Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС
МОСКВА - 1906
ГЛАВА I
ГЛАВА II
ГЛАВА III
Вопрос о способности к науке к литературе и к искусству
ГЛАВА IV
ГЛАВА V
Несомненно, что евреи напирают на русскую нацию со всех сторон, действуя при этом
совсем не дружелюбно и пользуясь всяким ослаблением русских позиций с беспощадною
жестокостью. Евреи пропитаны насквозь всем известным фанфаронством и
самообожанием, а эти их качества нисколько, конечно, не способствует сближению их с
другими народами. Дюринг подробно останавливается на этом самохвальстве евреев и
доказывает, что факты из истории культуры не оправдывают ничем эту высокопарную
притязательность евреев на особую талантливость. Их культурное творчество очень
невелико, и при том не самостоятельно, а всегда было из вторых рук. Вот это то мнимое
превосходство еврея перед другими народами будто бы и дает им право на первенство и
оправдывает их скверные поступки в их собственных глазах; таким дешевым лицемерным
способом они желают прикрыть свое бессердечие и жестокую эксплуатацию других
народов. До какого градуса забвения человеческих чувств доходит это самообожание
еврея, видно из следующего: несколько лет тому назад нам пришлось беседовать с одним
молодым журналистом евреем (и ныне благополучно здравствующим) на тему о том, что
евреи сильно эксплуатируют русский простой народ и поступают с ним бесчестно.
Как евреи имеют право самостоятельно полагать, что для них лучше, так и русские, как
самостоятельная нация, имеет право сама, без посторонней указки, считать, что ей нужно,
что ей полезно и что вредно. Поэтому и вопрос - полезны евреи или вредны для русских,
русские имеют право ставить так же твердо и смело, как ставят северо-американцы
вопрос: - полезны ли для них негры или китайцы? Или как ставят такой же вопрос
австралийские республиканцы вообще относительно желтолицых. Всякий народ имеет
право "самоопределения" - таков лозунг современного движения, который в теории не
опровергают и евреи, на практике же они стремятся совершенно к другому.
Острая политическая борьба, которая теперь ведется евреями в России якобы из-за
приобретения общих прав, неизвестно еще что сулит русским впереди, потому что
современное человечество управляется не политическими уложениями, а экономическими
процессами. А экономическое засилие над русскими евреев, изощрившихся в
экономической борьбе, не подлежит никакому сомнению. Прожитые евреями три
последних тысячи лет в промышленных центрах древнего мира и в непрерывном
соприкосновении с культурными народами нового мира выработали из них опасных
конкурентов на экономическом поприще, а экономическое поприще теперь все: это -
власть, это - несомненный гнет над другим, это - выживание вас отовсюду, быстрое и
самое верное, ведущее за собой вслед за этим и наше физическое вымирание. У нас перед
глазами есть поразительный факт: когда генерал-губернатор князь Долгоруков наводнил
Москву евреями, то тяжелоумы и толстосумы московские не успели буквально
оглянуться, как вся Москва, которая доселе считалась опытной в торгово-промышленных
делах, очутилась в еврейских руках: русские портные и белошвейные заведения
моментально исчезли со всех улиц, всюду как грибы после теплого дождя появились
"ссуды", подмосковное село Богородское сделалось маленьким Бердичевом, газетные
объявления запестрели распродажами Билефельдских товаров с уступкою 40%, глухие
переулки закишели домами терпимости и т. д. и т. д. Еврейская талантливая культура
моментально расцвела и распустила свои ароматы (foetor iudaicus), в Москве.
И теперь будет то же: лишь только русские развесят уши, слушая талантливых еврейских
ораторов и раскроют им широко свои объятия, как миллионы евреев незаметно
переселятся в русские города из обобранных евреями Белорусских и Польских весей. Об
этом только и мечтают евреи и это переселение из нищенских Белорусских болот и песков
в центральную Россию и Сибирь совершится гораздо быстрее, чем воображают русские, и
тогда великоруссы вполне уже оценят таланты еврейского племени. Часть же средне-
зажиточных евреев из Белоруссии и Польши, вероятно, переселится в какой-нибудь новый
"Сион". Обирать же и развращать Великороссию и Сибирь хватит евреям работы на целое
столетие. Евреи уже поговаривают, робко еще пока, о том, что они готовы переселиться
все в Сибирь и основать там еврейское царство на пользу, конечно, нам русским.
Хотя христианство для русского народа теперь уже лишний балласт, потому что русские
теперь "уже, наконец, совсем образованные" благодаря бескорыстным заботам о них
еврейских пропагандистов, однако у самих евреев различные доктора медицины и
философии, различные гг. Авеновицкие, Пены и Кребсы, не гнушаются званием раввинов
и произносят в синагогах "весьма прочувствованные" проповеди о пользе и
необходимости для еврейского народа Моисеевых законов и комментарий к ним из
талмуда...
Но что же нам делать в виду этой реальной для нас опасности? Русские, как и
иностранные евреи, очень усердно и очень ловко стараются опровергать все, что нейдет в
их пользу, все это клеймится ими ложью, злобой против них, корыстью других народов,
завистью к их талантам и добродетелям. Если почитать, что про себя пишут евреи, то
выходить, что это первый по добродетели и по кротости народ в мире. И этот кроткий,
угнетенный и доброжелательный народ окружен со всех четырех сторон света злобой и
беспричинной ненавистью!..
Когда вы стоите перед лицом такого опасного соседа, то вам приходится думать только об
одном: как бы остаться целым... В присутствии такого соседа, по народной поговорке: уж
не до жиру, а лишь быть бы живу!
Первое из могучих средств, в борьбе с такого закала соседом - это серьезное учение всей
нации. Сотни тысяч хорошо поставленных народных школ - вот первая ступень, на
которую должен подняться весь русский народ, чтобы горизонт для него был яснее виден.
Дело это неимоверно трудное, но медлить с ним нельзя уже: слишком велика опасность
быть заеденным другими.
Третье условие, без которого трудно устоять русскому народу против напора враждебных
ему сил, это - преобразование всего уклада семейной и общественной жизни. Для новой
жизни России необходим подъем духа: такие темные явления народной жизни как
пьянство не могут быть терпимы далее; возьмем же в этом деле за образец для себя
скандинавов (шведов и норвежцев); точно так же варварский деспотизм мужа должен
уступить более гуманному строю семьи. Школы, библиотеки и странствующие
наставники должны всячески ослаблять пьянство и семейную грубость. Преобразование
церковного прихода на выборных началах и полная свобода совести должны вести к этой
же цели. Национальный гений русского народа достаточно ярко заявил себя в истории:
создание дивного языка, народное остроумие, здоровый реальный ум, искание правды
(многообразное сектантство), доброжелательное отношение ко всем соседним народам,
колонизаторская смелость, устойчивые привязанности к земледелию, способность к
самым изящным ремеслам, пусть все эти древние черты нашего даровитого народа
воскреснут в нем вновь и удесятерятся.
Кишинев,
15 августа, 1906 г.
ГЛABAI
Еврейский вопрос существовал бы и тогда, если бы все евреи повернулись спиною к своей
религии и перешли бы в какую-нибудь из господствующих у нас церквей, или если бы
даже человечество покончило со всякими религиями. Я утверждаю даже, что в таких
случаях объяснение наше с евреями чувствовалось бы как еще более понудительная
потребность, чем оно чувствуется и без того. Крещеные-то евреи и были теми, которые
без всякой помехи проникали во все каналы общества и политического сожительства. Они
снабжали себя как бы паспортом, и с этим паспортом протискивались даже туда, куда
правоверные иудеи следовать за ними не могли. Изо всего, чему до сих пор могли научить
нас факты, а также и из самой природы дела, я заключаю, что если бы были только иудеи
по племени, и уже не оставалось бы вовсе иудеев по религии то мозаическая прокладка
нашего народного базиса осколками того, некогда существовавшего, народца, сделала бы
еврейский вопрос только еще более жгучим. Мозаика в кладке наших современных
культурных народов или, другими словами, проникновение расового иудейства в пазы и
щели наших национальных жилищ, чем совершеннее оно будет тем скорее поведет к
отпору. Невозможно, чтобы это тесное соприкосновение могло совершиться без того, что
бы мы тотчас же не почувствовали, как несовместима с лучшими нашими стремлениями
эта прививка свойств иудейской расы к нашим состояниям.
Итак, еврейский вопрос лежит не столько за нами, сколько перед нами. Во всяком случае,
что касается религии, - это, преимущественно, дело прошлого; что же касается расы, то
это в высшей степени важный предмет настоящего и будущего. Фантазии о внемировом
царстве потусторонностей и о потусторонних влияниях составляют главный материал
религий. Там, где видят действительность в ее правде и неприкрытую фантазией, там эта
главная составная часть религии отходит на второй план, а значение различий и
противоположностей, цеплявшихся просто за несуществующие фантазии, отпадает. Но
что не блекнет, а напротив выступает со всею свежестью натуральных красок, это -
телесное и духовное своеобразие народов и им оплодотворялись и те ложные религиозные
фантастические образы и получали отличавший их характер. В этом смысл? и религии,
как воплощение свойств характера и настроений, сохраняют поучительное значение.
Там, где он в теле народов чувствует себя, в своем роде всего приятнее, там нужно
позондировать, здорово ли еще это тело. Где сословия, классы или группы жалуются, что
им плохо приходится от жидов, там виновны в этом бывают не только жидовские нравы и
порча нравов вследствие присущей им испорченности, но ближайшее исследование
нередко показывает, что в области самых этих элементов что-либо такое не в порядке, что
очень на руку жидам, чтобы именно там развести свои гешефты. Во всяком случае,
расовая вредность кое-что представляет и сама по себе, все равно как вредность иного
паразитного животного вида. Но паразиты-люди, как и паразиты-животные, всего лучше и
всего привольнее плодятся и множатся в грязи и в организмах нездоровых. Так и
современные евреи, с их стремлением вселяться в организмы различных народностей.
Хотя, вопреки ей, все 19-ое столетие носило печать реакции, все-таки, именно ее, в тесном
смысле слова гражданские действия развивались недурно даже среди господства реакции
в других направлениях. Завоевания в сфере общественно-гражданских отношений,
следовательно, торговые и политические права того класса собственников, который
обыкновенно называют буржуазией, были в самом деле обеспечены, и в различных
странах приобретали большее и большее значение. К этой же области принадлежит и
настоящий круг действия жидовства. Как и все остальное, оно и эту свободу и лучшие
человеческие права, захотело использовать в смысле своей деловой бессовестности.
Свободу, в той мере, которая стала доступна, оно ограбило для расширения своего
господства в сфере гешефтов. Тою мерою равенства, которая осуществилась в
буржуазном смысле, оно с своей стороны воспользовалось, чтобы вынести наверх свое
племя, и до крайней степени закабалить себе все в сфере гешефта. Таким образом, оно
усилило несвободу под видимостью свободы, и неравенство под видимостью равенства.
Где дело шло о гражданской равноправности различных элементов населения, там жиды,
как бы разнородны ни были с виду всюду рассеянные их группы, всегда имели авангард,
состоявший из людей их племени, у которого была специальная задача - афишировать
свободу и правовое равенство. Дела лучших человеческих прав люди эти никогда всерьез
не брали; ибо на деле на уме у них были только права для евреев. Несмотря на такое
стремление, в основе своей от главного дела уклоняющееся, и даже ему враждебное,
единичные представители их при этом действовали и должны были действовать так, что
состояниям несвободы они делали кой-какую действительную оппозицию. Таким
образом, даже и жиды в прежнее время достигали некоторой либеральной популярности,
и это-то именно обстоятельство необыкновенно содействовало расширению их влияния.
Вместо того чтобы непосредственно касаться здесь ожидовления политических партий, я
хочу напомнить здесь только о некоторых известных прелюдиях в литературе. Бёрне и
Гейне, каждый в своем роде, первый - как будто более серьезными аллюрами, последний -
более бессодержательною беллетристикою и шутовским манером, делали оппозицию
политическим состояниям Германии. Но неумение достойно держать себя, и даже
отсутствие вкуса, было, при этом принадлежностью иудейского племени, а тайное
крещенье обоих писателей было как бы печатью, свидетельствовавшею о таком
недостатке. Это были истые жиды, и они попытались, нельзя ли пустить в оборот и свою
религию, но, когда этот гешефт не оправдал их ожиданий, тогда препонам, заграждавшим
им доступ в государство и в общество, они объявили войну на свой лад. При разборе
вопроса о способности евреев к науке и к искусству я еще вернусь к обеим этим персонам.
Здесь я хотел только напомнить, что они служат представителями того типа и того образа
действия, благодаря которым еврейство нашло себе некоторого рода сочувствие и вне
своих кружков, а в слоях образованного общества даже завоевало себе отчасти и на
некоторое время и кое-какую симпатию.
Эти десятилетия были у нас временем ничем не тревожимого расцвета кое-чего, что
нужно назвать уже не просто еврейским влиянием, а прямо господством еврейства. С этим
господством евреи, конечно, у всего общества, стоящего на почве свободы и
национальности, снова лишились всего, чего раньше успели достичь при некотором
снисхождении к своим качествам. Но, сбросив с себя маску, они не тотчас потеряли все,
что успели захватить. Отсюда понятно, что именно это, перешедшее в господство,
влияние вызвало против себя в обществе такую сильную реакцию, какой мы не видали у
себя целые столетия. Лет сто тому назад выступил Лессинг со своею пьесою, взывавшею к
терпимости к жидам, и его иудейский тенденциозный "Натан", до самой средины
прошлого столетия, встречал у нас даже не мало сочувствия. Именно потому, что эта
театральная пьеса с виду имела целью обыкновенную религиозную терпимость,
поскольку она является результатом освобождения от грубейшего суеверия, так, что из-за
этого кое-какое славословие в честь еврейства было не так заметно, она встретила
сочувствие не в одном еврейском обществе. Где хотели просвещения в свободы, там
находили справедливым отказаться от предрассудков, коренящихся, - как представлено
было в пьесе, - в одном суеверии.
Но с тех пор как иудей, с своим характером, в действительности оказался совсем не таким,
каким хотело представить его сродное жидовству или, лучше, жидовское перо Лессинга, -
с тех пор престиж этого полупросвещения, о котором так любовно грезила наша
добродушная немецкая народная натура, должен был уступить место очевидной
действительности. Теперь мы знаем, что наши идеалы всесторонней справедливой
терпимости мы должны хранить как перлы, и что безнаказанно всюду разбрасывать их
нельзя. Таким-то образом познание это, хотя и поздно но тем настоятельнее пришло к
нам. Сами евреи, понятно, прикидываются даже, что это их страшит. Они делают так, как
будто бы дело шло об их религии, как это было в средние века, и что с ними хотят свести
счеты за их Моисеевы догмы. Они делают такую мину, как будто бы на отношение к ним
остального общества имело влияние их вероисповедание. Но настоящие основания дела,
им отлично известные, они скрывают. Как бы там ни было, они прикидываются, что им
непонятно, при чем тут раса или расовая негодность, и в свою защиту хотят все свалить на
политические и социальные отношения. Они чувствуют, что в последнее поколение они
слишком раскрыли свои карты перед остальным миром, и им хотелось бы обо всем
молчать и чтобы все замалчивалось и другими, им хотелось бы даже, чтобы о них
перестали говорить как о жидах. Но эта тактика уже не вывозит, с тех пор как народы
начали по отношению к ним ориентироваться, так сказать, натуралистически.
Политическая роль, какую жиды играли вследствие новейшей испорченности, потеряла у
нас всякий моральный кредит. Если прежде, благодаря их участию в освободительном
движении, на жидов смотрели все-таки снисходительно, несмотря на их отталкивающие
свойства, зато теперь, за свое соучастие в деле искажения свободы они лишились всяких
прав на смягчающие обстоятельства и подпали публичному приговору, каковой созрел
среди общества в виду очевидных фактов естественным ростом снизу вверх и
высказывается во всеуслышание с соответствующею силою.
Что относится к прессе вообще, поскольку она есть орудие для добывания денег, и деньги
делает Молохом, в жертву которому должны приноситься все высшие интересы, - то
самое относится к прессе в еще высшей степени там и тогда, где и когда пресса приходить
в положение, особенно соответствующее их наклонностям. Испорченность слагается из
элементов двоякого рода, из спроса и предложения, следовательно, из активной части,
которая портит и пассивной, которая дает себя портить или идет навстречу позорным
предложениям. Чтобы можно было купить, должны быть налицо люди и фонд; тогда
видно будет, где есть продажный товар и сколько его имеется. Выше я уже заметил, что и
всемирно-исторически, и в частных случаях, несправедливо считать жидов
единственными виновниками нравственного упадка народов. Та порча, какую жиды
создают действительно самостоятельно составляет только часть того, что они, примыкая к
уже существующей испорченности своею услужливостью только увеличивают и доводят
до колоссальных размеров. Тоже самое у них и с прессой. Они управляют этою
прибыльнейшею своею собственностью, приноровляясь к обстоятельствам и говоря
языком политической экономии, смотря по состоянию рынка. Раз на политическом рынке
появляется особенно сильное требование на безнравственные услуги прессы, то
начинается настоящая скачка, и щедрому спросу отвечает в избытке предложение. При
этом народ Израиля получает в награду пальмы или, говоря не так тропически, крупный
барыш. Он готов на все; ибо рабья служба окоченелому авторитету и без того есть
древнейший элемент иудейского гражданского строя, настолько же древний, как и
несомненная притягательная сила к золоту и серебру египтян.
Другой пример законодательства, которое само по себе хорошо, есть та часть свободы
торговли и договора, которая называется свободою процента, и вырождением ее в свободу
ростовщичества, гнусного и столь гибельно отзывающегося на народе, опять мы обязаны
жидовству. Но здесь я не намерен распространяться о том, что все такие
народохозяйственные свободы есть нечто недостаточное, и что и без жидов ими
злоупотребляют для извлечения выгод из экономически слабых элементов, как скоро
недостает позитивных социальных энергий и учреждений, которые обеспечивали бы
равновесие экономических сил, или хотя бы создавали политические случаи оказывать
сопротивление вымогательству. Но я могу указать на то, что лихоимство не встречалось
бы преимущественно у жидов, если бы имелись просто общие экономические
естественные законы, по которым формировались бы ростовщические гешефты.
Утонченное злоупотребление чужою нуждою не есть натуральное и нормальное дело.
Морально здоровые сношения опираются на иную почву и избегают той области. Но
еврея, в силу отличающих его качеств, тянет именно туда, где предстоят эти гнусные
гешефты, коренится ли испорченность хозяйственной жизни, манящая его к
вымогательству, в общих отношениях, или в личной распущенности. И здесь не нужно
забывать, что жиды следуют по пятами испорченности, которую сами они хотя и
усиливают, но не одни они создают. Если, например, иной легкомысленный юнкер, все
равно будет ли это офицер или помещик, попадается в ростовщические сети жида, то это
скверное положение создано не одним этим жидом. Если бы у другой стороны было бы
все в порядке, то не нужно бы было и кредитоваться за лихвенные проценты у жида. Для
здравого хозяйственного кредита, и просто для займов на прожитие, которых погашение
было бы должным образом обеспечено, были бы организованы другие способы кредита
хозяйственно лояльного рода, если бы известные элементы и группы с самого начала
серьезно относились к экономической стороне своей жизни. Натуральный смысл лихвы
состоит вовсе не в превышении известного процента, фиксированного законом. Это
фиксирование, для современных и всеобщих сношений, есть просто бессильная хитрость.
