РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

ИНСТИТУТ ВОСТОКОВЕДЕНИЯ

ЭТНИЧЕСКИЙ
НАЦИОНАЛИЗМ
И

ГОСУДАРСТВЕННОЕ
МОСКВА
ИВ РАН — НАТАЛИС
2001
ББК66.5 Э91
Ответственный редактор докт. эконом, наук Ю. Г. Александров
Рецензенты: докт. ист. наук А. В. Кива канд. геогр. наук Н. А. Длин
Э91 Этнический национализм и государственное строительство. —
М., Институт востоковедения РАН, 2001. — 432 с.
ISBN 5-89282-193-5
Тема сборника — феномен этнического национализма и его роль на
пространствах бывшего СССР в идеологии и практике национально-
государственного строительства. Конкретные объекты исследования:
российские национальные автономии (Татарстан, Дагестан и Северная
Осетия), Крым после распада Российской империи, Казахстан.
ББК66.5
ISBN 5-89282-193-5 © Коллектив авторов, 2001
© Институт востоковедения РАН, 2001
СОДЕРЖАНИЕ
ПРЕДИСЛОВИЕ (Ю. Г
Александров)........................................................................4
Раздел 1. СНГ
Сергей Панарин. Молодежь, национализм и безопасность в России и
Казахстане................................................................................................16
Анатолий Вяткин. Попытка восстановления крымскотатарской
государственности: исторические уроки событий 1917—1918 годов ...........68
Раздел II. РОССИЯ
 Вадим Цымбурский. Северная Осетия в первой половине 90-х годов:
попытка государственности в геополитическом и социо-
функциональном ракурсах....................................................................97
Андрей Судьин. Республика Татарстан в государственной структуре
России.................................................................................................178
Владимир Бобровников. Исламофобия и религиозное законодательство
в постсоветском Дагестане ............................................232
Светлана Лурье. Этническая самоидентификация в условиях кризиса
«материнского» этноса: опыт армянской общины в Санкт-Петербурге (1989
—1993 гг.)...................................................................267
Раздел III. КАЗАХСТАН
Ирина Ерофеева. Славянское население Восточного Казахстана
в XVIII—XX веках: миграционное движение, стадии социокультурной
эволюции, проблемы реэмиграции...................................................................321
АндрейГрозин. Республика Казахстан: в поисках государственной
идеологии .. 373
Екатерина Борисова. Институт президентства в Казахстане....410
ОБ
АВТОРАХ...........................................................................................................430
CONTENTS...............................................................................431
ПРЕДИСЛОВИЕ
Распад СССР перевел совершенно в другую плоскость, чем это было на
протяжении веков, проблему государственного строительства на территории
той части Евразийского континента, которую прежде занимала Российская
Империя, а затем Советская Держава как ее наследница. Если во времена
Союза речь могла идти не более чем о той или иной степени
административной и культурной автономии территорий с нерусскими
титульными этносами, то теперь вопрос об их будущем государственном
статусе неопределенно повис в воздухе.
Для большинства бывших союзных республик (в данном случае —
рассматриваемых в сборнике стран Центральной Азии и, в меньшей степени,
Закавказья) государственный суверенитет стал фактом, перед которым они
были поставлены Беловежскими соглашениями и который им только еще
предстояло осмыслить и сделать отправной точкой в своем государственном
строительстве. Для автономий Российской Федерации он оказался
интригующим вызовом, поскольку распад Союза так или иначе подверг
сомнению в их глазах оправданность существовавшего политико-
административного деления самой РФ.
Обращенная к лидерам российских автономий знаменитая фраза Б. Н.
Ельцина: «Берите суверенитета столько, сколько сможете проглотить» сразу
же получила разное толкование. Для президента и федерального центра она
была выражением согласия на переговоры о новой системе отношений
между центральной властью и автономиями, а вместе с тем и
предупреждением — с акцентом на словах «сколько сможете проглотить».
Для последних — при всех различиях
 4
в уже оформившихся или еще не вполне ясных им самим
предпочтениях политических элит и общественности — на слове «берите».
Для них это высказывание стало сигналом к действиям, направленным на
повышение статуса своих республик — в составе ли Российской Федерации
либо в предполагаемой конфедерации. Второе относится, например, к
рассматриваемым в сборнике случаям Татарстана (см. статью А. Судьина) и
Северной Осетии (см. статью В. Цымбурского) до начала постепенного
ужесточения политики федерального центра по отношению к регионам,
знаком чего стала первая антитеррористическая акция в Чечне.
В российском общественном сознании прочно утвердилось мнение, что
распад Союза и резкое ослабление федеративной государственности были
спровоцированы непосредственно Беловежскими соглашениями. В
действительности вывод о необходимости немедленной ликвидации СССР
ради сохранения России, хотя и окрашенный верой в возможность и даже
неизбежность последующей интеграции отталкиваемых союзных республик
в некое новое государственное образование (скорее всего, конфедеративного
типа) на базе СНГ, был лишь последней точкой уже давно разыгрывавшейся
драмы. На фоне стремительно нараставшего кризиса советской
государственной системы и общества в целом спусковым механизмом
развала Союза стало образование КПРФ — акция, которая сразу же
превратила КПСС из централизованной политической структуры в
конфедеративную и тем самым лишила ее прежней роли главной
цементирующей силы партийно-государственной политической системы
сверху донизу. После этого отношения между союзным центром и
республиками регулировались только Конституцией СССР, которая сама по
себе не могла обеспечить прежнюю прочность властной вертикали в
государстве и, к тому же, предусматривала право выхода союзных республик
из СССР. Отказ подавляющего большинства республиканских лидеров в
1991 г. выполнять требования ГКЧП ясно подтвердил этот в общем легко
предсказуемый и до того факт.
В союзных республиках Центральной Азии, а из закавказских
республик — прежде всего, в Армении процессы развития национального
самосознания и роста сепаратизма к тому времени еще не
5
достигли такой стадии, когда они порождают достаточно сильное
движение за создание национальной государственности. Тем более это
относится к российским автономиям. В преддверии распада СССР
сепаратистские настроения на местах хотя и несли на себе определенный
отпечаток этнического национализма, в основном, выражались в
регионализме, который проистекал из недовольства экономической и
социальной политикой союзного центра.
На фоне быстро углублявшегося общественного кризиса повсеместно
возобладала убежденность в неравноправности данного региона (республики,
автономии, области) в экономической системе государства и в
дискриминационной и эксплуататорской сущности политики центральной
власти по отношению именно к нему. В обстановке, когда в принципе не
существовало объективного механизма общественной оценки результатов
хозяйственной деятельности (роль которого во всем мире играет рынок), все
с недоверием поглядывали друг на друга, а вместе — на союзный центр и
чувствовали себя жертвами ограбления.
Как отражение столь негативной оценки положения дел была
выдвинута идея республиканского хозрасчета — практически
неосуществимая и совершенно абсурдная с точки зрения перспективы
сохранения единого экономического пространства и даже союзной
государственности, как таковой. Но она стала своего рода запалом, первым
звеном, которое потянуло за собой длинную цепь трансформаций
общественных настроений и поведения местных политических элит. В том
числе, что особенно важно, — активизации этнического национализма в
союзных республиках и российских автономиях. Регионализм в чистом виде
сохранился только в российских областях с абсолютным преобладанием
русского населения, не имеющих крупных внутренних автономных
национальных образований.
Следует специально подчеркнуть, что благоприятную среду для
быстрого подъема этнического национализма среди титульного населения, а
особенно политических элит, в новых независимых государствах из числа
бывших союзных республик и в российских автономиях в значительной мере
создавало (и по-прежнему создает сейчас) характерное поведение их
русского населения — даже если
6
оно (как в Казахстане) по численности не уступало титульному, а то и
(как в некоторых из российских автономий) превосходило его. Во многом
разделяя и справедливое недовольство, и предрассудки других этнических
групп этих обществ в отношении центра государственной власти, русское
население отличалось от них, по крайней мере, в одном важном отношении:
его локализм слишком слабо опирался на внутриэтническую солидарность.
Низкий уровень социальной сплоченности этнических русских и
близких им по социальной культуре других русскоязычных этнических групп
типичен для всех регионов бывшего Союза и России и сам по себе предстает
как серьезное препятствие на пути развития любых форм местного
самоуправления — необходимого элемента демократической
государственной системы. Но в государственных и административных
образованиях, созданных по принципу этни-чности, такая особенность играет
особую роль.
Именно по этой причине русские в союзных и автономных
республиках СССР считали себя скорее гражданами Союза, чем России, и
видели только в союзном центре как защиту от любых проявлений
локального этнического национализма — от политического до бытового, так
и гарантию для своих претензий на положение «первых среди равных».
Претензий, которые на уровне самосознания практически не выходили за
рамки культивирования чувства собственного цивилизационного
превосходства и не подкреплялись необходимыми коллективными усилиями
по обеспечению своего контроля над административными органами и
наиболее доходными и престижными сферами хозяйственной и социальной
жизни на местах. Тем более что им в этом деле противостояли и гораздо
более организованные представители титульных этносов и официальная
политика союзного центра по пестованию «национальных кадров» из
представителей титульных этносов.
Последние уже давно — как только после смерти И. В. Сталина была
несколько ослаблена жестокая хватка центральной власти — начали
подспудно, но все более активно вносить свои поправки в официальный
принцип построения советского государства: «Национальное по форме и
социалистическое по содержанию». Постепенно на всех уровнях — от
«корней травы» и до высших эшелонов регио-
7
нальной власти — титульные этносы утверждали свою систему
представлений о социальных и моральных принципах жизни и об
организации власти. Систему, по целому ряду важных элементов
альтернативную советской, которая, в свою очередь, так или иначе
ассоциировалась с Россией и русскими.
Опираясь на этническую социальную сплоченность и поощрительную
политику центральной власти, представители титульных этносов в регионах
все активнее вытесняли русских в первую очередь именно из тех сфер
общественной жизни в своих регионах, контроль над которыми обеспечивал
доступ к лучшим источникам дохода, способствовал повышению
социального статуса и престижа, позволял вести образ жизни, более
соответствующий принципам их этнической социокультуры. А на уровне
политико-административных институтов вел к сосредоточению все большего
числа рычагов контроля именно в их руках.
Естественно, что с развалом советского государства и расколом на
части его единой политической элиты все эти процессы активнее вышли на
поверхность общественной жизни. Титульной части местной правящей
верхушки прежние достижения в области внутренней консолидации и
расширения сфер контроля послужили хорошим плацдармом для быстрой
трансформации из региональных политических элит в этно-национальные в
государствах СНГ и этно-региональные в России.
Соответственно, развитие государственности пошло по пути все более
определенной и открытой ориентации на принцип титульной этничности
формирующихся властных структур. Практически повсеместно в бывших
союзных республиках и в российских автономиях контроль над всей
системой политических институтов и административных органов очень
быстро перешел к верхушке титульного населения. И одновременно она
стала находить все более широкую опору в этническом национализме
титульных народов, прогрессировавшем под влиянием как естественной тяги
людей к идентификации и поиску моральной опоры в сложные времена, так и
реактивных антироссийских и антирусских настроений.
К настоящему времени содержание национальной идеи в качестве
основополагающей движущей силы государственного строи-
8
тельства на пространствах бывшего Союза сильно
дифференцировалось. Среди русской части населения Российской Федерации
она находится в процессе трансформации из прежней союзно-державной в
общенациональную — российскую, а не русскую, без прежнего стремления к
противопоставлению себя окружающему миру, чувства идеологического и
культурного превосходства над другими народами. А также без особого
интереса к идее обособления собственно русского ядра внутри Федерации.
Проявления русского этнического национализма, потенциальную опасность
которого нельзя приуменьшать для случая резкого ухудшения общей
обстановки в стране, носят все же скорее реактивный, чем агрессивный
характер, будучи провоцируемыми нервирующей обстановкой вокруг Чечни,
а также наплывом массы более мобильных и предприимчивых кавказцев в
сопредельные регионы и крупные города России на фоне социального
неблагополучия большинства местного коренного населения.
В отличие от этого в государствах Центральной Азии в откровенной
(Туркмения, Узбекистан) или более смягченной, по крайней мере,
первоначально (Казахстан, Киргизия) форме возобладали идеология и
практика строительства этно-национального государства титульных народов
(см., например, статьи С. Панарина и А. Грозина). Такая политика
характеризуется стремлением к полному вытеснению русских и лиц других
нетитульных этносов из структур политической и административной власти,
из сфер выгодного предпринимательства ограничениями для
организованного участия в политической жизни (статья Е. Борисовой),
дискриминацией в области трудоустройства, образования, языка и культуры.
В российских автономиях тоже отмечаются все эти тенденции, но в
модифицированном виде. С наибольшей определенностью проявляется
трансформация региональных политических элит в этно-региональные и
упрочение их контроля над всей вертикальной структурой
административных органов, с активным использованием для этого
преимуществ своей социальной сплоченности. Главные различия между
независимыми государствами из числа бывших союзных республик и
российскими автономиями заключаются в той роли, которую играет там и
там идеология этнического национализма.
9
В Казахстане, который взят в качестве исследовательского примера в
представляемом сборнике, она активно насаждается правящей политической
элитой, внутри которой за годы независимости резко ускорилась и приобрела
необратимый характер перегруппировка сил в пользу ее казахского
этнического большинства, в свою очередь концентрирующегося вокруг
президента Назарбаева и его ближайшего окружения. Этнический
национализм представляется новой элите эффективным инструментом
сплочения казахской части населения вновь образованного государства
вокруг власти и сильным аргументом в отношениях с русской частью
общества, которая с любой точки зрения не вполне органично интегрирована
в казахстанское общество. Тем более что последнее вообще отличается по
сравнению с подавляющим большинством других стран СНГ слабостью
внутренних общегражданских связей: экономических, политических,
культурных.
Именно на такой фон проецируется еще одна линия раскола: между
теперь уже составляющими заметное большинство населения страны
казахами, с одной стороны, и компактно проживающими русскими, а также
культурно ориентирующимися на них этническими группами — с другой
(см. статьи И. Ерофеевой и А. Грозина). И по мере того, как ослабевают
прежние, идущие еще от Союза идеологические и культурные связи
Казахстана с Россией, а заложенный в те же времена промышленный сектор
деградирует и все более выпадает из единого экономического пространства
бывшей советской Евразии, усиливается взаимная отчужденность двух
крупнейших этнических общин страны.
Явная моральная неготовность основной массы казахстанских русских
интегрироваться в общество, вне всяких сомнений выстраиваемое по
казахскому этническому проекту, — тем более на предлагаемых
дискриминационных условиях, в свою очередь, встает перед политической
элитой страны как новый вызов и потенциальная угроза распада вновь
создаваемой государственности. Возник своего рода порочный круг, поиск
конструктивного выхода из которого все более затрудняется деградацией
общих экономических и социальных условий и, как следствие,
приобретающей все более драматический характер слабостью предпосылок
для
10
интеграции общества на базе правовых гражданских законов и
институтов. А также усиливающимися на основе таких предпосылок
авторитарными тенденциями внутри государственной власти.
В такой драматической обстановке казахстанское руководство встало
на путь искусственного конструирования якобы объединяющей население
страны национальной идеологии, но при этом — в соответствии с общей
логикой построения этнического государства казахов — парадоксальным
образом придало ей сугубо однобокий характер. В ее основы кладутся
искаженные и прямо фальсифицируемые представления об истории
расселения казахского и корневых по отношению к нему этносов на
нынешней территории страны, об уровне их прошлого социального и
культурного развития и зрелости известных из истории форм
государственности. Цель такой пропаганды не только в расчетах на более
тесное политическое сплочение казахской части населения, но и в желании
внушить казахам мысль о том, что «без русских можно обойтись» — как
обоснования дискриминационной линии по отношению к ним.
Вполне понятно, что даже самые упорные усилия навязать обществу
определенную идеологию «сверху» могут иметь хотя бы минимальный успех
только в том случае, если они так или иначе апеллируют к определенным
сторонам сознания массы людей, к их явно выражаемым или подспудным
предпочтениям и предрассудкам. К этой теме имеет отношение статья В.
Бобровникова, поскольку там идет речь о процессах естественного
вызревания идеологии в тех или иных группах общества, об усилиях навязать
людям определенные взгляды или же, наоборот, воспрепятствовать усвоению
ими каких-то (в данном случае неортодоксальных) идеологических
установок.
Часть авторов сборника так или иначе касаются не только перспектив
создания этно-национальных государств на территории бывшего Союза, но и
вопроса о том, какой отпечаток это накладывает на межнациональные
взаимодействия. Некоторое представление о сложности отношений
этнических диаспор с окружением в странах проживания и с братьями по
материнскому этносу, проживающими на исторической родине, дает статья
С. Лурье об ар-
11
мянской диаспоре Санкт-Петербурга в годы Карабахского кризиса.
Помимо прочего, из нее видно, насколько легко в процессе национальной
идентификации людей может усваиваться идея «образа врага», если при этом
сильно акцентируется этническое начало. А также, что этот процесс быстро
начинает приобретать характер обоюдоострого оружия, и потому становится
разрушительным, а не созидательным фактором в ходе попыток
государственного строительства.
Соответственно, в этом пункте проблема национализма начинает все
теснее переплетаться с проблемой безопасности — национальной,
социальной и личной, а также прав человека — гражданских и естественных.
И точно так же перекликаются темы национализма как политического
принципа и этнического национализма; сознания политического и бытового;
идентификации политической, социальной, национальной и этнической (см.
статью С. Панарина). При этом, как показывает ход событий, сейчас главным
фактором, провоцирующим конфликтный характер отношений между
этносами в многонациональной среде, стала и остается этноцентрическая
политика правящих кругов.
За этим кроется еще одна крупная проблема, которая требует
дальнейшей углубленной разработки. Среди лидеров новых независимых
государств Центральной Азии и национальных автономий Российской
Федерации весьма популярна идея относительно «демократии с учетом
национальной специфики». И это вполне понятно: процесс строительства
демократического правового государства невозможно вырвать из контекста
становления гражданского общества на основе формирования
соответствующей социальной структуры и усвоения населением принципов
демократии и права как естественных жизненных ценностей. Вопрос, однако,
в том, где проходит грань, за которой «учет национальной специфики» (в
данном случае консервирование традиционалистских отношений и
авторитарных способов управления), осуществляемый как бы ради
сохранения в целостности государственной властной вертикали, приобретает
самодовлеющий характер, перестает быть одним из средств движения по
пути модернизации общества и становится самоцелью. А ссылки на такую
специфику, в свою очередь,
12
превращаются в дежурные отговорки — камуфляж для реализации
своекорыстных и амбициозных личных и групповых целей правящих элит.
Вместе с тем, безусловно, национальная политика в полиэтнич-ной
среде — это всегда производное не только от устремлений и прагматических
целей правящих групп, даже если они успешно активизируют, а затем
эксплуатируют этнический национализм титульного большинства населения.
Очень многое зависит и от поведения крупных нетитульных этносов,
проживающих в данном государстве или в российской автономии. И, может
быть, еще больше — от состояния российской государственности в целом, в
первую очередь, ее центральной власти.
Нетрудно заметить, что на протяжении почти десятилетия после
распада Союза вялая деятельность российского государства по поддержанию
конституционного порядка на территории Федерации и по отстаиванию
интересов русского населения в бывших союзных республиках проистекала
главным образом из слабости центральной власти, которая в эти годы не
могла достаточно уверенно опереться на элиту, сильно и, нередко,
непримиримо разобщенную по самым разным — идеологическим,
политическим, региональным, экономическим — линиям. Скорее даже —
элиты или группы интересов и предпочтений.
Именно такие обстоятельства вызвали к жизни политику договорных
отношений между Центром федерации и ее субъектами на базе раздела
полномочий, а также привели к подмене последовательной работы по
упрочению единого для всего государства конституционного пространства
сложным маневрированием на основе компромиссов, заигрывания и прямых
уступок. Правда, в ходе согласований естественным путем проб и ошибок в
какой-то мере осуществлялась притирка разных элементов Федерации друг к
другу и происходил поиск оптимальных отношений регионов с Центром. Но
процесс выстраивания четкой системы взаимосвязей на базе сочетания
властной вертикали с точно определенными конституционными правами
субъектов федерации растягивался слишком надолго, и это оставляло
государство и конституционный порядок в неустойчивом положении.
13
Кульминационный момент наступил в 1999 г. в преддверии очередных
парламентских выборов, когда многие влиятельные региональные лидеры
явно решили, что для них пришло время общими усилиями перехватить руль
управления федеральной властью из ослабевших рук первого российского
президента с его ближайшим окружением. Результаты парламентских, а
затем и президентских выборов показали, однако, ошибочность таких
расчетов. Их авторы не сумели правильно оценить, как оказалось потом, уже
свершившиеся к тому времени важные изменения в расстановке
политических и общественных сил на федеральном уровне, а равно и в
народных настроениях. А именно, главное — достигшую определенного
качественного рубежа консолидацию различных групп политиков и
общественности в единую политическую элиту. Не вокруг непосредственно
президента и тех, кто прямо стоял за ним, а в рамках общего
конституционного поля, в котором, как выяснялось с течением времени,
открывались достаточные возможности для политической борьбы и
политического торга, но не для непримиримой конфронтации с прицелом на
очередное изменение государственного и общественного строя.
Однако то, чего не увидели многие политики, осознало или
почувствовало большинство населения, уставшее от непрерывных
политических конфронтации и уловившее поворот федеральной власти в
сторону укрепления государственного порядка на базе конституционной
законности. Результаты выборов, в свою очередь, были расценены
большинством региональных лидеров как сигнал к развороту если не
стратегии, то тактики отношений с федеральной исполнительной властью в
сторону большей лояльности. Начался их массовый отход от объединения
«Отечество — Вся Россия» и других резко оппозиционных президентской
власти движений с тенденцией укрепления связей с прообразом новой
«партии Власти» — движением «Единство».
Федеральная исполнительная власть, со своей стороны, стремится
реализовать потенциал усилившейся политической и — в более широком
плане — народной поддержки для того, чтобы форсировать переход от так
называемой рыхлой политической структуры федерации к варианту с более
сильной властной вертикалью.
Предисловие
И уже первые шаги новой президентской команды — реорганизация
института представителей президента в субъектах федерации и внесение
законопроектов о конституционных поправках с целью ограничения прав
глав автономий и областей чисто исполнительными функциями и усиления
их ответственности перед федеральным центром свидетельствуют о начале
движения в данном направлении.
В этой связи возникают два вопроса. Первый: обладает ли федеральная
исполнительная власть достаточной политической и общественной
поддержкой для того, чтобы реализовать свой план. Второй: сумеет ли она и
захочет ли удержать свой проект в рамках, не противоречащих принципу
строительства правового государства как элемента гражданского общества.
Но ясно, что положительный ответ на первый вопрос и любой — на второй
дает России возможность занимать более твердую, чем прежде, позицию в
отношениях с бывшими союзными республиками. В том числе — при
реагировании на проявления склонности к дискриминации русской
диаспоры.
В самой России должны установиться более ограниченные, чем сейчас,
рамки для проявлений этнического национализма и, тем более, сепаратизма в
национальных автономиях. И тогда возникнет новый вопрос: в какую
сторону может устремиться высвобождающаяся при этом энергия
недовольства, стремления к контролю над распределением власти и
собственности в регионах. Такие примеры, как, скажем, события в
Карачаево-Черкесии, указывают на то, что этот потенциал может возрастать
и представлять серьезную опасность: угрозу развала Федерации, с одной
стороны, усиления авторитарности федеральной власти — с другой. И можно
полагать, что достаточно ясный ответ на все такие вопросы будет дан в
самом ближайшем будущем.
Ю. Александров
Раздел I. СНГ
СЕРГЕЙ ПАНАРИН
МОЛОДЕЖЬ, НАЦИОНАЛИЗМ
И БЕЗОПАСНОСТЬ
В РОССИИ И КАЗАХСТАНЕ
От политического выбора и идеологических пристрастий молодежи в
значительной мере зависят перспективы безопасности в пространстве СНГ. В
рыночные отношения молодежь включается активнее других социальных
групп. Но она же демонстрирует и наибольшую политическую пассивность.
По-видимому, молодежь сравнительно слабо разделяет и коммунистические,
и либеральные убеждения старших, в целом пребывает в идеологическом
вакууме и при определенных обстоятельствах может составить социальную
базу национализма.
С уверенностью можно утверждать, что национализм еще не овладел
умами основной массы русских, хотя в их среде относительно широко
распространены такие «предшественники» и «подобия» национализма, как
избирательная этническая ксенофобия и ностальгия по утраченному
великодержавию. Куда большим влиянием националистическая идеология
пользуется в некоторых республиках России, где она разрабатывается
политическими и культурными элитами титульных народов.
Во всех других странах СНГ сосуществуют, часто сталкиваясь друг с
другом, национализмы разных этнических групп в составе населения. При
этом национализмам титульных народов большую или меньшую поддержку
оказывает государство. Фактически подавляющее большинство новых
независимых государств строятся по чертежам национализма — хотя и со
многими ситуационными отклонениями от генеральной схемы. И уже ясно,
что недостаточная доктринальная завершенность постсоветских_на-
ционализмов у многих из них сочетается с наклонностью к соцггаль-ной и
культурной инженерии, дискриминации меньшинств и авторитаризму в
политике.
Представляется, что наиболее агрессивные национализмы должны
отличать народы, чья историческая память особенно сильно отягощена
воспоминаниями об уроне, нанесенном в прошлом их этнокультурной
идентичности. Это депортированные народы, а также казахи, волжские
татары и башкиры.
 И сам этнический национализм, и процесс вовлечения в сферу его
влияния значительной части молодежи не могут рассматриваться как
безусловная угроза безопасности. Весь вопрос в том, как национализм,
молодежь и безопасность соотносятся между собой, в той геополитической,
экономической, демографической и этносоциальной ситуации, которая
сложилась в Евразии после и в результате распада СССР. С большими
основаниями можно предположить, что в ближайшие годы, пока
гражданское общество будет оставаться незрелым, государство — мягким,
культура — деградирующей, а рынок — «диким», соединение молодежи с
национализмом сделает последний куда более угрожающим, чем в настоящее
время. Спритоком в ряды сторонников национализма молодого пополнения
почти наверняка его агрессивность, заложенный в нем потенциал
конфликтности и сепаратизма заметно усилятся. Создадутся серьезные
угрозы безопасности личности, меньшинств и государств. И если даже искус
этнического национализма будет сравнительно быстро преодолен, а сам он
постепенно потеснен гражданским или политическим национализмом, цена,
заплаченная за «выздоровление» целым поколением, будет в любом случае
долго и болезненно сказываться на развитии общества.
17
Разяел I. С Н Г
Этими исходными гипотезами и определялись предмет и цели
исследовательского проекта «Молодежь, национализм и безопасность»,
выполненного в 1996—1998 гг. сотрудниками Отдела стран СНГ Института
востоковедения РАН при финансовой поддержке Форума общей
безопасности (Common Security Forum). Мы предполагали изучить
отношение «молодежь и национализм» в разных этноконтактных средах,
сделать это посредством проведения социологических опросов в
приграничных регионах России и Казахстана и проверить таким образом
упомянутые выше гипотезы. В качестве пространственных объектов для
исследования были выбраны: в России — Нижнее Поволжье и Южный Урал
(оба граничат с Казахстаном), в Казахстане — Северный и Восточный
Казахстан (оба граничат с Россией). Конкретными nyHKjjiNnijmrjo-сов были:
в первом регионе — Элиста (преимущественно калмыцко-русская среда), во
втором — Уфа (преимущественно русско-татарско-башкирская среда), в
третьем — Петропавловск (преимущественно русско-казахская среда), в
четвертом — Усть-Каменогорск (также русско-казахская). Кроме того,
предполагалось в каждой стране взять для сравнения с полиэтничными
регионами по одному региону с этнически однородным населением. Из-за
недостаточного финансирования проекта сделать это удалось только в
России, где был проведен опрос в Иркутске.
В каждом городе выборка строилась по принципу приближенного
соответствия ее демографической, этнической и социальной структуры такой
же структуре всего населения города. Однако в ряде случаев были допущены
отклонения. Дважды это было сделано намеренно: в Уфе и Петропавловске
была взята более высокая доля лиц титульных национальностей среди всех
респондентов, чем их доля в населении, зафиксированная официальной
статистикой. Мы исходили из двух соображений: во-первых, из-за более
высокого естественного прироста башкир и казахов удельный вес молодых
людей этих национальностей в возрастных когортах от 15 до 29 лет должен
быть несколько выше, чем удельный вес тех же национальностей во всем
населении; во-вторых, известно, что фактический приток молодых людей
титульных национальностей по каналам сельско-городской миграции в Уфу
и Петропавловск не в
18
С. Панорин. Молодежь, национализм и безопасность
полной мере учитывается статистикой. Другие отклонения были
случайными. Два из них не имеют принципиального значения: в 14 случаях
была превышена стандартная верхняя граница старшей когорты (25—29 лет)
и в выборку попали люди в возрасте 30 лет; в Элисте была нарушена половая
структура местной генеральной совокупности — в выборке оказалось больше
мужчин, чем женщин. А вот третье отклонение составляет существенный
изъян исследования: в Усть-Каменогорске не были возвращены большинство
анкет, розданных для заполнения казахам, и поэтому здесь среди
респондентов почти нет представителей титульного населения.
Опрос проводился по 10-страничной анкете, содержавшей свыше 190
вопросов. Всего было получено 560 заполненных анкет. Среди вопросов
было много открытых, что позволило собрать богатый материал, но
затруднило его обработку, производившуюся по методу детерминационного
анализа Страхова.
Огромный объем и разнообразие собранных данных не позволили дать
характеристику ситуации в каждом регионе обследования. Чтобы решить эту
задачу, нужно написать небольшую книгу. В настоящей статье отражены
лишь главные наши находки. При этом первые четыре раздела посвящены
теоретическому и историческому анализу вопросов, необходимых для
понимания связи между национализмом и безопасностью в представлениях
молодежи России и Казахстана, тогда как в трех последних приводятся
результаты эмпирического исследования тех же вопросов.
Автор выражает глубокую признательность Марии Мухановой, Ирине
Соя-Серко, Виктору и Елене Дятловым, Ирине Ерофеевой и Гюльнаре
Мукановой, организовавшим или проводившим анкетирование, а также
Галине Витковской и Светлане Кирюхиной за помощь в компьютерной
обработке полученных данных.
БЕЗОПАСНОСТЬ — ИДЕНТИЧНОСТЬ — НАЦИОНАЛИЗМ
В понятии «безопасность» совмещены три значения. Безопасность —
это и многоаспектное состояние, и многогранное представление о том, какой
она должна быть и какова на самом деле,
19
Раздел I.
СНГ
и конкретная цель. Представление о безопасности может быть верным
или искаженным, но в любом случае занимает определяющее положение по
отношению к состоянию и цели. Ибо состояние оценивают в соответствии с
представлением, а цель намечают, исходя из полученной таким образом
оценки. Поэтому в статье главное внимание уделяется безопасности как
представлению.
На уровне индивидуального и группового сознания, получившего
отражение в собранных при опросе материалах, с безопасностью в первую
очередь ассоциируется представление о здоровье, защи-щенности от голода,
холода и насилия. К этому первичному аспекту или к чисто физической
безопасности добавляются, как минимум, еще три аспекта. Первый — это
экономическая безопасность: вознаграждающая занятость, достаток и
сбережения на черньгй^де_нь. Второй — социальная
безопасностьТдостойный статус и гарантированная защита человека
общностью или обществом '. Третий аспект — это безопасность
этнокультурной идентичности. На нем я остановлюсь чуть подробнее, но
несколько позже.
На уровне научного и политического сознания сосуществуют
различные концепции безопасности 2. Например, широко известна концепция
национальной безопасности. Европейская по происхождению, она взята
сейчас на вооружение во всем мире. Но она отражает лишь один из
исторически известных подходов к безопасности. Так, в 80—90-е годы
сформировалась альтернативная концепция общей безопасности,
опирающаяся на новые (или вновь актуализировавшиеся) теоретические
представления о том, что такое безопасность.
Коренное различие между двумя концепциями начинается с
представления о субъектах безопасности — о тех, кто несет от-ветственность
за ее обеспечение. Первая концепция признает, что для обеспечения
некоторых сторон безопасности необходимы согласованные усилия группы
государств или мирового сообщества. Но что касается задач обеспечения
безопасности, решаемых в национальных границах, то тут прерогативы
каждого государства объявляются незыблемыми. Вторая концепция их
оспаривает. В деле обеспечения безопасности внутри отдельного государства
она признает за органами местного самоуправления, неправитель-
20
С. Панарин. Молодежь, национализм и безопасность...
аспектов безопасности. Главный объект национальной безопасно-
сти~^~это территория. Ведь говоря о национальной безопасности, мы прежде
всего подразумеваем безопасность государства. А государство во всех своих
функциях и проявлениях неразрывно связано с той территорией, на которую
распространяется его суверенитет. Поэтому каждое государство главную
угрозу_своей безопас-ности видит в угрозе его территориальной
целостности, главный источник угрозы — в других государствах и
сепаратистских движениях.
В случае конфликта интересов разных объектов безопасности, скажем
интересов безопасности группы граждан, образующих локальную
социальную общность, и интересов безопасности государственной
территории, автоматически делается выбор в пользу последних. И не только
потому, что безопасность государства — условие безопасности граждан. В
безопасности трансцендентального по значению пространства4 заключается
raison d'Ktre национального государства. Выбирая в пользу пространства, а
не людей, оно выбирает в пользу себя, любимого.
Концепция общей безопасности порывает с представлением о
территории национального государства как о всегда и везде приоритетном
объекте безопасности. Ее сердцевина— представление о человеческой
безопасности (human security), понимаемой как единство социальных
условий, обеспечивающих достойное выживание, благосостояние и свободу
5
. Старая концепция тоже нацеливала на достижение безопасности человека,
но лишь в его качестве подданного национального государства. Она
замыкалась на общности одного типа — на нации, выделяла одну связь
между людьми — политическую. Новая концепция_исходит из того, что
каждый человек со-единяет в себе много общественно значимых качеств и
что раскры-ваютсяЪни в рамках различных по размеру общностей 6. с
которы-ми человека соединяют различающиеся по своим функцшгм__связи.
Мало того, что концепция общей безопасности признает множе-
21
ственность объектов безопасности. Безопасность среды обитания,
безопасность экономическая, социальная, политическая и военная не
выстраиваются в ней в жесткую иерархию главнейших, главных и неглавных
аспектов. На первый план выдвигается то один, то другой аспект
безопасности, в котором более других заинтересован тот или иной объект
безопасности. Интерес объекта сообщает повышенную актуальность аспекту
— но только в данном месте и в данное время. Когда же возникает ситуация
конкурирующих_без-опасностей, с которой никак не удавалось справиться
теоретикам национальной безопасности, концепция общей безопасности
подсказывает выход: ищите наиболее угрожаемый аспект и самый уязвимый
объект безопасности. Именно на них должны соединиться усилия всех ее
субъектов, направленные на обеспечение безопасности.
В целом концепция общей безопасности представляется гораздо более
гибкой, сбалансированной и более человечной, чем концепция национальной
безопасности. Под ее влиянием и в государственных доктринах
национальной безопасности стали появляться разделы, посвященные
безопасности человека или природной среды. К сожалению, в ней
недостаточно внимания уделяется безопасности этнокультурной
идентичности 7.
Стремление к сохранению своей идентичности — такое же
естественное для человека, как и стремление к сохранению жизни.
Неотъемлемым атрибутом малой индивидуальной идентичности является
большая разделяемая идентичность 8. Как следствие, человек нуждается в
безопасности не только личной идентичности, но и в безопасности
идентичности общности (нескольких общностей), к которой (которым) он
принадлежит. Этнокультурная идентичность входит в круг важнейших
ценностей человека 9, а представления о ее безопасности ощутимо влияют на
общую оценку людьми доступной им безопасности.
Непременное присутствие в комплексе «состояние — представление —
цель» высокозначимого этнокультурного аспекта ставит безопасность в
прямую связь с проблемой национализма. Суще-ствуют _различные точки
прения о том, что такое нацщжадшм. Нередко его отождествляют с
подлинным либо с извращенным, болезненно разросшимся патриотизмом
или с коллективным эгои-
22
змом. «В других случаях, если судить по таким туманным выражениям,
как культурный национализм, религиозный национализм и даже
лингвистический национализм, имеются в виду решительные попытки какой-
то группы защитить от воздействия извне черты этой группы, которые, как
считается, отличают ее от других групп» |0. Я разделяю определение
Эрт^ес^Ге^штера: «Национализм — это прежде всего политический
принцип, в соответствии с которьпууто-литическое образование должно
совпадать в своих границах с национальным целым» ".
Впрочем, когда национализм вторгается в область безопасности, важна
не столько его сущность, сколько роль в политической жизни общества. При
таком подходе выявляются три функции на-ционализма: объяснения,
целеполагания и действия. Национализм — это и политическая теория, и
политический проект, и политическая практика. Как теория он
мистифицирует этнокультурную идентичность, превращает ее в главное
свидетельство наличия конечной политической воли. Как проект замыкается
на одной идентичности и обращает внимание на другие лишь тогда, когда
полагает их помехами для самопроявления ее чудесных свойств либо
дичками, к которым будут привиты ее благородные побеги. Как практика он,
защищая одну идентичность, почти всегда ущемляет другую (другие). В
первом случае он возводит этнокультурный аспект безопасности в высший
ранг; во втором — выстраивает иерархию уже самих объектов безопасности
по признаку их этнокультурной идентификации; в третьем —стремится
обеспечить безопасность «своего» объекта, не считаясь с безопасностью
«чужих».
Такое отношение между национализмом и безопасностью не является
универсальным. Это отношение между этническим национализмом и
безопасностью. Национализм в западных демократиях не абсолютизирует, по
крайней мере в теории, этнокультурную идентичность, не выстраивает, по
крайней мере открыто, иерархий этнических объектов безопасности. Он
вообще замкнут не на этнические группы, а на сообщества граждан или
политические нации, потому и может быть назван гражданским или
политическим . При этом я согласен с Викторией Коротеевой, полагающей,
что такое разделение национализма может быть «грубым и двусмысленным».
23
Раздел I.
 СНГ
Но не менее верным мне представляется ее же замечание о том, что
«двойственное понимание нации как этнического или гражданского
сообщества объясняется националистической практикой, которую наука
пытается осмыслить в своих категориях» 12.
Очевидно, что национальное государство составляет величайшую
ценность как для политического, так и для этнического национализма. Но
также очевидно и принципиальное различие в воздействии этой ценности на
текущую политическую практику разных национализмов. Для политического
национализма национальное государство — еще и готовое историческое
достояние; для этнического — цель, либо вовсе не достигнутая (национализм
народов без государственности), либо достигнутая не до конца (национализм
титульных народов в полиэтнических государствах, в которых разные
этнические группы не переплавились в единую политическую нацию). В
первом случае политическая практика сводится к сохранению уже
воздвигнутого здания; во втором — к его сооружению или достройке. Это
различие не может не влиять на степень и характер прилагаемых усилий:
политическому национализму куда легче оставаться умеренным, тогда как
этническому на роду написано срываться в агрессию.
В то же время как раз в области безопасности могут создаваться
ситуации, попадая в которые политический национализм дискредитирует
себя ничуть не меньше этнического. Так происходит, например, при
столкновении интересов безопасности государства и безопасности
отдельного человека безотносительно к его гражданству. В западных
демократиях оно получило пока только идеальное разрешение. В реальной
же жизни не все так гладко: достаточно указать на партии, ратующие за
запрещение иммиграции из стран Азии и Африки. Или на формирующуюся
сейчас концепцию социетальной безопасности, сторонники которой одной из
главных угроз безопасности Европейского сообщества полагают приток
мигрантов из государств, в это сообщество не входящих 13.
Хотя моя характеристика отношения между безопасностью и
национализмом и не универсальна, она вполне применима к странам
Содружества. Ибо если этнические национализмы и не господствуют в
каждом из них безраздельно, то во всех широко представлены
24
С. П а н а р и н . Молодежь, национализм и безопасность.
в их специфической постсоветской версии. Эту версию можно
определить следующим образом: национализм — это основной принцип
государственного строительства; в соответствии с ним каждый народ имеет
священное право обладать собственным государством; границы такого
государства проходят по контурам этнического ареала данного народа (на
худой конец, охватывают территорию расселения крупнейшей его части);
управляют им люди, разделяющие свою этнокультурную идентичность с
титульным населением.
Повсюду в СНГ, где этнические национализмы активны, они создают
угрозы безопасности этнокультурной идентичности меньшинств. Прежде
всего, в виде угрозы прямого устранения меньшинств путем их физического
истребления, открытого насильственного изгнания или скрытого, но
активного выдавливания за пределы национальной территории. Затем в виде
угрозы социального принижения меньшинств вследствие непредоставления
им гражданства, ограничения доступа к престижным видам деятельности,
отрицания или искажения их вклада в историю и культуру титульных
этноареалов. Наконец, в виде угрозы поглощения меньшинств в результате
принятия властью и поддержки титульным большинством курса на их
ассимиляцию.
Уже из этого перечисления видно, что угрозы одному аспекту
безопасности, этнокультурному, легко преобразуются в угрозы другим
аспектам. Так происходит потому, что идентичность человека и/или
общности целостна, и покушение только на один аспект безопасности
оборачивается покушением на нее целиком. Кроме того, раз источники
формирования идентичности разнообразны, наступление на нее может
вестись с разных направлений и разными способами.
ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О БЕЗОПАСНОСТИ в России и КАЗАХСТАНЕ
Нынешняя Россия и нынешний Казахстан представляют собой два
крупнейших территориальных фрагмента государства, сначала
называвшегося Российской империей, затем — СССР. В культур-
25
Раздел I. С Н Г
ном отношении пространство это было мозаичным; но подобно тому,
как в настоящей мозаике кусочки смальты посажены на единую основу, так и
культурное многообразие в Российской империи/СССР не было
хаотическим: каждая отдельно взятая этническая культура находилась под
всеобъемлющим влиянием доминирующей рус-ской/советской культуры.
Собственно интеллектуальная культурная традиция у казахов с самого
начала формировалась под воздействием русской. Поэтому, если в области
конкретных представлений о безопасности между русскими и казахами (как
и между русскими и калмыками, русскими и башкирами, русскими и
татарами и т. д.) обнаруживаются различия, если каждая этническая группа
имела собственные представления о безопасности или, как минимум, о
средствах ее достижения, соотнесенные с этнически маркирующей системой
ценностей, то в области концептуального осмысления безопасности
политическим сознанием различия такого рода были и до сих пор остаются
практически неразличимыми.
Между тем, что всегда отличало доминировавшую русскую
интеллектуальную традицию, так это удивительно слабое внимание к
проблеме безопасности. В государстве, постоянно воевавшем, не раз
пережившем мощные социальные потрясения, так и не была разработана
сколько-нибудь оригинальная концепция безопасности. В допетровской
России отсутствовало само понятие: оно так и не вычленилось из
омонимической пары понятий, одно из которых, мир, означало благо жизни
без войны и угроз, другое, мгр, — одновременно и универсум, и первичную
общность, дававшую защиту индивиду. Только с обретением Россией статуса
европейской державы и приобщением русского дворянства к европейской
культуре появляется отдельное понятие «безопасность». Но даже и тогда
обращение к нему русского политического сознания долгое время оставалось
эпизодическим, а само оно трактовалось очень узко 14.
Только после Крымской войны в России распространяются
политические представления о безопасности, более сопоставимые с
современной концепцией национальной безопасности. Тем не менее, вплоть
до появления в 1871 г. знаменитой книги Н.Я.Данилевского 15, их разработка
остается прерогативой профессиональных царских дипломатов. Вряд ли
могло быть иначе там, где печатное суждение
26
С . Панарин Молодежь, национализм и безопасность
частного лица о государственных делах долгое время считалось в
принципе недопустимым. Но безопасность государства как раз и понималась
как такое, находящееся в исключительном ведении самого государства, дело.
Во второй половине XIX в. в России наконец-то начинает
обсуждаться вопрос и о безопасности индивида. Однако ему так и не было
суждено сделаться действительно популярным вопросом. С одной стороны
этому изо всех сил противилась монархическая власть, с другой —
препятствовали слабость собственно либеральной традиции в русской
общественной мысли и то явное пренебрежение, с каким гораздо более
сильная революционно-демократическая традиция, озабоченная
освобождением совокупной личности, «народа», относилась к отдельно
взятому человеку |6. Повседневный произвол власти, благоговение ее
противников перед «jwipoM» — русской крестьянской общиной и слабое
развитие «юридической личности», т. е. человека, сознательно стремящегося
обеспечить свою безопасность через систему правовых отношений п, — все
это сделало свое дело. Если о безопасности человека и задумывались, то
понимали ее преимущественно как безопасность от притеснения со стороны
государства. Максимум, до чего поднялась русская дореволюционная мысль
в области теории безопасности — это до усвоения идей «Habeas Corpus».
Характерен термин, бывший тогда в ходу: говорили не о безопасности
человека, а о «неприкосновенности лица».
После 1917 г. эта линия развития была вообще прервана. Само\ слово
на какое-то время исчезло из обихода. Оно не совмещалось | ни с мечтой о
мировой революции, ни с планами создания нового / человека, целиком
устремленного в будущее и потому не заинтере-д ^, сованного в сбережении
настоящего, ни тем более с повседневнойкг^ реальностью жизни,
наполненной социальными потрясениями, про-1 Аг£ странственными
перемещениями, подвигами одних и кознями дру-\ГЧ| гих и общим
всепроницающим ощущением сокрушительной неста- / бильности жизни во
всех ее проявлениях. Заново понятие «безопасность» появляется фактически
только после второй мировой войны. И тут история повторяется: сначала оно
утверждается в качестве сугубо официального термина, означающего некий
инородный, при-
27
думанный на враждебном Западе институт, — Совет Безопасности
ООН. Затем оно «натурализуется» в названии Комитета Государственной
Безопасности. В годы хрущевской «оттепели» оно, совсем как встарь,
отождествляется с представлением о состоянии благодетельного мира,
каковым советские люди наслаждаются благодаря мудрой политике
Коммунистической партии и Советского правительства. Это было
следствием болезненной памяти людей о потерях и жертвах Отечественной
войны, но также — и целенаправленной пропагандистской кампании. Люди
привыкли считать мир абсолютной и самодостаточной ценностью, ради
которой следует пожертвовать прочими аспектами безопасности.
Безопасность отождествлялась также с включенностью в систему
конформистских отношений «патрон — клиент» между властью и
подданными. Тут под общесоветской пеленой были хорошо заметны
региональные культурные и социальные различия. Отождествление
безопасности с личной причастностью к власти и с благоволением
конкретных носителей власти всего сильнее было в сельских районах
Центральной Азии и Закавказья. В городах европейской части СССР
достаточно было демонстрировать непротивление власти, как таковой. Но в
обоих случаях общим было стремление уйти от ответственности за
достижение собственной безопасности через личную активность, возложить
эту ответственность на чиновников, начальников, государство в целом.
Безопасность также понималась как физическая сытость. Конечно, и
идеальные представления о достаточном потреблении, и реальный набор
доступных товаров и благ у разных людей были разными. Одни
удовлетворялись средним советским стандартом, другие алкали западного
изобилия. В целом же в стране, за 70 лет пережившей несколько катаклизмов
массового голода, продовольственное потребление не могло не получить
приоритетного значения.
Во времена относительной стабильности брежневского периода,
сопровождавшейся тихой эрозией государственного контроля над частной
жизнью и все большим приобщением советских людей, через современные
средства коммуникации, к миру идей Запада, стали просачиваться некоторые
представления, свое полное развитие получившие в концепции общей
безопасности. Сказалось и влия-
28
ние разрешенной фразеологии «разрядки». В результате в среде
урбанизированного русскоязычного населения заметно усилилось внимание
к аспектам безопасности, обеспечивающим права и свободы человека. В то
же время в большинстве нерусских регионов СССР широко
распространились латентные опасения за этнокультурную идентичность. В
ходе горбачевской либерализации они вырвались наружу и сыграли большую
роль в распаде СССР.
 В настоящее время почти все пространство бывшего Советско-; го
Союза представляет собой зону глубокого экономического кри- |дс зиса,
политической нестабильности и социальной напряженности. ( На кавказской
окраине России тлеют очаги этнических конфликтов. Чечня попыталась
отколоться от России, сепаратистские тенденции заметны еще в нескольких
республиках. В Казахстане из-за его дуальной этнической структуры и
отсутствия вооруженных сил, способных защитить страну в случае внешней
агрессии или даже простого пограничного конфликта, под вопросом остается
само сохранение государственности. В обоих государствах поднялась волна
преступлений против личности и собственности.
В таких условиях мир уже не является наиглавнейшей ценностью. На
одной ступени с ним (если не выше) стоят теперь два других представления.
Одно из них — это представление о сверхценности нации, утвердившееся в
Казахстане и ряде республик России. При этом нация как верховный агент и
исключительный объект безопасности подавляе-' личность, с легкостью
жертвуя всякой ее безопасностью, вплоть до физической.
Другое новшество последних лет — всеобщее беспокойство по поводу
безопасности от насилия. Прежнее государственное насилие в СССР было
хорошо предсказуемым и потому, при соблюдении норм конформистского
поведения, — легко избегаемым. Сейчас в этом отношении многое
изменилось. Государство и в России, и в Казахстане по-прежнему бывает
источником угрозы для безопасности граждан. Но теперь эта угроза в
основном реализуется не в области политики, а в области экономики, т. е.
там, где раньше государство было скорее опекуном, чем непредсказуемым
обман-щиком. Кроме того, государство утратило монополию на насилие:
рядом с ним, помимо его, а подчас и в союзе с его структурами,
29
призванными защищать человека, развернулись, нередко переплетаясь
друг с другом, насилие криминальное и насилие этническое. Любопытно, что
откликаясь на эти изменения, понятие «безопасность» снова начинает
сужаться. В то время как в официальном дискурсе, посвященном
национальной безопасности России и Казахстана, наконец-то видны следы
влияния ее нового, более широкого понимания 18, в приложении к частной
жизни понятие «безопасность» все более сводится средствами массовой
информации к пресловутой «неприкосновенности лица». Только теперь уже
не столько от государства, сколько от уголовного мира 19.
Что же получилось в итоге? Очевидно, что представления о
безопасности лишились их старой, пусть бедной и ограничивающей,
целостности и не уложились пока в новую стройную иерархию.
Преувеличенные расчета на государство как гаранта всех мыслимых сторон
безопасности до сих пор живы, особенно в стар-ших поколениях.
Сохраняются и потребительские стандартьГбезо-пасности, отстраненность
многих людей от усилий по обеспечению их собственной и общественной
безопасности, слабая рефлексия массового сознания по поводу безопасности.
В представлениях о безопасности элит резко выражен акцент на
национальной feoriac-но~сти, в представлениях этаическюГгрупгГ, попавших
в положение меньшинств (а к таковым относятся все народы России и
Казахстана, включая титульные), — на этнокультурной. В то же время
впервые столь заметно обозначилась стратегия самостоятельного поиска
безопасности индивидами, а отчасти и целыми общностями, что объясняется
не только усилением угроз, но и одновременным повышением в глазах людей
во многом друг другу противоречащих ценностей — ценности частной
жизни и ценности страху-Р ющих наследственных социальных связей.
Параллельно в научное со. и политическое сознание, в средства массовой
информации, а через )Jl». них и в массовое сознание начинают все-таки
проникать пред-ставления об ограниченности суверенитета государства в
области безопасности, возможности и даже желательности подключения
внегосударственных и надгосударственных агентов безопасности.
России могут быть объединены в противостоящие пары, тем более что
политическая практика первой пары периодически провоцирует всплески
активности второй, и наоборот.
Лидер первой пары, российский национализм, призванный служить
основой новой государственной идеологии, — пожалуй, самый рыхлый и
эклектичный в доктринальном отношении. Его теоретики никак не могут
определить, что составляет или должно составить основу российской
идентичности. Как следствие, возникают большие затруднения и с
формулированием национального проекта. И все же именно российский
национализм имеет пока наилучшие шан-сы для превращения в популярную
идеологию. Большинство населения понимает, что от целостности России, от
сохранения в ней '.политической стабильности напрямую зависит и
человеческая безопасность ее граждан. Многих привлекает либеральная
окраска российского национализма: он подает себя как национализм
цивилизованный, сближающий, а не разделяющий, делает акцент на
гражданских, а не этнических связях.
Вместе с тем не стоит обольщаться его достоинствами. JTo большей
части они лишь следствие слабости государства и аномии, поразившей
общество. Когда эти беды будут преодолены, нынешняя направленность
российского национализма на формирование политической нации может
подвергнуться серьезному испытанию. Уже сейчас он стоит перед трудной
задачей бесконфликтного совмещения универсальной национальной
культуры и локальных этнических культур. В мире насчитывается немного
примеров ее успешного решения. В России дело осложняется давней
традицией считать лучшей формой защиты культурной самобытности
народов их национально-территориальную автономию 21. Вдохновляясь ею и
пользуясь слабостью федерального центра, республики сумели повысить
уровень своего политического суверенитета в первые постсоветские годы, а
сейчас стремятся удержать завоеванные позиции. В то же время в ходе
развития рыночных отношений и наступления массовой культуры,
проводником которой выступает русский язык, процесс его распространения
получил новый импульс. С одной стороны, опасность культурной
ассимиляции меньшинств увеличивается, с другой — политическое оружие,
оказавшееся в руках их элит,
все больше становится настоящим оружием, а не учебным. Существует
опасность, что при попытках преодоления этого противоречия нестойко
либеральный российский национализм начнет дрейфовать в сторону
национализма интегрального.
Лидеры второй пары, национализмы в республиках, имеют бо-лее
pa3pa6oTajfflbie доктрины, чем российский. В них две главные цели:
возрождение культуры титульных народов, возвращение им самостоятельной
роли в ислапии. На деле первое оборачивается изо- <> "брётением традиции
в полном соответствии с известным научным / описанием этого
увлекательного занятия 22, второе — усилением > власти местных
политических элит. В некоторых республиках титульные национализмы
способствовали установлению авторитарных режимов, возрождающих
советскую, а отчасти и феодальную политическую практику под тем
предлогом, что принципы демократии несовместимы с местными
культурными традициями23. Под угрозой оказались права человека — даже в
том, явно недостаточном, объеме их реализации, который достигнут в России
в целом.
Многие национализмы в республиках поначалу мимикрировали под
регионалистские движения: требовали большей независимости от всеми
нелюбимой московской бюрократии, обещали создать острова
благосостояния и социальной защищенности. Это обеспечило им широкую
поддержку не только титульного населения, но и русских, проживающих в
республиках. Экономической и социальной безопасности для всех не
получилось; но эпонимы автономий могут, по крайней мере, утешаться тем
обстоятельством, что повысили свой этносоциальный статус. Более важно то,
что возросла значимость этнических связей в распределении ресурсов и благ.
Тут опять выиграли менее урбанизированные титульные народы, у которых
такие связи крепче, проиграли же главным образом русские — городские
жители. В итоге преднамеренная и непреднамеренная дискриминация
нетитульных групп, начавшаяся в республиках еще во времена СССР,
заметно усилилась после его распада 24.
Там, где такая дискриминация наибольшая (в республиках Северного
Кавказа), это грозит острыми межэтническими конфлик-
бирают стратегию поведения, позволяющую без риска для физической
безопасности защитить другие аспекты безопасности. Но такой способ
достижения личной безопасности далеко не безобиден с точки зрения
национальной безопасности. Если в России произойдет размежевание
русских с другими народами по строго очерчен-ным регионам постоянного
проживания, то не отпадет ли тогда необходимость в единой
государственной крыше?
В Казахстане фиксируются три разновидности национализма:
казахстанский, казахский и национализмы меньшинств. В картине мира,
рисуемой каждым из них, исключительное место отводится России.
Соответственно, все политические проекты объединяет искаженное
представление о силе России, ее намерениях. Это побуждает разные
национализмы к маскировке их подлинной природы, подлинных
устремлений; и это же вынуждает меня включить в описание каждой
разновидности оценку отношения к России.
Казахстанский национализм эксплицитно является национализмом
политическим, либеральным, объединительным, ратующим за сближение с
Россией, имплицитно — этническим, одновременно и интегральным, и
разделяющим, антироссийским. И в обеих своих ипостасях он предстает
наступательным национализмом. Казахский национализм, изначально не
очень крепкий, а сейчас переживающий упадок, — и эксплицитно и
имплицитно этнический и антироссийский, эксплицитно — интегральный и
наступательный, имплицитно — изоляционистский и компенсаторный.
Национализмы меньшинств существуют больше в потенции, чем в
реальности. Но они могут развернуться в пророссийские по ориентации и
оборонительные по сути этнические национализмы, эксплицитно
автономистские, а имплицитно — сепаратистские.
Казахстанский национализм наиболее разработан в доктрина-льном
отношении и далеко превосходит остальные по силе влияния на общество.
Сила эта коренится не столько в убедительности теории и проекта, сколько в
возможности проводить националистическую политику. Казахская
политическая элита во главе с Назарбаевым осуществляет сейчас
безраздельный моноэтнический контроль над институтами власти на всех ее
уровнях. В отличие от России, Казахстан не унаследовал от советской эпохи
национально-
го
территориальных автономий и является строго унитарным
государством. Поэтому даже в преимущественно русских по населению
областях аппарат насилия находится в руках казахов 2S.
