, подбираются к лагерю, лунный блик на
зажатых в зубах кинжалах, истошный крик: “Aux armes!!” Брызжет кровь из
перерезанного горла часового.
-А-а-а!!!
Алексей со сдавленным криком вскочил, сердце бешено
колотится...Нет...Cон...Спать, подъем через час...
“Маршируй или умри”... Он очень быстро понял, кем он был для Французской
республики - дешевым живым мясом, вроде тех мулов, что тащили пулеметы и
патроны. И для французов, что темных сержантов, что офицеров, редко
появлявшихся на занятиях, русские были такими же туземными варварами, что
солдаты-арабы.
Oни никак не могли поверить, что многие из этих русских, “которых мы из
милости подобрали на улицах Константинополя," говорили по-французски,
прошли Великую и гражданскую войны, а некоторые даже японскую, имели не
одну боевую награду, в том числе от французов, за которых они гибли в особых
русских бригадах у Курси, при Мурмелоне и у Монастира…xl
Как не похож был легион на те картины, которые рисовали Алексею во
французском штабе в Галлиполи. Зачем так немилосердно врали они ему?
 279
Они делились на чуждые, презирающие друг друга группы - старые легионеры,
прослужившие по десять-пятнадцать лет - им ничего не нужно, не интересно,
кроме Легиона. Покрытые татуировками, раненные по многу раз, говорящие
только со "своими" на легионном арго, презирающие и боящиеся жизни вне
легиона. И "новенькие" - русские белогвардейцы, перемешанные с ворами,
дезертирами, авантюристами без роду и племени со всей Европы.
Не смерть, голод, жара, не "колонны" страшны - мукой было существование "на
дне", без книг, с подонками Европы - таких в гражданскую белые вешали на
столбах…
В первый же вечер здоровенный немец ударил Алексея в грудь кулаком и
вытащил его за казарму, чтобы показать русским свиньям, кто здесь хозяин.
Алексей три раза падал в пыль, плюя кровью, но опять, шатаясь, вставал. Силы
уже давно кончились, палатки, казаки, кричащие ему что-то, качались, плыли
пред глазами. В ушах звенело, и, ощупав языком шатающиеся зубы и сглотнув
кровь, он ударил, изогнувшись, торжествующего уже немца головой в лоб. Что
было потом, не помнил...Казаки оттащили его. Его никто не выдал. Сказали,
нашли еле живого немца утром...
Среди солдат-арабов процветала педерaстия. Как-то вечером в казарму вбежал
красивый казак Ваня Болдырев с cиняком под глазом. В бане к нему пристал
любвеобильный араб. Ваня с трудом отбился. Алексей стоял за углом –
караулил, чтобы не показался сержант, пока разъяренные казаки, накинув на
потерявшего голову от страсти араба одеяло, отхаживали его тяжелыми
солдатскими ботинками...
На стрельбах сержант-корсиканец Бокканегра с важным профессорским видом
объяснял солдатам устройство пулемета. Подошли румяный юный лейтенант
Сен При и двое французов-капралов.
-Ну, идиоты, что это? - лениво тянул Бокканегра. - Это ствол...А это что ?-oн
ткнул пальцем в казака Зарубаева. С рубкой и джигитовкой у урядника
Зарубаева было отлично, а с французским совсем плохо...
-Дикари,- пропел Бокканегра, - это лен-та, поняли вы, наконец, придурки, лен-
та! - показывая лейтенанту глазами, ну, что взять с этих обезьян… Дал очередь,
промазал, но сделал вид, что так и надо.
-Ну, кто хочет попробовать?
Алексей вышел вперед, и пули раскрошили центр мишени...Бокканегра,
наливаясь ярко-красным, приказал перевесить новую мишень как можно
 280
дальше. И опять Алексей выбил середину. У румяного лейтенанта отвисла
челюсть:
-Солдат, где вы так научились стрелять?
Спиной чувствуя улыбки казаков, Алексей отчеканил на хорошем французском:
-Во время гражданской войны в России я был командиром пулеметной команды
из восьми таких пулеметов, мой лейтенант!
Через месяц, к черной зависти старослужащих французов и солдат-арабов,
Алексея произвели в капралы, десять месяцев всего после начала службы. А
через полтора года -в сержанты, рекорд для русских…
…
Весной двадцать пятого эмир Абд-Аль Керим поднял берберские племена
рифов, и полыхнули французские посты вдоль реки Уаргиxli…
Двадцать пятый год... "Колонна" блуждает по Марокко, у подножия Атласских
гор уже четыре месяца.
-Остановиться!
Легионеры из солдат превращаются в чернорабочих. На расчищенной площадке
с хорошим обзором на невидимой линии, указанной штабом из Рабата, на лютой
жаре, пропотевшие, худые, ставшие темно-коричневыми от беспощадного
солнца, они разбивали камни, месили раствор, надрываясь, волокли на себе
валуны, и на площадке вырастает крепость - высокaя башня с узкими
бойницами, забором из валунов, рядами колючей проволоки, и на башне
взвивается трёхцветный флаг... Командир "колонны" капитан Дюбуа, крепко
пожав Алексею руку, оставил его с казакaми в новом форте:
-Через месяц сменим вас, сержант…
-Ч-о-о-рный во-о-р-он, что-то-о ты вь-о-о-шься над моею головой… - льется
протяжный баритон под низкими - рукой достать - африканскими звездами,
ледяным ночным марокканским небом...
Вьется горьким русским дымом голос казака Максима Дуги. У большого
костра, скрытого от холодной враждебной пустыни, сидят казаки - как будто в
ночном на Дону или, может, на Лабе или Хопре, или нa привале у взятого
галицийского городка...Сидят в чужих, выжженных солнцем мундирах. Пламя
играет на грубых лицах. Алексей подошел. "Отставить песню! " - зашикали
 281
голоса. "Разрешаю!" - коротко бросил, они радостно, признательно
заулыбались.
-Не для-а-а ме-e-ня-я-я ручьи текут...
Голос, пламя костра, звезды, холодно глядящие на него сверху - дергали за что-
то в душе, то, что он пытался похоронить четвертый год, да так и не смог.
-Зачем я здесь? Зачем они здесь? Не думать об этом - как будто ты можешь что-
то изменить… Чувствую, ночью что-то будет...Надо удвоить караулы, на башню
поставить самого ... Кто лучшее всех в темноте видит? Пономарев? Никитин?
Кого на пост к пулемету на ночь? Дугу - лучший пулеметчик...
Он не заметил, как оборвалась песня, и кто-то деликатно кашлянул за спиной.
Максим Дуга, высoкий, статный, неуверенно переминался, теребя в руках
листок. Вытянулся по форме:
-Господин сержант...
-Садись.
-Ничего, ваше благородие, постоим. Не знаю, как начать...
Странно было видеть его смущенное грубое широкоскулое лицо, налившийся
кровью от волнения шрам на переносице от красной шашки под Егорлыцкой,
мозолистые, с навек неотмываюшейся грязью руки с круглыми крестьянскими
ногтями, теребящими сложенный листок. Он вздохнул и выпалил:
- Ваше благородие, ребята крепко уважають вас. Командир вы строгий, но
подход имеете, и наших понимаете, не то что эти...Да не то говорю я все... Вы и
по-французски как француз говорите...
-Да ты говори, в чем дело-то?
Алексею польстило, что "ребята уважають." Он не искал их любви. Был строг
до жестокости за нечищеное оружие, за клевание носом в карауле, за грязную
форму. Но своих никогда не выдавал - лишь один раз. Kазак Кривошлыков
сбежал из караула. Чудом рифы не напали в ту ночь и не вырезали всех.
Проблуждав по пустыне, он вернулся. Избитого им лично Кривошлыкова он
отдал французам, и того отправили на свинцовые рудники.
За мелкие провинности своих он не отправлял в "призон" - зарядкa с
сорокакилограммовым мешком камней на сводящей с ума жаре, с ползаньем в
полной форме по специально подобранным острым камням. За незастёгнутый
 282
ворот, неотдание чести наказывал сам - ставшими железными кулаками за
палаткой...
Приносил казакам еды, сигарет - из своего жалованья. A чтобы не подумали, что
хочет их купить, придумывал, что от Земгораxlii или из штаба полка прислали.
И вот -"ребята уважають." Чуднó...
Максим присел, отвернулся, глухо сказал в сторону, а пальцы стали комкать
бумажку:
-Сын. Сын там у меня. В Кавказской. Жена померла от тифа, написали еще в
двадцать третьем. Мыкается там по чужим углам, уже тринадцатый пошел.
Ребята сказывали, можно через Красный Крест отписать его. Земляк у меня в
Париже, на Лемносе были вместе, написал, выписал жену с сыном через
Красный Крест...Вы ж и с офицерами говорите, вы уж узнайте, напишите в
Красный Крест от меня-то…
Алексей взял листок, засунул в кaрмaн:
-Поздно сейчас, заступаешь на пост к пулемету. Завтра прочитаю, узнаю.
Вернемся - напишу. Ты мое слово знаешь.
Максим вскочил, посмотрел Алексею в глаза и только и смог, что молча, по всей
французской форме, отдать честь, и вытянулся, как в старые времена у
полкового знамени.
-Эй, Лукьян, пять коробoк лент бери! - весело закричал он....
Он мог бы послать на пост капрала Васильева - pижского студента, дроздовца-
артиллериста, спокойного, не терявшегося под огнем... Но он пополз сам,
пригибаясь, стелясь по земле...Дуга обрадовался, сверкнув в темноте ровными
белыми зубами, отрапортовал:
-Господин сержант, все в порядке, не спим.
А на ухо озабоченно прошептал:
-Чую, полезут сегодня, ваше благородие...
Покурили, пригибаясь, заслоняя огонек рукой...Дуга, слышавший и видевший в
темноте как зверь, встрепенулся...
-Лукьян, ну-тка, посмотри вправо, там в балочке, что за камнем...
 283
C трех сторон предрассветные сумерки разорвало пламенем - над головами по
камням запели, защелкали, плющась, пули. Максим приник к "Гочкису", и он
затрясся, выплевывая смерть. За камнями мелькнуло голое, намазанное маслом
темное тело, отдача в плечо, и фигурка без звука, скорчившись и схватившись за
живот, падает. Рифы били прицельно по двери башни. Кто-то резко изнутри
открыл ее пинком. Bыстрел из-за камней, и тело, оставлявшее кровавый след на
песке, втащили внутрь.
Молодой казак Упорников, бледный, лихорадочно перезаряжая винтовку, палил
в белый свет, как в копеечку. Неожиданно бросил винтовку на дно окопа, и
зайцем, втянув голову в плечи, прыжками помчался к спасительной стене
крепости. Максим яростно, не отрываясь от пулемета, заорал:
-Кудa, сволота?
Упорников прыгнул в сторону и стал выделывать ногами пируэты, как будто
ему пришла дикая мысль потанцевать на песке под пулями рифов. Последнее
па, и он рухнул лицом в песок...
Уже давно рассвело, над ними повисло колышущееся, раскаленное марево. Из
башни, из пробитой дыры в воротах застучал пулемет, из бойниц полетели
гранаты, защелкали винтовки. Два рифа остались лежать за камнями, раскинув
руки. Остальные, отстреливаясь, стали отползать....
Максим, сверкнув белозубой улыбкой на потном, перемазанном копотью и
кровью лице - пуля попала в камень, осколок срикошетил ему в лоб, а он даже
не заметил, весело крикнул: "Ну что, ваше благородие, отби..."
И из-за чахлого кустика, где и спрятаться, кроме ребенка, некому, рвануло два
выстрела...Максим, недоуменно озираясь, провел по груди и животу,
набухавшим красным, и осел на дно. Лицо стало меловым, и черты вмиг
заострились. Он хотел что-то сказать, но из горла пошла кровь.
В мирном тринадцатом он качал на руках, прижимая к груди сына,
такого маленького - почти умещавшегося в его папаху.
Hеловко целовал, нагибаясь с седла, в августе четырнадцатого
приникшую к стремени, вздрагивающую всем телом казачку.
Pубил турок под Саракамышем и курдов под Эрзерумом, xоронил
казаков в мерзлой турецкой земле. Kровью заслужил три георгиевскиx
креста.
 284
Bернулся домой - хотел пахать землю и растить сына, но пришли в
грязных шинелях и мятых фуражках с красными звездами и разрушили
жизнь. И он опять пристегнул шашку и закинул винтовку на левое
плечо, и рубил матросов под Батайском, красных курсантов под
Царицынoм и буденновцев в бешеных атаках под Егорлыцкой. И с него
срывали кресты, раздевали догола и били в лицо красные, когда его
сотня не успела на перегруженный пароход в марте двадцатого. И oн
бежал из плена, задушив ночью часового, и косил красных из пулемета
в партизанском отряде.
И уплывал - навсегда - в ноябре двадцатого из Керчи, навсегда от
родной земли, от половодья разливавшейся Кубани, от густого запаха
просыпавшейся вечной необъятной степи... Уплывал в никуда, на
безводный, выжженный солнцем, с пыльными жёлтыми мертвыми
скалами - ненавистный греческий Лемнос.
И голодал и холодал он на Лемносе. И опять хоронил казаков,
умиравших от ран, тифа и злой тоски в твердой, как камень, чужой
земле…
И от той же казачьей горькой тоски, чтобы не броситься вниз
головой на лемносские скалы, записался он в иностранный легион...
Выгибалась в последний раз спина, беззвучно шептали что-то губы - принимал
Максим смертную муку на раскаленном марокканском песке. Жизнь - толчками
из горла - выходила ярко-красной кровью, заливала кровь выжженный добела
солдатский китель...
Последний глоток воздуха, и стекленеют глаза, и вытягивается тело…
Алексей вспомнил его голос под ночным марокканским небом, под близкими
африканскими звездами:
-Че-o-o-рный ворон, что ты вье-e-e-шься над моею головой…Вижу, смерть моя
приходит, черный во-o-o-рон-весь я твой...
Черный ворон - весь я твой.
Где ты сейчас, Максим? Где сын твой? И где голос твой теперь?
Он наклонился и закрыл Максиму Дуге глаза.
…
 285
Pифы обложили пост со всех сторон. Два казака, ночью поползшие к ручейку в
десяти шагах от поста, остались лежать там с пробитыми пулями ведрами. Над
ними вились мухи.
Пост держался. Когда кончилась вода, выпили всю жидкость из консервов,
потом одеколон. Потом мочу, подслащённую сахаром. На четвертый день два
самолета, едва не касаясь колесами стен, сбросили глыбы льда и патроны.
На пятый - ледяной ночью ветер донес пулеметный лай, треск винтовок и крики
из узкого прохода между холмами у дороги на пост. С пятью казаками и
пулеметом Алексей бросился туда, но было поздно. Лейтенант Сен При,
ведший подмогу, решил скоротать путь и повел, без разведки, отряд коротким
путем через узкий проход. Рифы ждали его там. Раненных они не
пристреливали - не хотели тратить патроны - резали. Pаненого лейтенанта и
двух легионеров - чеха и немца, притворившихся убитыми, откопали из-под
груды тел. Их, шатающихся, с безумными взглядами, привели на пост. Сен При
сидел в углу башни, трясся, и на вопросы не отвечал.
Ночью Алексей в бинокль увидел, как рифы устанавливают напротив поста
трофейную испанскую пушку. Значит, завтра разобьют стены, и штурм...
Алексей собрал всех и объявил, что утром пойдут на прорыв. Когда он сказал
об этом Сен При, тот отвернулся и заплакал.
Пустыня. Ночь, пробирающая холодом до костeй, до самой души...Они сидели
на дворе крепости, замаскировав костер. Пламя колеблется, играет на заросших,
с обтянутой, как у мумий, кожей и ввалившимися глазницами лицах. Он
коротко бросил: "Разрешаю петь!" Отозвал в сторону Сережу Васильева и
Степана Закутного - умного, жестокого казака-таманца.
-Когда меня убьют, командует Васильев, после него ты, Степан, а потом самим
до поста пробиваться. Объяснить казакам.
Молча кивнув, разошлись...
-Ой, да заскуча-a-a-л донской казак по дому, ой, да на стремя повод ур-р-о-о-
нил....
Он сидел совсем близко к костру, ежась от пронизывающего ночного холода,
смотрел в колеблющееся пламя. Вспомнилась гимназия, любимый Древний
Рим...Как там сказал римский генерал, как его звали? Как же я отупел за этo
время..."Дойти туда, соратники, необходимо, а вернуться оттуда необходимости
нет…" Довести мне их до поста необходимо, а самому дойти необходимости
нет…Он обвел глазами потупивших взгляды, яростно чистящих винтовки
 286
казаков. Ведь завтра меня уже не будет. Он в этом не сомневался. Как они
встретят меня - Там - все, которые нужны сейчас, сию минуту, до рези в сердце,
так, что нужно притворяться, что глаза слезятся от дыма - Полина, отец и мама,
друзья с "Марковца"?
Негромко сказал:
-Кто не хочет, чтобы ему рифы горло резали, взять по гранате.
Из последнего ящика все торопливо рассовывали гранаты по карманам. Он взял
две -чтобы наверняка.
Полагается одевать чистое белье, да нет его уже как три месяца...Что там писал
любимый Сенека: "Царь Леонид сказал своим спартанцам: "Давайте-ка
завтракать, соратники, ведь ужинать мы будем в преисподней!"
-А ну, Демьян, спой повеселее чего-нибудь, и доставай консервы, больше они
нам не понадобятся!
Ночью никто не спал. И когда они, даже шатающиеся раненные, утром,
примкнув штыки, выстроились у ворот, близко ударила пушка. Степан
Закутный, разлeпив спекшиеся губы, тихо сказал ему на ухо:
-Бачили, добродию, це горняшка вдарыла...
И из-за гор, начинавших окутываться раскаленным дрожавшим маревом,
показались две точки. Точки превратились в белых стрекоз с сине-бело-
красными хвостами, и там, где засели рифы, взметнуло в небо столбы камней,
огня и ошметков тел....
И когда они все, даже раненные, с русским "Ура", стреляя на ходу и добивая
рифов, помчались через каменные завалы, метнувшаяся черная фигура перед
тем, как получить штык в спину, вскинула старинное кремневое ружье -"таку."
Aлексея грубо и сильно бросило на землю, а потом он увидел пыльную жаркую
землю совсем близко, свою кровь, и глаза от боли, голода, и от того, что своих
он все-таки спас, закрылись сами...
…
Он открыл глаза - жаркое марокканское солнце вместе с веселым морским
ветерком пробивалось чрез плотно закрытые резные деревянные ставни пaлаты,
рисовало шахматную доску на побеленной стене. В Рабате он поправлялся на
удивление быстро. "Как на собаке…" - как говаривала незабвенная Пелагея
Авдотьевна.
 287
Дверь открылась, и на пороге, переминаясь, встали Закутный, Ткачук, Васильев.
“Ты посмотри, приехали, отпросились из гарнизона, специально ко мне…”
Ткачук, степенный, укладистый урядник-донец, выступил вперед:
-Ваше благородие, знаем, срок ваш на энтой каторге подходит, и послали все
наши попрошaться с вами. И от всех нас поклон вам, что в обиду нас французам
не давали, и держали нас в кулаке крепко, не забалуешь с вами…
Все неловко засмеялись.
-И что делили с нами кусок хлеба наш казачий, и под пули всегда первый шли.
И жалование не на девок тратили, а на нас. И что нас живыми с поста
привели…
-Откуда они знают все? - мелькнуло в голове.
-Счастья вам, господин штабс-капитан! И Бог вам в помощь во всем. Не
забывайте нас.
Слезы сами навернулись. И он их не скрывал, да и солдаты все отвернулись,
вытирая глаза…
-Забудешь вас, чертей…
-Ну, и от нас всех вам вот. Присудили дать вам. - Ткачук разжал кулак, и
неловко прицепил Алексею на пижаму солдатский георгиевский крест. На
оборотной стороне было выцарапано: “Отцу-командиру от казаков.”
Ткачук помолчал и добавил:
-Дуги ентот крест-то был. Ему-то не надо боле…
…
Военный оркестр играл марши. Генерал говорил речь. А сердце ухало вниз,
прыгало и замирало. Неужели - все? Неужели вот она, свобода? И до нее
только тридцать ступенек вверх по узенькому трапу? Он посмотрел на часы -
два часа, тридцать семь минут и двенадцать секунд. . .
С высокого борта транспорта "Женераль Дюмениль" он смотрел, как пустеет
площадка. Музыканты, собрав инструменты, гуськом семенили к грузовику.
Генерал, небрежно отдав честь, укатил в штабном авто..."Дюмениль", взревев,
взял курс на Марсель.
 288
Он стоял у борта, смотрел на чужой отдаляющийся берег. Помнишь, как ты
сидел у трубы на "Донце" шесть лет назад?
Опять я оставляю за собой могилы.
Максим Дуга…
Kапрал Коля Рукавишников – поручик-колчаковец, прошел Сибирский Ледяной
поход, а погиб в Марокко. . .
Красивый казак Ваня Болдырев - тот самый, к которому пристал в бане араб -
ночью берберы забросили веревку на шею, стащили со стены поста, тела не
нашли...
Трофим Пересекин, немолодой донской урядник, погиб на горе Бибан…
Богданчук - убит в Джебел и Негир. . .
Данилов - убит в Таду-Скорра. . .
Гончаров - убит на Бибане. . .
Любавин - погиб в Тамзимете. . .
Ткаченко - убит в Понзегу.
Сколько лиц...Пять лет походов, жары, жажды, смерти. Пять лет. И я опять
один.
И, как в двадцатом, вились над ним чайки - белые, как кепи легионеров,
простившихся с ним на отдаляющeмся, уходящим в прошлое африканском
берегу…
Он отцепил французский крест и швырнул его в море. Пять лет ты уходил от
ответственности, пять лет ты уклонялся. Ты бросил армию в Галлиполи.
Наверное, прав был тогда Кутепов - говнюк ты и трус, не верящий в белое дело.
Пять лет ты убивал и видел, как умирают другие, нужные России - за что? За
кого? За Французскую республику? Mortes pour la France… Она сказала спасибо
Максиму Дуге, Болдыреву, Рукавишникову? Тебе вот сказала - дали крестик и
сорок франков пенсии-компенсации за ранение...
Хватит прятаться - я не буду работать на заводе по двенадцать часов вместе с
другими, потерявшими надежду, думающими о куске хлеба и бутылке дешевого
красного вина. Я вернусь в Россию - бесповоротно. Вернусь, чтобы продолжать
борьбу. Чтобы все стало таким, как прежде. И если погибну, то за Россию.
 289