Настоящая лихва всегда и всюду, независимо от произвольных постановлений, состояла в
том, чтобы утонченным образом эксплуатировать нужду, установить известную оценку
личной нужды или стесненных обстоятельств, и возможную потерю возместить
громадной премией. Но эта утонченность хватает далеко за пределы банкирских гешефтов
и действует в сфере всяких экономических отношений, где имеются на одной стороне -
хозяйственное бессилие, а на другой - хищное стремление обогатиться насчет своего
ближнего. Если жиды играют здесь особенно выдающуюся роль, то это-то именно и
доказывает, что естественные народохозяйственные законы спроса и предложения дают
последний свой итог только в сочетании с моральными предпосылками.
Я мог бы здесь войти в еще большие подробности о том, что в порче нашего новейшего
законодательства повинны именно евреи внесением в эту сферу антилиберального и
вредного духа. Изумительная неподготовленность и зависимость представителей других
элементов повела в законодательных собраниях к тому, что единичные евреи в
составлении законов заняли выдающуюся роль, и эта злая напасть всюду с очевидностью
воплотилась в свойствах законов. Например, каким образом иначе сделались бы
возможны прусские порядки в деле опеки, где официальный надзор для предотвращения
ограбления опекаемого и вообще недобросовестного отношения к своему делу со стороны
опекунов, настолько умален, что на практике почти никакой гарантии уже не дает! Каким
образом позднее почти то же самое могло бы попасть даже в Свод имперских
гражданских законов, если бы все законодательство не было проникнуто иудейским
духом, благодаря чему оно поражает своею бессодержательностью, отсутствием
последовательности и пренебрежением ко всем здравым правовым требованиям!
Незнающая никакой узды свобода гешефтов с передачею капиталов в распоряжение
опекунов на практике и в действительности почти произвольное, является всюду великим
злом. Но это только один из примеров того, что во все наши отношения вторглась
иудейская мерка. Кроме того, косвенное влияние евреев на общество простирается еще
дальше, нежели прямое и личное, как напр. в законодательстве. Натурально, евреи
действуют не только посредством людей своего племени, но выдвигают вперед и других
которые, или дозволяют руководить собою, или вообще обделывают дела сообща с ними.
В таких случаях эти еврейские друзья и товарищи в известных случаях действуют вполне
по-еврейски, насколько это возможно.
Г Л А В А II
То, что относится вообще к религиям всех народов, должно в еще большей степени
оказаться верным по отношению к племени, вся историческая заслуга которого
ограничивается его религиозною судьбою. Иудеям приписывают в своем роде
религиозный гений; их выставляют творцами религии всего нового культурного мира,
короче говоря, с натуральной и чисто исторической точки зрения, их считают
виновниками христианства. Их считают народом классическим в религиозном отношении,
и, сообразно этому, им отводят подобающее место в духовном разделении труда между
народами. Как греки классически обосновали философию, а римляне - право, так иудеи
классически обосновали религию, которую мы преемственно приняли от них в наследство
для поклонения и дальнейшего употребления. Эту лестную роль охотно принимают все
иудеи по племени, а иудеи по религии, которые крепко держатся за свой специфический
мозаизм, истолковывают эту роль так, что иудейство, хотя и противоположно
христианству, но также имеет права, и еще переживет некогда отделившуюся от него
христианскую секту, несмотря на ее распространение. При всей отменной скромности
этого последнего воззрения, его, впрочем, разделяют и многие иудеи по крови, будут ли
это крещеные иудеи, или реформаты, или даже в религиозном отношении выхолощенные,
и выцветшие до бесцветной веры в Бога элементы этого племени. Часто даже те, что
выдают себя за ни к какому исповеданию не принадлежащих, тем не менее, комически
остаются верными этой догме о религии избранного народа, которая переживет все
религии. Избранный народ, - и это видно как в древние времена его истории, так и по
теперешнему отношению его, - прежде всего имеет и избранную религию. Этой религии
он держится так крепко, как ни один другой народ. Просвещенные иудеи часто выдают
себя за совершенно безрелигиозных людей, особенно когда корчат из себя
свободомыслящих или даже социалистических писателей. Но если присмотреться ближе,
то найдем, что присущая этому племени косность суеверия и у них имеет свой тайный
алтарь. Вообще их чисто животная живучесть, это всеми признанное свойство иудейского
племени, свидетельствует также особенно о их духовных недостатках и, главное, об их
суеверии. Иудей может выдавать себя как угодно просвещенным; но верить ему в этом
пункте нельзя ни на иоту. В глубине души почти всегда немножко таится более грубого
или утонченного суеверия, которое тщательно скрывается, и только случайно может быть
обнаружено опытным знатоком духовных аллюров. При обсуждении вопроса о том, как
евреи подвизались в науке, я рассмотрю это обстоятельство подробнее. Но уже
обыкновенный житейский опыт показывает, что суеверие составляет более неотъемлемую
принадлежность еврея, нежели действительно культурного человека всякой другой
национальности. В виду этого, религия должна составлять более характеристическую
принадлежность иудейского племени, нежели какого угодно другого народа. Религия
должна, поэтому, с первых же шагов разоблачить пред нами основные свойства характера
избранного народа.
Мораль иудеев, - я разумею мораль, присущую этой расе, ту мораль, влияние которой на
их деловую жизнь стяжало им известную популярную славу всеобщей вредоносности, -
по существу своему есть нечто настолько глубоко сросшееся с их натурою и, в сущности,
столь неизменное, что ее дух можно указать уже в древнейших памятниках их религии.
Часть худой славы, которою пользуется иудейская мораль, но во всяком случае, лишь
незначительную часть, можно приписать той особой испорченности и вырождению,
которым подпал этот народ с падением своего палестинского государства. Вообще,
рассеявшись по всему свету и ставши гостями других народов, иудеи, притом отнюдь не с
начала христианской эры, а уже столетиями раньше, имели много случаев проявить
моральные качества своего племени. То, чего, по духу своей религии, они не смели в
полном объеме проделывать в отношениях друг к другу, то самое им дозволялось в
полной мере проделывать с остальным человечеством. Их бессовестность проявлялась,
поэтому, шире и шире в сношениях с элементами иных рас. Натурально, остальные
народы стали по отношению к ним в оборонительное положение. Обижаемое
человечество реагировало, и, например, и средневековой гнет, на который жиды
обыкновенно с такою партийною односторонностью жалуются, по большей части, был
просто грубым способом народной самообороны. При грубых отношениях тогдашнего
времени иного выбора не было. Жиды, с своей стороны, стали бы поработителями, если
бы сами не были порабощены. Они истребили бы целые народности, если бы
размножению их самих не были, поставлены границы. Это произведено было путем
своего рода порабощения, которое в средние века было еще довольно мягко в сравнении с
тем порабощением, к которому приучили жидов Египтяне и Вавилоняне, следовательно,
уже в самом начале их мозаической истории. Кажется, даже, что в этом отношении
народы и в средние века действовали только применительно к требованиям жидов, и
только потому наложили на них ярмо, что эта раса без ярма толочься среди других
народов не может, не нанося им злейшего вреда. Как бы то ни было, этот народ Моисея,
этот народ - раб Египтян, получивший от них в приданое мораль рабов, которую он
тщательно бережет, во время средневекового отчуждения взлелеял в себе покорность в
другом роде. Он свил себе рабье гнездо в среде новых народов, хотя и отвергнутый и
презираемый ими, и таким образом удержал за собою свою старую роль, эксплуатируя
даже свое рабье положение и, в конце концов, обогащаясь золотом и серебром своих
господь, подобно тому как делал это и в Египте. При этой новой, частию средневековой,
частию современной задаче, мораль иудеев, конечно, выиграть не могла. К
вкоренившейся испорченности этой морали прибавились новые отношения порабощения,
которые тотчас же поставили еврея в его старый элемент. Пронырство, по склонности и
по обстоятельствам, было удобнейшею формою добывания, и таким образом более и
более увеличивалось поражение иудейской морали такими элементами и принципами,
которые отравляют общение между людьми, и в основе своей являются чем то
враждебным человеческому роду.
2. То, что доселе мешало оценке характера иудейского народа по лучшим и ближайшим к
нам свидетельствам, было, очевидно, ненормальное положение, в которое стали
ретроградные элементы в своих суждениях о евреях. С совершенно свободной точки
зрения, которая в религии и в политике имеет дело только с тем, что носит черты
естественности и действительности, такой помехи не существует. Неужели же немец,
француз, или кто угодно другой национальности, должен чувствовать себя солидарным с
воззрениями тех еврейских документов, которые дошли до нас как придаток к
христианству? У нас, немцев, по правде сказать, мало оснований те чувства, которые
возбуждают в нас наше северное небо и наш северный мир целые тысячелетия,
искусственно вводить в заблуждение аффекциями еврейского ориентализма. Ветхий
Завет, - книга, нам совершенно чуждая, и должна делаться для нас все более и более
чуждою, если мы нашу самобытность не хотим изменить навсегда.
Если до сих пор смотрели на талмуд исключительно как на картину, на которой сами
иудеи изобразили свою иудейскую мораль, то это объясняется качествами партий,
которые доселе соприкасались с евреями внешним образом и большею частью в целях
агитации. Так как здесь не просто консервативные, а, говоря выразительнее, реакционные
элементы всякого рода не только господствовали, а вначале почти только одни и были
налицо, то нелицеприятной и проницательной оценке евреев мешали частию
действительно религиозные предрассудки, а главное, политическая максима - не упускать
из виду того, что имеешь дело с народом якобы христианским, и потому, при обсуждении
иудейского характера, не касаться библии. Но с этим вместе закрывали себе
натуральнейший, вернейший и популярнейший путь к критике еврейства и лишали себя
могущественнейшего средства, которого одного хватило бы навсегда. Какая польза
цитировать талмуд? Современное наше общество, к счастию, не читает этой книги; даже
сами жиды довольствуются извлечениями из этого колоссального толковника,
наполненного всякими пустяками и мелочами. Напротив того, у нас и у различных
народов из школьных уроков по библии и по библейской истории сохраняется в памяти
много такого, что нужно только пробудить натуральное разумение, чтобы показать, каким
образом, имея под рукою известные факты, можно глубже проникнуть в самую суть
характера иудейского народа. Библия действительно не лишена интереса, если она таким
образом может помочь лучшему уяснению себе еврейства. Иной, имея под рукою эту
книгу, и от времени до времени перелистывая ее, мог бы в этом направлении узнать и
понять такие вещи, которые лежат значительно выше горизонта обычного просвещения.
Но я должен сделать еще шаг дальше. Те, которые хотят держаться христианских
преданий, не в состоянии решительным образом отвернуться от иудейства. Историческое
христианство, рассматриваемое в истинном своем духе, во всяком случае, было реакцией
среди иудейства против самого себя, но реакцией, возникшей из самого иудейства, и
некоторым образом, на его манер. Там, где пророки сильнейшим образом возвышают
голос против извращений сердца, там действительно состояние бывает наиболее
испорченное. Таким образом, могло случиться, что эта первобытно-христианская мораль,
сущность которой, благодаря еврейской внешности, легко уклоняется от подобающей
критики, могла оформиться в смысле прирожденного иудейского характера. Что она была
направлена против испорченности этого характера, этим отнюдь не исключалось, чтобы
вообще при этом в основе лежал именно самый этот характер. Еврейские пророки,
посылавшие громы на свой народ, тем не менее, оставались евреями, и если Тот, Кого
считают основателем христианства, мог быть отчасти и иной национальности, что,
впрочем, едва ли допустимо, то, во всяком случае, он жил в той же духовной атмосфере и,
несмотря на кое-какие уклонения от преданий иудейского народа, в целом, все таки,
чувствовал себя солидарным с этими преданиями. Мнение, будто новые народы, и именно
народы германские, черпая из собственных ощущений и чувств, сообщили христианству
лучшие составные части и видели его в лучшем свете, несостоятельно: последнее есть
заблуждение, а первое - промах; ибо в конце концов смешение должно исчезнуть, а
соединение несоединимых элементов должно распасться. Потому то отвержение всякой
религии ведет не к обнищанию сердца, а к его очищению. Душа новых народов только
тогда получит свободу и возможность в чистоте развивать свои лучшие свойства, когда
она отвернется от религии и от всякого гебраизма.
Христианство, в сущности, есть гебраизм, как я уже до некоторой степени доказал это в
моем труде "Замена религии". Но откровение христианства, Новый Завет, не так пригодно
к характеристике характера иудеев, так как оно, будучи произведением, возникшем
позднее среди других народов и написанным на греческом языке, тем самым
обнаруживает всякого рода примеси и переделки, которым подверглись еврейские
представления. Эти примеси в гебраизме позднейшего времени, называемом
христианством, мешают непосредственному употреблению его для сказанной
характеристики. Но при надлежащем понимании ядро этой смеси может научить нас, что
было бы комично, с Новым Заветом в руках и указывая на еврея на кресте, желать
обуздать современных евреев и пропагандировать антисемитизм. Выступать в наше время
против иудейского племени с точки зрения христианства и опираясь только на его
разлагающую мораль, значило бы хотеть обезвредить эту вредоносную вещь посредством
одного из ее же отпрысков, следовательно, в сущности, посредством этой же самой вещи.
Христианин, если он сам себя понимает, не может быть вполне серьезным антисемитом.
Это блестящим образом или, лучше сказать, жалким образом и оправдалось в так
называемом антисемитизме, который, с началом 80-х годов, начал распространяться из
Берлина и из Германии, следуя сбивающим с толку христианским паролям, и по большей
части таким именно образом разлился и по остальным странам. Кроме того, антисемитизм
политического реакционного пошиба, орудие для политических целей, - этот жалкий
антисемитизм, придиравшийся к иудею не как к человеку иудейского племени, а как к
человеку либеральной оппозиции, - вместе с соответствующею прессою, в виду
антисемитическою, а в сущности агитирующею в феодальном и официозном духе, в
главном деле не имел никакого успеха. Напротив того, действительно существующее в
обществе движение против иудейского племени он пытался завести на ложный путь, и у
истинных антисемитов или, лучше сказать, у серьезных противников еврейства только
отбивал охоту к делу. Враждебные просвещению, при этом, по большей части,
лицемерные христианские фразы, какими наводнен был этот псевдо-антисемитизм, у
здоровых и прямых натур возбуждали только отвращение, и потому неудивительно, что
эта видимость антиюдики более и более застревала в тине, в которую она засела с самого
начала.
Иудеи были изобретателями рабской формы религии, и если не исключительно одни они,
зато всего более, именно они содействовали формированию религии в рабской форме, и
они же распространяли ее в области античной испорченности. Но их рабий дух отразился
не только в религии, но и в политике. Христианство вначале нашло себе приют среди
порабощенных народов, находившихся под властью грубого цезаризма или грубого
империализма. Потомство рабов и черни - вот была та почва, на которой вырос этот
новый дух или новый мир. Этой почве как раз отвечала форма религии еврейского
происхождения, и эти приспособленные к рабьим натурам представления, со времен
римского цезаризма, портили до мозга костей и более свежие и свободные
национальности, несмотря на то, что внешним образом победа была на стороне этих
последних. Особенно хорошо привилась эта система порабощения к германцам и к
славянам, не только в религиозном, но и в политическом отношении, а потому и теперь
вдвойне безумно ожидать, чтобы реакция основательно и серьезно обратила оружие
против еврейской традиции. Система реакционной политики, так тесно срослась с
последнею, что разрыв между ними возможен только на счет реакционных интересов.
Поэтому нечего себя обманывать. Даже там, где в виде исключения, в религии
выдвигается более свободная точка зрения, но вместе с тем держатся реакционной
политики, там занятие еврейским вопросом останется для главного дела безнадежною
игрою. Антигебраизм есть в каждом отношении дело свободы, и ни с какой другой точки
зрения прямо и последовательно оформить его нельзя. И туманное представление о так
называемой практической стороне христианства играет в руку лишь крайне ретроградным
отношениям, которые весьма сродни еврейскому лицемерию. Сами то евреи именно и
желают, и требуют, чтобы к ним относились в духе так называемого практического
христианства, иначе говоря, чтобы их подвиги по части опутывания и обрабатывания
лучших народов не только были бы им обеспечены, но чтобы их и прикрывали бы
мантией так называемой христианской любви, и таким образом защищали бы их против
приговоров народного правосудия.
Впрочем, всякий может видеть, что между евреями всегда есть люди, стремящиеся
преимущественно к так называемым духовным должностям и предпочтительно
занимающие места по духовному ведомству. Священники еврейской крови вовсе не
редкость, и здесь подтверждается это старое сродство по духу, которое так естественно
было в первобытно-христианских иудейских общинах. Поэтому, с некоторою
вероятностью можно предположить, что последними, кто выступит в защиту падающего
христианства, будут евреи. Уже теперь они часто прячутся за христианство как за
надежный щит, и действительно имеют на это некоторое право. Чем меньше остается
грубого суеверия в слоях, которые обладают кое-каким просвещением, и чем более
распространяется в них натуральное воззрение на происхождение и на успехи
христианства, тем более евреи будут хвастаться, что они были основателями
христианства, и что они-то и привили христианство или, можно бы было сказать, как бы
привесили его некоторой части человечества. Указывают же они и теперь довольно часто,
что кто поет псалмы, тот едва ли поступает последовательно, восставая против натуры
иудейского племени, так как эти поэтические перлы были характерным излиянием именно
этой натуры.
Говоря чисто теоретически, всякая критика этой расы и дурных сторон ее характера с
точки зрения христианства была бы совершенным безумием; ибо это значило бы - с
самого начала излияние иудейской религии, а отчасти и иудейской морали взять мерилом
этой самой морали. Это было бы даже очень на руку иудейской расе, если отвлечься от
кое-каких мелких домашних споров между тою и другою религией. Да и на самом деле, в
целом и вообще, христианство скорее охраняло это племя и благоприятствовало ему, чем
посягало на него. Преследования, поскольку они исходили от духовенства, были
внутренним делом религии, как бы делом домашним. Иудей всегда считался старою
принадлежностью христианства, и до самого последнего времени всегда умел это
интимное отношение эксплуатировать в свою пользу.
Если ныне еврей сам разыгрывает комедию любви к ближнему, или даже к врагам, чтобы
чем-нибудь прикрыться, а лучшие национальности поудержать, во имя христианства, от
всяких критических поползновений, то такая комедия является характерным примером
всего того, что когда либо порождало на свет иудейское лицемерие. Там, где состояния,
как в начале нашего летосчисления, были сильно испорчены и расшатаны, там, как бы в
виде отпора господствующей испорченности, иные искажения здравой морали могли
считаться и выдаваться как нечто невиданно-возвышенное, тогда как на деле это было
просто не что иное как в моральном отношении неупорядоченное реакционное явление.
