Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
Сказки
Сказки
Петре Испиреску
Петре Испиреску
Сказки
Предисловие
Помоги мне, о Память, воскресить для наших детей и для взрослых — любителей сказки
старый Бухарест таким, каким он был когда-то, с его примитивными, но по тогдашним
понятиям «модернизованными» типографиями.
Устал и наш ученик, но он упорно продолжает возиться с наборной кассой, и при свете
восковых свечей его проворные пальцы кажутся желтыми, будто отлитыми из золота…
И в самом деле золотыми оказались руки этого подростка, которому суждено было стать
в свое время открывателем сокровищ.
Я спрашиваю себя, дорогой читатель, что может быть прекраснее фольклора, этой
мантии, богато украшенной самоцветами народной поэзии, облагораживающей быт народов
всей земли? Что может быть прекраснее венка, сплетенного из творческого дарования
народа и анонимного вымысла давно ушедших поколений?
Родился Петре Испиреску в Бухаресте в 1830 году и прожил всего лишь пятьдесят семь
лет, то есть до 1887 года.
Всю свою жизнь он работал в типографии и все время по крупице собирал бесценное
сокровище — румынские народные сказки и предания. По свидетельству хорошо
осведомленных биографов, днем он работал в типографии, а по ночам писал, даруя
своей родине свет, — собирал для нее бессмертные цветы фольклора.
Можно смело сказать, что жизнь Петре Испиреску делилась между типографией и его
письменным столом. И жизнь эта незаметно прошла и угасла. Он дарил ее родине с
щедростью, достойной лучших деятелей истории этой страны.
Известно, что Испиреску умер в нищете и оставил после себя столько долгов, что
наследникам его фактически не досталось ничего, кроме забот и бессонных ночей. Зато
своему народу Петре Испиреску оставил нетленное богатство, извлеченное им из мрака
векового молчания. И вполне понятно, почему так безвременно погиб Испиреску и
почему он умер в такой нужде. Ведь всего двумя годами позже, в 1889 году, умер в
ужасающей нищете и Эминеску. Эти смерти были знамением времени, свидетельством
того, как мало ценили и понимали современники таких неоценимых, исключительно
редких людей. А ведь Петре Испиреску был еще молод, когда ушел на вечный отдых
туда, где сплетаются корни дубов и цветов, к заветным истокам глубинных ключей. Он
мог бы еще подарить народу немало света, отвоеванного им в долгие, бессонные ночи у
мрака векового молчания.
«То же, что у нас было сделано скромно, без всякой претензии на эрудицию,
типографским наборщиком Петре Испиреску, в Германии сделали известные ученые,
братья Гримм. Они собрали и опубликовали сказки тевтонских племен. Но удалось ли
этим ученым сохранить примитивную прелесть и свежесть слова и мышления своих
единоплеменников, лишенных книжной культуры? Когда мы говорим о нашем народном
сказочнике Петре Испиреску, подобным вопросам и возражениям нет места. Для того
чтобы сделать то, что он сделал, Испиреску не пришлось насиловать свой ум за волосы
притянутыми разъяснениями этнических и лингвистических спекуляций: он просто дал
волю своему перу свободно скользить по бумаге, подчиняясь лишь тем литературным
знаниям, которые извлекли из родного, еще с детских лет так хорошо ему знакомого
языка его острый ум и вечно бодрствующая память».
Вот что говорит о Петре Испиреску известный румынский писатель Барбу Делавранча:
Вот кем был Петре Испиреску, дорогой читатель. Можно было бы привести здесь еще не
одну оценку, но мы считаем слишком вескими и ценными высказывания вышеупомянутых
румынских классиков, чтобы затруднять тебя своими собственными мнениями.
ЕУСЕБИУ КАМИЛАР
Кто его знает, было ли это когда-нибудь или не было. Кабы не было, то, пожалуй, не
стали бы люди о том сказку сказывать. А было это, говорят, очень давно. Тогда еще
на осине груши росли, на раките фиалки цвели, медведи хвостом виляли, а волки с
овцами гуляли, братались-целовались. В те поры и блоху ковали, подковы ей по два
пуда на ногу пришивали, чтоб той блохе легче скакать. Прыгнула раз блоха за облака,
целый кузов сказок там набрала да нам принесла.
Сказку записала муха,
Грамотейка, цокотуха,
А не веришь сказке той,
Значит, сам ты врун большой.
Так вот, жили-были на свете царь с царицей. И были они оба молоды и пригожи, и чего
только ни делали, чтобы детей иметь; и к знахарям ходили, и звездочетов просили,
чтобы те им по звездам прочитали-угадали, будут ли у них детки или нет. Только все
напрасно!
Прослышал как-то царь, что недалеко оттуда, в одном селе живет старичок — мудрый
ведун. И послал царь людей, чтобы того старичка к нему привести. А старичок не
идет, упирается: «Коли кому что надобно, — говорит, — пусть сам ко мне пожалует».
— Добро пожаловать! Чего ты, царь-государь, от меня хочешь? Что узнать желаешь? Ох,
много тебе горя то желание принесет.
— Я тебя, старик, о том не спрашиваю! Лучше скажи, может, ты такое снадобье знаешь,
чтобы нам детей иметь? Я тебя за него озолочу.
— Как же! Есть у меня такое снадобье. Только, так и знай, — родится у вас один-
единственный сын, и на того вам недолго радоваться.
Перед самыми родинами начало дитя у царицы во чреве плакать-кричать, да так, что
его ни мать, ни знахари никак унять не могли.
И-и, чего только царь ему не наобещал! А дитя знай кричит-заливается. Вот царь и
скажи:
— Не плачь, сынок, я тебе Молодость без старости и Жизнь без смерти подарю.
Только он это вымолвил, замолчало дитя и на свет родилось. Стали тут все на
радостях плясать, в бубны бить, в суренки гудеть. Целую неделю все царство
веселилось, пировало.
И начал царевич расти, — что ни час все больше, смелее и мудрее становиться.
Посылал его царь-отец в разные школы, ко всяким мудрецам. Что другим детям за год
дается, то царевич за месяц выучит. Царь в нем души не чает, глаз с него не сводит,
на него не нарадуется.
Да и все в том царстве, на него глядя, радовались, им гордились: вот, мол, какой у
нас царевич подрастает, мудрый да ученый, как царь Соломон!
Только видят царь с царицей, с некоторых пор затосковал, закручинился царевич, все
задумывается. Вот в один прекрасный день, — как раз царевичу пятнадцать лет
исполнилось, и царь со всеми боярами да приказными дьяками пировал, — встал царевич
из-за стола да и молвил государю:
— Ну, батюшка, пришло тебе время то обещание выполнить, что ты мне при рождении
дал.
— Полно-те, сыночек! Откуда я тебе такое достану? Ведь такого никто еще на белом
свете не видывал! Я тогда только так посулил, чтоб тебя унять-утешить.
— Коли ты, батюшка, обещания своего сдержать не можешь, придется мне самому весь
белый свет исколесить, покуда я Молодость без старости и Жизнь без смерти найду.
Упал тут перед ним царь-отец на колени, а за ним все бояре, весь двор. Стали они
царевича просить, слезно молить царство не покидать: «Скоро мы тебя, царевич, на
престол посадим. Отец твой стар, устал страной править, а мы тебе самую прекрасную
в свете царевну сосватаем».
Только не смогли они его уломать: стоит царевич на своем, словно каменный. Видит
царь, ничего не поделаешь, разрешил сыну, куда хочет, ехать. Стали добра-молодца в
путь-дорогу снаряжать, снедь да одежду в сумы укладывать. Пошел царевич по царским
конюшням коня себе выбирать. А там у царя такие жеребцы стояли, лучше во всем свете
не сыскать. Царевич по конюшням похаживает, коней поглаживает, а как на какого руку
положит, либо за хвост ухватит, так конь с ног валится. Всю конюшню обошел и уж
пошел было к выходу, да в темном куточке еще одного коня приметил. Стоит коняка-
раскоряка весь паршивый-шелудивый, а худой — кожа да кости! Подошел к нему царевич,
дернул за хвост. Уперся конь ногами в землю, не шелохнулся. Стоит перед ним прямой,
как свеча, голову к нему поворачивает.
— Чтобы то, что ты задумал, да выполнить, проси, хозяин, у царя — твоего батюшки
меч-кладенец, копье, лук с колчаном да со стрелами и то платье, что он молодым до
женитьбы носил. А за мною, смотри, шесть недель кряду сам ходи-ухаживай, ключевой
водой пои, ячменем, на молоке варенном, корми.
Позвал царь боярина, ключника степенного, что царскими ключами ведал, и приказал
ему сундуки открыть, где царское платье хранилось: пусть-де царевич сам выберет,
что ему надобно. Три дня и три ночи рылся царевич в сундуках и наконец на дне
одного, такого старого, что вот-вот развалится, нашел все, и одежду и оружие, что
его отец молодым носил. Глядь, а то оружие все ржой поедено. Принялся тут царевич
сам его тереть-чистить, и через шесть недель стало то оружие светлее зеркала, так
огнем на нем солнце и горит. И за конем царевич все время сам присматривал, из
своих рук его поил-кормил, как его вещий конь учил. Немало ему потрудиться
пришлось, а своего добился.
Как услышал конь, что оружие и одежа готовы, отряхнулся, как от воды, и спали с
него и короста и парша; стал вещий конь таким, каким его мать принесла, — гладким
да сытым, с четырьмя крыльями могучими.
— Был бы ты, хозяин, здоров да доволен, а по мне, хоть и сейчас, — отвечает ему
конь.
— Откажись, царевич, наше солнышко, от своей затеи! Сложишь ты в пути буйну голову!
А царевич коня хлестнул, вихрем за ворота вылетел, только его и видели! Следом за
ним тронулись в путь обоз с припасами, с одеждой да казной да сотни две дружины —
ее ему царь-отец дал.
Вот доехали они до рубежа того царства-государства, туда, где широкая степь
начинается. Раздал добрый молодец своим слугам все добро, распрощался с ними и
приказал им назад воротиться, царю да царице от него поклониться, а себе лишь
столько снеди оставил, сколько конь в сумах переметных снести мог. И поехал царевич
на восток. Едет он, едет, едет три дня и три ночи и доехал до чиста поля. А поле то
все человечьими костями усеяно. Остановился царевич немного передохнуть, а вещий
конь ему и молвит:
— Мы тут, хозяин, на земле злющей ведьмы, Геонойи. И такая она клятая, что ни один
человек, коли он на ее землю ступит, живым отсюда не уйдет! А ведь была и Геонойя-
Яга когда-то, как все люди. Прокляли ее отец с матерью за то, что она их не
слушалась, ими на старости лет помыкала, и стала она ведьмой лютой. Теперь Геонойя
у своих дочек в гостях сидит. А завтра мы ее в эту пору беспременно в том вон лесу
встретим. Роста та ведьма богатырского, только ты, хозяин, не пугайся; держи лук
наготове, а меч и копье чтоб у тебя под рукой были.
А Яга лес валит, деревья грызет, с корнем выворачивает, словно буря на них
надвигается.
Взвился тут конь под самые облака, взмыл на могучих крыльях над головой ведьмы, а
молодец-удалец пустил каленую стрелу, отстрелил у Геонойи правую ногу и хотел было
опять стрелять, а она как закричит:
Видит Яга, не верит ей царевич на слово, и дала она ему в том запись, своей кровью
писанную.
Поблагодарил царевич Ягу и рассказал ей все начистоту: кто он, куда едет и чего
ищет.
Вот едут они, едут, а дороге все конца не видно. Выехали за рубеж Ягиной земли.
Видит царевич: сколько глаз хватает, зеленая равнина стелется, с одной стороны вся
травами цветущими покрыта, а с другой пожжена-попалена.
— Хозяин, — отвечает конь, — мы здесь на земле Скорпии, Геоноийной сестры. Обе они
такие злющие, одна с другой не уживаются. И обеих-то родители прокляли, оттого они
ведьмами и стали. А вражда между ними не на жизнь, а на смерть: хотят одна у другой
землю отнять. Как разозлится Скорпия, изо рта у нее огонь пышет, смола горящая
течет. Видно, она на сестру озлилась, хотела ее. с земли согнать, да где прошла,
траву и попалила. Она куда злее своей сестры и о трех головах. Давай-ка отдохнем
хорошенько. Ведь нам с тобой завтра опять вставать спозаранку.
Вот уж рассвело. Стал царевич собираться, к бою готовиться, как тогда, когда они
Геонойю-Ягу встречали. Вдруг пошел по лесу такой шум и вой, каких они еще сроду не
слыхивали.
А Скорпия пасть разинула — одна челюсть в небо, другая до земли, — вихрем на них
мчится, дымом дышит, огнем пышет. Взмыл вещий конь под самые облака, летит над
ведьмой, со стороны заходит, а добрый молодец изловчился, натянул тетиву. Как
ударила стрела в одну из голов Скорпии, так и снесла ее начисто. А царевич снова
лук напряг. Стала тут его Скорпия слезно молить, чтобы ее простил. Она, мол, ему
зла не сделает. И, чтоб свое обещание скрепить, дала ему в том запись, ее кровью
писанную.
Поехали они к Скорпии домой, а она царевича еще лучше, чем Геонойя-Яга, накормила-
напоила. Отдал ей царевич отстреленную голову; только ее на место приставили, а
голова и приросла. Отдыхал здесь добрый молодец три дня, а на четвертый поехал
дальше. Вот выехали они из Скорпииной земли и очутились на дивном лугу. Весь-то луг
цветами порос. Куда ни глянь — весна! Каждая травинка, каждый цветочек цветет-
красуется, такой дух источает, что как от вина голова кружится. А ветерок травы
колышет, прохладой веет.