Казахстанский национализм однотипен с российским в том отношении,
что оба стремятся к образованию на полиэтнической основе единой
политической нации. Однако в Казахстане иные исходные условия
реализации этого проекта. Нынешняя политическая гегемония казахов не
подкрепляется культурным доминированием. Став с небольшим перевесом
абсолютным большинством в населении к концу 90-х годов 26, казахи
фактически остаются аграрным культурным меньшинством по отношению к
носителям все еще преобладающей городской русско-советской культуры. В
XX в. ка-захи понесли огромные людские и культурные потери. Для многих
из них обретение Казахстаном государственности ассоциируется с
обретением личного достоинства и исцелением ран ПРОШЛОГО. На таком
социально-психологическом фоне успешно достигается отождествление
интереса казахской элиты в сохранении монополии на власть с
заинтересованностью большинства казахов в укреплении новообретенной
государственности. Поэтому в официальных документах может открыто
утверждаться приоритет ценности государства над ценностью человека 27, а
политика, направленная на изменение неблагоприятного для казахов
культурного баланса, пользуется, как минимум, их пассивной поддержкой. И
поэтому-то казахстанский национализм, стремящийся представить себя
политическим национализмом, на деле — этнический.
Следует подчеркнуть, что изменение за годы независимости
демографического баланса в пользу казахов было в основном достигнуто не
какими-то специальными мерами, а путем простого игнорирования
социальных интересов «европейцев». Отрасли, в которых они заняты, не
получали и не получают государственной поддержки, прием в технические
вузы, поставляющие специалистов в эти отрасли, урезается по соображениям
бюджетной экономии, повышение пенсионного возраста в первую очередь
бьет по «европейскому» населению, в котором велик удельный вес старших
возрастов. Все это резко ухудшает социально-экономические условия жизни
«европейцев». Сравнительно с условиями жизни сельских казахов
3S
что самим этим процессом создается значительная вероятность срыва
взрослеющего человека в тотализм. Тотализм — это чрезмерное
(избыточное) сосредоточение только на одной из частичных идентичностеи,
накопленных в детстве (идентичности ребенка в семье, идентичности
сверстника, идентичности ученика и т. д.). Подавляющее большинство людей
«нарабатывают» свои пучки идентичностеи в лоне семьи, семья же является
хранителем и проводником традиции в любом ее издании — этническом или
общенациональном. Причем хранителем самым надежным, проводником
самым сильным, потому что многое из того, что ею сберегается и передается,
внутри семьи не подвергается рефлексии и анализу. Здесь мы сталкиваемся с
другой особенностью процесса становления и развития идентичности:
предрасположенностью молодого человека к тому, чтобы в ситуации кризиса
идентичности сделать тотальным образ этнического или национального. В
прошлом личностном становлении закладывается склонность к
некритическому принятию националистической идеологии.
Привлекательность такой идеологии для молодых усиливается
благодаря тому, что она дает четкие жизненные ориентиры. Цель, к которой
надо стремиться, — это нация или родина, ее единство, возрождение и
процветание; опасность номер один, с которой надо бороться, не щадя
живота своего, — все, что угрожает нации или родине 32. Национализм легко
обнаруживает субъектов угроз, «врагов»: для этого ему достаточно
прибегнуть к помощи исторической мифологии и негативных
гетеростереотипов «чужих».
Что касается «своих», то национализм требует от них многого. Он
склонен полагать единообразие индивидов залогом своеобразия целого
(народа, нации). Он убежден в необходимости стирания субэтнических
различий внутри формирующейся («возрождающейся») нации. Он также
настаивает на подчинении массы лидерам, предпочтительно патриархальным
и авторитарным. Все это может вызвать отторжение даже у личности,
склонной к срыву в тотализм. Но национализм требует абсолютного
самоотречения лишь в идеале; на практике он на свой манер поддерживает
личность даже в исполнителях, предоставляя им возможность обрести
уверенность и новый опыт в политическом действии и культуротворчестве,
освоить новые престижные роли в иерархически организованном
политическом движении 33.
Таким образом, соблазн выхода из кризиса идентичности национализм
подкрепляет надеждой на компенсацию за приносимые ему жертвы. Пусть я
отказался от полноты моей самости, сомнения в правомерности такого шага
будут беспокоить меня только до тех пор, пока социальные контакты
ограничиваются «своими». При всякой же встрече с «чужими» я буду
ощущать себя великой совокупной личностью, вобравшей в себя все
богатство идентичности моего народа 34.
Правда, тут скрывается некий подвох: получается, что истинное
удовлетворение выбор тотального образа этничности дает только в ситуации
межнационального соперничества, при наличии угроз и «врагов». Да и тогда
степень удовлетворения велика лишь у тех немногих, кто допущен к
активной политической деятельности или занят изобретением традиций. По-
настоящему национализм вознаграждает только мифологизированных отцов-
основателей нации — воинов и культурных героев 35. Остальным приходится
довольствоваться чисто ситуационной компенсацией за обеднение личности,
а нередко и за утрату безопасности.
В нормальных жизненных обстоятельствах предрасположенность
молодежи к восприятию идеологии национализма чаще всего не получает
развития. Увлечь целое поколение национализм способен лишь при
определенных условиях. Эриксон специально выделил одно из них — упадок
социальных институтов, понуждающих молодежь к синтезу идентичности и
облегчающих ей достижение такого синтеза36. На мой взгляд, должны быть
добавлены и другие условия. Все общество должно находиться в состоянии
перехода, сопряженного с утратой идентичности. Сила, обещающая одарить
людей новой идентичностью, не должна иметь ничего общего с
дискредитировавшими себя институтами политического действия. И уж тем
более нужно, чтобы новую национальную идею провозгласили новые
лидеры.
Часть этих условий присутствует в постсоветском пространстве. Оно
действительно охвачено кризисом перехода. Проблема идентичности
действительно возникла перед жителями и России, и
Казахстана. Советские институты социального контроля либо рухнули,
либо перестраиваются и в любом случае резко ослабили свое влияние на
молодежь. Но вот насчет новизны силы, возвещающей о спасении, и новизны
лиц, претендующих на путеводительство, возникают серьезные сомнения.
Сопоставление выделенных выше типов национализма позволяет
утверждать, что по уровню доктринальной разработанности и относительной
силе влияния на общество как в России, так и в Казахстане лидируют
национализмы, пользующиеся поддержкой властных структур:
общероссийский (или, если так можно выразиться, «федеральный»
национализм), «унитарный» общеказахстанский национализм и
квазигосударственные национализмы в российских республиках. Напротив,
национализмы, оппозиционные власти, влачат убогое существование, ни
один из них не стал идеологией сколько-нибудь впечатляющего движения.
Различие это не может быть объяснено разницей в «стаже» государственных
и квазигосударственных национализмов, с одной стороны, и оппозиционных
— с другой. И те и другие заявили о себе примерно в одно время, а
некоторые, как например русский или татарский этнические национализмы,
старше по возрасту их более удачливых конкурентов. В чем же тогда
заключается причина видимого преуспеяния одних национализмов,
прозябания других?
Возможны два ответа: или национализмы, насаждаемые сверху,
находят большую поддержку, чем оппозиционные, или же они просто-
напросто обладают лучшими возможностями для создания видимости
влиятельных идеологий.
Я убежден в том, что правильный ответ — второй. Финансовая
подпитка и свободный доступ к СМИ позволяют российскому,
республиканским и казахстанскому национализмам настойчиво навязывать
себя массовому сознанию, проникать в него, запечатлевать в нем свои догмы.
Это удается еще и потому, что официальные доктрины беззастенчиво
заимствуют у маргинальных национализмов положения, способные вызывать
сочувственный отклик у части населения. Но это временный успех.
Представляется убедительной точка зрения, согласно которой отличительной
чертой современного российского общества является сильнейшее
отчуждение общества
40
от государства. То же самое характерно и для постсоветского
Казахстана37. Отчуждение же быстро обесценивает привлекательные
поначалу компоненты национальной идеи. Общество видит, что люди и
институты, претендующие на формулирование этой идеи и на руководство
процессом ее реализации, остались по большому счету те же, что и прежде;
оно не доверяет искренности первых и дееспособности вторых. В то же
время частичное присвоение властью националистических доктрин
оппозиции самым губительным образом сказывается на мобилизационном
потенциале последних: власть их выхолащивает зк, а подчас и опошляет.
В общем, есть основания полагать, что даже наиболее «крепкие»,
государственные, национализмы на поверку не могут обеспечить
эффективную националистическую мобилизацию молодежи. Так это или не
так, должен показать анализ данных обследования. В первую очередь надо
выяснить, какое содержание вкладывают молодые люди в понятие
«национализм» и как они относятся к национализму. Полученную картину
следует соотнести с идентификационными предпочтениями молодых и с их
представлениями о безопасности. Только после этого возможна оценка силы
влияния национализма на молодежь, равно как и угроз безопасности,
создаваемых таким влиянием.
 ВОСПРИЯТИЕ НАЦИОНАЛИЗМА МОЛОДЕЖЬЮ
Среди вопросов и заданий анкеты была просьба коротко определить,
что такое национализм. 147 опрошенных (23,1 % от их общего числа) либо
вовсе не высказали своих соображений, либо ушли от ответа. Остальные
предложили свои формулировки, образующие корпус чрезвычайно
интересных текстов.
Всего в 413 анкетах, содержавших определения национализма, было
456 ответов. Некоторые из них повторялись, другие, слегка различаясь по
форме, были одинаковы по смыслу. При слиянии одно-смысловых ответов
было получено 111 нетождественных определений. Сначала они
рассматривались в универсальном контексте, то есть в рамках всего массива
данных. Далее анализ проводился в
41

указание на конкретную общественную ситуацию. А определение:

«национализм — это любить свою нацию, презирая другие», отнесенное
мною к группе «позитивное отношение / чувство к своим», тяготеет и к
группе «негативное отношение к другим / ксенофобия». Однако
определений, двойственных по смыслу, насчитывается лишь 14, на их долю
приходится менее 12 % от общего числа определений и всего 6,5 % ответов,
так что создаваемая ими погрешность незначительна. В любом случае в
каждой из групп имеется «ядро» определений, четко отделяющееся от других
«ядер». В первой группе «ядровыми» являются определения: «национализм
— это возвышение какой-либо нации над другими»; «это [представление] о
превосходстве одной нации над другими»; «мнимое превосходство одной
нации над другими»; «идея национального превосходства,
исключительности»; «реакционная идеология, превозносящая одних над
другими». Во второй группе «ядро» образуют определения: «национализм —
это когда башкиры хотят, чтобы русские убрались в Рязань, татары — в
Казань»; «борьба за свою родину, за очищение ее от всех лишних»;
«стремление каждой нации к независимости»; «политика, основанная на идее
национального превосходства»; «ущемление прав и интересов других
наций»; «ущемление прав человека из-за его национальной
принадлежности». Для третьей группы ту же роль играют определения:
«национализм — забота о сохранении / возрождении своей нации»;
«поддержание культуры, обычаев, традиций своего народа»; «стремление к
процветанию своей нации». Для четвертой — целый блок определений,
начинающихся с отрицательной частицы не: «недостойное отношение к
людям другой национальности»; «недоверие к другим нациям»; «неуважение
к другим нациям»; «неприятие других наций, народов»; «неприязнь к другим
нациям»; «ненависть к другим нациям». «Ядро» пятой группы составляют
определения: «национализм — это национальное достоинство»; «это любовь
к своей нации»; «вера в свою нацию»; «уважение к своей нации»; «гордость
за свою нацию»; «верность своей нации». «Ядро» шестой — определения
национализма как национальной обособленности, национальной розни и
вражды между нациями. В седьмой группе положение «ядра» занимают
следующие определения: «национализм — это расовая
44
неприязнь»; «это слепой патриотизм»; «ответная реакция на шовинизм
великороссов»; «национально окрашенный экстремизм»; и даже «фашизм».
Лишь в последней группе ответов трудно выделить «ядро», так как их
объединяет не столько содержание, сколько общая тональность
высказываний: «национализм — это тупость»; «это невежество»; «это
предрассудок»; «скрываемый комплекс неполноценности», «безумие»;
«абсолютное зло».
Исходя из несомненного наличия, как минимум, семи классов
определений с четко выделяемым «ядром», я позволил себе пренебречь тем
обстоятельством, что содержательное единство восьмой группы выражено
относительно слабо и что некоторые определения «плавают» между
группами, и рассчитал удельные веса групп в универсальном контексте.
Полученные цифры служат показателями относительной популярности
определений, образующих ту или иную группу (см. табл. 2).
В масштабе всей выборки первенствует группа представлений о
национализме как о ксенофобии. Казалось бы, такое понимание
национализма выводит его из сферы политики в сферу межличностных
контактов. Ксенофобия, взятая как отношение, пусть вполне определенное по
своей направленности и окраске, может рассматриваться в одном ряду с
другими, хотя и противоположными по знаку и направленными на другой
предмет отношениями и чувствами. При таком подходе четвертая группа
определений может быть объединена с пятой и тенденция молодежного
сознания к «деполитизации» национализма делается более отчетливой (43 %
всех ответов).
В действительности бытовое понимание национализма все-таки не
является преобладающим. С одной стороны, в определениях четвертой
группы объектом ксенофобии чаще указываются не «люди другой
национальности», а «нации» целиком (соответственно, 5 определений,
использованных 28 раз, и 11 определений, использованных 109 раз). Значит,
большинство респондентов, определивших национализм как ксенофобию,
видят в нем нечто большее, чем ситуационный всплеск сугубо
индивидуального отношения или чувства. Для них национализм это не
столько личное отношение, сколько питающее его устойчивое общественное
настроение.
45
С другой стороны, частота встречаемости определений первой группы,
трактующих национализм как представление о должном или даже как
идеологию, почти совпадает с частотой встречаемости его определений как
ксенофобии. Но определения первой группы тем более свидетельствуют о
восприятии национализма не в качестве какого-то случайного факта жизни, а
в качестве идейного приоритета, постоянно присутствующего в сознании
людей и выводящего их за рамки обыденного. Если же вспомнить о том, что
идеологическая функция национализма тесно переплетена с его
политическими функциями, то тогда первая группа определений может быть
объединена со второй даже с большим основанием, чем четвертая с пятой.
При таком слиянии первая и вторая группы сразу выйдут вперед: 47 %
ответов.
Очевидно, что в сознании молодежи представления о национализме как
о политическом феномене и как о бытовом отношении, как минимум,
примерно равновелики по их распространенности. При этом в
представлениях о национализме как об отношении явно преобладает
восприятие его как отношения негативного и заслуживающего осуждения.
Далее, национализм чаще понимается как такое представление, отношение
или действие, которое обязательно направлено не только на свой народ, но и
на какой-то другой (другие) и даже в большей степени именно на другой
(другие). Вели судить по формальному признаку — употреблению в
опоеделениях слов «другой», «другая», «другие» —таких ответов
оказывается 283, или 62 %. На самом деле их больше, так как в ответах типа
«попытка доказать превосходство своей нации» или «главенство одной
нации» явно подразумевается общность, за счет которой будет достигаться
«превосходство» или «главенство» субъекта. Реже встоечаются определения,
демонстрирующие своеобразный националистический аутизм, — когда
респондент, думая о своем народе, не соотносит его с другими народами 39.
По формальному критерию использования слов «свой», «своя» такие
определения встречаются только 94 раза (20,6 % от общего числа ответов). И
совсем уж мал удельный вес представлений о национализме, не делающих
различия между ним и процессом национального возрождения.
Пожалуй, преобладание представлений о национализме как о
46
явлении, обращенном на других и причиняющем им вред, — наиболее
яркая и интересная особенность понимания национализма молодежью.
Заметна и другая характерная черта, как бы естественно обусловленная
первой. Это тенденция к передаче личного отношения к национализму. Хотя
относительное большинство определений (около 50) носят нейтральный
констатирующий характер, во многих ответах национализм прямо или
неявно квалифицирован в категориях «хорошо — плохо», «добро — зло». И
определения с осуждением национализма (около 40) опережают по частоте
встречаемости нейтральные и позитивные определения.
Однозначно положительное отношение к национализму передают
лишь 18 определений из 111. Использованы они в ответах 54 раза (11,8 %).
Почти все они аутичные, только два предполагают направленность
возможного действия вовне и/или в ущерб другим. Оценивая эту
умеренность, не следует забывать об инерционном влиянии советских
времен, когда любое публичное признание достоинств национализма в
лучшем случае воспринималось как нечто неприличное, в худшем — как
идеологическая диверсия. Нельзя исключить и смешения понятий
«национализм» и «патриотизм». Но даже со всеми этими оговорками можно
утверждать, что фиксируемая ответами глубина уже достигнутого
национализмом системного проникновения в молодежное сознание (когда
национализм понимается как безусловно позитивная ценность) в общем
невелика.
Остается посмотреть, как особенности восприятия национализма
молодежью, выявленные в универсальном контексте, меняются (если
меняются) в национально-региональных контекстах (табл. 3 и 4).
Показателями таких изменений можно считать: отсутствие некоторых групп,
выявленных в универсальном контексте; различия в рангах, устанавливаемых
группам по частоте встречаемости определений; степень различия в
удельных весах ответов с использованием определений одной и той же
группы.
При сопоставлении структуры ответов русских в России сразу видно,
насколько она близка в Иркутске и Уфе. Это говорит об относительном
единстве восприятия национализма русской молодежью. В обоих городах нет
определений восьмой группы. И в Иркутске, и в Уфе первое место по частоте
встречаемости в ответах
47
48
 или почти полные совпадения рангов первой, третьей, пятой и шестой
групп, и удельные веса ответов с использованием определений из одних и
тех же групп: у русских и татар они различаются в меньшей степени, чем у
татар и башкир и у русских и башкир.
Можно предположить, что как сходства, так и различия в структуре
ответов совместно проживающих этнических групп в значительной мере
являются производными от этнополитической ситуации в регионах
обследования. В Элисте русские и калмыки примерно в равной степени
обращают внимание прежде всего на тот аспект национализма, который ярче
всего проявляется в обыденных межличностных контактах, и в значительной
мере пренебрегают прочими аспектами. И тех и других в равной мере не
устраивает бытовой национализм, но в национальном плане не задевает
политика местной власти. И действительно, эта власть, в лице
харизматического лидера и культурного героя калмыцкого президента
Кирсана Илюмжинова, предпочитает использовать для манипулирования
молодежным сознанием не этнический национализм, а иные средства40.
На Южном Урале все молодые резиденты, независимо от
национальности, видят в национализме некое представление о должном,
которое они могут оценивать положительно (более характерно для ответов
башкир) или нейтрально и отрицательно (более характерно для ответов татар
и русских), а также как обращенное на «своих» позитивное отношение. Но
одновременно молодые люди титульной национальности как будто вообще
не замечают ту сторону национализма, которая в повседневной жизни
приводит к ущемлению человека по национальному признаку. Напротив, для
русских это одна из главных проблем, создаваемых национализмом. Татары
занимают промежуточное положение и более склонны воспринимать
национализм в качестве объективного состояния общества. И многое в этих
различиях становится понятным при ознакомлении с этнополитической
ситуацией в республике.
Среди других регионов России Башкортостан выделяется
установившимся здесь жестким авторитарным режимом41. Для его создания и
укрепления президент Муртаза Рахимов опирался и опирается на
башкирскую политическую и культурную элиту. Пусть
50
при этом он пресекает самостоятельную политическую активность ее
радикальных фракций, — но не мешает им предаваться разработке, а отчасти
и пропаганде проектов создания этнонационально-го государства, заимствует
некоторые их практические предложения и смотрит сквозь пальцы на
«коренизацию» властной вертикали (если не прямо ее инициировал).
Благодаря этому значительная часть башкирской молодежи ощущает себя
более уверенно, чем русские, оттесняемые на роли технических специалистов
и простых исполнителей. Что касается татар, то они еще в советские времена
испытали на себе политику ассимиляции, исподволь проводившуюся в
Башкирии 42. По-видимому, они в какой-то мере приспособились к ней и
потому реагируют на башкирский национализм менее остро, чем русские.
Кроме того, не следует забывать, что собственно татарский национализм
доктринально более разработан и имеет больший политический опыт, чем
башкирский, а Татарстан — лидер среди республик России по степени
обособления от Москвы. Поэтому татары, страдая от национализма, в нем же
видят средство самозащиты. Это двойственное положение и вынуждает их
воспринимать национализм как нечто неизбежное.
В Казахстане у русских преобладают представления о национализме
как об идеале, действии и отношении: подавляющее большинство их ответов
приходится на первую, вторую и четвертую группы. Кроме того, у них
высока доля ответов с использованием однозначно негативных определений.
Главное различие между русскими из Петропавловска и из Усть-
Каменогорска заключается в том, что в первом городе в ответах молодежи с
большим отрывом лидируют определения национализма как представления о
должном / идеологии, тогда как во втором почти столь же ярко выраженным
лидером оказываются определения национализма как негативного
отношения / ксенофобии. Таким образом, для Петропавловска характерно
несколько более «политическое» восприятие национализма местными
молодыми русскими, а для Усть-Каменогорска — более «бытовое». Однако в
обоих городах суммарная встречаемость у молодых русских представлений о
национализме как идеологии, политическом проекте и политике —
наивысшая. Это отражает давление государственного этнонационализма на
их
51
жизнь в Казахстане: отрицание или принижение культурного вклада
русских, последовательную «коренизацию» кадров, сокращение доступа
нетитульной молодежи к высшему образованию и т. д.43
Более позитивное восприятие национализма наблюдается у казахской
молодежи. Доказательством тому служат значительно более высокие, чем у
русских, удельные веса ответов, в которых использовались аутичные
определения третьей и пятой групп. Но одновременно молодым казахам
свойственно негативное восприятие национализма как средства ущемления
человека определенной национальности. У них оно лишь немногим слабее,
чем у русских,— в особенности, если учесть, что в определениях седьмой
группы, куда более активно использованных казахами, чем русскими,
национализм с явным неодобрением приравнивается к расизму. В этом
специфическом оттенке восприятия — намек на то, что, сталкиваясь с
уверенностью русских в их этнокультурном превосходстве, казахи
интерпретируют ее как уверенность в расовом превосходстве.
ПРИОРИТЕТЫ САМОИДЕНТИФИКАЦИИ
Восприятие национализма молодежью позволяет установить силу его
влияния на младшие поколения в России и Казахстане лишь до известных
пределов. В сфере восприятия установка на отвержение или принятие того
или иного явления более устойчива, чем любой вариант рационального
истолкования делаемого выбора. Как минимум, это справедливо по
отношению к восприятию национализма в бывшем СССР. Даже когда кто-то
пытается подойти к национализму беспристрастным образом, начинать все
равно приходится с неприятной констатации того факта, что предмет
размышлений пользуется дурной репутацией, что ему принято приписывать
прямо-таки инфернальные качества. Это сильно ограничивает свободу
индивидуальной оценки, ибо мало кто способен полностью пренебречь
широко распространенной негативной аттестацией того или иного явления.
Но и в тех случаях, когда человек вырабатывает свое мнение независимо от
обвинений в адрес национализма, это еще не означает, что мы имеем дело с
действительно независимым мнением.
Позитивный образ национализма тоже может сформироваться не на
основе личного опыта, а по книгам и газетам. Это тем более справедливо в
отношении молодежи, чей жизненный опыт охватывает сравнительно узкий
круг ситуаций.
Чтобы с уверенностью судить о потенциале принятия или непринятия
молодежью национализма, нужно прямые высказывания в его адрес
проверить анализом некоторых других компонентов молодежного сознания.
Для этого были сначала выбраны идентификационные предпочтения
молодых людей. Их распределение по типам идентификаций представлено в
табл. 5.
Таблица 5. Россия и Казахстан: идентификационные предпочтения
респондентов
 При просмотре ответов в национально-региональных контекстах
отмечены следующие отличия. Ни один русский не отождествил себя со всем
человечеством. Этническая идентификация русских в России и в Иркутске
занимает, как и в рамках всей выборки, третье место, однако доля
соответствующих ответов заметно ниже — 6,5 и 6,2 %. У русских в
Башкортостане она вообще падает до 2 %, что в 4 раза меньше, чем доля
вышедших здесь у русских на третье место субэтнических идентификаций.
Напротив, в Калмыкии этнические предпочтения у русских выдвинулись
вперед (13,2 %), на второе место после безусловно лидирующих гражданских
(71,1 %), а поколенческие сместились на третье (10,5 %). Здесь же нет ни
одного случая субэтнической идентификации русских. Калмыки чаще всего
относили себя к людям своей национальности (46,9 % ответов) и к людям
своего поколения (29,7 %), заметно реже — к
гражданам своей страны (14,1 %). Ответов в пользу субэтнической и
космополитической идентификации у них 4,7 и 3,1 %. Башкиры, как и
русские, обошлись без последнего вида идентификации; в остальном их
выбор распределился так: в пользу страны — 44,4 %, в пользу поколения —
33,3 %, в пользу национальности — 14,8 % и в пользу всего человечества—
3,7 %. У татар на первом месте оказался поколенческий выбор (48,6 %
ответов), процент ответов в пользу гражданской идентификации снизился до
25,7, в пользу этнической поднялся до 17,1, а космополитические
предпочтения опередили субэтнические (5,7 и 2,9 %).
У русских Казахстана в целом популярность выбора в пользу
поколения и национальности была наибольшей и практически одинаковой
(39,8 и 39,1 %). В Петропавловске на первом месте по-коленческая
идентификация (47,7 % голосов), на втором — этническая (29,5 %); в Усть-
Каменогорске эти способы отождествления меняются местами и при этом
разрыв между ними сокращается (44,0 и 35,7 %). Но в обоих городах и в
стране гражданская идентификация русских по частоте встречаемости
занимает третье место и держится на низком уровне: 15,5— 15,9%. Казахов
же отличает «кучное» распределение привлекательных видов идентичности:
гражданская — 32,3 % ответов, поколенческая — 29,3 % и этническая — 24,1
%. Впрочем, и между менее популярными предпочтениями
общечеловеческой и жузовой идентичности разрыв небольшой — 6,9 и 5,2
%.
Суммируя эти различия, можно сделать следующие выводы.
Респонденты, представляющие титульные народы, менее склонны к
этнической идентификации, чем представители меньшинств. При этом у
русских в России, сравнительно с казахами в Казахстане, совсем отсутствует
космополитическая идентификация и сильнее выражено традиционное для
них отождествление себя с государством, к которому они принадлежат. Но
это должно быть государство, которое было создано русскими и в котором
они играют первую скрипку. Если эти условия отсутствуют, уровень
гражданской лояльности русских снижается, и гражданской идентичности
они предпочитают иную. «Кучность» ответов казахов свидетельствует о том,
что на групповом уровне их идентификационные предпочте-
ния еще недостаточно определились. А относительная популярность
отождествлений ими себя с человечеством указывает скорее на попытку
самоутверждения в глобальной системе координат, чем на действительную
распространенность в их среде «граждан мира». Татары Башкортостана и тут
демонстрируют адаптацию к положению «двойного» меньшинства,
удерживающую их от того, чтобы поддаться искусу этнического
национализма, а башкиры — уверенность в своем первенстве на уровне
республики, которая позволяет им как бы не замечать свой статус
меньшинства в масштабах России. Наконец, структура идентификации
калмыков заставляет предположить, что, несмотря на негативное восприятие
национализма, они могут живо откликнуться на националистический проект,
проводимый под лозунгом защиты их этнической идентичности.
В какой мере идентификационные предпочтения молодых людей
повлияют на их поведение, станет ясно, когда им придется выбирать между
различными целями политического действия. Однако уже сейчас
прослеживается корреляция между выбором идентичности и выбором цели.
Респондентам было предложено отметить, что они считают наиболее
важным: территориальную целостность страны, право народов на
самоопределение или отсутствие военных конфликтов. В пользу первого
политического принципа высказались 75 человек из 560, в пользу второго —
63, ситуацию мира выбрали 375 человек. Еще 20 человек отметили сразу две
или три позиции, а 27 — ни одну. При парном распределении в
универсальном контексте ответов на этот вопрос и на вопрос об
идентификационных предпочтениях были получены любопытные
результаты.
Если всего в выборке сохранение целостности страны посчитали
наиболее важной задачей 13,4 % респондентов, то в группе с гражданской
идентификацией — 19,0 %. Зато в этой группе оказалось куда меньше тех,
кто отдал предпочтение праву народов на самоопределение: всего 6,8 %
против 11,3 % в масштабах всей выборки. Более того, «граждане» дали более
половины (52 %) всех вообще голосов, поданных в поддержку принципа
территориальной целостности. А вот среди тех, кто полагает приоритетным
принцип самоопределения, их оказалось лишь 22,2 %.
Напротив, больше всего сторонников этого принципа обеспечила
группа с преимущественно этнической самоидентификацией — 39,6 %
от общего числа респондентов, высказавшихся в его пользу. В пределах
самой группы такой выбор сделали 19,8 % (в пределах всей выборки —
только 11,3 %). Зато принцип целостности страны был в этой группе
значительно менее популярен, чем среди респондентов в целом: в ней он
собрал лишь 6,8 % предпочтений.
Молодых людей с поколенческой идентификацией слабо волновали
принципы целостности и самоопределения (всего по 8,9% предпочтений).
Отсутствие военных конфликтов, нарушающих спокойное течение жизни и
грозящих потерей безопасности и самой жизни из-за чуждых идеалов и
принципов, — вот что было для них главным. Если всего по выборке
приоритет мира и стабильности признали 67 % респондентов, то в группе с
поколенческой идентификацией — 73,1 %. Выбор в пользу мира сделало
абсолютное большинство и в двух других крупных группах. И все же
влияние различий в идентификации сказалось и тут: среди респондентов с
гражданской идентичностью отсутствие военных конфликтов посчитали
главным 67,8 %, среди респондентов с этнической — 58,7 %.
НАЦИОНАЛИЗМ ИЛИ БЕЗОПАСНОСТЬ? ВЫБОР МОЛОДЫХ
Как и во всем постсоветском пространстве, в России и Казахстане
понятие «национальное» часто употребляется тогда, когда следовало бы
сказать «этническое». Это означает, что когда кто-то печется о национальном
достоинстве, почти наверняка он (она) имеет в виду достоинство своей
этнической группы. Понимаемое таким образом национальное достоинство
связывает воедино другие составляющие этнокультурной безопасности на
индивидуальном и групповом уровне. Поэтому его противопоставление
личной безопасности не совсем корректно. Тем не менее одно из ключевых
мест в анкете занял вопрос: «Что для вас важнее — личная безопасность или
национальное достоинство?» Ибо он позволял получить ответы,
показывающие, соперничают ли групповые националистические ценности с
представлениями о минимальной личной безопасности и не могут ли эти
представления способствовать политической мобилизации молодежи
национализмом.
56
Данные табл. 6 дают, как мне кажется, достаточную информацию для
ответа на оба вопроса. Свыше половины респондентов предпочитают личную
безопасность, а почти треть выбирают национальное достоинство. Резонно
допустить, что те, кто сейчас делает пока еще чисто умозрительный выбор в
пользу достоинства, в определенных обстоятельствах могут поставить
этнокультурный аспект своей безопасности выше физического. Посчитавшие
безопасность и достоинство равноценными или вообще затруднившиеся
ответом (чуть больше 10 %) образуют группу отложенного самоопределения,
которая в критической ситуации может разделиться по двум другим группам.
Такая картина получается в универсальном контексте; посмотрим, какова она
в остальных контекстах.
Тут сразу бросается в глаза сильное различие между русскими
респондентами и респондентами других национальностей. Только структура
предпочтений уфимских татар близка структуре предпочтений русских. Для
калмыков ценность национального достоинства вообще важнее ценности
личной безопасности, симпатии башкир разделились между двумя
ценностями поровну, а у казахов — почти поровну. По цифрам в
предпоследней колонке табл. 6 можно
57

сделать вывод о более четком ценностном самоопределении нерусских

респондентов по сравнению с русскими: если некоторая часть вторых
затруднилась с выбором во всех городах опроса, кроме Уфы, то среди первых
только один калмык не сумел четко определиться в своих предпочтениях.
Особенно выделяются респонденты из числа уфимских татар: все они
сделали для себя недвусмысленный выбор в пользу либо личной
безопасности, либо национального достоинства.
Далее, прослеживается тенденция к тому, что представители народов,
проживающих в регионах политического доминирования «не своих» элит,
особенно ценят личную безопасность. Первые места по удельному весу в
национально-региональных выборках респондентов, отдавших предпочтение
безопасности, занимают русские в Петропавловске и Усть-Каменогорске,
татары в Башкортостане, русские Элисты и русские Уфы. Видимо, это
свидетельствует об обеспокоенности этнических групп, не ощущающих
причастности к региональной власти, перспективой утраты безопасности.
Можно говорить и о прямой зависимости между государственным
статусом народов и удельным весом их групп отложенного самоопределения.
Чем выше и бесспорнее статус, тем больше доля респондентов, не оказавших
безусловного предпочтения либо безопасности, либо достоинству. Правда, в
Казахстане, где казахи сделались большинством совсем недавно и не имеют к
тому же авторитетной традиции собственной государственности, эта
зависимость выражена не очень четко. Зато она хорошо видна в России, где
русские, каковы бы ни были особенности их положения в регионах,
первенствуют в федеральных структурах власти и составляют свыше 3/4
населения государства, созданного их предками столетия назад. Удельный
вес группы отложенного самоопределения наиболее значителен в Иркутске,
где у русских государственный статус совпадает с региональным.
Дополнительный свет на выбор молодежи между личной
безопасностью и национальным достоинством проливают ответы на
вопросы: «Вступили бы вы в открытый конфликт за интересы своей
этнической группы?» и «Хотели бы вы вступить в партию по национальным
интересам?» (табл. 7).
58

С учетом всех этих оговорок вырисовывается уже знакомая структура

ответов. Наиболее воинственно настроены респонденты, разделяющие со
своей этнической группой статус меньшинства, — либо на уровне
государства, либо на уровне региона. Наивысшую степень готовности к
участию в этническом конфликте обнаруживают калмыки; за ними, в
порядке убывания, следуют русские из обеих областей Казахстана, уфимские
башкиры и русские, казахи и русские Элисты. У русских Иркутска и татар
Уфы доля готовых к участию в конфликте ниже 50 %. Но если первые дают
один из самых высоких процентов респондентов, затруднившихся с выбором,
то вторые — самый низкий. В очередной раз «двойное» меньшинство
демонстрирует и трезвую оценку своего положения в регионе проживания, и
отчетливое стремление в первую очередь избегнуть угроз безопасности,
потенциально этим положением обусловленных. Забегая вперед, отметим: то
же самое отличает и позицию уфимских татар по вопросу об участии в
политических партиях с этнической ориентацией.
Рассматривая все вообще ответы на этот последний вопрос, приходится
признать, что в них, сравнительно с ответами на другие вопросы, сильно
ослаблено влияние места группы в этнополитиче-ской структуре государства
/ региона. Все же в трех контекстах — калмыки Элисты, казахи в Казахстане
и татары Уфы — наблюдается совпадение ранговых значений по показателям
готовности к участию в конфликте и к вступлению в партию. Еще в четырех
контекстах — русские Иркутска, русские Петропавловска, Усть-
Каменогорска и в Казахстане в целом — различия в рангах не превышают
единицу. В картину относительной близости между ответами на вопросы об
участии в конфликтах и об участии в партиях не вписываются ответы башкир
и русских Уфы и Элисты, а за счет двух последних групп — русских в
России.
В целом же ответы на вопрос о членстве в партиях как будто
подтверждают мнение об аполитичности молодежи. Однако мне
представляется более убедительной несколько иная интерпретация. Ответы
скорее говорят не о том, что молодежь вообще не хочет участвовать в
политической жизни, а о том, что в массе своей она отвергает любые
существующие партии, так как не верит в их
эффективность как института достижения политических целей,
представляющихся молодым позитивными. И с этой точки зрения неважно,
что вменил в вину действующим партиям тот или иной респондент, не
желающий в них вступать, — возможную угрозу своей безопасности из-за
деятельности партий или их неспособность отстоять определенные
этнические интересы.
Проведенное в универсальном контексте парное распределение данных
табл. 6 и 7 показало четкую прямую зависимость между выбором в пользу
безопасности и неучастием в конфликте, с одной стороны, и выбором в
пользу национального достоинства и участием в конфликте — с другой.
Напомним, что в масштабах всей выборки готовы были вступить в конфликт
54,6 % опрошенных, исключали для себя такую возможность 38,8 %, не
определились в этом отношении еще 6,6 %. У тех, для кого всего важнее
личная безопасность, эти цифры меняются следующим образом: 43,3 %, 49,8
и 6,7 %. Из тех же, для кого важнее национальное достоинство,
потенциальными участниками конфликта видели себя 74,8 %, не видели —
21,2 %, не смогли определиться — 3,8 %. В группе респондентов, не
сделавших выбора между безопасностью и достоинством, 55,2 % вступили
бы в конфликт, 34,6 % не сделали бы этого и 13,8 % не смогли дать ответа.
Иначе говоря, эта группа составляла по преимуществу скрытый резерв
приверженцев национального достоинства.
Опять-таки в масштабе выборки хотели вступить в партию по
национальным интересам (и уже вступили) 16,1 %, не хотели бы — 66,1 %,
не дали ответа— 17,8 %. Из тех, кто высказался в пользу личной
безопасности, к членству в такой партии положительно относились
несколько меньше молодых людей (12,6 %), отрицательно — немного
больше (69,3 %), не определили своего отношения — значительно больше
(26 %). Ответы ревнителей национального достоинства распределились так:
хотели бы вступить или вступили 22,2 %, были против этого 62 %, не
определились 20 %. Наконец, группа респондентов, не сделавших выбора
между безопасностью и достоинством, дала 15,6% голосов в пользу членства
в партии (больше, чем выбравшие безопасность), 60,3 % голосов против
(даже меньше, чем выбравшие достоинство) и
24,1 % умолчаний. Такое распределение может свидетельствовать как о
тяготении группы к предпочитающим достоинство, так и о том, что эта часть
молодых людей вообще не связывает членство в партии с интересами
безопасности или этническими интересами.
* * *
Анализ ответов подтверждает предположение о том, что реальная
популярность национализмов, в том числе и поощряемых государством,
далеко не отвечает их саморепрезентации. Они не нашли пока в молодежной
среде массовой поддержки. Это тем более примечательно, что
относительный неуспех национализмов не является следствием того, что
молодежь слабо знакома с ними В сделанных респондентами определениях
национализма обнаруживается едва ли не весь спектр полемики об этом
феномене. Да и к сфере идеологии и политики они относят национализм
чаше, чем к сфере обыденной жизни.
В какой-то степени неприятие молодежью национализма объясняется
пережиточным представлением о нем как о силе, обслуживающей интересы
лишь узкой группы «эксплуататоров». Еще один компонент наследия,
мешающий национализму, — сохранение в его собственном дискурсе
затертых речевых клише советской эпохи. Среди идеологов национализма, в
особенности государственного, слишком много людей, не умеющих найти
нетривиальные образы и метафоры, не обладающих элементарными
навыками прямого разговора с молодежной аудиторией. Как следствие,
молодежь, едва только начинают звучать фразы, ассоциируемые с «чужой» и
«скучной» культурой старших поколений, просто перестает вникать в их
смысл. Молодым, видимо, претят и многие формы общения, участия и
организации, предлагаемые националистическими партиями и движениями.
Однако гораздо большее значение имеет другая причина.
В 1993 году вдова одного из руководителей карабахских отрядов
самообороны сказала мне по поводу лезгинских политиков, требовавших для
своего народа самоопределения: «Если бы они могли почувствовать тяжесть
цены, которую пришлось заплатить за это
нам, карабахским армянам, они не были бы настроены столь
непримиримо!» И она знала, что говорила. Она не только потеряла мужа и
сама была ранена осколком снаряда. Она еще каждый день могла наблюдать,
как трудно протекает психологическая реабилитация армянских детей,
вывезенных ею в подмосковный пансионат, как эти дети вздрагивают во сне
или вскакивают с диким криком: «Я азера убил! Я азера убил!» Грязь и кровь
войны, которую развязали ревнители двух столкнувшихся национальных
идей, каждодневно стояли у нее перед глазами; и, не отказываясь от своего
прошлого, понимая, что пути назад уже нет, она тем не менее с грустью и
горечью наблюдала, как захлестывает ненависть взрослых, здоровых и лично
благополучных мужчин, когда они говорят о притеснениях их народа в
Азербайджане...
Вот этот аспект национализма, это, весьма вероятное, следствие
апелляции к национальным чувствам во имя очередного национального
проекта, эта угроза человеческой безопасности — это нынешней молодежи
известно лучше, чем предшествовавшим поколениям молодых, осуждавшим
национализм по указке да понаслышке. И новое знание служит для молодежи
сильным средством воздержания от националистического искуса.
Впрочем, анализ, проведенный в национально-региональных
контекстах, во многом оспаривает картину, складывающуюся в рамках всей
выборки. Мы видим, что потенциальное противоречие между установками на
физическую безопасность и на безопасность этнокультурной идентичности,
неявно присутствующее в восприятии безопасности чуть ли не каждого
жителя России и Казахстана, в регионах актуализируется и принуждает
молодежь к выбору.
Пока что молодежь, несмотря на ее возрастную склонность к срыву в
тотализм, стремится сделать этот выбор как можно менее драматическим. В
особенности это характерно для молодых русских. До сих пор они везде,
кроме Приднестровья, предпочитали конфронтации миграцию (как внутри
России, так и в Россию из-за ее пределов) или «внутреннее бегство» — уход
в личную жизнь и замыкание в деятельностных нишах, не привлекающих
этнических конкурентов. Существуют разные мнения о причинах подобной
уступчивости; мне наиболее близка точка зрения английского уче-
ного Н. Мелвина: формирование русской идентичности в советское и
постсоветское время протекало таким образом, что эта идентичность
оказалась слабой основой этнической мобилизации м. Однако нет
убедительных доказательств того, что слабость проявляется постоянно, а не
дискретно, а потому и в будущем маловероятен выбор русских в пользу
конфликта, завершающегося насилием.
Главный провоцирующий фактором конфликтного выбора —
этноцентристская политика правящих этнических элит в республиках России
и казахской в Казахстане. Именно она убеждает меньшинства в том, что
безопасность их достоинства не обеспечена и что вслед за нею могут
подвергнуться угрозе (или уже подвергаются) и другие аспекты их
безопасности.
Правда, выбор в пользу конфликтной защиты своей групповой
идентичности обычно не увязывается с организованной политической
борьбой. Наивная уверенность многих молодых в собственной
самодостаточности на пути к безопасности и благосостоянию и их упорное
нежелание становиться zoon pohtikon в политическом пространстве, усеянном
обломками прошлого и опошленном грубым эгоизмом политиков
настоящего, способствует тому, что и защита национального достоинства
представляется молодым по преимуществу делом сугубо личным —
спонтанным индивидуальным действием. Но эта модель поведения может
обеспечить какой-то желаемый результат лишь при том условии, что ее
будут придерживаться все участники конфликта. Если даже на минуту
представить себе, что такое вообще возможно, все равно проигравших в
столкновении горечь поражения и жажда реванша рано или поздно приведут
в загон к национальным пастырям.
Получается, что пребывание молодежи вне поля официальной
политики двойственно по своему значению. Молодые благополучно
остаются в стороне от националистических проектов, грозящих человеческой
и национальной безопасности. Но из-за своей отстраненности они не
образуют и отряда активных защитников безопасности. Своим поведением
они как бы говорят: мы не верим в возможность защиты нашей безопасности
политическими средствами, мы защитим ее сами, частным образом, по
своему усмотрению. Однако как не может быть обеспечение безопасности
монопольным
правом только государства, так не может оно быть и сугубо частным
правом. Ибо безопасность — как общая, так и индивидуальная —
общественное по своей природе благо, и «обеспечена она может быть только
как коллективное предприятие» 45.
«славянства», «цивилизационное» культуротворчество славянских
народов — до такой степени, что он фактически подчинял ей цели
государственной безопасности России (см., например: Данилевский Н. Россия
и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения славянского
мира к романо-германскому. СПб., 1995. С. 89).
16
Кистяковский В. А. В защиту прав // Вехи. Сборник статей о русской
интеллигенции. М., 1990 (репринт). С. 101 — 130.
17
Кавелин К. Д. Наш умственный строй. Статьи по философии русской
истории и культуры. М., 1989. Р. 314.
" См., например: Концепция национальной безопасности Российской
Федерации II Российская газета, 26 декабря 1997; Казахстан— 2030.
Послание Президента страны народу Казахстана // Казахстанская правда, 11
октября 1997.
" Хороший пример — толкование английского «security» в первую
очередь как службы частной охраны. См.: Книжное обозрение, 18
июня 1996.
2(1
Здесь и далее я в значительной мере опираюсь на методологию и
использую терминологию Джона Холла. См.: Hall J. A. Nationalisms:
Classified and Explained II Daedalus, Summer 1993. P. 1—28.
21
На этой основе сложились прочные территориальные лояльности, а
сами автономии стали наиболее надежными символами идентичности. Не
случайно теоретики мульти-культурализма, исходя из накопленного в мире
опыта, отмечают, что при наделении властных структур субъекта федерации
какими-то особыми правами «может создаться впечатление, будто эти
структуры в первую очередь или исключительно призваны обслуживать
интересы господствующей [этнической] группы» (Kvmlicka IV. Multicultural
Citizenship. A Liberal Theory of Minority Rights/ Oxford, 1995. P. 205—206.
22
См. классическую работу: Hobsbaum E. and Ranger T. (eds.). The
Invention of Tradition. Cambridge, 1983.
25
Например, в Башкортостане. См.: Рабинович И., Фуфаев С. Хозяин
(штрихи к политическому портрету Муртазы Рахимова) // Pro et Contra, весна
1997. С. 71—84.
24
См. в этой связи интересную работу: Хоперская Л. Л. Современные
этнопо-литические процессы на Северном Кавказе. Ростов-на-Дону, 1997. С.
90—107.
25
Так, на 1 апреля 1994 г. на долю казахов, составлявших тогда
несколько больше 40 % населения (но меньше 40 % — в составе
трудоспособного населения) приходилось 53 % прокуроров и 60 %
следователей старшего звена. — Итоги единовременного учета лиц немецкой
национальности, занятых на руководящих должностях и численности
немцев, обучающихся в высших и средних специальных заведениях,
проведенного в областях компактного их проживания (по состоянию на 1
апреля 1994 года) / Государственный Комитет республики Казахстан по
статистике и анализу. Алматы, 1994. С. 7.
26
В 1999 г. казахи составляли 53,4% всего населения Казахстана
(Предварительные итоги переписи населения 1999 года по областям, городам
и районам Республики Казахстан / Агентство республики Казахстан по
статистике. Алматы, 1999. С. 6).
27
Обосновывается это с помощью следующего заключения: «Если речь
идет об историческом развитии, то государство — константа, а гражданин —
величина непостоянная, временная» (Концепция формирования
государственной идентичности Республики Казахстан // Саясат, 1996, №
9(16). С. 96.
28
Подробнее см.: Панарин С. Русскоязычные у внешних границ
России: вызовы и ответы (на примере Казахстана) // Диаспоры, 2000, №1. С.
149—160.
29
Там же.
30
В первую очередь это Закон о государственном языке. Но есть и
другие действенные средства, например, значительное сокращение выпуска
учебной литературы на русском языке. См.: Грозин А. Книгоиздание в
независимом Казахстане // Вестник Евразии, 1998, № 1—2(4—5). С. 273—
278.
66
31
Одна из главных причин этого заключается в современном
состоянии казахского скотоводства. Традиционно оно являлось главной
сферой занятости для большинства сельских казахов — и потому служило
базой воспроизводства казахской народной культуры. Сейчас, с падением к
1999 г. поголовья крупного рогатого скота до 44% от уровня 1991 г., а овец и
коз— до 27% сотни тысяч казахов превращаются в пауперов и культурных
маргиналов (цифры даны по: XXI век, 3 июля 1998. С. 6).
32
Эриксен Э. Идентичность: юность и кризис. М., 1996. С. 197—202.
33
Там же.
34
Как это происходило с русскими при контактах с народами Востока
см.: Панарин С. Восток глазами русских // Родина, 1993. №4. С. 13—18.
35
Тут достаточно вспомнить, в честь кого воздвигаются национальные
мемориалы и персональные мавзолеи в молодых государствах: Марти,
Рисаль, Ататюрк, Сухэ-Батор... Последний свежий пример — мемориал
Тимура в Ташкенте.
36
Эриксен Э. Указ. соч. С. 92—99.
 37
Ср.: Пастухов В. Парадоксальные заметки о современном
политическом режиме /' Pro el Contra, 1996. Т. 1. № 1. С. 6—21; Амрекулов Н.
Правящая элита Казахстана: аномалия или норма? (К дискуссионной
постановке проблемы) // Политическая элита Казахстана: история,
современность, перспективы. Материалы «круглого стола», Алматы, 5
февраля 2000 г. Алматы, Фонд имени Фридриха Эберта — Инновационный
Информационный фонд, 2000. С. 6—34.
38
Так, президент Татарстана Минтимер Шаймиев в своем торге с
Москвой широко пользовался риторикой радикальных татарских
националистов. При этом, однако, ключевая идея последних — полная
независимость — была им отвергнута, а сами они вытеснены на обочину
политической жизни. Подробнее о политике Шаймиева см.: Равно Ж.-Р.
Феномен Татарстана и федеративное строительство в России // Вестник
Евразии, 1998. № 1—2(4—5). С. 187—200.
-34 Или, говоря словами Бенедикта Андерсона, «элемент ненависти к
другим» в выражении национального чувства играет ничтожную роль
(Anderson B. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of
Nationalism. London, New York, 1983. P. 143).
40
Еще во время первой президентской кампании Илюмжинов завоевал
симпатии молодых избирателей, оплатив приезд в Элисту популярных в
молодежной среде эстрадных певцов и рок-групп. В дальнейшем он
устраивал такие показательные мероприятия, как передача на несколько дней
управления республикой «молодежному парламенту», принятие специальной
Программы содействия занятости молодежи, организация межрегиональных
молодежных семинаров и т. п. (Известия Калмыкии, 7, 9 октября 1997. См.
также: Гучинова Э.-Б. Республика Калмыкия: модель этнологического
мониторинга. М., 1997).
41
См.: Рабинович И.. Фуфаев С. Ук. соч. С. 71—84.
42
Сафин Ф. Принципы этнополитического развития Башкортостана.
М., 1997. С. 173—184.
43
См.: Панарин С. Русскоязычные у внешних границ России... С. 136
—168.
44
Melvin N. The Russians: Diaspora and the End of Empire II Перестройка
и после: Общество и государство в СССР, России и новых независимых
государствах. 1988 — 1998. Международный симпозиум к десятилетию М-
БИО — ИГПИ 22—25 октября 1998 года. Тезисы докладов. М., 1998. С. 45.
45
Rothschild E. What is Security... P. 63.
АНАТОЛИЙ ВЯТКИН
ПОПЫТКА ВОССТАНОВЛЕНИЯ КРЫМСКОТАТАРСКОЙ
ГОСУДАРСТВЕННОСТИ:
ИСТОРИЧЕСКИЕ УРОКИ СОБЫТИЙ 191 7—1918 ГОДОВ
Вторая половина XX в. ознаменовалась непрерывным ростом
претензий всё растущего числа этносов (народов) на образование
самостоятельных государств. Это стремление уже стоило человечеству
десятков кровопролитных войн и сотен конфликтов. Множественность
оснований для борьбы за суверенизацию, видимо, помешала разработать хоть
сколько-нибудь рациональный набор критериев, оправдывающих издержки
националистических сепаратистских движений. Но стоит, на наш взгляд,
отметить историческую объективность усиления этой контртенденции в
процессе глобализации, которая является очевидным вектором мирового
развития со второй половины XIX в. Отсюда следует, что мы не можем все
националистические движения, преследующие цели суверенизации,
трактовать как борьбу за власть и экономическое благосостояние этнических
элит или как результат подрывной деятельности зарубежных сил. В каждом
конкретном случае нужен анализ истории движения, характеристика главных
действующих сил и социальной базы, реалистичная оценка условий
существования этноса в уже сложившемся государственном образовании и
многое другое.
68
Постановка вопроса о восстановлении (так и не состоявшемся)
крымскотатарской государственности требует хотя бы краткого ее описания
в последний период существования. В XVIII в. Крымское ханство
представляло собой весьма слабое образование — ив политическом, и в
экономическом отношении. Являясь вассалом Османской империи,
раздираемое борьбой соперничающих феодальных клик, ханство оказалось
на острие южного стратегического направления экспансии России в ее
стремлении обрести надежный выход к Черному, а следовательно, и
Средиземному морю. В быстро менявшемся политическом раскладе
середины XVIII в. Крым имел шансы сохранить свою самостоятельность
только в результате решительных системных реформ. Однако потенциал для
такого «прорыва» явно отсутствовал и на социальном, и на личностном
уровне. Весьма характерен отказ от политической независимости, который с
простодушной откровенностью продемонстрировал Селим-Гирей III (правил
в 1770—1771 гг.) в своем официальном ответе российскому канцлеру Никите
Панину: «...Объясняешь, что твоя королева желает прежние вольности
татарские оставить, но подобные слова тебе писать не должно. Мы сами себя
знаем. Мы Портою совершенно во всем довольны и благоденствием
наслаждаемся. А в прежние времена, когда мы еще независимы от Порты
Оттоманской были, какие междоусобные брани внутри Крымской области и
беспокойства происходили, все это пред светом явно; и потому прежние
наши обыкновения за лучшие нам представлять какая тебе нужда». Думается,
что у Селим-Гирея Ш были основания для таких «непатриотических»
высказываний, поскольку борьба за власть и связанные с ней материальные
выгоды носила в среде крымскотатарской элиты ожесточенно-непрерывный
характер. Не всегда султанское влияние было благотворным, но в; целом
Стамбулу удавалось усмирять амбиции местных аристократических
семейств. Как только влияние Порты ослабевало, самоубийственная вражда
усиливалась. Если считать среднюю продолжительность ханского правления
косвенным индексом стабильности, то расчеты за период 1700—1767 гг.
дают среднюю величину в 3,7 года, а для 1767—1783 гг. (период
ослабления власти Стамбула) — только 1,4 года.
Вряд ли можно разорвать взаимосвязь политического и
экономического несовершенства (если не сказать сильнее!) Крымского
ханства. Даже если все беды объяснять пагубным влиянием османов, а
бесконечные разбойничьи набеги на соседей и выгодную работорговлю
оправдывать ссылками на дурной пример безнравственных славян и
жестокосердных европейских государей (таков «научный» метод главного
«историка» при современном крымскотатарском меджлисе В. Е. Возгрина '),
все же приходится признать, что крымскотатарская экономика вплоть до
середины XIX в. оставалась на примитивном уровне XIII столетия.
Заметим, что зафиксированная многими исследователями низкая
товарность и примитивность сельскохозяйственного уклада татар породила
(уже после присоединения к России) пренебрежительное отношение к ним
как экономическим субъектам. Повсеместная уверенность в неспособности
крымских татар к модернизации производства, росту производительности
сельского труда и созданию высокотоварных хозяйств привела к
равнодушному отношению и царской администрации, и большинства
землевладельцев нетатарского происхождения, и профессиональных
экономистов к эмиграции татар в XIX — начале XX в. В качестве примера
приведем весьма типичное мнение современника очередного
эмиграционного взрыва: «Теперь речь идет о том, чтоб улучшить в Крыму
земледелие, особенно же усилить овцеводство, и везде, где только можно,
развести сады и виноградники. Крым должен со временем поить всю Россию
своим вином, кормить своими фруктами и снабжать своим табаком. Татарам
никогда этого не достигнуть: им даже и не думается, и не снится такая
перспектива; их присутствие обрекает полуостров на вечный застой, тогда
как всякое другое население быстро двинет его вперед» 2. Озабоченность
вызывала лишь чрезмерная скорость и массовость выезда, которые никак не
успевала компенсировать централизованная политика переселения на
освобождавшиеся земли русских, украинцев, греков, болгар, немцев и иных
колонистов.
Попытки обвинить царское правительство в сознательном вы-
давливании и даже геноциде крымских татар не выдерживают никакой
критики. Выдающийся деятель крымскотатарского национального движения
Амет Озенбашлы посвятил этой теме специальный очерк \ но ни один
документ, им процитированный, не подтвердил его резких обвинений.
Фактически перед правительством стояла единственная дилемма: позволить
или не позволить татарам добровольно уехать за границу. Когда выявились
негативные экономические аспекты слишком массовой эмиграции, власть
пыталась ее сдерживать (и достаточно успешно). Другой вопрос, что царское
правительство откровенно препятствовало репатриации тех, кто
разочаровался в «замечательной» жизни единоверцев в Турции и прочих
местах. Легальный путь возврата был для татар действительно закрыт, хотя
тоненький ручеек тайной репатриации существовал практически всегда.