Кроме того, где же тут ручательство, чтобы даже хотя в одном случае из десятков тысяч в
основе лежало бы что иное, а не чистое лицемерие? В настоящее время мы находимся в
весьма благоприятном положении, имея возможность это лицемерие изучать
непосредственно на еврейском племени, и таким образом современные отношения
бросают свет на то, какой смысл эти призывы к любви имели главным образом уже в те
отдаленные времена. То обстоятельство, что к чему-либо такому, в виде исключения, кто
либо и мог относиться серьезно, отнюдь не опровергает всеобщего еврейского лицемерия,
на почве которого расцвела эта странная мораль. Если по отношению к морали, на
которую должно опираться в критике иудейства, нужно было еще особое указание, что
она не может быть христианскою моралью и вообще моралью религиозною, то по
отношению к суждению о характере, о котором свидетельствует иудейская религия,
понятно само собою, что такое суждение не может опираться на религиозную точку
зрения. Кто не может подняться выше религии, тот не поймет сокровеннейших свойств
того вида религии, которым приходится пользоваться как средством к познанию этого
характера.
3. Религия иудейства на первых порах отнюдь не была известным видом веры в Бога, но
лишь постепенно из немногих представлений об единосущии взвинчена была до
последнего, всепоглощающего, представления о единосущии. Говоря искусственным
тарабарским языком современности, мы должны сказать, что тот грубый монизм,
наиболее ярким примером которого служит иудейское представление о Боге, есть
порождение лишь дальнейшей рефлексии. Единосущие, - в чем и состоит монистическая
сущность этого Бога иудеев, - то обстоятельство, что Бог иудеев не терпит рядом с собою
никаких иных богов, и хочет быть Всеединым, отнюдь не есть непосредственный плод
наивной народной фантазии, а есть позднейший продукт уже метафизически бесцветного
учения жрецов.
Более или менее наивные первые проявления народного духа преподносят нам всегда
такие формы богов, которые понятны и, так сказать, снабжены руками и ногами. Детская
фантазия Гомера дает нам богов, не только полных жизни, но и более понятных, нежели
тени богов и схемы позднейших философов, которые, потеряв веру, под именем богов
культивировали метафизические мумии. Также и те древние иудейские изображения и
повествования, в которых Господь Бог является человеком и, говоря точнее, евреем между
евреями, гораздо интереснее тех бледных абстракций, которые встречаем в писаниях
позднейшего времени. Однако, к поучениям, которые для обрисовки характера иудеев
можно заимствовать из тех божественных свойств, я перейду позднее. Пока, нам
достаточно будет из первых библейских воспоминаний узнать, что Бог иудеев есть
зеркало своего народа, что Ему угодно входит с ним в пререкания, подчинить ему весь
мир и за это слышат от него хвалу Себе. Бог иудеев отличается такою же нетерпимостью
как и его народ. Он должен пользоваться полною монополией; рядом с ним не должно быт
никаких иных богов. Иудеи - избранный народ, а Он - Единый Бог. Иудеи - его рабы, но за
это они должны обладать всем миром. Отсюда видно, что теократия уже налицо, и в
полном объеме. Бог иудеев есть воплощение стремлений иудеев. Монополия играет, роль
уже в первобытной саге; известный сорт яблок вместе с вечною жизнью в раю
предоставляется им в исключительное обладание. Иудейский Адам не должен равнять
себя с своим Богом. Итак, и здесь уже налицо божеская зависит, и во всем этом деле
раскрывается иудейская фантазия, которая, там, где она представляет себе верховного
Владыку, неукоснительно во главе первых о себе заявлений и в первоначальнейшей саге
тотчас же стремится воплотить свойственную ей недоброжелательность к людям и
свойственное ей домогательство особых себе прав.
Встречались довольно пустые воззрения на религию, будто все религии - не иное что, как
эгоизм. Мыслители, высказывавшиеся таким образом, а затем в своих выводах самим же
себе противоречившие, как напр. Людвиг Фейербах, очевидно, заключали о целом по его
части. Верно то, что в религиях воплощено как раз столько эгоизма, сколько его было в
народах, среди которых эти религии возникали и слагались. Кроме эгоизма, у различных
народов действовали и другие побуждения человеческой природы. Только там, где эгоизм
надо всем отменно главенствовал, должна была и религия и представление о Боге
соответствовать этой черте характера. И это с самого начала в высочайшей мере имело
место только у иудейского племени. Иудейское представление единосущие - ни что иное,
как деспотизм эгоизма. Это господство, с которым неразрывно связано рабское
подчинение вовсе не знает свободного человека, а потому и никакой относительной
самостоятельности отдельных областей природы и естественных вещей. Все - креатура и
раб. Народ, сплошь состоящий из креатур, в котором не было ни на иоту истинного
чувства свободы, должен был обнаружить эту роль и в судьбах своей истории. Но там, где
все это создает религия, эта религия должна быт религией рабов. Но если человечество в
недобрый час окажется снабженным таким наследством, то впоследствии ему придется
много поработать, чтобы свои лучшие чувства свободы снова восстановит в их правах.
Многобожие, при чем один из богов был бы наиболее почитаемым и более
могущественным, а над ними - всеобъемлющий Рок, - эта греческая концепция была нечто
такое, что с истинною природою вещей и со свободою согласовалось несравненно лучше,
чем это иссушающее, всякую жизнь поглощающее единосущие отвлеченного израелизма.
Но это абстрактное понятие единосущного Бога вытекало, как из своего зародыша, из
стремления к монополии и из домогательств, стремившихся все подчинить под свою пяту.
Во истину, иудей знает только рабов и рабов над рабами. Стоят на лестнице рабства на
самой высшей ступени, - вот то честолюбие, которое только и понятно ему. Подчиняясь
власти Всемогущего, самому господствовать над ниже себя стоящими, следовательно,
разыгрывать роль обер-раба, вполне отвечает врожденному ему настроению. Его религия
и есть самое полновесное свидетельство такого образа мыслей; ибо подчинение и
служение Господу Богу имеет только тот смысл, чтобы Господь Бог помог своим рабам
осилить все остальные народы земли и господствовать над ними.
Иудеи, очевидно, всегда были самым нетерпимым племенем на земле; таковы они и
теперь, даже там, где они еще так старательно покрывают себя штукатуркою, которая
намекала бы на противное. Таковы они не только в своей религии, но и во всех
отношениях. Когда они говорят о терпимости, то, в сущности, они хотят, чтобы терпели
их, несмотря на все их бесстыдство. Но такая терпимость означает, в сущности, признание
их господства, а господство их опять-таки означает притеснение и враждебность ко всему
прочему. Кто ближе знает иудейскую расу и ее историю, тот ясно сознает, что не может
быть более кричащего противоречия, чем иудей с терпимостью на устах. Требуемая им
терпимость, в конце концов, есть не что иное, как свобода для иудейской нетерпимости.
Если что не заслуживает быть терпимым, - полагал еще Руссо, - так это сама
нетерпимость. Терпеть, дозволять нетерпимости шире и шире распространяться, значит
заглушать самый гуманный принцип терпимости. Не только великая религия, но и всякая
раса, которая заявляет притязания на терпимость, должна сама исповедывать терпимость.
Основным ее стремлением и принципом не должна быть враждебность и война против
всего иного. Содержание религии или законы народности должны быть совместимы со
всеобщею человечностью и взаимностью, если хотят, чтобы остальное человечество
терпело их. Но народец палестинского захолустья с самого начала оказался обладателем
побуждений и законов, которые остальное человечество радикально отвергали и объявили
ему войну. Приводили места из талмуда, которые ясно показывают, что религия
уполномочивает иудеев обманывать не-иудеев и вредить им. Но нам для этого не нужно
никакого талмуда. Если бы его и совсем не было, то иудейская мораль не была бы от этого
лучше, и отлично давала бы знать о себе. То, что наблюдаем мы теперь в фактических
сношениях с иудеями, это, в сущности, все те же свойства, которые воплощались и в
Иуде? времен Моисея. Ветхий Завет - хорошее зеркало, в котором правильно отражается
душа иудея. Нужно только всмотреться непредубежденным оком, и мы разглядим
избранный народец наших дней в этом непроизвольном самоизображении иудея тех
времен. Как часто иудеям косвенно разрешается проделывать с не-иудеями то, что
запрещается им проделывать друг с другом! И ветхозаветная проповедь своего рода
любви к ближнему прямо имеет в виду иудея между иудеями. И в настоящее время у
иудея нет иных ближних, кроме иудеев же. Как бы сильно иудеи ни обманывали друг
друга, как бы предательски друг к другу ни относились, но во вражде к не-иудеям они все
солидарны. Даже те иудеи по крови, которые продают себя для дел против своего же
собственного племени, все-таки делают это свойственным их племени способом.
Обуздывая иудейство, для чего они и нанялись, они проделывают это так, что всею своею
манерою они, сверх того, прославляют еврейство. Иудей всегда остается иудеем, даже
когда переходит в противный лагерь, где и проделывает антиюдику. Но всего менее могут
нас обмануть остроты иудейских писателей по адресу своего же племени. Иногда иудеи,
разыгрывают перед не-иудеями видимость беспристрастия, ругая иудеев и их свойства.
Нередко они бывают первыми, обнаруживая у иудея его иудейские качества, при чем
достигают этого тем, что у себя такие качества отрицают, либо о них сожалеют. Такая
манера рассчитана на не-иудеев или, где дело делается перед лицом публики, она
рассчитана на публику, в которой иудеи составляют лишь незначительную часть. Но те же
самые иудеи, когда они находятся в своей среде, или когда публика из их людей
преобладает, бьют себя в грудь, взывая, как они горды тем, что они иудеи. Таким образом,
за этою нарочитою видимостью свободы от всего иудейского слышится всегда
враждебность и нетерпимость. Где иудей по крови сам делается гонителем иудеев, что
иногда требуется гешефтами, там он делает только в противоположном направлении,
употребление их врожденных его племени образа мыслей и нетерпимости. Но тем менее
можно доверяться ему; ибо иудей остается верен себе даже и тогда, когда разыгрывает из
себя анти-иудея. Нетерпимый эгоизм составляет его суть, где бы и как бы он ни
обнаруживал его. Он сквозит даже в его редкостном мозаическом законодательстве. Так
называемые десять заповедей имеют силу, видимо, только между иудеями; ибо иначе
было бы кричащим противоречием - в седьмой заповеди запрещать кражу, а обкрадыванье
египтян, т. е. чужеземцев, разрешать. Поэтому, вся иудейская законность есть что-то в
роде национального эгоизма и принципиального исконного беззакония по отношению к
другим народам. Поэтому и националистическая нетерпимость ко всем народам есть
также сущность, так сказать, космоиудаизма, который нельзя без всякого разбора
смешивать с иногда все-таки благородно выраженным космополитизмом лучших народов,
и никогда не следует мерить одною меркою с последним. Последний есть действительно
то, за что тот лишь выдает себя; следовательно, один противоположен другому, и мировой
иудаизм, с своими политически, по большей части, якобы гуманистическими минами и
притворством, есть лишь вершина гебраического эгоизма, который хотел бы все народы, -
поскольку все их, со всем их имуществом, проглотить нельзя, - по крайней мере, заставить
служить себе и поработить.
7. Что такое значит иметь принципом изысканный эгоизм, это вполне выяснится лишь
тогда, когда в эгоизме мы будем ясно различать его критический элемент, именно,
несправедливость. Интерес и польза могут быть сами по себе невинны; всякий стремится
к тому, что ему полезно; но вопрос в том, ищут ли этого без нанесения вреда другим, или
нанося им вред. Дело в том, чтобы соблюдалось равновесие; можно даже и очень не
забывать своей выгоды, и быть все-таки чистым, если только помнить, что есть и другие и
не делать по отношению к ним никакой несправедливости. Но еврейское племя тем и
отличается, что для обуздания алчности в сердце его не нашлось никаких средств, а
имеется, разве, лишь внешняя узда, данного ему с громом и молнией закона. Но всякого
рода сброд всегда нуждается хоть, в какой-нибудь внешней узде, чтобы не распасться,
какие бы преступные цели не имел он по отношению к окружающему. Так называемый
закон и есть средство - по возможности воспрепятствовать, чтобы внутри сообщества все
не распалось и не разбрелось. Достойные сотоварищи не должны по отношению друг к
другу слишком давать воли своим прекрасным качествам; по отношению же к остальным
они вольны делать что им угодно. Потому-то евреи искони были народом
несправедливости раr ехcellence, что бы они против этого ни говорили. То, что они
называют справедливостью, есть не более как внешняя законность притом по закону,
который, в сущности, есть воплощение несправедливости. Кроме способности
сочувствовать другим, им недостает и тех умственных задатков, какие необходимы, чтобы
держать в равновесии весы справедливости. Вообще, все их мышление убого и бессвязно.
Поэтому, оно совершенно неспособно сдерживать или хотя бы в значительной мере
ограничивать эгоистический склад их чувств. Их алчность, как и их фантазия проявляются
неудержимо, а потому их можно сколько-нибудь обуздать лишь крайне грозными мерами,
следовательно, только путем террористической системы.[6]
К, познанию того, что - добро и что - зло, по крайней мере, в более благородном смысле
слова, - в смысле справедливости, - и несправедливости, - не могли привести еврея ни в
самом начале содеянное им дурное дело, ни все плоды с древа познания, ни законодатели,
ни пророки. Поступать против произвольного запрета, который ничем иным не
мотивирован кроме "так угодно Мне" его Господа Бога, вот что, - говоря устами его
пророков, - значит поступать неправо. Иного понятия о справедливости у него нет, и нет
ничего удивительного, что при этом он в разладе сам с собою. В лице своих пророков, на
которых нужно смотреть как на продукт национальный, правда, восстает он, отчасти,
против самого себя, но иногда просто в форме безрезультатного крика или жречески-
эгоистичного тявканья, однако, по большей части, не очень беспокоясь обо всем этом,
причем нередко эти его сильнейшие взрывы гнева не очень серьезны. Иегова, -
воплощение характера иудея, - тотчас же умилостивляется, лишь бы исполнена была его
воля. Справедливо то, что ему нравится, несправедливо же то, что ему не нравится. В
переводе на язык естественности и действительности, меркою так называемой
справедливости делает он, таким образом, то, что заблагорассудится самому еврею,
соответственно присущим его характеру чертам. Говоря о еврейской справедливости,
лучшие народы не могли выражаться иначе, как на манер римлян, когда они говорили о
"пунической верности", чтобы обозначить этим, что Карфагенянам верить нельзя, и чтобы
заклеймить их вероломство и коварство. Внутреннее противоречие, в каком стоит еврей к
самому себе, отражается как в том, что навязанный ему закон есть чисто внешний закон,
так и в тех угрозах, с которыми неизменно обращаются к нему пророки. И неудивительно,
что, подобно тирании, и несправедливость находится вообще в разладе с собою. Всюду, и
у себя и между чужими, он как бы стукается головою, и таким образом, кое-как, и все
снова и снова, немножко водворяется порядок. Но при этом отнюдь не образуется
настоящего понятия о действительном праве и о справедливости, в серьезном смысле
слова, а, совершенно по азиатски, всегда приходят экстравагантным путем опять к таким
же извращенным чувствам. Таково, напр., поведение пророков, от первого до последнего,
в котором для лучших народов, по истине, нет ничего такого, что могло бы воодушевить,
разумеется, если рассматривать его без всякого предубеждения, т. е. фальшиво не
романтизируя и не идеализируя его, под давлением ли авторитета, или скрашивающими
примесями и толкованиями лучших народов.
На пророков-то именно и ссылаются, когда хотят, что очень комично, - присвоить евреям
лучшую мораль, и даже поставить их выше античных и современных народов. Так делал,
напр., славословя евреев, их обелитель Ренан в своей "Histoire du реuple d'Israel", несмотря
на то, что он называет пророков благородными безумцами (des fous sublimes) и выходит из
того общего представления, что человек вначале был скотом, а в следующей затем стадии
развития был глупцом. Мы вообще эту квалификацию отвергаем, и уже в прежнем
(четвертом) издании нашей книги предоставили автору и ему подобным эту
квалификацию применить к себе.
В нашей "Замене религии", особенно во второй главе, есть кое-что, относящееся к критике
Христова учения. В нем нельзя не видеть характерных черте новогебраизма или, лучше,
гебраизма позднейшего времени. Христос, - выражаясь кратко, - был не иное что как
еврей позднейшего времени. Принцип любви к врагам, - на который он особенно напирал,
тогда как в свидетельствах более древнего времени имелись, хотя и не особенно заметные
следы совершенно противоположного принципа, - принцип этот не совсем был чужд
характеру евреев, который легко подпадает парадоксальным извращениям и, так сказать,
становится верх ногами, когда ему кажется, что на своих унаследованных ногах ходить
уже не хочет. Характер этот кидается в крайности и в противоположности, там, где он не
может найти действительной меры или критического различения. Это - недостаток,
присущий уму; одностороннее чувство и фантазия как бы закусывают удила и сбиваются
с здравого пути. Так в человеческую природу входит элемент, который побуждает ее
бессмысленно вступать в, борьбу с прочими своими направлениями. Но, поскольку все-
таки непроизвольная природа заявляет о себе, противоборствующее ей представление
открывается как фактически практическая ошибка, т. е., как объективная ложь. Если
последней сопутствует ясное сознание то - на лицо и действительная ложь в субъективном
смысле намеренности, т. е. ложное настроение. Если подобного сознания нельзя
доказательно приписать самому Христу, зато в действиях его усматривается некоторая
неясность и некоторая примесь чувств, которая у других должна была повести к
спутанности, к противоречиям, и даже, в конце концов, к образованию лицемерного типа.
Принимала же, ведь, и у него самого эта любовь к главным его врагам, к книжникам той
эпохи, иногда форму жестокой и ядовитой хулы; как известно, он любил их настолько,
что, следуя примеру Иоанна, не раз называл их порождением эхидниным!
Если оставить в стороне личность самого Христа и все, что ему приписывалось, как
требует того морально очищающая критика, то понятно почти само собою, что в
ближайшем поколении остается на виду лишь то, что имеет меньшую ценность, и что
лучшее в гебраизме потонуло в волнах худшего. Уже этот Савл-Павел со своим
двойственным именем, двойственным, характером, даже двойственным законом, со своим
иудейством для иудеев, со своим стремлением приладиться к чему угодно иному, является
опять представителем лжеучености, и потому больше пришелся по вкусу и новым
лжеученым, чем сам Христос, и эти новые лжеученые выдавали его даже за основателя
христианства. Едва ли стоит труда ближайшим образом исследовать, как в нем и в его
посланиях отразился характер евреев. Иудейский характер, а также разложение и
бессодержательность той эпохи выступили при этом со всею своею испорченностью. По
собственному сознанию Павла, пороки и прегрешения в отдельных обществах были еще
хуже чем у самых испорченнейших греков. Этим доказывается, что под знаменем
христианства соединился, так сказать, социальный отбор древнейших элементов.