Зато теперь перед нами дело куда труднее! Большая беда нас с тобой стережет. Отсюда
ведь рукой подать до дворца, где Молодость без старости и Жизнь без смерти живет. И
стоит вокруг того дворца дремучий лес, такая чащоба — ни проехать, ни пройти! А в
лесу том со всего света звери лесные собраны, одни других лютее, свирепее. Они тот
дворец и днем и ночью неусыпно стерегут. И такое их множество, что и тебе, хозяин,
не побороть. Да и леса того нам с тобой нипочем не проехать. Разве только
понатужимся да через него перемахнем.
Отдохнули они на том лугу денек-другой да и собрались дальше ехать. А конь подобрал
живот да и говорит:
— А ну, хозяин, подтяни-ка потуже подпругу, а как сядешь на меня, держись крепче за
гриву, ноги в стремена упри, коленки к бокам мне прижми, чтобы крыльям не мешать.
Взвился конь под небеса, и в одну минуту долетели они до того леса, где Молодость
без старости и Жизнь без смерти жила.
— Хозяин, — молвит вещий конь, — теперь самое время, чтобы нам счастья попытать: в
этот час зверей кормят, и все они во дворе дворца собраны. Может, и проскочим.
Взвились они высоко-высоко. А внизу дворец так и сверкает! На солнце еще взглянуть
можно, а на дворец уж никак нельзя. Пролетели они почти через весь лес и только
хотели у дворцового крыльца снизиться, как вдруг задел конь копытом за верхушку
дерева. Проснулся лес, и пошел по нему такой звон, такой гомон, воют звери так, что
волосы дыбом встают. Тут царевич с конем поскорее у крыльца спустились. На их
счастье, хозяйка дворца как раз тогда своих «детушек» кормила (так она лесных
зверей величала). Не будь ее, плохо бы царевичу с конем пришлось.
А хозяйка их встречает, себя от радости не помнит, что к ней гости приехали: до сих
пор ведь она еще ни одного человека здесь, в лесном дворце, не видывала. Уняла она
зверей, успокоила, обратно в лес услала. А была та хозяйка добрая волшебница и
такая красавица, высокая, стройная, приветливая и ласковая, любо-дорого глядеть!
Взглянула она на царевича, да и молвит:
— А вот чего, — отвечает царевич, — я ищу Молодость без старости и Жизнь без
смерти.
Спрыгнул царевич с коня, и вошли они с хозяйкой во дворец. А там его еще две
девицы-красавицы встречают, такие же пригожие, молодые да ласковые, как и сама
хозяйка. То были ее старшие сестры, тоже волшебницы. Стал царевич хозяйку дворца
благодарить, что она их с конем спасла — вовремя зверей уняла, а сестры ее живо
ужин сготовили, на золотых блюдах на стол подали. Коня же пустили пастись на воле,
а зверью лесному наказали гостей не трогать, чтобы они, где хотят, гулять могли.
Мало-помалу привыкли они все друг к другу. Рассказал царевич сестрам, сколько ему
пережить пришлось, пока к ним добрался. А немного погодя женился он на младшей
волшебнице. После свадьбы разрешили старшие сестры царевичу повсюду, по окрестным
горам ходить. Только одной долины ему беречься наказывали, и сами ему ту долину
показали, чтобы как-нибудь не ошибся, а не то плохо ему будет. А звали ту долину
Долиной Слез.
Бегут года один за другим. Царевич, сам того не замечая, потерял счет времени. И
был он и теперь все такой же юный, как и в тот день, когда впервые сюда приехал,
беззаботно нежился в раззолоченных покоях волшебного царства, жил мирно и счастливо
с молодой женой да со своими свояченицами-волшебницами, по лесу гулял, чистым
воздухом да медвяным цветочным духом дышал-наслаждался, красотой цветущих полянок
любовался, ну, словом, был так счастлив, что больше, кажись, и желать нечего.
Частенько выезжал он на охоту. Вот как-то раз погнался царевич за зайцем. Пустил
одну стрелу — не попал, пустил другую — опять не попал. Рассердился он, поскакал за
зайцем, да третьей стрелой и убил его. Только погнался он за зайцем, да сам и не
заметил, как заехал в Долину Слез. Поднял царевич убитого зайца, к седлу приторочил
и поскакал домой. И тут ни с того ни с сего напала на него по дороге смертная тоска
по отцу и по матери.
Не посмел царевич ничего волшебницам сказать. Только они и сами догадались: видят,
грустный он такой, не ест, не пьет, сна лишился. Испугались волшебницы да и
спрашивают:
— Да, дорогие мои! И сам не знаю, как туда заехал, а теперь вот с тоски по
родителям помираю и с вами тоже расстаться не могу. Сколько времени я здесь у вас
прожил, никто меня словом не обидел. Поеду, погляжу на отца с матерью, да и вернусь
к вам навсегда.
— Как доедем мы с тобой до родного дворца, слезешь ты, с ним простишься и назад! Но
коли ты хоть на час там замешкаешься, я тебя брошу. — один сюда ворочусь.
Долго, коротко ли, только доезжает царевич до земли Скорпии. Глядит — стоят города
новые, неведомые. Там, где прежде лес шумел, нивы раскинулись. Стал тут царевич
людей спрашивать, не слыхали ли они, где Скорпия и куда ее дом девался. Отвечают
ему люди:
— Как же, слышали! Нашим дедам их прадеды про эти небылицы сказки сказывали.
Вот доехали они до земли Яги-Геонойи. Царевич давай опять людей спрашивать:
А люди ему в глаза смеются. Не может никак царевич понять, как за такое короткое
время лицо земли изменилось. Огорчился он пуще прежнего и отправился дальше, а
седая борода у него уже по пояс. Доехали они наконец до царства его отца. И здесь
новые люди, города неведомые, а которые старые еще остались, так изменились, не
узнать! Вот и царский дворец. Спрашивает вещий конь добра молодца:
— Ну, что, хозяин, вернемся? Я тебя мигом обратно домчу. Или, может, здесь
останешься, а я один ворочусь?
— Счастливо оставаться!
Повернул тут конь, назад стрелой полетел. А царевич остался один. Оглянулся он
кругом, видит, от дворца одни развалины; все кругом бурьяном да колючками поросло.
Вздохнул он и со слезами на глазах стал припоминать, как в родном дворце прежде
светло да тепло было и какое счастливое время он здесь ребенком прожил. Обошел он
несколько раз развалины, все старается припомнить, где какой покой был, где какая
светлица. В каждый уголок заглянул, даже в конюшню, где он своего вещего коня
нашел. И набрел царевич на погреб. Вход в тот погреб весь щебнем и камнями
засыпан, — насилу он туда пробрался. Стоит, по сторонам озирается, а у него уж
седая борода, до самых колен, веки падают, хоть пальцем подымай, ноги дрожат-
подгибаются.
Видит царевич, стоит старый-престарый сундук. Стукнул ногой, — как будто пустой!
Поднял крышку, а оттуда кто-то ему чуть слышно говорит:
Легонько его смерть ударила, — она, вишь, его дожи-даючись, совсем высохла,
скрючилась, обессилела. А он упал и прахом рассыпался.
Тут моей сказке конец, мне бы хоть пива корец! Да не стал я дожидаться тумаков, на
коня вскочил и был таков!
ЗАКОЛДОВАННАЯ ЧЕРЕПАХА
И было у него три сына. Вот пришло время царевичам жениться. Позвал их царь-отец да
и говорит:
— Сыны мои милые! Вы теперь уже взрослые. Пора и вам жениться, своим домком
обзавестись. Ступайте по белу свету, найдите себе невест.
— Твое слово, батюшка, для нас закон! — отвечали отцу царевичи. Поцеловали они ему
руку и стали в путь-дорогу снаряжаться.
Старший царевич в дорогое платье разоделся, казны с собой вдоволь захватил да целое
войско. И поехал он прямо на восток, откуда солнышко встает. Едет день, едет
другой, на третий доехал до дворца соседнего короля. А у того короля дочь на
выданье была. Посватался к ней царевич, и отдал король за него свою единственную
дочь.
И средний царевич, как его старший брат, принарядился, казной запасся и отправился
в путь-дорогу невесту себе искать. Только он не на восток, а на запад поехал, туда,
где солнце к ночи за горы садится. Доехал он до некоторого царства. И у того царя
тоже дочь невеста была. Посватался к ней средний царевич и в скором времени с ней
обручился и домой воротился.
Только меньшой царевич никуда ехать не торопился. Не хотелось ему из родного дома
уезжать, так рано молодецкой воли лишиться. А царь его что ни день к себе зовет,
покою не дает, строго-настрого наказывает ехать — невесту искать. Что тут делать?!
Приоделся царевич только так, чтобы люди не осудили, самую малость денег на дорогу
взял и пошел наудачу, куда глаза глядят. Дошел он до первого перекрестка и
остановился, — не знает, в какую сторону идти. Постоял-подумал и двинулся наудачу
вперед. Шел он шел, притомился, еле ноги волочит. А тут ему лесная тропа путь
перерезала, такая тень и прохлада! Пошел он по той тропке, а куда она ведет, не
знает!
И что вы думаете? Вывела тропа царевича к большому пруду. Идет он по берегу, видит
— ореховый прутик валяется. Подобрал он его от нечего делать, подошел к самой воде
и присел на бережку отдохнуть. Сидит, по сторонам поглядывает, играючи прутиком по
воде плещет-забавляется, смотрит, как брызги водяные летят. Упадет капелька в пруд,
от нее по воде круги идут-ширятся, все слабее становятся, пока наконец улягутся там
же, куда первая капля упала, и не видать на том месте даже легкой ряби, — опять
пруд гладкий, словно зеркало.
Глубоко задумался царевич, ничего вокруг себя не видит и не слышит, асам, того не
замечая, все по воде прутиком хлоп да хлоп!
Поднялась вдруг со дна пруда черепаха, из воды голову зеленую высунула и ласково
так на царевича глядит. Куда его прутик ударит — по воде зыбь подымет, там и
черепаха, на царевича глядит, глаз с него не сводит.
А царевич невеселую думу думает, ничего не видит, так далеко его мысли залетели.
Сколько он так, задумавшись, просидел, не знаю, только вдруг заметил он, что
черепаха в воде за его прутиком гоняется. Дрогнуло у него сердце в груди,
заколотилось, а отчего — сам никак не поймет.
Тряхнул царевич кудрями, думы прочь отогнал. Глянь, а солнышко уже за деревья
садится. Встал он, позабыл о черепахе, воротился домой во дворец.
Проснулся царевич на другой день поутру, и опять его к тому пруду потянуло. И из
ума вон, что ему бы надо идти невесту искать, как царь-отец наказывал!
На третий день встал царевич, оделся, умылся, богу помолился и прямехонько к пруду
отправился.
Вскочил он, решился идти счастья пытать, себе невесту искать. Тут опять перед ним
черепаха всплыла. Взглянул он черепахе в глаза, и так его вдруг в сердце кольнуло!
«Что за притча?!» — дивится. Глянул на черепаху, а у нее глаза так и сияют, словно
самоцветы бесценные огнем искрятся. От того огня и у царевича сердце вдруг
занялось, и уж не знаю как, только вскричал он громким голосом:
А царевича такая вдруг жуть пробрала: впору без оглядки убежать. Только такой у
черепахи голос нежный, ласковый был, так и зовет к себе!
Царевич с нее глаз не сводит, так бы и обнял ее, да сдержался: боялся, вишь, как бы
ее не обидеть, не рассердить. Что, как она, осерчав на него, вдруг исчезнет?! Ему
бы теперь без нее и радость не в радость, и жизнь не в жизнь!
Тут стали они друг с дружкой беседовать. Сидят рядком, разговор ведут и никак не
наговорятся. Об одном начнут, на другое перейдут. Так до самой ночи и проговорили.
А на следующий день старших его братьев с невестами во дворце ожидали. Вот меньшой
царевич со своей красавицей невестой и уговорились: он нынче вечером первым к царю
пойдет, обо всем его уведомит, а заутро за нею к пруду вернется, сам ее во дворец
сведет.
А к тому времени во дворце оба старших брата и все бояре собрались, сидят — его
дожидаются. Рассказал им меньшой царевич не таясь, какое с ним чудо приключилось, и
как он черепахе сказал: «Ты, мол, мне невестой будешь!» Прыснули братья со смеху и
ну над ним издеваться-потешаться. Наперебой ему обидные слова говорят, глупые шутки
шутят.
Хотел он им было разъяснить, кто его черепаха, а они ему ни единого слова сказать
не дали, — задразнили, засмеяли.
Видит царевич, — никто его слушать не хочет, замолчал, обиду в себе затаил за то,
что братья его так перед отцом осрамили. «Ничего! — думает. — Теперь, что бы я ни
сказал, все гроша ломаного не стоит. Ладно! Придет и мой черед: последний-то смех
лучше первого».
Вот настал великий день, ждут все старших царевичей с невестами во дворец. Приказал
царь свои чертоги и весь город цветами убрать, — рад, что невесток своих увидит. А
в городе повсюду народ толпится, по улицам гурьбой ходит, все такие веселые,
разодетые, и стража царская вся в новых кафтанах. Ребятишки малые и те приодеты, по
улицам, под ногами у людей, шныряют, царской радости радуются.