П. Г. Усенко внес в заглавие своего доклада (1996 г.)4 жесткий термин
«выселение», но ни одного аргумента в подтверждение такой политики не
привел; нельзя же считать известное пожелание Александра II «не
препятствовать тайному и даже явному переселению» проявлением
геноцида. Приводимая П. Г. Усенко цитата из прота-тарской (и
антисамодержавной) статьи В. Келыпева в «Колоколе» (от 22 декабря 1861
г.) действительно напоминает читателям об ущемлении социально-
экономических нрав крымских татар после аннексии Крыма Россией. Однако
интерпретация В. Кельшевым последней волны эмиграции явно
противоречит концепции насильственного изгнания, а в заключительной
части не только расходится с фактическим положением дел, но выглядит
весьма двусмысленно: «...уход многих татар из Крыма вместе с союзниками
(курсив мой. — А. В.) объясняется более страхом перед правительством, чем
ненавистью к нему» 5.
Думаю, что с П. Г. Усенко дурную шутку сыграло прямое
заимствование из известной статьи графа Э. И. Тотлебена, которая была
озаглавлена «О выселении татар из Крыма в 1860 г.» 6. В середине XIX в.
термин «выселение» часто использовался в значении «выезд», «отъезд», а в
данной статье употреблен исключительно в значении «выезд», «эмиграция».
Лишь во второй половине XX в. этот термин приобрел оттенок явной
насильственности
(жизнь, увы, внесла неприятные коррективы) и превратился в синоним
слова «депортация».
Резко осуждая злоупотребления местной власти и помещиков в
отношении крымских татар, довольно объективно описывая случаи
коллаборационизма части татарского населения в западной и юго-западной
части полуострова во время военной кампании 1854— 1855 гг., Э. И.
Тотлебен констатирует законопослушность и преданность российскому
престолу большинства татарского населения. Драматически очертив тяжелые
последствия массового выезда крымских татар для экономики края, граф
предложил ряд мер для сдерживания этого процесса и, одновременно, для
стимулирования притока на полуостров поселенцев различных типов.
В результате весьма растянутых во времени волн эмиграции народ был
сильно обескровлен, а продолжавшаяся иммиграция русских, украинцев,
армян, немцев, евреев быстро снижала удельный вес крымских татар в
населении. Первая Всероссийская перепись 1897 г. зафиксировала на
полуострове 194,3 тыс. крымских татар (35,6 % всего населения) и их доля
непрерывно сокращалась и в XX в., составив в 1921 г. только 26 % (к 1939 г.
она упала до 19,4 %).
Стоит также отметить, что в начале XX в. у крымских татар еще
существовали заметные языковые, культурные и даже антропологические
различия между следующими этнографическими группами: южнобережные
татары (ялы бойлю), горные (тат или татлар) и степные (ногаи). Иногда
выделяли и четвертую группу — центральнокрымские татары (орта-юлак)7.
Как это ни парадоксально, фактическое слияние этих групп в единый народ
произошло уже после (и в результате) ссылки 1944 г.
 Обратимся теперь к культурно-идеологическому фону конца XIX —
начала XX в., на котором впоследствии развивалась политическая
деятельность крымскотатарских лидеров. Крымские татары того времени
разительно отличались от современных: бедность, очень низкий уровень
образования, крайне слабое владение русским языком (на селе большинство
не знали его вовсе). На этом печальном фоне начал свою просветительскую
деятельность великий Исмаил Гаспринский (1851—1914), который поставил
себе ряд трудных целей, из коих можно выделить следующие: 1) модерни-
зация системы образования и всемерное развитие его различных
ступеней (начальное, среднее, высшее); 2) модернизация и либерализация
ислама и, следовательно, исламского образования; 3) пропаганда и всемерное
распространение пантюркизма, который виделся Гаспринскому в культурно-
идеологическом контексте и без какого-либо политического экстремизма.
Это означало в тот момент безусловную лояльность к российской власти и
даже активное с ней сотрудничество. Напомним слова о якобы «тюрьме
народов» великого Гаспринского, мудрости которого могли бы поучиться
многие современные национальные лидеры постсоветского пространства:
«Рождаясь и живя в России, под охраной и покровительством
общегосударственных законов, неся, наравне со всеми, общие обязанности и
повинности, русские мусульмане исполняют свой долг как верноподданные
граждане России. Но этого мало. Желательно, чтобы эта еще внешняя,
официальная связь приобретала все более и более нравственный характер;
чтобы она неустанно укреплялась и оживлялась сознанием не только ее
политической необходимости, но и сознанием ее внутреннего исторического
значения и полезности; желательно, чтобы русское мусульманство
прониклось убеждением в том, что Провидение, соединив его судьбы с
судьбами великой России, открыло пред ним удобные пути к цивилизации,
образованности и прогрессу» 8.
Неустанная просветительская деятельность И. Гаспринского дала уже в
начале XX в. ощутимые плоды. Сформировался, пусть еще очень тонкий,
слой образованных, патриотически настроенных крымских татар. Не
удивительно, что постепенно началось разложение этого слоя на весь спектр
политической борьбы в самой России. Но процесс этот был очень
длительным — достаточно сказать, что на выборах в I Государственную
думу крымские татары не выдвинули ни одного своего кандидата. Только во
II Думе появился такой национальный депутат — Рашид Медиев 9.
Безусловный крымскотатарский интеллектуальный лидер того времени
Исмаил Гаспринский столкнулся с растущим противостоянием сразу на трех
фронтах. Косное духовенство и давно прикормленные царизмом мурзаки
(татарское дворянство) не желали поддерживать его попытки
модернизировать образ жизни и идео-
логию мусульман (этот курс реформ получил название джадидизм).
Националистически и сепаратистски настроенная молодая интеллигенция
возмущалась законопослушностью Великого Учителя и стояла за
политическую независимость любой ценой.
 После революции 1905 г. начала формироваться очень малочисленная,
но, как показало дальнейшее развитие событий, весьма перспективная группа
леворадикального марксистского толка (отметим И. Фирдевса, К. Хамзина,
О. Дерен-Айерлы, А. Боданин-ского). Для этой группы были неприемлемы и
джадидизм, и лояльность, и пантюркизм Гаспринского. Надвигались
тяжелейшие социально-экономические катаклизмы, и мировая известность
не могла спасти великого просветителя, издателя, журналиста от жесткой
критики политических оппонентов, а в советский период — от длительного
забвения.
Итак, в предвоенный период происходит заметный рост главной
питательной среды национализма — интеллигенции: вслед за народными
учителями появились первые адвокаты, врачи, художники и прочие лица
свободных профессий. Естественно, росло число учащихся в высших и
средних учебных заведениях. Кроме знаменитого «Терджимана», стали
выходить еще несколько газет и листков. И все же нельзя не согласиться с В.
А. Оболенским в том, что до 1917 г. татарское национальное движение было
скорее культурным, чем политическим. Большое влияние на пробуждение
политического элемента в национальном движении крымских татар оказала
война, особенно после того, как к числу врагов России присоединилась
Турция. В татарской душе произошел конфликт между привычным бытовым
верноподданством России и столь же привычным культурно-религиозным
пафосом по отношению к Турции 10.
Впрочем, в материалах Таврического губернского жандармского
управления за 1916 г. имелось немало свидетельств о подпольной агитации
среди крымских мусульман за оказание прямой помощи Турции в ее борьбе с
Россией, о тиражировании и распространении антиправительственных
«пораженческих» прокламаций, о помощи скрывающимся от высылки
турецким подданным ".
Февральская революция и начало системного кризиса власти в России
внесли на первом этапе разброд в ряды крымскотатарского
национального движения, ибо они лишились объединяющей
антицаристской платформы.
Немедленным результатом падения царского режима стала атака левых
на былую опору власти: крупнейших татарских землевладельцев и
наследственных аристократов. Эпизод на съезде мусульман Крыма (март
1917 г.), когда аудитория прогнала с трибуны городского голову Бахчисарая
крупного помещика Сулейман-бей Крымтаева, отчетливо обозначил
демократическую направляющую того периода. В избранный на съезде
Мусульманский Исполнительный комитет вошли деятели революционного и
либерального направлений, причем большинство из них стали вскоре
главными действующими лицами бурных, хотя и недолговечных перемен
(Челебиев, Сейдамет, Хаттатов, Чапчакчи, Озенбашлы, Меметов, Айвазов,
Боданинский, Тарпи и другие). Характерно, что на раннем этапе
либеральных реформ в России крымскотатарское движение полностью
поддержало Временное правительство не только в целом (съезд телеграммой
заверил Петроград, что «крымские мусульмане будут всячески поддерживать
новый строй»), но и по такому «неудобному» пункту, как сбор
пожертвований в фонд победы над Германией и ее союзницей — Турцией 12.
Период гармонии с властями и идеями обновленной России
продолжался и на Всероссийском мусульманском съезде в Москве (май 1917
г.). Сколь далеко зашли симпатии татарских националистов к Временному
правительству, показывает их реакция на кор-ниловский мятеж.
Мусульманский исполком не только обратился с антикорниловским
воззванием к населению Крыма, не только создал специальную депутацию
для агитации против мятежа в мусульманских корниловских частях, но и
направил в Петербург настолько пророссийскую (я бы добавил —
«прогаспринскую») телеграмму, что ее текст стоит воспроизвести целиком:
«Видя в дерзком посягательстве генерала Корнилова на верховную власть в
государстве страшную опасность завоеваниям революции, единству, целости
и могуществу России, крымские татары в лице своих комитетов
исполнительного и военного шлют свою готовность защищать Временное
правительство и революцию до последней капли крови» 13. Впрочем, не
будем преувеличивать искренность такого рода заяв-
лений: там имел место очевидный политический расчет, ведь победа
Корнилова сулила молодым националистам скорое крушение всех их
сепаратистских надежд.
С конца лета 1917 г. в политических структурах Крыма начали
нарастать трения по национальному водоразделу — сначала на ниве
образовательной политики, а затем и по более серьезному вопросу, как-то:
формирование крымскотатарских воинских частей. И в обоих случаях татары
сумели настоять на своем (сказывался углубляющийся кризис власти!), что
привело к очевидному росту антитатарских настроений на всех уровнях
крымского общества. Это происходило на фоне серьезного информационного
наступления новой политической элиты крымскотатарского народа: с конца
июня стали выходить сразу три новых издания — «Крым аджагы» и
«Миллет» на крымскотатарском языке, а также еженедельник «Голос татар»
под редакцией Али Боданинского — на русском.
Углубляющийся общероссийский политический кризис создавал
объективные условия для роста национализма и сепаратизма по всей
периферии империи. Это было время расцвета самых фантастических
надежд, безмерных желаний, наивных, а порой чрезвычайно опасных
иллюзий. Атмосферу несомненно завышенных ожиданий создали вокруг
себя и молодые крымскотатарские националисты в 1917—1918 гг.
Революционная волна несла их вперед, и до первого отрезвления еще было
время ощущать себя на гребне успеха.
Период между августом и декабрем был насыщен до предела
различными политическими событиями, меж- и внутрипартийными
столкновениями, созданием и распадом коалиций. В ноябре все это
развивалось на фоне так называемого триумфального шествия советской
власти, сопровождавшегося небывалым и поистине трагическим расколом в
российском обществе. Находясь в состоянии сложнейших политических
маневров, большинство крымскотатарских политических лидеров
решительно отказались признать большевистский переворот 25 октября. Они
полностью поддержали совместную резолюцию, принятую собранием
общественных и революционных организаций, где осуждалась «попытка
насильственного захвата власти со стороны большевиков Петроградского
Совета рабочих и солдатских депутатов. Попытка эта является
преступной авантюрой, могущей затормозить своевременный созыв
Учредительного собрания» и. Это вполне разумное по тем временам решение
(кстати, умело «разводящее» далеких питерских большевиков и собственных,
крымских), а также последующие вооруженные столкновения с
пробольшевистскими воинскими частями, полукриминальными отрядами
севастопольских матросов и такими же красногвардейцами всех мастей
имели в советское время трагические следствия для судеб крымских татар.
Но вернемся к концу ноября 1917 г. Усилиями уже достаточно
многочисленных крымскотатарских организаций и прежде всего специально
для этой цели созданной Комиссии (А. Боданинский, А. Озенбашлы, Дж.
Сейдамет, С. Д. Хаттатов, Ч. Челебиев) в Бахчисарае 26 ноября (9 декабря)
открылся Курултай (аналог парламенту, и даже скорее предпарламенту,
поскольку парламентом должен был стать избираемый на Курултае
меджлис). В первый Курултай было избрано 78 человек (в том числе четыре
женщины), причем преобладала молодая татарская интеллигенция. К этому
времени на территории всей Таврической губернии (полуостров плюс три
материковых уезда) власть номинально принадлежала Совету народных
представителей (СНП), избранному на съезде делегатов земств и городов
всей губернии 20 ноября 1917 г. в Симферополе. Принятие Курултаем
Конституции крымскотатарского народа и создание им исполнительного
органа — Директории (правительства) привели к фактическому двоевластию
в Крыму. При этом власть татарской Директории была более осязаема, так
как обладала военно-полицейскими силами в виде Крымского конного полка
и двух пехотных мусульманских полков (всего 5—6 тыс. человек). Эти части
действительно помогали поддерживать относительный порядок в условиях
неизбежно нараставшей анархии и деградации моральных устоев.
Сложившееся двоевластие отражало объективную слабость не только
СНП, но и крымскотатарской Директории, которая представляла не просто
национальное меньшинство (в 1913 г. — около 31 % всего населения), но
меньшинство преимущественно сельское, бедное, малограмотное, с
пониженным социальным статусом. Именно эта реальность вынудила
Джафера Сейдамета, будущего ми-
нистра внутренних дел 15 и обороны в Директории и одного из самых
ярких лидеров национального движения, заявить на Курултае: «Наши
притязания на высокую краевую власть незаконны, татарский национальный
парламент не имеет никакого права на высшую власть, на гегемонию в крае...
у нас есть краевая власть— Совет народных представителей. Кто мешает нам
работать рука об руку с ним? В эту грозную минуту нам следует думать не о
захвате власти, а о том, чтобы тушить повсеместно разгорающийся в крае
пожар» |6. Подчеркнем, что под «пожаром» Дж. Сейдамет понимал
наступление болыпевистско-советской власти, вооруженной борьбой с
которой он пытался заниматься все недолгое время пребывания в министрах.
Надо, впрочем, заметить, что вполне обоснованная и вряд ли лицемерная
скромность этого крымскотатарского лидера уже в скором времени
сменилась решительными претензиями на общекрымскую власть.
Если мы обратимся к конституции, принятой Курултаем, то должны
будем констатировать общедемократический и весьма прогрессивный
характер почти всех ее статей п. Как известно, оригинал конституции (на
русском и на крымскотатарском языке) не сохранился, и в распоряжении
историков есть только несколько выполненных в разное время переводов —
на турецкий, французский, русский, немецкий, польский языки, — что
создает некоторые проблемы в области аутентичности имеющихся текстов.
Сравнительно недавно появилась публикация новой версии этой
конституции, представляющей собой перевод с того польского варианта,
который был направлен руководству польской военной разведки (офензивы)
предположительно осенью 1920 г. ее сотрудником из Крыма |8.
«Новый» польский вариант обладает определенными преимуществами,
снимая некоторые очевидные ошибки и неточности «синтезированного»
перевода С. М. Червонной (так, в статье №6 «наука» совершенно уместно
заменена на «народное просвещение»; в примечании 1 к статье № 7 «Совет
национального самоуправления» логично заменен на «Совет директоров» и т.
п.), хотя породил свои неточности смыслового и терминологического
свойства. Однако в главном перевод новой польской версии не отличается
от фундаментальной версии С. М. Червонной. Добавим лишь, что
польский разведчик заметил в своем комментарии: «...принятия таких
законов... не постыдились бы и самые культурные народы Европы» 19.
К сожалению, текст этой замечательной конституции остался на
бумаге, хотя и при благоприятных социально-политических обстоятельствах
его реализация вряд ли была возможна. Главная причина здесь в
непримиримом противоречии между общенародной декларацией и
узконациональной технологией самой власти. В многонациональном
русскокультурном Крыму любые национальные претензии на высшую власть
были обречены и автоматически приводили к этническим конфликтам. И
хотя крымскотатарские конные разъезды действительно помогали наведению
порядка в губернии, антипатия и неприязнь к власти Курултая у нетатарского
населения постоянно росли. Этому способствовали и такие политические
заявления лидеров Курултая, как «Обращение (прокламация) татарского
национального правительства». В этом документе, датированном 18 декабря
1917 г., наряду с вполне привлекательными либерально-демократическими
идеями, содержался следующий, весьма рискованный, пассаж:
«Крымскотатарское национальное правительство... доводит до всеобщего
сведения Национальную конституцию — основной закон крымских татар,
которому каждый гражданин обязан следовать и который каждый
гражданин обязан уважать (курсив мой. — А. В.)» 20.
Другой немаловажной особенностью политической ситуации декабря
—января был глубокий идеологический раскол в рядах самого Курултая, где
быстро сформировались три фракции. Левую, проболыиевистскую,
возглавлял секретарь Курултая Али Боданин-ский, впоследствии
единственный крымскотатарский официальный советский герой гражданской
войны (погиб при освобождении Крыма от врангелевских войск в 1920 г.).
«Центр» группировался вокруг главного муфтия Челебиджихана Челебиева,
которого можно считать истинным либерал-демократом, всегда готовым к
разумному компромиссу. Правые шли за энергичным и достаточно жестким
Джафе-ром Сейдаметом.
Впрочем, левое крыло не могло противостоять растущей консо-
лидации национального движения татар, тем более что оно
сознательно, а порой и против своей воли стало проводником влияния
главного врага всех либерально-демократических сил — проболь-
шевистского Севастопольского военно-революционного комитета (создан 27
октября 1917). Нам представляется, что сама консолидация
крымскотатарской национальной идеи в 1917—1918 гг., сепаратистские
мечты и прожекты были объективным следствием кризиса не только власти в
империи, но и социальных отношений на всех уровнях и даже шире —
кризиса российской культуры в целом. Существенное влияние на
формирование крымскотатарского сепаратизма оказало национальное
движение на окраинах развалившейся империи и в особенности опыт
Украины. Независимость последней, несмотря на чехарду киевских
властителей и их внешнеполитических программ, вдохновляла курултаевцев.
Дело было, конечно, не в приятных исторических воспоминаниях о
совместных с запорожцами набегах на Польшу, а в холодном политическом
расчете: независимая Украина становилась заслоном от вероятных попыток
России восстановить монопольную власть в Крыму. (Если вспомнить
геополитическую динамику 1990-х гг. в треугольнике Киев—Симферополь—
Москва, то невольно убеждаешься, что история любит повторяться!)
Конечно, возникшие позднее претензии Киева на Крымский полуостров не
радовали лидеров крымских татар, но эти претензии были довольно слабо
обеспечены. Самовольная аннексия Киевом трех северных, не крымских
уездов (Днепровского, Мелитопольского и Бердянского) не сильно волновала
татар, так же, как и претензии украинцев на Черноморский флот, который,
находясь «под большевиками», пока не мог являться для Курултая объектом
первоочередной политики.
ПЕРВОЕ ПРИШЕСТВИЕ БОЛЬШЕВИЗМА
В декабре 1917 г. и в начале января 1918 г. расползание
леворадикальной власти ревкомов, повсеместно подкрепленных
вооруженными матросами, приводит к росту их столкновений с мусуль-
майскими частями (в основном с конными, получившими в народе
наименование «эскадронцы»). Убийства, грабежи, насилие матросов и
примкнувшей к ним черни произвели тяжелое впечатление на современников
и свидетелей, которые в тот момент с ужасом вглядывались в мрачные
очертания будущего. «Вместо творческой созидательной работы у нас растет
и множится анархия, всюду дикий разгул разъяренной толпы, разбои,
грабежи, самосуды, расстрелы, всюду хаос и разрушение, идет
братоубийственная война, улицы городов залиты кровью уничтожающих
друг друга людей, всюду безумие и ужас. И кто знает, когда кончится эта
сатанинская пляска. Дошли ли мы до той последней черты, переход которой
знаменует собой перелом в сторону отрезвления и сознательного отношения
масс к судьбам страны? Или нам суждено пережить еще большее развитие
ужасов анархии?» 2'
В этой ситуации с первых чисел января начались непосредственные
военные столкновения между татарскими частями и их союзниками из
офицерского корпуса и антибольшевистских партий, с одной стороны, и
матросами Черноморского флота в союзе с разномастными отрядами
вооруженных люмпенов, а то и просто бандитов — с другой. Боевые корабли
распоряжениями Центрофлота были направлены в Ялту, Керчь, Алушту и
Евпаторию и огнем своих орудий оказали поддержку высаженным десантам.
Особенно яростная схватка разгорелась в Ялте, борьба за которую шла с 9 по
15 января. В ходе боев там погибло около 200 человек. 16 января эскадронцы
и русские офицеры были вынуждены оставить город, где немедленно
начались расстрелы и грабежи.
Еще 13 января, практически без сопротивления, матросские отряды и
красногвардейцы захватили Симферополь. Крымскотатарская Директория
прекратила свою деятельность, Джафер Сейда-мет, один из наиболее
последовательных борцов с большевизмом, бежал в Константинополь.
Потеряв в открытых боях с пробольше-вистскими силами по всему Крыму
несколько сотен человек убитыми и ранеными, татарские воинские части
вместе с решившимися на продолжение борьбы русскими офицерами и
солдатами укрылись в горах, куда власть ревкомов не могла дотянуться. В
Симферополе 14 января расклеили запоздалое воззвание, призывающее
татарских
трудящихся и солдат к совместной борьбе против угнетателей любых
национальностей. Но, как ярко и образно пишет очевидец событий,
«умеренный» большевик из Евпатории В. Елагин, «...татарские эскадронцы
уходили в свои степи и горы, не читая воззваний, написанных на непонятном
им русском языке — уходили, полные горечи и ненависти к победителям-
большевикам» ".
Этой горечи и ненависти предстояло еще расти в течение ближайших
лет. Вехами в такой мрачной динамике стали сначала татарские погромы с
грабежами, убийствами и сожжением десятков домов и усадеб
(преимущественно на южном берегу и по большей части руками местных
греков), затем убийство в тюрьме (23 февраля) Челебиджихана Челебиева.
Пароксизмы ненависти особенно усилились накануне и в ходе свержения
большевистской власти совместными усилиями крымских татар и немецких
оккупационных войск в апреле того же 1918 г. — бесконечной чередой
пошли убийства любых пробольшевистских и просоветских деятелей и их
помощников (включая знаменитый расстрел лидеров советской Тавриды во
главе с А. И. Слуцким под Алуштой 24 апреля) и расстрелы восставших
татар матросами при активной поддержке крымских греков.
Весь краткий период первого пришествия советской (очень условно
говоря!) власти в Крым (середина января — конец апреля 1918 г.) можно
было бы в нашей статье не анализировать, поскольку отнюдь не
национальные проблемы стали содержанием этих кровавых, бестолковых и
крайне мучительных для жизни обычных людей месяцев. Тем более что
весьма детальный анализ социальных и политических хитросплетений в так
называемой Социалистической Советской Республике Тавриде уже дан в
превосходной монографии братьев Зарубиных 23. Однако некоторые моменты
зимы—весны 1918 г. стоит вспомнить. 28—30 января состоялся
Чрезвычайный съезд советов и ревкомов, официально заявивший о роспуске
Курултая. 7—10 марта Таврический губернский съезд советов, земельных и
революционных комитетов избрал большевистско-левоэсеровский ЦИК и
СНК, где нашлось место комиссариату по делам национальностей, хотя
национальный вопрос за ненадобностью на съезде даже не обсуждался
(видимо, в связи с грядущей победой мировой
революции), поскольку, как заявил председатель Н. И. Пахомов,
«...национальным вопросам места быть не может» 24.
Крутые реформы новой власти, беспрерывные реквизиции и просто
грабежи не могли не задеть крымских татар, еще не остывших от прямых
вооруженных столкновений в январе. Источники дружно свидетельствуют,
что пробольшевистская власть практически не распространялась на сельские
районы компактного проживания татар. Не доверяя татарам и чувствуя их
враждебность, новые «хозяева жизни» опасались использовать их во
властных структурах, что еще больше усиливало отчуждение. Нужен был
только внешний толчок, чтобы это отчуждение превратилось в открытую
борьбу. Таким толчком стало появление в Крыму германских оккупационных
войск. 19 апреля они почти без сопротивления взяли Перекоп и покатились
на юг. Немедленно по всему Крыму начали возникать очаги восстаний
против большевиков, причем для крымских татар это движение обрело
зримые черты народной войны, которая была активно поддержана белым
офицерством. Трудно согласиться с В. А. Оболенским, который считал
восстание делом рук немецкого командования 25. Слишком много ненависти
вызывала у большинства населения эта кровавая и некомпетентная власть.
Татарское восстание разворачивалось на глазах у Оболенского, и те факты,
которые он приводит в своих мемуарах, весомо опровергают его
собственный «немецкий» тезис. Достаточно вспомнить одни только списки,
по которым восставшие истребляли и большевиков, и всех тех, кто был
связан с советской властью 26.
Что же касается непосредственных причин вооруженного выступления
татар, то среди них была одна — и важнейшая: отрезанные от советской
России, крымские советско-ревкомовско-больше-вистские вожди не
располагали достаточной военной силой, чтобы противостоять внешним и
внутренним угрозам. Чего стоит признание самого председателя СНК
Тавриды А. И. Слуцкого на собрании делегатов береговых и судовых частей
в Севастополе (17 апреля): «...Красная Армия превратилась в банду
мародеров» 27.
Чтобы бороться с татарскими повстанцами, у моряков и
красногвардейцев сил хватало, но противостоять германской армии они
не смогли. К началу мая весь полуостров оказался под первой
немецкой оккупацией, которая, правда, была в несколько раз короче второй
(1941—1944 гг.).
МИРАЖ ВЛАСТИ В НЕМЕЦКОМ КОНТЕКСТЕ
Падение советской Тавриды под ударами немецких войск и татарских
повстанцев открывало радужные перспективы перед Курултаем.
Устоявшееся в советской и даже постсоветской историографии скептически-
насмешливое отношение к попыткам восстановления крымскотатарской
государственности отражает довольно типичное переосмысление событий
постфактум. Жизнь, как правило, предлагает несколько вариантов, но
реализовавшийся (далеко не всегда оптимальный!) обладает особой
убедительностью для потомков.
Чтобы понять политику лидеров Курултая в те судьбоносные годы,
необходимо представить себе, какой виделась внутри- и внешнеполитическая
ситуация в Крыму и в России самим крымским татарам. Они ощущали себя
победителями кровожадных и бездарных советско-ревкомовских вождей и
ненавистной матросни. Правда, победа подпиралась немецкими штыками, но
подобное обстоятельство было бы унизительно для русских, а для татар
совсем наоборот: помощь крупной европейской державы, врага России и
союзника Турции, стала просто находкой для лидеров национального
движения. Их стратегические планы можно понять только в контексте гибели
российской империи, казавшейся тогда очевидной. Великая держава
распалась на дурно управляемые и враждующие между собой территории с
различной социальной и этнической ориентацией. В глазах татарских
лидеров великая Россия не просто умерла, но была дважды публично
унижена (сначала большевистским переворотом 25 октября, а затем —
Брестским миром). После изгнания первого большевистского правительства
и на фоне бесконечно конфликтующих политических партий русские, как
государствообразующий народ, утратили немалую часть своего
авторитета. В этой ситуации рост автономистских и сепаратистских
настроений в Курултае был неизбежен, а иллюзорность таких намерений
выявилась далеко не сразу.
Попытки Курултая опираться на внешние силы — Украину, Турцию и
прежде всего Германию — не могут осуждаться или высмеиваться по
этическим и любым другим основаниям. Всякое национальное движение
вправе искать себе союзников (к проблеме коллаборационизма мы еще
вернемся), и стремление к независимости вряд ли можно подвергнуть
осуждению. Другой вопрос — анализ оптимальности действий
руководителей национальных движений, который невозможен без учета
итогового результата.
Итак, к началу мая 1918 г. немецкие войска в нарушение Брест-
Литовского мирного договора захватили весь Крым. С 30 мая командующий
оккупационными войсками генерал Кош ввел на полуострове военное
положение, назвал в своем приказе жителей Крыма туземцами и обязал их
неукоснительно следовать только законам Германии, а также распоряжениям
немецких военачальников. Не стоит и говорить, что с первых шагов по
крымской земле оккупанты запустили механизм выкачки продовольствия и
иных ресурсов в Германию. Вместе с тем на полуострове, несколько месяцев
изнемогавшем от разбоев, убийств, грабежей и конфискаций, воцарился мир
и порядок. Дисциплинированные (в тот период) немецкие солдаты наводили
этот порядок железной рукой, не останавливаясь перед расстрелом
преступников.
О том, что кайзеровская Германия планировала обосноваться на юге
России всерьез и надолго, свидетельствовало появление на оккупированных
территориях имперского министра земледелия и колоний генерала фон
Линдеквиста. Военное поражение России и Брестский мир неожиданно
открыли Германии потрясающие перспективы на Востоке. Берлин начал
готовиться к долговременной эксплуатации громадных территорий, еще не
подозревая о близком крахе не только на фронтах, но и в тылу империи.
Генерал Линдеквист развернул бурную деятельность среди
представителей немецких общин, надеясь активно их использовать в
управлении покоренным краем. Однако эти замыслы не нашли широкой
поддержки у осторожных колонистов, и оккупационные
власти решили активнее разыгрывать крымскотатарскую карту.
Именно май—июнь стали временем интенсивных попыток правого крыла
Курултая во главе с Дж. Сейдаметом возглавить крымскую власть.
Собственно, эта деятельность началась сразу же после захвата немцами
Симферополя. Временное бюро Курултая во главе с А. X. Хильми
немедленно начало переговоры с оккупационными властями, а 10 мая их
продолжил Курултай, причем глава немецкой военной администрации
генерал Кош лично присутствовал на заседании (вместе с будущим
премьером М. А. Сулькевичем).
Уже 16 мая Курултай с полным одобрением выслушал программное
выступление Джафера Сейдамета, сделавшего вполне разумную ставку на ту
силу, которая ему казалась наиболее перспективной. Проанализировав
политическую ситуацию в Крыму, докладчик, в частности, заявил: «...есть
одна великая личность, олицетворяющая собою Германию, великий гений
германского народа. Этот гений, охвативший всю высокую германскую
культуру и необычайно ее возвысивший, есть никто иной, как глава Великой
Германии, император Вильгельм, борец величайшей силы и мощи. Этот
гений в то же время никогда не был врагом права и справедливости...
Интересы Германии не только не противоречат, а, быть может, даже
совпадают с интересами самостоятельного Крыма» :8.
 Еще существенней для нашей темы был принятый на Курултае 19 мая
Закон о власти, первый параграф которого гласил: «Крымскотатарский
парламент объявляет себя временно Крымским государственным
парламентом и берет на себя инициативу организации краевой власти и
краевого правительства» 29. В тот же день Курултай единогласно избрал Дж.
Сейдамета премьер-министром, вручив ему специальный ярлык (реанимация
золотоордынских традиций?).
Период «ликования и аплодисментов» на Курултае быстро завершился.
Прогерманский, сепаратистский и узконационалистический дух его
заседаний в первой половине мая резко восстановил против татар все
остальные политические силы Крыма. Умножились разногласия и среди
курултаевцев. В результате столь ярко загоревшаяся звезда Сейдамета стала
гаснуть: ему не удалось сформировать правительство, и германское
командование потеряло к нему интерес.
5 июня 1918 г. Курултай позволил себе уйти на летние каникулы, и в
тот же день генерал Кош, остро нуждавшийся в создании гражданских
институтов власти, поручил формирование правительства генерал-
лейтенанту российской армии М. А. Сулькевичу (уроженец Литвы, по
происхождению татарин, кадровый военный, завершивший службу в начале
1918 г. на посту командующего 1 -м Мусульманским корпусом).
На наш взгляд, с этого момента идеи восстановления
крымскотатарской государственности, и ранее имевшие не слишком много
шансов на практическую реализацию, стали уходить в небытие.
Национальный состав правительства Сулькевича автоматически сужал зону
влияния Курултая, ибо единственным протатарским членом кабинета стал
министр иностранных дел (Дж.Сейдамет). Два литовских татарина (премьер
М. А. Сулькевич и министр юстиции А. М. Ахматович), не знавшие ни слова
по-крымскотатарски, предпочитали занимать нейтральные или прорусские
позиции. Остальные члены кабинета были или немцами (Т. Рапп и В. Нал-
бандов)30. или русскими. Общая политическая линия правительства
Сулькевича была весьма уравновешенной и более чем искусной, учитывая
агрессивность сил воздействия: немцы-оккупанты, гетманская Украина,
советская Россия, Курултай, разношерстный, но оппозиционный блок
сторонников восстановления «единой и неделимой».
На период правления Сулькевича пришелся тот решительный ход
крымскотатарских националистов, который окончательно поссорил их с
нетатарским населением и заложил «идеологические» основы будущих
советских репрессий. Мы имеем в виду известную Декларацию так
называемого Крымскотатарского национального совета, подписанную А.
Хильми и А. С. Айвазовым21 июля и тайно переданную правительству
Германии 31. Официальные лица в Германии оставили послание без ответа
(прямое свидетельство политического просчета авторов!), но когда этот текст
был опубликован в Крыму 32, это вызвало бурю протестов, причем и в
Курултае тоже.
Обширный текст документа содержал весьма тенденциозный
исторический очерк и анализ тогдашнего социально-экономического и
политического положения. Обосновывая право татар на гегемо-
нию в Крыму исторической традицией и численным преобладанием
(приводились заведомо ложные данные о 60 % татар в населении
полуострова), авторы сформулировали следующие основные пункты
программы действий: «...1) преобразование Крыма в независимое
нейтральное ханство, опираясь на германскую и турецкую политику; 2)
достижение признания независимого крымского ханства у Германии, ее
союзников и в нейтральных странах до заключения всеобщего мира; 3)
образование татарского правительства в Крыму с целью совершенного
освобождения Крыма от господства и политического влияния русских... 5)
обеспечение образования татарского войска для хранения порядка в стране;
6) право на возвращение в Крым проживающих в Добрудже и Турции
крымских эмигрантов и их материальное обеспечение» 33.
Германофильство и сепаратистские устремления правого крыла
Курултая получили активную поддержку со стороны части немецких
колонистов. В среде последних не было единства — даже оккупация
полуострова кайзеровской армией не убедила большинство немцев
отказаться от позиции нейтралитета в политике (и это несмотря на
конфискации и грабежи времен первого большевистского правления). Но
группа крупных землевладельцев инициировала создание самостоятельной
организации под названием «Центральный комитет союза немцев в Крыму»,
которую возглавил триумвират в лице Ф. Штолля, А. Неффа и Э.
Штейнвальда. Узнав о намеченном официальном визите Дж. Сейдамета и
В.Татищева (министр финансов, промышленности, торговли и труда) в
Берлин, эта организация передала министру иностранных дел краевого
правительства Дж. Сейдамету послание, где от лица всего немецкого
населения (не имея на то никакого права!) заявила о своей «...солидарности с
татарами в отношении вопроса об отделении полуострова от Вели-короссии
и Украины и образования из него особой государственной единицы». На пост
гаранта независимости Крыма в этом послании предлагалась, естественно,
кандидатура Германии 34. Но необходимо подчеркнуть, что это была позиция
меньшинства в немецкой общине. Видимо, не только тайные переговоры А.
С.Айвазова (эмиссара Сейдамета) в Стамбуле и содержание татарской
«Декларации», но и закулисные переговоры правых деятелей немецкой
общи-
88
ны привели к тому, что немецкая группа в правительстве Сулькеви-ча
(Рапп и Налбандов) подала в отставку в знак протеста.
Политика активного сотрудничества крымских татар с немецкими
оккупантами в период первого захвата Крыма Германией обязывает
поставить вопрос о коллаборационизме 35. Поскольку Россия находилась в
состоянии войны с Германией, а все жители Крыма были гражданами
России, любое сотрудничество с немецкими оккупантами можно
квалифицировать как коллаборационизм. Однако не все так просто. Во-
первых — политическая и нравственная природа захватчика. Войска кайзера
и вермахт Гитлера по многим параметрам резко отличались друг от друга и
преследовали разные цели. Главное же в том, что гитлеровская власть и
армия запятнали себя чудовищными преступлениями против человечества.
Следовательно, сотрудничество с фашистской Германией гарантировало
соучастие (прямое или косвенное) в преступной деятельности.
Иная картина наблюдалась в первую мировую войну на территории
России. Значительная, порой подавляющая часть населения видела в
германцах освободителей от кровавого хаоса большевизма. Особая роль
выпадала немецким оккупантам в регионах, где имел место национальный
гнет и национальные движения. Лидеры этих движений полагали, что у них
появился реальный шанс, используя плоды военных побед Германии, решить
проблемы независимости. В уже упоминавшейся статье И. Гилязова
говорится только о периоде второй мировой войны, но ряд его соображений
вполне применим к Крыму 1917—1918 гг.: «...в некоторых странах, особенно
многонациональных, отдельные политические круги и личности считали
национальный вопрос нерешенным или решенным несправедливо. В их
понимании развитие военных событий давало известный шанс для
реализации национальных проблем. Особую привлекательность в некоторых
случаях приобретала иллюзорная перспектива возрождения или создания
национальной государственности...» Зб. Другой вопрос, что в принципе
нелепы любые обвинения в адрес крымских татар по поводу
коллаборационизма в 1918 г., поскольку их попытки решать свои
национальные задачи не сопровождались целенаправленными и массовыми
преступ-
89
лениями против других народов Крыма (случаи греческих и русских
погромов в апреле 1918 г. носили исключительный характер). К тому же
нельзя забывать, что глубочайший раскол, который произошел в российском
обществе в результате октябрьского переворота 1917 г., и кровавая диктатура
большевиков вынудили даже истинных русских патриотов стать
коллаборантами 37.
Как стремительно могут меняться народные симпатии! Еще в конце
1914 г. крымские татары распевали песню, написанную по следам заметного
события — отправки из Бахчисарая на германский фронт эскадрона конного
Ее Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны полка:
Наше оружие мы отточили,
Чтобы стать против Германии.
Молитесь, братья,
О пролитии крови врага!
...Смело идем
Драться с Германией!
Если Господь мой даст здоровья,
Мы мир прославим!
(Перевод с крымскотатарского А. Н. Самойловича) 3(|.
 Спустя три года ситуация круто переменилась. В апреле—сентябре
1918 г. большая часть крымскотатарских политических деятелей уже связала
свои надежды на восстановление государственности с кайзеровской
Германией. Они определенно недооценили корыстность немецких
политиков, которые и не думали считаться с национальными устремлениями
татар. Заметим, что и спустя два с небольшим десятилетия фашистский рейх
вел с ними лицемерную игру, ни в малейшей степени не намереваясь
способствовать созданию самостоятельного государства. И все же после 1918
г. немцы остались в памяти крымских татар освободителями от большевиков.
Нежные чувства к уходящим из Крыма немецким оккупантам
татарская печать не стала скрывать даже в день появления флота Антанты, о
чем свидетельствует выразительный пассаж в статье
под названием «К прибытию англо-французов»: «История татарского
национального движения золотыми буквами печатает на своих страницах и с
чувством глубокой признательности и благодарности отметит поистине
дружественное благожелательное отношение творца величайшей в мире
культуры, германского народа, к маленькому и слабому в настоящем, но
славному в прошлом крымскотатарскому народу» 39.
Добрые воспоминания несомненно поспособствовали тому активному
сотрудничеству с оккупантами, которое имело место в 1941—1944 гг. Нельзя
не учитывать, что к 1941 году большинство участников и свидетелей
драматических событий 1917—1920 гг. находились во вполне дееспособном
возрасте (с поправкой на гибель в сталинских чистках или пребывание в
заключении нескольких тысяч лучших представителей крымскотатарского
народа).
Какую же оценку дать политике Джафера Сейдамета, предпринявшего
столь рискованные шаги в Стамбуле (секретная миссия А. С. Айвазова) и в
Берлине (тайная передача германскому МИДу Декларации
Крымскотатарского национального совета)? Несомненно, это была авантюра,
обреченная на провал, но логику такой политики понять можно: влияние и
слава постепенно уплывали из рук Сейдамета лично и Курултая в целом. Все,
на что можно было рассчитывать под властью немцев и доброжелательного к
татарам Сулькевича — это культурно-национальная автономия и поддержка
на уровне краевого правительства деятельности Директории при Курултае 40.
Но масштаб желаний радикальных националистов был гораздо больше, а
разумно выправить дисбаланс между желаемым и возможным им не удалось.
Проявляя вполне искреннюю заботу о соблюдении интересов
крымскотатарского народа, премьер М. А. Сулькевич считал своим
первейшим долгом защищать самостоятельность Крыма от растущей
агрессивности независимой Украины. Даже находясь под прессом немецкой
оккупации, Киев делал многократные попытки аннексии полуострова, но
получал каждый раз отпор из Симферополя (впрочем, и Берлин не поддержал
территориальные аппетиты Украины). Интересным документом в истории
этого противостояния стал черновой вариант декларации правительства
Сулькевича
 91
от 18 июня 1918 г.: «Ввиду настойчивых посягательств Украины
поглотить Крым, ничем с ней органически и исторически не связанный,
Крымское краевое правительство ставит своей первой задачей как
сохранение самостоятельности полуострова до решения международного
положения его на мирной конференции, так и восстановление нарушенных
законности и порядка» 41.
Ухудшение положения Германии на фронтах и в тылу привело к
постепенному ослаблению оккупационного режима в Крыму. Одновременно
росло влияние белого движения, контакты с которым все активнее
поддерживали кадеты и представители иных партий. Череда политических
кризисов и связанных с ними отставок с сентября начала разрушать первое
краевое правительство, пока 14 ноября германское командование не лишило
его полномочий. С 15 ноября 1918 г. пришло к власти второе краевое
правительство во главе с С. С. Крымом.
КРУШЕНИЕ НАДЕЖД. НЕКОТОРЫЕ ИТОГИ
С этим правительством, постепенно растерявшим властные
полномочия под давлением и лидеров и рядовых участников белого
движения, у крымских татар было слишком мало общего. К тому же
полуостров все больше терял либерально-демократические достижения 1917
г., а в условиях чрезвычайщины всегда ущемляются права не только
личности, но и народов. Так, в течение 1918 г. родились и умерли надежды
как радикальных, так и умеренных крымскотатарских националистов на
восстановление государственности. Во всяком случае — на базе демократии,
а следовательно, социального и национального мира на полуострове.
Мощный либерально-демократический потенциал крымскотатарской
конституции 1917 г. открывал перспективы общекрымского политического
прогресса. Недаром известный политический деятель Крыма либерал Д.С.Па-
сманик с таким воодушевлением писал в первых числах января 1918 г.:
«...веками угнетенные татары дали чудный урок государственной мудрости
русским гражданам, бывшим до революции
92
единственными носителями русской государственности... Все
нетатарские жители Крыма, которым дороги порядок и законность, равная
для всех свобода и социальная справедливость, спокойное развитие
экономических и духовных сил края, должны всеми силами поддержать
стремление татар к государственному строительству... Поддерживая его, мы
спасем Крым, а косвенно и всю Россию, от анархии и разложения»42.
Но реализовался совсем иной сценарий, и в крымскотатарском
национальном движении под влиянием ряда внутренних и внешних факторов
взял верх радикальный национализм, весьма далекий от идеалов первой
конституции. На этом пути союзники нетатарского происхождения
немедленно стали противниками Курултая и его правых вождей. Более чем
показателен немедленный ответ курул-таевцам того же Даниила Пасманика
на знаменитую речь Д.Сейда-мета 16 мая 1918 г. (мы уже о ней писали): «Вы
не научились ценить действительную свободу, равную для всех, а под
влиянием ваших неумных вожаков вы увлеклись жаждой власти, вас научили
не нуждаться в братстве, а стремиться к господству, к диктатуре. Отсюда все
зло! Жизнь, построенная на ненависти и беспощадной борьбе, заканчивается
неизбежно деспотизмом и реакцией, будь то слева или справа» 43. Упрек,
брошенный Д. Пасмаником татарским националистам, универсален: в любой
многонациональной стране сползание от общедемократических ценностей к
узконациональным чревато политическим поражением.
История любит парадоксы. Большевики, злейшие враги татар в 1917—
1918 гг., стали той политической силой, которая подвела их к кормилу
государственной власти. Сначала, в мае—июне 1919 г., в виде активного
участия во Временном Рабоче-крестьянском правительстве недолговечной
Крымской Советской Социалистической Республики, где они получили пять
министерских портфелей из двенадцати. А после изгнания Врангеля на
полуострове возникла ленин-ско-сталинская модель крымскотатарской
государственности — Крымская АССР, давшая коренному народу доселе
невиданные права и привилегии. Однако он оказался в железных рамках
такой «демократии», что трагического развития событий вряд ли удалось бы
избежать. Правда, масштабы трагедии могли быть скромнее,
но некоторые обстоятельства второй немецкой оккупации в сочетании
с цепкой памятью Иосифа Сталина на важнейшие эпизоды национального
движения крымских татар предрешили наихудший вариант — депортацию
1944 г. Впрочем, в 1918—1919 гг. вряд ли были политические деятели,
понимавшие, семена каких трагедий падают в землю и Крыма и всей России.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Возгрин В. Е. Исторические судьбы крымских татар. М., 1992. С. 164.
2
Щербань Н. Переселение крымских татар // Русский вестник. 1860. Т.
XXX, № 11 — 12 (цит. по: Забвению не подлежит. Казань, 1992. С. 37.)
3
См.: Озенбашлы А. Роль царского правительства в эмиграции
крымских татар // Крым. 1926, №2. С. 143—146 (см. факсимильное
воспроизведение в книге: Озенбашлы Амет Сеит Абдулла-оглу. Къырым
Фаджиасы. Симферополь, 1997. С. 52—55).
4
Усенко П. Г. Демократическая печать России о правительственной
политике выселения крымских татар (середина XIX в.) // Материалы научно-
практической конференции «Проблемы политической истории Крыма: итоги
и перспективы», Симферополь, 24—25 мая 1996. С. 84.
5
Там же. С. 86.
6
Русская старина. Т. LXXV11I. Июнь 1893 г. СПб. Эдуард Иванович
Тотлебен (1818—1884)— видный русский военный деятель, один из главных
руководителей обороны Севастополя в Крымской войне 1853—1856 гг.
После 1879 г. занимал крупные административные посты.
7
Етшчний довщник. Етшчш меншини в Украпп. Ки5в, 1996. С. 126.
8
Гаспринский И. Русское мусульманство // Россия и Восток. Казань,
1993. С. 27. ' См.: Оболенский В. А. Крым в 1917—1920-е гг. // Крымский
архив, 1994, № 1.
 С. 61.
10
Там же. С. 62.
" Елагин В. Националистические иллюзии крымских татар в
революционные годы // Забвению не подлежит. Казань, 1992. С. 74—75.
12
Там же. С. 77.
13
Голос татар, 1917, 2 сентября (цит. по: Елагин В.
Националистические иллюзии... С. 80).
14
Южные ведомости. 1917. 27 октября (цит. по: Елагин В.
Националистические иллюзии... С. 94).
15
Присоединяюсь к позиции С. М. Исхакова, который показал
ошибочность кочевавшей от одной статьи к другой формулировки «министр
иностранных дел» при полном отсутствии какого-либо органа,
занимавшегося внешней политикой (см.: Первая конституция
крымскотатарского народа (1917 г.) // Отечественная история, 1999, № 2. С.
112).
'* Прибой, 1918, 14 января (цит. по: Елагин В. Националистические
иллюзии... С. 104).
94
17
Наиболее полный и выверенный текст см.: Крымскотатарское
национальное движение. Том II. Документы. Материалы. Хроника. М., 1992.
С. 22—25.
18
Первая конституция крымскотатарского народа (1917 г.).
Вступление и текст подготовлены С. М. Исхаковым. См.: журнал
«Отечественная история», 1999, № 2. С. 107—113.
" Там же. С. ПО.
:о
Цит. по: Крымскотатарское национальное движение. Т. I. M., 1992. С.
25—26.
21
Статья А. Ильина в газете «Южные ведомости», 1917, 25 декабря
(цит. по: Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без победителей. Из истории
гражданской войны в Крыму. Симферополь, 1997. С. 54.)
22
Елагин В. Националистические иллюзии... С. 105.
" Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без победителей. Из истории гражданской
войны в Крыму. Симферополь, 1997.
24
Цит. по: Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без победителей... С. 83.
25
Оболенский В. А. Крым в 1917—1920-е гг. С. 74.
26
Там же. С. 73. Для характеристики межнациональных отношений в
тот период процитируем замечательный пассаж мемуариста о встрече с
местным русским парнем из низов в тот самый момент, когда крымские
татары в ужасе перед местью матросов Черноморского флота за убийство
комиссаров Тавриды поголовно бежали в горы. «"Куда вы, товарищ? —
обратился он ко мне. — Идем на сходку! Вся татарва в горы драпанула,
теперь мы тут хозяева и все дела решать будем". И он, продолжая убеждать
меня на ходу, скрылся за заворотом шоссе. Для этого парня я был "свой"
русский, а врагами были "они" — немцы и помогавшие им восставшие
татары... Так причудливо разжигавшаяся большевиками социальная
ненависть под влиянием событий местной жизни заглушалась стихийной
ненавистью национальной, против которой бессильна была проповедь
интернационала» (Там же. С. 75).
27
Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без победителей... С. 84.
28
Крым. 1918, 21 мая (цит. по: Елагин В. Националистические
иллюзии... С. 110).
29
Там же.
30
По происхождению Владимир Сергеевич Налбандов был
наполовину немец, наполовину армянин. Пользовался значительным
влиянием среди немецких колонистов.
31
Зарубин В. Г. Межнациональные отношения и национальная
политика государственных образований в Крыму (конец 1917 — 1920 г.) //
Исторический опыт межнационального и межконфессионального согласия в
Крыму. Симферополь, 1999. С. 67.
'2 Полное название этой декларации выглядит так: «Отношение глав
дирекции крымскотатарского национального совета №37 от 21 июля 1918 г.».
Впервые опубликовано в «Крымском вестнике» 17 ноября 1918 г.
53
Цит. по: Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без победителей... С. 105.
34
Государственный архив Автономной Республики Крым, ф. Р. 1000,
on. 2, д. 2, л. 57—58 (цит. по: Лаптев Ю. Н. Революция и гражданская война
(1917—1920 гг.) в судьбе немецкого населения Крыма // Немцы в Крыму.
Очерки истории и культуры. Симферополь, 2000. С. 80, 87). Заметим, что
группа авторов немецкого послания в некоторых источниках поименована
как «Центральное Управление Германской связи Крыма».
35
Слава Богу, в словарях новейшего времени стали отказываться от
совершенно неестественного сужения значения этого слова к
«сотрудничеству с немецко-фашистскими захватчиками». Поэтому в недавно
опубликованной интересной статье И. Гилязова не может не вызвать
недоумения формулировка: «...коллаборационизм — сотрудничество
с национал-социалистической Германией». Почему-то этот автор
считает такую формулировку «широкой» (см.: Гилязов И. Коллаборационизм
тюрко-мусульманских народов СССР в годы второй мировой войны —
форма проявления национализма? // Ab Imperio. [Казань], 2000, № 1. С. НО).
56
Гилязов И. Коллаборационизм тюрко-мусульманских народов... С.
116.
17
В. А. Оболенский с предельной откровенностью писал об этой
трагической коллизии: «Немцы, с которыми мы воевали в течение трех лет.
наши враги, завоеватели России, пришли сюда нашими освободителями. В
этом факте было что-то бесконечно унизительное для национального чувства
и национального достоинства. А между тем, это было несомненно так.
Немцы— наши спасители» (см.: Оболенский В. А. Крым в 1917—-1920-е гг.
С. 76).
38
Песни крымских татар про Вторую Отечественную войну (т. е.
первую мировую— А. В.) II Самойлович А. Н. Избранные труды о Крыме.
Симферополь, 2000. С. 86—87.
 " Крым. 1918. 27 ноября (цит. по: Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без
победителей... С. 168).
40
Из официального обращения премьера Сулькевича в Директорию
при Курултае от 30 июля 1918 г. (см.: ЦГАК, ф. Р-999, оп. 1, д. 180, л. 4; цит.
по: Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Крымское краевое правительство М. А.
Сулькевича и его политика // Отечественная история, 1995, №3. С. 143).
41
ЦГАК, ф. Р-999, оп. 4, д. 19, л. 32 (цит. по: Зарубин А. Г., Зарубин В.
Г. Крымское краевое правительство... С. 139).
42
Пасманик Д. Дух государственности II Ялтинский Голос, 1918, 4
января (цит. по: Зарубин А. Г., Зарубин В. Г Без победителей... С. 56).
43
Ялтинский голос. 1918, 24 мая (цит. по: Зарубин А. Г., Зарубин В. Г.
Без победителей... С. 130—131).
Раздел II. РОССИЯ
ВАДИМ ЦЫМБУРСКИЙ
СЕВЕРНАЯ ОСЕТИЯ
В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ 90-х:
ПОПЫТКА ГОСУДАРСТВЕННОСТИ В ГЕОПОЛИТИЧЕСКОМ И
СОЦИО-ФУНКЦИОНАЛЬНОМ РАКУРСАХ
Феномену двуединой Осетии по сторонам Главного Кавказского хребта
принадлежит уникальная роль в геополитике Кавказа и особенно в судьбах
его российского севера. Через Северную и Южную Осетию идет, минуя
Рокский перевал, Транскавказская автодорога, которая вместе с
замыкающимися на Северной Осетии более старыми Военно-Грузинской и
Военно-Осетинской дорогами пронизывает весь осетинский край
грузопотоками из Закавказья в Россию и назад — из России на юг. К тому же
в рамках Северного Кавказа этот ареал вклинивается между двумя
крупнейшими этноязыковыми массивами горских автохтонов — между
абхазо-адыгской и вайнахско-дагестанской группами, во многом определяя
сейчас членение этого пространства на части, тяготеющие к Черному морю и
к Каспию. В значительной степени именно «осетинский барьер» помешал
надеждам Дж. Дудаева и его окружения на строительство независимой от
России Северо-Кавказской федерации с чеченским центром, которая бы
обретала доступ к Причерноморью через адыгоязычные республики
(Кабарду, Черкесию, Адыгею) и Абхазию. В результате к концу десятилетия
для Чечни «естественным» на-
правлением экспансии оказалось восточное, каспийское, где она и
натолкнулась на жесточайшее сопротивление дагестанцев.
В своих отношениях с соседними народами Северная и Южная Осетия
дают нам два аспекта геополитического проявления единого осетинского
феномена в регионе. Но точно так же в 1992—1995 гг., в начале
постсоветской эпохи, социумы двух Осетий предстали в качестве двух
функциональных подсистем единого сообщества-системы. Как я попробую
показать, в ту пору двуединая Осетия обладала редкостным в кавказском
мире потенциалом государственного развития — возможностью перевести в
геополитический регистр и в нем разрешить столь драматичную для многих
новообразованных или потенциальных государств диалектику нации-этноса
и нации-гражданства. Я намерен обсудить, как на основе этого потенциала в
начале 1990-х откристаллизовался «осетинский проект», как и почему он
оказался фрустирован и заморожен, — причем такая опасность заключалась
в самих его предпосылках.
В поле моего внимания будет, главным образом, период становления
«осетинского проекта» и его расцвет при первой постсоветской
администрации А. X. Галазова и С. В. Хетагурова, а также его кризис в
первый год президентства Галазова, уже с определенностью предвещавший
замораживание проекта и постепенное его «выветривание» во время
чеченской войны и после нее. Выработав его на гребне региональной
суверенизации, охватившей Россию, североосетинская номенклатура
обнаружила впечатляющее государственно-политическое чутье, но не смогла
реализовать свой замысел и исподволь от него отрешилась,
продемонстрировав свою социо-функционалъную ограниченность. Я говорю
об ограниченности социо-функциональной, а не социально-классовой, как,
возможно, поступил бы аналитик-марксист — и данное отличие прямо
связано с методикой моей работы.
Эта методика представляет по сути своей разработанную мною и на
чей-то взгляд, вероятно, достаточно вульгаризированную версию
структурно-функционального анализа, связанного с именем Т. Парсонса.
Моя версия не просто предполагает наличие в жизни любого сообщества,
способного притязать на суверенность, четырех знаменитых парсонсовских
функций: экономически-адаптивной,
интегративной, политически-целеполагающей, а также функции снятия
напряжений через поддержание культурных образцов. Но я допускаю, что
судьба общества в каждый момент определяется исторически конкретным
отношением между этими функциями и, прежде всего, между группами
людей, по преимуществу представляющими поименованные функции в
жизни общества: имеют ли эти отношения характер партнерства-кооперации,
борьбы за лидерство или господства-подчинения, либо, наконец, такого
синкретизма, когда некая функциональная группа одновременно берет на
себя более чем одну роль из парсонсовской четверки. В последнем случае
она часто подчиняет одну функцию другой, начинает рассматривать задачи,
вытекающие из первой, сквозь призму своих основных доминирующих
предпочтений, порождая тем самым разнообразные социо-функциональные
извращения и дисбалансы.
Проиллюстрирую этот постулат размышлениями А. А.Цуциева, едва ли
не самого вдумчивого интерпретатора современного осетинского общества.