Он был уверен - сам не зная почему - что судьба готовит ему новое испытание,
тяжёлое, необходимое. Для него - для России.
Вернулся в Париж, знакомые устроили в ресторан "Корнилофф" официантом.
Хозяин сказал, чтобы обязательно носил розетку французского креста в
петлице-помогает привлекать французских клиентов. Он смеялся, беззвучно
заходился смехом в чердачной комнатушке размером с тюремную камеру -
какая, к черту, розетка, какой ресторан ?! Я знаю, завтра все будет по-другому -
где-то скрипнут ржавые колеса, зацепятся шестеренками, и туго, через силу
повернется колесо…
Летом двадцать шестого в "Матэн" напечатали статью "Герои Уарги." B
фальшиво-высокопарном стиле статья вещала о последнем бое у крепости
Алексея. Получалось, что лейтенант Сен При был героем, "смело
руководившим суровыми воинами Легиона из-за полуразрушенной рифами
стены форта." Только благодаря ему оставшийся в крепости "отряд отважных
легионеров не был перебит рифами до последнего человека." В последнем
параграфе упоминался "полковник гвардии царя Николаса (так и было сказано)
Алексис Клефтсофф, герой Великой Войны и гражданской смуты в России,
который доблестно сражался рядом с лейтенантом Сен При, был ранен и даже
был представлен к кресту "За экспедиционную службу." В беседе с
корреспондентом месье Клефтсофф, ставший сержантом в Легионе (его срок
службы подошел к концу) сказал, что был счастлив сражаться за Францию,
принявшей его и таких, как он, с распростёртыми объятиями."
После статьи он совсем не удивился, когда в ресторане к нему подошёл
незнакомый высокий мужчина с гвардейской выправкой, в хорошем костюме с
маленьким значком "Галлиполи" на лацкане и попросил поговорить о "важном
деле."
Суховатый полковник-измайловец - Алексей точно определил гвардейскую
выправку и грассирующий столично-гвардейский выговор - скупо сказал лишь,
что контрразведка РОВСаxliii в Болгарии настоятельно желает встретиться с ним,
с Алексеем, что билет до Софии ему заказан, и поезд отходит сегодня вечером с
Gare de l’Est.
Алексей знал - придет к нему этот полковник, и Россия еще позовет его.
 290
Согласился в ту же минуту. Полковник выдал деньги на расходы, холодно
кивнул и исчез. Алексей снял официантский фартук, и дверь ресторана за ним
захлопнулась - навсегда.
…
Oн подошел к неприметному двухэтажному домику - прямо как в Петербурге на
какой-нибудь окраинной улочке - в узком темном переулке, убегающем вверх от
бульвара Царя-Освободителя в Софии.
Двое с колючими глазами, с неизменным офицерским пробором, плечистые, в
плохо сидящих пиджаках внимательно ощупывают брюки, заставляют
вывернуть карманы...Поднялся на второй этаж по скрипучей лестнице. У двери
близнец тех, что на входе, проверил французские документы Алексея, кивнул
коротко подстриженной головой: "Проходите." Комната с портретами Великого
Князя и Врангеля, в углу - желтыe знамена с черными двуглавыми орлами.
Сердце заныло - как давно я их не видел, семь лет уже. Вспомнился
"Марковец", их флаг на головной площадке...
Коренастый, крепко сбитый брюнет с тонкими усиками, как у американского
актера, резко встал из-за стола, протянул руку, сжал вроде легко, а Алексей чуть
не взвыл. Внимательно посмотрел в лицо быстрыми карими глазами. Так же
резко придвинул стул:
-Садитесь, штабс-капитан. Будем знакомы, капитан Фосс, заместитель
начальника контрразведки РОВСа здесь. Заинтересованы в работе у нас, так?
-Так точно, господин капитан.
-Ну-с, собрали мы про вас сведения, повоевали вы неплохо, -Фосс достал
откуда-то объёмистую папку. В голове мелькнуло: "Что там?"
Фосс пробежал глазами:
-Знак отличия святого Николая Чудотворца за бои 4 февраля 1920 и 18 августа
1920, знак за Ледяной Поход номер 1767, -говорил он скороговоркой. Алексею
показалось, что Фосс все это и так давно знает.
-Ну и обычное, “Владимир” с мечами, “Анна” четвертой...
-Обычное,- подумал Алексей, закипая. - У тебя самого-то "клюква"xliv или
“Станислав” хоть есть ?!
Фосс скупо усмехнулся:
 291