— Царевич! Знай, что и я царская дочь. Отец мой был могучий и славный царь. Враги
моего батюшки сделали так, что весь наш дворец водой залило, илом занесло, отняли у
него царство, а меня заколдовали, — в черепаху оборотили.
И так нежно, ее голос звучал, так она жалостно говорила, что царевичу никуда идти
не хотелось: все бы с ней у пруда стоял, ее слушал.
— Ладно! — говорит. — Мы с тобой обо всем после побеседуем. Раз я тебя выбрал, ты
моя невеста! Пусть люди, что угодно болтают! А теперь ступай принарядись и пойдем.
Нас, должно, отец с братьями да с их невестами заждались!
Махнула царевна рукой, расступилась вода, и поднялся со дна дворец, весь из золота
и хрусталя, так и сияет, так и горит на солнце, просто глаза слепит!
Вошли они в дворцовую баню, а там их уже чаны мраморные с теплой, как парное
молоко, водой ждут. Смотрит царевич, в баньке той весь пол такими коврами устлан,
что жаль на них ступать; стены цветным мрамором выложены, из него всякие там узоры
да цветы, да птицы заморские искусно так сделаны. Вода по золотым желобам струится,
слуги ее оттуда хрустальными кувшинами да серебряными ковшами черпают, а утираться
им шелковые рушники подают.
Искупались они, оделись, вышли из дворца, по саду прохаживаются. Полон сад душистых
цветов и такой от них дух, так и пьянит, так голову и кружит!
Потом подали им золотую карету с четверкой коней. Кони вороные, сбруя на них
золотая, они землю копытами роют, из ноздрей пламя пышет, а карета-то самоцветами
разукрашена, так и сияет.
Сели царевич с невестой в карету. У царевны во лбу звезда сверкает, оба в дорогое
платье наряжены, оба молоды да пригожи, любо-дорого смотреть.
Рванулись кони вперед, летят — по земле стелятся, чуть дороги копытами касаются.
Мигом у дворца очутились. А царь уж было терпение потерял, сидит и сердится.
Как увидели все, какая красавица невеста меньшого царевича, сразу признали в ней
добрую волшебницу и очень царевича за такой выбор хвалили. А старшие царевичи при
виде такой красоты да богатства просто окаменели. Такого великолепия ни один из них
еще не видывал. Протрезвились они, образумились: стыдно им стало, что они так
меньшого брата язвили-обижали. Стоят и дивятся. А царь себя от радости не помнит, —
такую красоту ненаглядную ему его меньшой в дом привел.
А царевна-черепаха ласково так со всеми разговаривает, совсем их приворожила. Слаще
меду ее речи приветные. И хозяева, и гости с нее глаз не сводят, кроме нее никого
не видят.
Тут шепнули старшие царевичи своим невестам, чтобы за нею следили и, что она станет
делать, то и они бы делали и в церкви, во время венчания, и за свадебным столом.
Исполнилось заветное желание царя: в тот же день все три царевича венчались. Всем
на удивление он в тот день весел был.
Свечерело. Стали гости за набранные столы садиться. Для царя с семьей особо стол
накрыт, а вокруг столы для бояр, купцов и народу. Пируют все, веселятся, а жены
старших царевичей с царевны-черепахи глаз не сводят, что она делает, то и они себе,
как им мужья наказывали.
Закричали тут все в один голос: «Многая лета молодой царице!» Только царевна-
черепаха не загордилась, а скромно так от царского престола отошла, в сторонке
рядом с мужем встала. И как начали вдруг из складок ее платья дивные жемчуга
потоками течь. Бросились гости, и простые, и именитые, по полу ползают, руками
жемчуг сгребают.
Потом поднялись из-за стола старшие невестки, к царскому престолу подошли царя
поблагодарить, ему руку поцеловать. Хотели и они из-за пазухи цветы вынуть. Да куда
там! Платья у них грязные, просаленные, объедки из-за пазухи так и валятся.
Стали тут люди над ними смеяться. А они со стыда сгорели, поскорее в свои светлицы
бросились платье сменить да руки помыть.
Скоро все в том царстве — даже старшие царевичи и их жены — молодую царицу
полюбили. Уж больно она была хорошая, ласковая, тихая да скромная.
И я на той свадьбе был, мед-пиво пил. Всем подносили ковшом, а мне решетом, по усам
текло, да в рот не попало. Дали мне кость погрызть — велика корысть! Я бы вам еще
сказки сказал, всю правду показал. Да надели мне кафтан да колпак, и ну взашей
толкать: «Тебе, мол, давно домой пора, убирайся со двора!»
Давным-давно, — с тех пор немало воды утекло и что было, то прошло, травой
поросло, — жил-был на свете могучий и славный царь. И был у того царя вокруг дворца
прекрасный, на диво возделанный сад, полный всяких плодовых деревьев и цветов.
Такого сада еще свет не видывал! А в самой глубине сада росла чудесная яблонька с
золотыми яблоками.
Только царю с той яблони никогда еще ни одного яблока отведать не удалось. Год за
годом видел он, как она цветет, как на ней плоды спеют-наливаются, а как поспеют,
неведомо кто за одну ночь всю яблоньку оберет, все золотые яблоки покрадет.
Напрасно царь самых лучших сторожей и самых метких стрелков ставил чудесную ту
яблоньку сторожить: никто вора поймать не мог.
Вот приходит как-то раз к царю старший сын — у царя их трое было, — и говорит ему:
— Батюшка, я в твоем саду вырос, дитятей играл, взрослым парнем гулял и такие
прекрасные плоды видал на той яблоньке, что в глубине твоего сада растет, только
отведать их мне никогда не доводилось. Вот и теперь у нас опять золотые яблоки
зреют. Прикажи мне, батюшка, эту неделю ночью сад сторожить. И пусть я не я буду,
если того вора не изловлю.
— Милый ты мой! — отвечает ему царь. — Сколько храбрых, искусных сторожей до сих
пор мой сад охраняли, а что с того толку?! Мне бы и самому хотелось на своем столе
хоть одно золотое яблочко с той яблони увидеть. Немало труда и денег они мне
стоили. Ин, будь по-твоему. Ступай, сторожи, хоть и не верится мне, чтобы ты
счастливее других был.
Сказать невозможно, как царь, про то узнавши, огорчился. Пришлось ему волей-неволей
опять целый год ждать, чтобы просьбу среднего царевича исполнить: тот, вишь, тоже
просил, чтобы отец ему дозволил счастье попытать — чудесную яблоньку посторожить, и
обещался непременно воров выследить, что отца-царя столько лет кряду огорчали.
Вот пришло опять время яблоньку сторожить, стали яблочки на яблоньке наливаться.
Отправился средний царевич в сад ее стеречь, но и с ним то же случилось, что с его
старшим братом.
Совсем царь отчаялся и порешил ту яблоньку под самый корень срубить. Приходит тут к
царю меньшой царевич — его все последышем звали, — просит еще годик повременить,
яблоньку не рубить.
— Ступай с глаз моих долой, безрассудный ты сын! Ни твои старшие братья, ни столько
других храбрецов ничего поделать не могли, а тебе, сморкачу, больше счастья будет,
думаешь? Не слышал, что братья-то рассказывают? Здесь без колдовства не обошлось!
Вот пришла опять весна. Пышно, как никогда еще, расцвела яблонька. Стоит, словно
невеста, на весь сад благоухает. Царь на нее — не налюбуется, богатству плодов не
нарадуется, а как подумает, что, может, ему и в этом году золотых яблочек отведать
не придется, еще пуще кается, что яблоньку не срубил.
А меньшой царевич частенько в сад захаживает, вокруг яблоньки бродит, думу думает.
Вот стали яблочки наливаться, а Последыш и говорит отцу:
— Пришло время, батюшка, и мне твою яблоньку посторожить — счастья попытать. К ночи
пойду в сад ночевать.
— Ступай, — говорит царь. — А только, я так думаю, и ты, как твои братья, со стыдом
воротишься.
Вот уже солнышко за лес садится, смеркаться стало. Пошел Последыш в сад яблоньку
сторожить. Взял он с собой лук, колчан со стрелами, два острых колышка да книжку
почитать.
Выбрал он себе местечко в кустарнике, возле той яблоньки, забил колышки покрепче в
землю так, чтобы между ними сесть можно было, и устроился на ночлег. Сидит, а
колышки — один у него впереди, а другой сзади, за спиной. Это чтобы его сон не
сморил: как начнет он дремать — взад-вперед качаться, либо подбородком о передний
ударится, либо ему сзади колышек в затылок упрется.
Сидит и сторожит. Так нес он свою сторожевую службу ночь за ночью, пока как-то раз,
уже перед самым светом, потянуло по саду предутренним холодком, одурманил Последыша
цветочный дух, и такая дрема на него нашла, так глаза сами и закрываются. А только
тут ему колышки службу сослужили: как начал он дремать, от сна падать, ударился о
передний кол, ударился о задний, ан, дремоты как не бывало. И так он до самой зари
прободрствовал. А на заре услышал вдруг легкий шорох где-то у самой яблони, и хоть
в ночной мгле еще ничего не было видно, поднял лук, напряг его. А шорох все сильнее
и сильнее; слышно, кто-то к дереву крадется, ветки у яблоньки гнет. Тут царевич
наудачу пустил одну стрелу, пустил другую. А как третью стрелу спустил, слышит —
застонал кто-то возле яблоньки. А потом и шорох вовсе стих. Тишина мертвая. Как
только рассвело, набрал он полное блюдо золотых яблок и отнес их царю. А и как же
царь обрадовался, когда у себя на столе золотые яблоки увидал! Ведь до тех пор
никогда еще ему их отведать не удавалось!
А Последыш — нет и нет! От отца не отстал, пока его сам в сад не свел, не показал
ему кровавый след. Этот след подстреленный им вор оставил. И поклялся Последыш, что
он того вора непременно разыщет, из-под земли добудет.
Объехали они ту пропасть кругом, кровавого следа нигде больше не видать. Поняли,
что вор в этой пропасти укрылся. Только как туда добраться? Изготовили они мощный
ворот, длиннейшую веревку к нему привязали, и готово!
Первым стал в пропасть старший царевич опускаться. Говорит: «Как дерну за веревку,
обратно тяните, подымайте!» Так и сделали.
— Ну, теперь мой черед, — говорит. — Как стану за веревку дергать, глубже меня
спускайте, а как увидите, что она дальше нейдет, поставьте возле ворота людей
сторожить: коли увидят, что веревка о край пропасти бьется, пусть наверх тянут.
Спустился Последыш, и чем сильнее он за веревку дергал, тем глубже его в пропасть
опускали. Наконец видят, висит та веревка свободно, будто к ней ничего не
привязано.
Тут стали старшие царевичи промеж себя совет держать и порешили так: ждать, пока
увидят, что младший брат сделает, а тогда, — что бы он ни сделал, — его погубить,
навсегда от него избавиться, чтобы больше им никто Последышем глаза не колол.
— Вот, привелось и мне еще раз человека с. бела света видеть. Как ты сюда, добрый
молодец, попал? Ведь здесь владения трех братьев-змеев. Они меня и моих двух
младших сестер у батюшки с матушкой выкрали да сюда и затащили. Наша родная страна
там, на белом свете, откуда ты пришел.
Последыш рассказал ей, как было дело с золотыми яблоками, как он по кровавому следу
до той пропасти дошел, как сюда к ней добрался. Стал потом он ее расспрашивать,
каковы из себя змеи, храбрые ли они. А девушка ему рассказала, что каждый из трех
братьев-змеев выбрал себе по сестре, и что теперь они царевен неволят за себя замуж
идти, и что они, царевны, жить здесь не хотят и, чтоб свадьбу оттянуть, змеям все
новые задачи задают, одна другой труднее. А змеи из кожи вон лезут, — стараются все
их желания исполнить.
— Змеи эти и взаправду очень сильны, — продолжала девушка, — только ты, царевич,
можешь их одолеть. А пока что спрячься скорее куда-нибудь: теперь моему змею самое
время домой ворочаться. Коли увидит он тебя здесь, в своем доме, совсем взбесится,
он ведь и без того лютый. И уже такой у него обычай, — за целый перегон свою палицу
швыряет — вперед домой посылает. Ударится та палица в двери, двери распахнутся, а
она грох! об стол да на гвоздике, на стене, и повиснет.
Не успела она это сказать, засвистело что-то в воздухе, загудело, ударилась палица
о двери, грохнулась о стол да на гвоздике, на обычном своем месте, и повисла.
Схватил тут Последыш змееву палицу, размахнулся и швырнул назад; прямо змею в плечо
палица ударила и наземь упала.
— Фу-фу-фу! Никак человечьим духом пахнет? Кто это с земли к нам пожаловал?
— Не ветром меня сюда занесло! — отвечает Последыш. — Я пришел вора изловить, того,
что у моего батюшки столько лет кряду золотые яблоки ворует.
— Это я с братьями у вас яблоки воровал. Как желаешь со мной биться? Палицами
драться, мечами рубиться иль в правой борьбе схватиться?
Тут схватился царевич со змеем, и боролись они, боролись! Загнал змей Последыша по
щиколотку в землю. А Последыш понатужился, взметнул змея ввысь да как об землю
ударит! По колена змей в землю ушел, тут ему Последыш голову мечом и снес.
Стала его девушка благодарить за то, что он ее от змея избавил, слезно просить и ее
сестер освободить.