По Цуциеву, «этнические элиты/ республиканские бюрократии желают быть
скрепами национальных государств, но в то же время они стремятся быть и
«хозяйствующим классом». То есть существо перехода не просто в
трансформации власти в собственность, но в сохранении власти как гаранта
этой собственности. Эта двойственность и задает неизбежный вектор в
«криминализации» всего общества. Но именно эта двойственность,
присутствие в обеих сферах не позволяют обществу распасться на два
враждующих полюса» '. Описывая формирование в республиках «некоего
подобия единой хозяйственно-политической корпорации», Цуциев, по
существу, говорит о склеивании двух парсонсовских функций — властно-
интегративной и адаптивно-экономической через сосредоточение их в руках
одних и тех же людей, при доминировании слоя, который воплощает первую
из них по своим навыкам и мировидению. Полагая следствием такого
развития экономическую стагнантность, исследователь явно имеет в виду
подминание экономики как таковой сетью распределительно-интегративных
связей. Каждая базисная функция полноценно представляет лишь себя самое,
беря же на себя представительство другой базисной функции, переосмысляет
ее и искажает, трактуя ее в своем собственном ракурсе.
Классический структурно-функциональный анализ создавался
Парсонсом для объяснения жизнедеятельности «нормально работающих»
обществ. Методика моей работы представляет попытку применить схематику
этого анализа к изучению социальных дисфункций. Ибо, на мой взгляд, как
раз дисфункции представляют наибольший интерес для историка, политолога
и социолога. Особенно заманчивым казалось подойти с этой стороны к
зарождавшимся на наших глазах суверенным сообществам в евразийском
пространстве последнего десятилетия XX века. При этом, не входя в вопросы
экономики, где сведущим себя не полагаю, я делаю в работе упор на
отношение между интегративной функцией поддержания социальной
целостности и ее нормальных ритмов и функцией выдвижения и
преследования коллективных престижных целей, которая во многом служит
для общества индикатором реальной суверенности, объема «неотъемлемых
прав», признаваемых за ним окружающим миром. Через напряжение между
этими функциями я трактую становление «осетинского проекта» начала
1990-х и его неудачу — а может быть, отсрочку.
При этом я попытаюсь уделить некоторое внимание также и
культурной функции опосредования и снятия напряжений между разными
группами сообщества двуединой Осетии — и, прежде всего, тем
особенностям национальной историософии, которые, проявляясь в этих
группах по-разному, смогли войти в «осетинский проект» как своего рода
наименьшее общее кратное всех различий. При этом мною использовано
введенное в историческую этнологию Р. Бенедикт, а в России последних лет
активно разрабатывающееся С. В. Лурье2 понятие «центральной культурной
темы» этноса, включающей его базисные представления о самом себе и об
условиях своего действия, а также «образ покровителя» или идею присущей
этносу особой «магической силы». Согласно Лурье, центральная культурная
тема определяет самоструктурирование этноса через функциональный
конфликт внутриэтнических групп, по-разному, осознанно или неосознанно,
принимающих ее и вступающих в спор-диалог вокруг возможностей
воплощения этой темы, которая образует фокус этнической картины мира,
«центральную зону» данной культуры. Из этой центральной зоны, будучи
инспирированы куль-
 турнои темой, происходят несовпадающие ценностные доминанты
разных групп сообщества — в том числе, как я думаю, на определенном
этапе общественной дифференциации и те доминанты, которые
вырабатываются сообразно с ключевой парсонсовской функцией,
воплощаемой конкретной группой.
Я сознаю, что мой анализ — это анализ извне, опирающийся на
письменные источники и устные свидетельства. Он способен упустить
многие важные моменты, которые могли бы непосредственно открыться
наблюдателю, включенному в процессы, протекающие в Северной и Южной
Осетии. Мне самому будет интересно через несколько лет оценить, в какой
степени и в какой форме ход событий скорректирует мои заключения. Но
несмотря ни на что, важнейшим событием в истории Осетии конца XX века я
полагаю выбор, сделанный в 1992—1993 гг. официальным Владикавказом и
предполагавший конвертировать геополитическую биполярность
осетинского ареала в механизм, работающий на становившуюся осетинскую
государственность.
ГЕОПОЛИТИКА ДВУЕДИНОЙ ОСЕТИИ КАК МАТРИЦА СОЦИО-
ФУНКЦИОНАЛЬНОГО ПРОЕКТА
1
Конфликтные конфигурации на Кавказе начала 1990-х обсуждались
множеством авторов, в основном злоупотреблявших понятием
«ливанизации» или апеллировавших к модели «столкновения цивилизаций».
Однако последняя модель, выпячивая некоторые кавказские перипетии,
значительно большее число фактов оставляла неразъясненными. Так, ей,
казалось бы, вполне отвечали армяно-азербайджанское и осетино-ингушское
противостояние, поддержка чеченцами Азербайджана в его войне с армянами
и выступление Чечни против России. Но в эту модель не укладывались ни
грузино-осетинский конфликт; ни солидарность Конфедерации народов
Кавказа (КНК), мусульманской по преимуществу, с южными осети-
нами против Грузии; ни союз режима Гамсахурдиа с мусульманами-
ингушами против осетин; ни содействие как русских казаков, так и
мусульман КНК абхазам в антигрузинском восстании; ни попытки лезгин
Азербайджана выделиться из «тюркской империи», объективно
превращавшие их в союзников карабахских армян. Наконец, в конце
десятилетия идея «столкновения цивилизаций» на Кавказе была
нокаутирована выбором дагестанцев, вставших на сторону России против
чеченцев, рвавшихся к Каспию.
Термин же «ливанизация» оказывался непродуктивен постольку,
поскольку даже для периода расползания СССР и для первых постсоветских
лет изображал положение на Кавказе гораздо хаотичнее, чем оно было на
самом деле, — и игнорировал вполне четкий геополитический расклад
региона.
На деле в начале десятилетия геополитику Кавказа определяли четыре
основные группы сил. Первую составлял российский Центр, Москва,
пытавшаяся сохранить контроль над Северным, «российским» Кавказом и
причерноморским Закавказьем после того, как в результате
«демократической» реорганизации Центра из рук его новых хозяев ушла
державная монополия в целом на кавказскую перемычку между Юго-
Восточной Европой и Средним Востоком. Однако конкретные цели Москвы
оставались не вполне проясненными и часто смазывались болтовней насчет
«стабильности» и «добрососедства» в крае.
Вторую группу сил, впрочем длительное время разъединенных и
замкнутых на своих частных бедствиях, составляли Грузия и Азербайджан,
две «малые империи», выделившиеся в Закавказье после роспуска СССР.
Определение «малая империя», придуманное для Грузии А. Д. Сахаровым, я
использую сугубо безоценочно, понимая под «империей» любое государство,
которое с применением силы интегрирует в единое поле норм и власти ряд
образований («трайбов»), способных притязать на верховенство собственных
норм, исходя из своих приватных ценностей 3. Такой империей на заре 90-х
была Грузия с ее национальными и религиозной (аджарской)
административными автономиями. Таков же был и Азербайджан с Нагорным
Карабахом, лезгинскими районами и столь специфическим владением, как
Нахичевань, отрезанная от основной государственной
территории враждебной Арменией. Не отдававшие себе
идеологического отчета в своей природе «малые империи», вырвавшиеся из
СССР под революционными лозунгами самоопределения грузинской и
азербайджанской наций, оказались сразу же под угрозами и ударами
«трайбов», воспринявших сходные самоопределенческие устремления.
Этот национальный и областнический революционаризм стал третьим
основным участником в кавказской игре сил. В прикаспийской части региона
его по преимуществу олицетворяли армяне Нагорного Карабаха,
поддержанные суверенной Арменией, а в части причерноморской — прежде
всего вставшие против Грузии абхазы, на помощь которым двинулась КНК с
ее добровольческими вооруженными силами, не зависимыми ни от России,
ни от одной из закавказских «малых империй». Существовавшая с конца 80-х
как Ассамблея горских народов Кавказа, в 1991-м из «ассамблеи» ставшая
«конфедерацией», а в октябре 1992-го принявшая окончательное название,
которое открывало в нее доступ и равнинным кавказцам (например,
кумыкам), эта организация показала свою боеспособность в 1992—1993 гг. в
войне против Грузии — хотя объявление Тбилиси «зоной бедствия» и
осталось одними словами. В ту пору в КНК была сильна умеренная группа во
главе с долговременным главой конфедерации М. Шанибовым, видевшим в
будущем все республики Северного Кавказа, за вычетом Чечни, в конечном
счете, в составе России. Этот подход был осужден Дудаевым, уличавшим
Шанибова в том, что тот «говорит языком сегодняшних руководителей
северо-кавказских республик» 4. От выбора между дудаевским и
шанибовским — условно, между «чеченским» и «абхазо-адыгским» —
курсом зависело: обратится ли в те годы северокавказский революционаризм
сразу против Грузии и России, двух «империй», поделивших
причерноморскую часть Кавказа, или развернется главным образом против
Грузии.
В октябре 1992 г. во время недолгого ареста Шанибова российскими
властями КНК круто качнулась к дудаевской доктрине объединенного
Северного Кавказа вне России. На съезде в Грозном она потребовала от
Москвы убрать из этого края свои войска, а от глав здешних республик —
денонсировать Федеративный договор
с Россией, заключив взамен между этими республиками соглашения о
сотрудничестве, создать региональные силы безопасности и, наконец,
признать независимость как Абхазии и Южной Осетии, так и Чечни (ход
сразу и антигрузинский и антироссийский). В противном случае КНК грозила
номенклатурам серией местных революций 5. Однако в 1994—1996 гг., в
пору российского наступления на Чечню, большая часть КНК воздержалась
от вовлечения в борьбу. Революционные силы Кавказа разделились в своих
приоритетах, что, по признанию президента фонда КНК Ю. Цопанова,
умалило престиж организации, все более склоняющейся к маложизненной
идее единого «Горского государства в составе России» °.
В целом же, вопреки тому, что когда-то можно было предполагать, с
роспуском СССР кавказская политика отнюдь не стала определяться
взаимными претензиями и конфликтами обретших независимость советских
республик. В этом случае ожидались бы серьезные столкновения Грузии с
Арменией и Азербайджаном, на что указывали и выпады деятелей круга
Гамсахурдиа против армянского и азербайджанского меньшинств, и
намерения грузинских неформалов конца 80-х, например из Всегрузинского
общества Руставели, распространить понятие Грузии на некоторые части
Азербайджана, а заодно и Турции. Получилось, однако же, так, что до 1994—
1995 гг. Кавказ оказался четко расслоен на самозамкнутые прикаспийскую и
причерноморскую конфликтные системы. Каждая из них включала одну из
«малых империй», а также и ту внешнюю периферию, с которой
поддерживались восстания меньшинств этой империи (такой периферией
были в одном случае Армения, в другом — российский Северный Кавказ). В
общем, до начала российско-чеченской войны геополитика в регионе
определялась противоборством «малых империй» с их собственными
революционными противниками при двусмысленно-своекорыстной
ангажированности российского миротворчества в каждой из этих порознь
идущих игр. В конце концов, умиротворив Абхазию, а в какой-то мере и
Карабах, Москва на несколько лет сохранила свое военное присутствие в
Закавказье, но потеря от такого достижения оказалась едва ли не больше
выигрыша. Развязавшись с абхазскими делами. в которых она было погрязла
ради поддержания северокавказского
104
престижа, Ичкерия летом 1994 г. окончательно разворачивается против
России, вводя в августе свои отряды в Ингушетию и фактически стремясь к
созданию на Кавказе третьей «малой империи». Между тем, верхи Грузии и
Азербайджана, избыв непосредственную военную угрозу, с конца 1994 —
начала 1995 г. начинают проявлять все более живой интерес к планам
Евразийского транспортного коридора помимо и в обход России.
Возвращаясь к началу 90-х, важно отметить, что обе закавказские
«империи», своевольно вычленившиеся из СССР и сперва воздерживавшиеся
от вступления в СНГ, не имели возможности в те годы выступать в своей
борьбе под лозунгами статус-кво как поборники отражающего революцию
геополитического легитимизма: их собственное революционное
происхождение, свежеиспеченность слишком бросались в глаза. Внутри
каждой из двух очерченных конфликтных систем антагонисты были на
равных, в том смысле, что каждая сторона отстаивала свою предполагаемую
«правду» и выступала во имя своих сепаратных ценностей, а не в защиту
утвердившихся порядков и норм. «Легитимизм» как четвертая региональная
сила выразился иначе — через попытки создания противостоящего КНК
своеобразного «священного союза» официальных северокавказских
руководств.
Еще в августе 1992 г., когда КНК подняла добровольцев на войну в
Абхазии, главы республик края, съехавшись в Армавире, без чеченцев и
ингушей, но с участием губернаторов из Ставрополя, Ростова и Краснодара,
осудили «подстрекательские» акции «своих» националистов и, не без
сочувствия высказавшись о борьбе «малочисленного абхазского народа»,
потребовали от Ельцина срочно вмешаться в грузинские дела, чтобы не дать
войне распространиться на юг России 7. В октябре того же года,
встретившись в Пятигорске, те же деятели призвали к «расширению
сотрудничества и объединению усилий республик, краев и областей для
предотвращения насильственных действий, основанных на национальной,
этнической и религиозной нетерпимости». Там же была принята весьма
знаменательная Декларация о принципах межнациональных отношений на
Северном Кавказе. В нее вошли такие пункты, как уважение
территориальной целостности республик, краев и областей; отказ
105
от насильственного пересмотра их границ; запрет на создание
незаконных вооруженных формирований и их засылку с одной территории
на другую; а также на вмешательство во внутренние дела друг друга. Однако,
похоже, что последний принцип участники Декларации полутора месяцами
раньше не были готовы применить к Грузии, не признававшей
федералистских норм. Официально все эти принципы, списанные из
документов ООН и СБСЕ, как и заявленное намерение создать в будущем
Межпарламентский Совет или Союз Региона, были подчинены задаче
«координации действий со стороны представителей легитимной власти, ибо
запаздывание в реагировании на события, порой с оглядкой на центр, умело
используется сепаратистскими элементами» 8.
Этот оригинальный документ, распространивший на внутри-
российские территориальные образования Северного Кавказа принципы
взаимоотношений независимых государств с суверенными властными
режимами, наглядно выразил идущее в регионе перерождение местных
администраций из простых звеньев общегосударственной интегративной
структуры в политические субъекты с собственными целями, а именно
утверждающие легитимность как принцип и последовательнее Москвы
стремящиеся противодействовать местному революционаризму. В этом
смысле Пятигорская декларация явилась сильным ироническим ответом на
требования, выдвинутые несколькими днями раньше КНК в Грозном.
Радикалы желали отвергнуть договор с Россией и скрепить, ей в противовес,
региональное содружество — но получили они документ о суверенности
местных законных властей и их готовности, меньше озираясь на Москву,
сообща бороться с радикальной «гидрой». Самим своим вызовом
посткоммунистическим администраторам, побуждая их к политическим
акциям, национал-радикализм навязывал им превращение в политиков,
чувствующих себя главами потенциально «независимых» территорий. Но
сохранившееся силовое и финансовое влияние пусть ослабленного и
временно дезориентированного Центра заставляло местные номенклатуры
воздерживаться от союза с «потрясателями основ» по закавказскому
образцу... и суверенизация Северного Кавказа шла под девизом
«легитимности», становясь частью общей реальной федерализации России
«снизу».
В этом контексте надо подходить и к «осетинскому феномену». Его
смысл определила комбинация двух конфликтов, в которые осетины надолго
вовлеклись внутри причерноморской конфликтной системы — к северу и к
югу от Главного хребта. Своей разделен-ностью между двумя «империями»
они несколько напоминали лезгин, обретающихся по сторонам российско-
азербайджанской границы. Но это сходство простирается не слишком далеко.
Ибо на уровне 1992 г. лезгинские этнодемократы из движения «Садвал»,
оспаривая как суверенитет Азербайджана над частью его земли, так и
унитарное строение Дагестана, брали на себя революционную роль по обе
стороны границы, ими отвергавшейся. В осетинском же ареале
геополитически революционный характер изначально имело лишь очень
сильное движение на юге «Адмон Ныхас» («Народный Совет»)9, которое
возглавляли заместитель Председателя Верховного Совета Южной Осетии А.
Р. Чочиев и премьер-министр этой республики, исключительно много
поработавший для ее милитаризации в 1991— 1992 гг. О. Д. Тезиев. Это
движение добивалось немедленной и полной независимости от Грузии для
бывшей Юго-Осетинской АО, самочинно объявившей себя республикой, а
также ее скорейшего соединения с Северной Осетией. В своем бунте против
закавказской «империи» южные осетины накануне ликвидации Советского
Союза оказались вполне солидарны с установками Конфедерации горских
народов Кавказа, будущей КНК. Когда в 1991 г. глава парламента этой
сепаратистской республики Т. Г. Кулумбе-ков был вывезен режимом
Гамсахурдиа в Тбилиси и отдан под суд, КГНК, даже без ведома
Кулумбекова, объявила его своим вице-президентом |0. А осенью 1992-го уже
КНК из Грозного домогалась от северокавказских администраций признать
независимость Южной Осетии, где при официальном председательстве
Кулумбекова политику делали Тезиев и Чочиев. Южные осетины могли бы,
подобно абхазам, вписаться в круг революционных сил региона. Но статус
осетин как целостности оказался резко осложнен (и, как это ни
парадоксально прозвучит, обогащен) их вовлеченностью на севере во второй
конфликт — в жесткое противостояние с ингушами из-за прилегающего к
Владикавказу Пригородного района.
Основные факты этой истории общеизвестны и прозрачны. До 1934 г.
Владикавказ, лежавший в приграничье Северной Осетии и Ингушетии как
отдельная административная единица, осколок распавшейся в 1924 г.
Горской республики, в то же время представлял местопребывание и
осетинских и ингушских правительственных учреждений. Будущий
Пригородный район в 1934 г. влился в Чечено-Ингушскую республику как
земля существовавшей в 1920-х и в начале 30-х автономной Ингушетии. Он
пользовался славой «родины» ингушского народа, фокуса его расселения в
XVIII — начале XIX в., хотя позднее эта территория была на какое-то время
отторгнута Империей в пользу казачества. Итак, между 1934-м и 1944 г. во
время слияния Ингушетии с Чечней Владикавказ-Орджоникидзе выступает
как столица Осетии, обретаясь на прямом стыке с ингушским — теперь уже
формально централизованным вокруг Грозного— пространством. В 1944 г. в
пору сталинских переделов и депортаций часть ингушских земель передается
в Северную Осетию, заселяясь, в основном, перемещенными из Грузии
осетинами, и Владикавказ под совсем уж древним именем Дзауджикау
сдвигается в глубь расширившейся республики. В 1957 г. при реабилитации
Чечено-Ингушетии кусок ее под именем Пригородного района во
исправление старого перекоса вместе с ингушской «прародиной» остается у
осетин, образуя промежуток между столицей и границей. К началу 90-х
возникает ингушская Демократическая партия «Нийсхо», добивавшаяся не
только возврата к границам 1934— 1943 гг., то есть передачи Пригородного
района в Чечено-Ингушетию, но потенциально и «отвоевания» наиболее
развитой, якобы «исторически ингушской» части Владикавказа. Напряжение
усиливается в 1991—1992 гг., когда режим Дудаева, объявив независимость
Ичкерии, дает ингушам повод отслоиться в надежде получить от России
«свое», тем более что их надежды распаляет и сама ельцинская Россия,
законодательно посулив «территориальную реабилитацию» былых
репрессированных.
Велика заслуга Цуциева, чей анализ заполнил в этой событийной цепи
пробел между 1957 г. и выходом кризиса на Божий свет под конец 1980-х,
обозначив не только фактологические вехи (вроде массового
антиингушского выступления осетин в 1981 г.), но и про-
должительные факторы, в разных комбинациях катализировавшие друг
друга на разных отрезках 40-летия. Таковы: 1) широкое передвижение
ингушей с конца 50-х на свою лежащую в осетинских пределах «прародину»;
2) попытки властей Владикавказа сбалансировать этот натиск ассимиляцией
ингушей осетинским обществом, — с одной стороны, ограничивая в
Пригородном районе прописку, а с другой — выделяя ингушам квоты на
высшее образование в осетинской столице; 3) возникающее из этой политики
цветение коррупции; крепнущий в сознании осетин мотив сращения властей
с ингушской мафией, достигающий пика в «великом бунте» 1981 г.,
ошеломившем коммунистических заправил и свирепо подавленном
советскими внутренними войсками; 4) развитие у ингушей (с их положением
«меньших братьев» в Чечено-Ингушетии и «теневой» нетитульной элитой во
Владикавказе) комплекса «народа без государства» и их стремление
«отвоевать государство» вместе с инфраструктурой «неправедно
отторгнутых» земель; 5) крепость родовых (тейповых) связей у ингушей,
вызывающая панику в более «продвинутом», то есть атомизированном
осетинском обществе, пасующем перед «неполитическим» насилием
ингушей в местах их концентрированного проживания и подсознательно
ищущем возможности реванша в формах насилия «политического»; 6)
созревание благоприятной конъюнктуры для такого реванша в начале 90-х,
когда ингуши, перейдя в политическое наступление, бросают вызов
осетинскому сообществу как целому, включая и официальные власти ''.
Санкционировав летом 1992 г. создание республики Ингушетия без указания
границ, российские власти предоставили границам определиться явочным
порядком. Это значило, что ингуши встали перед выбором: довольствоваться
ли для своей республики одним (!) неоспоримо ингушским районом Назрани,
начинать ли войну с Чечней из-за нескольких других, спорных районов или,
в первую очередь, пытаться отвоевать «прародину». Еще осенью 1991-го
Дудаев, по сообщению эксперта М. М. Блиева, заключил с осетинским
премьером Хетагуровым джентльменское соглашение о нейтралитете Чечни
в случае военного конфликта Осетии с ингушами |2. В октябре же 1992-го
грозненский диктатор заявил в интервью «Северной Осетии»: «Если у
ингушского народа не возобладает ра-
зум, мы можем столкнуться с тягчайшими испытаниями. Земля Чечни
незыблема, ее у нас не так много, чтобы кому-то отдавать» 13. Через три дня
после публикации этого заявления на улицах Владикавказа и в Пригородном
районе ингушские «мелкие боевые группы, сколоченные преимущественно
по родственному (родовому) признаку» |4, начинают войну за «прародину»,
по их версии, будучи спровоцированы актами осетинского террора. Хотя
председатель парламента КНК чечен Ю. Сосланбеков, в согласии с секретной
договоренностью Дудаева—Хетагурова, поспешил объявить, что ни его
республика, ни его организация не поддерживают ингушей ни живой силой,
ни техникой, однако председатель Верховного Совета Северной Осетии
Галазов не колеблясь назвал источником войны стремление Дудаева, не
давая земли ингушам, «сдвинуть решение этой проблемы в сторону Северной
Осетии» 15. В итоге ноябрьских боев осетинское ополчение (о котором
дальше — особый разговор) вместе с присланными Москвой войсками, по
некоторым источникам тщетно дожидавшимися дудаевского вмешательства,
изгнало ингушей, включая и массу жителей собственно Пригородного
района, за пределы республики. На два с лишним года как Пригородный
район, так и Ингушетия оказались «припечатаны» введенным Москвой
Чрезвычайным положением. Но уже в драматическом ноябре 1992-го 850
разъяренных изгнанников адресовались к Гала-зову с телеграммой о том, что
«российская фашистская армия найдет себе могилу на Кавказе» |6.
Как эти факты соотносятся с очерченным выше геополитическим
раскладом на начало 90-х? Сейчас меня занимает не трагедия ингушей,
которые, пытаясь отдифференцироваться от революционного «старшего
брата» — Чечни, предстали взрывателями тех самых рамок легитимности,
внутри которых надеялись расширить свое жизненное пространство.
Геополитические и иные обстоятельства, в том числе, похоже, закулисная
игра Грозного и Владикавказа, обрекли ингушей на роль попутчиков Чечни в
ее вызове России, причем попутчиков безо всяких гарантий от вожака.
Сейчас меня интересуют осетины, для которых передача Пригородного
района Ингушетии, не говоря о части Владикавказа, была немыслима в
обстановке суверенизации, охватывавшей в начале десятилетия
ПО
всё и вся на Кавказе. Передачей района создавалась бы ситуация,
несравнимая с тем, что могло быть в 20-х или 30-х: теперь речь шла не о
земельной тяжбе между этническими общинами, а о геостратегическом споре
между потенциальными государствами. В результате такого передела
столица республики оказалась бы под полным контролем со стороны
возникшего «из ниоткуда» суверенного соседа, с которым накопилось
слишком много исторических счетов, да еще сохранившего, помимо «права
на самоопределение», также и «право» на особые «братские» отношения с
Чечней — крупнейшей после России силой Северного Кавказа. В литературе
«ингушский проект»-1992 рассматривается то как «паритет с Осетией», то
как «паритет с Чечней» п. Точнее было бы его определить как «паритет с
Чечней за счет умаления Осетии». Отсюда понятен и антиингушский сговор
Дудаева, не желавшего чрезмерного усиления «меньших братьев», с
Хетагуровым. И то, что Осетия должна была держаться за свой
приграничный буфер независимо от любых исторических и моральных
резонов и даже от решения Москвы: Realpolitik так Realpolitik 18.
Оборонительные интересы осетин как нации-этноса к северу от
Главного хребта накрепко сомкнулись со стабилизационными,
легитимистскими установками северокавказских номенклатур. Я не знаю,
надо ли для объяснения этой стыковки привлекать этнопсихологические
мифы о «законопослушности» осетин с глубинно-исторической подоплекой,
что позволяет себе даже Цуциев. Для него различие между ингушским и
осетинским отношением к России коренится в обстоятельствах выхода того и
другого народа на покинутые кабардинцами равнины в начале XIX века:
ингуши заселяли эти пространства еще до интеграции в Империю, установив
помимо ее волеизъявления прямую связь с землей, тогда как осетины
утверждались на равнине уже под российским протекторатом, принимая
Империю как судьбу 19. Но в конце концов история Осетии знает и
антиимперские мятежи конца XVIII — начала XIX века, каковые второе,
сталинское, издание БСЭ нарекло «типичными проявлениями феодально-
националистического сепаратизма» 20, и то же возмущение 1981 г., грянувшее
задолго до Алма-Аты, Сумгаита и Тбилиси. Это тот случай, когда можно не
умножать
мотиваций: достаточно указать на уязвимость Владикавказа как на
основание осетинского легитимизма в северокавказском масштабе.
Но этот легитимизм северных осетин вступал в крайне сложное
соотношение с югоосетинской революционностью, подрывавшей грузинскую
«империю». Существенно, что в глазах самих борющихся южан Северная
Осетия пребывала их метрополией, а конечной целью для Чочиева и Тезиева
представало превращение Владикавказа в общеосетинскую столицу. Среди
уроженцев как севера, так и юга царило полное согласие насчет немыслимо-
сти отдачи Пригородного района. «Осетинский фактор» был един как для
южан из отряда Тезиева, бившихся в ноябре 1992 г. за Владикавказ,
утверждая «какая разница, где я воюю, везде Осетия» 21, так и для соседних
народов, как показало сближение между ингушами и режимом Гамсахурдиа,
пытавшимся раздавить югоосетинскую республику. Но для многих северян в
начале 90-х было прозрачно, что прямой пересмотр психологически
привычной для Москвы и Тбилиси границы по Главному Кавказскому хребту
представлял бы в геополитическом плане революцию с рискованными
последствиями для безопасности Владикавказа.
Сейчас я покажу, что следствием геополитической дивергенции
осетин, обитавших к северу и к югу от российско-грузинской границы,
тяготения их к разным ролям в региональном «репертуаре» оказывалось в
начале 90-х также и расхождение в структурно-функциональных
предпочтениях между североосетинским и югоосетинским обществами. Если
допустить, что последнее выстояло бы перед грузинским нажимом и
блокадой, то со временем эти расхождения могли бы привести к полному
расколу и размежеванию осетин как нации-этноса, к дивергенции их судеб.
Однако альтернативой могло бы — и может — оказаться соединение
северного и южного обществ в комбинированную структуру более высокого
порядка с особой функциональной взаимоподдержкой, оказываемой друг
другу обществами-подструктурами. Поговорим об этом конкретнее.
112
2
Посткоммунистическая эволюция на прежнем советском юге
осуществляется в двух вариантах. До недавнего времени их удобно было
называть «среднеазиатским» и «кавказским» — правда, с необходимой
оговоркой, что последний представлен также и в Таджикистане. Сейчас, в
2000 г., после случая с прорывом таджикских исламистов в горные районы
Узбекистана и Киргизии, следует внести уточнение. Эти варианты развития
обнаруживают избирательное сродство с определенными ландшафтами юга.
Один из них по преимуществу связан с равнинами, другой распространяется
по южному горному поясу бывшего СССР и уже с гор привносится в
равнинные общества.
Для «равнинного» варианта, наиболее четко представленного
Казахстаном, Узбекистаном и Туркменией, при большом различии в
экономиках этих республик, типично сохранение социального лидерства за
властным аппаратом-номенклатурой, избавившимся от коммунистического
политнадзора и выступающим как абсолютный носитель суверенитета. Мне
уже доводилось писать, что для посттоталитаризма такого типа характерна
постоянная апелляция к элементарным правам человека как гарантируемым
якобы единственно полновластием официальных структур, озабоченных
стабильностью 22. Оппозиция в таких системах — если речь не идет об
оппозиции заведомо «карманной», выращиваемой самой властью ради неких
своих нужд — выглядит фактором дестабилизации, который угрожает
нормальному ритму и формам жизни населения, «структурам
повседневности». Страшные последствия выступления демократов и
исламистов Таджикистана против номенклатурного режима Р. Набиева
побуждают многих среднеазиатов симпатизировать номенклатуре как
элементу, обеспечивающему определенную интеграцию общества. «Горный»
же вариант выдвигает в фокус общественной жизни силы, выступающие во
имя тех или иных привлекательных с точки зрения этноса или субэтноса
политических целей — причем привлекательных настолько, что ими может
оправдываться расшатывание интегративных норм и институтов.
113
Итак, «равнинный» вариант — это упор на нормы, на власть аппарата,
изображающего себя гарантом норм; «горный» вариант — упор на ценности,
на активность групп, силой претворяющих эти ценности в жизнь как «свою
правду». Можно сказать, что центральной функцией в жизни первой группы
обществ становится функция интегративная, предотвращающая их распад, а
во втором варианте главенствует, по крайней мере какое-то время,
автономизиро-ванная, «сорвавшаяся с цепи» политическая функция, именно
и состоящая в выдвижении престижных и соблазнительных целей, а также в
мобилизации приверженцев и материальных ресурсов для их достижения.
Поэтому в обществах «горного» варианта легко происходят ослабление
и атрофия институциональных интегратов, функции которых узурпируются
политическими силами: единство норм общества начинает определяться
провозглашаемым единством сверхценных целей. Если в «равнинном»
варианте ключевым социальным типом выступает чиновник,
государственный функционер, какие бы своеобычные («байские») черты он
ни обретал на той или иной местной почве, то в «горном» варианте вперед
выдвигается тип человека политического в двух его ипостасях, то
конкурирующих, то синкретизирующихся: это активист-интеллигент и
человек оружия. Последний подтип очень неоднороден: тут и политически
ангажированные профессиональные военнослужащие, и состав
национальных гвардий, народных ополчений и т. д., и просто криминальные
фигуры, сплоченные в квазиполитические бандформирования. При всей
своей пестроте эти люди выделяются в особый слой, способный при
благоприятных условиях придать всему обществу черты вооруженной
политократии.
В начале 90-х о сращении интеллигентов с людьми оружия прямо
говорили такие деятели кавказской политики и, в общем, представители тех
же самых групп, как генерал Дж. Дудаев и доктор филологии 3. Гамсахурдиа.
Первый разделял всю противостоявшую ему чеченскую оппозицию на
«интеллигенцию в кавычках» и «тех, кто тайно ввозит оружие, наркотики и
желает пролить кровь» 23. Второй обличал оппозиционный Национальный
конгресс и связанное с ним вооруженное формирование «Мхедриони» как
союз
114
«переродившихся интеллигентов» с «террористическими бандами» 24.
В перевороте, изгнавшем Гамсахурдиа из Грузии, ажиотажная активность
интеллигентской элиты как «совести нации» переплелась с чисто военным
путчем, совершенным национальной гвардией во главе с бывшим
скульптором Т. Китовани, позднее при Э. Шеварднадзе стоявшим некоторое
время во главе грузинских вооруженных сил, а затем арестованным за мятеж
(судьба, крайне напоминающая участь полковника С. Гусейнова в
Азербайджане). Тогда же, в 1992 г., сценарий свержения Гамсахурдиа явно
послужил образцом для неудавшейся попытки низложить Дудаева в марте,
когда за выступлением «представителей интеллигенции» с выражением
недоверия президенту-генералу последовала вооруженная атака оппозиции
на телецентр.
Очень показательны философствования югоосетинского радикала А.
Чочиева, который до того как возглавить Народный фронт Южной Осетии
«Адмон Ныхас» защитил диссертацию по военно-аристократическому и
военно-демократическому наследию в социальной культуре осетин 25. В 1989
г. он обратился с интересным открытым письмом к популярному в обеих
Осетиях генералу К. М. Цаголову, герою, а потом критику афганской войны,
в конце 80-х еще исходившему в кавказских делах из неоспоримости
национально-территориального устройства СССР, а в антиосетинских
бесчинствах гамсахурдинистов видевшему лишь довод в пользу усиления
Союза. В своем письме Чочиев, обличив сращение советских генералов-
осетин с номенклатурой, призвал к совместному «бдению» «Воина,
Философа и Художника» во имя Свободы 26, то есть собственно к
консолидации интеллигентов и людей оружия вокруг «высоких» целей.
Немного позже, в 1991 г., он же, объявив: «военная хунта— ведь не худшая,
если служит народу, а не... отдельно взятой партии», — опять выразил
возмущение ментальной и кастовой близостью осетин-генералов и
полковников к партсе-кретарям, а не к интеллигентам-активистам 27.
В обществах «горного» варианта часто бывает налицо особое
отношение к государственной власти, не совпадающее с типичным как для
либеральной цивилизации, так и для постсоветского «равнинного» юга
представлением о государстве как о единственном
115
отличавшегося повышенной концентрацией национальной
интеллигенции.
Общество, эволюционирующее по «горному» варианту, оказывается
как целостность под угрозой, если цели, которые политическая элита
способна выдвинуть перед такой целостностью, начинают казаться менее
притягательными и насущными, нежели цели отдельных подмножеств.
Отсюда понятно, что режим Шеварднадзе, прекратив летом 1992 г. под
давлением России бои в Южной Осетии, начинает тут же вползать в
гражданскую войну с гамса-хурдинистами и пытается консолидировать
нацию, затеяв новую провальную войну в Абхазии. Сходным образом
чеченская оппозиция постоянно обвиняла Москву в содействии Дудаеву —
ибо «стоит президенту зашататься на троне, у границ республики сразу
появляется российская боевая техника, и чеченский народ, сразу отбросив
все личное, вновь сплачивается под боевые знамена мятежного генерала» 31.
В данном ракурсе осетинский ареал как целое к моменту распада СССР
выглядел парадоксально: «равнинный» вариант — на севере, «горный» — на
юге, при подлинной захваченности радикального юга идеей объединения с
консервативным севером. Но надо иметь в виду: североосетинский
консерватизм имел свою особенность. Чрезвычайное положение, введенное
республиканским Верховным Советом во Владикавказе и в Пригородном
районе еще весной 1991 г., а через год распространенное на ряд других
районов, было четко увязано с геополитическим положением республики,
держащей оборону на своем востоке, а значит и в целом с легитимизмом
осетин в масштабах Северного Кавказа. В таких условиях не могло
возникнуть сколько-нибудь сильного антиноменклатурного нацонал-
радикализма, пока владикавказская власть, независимо от любых колебаний
Москвы, твердо стояла за эту консервативную геополитику. Правда,
основное неформальное движение в республике — «Адмон цадис»
(«Народный союз») в своей программе 1989 г. отдало дань конституционным
идеям академика Сахарова, выразив надежду на объединение двух Осетий в
«единую Осетинскую Советскую Социалистическую Республику» ради
обеспечения «равных прав всех суверенных государственных образований
как
118
субъектов союзных отношений» 32. На практике же «Адмон цадис» не
слишком хлопотал об этом пункте, а наряду с типичными для тех лет
общедемократическими и регионалистскими пожеланиями — вроде охраны
осетинского языка, введения национального флага, подготовки Закона о
суверенитете, наконец, даже и снятия из названия республики эпитета
«социалистическая» — неизменно концентрировался на опасности
Пригородному району. Этим мотивом определялся консенсус неформалов с
номенклатурой, напряженно лоббировавшей данный вопрос в союзном и
российском центрах.
Радикализм, пестующий сверхценные цели, для Северной Осетии
представал враждебной внешней силой, нажимающей на ее границы, грозя
Владикавказу. Поэтому создание в конце 1991 г. республиканской гвардии во
главе с К. Цаголовым, а затем и учреждение осенью 1992-го постоянного
народного ополчения, предводимого Б. Дзуцевым, то есть конституирование
национального контингента людей оружия в этой республике нисколько не
вступало в противоречие со стабилизационно-интегративными приоритетами
номенклатуры. Под знаком оборонительной задачи люди норм здесь имели и
охоту и возможность узаконить «своих» людей оружия 33.
И что еще важнее — североосетинские власти сумели действовать в
отстаивании своих консервативных установок, совместившихся с
национально-оборонительными задачами, способом тактически наилучшим
— противопоставляя «внешнему хаосу» радикализма многонациональное
население республики как целостность с общей судьбой. Частью этой
тактики было поощрение деятельности в республике культурно-
национальных обществ и землячеств — славянского, немецкого,
азербайджанского, грузинского и т. д., а также казачьего движения —
объединенных в сообщество «Наша Осетия» и осенью 1992-го в дни боев с
ингушами совместно выразивших глубокую лояльность к республике 34.
Разумеется, самой своей демонстративностью должны вызывать скепсис
такие факты, как изъявляемая владикавказским официозом озабоченность по
поводу отъезда из неспокойной республики представителей нацменьшинств
— скажем, греков 35; или заявление руководителей еврейского общества
«Шолом», во время визита в
119
республику чинов израильского посольства, об отсутствии в ней
антисемитизма 36. Но, пожалуй, неоспоримо, что во время жесточайшего
обострения югоосетинского кризиса и массового притока беженцев с юга в
Северной Осетии не было засвидетельствовано преследования грузин.
История создала северным осетинам такую ситуацию, когда энергию
их этноса объективно приходилось концентрировать не на утверждении
этнической суверенности, а на суверенитете их республики —
обозначающегося прото- или квазигосударства — как целостности
территориальной. А номенклатура — почти моноэтническая, но глубоко
русифицированная и с хорошей советско-интернационалистской выучкой —
поспешила оформить эту территориальную целостность как общность
гражданскую. На высказывание Э. Шеварднадзе, «что осетины-де говорили
об отторжении Южной Осетии, а когда речь зашла об отторжении части
вашей территории, то вы заявляете, что это несправедливо», характерный для
осетин ответ отчеканил С. П. Таболов, директор Северо-Осетин-ского
института гуманитарных исследований: «В Грузии все малые этнические
группы выступили против основного этноса, а у нас же все этнические
группы подверглись гонению со стороны одной из частей» 37. Настойчиво
противопоставляя «ингушский этнос» «многонациональному народу
Северной Осетии», владикавказская пресса стремилась разрушить всякую
аналогию между гонениями на осетин в Грузии и изгнанием ингушей
Пригородного района. Последний акт, при всем его варварстве, представал
как отторжение гражданской целостностью группы, не пожелавшей в эту
целостность вписаться, — иначе говоря, как частное проявление тенденции,
которая при благоприятном развитии должна была бы привести к
возникновению на североосетинской земле явления, схожего с нациями-
гражданствами европейского типа. Не случайно через полтора года после
войны за Пригородный район А. Галазов заявил: «Мы не отрицаем, что в
соответствии с Кисловодскими соглашениями в Северную Осетию в места
постоянного проживания должны вернуться граждане ингушской
национальности. Но они должны вернуться именно как граждане Северной
Осетии. У нас существуют национальные культурные общества,
объединенные движением
120
"Наша Осетия"... Мы, безусловно, поддержали бы и создание
ингушского национально-культурного центра» 3*. Как условие для
репатриации перед ингушами, рвущимися на свою «прародину»,
воздвигалось требование демонстративной лояльности к нормам
абсорбировавшего эту «прародину» суверенного гражданства.
Подобная установка северных осетин полностью опрокидывала планы
некоторых грузинских политиков, вроде лидера Народного Фронта Грузии Н.
Натадзе, использовать осетинский национализм как революционную силу
против России. В этом отношении 3. Гамсахурдиа сделал выбор гораздо
более верный, поставив на сближение с ингушами, а затем и с Чечней. Но
здесь-то и возникает в полную силу очерченная выше проблема
геополитического, а как следствие — и структурно-функционального,
напряжения между двумя Осетиями. Не только пафос взрыва «малой
империи», но и призывы к антиноменклатурному «союзу Воинов, Философов
и Художников», практически воплощенному в 1991—1993 гг. в тандеме
«воина» Тезиева и «философа» Чочиева, — выглядели угрозой тому порядку,
к которому стремился север, выдвигая на первый план интегративную
функцию консолидации «гражданства» «своей Осетии». Свидетельством
мелким, но достопамятным может быть то, как в 1992 г. на севере
функционер районного уровня Л.Алиева, баллотируясь на дополнительных
выборах в российский Верховный Совет, включила в пункт своей
программы, посвященный «политической стабильности в Осетии», сразу и
недопустимость уступок в вопросе Пригородного района, и предостережения
против аннексии Южной Осетии: «Требовать территориального раздела
суверенной Грузии безумно. Что практически это даст жителям нашей
республики? Только новые и новые расходы на поддержание края, который в
условиях блокады со стороны Грузии никогда процветать не будет» 39. В
глазах северных консерваторов активная политика на юге должна была так
же угрожать стабильности, как и порыв ингушей к Владикавказу. Северная
Осетия оказывалась единственной республикой на Северном Кавказе, перед
которой национал-радикалистский активизм представал внешней
опасностью, причем сразу в двух версиях — на востоке врагом, на юге
искушением.
121
В течение ряда лет все попытки «бунтовщиков»-южан найти
взаимопонимание с властями севера отметались с порога: революционное
движение, посягавшее на еще высившуюся интегративную структуру СССР,
не могло быть допущено к диалогу с одним из лояльнейших звеньев этой
структуры. В своей брошюре 1991 г. Чочиев жестоко иронизировал над
«северным братом-близнецом», готовым лукавое воздержание от
вмешательства в цхинвальскую драму рассматривать как «подарок себе от
собственной мудрости» 40. С конца 1990-го по лето 1991 г. спорадические
воззвания Владикавказа к режиму Гамсахурдиа, душившему и
расстреливавшему Цхинвал, пестрели словесами в духе «неразрывности
многовековых политических, экономических, культурных связей грузин и
осетин» и просьбами к народам обнаружить «присущие им мудрость и
дальновидность», при заверениях о неготовности и нежелании северных
осетин «вмешиваться во внутренние дела суверенной Грузии» 41.
Фразеология здешней номенклатуры меняется кардинально лишь с распадом
СССР и советской легитимности: в октябре 1991 г. владикавказский
Верховный Совет уже шлет послания к Ельцину и в ООН (!) о «геноциде
осетинского народа» 42, догоняя в выражениях «Адмон цадис». Но слова
словами, а на выработку реальной южной политики потребовалось время.
В апреле 1992 г. произошла встреча Галазова с освобожденным из
тбилисской тюрьмы Кулумбековым — в трех смыслах замечательная. Во-
первых, Галазов на ней высказал поразительную геополитическую формулу
соединения Осетий, объявив, что «фактически сегодня Северная Осетия и
Южная Осетия размещаются на одной территории; одна часть на северных
склонах Главного Кавказского хребта, другая на его южных склонах». Тем
самым этот хребет оказался представлен не как разделяющий республики
естественный фактор, а как территория, что позволило сконструировать
образ двуединой Осетии в виде «государственности Главного хребта». Во-
вторых, тут же Галазов поднял вопрос о возможности «признания
независимой республики Южная Осетия с восстановлением и
реорганизацией (так! — В. Ц.) всех ее властных структур» — момент,
который, как показало будущее, сулил мало хорошего не только Чочиеву с
Тезиевым, но и самому Кулумбе-
122
кову. Но тут же, это в-третьих, он оценил наличную ситуацию пока что
в качестве «не той... чтобы мы начинали именно с постановки этого вопроса»
43
, — видимо, имея в виду сразу и признание РЮО и реорганизацию ее
власти.
Имидж «легитимиста» был исключительно важен для хозяина
угрожаемого с востока Владикавказа. А как показал в августе того же года
принятый сообществом региональных «легитимистов» армавирский
документ, все эти боссы федерализма неблагосклонно взирали на
унитаристские притязания Грузии. Первым шагом к постановке этого
государства на путь истинный им виделось введение на земли ее мятежных
автономий российских миротворческих войск по договоренности с еще не
устоявшимся режимом прибывшего в Тбилиси из Москвы Шеварднадзе.
Встретившись в июне с Шеварднадзе в поселке Казбеги и ведя речь
исключительно об умиротворении югоосетинского края, не касаясь каких-
либо его «суверенных прав», Галазов подготовил состоявшееся в том же
месяце сочинское соглашение Ельцина—Шеварднадзе о вступлении в РЮО,
наряду с грузинским и осетинским батальонами, Псковского парашютно-
десантного полка. Так был опробован сценарий, который через два месяца по
инициативе тех же региональных «легитимистов» Ельцину предстояло
разыграть в Абхазии.
Все эти игры не очень-то нравились «ребятам из Цхинвала» — и какое-
то время руководство Галазова—Хетагурова занимало оборону на два
фронта. Летом 1992 г., когда правительство России сразу и готовилось
узаконить отдельную от Чечни Ингушетию и сговаривалось с Шеварднадзе
насчет миротворчества в Южной Осетии, Владикавказ, всемерно давя на
Москву по первому вопросу, помогал круто пресекать любые демарши южан
с «нереальными политическими требованиями», способными пошатнуть
российско-грузинское согласие44. Но с конца лета, когда успех российского
вмешательства становится очевиден и Южная Осетия оказывается краем «на
особом положении», на севере постепенно берет верх новая тенденция,
смысл которой можно выразить словами: соединить в единую конфигурацию
вдоль ущелий Главного хребта части осетинской нации-этноса параллельно
с кристаллизацией на севере на стыке гор и равнин в
123
противостоянии ингушам североосетинской нации-гражданства.
Уже в первой половине августа «Северная Осетия» подробно знакомит
своих читателей с взглядами О. Тезиева на будущее двух республик,
состоящими в следующем: «Властные структуры Южной Осетии — это факт,
коренящийся в самом осетинском населении региона... Пора понять: то, что
на севере выглядит политически целесообразным, приемлемым, на юге
звучит иначе. Если во Владикавказе представляется целесообразной Юго-
Осетия в составе Грузии, то на юге эта целесообразность рождает опасения...
Для меня неизменным при любом раскладе политических карт остается
только одно обстоятельство: у Северной Осетии и у Южной Осетии — одни
национальные интересы». В качестве первого шага к сближению позиций
Тезиев призывал создать координирующий орган из представителей двух
Осетий, а также проводить совместные заседания парламентов и
правительств по конкретным вопросам политики и экономики 45. Статья
Тезиева была намеренно опубликована в канун первой реальной встречи
парламентариев и министров севера и юга, на которой, по сообщению той же
газеты, «заманчивая и фактически поддержанная всеми участниками... идея о
воссоединении двух Осетий выявила, однако, разные подходы к ее
реализации». Если южане требовали «поднимать вопрос об объединении,
концентрировать силы для его решения», то североосетинская альтернатива
предполагала «создавать условия для признания республики Южная Осетия,
искать контакты для сотрудничества со странами СНГ, активизировать грани
взаимодействия с госструктурами Грузии» 46. В сентябре на международном
съезде осетин «Возрождение через сотрудничество» Галазов конкретизирует
эту программу, объявив целью североосетинских лидеров на данный момент
хозяйственное восстановление Южной Осетии и достижение ее признания
как республики в составе Грузии 47.
С августа 1992 г. пребывавшая, как и вся реформируемая Россия, не в
лучшей экономической кондиции, Северная Осетия заявляет о начале
инвестирования в восстановление югоосетинских районов, а в осенние
месяцы шлет туда продовольственные поезда 48. Причем владикавказская
пресса не забывает отмечать срывы Грузией всех ее обязательств по
реконструкции Южной Осетии и
124
готовность России взять эту реконструкцию полностью на себя 49.
Когда в ноябре войско Тезиева, появившись под Владикавказом, отличилось
на войне с ингушами и южане, наотрез отклонив предложенную им в то
время Шеварднадзе культурную автономию, вновь просили о включении их
в Россию, Галазов сделал заявление еще более многозначительное. Как
«легитимист», «подтвердив, что Северная Осетия выступает против
перекройки границ на Кавказе» и повторив, что «в нынешней ситуации
Южная Осетия должна быть суверенной республикой в составе Грузии», он
тут же оценил ходатайство в целом прилагательным «несвоевременное», что
вносило особый смысловой оттенок в трактовку проблемы 50. Не проходит и
двух месяцев, как парламенты обеих Осетий создают смешанную рабочую
группу «для изучения исторической и правовой мотивации современного
состояния, ...выработки предложений по воссоединению» 5|. Через неделю
после этого шага Верховный Совет Северной Осетии потребовал от Ельцина
«признания Российской Федерацией республики Южная Осетия в ныне
существующих границах» и в целом «при определении отношений с
Грузией... учитывать и жизненные интересы Северо-Осетинской ССР как
составной части Российской Федерации и при ее активном участии решать
вопросы, имеющие огромное значение для обеспечения мира и безопасности
в северо-кавказском регионе». Самое же главное — утверждалось, что
существующими правовыми документами по существу «российско-
грузинская граница не определена» и должна быть прочерчена заново
комиссией, куда вошли бы наряду с представителями Москвы и Грузии
также северные и южные осетины 52. Тем самым совесть Галазова как
«легитимиста» оказывалась белоснежно чиста: он требовал не пересмотра
границ, а «делимитации и демаркации» пока еще отсутствующей де-юре
границы «на осетинском участке». Не дождавшись ответа от Москвы, через
месяц галазовский Верховный Совет сам объявляет о признании им
суверенной Республики Южная Осетия 53.
Итак, можно утверждать, что на рубеже 1992—1993 гг. руководство
Галазова—Хетагурова четко прочертило свою стратегию в югоосетинском
вопросе, оперши ее на формулу «югоосетинской суверенной республики с
неприкосновенными границами, по-
125
лучающей признание за грузинскими пределами», — формулу,
совершенно неприемлемую для грузин, но против которой не могла бы
возразить ни одна сила в насквозь федерализующейся России, в том числе и
на Северном Кавказе. Российский федерализм начинает использоваться
Владикавказом для «легитимного» напол-зания на Грузию.
В те же годы мною было разработано определение «суверенитета» как
двустороннего понятия, связующего «факт» осуществления власти с его
внешним «признанием», из которых в истории может доминировать то одна,
то другая сторона — факт власти может либо порождать признание, либо сам
из него рождаться 54. В свете такой концепции соотношение позиций
югоосетинских радикалов и северной номенклатуры в 1992 и 1993 гг. можно
представить так. Тезиев и Чочиев пытались утвердить суверенитет Южной
Осетии как «суверенитет факта» — факта существования компактного
осетинского населения к югу от Главного Кавказского хребта и факта
выражаемой югоосетинскими интеллигентами и людьми оружия воли к
политическому самоопределению. Они добивались дополнения этого факта
его признанием во Владикавказе, Тбилиси, Москве и вообще в мире. Галазов
же объявил приоритетной именно внешнюю легитимизацию этой
республики, облечения ее «суверенитетом признания», из которого ей только
предстояло возникнуть как региональной политической реальности. Ее
предстояло бы сделать такой частью Грузии, суверенные права которой не
были бы только делом Грузии. Тем самым политическая реальность Южной
Осетии как таковой — области, трактуемой грузинами в качестве
«Внутренней Картли» («Шида Картли») или даже «Самачабло»
(«исторического владения князей Мача-бели»), то есть в определениях
неполитических — сама по себе оказывалась в зависимости от признания
этой реальности Владикавказом и от его посреднической деятельности в
масштабах кавказском и российском. Тезиев твердил о данности, имеющей в
качестве таковой свои права. Для Галазова речь шла о конструкте, который
еще должен был стать данностью по мере его правового признания,
достижение коего представало бы одновременно актом политического
самоутверждения «северного близнеца».
126
3
Оценим последствия такого выбора североосетинской верхушки со
структурно-функциональной точки зрения — как способ установить
определенное соотношение между стабилизационно-интегративной
социальной функцией и функцией выдвижения и преследования целей,
повышающих статус и престиж сообщества и его лидеров. Мы уже видели,
сколь заметное место в жизни северокавказских республик начала 1990-х
занимало столкновение между официальными руководствами,
заинтересованными в поддержании привычных ритмов жизни республик и
формально удерживающими их в общероссийском поле власти и нормы, и, с
другой стороны — радикалами, выступающими как люди мобилизующих
целей. Вынужденные самостоятельно, опережая Москву, вырабатывать
ответы на бросаемые им вызовы, местные номенклатуры стали в начале
1990-х участниками региональных политических — даже геополитических
— игр. Соединение в их лице функций властно-интегративных и
политического целеполагания придает им, в том числе и в собственных их
глазах, качество местных суверенов, располагающих некоторыми
«неотъемлемыми правами» в делах региона, даже и в происходящих за
официальной российской границей. Вспомним еще раз призыв — по сути
требование — участников Армавирской встречи 1992 г. к Ельцину вмешаться
в абхазские события. Однако сами цели, выдвигаемые этими деятелями в их
игре, часто сводились к поддержанию определенных стабилизирующих норм
— и тем самым вступали в конкуренцию с целями радикалов,
продиктованными осуждением «неправедного» статус-кво. Кроме того,
превращаясь в одну из борющихся политических фракций местного
общества, номенклатуры рискуют быть дезавуированы в своем первичном
качестве интегративной властной силы. Ведь им всегда может быть
предъявлено то самое обвинение, которое Дж. Иоселиани бросил 3.
Гамсахурдиа: по какому праву они, будучи вооружены, хотели бы
разоружить своих оппонентов — таких же политических игроков, как и они
сами?
Положение Северной Осетии оказалось весьма самобытным в этом
вопросе — и именно потому, что для нее радикализм как
127
механизм выделения политической энергии за счет расщепления
интегративной ткани общества определился по преимуществу в виде
геополитически внешнего фактора. Самодовлеющая «гонка» агрессивных
целей была в глазах северных осетин олицетворена их соседями с востока —
ингушами. Вольно или нет, первый представитель Москвы на Северном
Кавказе в начале ноябрьской войны 1992 г. Г. С. Хижа, сразу приняв сторону
осетин, выразил истинно осетинский взгляд на Ингушетию. Заявив, что «там
сейчас нет ни власти, нет ничего, кроме бесконечного количества оружия» 55,
он представил утрированный образ общества, где над всеми иными
функциями взяла верх политическая функция, материализованная в массах
оружия (в духе афоризма Амброза Бирса насчет пушки как «инструмента для
уточнения государственных границ»). Напротив, общество, настроенное на
защиту статус-кво, могло милитаризоваться и отмобилизовываться, не
радикализуясь, ибо под знаком обороны существующего порядка
интегративная функция до известной степени смыкается и консолидируется с
функцией политической, замкнувшей целеполагание на «сопротивление
энтропии» и «отражение хаоса».
Впрочем, структурно-функциональное самоопределение Северной
Осетии начала 90-х не может быть до конца объяснено только ее вхождением
в суверенизацию в качестве социума обороняющегося. Не менее важны и
принципиальное взаимопонимание Москвы с краевыми «легитимистами», и
сохранение у Центра достаточно силы и влияния на Северном Кавказе, чтобы
«легитимисты» могли в крайнем случае прибегнуть к силе Центра, при всех
его колебаниях, для поддержания угрожаемого геополитического расклада. И
особенно проступающая солидарность официального «интернационализма»
номенклатуры с оборонительным интересом осетинской нации-этноса к
северу от Главного хребта. Если бы дела пошли иначе и Россия или еще
раньше СССР вдруг решили бы удовлетворить ингушей, а власти
Владикавказа сервильно смирились бы с таким решением, структурно-
функциональный баланс мог бы резко сместиться: в 1991 г. «Адмон цадис», а
в 1993—1994 гг. уже «Стыр Ныхас» стремительно радикализировался бы,
наращивая популярность и численность,— и волнения октября 1981 г.
128
сегодня бы рассматривались как предвестие осетинской
националистической революции 90-х. Осетины выступили бы как
революционный трайб, бьющийся за то, в чем он полагает свою «правду».
Номенклатура была бы либо сметена, либо соединилась с националистами,
как в Закавказье. На возможность последнего поворота еще летом 1994 г.
указал Галазов, когда в прессе и в московских инстанциях начал
муссироваться вариант введения прямого президентского правления в
Пригородном районе ради ускоренного возвращения беженцев-ингушей.