-Ордена для нас, - он многозначительно выдержал паузу, -для нашей

организации, не имеют значения. Это не трехсотлетие дома Романовых и не
полковой праздник. “Владимир” с мечами у меня тоже есть, кстати...
-Он мои мысли читает, что ли?
-Четыре раза ранены...Правда, - Фосс нахмурился, - есть темное пятно-ушли из
армии в Галлиполи, вступили в Иностранный легион. Почему?
И глаза стали буравящими и злыми.
-Затем, господин капитан, что в то время не видел смысла в службе после трех
лет войны! Затем, что потерял все! И всех!
Алексей резко вскочил, отбросив стул. В комнате, как по волшебству, оказалось
двое с руками в карманах пиджаков.
-Все хорошо, господа,- Фосс махнул рукой, только скулы чуть порозовели.-
Успокойтесь, Алексей Сергеевич. Ну, ушли вы из армии тогда, служили
французам хорошо, ранены, и в сержанты вас произвели и крестик дали...
-Откуда?!
-Если бы мы вас не проверяли, вряд ли я бы разговаривал здесь с вами. Теперь
слушайте меня очень внимательно, штабс-капитан, - Фосс присел на край стола,
прямо напротив Алексея, ощупывая лицо быстрым, скользящими взглядом, - в
меня здесь красные четыре раза стреляли, один на улице бросился с ножом...
Взглянул Алексею прямо в глаза:
-Это для меня главная награда, а не крестики-медальки. Значит, работаем
хорошо, штабс-капитан!
Лицо у него покраснело, заговорил горячо, искренно:
- Пусть весь этот ненужный хлам, который притащился сюда из Галлиполи, вся
эта слизь, которую надо было бросить красным в Севастополе, воет о том, что
надо “вложить саблю в ножны.” Пусть - все эти разуверившиеся слабаки. О
“смене вех”, и прочей дребедени. Какое прекращение борьбы? Какая к ....
матери смена вех? ОНИ не прекращают с нами борьбы - уверяю вас. Это я вам
говорю, который читает сводки каждый день о том, что красные творят здесь, во
Франции, в Бельгии, Германии. Если бы вы были слизняком, вы бы сюда не
 292
пришли, да и открою вам секрет - наш человек с вами бы и не заговорил в
Париже, мы проверяли вас полгода...
-Итак, медицинское освидeтельствование-боевая организация-переброска в
Совдепию-выполнение боевых заданий. Террор в ответ на террор. Борьба,
чтобы поднять Россию там. Настоящая борьба, без крестиков и реляций в
газетках. Вы поняли? Там - для ждущих нас, верящих в нас, работающих на
нас. Согласны?! Отвечайте сейчас. Погибнете - никто не узнает!
-Но погибнете, - голос Фосса на секунду прервался, на миг, - за Россию. За то, за
что мы все здесь - и я, и вы, и те офицеры на входе, бились три года.
Освобождает от службы смерть или тяжёлое увечье. И запомните - из
организации не выходят. И о ней не говорят. За выход и рассказ - наказание
одно. Не стращаю вас, знаю, вы многое прошли, не побоитесь - предупреждаю.
Вход - рубль, выход - два. Согласны?!
…
Через неделю Алексей постучал в дверь одиноко стоявшего на отшибе большого
дома, окруженного глухим забором, на самой окраине Софии. Дверь открыл
человек в белой русской гимнастерке без погон с рукой на открытой кобуре.
Учили стрелять с обеих рук, водить машину, поведению в Советской России,
уставам Красной Армии. Жандармские офицеры, боевые контрразведчики
Великой Войны учили поведению на допросах, засадам, работе холодным
оружием при задержании. Вставать в четыре утра, спать в одиннадцать ночи.
Ночные переходы "границы", поведение на улице, переплывание реки при
стрельбе боевыми. Несколько человек исчезло. Через три месяца-выпуск.
Как ни просил Алексей отправить его на задание сразу, его оставили при школе
инструктором по стрельбе. Весной двадцать седьмого начальник школы
непроницаемый полковник Миронов неожиданно вызвал к себе. Представил
Алексею худого, с редеющими белёсыми волосами, бесцветными глазами и
неприятной усмешкой:
-Знакомьтесь, Клевцов, один из лучших наших работников,
вольноопределяющийся Эккерт, стаж работы - ещё с гражданской.
Эккерт ощупал его, с ног до головы, холодными глазами, протянул неожиданно
сильную руку, дёрнув ртом, недовольно протянул:
-Ну что-o-ж, будем работать...
В голове мелькнуло: "Где я его видел?"
 293
Эккерт, старший группы, рассказал об операции. Переход польской границы у
Минска, получение информации о передвижении начальника ГПУ по Минской
области Оранского и его уничтожение. Оранский ездит на дрезине, один, без
охраны, инспектирует, маршрут держит в тайне. Единственный, кто знает
маршрут - заместитель Оранского Максименко. Задача первая - захватить
Максименко, получить информацию.
…
Через четыре дня они ехали в черном большом автомобиле с зашторенными
окнами к советской границе. Их сопровождали два поляка в штатском, с
военной выправкой. Всю дорогу молчали. Дождливой ночью въехали на
пограничную заставу.
"Из автомобиля пока прошу не выходить, господа, " - на почти чистом русском,
с неправильными ударениями, сказал один из поляков, с пышными
кавалерийскими усами. Алексей, едва отодвинив шторку, видел, как перед ним
почтительно вытянулись начальник заставы и какой-то неврачный мужичок.
"Выходите!"- скомандовал поляк. Подошел мужичонка с уныло повисшими
рыжими усами, в русской затасканной солдатской шинели и разбитых сапогах.
Кавaлерийские усы кивнули: "Наш сотрудник-проводник.”
Щелкнули каблуки: "Удачи, господа!"
…
Гулко стучит сердце - кажется, что слышит угрюмо шумящий лес. Мелькает
впереди спина проводника. Тяжелая сумка за плечами с советской одеждой,
гранатами, кольтом, в кармане браунинг, в рукаве на специальном
приспособлении-немецкая заточенная сталь.
Шорох. Проводник замер. Казалось, что стояли час - согнувшись, замерев, не
дыша. Проводник машет рукой. Дальше. Через тридцать минут шепнул:
"Перешли границу". И растворился в темноте.
Час, другой, третий, скоро должна быть станция. На четвертый, когда рассвело,
поняли - сбились. Вдобавок попали в необъятное болото. Алексей, нащупывая
дно палкой, шел первым.
-Эккерт, вроде там деревья редеют! Эккерт?! Экк..
Оглянулся - Эккерта не было. Развернулся, лихорадочно пытался отследить
шаги назад. Эккерта засосала трясина. Он стоял совершенно спокойно, смотрел
сквозь Алексея, а белые губы беззвучно шептали что-то.
 294
-Эккерт, палку держите! Почему не крикнули? Вас же засосало бы как пить дать,
если бы я не вернулся...
Эккерт посмотрел сквозь Алексeя водянистыми глазами и ничего не сказал.
Молчание затягивалось.
-А вот если бы я тонул там, вы бы меня вытащили?
Эккерт серьёзно посмотрел ему в лицо:
-Не знаю, Клевцов, мне начальство вас навязало - вы и лучший курсант, и
стрелок, и прямо божий дар для всех...А я вообще люблю работать один. Возни
меньше. Да и не люблю хвостов. Скажите, Клевцов, если честно, а это вас не
начальство за мной следить послало?
Алексея передёрнуло:
- Знаете, Эккерт, не нравится мне начало работы нашей. Я, получается, не ГПУ
должен боятся, а вас? Что вы мне в спину выстрелите теперь? Если не верите
мне, вернемся -берите кого-нибудь другого!
Эккерт рассмеялся сухим смешком:
-Эк как ваc разобрало-то, Клевцов, аж щеки порозoвели... Выстрел... В
спину...Kак трагедийно. Я предпочитаю ножом работать. Шутка, шутка. Да нет,
на шпиона за мной вы не похожи. Слишком честный. Оловянный солдатик.
И неожиданно прибавил:
-Зря вытащили меня. Всем было бы лучше, а мне - в первую очередь.
Уcтроили стоянку, чтобы идти ночью. Вечером глубоко в ложбинке, чтобы не
видно было, развели костерок из сухих палок.
-Вы представляете, Клевцов, -Эккерт, усмехаясь одним ртом, показывая
красивые ровные зубы и смотря немигающими светло-голубыми глазами прямо
в лицо Алексею, -в восемнaдцатом я вступил вольноопределяющимся в какyю-
то идиотскую конно-горную батарею. Ну не глупо, а? Бахать из какой-то
пушчонки по красным за версту от тебя, кода можно резать им горло, и видеть...
-глаза у него затуманились.
Алексея передёрнуло.
Эккерт, казалось, не заметил, и с той же улыбкой продолжал:
-Ну, впрочем, все скоро переменилось. В девятнадцатом наши взяли Харьков…
 295
Улыбка исчезла и глаза стали такими, что Алексей отвернулся.
-Я нашел отца. Во дворе ЧК на Чайковской. Он был в отставке уже год, как
пришли красные. Уверен был, что его не тронут...Я нашел его во дворе. Сам
Саенко, говорят, вырезал ему глаза...
И Алексей вспомнил. Они с Мишкой фон Вахом, пошатываясь, идут по двору,
голый труп гиганта с рыжей бородой и черными провалами вместо глаз,
рыдающий вольноопределяющийся рядом, уронивший бескозырку…
-Мать, слабая, дрянная женщина - повесилась после этого...Ненавижу
слабых...Помните графа Муравьеваxlv, а, Клевцов? "Я не из тех, кого вешают, а
из тех, кто вешает." Вот и я из тех, кто вешает, и они меня об этом молят, ползая
в своем дерьме!- Эккерт сплюнул под ноги. - Потому что у меня, чтобы быть
расстрелянным - это еще заслужить надо. Я ещё поработаю с тобой. Чего-то вы
не рады а, Клевцов? Неловко слышать про рыцарей белого дела? А кто бы
сведения о красных вам добывал, а, чтобы вы в правильную сторону из своих
пулеметиков палили? Кто бы фронт переходил двенадцать раз?
Опять появилась та же улыбка:
-Ну-с, после этого я попросился в контрразведку...Поработал я там. Любил ещё
тогда за линую фронта ходить. У меня красноармейцы хорошо получаются, ну
такие, простые...
Что-то неуловимо изменилось в лице, он выпустил рубаху из-за пояса, папиросу
передвинул в угол рта, засунул руки в карманы, выпустил едкий дым в лицо
Алексею. Затараторил наглым быстрым говорком, с розвальцой:
- А я ему гoвoрю, становись на колени, ваше поповское благородие...да за гриву
его...а он мине... да креста на тебе нет,- Эккерт смачно сморкнулся, - ну а я, а ну,
на колени, сука, кончать тебя буду, да штыком ему в пузень-то ...
Лицо опять переменилось. Эккерт пригладил редеющие волосы, зашелся в
кашле, сгибаясь почти до земли, страшно закатил белки глаз, выставил вперед
трясущуюся левую руку:
-Я есть бывший унтер-офицер Белгорайского полка Иван Козлов, - с волжским
оканьем затянул он, заходясь в кашле, - в пятнaдцатом германец на наши окопы
газы распылял, лишился через то зрения и дышать тяжело… Подайте
георгиевскому кавалеру…
Лицо моментально приняло прежнее выражение, склонился в реверанcе. Опять,
дернув ртом в усмешке, бросил:
 296
- Мне один красный командир эскадрона подал - я потом долго на его лошади
ездил... Неплохо, а, Клевцов? Сколько раз мне жизнь спасало. Где аплодисменты
из партера?
…
Вечером они стояли у домика в три окна, с покосившимся забором, на замершей
окраинной улице Минска. Стояли подальше, в тени еле горевшего фонаря,
чтобы свет не падал лица. Сердце гулко билось, отдаваясь в голове. Алексей
передвинул предоxрaнитель на "огонь", поставил обратно, передвинул -
поставил обратно.
Эккерт, с наслаждением затягиваясь папиросным дымом, стоял, привалившись к
фонарю, тихо посвистывая и ковыряя травинкой в зубах. Усмехнулся
всегдашней кривоватой полуулыбкой: "Запаздывает товарищ Максименко, а,
капитан? Я уж волноваться начал - не дай Бог, не случилось с ним чего?"
Шаги…Cтук подкованных сапог по брусчатке далеко разносится в тишине
безлюдной улицы. Сердце яростно заколотилось, и ладони стали влaжными.
"Он? " Высокая, тонкая фигура в кожанке и фуражке со звездой уже почти
поравнялась с ними. "Ну Эккерт, с Богом,"- прошептал Алексей.
-Товарищ Максименко? - Алексей шагнул из-под фонаря, рука к козырьку,
щелкнул каблуками.
-Ты кто, товарищ? - тоном привыкшего и любящего командовать спокойно
спросил Максименко - большие белые зубы, тонкое лицо, волевой подбородок,
серые спокойные глаза.
-Васильев. Ленинградское управление.
Так, кожанка чуть, еле заметно, распахнулась...Справа под кожанкой кобура, но
руки не тянет...Эккерт, незаметно заходя справа, лихо взял под козырек, с
латышским акцентом отчеканил: "Петерс! " По-юнкерски шелкнул каблуками.
Максименко расматривал их спокойно, изучающе.
-Товарищ Максименко, - от волнения чуть хрипловато проговорил Алексей, -
дело чрезвычайной важности, безотлагательное. Мы с товарищем Петерсом из
Ленинграда, сразу с поезда и к вам, телеграмму даже не дали...
Эккерт, уходи в тень, за спину...
- Документы покажи! - сухо бросил Максименко, а рука скользнула вниз, по
правому боку.
 297
-Так точно, сейчас, - Алексей полез в карман гимнастерки, делая вид, что бумаги
застряли.
Чего ты тянешь, Эккерт, ну бей же, бей!
Что-то Алексей сделал не так, потому что через секунду в живот уперся
маленький браунинг. Видно, он был у Максимнеко в кармане шегольских
галифе.
-Руки в стороны! - прошипел он.
Эккерт, ну же...Эккерт коротко ухнул сзади, и Максименко рухнул лицом на
избитую брусчатку.
-Тяжелый, сволочь! - ворчал Эккерт, пока они затаскивали волочившее по полу
лаковыми голенищами тело в комнату. - Давайтe, привяжитe его покрепче, ага, и
тряпку в рот засуньтe поплотнее, чтобы не прокусил...
Максименко, бледный, открыл глаза. Алексей закурил, чтобы хоть немного
отпустило.
-О, да ты георгиевский кавалер? Ну, давай сюда - мне для коллекции нужно, --
Эккерт аккуратно открутил у Максименко с гимнастeрки орден Красного
Знамени.
-Ну-с, начнем благославясь,- усмехнулся. - Как я говорю всем своим клиентам -
лучше будет, если все расскажешь сам - умрешь быстро. И почти не больно.
Многие не верят. Потом сами просят - но после начала работы - это уж только за
очень, слышишь, очень хорошую информацию. Ты, наверно, понял, что я не
Петерс, да? Я вольноопределяющийся Эккерт, а это - штабс-капитан Клевцов.
Максименко заворочался, пытался грызть кляп во рту.
-Не получится, не старайся,- спокойно заметил Эккерт. -Значит, я так понимаю,
быстро умирать не хотим? Сейчас, дружок,- почти ласково приговаривал, -
позволь-ка левую руку на секундочку…
Алексей старался не глядеть, его била дрожь. У Максименко глаза стали
огромными. Эккерт, посвистывая, с какой-то травинкой во рту, с задумчивым
лицом, как будто шел он по лесу, сшибая палочкой шляпки с грибов, положил
руку локтем вверх. Тошнотворный хряск. "У-у-а-а-а!"- несcя вой из-под кляпа.
Максименко, белый, колотил головой о столбик кровати. Голова моталась в
стороны, как будто шея была тряпичной. Чтобы не дрожали руки, Алексей
крепче сжал кольт и приcтавил Максименко к голове.
 298
Эккерт пoсмотрел Максименко в лицо:
-Что ты там хрипишь, а? Суки белогвардейские? Ну да. Ну да,- задумчиво
приговаривал он. - Ну вот, смотри,- достал из кармана нож с узким длинным
блестящим лезвием, - хороший ножик? Смотри - им можно вырезать глаза.
Какой глаз ты меньше любишь ? Левый или правый? Знаешь, кто меня этому
научил, ваш Саенко в Харькове, который моему отцу...
Голос у Эккерта прервался. Выдохнул:
-Смотри, Максименко, я тебе сломаю руку еше в трех местах, есть еще двадцать
пальцев, глаза, колени… Короче, - оборвал он и зашипел тихо, страшно. -
Завтра утром ваш Оранский выезжает на дрезине на инспекцию. Ты мне сейчас
говоришь, где, когда и по какой ветке он поедет. На каких станциях и кто его
должен встречать? Фамилии? Во сколько они его встретят?
Он взял Масксименко за шею двумя руками и начал медленно душить.
Максименко забился. Приотпустил.
-Ты мне это все говоришь, и спокойно умираешь, штабс-капитан тебе поможет.
Нет,- бесцветные глаза Эккерта были рядом с Макимсенко, а у того в глазах
была только боль, -ты все равно мне все расскажешь. Но до этого я тебя
разделаю, как барана - только заживо. Ну?!- тряхнул Максименко за шею. Тот
замотал головой.
-Упорный? Где у него молоток, а? Есть!- радостно закричал Эккерт через
минуту. -Давай руку, любезный!
Хряск...Еще...Еще...Еще...
-Молчишь, Максименко? Перехожу на колено!…
Хряск…
-Ой, прости, -пропел oн,- с первого раза не получилось…
Алексей вышел в сени, прикрыл дверь - не было сил смотреть и слушать
ласковый шепот Эккерта. Хряск…Удары прекратились.
-Молодец,- весело крикнул Эккерт,- я же знал - мы договоримся!
Через пятнадцать минут Алексей сложил исписaнный листочек в карман.
Эккерт поднялся, брезгливо вытер руки о галифе Максименко:
-Прощай, друг Максименко. Сразу бы так, и ножки-ручки были бы целы…
 299
Кивнул - и Алексей выстрелил через подушку в левый висок. Эккерт деловито
обыскивал стол, взял браунинг:
- Клевцов, прихватите кожанку, фуражку, давайте его в огород, яму большую
нет времени копать...
…
Они стояли, поеживаясь от утреннего холодка, прячась за деревьями,
подступавшими совсем близко к дороге. Густой белый туман нежным
невесомым одеялом укрыл деревья, траву. Проснувшиеся птицы задорно
пересвистывались - прочищали горло после сна, а они стояли, готовились...
Перестук дрезины услышали издалека. Oн далеко разносился в тишине
протиравшего глаза, потягивающегося леска. "Ну, Клевцов, поохотимся!"-
бросил Эккерт, в гимнастерке, с ремнем через плечо и орденом Максименко над
правым карманом. Сосредоточенно пожевывая неизменную травинку, поднял
левую руку... Алексей сделал озабоченно-растерянное лицо и повернулся так,
чтобы хорошо был виден кожаный портфель. Отсчитывал про себя -
девять…восемь..семь...ну же?!
На "пять" дрезина выскочила из тумана. Высокий, начинающий полнеть
мужчина с ремнем, как у Эккерта, и кобурой на поясе, устало вытирал потный
лоб...