И она его с радостью приняла, стала его просить поскорее спрятаться. А Последыш
прятаться не стал. Когда змеева палица в дверь влетела — ее, вишь, змей за два
перегона домой швырнул, — он ту палицу схватил да обратно кинул, а она полетела
назад да того змея прямо в голову тюкнула.
Испугался змей, очертя голову домой бросился и давай с Последышем, как старший
змей, бороться. Царевич и этого змея уложил.
— Тот змей, хоть младший, своих братьев куда сильнее, — говорит, — только он теперь
хворает. Это ты его, царевич, подстрелил, когда он к вам в сад за золотыми яблоками
летал. Так что я надеюсь, что ты и его одолеешь.
Целую неделю провел Последыш с обеими сестрами. Отдохнул он, сил набрался и
отправился к младшему змею.
Как подошел, увидел змеев золотой дворец и призадумался, но, собравшись с духом,
вошел в него.
Только она это сказала, змеева палица как ударится в двери! Распахнулись двери
настежь, а палица о стол хлоп! грох! и на гвозде, на стене, повисла. Спрашивает
царевну Последыш, велика ли змеева сила. А она ему и говорит: змей, мол, свою
палицу за три перегона домой забросил. Схватил тут царевич палицу с гвоздя,
размахнулся что было сил й добросил ее до самого змея: она его прямо в грудь
ударила.
— Кто посмел рубеж моих владений переступить, ко мне в дом без спросу войти?! —
кричит.
— Я! — отвечает Последыш.
— Ты?! Я тебя за твою дерзость проучу! По своей воле ты сюда пришел, только отсюда
уж тебе по своей воле не уйти!
Высоко в небе стоит летнее солнце, как огнем палит, а они того не чуют, меж собой
бьются. Кружит над ними черный ворон, каркает. Вот змей ему и кричит: — Ворон,
ворон! Принеси мне сальца, на меня сбрось, а я тебе эту падаль отдам!
А Последыш ворону:
— Кра-кра! Где бы мне такое счастье?! Я бы и сам досыта наелся и все воронье
накормил!
Полетел и мигом воротился: держит сало в когтях. Бросил он Последышу сало, и тотчас
же у царевича силы прибыло.
Вот уже день на исходе, солнце за гору клонится. Говорит тут змей девушке, — она
тут же стояла, на их поединок глядела:
— Дай мне, красавица, водицы испить, — просит Последыш. — Я тебя отсюда вызволю, а
на земле уж мы с тобой обвенчаемся!
Поднесла царевна Последышу воды, напился он, вдвое у него силы прибыло. Стиснул он
змея в объятьях, взметнул его вверх да как ударил оземь, по самые колени змей в
землю ушел. Понатужился тут змей, поднял Последыша, как ударит им оземь — по самый
пояс царевича в землю вогнал. Ну, а царевич из последних сил так змея в объятьях
сжал, что у того кости хрустнули! Взметнул он его ввысь, упал змей, ударился о
сыру-землю, по самое горло в нее ушел. Последыш ему мечом голову и снес.
Сбежались все три девушки, от радости себя не помнят, обнимаются, целуют храбреца,
братцем называют. Поведали они ему, что каждая из них по волшебному бичу имеет.
Стоит тем бичом в четырех углах дворца щелкнуть, и дворец яблоком обернется. Так
они со своими дворцами и сделали. Каждая за пазуху яблоко спрятала: старшая —
медное, средняя — серебряное, а меньшая — золотое; приготовились, вишь, в путь-
дорогу.
Дошли они вчетвером до той пропасти. Потянули за веревку. Стала веревка о край
пропасти биться-колотиться. Поняли сторожа — они там наверху и днем и ночью
сторожили, — что это знак веревку подымать. Стали они ворот шибко крутить, веревку
поворачивать и подняли из пропасти старшую сестру.
Как спустили веревку в третий раз, подняли на землю меньшую сестру. Она была с
Последышем обручена, и ее золотое яблоко у него осталось.
Меньшой царевич давно уж почуял, что старшие братья его погубить хотят и, когда его
черед пришел из пропасти подыматься, он к веревке вместо себя камень привязал да на
камень свою шапку надел. Вот потянули веревку вверх. Как завидели братья шапку
Последыша, ворот отпустили да веревку ту вниз уронили и порешили, что теперь они от
меньшого брата навеки избавились: должно, насмерть разбился.
Последыш, когда он тот камень к веревке привязал, в сторонке укрылся и видел, как
камень на дно пропасти грохнулся. Сидит это он в пропасти, думает, как ему из нее
выбраться. Вдруг слышит, кто-то так жалобно кричит, что у него сердце в груди
сжалось. Оглянулся царевич, видит — дерево стоит, а на том дереве орлиное гнездо.
Обвился вокруг дерева огромный гад, хочет малых орлят поесть. Выхватил тут Последыш
свой меч, на куски посек гада поганого. А орлята кричат, своего спасителя
благодарят:
— Спасибо тебе, храбрый человек! Иди скорее к нам сюда: мы тебя от нашей матушки
спрячем. А не то она, как прилетит, на радостях тебя и проглотит!
Прилетела орлица, увидела изрубленного на куски гада и спрашивает орлят, кто это их
от страшной смерти спас.
А орлята ей и говорят:
А орлята ей:
— На запад, матушка!
Подняли они тут перышко и показали орлице Последыша. А она его ну крыльями
обнимать, чуть-чуть на радостях не проглотила; хорошо, что орлята его спрятали,
крылышками своими прикрыли!
— Чем мне тебя отблагодарить за то, что ты моих птенчиков спас? — спрашивает
орлица.
А Последыш:
— Ох! Трудную ты мне задачу задал! — вздохнула орлица. — Но раз уж ты моих орлят
спас, будь по-твоему! Запаси мне триста фунтов мяса, да чтоб все было кусками по
три фунта нарезано, да триста фунтов хлеба.
А орлица говорит:
— Ну, теперь садись ко мне на спину со всей снедью припасенной. Как стану я на лету
к тебе голову оборачивать, ты каждый раз мне по хлебу да по куску мяса давай.
Сел царевич орлице на спину между крыльями, и полетели они, понеслись. Всякий раз,
как орлица голову поворачивала, он ей, как она наказывала, хлеба и мяса давал.
Вот уж они почти до самой земли долетели, повернула орлица голову, а мяса-то нет, —
все вышло!
Царевич скорее схватил свой меч, из бедра у себя кусок мяса вырезал да орлице и
скормил.
Вылетели они на землю. Слез Последыш со спины орлицы. Видит она, что он хромает,
идти не может.
— Если бы не то великое добро, что ты мне сделал, я бы тебя съела! Ты что думал, я
не учуяла, что последний кусок мяса слаще других был? Я его и не проглотила. Не
след бы тебе, царевич, меня своим мясом кормить!
Выплюнула орлица последний кусок мяса, приложила к бедру царевича, слюной своей
смазала, а он и прирос на место. Обнялись напоследок орлица с Последышем, еще раз
друг друга поблагодарили и расстались. Орлица слетела обратно в пропасть, а
Последыш отправился в царство своего отца.
Как услышал это Последыш, помрачнел, опечалился, с тяжелым сердцем в родной город
вошел. Стал он и здесь людей расспрашивать и узнал, что царевна обещалась царю за
того жениха выйти, если царь ей золотое веретенце с золотым же пряслицем и золотой
куделькой подарит. Да чтоб то веретенце само пряло. Такой дар, мол, ей покойный
змей поднес, и очень ей золотое веретенце иметь хочется. Сказывали также, что царь
к себе во дворец старосту всех золотых дел мастеров потребовал и так ему сказал:
— С сегодняшнего дня, мол, даю тебе сроку три недели, чтоб ты мне золотое веретенце
с золотыми же пряслицем и куделью сделал, как царевна наказывала. А не сделаешь —
голову с плеч долой!
Ушел, дескать, бедный староста в слезах из дворца.
Отправился Последыш к тому золотых дел мастеру и нанялся к нему подмастерьем. Видит
царевич, чем ближе срок, тем пуще его мастер кручинится, — видать, царского заказа
выполнить не может. Говорит тут Последыш своему мастеру:
— Ишь ты! — говорит. — Сколько искусных мастеров бьются, ничего сделать не могут, а
такой оборванец, как ты, вдруг сделает!
— Если я тебе, хозяин, за три дня золотого веретенца не сделаю, можешь со мной, что
хочешь, делать.
Видит мастер: крепко подмастерье на своем стоит. Отвел он ему для работы горницу,
чтоб никто делу не мешал. Последыш выговорил у него, чтобы он ему каждую ночь
мешочек орешков да стакан доброго вина давал. Заперся Последыш в горнице. А мастер
у дверей стоит, — подслушивает, что' тот делает. Слышит он, как его подмастерье
молоточком орехи колет, а больше ничего! Вот настал и третий день. Вышел Последыш,
на подносе золотое веретенце с золотым же пряслицем да с золотой куделькой несет. А
то веретенце само прядет. Царевич-то их из золотого яблока достал, — он с тем
яблоком не расставался. Отдал он мастеру чудесное веретенце, наказал, чтобы тот его
во дворец снес.
Как увидел царь такую красоту, диву дался, мастеру целых два мешка денег отсыпал.
— Батюшка-царь, пусть тот мастер, что это веретенце сработал, мне золотую наседку с
цыплятами сделает. Мне такую покойный змей когда-то посулил.
Позвал царь опять старосту всех золотых дел мастеров, приказал, чтобы ему золотую
наседку с цыплятами сделали, и сроку на то дал три недели. Да пообещал: коли мастер
заказа во время не выполнит, голову на плахе сложит.
Воротился мастер домой чернее тучи. Последыш опять ему помочь хотел, и опять
золотых дел мастер на него рассерчал. А потом они все же сговорились. Ровно через
три недели вынес ему подмастерье на подносе золотую наседку с цыплятами. Квохчет
золотая наседка, как живая, а цыплятки золотое просо клюют. Как увидел это мастер,
понял, что здесь без колдовства не обошлось.
А царь повелел, чтобы того подмастерья такого, как есть, во дворец доставили.
Пошел мастер домой, Последыша в баню сводил, одел его в чистое платье и отвел во
дворец.
Как увидела его меньшая царевна, тотчас же своего избавителя признала и не смогла
счастливых слез сдержать.
— Батюшка-царь, — говорит, — это тот самый молодец, что меня и моих сестер из
неволи вызволил.
Глянул царь на подмастерье и узнал своего Последыша, хотя за это время меньшой
царевич немало изменился.
Только его царь с царицей и с девушкой умолили, сердце его мольбами да слезами
смягчили. Признался наконец Последыш, что он меньшой царевич, и рассказал отцу с
матерью все, как было: как его братья погубить задумали и как он опять на белый
свет вышел. Показал он и змеево золотое яблоко.
Стал царь тут меньшого спрашивать, как их судить, какой казнью казнить.
А как приказал старый царь долго жить, стал Последыш мудро и мирно тем государством
править и, коли еще не умер, верно и по сей час там царствует.
И я на его свадьбе был, мед-пиво пил. Всем подносили ковшом, а мне решетом.
Перепало и мне кое-что на пиру — кусок балыка да заячья нога.
Уже на старости лет даровал ему бог сына. И сказать невозможно, как тот царь
обрадовался, что у него наследник народился. Государи-соседи с сыном его
поздравили, богатые дары поднесли. И они тоже его радости радовались, — он им
столько раз и советом и делом помогал.
Стал царевич подрастать, посадил его царь грамоте учиться. И такой он усердный к
учебе оказался, что ученые дьяки только дивились, как ему все легко дается: чего
другие дети и за год не одолеют, то царевич за одну неделю выучит. До того дошло,
что скоро учителям нечему больше его учить было.
Написал тогда царь самым прославленным в свете мудрецам, чтобы приехали его сына
разным премудростям обучать.
И был при дворе царя один искусный охотник. Отдал ему царь молодого' Царевича в
обучение пока что, до приезда мудрецов, чтобы он его своему искусству учил. И
полюбилась царевичу охота.
Видит царь: ни среди царевичей, ни среди королевичей нет ни одного такого, чтобы с
его сыном мудростью, красотой и храбростью помериться мог. И так он на него
радовался, как на солнце красное. А царевич чем дальше, тем мудрее и краше
становился. Во всем том государстве и в соседних странах только и речи было, что об
его уме и красоте.
Отправился он как-то раз в горы на охоту. Едет и видит: порхает перед ним горлинка.
Царевич ее стрелять не стал, пожалел. Он больше за красным зверем охотился:
медведей, волков да рысей бил, ничего не страшился, был искусным и смелым
охотником. Едет это царевич лесной дорогой, а горлинка за ним летит, то и дело ему
дорогу перелетает. Он возьми да из лука и выстрели! Не упала горлинка, взлетела и
скрылась в лесу. Видно, он только немного ей крыло подранил. Подивился царевич: как
это он, такой меткий стрелок, птицы не убил?! И вдруг так у него сердце забилось, а
отчего — и самому невдомек.
Воротился он с охоты, загрустил. Видит царь, будто неможется ему, спрашивает: «Что
с тобой?»
Прошло два-три дня с тех пор, как царевич с охоты вернулся. Пришла на царский двор
какая-то девушка наниматься. А как раз тогда птичница царице понадобилась, ее и
приняли.
На диво чисто и хорошо ходила новая птичница за царской птицей. Скоро о ней весь
двор заговорил. Сама парила так уж ею довольна была: что ни день, царю про девушку
рассказывает, какая она умница да работница. Царевич о ней столько хорошего
наслышался, что пожелал ту птичницу видеть, и в один прекрасный день, когда царица
отправилась на птичий двор на своих курочек полюбоваться, пошел и он с нею.