«Премудрый Ахсарбек» прямо пригрозил тем, что-де «прямое президентское
правление народ не воспримет, а я как избранный народом президент
возглавлю национально-освободительное движение... возникнет новая
категория беженцев — когда всему русскоязычному населению придется
отсюда уезжать» 56. Галазов здесь определенно блефовал, но его блеф
опирался на железную структурно-функциональную логику:
«многонациональный народ Северной Осетии» становился реальностью
постольку, поскольку Москва оказывалась «повязана» региональным
легитимизмом, состыковываемым во Владикавказе с оборонительным
целеполаганием. В таких условиях впрямь могла кристаллизоваться
полиэтническая нация-гражданство на основе общей судьбы всех
национальных групп и их лояльности к республике. Но если бы осетины
были вынуждены отстаивать не признанную норму неприкосновенности
суверенных республиканских территорий, а только свою «правду», проект
нации-гражданства потерял бы свою функциональность, заслоненный
мобилизацией нации-этноса.
Именно из-за стечения всех перечисленных факторов война за
Пригородный район оказалась столкновением обществ с разными
функциональными приоритетами, воплотивших «горный» и «равнинный»
варианты суверенизации постсоветского юга. Отсюда происходят
неожиданные следствия. Если общества с доминированием политической
функции тяготеют к выделению все более мелких трайбов с их
целезаряженными «правдами», то в Северной Осетии 1992—1994 гг.
номенклатура открыла перед собою перспективу, определяемую
возможностью отождествить интересы титульного этноса с интересами
республики как более широкой интегратив-
129
механизм выделения политической энергии за счет расщепления
интегративной ткани общества определился по преимуществу в виде
геополитически внешнего фактора. Самодовлеющая «гонка» агрессивных
целей была в глазах северных осетин олицетворена их соседями с востока —
ингушами. Вольно или нет, первый представитель Москвы на Северном
Кавказе в начале ноябрьской войны 1992 г. Г. С. Хижа, сразу приняв сторону
осетин, выразил истинно осетинский взгляд на Ингушетию. Заявив, что «там
сейчас нет ни власти, нет ничего, кроме бесконечного количества оружия» 55,
он представил утрированный образ общества, где над всеми иными
функциями взяла верх политическая функция, материализованная в массах
оружия (в духе афоризма Амброза Бирса насчет пушки как «инструмента для
уточнения государственных границ»). Напротив, общество, настроенное на
защиту статус-кво, могло милитаризоваться и отмобилизовываться, не
радикализуясь, ибо под знаком обороны существующего порядка
интегративная функция до известной степени смыкается и консолидируется с
функцией политической, замкнувшей целеполагание на «сопротивление
энтропии» и «отражение хаоса».
Впрочем, структурно-функциональное самоопределение Северной
Осетии начала 90-х не может быть до конца объяснено только ее вхождением
в суверенизацию в качестве социума обороняющегося. Не менее важны и
принципиальное взаимопонимание Москвы с краевыми «легитимистами», и
сохранение у Центра достаточно силы и влияния на Северном Кавказе, чтобы
«легитимисты» могли в крайнем случае прибегнуть к силе Центра, при всех
его колебаниях, для поддержания угрожаемого геополитического расклада. И
особенно проступающая солидарность официального «интернационализма»
номенклатуры с оборонительным интересом осетинской нации-этноса к
северу от Главного хребта. Если бы дела пошли иначе и Россия или еще
раньше СССР вдруг решили бы удовлетворить ингушей, а власти
Владикавказа сервильно смирились бы с таким решением, структурно-
функциональный баланс мог бы резко сместиться: в 1991 г. «Адмон цадис», а
в 1993—1994 гг. уже «Стыр Ныхас» стремительно радикализировался бы,
наращивая популярность и численность,— и волнения октября 1981 г.
128
сегодня бы рассматривались как предвестие осетинской
националистической революции 90-х. Осетины выступили бы как
революционный трайб, бьющийся за то, в чем он полагает свою «правду».
Номенклатура была бы либо сметена, либо соединилась с националистами,
как в Закавказье. На возможность последнего поворота еще летом 1994 г.
указал Галазов, когда в прессе и в московских инстанциях начал
муссироваться вариант введения прямого президентского правления в
Пригородном районе ради ускоренного возвращения беженцев-ингушей.
«Премудрый Ахсарбек» прямо пригрозил тем, что-де «прямое президентское
правление народ не воспримет, а я как избранный народом президент
возглавлю национально-освободительное движение... возникнет новая
категория беженцев — когда всему русскоязычному населению придется
отсюда уезжать» 5б. Галазов здесь определенно блефовал, но его блеф
опирался на железную структурно-функциональную логику:
«многонациональный народ Северной Осетии» становился реальностью
постольку, поскольку Москва оказывалась «повязана» региональным
легитимизмом, состыковываемым во Владикавказе с оборонительным
целеполаганием. В таких условиях впрямь могла кристаллизоваться
полиэтническая нация-гражданство на основе общей судьбы всех
национальных групп и их лояльности к республике. Но если бы осетины
были вынуждены отстаивать не признанную норму неприкосновенности
суверенных республиканских территорий, а только свою «правду», проект
нации-гражданства потерял бы свою функциональность, заслоненный
мобилизацией нации-этноса.
Именно из-за стечения всех перечисленных факторов война за
Пригородный район оказалась столкновением обществ с разными
функциональными приоритетами, воплотивших «горный» и «равнинный»
варианты суверенизации постсоветского юга. Отсюда происходят
неожиданные следствия. Если общества с доминированием политической
функции тяготеют к выделению все более мелких трайбов с их
целезаряженными «правдами», то в Северной Осетии 1992—1994 гг.
номенклатура открыла перед собою перспективу, определяемую
возможностью отождествить интересы титульного этноса с интересами
республики как более широкой интегратив-
129
ной целостности. Пока российская власть в те годы маялась с
постоянно пребывавшей на грани внутреннего взрыва Чечней, Северная
Осетия, официально декларируя «единство и неделимость» России, начала
обкатывать вариант вырастания в приграничное государство, — пусть
зависимое, доминионального типа, но государство, последовательно
обеспечивающее себе внутреннюю лояльность граждан ради внешнего
самоутверждения и возвышения в масштабах региона, перед лицом центров,
признанных миром — будь то Москва или Тбилиси или любой иной центр.
Вот здесь-то перед такой властью и встает вопрос о престижных целях,
изменяющих, хоть «чуть-чуть», миропорядок и потому столь желательных
для конституирования национальной политики как самостоятельной
активности государства, не сводящейся только к реагированию на
раздражители извне. В 1992 г. «искушение с юга» оказывается особенно
сильно, открывая перед Владикавказом возможность обретения таких
собственных целей, которые притянули бы внимание к этой региональной
столице и на Северном Кавказе, и в Тбилиси, и в Москве и намного шире,
подспудно неся в себе промелькнувший у Галазова уже на апрельской
встрече с Кулумбековым наметок «государственности Главного Кавказского
хребта». Вопрос состоял лишь в том, как сочетать подобные, по сути
революционные, притязания с отстаиваемым принципом «неизменности
границ», так чтобы эти притязания, работая на внешний и внутренний имидж
галазовского руководства, в то же время никак не подрывали реноме оплота
геополитического консерватизма.
 К концу 1992-го ответ на этот вопрос уже определился. Социумы
Северной и Южной Осетии начинают обретать вид полюсов этакой
комбинированной биполярной метасистемы. Каждый из этих полюсов,
будучи взят по отдельности, мог бы тяготеть к переразвитию одной из
базисных социальных функций. Для юга это была бы функция выработки и
преследования «высокоценных» целей, наркотизирующая группы
интеллигентов и людей оружия; на севере — функция поддержания
существующего порядка и его ритма, выполняемая североосетинскими, а в
какой-то мере и связанными с ними российскими интегративными, в том
числе и силовыми
130
структурами. Переразвитие политической функции грозит диссипацией
общества — приведенное выше свидетельство Чочиева показывает, что
подобная опасность то и дело вставала перед Южной Осетией. Переразвитие
же интегративных механизмов, особенно в обстановке глубокого
экономического спада, было бы способно обернуться стагнацией и отнятием
у общества всяких перспектив, — состояние, которое, в конечном счете,
лишь усугубили бы, а не оправдали обстоятельства «осажденной крепости».
Соединение же двух систем-полюсов в одну метасистему через сеть связей
(делегации, инвестиции, совместные заседания руководств и общие решения
по насущным вопросам, различные виды взаимопомощи, реальные или
символические) создавало предпосылки для того, чтобы каждая из систем
начинала частично работать на другую. Благодаря югоосетинской проблеме
Северная Осетия обретает с 1992 г. возможность для самой активной
внешней политики среди всех республик Северного Кавказа, кроме Чечни, —
причем для политики, простирающейся за пределы России и выглядящей
подлинно «национальной», предельно вдохновляющей с точки зрения
интересов титульной нации-этноса. Взамен юг как бы получал
легитимизацию своей воли к суверенитету за счет ослабления
революционности своих установок. Революционный и легитимистский
полюса метасистемы начинают через Главный Кавказский хребет
обмениваться избыточными порциями своих потенциалов.
Ставя Южную Осетию под свой контроль, «северный близнец»
официально вел дело к тому, чтобы создать как можно скорее для «южного
братца» правовой статус типа того, который в начале 90-х был уже естествен
в правовом поле России, где прочно утвердился модус суверенитетов
низшего ранга с их «неотъемлемыми правами». Конечно, в то время такой
курс должен был отчаянно бесить Грузию, стремящуюся оформить себя как
государство грузинской нации-этноса и много раз отвергавшую устами своих
политиков применимость к себе российской федеративной модели. Тем хуже
для Грузии, думали во Владикавказе, если обгладываемая революционной
стаей «малая империя» не сумеет или не захочет обрести согласия также и с
«легитимистскими» силами на Северном Кавказе! Так определился курс,
который должен был набирать очки Галазову
131
 и его окружению как «национальному руководству» в обоих
несовпадающих значениях «нации» — и этноса и гражданства. Ингушский
вызов, представленный как общая угроза «дружному многонациональному
народу Северной Осетии», и разделенность осетин по Главному Кавказскому
хребту, переосмысляемому в объединяющую их территорию, казалось,
переводили в геополитические трансформы мучительные для многих
обществ региона внутренние функциональные дисбалансы, позволяя снимать
и изживать последние во внешних отношениях североосетинского общества.
ОСЕТИНСКАЯ «НАРОДНАЯ ИСТОРИОСОФИЯ» ГЛАЗАМИ ПОЛИТОЛОГА 57
1
Можно сказать, что в те годы, о которых идет речь, складывавшийся
«осетинский проект» был сопряжен с популярным восприятием истории,
сближавшим разные группы осетин — от номенклатуры Владикавказа до
бунтарей Цхинвала. Подступиться к реконструкции этой «народной
(популярной) историософии» весьма удобно, сравнивая трактовку
югоосетинского кризиса рубежа 1980-х и 1990-х в текстах грузинских и
осетинских авторов, пытающихся поместить этот кризис в некую
долгосрочную историческую ретроспективу, как она видится тем и другим.
Для анализа грузинской версии представительным источником могут
служить наработки комиссии во главе с Э.Шенгелая, созданной в начале 1991
г. грузинским парламентом с целью обосновать ликвидацию осетинской
автономии. Центральным мотивом в сюжете, выстраиваемом грузинскими
экспертами, оказывается постулируемая непрерывность существования с III
в. до н. э. государства грузин, включавшего и землю так называемой
Внутренней Картли, где позднее расположилась Южная Осетия. Звеньями
истории этой «вечной Грузии» оказываются и античное Иберийское царство,
и средневековая империя династии Багратионов,
132
и провозглашенная в 1918 г. грузинская национальная
государственность. В своей ранней истории эта вечная Грузия включала
«всю территорию сегодняшней Грузии и еще по крайней мере ее половину,
находящуюся сейчас в составе Турции, Армении и Азербайджана. Поэтому
все протекавшие на этой территории политические и культурные процессы
должны рассматриваться, как происшедшие в Грузии, а не в общем
географическом ареале, как то хочет представить определенная часть (в
основном осетинских) исследователей» 58. Тем самым принципиально разные
формы государств, включая и полиэтнические империи древности и
средневековья, и естественно возникавшие на их руинах осколочные
княжества рассматриваются как формы репрезентации объемлющей все
Закавказье Грузии, географической ниши грузинского народа. Грузинские
земли VI—IX вв. в качестве византийских, иранских и арабских провинций,
множество царств и иных суверенных владений на этих же землях в XV—
XVIII вв., разделенное между иранской и турецкой имперскими зонами,
Тифлисская губерния Российской империи в XIX — начале XX в. — все эти
факты как бы не отменяют идеи непрерывной «2000-летней Грузии» со
сквозной «этногосударственной» традицией, хотя эмпирически они
совершенно не отвечают представлению о том, что с какой угодно точки
зрения может быть названо «грузинским государством» или «государством
грузинского народа». В то же время представление большей части Кавказа в
виде «мистического тела» «Вечной Грузии» позволяет истолковывать
большую часть истории региона в виде цепи противоестественных и
беззаконных актов, совершаемых либо иными народами и властями, либо
безликими силами истории над первозданным союзом грузинского народа и
«его» земли. Таким беззаконием оказывается происходящий через века
разрыв между «Вечной Грузией» и теми или иными историческими формами
бытования грузин.
Серьезную проблему для такой «культурной темы» создает позиция
абхазов — закавказских автохтонов, не желающих отождествлять свою
судьбу с судьбою Грузии. В отношении абхазов грузинский политический
дискурс последнего десятилетия постоянно допускает сугубо
иррациональные утверждения, вроде того, что вы-
133
дал по грузинскому телевидению в передаче «Позиция» от 20 июля
1989 г. М. Хухашвили, ведущий научный сотрудник Института истории,
археологии и этнографии им. И. Джавахишвили: «Абхазия является частью
Грузии, она не имеет права выхода, ибо не является самостоятельной
республикой и процессы, происходящие в Абхазии, — это внутреннее дело
Грузии... Да, никогда не были равноправными эти республики. Даже когда
Абхазия имела статус союзной республики (с 1921-го по 1931 г. — В. Ц.), она
была временной республикой и входила в состав Грузии на договорных
началах. Такие республики тогда были в моде... В Абхазии два аборигена —
грузины и абхазы. И при чем здесь карабахский вопрос, когда там два этноса
живут, две культуры развиваются? А в Абхазии не так. Средневековый абхаз
— такой же грузин, как кахетинец, имеретинец и так далее». Итак, в одном и
том же пассаже может утверждаться и то, что в Абхазии два аборигенных
народа, и тут же, что их вовсе не два. Ибо один из них в средневековой
проекции — то есть в том временном интервале, когда Грузии как
государственной целостности по сотням лет не существовало! —
представляет разновидность другого и теперь должен жить, считаясь за
грузина, в грузинском государстве. Земли Закавказья — части «вечной
Грузии»; чтобы считаться здесь автохтоном, надо признать себя грузином.
Автохтон, не желающий быть грузином, — когнитивный диссонанс в
развитии грузинской культурной темы, по логике которой союзная
республика Абхазия в 20-х гг. — республика «временная», «договорная»,
некая «дань моде» на фоне грузинской «вечности» или, как иные сейчас
охотно выражаются, «примор-диальности». Подобный диссонанс способен
порождать детективные сюжеты вроде того, который мне довелось слышать
в начале 80-х от грузина с университетским дипломом по классической
филологии: якобы исконные абхазы были грузинами, народ же, ныне
слывущий за абхазов, некоторое время назад спустился с гор и вытеснил —
«куда-то дел!» — истинных абхазов-грузин.
К таким казусам ведет культурная тема, кладущая идею ав-тохтонизма
в основу государственного строительства, причем не отличающая
национальной государственности от имперской и придающая декларируемой
автохтонной этничности панкавказский
134
размах. В иных условиях такая установка могла стать опасна для
соседей Грузии, в начале же 90-х при разгуле «трайбалистского»
революционаризма на Кавказе подобная историософия грозила стать для
«малой империи» фактором саморазрушения, провоцируя удары по
новосозданной республике извне и изнутри —со стороны вздыбившихся
меньшинств.
Но если существование абхазов в рамках такой популярной
историософии создавало проблемы почти что неразрешимые, то южные
осетины врисовались в ее схематику как нельзя кстати. Если у правителей и
вельмож античной Иберии сплошь иранские, в том числе явно скифские,
имена, — явление аналогичное норманнским именам первых древнерусских
князей, — если грузинские Багратионы, сами ответвившиеся от армянских
Багратидов, в XII—XIII вв. выделили осетинскую линию, представленную
супругом царицы Тамары Давидом Сосланом, — на взгляд членов комиссии
Шенгелая, все это объясняется так, что «вечная» Грузия в своих целях
использовала иранцев. Главный же упрек в адрес южных осетин, бросаемый
грузинскими авторами, — в том, что данный этнос, поздний, с XIV—XVI вв.,
пришелец на земле Шида Хартли, в конце концов, своим размножением и
своими претензиями создал проблемы для народа, первозданно, на уровне
архетипа Грузии породненного с этой землей. Подобные идеи звучат и в
материалах комиссии Шенгелая, и в выступлениях 3. Гамсахурдиа и Н.
Натадзе, и в известном диалоге 1991 г. между церковными главами России и
Грузии — Алексием II и Илией II.
Показательно сравнить трактовку мотивов «земли» и «крови» в
репликах этих патриархов. Алексий II: «Во мне и в Вас течет одна кровь —
Кровь Христова, даруемая нам в Таинстве Причащения... В эти дни, когда
люди готовы в спорах за землю проливать на эту землю кровь людей, Слово
Божие... да напомнит нам, что мы — пришельцы на земле... Или скажем:
"Вот, Господи, мы так любили эту землю, что убивали и прогоняли всех, кто,
кроме нас, хотел назвать ее своею"» 59. Илия II: «Грузию часто называют
многострадальной, потому что наша земля пропитана кровью наших предков.
Грузия — это страна, государственное устройство и культура которой
насчитывают тысячелетия. Поэтому Ваши слова, что
135
"люди готовы в спорах за землю проливать кровь", для многих
непонятны. Вся трагедия и состоит в том, что на грузинской земле
проливается именно грузинская кровь, грузины вынуждены обороняться от
тех людей, которых Грузия спасла, приняла как беженцев (в XIII—XIV вв. и
позднее. — В. Ц.) и которые вместо благодарности претендуют на нашу
территорию и угрожают отторгнуть ее от Грузии» 60. Итак, трагедия — не
само по себе пролитие крови, а пролитие крови на землю, с которой эта кровь
породнилась в незапамятном прошлом, с начала времен. Ясно, что при таком
подходе тезисы Алексия II «во мне и в Вас течет одна кровь — Кровь
Христова» и «все мы — пришельцы на земле» утрачивают смысл: грузины на
их земле — не пришельцы, и потому их кровь на ней имеет иную цену, чем
любая другая. Потому грузины, собственно, и не участники в споре, ибо они
ни на что не претендуют: их единение с данной землей установлено
априори. Пришельцы на этой земле — иные, кто, прожив на ней хоть 700,
хоть 600 лет, остаются временными беженцами в «Вечной Грузии», и их-то
претензии делают историческое существование грузин драматичным.
Провозглашая ex cathedra такой взгляд, грузинское православие обретает
явственные черты автохтонистского «православия крови и почвы».
В таком контексте не выглядит курьезом, что в том же 1991 г. во время
суда в Тбилиси над Т. Г. Кулумбековым обвинительное заключение могло
начинаться словами: «Следствием по делу установлено: в XVI в. на
грузинскую землю пришли аланы». Наоборот, забавным было то удивление,
которое на этот счет решился выразить адвокат Кулумбекова Л.
Хвашнянский: «Получается, что во всем этом виноват мой подзащитный» 61.
Но с точки зрения грузинской националистической историософии дело так и
обстояло: «вина» Кулумбекова, провозгласившего Республику Южная
Осетия, была частью мистической вины пришельцев, послуживших расколу
между предзаданной «Вечной Грузией» и исторической реальностью
грузинского бытия на Кавказе. Эта вина неискупима: историософия
автохтонизма ориентирует на восстание против олицетворенной
пришельцами-претендентами «неправедной» истории.
136
В тот же сюжет встраиваются и факты грузинской истории с 1918 г.
Большевистская Российская Федерация, признав суверенитет Грузии
договором от 7 мая 1920 г., через считанные дни, воспользовавшись
восстанием южных осетин, вмешивается во внутренние дела республики.
Она грозит целостности Грузии, частью которой только что была признана
Шида Картли — Южная Осетия. Сами же югоосетинские большевики в
конце мая 1920 г. на своей II конференции приглашают Москву вернуть
Грузию в состав России в виде Тифлисской и Кутаисской губерний 62.
Аннексировав в 1921 г. Грузию, советский Центр насаждает в ней автономии,
объявляя себя их гарантом, чтобы фактически вывести их из-под власти
республики и ослабить ее. Даже обсуждавшийся большевиками в 1925 г.
вариант с объединением Северной и Южной Осетии в составе Грузии
видится не льготой грузинам за счет осетин и России, но изощренной
попыткой создать неблагоприятную для грузин демографическую ситуацию,
подготавливая захват их земли негрузинами 63. Заключение комиссии
Шенгелая: национальные меньшинства не имеют права ни на какую
автономную государственность, поскольку проживают не на исторической
территории своей нации хотя бы в течение многих лет. Существование юго-
осетинской автономии в любом, пусть и самом урезанном виде было сочтено
опасным для Грузии, и комиссия поддержала решение парламента:
уничтожить АО, посмевшую объявить себя республикой. Показательно, что
после принятия Верховным Советом Грузии соответствующего акта, Н.
Натадзе опроверг мнение, будто уничтожение АО представляло просто ответ
на незаконные действия осетин. По словам Натадзе, «в любом случае это
было необходимо сделать» 64.
Конечно же, этот ход Тбилиси не был просто реакцией на сепаратизм
Цхинвала во главе с Т. Кулумбековым и А. Чочиевым. Это было восстание
против истории, оскорбившей архетип «Вечной Грузии», нерушимость брака
народа и земли: нация устремлялась на поиски потерянного времени.
От комиссии Шенгелая не ускользнуло, что в сравнении с грузинской
осетинская популярная историософия строится на принципиально ином
сюжете, ином наборе ключевых мотивов: где для
137
грузин — неизменная в прообразе своем, хотя и ввергнутая в
исторические претерпевания Грузия, там для осетин — лишь часть более
широких пространств, на которых в игре переменных культурных,
социальных, миграционных и иных динамик встают и рассыпаются
политические образования. Нет для них суверенной «Вечной Грузии» за
провинциями иранцев, византийцев, арабов, турок, за Тифлисской губернией
России — есть лишь сами эти состояния земли в их подвижности,
запечатлевающиеся в опыте этносов.
В этой связи надо бы вглядеться в смысл «аланской», «арийской» или
«скифской» самоидентификации осетин, которая какое-то время назад могла
восприниматься как сугубо интеллигентская элитная конструкция. Так это
выглядело, когда в 1989 г. «Адмон ца-дис» убеждал, что «осетинской
(аланской) национальной символике необходимо предоставить статус
государственной символики СО АССР» 65. Вероятно, пропагандистские
усилия А. Чочиева сыграли свою роль в том, что осенью 1991 г., по
сообщениям очевидцев из воюющего обложенного грузинами Цхинвала, там
все чаще вспоминали, что являются потомками великих скифов. Да и
осетинами называли себя редко: в ходу было все больше историческое
название прародителей «аланы». В 1992 г. призывы отказаться от этнонима с
грузинским оформлением, вернуться к имени «аланов», а Северную Осетию
объявить «Аланией» уже активно обсуждаются во владикавказском официозе
по мере нарастающих контактов с южанами 66. В конце концов эта дискуссия
привела к принятию северной республикой в 1994 г. имени «Северная Осетия
— Алания».
Чтобы разобраться в этом веянии, полезно заглянуть в раннюю (1985
г.) книгу Чочиева о соотношении традиций номадизма и оседлости в
культуре осетин. Судьба Осетии, в том числе и Южной, в ней видится
продолжением истории скифов как посредником между Кавказом и
евразийскими зонами лесов и степей. «Грузинский этнокультурный пласт в
осетинском является органическим результатом вовлечения каких-то
грузинских этнических групп в процессы социально-экономического
сопряжения и социальной интеграции с кочевниками». Грузинское
пейоративное словечко особа («осетинщина»), стоящее в том же ряду, что
татроба («татарщина»), кисилбашоба («иранщина») и т. п., высокопарно
истолковывается
138
как термин для «крайне южного фланга сопряжения кочевничества и
оседлости в Юго-Восточной Европе» 67. Через четыре года, когда автор
выдвинется в лидеры югоосетинского радикализма, историки-грузины Г.
Джолобадзе и М. Кантария, повторно вчитавшись, напишут об этой книге:
«Он делает заключение, что осетины в Закавказье переселились раньше IX—
X вв. — в Закавказье вообще, но не конкретно в Грузию. Или, может, тот
регион в Закавказье он не считает за Грузию?» №. Сталкиваются два видения.
Для одного Грузия — постоянное и определяющее начало закавказской
истории даже в те века, когда ее как государства не было на карте, «Вечная
Грузия», чья история осложняется разными особами и татробами. А перед
другим промелькивают «какие-то грузинские этнические группы» в
контактах и сопряжении с кочевниками, включенные в большую игру на
пространствах и во временах, где за перипетиями истории не разглядеть
священных и обетованных этнотерриториальных констант, — лишь
возникновение, разрушение и память.
Понятно, что авторы-осетины делают упор на отсутствии суверенной
Грузии в XVI—XVIII вв., на нестойкости феодальных структур суверенитета,
когда заселенная осетинами область Два-лети то попадала под власть
местных грузинских князей, то из-под этой власти ускользала (см.
публикации М. Блиева и А. Чочиева в газете «Ир», № 3—4, февраль 1990 г.).
Да и крушение Аланского царства и передвижение массы осетин в Закавказье
в XIII—XIV вв. разве не произошло под ударами тех же завоевателей —
монголов и Тимура, которые тогда же обратили в небытие грузино-армяно-
азербайджанскую панзакавказскую империю Багратионов? Также и для XIX
в. осетинские историки не видят таких сущностей, как Грузия и Осетия, а
лишь — части Тифлисской губернии и Терской области, границы между
которыми проходили отнюдь не по Главному Кавказскому хребту, бывшему
лишь одним из многих местных хребтов.
Провозглашение в 1918 г. грузинского национального государства
оказывается не очередным, пусть урезанным и искаженным, воплощением
«Вечной Грузии», а возникновением принципиально новой геополитической
единицы в результате самоопределения ча-
139
сти жителей Тифлисской губернии. Что же касается договора России с
Грузией от 7 мая 1920 г., то в нем югоосетинские идеологи особо выделяли
преамбулу, где Россия признавала грузинскую независимость, исходя из
общего принципа права наций на самоопределение. Но тем самым, в
согласии с договором, Грузия как бы лишалась права препятствовать
самоопределению и других этнических групп той же губернии, так что
российский нарком иностранных дел Г. В. Чичерин имел полное право
заявить грузинам протест, когда они после этого договора взялись подавлять
восстание южных осетин за отделение от новоиспеченной Грузии 69 (см.
также очень интересную анонимную публикацию на эту тему в цхин-
вальской газете «Ариаг мон» 1990, № 2, принадлежащую либо Чочие-ву,
либо кому-то из его окружения). Нет грузинских территорий,
неприкосновенность которых опиралась бы на непрерывность политической
традиции: грузинские царства XVIII в. Картли-Кахети и Имерети исчезли в
XIX в., а то, что нынче зовется Грузией, заново выделилось в XX в. из
Российской империи, и власть этой новой Грузии над южными осетинами —
невольный посмертный подарок от русского царизма, своекорыстно
подтвержденный большевиками.
Этот последний ход мысли — современная Грузия как отпочкование
Российской империи, неожиданно для себя сыгравшей на руку грузинскому
шовинизму — вовсе не является только осетинским идеологическим
достоянием. В архиве Д. С. Раевского я видел листовку, датированную
условно 1991—1992 гг. и выпущенную некой сепаратистской организацией
«Комитет за освобождение Мингрелии». В листовке объявлялось, будто
Мингрелия (составлявшая до начала XIX в. независимое княжество) «была
завоевана для Грузии русскими штыками». Но в мингрельском случае этот
риторический троп, помнится, был обрамлен декларацией, выдержанной в
лучшем стиле революционного автохтонизма: мингрелы живописуются
исконными обитателями Черноморского побережья, к которому без русской
помощи никогда не получили бы доступа грузины; мингрельский язык —
«один из древнейших на земле», на нем говорила античная героиня Медея и
далее в том же духе.
140
Напротив, осетинским публицистам и политикам мотивы «потерянного
времени» и восстания во имя «великого возврата» чужды безоговорочно, а
подобные попытки со стороны других народов расцениваются ими как
потенциально катастрофические для тех. Например, выпадая из советской
системы, «возвращаясь» в 1920 год, Грузия, на взгляд осетин — и демократа
Чочиева, и номенклатурщика Галазова, — сразу же поставила свои границы
«вне закона», ибо по российско-грузинскому договору того года они не были
размежеваны 70. Образу истории у грузин как серии трагических отклонений
от совершенного состояния союза народа с «назначенной» ему землей
противостоит у осетин недоверие к любому прошлому состоянию, которое
кем-либо могло бы быть принято за надысторический идеал, ибо любой
такой «опорный» момент в истории отрицается сразу и предшествующим
ему и последующим, а тем самым утрачивает всю силу.
Тот же тип исторического видения осетины обнаруживают и в
публикациях, раскрывающих смысл конфликта из-за Пригородного района.
Центральный осетинский аргумент состоит в невозможности
«восстанавливая историческую справедливость, вернуться назад к некоему
идеальному, но утерянному этнополитическому и административно-
территориальному положению как к "точке отсчета", в тезисе о релятивности
любой исторической исконности» 7|. От 1924 г., когда из Горской республики
выделилась Ингушетия с нынешним Пригородным районом, всегда
возможен шаг назад на одно-два десятилетия, когда те же земли
принадлежали казакам 72. Даже такой автор, как Цуциев, признающий под 60-
летним казачьим слоем более глубокий, почти 100-летний ингушский,
отмечает за последним наличие также пласта более широкого —
кабардинского и, наконец, пресловутого аланского с вовсе размытыми
пространственными и временными пределами. Напоминание об Алании в
названии сегодняшней Осетии — это напоминание о всех перечеркнутых
историей прошлых состояниях земли, где сейчас обитают осетины. По
замечательной формуле Цуциева, «исконность — понятие относительное —
вот квинтэссенция аланского мифа в контексте осетино-ингушского (и,
добавлю, в равной мере осетино-грузинского. —В. Ц.) историко-
идеологического противостояния» 73.
141
Отвечая на попытки оппонентов дискредитировать осетин, приписывая
им противоположные политические роли на севере и на юге — на севере они
консерваторы, отстаивающие нерушимость границ, на юге они хотят
отторгнуть часть Грузии; или, иначе, на юге они гонимое меньшинство, а на
севере сами выступают гонителями — популярная осетинская историософия
настойчиво подчиняет оба конфликта одной схематике. Противник в обоих
случаях хочет пересмотреть наличное состояние мира в пользу идеального
положения вещей, отнесенного к мистифицированному прошлому. Но вместе
с осетинами ему противостоит вихрь бесконечных исторических перемен, в
чьей круговерти тот идеал, за который готовы встать против дня
сегодняшнего грузины или ингуши, оказывается моментом, из небытия
возникшим и в небытие отправляемым.
Чочиев как-то в интервью газете «Ир» (1990, № 2) не без остроумия
отмечал принципиальное сходство доводов, коими пользуются «идеологи
ингушского притязания», с заявлениями антиосетинской пропаганды в
Грузии. И там и здесь осетины как приведенные историей на некую землю
«гости» противостоят якобы породненным с землей «хозяевам». Сотня лет
ингушского расселения на равнине вблизи нынешнего Владикавказа, а затем,
после «казачьей интермедии», 20-летие владения тем, что стало сейчас
Пригородным районом, память о складывании ингушского этноса вокруг
села Ангушт (ныне Тарское) и о съезде ингушского народа в 1918 г. в селе
Базоркино (ныне Чермен)74 — в первом случае играют такую же роль, как
века империи Багратионов, образы Давида Строителя и царицы Тамары — во
втором. А. Г. Здравомыслов в книге об осетино-ингушском конфликте тонко
подмечает: ингуши отказываются говорить о своих «территориальных
претензиях» к осетинам, ибо трактуют себя не как претендентов, а как
законных обладателей Исторической Родины 75. За отправную точку они, как
и грузинские радикалы, принимают не сегодняшний день, а
надысторическую связь «земли» и «крови». В обоих случаях Противник
встает против осетин как «справедливость» против «реалий», как
«естественное» против «извне привнесенного», как «подлинное» против
«наносного» 76. Он претендует на суд не только над осетинами, но и над
142
историей, включая сегодняшний день, — ив этом, с осетинской точки
зрения, главная уязвимость Противника.
Для осетин привилегированной точкой во временном вихре является
день сегодняшний — средоточие прошлого и будущего, предварительный
итог всей предыдущей истории, как бы оплот-нившейся в статусе-кво. Лишь
на него можно опираться в борьбе. Но по отношению к нему все прошлые
состояния равноправны, и преступно перечеркивать как существующий
порядок, так и приведшее к нему историческое движение, пытаясь выхватить
из этого движения какой-то уже ушедший идеальный миг, который мог бы
пересилить всю историю магией «крови и земли». Возможно, это доверие к
настоящему, ставка на сущее как на единственно истинное объясняет тот
факт, что в отличие от многих своих соседей, Осетия в свое время приняла
высылку чеченцев и ингушей с Кавказа как акт непреложный и
неоспоримый, определивший последующее использование осетинами
опустевших территорий.
Эта мысль о суверенности сегодняшнего момента как «не-судимого»
воплощения истории муссировалась во множестве выступлений Галазова
1992—1993 гг. Процитирую выборочно. «Земля принадлежит тем, кто
сегодня на ней проживает... Историю судить нельзя, ее надо принимать как
свершившуюся реальность, извлекать из нее уроки и на их основе строить
свою жизнь» 77. «Осетинам не пристало поднимать руку на прошлые эпохи»
78
. «В последнее время стал модным "поиск" исторической родины своих
предков. Занятие совершенно бесперспективное, ибо на земном шаре мы не
найдем ни одного народа, который проживал бы в пределах территории, где
он зародился» 79. Думается, педалирование этих антиавтохтонистских и
историцистских мотивов содействовало победе Галазова в январе 1994 г. на
президентских выборах в качестве признанного выразителя «осетинского
менталитета». Трудно вообразить, чтобы представитель какого-либо другого
кавказского народа мог, как осетин Р. Дзидзаев, почти сразу же после
жесточайшей войны за землю с соседним этносом написать и напечатать в
главной республиканской газете статью, оспаривающую понятие
«национальной территории» 80. Если антагонисты осетин на севере и юге
апеллируют в своей войне к костям
143
предков, то осетины бьются за свои стоящие сегодня на этой земле
дома.
Поэтому маловероятно, чтобы осетинский политик мог выступить в
духе Н. Натадзе, уверявшего, что Грузия должна была ради своего идеала
уничтожить югоосетинскую автономию, даже не будь со стороны Цхинвала
никакого вызова. И Чочиев и Тезиев оправдывали свои устремления
необходимостью отстоять факт существования осетинского суверенного
образования от посягательств грузинской революции. Сама по себе их
аргументация могла быть откровенно мистифицирующей, вроде заявления
Тезиева — мол «Грузия первой нарушила принцип нерушимости границ в
регионе, упразднив государственность Южной Осетии и расчленив ее
территорию на префектуры» 8i. Это было неправдой: Южная Осетия успела
из автономной области объявить себя республикой еще прежде указанного
шага гамсахурдинистов. Но ведь не мог же Тезиев в 1992-м, после роспуска
СССР по инициативе Ельцина, строить в российской печати обвинения
против Тбилиси на том, что Грузия, порушив советский порядок,
вознамерилась вернуться к «доболь-шевистскому» 1920-му, где для
автономной Южной Осетии ни в каком виде не было места.
Из этого не следует, что политики-осетины не способны к
жесточайшей агрессии. Но таковая должна быть осмыслена и
пропагандистски преподнесена как защита реалий против мятежа,
пытающегося кровопролитно ревизовать историю и данность ради своей
переворачивающей мир «правды». В этом смысле Чочиев, намеренный в
1991-м навсегда изгнать грузин из Цхинвала, аргументировал точно так же,
как и Галазов, который после отражения ингушей поспешил объявить, что
«на этом этапе ни о каком совместном проживании не может быть и речи» 82.
В обоих случаях предполагалось, что сила, поднявшаяся против
сложившихся и существующих норм, должна быть наказана и лишена той
доли, которую в попранном ею порядке имела.
Осетинская популярная историософия как выражение культурной темы
народа представила антитезу кавказскому революционному автохтонизму
конца века. Частью этой антитезы становятся аланская и «арийская»
самоидентификации осетин, демонстративно
144
указующие за пределы Кавказа. В этом смысле «аланство» более
многозначно, как-то вписываясь и в кавказский контекст, по крайней мере,
увязываясь с переходящим в плоскости российской Евразии равнинным
Предкавказьем, где обреталось ядро древней Алании. Надо помнить, что
множество северокавказцев, и даже те же ингуши, выводят себя из аланского
имперского гнезда 83, а Нартовский эпос этой империи стал общегорским
фольклором. И потому в сознании осетин XX в. их «аланизм» выступает на
Кавказе оригинальным медиатором «сверхысконности» и «пришлости»,
«привнесенности». Здесь можно было бы указать, что топонимы,
соотносящиеся с аланской традицией, типа «Аланское», «Нартов-ское»
активно насаждались во второй половине 1940-х гг. на включенных в
Северную Осетию ингушских территориях (см. карту к статье «Северо-
Осетинская АССР» во 2-м изд. БСЭ, т. 38, с. 346). В 90-х в результате того,
что и на севере, и на юге осетины входят в конфронтацию со встающими за
свою «правду» автохтонами, «аланизм» и «арийство» должны были войти в
единое духовное поле с «принятием истории», североосетинским
«интернационализмом» и отказом учитывать любые заявки на «породнение
земли и крови». Не подлежит сомнению, что освобождению «арийства» от
негативных аллюзий в осетинском ареале весьма содействовали эксцессы
гамсахурдинизма и вообще дискурс возрождающейся Грузии, пестрящий
невольными пародиями на нацистские клише. Чего стоят уже приводившиеся
рассуждения главы Грузинской церкви о «земле» и «крови»! Или факты типа
статьи 3. Гегинадазе «Нация без воли?» в «Свободной Грузии» (8.VI.1991) с
рассуждениями о том, что «философия должна выйти за пределы
космополитической и интернациональной элитарности... Именно поисками
национальных корней должен быть заинтересован и занят Институт
грузинской философии, с тем чтобы путем исследования духовной
самобытности грузинского народа создать оригинальную грузинскую
философию, твердую основу национальной идеологии». Осетинские
идеологи получали возможность развести «этнофашизм» как атрибут
мятежного Кавказа и «арийство» в качестве знака приобщенности к более
широкому плану мировой истории, по сравнению с грузинскими и
ингушскими «поисками потерянного времени».
145
Река Иртыш, протекающая с юга из пределов КНР (истоки Черного
Иртыша) на север страны (длина 1700 км в пределах РК) по территории всей
области делит ее на две неодинаковые по размерам и преобладающим
ландшафтным зонам географические части. Почти все пространство
наиболее обширной правобережной части ВКО от границ с Россией до
Нарымского хребта занимают юго-западные хребты и отроги Алтайской
горной системы, обычно называемые геологами, исходя из их истории и
геологического строения, Рудным Алтаем в отличие от ее северо-восточной
части, Горного Алтая. Западная граница Рудного Алтая в пределах ВКО
совпадает с р. Иртыш, а его северо-восточные рубежи проходят по линии
населенных пунктов с. Курья и г. Змеиногорск в Алтайском крае РФ
(недалеко от линии государственной границы Казахстана), затем г.
Лениногорск, г. Зыряновск и мелкие поселки Восточного Казахстана до р.
Нарым, являющейся южной границей Алтайских гор в пределах бывшего
Советского Союза.
Для Рудного Алтая, имеющего протяженность около 300—400
километров в юго-восточном направлении, в основном характерен сильно
рассеченный рельеф земной поверхности с преобладанием вертикальных
горно-таежных ландшафтов. Специфическое зональное отличие
правобережной части ВКО от других территорий Казахстана —
концентрация в ее пределах больших массивов горной тайги (пихта, ель,
лиственница, кедр, сана, древовидный можжевельник), занимающей в
настоящее время 61,6 % (1,074 млн. га) площади всех хвойных лесов
республики. Такие же леса в соседней Павлодарской области составляют 11,3
% (196,4 тыс. га), Ал-матинской — 5,9 % (103,8 тыс. га) и Кокшетауской —
5,8 % (101,3 тыс. га) общего фонда лесообразующих хвойных пород деревьев
Казахстана6. Таким образом, в экосистеме данного региона преобладают
ландшафтные зоны-изоляты, которые почти или полностью отсутствуют в
орографии всей остальной территории Казахстана.
 Отмеченная суровость природно-климатических условий Рудного
Алтая и труднодоступность крутых таежных склонов Алтайских гор для
пастбищного скотоводства стали первопричиной того, что этот регион слабо
«вписывался» в традиционные экологические ниши центральноазиатских
номадов и потому к началу XVIII в. был
324
И, Ерофеево, Славянское население Восточного
Казахстана.,,_______________
чрезвычайно слабо и дискретно заселен кочевыми тюрко-монголь-
скими племенами.
В отличие от правобережного Рудного Алтая левосторонняя часть ВКО
представлена средне- и низкогорным рельефом с доминированием степных и
полупустынных ландшафтов. К югу от Рудного Алтая и на юго-восток от
Кальинского хребта (в районе с. Курчум) расположена обширная Зайсанская
впадина, окруженная на юге области горными хребтами Сауром и
Тарбагатаем. Эта котловина и спускающиеся к ней склоны обоих пологих
хребтов занимают пограничную южную часть территории региона, где
преобладают полупустынная и степная растительность.
Южная и юго-западная части ВКО представляют собой по большей
части аридные природно-климатические зоны, пригодные главным образом
для кочевого скотоводства и в меньшей степени — для земледелия. Поэтому
равнинные и горные ландшафты южной части региона с древних времен
служили средой обитания почти исключительно для кочевников-скотоводов
и в середине II тыс. н. э. стали одним из наиболее крупных ареалов
классического номадизма в Центральной Азии.
В древнюю и средневековую эпохи территория Восточного Казахстана
представляла собой огромный транзитный коридор, связывавший
Внутреннюю Азию с Сибирью и примыкающим к ней Волго-Уральским
регионом. Начиная с эпохи бронзы и вплоть до середины XVIII в. по этому
коридору бесконечно передвигались — главным образом в направлении с
юго-востока на север и северо-запад — многочисленные «орды» кочевников,
совершавших переселения в масштабах всей Евразии. Одни племена
кочевников сменяли здесь другие: на смену ираноязычным сакам приходили
тюркоязычные тюргеши и кыпчаки, последних вытеснили родственные им
кимаки, а кимаков — найманы и кераиты, дериватами которых стали позднее
казахи и каракалпаки.
Согласно специальным этнологическим исследованиям, найманы
проживали в период VIII—XII вв. на территории от Западного Алтая до
Орхона, от Тарбагатая до Хангая, а кераиты по соседству с ними — в районе
от верховьев Селенги на севере, до излучины Хуанхэ на юге и от Халкингола
на востоке 7. По поводу этнической
325
сотворение государства и мира заново под знаком «нового мышления»
— вспомним увлеченность Горбачева «перезаключением» Союзного
договора — повергает общество в ту «первозданность», из которой встают
силы, по-своему тоже желающие «вернуться к началам» и грозящие
Владикавказу.
Согласно же Чочиеву 87, первородный грех коммунистической империи
состоял отнюдь не в том, что она, как твердили грузинские идеологи тех лет,
подрывала суверенность «коренных» наций искусственными автономиями.
Нет, изначальное ее преступление, отличающее ее от старой Империи, в том,
что она, организуя управление, разместила этносы по разным ступеням
иерархии, сообразно с их численностью и стратегической ценностью, —
иначе говоря, оперлась на баланс сил входивших в нее народов. По Чочиеву,
цель перестройки Горбачева состояла в том, чтобы сохранить за компартией
власть перед лицом неких намечающихся мировых перемен, а средством для
этого виделось — дестабилизировать страну, устроить схватку-состязание
всех возможных претендентов на власть, а выявив сильнейших, частично их
дискредитировать и ослабить, а частично — возглавить, подведя под свою
руку. Инструментами такой провокации становятся и решения, вводящие
рынок в его криминальных, враждебных населению формах, и
законодательство о Центре и субъектах федерации, которое наделило
автономии большими правами, но не обеспечило эти права мощью Центра, а
просто предоставило тем автономиям, у которых достанет сил, самим
добывать суверенность в борьбе с союзными республиками.
Сюжет Чочиева сконцентрирован на том, как КПСС в своих видах
стимулирует подъем грузинского «этнофашизма», намеренного на переходе
Грузии к рыночному хозяйству до конца переделить материальные блага в
пользу титульной нации. Единственным выходом для Южной Осетии
становится — оторваться от Грузии и включиться в рынок, но только в
российский. Но это намерение южных осетин входит в конфликт с
замыслами Горбачева в обеих его ипостасях — и президента СССР, и
генсека. Как президент он хочет интегрировать «этнофашистскую» Грузию в
«обновленный» Союз, а как глава КПСС хотел бы извести и грузинскую, и
осе-
148
тинскую демократию, вместе с тем осрамив и ослабив национал-
радикалов. Так намечается негласное сотрудничество Горбачева и
Гамсахурдиа, наподобие трагикомедии, где Центр пытается всех своих
«неприятелей» привести к полной или частичной самодискредитации и
крушению. Начиная с кровопролития в Тбилиси 9 апреля 1989 г., каковое «на
паях» учинили Центр и грузинские «этнофашисты», обе стороны состязаются
в том, чтобы увеличить суммарную вину — но в конце концов сделать так,
чтобы всю ее тяжесть принял на себя проигравший.
На взгляд Чочиева, ЦК Компартии Грузии в таких условиях становится
добровольной марионеткой сразу в руках и Москвы и Гамсахурдиа. История
кооперации-взаимоподставки Горбачева и гамсахурдинистов
разворачивается в цепь эпизодов: тут и переход грузинской милиции, с
согласия компартии, на сторону «своих» националистов во время кризиса в
Абхазии летом 1989 г.; и совместный поход Гамсахурдиа с главой
республиканской компартии Гумбаридзе на Цхинвал 23 ноября того же года;
и решения еще вполне коммунистического Верховного Совета Грузии,
уничтожившего советские структуры в республике и взявшего курс на
возврат к 1920 году; и отказ коммунистов, составивших вторую по
численности фракцию в гамсахурдинистском Верховном Совете, от
оппозиции президенту-диктатору; и вступление в декабре 1990 г. союзных
внутренних войск по приказу из Москвы в Цхинвал во исполнение указа
грузинского парламента о введении в «бунташной» Южной Осетии
чрезвычайного положения; и совместный разгром «батоно Звиадом» и все
теми же подчиненными Москве внутренними войсками формирования
«Мхедриони»...
Несомненно, в своей трактовке Чочиев воспроизводит немало
стандартных выпадов грузинской оппозиции в адрес Гамсахурдиа,
представлявшей последнего «человеком Кремля» и «царьком, посаженным
на престол колониальными войсками». Но у югоосетин-ского памфлетиста
эти моменты подчинены сюжету более глобальному: кровавые проделки
Гамсахурдиа — часть катастрофы, в которую Кремль вверг страну
рассчитанно, чтобы через хаос и тяжбу враждующих сил прийти к
восстановлению своей власти в новом ее могуществе. Чочиева не смущает,
что в Грузии пер-
149
иазлел п. к (_j i_ <^ i^i >i
вые же шаги по осуществлению этого инфернального плана компартия
вынуждена оплатить практически полной утратой политической инициативы.
В этом пункте вполне раскрывается мифотворческая сила его сюжета:
оказывается, невольно разыгрывая в катастрофических сумерках — во много
созданных ею самой — мифологему воскресения через смерть, компартия
уходит временно от власти, оставив в силе созданные за годы ее правления
авторитарные структуры. Она постарается переместить на них вызываемые
ею ненависть и презрение, чтобы, убедив народ в своей мнимой
невиновности и вызывая общее сожаление о себе, на новых условиях
вернуться к рулю.
Если сравнивать этот сюжет Чочиева с цитированным выше
размышлением Галазова на пленуме ВС Северной Осетии в ноябре 1992 г. об
истоках ингушской «агрессии», открывается четкая аналогия: в обоих
случаях причиной кризиса и наступления неких страшных сил на
существующий, пусть далеко не во всем справедливый порядок оказывается
решение верхов партии и государства обновить строй через революцию,
вернувшись к первоначалам, способным открыть новый жизненный цикл. В
результате мир погрязает в разгуле сил, ищущих осудить и отменить
историю, воссоздав «Вечную Грузию», «первозданную Ингушетию» и т. д.
По ощущению Чочиева, выраженному им еще до августа 1991 г. и
роспуска СССР, правящая власть все равно в той или иной форме держит
совершающееся под контролем и беснование претендентов для нее — лишь
живительная интермедия между двумя фазами ее господства. Поэтому он, в
конце концов, пессимистично оценивает будущее демократов, в том числе и
созданного им самим Народного Фронта Южной Осетии «Адмон ныхас». Он
достаточно цинично признается, что это, в общем, такое же тоталитарное
образование, как номенклатура, но рассчитанное на людей, не допущенных к
власти и к распределению благ: ценность подобных движений лишь в том,
что они приучают людей к новым идеям. Захват же власти демократами в
хаотической исторической паузе лишь дискредитирует демократию. К лету
1991 г. Народному Фронту, на взгляд Чочиева, оставалось лишь
поддерживать и «подпитывать» готовых «национально» играть
номенклатурщиков вроде
150
Т. Кулумбекова, либо чисто просветительски влиять на умы сограждан.
Враг номенклатуры и поборник «союза Воинов, Философов и Художников»,
как выясняется, обладает острым чувством легитимности. Позже, в 1993 г.,
он заявит в одном из интервью о недопустимости откладывания вопроса об
отношении Южной Осетии к Грузии — потому, что через несколько лет,
когда Грузия в глазах мира «устроится», южные осетины станут выглядеть
террористами вроде басков. Он не готов восставать против определившегося
порядка, как бы тот ни был порочен. Радикализм Чочиева в начале 90-х был
обусловлен тем, что вся обстановка к югу от Главного Кавказского хребта
ему виделась нелигитимной по сути, превращенной по умыслу Москвы в
игру с неустановленными правилами. В недолгий промежуток, когда новая
грузинская государственность еще не стала элементом функционирующего
мироустройства, но пребывала лишь одной из играющих сил, причем силой
по происхождению революционной, южные осетины могли надеяться к
моменту новой стабилизации «сместить» статус-кво, при этом не принимая
на себя в мире негативной роли бунтарей во имя непризнанной «правды».
Возвращаясь к начальному пункту его версии, ясно, что Чочиев, как и
Галазов, враждебно воспринимает идею контролируемого «обновления
истории»: для обоих этих полярно противостоявших друг другу деятелей
«революция сверху» — вызов правителями хаоса в надежде обновить свою
силу ценою чужих жертв, кровавых мистификаций и «подстав».
Принципиально по-разному воспринимая коммунистическое 70-летие, оба
осуждают идею «начать заново» — ив этом мотиве оба видят основную и
неискупимую вину Горбачева. Разница лишь в том, что для Галазова
Горбачев, по недомыслию, желая напоить власть и партию силой из
«ленинских истоков», породил интермедию беспутства, а для Чочиева все это
разнуздание хищничества и вражды к истории входило в заранее
продуманную технологию упрочения и укоренения компартии в новых
обстоятельствах. Если российские левые патриоты вроде •;С. Е. Кургиняна
готовы прямо приписывать силам, стоявшим за Горбачевым,
разрушительные цели, то оба политика-осетина видят преступление в
попытке «сброса» исторического груза: фактически
151
мы касаемся здесь вопроса о национальном отношении осетин к
идеологеме (= мифологеме) «великого возврата».
Мир, живущий циклами и по истечении каждого цикла впадающий в
хаос, из которого должен возродиться в омоложенном, идеальном облике
через состязания и битвы, — таков сюжет «вечного возврата», питающий
мифы и ритуалы, в том числе ритуалы Нового года, у множества народов. М.
Элиаде, глубже и обстоятельнее, чем кто-либо, изучивший проявления этого
сюжета, настаивал на том, что для народов, оказавшихся на обочине
Большой Истории и склонных себя сознавать ее жертвами, идея
периодического «сворачивания» и «сброса» этой жестокой истории должна
быть и часто является несравненно более приемлемой, чем линейное
историческое видение, льстящее победителям и обрекающее побежденных на
мировую второсортность 88. Автохтонистские революции на Кавказе,
требующие от России «покаяния за Империю», несомненно, имеют вид
восстания против «линейной» истории. Тем интереснее, что ведущие для
начала 90-х политики и идеологи Осетии, представлявшие, как уже сказано,
разные геополитические подсистемы и разные ключевые — парсонсовские
— функции этого сообщества, обнаружили одинаково глубокую неприязнь к
«животворящему возврату», трактуя его в криминологическом ключе как
заговор верхов, пытающихся обновиться через страдание мира. Для
демократа Чочиева перестройка словно переполняет чашу грехов
большевистской власти: на политическую сцену Кавказа возвращаются
вооруженные ингуши, когда-то открывшие здесь советскую эпоху избиением
казачества 89.
Нужно значительно больше материала, чтобы судить с
определенностью о том, в какой мере культурная тема осетинского народа,
его «популярная историософия» включает приверженность линейному
времени, позитивную оценку необратимости факта: будь то выход осетин с
гор на равнину с наступлением «времени русского царя» и превращением
России в «осетинскую судьбу» или вера в безвозвратность изгнания чеченцев
и ингушей и т. п. В этой связи я бы вспомнил одно наблюдение, сделанное
Чочиевым как осетиноведом еще в 1985 г. и входящее в резкий контраст с
выводами Элиаде о природе героического в обществах, ориентированных на
152
«миф о вечном возврате». Согласно Элиаде, в подобных обществах то
или иное историческое деяние обретает героическую значимость за счет
сведения событий к категориям, а личностей к архетипам, заложенным в
сакральном, как бы довременном первоначале истории: «Совершая в течение
земной жизни лишь образцовые действия, герой сохраняет память о них
потому, что эти действия с определенной точки зрения были безличными» 90.
У Чочиева иная расстановка акцентов: «В народном мировоззрении есть
понятие Ир Атан Аманы дуг или просто Иратаман — это начальный этап
упорядоченного потока бытия. Вечное бытие есть лишь бесконечный
круговорот повторяющихся деяний, впервые совершенных в эпоху начала...
Деяния не по модели, если случаются, то как героические... Особо
выдающееся, оригинальное, достойное памяти и подражания деяние героя
квалифицировалось как превосходящее эталон модели, «не имевшее места в
начале»91.
Так что же есть «героическое»: то ли заложенное в начале, архе-
типично-примордиальное и воспроизводимое несчетными повторениями во
временном коловращении, то ли именно то, «чего в начале не было», что
«превзошло эталон модели»? Этот акцент на высшей значимости не
первообраза вечных повторений, к которому история должна
редуцироваться, чтобы в нем получить обоснование и оправдание, а того,
«чего в начале не было», но что, вклинившись в событийный поток, обрело
неуничтожимую памятность в кумулятивном ряду этнического опыта, — не
тут ли подход к культурной теме Осетии? Не вторит ли этому мотиву, по-
новому раскрывая его, роль осетин в битвах начала 1990-х, осмысленная
осетином Цуциевым как позиция «привнесенного» против
«примордиального», проникнутая ироническим упором на «относительность
любой исконности» — и в то же время отмеченная переживанием «великого
возврата», тяготеющего стереть то, чего в начале не было, как деяния
умышленно преступного, заигрывающего с чудищами? Политолог не в
состоянии положительно или отрицательно ответить на эти вопросы. Но
переадресовать их специалисту, называющему себя «историческим
этнологом», он поистине обязан.
■1г.'**'7 ■■*,.
!№'''[ "
ПРОЕКТ АХСАРБЕКА ГАЛАЗОВА: ПОДСТУПЫ И НЕУДАЧА
1
Можно уверенно утверждать, что к концу 1992 г. у Галазова и его
окружения уже вполне сложился упоминавшийся выше стратегический
проект для Осетии — похоже, в то время приемлемый для большей части и
северо- и югоосетинского общества, за вычетом немногих честолюбивых
активистов. Проект включал измерения социо-функциональное и
геополитическое.
Первое, пожалуй, лучше всего сформулировал сам Галазов в 1995 г.,
выступив на конференции в Государственном университете им. К.
Хетагурова. Он заявил, что «трагедия бывшего Советского Союза и народов,
которые жили в этой великой советской империи, связана и с тем, что
политически на этом очень сложном этапе строительства общества
отказались фактически от услуг деятелей науки, культуры и искусства. А
ведь во все времена государственные деятели и политики могли строить
успешно свою работу только на основе тех выводов, которые делались
учеными, деятелями культуры и искусства. По моему глубокому убеждению,
другая беда связана с тем, что деятели науки, культуры и искусства, отложив
в сторону свои инструменты, свои методы познания мира и отражения мира,
все стали заниматься политикой. Жизнь показала, что на это они просто не
были способны и к этому они не были приготовлены. Ученые, деятели
культуры и искусства, как показала жизнь,
92
 оказались в политике малыми детьми» .