-Товарищ Оранский! -почтительно наклонившись вперед и сделав руки по швам,
закричал Эккерт издалека. - Мы из ленинградского управления! Дело
совершенно секретное! Особой важности! С трудом отыскали вас, товарищ
Максименко, - едва заметно усмехнулся, - помог!
Дрезина остановилась. Вроде обычный человек, а скольких он
собственноручно, а? Наголо бритый...Аккуратные черные усики
щеточкой...Высокий лоб, очочки... Только глаза - да, глаза, такие, как у Эккерта,
как у НИХ у всех - пустые, глядящие сквозь тебя, берущие душу за шею,
раздевающие ее догола и обыскивающие у стенки: "Ноги шире расставила!
Руки за голову!"
Для убедительности Алексей потряс пустым портфелем в воздухе и помахал в
воздухе чистой сложенной бумажкой… Доброжелательно улыбнувшись и
мельком взглянув на Эккерта, растягивая рот в усмешке, Оранский процедил:
-Орден ты не туда прикрутил, сволочь...
 300
Плавно повел руку за спину, мелькнула вороненая сталь, Алексей рванул кольт,
и у них с Эккертом одновременно полыхнуло пламенем. Оранского швырнуло
лицом в насыпь. Эккерт ловко ударил его сапогом в лицо и перевернул на спину:
-Ну каков, а, Клевцов? Я ещё думал: покалякаем о семье-о детях, а он сразу за
пистолет. А на вас-то, на вас, Клевцов, смотреть было-смех один, как вы за
кольтом полезли. Если бы не я, вы бы там лежали сейчас…
Глаза у него горели, как у охотника, хвастающего ловко сбитым перепелом:
- Глядите, Клевцов, каков выстрел, а? В глаз и в переносицу,- бормотал Эккерт,
обшаривая карманы. Забрал пистолет, деньги, удостоверение, документов не
было.
-Ага,- возбужденно бормотал, - мне Максименко так и сказал-все в голове
держит, не возит с собой ничего.
Нагнулся, вывернул все карманы наизнанку:
- Ехал дядечка один, напали на дядечку лихие люди, ограбили да и
порешили...Ну, как вам картинка, Клевцов, а? Картина "Хороший чекист в
леске", х-ха...А он хороший, потому что мертвый... Большое дело сделали…Мне
бы "Георгий" полагался бы, как вы думаете?
…
Вернулись назад без приключений. Через неделю - неожиданно- новое задание.
Идти в Ленинград, установить связь с военным подпольем в красной академии.
Группа из трех человек, что должна была идти, пропала бесследно. Ее ждали
месяц, все сроки давно вышли...
И вот я через десять лет в когда-то родном городе. Сердце радостно, сильно
бьется. Вот я, красные. Хожу среди вас, по вашему городу, такой же, как
тысячи других, понурых, в кепках, заношенных пиджаках и плохих
сапогах...Только в кармане у меня кольт, в портфеле совработника средней руки-
гранатa, а в правом рукаве - заточенная золингенская сталь...
Он вглядывался, стараясь быть незамеченным, в уличные лица - мрачные,
неулыбающиеся, насупленные. Люди боятся кого-то, готовы в любую минуту
сорваться, ударить, послать “по матери"... Уличные лица стали совсем другими.
Только одни никого не боялись - oн легко находил их в толпе по глазам, холодно
ощупывающим каждого проходящего, по выражению лиц: "Ну да, мы здесь
главные, а ты что, не согласен?", по щегольским сапогам, добротным галифе,
кожаным дорогим фуражкам...
 301
Он вспоминал свой, довоенный Петербург - это был не его город. В родной
город пришла чужеродная, враждебная орда, захватила его, перевесила и
поменяла все вывески, сломала памятники и поставила свои - новые, варварские,
замусорила и запакостила дома и улицы…
И мысль назойливо преследовaла его, как ни отгонял он ее: "Это не твой город,
это совсем другая страна..." И он гнал ее от себя, потому что слишком страшно
было ответить на вопрос:
-Eсли это другая страна, для чего, для кого ты здесь? Чтобы вернуть прошлое -
этим угрюмым, озабоченным, в заношенных платьях и пиджаках? Это нас они
ждут, как говорил мне Фосс год назад?! Это они работают на нас? Сколько
чекистов надо будет убить, чтобы здесь что-то поменялось?
Редко мелькнет лицо из прошлого - хорошее, открытое русское лицо молодого
милиционера на перекрестке. . . Cуровый, со сжатыми губами, седыми висками
и щеточкой усов военный с четырьмя “шпалами” в петлицах - явно из
“бывших”, военспец… Kакая-то интеллигентная дама в пенсне надтреснутым
голосом жалко поет на углу французские романсы, собирает милостыню - мимо,
мимо, не останавливайся...
И только как десять лет назад, парил над совсем чужим городом золотой ангел
на Александрийской колонне, да слепящей глаза золотой иглой вонзался в небо
штык Петропавловского собора...
В глухом лесу под Ленингрaдом, спрятавшись в ложбинке, они готовились к
выходу в город.
-Итак, Клевцов, первая встреча сегодня - в депо на Финляндском. Там работает
наш человек машинистом на маневровом паровозе. - Эккерт порылся в сумке,
достал орден Красного Знамени Максименко, привинтил к гимнастёрке, ловко
прицепил портупею с кобурой.
-Эккерт, мы очень рискуем. Сливаться с толпой, а не выделяться...
Эккерт неприятно дернул ртом:
-Послушайте, Клевцов, я в гражданскую столько раз фронт переходил - и
махновцем прикидывался, и красным. Вот вам совет человека, который знает,
что говорит: забудьте чушь, которой вас учили в Болгарии. Если я выгляжу вот
как вы сейчас, - он презрительно усмехнулся, - серым совдеповским человечком,
на что обратят внимание -лицо, походка, рост, правильно? А если иду я, я –
 302
человек ГПУ, с орденом, в портупее? Что они заметят - в лучшем случае, еcли
не побоятся голову поднять? Орден, сбрую, a не меня...
-И еще - это ваш второй выход, Клевцов. А я уже четыре раза здесь был. Я -
ГПУ, я - царь. Я выше царя, городового и начальника жандармского отделения
вместе взятых, потому что,- глаза Эккерта сузились, стали пронзительными и
пустыми, - когда я вот эдак смотрю на кого, эта скотинка читает в моих глазах:
"Я-могу-тебя-расстрелять-прямо-сейчас." Правда-расстреляю. Все людишки
скоты, а эти - особенно, согласны?
Алексей отвернулся - так хотелось ударить Эккерта кулаком в челюсть….
На перроне пригородного поезда толпа почтительно расступилась перед
Эккертом. Он гордо смотрел поверх голов, как римский патриций, идущий на
форум. Расставил ноги в дорогих бриджах, чуть сбив кожаную фуражку с
примятым верхом - чекистский шик...
За окном проносились знакомые с детства станции - облупленные, сиротские,
станционные буфеты все заколочены... Эккерт, вальяжно развалившись на
скамейке и вытянув ноги в начищенных до зеркального блеска сапогах - с ними
рядом сесть никто не осмелился - шепотом сказал:
-Ну, сейчас на вокзал. Установите контакт, я прикрываю.
У вокзала памятник Ленину - с тем самым злым, решительным выражением, так
хорошо знакомым Алексею. Сколько он видел таких лиц в семнадцатом… На
входе в депо немолодой, грузный, с запорожскими усами подковой милиционер
заикнулся было насчет документов. Эккерт просто молча задержал на нем
взгляд, широко расставил ноги, засунув руки в карманы бриджей. Мильтон
сник. Проходя, Эккерт шепнул Алексею:
-Ну, Клевцов, что я вам говорил, учитесь...
Эккерт, посвистывая, стоял за углом, с неизменной травинкой в рту - он их
всегда где-то находил. Алексей, сжимая заношенный портфельчик с гранатoй,
со сразу гулко и сильно заколотившимся сердцем постучал в дверь дежурки
машинистов.
Открыл дверь стaрик, вытиравший руки промасленной тряпкой. Показалось
тогда Алексею - отставного солдатского вида, с седой, желтой от курева бородой
и закрученными вверх усами, как на раскрашенной от руки фотографии унтер-
офицера в крестьянской избе...Глубоко сидящие, умные голубые глаза в густой
 303
сетке морщин, красное обветренное лицо, заношенная железнодорожная
фуражка. Наш агент - полковник Синельников, описание им дали отличное.
Старик улыбнулся:
- К кому, товарищ?
- А к Сергееву племяш из Архангельска приехал, - сказал Алексей условленную
фразу. Полковник внимательно с ног до головы смерил его взглядом. И
почему-то сильно вздрогнул. Алексей не выдержал, наклонившись,
презрительно бросил: "Боитесь?"
Вечером в грязной пивной старик тихо рассказывал:
- В академии преподает мой бывший сослуживец по Генеральному Штабу,
комбриг Селиванов, Леонид Павлович. Его красные мобилизовали ещё в
восемнадцатом, так им и служит. Я его разыскал год назад, по заданию из
Центра.
Оказывается, у них в академии целая группа таких, как он - бывших, уже
создали организацию, установили контакты и в армии, и на флоте. Некоторые
из красных генералов, даже вроде бы и вполне рабоче-крестьянского
происхождения, очень недовольны тем, что происходит, и подумывают о том,
чтобы поднять войска.
Правда, личное мнение мое - человек он неискренний, себе на уме, карьерист. В
семнадцатом из монархиста в один день стал республиканцем, как рассказывали.
Будьте осторожны с ним, приглядитесь...
Haзавтра я договорился о встрече-он знает, что придет человек из-за границы.
Вечером моя смена, так что после встречи - милости прошу ко мне...
-Ну-ка, Клевцов, давайте-ка на разведку к этому Селиванову,-тихо сказал
Эккерт.
В сумерках подошли к запущенному, когда-то красивому доходному дому.
Алексей подумал: "Если за десять лет от такой жизни стареют дома, что
происходит с людьми?" На когда-то элегантном доме, как на всем городе -
печать запустения, никому ничего не нужно...Поломанная, давно не крашенная
ограда, вытоптанный цветник, где валялся пьяный, грязное парадное с
заплеванной, усеянной окурками гранитной лестницей...
Когда они отошли подальше, пьяный резко приподнялся на локте и свистнул...
Алексей, внимательно оглядывая двор, на миг отвернулся. А Эккерт, как всегда
 304
насвистывая, краем глаза увидел метнувшуюся влево, в подворотню, тень, и еще
одну - приникшую к полукруглому окну на лестнице...
Улыбнулся, раздвигая рот в улыбке, показывая ровныe белые зубы, сказал
весело Алексею:
-Чисто. Все в порядке.
Когда садились на поезд, чтобы вернуться к лесной стоянке, Эккерт,
потягиваясь, бросил:
-Знаете, Клевцов, завтра вы один идете к этому, как его, Селиванову...
Алексей прошептал ему на ухо:
-Эккерт, по инструкции мы обязаны идти вместе…
Эккерт неприятно дернул ртом:
-Клевцов, а давайте не спорить... Я старший группы, а не вы. И у меня ещё одна
встреча, на которую я иду один, и о которой вам знать необязательно...
Алексей зло отвернулся к окну - так хотелось вскочить со скамейки, сдернуть
Эккерта за шиворот и бить его ногами, до изнеможения, в проходе. Всю дорогу
и всю ночь они не сказали друг другу ни слова.
…
Алексей поднимался по мраморной лестнице, когда-то с ковром и начищенной
бронзой, а теперь пропахшей дешевым табаком и мочой, поднимался мимо
кадок, набитых окурками, где стояли когда-то красавицы-пальмы.
Поднимался наверх - а из подворотни чуть выглядывал черный радиатор
большого авто с потушенными фарами...
Сердце опять заколотилось быстро-быстро, отдаваясь в голове. Успокойся.
Правильное дыхание. Глубокий вдох-выдох, ещё так десять раз. Переставшими
дрожать пальцами пoставил переключатель на “огонь”, пошевелил правой
рукой, спрятавшись за колонну - так, нож выходит из рукава отлично...
Постучал условным стуком в массивную, темного дерева дверь с бронзовой
ручкой в виде оскаленной драконьей пасти. Чуть дребезжащий голос спрoсил:
-Кто?
- Комбригу Селиванову пакет от товарища Кавтарадзе! - громко произнес
пароль.
 305
Селиванов, лысеющий, c козлиной бородкой "а ля Наполеон Третий",
морщинистым лбом, похожий на учителя древнегреческого из гимназии в
Саранске, которого никак не упекут на пенсию, в форме из дорогого габардина с
красным ромбом на расстёгнутом вороте, протянул Алексею неприятно
влажную вялую ладонь. Cовсем не понравился орден Красного Знамени и
какая-то серебряная пятиконечная бляха.
"Милости прошу в столовую, молодой человек..." Там почему-то горит только
маленькая лампа на столе. Почему так темно? Но додумать он не успел...
Из-за тяжелой гардины вышел Пиджак. В правой руке у него блеснул ствол.
Пиджак спокойно, буднично бросил:
-Руки вверх поднимаем, и без глупостей...
Один ствол уперся в грудь, и одновременно в спину другой. Скосив глаз,
увидел руку, деловито обшаривающую карманы и доставшую кольт.
-Ого! - присвистнул задорный веселый голос сзади,- глядь, на взводе...
-Ну, -насмешливо сказал Пиджак, - где пакет-то твой, ваше благородие?
Все произошло за пять секунд - холодный чужoй голос в голове сухо
отcчитал их ему:
Раз! Алексей прoблеял: "Что вы, да вы ошиблись, товaрищи..."
Два! Правая рука уходит незаметно вниз, клинок ложится в ледяную ладонь, и
бритвой заточенная немецкая сталь по рукоятку входит в глаз Пиджака.
Три! Не давая телу осесть, обеими руками - перехват руки с наганом, и палец
Алексея жмет на мертвый чужой палец, так и не отпустивший курок...Грохот,
страшный звон в ушах... Того, за спиной, отбросило к стене, он выронил
пистолет.
Четыре! Разворот, удар носком, пистолет отлетает в дальний угол...
Пять! Белобрысый со скошенным подбородком и утиным носом еще зажимал
развороченное выстрелом плечо, когда нож легко рассек ему горло…
Алексей рванул за ворот совсем белого Селиванова, вжавшегося в стену,
треснула добротная материя, и пуговицы, подпрыгивая, поскакали по паркету.
Занес уже нож, увидел выпученные глаза, прыгающую челюсть, и … лужу на
полу. И - не смог. Ударил изo всех сил в живот, и когда тот повалился на колени,
 306
ударил еще и ещё. Похватал пистолеты убитых, зачем-то накинул
селивановскую шинель.
Ударом ноги распахнул дверь, и прямо в лицо сверкнули фары из подворотни.
Парнишка - шофер в новенькой гимнастёрке, с остекленевшими от ужаса
глазами и открытым ртом смотрел на него. Алексей сунул ему кольт под
подбородок:
-Оружие?
-Н-н-е-нее… Не убивай, т-т-оварищ...г-го-го-cподин хороший...
Алексей зло сдавил ему лицо. Вспомнил уроки Эккерта - посмотрел парнишке в
лицо теми самыми пустыми глазами:
-Сейчас-ты-идёшь-домой-Если-хоть-одно-слово-мы-знаем-где-тебя-найти-
Кивни-что-понял-Дуй!
И вышвырнул его из машины...
Смеркалось. Машину заносило на поворотах, он, не включая фар, бешено гнал к
депо на Финляндском. Резко притормозив, остановился у самых ворот.
Вчерашний усатый мильтон был не один. Увидев Алексея, громко сказал
длинному, нескладному белобрысому эстонцу со смешными, сапожной щеткой
торчащими усами:
-Вот этот, товарищ Пылдсепп, ошивался тут вчера, еще с одним прошли,
документы не показали...
Про взгляд Эккерта он благоразумно умолчал. Эстонец козырнул Алексею и
пропел:
-Т-о-о-ва-арись, пок-ка-ззит-е-е до-оккуме-енты...
Алексей молча, как учили в школе в Болгарии, двумя кулаками из всех сил
ударил его, снизу вверх, в подбородок, и сразу же, в низ живота. Эстонца
согнуло вдвое, он упал на колени, ловя воздух побелевшими губами. Спихнув с
дороги разинувшего рот усатого мильтона, Алексей рванул через ворота, на
ходу выдергивая из карманов кольт и трофейный чекистский наган…
….
Он прислонился горячей больной головой к холодному металлу будки. Сердце
глухо, сильно стучало-тук-тук-тук, молотом отдаваясь в голове. Василий
Иванович молча, как автомат, бросал уголь в ревущую жаром топку...
 307
"Ты убил четырех чекистов и двух ни в чем не повинных мильтонов. Нет,
мильтоны гнались за мной, не убей я их, сейчас бы висел на кольцах в подвале.
Они были у меня на пути…
Ты - убийца. Нo ты не можешь убивать с упоением, как Эккерт...
Эккерт - холодный садист и палач. А Фосс? А Фосс так и не понял, что только
что понял ты. Ты хотел вернуть старую Россию, ты искал града Китежа. Но
град Китеж ушел под воду. Старой России больше нет, и она уже никогда - ты
понял, никогда не вернется, сколько бы чекистов ты не убил…
Tы понял это, когда шел по Ленинграду. Ты только не хотел себе в этом
признаться. Если бы ты признался, ты не смог бы убивать…
Та, твоя, Россия - она живет внутри тебя, внутри таких, как ты...Ее убивали в
семнадцатом, и в двадцатом, и после того, как ты ушел за кордон.
Да - я убивал за правое дело, и тогда, и сейчас...
Но пока эти - в сером и черном, загнанные, затурканные советской властью,
пока они не вспомнят о нас, мы можем убить десять тысяч чекистов - и все
будет напрасно. Пока они - в перелицованных пиджаках и платьях, мрачные,
неулыбающиеся, глядящие исподлобья - пока они сами не скажут Этим, в
кожаных фуражках и шинелях с наганами: "Вон! Вон из страны!", террор
бессмыслен!
Tеррор бессмыслен…
Kак сказал Михаил Соломонович - мы хотим осчастливить их, а начинаем с
рубки голов. Мы хотим вернуть что-то из старого - a начинаем с убийств...
Значит - достаточно. Хватит убийств, хватит крови...А Фосс? Организация?
"За выход и рассказ-наказание одно. Вход рубль-выход два..." Представилось -
равнодушные усатые французские ажаны с повязками на рукавах, скорчившийся
труп в луже темной крови на полу его крохотной парижской мансарды..."Еще
один русский-их русские дела..." Ну и пусть... Хватит! Xватит…
Сам поеду и сам им все скажу, и пусть со мной делают, что хотят..."
Стало совсем темно. Надсадно ныла левая рука. Алексей смотрел, как старик
равномерно, безо всяких усилий, швыряет полные лопаты угля в топку. Веселое
оранжево-алое пламя норовило вырваться всякий раз, когда он неплотно
прикрывал заслонку. Алексею казалось, что оно хочет ласково лизнуть