Увидала птичница царевича, взглянула на него смиренно, и взгляд ее был полон любви.
Вздрогнул царевич, но тотчас же с собой совладал. Только от того взгляда огнем
занялись его щеки, даже в пот его бросило, а сердце так заколотилось, вот-вот из
груди выскочит. Не понять царевичу, что такое с ним творится. Потупил он очи, ни
слова не проронил, поскорее домой воротился.
Чем дальше, тем больше все ту птичницу за трудолюбие и чистоту хвалили, а она со
всеми, даже и со слугами, ласково так и приветливо разговаривала, что никто ей
никогда дурного слова сказать не посмел.
Сидит царь за свадебным столом и радуется: краше всех царевичей и королевичей его
сын. Всем-то он берет — и красотой, и ловкостью, и мудростью. И все-то царевны и
королевны из-за него перессорились: всем возле него в хороводе стоять хотелось.
Тут вдруг объявилась на свадьбе какая-то никому не известная красавица. Такого
нарядного платья, как у нее, ни у одной девушки здесь не было. Золотые косы до
самых пят искусно заплетены, жемчугами перевиты, а сама такая стройная, тоненькая
да пригожая — глаз не отвести. Пришла и, недолго думая, в хоровод рядом с царским
сыном встала и до самого вечера с ним одним плясала. Наговорились они вволю,
насмеялись досыта, и чего только друг дружке ни нарассказывали. Да все больше
шепотом да с оглядкой: стыдился, вишь, царевич перед отцом, да к тому же и другие
молодцы и царевны на них глядели, смеялись, друг дружку локотком подталкивали.
Видно, заметили, что незнакомая красавица только с ним одним плясала.
Как во сне царевич ходит, голову совсем потерял, дивится, что это с ним делается, а
сам ни отцу, ни матери ни слова.
Хотел было он к концу хоровода незнакомку спросить, кто она, откуда, девушка или
мужняя жена, и, если она словом не связана, к ней посвататься. Только, пока он
раздумывал, красавица вдруг как сквозь землю провалилась.
Воротился царевич с той свадьбы сам не свой. Нейдет у него красавица из ума. Видит
отец, опять сын заскучал, и не знает, чем бы его развеселить.
Тут опять у другого соседа свадьба, опять царя на эту свадьбу зовут. Отправился
царь с царевичем, и опять, как на той свадьбе, незнакомая красавица явилась, рядом
с царевичем в хоровод встала, и он все время с ней плясал. После долгих расспросов
дознался он, что она в той же стороне живет, где его отца царство. Только в том не
призналась девушка, что она у него живет. А когда царевич сказал ей, что он ее до'
дому проводит, согласилась, но только' стали гости по домам разъезжаться, она опять
без следа исчезла, как в воду канула.
Воротились царь с царевичем домой. Видит царь, чахнет царевич день ото дня, а
причины тому никто не знает. Стали люди поговаривать, что, мол, должно быть,
царевича какая-то волшебница приворожила. Только он на расспросы отца не отвечал,
ни в чем не признавался.
А тут опять третий сосед на свадьбу зовет. Очень царю ехать не хотелось, — не до
того ему было, но как стал его царевич просить, чтобы на свадьбу поехать, ради него
согласился. Приказал царевич своим людям котлы смолой наполнить, в день свадьбы ту
смолу растопить и, как стемнеет, дорогу ею залить, и отправился с отцом на свадьбу.
Только стали хоровод водить, откуда ни возьмись его красавица и встала рядом с ним.
На этот раз она еще лучше, еще наряднее одета была. Платье на ней ярче солнца
сияло. Пляшет с ней царевич, глаз не сводит, любуется ею, как вишней в цвету. Стал
он ее опять расспрашивать, а она, вишь, хитрит, все больше загадками ему отвечает.
И опять ему пообещала, что позволит себя домой проводить, но только стемнело, как
тень, из хоровода исчезла.
Так царевич огорчился, что не на шутку расхворался, в постель слег, и никто не
знал, чем ему помочь. Царь готов был и полцарства отдать, лишь бы сына вылечить. А
тут как раз царские слуги на дороге башмачок нашли и принесли: видно, прилип он к
смоле, а красавица второпях его оставила, — в одном башмачке убежала. Тут царевич
во всем отцу повинился.
Разослал царь верных людей с наказом, чтобы из дома в дом все царство обошли и всем
— девушкам ли, мужним ли женам — тот башмачок примерили: которой он по ноге
придется, той с царевичем и под венец идти. Подчинился царевич этому решению.
Обошли царские гонцы все царство. Скольким они тот башмачок ни примеряли, ни одной
он по ноге не пришелся.
Тогда приказал царь всем женщинам во дворце башмачок примерить. Но и здесь башмачок
никому впору не приходился. Мерили-мерили, а про птичницу-то и забыли! Хорошо, что
матушка-царица о ней вспомнила. Позвала она ее и приказала башмачок примерить.
Надела девушка башмачок, глядь, а он ей как раз впору. Она давай плакать,
отпираться: не ее, мол, этот башмачок!
Прослышал про это больной царевич, стал мать просить птичницу к его постели
привести. Как увидел ее:
Рассказала им все дочиста Горная хозяйка, вышла на крыльцо, три раза в ладоши
хлопнула, и подкатила вдруг ко дворцу чудесная карета без лошадей, сама к крыльцу
подъехала. Стала волшебница из той кареты свое приданое выгружать: видимо-невидимо
золота, самоцветов дорогих и всякого другого добра. Заплакала тут она в три ручья и
говорит царевичу:
— Ради твоей любви, ради счастья нашего, отрекаюсь навеки от своей волшебной силы!
Только ты меня люби, как я тебя люблю!
Вот подросли царевичи. Стал царь думать-гадать, как бы ему так сыновей оженить,
чтобы они счастливы были. Как-то раз ночью привиделся царю вещий сон, и наутро
позвал он царевичей, приказал, чтобы каждый взял свой лук да по стреле, и поднялся
он с ними на высокую башню. А та башня стояла у царя в саду.
— Выпустите, дети, каждый по стреле. Куда та стрела полетит, там пусть каждый из
вас свое счастье ищет.
Так царские сыновья и сделали. Они, вишь, сызмалу так привыкли: коли что отец
приказывает, знает, что говорит!
Пустили по стреле три царевича. Стрела старшего полетела и вонзилась в стену дворца
соседнего короля. Стрела среднего залетела в хоромы богатого боярина. А стрела
меньшого взвилась высоко-высоко, в самое небо, — чуть братья себе шею не свернули,
на ту стрелу глядючи: еле-еле она в небе была видна! И залетела та стрела в
дремучий лес, впилась в верхушку старого дерева.
Отправился меньшой царевич свою стрелу искать. Весь свет исходил, пока до того лесу
добрался, куда его стрела залетела. Ходит он по лесной чащобе, ищет дерево, в
которое стрела попала. Весь лес исколесил и наконец нашел. И было то дерево такое
высокое, такое толстое и такое старое, что оно здесь, в лесу, наверное, с самого
сотворения земли стояло. Обхватил царевич дерево руками и ногами и полез вверх.
Лезет, лезет, добрался до первого сука, ухватился за него рукой. А потом от сука до
сука, с ветки на ветку, то на них взберется, то в воздухе повиснет, обхватив ветку
ногами. И так долез царевич до самой вершины, выдернул из ствола свою стрелу и
начал спускаться. А сам грустный такой! Думает, — не найти ему, видно, счастья!
Ведь не на дереве же, в самом деле, не в дикой лесной чащобе ему свою суженую
искать!
Только, видно, мало ему, бедняге, было, что невесты не нашел, столько времени зря
по белу свету скитался: как стал он с того дерева спускаться, вцепилась ему в спину
когтями большущая серая сова. Он уж и так и сяк, кричит на нее, плечами дергает,
головой трясет. Сова и не думает с его спины слетать! Как пиявка в него впилась, —
ни стряхнуть ее, ни прогнать. Никак царевич от этой пакости избавиться не может.
Так и пришлось ему с совой на спине домой возвращаться. Идет он и видит: летят за
ним еще целых шесть сов. Выждал царевич в лесу, пока совсем стемнело, чтобы хоть
ребята озорные над ним не потешались, и воротился домой.
Вошел царевич в тот покой, где он во дворце жил, а все шесть сов за ним, расселись
куда попало. Седьмая же, та что у него на спине сидела, слетела и прямо на его
кровать в изголовье уселась.
Посидел бедный царевич, подумал и решил: «Будь что будет! Пусть вое своим чередом
идет, а там увидим, что получится. Хорошо хоть, что сова со спины у меня слетела!»
Как увидели царь с царицей невесту меньшого сына, диву дались: они такой красоты
отродясь не видывали!
Вот настал день свадьбы старшего царевича. Меньшой на свадьбу один отправился, без
невесты, он ее с собой еще взять не мог. Но только стали в хороводе плясать, и его
красавица-невеста объявилась, рядом с ним в хороводе встала. Царевич себя от
радости не помнит: уж очень он ею гордился. Ведь другой такой нигде во всем свете
не сыскать! Все гости с нее глаз не сводят. А царевичи и королевичи, что на той
свадьбе гуляли, вокруг ее сенных девушек увиваются, в хоровод возле них встать
норовят. И так они все до вечера веселились, плясали, а потом до полуночи за
свадебным столом пировали. Вот стали гости разъезжаться. Царевич в свой покой
удалился, и красавица-волшебница с ним. Легли они и уснули так, как только цари
спят. Проснулся поутру царевич, видит шкурки совиные все там же, в углу, валяются.
Вспомнилось ему, сколько он от сов натерпелся, и так ему противно стало, что его
дрожью проняло.
Вот отпраздновали и свадьбу среднего царевича. Меньшой опять один на свадьбу пошел,
и опять красавица-волшебница вдруг возле него очутилась, в хоровод рядом с нити
стала. Видит царевич, что все другие царевичи и королевичи на них глядят, завидуют,
и еще пуще своей невестой гордится. А гости с девушками волшебницы пляшут-
утешаются, да так расходились, что у них и подметки-то от сапог поотлетали. Видно,
правда, что на безрыбье и рак рыба.
А ввечеру, как все за стол сели, что меньшому царевичу на ум взбрело?… Не иначе,
как его бес попутал! Встал он тихонько из-за стола, пошел к себе в покои, (взял
совиные шкурки да и побросал их в печь. А сам, как ни в чем не бывало, воротился,
за стол сел. Закричала тут одна из сенных девушек красавицы-волшебницы:
Видно, волшебница и сама что-то неладное почуяла, или, может быть, до нее запах
горелых перышек долетел. Только вскочила она из-за стола, а за ней все шесть ее
сенных девушек. И обернулись они семью голубками, а волшебница и молвит царевичу:
Напрасно уговаривали молодые и все их гости царевича остаться, напрасно просили его
мать и отец не отчаиваться, по невесте не убиваться, он словно окаменел, — стоит и
голубкам вслед смотрит, за стол садиться не хочет.
Шел он по долам, по горам, шел по темным лесам, где еще нога человеческая не
ступала, шел по рощам веселым, шел полями зелеными, а голубок все нет как нет.
Сколько ни искал царевич, сколько ни пытал, у людей ни выспрашивал, ничего о своей
милой узнать не мог. Болит у него сердце от горя, тоскует душа, весь он как в огне
горит, а все не сдается, змеем вперед летит, серым волком повсюду рыщет. И все
понапрасну! Иной раз такая тоска на него нападет, впору с собой покончить, в
пропасть броситься, либо о скалу голову себе размозжить. Только ему сердце
говорило, что рано или поздно кончатся все его горести. И тогда встряхивал царевич
кудрями и снова пускался в путь с твердой верой, что кто вот так, как он, всем
сердцем жаждет что-нибудь найти, непременно найдет, своего добьется.
— Да вот досталось нам после отца наследство: пара постол, шапка да кнут. И никак
мы решить не Можем, что кому взять.
— Да на что вам это старье, что вы из-за него так спорите? На что оно годно?
— А вот на что: если кто эти постолы обует, через море как посуху пройдет. А кто
эту шапку наденет, того сам черт не увидит, хоть ты ему пальцем в глаза тычь! А
если этот кнут взять да им трижды над головой врага щелкнуть, враг тотчас же в
камень обратится.
— Ну, если так, понятно! Есть из-за чего ссориться. Только ведь все эти вещи одна
без другой ничего не стоят. Я вот что думаю, и, если вы меня послушаетесь, я вас по
человеческой справедливости поделю.
— Давай, давай! Говори! — крикнули бесенята в один голос. — Скажи нам, как ты
думаешь, а там уж видно будет!
— Видите те три вершины? Пусть каждый из вас выберет себе одну, влезет на нее и,
когда я знак подам, который из вас раньше здесь будет, тот себе все и возьмет!
Ладно?
— Ладно, ладно! Спасибо тебе! Так и сделаем! Этакое счастье, — нашли человека, он
нас и рассудил!
А царевич между тем постолы обул, шапку-невидимку нахлобучил и кнут в руки взял.
Добрались бесенята каждый до своей верхушки, сидят и ждут, когда он им знак подаст.
Как хлопнет царевич трижды кнутом перед каждым бесенком, так они все в камни
обратились.
Отошел шагов семь, не больше, видит — летит стайка — семь голубок. Выследил он,
куда они летят и где сели, и пошел в ту же сторону. И это после того, как он в
погоне за ними весь белый свет обошел!