Итак, если для цхинвальских пассионариев, вроде Чочиева,
политической «закваской» общества виделся «союз Воинов, Философов и
Художников», контролирующий «патриотичных» номенклатурщиков, вроде
Кулумбекова, то, с точки зрения Галазова, идеальным был обратный расклад:
выработка политики официальными носителями власти, «людьми норм», с
привлечением интеллектуалов для разработки неких совещательных
«выводов», относящихся
154
к формулировке национальных интересов, каковые держателями
власти — «кратократами», по удачному определению А. И. Фурсова —
перерабатывались бы в реальные цели политики. Так что интегративное
управление обществом и целеполагание-целедо-стижение оказывались бы
практически «склеены».
Похоже, что в порядке реализации подобной схемы в мае 1993 г. на II
съезде осетинского народа с благословения властей был создан «Стыр
Ныхас» («Большой Совет») — собственно совет достаточно (но не
беспредельно) лояльных к режиму Галазова политизированных
интеллектуалов во главе с профессором М.И.Гиоевым. Еще годом раньше
при намеках на возможность такого органа кое у кого в Северной Осетии
возникала тревога по поводу предвидимого возникновения структуры,
способной конкурировать с официальными властями 93. Взбудораженный
собственным опытом отношений с Чочиевым и Тезиевым, Т. Кулумбеков в
канун созыва II съезда осетинского народа в интервью владикавказским
журналистам предупреждал об опасности «бонапартизма» и желал съезду и
«Стыр Ныхасу» в качестве условия их успеха «изначального отказа от
борьбы за власть» 94. Все эти опасения не оправдались. Но наблюдатели,
оценивавшие в последующие годы деятельность «Стыр Ныхаса», то и дело
терялись в истолковании функций этого органа. Критики, желавшие видеть в
нем по преимуществу общество осетинского национально-культурного
возрождения, смущались его концентрированностью на сугубо политических
делах95. Журналист В. Н. Любицкий, работавший при Временной
администрации осетино-ингушской конфликтной зоны, оценивая крутое
выступление «Стыр Ныхаса» против подписанных Галазовым летом 1994 г.
Бе-сланских соглашений с Ингушетией, недоумевал: «Кто кем управлял?»
«То ли президент Осетии выполнял волю "Стыр Ныхаса", отражающую, по
официальной версии, мнение народа, то ли он сам использовал эту
организацию как инструмент общественного влияния в республике?» 96.
Правильнее всего было бы оценить функцию «Стыр Ныхаса» как
предельно жесткое и свободное почти от любых ограничений оглашение
оборонительных и наступательных интересов, заложенных в «осетинский
проект» — настолько жесткое, насколько оно
155
только могло быть примиримо с официальным пребыванием Северной
Осетии в составе России. Руководство же Галазова работало с теми же
интересами и целями, стремясь 1) представить их как интересы
«многонационального народа Северной Осетии»; 2) прямо согласовать их с
«легитимистским» имиджем республики в рамках «единой и неделимой
России» и в региональных структурах Кавказа; 3) попытаться переработать
их в цели для России на Кавказе, подлежащие лоббированию в Центре.
В геополитическом аспекте созревший к 1993 г. проект включал
следующие задачи: 1) утвердить положение Северной Осетии на Северном
Кавказе как доминиона с собственными вооруженными силами, второго по
значению краевого центра мощи после Чечни, однако в отличие от Чечни не
выпадающего из российского пространства и имеющего возможность «в
случае чего» использовать имперскую поддержку; 2) от имени
«многонационального народа Северной Осетии» с российской помощью и с
одобрения соседей-«легитимистов» обеспечить границы на востоке, либо не
допустив возвращения ингушей, либо ограничив их возврат строго
определенными условиями, с закреплением за ними особой ячейки в
сообществе, контролируемом осетинской элитой; при этом используя
Ингушетию в качестве общей осетино-чеченской периферии, избежать
столкновения с Чечней, утвердить некий модус сосуществования двух
силовых центров при любом политическом выборе Чечни; 3) взять на
политический буксир Южную Осетию как зависимое от Владикавказа
пространство в контексте общей федерализации Грузии. Реализовать тем
самым выраженное Галазовым в 1992 г. видение осетинского ареала в духе
«государственности Главного Кавказского хребта», на севере выходящей на
предкавказские равнины, на юге вклинившейся в Закавказье вдоль
меридиональных товаропотоков. В свою очередь перестройка Грузии
увязывалась с сохранявшейся слабостью режима Шеварднадзе в 1992—1994
гг., когда восстания национальных меньшинств и непрекращавшаяся
политическая разборка между грузинами открывали путь к российской опеке
над грузинской частью Южного Кавказа.
С начала 1993 г. мы видим энергичную работу Владикавказа на всех
этих трех направлениях. Уже говорилось, что в марте гала-
156
зовский Верховный Совет провозглашает признание Южной Осетии
как суверенной республики. К этому времени мысль о реальной
недемаркированности российско-грузинской границы на осетинском отрезке
становится общим местом в декларациях североосетинских правителей.
Тогда же, в марте, работавшая с января Межпарламентская комиссия двух
Осетий подготавливает Концепцию их социально-экономической и
культурной интеграции, допускающую «делегирование полномочий
представлять интересы югоосе-тинского населения в России и СНГ...
законодательным и исполнительным органам Северной Осетии» 97, на что
владикавказский Верховный Совет изъявляет свое одобрение. В конце мая II
съезд осетинского народа, еще раз подтвердив создание республиканских сил
обороны, требует от Москвы не проводить границы между двух Осетий 98. И
в те же дни Комитет по делам национальностей североосетинского Совмина
обсуждает с Комиссией СБСЕ будущее Южной Осетии, причем на
обсуждении то и дело проскакивает слово «независимость» ". Наконец, и
московские старания Галазова с его коллегами, особенно А. С. Дзасоховым,
кажется, приносят результат: в июле министр иностранных дел России А. В.
Козырев, высказавшись о будущей Грузии как «едином, сильном и
неделимом государстве», замечает, что российско-грузинский договор
состоится, только если это «единое, сильное и неделимое» признает
Абхазию, Южную Осетию и Аджарию '00.
Между тем приходит самое время актуализировать прошлогодние
(1992 г.) слова Галазова, намекавшего не только на «восстановление», но и на
«реорганизацию» всех властных структур Южной Осетии: речь идет ни
много ни мало об отстранении забравших слишком много власти радикалов и
запутавшегося в отношениях с ними «патриотического номенклатурщика» Т.
Кулумбекова. Североосетинская печать в 1993 г. не устает подчеркивать
пребывание чочиевско-тезиевского Цхинвала на грани финансовой,
энергетической и т. д. катастрофы и определяющую роль Владикавказа в
судьбах и выживании южан. По словам самого Галазова "", «с первых же
дней мы были вынуждены заниматься проблемой Южной Осетии даже
больше, чем ее руководство... Фактически вся тяжесть решения
политических и социально-экономических
157
проблем... легла на нашу республику. Идея объединения Северной и
Южной Осетии близка и понятна всем. Но в предпринимаемых шагах по ее
осуществлению не должно быть перекосов, поспешных непродуманных
действий». Ставка должна быть сделана на акции, «отвечающие
международным правилам и нормам».
При создании «Стыр Ныхаса» в его руководство сразу же проводится
весьма респектабельный и импонирующий Владикавказу южный осетин Л.
А. Чибиров, ректор Юго-Осетинского пединститута, обнаруживающий
большую восприимчивость к идее легитимизации своей республики через
переговорное «признание». Первыми же своими выступлениями на «Стыр
Ныхасе» этот деятель, толкующий об интеграции технологических процессов
и энергосетей двух Осетий, о трудоустройстве югоосетинских безработных, а
заодно предлагающий... передавать преступников с юга для отбытия
наказания в североосетинских тюрьмах |02, — показывает себя человеком,
более чем отвечающим галазовской программе. За лето в Цхинвале
подготавливается низвержение героя ноябрьской битвы за Пригородный
район Тезиева, а с ним и Чо-чиева, нарушившего свой зарок на хождение
демократов во власть. 18 августа «Северная Осетия» печатает интервью с
некими южными осетинами, обвиняющими обоих этих лидеров в том, что те
месяцами не появляются в своей республике, правя ею из Москвы. На исходе
того же месяца Кулумбеков их обоих отрешает от должностей по
интересному обвинению в том, что «и тот, и другой видели успех в выходе
республики из кризиса лишь в расширении возможностей коммерческой
деятельности» |С3. Однако собравшийся в сентябре югоосетинский
Верховный Совет осуждает Кулумбекова за самоуправный акт... и уже своей
властью низлагает его вместе с Чочиевым и Тезиевым, провозгласив
президентом Чибирова.
Происшедшее в Цхинвале в ту осень восстанавливается очень смутно.
Похоже, возникла некая междоусобица, яркими эпизодами которой были
убийство замминистра обороны республики А. Джи-оева командиром
республиканского ОМОНа Т. Сиукаевым и громкий (со взрывом) уход
последнего из-под стражи, которую при нем несли представители УВД,
ОМОНа и батальона миротворческих сил ,04. Позднее Тезиев и Чочиев в
разных местах были арестованы,
158
и, по крайней мере, последний отбывал в течение 90-х заключение в
Цхинвале по каким-то уголовным статьям. Чибиров укоренился в своем
президентстве. Галазовская команда оказалась застрахована от
неприятностей со стороны выкорчеванных южных пассионариев. Южная
Осетия осталась для Владикавказа воплощением престижной задачи, но
перестала быть источником самостоятельных политических импульсов:
политическое целеполагание в осетинском ареале всецело сосредоточивается
на севере, распределяясь между стыкующимися «Стыр Ныхасом», носителем
«народного мнения», и администрацией, носительницей власти (этакая
осуществленная мечта русских славянофилов XIX века!).
Галазов обобщил новый функциональный расклад в октябрьской речи
на Верховном Совете, где, поклявшись в верности осетинской интеграции,
предался нападкам на неких зацикленных на этой идее «экстремистов» |05.
«От национальной идеи объединения одного народа в единое целое никто не
отказывается. Для того чтобы осуществить идею, следует отказаться от
национального экстремизма, от постоянного стремления выступать в роли
отцов нации и единственных поборников за объединение народа в одном
национально-государственном образовании. В конце концов мы,
представители одного народа, по-разному болеем за его судьбу, но у нас и
меры ответственности разные». С падением на юге политиков,
утверждавших «суверенитет факта», Галазов теперь позволяет себе поиграть
и с таким не очень ему близким толкованием «затраленной» юго-осетинской
суверенности. «Кардинальный вопрос, на который должен быть дан ответ в
ближайшей перспективе, сводится к определению политического статуса
Южной Осетии. Она, хотя и в трудных условиях, сегодня живет и
развивается как суверенная респу-t блика. Это совершившийся факт, и с ним
надо считаться. Убежден, что рано или поздно к осознанию этой
непреложной истины придут политические лидеры и Грузии, и России, и
мирового сообщества».
Впрочем, в зиму 1993—1994 гг. север не стеснялся приписывать своей
доброй воле само существование Южной Осетии, якобы
! восставшей его стараниями из «кромешной тьмы», в которую этот
край повергли радикалы. В канун первых президентских выборов «Северная
Осетия», припомнив сочинскую встречу 1992 г. Ельцина
 159
с Шеварднадзе в присутствии Галазова и Тезиева по вопросам
умиротворения Южной Осетии, не упустила случая «потоптаться» на
низложенном цхинвальском премьере: «В самолете с нами летел уже тогда
труп, политический, разумеется. Думается, что он и сам это уже понимал,
особенно теперь, после сочинской встречи... Еще недавно он вдохновлял
своих сограждан пламенными речами о свободе и национальном
самоопределении, взяв на себя миссию восстановления исторической
справедливости... Новоявленный Данко не вывел своих южноосетинских
соотечественников к свету. Более того, все обернулось тьмой в прямом и
переносном смысле. А вот восстанавливать разрушенные электростанции,
наводить мосты, налаживать жизнь в Южной Осетии приходится теперь
другим, и львиную долю ответственности за прожектерский "романтизм"
того лидера несут на своих плечах руководители Северной Осетии» Ш6. Было
перечеркнуто то, как Тезиев с его отрядами обеспечил выстаивание Цхинвала
под грузинскими атаками в 1991— 1992 гг., утверждая как факт Южную
Осетию против ввержения ее в состояние «Самачабло», по поводу которого
не было бы надобности ни в каких сочинских или иных переговорах.
С переносом фокуса политического активизма из Цхинвала на север, в
«Стыр Ныхас», социо-функциональная схема осетинского сообщества
перестраивается, но проект, заложенный в нее, остается в силе. В начале 1994
г. избранный президент Галазов и избранный депутат Госдумы России А. С.
Дзасохов — два бывших первых секретаря Северо-Осетинского обкома
КПСС, — казалось, не забывали о проекте ни на день. В выступлениях перед
избирателями и владикавказскими парламентариями Дзасохов, подчеркивая
«беспрецедентные» инвестиции России в Южную Осетию, уверен: «сейчас,
когда идет конструирование грузинского государства, в том числе и через
разработку новой конституции РГ... надо переходить к политической
инициативе, имея в виду федеральное устройство Грузии» 107. Следует
добиваться «определения политического статуса республики Южная Осетия
в контексте недавно подписанного российско-грузинского договора (даром,
что подписанного вопреки осетинским протестам и козыревским обещаниям.
—В. Ц.)». «Национально-государственное устройство Грузии должно
обеспечивать
160
стабильность в этой стране, Россия в свою очередь берет на себя
обязательство не посредника, а гаранта этой стабильности» Ш8. Понимать это
надо было просто: приведя к власти вместо Гамсахурдиа Шеварднадзе,
поддержав его режим и, в частности, «заморозив» абхазскую войну,
грозившую выживанию Грузии, Москва включит последнюю в
«пророссийское» пространство. Россия станет гарантом грузинской
федерализации, которая обеспечит в этой стране меньшинствам такие
суверенные права, что у них не будет желания воевать против властей
Тбилиси. По ходу этого переустройства будет удовлетворена и Южная
Осетия с прозрачной границей на севере.
 Но на самом деле весь вопрос в 1994 г. состоял в том, откроет ли
первоначальный пророссийский крен шеварднадзевской Грузии пути к
решению югоосетинской проблемы на условиях Владикавказа — или же он,
этот крен, будет оплачен отказом России от педалирования данной проблемы
и в конечном счете позволит Тбилиси надеяться решить ее по-своему.
Похоже, у Галазова на этот счет были сильные тревоги, обострившиеся
к октябрю, когда во время имевших рассчитанно знаковый характер
празднеств 220-летия вхождения Осетии в Россию, он, по собственному
признанию, «выйдя за рамки собственного ранга и нарушая законы
юбилейного гостеприимства», изрек: «Право ставить вопросы, относящиеся к
России и Кавказу, и иметь по ним собственные суждения Осетия получила в
испытаниях жестокой судьбы, выпавшей на ее долю в последние годы. В
этой судьбе я склонен видеть... результат того стратегического положения,
которое Осетия занимает на Кавказе». Повторив свое определение Осетии
как «страны, расположенной на северном и южном склонах Главного
Кавказского хребта», и указывая, что «союз с великой державой» дает
осетинам «единственную надежду на территориальную и этническую
целостность» «в условиях тяжелой горной экологии», он, со ссылкой на
Александра Чавчавадзе, назвал Грузию «больной страной», каковую желало
бы лечить одновременно сразу множество сил. «Искренне желая здоровья
Грузии, в Осетии хотели бы, чтобы на этот раз у больного был один врач,
который бы не пытался делать из Осетии горькую пилюлю для
161
ственным социо-функциональным — интегративно-управленческим
предпочтениям североосетинский правящий слой от вариантов с «русским
щитом» или «ингушскими гетто» попытался вернуться к политике 1970—
1980-х гг. с «процеживанием» ингушей в видах включения их части в
формирующееся североосетинское гражданство. Не случайно к концу года в
«Северной Осетии» (27.Х.1994) начинают появляться сентиментальные
этюды об «осетинских ингушах», поддавшихся на искушения врагов
республики и не нашедших в Ингушетии подлинного пристанища.
В ряде печатных выступлений осетинских историков и социологов тех
лет (М. Блиева, А. Туаллагова и др.) проводится в общем-то согласующийся с
таким поворотом формационный подход к войне 1992 г., где ингуши
предстают как догосударственная родоплемен-ная периферия осетинского
государства, а само это кровопролитие — в качестве рудимента —
продолжения средневековой военно-демократической практики разбоев и
набегов. По утверждению Блиева "3, «исторически ингушей отличает тяга к
осетинской культурной среде, они относительно легко поддаются осетинской
ассимиляции» "4. При этом осетино-ингушские кризисы якобы всецело
обусловлены стадиальной отсталостью ингушского общества, «когда война,
набег, разбой являются такими же обычными занятиями, как земледелие,
скотоводство, торговля и т. п.». Более виртуозно и «экзистенциально»
разрабатывал ту же тему А. Цуциев, изображая уязвимость и неуверенность
«продвинутого» социума Осетии, пережившего социальное расслоение, а
затем атомизацию и ироническое разложение традиции, социума, где
переосмысление и снятие внутренних напряжений достигается через
сублимирующий этнос «одинокого рыцаря» — в конфликте с обществами,
исповедующими естественное родовое сплочение и почвенную
укорененность. Лейтмотив Цуциева — паника «продвинутого» общества,
уступившего насилие государству, перед наступательным «неполитическим»
насилием ингушских кланов и склонность первого восстановить и утвердить
в такой ситуации свою целостность через встречное политически
организованное насилие, через войну "5. Сторонники формационной
интерпретации ноябрьского конфликта явно не считаются с теми
несомненными перекличками, которые обнару-
163
живаются в борьбе осетин с революционно-автохтонистскими
движениями на севере и на юге, при том, что грузин отнести к стадиально
отсталым народам по сравнению с осетинами никак невозможно. Но я бы
обратил внимание на другое — на социо-функ-циональную «интегристскую»
тему, настойчиво пронизывающую осетинский политический дискурс тех
лет, об ингушах в разных ее поверхностных преломлениях.
Это тема «целостности» общества, ее утраты, обретения и оформления,
ее возможности или невозможности. Она звучит и в постоянном официозном
противопоставлении многонационального народа-гражданства Северной
Осетии отколовшемуся и восставшему ингушскому меньшинству. И в
утверждении Блиева, будто бы «благодаря ингушской агрессии созданы
предпосылки для интеграции и сплочения осетинского общества на основе
здоровой духовности» "6. И в заявлении Галазова о возможности принятия
назад тех ингушей, которые были бы готовы признать себя «гражданами
Северной Осетии», перекликающемся с утверждением Блиева о
податливости ингушей для осетинской ассимиляции. И у Цуциева в
оппозиции ингушской «органики» переходу осетин в состояние «толпы
одиноких». Наконец, тот же Блиев переводит эту тему в сугубо
издевательский регистр, повествуя, как на гребне «освободительной войны»
в лоно национального консенсуса возвращаются верхи, «еще недавно с
молотка продававшие ингушам все, что покупалось», и осетинская
буржуазия, «чувствовавшая себя неуютно в упряжке со слишком быстро
набиравшей силы ингушской мафией» "7.
Если «чеченский проект» с идеей независимой от России
северокавказской «империи», с походами в Абхазию, в Нагорный Карабах и
Дагестан стал под конец XX в. провальным опытом государственного
строительства, опирающегося на переразвитую, пошедшую метастазами и,
наконец, изгладывающую самое себя функцию целеполагания, — то
«осетинский проект» в его исполнении гала-зовским руководством выглядел
своего рода присвоением и эксплуатацией энергии целеполагания людьми
интегративно-управ-ленческой функции. Опираясь на исключительную
значимость мотива «целостности» в духовной проблематике осетинского
общества,
 164
разделенного во многих отношениях, в том числе и в геополитическом,
эти люди пытались своими методами реализовать большие цели: утвердить
на севере сообщество-гражданство и обеспечить его безопасность, а на юге
достичь меридиональной интеграции осетин, «государственности Главного
Кавказского хребта». Судьба этого проекта в 90-х подтверждает, что ни одна
парсонсовская функция не может полноценно репрезентировать другую и
что поддержание легитимной целостности лишь в исключительно редких и
счастливых случаях может стать формой успешного преследования больших
целей. Галазову такого счастья не выпало.
2
Началом крушения проекта формально стало упразднение основных
вооруженных сил Северной Осетии — ее народного ополчения,
замаскированного в 1993 г. Галазовым и Хетагуровым под Управление
охраны объектов народного хозяйства. На Нальчикской встрече в декабре
того года Ельцин и «легитимисты» Северного Кавказа — последние в том
явно имели свой интерес, тревожась нежелательным возвышением Северной
Осетии в качестве местного силового центра, — склонили Галазова
подписать общее обязательство о роспуске осетинами и ингушами
незаконных вооруженных формирований. Позднее он мог сколько угодно
уверять, что воинство Б. Дзуцева этим требованием не охватывалось как
узаконенная структура осетинского государства. На президентских выборах
1994 г. и Галазов, и Хетагуров— главные кандидаты — клялись не допустить
роспуска УООНХ "8. Но тут присланная Генпрокуратурой следственная
группа для выяснения причин ноябрьской войны объявляет важнейшей
мотивацией кризиса «неправомерные действия органов государственной
власти республики Северная Осетия по созданию вооруженных
формирований», поставив их в перечне обвинений раньше «незаконных
действий органов местного самоуправления Ингушской республики,
связанных с организацией отрядов самообороны» "9. Как если бы осетинские
«неправомерно созданные вооруженные формирования» пред-
165
шествовали ингушским «отрядам самообороны», обусловив
организацию последних. К тому же по ингушскую сторону вина возлагалась
на низовые «органы местного самоуправления», по осетинскую — прямо на
«органы государственной власти». В конце мая Галазов распускает
республиканские вооруженные силы, частично слитые с МВД, частично, по
словам Б. Дзуева, выпавшие в бандформирования |20. Еще раньше, осенью
1993 г., «переворот» в Цхинвале распылил воинство, созданное Тезиевым и
показавшее себя под Владикавказом. К лету 1994-го положение Осетии как
регионального центра силы было подорвано.
Но на деле надлом проекта определился еще раньше, когда в апреле
российский пограничный отряд был выведен на рубеж между Северной и
Южной Осетиями как на российско-грузинскую границу. По-видимому,
Галазов был в шоке — иначе трудно объяснить его фантастическое
высказывание по этому поводу: «Важнее всего трудиться так, чтобы создать
экономически могучую Осетию. Тогда наши слова будут иметь вес, и юг
Осетии не будет для России чужим» т. Фактически весь 1994 г. у него заняли,
во-первых, переговоры с начальниками пограничников насчет пропускного
режима для осетин, а во-вторых, отчаянные хлопоты по организации
четырехсторонней комиссии (из представителей Москвы, Грузии и двух
Осетий), в составе которой Цхинвал Чибирова обрел бы, по крайней мере,
положение признанного политического переговорщика. Росло напряжение
между администрацией и «Стыр Ныхасом», который твердил, как ему и
подобает, что «целью государственного строительства в Осетии является
создание единого осетинского государственного образования» и призывал
российское и республиканское правительства «в качестве первого важного
шага в этом направлении прекратить... процесс проведения государственной
границы между РФ и Грузией на осетинском участке» 122. Но пограничники
все укреплялись на своих позициях, а Галазов, уже вполне осознав, что
Цхинвалу предстоит судьба стать «пилюлей» для Грузии, не уставал
повторять: «Через этот механизм (четырехстороннюю комиссию. — В. Ц.)...
мы сможем начать переговоры, в результате которых сможет обрести
политический статус Республика Южная Осетия» |23.
166
В преддверии 220-летнего юбилея «российской Осетии» «Стыр Ныхас»
увещевал Галазова «перешагнуть» этим празднеством формальную
российскую границу и в согласии с историей охватить им также и южных
осетин, к чьим землям он относится в равной мере. Но — поразительный
факт: в дни торжеств «Северная Осетия», перечисляя гостей из соседних
краев и республик, в том числе упомянув грузинского представителя, не
говорит ни слова об участии в юбилее каких-либо посланцев Цхинвала.
Галазов явно попытался избежать осложнений, которые неизбежно были бы
связаны с появлением на празднике вхождения в Россию всей Осетии —
осетин, оказавшихся к 1994 г. вне России. Хотя североосетинский президент
и отыгрался за эту неловкость словами насчет Грузии — «больного
человека» Кавказа; хотя почти сразу после «великой даты» премьер-министр
Северной Осетии Ю. Г. Бирагов устремился в Цхинвал с новой порцией
помощи «южному близнецу» — на юге слишком хорошо поняли характер
определявшегося московского курса. Четырехсторонняя комиссия еще не
успела собраться, а из Цхинвала пришли известия — со ссылкой на некие
«народные» толки, подслушанные, скорее всего, в кабинете Чибирова:
«Сейчас Грузия поняла роковую пагубность и своей "свободолюбивой"
политики, и своего недальновидного отношения к народам ее населяющим.
Теперь речи о полной отстраненности от СНГ уже не ведутся, а идут мирные
переговоры по урегулированию и стабилизации обстановки во всех регионах
Грузии, по установлению новых, так необходимых контактов с Россией. А
значит и нам надо набираться сил и идти к миру» 124.
На эту готовность Чибирова Грузия через полгода ответит по-своему:
когда руководство РЮО по каким-то местным делам пожелает войти в
сношения с соседним Горийским районом, грузинские СМИ возвестят, что
Самачабло признало себя достойным пребывать в Республике Грузия на
правах этнической автономии. Мало кто расслышит возмущенный возглас из
Цхинвала о намерении договариваться на «межгосударственном уровне» |25.
А пока что в конце октября 1994 г. комиссия, о которой хлопотал
Галазов, наконец начинает свою работу. Начинает, чтобы тут же «поплыть» в
дебатах о финансировании североосетинского миро-
167
творческого батальона, в обсуждении преступности, разгулявшейся на
дорогах вокруг Цхинвала, в толках о каких-то деньгах, якобы испарившихся
из рук свергнутого кулумбековско-чочиевско-тезие-вского правительства...
Экономической блокаде РЮО не виделось конца (да, кажется, не видно и до
сих пор, в конце века). Тбилиси даже для четырехсторонней комиссии не
хотел делать вида, будто намеревается возмещать этой республике
нанесенный военный ущерб или заводить следствие против грузин-«героев»
из-за походов на Цхинвал. Одно слово — «Самачабло»!
Как мы помним, условием, заложенным в «осетинский проект», было
мирное сосуществование с опаснейшей силой региона — Чечней, тем более
необходимое ввиду идущего разоружения осетин. Но уже в 1993 г. во
владикавказской прессе проскальзывают толки о непубликуемом договоре
насчет дружбы и сотрудничества Чечни с Ингушетией 126. А в августе 1994-го
в открытую прогремел демарш Ичкерии, протестующий против
распространения Москвой чрезвычайного положения на якобы «спорные»
районы между Грозным и Назранью. В эти районы вступают чеченские
отряды и одновременно разведывательные самолеты Чечни начинают
патрулировать район Моздока |27. «Стыр Ныхас» реагирует стремительно,
стараясь умилостивить наступающих: «Осетинская земля не должна стать
плацдармом насильственного акта против Чеченской республики, равно как и
против любой другой республики на Северном Кавказе. Российско-чеченские
отношения должны быть разрешены только мирными политическими
средствами, а государственное самоопределение Чеченской республики —
дело самого народа этой республики» 128. Галазов понимает эти настроения;
но еще лучше он сознает, что для Владикавказа, с его задачами на юге и
востоке, дразнить «единую и неделимую» немыслимо.
Всю осень он мечтает примирить Россию и Чечню, призывая к
общекавказской мирной конференции в своей столице. На октябрьском
праздновании 220-летия осетинского пребывания в Империи он прославляет
«традиционное стремление» Чечни и Осетии «к дружбе и взаимопониманию»
и «волю к миру», проявленную Дудаевым в ноябре 1992-го 129. Через месяц
он уже вопреки всякой очевидности оспорит «утверждения, что из нашей
республики в
168
Чечню отправляются вооруженные формирования и техника» |3°. В
конце декабря — январе он твердит о «невмешательстве» Осетии во
внутренние дела Чечни, о готовности поддержать там любой переговорный
процесс — но также и о выполнении Осетией своих обязанностей как части
России |31. «Северная Осетия» печатает статьи, разъясняющие, что
«федеральные войска вправе пребывать в любой точке федерации» ш. На
фоне этих метаний владикавказского «легитимиста» громко и радостно для
Москвы звучат слова союзника по СНГ Э. Шеварднадзе о том, что «Россия
должна защищать свои государственные интересы в Чечне и свою
территориальную целостность» ш. После этого требовать каких-либо
подвижек от четырехсторонней комиссии становится бессмысленно: и
югоосетинский и абхазский вопросы надолго замораживаются
антисепаратистским консенсусом двух причерноморских «империй». В зиму
1994—1995 гг. Галазов делает еще один «заход» — призывает Москву не
ограничиваться Чечней, а приступить к ликвидации всех незаконных
вооруженных сил в России |34. Похоже, он вновь хотел бы привлечь внимание
к Ингушетии с ее внегосу-дарственным воинством, питаемым родовым
строем. Но это звучало уже совсем несерьезно. Застряв в Чечне, российская
демократия старается сократить свои обязательства в других частях Кавказа,
а заодно ублаготворить недовольных ею в этом краю по разным поводам. В
феврале 1995 г. отменяется чрезвычайное положение в Ингушетии и
Пригородном районе. Немедленно Назрань аннулирует все договоры периода
действия этого положения, касавшиеся селекции ингушей-репатриантов, а в
том числе и Бе-сланское соглашение, трактующие Пригородный район на
данный момент как часть Осетии и обязующее возвращающихся соблюдать
ее законы. Если уже с 1993 г. осетинские колхозы отказываются от обработки
постоянно разоряемых и простреливаемых участков, соседствующих с
ингушской границей 135, то с начала Чеченской войны исчезают законные
ограничения на передвижение в республику людей, прямо отрицающих ее
гражданство. Северная Осетия оказывается открыта — и не только в сторону
Ингушетии, но и в сторону Чечни. Летом 1995-го происходят чеченские
эксцессы в Моздоке. В последующие годы республика становится таким же
169
полем охоты на заложников, как российские Ставрополье и Крас-
нодарщина. Что же касается Назрани, в 1995-м Аушев вновь подставляет
Галазова, подписав в североосетинской столице договор с отказом от
территориальных притязаний и тут же, через несколько дней, объявив, что
отказ от притязаний не является отказом от права на исконную ингушскую
территорию П6. Похоже, все, чем ингушский президент впрямь согласен
поступиться, — это собственно Владикавказом ш. Но чего бы стоил
Владикавказ в положении злополучных приграничных колхозов?
На юге окрепнувшие режимы Баку и Тбилиси, как уже говорилось,
начинают с 1995 г. энергично переориентироваться на транскавказские
контрроссийские проекты, вроде ГУАМа, Евразийского транспортного
коридора, трубопроводов с Каспия в обход России, привлечения НАТО к
кавказским делам и т. д. Кавказ, разделенный на две автономные
конфликтные системы, замкнутые, соответственно, на причерноморскую и
прикаспийскую «малые империи», уходит в прошлое. По мере этого
процесса к 1997 г. обозначаются контакты обоих закавказских центров с
потенциальной «малой империей» Грозного на севере. В небытие ускользает
то состояние мира, в котором шесть-семь лет назад определился «осетинский
проект». На глазах происходит оползень проекта. Такие результаты, как
прямая почтовая связь России и Цхинвала помимо Тбилиси |38; соединение
энерголиний России и Южной Осетии, фактически входящей в рублевую
зону (и хронически лишающейся света из-за своего «заграничья» и
безденежья); участи РЮО в экономических региональных совещаниях
Северного Кавказа на таких же «ассоциированных» правах, что Абхазия и
Крым 139; статья 16 североосетинской конституции декабря 1994 г.,
утверждающая отношения с Южной Осетией «на основе этнического,
национального, историко-территориального единства, социально-
экономической и культурной интеграции» ио — все они утрачивают свой
обнадеживающий эффект к концу десятилетия, по мере того как режим
Шеварднадзе из опекаемого российского выкормыша уверенно
трансформируется в важнейшее звено соединения прикаспийской зоны и
всей Центральной Азии с Восточной Европой. В звено, которое отходит под
прямое евроатлантическое покровительство
170
против любых «имперских» посягательств с севера. А вопрос о Южной
Осетии, будучи разморожен, зазвучал бы как грознейшее из таких
посягательств, ибо эта территория, врезаясь клином в Закавказье, могла бы
стать реальным ключом контроля над Тбилиси. «Осетинский проект» 1992—
1994 гг. харизматически осенял га-лазовское президентство не дольше
первого его года. Уже поздней осенью 1994-го «Северная Осетия» отмечала,
что «даже у нас, в Осетии, некоторые из демократов вдруг заявили об
имперской политике России, фактически призывая к конфронтации с
центром и на этом фоне воссоединить Осетию» 141. Еще раньше, в сентябре,
первый патриотический съезд молодежи Осетии в послании к «Стыр
Ныхасу» обвинял «нынешние властные структуры РСО и РЮО» в том, что
те» не только не сделали шага к объединению Осетии, но в угоду некоторым
политикам России и Грузии сводят на нет успешно начатый в 1992 г. процесс
интеграции» 142. Но почти в те же дни и сам «Стыр Ныхас» увещевал
Галазова: «Чем больше Северная Осетия будет отворачиваться от Южной
Осетии и ее проблем, тем жестче будет режим границы, тем больше будет
уходить население юга на север. И перед нами встанет реальная угроза
потери юга Осетии, многократного обострения проблемы беженцев,
внутринационального конфликта. Ответственность за невыполнение воли
народа и за окончательное разделение осетинского народа на две части,
хотим мы этого или нет, будет возложена на нынешнее руководство
Северной Осетии» мз. Очевидно, что объединение Осетии вопреки Москве и
против ее кавказской политики было немыслимо, пока «многонациональный
народ Северной Осетии», а заодно Моздокский коридор и Владикавказ
оставались заложниками влияния Центра на Назрань. С другой стороны,
Галазов определенно принимал все цели, прокламируемые и
«патриотической молодежью», и «Стыр Ныхасом». Но уже допустив
разоружение своей республики, он напряженно пытался переработать эти
цели, приспособив их к принципам внутрироссийской лояльности и
северокавказской легитимности. Границы его возможностей в 1995 г. жестко
очертились, по одну сторону, договором 23 марта «О разграничении
предметов ведения и полномочий между органами государственной власти
РФ и органами государственной власти РСО-А», опреде-
171
лившем «неотъемлемые права» Северной Осетии как звена российской
властной иерархии; а по другую сторону — возгласом Ельцина на
ноябрьской встрече с Галазовым и Аушевым: «Мне не нужны местные
князьки» 144, — адресованным в основном осетинскому президенту и
фактически предупреждающим против собственных притязаний
приграничного доминиона.
Проект государственного строительства, основанный на сложном
балансе между обороной в Предкавказье и закавказским «легитимным
наступлением» через ревизию региональных «структур признания», на игре
между интернационализмом и «национальными чаяниями», между
социальной интеграцией и целеполаганием, на оригинальной
геополитической интерпретации отношения между нацией-гражданством и
нацией-этносом — был фрустрирован к новым президентским выборам. И
даже усердие Галазова об осетинском спорте, похоже, могло раздражать
существенную часть осетинского общества несоразмерной подменой
обещанного.
* * *
Двуединая Осетия демонстрирует нам так же, как и «малые империи»
Закавказья, попытку разрешить конфликт между номенклатурой и
радикальными «новыми политиками», интеллигентами и людьми оружия,
между носителями переразвитых функций интеграции и целеполагания — и
разрешить посредством присвоения последней, сугубо политической,
функции номенклатурой. В Грузии и Азербайджане 90-х мы наблюдаем
практически один и тот же сценарий: националистические режимы
Гамсахурдиа и Эль-чибея, питаемые эскалацией «великих целей»,
подвергаются атаке со стороны в общем-то однотипных им сил, вызванных к
жизни эффектом радикализации, разрушения интегративных связей. В обоих
случаях оппозиция, одержав победу, пытается усилить свои позиции союзом
с профессиональными «интеграторами», привлекая к власти авторитетных
номенклатурщиков Шеварднадзе и Алиева. На какое-то время возникают
бинарные режимы, основанные на союзе «интеграторов» и «новых
политиков»: правление Алиева и Гусей-
172
нова в Азербайджане, комплот Шеварднадзе с «союзом Воинов,
Философов и Художников», отстранивших Гамсахурдиа. В обоих случаях
«интеграторы» политически «съедают» тех интеллигентов и людей оружия,
которые их привели к власти. Но при этом новое авторитарное сплочение
обществ Закавказья сопровождалось выдвижением крупных и
вдохновляющих политических целей, связанных с транскавказскими
проектами, со схемами проевропейско-го и пронатовского «южного
евразийства». На какое-то время режимы Баку и Тбилиси смогли
гармонизировать две функциональные ипостаси власти —управление и
целеполагание.
Иначе получилось в Осетии. Объединительный замысел, воспринятый
владикавказскими властями в 1992 г., временный союз галазовского
руководства на севере и чочиевско-тезиевского на юге обеспечивали в
масштабах осетинского пространства такой же переходный и неустойчивый
функционально-властный дуализм, как в Закавказье на первых стадиях
правления Алиева и Шеварднадзе, — правда, в осетинском случае он
поддерживался геополитической биполярностью ареала и в ней черпал свою
правомочность и энергетику. Отстранение от власти Чочиева и Тезиева,
утрата Южной Осетией самостоятельной политической инициативы,
переходящей всецело на север и распределенной между управленцами и
«Стыр Ныхасом» с его «силой мнения», представляли собственно осетинский
путь к усвоению номенклатурщиками практики целеполагания, к
превращению управленцев в политиков.
Но стремясь сохранить свое место в структурах Российской власти и
ради этого, при всей уязвимости с востока, пойдя на отказ от собственных
вооруженных сил, Северная Осетия, хотя и избежала «рассыпания» на
соперничающие группы с их сепаратными «правдами» по чеченскому
сценарию, однако не смогла обеспечить свою фронтирно-доминиональную
государственность в глазах России и Кавказа правом на собственные
политические цели. Это стало очевидным уже тогда, когда Владикавказ не
осилил добиться прозрачности осетинской границы по Главному
Кавказскому хребту и реального перемещения ее на юг, к Горийскому
району Грузии. В той мере, в какой осетинское сообщество при таких
условиях притязает на суверенность, это оказывается «суверенность» без
собственной
173
политики, грозящая пессимизмом и стагнацией. А ведь еще остается
ингушский вопрос, ставший из мотива оборонительной мобилизации
источником раздражающей неуверенности, блестяще выраженной
Цуциевым.
Да, геополитика России способна серьезно изменить это положение.
Удары российской армии по Чечне в 2000 г. реально ведут к уничтожению
вайнахского центра силы. Обостренное расхождение целей России и Грузии,
выразившееся в открытии российско-абхазской границы и закрытии
российско-грузинской, — не засветят ли новые горизонты и перед южными
осетинами? Но все равно, тот расклад начала 90-х, в котором возникал
«осетинский проект», а Запад, по сути, не интересовался Кавказом,
невозвратим. В одну реку два раза не войти; а история первого президентства
в Северной Осетии подтверждает тот же афоризм в другом его варианте: в
одну и ту же реку редко удается войти даже и единожды: пока войдешь, это
станет уже другая река.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Цуциев А. А. Кавказское переходное общество: некоторые вызовы и
ответы // Осетия XX век. Вып. II. Владикавказ, 1997. С. 46.
- Лурье С, В. Историческая этнология. М., 1997.
' Гусейнов Г. Ч., Драгунский Д. В., Цымбурский В. Л. Империя — это
люди // Век XX и мир, 1990, № 8.
4
Северная Осетия (далее— СО), 1992, 27 октября.
5
СО, 1992, 6 октября.
6
СО, 1998, 8 января.
7
СО, 1992, 22 августа.
8
СО, 1992, 13 и 14 октября.
9
Сперва выступавшее под названием общества «Ныфс» («Надежда»),
10
Московские новости, 1991, 8 декабря.
" Цуциев А. А. Осетино-ингушский конфликт [1992—...]: Его
предыстория и факторы развития. М., 1998.
12
СО, 1993, 10 декабря.
13
СО, 1992, 27 октября.
14
СО, 1992, 24 ноября.
15
СО, 1992, 5 ноября.
16
СО, 1992, 12 ноября.
" Цуциев А. А. Осетино-ингушский конфликт... С. 101 ел.
174
18
Там же. С. 89.
19
Там же. С. 24.
20
БСЭ, 2-е изд., т. 38. С. 348.
21
СО, 1992. 5 ноября.
2:
Цымбурский В. Л. Идея суверенитета в посттоталитарном контексте //
Полис, 1993, № 1.
21
СО, 1992, 27 октября.
24
Независимая газета, 1991, 26 февраля.
25
Чочиев А. Р. Очерки по истории социальной культуры осетин.
Цхинвал, 1985.
26
[Чочиев А. Р.] Осетино-русская тема этноперестроечных уроков.
Пичиджэн, 1991. С. 9.
27
Там же. С. 72.
28
Известия, 1991, 25 декабря.
29
Мегаполис-Экспресс, 1991, 7 февраля.
■'" [Чочиев А. Р.] Осетино-русская тема... С. 73. " Правда, 1993, 12 мая.
32
Северная Осетия. Этнополитические процессы 1990—1994. Т. 1—3.
М., 1995. Т. 2. С. 67.
33
Северная Осетия. Этнополитические процессы... Т. 1. С. 129, 160—
54
178. СО, 1992, 30 октября.
33
СО, 1992, 27 августа.
 36
СО, 1992, 30 июня.
37
СО, 1993, 18 июня.
38
СО. 1994, 21 июня.
39
СО, 1992, 18 сентября.
40
[Чочиев А. Р.] Осетино-русская тема... С. 10.
41
Северная Осетия. Этнополитические процессы... Т. 3. С. 163—165.
42
СО, 1991, 22 октября.
43
Галазов А. X. Моему избирателю. Владикавказ, 1993. С. 44 и ел.
44
СО, 1992, 4 августа.
45
СО, 1992, 11 августа.
46
СО, 1992, 12 августа.
47
СО, 1992, 23 сентября.
48
СО, 1992, 8 августа и 27 октября.
49
СО, 1992, 31 октября.
30
СО, 1992, 25 ноября.
31
СО, 1993, 27 января.
32
СО, 1993, 3 февраля.
53
СО, 1993, 2 марта.
54
Цымбурский В. Л. Понятие суверенитета и распад Советского
Союза // Страна и мир. 1992. № 1. Цымбурский В. 77. Идея суверенитета в
посттоталитарном контексте.
55
СО, 1992, 3 ноября.
56
СО, 1994, 21 июня.
37
Данная глава написана во многом по материалам из архива Д. С.
Раевского, с которыми я был ознакомлен в 1993—1994 гг., за что выражаю
глубокую признательность.
58
Из истории взаимоотношений грузинского и осетинского народов
(Заключение комиссии по изучению статуса Юго-Осетинской области, пред.
Э. Шенгелая). Тб., 1991. С. 4.
39
Известия, 1991, 22 февраля.
175
6
" Вестник Грузии, 1991, 1 марта.
61
Независимая газета, 1991, 26 октября.
62
Из истории взаимоотношений грузинского и осетинского народов...
С. 31 и ел.
63
Там же. С. 74 и ел., 107 и ел.
64
Заря Востока, 1990, 12 декабря.
6J
Северная Осетия. Этнополитические процессы... Т. 2. С. 68.
66
СО, 1992, 12 августа.
67
Чочиев А. Р. Очерки по истории социальной культуры... С. 282.
68
Литературули Сакартвело, 1989, 23 июня.
69
[Чочиев А. Р] Осетино-русская тема... С. 43.
70
Там же; Северная Осетия. Этнополитические процессы... Т. 3. С. 174
и ел.
71
Цуциев А. А. Осетино-ингушский конфликт... С. 85, 87, 154.
 72
[Чочиев А. Р.] Осетино-русская тема... С. 82; Галазов в СО, 1993, 11
ноября.
73
Цуциев А. А. Осетино-ингушский конфликт... С. 87.
74
Цуциев А. А. Осетино-ингушский конфликт... С. 84.
75
Здравомыслов А. Г. Осетино-ингушский конфликт. Перспективы
выхода из тупиковой ситуации. М., 1998. С. 91.
76
Цуциев А. А. Осетино-ингушский конфликт... С. ПО.
77
СО, 1992, 11 ноября.
78
СО, 1993, 22 мая.
79
СО, 1993, 30 октября.
80
СО, 1992, I декабря.
81
СО, 1992, 30 июня.
82
[Чочиев А. Р.] Осетино-русская тема... С. 40; СО, 1992, 10 ноября.
83
Цуциев А. А. Осетино-ингушский конфликт... С. 86, 168.
84
[Чочиев А. Р.] Осетино-русская тема... С. 39.
85
СО, 1992, 11 ноября.
86
Там же.
87
[Чочиев А. Р.] Осетино-русская тема...
88
Элиаде М. Космос и история. М., 1987. С. 134 и ел.
89
[Чочиев А. Р.] Осетино-русская тема... С. 82 и ел.
90
Элиаде М. Космос и история... С. 64.
91
Чочиев А. Р. Очерки по истории социальной культуры... С. 285.
Чочиев тут же приводит эпическую характеристику героев — Ир Атан
Аманы цы не рцыд, уый бакодта — букв, «что из Начала не явилось, то он
сотворил».
92
СО, 1995, 27 июня.
93
СО, 1992, 16 октября.
94
СО, 1993, 21 мая.
95
Гостиева Л. К., Дзадзиев А. Б. Современная этно-политическая
ситуация в Северной Осетии // Северная Осетия. Этнополитические
процессы 1990—1994. Т. 1, С. 34.
96
Любицкий В. И. Война и власть. М., 1995. С. 30.
97
Северная Осетия. Этнополитические процессы... Т. 3. С. 178.
98
СО, 1993, 21 мая.
99
СО, 1993, 26 мая.
100
СО, 1993, 15 июля.
101
СО, 1993, 2 марта.
102
СО, 1993, 27 мая.
103
СО, 1993, 31 августа.
104
СО, 1993, 22 декабря.
176
105
СО, 1993, 30 октября.
106
СО, 1994, 11 января.
107
СО, 1994, 8 апреля.
108
СО. 1994. 6 марта.
 109
СО, 1994, 18 октября.
110
СО. 1993, 29 января.
1,1
СО 1993, 16 июня и 18 августа.
112
Здравомыслов А. Г. Осетино-ингушский конфликт... С. 86 и ел.
1.3
СО, 1993, 13 апреля.
1.4
Ср. готовность Галазова поддержать создание ингушского
культурно-национального общества в составе «Нашей Осетии» и выраженное
им же в декабре 1993 г. на встрече в Нальчике намерение Северной Осетии
финансировать создание структуры народного просвещения в
предполагаемой новой ингушской столице Магас.
"! Цуциев А. А. Осетино-ингушский конфликт... 116 СО, 1993, 13 апреля.
1,7
СО, 1993. 14 апреля.
118
СО, 1994, 14 января.
119
СО, 1994, 31 марта.
12(1
Любицкий В. Н. Война и власть... С. 18
121
СО, 1994, 19 апреля.
122
СО, 1994, 12 октября.
123
СО, 1994, 31 декабря.
124
СО, 1994, 28 октября.
125
СО, 1995, 4 мая.
126
СО, 1993, 23 июля.
127
СО, 1994, 2 августа.
128
СО, 1994, 18 августа.
129
СО, 1994, 18 октября.
130
СО, 1994, 26 ноября.
131
СО, 1994, 21 декабря; 1995, 17 января.
132
СО, 1995, 31 января.
133
СО, 1994, 20 декабря.
134
СО, 1994, 20 и 21 декабря.
135
СО, 1994, 20 мая. "6 Здравомыслов А. Г. Осетино-ингушский
конфликт... С. 90 и ел.
137
СО, 1994, 2! июня.
138
СО, 1995, 6 июня.
139
СО, 1994, 18 мая; 1995, 20 мая.
140
Северная Осетия. Этнополитические процессы... Т. 1. С. 232.
141
СО, 1994, 27 октября.
142
Северная Осетия. Этнополитические процессы... Т. 2. С. 61.
143
Там же. С. 95.
144
Здравомыслов А. Г. Осетино-ингушский конфликт... С. 92.
АНДРЕЙ Суцьин
РЕСПУБЛИКА ТАТАРСТАН В ГОСУДАРСТВЕННОЙ
СТРУКТУРЕ РОССИИ
Республика Татарстан в настоящее время занимает особое место среди
89 регионов Российской Федерации. В последние годы отмечался большой
интерес к Татарстану — как со стороны ученых-политологов, так и со
стороны средств массовой информации. По частоте упоминания в
российских газетах и журналах, а также в радио- и телепередачах эта
республика уступала, пожалуй, лишь мятежной Чечне. В целом ряде
публикаций, посвященных Татарстану, можно встретить утверждения, что
это — крупнейшая среди всех республик, входящих в Российскую
Федерацию. Такое мнение вообще довольно широко распространено. Однако
это не так. По численности населения Татарстан уступает Башкирии и
целому ряду российских областей. А по площади территории он вообще
находится лишь на девятом месте среди республик (и на 48-м — среди всех
субъектов РФ). Площадь Татарстана составляет 68 тысяч кв. км — это в два с
лишним раза меньше, чем, например, территория соседней Башкирии.
Население Республики Татарстан на начало 90-х годов составляло около 3
800 тыс. человек, из которых лишь 48 % (примерно 1 800 тыс.) были
татарами '.
178
В чем же причина того, что небольшая по территории республика с не
такой уж большой численностью коренного населения занимает
исключительное положение в структуре Российской Федерации и является
флагманом в процессе суверенизации входящих в Россию национальных
республик? Во-первых, это экономический потенциал Татарстана, который
входит в число немногих регионов-доноров, чья экономика не зависит от
субсидий федерального центра. Во-вторых — то, что проживающие в
республике татары составляют лишь своего рода верхушку айсберга. Всего в
мире насчитывается около 7 млн. татар, не считая татар крымских, ставших
фактически отдельной нацией. Из этих 7 млн. около 5,5 млн. проживают в
России и более 6 млн. — на всем постсоветском пространстве 2.
Еще в начале 70-х годов татары занимали пятое место по численности
среди всех советских народов, уступая только русским, украинцам, узбекам и
белорусам. Правда, впоследствии они перешли на седьмое место — после
азербайджанцев и казахов. При этом сами татары считают, что
статистические данные об их численности сильно занижены. В ряде
казанских газет и журналов встречались статьи, в которых говорилось о 10—
15-ти и даже о 20-миллионной татарской нации. Это, конечно, сильное
преувеличение. Однако и 7 миллионов — отнюдь не малая цифра. При этом
следует учесть, что татары — один из немногих коренных народов России,
имевших в прошлом свою государственность.
Республика Татарстан расположена на территории древней Волжской
Булгарии, и тюркоязычные булгары являлись прямыми (хотя и не
единственными) предками современных казанских та-тар. Заселение
волжско-камского региона булгарскими племенами произошло в VII веке,
после распада так называемой Великой Булгарии, существовавшей в районе
Азовского моря. Часть булгар при этом откочевала за Дунай на Балканы —
на территорию современной Болгарии, где полностью ославянилась и забыла
свой тюркский язык. Небольшая часть ушла в предгорья и горы Кавказа, а
остальные булгары переселились в Среднее Поволжье — в то место, где
Кама впадает в Волгу. К началу X века здесь сформировалось довольно
крупное и сильное для того времени государство — Волжская Булгария. В
922 г. официальной религией этого государства
179
стал ислам. С этого момента булгарские правители проводили
активную политику исламизации соседних финно-угорских племен и
добились в этом определенного успеха — среди нынешних татар немало
предков исламизированных марийцев и удмуртов. В то же время часть самих
булгар отказалась принять ислам и сохранила верность язычеству. Есть
версия, что именно это племя, смешавшись с другими малочисленными
племенами, составило основу чувашского этноса.
В середине и конце X века волжские булгары пытались распространить
ислам и среди русских племен. Как известно, киевский князь Владимир
посылал своих людей в Волжскую Булгарию для ознакомления с исламским
вероучением. И хотя в качестве официальной религии Киевской Руси было
выбрано православие, между Русью и Волжской Булгарией поддерживались
в целом хорошие отношения, активно развивалась взаимная торговля.
Независимая Волжская Булгария просуществовала до 1236 г., когда она была
завоевана монгольским ханом Бату (Батыем). Вот как говорится об этом
завоевании в русской Лаврентьевской летописи: «Без-божнии татары... взяша
славный Великий город Болгарский и избита оружьем от старца до уного
[юного] и до сущего младенца, и взяша товара множество, а город их
пожгоша огнем и всю землю их плениша». Эта летопись не случайно
называет Батыево войско «безбожными татарами». По мнению Абрара
Каримуллина, автора книги «Татары: этнос и этноним», так называли
монгольских захватчиков и покоренные ими волжские булгары 3.
Что касается самого термина «татары», то он, скорее всего, имеет
китайское происхождение и изначально обозначал одно из племен, живших
на окраине современной Монголии в районе озера Буир-Нур. Это племя было
почти целиком уничтожено Чингис-ха-ном. Однако по странному стечению
обстоятельств название исчезнувшего племени было перенесено на всех
монголов, а также на тюрок-кочевников, входящих в состав монгольских
войск. В Европе этот термин долгое время обозначал вообще всех
«восточных варваров» и ассоциировался с греческим словом «тартар», т. е.
преисподняя. Этот термин нередко употреблялся применительно ко всему
населению Золотой Орды и подвластных ордынцам земель,
включая Русь, которая на европейских картах того времени также
обозначалась как «Татария» или «Тартария». Впоследствии этноним
«татары» закрепился за всеми тюркскими народами Восточной Европы,
Северного Кавказа, Урала, а также Западной и Средней Сибири — вплоть до
Хакасии. В русских летописях слово «татары» иногда употреблялось как
синоним слова «басурманы» и относилось ко всем мусульманским народам
— особенно после того, как в XIV столетии при хане Узбеке ислам стал
официальной религией Золотой Орды.
В Среднем Поволжье в золотоордынский период происходило
интенсивное смешение местного булгарского населения с пришельцами-
кочевниками, прежде всего с родственными булгарам по языку тюрками-
кипчаками. Что же касается монголов, то их численность и в Золотой Орде в
целом, и особенно в Поволжье была незначительной. Однако монгольские
корни имела большая часть правящей элиты — как в Золотой Орде, так и в
возникшем после ее распада Казанском ханстве. В результате смешения
волжских булгар и булгаризированных финно-угров с тюрками-кипчаками и,
в меньшей степени, с монголами и образовался народ, именуемый
казанскими татарами.
Казанское ханство — как независимое государство —
просуществовало недолго. В 1552 г. оно было завоевано Иваном Грозным.
Хотя формально это ханство не было упразднено, т. к. с того времени
русские цари, вплоть до Николая II, стали добавлять к своему титулу слова
«Царь Казанский». Среди историков существует точка зрения (довольно
популярная в Татарстане), согласно которой Иван IV, завоевывая Казанское и
другие татарские ханства, стремился не уничтожить остатки Золотой Орды,
а, наоборот, возродить это распавшееся государство, но уже под своей
царской властью. Вот, например, мнение директора Института истории
Академии наук Татарстана, советника президента республики по
политическим вопросам Рафаэля Хакимова: «Россия формировалась не на
почве Киевской Руси, которая распалась на восемь суверенных государств
еще в XII веке, за целый век до появления монголов... Россия возникла на
совершенно новой московской почве, которая была органической частью
золотоордынской государственности,
она выросла из соперничества Московии с царствами Золотой Орды за
право наследия распадающегося великого государства. Начало этому
процессу положило взятие Иваном Грозным города Казани, что стало
своеобразной вехой, обозначившей начало эпохи создания (или вернее
воссоздания) империи в границах бывшего государства Чингис-хана, но уже
на иной идейной базе — православии» 4.
После присоединения Казани к русскому государству все оставшееся
мусульманское население города было по приказу Ивана Грозного выселено
на окраину (за речку Булак), где возникла так называемая Старотатарская
слобода. Татары были изгнаны и со всех земель вдоль берегов Камы и Волги.
Эти территории стали заселяться русскими, а также чувашами и финно-
угорскими народами, которые в массе своей стали принимать православие.
Часть татар также была крещена. Однако большинство татар сохранило
верность исламу. При этом термин «мусульмане» на долгое время стал
самоназванием казанских татар.
Татарско-мусульманская феодальная знать была существенно
ограничена в правах по сравнению с теми, кто переходил в православие. Эти
ограничения сохранялись вплоть до Екатерины Второй, которая уравняла
татарских мурз с русским дворянством. Однако к тому времени татарского
дворянства — как класса феодалов — уже практически не существовало.