Насколько греки были выше евреев, настолько выше, даже возвышеннее, не только
интеллектуально, но и морально, был Сократ в сравнении с Иисусом. И кто не подпал
нашей обычной лжеучености, тому стоит потрудиться освободиться от той ложной
идеализации, в силу которой еврею Иисусу приписывается такое значение, какого он
отнюдь не заслуживает. Иудейская надменность еще далеко не свидетельствует о силе и
об оригинальности. Но в таком случае по праву исчезает и тот остаток уважения и всякой
сверхоценки этого продукта еврейской национальности, какая могла бы еще кое где
держаться, вследствие ли неуместного подобострастия, или даже вследствие легковерия.
Со всем гебраизмом у этой персоны и в его деле нужно вполне разорвать, показав при
посредстве прогрессирующей критики, что отражение еврейского характера в
религионистическом гебраизме позднейшего времени, и именно в обрисовке личностей и
личности Иисуса в Новом Завете, благодаря примеси чуждых элементов хотя и выглядит
не так ясно, но что, несмотря на то, все-таки это отражение достаточно верно. И
мессианизм есть лишь форма этого национального эгоизма, а вовсе не есть мысль об
искуплении человеческого рода. Мессианистические представления встречаются и в наше
время еще довольно часто как приданое еврейской крови, и своею эгоистическою
фантастикою искажают все, на что бы ни налагали свою руку, чтобы сделать из этого
индивидуально и национально-эгоистический гешефт. Мир лучших народов должен
особенно остерегаться этого, иногда утопистически замаскированного, обмана; потому
что на этой нерелигионистической почве пытаются продолжать все туже старую практику
обмана народа и народов, когда прежние формы обморочивания оказываются
недействительными.
Г Л А В А III
Обозревая историю иудейского племени как целое, мы тотчас найдем, что в своем
национальном существовании не обнаружило оно решительно никаких склонностей к
науке в настоящем смысле слова. Что делал этот народец в Палестине целые тысячелетия,
вплоть до христианской эры и до падения своего государства? Он служил самому себе
или, - что по его мнению одно и то же, - служил Господу Богу, да пускал от себя отводки,
которые питались соками почвы других народов; но ни у себя не взрастил он никакой
науки в истинном смысле слова, и не проявил никакой склонности к возделыванью науки,
созданной где-либо в другом месте. Укажите хоть одну научную истину, которая родилась
бы среди иудейского племени! Ни математики, ни естествознания, ни логики, ни научного
понимания общечеловеческих норм гражданской жизни, даже никакой философии! Не
было ничего, кроме культа теократии эгоистичнейшей из всех религий! Все
ограничивалось одним своим бессердечным существом! Весь интерес сосредоточивался
на одном предмете, на самом иудейском племени, которое любуется на себя в своем Боге
и ищет только своей выгоды, чтобы повсеместно распространить свою живучую породу!
Евреи только и смогли выдумать себе Господа Бога, по образу отношений между
господином и рабом, и в этом образе их жизнь и развернулась. Они изобрели, как указано
было еще в моем "Курсе философии" (1875), рабскую форму религии. Вот и все, что они
дали, и завидовать этому не приходится. Из какого зерна эта религия возникла, указано в
предыдущей главе. Но религия эгоизма и несвобода неподвижного авторитета всего менее
благоприятны науке; напротив того, они ей враждебны. Они несовместимы с правдою ни
в природе, ни в человеческой жизни. Несовместимы они и с беспристрастным
пониманием вещей и с гармоническою формою лучшей человечности. Гуманность, в
более глубоком смысле слова, им чужда, но она-то и есть корень науки. Иное видим мы у
греков и, - приводя сюда относящееся из области современных народов, - иное находим и
у различных народов германского племени и у им родственных! Всемирная история
показывает здесь иные силы и, сообразно этому, иные плоды. Здесь действовали и
действуют стремления высшего рода. Здесь есть идеалы. Здесь находим чистую и
непосредственную радость исследования и знания. Здесь человеческий дух стремится
познать основы природы и самого себя, а не так, как иудеи - разделаться с тем и с другою,
заставив их играть роль раба пред Господом Богом и поглотить их эгоистическою
религиею.
Когда иудеи образовали государство, у них была книжная ученость теократии, но не было
никакой науки. Они ничего не усвоили себе и из науки иных народов. Талмуд и
содержащиеся в нем слабые попытки присвоить себе чужую мудрость, свидетельствуют
также о таком бессилии. Итак, иудеям недостает не только силы творчества, но и
способности к восприятию научных творений других народов. Во времена рассеяния их
между другими народами, там, где их что-либо побуждало к восприятию иного духа и
действительной науки, дело это у них никогда не шло на лад. Говорилось, что в новые, в
собственном смысле слова научные столетия, у них не было случая показать, каковы их
задатки. Но эта защита со стороны иудеев и их друзей, если взвесить, положение дела,
ведут совсем в другую сторону. Разве в течении целого ряда столетий среди иудеев не
было достаточного числа врачей, и разве не было у них при этом случая содействовать
расширению естествознания, если бы только были у них достаточные для этого
способности? Но разве, - припоминая только развитые науки со времен Коперника,
Кеплера, Галилея, Гюйгенса и т. д. разве был хоть один иудей, которому мы были бы
обязаны, в эти знаменательные века, хотя бы одним открытием в области естествознания
Что касается истинной и серьезной науки ради науки, то здесь иудеи поныне ровно ничего
не смыслят. Когда они занимаются наукою внешним образом, то они лишь торгуют,
насколько можно хорошо, мыслями других, и все их занятия наукою имеют если и не
прямо деловую цель, но зато всегда имеют характер гешефта. Каковы они - врачи и
адвокаты, таковы же они и учителя и профессора математики и других отраслей учености,
в которых запасы усвояемого знания накоплены другими народами и истинными гениями.
Среди иудеев мы не знаем ни единого гения, но, как крайние и исключительные случаи,
иногда встречаем талантливость, которая способна, разве, на то, чтобы торговле чужими
идеями придать фальшивую окраску собственного творчества. Но мы хотим прежде всего
оценить способности иудеев не там, где они оказались всего менее одаренными. Прежде
всего мы поведем речь не о науке в настоящем смысле слова, а о том гермафродите,
который еще одною ногою опирается на религию, а другою, с виду, хочет стать на
научный пьедестал, - я разумею то "ни то, ни сё", которое обыкновенно называют
философией.
Если говорить о Спинозе, как об иудее, то нужно прежде всего охарактеризовать это
растворение его философии в унаследованной религии, и заказать тип сопринадлежной
морали. Этим мы дадим все, что есть у Спинозы. Но в этой главе главный вопрос есть
вопрос о науке в истинном смысле слова, следовательно о том чего у Спинозы нет. В
самом деле, стоит отметить, что с этой стороны попытка его не удачна. Он должен был
предъявить чисто-научную последовательность, и он обратился к математике, которой
древний угловатый остов должен был заменить ему отсутствие настоящей логики. Эта
некрасивая мертвая манера изложения, эти рубрики в математическом роде,
неосновательные по форме и несоответствующие материалу, служат полновесным
свидетельством отсутствия не только более глубоких логических способностей, но и
эстетического чутья. Все это труд по этике делает уже по внешности
непривлекатеельным. Но довольно об этом; ближайшее исследование этого неудачного
предприятия и соответственных оснований здесь неуместно. Важнее здесь более
осязательный факт. В то время как другие философы, как напр. Декарт, дали кое-что
положительное в науке в собственном смысле слова, и именно в математике, Спиноза
оказался в этом отношении совершенно не плодотворным. И здесь соответствует он
своему племени, которому истинная наука не только оставалась вещью чуждою и
неинтересною, но для внутреннего склада их души - и отталкивающею. Еще и ныне иудей
не хочет знать никакой, в истинном смысле слова, философии. С него довольно, его
религии, даже когда он мнит себя просвещенным и свободомыслящим. И Спиноза
представляет из этого правила исключение лишь наполовину. В нем с религией
скрещивалось философское возбуждение, идущее извне; он, как и все 17-ое столетие,
находился под сильным влиянием Бруно и Декарта, не говоря уже о Гоббесе, сочинения
которого действовали возбуждающим образом на его, никакой критики не
выдерживающее, признающее в политике одну грубую силу, мышление. Это скрещение
разнородных элементов могло породить лишь нечто ублюдочное. Раз не мирится с
формою философа хоть какое-нибудь истинное настроение, или хотя бы попытка к
таковому, то чистая теория будет лишь, наполовину - схоластическою и некрасивою
карикатурою, и, как таковая, будет возбуждать негодование. Таким-то образом Спиноза,
благодаря простоте и независимости своей жизни, и благодаря своему, хотя и неудачному,
стремлению к самодовлеющему мышлению, несмотря на дрянную иудейскую окраску
своей морали и понимания права, все-таки имеет хотя кое-какие притязания считаться
одним из философов настроения. Сила была для него правом, международные договоры
обязательны, пока они полезны, но личное его поведение в некоторых направлениях было
лучше этих фальшивых и дрянных положений. По крайней мере, он боролся с евреем,
который сидел в нем. Он пытался вытолкать его, как и сам был вытолкан своими
единоплеменниками По крайней мере, он пытался вступить во владение хотя частью
наследства, завещанного Джиордано Бруно, но дело это почти не удалось ему. Но
лучшего из всего, чего ему удалось достигнуть, достиг он не потому, а вопреки тому, что
был иудеем. Чувствуешь почти меланхоличное настроение, когда сравниваешь эти
стремления и жизнь аскета с этою вогнанною в рамки религии ненаучностью, каковой он
подпал.
3. Таким образом, на этом лучшем образчике из всего, что предъявили нам иудеи в новые
столетия, - на Спинозе, которого они сначала вытолкали, а потом выбрали себе щитом, за
которым хотят укрыться, видим мы каков тот дух, который может обнаружить иудей в
благоприятнейшем случае. Там и сям Спиноза стоял выше своего народа и проявлял
черты философского спокойствия. Но в главном деле, он так глубоко увяз в религиозном и
ненаучном способе мышления и чувствованья, что в последнее время им больше
занимаются богословы, чем настоящие философы. Это совершенно ясно сказалось на
празднике столетия, поставленном на сцену в 1877 году. В два столетия, протекших с его
смерти, протестантские профессора богословия и одного с ними уровня профессора
философии германских университетов довольно преуспели в так называемом
либерализме, чтобы проникнуться сочувствием иудейскому элементу и начать ковыряться
в том, что и в 17-м веке уже было отсталостью. Культивировать Спинозу - у этих
людишек значит быть свободомыслящим. Но это - вещь невозможная, даже если бы она
была и выше простого кокетничанья. То, что есть у Спинозы хорошего, этим людям
совсем не на руку. Остается только подпевать в иудейском хоре. В последних поколениях
это было в моде; но этот упадок народного сознания и, в частности, немецкого
национального чувства, уже уступил место некоторой гордости, хотя на первых порах и в
ложном направлении. В делах ощущения и чувства у народов не мало причин твердо
держаться своего лучшего образа мыслей и настроения. То, что не есть в собственном
смысле слова наука, а есть просто литература, все это получает свою окраску от свойств
племени. Большая часть философии относится именно сюда; ибо раз она хочет быть
истинною философиею, она должна быть выражением человеческого в его
благороднейшей форме. Но подобная определенная форма, не есть общечеловеческий
скелет, - при котором было бы достаточно минимума человеческого, хотя бы оно было как
угодно, близко к обезьяньему. Даже и зоолог не мог бы таким образом сохранить своих
рубрик. Быть вообще человеком, - это крайне недостаточно и граничит с образом
существования животного. Итак, для нас важны человеческий род, раса, национальность,
а в конце концов, индивидуальность. Это обнаруживается и в литературе; ибо лучшая
человечность воплощается в ней только благодаря национальному и индивидуальному
гению. Тип литературного творчества может проявлять общечеловеческие формы не
иначе как в специфической, даже индивидуальной определенности. Раз этого нет, то и нет,
в истинном смысле слова, произведения, а будет плоское и мелкое, шаблонное изделие,
бледное и безжизненное.
Если иметь в виду вышеуказанное положение вещей, то легко видеть, как нужно понимать
то, что в 19-м столетии иудейский элемент играл в немецкую литературу. Достаточно
назвать имена Гейне н Бёрне, и мы будем иметь, относительно, лучшее или, говоря
осторожнее, наименее дрянное из всего того, что в немецкой литературе в 19-м столетии
стояло впереди и оказывало наибольшее влияние на элементы, выдававшие себя
свободными. Оба писателя сначала были иудеями и по религии; оба окрестились, Бёрне -
тайно, а цель этой перемены веры тем и другим хорошо известна. Нужно было найти
место; Гейне думал таким образом получить профессуру; но оба обсчитались и трудились
понапрасну. Впрочем, все это - вещи второстепенные; но они бросают яркий свет на
живучесть у обоих писателей племенных свойств характера, которые в конце их
литературного поприща выступили у них и в факте возвращения к иудейской вере. Бёрне
под конец отличался в сильной степени религиозностью, а у Гейне прямо всплыл на верх
древний Бог его племени. Гейне не в шутку, а совершенно серьезно, - насколько вообще
может быть речь о серьезности у этой бессодержательной натуры, - под конец в своих
писаниях прямо высказывался, что ему нужна помощь Божия; что библия есть лучшая
книга, и что к ней обратился он, убедившись, что эллинизм и философия - ни к чему.
Такова была хилость Гейне, и телесная и духовная. Говоря о библии, он разумел ветхий
завет, и, следовательно, думал о помощи Бога своих отцов. Гейне не был религиозен в
смысле ортодоксальности или синагоги; но под старость в нем воскрес иудей так, как это
возможно для лица образованного. Все лучшее, во что когда-то верил и что чувствовал
писатель и поэт, теперь отпало, как простой привесок.
По таланту, Гейне выше Бёрне. Но последний хоть сколько-нибудь серьезен, первый же
решительно всюду вплетает свое шутовство. Даже в лучшей своей лирике он вертится и
кувыркается как фигляр. Переход от высокого тона к самому пошлому - обыкновенная его
манера, постоянные скачки в выражении чувств, либо намеренное гаерство. Всего более
сродно ему пошловатое и грязноватое. Все остальное ему чуждо, и во все это он пытается
карабкаться с трудом. Когда он хочет быть серьезным, он долго не выдерживает тона, и
непроизвольно спускается в комику, и большею частию - в комику самого пошлого сорта.
За исключением какой-нибудь пары стишков, даже во всей его Книге песен,
следовательно в том, за что иудейская реклама выдала ему патент на славу поэта, - даже
во всем этом нет ничего, что можно бы было читать без примеси некоторого неприятного
ощущения, что все это - карикатура на лирику. Но лирика и есть единственный род
поэзии, свойственный иудейскому племени. И в Книге Книг находим псалмословие и
немножко лирики пророчеств; но иудей абсолютно не способен ни к драме, ни к эпосу в
истинном смысле слова. И в самом деле, откуда же у рабов Господних явятся образы
свободных героев? Впрочем, это - лишь мимоходом. Гейне переделывал романтику в
лирику, и затем, низводя великие образцы, как, например, британского поэта Байрона, до
своего уровня, обкрадывал их. Даже там, где он выдавал себя прозаистом, как, напр., в
"Путевых картинах", он дает лишь пошловатое подражание тому высокому взмаху, какой
приняла поэзия Байрона в "Гарольде", давая образы природы и людей. И так называемая
мировая скорбь у Гейне - краденая. Первоначальные и благородные черты
пессимистического настроения нужно искать у британского гения, а рядом с ним также
юмор и шутку, которые, в сравнении с ординарными остротами иудейского писателя,
являют более благородные формы. Нет надобности обращаться к позднейшим
стихотворениям и письмам Гейне, каковы "Романцеро" и другие, чтобы на деле убедиться,
на сколько отвратительна и нездорова примесь этих, всюду напиханных, элементов его
фантазии. Всего этого довольно в его ранних и лучших произведениях, в его "Путевых
картинах" и в "Книге песен". Кроме того, проза его жидковата, а по мыслям и по форме -
нечто бессвязное и отрывистое. Обрывчатость изложения и это отсутствие связности в
стиле и в компоновке, - качества, свойственные всем иудейским писателям,
проявляющиеся даже и в ветхозаветных повествованиях, - эта бессвязность, переходящая
нередко просто в сбор каких-то обрывков, - и у Гейне налицо. Черты этой бессвязности,
составляющие неотъемлемую принадлежность иудейской письменности, тем
характерные, что как в прозе, так и в стихах, он старался писать натуральным и народным
немецким языком, и даже с кое-каким видимым успехом.
Бёрне может также служить примером того, какую форму принимает иудейская
неспособность к правильной оценке литературных величин, и с каким, кроме того,
бесстыдством эта неспособность к критике, козыряет тяжелыми и пошлыми
выражениями. Так, в своих сочинениях, Бёрне говорит об "остром идеалистическом клюве
Шиллера" и о "широком реалистическом рыле Гёте", и рядом с этими, более чем просто
неблагородными выражениями он прибавляет еще, что Шиллер и Гёте хороши были
только для своего времени, и что они не больше как "реестры прошлого". Напротив того,
Лессинг останется писателем и будущего и, в противоположность Шиллеру и Гёте, будет
"оглавлением будущего". Мы также высказали решительным образом наше суждение о
Шиллере и о Гёте. Но когда двое, с виду, делают одно и то же, то нужно всмотреться
попристальнее, говорят ли они одно и то же. Но наше суждение диаметрально
противоположно. Для нас Шиллер и Гёте, и не только в силу абсолютных и
положительных оснований, являются малозначащими представителями литературы, но
особенно в силу того, что они подчинялись влиянию славоиудея Лессинга, и в той мере, в
какой ему подчинялись. В пользу их, как смягчающее обстоятельство, говорит также тот
факт, даже необходимость, что поэты, как таковые, никогда не бывают или не могут быть
мыслителями, даже никогда не бывают значительными критиками, настолько же, как не
бывают математиками, поэтому и нет ничего постыдного в самоподчинении Гёте жалким
лессинговским псевдо-рецептам, рабски заимствованным у Аристотеля и отвратительным
образом размазанным. Вся немецкая литература, уже с 18-го столетия, значительною
долею своей испорченности обязана ожидовлению ее на манер лессинговского. Если бы
Бюргер с присущею ему мерою здоровой естественности и немецкого духа не составлял
решительного исключения, если бы не был он, параллельно Гёте и наравне с ним,
истинным представителем натуральной и настоящей лирики любви, то нельзя бы было
указать решительно ничего, действительно основательного. Исключительно только это
последнее обстоятельство спасает немецкую литературу от заслуженного ею, в остальном,
полного презрения.