Переходит он как посуху моря глубокие, речки горные пенистые, быстротечные, реки
равнинные широкие, идет пустынями знойными, городами многолюдными, и дошел он до
высоченной горы. Стоит та гора, вершиной в самые облака ушла. Здесь, он видел, стая
голу-, бок опустилась. Стал царевич на ту гору взбираться. Из ущелья в ущелье, со
скалы на скалу, через обрывы и пропасти страшные, то по осыпям каменным, то по
самому гребню горы, и добрался он до огромной пещеры. Вошел он в ту пещеру и видит:
стоит великолепный дворец. Он на земле нигде такого не видывал, даром что весь свет
обошел. Должно быть, великие мастера его строили. А в том дворце жила его суженая-
ряженая. Как раз она со своими девушками в дворцовом саду гуляла. Как увидел ее
царевич, тотчас же узнал. А за красавицей-волшебницей дитя малое бегает-резвится,
среди цветов за бабочками гоняется и все волшебницу зовет-окликает, всякую малость
ей показывает. Видно, когда она голубкой от него улетела, уже ребеночка ждала, и то
дитя их сынок был, хоть она ему об этом ни одним словом не обмолвилась.
От радости царевич сам не свой стал. Себя не помнит! Так бы вот и подбежал, так бы
и схватил сынка в объятия да расцеловал бы его. Но сдержал он себя: боялся, как бы
их не напугать. Ведь его-то никто видеть не мог, — на нем шапка-невидимка надета
была.
Начало вечереть, а он все еще им показаться не решался. Слышит: к столу всех зовут.
Пошел и он, сел между сынком своим и волшебницей. Подали на стол. Царевич, как
волк, на еду накинулся: он уже и забыл, когда последний раз горячее ел. А
волшебница сидит и дивится, как это с блюда все быстро исчезает. Приказала еще
подать. И новые яства в минуту исчезли. Сдвинул царевич чуть-чуть шапку-невидимку,
чтобы сын его видел, а тот как закричит:
А царевич опять шапку сдвинул, сынку своему показался и рад-радехонек, что его дитя
признает.
Опять мальчик об отце заговорил, а волшебница его забранила: ей, вишь, никак не
верилось, чтобы царевич такой подвиг совершил, до нее добрался. Знала она, что в
такую даль и Жар-птице не долететь.
Доел он и то, что еще на столе перед ним стояло. Он, вишь, никак досыта наесться не
мог. Стала тут волшебница роптать: мол, как это так, для ее девушек еды не
осталось?!
— Да нет, мама! Не брежу. Вот он! Возле меня сидит. Меня на руки взял!
— Вот и я! Ты нашему сыночку не поверила, когда он тебе сказал, что меня видит. А я
не знал, что и делать, когда те поганые совиные шкурки увидел. Тогда я так думал,
что хорошо делаю: сожгу их и вас освобожу!
И поведал ей все царевич чередом, что ему вытерпеть пришлось. Обнялись они,
поцеловались и сынка нежно расцеловали. Пожили они еще там сколько пожили, и стал
царевич жену уговаривать к его отцу воротиться.
И вернулись они к царю и царице, отпраздновали пышно свою свадьбу, так пышно, что о
ней потом еще долго все говорили.
Как состарился царь, бояре и весь народ посадили на престол меньшого царевича
страной править, потому что он был и мудр, и храбр, и ко всем справедлив.
И жили молодой царь с красавицей-царицей долго и счастливо и так хорошо той страной
правили, что народ их имя и по сию пору еще поминает.
Вот и делу венец, моей сказке конец! Гостям слава, хозяевам держава от ныне и до
веку.
ДВЕНАДЦАТЬ ЦАРЕВЕН И ЗАКОЛДОВАННЫЙ ЗАМОК
Гонит это пастух скотину на водопой, а они с ним заговаривают. Только он на них и
не смотрит, как будто не знает, чего им. от него надобно. В отместку за это они его
«красавчиком» прозвали, отворачиваться от «красавчика» стали, — им, мол, до него и
дела нет. Только вряд ли оно так было.
Гонит он стадо пасти, ни вправо, ни влево не оглянется. Оттого у него дело лучше,
чем у других батраков, спорилось. И. уж не знаю, как и что он делал, только и
скотина у него сытее, чем у них, и коровы больше молока дают. Он свою скотину туда
водил, где трава гуще и сочнее. Одно слово, где того пастуха нога ступит, там и
цветы как-то веселее глядят, и за что он ни возьмется, все ему лучше, чем другим
батракам, удается.
Видно, тот сирота, — не гляди, что бедный, — счастливым уродился, и так уж ему на
роду написано было, что он далеко пойдет. Сам-то он об этом ничего не знал, не
хвастался, не зазнавался, а всегда был покорным, трудился что было сил и ни за что
бы человека ни словом, ни делом не обидел. За все это его и парни на селе, и другие
батраки невзлюбили, на него невесть что наговаривали.
Как-то весной ходил он целый день за коровами, устал и прилег в тени под большим
раскидистым деревом. Такое славное местечко для отдыха облюбовал: ложбинка та,
вся., словно ковром, цветами покрыта. Так и манит отдохнуть-соснуть. Поодаль родник
серебряной струей журчит, из скалы пробивается, змеится промеж ушастых лопухов да
бурьяна, и лепет его баюкает путника. Лежит пастухов холодке, под деревом, а дерево
то такое высокое, в самые облака верхушкой уходит; в ветвях его птахи любятся,
гнезда вьют, песни поют. И стоило только их щебетание послушать, чтобы и у тебя в
сердце любовь ярким пламенем занялась. А могучие ветки вокруг широко тень бросают.
Так, кажется, никуда бы отсюда и не ушел. Видать, не такой уж простофиля тот пастух
был, даром его завистники так прозвали.
Долго ли, коротко ли, заснул пастушок глубоким сном. Может, самую малость поспал,
да вдруг как вскочит! Ему, вишь, такой чудесный сон привиделся, что он сразу
проснулся. Снилось ему, что приходит к нему добрая волшебница, да такая прекрасная,
краше ни на земле, ни на небе не найти. И приказывает ему та волшебница ко двору
царя отправиться, который этой страной правил. Там. мол, его счастье.
Проснулся пастушок, лежит и сам с собой размышляет: «Что бы этот сон означать мог?»
Целый день только об этом и думал, да так ничего и не надумал. Откуда было пареньку
знать, что та волшебница — его счастливая звезда, и что она пришла ему помочь.
На другой день, чуть рассвело, погнал пастух коров опять в ту же ложбинку, прилег
под тем деревом и тотчас же заснул. И опять ему вчерашний сон привиделся. Проснулся
пастух, думает: «Тут дело не чистое!» Целый-то день у него сон из головы нейдет.
Ну, а на третий день он уж сам нарочно прямо под тем деревом в холодке улегся и
заснул. И опять ему во сне волшебница явилась, только такая сердитая! Всякими
бедами-напастями грозилась, коли он ее не послушается, во дворец не пойдет.
Пробудился пастух, собрал скотину и домой! Загнал коров в хлев, отыскал хозяина да
и говорит ему:
— Ну, хозяин, давай мне расчет! Довольно я на своем веку батрачил, а проку с того
никакого. Хочу по свету побродить, счастья попытать.
— Что ты, сиротинушка! Или харч у меня плохой? Жалованье малое? Так я за этим не
постою! Оставайся у меня, я тебе невесту с приданым на селе высватаю, по мере сил
помогу тебе свое хозяйство наладить. В люди выйдешь! Незачем тебе по белу свету без
толку скитаться. Еще бродягой станешь.
Видит хозяин, не уговорить ему пастуха. Отдал ему что еще причиталось, распрощался
молодец и отправился в путь-дорогу с котомкой за плечами.
Стал ему садовник показывать, что и как делать. Кроме других работ по саду, каждое
утро перво-наперво должен был помощник садовника двенадцать букетов набрать и
двенадцати царским дочерям поднести, когда они в сад гулять пожалуют.
А на тех царевнах, вишь, с колыбели заклятье лежало, только никто о нем не знал: до
тех пор ни одна из сестер-царевен замуж не выйдет, покуда такой человек не сыщется,
что про то заклятие прознает и одну из царевен себя полюбить заставит.
Это злая волшебница из мести еще при рождении царевен заколдовала: они по пляске с
ума сходили, каждую ночь по паре белых атласных башмачков стаптывали. А где они по
ночам плясали, про то никто ничего не ведал. Царь-отец всем тем был немало
озабочен. Он на башмачки дочерей каждый день уйму денег тратил. А другая его
забота: до сих пор ни один из женихов, сколько к его дочерям их ни сваталось, им не
понравился, будто у царевен вместо сердца ледышка была.
Вот в один прекрасный день разослал царь глашатаев по всему своему царству и в
соседние страны объявить, что тот, кто дознается, где его дочки каждую ночь
башмачки стаптывают, может себе любую из двенадцати царевен выбрать, царь ему ее в
жены отдаст. Каждую ночь царевен в их светлице за девятью коваными дверями запирали
на девять тяжелых замков, но ни царь, никто другой не могли дознаться, что они по
ночам делают, что так башмачки рвут, и никто никогда не видел, чтобы царевны из
дворца выходили. Да и как им было выйти?!
Видно, так тем царевнам суждено было всю жизнь взаперти прожить.
Оповестили глашатаи народ о царской воле, и повалили женихи валом к царскому двору.
Были тут и царевичи, и королевичи, и княжеские и боярские сыны, и побогаче и
похуже. Как какой объявится, сейчас же царь его у дверей той светлицы, где царевны
заперты, на ночь сторожить ставит. И каждое-то утро царь с надеждой и нетерпением
добрых вестей ожидал. А вместо того ему советники докладывают: встал, мол, с вечера
молодец на стражу, да так и пропал, словно камень в омут канул. И никто не знал,
что с теми молодцами случается: без следа исчезали. Шутка ли, одиннадцать
царевичей-королевичей как сквозь землю провалились! А у тех, что очереди
дожидались, охоту отбило царевен стеречь. И то сказать: кому такую жену надобно,
из-за которой столько храбрецов погибло?!
И так вот один за другим поразъехались женихи восвояси и оставили тех царевен на
волю судьбы. Кто за неверное счастье головой рисковать станет?!
Еще пуще царь помрачнел, закручинился. Куда это столько молодцов сгинуло, что за
его дочерями следили? С тех пор он уж больше никому у их светлицы стражи поручать
не смел. А дочки что ни день двенадцать пар башмачков стаптывают. Тут еще новая
забота прибавилась: стал царь задумываться, что если его красавицы-дочки в девушках
останутся, седые косицы заплетать будут?
А между тем новый работник в царском саду знай работает, старается. И царевны его
работой довольны, и садовник им не нахвалится. Каждое утро работник, потупив долу
взор, царевнам букеты подает. Только как до меньшой черед дойдет, так он весь
горячим румянцем зальется, а сердце у него так колотится — вот-вот из груди
выскочит.
И младшая царевна это заметила, думала: робеет молодец, оттого и краснеет всякий
раз, как ей цветы подает. А сиротинушка знает, что не по себе дерево рубит. Да
разве сердцу прикажешь? Оно-то знай свое твердит, будь оно не ладно!
Проснулся он и тотчас же в тот угол сада бросился. Видит, — все, как волшебница
сказала: два росточка лавровых растут, кувшин золотой стоит, цапка золотая и
утиральник шелковый рядом лежат. Протер он глаза, себя ущипнул: «Нет, не сон это!»
Взялся за цапку, выкопал оба росточка, посадил в расписные горшки и стал за теми
лаврами ходить. Уж он их золотой цапкой окапывал, из золотого кувшина поливал,
утиральником шелковым им листья вытирал.
Выросли лавры в человеческий рост. Пришел к ним как-то раз молодец да и молвил как
его волшебница учила:
Топнула она трижды ножкой, разверзся пол, и все двенадцать царевен вышли в это
отверстие и шли, пока не дошли до сада, медной стеной обнесенного. У стальных ворот
сада топнула снова старшая царевна ножкой. Распахнулись широко ворота, вошли
царевны, и работник за ними. Только, уж не знаю как, наступил он на подол меньшой
царевны. А она испугалась, быстро так обернулась. Никого!
— Ох, сестрицы! — говорит. — Боюсь, что кто-то за нами увязался, мне на край платья
наступил.
— Полно-те, сестрица! Это тебе» почудилось. Да и кому, кроме нас, здесь быть? Кто
бы мог за нами увязаться? Сюда ведь и Жар-птица не долетит. Погляди, может, ты
платьем за сучок зацепилась, а тебе со страху показалось, будто кто-то на подол
наступил. Стыдно такой трусихой быть!
Посреди того озера остров подымается, а на острове роскошный замок стоит. Такого
работник отродясь не видывал. Что царский дворец! Далеко ему до того замка. Стоит
замок, на солнце так и сияет, глаза слепнут. Идо чего ж искусно построен!