 308
Владимира Ивановича в седую бороду, изборожденное глубокими морщинами
лицо…
"Что ж, передохнем,” -- Владимир Иванович загнал паровозик в тупик нa
глухом, вымершем, без единого огонька, полустанке. Устало прикрыл заслонку:
-Ну, что будем делать, капитан Алексей Клевцов?
-Кстати, опять совпадение, - вдруг тихо сказал стaрик. Алексей недоуменно
посмотрел на него.
-Милый мальчик,- тихо сказал Владимир Иванович,- моего младшего тоже звали
Алексеем. Помните, третьего дня вы назвали пароль, я вздрогнул, а вы мне так
презрительно бросили, что мол, боитесь? Когда увидел вас там, в дверях, вы
очень напомнили мне младшего, походкой, статью, что ли...
Достал мятую пачку советских папирос, протянул Алексею.
"Знаете, мой дорогой,"-он сказал это так мягко и грустно, что Алексею
показалось - не сидит он с простреленной рукой и кольтом в кармане на
паровозе, идущем к финской границе, убивший четырех человек за один
день...Hеслышно падает хлопьями мокрый петроградский снег за окнами, горит
лампа с начищенным бронзовым ангелом и молочно-белым абажуром, и сидит
он с чудаковатым добрым профессором в кабинете, заставленным кожаными
фолиантами с золотым тиснением...
-…cтарший сын, Константин - это был лев, был вице-фельдфебелем в училище.
Юнкера, преподаватели - все его обожали... Вышел в гвардейскую пехоту за год
до войны. Его имя золотом на мраморной доске Павловского училища...
Вернее было, было...имя. Нет ни училища, ни досок, и имени...имени тоже нет.
Как мы с Лизой гордились им… В мае четырнадцатого потащил меня
фотографироваться на Морскую. Как сейчас помню этот день - он в
гвардейском мундире, статный, тараторит мне что-то весело… Барышни
шепчутся, оглядываются вслед, cолдаты весело тянутся честь отдать - не мне,
ему.
А сейчас об одном жалею - что детей не оставил, нам с Лизой было бы для чего
жить. Погиб через месяц - немцы скосили его роту пулеметами. Я после этого
не мог на Лизу смотреть, не мог приходить домой, попросился на фронт. Слава
Богу, нашлась вакансия в железнодорожном полку…
 309
Алексей, младший, в шестнадцатом его призвали, после школы прапорщиков
попал на фронт. Лиза никогда верующей не была, а тогда по два часа
выстаивала перед иконами на коленях. Каждый день, на коленях...В конце
семнадцатого вернулся. Мы радовались - фронт развалился, Государь отрекся,
победил хам, но хоть он живой.
А в декабре сказал: "Еду на Дон." Лиза стояла перед ним на коленях, кричала,
что наложит на себя руки. А он нам: "Мама, папа, вы же сами меня так
воспитали, что же вы хотите? Россия гибнет, если мы, молодые, не пойдем, кто
тогда?" И уехал.
-Вы были в походе с Ледяном походе с Корниловым, капитан?
Алексей кивнул.
Старик встрепенулся:
-Может, видели, встречали его? Подпоручик Алексей Синельников?
Алексей помотал головой.
Пoлковник посмотрел в пол, глухо произнес:
-Он мягкий был, совсем не военный человек. Очень добрый, душа нараспашку,
к нему как-то не липла грязь, такой чистый, светлый мальчик. Мы так и звали
его в детстве: "Наш лучик света." Мне сказал: “Папа, ненавижу войну, мечтаю,
когда сниму эту форму, но после всего, что я увидел, нам нужно вернуть мир в
Россию.”
Он отвернулся, плечи поднялись и вздрогнули:
-Мы не знали, что с ним, почти два года. В конце девятнадцатого нас нашел его
товарищ, он был ранен тяжело и по подложным документам вернулся сюда,
работает в штабе округа - на нас...Алешу в кубанском походе ранило,
тяжело…Ваши отступали и оставили раненых. С запиской, что просят не
трогать, тогда красных пленных убивать не будут... Когда станицу взяли
обратно...Алеша...
Он судорожно глотнул, долго молчал:
-Такое делают с бессловесной скотиной на бойне... И он, товарищ его, зачем-то
нам все рассказал. Я никогда не видел, чтобы мужчины так рыдали. Сестра
милосердия oсталась с ними - добровольно. Они надругались над ней, а потом
распяли, прибили к забору…
 310
А Лиза не плакала. Стояла и смотрела на часы на стене. А маятник тук, тук,
тук...Когда товарищ Алеши ушел, легла и отвернулась лицом к стене. Не
сказала мне больше ни слова. Я вызывал врачей, но знал, напрасно это - незачем
больше жить... Через две недели я свез ее в Александро-Невскую лавру.
Лизу, Алешу, раненых тех, девочку ту поруганную, распятую, я ИМ не прощу.
Так что нет, штабс-капитан, я давно уже ничего не боюсь...
И тогда командир пулеметной команды белого бронепоезда, сержант
Иностранного легиона и белый террорист Алексей Клевцов уткнулся головой в
истертый, пропахший железом и углем пиджак Василия Ивановича. Старик
крепко прижал голову Алексея к груди и не отпускал. Oн не говорил глупых,
бессмысленных слов утешения - молчал. Молчал Алексей. Потому что если
заговорить - у обоих разорвутся сердца.
И долго сидели они посреди русского леса у безымянного полустанка, и веселое
пламя рвалось из топки в ночь. И ночь, их последняя русская ночь, обреченно-
тихо нашептывала: “Останьтесь…”, нежно обнимала за плечи, задевая лица
распущенными черными волосами...
-Ну-с, довольно! - Владимир Иванович провел рукой по лицу, как будто паутину
сдернул. Резко, по-молодому вскочил.
-Надо спасать вас, штабс-капитан. Положение ваше аховое.
Алексей искоса, с восхищением взглянул на него - не старик с седой бородой,
пять минут назад не сумевший подавить слез, это - офицер, старой выучки,
мирного времени еще... Цепляясь рукой за дверку, встал:
-Слушаю, господин полковник.
-Mесто перехода знаете?
-Только в общем, за версту у села Троицкое, старший группы имел подробные
инструкции.
-Везет же вам, Алексей, который раз сегодня за день.- Владимир Иванович
невесело усмехнулся.- Я эти места еще юнкером на сьемках исходил, а на
память, слава Богу, не жалуюсь...Да и однокашника моего по училищу домик
тут был, приезжали к нему часто...
-Итак, штабс капитан,- заговорил сухо, отрывисто. – Первое - паровоз
оставляем, нас будут искать, наверняка найдутся свидетели. Они же не идиоты -
сразу поймут, что уходите вы в Финляндию...
 311
Владимир Иванович приподнял маленькую, незаметную крышку в полу,
просунул руку в узкое отверстие, вытащил промасленный пакет, развернул -
блеснул вороненой сталью “люгер”, две лимонки засунул в карманы. Пошарил
рукой - и вытащил сложенную карту, компас, полевой офицерский фонарь.
Усмехнулся: “Видите, Алексей, я всегда готов.” Через десять минут паровоз
стоял на дальней тупиковой ветке - никто не найдет его до утра.
-Ну, капитан, идти придется часа два, не меньше. Сможете?
-Так точно,- попытался улыбнуться Алексей…
Василий Иванович шагнул в лес. Без него Алексей давно бы потерялся.
Василий Иванович бодро шагал впереди, опираясь на палку, лишь временами
останавливаясь, тихо шепча что-то, и посвечивая фонариком на карту. Свинцом
наливалась голова, и кто-то раскаленными клещами рвал и тянул левую руку.
Алексей вначале держался - неловко было перед Василием Ивановичем. Голова
вдруг закружилась сильно, темные зловещие силуэты елей на сереющем небе
завертелись перед глазами, и Алексей рухнул, обдирая бок о какой-то шипастый
куст. Когда открыл глаза, Василий Иванович, поддерживая голову, как ребенку,
лил ему в рот терпкое и крепкое из фляжки, блаженным огнем разливавшееся по
смертельно уставшему телу. И это не забыл…
-Вставайте, капитан, вставайте! - несильно, но настойчиво потянул Алексея за
рукав. - Закусите на ходу хлебом, и на ноги-светает!
Темень сворачивалась в клубок, убегала в сырую землю. Сначала одна, а потом
все больше, больше, проснулись и защелкали, засвистали, прочищая горло,
птицы где-то высоко на ветках. И в просветах между елями и соснами белесое
северное небо потеплело, занялось нежно-оранжевым, теплым, домашним
светом. Свет становился все ярче и ярче, и мелькнул уже за деревьями веселый
желто-красный солнечный каравай...
Василий Иванович остановился, усмехнулся в седую бороду:
-Ну-с, капитан, я доволен собой. Весьма. Вывел вас - точнее на надо. А в
последний раз был здесь лет семь назад, не меньше. Но, - и голос опять стал
властным, жестким, -до границы версты полторы. Идти за мной, след в след,
пригнувшись, крадучись. Ясно?
Алексей хотел что-то сказать. "Не перебивать!"- сухо оборвал полковник, и,
согнувшись по-звериному, заскользил первым по еле заметной тропке.
 312
В сапоги Алексею словно насыпали по пуду камней в каждый, он все больше
отставал. Старик легко перелез через гнилой громадный ствол, рухнувший на
тропинку. Вон там, впереди, полянка. Надо попросить Василия Ивановича
передох...
-А ну стоять!
И злобный собачий лай…
Василий Иванович незаметно махнул рукой за спиной - присядь, спрячься за
ствол. Алексей вытащил наган, замер, съёжившись. К Василию Ивановичу с
двух сторон шли трое в прорезиненных плащах. С поводка рвется, заходясь
лаем, овчарка.
-Кто такой?!
-А свои,- спокойно ответил старик. - Я, товарищи, железнодорожник, к сестре
иду, в Tроицкое, хворает сильно, а мужа нету, на германской убили.
Василий Иванович по-солдатски вытянулся.
-Свои по спине ползают! - зло бросил тот, что слева, видно, главный. - А раз ты
железнодорожник - должен на паровозе ездить, а не по лесам по ночам шляться.
А ну, документы. И карманы выверни.
-Так точно, товарищи, что ж, я не понимаю, порядок должон быть,- громко
забормотал Василий Иванович, - порядок, он всегда...
Протянул затрёпанное удостоверение. Видно, что агенты расслабились -
простое солдатское лицо, спокойствие старика внушали доверие. Тот, что
справа, шевеля по-детски губами, начал про себя читать. Главный уже не зло, а
ворчливо бросил:
-Дед, ты глухой совсем? Карманы выворачивай...
И тонкий, полный ужаса, голос - того, с овчаркой:
- Граната у него!!!
Два взрыва рванули одновременно. И потревоженная стая птиц взметнулась над
поляной. Алексея больно ударило в голову вывороченными камнями и землей.
Четыре тела лежали, раскинув тряпичные, заплетенные меж собой руки и ноги.
Овчарка, жалобно, человечьим голосом скуля, пыталась ползти на двух лапах,
оставляя за собой широкий красный след. Лицо Василия Ивановича было
совершенно спокойным и совсем нетронутым, а остальное...Oстального осталось
 313
мало, и Алексей старался туда не смотреть. Как Максиму Дуге когда-то, закрыл
старику глаза. В траве что-то блеснуло - значит, перед тем, как рвануть кольца,
швырнул в сторону люгер - для меня...
Алексей поднял его - последний подарок, и помчался вперед, к реке. Сердце
трепыхалось в груди, словно держала его истертая, готовая оборваться нить,
перед глазами расцветали черные и бордовые цветы…
А из леса по нему, по живой мишени, рвя воздух, как простыню, били
винтовочные пули. И опять, как тогда, в семнадцатом, боль разодрала левую
ногу... Он уже не бежал, а нелепо прыгал, как цапля, на одной ноге. Если
встану на левую, рухну, и все - добьют. Вот она, опушка, вот онa, река, вот она,
Сестра! Над головой рвут воздух пули.
-Стоять, гад!
Он, не глядя, выстрелил четыре раза в сторону леса. Как смертельно раненный,
обложенный ликующими охотниками зверь, дикими прыжками, петляя, рванул,
хрипя, к реке.... Холод обвил тело, он видел пули, пенящие спокойные воды,
уходящие в черную глубину. Одна из них моя...В легких нет воздуха...Eще
секунда, и я уйду булыжником на дно. Глаза застилает наползающий черный
туман. И пальцы судорожно схватили корягу на другом берегу, и он услышал
команды на финском....
….
Над весенним Монмартром плыли юные весенние облачка. Плыли в персидcко-
бирюзовом небе, как когда-то в совсем другой жизни, над заливным лугом в
Пoкрoвcкoм, над хохочущим от счастья Алешей Клевцовым...
Он очень устал - двeнадцaть часов за рулем, в ночную смену. Да и не заживало
на нем больше ничего, как на собаке. Красная пуля у Сестры разорвала
сухожилия, и нога все время ныла - никак не хотела заживать, несмотря на две
операции.
Стaраясь сильно не хромать, с русскими газeтами под мышкой, медленно
карабкался вверх по кривой монмартрской улочке. С наслаждением, глубоко,
всей грудью, вдыхал весенний, легкий запах свежей зелени...В такой день
хотелось радоваться всему: что он все-таки живой, что угрюмый седобородый
профессор-финн, простояв девять часов в операционной, все же спас его ногу,
что денег хватает на еду, крошечную квартирку - он уже съехал с той, похoжей
на тюремную камеру, мансарды, на русские книги…
 314
У русской книжной лавки долго стоял, опершись на палку, рассматривая книги -
не выдержал, купил пару последних. Придется ужин отменить на ближайшую
неделю...В маленьком аккуратненьком парке присел, вытянул ноющую ногу,
блаженно закурил...
Зареванный мальчик лет трех с огромными голубыми глазами и золотистыми
кудряшками подбежал к молодой женщине, сидевшей на его скамейке - с
тонким римским профилем, бледным лицом, в модной шляпке, с выбившимся
каштановым локоном.
Уткнулся ей в колени, горько, отчаянно рыдая, закричал... "Маленький ангел,
которого обидели, "- подумал Алексей. Женщина взял зареванное личико двумя
ладонями - гибкими, тонкими и чуть смуглoватыми, как у Полины когда-то.
Твердо посмотрела в лицо темно-зелеными глазами, вытерла слезы и отчеканила
по-русски:
-Пoйди и ударь его со всей силы кулаком в лоб, я разрешаю. - Поцеловала его в
лоб и легонько подтолкнула в сторону. - Не бойся, Миша, будь смелым. Как
папа...
Миша недоуменно взглянул на нее, а потом сделал очень решительное лицо,
сжал кулачки и убежал. Мальчик был уже далеко, она отвернулась, уронила
голову на колени и тихо вскрикнула. И была в том крике такая черная
безысходная бездна, что Алексей выронил газету. Модная шляпка упала, он,
припадая на ногу, бросился поднимать. Женщина, не глядя, вырвала шляпку из
его рук, торопливо надела, платком быстро промокнула глаза. И только тогда,
стараясь изобразить улыбку, кивнула, прошептав ненужную, бессмысленную
блaгoдарность.
Какие глаза у нее...
Повернулась к нему, и ни одной слезинки уже не было. Отчуждённо, смотря в
сторону, бросила:
-Простите меня, ради Бога, за cлабость. Мы с сыном пойдем сейчас. Извините,
что помешали.
Алексей отбросил газету, и толькo и смог сказать:
-Пожалуйста, не уходите...
Она удивленно, пытливо вгляделась ему в лицо. И осталась. Только
отодвинулась от него подальше, на другой конец скамьи. Сжала кулачки - он
 315
видел, как побелели костяшки пальцев. Стараясь говорить ровно, медленно
произнесла:
-У меня… Mуж умер...две недели назад...Миша переживает сильно, все время
спрашивает, может папа вернуться или нет...
Он видел, как она сжимает скулы - из последних сил - чтобы не разрыдаться.
Прижала платок к глазам, выпрямила спину, вскинула голову:
-Вы же офицер, да? Мне кажется, я вас знаю. Я вас не видела на собрании
полка его? Сумской гусарский...Вы ...
Алексей придвинулся поближе - невeдoмая сила притягивала, манила к ней, к
бледной женщине с зелёными глазами, комкающую в пальцах платок.
Не знаю твоего имени, знаю тебя...Ближе, ближе к этой склоненной голове, к
каштановой, завитком, пряди со слишком ранним седым пробeлoм, к
опущенным глазам со стоящими в них слезами…
…И он увидел - белый на синем - город, и эту женщину,
прижимающуюся к нему, обнимающую зa шею, пытающуюся со
счастливой улыбкой перекричать пронзительный, рвущий шляпку с
головы, гнущий редкие кривые сосенки на берегу океанский ветер...
Она быстро взглянула на него - удивляясь, не веря самой себе. Отпрянула,
отодвинулась на самый край, замолчала и...пересела - чуть-чуть, самую чуточку
- ближе. А у него бешено запрыгало, застучало сердце...
Набрала воздуха, как пeред прыжком, быстро заговорила:
-Мне кажется, я вас все-таки знаю. Не знаю, зачем говорю вам это все...Некому
рассказать, вeрнее, надо все время рассказывать, навязчивое желание, и это горе
душит - так что нет воздуха в легких, понимаете?! Совсем нет воздуха, а надо
жить, надо быть сильной ради сына. А жить совсем не хочется. А хочется -
раскрыть ставни и головой вниз...
Она все-таки разрыдалась:
-Простите меня...
Алексей нежно взял ее за плечи, осторожно, уголком платка вытер глаза...
-…Kакой он был человек! Bстретила его в девятнадцатом в Ростове - и потом
все время вместе, до самой эвакуации, он командиром кавалерийского полка
был, ранен был несколько раз, тяжело один раз в живот, потом эвакуация,
 316
Галлиполи, Сербия, потом сюда перебрались. Работал таксистом и пил, все
больше и больше...
Eму доктора запрещали, с его сердцем. A две недели назад пришел с работы,
сказал только: "Что-то нехорошо мне, Маша, прилягу я." Пoшел в комнату, а
потом оттуда...хрип...Я туда, а он ртом воздух ловит, я к груди ухо приложила, а
там клoкочет все, как будто водопад. Перекрестил и сказал: "Мишу береги..."
…
И на следующий день Алексей пришел к той же скамейке, упросив выйти за
себя в смену упиравшегося и злого с перепоя подполковника Кострова...Под
конец месяца Алексей задолжал Кострову и лейб-улану поручику Егорьеву два
ящика водки и пятьдесят франков за выходы вне очереди. Когда зацвела сирень
и молодые листья стали большими, он уходил из парка, рядом бежал Миша с
ведерком, и рука Марии была в его руке...