Часть татарской элиты полностью обрусела и влилась в состав русского
дворянства. Многие известные представители русской аристократии имели
татарские корни (об этом, например, свидетельствует книга Альфреда
Халикова «500 русских фамилий булгаро-татарского происхождения» 5).
Другая часть татарской феодальной знати постепенно трансформировалась в
купеческое сословие. К началу XIX века татарское купечество превратилось
во влиятельную силу и стало играть важную роль в экономике Поволжья и
Урала, а затем и среднеазиатского региона. Татарские купцы во многом
способствовали включению Средней Азии в экономическое пространство
России.
Надо сказать, что татары также внесли немалый вклад в исла-мизацию
кочевых народов Средней Азии и Казахстана. Таким образом они,
объективно помогая России экономически, а затем
и политически привязать к себе этот регион, одновременно вырывали
его полуязыческое кочевое население из-под русского религиозного и
культурного влияния. Именно татары во многом способствовали тому, что
казахи, киргизы, а еще ранее башкиры приняли ислам, хотя русские власти
неоднократно рассматривали возможность обращения этих народов в
православие. Россия, столкнувшись с немалыми трудностями при крещении
поволжских татар, не проявила особой активности в деле христианизации
приуральских и азиатских кочевников.
Что касается территории бывшего Казанского ханства, то там
постепенно сложился крупнейший в европейской части России
мусульманский религиозный и культурный центр. Во второй половине XIX
века в среде образованных татар зародилось и получило широкое развитие
движение джадидизма, в частности направленное на модернизацию
религиозного образования. Обучение в медресе все более и более
приобретало общеобразовательный и в известной степени светский характер.
Численность обновленных медресе стремительно возрастала. К началу XX
столетия в них обучалась практически вся татарская молодежь поволжско-
уральского региона. По уровню грамотности молодого поколения татары
вышли на одно из первых мест в Российской Империи. Впрочем, основная
часть татарской молодежи получала лишь начальное образование. Многие
выпускники медресе, умея хорошо читать и писать по-татарски, плохо
владели русским языком. И это исключало для них возможность получения
среднего и, тем более, высшего светского образования. Так, например, среди
студентов Казанского университета татар было очень мало — буквально
единицы.
К концу XIX века Казань вообще была преимущественно русским
городом. Татары вместе с прочими мусульманами составляли только 12
процентов его населения 6. Но уже в тот период численность татар в городе
стала быстро расти. В начале XX столетия в Казани издавалось несколько
татароязычных газет и журналов. Появился целый ряд национальных
культурно-просветительских и литературных обществ. Некоторые из них
получили широкую известность, например общество «Новый Булгар»,
которое также называлось ваисовским — по фамилии основателя. Ваисовцы
при-
зывали казанских татар вспомнить о своем булгарском происхождении
и взять сам термин «булгары» в качестве своего этнонима. Однако подобные
взгляды не получили поддержки —' как со стороны простого народа,
который постепенно привыкал к названию «татары», так и со стороны
большей части интеллигенции, которая считала, что ограничение
национальной истории узкими рамками Волжской Булгарии оторвет
казанских татар от тюркоязычных народов Сибири, Нижнего Поволжья и
Крыма, также именуемых татарами, и тем самым расколет единый татарский
этнос.
Среди казанскотатарской интеллигенции было немало потомков
ордынской феодальной аристократии. Часть из них вообще имела
монгольские корни. И, естественно, они не желали отказываться от прошлого
своих предков. К началу XX века все большую популярность приобретала
идея спроецировать на татарский этнос историю всей Золотой Орды и даже
всей империи Чингис-хана. Наряду с этим большое распространение среди
казанских татар получили идеи общетюркского единства, в частности
взгляды Измаила Гас-принского (хотя сам он был родом не из Казани, а из
Крыма).
На рубеже XIX—XX веков возникает целый ряд проектов возрождения
татарской государственности, в том числе в форме национальной автономии.
Впрочем, само понятие автономии в то время рассматривалось двояко — как
самоуправление, прежде всего в сфере культуры и образования (для всех
российских татар, независимо от места жительства), и как создание
автономной административно-территориальной единицы в районах
компактного проживания татар. Своеобразным синтезом этих двух взглядов
на автономию явился проект создания штата Идель-Урал, объединяющего
все тюркские народы Среднего Поволжья и Урала. Хотя данный проект
предусматривал образование национально-территориальной единицы, он в то
же время предполагал максимально возможную реализацию принципа
экстерриториальной культурной автономии. После падения царского режима
проект Идель-Урала приобрел реальные очертания. Летом 1917 года под
руководством известного татарского общественного деятеля Садри Максуди
была разработана идель-уральская конституция. В ноябре того же года
Национальное собрание мусульман Европейской России и Сибири
184
приняло резолюцию, в которой говорилось: «Форма российского
государственного правления должна быть федеративной. В числе российских
штатов должен быть образован тюрко-татарский штат, включающий в себя
Южный Урал и Среднее Поволжье». Предполагалось, что в состав этого
штата войдут территории нынешнего Татарстана, Башкирии, Чувашии,
Марийской Республики, а также соседние с ними районы, где имеется
компактно проживающее татарское население 7.
Проект подобного штата был в принципе одобрен Комитетом
Учредительного собрания, управлявшим Поволжьем в течение нескольких
месяцев 1918 г. Однако правительство адмирала Колчака к данному проекту
отнеслось отрицательно. Крайне негативно восприняли его и большевики. В
марте 1918г. они разогнали образованную в татарской части Казани так
называемую Забулачную республику, которая рассматривалась как
политическое ядро будущего штата Идель-Урал. В качестве альтернативы
ориентированные на большевиков татарские лидеры во главе с будущим
героем Гражданской войны Муллануром Вахитовым предлагали создать
татаро-башкирскую советскую республику. Это предложение получило
поддержку из Москвы — со стороны советского руководства, которое,
однако, в дальнейшем предпочло образовать две отдельные автономии —
татарскую и башкирскую. Лидеры башкирского национального движения —
как правой, так и левой ориентации — также в целом негативно восприняли
идель-ураль-ский проект. В марте 1919 г. националистически настроенным
башкирским руководителям во главе с Заки Валиди (которые в то время
находились в союзе с большевиками) удалось создать Башкирскую
Автономную Советскую республику. Первоначально она включала в себя
лишь юго-восточную, «малую», Башкирию со столицей в Сте-рлитамаке. Но
впоследствии ее территория была существенно увеличена за счет Уфимской
губернии (где русские и татары по численности превосходили башкир).
Татарская Автономная Советская республика со столицей в Казани
была образована в мае 1920 г. — на год с лишним позже Башкирской. Таким
образом, пока татары безуспешно пытались реализовать проекты Идель-
Урала и объединенной татаро-баш-
185
кирской автономии, их соседи, башкиры, создали свою довольно
крупную республику, которая, как уже отмечалось, по площади более чем
вдвое превосходит нынешний Татарстан. Что же касается Татарской
Автономной Республики, то она вместила в себя лишь чуть более четверти
всех татар Российской Империи, а затем Советского Союза. Сложилась
своего рода парадоксальная ситуация — татарский этнос, первым среди всех
мусульманских этносов Российской Империи достигший в своем развитии
стадии нации (в советской трактовке этого термина), остался без
полноценного национального государства. В то же время некоторые другие
этносы, например народы Средней Азии, получили более или менее
реальную государственность в форме союзных республик, хотя они, согласно
сталинской теории, к началу XX века еще не были нациями (возникающими
не ранее чем на этапе выхода из феодализма — на основе формирования
общенациональных экономических отношений).
При этом надо отметить, что поволжские татары во многом
способствовали образованию советских республик Средней Азии и вообще
укреплению советской власти в этом регионе. Несмотря на то, что среди
татар было немало людей, увлеченных (используя советскую лексику)
идеями «пантюркизма и буржуазного на-ционализма», немало было и тех,
кто поддерживал большевиков. По отношению к ним татарская
интеллигенция оказалась расколотой, как и русская. Многие татары воевали
в Гражданской войне на стороне Красной армии, а впоследствии участвовали
в подавлении басмаческого движения в Туркестане. Там в 20-е годы
действовали целые воинские подразделения, составленные из татар,
поскольку считалось, что они смогут лучше, чем русские, сориентироваться в
местной обстановке и будут более эффективно вести пропагандистскую
работу среди мусульманского населения.
Если в XIX веке татары проводили исламизацию центрально-азиатских
кочевников, то в XX веке они же помогали разрушать исламские устои
местного земледельческого населения, в том числе в Узбекистане и
Таджикистане, где мусульманские традиции имели глубокие корни. В 20-е и
30-е годы татары составляли значительный процент партийно-хозяйственной
номенклатуры в|
186
среднеазиатских республиках и Казахстане. Немало их было и среди
местной интеллигенции. А партийные руководители коренной
национальности нередко женились на татарках — это на долгие годы стало
как бы хорошим тоном среди местной элиты. Тут можно привести множество
примеров — от родителей Чингиза Айтматова до казахстанского лидера
Кунаева.
В самой же Татарии партийная верхушка неоднократно пыталась
превратить свою республику из автономной в союзную, однако безуспешно.
В 30-годы, перед принятием «сталинской» конституции, были определены
критерии, по которым той или иной республике мог быть предоставлен
статус союзной. Среди них было наличие общей границы с каким-либо
зарубежным государством. В соответствии с этими критериями в 1936 г.
статус союзной республики получил Казахстан, а затем и Киргизия, хотя
численность киргизов в Советском Союзе тогда была почти в 10 раз меньше
численности татар. Татария же такого статуса не получила, поскольку
находилась внутри территории Российской Федерации.
Однако и автономия была для татар реальным шагом вперед в деле
восстановления национальной государственности. Среди руководства
автономной республики в течение почти всего советского периода
доминировали представители титульной нации. Быстрыми темпами росла
численность татарской интеллигенции, значительно увеличился процент
татар среди студентов ВУЗов, в том числе и Казанского университета.
Открывались новые татарские школы. В республике стало издаваться
несколько десятков татарских газет и журналов. Открывались татарские
театры, велись радиопередачи на татарском языке. Впрочем, эти позитивные
тенденции в сфере национальной культуры продолжались лишь до середины
30-х годов, когда начались широкомасштабные репрессии против татарской
интеллигенции. Вернее, они начались еще раньше, а в середине 30-х годов
стали более массовыми. Вообще репрессии в отношении татарской
интеллигенции отличались некоторым своеобразием, если это можно так
назвать. В целом по Советскому Союзу они шли по известной схеме: сначала
сторонники правобур-жуазных партий, потом левые небольшевистские
партии, а затем разные уклоны в самой партии большевиков. В отношении
же ре-
187
премированных татар почти всегда использовалось обвинение в
буржуазном национализме. Со временем в категорию «националистов»
попали почти все сторонники сохранения своеобразия татарской культуры,
например те, кто выступал против латинизации, а затем русификации
татарского алфавита. Но основной удар был нанесен по сторонникам идеи
пантюркизма.
Во время войны казанские татары, в отличие от крымских, избежали
участи поголовного выселения. Многие из них были награждены советскими
боевыми орденами и медалями. Их героизм получил высокую оценку со
стороны высших советских руководителей. Да и не только советских.
Например, британский премьер Черчилль в своих мемуарах подчеркивал, что
казанские татары очень хорошо показали себя в войне. Но, несмотря на это,
уже в 40-е годы развернулась новая кампания борьбы с «татарским
национализмом». Поводом для этого стало постановление ЦК об ошибках в
работе партийной организации Татарии, где в качестве основной «вины»
приводился факт публикации татарского эпоса «Идигей». Эта публикация
была расценена партийными идеологами как прославление Золотой Орды. В
результате было наложено табу на любые «некритические» публикации и
объективные исследования, посвященные ордынскому периоду истории
татарского народа. Да и сама эта история была заменена историей Татарской
АССР — в ее узких административных границах. Так, в издаваемых в Казани
учебниках рассказывалось о финно-угорских племенах Поволжья, живших
там еще до прихода булгар. Но почти ничего не говорилось об истории татар,
проживающих за пределами Татарской республики. И сам термин «Татарская
АССР» иногда употреблялся в качестве единственного на все времена
названия этого региона. Порой доходило до курьезов. В ряде публикаций
встречались такие обороты, как «Татарская АССР в эпоху феодализма».
Татарская историческая наука с конца 40-х годов попала в очень тяжелое
положение, о чем красноречиво свидетельствуют данные, приведенные в
статье историка Дамира Исхакова «Промывка татарских мозгов» 8.
В послевоенный период для татарской национальной культуры вообще
настали не самые лучшие времена. Постепенно утрачивалось многое из того,
чего удалось добиться в 20-е и 30-е годы, в
188
том числе в сфере образования. Число татарских школ в республике
стало сокращаться — и чем дальше, тем быстрее. К началу 80-х годов в
миллионной Казани осталась всего одна татарская школа, причем даже не
школа, а интернат для сельских детей. Хотя численность татар в Казани к
тому времени возросла до четырехсот тысяч (т. е. они составляли примерно
40 % населения). Часть казанской и вообще городской татарской молодежи
совершенно не владела родным языком. Этот язык практически исчез из
официального делопроизводства, которое было почти полностью
русифицировано. И дело тут не только и не столько в «руке Москвы». Эта
русификаторская политика обычно инициировалась местными властями, как
и в прочих автономных республиках Поволжья и Урала.
Справедливости ради надо отметить, что в тот же послевоенный
период в Татарии, на фоне упадка национальной культуры, происходил
быстрый подъем экономики. Еще в годы войны в республику был
эвакуирован целый ряд оборонных заводов. Впоследствии на их базе возник
мощный казанско-зеленодольский промышленный комплекс. В 50-е годы на
юго-востоке Татарии в районе Бугульмы и Альметьевска стал формироваться
второй комплекс, специализирующийся на добыче и переработке нефти. По
производству нефтепродуктов Татарская АССР одно время даже занимала
первое место в Советском Союзе. В конце 60-х — начале 70-х годов в
Татарии стал складываться третий крупный промышленный комплекс на
берегах Камы. Его основу составили нефтехимические комбинаты в
Нижнекамске и Менделеевске, а также автозавод КамАЗ в Набережных
Челнах — крупнейшее в Европе предприятие по производству грузовиков. В
дальнейшем в этом же районе началось строительство Елабужского
автозавода.
Благодаря выгодному географическому положению — на перекрестке
водных, автомобильных и железнодорожных путей — Татария долгое время
занимала одно из первых мест в России по объему промышленных
инвестиций. Причем основная часть этого денежного потока шла не из
местного и даже не из российского, а из общесоюзного бюджета. В связи с
этим многие строящиеся заводы и фабрики становились предприятиями
союзного подчинения. В результате крупных капиталовложений в
промышленность Татар-
189
екая АССР к концу 80-х годов по объему промышленного
производства превосходила все три прибалтийские республики, вместе
взятые. Экономическая мощь Татарии стала дополнительным аргументом
для ее руководства, которое перед принятием «брежневской» конституции
1977 года вновь, уже который раз, поставило вопрос о преобразовании
Татарской АССР в союзную республику. Тогда статус республики не был
изменен — Татария осталась одной из российских автономий. Но в начале
перестройки проблема включения ее в число союзных республик вновь
приобрела остроту. Надо сказать, что аналогичное требование о повышении
статуса неоднократно выдвигало и руководство Башкирии, которая по
промышленному производству даже превосходила Татарию. Однако у
татарских лидеров был и еще один аргумент, кроме экономического —
семимиллионная численность татарского этноса.
В конце 80-х годов лозунг превращения республики из автономной в
союзную приобрел большую популярность. А в начале 90-х годов в
Татарстане развернулось массовое движение за выход из Российской
Федерации. Особенно активно в нем участвовала национальная
интеллигенция, прежде всего гуманитарная и творческая, а также татарская
студенческая молодежь. По свидетельству очевидцев, вся Казань тогда
бурлила. В город прибывали большие группы националистически
настроенных татар, устраивались многочисленные митинги перед зданием
Верховного Совета, проводились голодовки, собирались подписи и т. д.
Иногда эти акции сопровождались крайним экстремизмом. Например,
некоторые националистические лидеры призывали своих сторонников
развернуть вооруженную борьбу за восстановление не только Казанского
ханства, но и других татарских ханств Поволжья и Сибири. Наряду с
Казанью, в один из бастионов радикального татарского национализма
превратились Набережные Челны. Часть населения этого нового
промышленного города составляла татарская деревенская молодежь.
Оказавшись в чуждой городской, да к тому же еще и русскоязычной среде,
эти люди чувствовали психологический дискомфорт. Поэтому они охотно
поддержали лозунг «Татарстан для татар!» Впрочем, далеко не все татарское
население республики приняло активное участие в национальном движении.
Большинство
190
татар, как и большинство местных русских, оставались аполитичными.
Да и вообще татары по своему характеру — народ довольно спокойный и
рассудительный. Поэтому дело не дошло до каких-либо эксцессов, в том
числе острых межнациональных конфликтов. Тем не менее политическая
ситуация в республике в начале 90-х годов была весьма напряженной.
30 августа 1990 года республиканский Верховный Совет, который в то
время возглавлял нынешний президент Минтимер Шаймиев, принял
Декларацию о государственном суверенитете. В ней говорилось: «Верховный
Совет Татарской АССР... провозглашает государственный суверенитет
Татарии и преобразует ее в Татарскую Советскую Социалистическую
Республику — Республику Татарстан... Конституция и законы Татарской
ССР обладают верховенством на всей территории Татарской ССР» 9. 13
декабря того же
1990 года Верховный Совет республики принял постановление о
проекте Союзного договора, где говорилось о том, что Татарстан готов стать
соучредителем нового Союза Суверенных Советских Республик на равных
правах с Россией и другими союзными республиками, «самостоятельно
подписать Союзный договор и принять вытекающие из него высокие
обязательства» 10.
Одновременно коммунистическая верхушка Татарстана заявила о
планах трансформации местной партийной организации в республиканскую
компартию. Надо сказать, что еще до этого партийные руководители
Татарской и Башкирской АССР — единственные из руководителей
автономных республик — входили в состав ЦК КПСС, наряду с первыми
секретарями ЦК компартий союзных республик.
Наметившиеся в 90-е годы тенденции политического развития
Советского Союза, в том числе общее ослабление влияния КПСС и
появление новых властных структур, прежде всего президентских, привели к
тому, что и в Татарстане было решено выбрать своего президента. При этом в
республике были фактически бойкотированы первые выборы президента
России, проведенные 12 июня
1991 года. В них на территории Татарстана приняли участие лишь 36,5
% зарегистрированных избирателей, причем только 16,4 % проголосовали за
Бориса Ельцина. В то же время выборы президента
191
Татарстана в целом прошли успешно, и на эту должность был избран
Минтимер Шаймиев, который до этого, как уже отмечалось, возглавлял
республиканский Верховный Совет.
Августовские события 1991 года явились неприятным сюрпризом для
татарстанского руководства, тем более именно в это время должны были
состояться переговоры между Минтимером Шаймиевым и президентом
СССР Михаилом Горбачевым. Важнейшей темой этих переговоров должно
было стать определение будущей роли Татарстана в новом Союзе
Суверенных Советских Республик. Фактический переход верховной власти
от союзного руководства к российскому осенью 1991 года никак не
вписывался в прежнюю политику татарских властей, направленную на
повышение статуса Республики Татарстан в обновленном СССР. Правда,
оставались кое-какие надежды на так называемое Новоогаревское
соглашение. Но вскоре стало ясно, что эти надежды весьма призрачные.
Тем временем политическая ситуация в Татарстане продолжала
оставаться весьма напряженной. В октябре 1991 года в Казани прошли
массовые выступления национал-радикалов, грозящие перерасти в уличные
беспорядки. На охрану официальных зданий были брошены отряды ОМОНа.
В этих условиях Верховный Совет принял решение подготовить и провести
всенародное голосование (референдум) по вопросу о государственном
статусе Татарстана — фактически референдум о суверенитете. Сразу же
после роспуска СССР в декабре 1991 года республиканский Верховный
Совет принял Декларацию, в которой говорилось о «вхождении Республики
Татарстан в Содружество независимых государств на правах учредителя» ".
В Казани даже возникли разговоры о том, что именно этот город, а отнюдь не
Минск, является оптимальным местом для Координационного Совета
Содружества. Однако новые независимые государства, объединившиеся в
СНГ, отнюдь не торопились принимать Татарстан в свои ряды, поскольку все
они были заинтересованы в сохранении своей территориальной целостности
и не желали нового передела постсоветского пространства.
В этих условиях республиканские власти Татарстана были вынуждены
изменить линию поведения. Был взят курс на достижение фактического
статуса союзной республики, формально не раз-
рывая отношений с Россией. Причем в качестве одного из методов
нажима на российское руководство использовалась потенциальная угроза
выхода Татарстана из федерации по примеру Чечни. Была предоставлена
полная свобода действий местным национал-радикалам. В феврале 1992 года
в Казани был образован Милли-Меджлис, т. е. национальный совет
татарского народа — как альтернатива официальной власти. Казалось, что
республика стоит на грани полного политического хаоса. К этому моменту в
Татарстане действовало более десятка только зарегистрированных
политических партий и объединений (самого разного толка — от
ультранационалистов до сторонников единой и неделимой России, от
либералов до ортодоксальных коммунистов).
Не было единства и в Верховном Совете республики. В частности,
депутаты никак не могли определить формулировку предстоящего
референдума. Как это ни парадоксально, ориентированные на Москву
депутатские группы, представлявшие русское население, настаивали на
принятии наиболее радикального варианта, а именно: «Вы за выход
республики из состава Российской Федерации — да или нет?». Расчет при
этом делался на то, что не только местные русские, но и многие татары
психологически не готовы положительно ответить на этот вопрос. На такой
же формулировке настаивала и часть татарских националистов, правда по
иным причинам — в надежде как бы подтолкнуть многих еще колеблющихся
татар к более решительным действиям. В то же время центристская,
проправительственная депутатская группа предлагала вообще не касаться
выхода или невыхода из состава России, а сформулировать вопрос в более
завуалированном виде. В конечном счете победила именно эта точка зрения,
и вопрос референдума звучал так: «Согласны ли Вы, что Республика
Татарстан — суверенное государство, субъект международного права,
строящее свои отношения с Российской Федерацией и другими
республиками, государствами на основе равноправных договоров?» 12
5 марта 1992 года — за две недели до референдума — появилось
обращение Верховного Совета Российской Федерации к Верховному Совету,
президенту и народу Республики Татарстан, в котором говорилось о том, что
подобный референдум может иметь
Татарстана в целом прошли успешно, и на эту должность был избран
Минтимер Шаймиев, который до этого, как уже отмечалось, возглавлял
республиканский Верховный Совет.
Августовские события 1991 года явились неприятным сюрпризом для
татарстанского руководства, тем более именно в это время должны были
состояться переговоры между Минтимером Шаймиевым и президентом
СССР Михаилом Горбачевым. Важнейшей темой этих переговоров должно
было стать определение будущей роли Татарстана в новом Союзе
Суверенных Советских Республик. Фактический переход верховной власти
от союзного руководства к российскому осенью 1991 года никак не
вписывался в прежнюю политику татарских властей, направленную на
повышение статуса Республики Татарстан в обновленном СССР. Правда,
оставались кое-какие надежды на так называемое Новоогаревское
соглашение. Но вскоре стало ясно, что эти надежды весьма призрачные.
Тем временем политическая ситуация в Татарстане продолжала
оставаться весьма напряженной. В октябре 1991 года в Казани прошли
массовые выступления национал-радикалов, грозящие перерасти в уличные
беспорядки. На охрану официальных зданий были брошены отряды ОМОНа.
В этих условиях Верховный Совет принял решение подготовить и провести
всенародное голосование (референдум) по вопросу о государственном
статусе Татарстана — фактически референдум о суверенитете. Сразу же
после роспуска СССР в декабре 1991 года республиканский Верховный
Совет принял Декларацию, в которой говорилось о «вхождении Республики
Татарстан в Содружество независимых государств на правах учредителя» ".
В Казани даже возникли разговоры о том, что именно этот город, а отнюдь не
Минск, является оптимальным местом для Координационного Совета
Содружества. Однако новые независимые государства, объединившиеся в
СНГ, отнюдь не торопились принимать Татарстан в свои ряды, поскольку все
они были заинтересованы в сохранении своей территориальной целостности
и не желали нового передела постсоветского пространства.
В этих условиях республиканские власти Татарстана были вынуждены
изменить линию поведения. Был взят курс на достижение фактического
статуса союзной республики, формально не раз-
192
рывая отношений с Россией. Причем в качестве одного из методов
нажима на российское руководство использовалась потенциальная угроза
выхода Татарстана из федерации по примеру Чечни. Была предоставлена
полная свобода действий местным национал-радикалам. В феврале 1992 года
в Казани был образован Милли-Меджлис, т. е. национальный совет
татарского народа — как альтернатива официальной власти. Казалось, что
республика стоит на грани полного политического хаоса. К этому моменту в
Татарстане действовало более десятка только зарегистрированных
политических партий и объединений (самого разного толка — от
ультранационалистов до сторонников единой и неделимой России, от
либералов до ортодоксальных коммунистов).
Не было единства и в Верховном Совете республики. В частности,
депутаты никак не могли определить формулировку предстоящего
референдума. Как это ни парадоксально, ориентированные на Москву
депутатские группы, представлявшие русское население, настаивали на
принятии наиболее радикального варианта, а именно: «Вы за выход
республики из состава Российской Федерации — да или нет?». Расчет при
этом делался на то, что не только местные русские, но и многие татары
психологически не готовы положительно ответить на этот вопрос. На такой
же формулировке настаивала и часть татарских националистов, правда по
иным причинам — в надежде как бы подтолкнуть многих еще колеблющихся
татар к более решительным действиям. В то же время центристская,
проправительственная депутатская группа предлагала вообще не касаться
выхода или невыхода из состава России, а сформулировать вопрос в более
завуалированном виде. В конечном счете победила именно эта точка зрения,
и вопрос референдума звучал так: «Согласны ли Вы, что Республика
Татарстан — суверенное государство, субъект международного права,
строящее свои отношения с Российской Федерацией и другими
республиками, государствами на основе равноправных договоров?» п
5 марта 1992 года — за две недели до референдума — появилось
обращение Верховного Совета Российской Федерации к Верховному Совету,
президенту и народу Республики Татарстан, в котором говорилось о том, что
подобный референдум может иметь
193
крайне негативные последствия. Конституционный суд в Москве
принял решение о незаконности татарстанского референдума. Этот довольно
жесткий нажим со стороны федеральных властей привел к прямо
противоположным результатам. Многие жители республики, причем не
только татары, но и русские, усмотрели в нем простое нежелание Москвы
«поделиться властью» с Казанью. В ответ на обращение российского
Верховного Совета Президиум Верховного Совета республики также принял
обращение к народу Татарстана, в котором отмечалось, что «референдум —
это перспектива новых справедливых и взаимовыгодных отношений между
народами России, перспектива подлинного Союза Татарстана и России» 13.
Президиум ВС Татарстана также сделал специальное заявление о том, что
«вопрос, вынесенный на референдум, не предусматривает выход или
невыход Республики Татарстан из состава Российской Федерации и
государственное обособление Татарстана от России», а касается обретения
республикой статуса суверенного государства, которое «остается в едином с
Российской Федерацией экономическом и геополитическом пространстве»,
но будет строить свои отношения с ней «по-новому, на основе равноправных
договоров» 14.
Буквально перед самым голосованием по одному из каналов
центрального телевидения выступил президент России с обращенным к
народу Татарстана призывом не поддерживать вынесенный на референдум
вопрос о суверенитете. В ответ на это по татар-станскому телевидению
выступил Минтимер Шаймиев, вновь подтвердивший официальную позицию
республиканских властей относительно суверенитета Республики Татарстан
и необходимости проведения по этому вопросу всенародного голосования.
Итоги состоявшегося 21 марта 1992 года референдума были
следующими: за суверенитет проголосовали 61,4 % , против — 37,3 % всех
принявших участие в референдуме. Таким образом, обтекаемая и вполне
безобидная с виду формулировка вопроса, а также весьма эффективная
агитация в местных средствах массовой информации привели к тому, что не
только татары, но и многие русские жители республики высказались за
суверенитет. Это дало республиканскому руководству мощный козырь в его
политической игре с Москвой.
Опираясь на итоги референдума, Татарстан, как и Чечня, отказался
подписать Федеративный договор, подписанный остальными республиками,
входящими в состав России. Двусторонние переговоры между Москвой и
Казанью, начавшиеся еще до референдума, проходили долго и сложно.
Татарская сторона настаивала на формулировке «добровольное
делегирование суверенным Татарстаном части полномочий российским
федеральным органам». Москва же вместо этого предлагала договориться о
разграничении полномочий между центром и Татарстаном как одним из
субъектов федерации. К осени 1992 года казалось, что переговоры находятся
на грани срыва. В окружении президента Ельцина в тот период усилились
позиции политиков, выступавших против каких-либо уступок Татарстану. В
то же время среди московской политической элиты были и сторонники
компромисса на переговорах с Татарстаном, опасавшиеся, что затягивание
процесса нормализации отношений между этой республикой и федеральным
центром может привести к захвату власти в Татарстане крайними
националистами.
Именно в этот момент, как нельзя более кстати для руководства
республики, ряд татарских национал-радикальных организаций выступил с
шумными угрозами отстранения от власти Верховного Совета и передачи ее
в руки Милли Меджлиса — в том случае, если в республике не будет срочно
принята новая конституция. И такая конституция была принята Верховным
Советом 6 ноября 1992 года. В ней говорилось, что «Республика Татарстан
— суверенное государство, субъект международного права, ассоциированное
с Российской Федерацией — Россией на основе Договора о взаимном
делегировании полномочий и предметов ведения» '5.
С начала 1993 года переговоры между Москвой и Казанью
активизировались. Обе стороны, прежде всего федеральные власти, решили,
что надо идти на компромисс. Началось подписание целого ряда
межправительственных соглашений. Всего в 1993 году было подписано
шесть соглашений: о сотрудничестве в сфере высшего образования; о
совместной реализации нефти и нефтепродуктов; об охране окружающей
среды; о таможенном обложении; по вопросам собственности; о развитии
оборонных отраслей промышленности. Еще ранее, в 1992 году, было
подписано соглашение об основных
принципах экономического сотрудничества. Но вместе с тем в течение
всего 1993 года татарские власти проводили политику фактического бойкота
любых общероссийских выборов и референдумов. Формально население
республики получило право в них участвовать. Однако
проправительственные средства массовой информации не скрывали своего
отрицательного или, в лучшем случае, безразличного отношения к таким
мероприятиям. И это, конечно, не могло не повлиять на общественное
мнение.
В апреле 1993 года в Татарстане был провален референдум о доверии
российскому президенту. На избирательные участки пришло менее 23 %
зарегистрированных избирателей. В декабре 1993 года, во время выборов в
Государственную Думу и референдума по новой российской конституции, на
избирательные участки в республике пришли около 14 % от внесенных в
списки избирателей, причем лишь 10 % проголосовали за предложенный
проект конституции. Президент Шаймиев и глава республиканского
парламента Фарид Мухаметшин отказались выставлять свои кандидатуры в
Совет Федерации — в результате выделенные Татарстану два места этом
Совете остались вакантными. Москва сделала вид, что ничего страшного не
произошло, и просто перенесла выборы в федеральные органы от Татарстана
на март 1994 года. Национал-радикалы стали готовиться и к их бойкоту.
В январе 1994 года президент Шаймиев послал письмо президенту
Ельцину, в котором говорилось, что ни о каких выборах федеральных
органов власти в республике не может быть и речи без подписания договора
между Москвой и Казанью. И этот договор был подписан 15 февраля 1994
года. Он получил довольно длинное и компромиссное название: «О
разграничении предметов ведения и взаимном делегировании полномочий
между органами государственной власти Российской Федерации и органами
государственной власти Республики Татарстан». Вместе с ним были
подписаны еще пять межправительственных соглашений: о
внешнеэкономических связях; о банковской, кредитной и валютной
политике; о бюджете и налогах; о борьбе с преступностью; о сотрудничестве
в военной области. Таким образом, число российско-татарстанских
межправительственных соглашений достигло двенадцати.
196
Особенно важным для республики было соглашение о бюджетных
взаимоотношениях, которое позволило ей оставлять у себя значительную
часть собираемых налогов. В соответствии с этим соглашением Татарстан
получил право оставлять в республиканском бюджете акцизы на спирт и
ликеро-водочные изделия, акцизы на нефть и газ, плату за землю, доходы от
приватизации и специальный налог для финансирования важнейших
отраслей экономики. При этом республика обязалась перечислять в
федеральный бюджет налог на прибыль в размере 13 %, подоходный налог с
физических лиц в размере 1 % и налог на добавленную стоимость (НДС) по
нормативу, ежегодно определяемому министерствами финансов России и
Татарстана. Во второй половине 90-х годов республика перечисляла в центр
лишь 50 % НДС, в то время как прочие субъекты федерации — 75 %.
Добившись льготных, в сравнении с другими регионами, нормативов
бюджетных перечислений, республика взяла курс на максимально
возможную финансовую независимость от федерального центра. Так,
Татарстан не стал создавать у себя отделение Федерального казначейства, а с
1998 года даже приступил к созданию собственного золотого запаса
(используемого при расчетах с иностранными кредиторами).
Подписанный в 1994 году двусторонний договор получил крайне
неоднозначную оценку как в Москве, так и в Казани. Ряд московских
политиков расценил его как неоправданную уступку региональным
сепаратистам. Татарские националисты, наоборот, восприняли его как своего
рода «почетную капитуляцию» перед Российской Империей. Большинство
республиканского руководства отнеслось к нему положительно. Правда, и
среди высокопоставленных местных политиков были те, кто критически
оценил ряд положений договора. Надо признать, что с юридической стороны
данный договор был весьма уязвим. Прежде всего потому, что он не
соответствовал ни татарстанской, ни российской конституции. Однако в этом
же, как ни парадоксально, заключалось и достоинство договора — он
послужил как бы временным мостом между двумя конституциями,
совершенно по-разному определяющими принципы взаимоотношений между
федеральным центром и республикой. Но, как бы то ни было, большинство
жителей Татарстана (как татар, так и рус-
197
ских) в целом позитивно восприняли договор, поскольку устали от
политической неразберихи и неопределенности.
Начиная с 1994 года политическая активность населения республики
стала угасать. К тому же власти перестали нуждаться в ультранационалистах
как в средстве нажима на федеральное руководство. Они теперь стали
ненужной помехой. В проправительственной прессе появились критические
статьи как о татарских национал-радикалах, так и о представителях русской
общины, нелояльных президенту Шаймиеву. Впрочем, эта критика велась в
довольно корректной форме и не перешла в кампанию борьбы с
политическим инакомыслием.
Часть татарских национальных организаций начала распадаться еще в
1993 году. Так, прежде очень влиятельный и сплоченный Всетатарский
общественный центр разделился на две самостоятельные организации.
Молодежный союз «Азатлык» фактически скатился на периферию
политической жизни. Потеряла свое прежнее влияние и
ультранационалистическая партия «Иттифак», так же, как и прочие
организации подобного толка. В этих условиях стал складываться довольно
странный и противоестественный союз татарских националистов с русскими
партиями и объединениями — на базе общего противостояния режиму
президента Шаймиева. В сентябре 1994 года был образован так называемый
круглый стол, куда, в частности, вошли, с одной стороны — радикальное
крыло Всетатарского общественного центра, Комитет защиты
государственности Татарстана и партия «Иттифак», а с другой стороны —
татарстанское отделение ДПР (партии Травкина), коммунисты, объединение
граждан Российской Федерации и даже местное отделение партии
Жириновского. Была поставлена задача выбрать нового мэра Казани вместо
протеже президента Шаймиева Камила Исхакова. При этом национал-
радикалы даже готовы были поддержать кандидатуру промосковски
настроенного политика Ивана Грачева (лидера объединения «Равноправие и
законность», которое, кстати, даже не входило в число участников «круглого
стола»). Однако из этой затеи ничего не вышло.
Вообще, начиная с 1994 года все выборы в Татарстане проходили
только по сценарию Минтимера Шаймиева. Это относится и к
198
повторным выборам в Государственную Думу и Совет Федерации,
которые успешно состоялись в марте 1994 года, несмотря на
противодействие национал-радикалов. Это относится и к выборам в ту же
Государственную Думу в декабре 1995 года, которые также прошли без
каких-либо осложнений. Весьма своеобразно в Татарстане прошли выборы
президента России летом 1996 года. В них приняло участие более 70 %
граждан, имевших право голоса. В первом туре выборов победил Геннадий
Зюганов, а во втором, совершенно неожиданно, — Борис Ельцин, причем с
заметным отрывом от своего соперника. Из всех российских регионов такая
большая разница между двумя турами имела место еще лишь в Дагестане.
Что же касается республиканского Верховного Совета, то он по
инициативе Минтимера Шаймиева был преобразован в Государственный
Совет. При этом число депутатов было сокращено с 250 до 130, из которых
лишь 69 получили право работать в Госсовете на постоянной основе (причем
не в обязательном порядке, а «как правило»). Реальное же число постоянно
работающих, т. е. «профессиональных», парламентариев намного меньше 69
и это в определенной степени оправдано, учитывая большие расходы на
содержание постоянно работающих депутатов и их помощников.
Избирательные округа в республике созданы таким образом, чтобы
обеспечить преимущество сельскому населению. Например, миллионная
Казань фактически приравнена к малонаселенным сельским округам. Всего в
сельской местности избирается половина депутатов, хотя горожане, по
данным на 1 января 1994 года, составляли 73,5 % населения Татарстана.
Причем большинство сельских жителей — татары, поэтому Госсовет по
своему национальному составу является в основном татарским. Так, по
итогам выборов в апреле 1995 года, в Госсовет республики было избрано 124
депутата, из них 91 татарин, 31 русский и 2 представителя других
национальностей. Но, по-видимому, для президента Шаймиева это не
главное (особенно если учесть, что председателем Госсовета первого созыва
был избран русский, Василий Лихачев, получивший, кстати, поддержку со
стороны президента). Гораздо большее значение имеет то, что основной
костяк депутатского корпуса состав-
199
ляют представители провинциальной номенклатуры, зависимой от
своих казанских начальников, которые, в свою очередь, зависят от
президентских структур. Так, среди 124-х депутатов, избранных в апреле
1995 года, было 70 советских и административных работников, 17
руководителей контролируемых государством предприятий, 5 работников
правоохранительных органов и лишь 29 представителей прочих профессий, в
число которых вошли: 8 журналистов и писателей, 7 врачей, 6
предпринимателей, 3 педагога, 3 работника науки и культуры, 2 рабочих и 1
пенсионер. В этих условиях Госсовет стал не противовесом, а верным
союзником президента Шаймиева (и назначенного им правительства).
В середине 1995 года в республике сложилась жесткая и стабильная
президентская власть. Весной 1996 года президент Татарстана был
переизбран на второй срок — причем на безальтернативной основе и с
рекордно высоким процентом проголосовавших за него избирателей. Все
прочие претенденты на президентскую должность сняли свои кандидатуры,
поняв бесперспективность соперничества с Минтимером Шаймиевым.
После этих выборов в российской, прежде всего московской, прессе
все чаще стали появляться публикации, которые прямо или косвенно
намекали на появление в Татарстане своеобразного культа личности
президента. Некоторые стороны политической жизни в республике
действительно представляются необычными для стороннего наблюдателя,
придерживающегося западных, либеральных взглядов на государственные
структуры. В качестве примера здесь можно привести многочисленные
публикации в местной прессе в поддержку президента Шаймиева. Если среди
московских журналистов во время правления Бориса Ельцина стало своего
рода хорошим тоном периодически критиковать президента России и его
политику, то в казанской прессе аналогичные выпады по адресу президента
Шаймиева встречаются редко (за исключением оппозиционных изданий,
печатаемых малым тиражом, причем иногда вообще за пределами
республики). Татарстанские средства массовой информации немало сделали
для того, чтобы у населения сложился образ сильного и умелого лидера
республики, последовательно отстаивающего ее интересы.
за 56 лет ее было добыто около 3 млрд. тонн. В 1971—1981 годах
среднегодовой объем добычи достигал 100 млн. тонн. Но уже к 1990 году он
сократился до 35 млн. тонн. Во второй половине 90-х ценой больших усилий
он поддерживался на уровне 24—26 млн. тонн. Но в денежном выражении
объем добычи нефти за последние годы увеличился вследствие роста цен на
нее, в том числе на мировом рынке. Сейчас в Татарстане уделяется большое
внимание поиску новых месторождений и, параллельно, повышению
эффективности использования имеющихся нефтяных ресурсов. Так,
предполагается наряду с нефтедобывающей промышленностью развивать
нефтепереработку и нефтехимию. В республике уже имеется ряд
нефтехимических предприятий, в том числе комбинат «Нижне-
камскнефтехим» — один из крупнейших в России комбинатов подобного
профиля. Однако переработка нефти, включая производство бензина, до
недавнего времени осуществлялась в основном за пределами Татарстана.
Поэтому несколько лет назад в республике было принято решение о создании
замкнутого цикла добычи и переработки нефти — «от скважины до
бензоколонки». В частности, было намечено построить крупный
нефтеперерабатывающий завод в Нижнекамске. Акционерами строящегося
комбината стали четыре татарстанские компании, в том числе
«Нижнекамскнефтехим» и основная нефтедобывающая компания Татарстана
— «Татнефть». Вокруг «Татнефти» вообще намечено создать своего рода
холдинг, включающий все стадии добычи и переработки нефти, а также
нефтехимию. Сейчас «Татнефть» занимает четвертое место в России по
добыче нефти. А после создания холдинга ее роль в нефтяном секторе
российской экономики должна еще более возрасти.
В конце 90-х годов спад в большинстве «ненефтяных» отраслей
экономики прекратился, а в некоторых из них даже наметилась тенденция к
росту производства. В 1999 году общий объем промышленной продукции
возрос на 2,1 %, достигнув 100,5 млрд. рублей. При этом следует отметить,
что Татарстану в 90-е годы удалось сохранить (несмотря на сокращение
объема заказов и, следовательно, падение производства) костяк оборонных и
«полуоборонных» предприятий, производящих самолеты, вертолеты,
скоростные катера, оптико-механические приборы и т. д.
202
Несмотря на все трудности, продолжает функционировать и бывший
флагман машиностроения — КамАЗ. Этот завод-гигант, рассчитанный на
ежегодное производство 150 тыс. грузовиков и реально производивший по
120 тыс. машин в год, в 1990 г. стал первым в СССР акционерным
обществом. Прежде основная часть продукции КамАЗа реализовывалась в
рамках государственного заказа. В связи с его резким сокращением в 90-е
годы АО столкнулось с серьезными финансовыми проблемами. Положение
еще более усугубилось после пожара, уничтожившего завод по производству
двигателей, а также вследствие непродуманной политики заимствования
внешних финансовых ресурсов. В 1997 г. объем производства на КамАЗе
сократился до 12,7 тыс. грузовиков, а в 1998 г. — до 3,3 тыс. Суммарный
долг завода превысил миллиард долларов. Чтобы спасти КамАЗ (фактически
ставший банкротом) от полного краха, правительство Татарстана вынуждено
было взять ситуацию на нем под свой контроль и принять активное участие в
реструктуризации огромной задолженности. В результате энергичных мер
республиканского руководства и при поддержке федерального правительства
КамАЗу удалось отсрочить выплату долгов и «оживить» производство
грузовиков. Параллельно начался широкомасштабный выпуск легковых
малолитражек «Ока». Со временем предполагается наладить производство
малолитражек и на другом автозаводе — в Елабуге. Но пока ЕлАЗ остается
лишь «стартовой площадкой» для будущего автомобильного производства,
несмотря на мелкосерийную сборку машин и некоторые другие попытки
производственной деятельности. Татарстанское машиностроение вообще
живет в основном надеждами на будущее. Сейчас главный упор делается на
сохранение имеющейся технической базы при одновременной перестройке
производства — с целью создания условий для выхода из кризиса и
последующего роста.
Что касается такой важнейшей отрасли экономики, как энергетика, то
она также переживает серьезные трудности. В середине 80-х годов в
республике была реализована довольно дорогостоящая программа перевода
ТЭЦ с угля на газ и, в меньшей степени, на мазут. Эта мера в то время
представлялась вполне оправданной, поскольку газ является оптимальным
топливом для теплоэлектро-
203
станций — как с технико-экономической, так и с экологической точек
зрения. Однако изменение общей экономической ситуации в России в 90-е
годы привело к тому, что газ стало более выгодным экспортировать, а не
использовать как топливо внутри страны (учитывая хронические неплатежи
со стороны его местных потребителей). У «Газпрома», монопольно
контролирующего добычу газа в России, возникли серьезные разногласия с
региональными энергетическими компаниями относительно поставок газа и
платежей за него. Компания «Татэнерго», являющаяся крупным должником
«Газпрома», в свою очередь постоянно сталкивается с неплатежами за тепло
и электроэнергию. Положение усугубляется тем, что основными должниками
«Татэнерго» являются нефтехимические предприятия, которые, в
соответствии с решением правительства Татарстана, получают
электроэнергию по льготным ценам (учитывая важность нефтехимии для
экономики республики).
Сейчас в Татарстане рассматриваются два основных пути решения
энергетической проблемы. Первый — экономия энергии. В связи с этим был
принят специальный закон «Об энергосбережении». Второй путь — это
увеличения мощности ГЭС в Набережных Челнах, для чего предполагается
поднять уровень Нижнекамского водохранилища еще на 6 метров. С одной
стороны, это позволит увеличить выработку электроэнергии на 1,4 млрд.
киловатт-часов (для чего потребовалось бы сжигать 420 млн. кубометров газа
в год). Но с другой стороны, как подчеркивают местные экологи, это
приведет к затоплению еще 86 тыс. гектаров земельных угодий. Правда,
правительственные эксперты уверяют, что данные земли уже выведены из
хозяйственного оборота и должны были быть затоплены еще в прежние годы,
если бы не приостановка заполнения водохранилища под давлением
общественного мнения. К тому же общая площадь затопленных
водохранилищем земель составит лишь 2,3 % земельного фонда республики.
В Татарстане вообще идет активная дискуссия об эффективности
использования земельных, в том числе сельскохозяйственных ресурсов. В
1998 году был принят республиканский Земельный кодекс, разрешающий
куплю и продажу земли. Причем покупать ее могут не только татарстанцы и
россияне в целом, но и граждане
204
зарубежных государств, а также лица без гражданства. Правда, при
этом установлен ряд ограничений. Например, иностранцы могут покупать
землю только из государственного резерва. Что касается земель
сельскохозяйственного назначения, то их могут приобретать только те, кто
обладает соответствующей квалификацией. Сейчас в республике всячески
стимулируется развитие фермерства. Число фермерских хозяйств к началу
2000 года составило около 2 тыс., т. е. возросло втрое по сравнению с
началом 1993 года. Но основная часть сельскохозяйственных земель по-
прежнему находится в пользовании коллективных хозяйств, многие из
которых являются хроническими должниками. Выходя из колхозов,
крестьяне вместе с земельным паем наследуют и часть долгов, что является
серьезным тормозом на пути развития фермерства.
Несмотря на все трудности, связанные с перестройкой сельского
хозяйства, в некоторых его подотраслях в 90-е годы был отмечен реальный
рост. Так, валовой сбор зерна в республике в 1996 году на 30 % превысил
уровень 1991 года. В результате Татарстан по производству зерновых
культур поднялся с пятого на второе (после Башкирии) место среди всех
российских регионов. И в дальнейшем он оставался в числе лидеров,
несмотря на сильнейшую засуху 1998 года и другие неблагоприятные
погодные факторы.
Какое-то время в Татарстане сохранялся чуть ли не самый низкий в
России уровень цен на основные потребительские товары. Но уже с 1994
года цены стали быстро расти. Правда, и сейчас так называемая
потребительская корзина в республике дешевле, чем в целом по Российской
Федерации. Но эта разница уже не столь заметна, как пять-шесть лет назад.
Одновременно с этим сокращается и разрыв в размерах средней заработной
платы, которая в республике также ниже, чем в целом по России. Однако
минимальный размер зарплаты в Татарстане выше, чем в среднем по стране.
С 1997 по 2000 год он составлял 350 тыс., т. е. был в четыре с лишним раза
выше общероссийского уровня, равного 83,5 тыс. рублей. Установление
такой высокой минимальной зарплаты является одним из проявлений широко
разрекламированной в республике социальной рыночной политики (с
акцентом на слове «социальная»). Эта политика предусматривает целый
комплекс мер
по социальной защите населения. Хотя далеко не все намеченные
социальные программы удается выполнить, все же реально делается (и уже
сделано) не так уж мало. Благодаря доходам от нефти и крупным налоговым
льготам правительство Татарстана имело возможность выделять довольно
большие средства на социальные программы. Например, во второй половине
90-х годов республика занимала одно из первых мест в России по объему
жилищного строительства, в том числе по строительству муниципального
жилья для очередников. В Казани начата реализация широкомасштабной
программы переселения жителей деревянных трущоб в новые дома.
Уже несколько лет Татарстан считается одним из наиболее стабильных
в социальном и политическом отношении регионов России. Этот образ
«социально-политического оазиса» активно используется местными
властями — в том числе и с целью привлечения в республику иностранных
инвесторов. В Татарстане сейчас придается большое значение
экономическому сотрудничеству с зарубежными странами, причем —
напрямую, минуя российские федеральные структуры. Налаживание такого
сотрудничества стало одной из главных задач открытого в Москве
полномочного представительства Республики Татарстан (не менее важной,
чем лоббирование интересов республики в федеральных органах власти).
Татарстан последние годы стремился любыми путями самостоятельно,
без посредничества Москвы, включиться в мировую экономическую систему
и вообще выйти во внешний мир. С этой точки зрения рассматривались и все
интеграционные проекты внутри СНГ. Татарстан был готов поддержать их
только в том случае, если он становился равноправным участником такой
интеграции. Те же проекты, где ему отводилась лишь роль одного из
регионов России, воспринимались негативно. Тут можно вспомнить
отрицательное отношение татарстанских властей к российско-белорусскому
союзу. По мнению руководства республики, это может привести или к
воссозданию некого подобия СССР, где Татарстану вновь будет отведена
скромная роль автономной республики, или же к фактическому вхождению
Белоруссии в состав России, причем на особых, льготных условиях. В этом
случае, по словам Минтимера Шаймиева, Белоруссия превратится в
«трудного и ка-
206
призного ребенка» в российской семье. Некоторые политические
обозреватели усмотрели в этом неприятии союза с Белоруссией желание
сохранить уникальную роль Татарстана в государственной системе
Российской Федерации, а также весьма престижное положение
татарстанского президента в российском политическом истеблишменте.
Возможно, в этом есть определенная доля истины. Минтимер Шаймиев
объективно не заинтересован в том, чтобы уступить свою исключительную
политическую роль белорусскому президенту Александру Лукашенко или
еще кому-либо.
По данным целого ряда социологических опросов, президент
Татарстана считается одним из наиболее влиятельных российских политиков.
Это, кстати, признается и за рубежом. Не случайно Минтимер Шаймиев
после своего переизбрания получил целый ряд поздравлений от зарубежных
политических деятелей. После публичной лекции, прочитанной им в
американском Гарвардском университете в октябре 1994 года, в лексиконе
западных политологов появился термин «модель Татарстана» — как
обозначение одного из возможных вариантов мирного урегулирования
отношений между центральными властями и регионом, стремящимся к
большей самостоятельности. Эта модель рассматривается и как весьма
перспективный способ разрешения межнациональных противоречий.
В начале 1995 года в Гааге (Нидерланды) состоялся Круглый стол по
проблеме урегулирования конфликтов на территории бывшего СССР,
организованный по совместной инициативе президента Татарстана,
Института этнологии и антропологии Российской академии наук и группы по
урегулированию конфликтов Гарвардского университета. В дальнейшем
было решено подобные консультативные встречи проводить регулярно,
причем в число их организаторов вошли Министерство по делам
национальностей и федеративным отношениям Российской Федерации,
Министерство иностранных дел Нидерландов и Проект по укреплению
демократических институтов Гарвардского университета. К сожалению, эти
форумы, получившие название «Гаагской инициативы», не дали быстрых и
конкретных политических результатов (да и не могли их дать ввиду
сложности обсуждаемых на них проблем). Но они, несомненно,
способствовали лучшему уяснению позиций противо-
207
борствующих сторон и наметили возможные варианты будущего
урегулирования существующих разногласий. Кроме того, эти встречи, одним
из основных инициаторов которых был президент Татарстана, ввели эту
республику в число активных участников мировой политики.
Термин «модель Татарстана» стал довольно популярным и внутри
Российской Федерации. Договор, заключенный между Москвой и Казанью,
послужил моделью для других аналогичных соглашений между
федеральными органами и субъектами федерации. Уже в 1994 году
подобный договор с Москвой подписала Республика Башкортостан, потом
Кабардино-Балкария, а затем еще целый ряд республик, краев и областей.
Проводимая татарстанскими властями политика, направленная на обретение
большей самостоятельности и независимости от московских властей,
встретила явную поддержку со стороны ряда глав российских регионов,
особенно национальных республик. Одним из доказательств авторитета
татарстанского руководства в глазах региональных лидеров явился факт
избрания главы Госсовета Татарстана Василия Лихачева заместителем
председателя Совета Федерации. Таким образом, еще один татар-станский
политик занял видное место в политических структурах России.
Впоследствии Василий Лихачев стал полномочным представителем России в
Европейских сообществах (а пост председателя Госсовета занял
поддержанный президентом Шаймиевым бывший председатель Верховного
Совета, а затем премьер-министр правительства республики Фарид
Мухаметшин).
Что касается государственной структуры самого Татарстана, то она к
настоящему времени приобрела достаточную устойчивость, и в ближайшем
будущем там вряд ли следует ожидать существенных перемен. Современная
политическая система Татарстана представляет собой своеобразную смесь
демократических элементов с элементами авторитаризма. Это вполне
естественно для общества, находящегося на этапе перехода от тоталитаризма
к демократии — на этапе, предполагающем проведение непростых
политических и экономических реформ. Некоторые политические аналитики
в Москве выражают опасение по поводу возможного усиления
авторитаризма в Татарстане. Порой даже говорится о
208
«туркменизации» этой республики, т. е. трансформации ее
политической системы по туркменскому образцу, предполагающему
концентрацию практически всей власти в руках президента.
В то же время сам президент Шаймиев неоднократно заявлял о своей
приверженности демократии и о возможности в будущем провести весьма
демократическую по своей сути реформу органов местного самоуправления.
Имеется в виду прежде всего выборность глав городских и районных
администраций, которые сейчас назначаются президентом. Совершенно
очевидно, что это может привести не только к ослаблению всей
ориентированной на президента политической вертикали, но и к изменению
национального состава местного руководства. При честных выборах в
городах и приволжских сельских районах (с преимущественно русским
населением) и руководители скорее всего будут избраны из русских, а не из
татар. Однако реальное проведение такой реформы представляется
маловероятным, по крайней мере в обозримом будущем. Вряд ли
республиканское руководство, и прежде всего аппарат президента, решится
на столь невыгодный для себя шаг, несмотря на критику со стороны местной
оппозиции и ряда московских политиков.
Следует отметить, что назначенные президентом главы районных
администраций одновременно являются депутатами Государственного
Совета Татарстана, куда они избираются по так называемым
административно-территориальным округам. В этой связи можно упомянуть
ситуацию, сложившуюся в Госсовете весной 1999 года, когда 15 депутатов, в
том числе 13 бывших районных руководителей, снятых с должности
Минтимером Шаймиевым, «добровольно» вернули свои депутатские
мандаты. Им на смену вскоре были избраны 12 новых глав районов,
назначенных президентом, а также руководитель президентской
администрации и два директора, пользующихся поддержкой
республиканского правительства.
В декабре того же 1999 года в Татарстане состоялись очередные общие
выборы в Госсовет. Перед ними практически все оппозиционные Минтимеру
Шаймиеву политические силы выступили с резкой критикой
республиканского закона о выборах, который запрещает голосование по
партийным спискам и одновременно
209
допускает вхождение в Госсовет представителей исполнительной
власти. Вновь заявил о себе «Круглый стол», созданный в 1994 году
(который, как уже отмечалось, объединяет самые разные оппози- I ционные
партии и движения — от коммунистов до ультранационалистов). Причем
лидер националистической партии «Иттифак» Фаузия Байрамова,
выступающая за полную независимость Татар-стана, призвала провести
выборы в Госсовет не по республиканскому, а по общероссийскому закону,
предусматривающему голосование по партийным спискам. Участники
«Круглого стола» предприняли самые разные акции протеста — от сбора
подписей до голодовки. Однако руководители Татарстана их просто проигно-
I рировали. В новый состав Госсовета, по-прежнему насчитывающего 130
депутатов, вошли 55 представителей исполнительной власти I и большое
число так называемых хозяйственников, близких к ру-1 ководству
республики. Оппозиция, включая все ее разновидности, 1 потерпела на
выборах сокрушительное поражение. В связи с этим 1 ряд лидеров «Круглого
стола» даже обратился к федеральным влас-1 тям с требованием распустить
новый Госсовет Татарстана — «как сформированный с нарушением
действующего законодатель- J ства». Но в Москве предпочли просто «не
заметить» это требование j татарстанской оппозиции.