4. Между четвертым и пятым изданиями этой книги мною дано более полное освещение
Бёрне и Гейне в моих "Светочах литературы", а именно во втором томе под рубрикою
мнимых величин, т. е. просто таких писателей, у которых было кое-какое имя в
литературе. В числе этих имен, мнимые величины Бёрне и Гейне известны с дурной
стороны, но в той же главе указана группа имен, которые большою частью или, по
крайней мере, некоторыми чертами являют кое-что хорошее. Вообще же, вся книга, оба ее
тома, с ее вводными обзорами прежнего, правда - лишь между прочим, есть история
ожидовления литературы, а именно, есть критическая история ожидовления, которое
господствовало в новой литературе до самого последнего времени. Хотя, во всяком
случае, подобный отчет о порче новой литературы иудейским духом или, лучше сказать,
иудейскою плотью и иудейскими чувствами, никоим образом не составлял главной цели
наших стремлений, но, к сожалению, к стыду последнего тысячелетия новые народы и их
выдающиеся личности или, так сказать, их духовное тело, благодаря внесению
христианской лимфы, получило предрасположение к заражению, и даже - должно было
заразиться обильною иудейскою сыпью и, к сожалению, совсем не такою сыпью, от
которой можно бы было быстро вылечиться. Наша история светочей в литературе
является в этом отношении, как и по своему главному предмету, новостью всемирной
литературы, и рядом с остальным реформаторским содержанием представляет и
возбуждение против литературных безобразий всей нашей заключительной всемирно-
исторической литературной традиции, - безобразий, которыми мы обязаны иудеям.
Обезображение беллетристики специфически иудейскими мерзостями и шутовством,
которое величает себя христианским, - все это далеко еще не самое худшее. Неизящность,
кривлянья, угловатость, обрывчатость, кургузое изложение и кургузый стиль, короче, все,
отталкивающее в эстетическом отношении, или даже формально негодное, есть при этом
лишь относительно маловажный вред, сравнительно с безнравственными и даже прямо
преступными течениями, этими, как бы назревшими, нарывами конца XIX-го века,
открывающими недурные виды на духовную ненормальность двадцатого столетия.
Закончится ли с заключением второго тысячелетия засилие иудейства, кто может
предсказать это! Во всяком случае, в просвещеннейших формах сознания наш fin de siecle
есть так же и fin de judaisme, и это, как показывают разум и чувство, есть совершившийся
факт; но дальнейшее распространение и проведение его вовсю даль и ширь жизни и мира,
это - пока еще, в некотором смысле, исполинская задача, Геркулесова работа для целых
поколений, число которых еще не поддается определению.
Эта развязка конца XIX-го столетия, если спокойно взвесить ее, в конце концов есть не
иное что, как действие всей той прежней стрижки и сервировки, - этого, в большей своей
части, дела жидовства, понимая это слово в самом широком, т. е. национально-моральном
смысле. Все, что было прежде, и вся эта духовная традиция, которую не только чересчур
высоко ценили, а, напротив, прямо разукрашивали, чтобы представить ее не тем, чем она
была, раскрывается для исторически созревающего сознания во всей полноте своей
гнусности лишь благодаря тому, что ее освещают теперь светом современных еврейских
безобразий и еврейской преступности.
Подвизающиеся в науке экономии иудеи, все равно, будут ли это социалисты или нет,
считают Рикардо величайшим национал-экономистом, до которого Адаму Смиту далеко.
Эта скромность столько же комична, как и понятна; национал-экономист избранного и
единственного в своем роде народа должен быть также избранным и в своем роде
единственным. Мы же, к избранному племени не принадлежащие, ничего не знаем об этих
отменных качествах Рикардо; знаем только о том, чем он пользовался по части науки у
других народов и у других научных деятелей, чтобы эти заимствования вывезти на рынок
как нечто новое и как отсебятину. Так, напр., старую и более натуральную форму учения о
земельной ренте, которое еще в 18-м столетии обосновано было Андерсоном на разницах
плодородия земли, он только затемнил, и в своем запутанном изложении вопроса не дал
ничего оригинального. Но его учение о разницах плодородия для объяснения земельной
ренты и есть единственное, о чем может быть речь при оценке значения Рикардо в
истории народохозяйственных учений или, лучше, в относящихся сюда влиятельных
промахах. Будучи героем биржи, Рикардо имел особенную склонность объяснять всякую
прибыль как накопление разниц, и таким-то именно образом он и нарядил
заимствованную у других теорию земельной ренты и построил свою уродливую теорию,
бессодержательность которой была освещена Листом и Кэри, а мною охарактеризована
как порождение оплошной фантазии угловатых, неубедительных заключений. Но
оригинальное ядро, послужившее исходным пунктом в этой несостоятельной попытке, как
сказано, выросло не на почве самого Рикардо. Кроме того, Рикардо хотел поживиться кое-
чем и у Мальтуса, а именно, у его учения о несоответствии прироста населения приросту
средств существования, но здесь он совсем запутался, и еще раз доказал свою
зависимость, но опять не от того, что было основательно, а от того, что само сильно
грешило.
Можно бы было ожидать, что в царстве биржи и денег Рикардо мог бы дать еще нечто
оригинальное. Но и здесь ничего такого не замечаем, если не считать оригинальным тот
туман, какого он напустил в вопросе о бумажных деньгах и о ценности слитков. В каком
свете представлялись вещи этому иудейскому банкиру, доказывает его милостивый
теоретический план, в силу которого английский банк должно бы было закрыть, чтобы его
дела могли поделить между собою частные банки. В моей истории экономии можно найти
сколько угодно подобных характеристических достопримечательностей,
обнаруживающих, как много смысла у иудеев. Кроме несостоятельности в научном
отношении немало найдется там и, так сказать, эстетической неуклюжести,
обнаруживающейся в угловатых формах оборота мыслей и в необтесанности стиля. В
самом деле, Рикардо и в этом направлении обнаруживал иудея. Его манера сочетания
мыслей, правда, была достаточно заострена, но в то же не показывала непрерывности от
острия к острию, не отличалась сплошь связностью, настоящею последовательностью и
потому, уже по внешнему впечатлению, была крайне негармонична.
В науке, относительно говоря, самой строгой, в математике, вклад со стороны иудеев в 19-
м столетии сводится к тому, что и здесь они могли сыграть только второстепенную роль,
зависимую от действительных величин других народов. В моем третьем труде по истории
знания, в Истории принципов механики, мною впервые выяснена была полная
зависимость иудейского математика Якоби от ирландского астронома Гамильтона. Со 2-
го издания (1877), к которому прибавлено было наставление к изучению математических
наук, а следовательно, и в 3-ем издании (1887), указывается также, что, иудей Якоби стоял
далеко ниже гениального норвежца Абеля, и, в сущности, просто плелся по его стопам. Но
с заимствованиями у Абеля Якоби соединяет, кроме того, неизящную, неуклюжую,
бессвязную форму изложения, и по одному этому признаку знаток дела, даже не зная о
том тотчас разглядит еврея. Немножко таланта не есть еще гениальность, а если, - чтобы
тотчас сопоставить крайности, - вспомнить Лагранжевское гениальное и эстетически
гармоничное сочетание мыслей и изложение, то тотчас понятна будет та неприязнь, какую
чувствовал и плохо скрывал иудей Якоби к этому высокому образцу. Со времен Якоби
иудейские аллюры в математике - явление обыкновенное; но вместе с тем,
неплодотворность и неспособность к математике в ближайшем и в теперешнем поколении
значительно повысилась. Ближайшая характеристика этого, а также и более подробное
указание на дела иудеев в математике можно найти в моей и моего сына книге,
появившейся в 1884 г. и озаглавленной: "Новые основные средства анализа, алгебры и т.
д.", особенно в конце книги, где рассматривается фактическое положение дела в
отношении преподавания математики и исследований в математике. То обстоятельство,
что элементы иудейского племени, будучи в благоприятнейшем случае не более как
рабами счетного искусства, стремились к преподаванию математики, которое, за
исключением врачебной профессии, было для них доступнее других ученых ремесел, -
обстоятельство это действовало вредоносно, так как математика, в течение этой фазы
ожидовления, и без того была в упадке. Вообще, раз в какой бы то ни было области, будет
ли это наука, искусство, или жизнь, на первый план выдвигаются иудеи, это всегда
служить признаком упадка этой области. Как скоро на сцену выступают иудеи; это -
вернейший признак, что лучших сил не хватает, или что среди господствующей кругом
испорченности силы эти угнетены. Иудеи, которые и в науке совершенно непродуктивны,
а и в ней только могут вести гандель продуктами чужого труда, конечно, выносят на
рынок иногда и таланты, и особенно таланты по части присвоения, но творческие силы и
гениальность чужды им навеки.
То, что я показал здесь на науках, которыми сам специально занимался, и на собственных
моих изысканиях, то самое подтверждается вообще и во всех других науках. Где
приходится называть действительно значительные имена, там это никогда не бывают
имена иудейские, а где в сфере истинной науки в виде исключения приходится указывать
на иудеев, то они редко достигают даже и третьего ранга. Само собою разумеется, я
говорю здесь о науке в серьезном смысле слова, а не о религиозных, напр., умозрениях;
ибо в последнем случае требуются не столько научные способности, сколько
вкоренившееся религиозное чувство. В этом пункте, как показывает пример Спинозы,
иудеям может быть предоставлен разве второй ранг. В том же, что называется в узком
смысле слова литературою, то, как показал пример Гейне, они дали нечто в форме
смешанного таланта, где действует какая то помесь чужих чувствований и личной
дисгармонии. Мне пришлось бы вступить в весьма низменную область, если бы я захотел
последовать за иудейством, которое ныне хозяйничает в немецкой литературе, и
проследить его гешефты по части эфемерных романов и газет. Скандал, состоящий в том,
что при посредстве их клик водит публику за нос и выворачивает у ней карманы всякая
еврейская бездарность, - скандал этот очевиден всякому, кто хоть несколько
ориентируется в деле и одарен хоть кое-каким критическим чутьем. Здесь нет
возможности называть по имени всю эту мелюзгу; здесь все кишмя кишит иудейскими
беллетристами и иудейскими обозревателями. С литературным гешефтом этого рода дело
обстоит точно так же, как и с газетами собственно. В обладании у иудеев, дирижируемое
иудеями и по-иудейски служащее всяким дрянным интересам, - таково это литературное
поле в данный момент, и делу помочь нельзя. Испорченность и отсутствие всякого
желания служить тому, что достойно человеческого уважения, не говоря уже о великом и
благородном, измена всякому лучшему делу, продажа всякого такого дела и ложь, - вот
физиономия фальсифицированного литературного товара, который они распространяют.
Не говоря уже об эстетической неопрятности и карикатурности обрывчатой манеры
иудейских писак, во всем царит морально-омерзительный тон. Верность человека
человеку, - эта основная черта лучших национальностей - просто бесит иудеев, и они на
каждом шагу, во всей их литературной отсебятине, - выкидывают на рынок как раз
противоположное. Но моральные благоухания и инфекции, в общих чертах, обследованы
уже ранее, и в беллетристической и газетной иудейской литературе мы не найдем
существенно новых, а лишь более утонченные черты по сравнению с иными отраслями
гешефта. Образованность или, лучше, извращение образованности повышает здесь упадок
морали еще утонченным пронырством, которое обманывает здесь самую совесть
человека, и потому еще отвратительнее, чем обыкновенный деловой обман в
обыкновенном житье-бытье. В последнем случае вред наносится лишь материальным
интересам; а гешефт писак непосредственно портит, предает и продает дело духовных
интересов. А чего не портят, в ожидовленной литературе эти моральные дефекты, то само
портится расовым тяготением к ординарности и неизяществу, что будет показано далее,
когда будет идти речь об искусстве.
Уже самое имя Лессинг свидетельствует о том, что в нем мы имеем дело с иудейским
характером. Имя это, сколько мне известно, встречается только у лиц, иудейское
происхождение которых достаточно явственно. Что касается родословного древа самого
писателя Лессинга, то обстоятельство, что в нем встречаются и священники, ничуть не
говорит против наличности иудейской крови. В прежние времена крещение евреев было
дело обыкновенное, а пасторы иудейского происхождения, и даже предпочтение, каковое
в этом сословии оказывают крещеному иудейству, - явление и в новейшее время не
представляющее редкости. Но примесь иудейской крови можно распознать и по духовным
качествам субъекта, по меньшей мере, так же хорошо, как и по телесным признаками и по
племенным особенностям. Превосходным примером этого служит сам Лессинг. Его
писательские манеры и его духовные аллюры - иудейские. Его литературные
произведения, и формою и с содержанием всюду свидетельствуют о его принадлежности
к иудейству. Даже то, что можно бы было назвать его главными произведениями, есть
просто обрывки, и свойственную иудеям отрывчатость обнаруживают и в стиле и в
изложении. Лаокоон и так называемая драматургия страдают отсутствием надлежащей
композиции, и представляют собою просто отрывки, в свою очередь состоящие из сшитых
нитками лоскутьев. Даже в пределах этих отдельных лоскутьев, благодаря этой манере
вставлять одни предложения в другие, благодаря этому нагромождению предложений,
возникает стиль неестественный, часто решительнейшим образом нарушающий
соразмерное сочетание мыслей. Но еще ярче дает о себе знать эта иудейски-неизящная
манера и эта печать иудейской полемики там, где Лессинг выступает не как
художественный критик, а, - как в Антигёце, - пускается в область богословских
перебранок. Здесь иудей чувствует себя в родной сфере и здесь он еще лучше чем где-
либо проявляет свою сварливость и огрызливость, или, говоря попросту, наглость
свойственного ему способа выражения.
Итак, что касается формы и внешних сторон писательства, Лессинг всюду является
настоящим иудеем. Это тотчас указывает, каково и сокровеннейшее ядро, и оно вполне
соответствует иудейской скорлупе. Реклама, ничуть не стесняясь, хотела сделать из автора
Эмилии Галотти и Натана - действительного поэта, хотя даже сами хвалители твердо
стояли на том, что пьесы Лессинга совсем холодны. Для трагедии Лессингу совсем не
хватало страсти или, лучше сказать, душевных сил. Но и в плоском и тусклом роде
безразличной драмы, как в Натане, если оставить в стороне тенденцию прославления
еврейства, оставался он вял и холоден. Его комедия "Минна фонт-Баригельм" есть нечто
насквозь искусственное и потому прямо скучное, так что вообще свойственной евреям
склонности к шутовству здесь вовсе не заметно. Вообще, пьесы Лессинга даже
отдаленнейшим образом нельзя назвать продуктами творческого искусства, это - просто
плоды тощей ходульности. Но и при таких условиях, несмотря на скучный вымученный
арранжемент, они, все-таки, могли бы иметь какое-нибудь содержание и дать хоть какое-
нибудь свидетельство, что автор способен был к правильному наблюдению человеческих
аффектов. Но и этого нет. Так, на примере Эмилии Галотти, которая к истинной Виргинии
относится как противоестественная карикатура, видно, что отсутствие всякой души было
у Лессинга так велико, что ему неизвестна была любовь в более благородной
человеческой форме даже и по внешности. У него она не идет выше грубой
чувственности, да и то на иудейский лад. Не дорос он и до Гетевского Вертера: иначе, не
сказал бы он, что греческий или римский юнец сумел бы иначе выпутаться из беды. Такое
суждение направлено не только против частного случая Гете - Вертера, случая, который
можно оставить в покое и по другим основаниям, оно направлено и против всякой смерти,
в которой проявляется сила любви и ее утраты. Бойкий еврейский птенец, конечно, мог бы
выразиться в таком роде и таким образом выпутаться из беды, если бы только, с своими
более грубыми инстинктами, которые не знают более благородной и способной на жертвы
любви, вообще мог бы попасть в такое положение. Но шекспировские Ромео смотрят на
утраченную любовь не по жидовски и несклонны погрести ее в каком попало
сладострастии. Но Лессинг смотрел на любовь с точки зрения низменной жидовской
чувственности. Чувства не иудейских народов, особенно немцев, были ему чужды. Сверх
того, понятие о женщине было у него крайне низменно и пошло, но оно, во всяком случае,
не удивительно и обычно тому, кто искал развлечений и общества в игорных притонах, и
в азартных играх с высокими ставками в буквальном смысле слова потел как в бане. Его
Минна фон-Барнгельм, как бы ни была искусственно разукрашена мнимым благородством
по понятиям Лессинга, оказывается, в противоположность своей субретке,
"сладострастною и набожною", и в самом деле, сочетание этих свойств - совершенно в
иудейском вкусе.
О том, что из Лессинга всего больше приходится по душе иудеям, много говорить не
приходится. Статья против гамбургского пастора Гёца и Натан - пьесы весьма низкого
уровня. Они должны были служить делу просвещения, а на самом деле это - присяга на
верность обобщенной иудейской религии. Под видом пропаганды терпимости они служат
делу ожидовления образа мыслей. Отсюда ясно, что имя Гёца сделалось для иудеев
паролем, к которому они прибегают, когда что-либо им неприятно. Но я никогда не мог
высоко оценить разницы между Гёцем и Лессингом. Напротив того, мне тотчас же стало
достаточно ясно, что вся разница состоит в том, что с одной стороны пасторальний Гёц, а
с другой стороны иудейский Гёц теологически сходились в том, что ради высшего
духовного образования никто ими не мог интересоваться, а в настоящее время и для
среднего они никакого значения не имеют.
С тех пор как упомянутый мой труд о Лессинге, в который я включил черты моей
эстетической системы, начал прокладывать себе путь и вследствие этого - несмотря на то,
что вся, как либеральная, так и угодническая, как революционная, так и реакционная
пресса и литература находится в обладании у евреев - когда, не смотря на это, все-таки
начали выступать симптомы начинавшегося пренебрежения к Лессингу, тогда иудеи, со
своею глупою отвагою, чтоб не сказать - со своею глупою наглостью, приняли иную
тактику, которой я не успел еще оборвать. Чтобы меру своего апофеоза и канонизации
пополнить еще кое-чем, они стали этого жидовствующего Лессинга выдавать за
немецкого патриота. Таковым он должен был явиться нам в своей "Минне фон-
Барнгельм", т. е. в том комедийном упражнении, о котором я в своем труде 1881 г. не счел
приличным и упомянуть, ибо я решительно не могу измерять людей иначе, как меркою
относительной их значительности, малой примеси дрянности, но не меркою решительного
их ничтожества. На деле, пьеса показывает, что позволяет делать с собою публика
иудейским литераторам, если ей можно преподнести, будто в лице героя пьесы, майора
фон-Телльгейма, патриотически прославляется немецкий характер. Публика эта,
очевидно, должна позабыть, что герой комедии, во всяком случае, должен быть героем
для забавы зрителей, чтобы не сказать, для осмеяния. Таков он и есть на деле, поскольку
вообще Лессинг мог еще состряпать нечто такое, что, - не говорю, походит, но должно бы
было походить на комику. Осторожно вводится нечто такое, что иудеи представляют себе
под именем немецкого Михеля, и это и дает ему случай позабавиться. Итак, раз в какой-
либо лессинговской фигуре есть хоть чуточку немецкого характера, то это непременно
будет карикатура, введенная ради того, чтобы над нею поиздеваться. Даже и на Фридриха
Великого на заднем плане бросает Лессинг, - притом так, что не понять этого нельзя, -
двусмысленный свет, и для более тонкого знатока несомненные задние мысли автора
пьесы совершенно прозрачны. Враждебность по отношению к Вольтеру и Фридриху,
которые не были друзьями иудеев, у Лессинга, как полуиудея и друга жидовства, понятна
сама собою; только нужно было, там, где речь шла о теме в рамках патриотической
военной истории, - нужно было, помня о Фридрихе и зная чувства публики, враждебность
эту как-нибудь прикрыть, так чтобы злые чувства автора выступали не слишком
явственно. Для театрального литератора важно было, чтобы пьеса была пригодна к
постановке на сцену, и наверное в намерение его не входило, чтобы более проницательное
исследование, не смотря на все утайки, могло бы прямо указать, каков был тут злой
умысел. Так как здесь в большие подробности по поводу этой комедии входить я не могу,
то удовольствуюсь немногими намеками и указаниями для распознания той вредной
современной иудейской комедии, которая заключается в том; чтобы в эпоху
шовинистских веяний представить Лессинга даже немецким патриотом, притом на
основании комедийки, которою он пытался, действуя исподтишка и сзади, нанести
несколько ударов немцам.