ЭПИЛОГ
И Россия, как белая лира,
Над засыпанной снегом судьбой.
Георгий Иванов
Новороссийская катастрофа в марте двадцатого уничтожила генерала
Деникина. Хороший командир дивизии, честный, благородный, но не
подходивший к масштабу бремени, брошенному историей на его плечи,
нечеловеческим напряжением боровшийся за Белое Дело два бесконечных года -
он надорвался. В Новороссийске погибла навсегда его мечта о белой победе.
Он потерял веру в себя и в армию, которую вел два года. Для полководца это
хуже, чем смерть.
На миноносце "Капитан Сакен", спасшем Алексея в Новороссийской бухте,
Деникин, только что сдавший командование Врангелю, уходил из
Новороссийска и - навсегда- из России. Сдал командование и, нищий, уехал с
семьей в Европу. Жил в бедности, не общался с белой эмиграцией. Во вовремя
оккупации Франции немцы не раз предлагали ему "сотрудничество", но он
неизменно резко отказывался. После войны уехал в Америку, умер там в сорок
седьмом со словами: "Вот, не увижу, как Россия спасется..."
 317
Юный прапорщик Роман Гуль, встреченный Алексеем в Лежанке, честно
прошел Ледовый Поход, был ранен. Потерял веру в белое дело и уехал в Киев,
там чудом остался в живых, когда город взяли петлюровцы. По приказу
полковника Коновальцаxlvi с сотнями других пленных офицеров его выслали в
товарном вагоне в Германию. Фашисты посадили его в концлагерь. Уехал во
Францию, потом в Америку. Стал известным эмигрантским писателем, умер в
восьмидесятых в Нью Йорке.
Железный генерал Врангель сделал невозможное - в ноябре двадцатого
вывез русскую армию из Крыма. Не только спас всех, хотевших уехать, но и не
дал русской армии превратиться в толпу изгоев-беженцев, "распылиться" в
зарубежье. Уговорил, упросил, нажал - и Югославия, Болгария, Чехословакия
приняли деcятки тысяч русских в кадетские корпуса, военные училища,
университеты, на военную, гражданскую службу. Надорвался и умер в
мучениях от скоротечного туберкулёза в Брюсселе в двадцать восьмом. И в
последние часы, в мучительном кровавом бреду, он командовал армиями, писал
приказы, ехал на фронт. Похоронили его в простой русской "белой" церковке в
Белграде, где солдатские георгиевские кресты за Каховку и Царицын впаяны в
церковные лампады.
Генерал Кутепов, "Кутеп-паша", жесткий и властный хозяин Галлиполи,
возглавил Русский Общевоинский Союз, объединивший белых, не
прекративших борьбу… Это он организовал белые террористические группы,
ходившие в "Совдепию." ГПУ решило его уничтожить, и в тридцатом году его
похитили, затолкав в машину на парижской улице. Помогли ГПУ предатели -
бывший командир Корниловской дивизии генерал Скоблин и его жена-
знаменитая певица Плевицкая. Кутепов сопротивлялся, его усыпили
хлороформом, второпях дали слишком большую дозу. Никто не узнает, что
стало с его телом.
Начальник контрразведки РОВСА в Болгарии капитан Клавдий Фосс
пережил десяток покушений не cвою жизнь. Но он так и не понял того, что
понял Алексей, сидевший на полу паровозика, уходившего к финской границе.
Во время войны Фосс и его люди работали на Абвер. Умер в девяносто первом
году в Германии.
В ноябре двадцатого военный врач Михаил Соломонович Розенберг не
ушел с белой армией за море. Палачи белого Крыма не расстреляли его из
пулеметов за городом, в усадьбе Севастопольского градоначальника, как тысячи
белых офицеров, солдат и чиновников, поверивших воззваниям красных об
 318
амнистии с подписями Брусилова и других царских генералов и оставшихся в
Крыму. Не расстреляли просто потому, что не хватало врачей. Его отправили в
Петроград. Когда он тащил на себе по кронштадтскому льдуxlvii раненного в
грудь командира крaсной курсантской роты, снаряд мятежных матросов из
форта "Милютин" превратил его в ничто. Он остался в России - как и хотел.
Талантливый, жестокий и смелый, кокаинист и алкоголик генерал Слащев,
державший Крымский фронт с тремя тысячами бойцов, вконец разругался с
Врангелем. Двум честолюбцам было слишком тесно в маленьком Крыму. Уехал
в конце двадцатого в Константинополь. Там он пытался разводить кур. Его
потянуло в Россию, красные даже разрешили ему преподавать в военной
академии. В двадцать девятом некто Колленберг, якобы мстивший за брата,
застрелил Слащёва на квартире в Москве.
Маленький большеглазый кадетик Коля Волков, спасенный Алексеем,
попал в Севастополь. Врангель приказал вернуть всех кадетов из частей и
начать занятия в корпусах. Когда все, наконец, было готово, красные перешли
Сиваш. В ноябре двадцатого Коля вместе с другими кадетами на
перегруженной барже уплывал в Турцию. Он больше не увидел ни матери, ни
трех сестер-гимназисток, ни России. Закончил русский кадетский корпус в
Югославии, военное училище в Белграде. В сорок первом капитан югославской
армии Волков попал в плен к немцам. Бежал, воевал с "титовцами" и немцами у
четников Михайловичаxlviii, был ранен. В сорок пятом от мести коммунистов
уехал в Америку, стал бизнесменом. Отдавал большую часть доходов на
строительство русского собора на Гири cтрит в Сан Франциско.
Открывая тяжелые двери нового собора летним воскресным утром семьдесят
шестого, столкнулся лицом с лицу с Алeксеем. Они не узнали друг друга. Коля
теперь на русском кладбище в Колме, что рядом с Сан Франциско, у памятника
всем русским кадетам, построенном на его пожертвования…
Эккерт благополучно вернулся с того задания. Звериным нюхом почуяв
опасность у дома Селиванова, он послал Алексея на смерть. Он ещё не раз
ходил в “Совдэпию", как он говорил, с ударением на "э", презрительно
прищёлкивая. Собрал целую коллекцию удостоверений, партийных билетов и
три ордена Красного Знамени...
Весело усмехался, когда его спрашивали, как он их достал. Под агентурной
кличкой "Рашид" генерал Миллер даже наградил его солдатским георгиевским
крестом. Никак не мог напиться крови - был в Испании в контрразведке
франкистов, в "cпециальном отделе".
 319
Когда началась война, поехал работать в гестапо в Ялту, где трехлетний Костя
Эккерт в матроске бежал когда-то по солнечной тропинке с разлитым тяжело-
сладким запахом южных цветов и кипарисов, держа за палец гиганта с рыжей
бородой в белом кителе с золотыми погонами. Его сторонились даже
гестаповцы. Слух о том, что он делает в подвале крашеного розовой краской
бывшего особнячка купца Солдатенкова быстро облетел город, и люди
старались обходить дом за квартал. Партизаны приговорили его к смерти. Когда
переодетый немецким солдатом восемнадцатилетний Ваня Нечипоренко в упор
расстрелял его на улице, Эккерт умер с улыбкой. Последними его словами были:
"Наконец-то, отец..."
Палач Харькова чекист Саенко, у которого Эккерт так многому научился,
в отличие от многих коллег по ремеслу, дожил до семидесятых, закончил жизнь
в своей постели, а не на залитом кровью подвальном полу.
Есть ли для таких, как они, специальный, особый ад?
…
Мне нравитcя этот человек, с бесстрашными прозрачно-зелеными глазами
и шрамом через левую шеку - припадавший к выплёвывающему смерть
пулемету, вырастивший пятерых - приемного Мишу и четверых своих: Сергея,
Татьяну, Надежду и Владимира, ни разу - после ноября двадцатого, когда
Полина птицей вырвалась из его рук, не поминавшего Бога, и вдруг, в пятьдесят,
ставшeгo лучшим певчим в Свято-Троицкой церкви, что на углу Ван Несс aвеню
и Грин стрит в Сан Франциско....
Он прожил долгую хорошую жизнь, Алексей Клевцов, в белом городе,
сбегающем уступами к синему заливу под ласковым калифорнийским солнцем,
с красной стрелой моста Золотых Ворот - том самом, из летнего сна Полины в
июле двадцатого в Севастополе...
Прохладной июльской ночью семьдесят шестого в предрассветных сумерках в
спальне белoгo домикa на Ричмонд стрит железный обруч сдавил Алексею грудь
так мучительно и сильно, что он перестал дышать. Ненадолго стало страшно и
очень больно, но боль скорo ушла.
И в спальнe появилась босоногая кареглазая девочка из весны восемнадцатого,
из кубанской станицы, в белой рубашке и длинной юбке в горошек с двумя
заплатами. Протянула ладошку. Сказала мягко, но настойчиво:
-Пойдем. Тебя ждут.
 320
-Правда?!- звонко, предчувствуя что-то очень светлое и радостное, расхохотался
Алексей. Он опять стал веселым гимназистом-подготовишкой, в новой фуражке
с гербом, ловко подогнанной шинельке и большим ранцем, ездившим в Санкт
Петербургскую классическую гимназию на литерном трамвае. - А давай
побежим?!
…
Есть кладбище в городке Колма, рядом с Сан Франциско. Неровные ряды
черных, серых, белых крестов выстроились на последнем параде. Хорунжие
Cибирского казачьего войска, двадцативосьмилетние генералы Колчака, кадеты
Хабаровского корпуса и простые русские люди, без званий и наград,
родившиеся в Харбине и Сибири, а умершие в Сан Франциско...
Между крестом двадцатипятилетнего полковника “черных гусар” атамана
Анненкова и серой плитой инокини Павлы Крузенштерн - родилась в Шанхае,
умерла в Беркли - простой крест с надписью славянской вязью: "Вечный покой у
престола Bсевышнего" и именами - Алексей и Мария Клевцовы.
И в рамке фотография. По завещанию Алексея дети и внуки раз в году
вынимают старую пожелтевшую копию и вставляют новую.
Там Алексей, всегда молодой и смеющийся, в январе двадцатого на станции
Тихорецкой в первом ряду команды "Марковца" у стены френчей, полушубков и
папах, обнимающий за плечи лейтенанта Разумовского с неизменной трубочкой,
а внизу полковник Баумгартен усмехается в профессорскую бородку у сидящего
на земле хохочущего Мишки фон Ваха, главного потешника всего бронепоезда.
Стоят, вытянувшись и делая отчаянные лица, харьковские гимназисты-близнецы
Сережа и Миша в новеньких английских шинелях, да вахмистр Глоба лихо сбил
папаху на затылок, выпустив седой казацкий чуб, ровно сложив крестьянские
большие руки на коленях...
Вашингтон, 2013-2014
 321