Подыматься к нему станешь, — кажется, что спускаешься, а коли спускаться начнешь,
кажется, будто подымаешься. Видит работник, стоят у берега лодочки быстроходные,
гребцы на веслах сидят, видно, их ждут. Подошли царевны, каждая в свою лодочку
села, и поплыли они к тому замку. А работник к младшей царевне в лодочку незаметно
подсел. Плывут лодочки по озеру, ровно журавли в небе летят. Только лодочка меньшой
царевны ото всех отстает. Дивится гребец: до чего же она нынче тяжелая! Гребет, что
есть мочи, других догнать старается. Вот подъехали царевны к острову. Из дверей
музыка доносится, да какая! Хочешь не хочешь, запляшешь. Выскочили царевны на
берег, опрометью в замок побежали и давай с кавалерами отплясывть. А их, видно,
давно там поджидали. И плясали царевны, плясали, пока у них башмачки совсем не
изорвались. И работник за ними туда же в замок поспешил. И что же он видит? Чертог
высокий да такой широкий и такой длинный, — конца ему не видно. И весь-то он
золотом и самоцветами переливается, кругом множество факелов в высоких золотых
светильниках горят. Стены чертога белые, как молоко, в золотую полоску, так
рубинами и сапфирами горят, что глаза болят. Стал работник поодаль в уголке. Стоит
— любуется. А было на что поглядеть! Он такого великолепия еще никогда не видал.
Только как ему было на месте устоять? Музыка так и заливается. Волей-неволей
пустился и он в пляс. Да и все кругом, — даже светильники, лавки и столы, и те на
месте приплясывали. А какие песни прекрасные та музыка играла! Тут были и органы, и
свирели, и трембиты, и цитры, и лютни, и волынки, и столько еще всяких других
инструментов! И так согласно и сладостно звучала музыка, лучшие бы музыканты
позавидовали! А царевны! Царевны лихо отплясывали и «хору», и «бэтуту», и
«брыулец», и «один-одинешенек», и «как у цыганского шатра»[1 - Румынские народные
танцы.]. Глядя на них, просто страшно становилось, как бы они все до смерти не
доплясались. До самого рассвета веселились сестры-царевны. Только стало за окном
светлеть, оборвалась, умолкла дивная музыка. Тут перед ними вдруг, как из-под
земли, столы набранные появились: ломятся от всяких яств и питей, и здешних, и
заморских. Уселись все гости за те столы, и пошел у них пир горой. Арапы чумазые в
расшитых золотом одеждах гостям прислуживали. Сидит работник в своем уголке, глядит
на них, а у самого слюнки текут.
Вот встали царевны из-за стола, заторопились вдруг, прощаются — домой собираются.
Возвращались они той же дорогой. А работник и тут от них ни на шаг не отставал. Как
до серебряного леса дошли, сорвал он с дерева серебряную веточку. И пошел по всему
лесу такой гул, будто буря сорвалась. А ведь ни один листочек на дереве не
шелохнулся!
— Не иначе, как та птаха, что у нас на колокольне возле дворца гнездо свила, здесь
пролетала, листок задела. Только она одна сюда залететь и может.
Дошли царевны до дворца и тем же путем, как вышли, в свою светлицу воротились.
Наутро, как принялся работник букеты вязать, вложил серебряную веточку в букет
меньшой царевны.
Берет у него из рук букет меньшая царевна, видит — серебряная веточка! И никак она
понять не может, как эта веточка сюда попала.
А наутро спрятал работник золотую веточку в цветы меньшой царевны. Как увидела она
ее, словно каленым железом ей сердце пронзило. Стала она тут случая искать с ним
поговорить. Вышла в сад будто погулять, видит, он работает, остановилась, да и
говорит ему:
— Откуда ты ту золотую веточку взял, что мне в букет вложил?
— Прознал, царевна.
— Прокрался, царевна.
— На, возьми кошелек с золотом. Не смей никому сказывать, где мы по ночам гуляем.
Вот зашли ввечеру все двенадцать царевен к себе в светлицу, а меньшая сестра
показала им алмазную веточку да все дочиста и рассказала: так, мол, и так, работник
обо всем дознался, куда они ходят и что делают.
Стали тут двенадцать сестер совет держать, работника судить, и порешили, чтобы и
он, как те одиннадцать женихов, и ум, и жизнь потерял.
А работник тут же стоит, слушает, и никто его не видит. Ему, вишь, садовый ежик
сказал, что царевны его судить собираются. Разузнал он все до самой малости, пошел
к своим лаврам, да и говорит им:
И опять, как в прошлый раз, — только на том другом лавре, что розовым цветом
цвел, — показалась цветочная почка, набухла, лопнула, раскрылась дивным цветком.
Работник тот цветок сорвал и за пазуху положил. И тотчас же сошел с его лица загар:
стало оно чистое да белое-кровь с молоком. Чувствует он, что-то у него с головой
творится, а что — не знает. Только он тут же иначе, чем до того, судить и думать
начал. Видно, ум у него куда острее стал. Глянул он на себя, а на нем платье
дорогое, как у царевичей.
Пошел работник к царю во дворец, просит, чтоб царь ему разрешил царевен
посторожить. Жалко царю его красоты и молодости, и он давай его отговаривать:
— Лучше бы ты это оставил да своим делом занимался! Зачем тебе на верную смерть
идти?
А работник — нет да нет. На своем стоит. Тогда царь разрешил. Он, вишь, своего
работника не признал, так тот изменился.
Повел его царь к своим дочерям, сказал им, чего он добивается. И старшие царевны
его тоже не признали, только меньшая разом узнала. Уж очень она его крепко
полюбила, так по нем и сохла!
Глядит работник на меньшую царевну, а у самого глаза полны слез. И говорит он ей:
— Что ж, коли ты того желаешь, будь по-твоему. Приму смерть за свою любовь, девушка
с ледяным сердцем!
— Нет, — говорит, — у меня сердце не ледяное. Твоя любовь его согрела. Не пей! Уж
лучше мне садовницей быть.
Слова эти сняли с царевен клятву. Все они очутились вдруг в своем родном дворце, а
заколдованный замок сгинул, как ночной туман на заре, будто никогда его на свете и
не было.
Увидел их царь да так удивился, что так на месте и застыл, обеими руками бороду
оглаживая. Тут работник ему рассказал, как и что с его дочерями по ночам случалось.
Отдал ему царь меньшую царевну и полцарства: уж очень ему работник по душе
пришелся. А потом стали к царю и другие дочери подходить, каждая со своим суженым,
царевичем либо королевичем.
И была по всей стране такая радость, что, если бы у той радости не одни, как у
меня, а сто уст было бы, и то бы всего не рассказать. Уж перед самым венцом стала
младшая царевна жениха пытать, как это он их тайну разгадал, ту клятву, что на
двенадцати сестрах лежала, прознал. Он ей все и рассказал. Не хотела царевна, чтобы
муж сильнее ее был: пошла, своею рукой лавры срубила и в огонь покидала.
СОЛЬ В ЕДЕ
Вот стали царевны подрастать. Видят, как отец старается, чтобы их грамоте научить,
от всего злого оберечь, и сами все так делают, чтобы царь-отец свою тоску
позабыл, — очень уж он по их покойной матушке убивался.
— Тебя, батюшка? Как мед, вот как люблю! — отвечала старшенькая, хорошенько
подумав: мол, что всего слаще на свете, — мед! И как думала, так отцу и сказала.
— Дай бог тебе счастья, доченька! И чтоб я, на тебя глядючи, долго радовался.
Видно, обе старшие дочери от роду очень льстивы были, — умели отцу свою любовь
показать больше, чем они его на самом деле любили.
Обрадовался царь, что его старшие дочки так ему ответили. Он, вишь, думал: коли они
его, как мед и сахар, любят, значит, больше уж нельзя.
А потом поглядел на самую младшую, а она в сторонке стоит и на него робко так
смотрит.
— Как соль в еде, батюшка! — отвечала девушка и ясно так, с любовью ему в глаза
глянула и потупилась, зарделась вся, своих речей застыдилась.
А застыдилась она потому, что отец с нею, самой младшей, заговорить соизволил.
Как услышали сестры ее ответ отцу, так и прыснули со смеху, от нее отвернулись.
— А ну, подойди поближе, неразумная! Объясни мне свои слова. Ты что ж это, не
слышала, когда мне твои старшие сестры сказали, как они меня крепко любят? Почему
же и ты мне, как они, не ответила, не сказала, как сладка твоя любовь дочерняя? Для
того ли я стараюсь, вас холю и лелею и всему учу, чтобы вам равных на свете не
было? Ступай с глаз моих долой с твоей солью!
Как увидела меньшая царевна отцовский гнев, поняла, какая напасть на ее голову
пала. Чуть было она от горя и стыда сквозь землю не провалилась, что своего батюшку
так рассердила. Собралась меньшая царевна с духом да и молвила ему:
— Ах, ты, дерзкая! Туда же, старших сестер судить! Прочь отсюда, бесстыдница! И
чтоб я о тебе больше не слышал!
А старшие сестры прикинулись, будто утешают, а сами ее только пуще злым языком
язвят, больше зла, чем добра ей сделали.
Видит царевна, что и сестры ее не жалеют, и порешила уйти совсем из родного дома,
куда глаза глядят.
Захватила она с собой самое что ни на есть плохонькое платье и пошла путем-дорогой
от села до села, от города до города, пока наконец не дошла до соседнего царства.
Увидела ее царская ключница, подошла к ней, спрашивает: чего, мол. ей надо. Царевна
и скажи, что она бедная сирота, хочет батрачкой на царский двор наняться, если
место найдется.
А как раз тогда у ключницы ее помощница ушла, и ключница другую искала. Поглядела
она на девушку — как будто подходящая! Решила царевну себе взять да и спрашивает
ее. какое ей жалованье положить. А царевна отвечает, что она пока жалованья не
просит, а вот послужит здесь, поработает, и если ключница ее работой довольна
останется, пусть ей столько пожалует, сколько она заслуживает.
А как она искусно всякое печенье пекла, как варенья варила и разные яства готовила,
что обычно в царских кладовых хранятся! Скоро вся забота о пище на царском дворе к
ней перешла. Да и как ей всего этого не знать было! Недаром она сама царской
дочерью уродилась.
С тех пор больше никто никогда во дворце не роптал: всех она своими руками по-
хозяйски оделяла, ни в чем ее упрекнуть нельзя было.
Она с другими дворцовыми людьми дорогого времени попусту не теряла, а коли уж у нее
свободная минута выдастся, тотчас же за книгу берется. И при дворе ее все уважали,
никто за ней ничего такого не знал, за что бы ее осудить можно было.
Так вот, оставила царица девушку при себе, своей наперсницей сделала. Куда царица,
туда и девушка. Сядет царица за работу, и она возле нее с работой сидит и, за что
ни возьмется — шить ли, кружева ли плести, все чудо как хорошо у нее выходит. Но
больше всего радовали царицу мудрые речи ее любимицы. Нечего греха таить — полюбила
ее царица, как свою кровную дочь.
Царь такой царицыной милости немало дивился. И был у царя с царицей единственный
сынок. Только и свету у отца с матерью было, что молодой царевич. Души они в нем не
чаяли.
Вот уехал как-то раз царь на войну и сына с собой взял: пусть, мол, к военному делу
приучается.
И уж не знаю, как это вышло, что случилось, только привезли царевича домой
раненого. Посмотрели бы вы, как мать-царица над ним рыдала-убивалась, не знала, что
сделать, лишь бы сын скорее поправился. А когда она, день и ночь за ним ухаживая,
так устала, что с ног валилась, позвала царица свою любимицу на выручку и доверила
ей за сыном ходить. И так они обе — то девушка, то царица — сменялись, неотлучно у
постели раненого сидели.
Вот как-то раз — он уже поправлялся — сидела царица вечером у его постели, а
царевич и говорит:
— Хорошо, милый, женись. Лучше смолоду, чем потом, когда в жизнь войдешь. Подыщу я
тебе невесту среди царских дочерей, красивую, родовитую и хозяйку…
— Выслушай меня, родимая! Не гневись за то, что я тебе скажу. Полюбилась мне твоя
наперсница. Она мне дороже света. Сколько я царских и королевских дочерей видел, ни
одна мне так по сердцу не пришлась!
Вот и стали царь с царицей гостей на свадьбу сзывать, а невеста их просит, чтобы
одного из соседних царей непременно на свадьбу позвать, а почему и кем ей тот царь
приходится, никому не сказала.
А ввечеру стали они пир пировать, гостей угощать. Столы под яствами так и ломятся!
Мед, вино, пиво рекой текут, пироги какие хочешь, сластей сколько угодно. И все
такое вкусное — пальчики оближешь!
Невеста, вишь, сама все к свадьбе готовила, сама поварам наказывала, какие яства к
пиру готовить, и те же блюда для своего гостя своими руками сготовила. А потом
позвала верного старого слугу и строго-настрого ему наказала тому гостю, царю,
которого ее свекор по ее просьбе на свадьбу позвал, только те кушанья подавать, что
она сама наварила, и чтобы, упаси боже, как-нибудь кому другому те блюда не
подал, — другой, мол, от них и помереть может!
И верный слуга ее наказ свято выполнил. Сели гости за свадебный стол, едят да
похваливают, медом, пивом яства запивают. А тот царь — отец невесты — тоже ест, да
не очень.
Он, как вошел, на невесту все поглядывал, что-то ему сердце подсказывало. Только
он, хоть и видел, что невеста на его младшую дочь смахивает, а своим глазам не
верил. Да и как бы его дочь могла за царского сына замуж выходить? Ничего он не
понимал, а спросить у других не решался. Горе и тяжелый труд так бедную девушку
изменили, что ее и родной отец не признал.
Сидит гость, кругом оглядывается, видит, все другие гости с охотой едят, а ему от
той еды с души воротит. Он бы и рад со всеми веселиться, питьем и яствами
насладиться, только какой кусок в рот ни положит, он ему в горло не идет, — так
слуга полные тарелки и уносит.