7. Об искусстве вообще я еще до сих пор, не сказал ни слова; ибо по поводу Лессинга мы
могли познакомиться только с особенным искусством жидов по части рекламирования.
Также мне неизвестно, чтобы о настоящем искусстве у жидов можно было говорить
иначе, как в чисто отрицательном смысле. Изящное искусство и иудейство суть
противоположности, друг друга исключающие. Уже обыкновенный иудей, со своими
манерами, является предметом народной комики. Я предоставляю другим нарисовать
угловатость внешней фигуры иудея; потому что предъявление здесь пластических
свидетельств не мое дело. Об этих телесных свойствах я напоминаю только ради того,
чтобы показать, что им соответствуют и духовные. Иудей, это - отрицание всякой
художественности, как сам по себе со своим телом и манерами внешних движений, так и
во всем, что он делает, говорит, пишет и думает. Он неизящен во всех отношениях. Но из
этих недостатков он смело сделал видимость добродетели. Он не может делать себе
никаких изображений - это правда. Он не должен делать себе никаких изображений, - это
его исконный религиозный догмат. Таким образом, эта племенная неспособность к
искусству отражается уже в религиозных основных законах. Художественная фантазия
чужда была истории избранного народа уже на почве Палестины. Сами иудеи хотят этот
недостаток в себе художественного развития оправдать тою религиозною заповедью,
которою воспрещается изображение Господа Бога, всего, что есть на небесах, т. е., говоря
языком лучших народностей, всего идеального. Но здесь, со своим врожденным
остроумием, смешивают они причину с действием. Врожденное им отсутствие фантазии
есть причина их отвращения ко всяким ясным наглядным образам, а потому служит также
основанием изобретенного ими религиозного законодательства. Они чувствуют, что как
только пускаются в область искусства, так начинают спотыкаться и стукаться головою.
Когда у них является желание воплотить идеал, они не идут дальше золотого тельца, а
чтобы эту грубую фантазию, которая ищет только золота, как-нибудь скрыть, они скорее
согласны обрезать у себя даже последние остатки фантазии, и посредством религиозного
запрета благоразумно заглушить единственные свои художественные задатки, которыми
они, по-видимому, обладают, именно задатки к воплощению золотого тельца ради
поклонения ему. Но и эта художественная наклонность была лишь воспоминанием о
Египте, была простым подражанием, и возникла не на почве собственного духа или,
лучше сказать, собственной плоти. Обычного в настоящее время метафорического смысла
этого поклонения золотому тельцу мы касаемся лишь мимоходом; ибо тот культ, который
был, так сказать, эхом египетской школы, не имел ничего общего с жаждою золота в
смысле алчности к деньгам. Обычная ныне фраза о пляске, вокруг золотого тельца, по
отношению к тем стародавним событиям является не чем иным, как грубым
недоразумением. Жажда богатства, непосредственно и позитивно не имеет никакого
отношения к искусству, но имеет к нему отношение посредственное и отрицательное; ибо
она заглушает всякое художественное чувство, где к нему имелись задатки. Но в случае
иудейства этих задатков заглушать не приходится, так как вообще о них не может быть и
речи.
Если греков, для краткости, можно назвать народом софистов, то в подобном же смысле и
с таким же правом евреев можно назвать народом банкротов, и все та же причина, в силу
которой они подвержены умопомрачению, видимо, играет при этом всемирно-
историческую роль. Банкроты, как нация, связанная в государственный союз, банкроты по
духу со своими универсально теократическими стремлениями, исторические плоды
которых доселе все более и более подпадают гниению, и им остается испытать еще
последнее, социальное банкротство, среди народов, и телесное и духовное, чтобы
окончательно погибнуть. На вопрос о том, как это совершится, дадут некоторые указания
и перспективы наши следующие главы.
Но при всех предстоящих исследованиях было бы хорошо держать в уме двоякую роль,
которая связана и должна быть связана с деятельностью эгоистично расчетливого и в
высшей степени бессовестного помешательства. Вред, - в духовной ли сфере, или в
материальной, - наносимый другим народам каким-либо сумасбродным экземпляром
народов, всегда бывает двоякого рода, совершенно так же, как это бывает между
отдельными людьми и внутри социальных групп. А именно, если у ограбляемого и
ограбляющего субъекта во всех интеллектуальных и моральных приемах будет в
распоряжении хоть сколько-нибудь животного эгоистичного ума, чтобы всегда и всеми
средствами обеспечивать себе личные выгоды, то фиаско какого бы то ни было
предприятия, материального или духовного, не кончается только тем, что наносится
ущерб непосредственно этому параноэтичному сумасброду, а напротив того, разореньем
других оно приносит и своего рода пользу. То, что злостные банкроты припрятывают для
себя, в конце концов, и именно коллективно, действует как усиление денежного
могущества их племени, и тем больше, чем больше разорение, причиненное обманутым
жертвам и среди других народных элементов. Не только то, что приобретает, все равно -
как, одно лицо, но и то, что оно заставляет терять других, определяет своею абсолютною
силою и свою относительную силу. Итак, не только то, что иудеи похищают у других и
присваивают себе, но и то, что они фантастическими ли сумасбродствами или моральным
помешательством, причиняют такими потерями, которым соответствует не собственная
их выгода, а лишь всеобщее и всестороннее разоренье, - все это посредственно ведет к их
выгоде, ибо оно повышает, их относительную силу, т. е. повышает засилье их
накраденного богатства. Экономическое слабосилие других, которое они поддерживают
неудачами и надувательством, делается таким образом элементом собственной их силы,
так как добываемое ростовщичеством богатство может дать больше в такой среде, куда,
так сказать, сумасшедшее и надувательское хозяйничанье внесло разоренье, нежели в
такой среде, которая хотя и ограбляется, но сама не привлечена к положительному
участию в разоряющих предприятиях.
ГЛАВА IV
После банкротства своего государства иудеи только и могли что скитаться, рассеявшись
паразитами среди других народов, действуя на них антигуманно разлагающим образом.
После длинной этого рода истории торговли в разнос, в новейшее время и особенно во
второй половине 19-го столетия исторически набухшая злоба этих кусак к другим
народам, которые приютили их у себя, выражалась у них еще и в том, что они среди них
сеяли социальную классовую ненависть. За это в последнее время они пожали усиленную
расовую ненависть и отменнейший антигебраизм. Они пытались эксплуатировать
революцию, но только себе же нагадили. Они проникли и в законодательство, марая его, и
чему не вполне могли научить воспоминания из их первобытной истории, то выяснилось в
непосредственнейшей современности.
О пагубном влиянии, какое всегда оказывали иудеи всюду, где они хоть немножко
прибирали к рукам политику и законодательство, я уже в первой главе привел несколько
важных образчиков из нашей истории последнего времени. Теперь эти и другие образчики
нужно свести к причинам всего этого дела и проследить их в свете политических и
социальных дефектов иудейского племени. Из множества примеров укажу на один,
именно на деспотизм адвокатов, который воплощен в юстиции Германской империи, в
сущности домогательствами иудейских адвокатов и иных иудейских законодателей. До
1879 г. в Пруссии еще царил, в сущности, иной режим, который еще не знал этой полной
опеки публики адвокатами. Вообще, то лучшее состояние и те правовые
основоположения, которые еще вытекали из духа реформ Фридриха II, были совершенно
иного сорта, чем это новейшее законодательство с его бесконтрольною властью
неколлегиального судейства, с его поверхностным судоговорением, не обеспеченным
точным ведением протоколов, с его излишнею формальностью, половинчатыми
приговорами, несвоевременными исполнениями и всякими, но только не натуральными и
не рациональными порядками, которые ведут к тому, что весь порядок судопроизводства
идет прямо запутанным и в себе неоднородным машинным ходом. Все это - как раз во
вкусе избранного народа; без внутренней последовательности и без, всякого стиля, я
разумею, без архитектурного стиля целостного характера, здесь всюду - трещины и
прорехи. Это - мозаика из всякого рода камешков, и на деле дети Моисея - главные
виновники этого дела. Не только в рейхстаге, но и всюду суются к нам эти современные
подражатели синайского законодателя. Но это призвание иудеев годится только иудеям, а
не другим народам. Да оно ни к чему и не ведет, если не прибегать к грому и молнии,
чтобы немножко припугнуть избранный народ с его похотями. Где жиды позволяют себе
ввязываться в законодательство других, народов, там они в сущности заботятся только о
себе самих и о желательных им монополиях, но обнаруживают при этом такие же
свойства, как и в науке, в искусстве и в литературе. И здесь все, что они производят, так
же бесформенно отрывочно, бессвязно, беспорядочно и непоследовательно. Если в чем
последовательны они, так это - в собственных выгодах. На все остальное они не обращают
никакого внимания. Но всего больше страдает натуральный здравый смысл и чувство
справедливости, о каких бы слоях населения ни шла речь. Фридрих II Прусский хотел бы
лучше вполне упразднить адвокатуру; но вместо этого, столетие спустя по его смерти,
устранены были сами тяжущиеся стороны, а адвокаты в действительности сделались их
бесконтрольными представителями. Гласность судопроизводства не обеспечивает при
таких обстоятельствах никакой выгоды, а приносит только вред. Шаблонное
судоговорение адвокатов не дает никакого непосредственного впечатления о том, каково
положение дела и, за исключением кое-каких формальностей, недоступно закреплению
путем записи. Таким образом, как вел тяжбу адвокат, стороне навсегда остается
неизвестно, если только она не сопутствует лично адвокату, а это ей и нелегко сделать, а
при процессах с иностранными государствами обыкновенно и невозможно. Кроме того,
при новой таксе, которую можно бы было назвать иудейскою таксою, наем адвокатов
просто разорителен. Но они даже этою высокою таксой и ничуть не связаны, но чисто по-
иудейски могут заломить и еще больше, и если их требования не будут удовлетворены,
могут и совсем отказаться вести дело. А так как адвокатское сословие кишит жидами, то
избранный народ скоро и совсем заберет в руки всю адвокатуру и сделает себе и из нее
монополию. Кстати заметить, и судейская юстиция вздорожала прямо несоразмерно и
стала недоступна. Очевидно, еврейские законодатели позаботились и о том, чтобы
любезную их сердцу адвокатскую таксу взвинтить до известной высоты, но так, чтобы в
сравнении с собственно судебными пошлинами она не казалась чрезмерно высокою. Но
кунстштюк этот не удался. Публика сумела уже оценить, во что обходится ей новая
иудейская юстиция. Дорого и гнило - таков, несмотря на некоторое сделанное
впоследствии понижение платы, - таков общий приговор о новом судебном
законодательстве избранного иудейского царства немецкой нации.
Действуя, в сущности без всякой программы и пуская в ход всякие обманы, социал-
демократические или, лучше, марксократические заправилы партии только доказали, что
они, как и всюду жиды, импотентны. Вся эта возня, с шестидесятых годов до начала
нового века, доказала только то, что эти жидки, разыгрывавшие из себя социал-
демократов, знали толк только в одном - в шарлатанстве, и ничего иного не хотели, как
только всюду эксплуатировать дело в пользу своей расы и там и сям пожинать плоды
агитации в форме партийных должностей в своем вкусе, то есть так, чтобы они были и
почетны и доходны. Что касается почета, то, само собою разумеется, эти жидки и их
сторонники кроме позора ничего не добились, - разумею, позора всестороннего и
гласного; ибо для знатока дела, уже в семидесятых годах не было никакого сомнения в
том, что, несмотря на то, что численность партии сильно росла, ее моральный упадок шел
своим ходом, и что если и можно было указать на какие-нибудь успехи, то разве только в
развитии еврейства во вред лучшим национальностям. Этот прогресс влияния еврейства
всюду есть регресс в отношении к естественной бодрости современных народных
стремлений, в чем бы последние ни проявлялись. Что касается рабочей партии, в
частности, этот прогресс есть угнетение действительных народных сил и искоренение
способности к здоровой народной морали. Но в задаче высшего сорта, которая не может
быть партийно-ограниченною, в решительной персонализации и истинной эмансипации,
эти иудейские покушения и деяния еврейского коммунизма воров и деспотизма бродяг
есть яд, обессиливающий и парализующий члены нации. Что так называемая социал-
демократия повинна в троякой измене народу, так как к измене при посредстве евреев она
прибавила еще измену посредством лжеученых и измену посредством государственного
деспотизма, об этом можно найти кое-что новое, кое-какие характеристичные указания в
различных местах, особенно же в заключительной главе последнего издания моего Курса
национальной и социальной экономии, а также в Истории народохозяйственных учений.
Там и персоналистически принято твердое положение и показано, как социализм в руках
евреев в 19 столетии обратился в нечто узко-ограниченное. Но здесь непосредственною
темою нашею служит упадок партий, а не более широких стремлений.
Его романы, это - нарочитое славословие иудейской расы и, вместе с тем, унижение
других народов. Свое иудейское племя он возвеличивает как единственный из всех
народов, который удостоен был беседы с Господом Богом, давшим ему закон. Иудеи, это -
прирожденные аристократы. Напротив того, северо-германцы называются у него
потомками пиратов, вероятно, для того, чтобы эти, якобы, морские разбойники не смели
колоть глаза иудеям, называя их врожденными и священными ворами. Но эта реплика
фальшива; разбойничье сословие, это - национальные вырожденцы, но не национальность.
Господин "От Израиля" - английский премьер! Это - признак прогрессирующей
испорченности, которая в конце века превзошла даже французскую панаму и в войне с
боэрами ясно всему свету показала алчную английскую наглость, которая теперь может
поспорить с глупою наглостью евреев.
Но немцам не следовало бы забывать свои древние леса, где они сумели справиться с
римлянами и держать в повиновении Синай и иудейскую кровь. У них слишком
достаточно, врожденной политики действия, а политика иудеев всегда состояла в одном, -
в рекламе в пользу своих людей. Как ни была иудейская кровь издавна неспособна в
политике, тем не менее пошлый эгоизм ей понятен, и она умеет иудейские интересы
ставить выше всякой партийности. Служба различным партиям у людей этого племени
имеет одну цель - расширение их влияния, и служит формою, под которою господство
иудейства может всюду проникать и всюду свивать себе гнездо. Само собою разумеется,
неизбежные при этом столкновения между дорогими братьями представляют часто в
высшей степени комическое зрелище. Иудей прежде всего, и опять-таки иудей в
отношении к иудеям, - таков плод этой разорванности и расколов в племенной мозаике, и
это есть прямое следствие той социальной и политической негодности, которая вылилась
в форму пожирания других народов и в рассеянии собственного племени.
Также портит он и национализм, потому что является здесь крикуном и все дело обращает
в шарлатанскую игру, причем кроме всего этого старательнейшим образом, под видом,
якобы, чистки, загаживает и оскверняет немецкий язык, коверкая его на свой лад. Эта
порча языка, наприм., в Австрии и особенно в Германии есть главным образом дело
мещанцев. Во Франции они вмешиваются в политику, прикидываясь французскими
националистами, а с другой стороны уже давно, своею жадностью и шарлатанством,
практически и теоретически, загадили и испортили не только либеральную и радикальную
партии, но и социализм. Выражение иудейский либерал у нас в большом ходу; выражение
иудейские социалисты уже готово войти в общее употребление. Но самое дело, как и во
Франции, переходит в их руки; ибо, именно, крайние партии или направления, каковы -
социал-демократия и анархизм, у нас не только насквозь ожидовлены, но в два последних
десятилетия полнейшим образом сделались орудиями в руках жидов. Этим и объясняется
также всюду господствующая расшатанность в сфере политики, и здесь снова
подтверждается добытое нами общее положение, что с начала и до конца истории,
благодаря иудеям, политика не могла быть и не была чем-либо иным, как отсутствием
политики и изменою всем лучшим побуждениям. Всего менее, конечно, встретишь здесь
действительно здравого, да и то бывает всегда не вполне здраво. Но гнилью, и особенно
социальною и политическою гнилью, иудейский элемент всегда был очень богат, так что
восход иудейского солнца на политическом горизонте неизменно, означает упадок и
порчу народов и обществ, которые не смогли оградить себя от этой заразы.
ГЛАВА V
"Образует один класс с ворами" - вот слова великого просветителя ХVIII века об
иудейском народе; и эти слова, что-то, не очень напоминают собою лессинговское
просвещенное заступничество за иудеев. Впрочем, Вольтер показал себя знатоком
ожидовления и его последствий уже в одном из своих самых ранних произведений,
задолго до того, как познакомился с берлинскими иудеями и с одним из них даже вел
процесс, а именно - в своей истории Карла ХII. Изображая в этом произведении состояние
Польши, об ужасающем количестве жидов, сосущих страну, он прямо выражается в таком
смысле, что если это размножение жидов будет там и впредь идти в такой же прогрессии,
то в конце концов останется одно - выгнать их из страны. Вольтер был универсальный
гений, и не только в делах просвещения, но и по познаниям и по способностям во сто раз
превосходил этого раздутого жидами Лессинга. Но и он еще недостаточно ясно прозревал,
что все дело в том, чтобы расквитаться с расою как таковою, и слишком понадеялся, что
раз отпадут предрассудки у богатых, то слой этот будет поглощен остальным обществом.