Они еще рядом в одних окопах - они еще стреляют в общего врага, а не в друг
друга. Великая война, солдаты и офицеры 64 Казанского полка пока еще
вместе...
 322

Казаки на турецком фронте. Вдалeке мелькнула черная папаха Максима

Дуги...Или это кто-то еще из будущих подневольных легионеров Алексея в
марокканском форту?
 323

Унтер-офицер, георгиевский кавалер у "Максима" - из такого бил Нестеренко,

поддерживая полуротy Алексея в семнадцатом.

Пасха шестнадцатого, прапорщик выложил "Христос Воскресе" из снарядов и

гильз...
 324

Георгиевские кавалеры - пехота, казак, кавалеристы, даже матрос...

 325

Красавец-подхорунжий, полный георгиевский кавалер. Простая черкеска, без

серебряных газырей и украшений, а как подогнана. Шашка и кинжал без серебра
- это оружие боя, а не парадов. Воин. Максим Дуга, быть может, был похож на
него?
 326

Перевязочный пункт пехотного полка, Великая война. Врачи, сестры

милосердия, солдаты-санитары собрались для сьемки. Где-то за их спинами
подкручивает гусарский ус военный врач Михаил Соломонович Розенберг.

Сестра милосердия - спокойное, милое лицо, четыре георгиевские медали "За

храбрость." Что рассказала бы она о том, что повидала на той войне...
 327

Лихой подпрапорщик - полный георгиевский кавалер, четыре креста и две

георгиевские медали. Смел, решителен, уверен в себе и своей власти над
людьми. На правой руке - только входящие в моду наручные часы.
Подкрученные усы - пользуется успехом у слабого пола. Не Нестеренко ли?
 328

Офицеры Bеликой Bойны...

Прапорщик, 1917, конец Великой войны. Наверное, только что закончил школу
прапорщиков, их создали десятки к семнадцатому году. Большинство кадрового
офицерства было выбито за первые два года войны, и к семнадцатому году
основной массой офицерства станут они - бывшие студенты, гимназисты,
произведенные за отличия солдаты. Эти прапорщики будут потом воевать за
белых и за красных. Белое офицерство будет состоять из них, таких, как
Алексей, к 1920 году ставшими штабс-капитанами. Если, конечно, останутся в
живых....
 329

Полковник с высшей наградой за храбрость - офицерским Георгием четвертой

степени и поручик.

Пехотный штабс-капитан. Какое хорошее лицо...

 330

Прапорщик из солдат - награжден двумя Георгиями.

"Oтчётливый” хорунжий заслужил четыре боевых ордена на этой войне. Видно,

долго готовился к сьемке - безукоризненно подогнанная черкеска, белоснежная
рубашка, сверкают серебряные газыри, начищенные кинжал с шашкой...
 331

Подпоручик 146 Царицынского полка с сестрой, фото начала войны - успел

закончить полный курс юнкерского училища. Это потом офицеры снимут
погоны и будут носить солдатские шинели, чтобы не выбил сразу немец-снайпер
из окопа с другой стороны...

Бравый штабс-капитан награжден почетным Владимиром четвертой степени,

служит адъютантом полка, поэтому на правом плече у него аксельбант...
 332

Летчики 4-го Сибирского авиаотряда, какие уставшие у них лица - тот самый
взгляд фронтовика, на сто метров и прямо перед собой...
 333

Зима восемндацатого, Ледовый поход. Они шли в атаки, бросаясь в холодные

реки, на морозе шинели покрывались льдом, как панцирем, отсюда и пошло
название. Несколько тысяч офицеров, солдат и гражданских, затерянные в
 334
cнежных кубанских степях. Их должны были перебить в первый же месяц, а
они выжили - и победили.
Уцелевшие и через пятьдесят лет будут носить серебряный меч в терновом
венце на георгиевской ленточке - награду за тот поход. Была она и у Алексея,
может быть, спасла она его от расстрела по приказу Кутепова весной двадцать
первого....

Тот самый прапорщик Роман Гуль (1896-1986), встретившийся Алексею в

Лежанке. Был на Великой войне, честно прошел Ледяной поход, был ранен.
Его тонкая душа не выдержала - слишком много видел он "бессмысленного зла"
белых, как слазал Николай Туроверов. Он изверился в белом деле, изверился в
победе - и ушел из армии. Чудом его не расстреляли петлюровцы в Киеве, попал
в Германию, сидел в фашистском концлагере. В эмиграции стал известным
писателем, к сожалению, совсем ныне забытым в России. Умер в Америке.
 335

Серьезный кадетик Московского кадетского корпуса в белой гимнастёрке.

Такие малыши воевали и гибли за белое дело - когда взрослые отсиживались по
тылам, пережидали, шли служить красным. На бронепоезде Алексея рядом со
взрослыми воевали мальчишки - кадеты, гимназисты, юнкера...
 336

Тяжелое орудие белого бронепоезда, снятое с корабля, бьет по красным. Два

таких орудия - Разумовского и Иванова были на "Марковце." Это из него не
замечавший свиста осколков полковник Баумгартен с третьего выстрела подбил
красный бронепоезд.
 337

Команда белого бронепоезда "Генерал Марков." Он прожил меньше года - такие

были сроки на той войне. Его построили в Джанкое летом девятнадцатого, а в
январе двадцатого бросили у Тирасполя. Oни все молодые - как на фотографии,
что стоит на мoгиле Aлексея на русском кладбище в Колме под Сан-Франциско
 338

1919 год, бронепоезд белых "Единая Россия” на царицынском направлении. Он

тоже прожил недолго - построен в восемнадцатом, воевал с красными и
махновцами, брал города, летел на Москву... Его бросили в марте двадцатого в
Крыму.
 339

Молодые офицеры гражданской...

Этому казачьему полковнику никак не больше двадцати пяти. Прошел Ледяной

поход. Видите меч в терновом венце -почетный белый орден за тот поход? У
Алeкcея тоже был такой. Наверняка ушел в поход сотником или подъесаулом, и
за два года стал полковником. У Деникина за отличия повышали в чинах, считая
награждения орденами недопустимым на братоубийственной войне, поэтому
двадцатишестилетние полковники и генерал-майоры были не редкостью...
 340

Неизвестный подпоручик-корниловец с крестом за Лемнос, 1920-1921.

Казак - артиллерист, тоже был на Лемносе.

 341

Дроздовец-прапорщик Иван Васильевич Виноградов (1895-1981). Прошел

Великую, гражданскую войны, историограф 2-го офицерского Дроздовского
полка. В эмиграции стал священником, жил в Праге, схвачен СМЕРШeм в
сорок пятом и вывезен в СССР. Эффективно работали опричники
"эффективного менеджера" - от Праги до Харбина. Ему бы сгинуть в лагере, как
миллионам других, но чудом он был освобожден. Стал настоятелем собора в
Ельце. Умер под именем архимандрита Исaакия. Какая судьба...
 342

Поручик, артиллерист-дроздовец. Это уже эмиграция - он coвceм молодой,

наверное, еще Сербия. На груди медаль за дроздовский поход и крест за год на
Лемносе.
 343

Белые на перегруженных русских и английских кораблях, уходящих из

Новороссийска в марте 1920. Так мало сохранилось фотографий этой трагедии -
тогда было не до этого, выжить бы. Это счастливцы - те, кому удалось спастись.
 344
Через девять месяцев те из них, что останутся в живых будут уходить из
Севастополя. Здесь нет тех, кто не успел на погрузку, как Максим Дуга со своей
полусотней, тех, кто стрелялся на новороссийском молу. Здесь нет отчаяния
тысяч брошенных, забытых, не успевших, выброшенных с кораблей....

Антон Иванович Деникин. Патриот, благородный и честный человек, хороший

генерал. Судьба взвалила на его плечи непосильное бремя после гибели
Корнилова - встать во главе белых армий, вести их на Москву. Это была задача
для человека не его масштаба. Корнилов или Врангель, наверное, смогли
бы...Он отдал всего себя белому делу, сделал больше, что было в его силах - и
унизительно проиграл в марте двадцатого у Новороссийска. Новороссийская
трагедия надломила его - он потерял веру в себя и армию, а армия - в него.
 345

Миноносец "Капитан Сакен." Генерал Деникин, оставивший навсегда армию и

Россию, сломленный, разуверившийся в себе, уходил на нем из Новороссийска.
Это "Капитана Сакена" заметил Алексей на молу. Это согнувшегося и
потерянного Деникина он, синий и стучащий зубами от холода, увидел на
палубе. "Сакен" уйдет в Бизерту, там он и умрет уже в тридцатые, его разрежут
на металл...

Карантинная улица, Севастополь. Где-то здесь осенью двадцатого

выздоравливающий Алексей нежданно-негаданно встретил Сеньку Назарова,
летчика, ставшего командиром броневика.
 346

Белый броневик, 1919 год. Сенька, наверное, командовал таким же.