Дивится царь: как это все за столом за обе щеки уписывают, а он в еде никакого
вкуса не находит и двух кусков подряд проглотить не может?
Наконец собрался с духом и спрашивает своего соседа справа, нравится ли ему еда, а
тот отвечает:
— Для чего ты меня, царь, на свадьбу звал? Чтобы надо мною насмеяться?!
— Полно-те, гость дорогой! Да как тебе на ум такая мысль взбрела?! Все видят, я
здесь гостей без различия чествую, ото всей души подчую…
— Ты уж мне этого, царь, не говори! Вон блюда, что другим гостям подают, какие
вкусные! А что мне дают, — с души воротит.
А вы ведь знаете, как дело было: сама невеста для отца все блюда без соли, с медом
да с сахаром сготовила. И в солонке-то перед ним не соль, а толченый сахар на столе
стоял. Напрасно бедняга еду солил, — только слаще еда становилась.
Тут все гости в один голос порешили, что напрасно царь на дочку разгневался,
девушку из родного дома прогнал. Покаялся царь — он, мол. дочери ценить не умел.
Стал со слезами у нее прошения просить. А невеста отцу руку поцеловала, просила и
ей простить, коли чем его огорчила.
Тут пошло такое веселье, что весть о нем далеко по свету прошла.
Отец невесты веселился, да не больно. Зато свекор от всей души радовался и гордился
такой невесткой, и мудрой, и трудолюбивой.
УМНЫЙ ПАСТУХ
Было это давным-давно. С тех пор немало воды утекло. В тридевятом царстве, в
тридесятом государстве жили-были царь с царицей. И были они оба молоды, собой
прекрасны и к людям милостивы. А и как же они друг друга любили! Одно у них горе
было, — не дал им бог детей. Чего только царица ни делала, каких только зелий она
ни пила — ничего не помогало.
Вот как-то вечером легли царь с царицей почивать и заснули крепким сном. Только-
только уснули, может, самую малость поспали, а царица как прянет во сне, как
закричит!
Пробудился царь, спрашивает:
— Да вот привиделся мне сон, такой прекрасный и страшный! Хочешь я тебе его
расскажу? — Снится это мне, будто я в прекрасном саду. Я такого сада наяву не
Видывала. Деревья в нем тенистые да высокие, все одно к одному, как нарисованные. И
все-то они рядочками растут, а я будто между ними гуляю. И справа и слева сада
будто лесная чащоба, и такие деревья могучие, глаз не отвести. Иду я, иду и
дивлюсь. И дошла я до самой середины того сада. А там такая красота, что ни в
сказке сказать, ни пером описать! Бегут-змеятся дорожки, сходятся и расходятся. И
нее-то они травушкой-муравушкой поросли, словно бархатом зеленым устланы. А промеж
них кусты растут, одни цветами сплошь покрыты, другие всякой ягодой, а третьи —
словно шатры потаенные, тенистые, веточки до самой земли гнутся-клонятся. И каких
только там цветов не было! Одни других лучше, ярче, душистее! От одного духа голова
кружится.
Не прошло и двух недель, стала царица добреть, телом полнеть, а спустя девять
месяцев родила красавицу-дочь. Целую неделю кряду пировали во дворце и по всему
царству. Вот стала царевна подрастать — умнее и прекраснее становиться. Царь с
царицей на нее не нарадуются, ею не надышатся.
До сих пор он на свирели кое-как поигрывал, а с того дня так играть стал, —
соловьем его свирель заливается. И такие дивные дойны тот пастух на свирели
выводил, что, бывало, слушаешь его и наяву сны видишь, сладко так и больно сердце
щемит.
Стала мамушка примечать, что царевна больно уж той свирели заслушивается. Никому
мамка словом не обмолвилась, только ходить с ней в поле больше не ходила.
А тот пастушок был стройный да пригожий. Как увидел он, что девушка больше в поле
не выходит, загрустил, бросил овец и ушел, — нанялся в город к одному купчине на
двор работником.
У царя с царицей только и свету в очах, что их царевна. С каждым днем она все краше
и разумнее становится. Вот пришло время ее замуж выдавать. Говорит царь царице:
— Царица моя милая, дочка-то у нас заневестилась. Надо бы нам ей среди царских
сыновей жениха подыскать, чтобы такой же был пригожий и мудрый, как она сама.
Отвечает царица:
— Нет, пусть наша дочка за того пойдет, кто у нее на теле метинки угадает.
Как узнал народ о царской воле, все в том царстве и в соседних государствах
взволновались. Стали добрые молодцы собираться, в путь-дорогу снаряжаться, валом к
царскому двору женихи повалили, счастья попытать, царевнины метинки угадать.
Прослышал о том и пастушок. Сказал хозяину, что уходит, получил, что ему
причиталось, продал, что лишнего было, и на эти деньги купил себе коня, да платье
сменное, да припасу съестного самую малость, сколько денег хватило, и отправился с
зарей в путь-дорогу.
Видит он, едут по той дороге царские и княжеские сынки с молодыми боярами, все в
золотом и серебром затканные одежды разодеты, кони под ними — не его кляче чета! —
так и пляшут, так и играют, из ноздрей у них пламя пышет. И столько их было, что
они всю дорогу запрудили. Бедный пастушок скорее оттуда в сторонку убрался.
Случалось ему и прежде борзых коней видеть, седла да сбрую драгоценную; встречал он
и прежде молодых бояр в дорогом платье, слышал, что много среди них таких, что
избалованы, болтливы, насмешливы и спесивы, — до носу клюкой не достанешь! А таких
вот, как эти, еще отродясь не видывал!
Остановились и они там же, под лесом, развели костры — хоть быка целого жарь! — и
уселись у костров ужинать, а поужинав, стали бахвалиться, всякие небылицы
рассказывать, шутки меж собой шутить недобрые. Кажись, ничего-то они на свете не
пропустили, обо всем вкось и вкривь судили, лежа на богатых, шелком расшитых
коврах.
А ночь была теплая, ясная. На небе ночном ни тучки, ни облачка. И такая тишь!
Только одни щурки да сверчки напоминали, что ты еще на этом свете. Чуть колышет
листву ночной ветерок, щеки прохладой ласкает. Лежит пастушок под цветущим
шиповником, думу свою думает. Тут же его клячонка пасется. Глядит пастух на Млечный
Путь. Видит — горят, искрятся Стожары, Водолей воду на коромыслах несет. Дивится он
сиянию утренней звезды и, глядя в небесную высь, с тоской гадает, какая из этих
небесных лампад звезда его царевны, чтоб ей поклониться.
И пока он так лежал, в свои думы погруженный, заметили царские сыновья и бояре,
что, кроме них, еще кто-то тут же отдыхает. Подозвали они пастушка, стали его
расспрашивать, допытываться и узнали, что он тоже в стольный город едет. Видят,
пастух с ними говорит с оглядкой, и давай над ним издеваться:
— Эх, ты! Сколько там до тебя царевичей, королевичей, княжеских и боярских сыновей
перебывало, а до сих пор ни один еще царевниных метинок не отгадал. Что ж ты, умнее
их себя считаешь?
— Каждый человек должен в жизни счастья попытать и раз, и другой и, самое большее,
третий, — отвечал им пастух. — Кто так делает — умный человек! Ну, а кто всю жизнь
только и делает, что счастья пытает, у того какой-нибудь клепки не хватает! Я
никому не помеха и вовсе не думаю, что мне такое счастье выпадет.
А пастушок встал, все оружие у них пособрал: и копья, и стрелы с колчанами, и мечи.
Покидал их в костер, а когда все сгорело, — только докрасна раскаленное железо
осталось, растолкал-разбудил их, стоит палкой в костре помешивает и говорит:
Повскакивали тут все царевичи и бояре, глядят на раскаленное железо, не знают, что
сказать. Бросились было за оружием, — оно у них по веткам развешено было, — а его
нет, как и не бывало!
Нагнали его бояре и царевичи и перегнали, а обогнав, пуще прежнего над ним
издевались. Только к самой ночи нагнал их пастух; они уже на ночлег стали. Доехал
до них пастушок, костер в сторонке развел, коня своего обрядил, привязал его
надежно, да пастись пустил, а сам кусок хлеба водой запил и улегся спать.
То место, где они этой ночью стояли, близко к болоту было. Видят бояре, заснул
пастух. Взяли они его коня, погнали его, пока не завели поглубже в болото. А потом
будят его и говорят:
— Эй, пастух! Вставай, твоя кляча в болоте увязла, оттуда выбраться не может!
Парень хорошо помнил, что он коня привязал. «Не иначе, — думает, — как опять бояре
напроказили!»
Видит пастух — спят все. Встал он, понадрезал у их скакунов шкуру у самых копыт,
завернул ее повыше колена да и подвязал лыком. Потом засунул каждому коню в рот по
палке так, чтобы у них зубы оскалились, будто смеются, да и загнал их в болото, где
его конь увяз, а сам пошел растолкал бояр:
— Вставайте, бояре! Поглядите, какое чудо! Ваши-то скакуны увидели, что моя
клячонка в болоте увязла, засучили портки, да и полезли ее из трясины вызволять.
Гляди-гляди, как смеются!
Повскакивали тут и боярские сынки, и царевичи. Ну, держись! Видно, пастух опять над
ними злую шутку сшутил. Так и есть! Схватились они за голову. Волосы на себе рвут.
Только на кого им пенять, как не на самих себя.
Один из них, самый спесивый, порешил от пастуха не отставать, повсюду за ним следом
держаться.
Вывел пастух свою клячу из болота и в суматохе улизнул оттуда, — только они его и
видели. Уехал и оставил их в дураках! А они руки опустили, стоят — головами качают,
с горя посвистывают. Только спесивый и бессовестный боярин увязался за пастухом,
догнал, и так и этак старается его обойти. Въехали они оба в стольный город, и
отправился пастух прямо во дворец к царю: хотелось ему счастья попытать, заветные
метинки у царевны угадать.
Поглядел царь на пастуха. А тот стоит перед ним чистый такой да ладный, по-
праздничному, вишь, приоделся, и такой молоденький, еле-еле усики над губой
пробиваются. Больно уж он царю по сердцу пришелся. Любо ему, что парень перед ним
так смело стоит, орлом глядит.
А и как же все удивились, когда услышали, какие метинки пастух у царевны угадал! А
царь во всеуслышание признал, что это так и есть.
— Нет, хромая!
— Ан нет, у нее там-то и там-то на теле знак! Царица-то, как ею тяжела была, видно,
маслину, либо вишню, либо какую другую ягоду пожелала и, чтобы свою прихоть
исполнить, одну ягодку скрала да и съела, а потом своего тела невзначай коснулась.
Вот и у младенчика, у царевны-то, на том же месте метинка-ягодка и появилась.
Стал тут царь с царицей советоваться, за кого из этих двоих дочку отдать.
А царские советники одни за то стоят, чтобы за боярина выдать: он, вишь, знатен! А
другие — за пастуха: он, мол, первый царевнины метинки отгадал.
Думал, думал царь и решил: пусть царевна завтра утром сама любого из этих двоих
выберет. Дочери же своей срок на раздумье определил: до завтрашнего утра!
А покуда что приказал обоих женихов, как дорогих гостей, напоить, накормить и спать
уложить.
Пастушку еще засветло удалось от спесивого боярина убежать. Он в город сходил, себе
маковок купил и воротился во дворец.
— Ножичек купил.
— Так… Пригодится!
Боярин, чтобы от него не отстать, скорее в город, купил себе тоже ножичек.
Поели они и легли отдыхать. А опочивальня такая богатая, такое повсюду великолепие,
что бедный пастух только дивится: как это можно по таким дорогим коврам в сапогах
ходить?
Еще больше он удивился, когда боярин из города воротился, сапоги у него грязные,
все в пыли, а он по тем коврам, как по рогожкам, шагает.
Стены в той опочивальне белые, словно кипень, в золотую полоску. На окнах шелковые
занавесочки висят, на золотых прутьях ходят. Вдоль стен дивной резьбы лавки стоят,
а посередине стол из благовонного дерева, как видно, знатным мастером сработанный.
Их кровати по обе стороны опочивальни стоят под парчовыми балдахинами. Каждый
балдахин четыре улиткой витых столбика поддерживают. А постели белоснежными
льняными простынями застелены, да такими тонкими — пальцем ткнешь, насквозь
прорвешь!
Пастушок робко так вошел в опочивальню, на цыпочках по коврам еле ступает, чтобы
как-нибудь те ковры не испачкать. Он и на постель-то с оглядкой ложился: как бы
простыни ненароком не измять.
Боярин сейчас же достал ножичек — чик! — отрезал и себе нос и давай грызть. Думал,
видно, что так надо, чтобы начатое дело ему счастливее закончить.
Боярин себе тотчас же оба уха отхватил и давай их грызть, чтобы ни в чем от пастуха
не отставать.
Всю-то ночь он от боли глаз не сомкнул, корчился, как пиявка от соли. Но не кричал,
не стонал, — стыдился.
Но не в том дело! Вскоре стал царь примечать, что зять его не только собой хорош, и
статен, но и умен, и что ум его, чем дальше, тем тоньше и острее становится. И
заставил его царь в один прекрасный день несколько труднейших дел разобрать. А
царев зять оказался человеком прямым и честным. Как услышали царские советники,
какие он мудрые решения вынес, от удивления рты поразевали. А царь-то уже стар был
и слаб. Вот он на свой престол молодого царя — своего зятя — и посадил. И стал
пастух тем царством править и коли не помер, то и поныне там правый суд вершит.
Внимание!
Примечания