Тем не менее, ему должно быть зачтено в большую заслугу, что хотя он и слишком
высоко переоценивал значение просвещения умов в отношении религии, он все-таки ясно
усматривал необходимость того, чтобы иудейская раса со всем своим влиянием каким бы
то ни было способом устранена была из области жизни современных народов.[9]
Как ни сильно это выражение, все же оно имеет лишь теоретическое значение суммарной
характеристики. Практическим же в Вольтеровских суждениях было единственно
случайное, упомянутое выше, указание касательно могущей встретиться необходимости
изгнания их из Польши. Но нечто подобное есть опять-таки не более как рефлекс всегда
имеющихся налицо и самостоятельно растущих возбуждений народного чувства, которое
как в новые века, так и в средневековье думало, что оно кое-чего достигнет, добившись
изгнания иудеев по религии из какой-нибудь местности, или из какой-либо области. Но
при этом никогда не руководились ясным сознанием того, что единственно уместною
точкою зрения был бы расовый характер и соответствующий разбойничий тип, да кроме
того, никогда не принималось в соображение, что простые перемены места действия, где
жиды будут развивать свою деятельность, отнюдь не есть пресечение этой деятельности и
что думать нужно о всем человеческом роде на всей поверхности земли, который нигде не
желает, чтобы его беспокоили вредные стороны иудейской национальности.
2. Вместо того чтобы останавливаться дольше на этих, впрочем совершенно верных,
ареrsus, в которых значительные беллетристы, как, напр., и консервативный русской
писатель Гоголь, не смотря на то, что слишком напичкан был библией, иногда передавал
черты иудейского существа как бы с фотографическою верностью, - вместо этого будем
лучше держаться более свежих проявлений народного чувства, которые, конечно, народ
не всегда умеет предъявлять вполне закономерно. И вышеприведенные излияния
Вольтера, или чисто беллетристические картины Рошфора оставались преимущественно в
области как бы просто снимков, а также и в созерцании и в мышлении отчасти вовсе не
реагировали или, по крайней мере, реагировали не на главную вещь, отчасти,
относительно, так слабо - и так безуспешно, что вообще вовсе не вели ни к каким
практическим последствиям. Иначе чем подобные умники должен относиться к делу
настоящий мыслитель, вполне серьезно смотрящий на свою задачу, который и должен
вылущить приемлемое ядро прямо из натуры народа и из ее, хотя бы и грубых,
проявлений. Хотя таким образом ему раскроется только грубейшая сторона; еврейского
вопроса, зато позиция, на которой он при этом будет стоять, будет и глубже, и
основательнее, и тверже.
Народу, как и человеку природы, нет надобности спроса еще освободиться от дурно
примененной терпимости лжепросвещенного пошиба, там где у иудеев очевидна более
чем чистая нетерпимость. Они празднуют праздники Гамана, на которых из всех уст
слышатся пароли "Бей до смерти Гамана", т. е. устраняй с дороги все, чего не хотят
терпеть евреи. Но особенно сюда относится вопрос о тайных актах так называемого
иудейского служения Богу внутри или вне синагогального ритуала. Возмутительнейшие
этого рода явления, которыми, с восьмидесятых годов, снова встревожена культура новых
народов, суть так называемые ритуальные или, лучше сказать, "для угождения Богу"
убийства индивидуумов неиудейской народности, при чем из убитых, в буквальном
смысла слова, выпускалась кровь. Факты подтверждают, что дело обстоит именно так;
ибо подлежащие трупы найдены были с выпущенною кровью. Если подобные мерзости,
может быть, и, трудно встретить в кругах с высшим образованием, то кое-что в этом роде,
но в миниатюре, констатировано даже прусскими судами. Если бы напр. дело шло даже
лишь о капельке крови оставленного в живых мальчика, и даже из той части тела,
которую иудеи у себя обрезывают, и если бы даже прикосновенный к делу бреславльский
кандидат в раввины, в конце концов, в позднейшей инстанции, и признан был бы
невменяемым, а именно в отношении к этим манипуляциям был бы объявлен
действующим под влиянием религиозного безумия, то и такая в глазах иудеев
спасительная квалификация все-таки не могла бы, поколебать подозрений немца, и
особенно мыслителя. Все эти убийства ради выпускания крови, в роде упомянутого
преступления в миниатюре, конечно, в некоторой мере, суть акты безумия на религиозной
почве. Но колоссальность бесчеловечия, допущением, что это - пережиток древности,
ничуть не умаляется напротив того, во всех подобных постыдных деяниях и обычаях
таится, как ядро действительности, лишь прикрытая суеверием и определеннее
оформленная исконная злоба, следовательно искони врожденный зловольный инстинкт.
Эти деяния и обычаи должно объявить символическими проявлениями настроения,
враждебного другим народам, если вообще хотят дать им более глубокое объяснение.
Однако, главным делом остается нечто более общее, и можно думать даже, что оно
совершенно независимо от примеси суеверия. От колоссального, всему иному
враждебного еврейского эгоизма, - хотя, конечно, лишь в его злейших выпадах и в
беззаконнейших степенях, - очень можно ожидать изобретения - поддержать и усилить,
закланием неевреев и употреблением их крови, свое врожденное настроение. Это было бы
как бы заявлением о себе пред самими собою; таким образом в тайне праздновалось бы
надменное превосходство над остальными народами, и этою тайною практическою
демонстрацией пред людьми своего племени и пред соучастниками в злодеянии как бы
разрешались все прочие эгоистические деяния. Всякий, кто принимал прямое участие в
таком акте заклания, или же делался соучастником непрямо, а путем заведомого поедания
хотя бы маленькой частички, - чтобы хватило на всех , - запеченной в хлебе крови, тот
этим как бы закалялся ради того, чтобы и в каких угодно делах против не-евреев не
испытывать никаких колебаний. В сравнении с подобными актами, все остальное - чистые
пустяки, и таким образом эти акты могли иметь значение как бы упражнений, или,
пожалуй, как бы образцовых уроков по мастерству проделыванья каких угодно
эгоистических деяний.
Лет десять спустя и в Пруссии всплыло одно дело в том же роде как и Тиша-Эшларское: в
Ксантене найден был убитый мальчик, с выпущенною из него кровью и с порезами на
шее, сделанными по всем правилам ритуального убиения. Что касается поведения суда в
этом деле то - дело в Пруссии необычайное - послышались громкие жалобы, так что, если
бы потребовали моего мнения, я должен бы был, как наименьшее требование, заявить о
необходимости дополнить процесс гласным предварительным следствием. Раз уже кое-
кому приходит в голову, что имеется, так сказать, еврейская каморра в известных случаях
мешающая необходимой свободе юстиции, и даже с успехом парализующая ее действия,
то, в виду кое каких гласно заявляемых и никем неоспариваемых обстоятельств, таким
предположениям удивляться нечего. В стране, когда то славившейся относительным
достоинством юстиции, в Пруссии Фридриха Великого и его примерных наказаний
подкупных судей, после бисмарковской эры было, бы хорошо, а, быть может, в некоторой
мере и возможно, общество, обеспокоенное насчет корректности и добросовестности
юстиции, снова решительным образом успокоить, - замечание, которое я делаю отнюдь не
только в отношении к последствиям случая Ксантеновского убийства, но распространяю
также и на состояния адвокатуры и вообще на многое другое в сфере так называемой
практики правосудия.
С тех пор как мною написано было все вышеизложенное о Тиша-Эшларском деле, со всем
к нему относящимся, и предъявлено было публике, чтобы, она все это могла взвесить,
положение дела по отношению к этого рода кровавым убийствам обострилось двумя
случаями объективно самого тяжкого рода. В Богемии, в лесу близ Польны, была зарезана
молодая чешская девушка, а спустя год после этого, в недобрый последний год XIX
столетия, очевидно, подобным же образом зарезан был гимназист в Конитце, опять, как и
в ксантеновском случае, в одном из городов Пруссии, но на этот раз не в западной, а в
восточной Пруссии, где особенно сильна примесь иудейского и польского элемента. Но
еще больше, чем самым этим убийством, цель которого всем была ясна, население, и не
только местное население, встревожено было попустительством полиции и юстиции,
вследствие чего целый месяц тянулись демонстрации, так что правительство вынуждено
было держать наготове чрезвычайные военные силы. В Польне, по крайней мере, дело
кончилось осуждением присяжными, за которым, само собой разумеется, как и в случае
других подобных иудейских преступлений, последовала кассация приговора центральною
инстанциею в Вене. Но в Конитце, не смотря на то, что внешним образом приняты были
как бы все меры, несмотря на громоздкий аппарат следствия, которое, правда, пущено
было в ход слишком поздно, наружу ничего не вышло. По-видимому, в истории так уже
твердо установилось, что правосудие народной мести - за кровавое убийство - в форме
юстиции невозможно. При следствии даже, по большей части, точка зрения на такие
убийства как на убийства ради выпускания крови признается едва допустимою, не говоря
уже о том, чтобы признавалось возможным руководиться ею при дознании, как бы
определенно предлежащие факты ни говорили ближайшему и непосредственному
чувству. Заключение центральных инстанций, обыкновенно в изобилии снабженных
представителями иудейской крови, - вот, вообще, те методические средства, помощью
которых - свежая непосредственность расследования дела на месте, а также хорошо
осведомленного в местных делах, здравого и честного народного разумения,
обыкновенно, как вещь, якобы, в формальном отношении шаткая, игнорируются. Да и
чиновники, отряжаемые центральною полицией, косвенно тянут сторону жидов.
Кто еще не имел никакого количественного представления о том, как далеко хватает сила
иудейского союза, тот мог бы составить себе такое представление на этом
чрезвычайнейшем скандальном случае. Но если народы, не именно их более
образованные слои, а наконец, и народные массы, имея перед собою подобные случаи,
все-таки в своих отношениях к евреям не стали умнее, то помочь им едва ли возможно.
Однако, по крайней мере на долгое время, такого высокой степени отупения и такого
равнодушие допустить нельзя, иначе все может придти в абсолютный упадок и, попросту
говоря, все придется бросить на произвол судьбы. Но мы еще очень далеки от чего либо
подобного, и только держимся того мнения, что нужно некоторое время, чтобы эту
столетнюю спячку, и даже, в духовном отношении, тысячелетнюю, сменить
просвещенным пробуждением. Лицемерное гуманничанье, вместе со столько же
лицемерною, как и сентиментальною филантропией, были тем, что, в соединении с
насквозь ненатуральною и фальшивою игрою в равенство, там где его не было, - вот что
было причиною добровольного бессилия современных народов, и таким образом нас,
арийцев, отдало во власть наглостям еврейского происхождения, и дало евреям
возможность, в полном смысле слова, натянуть нам нос. Раз еврея тянут к суду способом,
не отвечающим этого сорта преимуществу, то еврейство начинает вести себя так нагло,
как будто бы оно - не иное что как важнейшее и самодержавнейшее государство и как
будто бы оно имеет какое-то право, каждого из своих членов, буде это ему угодно,
освобождать или, лучше, укрывать от юрисдикции других народов. В отпор такой
избранной заносчивости уместны и избранные же средства, и прежде всего нужно всюду
подавлять иудейское мнение, будто свобода состоит в свободе евреев совершать свои
преступления. Пароль vive le crime, сделавшийся более или менее тайным иудейским
девизом, а иными свихнувшими с ума, особенно же некоторыми морально-
запутавшимися, выражаемый открыто, прямо с бесстыдною откровенностью, нужно
преследовать всюду и во всех формах, где только он ни проповедуется, духовно ли или в
действиях, и должно прямо выставлять на вид его враждебность всему человечеству.
Но при этом необходимо остерегаться видеть ядро еврейского вопроса в материально
хозяйственной и чисто социальной области. Центр тяжести вопроса не здесь, а как раз в
противоположной этому, в собственно духовной сфере. Материальная сторона, как бы
важна она ни была, является лишь вторичным действием первоначальных причин,
представляющих духовно человеческое в его всеобщности и, специально, как элемент
квази-религиозный. Мы устранили бы, и даже поставили бы верх ногами весь еврейский
вопрос, если бы захотели сделать из него вопрос чисто экономический и социальный. И
даже собственно политическая сторона вопроса, как особенно наглядно поучает нас
судьба Франции по завершении иудейского столетия, - одна эта сторона сама по себе еще
не имеет решающего значения. Иудейское управление вовсе не есть там управление,
играющее второстепенную роль, вовсе нет, его представители занимают первые
государственные амплуа и руководят делами страны, проникая в изобилии всюду, до
армии включительно. Оно имело смелость помиловать дважды осужденного Дрейфуса.
Но и противная партия, партия франко-националистов, усеяна жидами и, в дополнение ко
всему этому бедствию, ими же и руководится. Так что если бы очевидное разложение
тамошней государственности можно было счесть решительным уроком и относительно
всего на свете, то можно бы было отчаяться во всяком национально самостоятельном
существовании народов. Но духовные основы лучшего существования человечества
коренятся глубже и могут перевесить и формально политическое саморазложение
государств, и снова привести в равновесие, опираясь на иные новообразования. Великая
французская революция была делом слишком поверхностным и односторонне
политическим; более радикальные преобразования у других народов могут устранить этот
роковой недостаток, если не забудут и духовной стороны и станут на якоре
действительного права, обеспечив себе таким образом лучшую позицию. Ухватившись за
настоящее и действительное право, можно уже будет воплощенные в иудейской расе
преступления и не принимать за право и не дозволять ей отстаивать их как таковое. Ныне
в духовной области царит такая распущенность, что, как ни противно здравому смыслу и
ни нелепо звучат эти слова, но - всюду стараются защищать право на преступление.
Кроме того, раз христианство одержало верх, то, несмотря на кое-какие домашние
передряги с мозаизмом, оно всегда, даже и в средние века, должно было служить щитом
гебраизму. Средневековые, а частию и позднейшие, народные вылазки против евреев,
вполне оправдываемые положением дела, христианским духовенством намеренно
истолковывались и направлялись так, как бы это были религионистические движения. И
изгнания из данной местности мало помогали делу, так как евреи всегда умели позднее
снова проползти туда, откуда были выгнаны. Изолирование их в гетто, т. е. в особые
кварталы, - и к этому их всегда принуждали, - правда, в известной степени, отдаляло их от
остального населения, но только теснее сплачивало их друг с другом. Оставалось так же
зияющее противоречие в том, что одного из них чтили как основателя религии, а народ, к
которому он принадлежал, осуждали. Славословить дух, а с телом, из которого этот дух,
по преданию, возник, вести войну, в этом всегда, чувствовалась какая-то дисгармония.
Никакое суеверие, никакая теория о теперь отверженном, а когда-то так называемом
народе Божием, никогда не могли примирить этой непоследовательности и этого
противоречия. Должно бы было сделать нападение на самый этот неуместный дух, т. е.
осудить и упразднить самое христианство, чтобы уже можно было затем бесповоротно
покончить и с телесным еврейством. Из одних стран изгонять их, чтобы они отправлялись
в другие, - средство это и недальновидно, и обманчиво.
Но еще более решительный урок дает Франция, где в конце столетия правительство не
только находится под иудейским влиянием, но прямо и очевидно это есть еврейское
правительство, которое передало иудеям по крови, и даже иудеям по религии, и армию во
всех направлениях и во всех отношениях. Этим я не хочу сказать, что этого рода шествия
к упадку и соответствующего государственного саморазложения не представляли бы в
сильной степени и другие страны, а чтобы и у нас теперь нельзя бы было указать прямо
достойных внимания аналогий. Однако, по ту сторону Вогез все это виднее, и в
дореволюционном веке, который прямо нужно назвать иудейским веком, все это
заострилось до самой бесшабашной наглости. Говорить там о мероприятиях в тех видах,
чтобы устранить господство над правительством в партиях, в парламенте и в гешефтах
незначительной по сравнению со всем населением группы иудеев, число которых прежде
констатировалось статистически, а теперь определяется примерно, - чтобы устранить их
влияние путем личных ограничений и остракизма, было бы бесполезно; ибо там, где уже
нужно говорит l'Etat c'еst le juif там, вся машина уже расшатана и уже настолько в
еврейских руках, что работает только для еврейских целей. Но нечто подобное
приблизительно находим и где угодно в других местах, что же касается наших
собственных состояний в Германии, то я должен отказаться рассчитывать на какие-либо
мероприятия и средства, если обращаться за ними придется к правительственному
механизму, к парламентаризму и вообще к государству. Таким образом нужно оставить в
стороне исследование многого такого, что в практическом главном пункте только тогда
могло бы сохранить смысл, когда бы приходилось считаться не с ожидовленными, по
существу, правительствами. Во всяком случае, истинный антигебраизм с давних пор
должен был составлять принадлежность оппозиции; только это имеет еще большее
значение, когда перед лицом собственно иудейских государств или таких государств,
которые уже находятся в предварительной стадии к этому, ему приходится отказаться от
всяких расчетов на правительственную помощь, ибо при господствующих
обстоятельствах такая помощь - вещь невозможная.
6. Но если на правительственные средства и шаги против иудеев рассчитывать почти
нечего, пока состояния в государстве таковы, как они есть, или даже ухудшаются еще
более, то и нельзя возлагать никаких надежд на меры, выполнимые единственно в
предположении, что к вашим услугам стоят правительства сильные в антиеврейском
смысле или, по крайней мере, способные дать поддержку. Мною предлагаемое средство
состоит в медиатизации иудейских денежных тузов и банковых засильничеств. Как в
политической сфере мелкие князьки и феодальные владыки поставлены в зависимость от
новых государств, точно так же и эта общественная денежная сила, сосредоточенная в
руках евреев, т. е. вся эта спесивая иудейская финансовая знать, должна быть поставлена
под контроль государства, которое для заведывания их богатствами должно поставить
кураторов, а под конец и совсем поставить их в полную зависимость от государства. В
самом деле, с верховными правами государства отнюдь несовместимо, да, кроме того,
разорительно и для народа, это прямое или непрямое господство над обществом
отдельных иудейских персон или институтов, располагающих миллиардами, - господство,
которое становится не только государством в государстве, а очень часто государством над
государством, и, можно бы было смеха ради сказать, - стремится корчить из себя
сверхчеловеческое сверхгосударство.
Сверх того, для нашего персоналистического образа мышления само собою понятно, что
вовсе не торгашеская деятельность и не сила капитала сама по себе есть то, что ведет за
собою такую высокую степень обмана и ростовщического ограбления, каковую всюду и
всегда проявляли евреи. Деятельность эта дает только случаи, но личные расовые
наклонности и в них элемент пронырливого хищного животного, - вот что сообщает этой
деятельности воровской и хищнический характер. Напротив того, мы ничуть не погрешим
против принципа собственности, если такие присвоения признаем не как приобретенные
правильно, но будем усматривать в них штучку несправедливой всемирной истории,
которая также всемирно-исторически подлежит отмене с вознаграждением всех потерей и
убытков. Однако, последнее было бы лишь относительно слабою мерою в области, где в
конце концов и в последнем результате речь должна идти не о том, чтобы нанести удар
только имуществу и обладанию, но - и личному корню в личностях. По этим кратким
указаниям можно оценить, что за двадцать лет до конца столетия предложенное средство
медиатизированья еврейских финансовых тузов, хотя само по себе и не теряло веса, но
при бессилии все более и более тем временем ожидовлявшихся государств, а сверх того и
в виду необходимости чего-либо более решительного, должно было утратить
применимость и значение. Судя по тому, как стоит дело в начале нового века, нужно бы
было скорее ожидать медиатизированья государств иудейским финансовым миром,
нежели наоборот. Бессилие государств при столкновении с иудейскою кровью, с такою
очевидностью обнаруживающееся в делах, ритуальных убийств, проявляется и в почти
немощном подчинении иудейской денежной силе и всяким художествам по денежной
части, до того, что почти во всех странах уже давным-давно финансами управляют даже
министры из евреев. Каким же образом в виду всего этого можно рассчитывать на
мероприятия, при которых сразу же предполагалось изгнание еврейской крови отовсюду,
где уже она добралась до руководящих мест!