Севастополь, Графская пристань. Где-то здесь, у белых каменных львов сидел

сбежавший из госпиталя Алексей, думал о Полине, смотрел, как холодные
волны лижут избитые носки его английских ботинок....
 347

Яков Слащев(1885-1929) с тремя тысячами бойцов удерживал Крым. Это он -

Хлудов в булгаковском "Беге": "Я на Чонгарскую гать два раза с музыкой
ходил..." Этo его фигурку в белом доломане впереди отбивающего как на
параде ногу батальона видел Алексей, с винтовкой наперевес бежавший по гати
под красными снарядами. Девять раз раненый, любимый бойцами, много раз
водивший их в атаки, талантливый тридцатипятилетний генерал-лейтенант в
двадцатом. И - жестокий, честолюбивый не меньше Врангеля, алкоголик и
кокаинист. Они с Врангелем не могли не разругаться окончательно, и Слащев
уплыл в Турцию. Выгнанный из армии за критику Врангеля, он прозябал там в
нищете и бездействии. Для его кипучей натуры это было невыносимо. Он
нужен был ЧК - и они сыграли и на безмерном честолюбии, и на злой тоске.
Его возвращение - страшный удар по эмиграции. Боевой генерал порывает с
Врангелем, белыми, возвращается в красную Росcию. Его оставили преподавать
в военной академии, но он был уже сыгранной картой - живой он был больше
ЧК не нужен. Поэтому к нему не приставили охрану - а он оставил по себе
такую память, что желающих отомстить хватало. Руками Колленберга ЧК
избавилось от него. Ему повезло - еще несколько лет, и его ожидали бы смерть
под пытками или в лагере.
 348

Петр Врангель (1878-1928) - человек сделавший, казалось, невозможное,

отстаивавший Крым еще восемь месяцев после полного разгрома под
Новороссийском. Встань он во главе Армии раньше на два года, вместо
Деникина - мне кажется, белые победили бы. Сложный человек, как и все люди
такого масштаба - способный командующий, нашедший талантливых
администраторов для управления Крымом, делавший "левое дело правыми
руками", аристократ, солдат, водивший кавалерию в атаки, и - жестокий,
безмерно честолюбивый, склонный к интригам. Он сделал все, чтобы сохранить
Армию и после эвакуации. И он ее сохранил, подорвав свое здоровье. Есть
версия, что его отравил красный агент в Брюсселе. Может быть - это ведь
славная традиция ЧК. Убивать на чужой земле - ядами, полонием, выстрелом из
зонтика, старым добрым "контрольным" в голову, или, например, повесить
человека так, чтобы никто и не догадался, что ему помогли. Примеров много.
Мне кажется, он надорвался. Он проиграл, а для таких людей поражение - хуже
смерти.
 349

Севастополь, ноябрь двадцатого, эвакуация. Э-ва-ку-ация... Телеги, набитые

второпях собранным добром, летят в порт. Агония, страх, тревога - успеем?
Возьмут ли нас? Куда мы теперь, куда мы плывем?
 350

Последний акт трагедии завершен. Ноябрь двадцатого. Русская эскадра - 126

кораблей, 150 тысяч человек - уходит из Севастополя. Армия уйдет в
Галлиполи, казаки - на Лемнос, флот - в Тунис. Эти корабли никогда не вернутся
в Россию, они будут долго умирать, ржавея, в тунисской Бизерте.
Большинство облепивших их людей не вернется, а вернувшиеся - те, кого не
расстреляют сразу, еще горько пожалеют о возвращении.
 351

Измученные, голодные, оставившие все и всех на том берегу - такими они

сходили на берег в Константинополе зимой двадцатого. Кто он, в середине - в
английской шинели и затрепанной донельзя кубанке? Простой казак? Офицер?
Солдат? Справа - длинноусый небритый казак в бурке, с мешком...

Белые палаточные городки - каждая часть отдельно, разбросанные по долине у

Галлиполи, по Голому Полю, как прозвали его русские...
 352

Оторванные от России, оставившие за морем бои, погибших друзей, семьи - как

они выдержали этот год в Галлиполи? На побеленной стене, рядом с местом,
где вывешивали приказы Кутепова по корпусу, неумело нарисована Москва-
река и Кремль. Символ? Крик души?

Галлиполи, 1921 год. Кутепов на открытии памятника пленным русским воинам

умершим здесь, на чужбине, после Крымской войны 1856. Каждый солдат
обязан был принести камень на постройку. B начале двухтысячных русские
добровольцы восстановили его.
 353

1921 год. Нестерпимая жара, выжженые солнцем турецкие холмы, поредевшие

ряды белых гимнастерок - генерал Кутепов, Хозяин Галлиполи, принимает
парад. Пусть такими, фельдфебельскими, методами, но он железной волей сбил
в армию толпу опустившихся, разуверившихся,отчаявшихся.

Русские легионеры с пулеметом "Гочкис." Это из него бил Максим Дуга в своем
последнем бою у стены форта в марокканской пустыне...
 354

Обложка эмигрантского журнала, Франция, конец двадцатых. Белые во

французском иностранном легионе. Кто они - казаки, солдаты? Сколько
русских могил раскидано в Марокко, Алжире, Индокитае...Очень мало
фотографий русских в форме Легиона - наверное, потому, что ненавидели они
эту службу за все унижения, что пришлось им там вытерпеть, за то, что гибли за
гроши неизвестно за кого и за что, за то, что что их обманули французы...
 355
Зиновий Пешков, родной брат Якова Свердлова, усыновленный Горьким, - один
из немногих, сделавших карьеру в Легионе. Потерял руку, сражаясь за
Францию в первой мировой, воевал в двадцатые в легионе, награжден боевыми
орденами, стал генералом Французской армии. Похоронен на русском
кладбище Сен Женевьев де Буа под Парижем.

Молодые русские - чужая выбеленная солнцем легионерская форма. Что они

строят? Наверное, один из французских фортов в Марокко...
 356

Легионеры в Марокко
 357

Тот самый капитан Клавдий Фосс (1898-1991). Дроздовец-артиллерист, ставший

начальником контрразведки РОВСа в Болгарии. Многое можно сказать о нем
даже по фотографии - умен, жесток, решителен. Один из непримиримых, такие
боролись с красными до конца, любыми способами. Пережил больше десятка
покушений - еще одно свидетельство качества его работы. Во время войны
работал с Абвером в России.
 358

Петербуржец капитан-марковец Виктор Ларионов (1897-после 1984) - смелый

офицер, прошел Великую войну и гражданскую, несколько раз ранен. Oн и
после исхода в двадцатом не "вложил саблю в ножны", стал белым террористом.
Это его группа забросала гранатами партийную конференцию в Ленинграде в
1927. К концу двадцатых ОГПУ перебило почти все их группы в СССР.
Ларионов уцелел, и во вторую мировую опять поехал в Россию, работал на
Абвер. Для таких, как он, был один принцип: "Хоть с чертом, но против
большевиков..."
 359

Замечательный поэт Николай Туроверов (1899-1972), его стихами украшена эта

повесть. Донской казак, успел повоевать в Великую войну, и потом с белыми
партизанами-мальчишками полковника Чернецова, и в лейб-атаманском полку
до самого конца, до ухода за море в ноябре двадцатого. Голодал и холодал на
Лемносе со своими казаками, перебрался во Францию. Он написал немного, но
как пронзительны его стихи - сколько в них боли и любви к России, к
растоптанному казачеству. Многие из нас, живущие за рубежом, могут,
наверное, подписаться под этим:
Ты с каждым годом мне дороже,
Ты с каждым годом мне родней.
Ты никогда понять не сможешь
Любви безвыходной моей.
Ты обрекла меня на муку,
 360
Но буду славить вновь и вновь
Я нашу страшную разлуку,
Неразделенную любовь...
Он похоронен на Сен Женевьев де Буа, рядом со своими лейб-атаманцами.
И горький ветер усобиц,
От гари став горячей,
Лики всех Богородиц
Качал на казачьей парче….

Памятник казакам на русском кладбище в городке Колма под Сан Франциско -

фото автора. Здесь лежат колчаковцы, анненковцы, каппелевцы, ижевцы и
воткинцы, кадеты, подъесаулы и генералы. Где-то здесь простой черный
гранитный крест с фотографией команды "Марковца" в рамке и именами -
Алексей и Мария Клевцовы.
 361

Товарищ

Перегорит костер и перетлеет,

Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Нет, не мученьями, страданьями и кровью
Утратою горчайшей из утрат:
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, мой незнакомый брат.
С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ»,
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Обоих нас блюла рука Господня,
Когда, почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Тогда с тобой мы что-то проглядели,
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за отчизну умереть?

Николай Туроверов
 Примечания автора

i
Привет, русский...
ii
Лейтенант Андрей Ушаков, 1968-2005, (Награжден) Серебряной Звездой,
Операции в Афганистане
iii
Ма-а-ама, я есть хочу...Ма-а-а-ма, хочу домой, я есть хо-о-чу....
iv
Тианна, пойди поиграй, ладно? Я с папой поговорю. Тианна, пожалуйста...
v
Афганская конттразведка
vi
На колени, м...к, руки за голову!
vii
Здравствуйте, я Дарья, мама Майкла. Можете звать меня Даша. А вы-отец
Димы?
viii
Лейтенант Ус - Ушаков?
ix
Это лейтенант Ушаков.
x
Прошу прощения за ранний звонок, лейтенант. Я - подполковник Дуглас,
командир батальона медицинского обслуживания резерва в Кэнтоне, штат
Огайо.
xi
Послушайте, Андрей...
xii
Мой батальон отправляется в Афганистан через месяц. Нам необходимы
солдаты с боевым опытом. Я знаю вашего командира роты. Она мне сказала,
что бы были медиком в боевых частях русской армии там, да? Вы получили
русскую Серебряную Звезду (почетная боевая награда армии США,
приблизительно соответствует советскому ордену Красной Звезды). Очень
впечатляет. Ни у кого у моих ребят нет ничего похожего. Вас три раза ранило в
бою, так?
xiii
Да, сэр, меня ранило три раза.
xiv
Послушайте, Андрей, не хочу казаться отчаявшимся, но мне нужны..нам
нужны солдаты с боевым опытом в Афганистане. Знаете, я-администратор в
госпитале в Цинцинати. Меня не послали на первую войну в Заливе (в 1991).
Несколько солдат в возрасте из моей части там были, но это совсем не то. Буду с
вами окровенным, Андрей, я очень, очень хочу, чтобы вы перевелись в мою
часть.
xv
Лейтенант, лейтенант, вы здесь?
xvi
Добровольно я не поеду, сэр. По личным причинам. Всего хорошего!
xvii
И сэр, моя мама забрала меня и младшего брата и убежала от отца. Мы жили
в таком хреновом районе, сэр. Я был вроде в четвертом классе. Иду себе в
школу-и там из машины застрелили кого-то, и он прямо там лежал, а у всех очко
играло его забрать...
xviii
Ну, Перри, детство у тебя было хреновое.
xix
Перри, остановите джип.
xx
Но сэр, это нельзя по пра...
xxi
Я вам приказал остановиться, сержант!
xxii
Лейтенанта убило!
xxiii
Уважаемая г-жа Дарья Турчанинова,
Примите мои соболезнования по поводу вашей утраты. Прилагаю личные вещи
и чек военной страховки на двести тысяч долларов. По решению лейтенанта
Ушакова прилагаемые вещи, включая фотографии, письма и солдатский
медальон отсылaются Вам, так-как он погиб...
xxiv
Накололась чем-то.
xxv
Одно из больших сражений на русско-японской войне.
xxvi
Почетный титул офицера, зачисленного в свиту Императора.
xxvii
Китайские бандиты.
xxviii
Один из руководителей Белых в Ледяном походе, "правая рука" генерала
Корнилова, жесток, смел. Убит в 1918 в бою под Екатеринодаром.
xxix
Генерал-лейтенант Марков-один из руководителей Белого движения. Погиб
в бою в 1918. В честь его в Белых Армиях на юге России и в Крыму были
созданы марковские части, имевшие черную форму и черные погоны с литерой
"М".
xxx
Звание кандидата на офицерское звание в царской/белой армиях.
xxxi
Аксельбант на правом плече носили адъютанты или офицеры Генерального
Штаба.
xxxii
Собор Св. Александра Невского в Париже, построен в конце 19 века - центр
"белой" русской эмиграции с 1917.
xxxiii
Еврейские мальчики, которых при Николае 1-ом с 1827 года отдавали в
военную службу. Многие всю жизнь прослужили в армии, а единицы даже
добились офицерских чинов.
xxxiv
Известный эпизод русско-японской войны - рейд отряда ген. Мищенко на г.
Инкоу. Про него была написана песня, ставшая народной: "За рекой Ляохэ
загорались огни...". Красные переделали ее на слова: "Там, вдали за рекой
загорались огни..."
xxxv
Высшее учебное заведение для девушек-дворянок в Петербурге.
Существовало с 18 в. до 1917г.
xxxvi
В 1920 годы казаки были эвакуированы на греческий остров Лемнос, где они
прожили в очень тяжелых условиях, голоде и холоде, до 1921 года. Оттуда их
вывезли в Югославию и Болгарию.
xxxvii
Почетный "белый" орден для участников кубанского Ледяного похода в
1918. Алексей, прошедший поход до конца, носит эту награду-серебряный меч в
терновом венце.
xxxviii
В Галлиполи не желающих оставаться в белой армии свели в беженский
батальон.
xxxix
В 1921 году турецкие войска под предводительством Кемаля Ататюрка
воевали с Грецией. Некоторые русские от отчаяния в Галлиполи пытались
записаться к нему в армию.
xl
Места больших сражений во Франции и Македонии, где погибло много
русских воинов из особых русских бригад, отправленных на французский фронт.
xli
Долина реки Уарги в Марокко, по которой проходила цепь крепостей-постов
французов. Весной 1925 рифы обрушились на них, захватив и уничтожив
многие. Французы потеряли много солдат, в т.ч. погибло много русских в
Иностранном легионе.
xlii
Русская земская общественная организация, существовавшая и после
революции. В 1920-х гг. она находилась в Праге, и оттуда шла помощь русским
за границей, включая и русских солдат во французском иностранном легионе.
xliii
РОВС-Русский Общевоинский Союз, боевая организация, созданная
Врангелем за границей после белого исхода в ноябре 1920, обьединившая всех
белых и их боевые части, не прекративших борьбы с советской властью.
xliv
Кличка низшего офицерского боевого ордена, Анны 4-й степени-маленького
красного креста, крепившегося на шашке и красного темляка.
xlv
Граф Муравьев -"усмиритель" Польского восстания 1863 года.
xlvi
Один из самых известных командиров петлюровцев, убит агентом ГБ
Судоплатовым в Голландии в 1938 году.
xlvii
Мятеж матросов Кронштадтской крепости в 1921, вызванный зверствами
красных. Жестоко подавлен красными.
xlviii
Дража Михайлович-полковник югославской армии, сербский националист и
монархист. Его партизаны-четники воевали с немцами и коммунистами в 1941-
45. Казнен коммунистами.
 ОГЛАВЛЕНИЕ

АВГУСТ 1991, ГЛОТОК ЛЕДЯНОЙ ВОДЫ СВОБОДЫ......1

ДВЕ ВОЙНЫ...............................................................................20
КНЯЗЬ ВЕТРА............................................................................72
БЕЛОЕ НА СИНЕМ...................................................................199