7. Так как теперешнее обычное течение развития государств еще не дозволяет надеяться
на непроизвольное разжидовление, административным ли путем или законодательным,
посредством личной реакции, то и не стоит распространяться, особо и подробно, об
изъятии еврейской крови из служебной сферы. И здесь обратное явление, именно
привлечение их в службу, есть факт, который идет в гору, и если при этом там и сям, по
христиански-феодальным причинам, еще продолжают не допускать на службу евреев по
вере, то эти исключительные случаи так немногочисленны, что останавливаться на них не
стоит. Как бы то ни было, юнкерские элементы, и по большей части в союзе с попами,
всюду более или менее противятся проникновению правоверных иудеев к
государственным должностям. Но это соперничество юнкера с иудой приносит мало
пользы, тем более что христианский и политически реакционерный элементы пускаются
лишь в религионистически домашние пререкания и даже, в сущности, большею частию
здесь просто идет борьба хищнических традиций и позывов с пронырливыми. Туда,
откуда вытесняют феодалов, протискиваются евреи с своими союзниками и захватывают
себе главные паи, между тем как третье, остальное общество, все еще остается почти ни
при чем.
Но каким же это образом, можно спросить себя, иудеи все больше и больше
протискиваются в сферу чиновничества, и вообще могут ограблять государства! Разве это
не свидетельствует об их способностях? Нет, это свидетельствует только о гнилости и об
испорченности состояний и о неспособности, особенно об отсутствии ума у тех лиц,
которые хотя сами и другой национальности, но потворствуют обманным художествам и
пронырству евреев. Однако, я не буду распространяться здесь о причинах разложения
государств, об упадочных династиях и сословиях или вообще об элементах, у которых
недостаток знания и способностей и тщеславная ограниченность особенно их то и делает
так доступными иудейским художествам. Например, и феодалы, и все, что из их же кругов
выросло над ними, вовсе не таково, чтобы могло справиться с евреями. Хотя в этой
области, по крайней мере отчасти, и могли бы иудейскому пронырству дать надлежащий
отпор, однако на деле здесь поступают как раз наоборот.
Даже главы государств, как показывает история, нередко попадали совсем в лапы жидам,
если только не сами намеренно и в силу превратных мнений открывали доступ евреям.
Где и пока такие гнилые правительства являются признаком господствующих состояний,
то в большей, то в меньшей мере, в какой это имеет место во всяких государствах, до тех
пор и иудеям живется более или менее недурно. Только с такой точки зрения и становится
понятным с какою чрезвычайною быстротой возрастающее ожидовление во всего сильнее
разложившихся государствах, в которых распоряжаются уже не династии, а
представители упадочных элементов которыми и затыкают места правителей и значение
которых иногда меньше нуля. Когда и где правительства делаются куклами в руках
иудеев, они и должны быть похожи на кукол, и это низшее положение, воистину,
показывает евреям , чем они не должны быть. Игрушкою в руках иудеев делается только
то, что уже само по себе пусто и не имеет никакой цены. Итак, надежды на лучшее
зависят от того, чтобы у народов получили руководящее влияние другие и более мощные
силы. Но каким образом народ мог бы найти себе вождей, которые эмансипировали бы
его от жидов, указать это довольно трудно, так как подобное может совершиться на
разные лады и отнюдь не связано с каким-нибудь единственным определенным шагом. В
стране зачала революции, в ожидовленной Франции, понятно изречение, что ближайшею
революцией будет возмущение против жидов. Но придется пройти сквозь нечто такое, что
имеет высшее значение, и, по нашему мнению, об руку с этим и пойдет исчезновение
жидов.
Все пути, ведущие к цели, хороши, если только есть наготове силы и лица, годные для
проторения этих путей. Формальности не составят никакой помехи, и останавливаться на
них не стоит. Без вооруженных сил в последней инстанции, по крайней мере, без таких
сил в резерве нигде обойтись нельзя, где речь идет о серьезной реформе состояний,
особенно же об искоренении тех или других личностей. Хуже всего будет, конечно,
случай, когда непосредственно имеются ни от кого независящие военные вожди, которые
берут на себя инициативу и как бы представляют собою народ. Тем не менее, даже такое,
само по себе не очень приятное решение вопроса было бы по отношению к евреям все же
лучше чем ничего. Тем не менее, о подобных вещах я упоминаю только для того, чтобы
дать заметить, сколько еще остается других возможностей, кроме этой грубейшей
возможности. То, что станет на место разложившихся государств и правительств, пока
еще более определенными штрихами наметить нельзя но в каких бы формах эти новые и
лучшие силы ни появились, вещественно они всегда сумеют найти средства расправиться
с жидами. Натянутость в социальном и в духовном отношениях, являющаяся следствием
ожидовления, будет становиться все больше, и средства к ослаблению такой усилившейся
натянутости мы не можем оценивать на основании того, что во всяком случае было бы
еще уместно теперь, если бы было достижимо. Потому мы пока отказываемся
рекомендовать такие ближайшие средства, на которые мы указывали раньше.
8. Между тем, а именно прежде чем дело дойдет до решительной развязки, можно, по
крайней мере, в частной жизни в некоторой мере оградить и обеспечить себя путем
просвещения о евреях и путем соответственной энергии. Кроме того, разумеется, не
исключается и еще одно средство, а именно, чтобы как в государстве и в общинах, так и в
союзах и ферейнах отнюдь не пренебрегали в отдельных случаях устранением или
удалением еврейской крови. Такой чистки никогда не следует упускать из вида, и избегать
нужно только иллюзий или даже ложных партийных обещаний, будто бы сломить
иудейское засилие можно бы было очень легко или быстро обыкновенными средствами.
Вульгарный и реакционерный антисемитизм впадает здесь в подобный же обман или в
самообольщение, как и социализм которому ничего не значат фальшивые обещания и
посулы и который всегда кичится, что никуда негодными средствами он может дать все
возможное и невозможное. Еврейский вопрос и универсальный социальный вопрос имеют
ту общую черту, что отвечать на них можно только персоналистически, а окончательно
решены они могут быть только путем применения в высшей степени энергичных мер.
В том и в другом случае все клонится к своего рода варварству ограбления, соединенному
с политическими насилиями, и не только клонится, а отчасти уже и существует. Если это
состояние перейдет в совершенное варварство, то натурально последует антиварварский
отпор, который проявится в решительной, но отнюдь не в варварской форме. Как
антигебраизм не есть гебраизм, но явление ему противоположное, так и антиварварство не
есть варварство, а есть отпор варварству, конечно, соответственно строгий. Вследствие
этого в конце концов иудеи похоронят самих себя в этом варварстве, которое они же и
вызывают, ибо именно несправедливые и запустелые состояния должны приводить с
собою и эру сильной реакции и эру сильных противодействующих средств. Медленное
вымирание населения и истощение средств к жизни, которое должно бы было наступить
на стороне жидов, как результат исключающего и отстраняющего отношения к ним, во
всяком случае могло бы, в конце концов, повести и к исчезновению расы. Это был бы,
сравнительно, ровный и мягкий путь искоренения вредного элемента. Путь этот
соединялся бы и с другою необходимостью, - с возрождением права и нравственности
среди лучших народов и, следовательно, оказывал бы строгое сопротивление всему
юридически или морально преступному.
То, что может ограничивать или даже подвергать сомнению право на существование расы
или национальности, вовсе не есть низменный уровень этой расы. Это видно на примере
китайцев, которые, очевидно, имеют право на отпор торгашам и другим отбросам,
втирающимся к ним ради ограбления, хотя эти вторгающиеся спекулянты и авантюристы
принадлежат большею частью к высшим расам и национальностям, и евреи при этом
проскальзывают туда же лишь как соучастники. Но представителями этих хищных, - чего-
то в роде пиратов, - отпрысков высших национальностей являются не только англичане,
но в большей или в меньшей степени самые разнообразные народы, причем их
одушевляют стремления столько же к порабощению, сколько и к ограблению. Итак, здесь
мы имеем дело с свойством хищного животного, и всякие шаги в отпор ему, разумеется,
не при всяких беспутствах в формах их, нужно считать совершенно правомочными,
предполагая, что возможно суждение национально непартийное. Но обладает ли хищное
животное свойствами подходить к добыче, потихоньку крадучись, или свойства эти
располагают более к грубому открытому нападению, в главном вопросе, именно, в праве
на отпор, это - решительно все равно, и даже пресмыкающиеся существа, чтобы не сказать
- пресмыкающиеся животные, в конце концов бывают еще вреднее и опаснее, нежели
хищные по преимуществу. Также и китайская метода обороны обращена против
пресмыкающегося типа, хотя и вкрадывающегося в доверие ради духовных целей, именно
против христианских миссионеров, а, впрочем, это восстание против чужеземцев можно
назвать отпором непрямому, именно, хозяйственному, ограблению и угрозе прямого
порабощения. Однако, нам нужно вести здесь речь не о вопросе о чужеземном влиянии в
Китае, а о чужеземном влиянии у себя дома.
Если бы иудеи были просто низшею национальностью, то уже одной непричастности их,
напр., к политике и к литературе, было бы достаточно. Тогда они не могли бы иметь
никаких притязаний на равенство во всех отношениях, но все-таки могли бы
существовать, поскольку дозволяют это их способности. Но низкий тип их племени
сочетается с типом пронырливого хищного животного, которое невозможно приручить
перевоспитать, сделать домашним. Змея удерживает свои качества от начала природы и на
всем протяжении истории; ее змеиные свойства можно истребить только с нею самой.
Никакая духовная, никакая социальная, никакая политическая система не может, в
сущности, переделать евреев во что-либо иное, чем они есть и всегда были. Поэтому
вредные стороны, из которых слагается их национальный характер, можно устранить и
истребить только вместе с ними самими. Путем смешения с другими национальностями
эти качества только как бы слегка разжижаются и заражают своим ядом лучшие
национальности. Эти качества остаются или снова выступают атавистически и там где
сочетание с женским элементом лучших народностей, то в большей, то в меньшей
степени, маскирует, например, белокурыми волосами и, как иногда в виде исключения
встречается, голубыми глазами, все тот же еврейский характер. Даже периоды
геологической длительности не могли бы повлечь за собою в главном пункте никаких
решительных перемен, не говоря уже о том, чтобы в социальном и в политическом
отношениях сотни тысячелетий и даже миллионы лет, даже при благоприятных
обстоятельствах принесли бы хотя какую-либо пользу, и все такие надежды - плохое
утешение, а практически - убаюкивать себя подобными надеждами прямо смешно.
Оставаясь на почве правильных заключений, является прямо бессмыслицей надеяться на
какие-нибудь существенные изменения характера в уже твердо установившихся типах.
9. Судя по всему этому, свобода является для евреев разрешением открыто проявлять свои
вредные качества, а в некоторых направлениях даже изощрять свои преступные
наклонности и свойства. Но с нашей более решительной точки зрения дело было в
вопросе о свободе, а речь шла уже дальше, а именно уже просто о вопросе чистого
существования. Этого требует существование и сохранение в целости лучших народов.
Взвесьте только значение финансов, а затем всемирной прессы; уже одно их крайнее
ожидовление не говоря о чем-либо другом, может считаться очевидным доказательством
невыносимых зол. Так называемый радикализм сильнейшим образом гебраизирован, и
религионистически самым беззастенчивым образом ожидовлен. Почти всегда он
гарантирует только формальные стороны свободы, а цель их - не препятствовать
благополучию и даже господству еврейства. О разжидовлении прессы, как о чем-то таком,
что должно быть приведено в исполнение само но себе, и думать нечего; помочь делу
можно бы было устранением всех еврейских персон от обладания прессою и от
сотрудничества, но об этом можно думать только в связи с такими шагами, которые
касаются вообще всего существования евреев.
Итак, здесь рабское положение туземцев колонии и вообще присяга на верность, - вот что
мешает формально и номинально господствующему французскому населению
окончательно упразднить поддерживаемое из Парижа иудейское засилье, действительно
раздувшееся в настоящее господство иудеев. Это положение создано французским
колониальным хищничеством, и только свобода арабского элемента могла бы
подобающим образом покончить с евреями. Но от деспотического управления колонией
Франция вообще не отрекается, не говоря уже о том, чтобы отказался от него
выдающийся партийный национализм, и об руку с ним идущие французские антисемиты.
Пока будут продолжаться эти обстоятельства и отношения, всякие надежды, какие питает
антисемитизм, останутся чистою иллюзией. Правда, именно в Алжире антисемитизм
разрастается все шире и шире, но господство иудеев, поощряемое метрополией,
возрастает еще в большей степени. Потому-то шаги, какие делает народ, лишь при случае
там и сям стесняют евреев в деле ограбления колонии, именно, их поудерживают только
личные угрозы. Таким-то образом положение Алжирии научает нас, что только полное
исчезновение евреев могло бы быть таким решением еврейского вопроса, которое стоило
бы упоминания, - решением, которое опять-таки зависит от состояний Франции, или же от
освобождения колонии от французского ига. Но каким образом французские колонисты
могли бы столковаться с арабами и с подобными племенами и разделить с ними
управление страной - этого в виду традиционных состояний формулировать пока нельзя.
Мир нуждается еще всюду в преобразованиях, которые обеспечивали бы свободу, и
только когда эти преобразования совершатся, можно будет покончить с ложною
свободою, именно с свободою ограбления и преступлений.
10. В виду теперешнего ожидовления так называемого культурного мира, и мое изречение
о внутреннем Карфагене, каковой являли собою иудеи в противоположность лучшим
народам, едва ли уже достаточно для характеристики положения. Римляне могли
относительно легко схватить этого врага в форме внешнего Карфагена и в конце концов
выбросить из дальнейшей истории. Их принцип беспощадного завоевания и разрушения
помог им в этом. Но современные и лучшие народы, всюду и во всех отношениях берут
компасом настоящее право. И потому нужно прямо указать на то, что евреи являют собою
в мире не просто внутренний Карфаген, но нечто худшее, чем когда-либо могли бы быть
пунийцы со своим вошедшим в пословицу вероломством, если бы вместо римлян удалось
бы им достичь мирового господства и сесть на спину всем народам или даже вселиться во
все народы. Злобно-гнетущий еврейский кошмар, и материально, и духовно, служит
признаком, что в некоторых отношениях мир все еще дремлет, и что только при полном
пробуждении от сна он может стряхнуть с себя это бремя.
Если же и в чисто духовной области, как это понятно само собою, вопрос о духовном
руководительстве есть вещь главная, то в теперешние времена, когда даже убиения
деспотов, вылились почти что в форму системы, мы стоим перед задачею, которая, будучи
по существу политическою, тем самым и более осязательна, и находимся в положении,
которое кроме чисто духовной и просветительной пропаганды требует, чтобы не,
забывали и фактической почвы, посредством которой состояния формируются
объективно, притом как в личностях, так и в вещах. И здесь во многих, если не в
большинстве отношений, приходится покончить всякие счеты с историей не только
теоретически, но и на практике, не только путем критики, но и путем кризиса. Но
личности и их свойства гораздо важнее дел и учреждений. Эта персоналистическая истина
оказывается верною всюду, а особенно по отношению к, более общему социальному
вопросу, но всего легче схватить ее, если обратить внимание на зло, вносимое
существованием и хозяйничаньем, евреев. Итак, вместо того чтобы, как делает это
иудейский социализм, схватывать все с ограниченной точки зрения антикапитализма, и
таким образом, иудеев как таковых с их особыми иудейскими свойствами этою общею
рубрикою капитала скорее покрывать и защищать, чем выставлять на показ наш
персонализм, наоборот, прямо выходит из того, что и грабителей других национальностей
надо понимать прежде всего как личное безобразие. Только здесь речь идет не о чем-либо
искони ведущем начало, как, напр., в случае хищных форм в животном царстве, но о
культивированном вырождении и об уродствах, которые ведут за собою, вместе с тем, и
соответсвующие учреждения не столько цивилизующего, сколько сервилизующего рода.
Поэтому, мы поступаем основательнее, держась личных первозданных образований и их
дальнейшего развития, вместо того чтобы анализировать чисто вторичные, данные
учреждения и отношения и объявлять их решающими точками приложения
преобразующей практики.
3 А у нас "Всеобщий еврейский рабочий союз в Белоруссии, Литве и Польше" или так
называемый бунд, успевший в короткое время залить Россию кровью и причинить ей
неисчислимые бедствия. Деятели бунда в союзе с поляками, занялись призывом армии и
флота к измене и бунту, разгромом русской промышленности, подрывом торговли,
уничтожением огнем лучших и благоустроенных экономий в русских губерниях,
изгнанием русских колонизаторов на Кавказе, не говоря о бесчисленных ограблениях
казначейств, сберегательных касс, - не говоря уже о еврейском революционном
трибунале, присуждавшем к смерти русских людей, и т.д. и т.д., всего не перечтешь!
Такова за последнее время деятельность палестинских выходцев в России. Но что им за
дело до России и до русских, когда они сегодня в России, завтра в Германии, в Америке и
т.д. - Переводчик.
1) Кривоногий фарисей, так как ходил по улицам, волоча по земле ноги и спотыкаясь;
2) Фарисей с разбитым лбом, так как, потупляя взоры - чтобы не смотреть на женщин, - он
то и дело расшибал себе лоб о стены и заборы;
4) Фарисей-широкплечий ходил совсем сгорбясь, точно нес на плечах всю тяжесть Закона;
5) Фарисей блюститель обрядности, стремившийся к соблюдению всевозможных
внешностей; и
9 Приведем еще мнение Наполеона I "Евреи, - говорит он (речь сказанная в Эльзасе пред
государственным советом), - со времен Моисея были ростовщиками и угнетателями.
Нужно предупредить легальными мерами самосуд, к которому рано или поздно придется
прибегнуть в отношении к ним. Они рискуют, что в один прекрасный день их перебьют,
как это не раз бывало с ними и почти всегда по их вине. Нужно запретить евреям
торговлю, вследствие их злоупотреблений, как воспрещают золотых дел мастеру его
ремесло, когда он пускает в продажу фальшивое золото. Евреев нельзя равнять
протестантам и католикам. О них нужно судить на основании политического права, а не
на основании гражданского права, ибо они не граждане. Мне не хочется делать ничего,
такого, за что потомство могло бы порицать меня: все мои советники не могли бы меня
заставить совершить что-либо подобное; но я не хочу благо наших областей приносить в
жертву какому-нибудь метафизическому или эгоистическому принципу". - Переводчик.