Что касается выборов в российскую Государственную Думу, то их
результат (в масштабах республики) также был весьма успешным для
президента Шаймиева. Татарстан оказался в числе; немногих российских
регионов, где убедительную победу одержал блок «Отечество — Вся
Россия», одним из основателей которого j явился Минтимер Шаймиев.
Президент Татарстана не случайно; сделал ставку именно на это
политическое объединение. К весне] 1999 года у многих политологов в
России сложилось устойчивое мнение о неизбежном переходе реальной
власти от слабеющего федерального центра к регионам. Накануне выборов в
Государственную Думу по инициативе региональных политиков был создан
целый ряд предвыборных объединений, в том числе и блок «Вся Россия»,
лидером которого стал Минтимер Шаймиев. Предполагай емый союз этого
блока с «Голосом России», созданным самарским губернатором
Константином Титовым, так и не состоялся. В то же
210 1
время весьма непростые переговоры с руководством движения
«Отечество» привели к созданию объединения «Отечество — Вся Россия»
(ОВР), избирательный список которого возглавили экс-премьер Евгений
Примаков, мэр Москвы Юрий Лужков и губернатор Санкт-Петербурга
Владимир Яковлев. Последний из них вошел в тройку лидеров довольно
неожиданно, поскольку большинство политологов ожидало увидеть на этом
месте Минтимера Шаймиева (кстати, объединение «Отечества» и «Всей
России» в блок ОВР произошло в помещении Постоянного
представительства Республики Татарстан в Москве).
Свой отказ войти в тройку лидеров ОВР президент Татарстана
мотивировал законодательством своей республики, формально не
позволяющим ему сделать этот шаг. Однако очевидно, что были и иные
причины. Во-первых, Минтимер Шаймиев оставлял за собой свободу для
маневра в случае неудачи ОВР на выборах. Во-вторых, он пожелал сохранить
определенную дистанцию от политики лидера «Отечества» Юрия Лужкова,
ставшей к тому времени откровенно «антикремлевской». Еще до начала
объединительной конференции ОВР татарстанский лидер консультировался с
российским президентом Ельциным. А на пресс-конференции сразу же после
сформирования блока ОВР он осторожно отмежевался от ряда неприятных
для федерального руководства высказываний московского мэра и, в
частности, уклонился от инициативы «Отечества» пригласить Евгения
Примакова на роль лидера ОВР (хотя впоследствии «Вся Россия» все же
согласилась с этой кандидатурой).
Между двумя составляющими блока ОВР вообще не было полного
единства взглядов. Несмотря на то, что мэр Москвы объективно выступал в
роли одного из ведущих региональных лидеров, противостоящих
самовластию «центра», он по своим взглядам во многом отличался от
большинства остальных руководителей регионов. Идеи Юрия Лужкова и
Евгения Примакова по укрупнению регионов и высказывание экс-премьера
относительно отмены выборности регионального руководства не нашли
отклика со стороны большинства губернаторов и тем более президентов
национальных республик, где подобные инициативы вообще
воспринимались как проявление «великодержавного шовинизма».
211
Сам факт заключения соглашения между «Отечеством» и «Всей
Россией» вызвал крайне неоднозначную реакцию в Татарстане. Татарские
националистические партии и объединения подвергли Минтимера Шаймиева
жесткой критике за союз со сторонниками «губернизации» России. Эта
критика еще более усилилась после решения татарстанского президента
совместить выборы в Госдуму с выборами в Госсовет республики, что с
самого начала негативно воспринималось татарской оппозицией. В то же
время многие жители Татарстана поддержали как идею совмещения выборов,
так и союз «Всей России» с «Отечеством» (рассчитывая на то, что активное
участие главы республики во всероссийских выборах позитивно скажется на
авторитете Татарстана).
Оставаясь фактическим лидером «Всей России» и, соответственно,
ОВР, но не войдя в избирательный список этого блока, Минтимер Шаймиев
остался в стороне от сопровождавшей выборы жесткой «войны
компроматов» (в отличие от мэра Москвы, петербургского губернатора и экс-
премьера Евгения Примакова, ставших объектами резкой критики в прессе и
по телевидению). Президенту Татарстана удалось сохранить свое реноме
осторожного и рассудительного регионального руководителя, авторитетного
среди российской политической элиты.
После образования другого «губернаторского» блока, «Единство», за
короткое время ставшего фаворитом предвыборной кампании, у Минтимера
Шаймиева сложились хорошие отношения с его руководством, в том числе с
Сергеем Шойгу (который в свое время был одним из организаторов блока
«Вся Россия»). Осенью 1999 года лидер «Единства» посетил Татарстан и
наградил главу республики знаком отличия МЧС «За заслуги», показав
отсутствие принципиальных противоречий между этими двумя политиками.
На выборах в декабре 1999 года блок «Отечество — Вся Россия»
потерпел поражение. Однако неудачу ОВР в масштабах всей страны в
значительной степени компенсировал его успех в Татарстане, Башкирии и в
Москве с их довольно многочисленным населением. Президент Шаймиев
еще раз доказал, что в своей республике он способен добиться на выборах
любого желаемого результата, несмотря на противодействие федеральных
властей.
212
Поэтому и после общего поражения ОВР рейтинг руководителя
Татарстана среди российских политиков сохранился довольно высоким —
особенно в контексте грядущих президентских выборов, результат которых
во многом зависел от поддержки того или иного кандидата лидерами
крупнейших регионов.
После выборов в Думу руководству «Всей России» стала очевидна
бесперспективность союза с «Отечеством». Однако до полного разрыва
между ними дело не дошло, поскольку это было сопряжено с трудностями
процедурного характера и, кроме того, могло привести к нежелательным для
лидеров ОВР политическим осложнениям. Вместо этого был выбран
компромиссный вариант: фракция ОВР в Думе (под руководством Евгения
Примакова) сохранилась единой, а депутаты от одномандатных округов,
попавшие в Думу благодаря поддержке со стороны «Всей России», вошли в
группу «Российские регионы» (во главе с депутатом от Татарстана Олегом
Морозовым).
После неожиданного ухода в отставку Бориса Ельцина в Татарстане,
как и в других регионах, началась активная подготовка к досрочным
президентским выборам. Отношение к и. о. президента России Владимиру
Путину в республике было крайне неоднозначным. Его высказывания о
необходимости уравнивания прав регионов и о приведении конституций
национальных республик и уставов областей в соответствие с основным
законом России вызвали крайне болезненную реакцию со стороны
националистов. Так, например, Всетатарский общественный центр на своем
пленуме в марте 2000 года призвал избирателей не участвовать в выборах
или же проголосовать против всех кандидатов, чтобы не допустить победы
Владимира Путина. В то же время у и. о. президента, показавшего себя
энергичным и решительным политиком, нашлось немало сторонников в
Татарстане, причем не только среди русских, но и среди татар, особенно
после того, как он высказался в поддержку договора между Татарстаном и
федеральным центром, заключенного в 1994 году.
Что касается республиканского руководства, то оно изначально
поддержало Владимира Путина как наиболее реального победителя на
предстоящих выборах, хотя, разумеется, не могло разде-
213
ституции, исключает существование двух уровней суверенных властей,
находящихся в единой системе государственной власти, которые обладали
бы верховенством и независимостью, т. е. не допускает суверенитета ни
республик, ни иных субъектов Российской Федерации» '7.
Генеральный прокурор Владимир Устинов также отдал специальное
распоряжение региональным прокурорам о приведении в месячный срок
законодательства субъектов федерации, в том числе и Татарстана, в
соответствие с общероссийским законодательством. Но татарстанские власти
фактически проигнорировали как определение Конституционного суда, так и
требование генпрокурора. Причем президент Шаймиев прямо заявил, что
«месячный срок — это нереально». Выполняя распоряжение из Москвы,
прокурор Татарстана вынес протест по восьми республиканским законам, но
не опротестовал остальные татарстанские законы, противоречащие
федеральным. Сразу же после этого он ушел в отставку с поста прокурора и
возглавил Конституционный суд Республики Татарстан, созданный для
защиты именно республиканской, а не федеральной конституции.
Летом 2000 года в Казань вновь приехал Владимир Путин.
Формальным поводом для второго визита российского руководителя в
Татарстан было совещание по вопросам ликвидации последствий урагана,
произошедшего 19 июня. Кроме того, президент России, вместе с
прибывшим в Казань главой Башкирии Муртазой Рахимовым, принял
участие в татарско-башкирском национальном празднике Сабантуй. Но
главной причиной визита была, несомненно, необходимость урегулирования
противоречий между Татарстаном и Башкирией, с одной стороны, и
федеральным центром — с другой. С точки зрения Москвы, это
урегулирование подразумевало изменение конституций республик в
соответствии с федеральной конституцией. Однако республиканские власти
имели иной взгляд на данную проблему. Например, президент Татарстана
неоднократно подчеркивал, что согласование конституций и
законодательства в целом — это не односторонний, а обоюдный процесс,
подразумевающий взаимные уступки. По мнению татарстанского
руководства, изменять следует не только республиканские, но и федеральные
215
законы, для чего необходимо создать специальную двустороннюю
комиссию. С этим в известной степени был вынужден согласиться и
российский президент, заявивший: «Мы провели приблизительный анализ
законодательства Татарии и России. Некоторые вещи нужно изменять в
соответствии с федеральными законами, а кое-где, может быть, следует
поменять и российские законы. В каждом конкретном случае будем исходить
из здравого смысла, а не из желания всех причесать под одну гребенку.
Главное — чтобы у нас было единообразие законов на всей территории
России» 18.
Несмотря на готовность федерального центра пойти навстречу
Татарстану и иным республикам, совершенно очевидно, что речь может идти
лишь о коррекции отдельных законов, а не о коренном пересмотре
российского законодательства. А основные уступки ожидаются от регионов,
в том числе и от Татарстана. И эти уступки должны быть весьма
существенными, учитывая большую разницу между местными и
федеральными законами. Но также очевидно, что региональные элиты не
заинтересованы в пересмотре тех законов, которые принимались на местах в
период «парада суверенитетов». Здесь трудно не согласиться с мнением
советника президента Татарстана Рафаэля Хакимова, считающего, что
задуманные федеральным центром реформы можно было бы сравнительно
легко провести тогда, когда «еще выборности не было, политические элиты и
экономические интересы не сложились. А сегодня политические элиты и
экономические интересы уже сложились, и никто не хочет отдавать эту
власть» 19.
Согласно конституции Татарстана, пересмотр основного закона
республики может быть осуществлен только на основе решения
Государственного Совета, принятого большинством не менее двух третей от
установленного численного состава. Но, как уже отмечалось, Госсовет
Татарстана в значительной степени состоит из местного руководства и
директоров крупных предприятий, тесно связанных с президентскими и
правительственными структурами. Поэтому в конечном счете решения
Госсовета во многом зависят от позиции республиканской исполнительной
власти и прежде всего президента, который явно не торопится с пересмотром
республиканского законодательства и предпочитает вести поэтапные
217
представительствами, участвует в деятельности международных
организаций, руководствуясь принципами международного права...» 21
 Все вышеперечисленные и некоторые иные положения татар-станской
конституции находятся в прямом противоречии с конституцией России. Это
касается и зафиксированного в основном законе республики принципа
ассоциированности отношений Татарстана с Россией. Российская
конституция не предусматривает никаких ассоциированных отношений с
субъектами федерации и фактически допускает лишь определенную
автономию последних (хотя слово «автономия» прямо не упоминается,
поскольку этот термин был сильно дискредитирован в советское время и
ассоциируется в общественном сознании с практически бесправным
положением бывших автономных республик).
С процедурной точки зрения, изменение татарстанской конституции
вполне возможно, если на это решится высшее руководство республики. В
Госсовете Татарстана уже имел место пересмотр конституции, когда
сравнительно легко была изменена статья, запрещавшая одному и тому же
лицу быть президентом более двух сроков подряд. Это, разумеется, было
сделано для того, чтобы президент Шаймиев смог третий раз подряд занять
высший государственный пост. Данное решение Госсовета шло вразрез с
российским избирательным законодательством, но для урегулирования
расхождений между федеральным и региональными законами о выборах был
определен срок до конца 2001 года, а выборы президента Татарстана были
намечены на март 2001 года. Поэтому, с точки зрения татарстанского
руководства, Минтимер Шаймиев вполне может еще раз стать президентом,
формально не нарушая ни республиканский, ни федеральный закон о
выборах. Впрочем, проблема, как обойти российское избирательное
законодательство, стала неактуальной после того, как Государственная Дума
разрешила губернаторам и президентам национальных республик избираться
на третий срок, что позволило Минтимеру Шаймиеву на законном основании
вновь стать главным кандидатом на президентский пост.
Прецедент, связанный с пересмотром конституции, с одной стороны,
доказывает, что основной закон Татарстана может быть
218
и далее изменен. Но, с другой стороны, очевидно, что Госсовет готов
утвердить лишь те изменения, которые инициированы республиканским
руководством, а отнюдь не федеральным центром. Следует также иметь в
виду, что конституция Татарстана была принята на основе референдума, и ее
статьи, касающиеся суверенитета республики, были одобрены большинством
населения. Поэтому любой отход от принципа суверенности Татарстана
может быть негативно воспринят местной общественностью. Особенно
острая реакция, несомненно, последует со стороны татарских националистов,
крайне болезненно воспринимающих любые посягательства на суверенитет.
Есть точка зрения, согласно которой само существование
националистических партий и объединений в Татарстане обусловлено их
негласной поддержкой со стороны руководства, использующего
националистов как своего рода фон, четко высвечивающий умеренность
нынешних властей республики. Руководителям Татарстана в их дискуссии с
Москвой объективно выгодно иметь такой аргумент, как угроза
националистического взрыва в республике в случае чрезмерного нажима со
стороны федерального центра. Но было бы совершено неправильно считать
национал-радикалов просто марионетками. Это не так. У них есть свои четко
обозначенные интересы, во многом не совпадающие с интересами
республиканского руководства. Более того, они активно используют любое
непопулярное (или просто не угодное им) решение как местных, так и
федеральных властей, чтобы лишний раз напомнить о себе.
Лидеры националистов, недовольные политикой республиканского
руководства, порой апеллируют к Москве, как, например, в случае с
выборами в Госсовет, проведенными в декабре 1999 года (о чем говорилось
выше). Но гораздо чаще недовольство со стороны националистической
оппозиции вызывают действия федерального центра, особенно в тех случаях,
когда они касаются национальных проблем. Так, например, произошло
осенью 1997 года, когда в Татарстане развернулась кампания критики новых
российских паспортов. Вообще, введение этих паспортов, в которых
отсутствует графа «национальность», было воспринято некоторыми
радикальными политиками чуть ли не как геноцид татарского народа.
219
В Казани и ряде других городов Татарстана возникли стихийные
митинги, иногда сопровождавшиеся демонстративным сожжением макетов
новых паспортов. Впрочем, вскоре ситуация в республике нормализовалась,
поскольку появились проекты введения дополнительного, татарстанского,
паспорта — как своеобразной альтернативы «безнациональному» паспорту
гражданина России. В 1998 году Госсовет Татарстана одобрил закон «О
гражданстве Республики Татарстан», который не только предусматривал
введение республиканских паспортов, но и допускал отдельное
татарстанское гражданство, без получения гражданства Российской
Федерации.
Неприятие новых российских паспортов в Татарстане, причем не
только национал-радикалами, но и значительной частью всего татарского
населения, показал, насколько осторожно следует решать все вопросы,
касающиеся национальных чувств проживающих в России народов.
Непродуманные действия в этой области только играют на руку
сепаратистам, охотно использующим любые факты, которые можно в глазах
общественности интерпретировать как признаки «имперской сущности»
федерального центра. К таким фактам можно отнести нередко
встречающиеся в центральной прессе дискуссии о ликвидации национальных
республик и их превращении в обычные области (или вхождении в состав
крупных губерний). С чисто административной точки зрения такие
предложения вполне оправданы. Но следует учитывать, что для коренных
народов этих республик большую роль играют формальные признаки
государственного статуса их территорий. Это, например, сам термин
«республика», герб, флаг, местная конституция и т. д. Нетрудно представить,
какую реакцию со стороны татарской общественности вызвало бы, например,
переименование Республики Татарстан в Казанскую область, даже при
сохранении нынешней степени ее самостоятельности. И наоборот,
образование семи федеральных округов, объективно направленное на
усиление федеральной власти в регионах, встретило лишь сравнительно
слабые протесты (даже со стороны националистов), поскольку оно не
затронуло внешние признаки татарской государственности.
Как уже отмечалось, на референдуме в 1990 году идею суверенитета
Татарстана поддержали не только татары, но и немалая
всех граждан государства. Предполагается, что в основе такой
полиэтнической нации должна лежать общность интересов всего населения
Татарстана, в том числе тех, которые отличны от интересов жителей
остальной России.
Для простого обывателя, независимо от национальности,
первоочередное значение имеют экономические интересы. Идея
экономической самостоятельности Татарстана была особенно популярна в
первой половине 90-х годов, на фоне острого кризиса российской экономики.
Некоторое хозяйственное обособление от России тогда рассматривалось как
мера предохранения от экономических неурядиц переходного периода. В
дальнейшем эта идея в какой-то степени потеряла свою привлекательность в
глазах населения республики. Сейчас в Татарстане немало сторонников
сохранения единого общероссийского экономического пространства. Но
немало и тех, кто считает, что проводить хозяйственные реформы (или,
наоборот, уклоняться от них) проще в масштабах сравнительно небольшой
республики. Популярность центробежных и центростремительных
концепций экономических отношений Татарстана с Россией определяется
целым рядом факторов, таких как успех или неудача об- i щероссийских и
республиканских реформ, структурные сдвиги в I экономике, рыночная
конъюнктура, в том числе на зарубежных рынках, процессы в финансовой
сфере и общее развитие экономики в республике и в России. От этих
факторов будет зависеть не только место Татарстана в российской
экономике, но и вообще его взаимо-отношения с федеральным центром, а
также социальная и политическая ситуация в республике. Именно экономика
во многом определит будущее Татарстана.
Здесь возможны четыре варианта развития событий. Первый, самый
плохой, — если ухудшится экономическая ситуация и в i Татарстане, и в
целом по России. В этом случае можно ожидать как дестабилизации
социально-политической обстановки в республике, так и усиление
центробежных тенденций, причем не только в Татарстане, но и в других
регионах Российской Федерации.
Второй вариант — если общероссийская экономика сумеет выйти из
кризиса, а в Татарстане этот кризис будет углубляться. В этом случае следует
ожидать еще большего, чем при первом 1
222
варианте, обострения социально-политической обстановки в
республике. Причем усилится опасность раскола общества на сторонников
крайних националистов, объясняющих все беды эгоизмом «имперского
центра», и на сторонников «губернизации» России, т. е. противников
суверенитета Татарстана. В связи с тем, что среди первых будут скорее всего
преобладать татары, а среди вторых — русские, возникнет реальная угроза
обострения межнациональных отношений.
Третий вариант — заметное улучшение экономической ситуации в
Татарстане, при сохранении или даже усилении экономических неурядиц в
масштабах всей России. В этом случае усилится стремление республики
выйти из российского экономического пространства и напрямую войти в
мировую экономику. Более популярной станет и идея общего обособления
Татарстана от России.
И наконец, четвертый вариант предполагает улучшение экон( мической
ситуации как в Татарстане, так и в России в целом, этом случае можно
ожидать (при прочих благоприятных условия стабильную социально-
политическую обстановку в республике . одновременно — урегулирование
многих еще не решенных вопросов в отношениях Татарстана с федеральным
центром, прежде всего в сфере экономики. Это, несомненно, был бы
оптимальный вариант. И он представляется вполне реальным в условиях
начавшегося оживления экономики. Конечно, экономический рост в
Татарстане и России в целом, отмеченный в 1999—2000 годах, во многом
обусловлен благоприятной конъюнктурой на мировом рынке нефти и
нефтепродуктов. Эта конъюнктура вполне может измениться, что негативно
скажется на перспективах развития татарстанской и общероссийской
экономики. Тем не менее и у Татарстана, и у всей России есть хорошие
шансы на поддержание сравнительно устойчивого, пусть даже и не очень
высокого, экономического роста.
Мировой опыт показывает, что в любой стране улучшение
экономической ситуации благоприятно отражается на взаимоотношениях
центра и отдельных регионов (если не вмешиваются посторонние,
внеэкономические факторы). Но не стоит напрямую связывать прогноз
экономического развития с перспективами урегулирования противоречий
между Москвой и Казанью, в том числе
223
в бюджетной сфере. Здесь многое будет зависеть от решительности и
одновременно гибкости общероссийского и республиканского руководства,
от того, насколько удастся сохранить баланс между экономическими
интересами Татарстана и федерального центра.
Соглашение о бюджетных взаимоотношениях между Республикой
Татарстан и Российской Федерацией, заключенное в феврале 1994 года,
имело пятилетний срок действия. В 1999 году оно было фактически продлено
татарстанской стороной, поскольку содержащиеся в нем нормативы вошли в
республиканский бюджет. Но в 2000 году Татарстан вынужден был
согласиться на пересмотр своих бюджетных взаимоотношений с центром. В
свою очередь Москва дала согласие на финансирование ряда объектов
республиканской экономики из федеральной казны. Это прежде всего
касается объектов, имеющих общероссийское значение. Об этом, в
частности, шла речь во время визитов Владимира Путина в Татарстан.
Татарстанская сторона, в качестве компенсации за свою уступчивость в
вопросе бюджетных взаимоотношений, ожидает от федерального центра
более активного участия в финансировании республиканской экономики.
До этого времени Татарстан брал на себя расходы по строительству
таких объектов федерального значения, как мост через Каму на трассе
Москва — Челябинск или новый аэропорт в Казани. В настоящее время
республиканские власти весьма заинтересованы в увеличении
финансирования на федеральном уровне подобных дорогостоящих проектов.
К их числу можно отнести также строительство казанского метро,
модернизацию предприятий оборонного комплекса и прочих крупных
промышленных предпри-ятий, включая КамАЗ и ЕлАЗ. Предполагается, что
российское правительство и правительство Татарстана останутся крупнейши-
I ми акционерами КамАЗа, владеющими по 25 % акций этой ком-пании
каждый. Причем республиканские власти согласились на то, ] чтобы Совет
директоров КамАЗа возглдвил представитель феде-рального центра. Когда в
1997 году правительство республики взяло под свою опеку фактически
обанкротившийся КамАЗ, Совет директоров этого акционерного общества
возглавил татарстанский вице-премьер Равиль Муратов. Но уже в 1999 году
его сменил ми- 1
224
нистр экономики Российской Федерации Андрей Шаповальянц, а
впоследствии — вице-премьер российского правительства Илья Клебанов.
Тем самым федеральный центр взял на себя большую долю ответственности
за финансовое оздоровление и развитие КамАЗа.
В будущем, видимо, практика совместного финансирования и
управления крупными промышленными предприятиями Татарстана получит
дальнейшее развитие. Однако республиканские власти вовсе не
заинтересованы в переходе местной индустрии под полный контроль
федерального правительства или связанных с ним экономических структур.
Поэтому стремление Казани привлечь средства из российского бюджета
имеет четко обозначенные пределы — финансирование из Москвы не
должно, по мнению татарстанского руководства, стать средством подчинения
республики федеральному центру в сфере экономики.
При всей важности экономических проблем, стоящих перед
Татарстаном и Россией в целом, и при всей сложности урегулирования
бюджетно-финансовых противоречий между ними экономика все же не
является единственным фактором, определяющим россий-ско-татарстанские
взаимоотношения. Немаловажное значение для укрепления авторитета
России в Татарстане имеет ее культурный, научный и технический
потенциал. Как отмечал в своей работе «Сумерки империи» политический
советник президента Татарстана Рафаэль Хакимов, в прошлом «русские
писатели, ученые, политические деятели были несомненным авторитетом...
— у них учились, им подражали, им верили». Сейчас же, по мнению автора,
«эти факторы отсутствуют... некому и нечему подражать» 23.
Мнение о кризисном состоянии российской и прежде всего русской
культуры и науки получило в 90-е годы довольно широкое распространение
среди интеллигенции в постсоветских республиках, что еще более усилило
центробежные процессы на территории бывшего СССР. Это желание
обособиться от России, в том числе и в сфере культуры, сопровождалось
стремлением приблизиться к развитым странам Запада. Причем подобные
тенденции отмечены и среди части мусульманских народов, включая татар
как наиболее европеизированных мусульман, живущих на территории СНГ.
225
Вот, например, мнение историка Дамира Исхакова: «Российская
культура, остающаяся прямой наследницей советской культуры, крайне
плохо приспособлена к потребностям модернизации. Это обстоятельство
усиливает стремление татарстанского общества к прямому контакту с
носителями европейской культуры и цивилизации». Причем в качестве
образца для Татарстана Дамир Исхаков приводит опыт Турции24.
Стремление самостоятельно, без посредничества России, выйти «на
Запад» принимает самые разные формы. В качестве примера можно привести
вопрос о переходе татарского языка с кириллицы на латиницу. Закон «О
восстановлении татарского алфавита на основе латинской графики» был
принят Госсоветом в сентябре 1999 г. А в августе 2000-го правительство
республики приняло постановление «Об утверждении новых правил
татарской орфографии». В пользу перехода на латиницу приводится целый
ряд аргументов — как лингвистических, так и технических, например
необходимость компьютеризации и выхода в «Интернет». Все эти аргументы
представляются весьма спорными. Опыт Японии и Кореи доказывает, что
любая, даже самая сложная, письменность не мешает широкому
использованию компьютеров. Что касается чисто лингвистического аспекта,
то и кириллица, и латиница имеют свои плюсы и минусы применительно к
тюркским языкам, включая татарский. И в том и в другом случае приходится
использовать дополнительные лигатуры или большое число подстрочных и
надстрочных знаков, как, например, в современном турецком алфавите. Не
выдерживает критики и такой аргумент, как необходимость выработки
единой письменности для всех татар, в том числе зарубежных. Число татар,
проживающих за пределами бывшего СССР и не владеющих кириллицей,
очень невелико — примерно 100 тыс. человек (т. е. около 1,5 %). Поэтому
вряд ли стоит ради них переучивать более шести миллионов татар и
фактически отрывать их от национального литературного наследия,
накопленного за 60 с лишним лет. Как представляется, основные причины
желания перейти на латинскую графику следует искать не в
лингвистической, а в политической и социопсихологической сферах. Как
считает один из читателей газеты «Татарские края», приславший письмо в ее
ре-1
226
дакцию, использование кириллицы будет означать, что Татарстан
останется в едином с Россией евразийском пространстве — и не только в
географическом или экономическом смысле. Возвращение к старой,
арабской, письменности вернет татар в число восточных народов. А
принятие латиницы будет означать попытку приобщиться к современной
западной цивилизации 25. Хотя войти в число «западных» стран отнюдь не
просто и для этого не достаточно лишь латинизировать письменность. Об
этом, в частности, свидетельствует опыт Турции, долгие годы безуспешно
пытающейся войти в Европейский Союз, куда, кстати, вошла Греция,
сохранившая свой самобытный алфавит.
Впрочем, вполне понятно стремление татар не только в политическом
и экономическом, но и в культурном отношении дистанцироваться от
переживавшей кризис России. Остается лишь надеяться, что Россия сумеет
преодолеть кризисный период и занять в будущем достойное место среди
развитых стран мира. Если этого действительно удастся достичь, то у
входящих в состав федерации национальных республик не будет серьезных
причин для обособления от России. Однако отсутствие объективных, прежде
всего экономических, оснований для сепаратистских настроений отнюдь не
гарантирует, что такие настроения не могут возникнуть. И примером тому
может служить экономически вполне благополучная Канада, где квебекский
сепаратизм угрожает самому существованию государства.
Поэтому целостность Российской Федерации и заинтересованность
национальных республик в том, чтобы остаться в ее составе или, наоборот,
получить максимально возможную независимость, будут определяться
комплексом различных факторов. И среди них не только устойчивый
экономический рост, но также прочность и стабильность государственных
структур, предсказуемость власти, компетентная (твердая и одновременно
гибкая) национальная политика, развитие культуры, в том числе
национальной культуры каждого живущего в России народа, прогресс в
сфере науки и техники и т. д.
Все вышесказанное относится и к перспективам взаимоотношений
между Российской Федерацией и Татарстаном, которые бу-
227
дут зависеть не только и не столько от ситуации внутри этой
республики, сколько от положения дел в масштабах всей России. Но в любом
случае Татарстан, уже несколько лет живущий в условиях хоть и
ограниченного, но вполне реального суверенитета, добровольно не
согласится стать рядовым российским регионом.
Десятилетие принятия Декларации о государственном суверенитете
было отмечено в республике с большим размахом в августе 2000 года,
несмотря на решение Конституционного суда. Президент Татарстана заметил
по данному поводу: «Этот суд никогда не признавал нашего суверенитета.
Ну и что? Все это время мы существовали и развивались — и будем
развиваться дальше» 26. Столь демонстративный вызов Москве со стороны
такого осторожного и умеренного политика, как Минтимер Шаймиев,
показывает насколько прочно укоренилась идея национальной
государственности среди татарстанского руководства.
Более того, среди республиканской элиты распространено мнение об
особой роли Татарстана в развитии российской государственности. Оно
аргументируется, в частности, тем, что договор между Российской
Федерацией и Татарстаном явился образцом договоров с прочими
республиками и областями. По мнению властей Татарстана, данный договор
способствовал укреплению федерализма в России и воспрепятствовал
превращению ее в унитарное государство. При этом он предопределил
фактически асимметричный характер Российской Федерации, при котором
основу взаимоотношений центра и регионов составляют сепаратные
соглашения, а не только общий Федеративный договор, подписанный всеми
субъектами федерации, кроме Татарстана и Чечни. На пресс-конференции в
феврале 2000 года, посвященной шестилетней годовщине российско-
татарстанского договора, председатель Госсовета республики Фарид
Мухаметшин заявил: «Татарстан внес свой вклад в укрепление федерации и
никогда не согласится занять в ней равное с другими субъектами место» 27.
Такой взгляд на особую роль Татарстана в строительстве федерации во
многом перекликается с теорией золотоордынского происхождения
российского государства, популярной среди татарской интеллигенции и
русских историков-«евразийцев».
Федеральное руководство в своих отношениях с Татарстаном
вынуждено учитывать мнение его властей и значительной части населения об
исключительном положении этой республики среди российских регионов.
Однако концепция асимметричности федерации, столь популярная в
Татарстане, противоречит как российской конституции, так и стремлению
укрепить «вертикаль власти» и обеспечить приоритет общефедеральных
законов на всей территории страны. Поэтому руководство России если и
согласится сохранить особое место Татарстана в государственной системе, то
лишь настолько, насколько это не нарушит саму структуру федерации и ее
прочность. Федеральный центр объективно заинтересован в том, чтобы
отношения со всеми регионами строились на единой правовой базе, а не на
основе сепаратных договоров и соглашений.
Сам принцип асимметричности для татарстанских властей является не
самоцелью, а средством достижения политического и экономического
суверенитета. Республиканское руководство готово уравнять права
Татарстана и прочих регионов, но не путем их ограничения, а, наоборот,
путем «подтягивания» степени самостоятельности прочих субъектов
федерации до татарстанского уровня. При этом предполагается официально
зафиксировать разделение прав и ответственности федерального центра и
регионов (например, по образцу российско-татарстанского Договора о
разграничении предметов ведения и взаимном делегировании полномочий).
В интервью, данном журналу «Эксперт» в августе 2000 года, Минтимер
Шаймиев следующим образом обозначил свою позицию в отношении
федеративного устройства России: «Конечно, мы должны входить в единое
правовое поле и жить по единым законам. Но это должны быть законы
федеративного государства, в котором полномочия центра и регионов четко
разграничены, и в их пределах соблюдается верховенство законов —
федеральных, если речь идет о предметах ведения центра, местных, если
вопрос находится в исключительной компетенции субъекта. Сегодня этого
нет, и некоторые противоречия федерального и регионального
законодательства сглаживают договоры о разграничении полномочий между
центром и регионами» 28.
В настоящее время и Татарстан, и российское руководство
заинтересованы в том, чтобы официально оформить сферы компетенции
федеральных и региональных властей. Но каждая из сторон по-разному
видит соотношение между этими сферами. Федеральный центр, стремящийся
укрепить «властную вертикаль» в масштабах всей страны, не может пойти на
уравнивание прав регионов путем расширения их компетенции. Наоборот, он
хотел бы ограничить независимость и неподконтрольность субъектов
федерации. В то же время Москва стремится избежать открытого конфликта
с местными властями, прежде всего с руководством крупнейших регионов, в
число которых входит Татарстан. Для обеих сторон сейчас крайне важно
найти взаимоприемлемое решение вопроса о будущем федеративном
устройстве России. Не исключено, что со стороны центра будут
предприниматься попытки обеспечить лояльность та-тарстанских властей
путем налаживания особых отношений между республиканским и
федеральным руководством, а также путем вхождения лидеров Татарстана в
состав российской политической элиты (примером последнего явилось
включение Минтимера Шаймиева в состав Президиума Госсовета
Российской Федерации). Возможно также более активное участие
федерального центра в финансировании развития экономики республики. В
любом случае российским властям предстоит искать и находить
оптимальные, в том числе и неординарные, способы урегулирования
отношений с таким своеобразным субъектом федерации, как Республика
Татарстан.
ПРИМЕЧАНИЯ |
1
Согласно последней переписи населения СССР, проведенной 12
января 1989 г., в I Татарстане проживало 3 637,8 тыс. человек, в том числе 1
765,4 тыс. татар (48,5 % 1 всего населения), 1 575,4 тыс. русских (43,3 %)
134,2 тыс. чувашей (3,7 %) и 162,8 тыс. 1 представителей других
национальностей (М. Мустафин, Р. Хузеев. Все о Татарстане. ] Казань, 1994.
С. 15, 18). К середине 90-х годов численность населения Татарстана, по I
оценке Госкомстата республики, составила 3,8 млн. человек, при этом доля
татар достигла | 50 % (в основном за счет миграции).
I
2
По данным переписи 1989 г., в СССР насчитывалось 6 648,7 тыс.
татар, в том числе в РСФСР 5 552 тыс. (Народы России. Энциклопедия. М.,
1994. С. 320).
3
А. Каримуллин. Татары: этнос и этноним. Казань, 1989.
4
Р. Хаким. Россия и Татарстан: у исторического перекрестка //
Панорама-Форум. Казань, 1997, № 1. С. 43.
5
А. Халиков. 500 русских фамилий булгаро-татарского происхождения.
Казань, 1992.
6
Казань сегодня и век назад (план-схема). Казань, 1995.
7
С. Максуди. Конституция культурно-национальной автономии
татарского народа // Идель. Казань, 1995, № 5—6.
8
Д Исхаков. «Промывка» татарских мозгов // Идель, 1996, № II—12.
'Суверенный Татарстан. Москва, 1997. С. 7, 8.
'"Белая книга Татарстана. Путь к суверенитету (Сборник официальных
документов). 1990—1995. Казань, 1996. С. 7. "Там же. С. 12.
12
Там же. С. 13.
13
Там же. С. 17.
14
Там же. С. 15.
15
Суверенный Татарстан... С. 211.
16
«Модель Татарстана — это модель социально ориентированной
экономики, с устойчивым типом роста, интегрированной в мировое
хозяйство, приводимой в действие внешними инвестициями за счет высокой
добавленной стоимости товаров и услуг при активной регулирующей роли
государства» (Государственная программа экономического и социального
прогресса Республики Татарстан. Казань, 1996. С. 27).
17
Время новостей, М., 2000, 10 июля.
18
Время новостей, 2000, 26 июня.
" Независимая газета, 2000, 28 июня.
20
Время новостей, 2000, 21 августа.
21
Суверенный Татарстан... С. 201, 211, 212.
22
Р. Амирхан. Духовные основы татарской национальной идеологии //
Идель, 1993, № 4. С. 71.
23
Р. Хаким. Сумерки империи // Татарские края. Казань. 1993, № 11. С.
5; 1993, № 12—13. С. 8.
24
Д. Исхаков. Модель Татарстана: «за» и «против» // Панорама-Форум,
1995, № 2. С. 69.
25
Что пишут нам читатели // Татарские края, 1993, № 9. С. 6.
26
Коммерсантъ, 2000, 30 августа.
27
Время MH, 2000, 16 февраля.
28
Эксперт. M., 2000, № 30. С. 48.
ВЛАДИМИР БОБРОВНИКОВ
ИСЛАМОФОБИЯ И РЕЛИГИОЗНОЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО В
ПОСТСОВЕТСКОМ ДАГЕСТАНЕ
В этой статье на примере Дагестана будет прослежено формирование у
постсоветского руководства Российской Федерации и ее субъектов новой
религиозной политики на Северном Кавказе. Какие цели ставят перед собой
федеральные и республиканские власти? Чего они боятся, и на чем основаны
эти опасения? Какие отношения установились в регионе между органами
местного самоуправления, республиканскими и федеральными структурами?
Насколько властям удается контролировать религиозную обстановку в
республике? Почему в регионе продолжает распространяться так
называемый «ваххабизм»? Чтобы ответить на эти вопросы, я попытался
сопоставить федеральное и дагестанское законодательства со статистикой
последних лет, а также с полевыми и архивными материалами, собранными
мной на Северном Кавказе в 1992—1999 годах.
232
КОНЦЕПЦИЯ «ИСЛАМСКОЙ УГРОЗЫ» НА СЕВЕРНОМ КАВКАЗЕ
Прежде всего, разберем сложившийся у федеральных властей образ
«исламской угрозы» на постсоветском Северном Кавказе. Именно это
представление в значительной степени определяет сегодня кавказскую
политику российского центра.
Во второй половине 90-х годов федеральный центр на опыте убедился,
как опасно игнорировать развитие социально-политических и
внутрирелигиозных противоречий в кавказском регионе, и особенно в его
северо-восточной части (Дагестан и Чечня). Две российско-чеченские войны,
ожесточенные столкновения между сторонниками разных направлений в
исламе на Северном Кавказе, непрекращающиеся захваты заложников, волна
терроризма, пиком которого стали взрывы в Москве и других городах
России, привели московских политиков к мысли о необходимости
скорейшего укрепления властных структур и проведения более жесткой
религиозной политики в этом регионе. В противном случае, по их мнению,
неизбежно перерастание российско-чеченского противостояния в новую
Кавказскую войну.
Эти опасения определяют целый ряд заявлений федерального
правительства и парламента, бывшего президента Российской Федерации
(РФ) Б. Н. Ельцина, часто сменявшихся российских премьеров конца 90-х
годов, вплоть до нового президента РФ В. В. Путина. Характерный документ
такого рода был обнародован Советом Федерации задолго до начала второй
российско-чеченской войны, в январе 1997 г. В нем говорилось: «В
последнее время на Северном Кавказе сложилась взрывоопасная ситуация,
чреватая дальнейшим обострением и возможностью возобновления военных
действий, которые могут при соответствующих условиях перерасти в
широкомасштабную кавказскую войну и привести к развалу России... Совет
Федерации Федерального Собрания Российской Федерации выражает
тревогу в связи со сложившейся обстановкой и обращается ко всем народам,
ко всем гражданам России, проживающим в этом регионе, с призывом
проявить благоразумие и выдержку, не подда-
233
ваться на провокации, не дать втянуть себя в вооруженное
противостояние, которое принесет новые неисчислимые жертвы и беды...»1.
Призрак грядущей Кавказской войны давно пугает и высшее мусульманское
духовенство РФ, занимающее в столичной политической элите важное и
близкое к федеральным властям место. Накануне первой российско-
чеченской войны московский муфтий и председатель Духовного Управления
мусульман Центрально-Европейского региона России (ДУМЦЕР) Равиль
Гайнутдин (Р. И. Гай-нутдинов) опубликовал «Обращение к президенту
Российской Федерации Б. Н. Ельцину». В нем он сравнивал действия
российских военных под Грозным с «военной авантюрой» царских
генералов, развязавших в конце XVIII в. Кавказскую войну 2. 21 августа 1996
г. в своем обращении к российскому правительству Р. Гай- | нутдин
предупредил власти об опасности превращения чеченского конфликта в
войну мусульман с христианами и просил правитель- j ство В. С.
Черномырдина остановить генерала Пуликовского, пока тот не начал штурм
Грозного 3.
В современной ситуации на Северном Кавказе федеральные власти
видят две основные опасности, которые, по их мнению, мо- | гут вовлечь
Россию в Кавказскую войну. Во-первых, это соци-ально-экономический
кризис, поразивший регион с конца 80-х годов. По признанию российского
правительства, наиболее серьезная ситуация сложилась на северо-востоке
региона — в Дагестане и Чечне. В сентябре 1997 г. было отмечено, что «...по
показателям соци- ; альной сферы (Республика Дагестан. — В. Б.) находится
на одном из последних мест в Российской Федерации». По мнению прави- .
тельственных кругов, растущая безработица, инфляция, низкий уровень
жизни подавляющей части населения и неуправляемые миграции создали
почву для местных сепаратистских движений4.
Второй серьезной опасностью для мира и стабильности на Се- I верном
Кавказе федеральный центр считает подрывную деятель-1 ность западных и
мусульманских стран, стремящихся к расчлене-1 нию России и включению
Кавказа в свою сферу влияния. Если в 1 первой половине 90-х годов
руководство РФ полагало главным вра- 1 гом России на Кавказе местных
националистов, то в последние два-и три года все большие опасения у него
вызывают исламские рефор-Я
234 j
5
маторы-радикалы, которых называют ваххабитами . Именно в них
видят зачинщиков Кавказской войны. Для федерального и дагестанского
правительства это ставленники антироссийских сил, пытающихся оторвать
не толъко Дагестан, но и весь Кавказ от России.
Кто же такие «ваххабиты»? На Северном Кавказе этот термин уже
почти десять лет используется как ругательная кличка для обозначения
идейных и политических противников официально признанного властями
мусульманского духовенства. Понятие образовано от имени известного
религиозного саудовского реформатора XVIII в. Мухаммеда ибн Абд ал-
Ваххаба. Сами «ваххабиты» видят в этом слове оскорбление и не приемлют
его. Среди тех, кого так называют, выделяется радикальная по взглядам
группа молодежи и людей среднего возраста, выступающая за религиозные
реформы. Она резко критикует руководство Духовного управления
мусульман Дагестана (ДУМД) и захвативших в нем ключевые позиции
последователей шейхов суфийских братств накшбандия и шазилия,
возобновивших свою деятельность в 90-е годы.
Своей целью исламские реформаторы провозглашают очищение
ислама от недозволенных новшеств (араб. мн. ч.: бида\ ед. ч. бид'а), таких как
суфизм и культы святых, возвращение к нравам времен пророка Мухаммеда.
Сами себя «ваххабиты» называют «братьями» (араб, ихван) или
сторонниками восстановления религии предков (араб, ас-салаф, отсюда
арабское название движения ас-салафия и его участников салафиты), а свою
общину — джамаатом 6. В догматике, толковании шариата, организации
общин и обрядности между последователями Мухаммеда ибн Абд ал-
Ваххаба и «ваххабитами» на современном Северном Кавказе есть
существенные различия. Исторические условия возникновения, социальная
база и политические формы этих движений не сходны. По взглядам и
организации «ваххабиты» в Дагестане ближе к фундаменталистским
движениям конца XX в. в арабских странах, вроде египетских «Братьев-
мусульман» или алжирского Фронта исламского спасения.
Для целей данной работы еще важнее отметить, что во второй
половине 90-х годов «ваххабизм» все чаще используется как ярлык Для
шельмования политических противников ДУМД. Под «вахха-
235
битами» нередко понимаются представители чуть ли не диаметрально
противоположных взглядов. В их число включают и умеренного
«ваххабита»-реформатора Ахмед-кади Ахтаева, о котором мы еще расскажем
ниже, и не очень-то религиозного, хотя и выдающего себя за мусульманина,
радикального политика Мовлади Удугова, и даже известного террориста
Шамиля Басаева, а также многих других, порой чистых бандитов, не
имеющих никакого отношения к движению кроме своей «кавказской
национальности» 7.
Утвержденная указом президента Ельцина 17 декабря 1997 г.
«Концепция национальной безопасности Российской Федерации»
подразумевает для Северного Кавказа в основном движение «ваххабитов»,
когда говорит о необходимости «учитывать (в религиозной и социальной
политике центра. — В. Б.) разрушительную роль различных религиозных
сект, наносящих значительный ущерб духовной жизни российского
общества, представляющих собой прямую опасность для жизни и здоровья
граждан России и зачастую используемых для прикрытия противоправной
деятельности» 8.
Мне кажется, что к мысли о «ваххабитской опасности» для России
федеральное руководство пришло под влиянием высшего мусульманского
духовенства Дагестана и Москвы, занявшего непримиримую позицию по
отношению к своим политическим и идейным противникам в постсоветской
мусульманской общине. Недаром шельмование «ваххабитов» на Кавказе
начали не российские власти, а дагестанское духовенство. Покойный муфтий
Дагестана С.-М. Абубакаров не раз заявлял, что «ваххабизм — это
псевдорелигиозное политическое течение с крайне экстремистским ;
уклоном», с которым нужно бороться9. Совет муфтиев России, — высший
координационный орган мусульманского духовенства РФ, тесно связанный с
дагестанским муфтиятом, — после столкнове-ния «ваххабитов» с их
противниками в дагестанских селах Карама- I хи, Чабанмахи и Кадар 12 мая
1997 г. резко осудил «неуемные ам- I биции и жажду духовной власти
деятелей ваххабизма — течения, I возникшего в России совсем недавно и
чуждого абсолютному боль- % шинству мусульман» 10.
«Ваххабитская угроза» на Северном Кавказе и особенно в Дагестане
пугает столичные СМИ самых разных ориентации, а также I
высокопоставленных чиновников из администрации президента.
Недаром заместитель бывшего министра РФ по делам национальностей В. М.
Михайлова К. М. Цаголов, вернувшись в 1997 г. из поездки в Дагестан,
отметил в своем интервью столичной прессе, что в республике «налицо
угроза мусульманского фундаментализма». По словам прежнего начальника
Управления президента по вопросам внутренней политики А.В.Логинова,
«все большее опасение вызывает... мусульманский экстремизм» ". Эти
страхи, судя по публикациям столичных газет 12, разделяют не только ЛДПР,
русские националисты и коммунисты, но и сторонники демократической
ориентации в российском правительстве и Госдуме.
За последние два-три года такие настроения активно распространяют
СМИ. «Ваххабизм» на Северном Кавказе вызывает у многих столичных
журналистов панический ужас. Время от времени московские газеты пестрят
заголовками типа «Джихад подошел к границам Дагестана» (Известия,
10.02.1998), «Эль Ваххаб пришел в Дагестан» (Известия, 19.02.1998),
«Кавказ все больше тлеет джихадом» (Известия, 21.04.1998), «Фронт
освобождения» приблизился к Ставрополью» (Известия, 25.04.1998),
«Затишье в Дагестане тревожнее криков «Аллах акбар!» (Новые Известия,
29.05.1998), «Ваххабизм — логическое следствие всей истории Кавказской
войны» (Известия, 14.08.1999). По справедливому замечанию министра РФ Р.
Г. Абдулатипова, «на фоне войны в Дагестане и ухудшающейся обстановки
на Северном Кавказе в целом в России укрепляется стереотипное
представление о любом мусульманине как об исламском экстремисте» |3.
Наряду с общим усилением исламофобии следует отметить и
появление в федеральном руководстве лиц, симпатизирующих исламу. Среди
них немало выходцев из Дагестана и других мусульманских республик РФ,
недавно влившихся в новую федеральную элиту, например уже
упоминавшийся Р. Г. Абдулатипов, покойный депутат Госдумы Г. Г
Гамидов, Н. М. Хачилаев, председатель Союза мусульман России (СМР),
заменивший Гамидова в Госдуме после его убийства в Махачкале в августе
1996 г. Последний лишился депутатского мандата и какое-то время
скрывался в Чечне после скандала мая 1998 г., когда его сторонники
захватили здание
237
правительства в Махачкале, но и поныне сохраняет тесные связи с
мусульманской политической элитой Москвы. Все эти и другие известные
российские политики разных ориентации, происходящие из мусульманских
регионов страны, — такие как Руслан Хасбулатов, Аман Тулеев, Минтимер
Шаймиев, Муртаза Рахимов, Аслан Масхадов, Руслан Аушев и другие, —
демонстративно объявляют о своей принадлежности к исламу. В 90-е годы
все они совершили (а большинство по нескольку раз) хадж |4.
Несмотря на различия в политических и религиозных взглядах, все
вышеупомянутые политики видят в исламе источник будущего культурного
возрождения и стабилизации обстановки на Северном Кавказе. Их усилиями
ислам получил у федеральных властей несколько привилегированный статус
15
, которым он не пользовался прежде со стороны ни советских, ни
дореволюционных российских властей. Глава ДУМЦЕР (в декабре 1998 г.
переименованного в ДУМЕР — Духовное Управление мусульман
Европейской части России) Р. Гайнутдин нашел общий язык с влиятельным
мэром Москвы Ю. М. Лужковым |6. Последний не раз заявлял о поддержке
московским правительством «традиционной для России мусульманской
общины». Мэр нередко участвует в мероприятиях московского муфтията, в
частности Международной исламской конференции «Роль мусульман в
духовном возрождении России», прошедшей в Москве 5—6 июня 1999 г.
Благодаря сближению с московскими и федеральными властями
мусульманская община столицы смогла вернуть в 1991 г. историческую
соборную мечеть, построить в 1995—1998 годах несколь-ко новых больших
мечетей в разных районах Москвы и Подмоско- ] вья. При поддержке
администрации Ю. М. Лужкова в Нагатинской пойме строится колоссальный
Восточный гуманитарный центр; он включает в себя мечеть, колледж-
медресе, помещения для научных конференций, мусульманского бизнес-
клуба и т. д. " Федера-льные власти не раз заявляли о своей поддержке
ислама как одной из конфессий россиян. С середины 90-х годов президент
Ельцин ежегодно поздравлял не только христиан с Пасхой и Рождеством, но
и мусульман с Курбан-Байрамом. В одном из таких выступлений,
произнесенном в апреле 1998 г., была отмечена «глубочайшая при-
238
знательность мусульманской общественности России за содействие в
решении стоящих перед страной проблем» |8. С 2000 г. эту традицию
продолжил В. В. Путин. Характерно, что накануне своей инаугурации на
встрече с Советом муфтиев России он назвал Россию «великой христианской
и исламской державой».
При всей непримиримости сторонников и противников ислама в
московской федеральной элите в их взглядах есть и нечто общее. Оба
течения весьма плохо разбираются как в исламе, так и в современной
религиозной ситуации на Северном Кавказе вообще и в Дагестане в
частности. В постсоветское время между Москвой и Кавказом, а также
другими мусульманскими и немусульманскими регионами постепенно
выросла настоящая стена взаимонепонимания. Столичные СМИ, как
правило, рисуют крайне превратную картину религиозной обстановки в
регионах. Судя по выступлениям российского руководства, подобным же
образом представляют себе обстановку в регионе высшие федеральные и
московские власти.
Приведу характерный пример. Зимой 1998 г. корреспондент
«Известий» Ю. Снегирев, побывавший в Махачкале и в «ваххабитских
селениях» Карамахи и Чабанмахи, писал: «Словом "ваххабиты" в
дагестанских семьях пугают маленьких детей. Когда в Махачкале
предотвращают очередной теракт, заговорщиков ищут именно среди них.
Образ бородатого, но безусого религиозного боевика в последнее время встал
страшной тенью над Дагестаном». На самом же деле, как показал
проведенный чуть позже среди дагестанцев опрос общественного мнения,
только 4,2 % опрошенных связывали рост терроризма в республике с
«религиозным экстремизмом» |9. Большинство (66,2 %) связывали терроризм
«с борьбой политических, клановых и мафиозных группировок за власть и
передел собственности» 20. В современной московской прессе почти
ежедневно встречается масса подобных искажений фактов.
Еще важнее отметить, что у федеральных властей сложилось крайне
фантастическое представление о «традиционализме» постсоветского
Северного Кавказа и других регионов. Многие из московских политиков
уверены, что после падения советского строя в регионах началось
возрождение «традиционных» досоветских институтов и ценностей, на
которые в будущем государство сможет
239
опереться, чтобы укрепить свою пошатнувшуюся власть на местах. К
таким институтам относят прежде всего сельскую общину, родовые
структуры, церковь и духовенство. По верному замечанию А. А.
Никишенкова, в постсоветское время «сложились особые публицистические
жанры «воспевания» традиционной культуры различных народов»21. В
регионах Северного Кавказа с преобладанием мусульманского населения к
«традиционалистам» относят тех представителей мусульманского
духовенства, которые сотрудничают с властями 22.
На самом деле, как было показано в ряде недавно опубликованных
23
работ , современный исламский подъем повсюду на постсоветском Востоке
не начался бы без советских реформ, вследствие которых здесь сложилось
квазитрадиционное общество*. Местные «традиции», к которым апеллируют
как власти, так и многие представители духовенства, на деле были
неузнаваемо изменены или созданы в ходе этих реформ. Некоторые из таких
«традиций», на которые пытается опереться пошатнувшееся государство, —
такие как местное самоуправление, кланы, — сегодня несут в себе не столько
стабилизирующий, правоохранительный, сколько дестабилизирующий,
противоправный импульс 24.
Противостояние официально признанного мусульманского
духовенства и оппозиционных ему мусульманских общин Дагестана и
Северного Кавказа воспринимается правительством РФ в виде борьбы
пророссийского «традиционного» и антироссийского «ваххабитского»
ислама. Однако на самом деле и руководство ДУМД, и оппозиционеры
вышли из единого мусульманского движения. Антироссийские настроения
среди кавказских «ваххабитов» появились только во второй половине 90-х
годов. Лет десять тому на- ] зад будущие «ваххабиты», еще не занимая
антироссийской позиции, боролись за свободу совести совместно со своими
идейными
* Несмотря на расплывчатость и неточность понятий «традиционные»
и «нетра- I
диционные религии», я буду использовать их в данной работе,
вкладывая в них не реаль- |
, ное историческое, а формальное юридическое значение. Дело в
том, что оба этих терми- I
на прочно вошли в словарь федеральных законодателей и обойтись без
них при разборе 1
федеральных политических концепций будет затруднительно.
240
противниками. В 1989 г. они вместе низложили муфтия Духовного
управления мусульман Северного Кавказа М. Геккиева и разошлись только
через несколько лет на почве идеологических разногласий и борьбы за власть
25
. Интересно отметить еще мало известный факт, что Б. М. Кебедов и другие
руководители «ваххабитов» получили традиционное мусульманское
образование у суфийских шейхов, возглавлявших подпольные медресе в
Дагестане26.
«Ваххабитский» ислам характеризуется СМИ и властями как
политический и религиозный экстремизм. Однако большая часть
политических радикалов и особенно террористов, «приписанных» к
движению, — таких как Мовлади Удугов, Зелимхан Яндарбиев, Шамиль
Басаев или Салман Радуев, — нельзя назвать не только исламскими
реформаторами, но даже просто по-настоящему глубоко верующими
мусульманами. Это чисто светские люди, плохо знакомые с элементарными
представлениями и обрядами ислама. В последние годы некоторые из них
стали заявлять о своей близости к исламским реформаторам, но это просто
блеф 27. Причем в исламские радикалы многих из них записали
первоначально российские СМИ.
В собственно исламском движении радикалы до 1998 г. были в
меньшинстве. К середине 90-х годов «ваххабиты» распались на несколько
разрозненных групп. Среди них выделялось три крыла28. Наиболее умеренное
крыло «ваххабитов» возглавлял А. Ахтаев из селения Кудали Гунибского
района Дагестана. Он был противником использования ислама в политике и
выступал за «исламское просвещение» российских мусульман. В 1996 г. он
основал в Махачкале движение «ал-Исламия», имеющее целью возрождение
исламской культуры и особенно сети примечетных медресе Дагестана,
разрушенной в советское время. Идеи А. Ахтаева популяризировала газета
«Знамя ислама» («Ар-райа ал-исламийа»), выходившая в 1995—1998 годах в
Махачкале на русском языке.
Центр движения группировался вокруг имама и руководителя медресе
в городе Кизилюрт Багаутдина Магомедовича Кебедова (или Баха ад-дина
Мухаммеда, как он предпочитает называть себя на арабский лад) родом из
селения Сантлада Цумадинского района Дагестана. Он активно участвовал в
политике, пикировался с су-
?Л1 I
фийскими шейхами и муфтиями ДУМД, но до 1998 г. не выступал за
вооруженную борьбу с российскими властями. Во время российско-
чеченской войны 1994—1996 годов он еще был равнодушен к движению за
независимость Чечни. При поддержке международных миссионерских
организаций типа ВАМИ сторонники Б.М.Кебе-дова издали в Москве и
Махачкале несколько сотен тысяч просветительских брошюр. Их темы —
правила совершения мусульманских обрядов, элементарные предписания
шариата, жизнь пророка Мухаммеда. Перу самого Кебедова принадлежит
брошюра «Намаз» (молитва, изд-во «Сантлада», М., 1993; 2-е изд., М., изд-во
«Бадр», 1999) и учебник арабского языка для начинающих.
Немногочисленных радикалов возглавлял ученик Б. М. Кебедова
совсем еще молодой Айуб (Ангута) Омаров из селения Кванада
Цумадинского района Дагестана, создавший свою общину среди дагестанцев
в Астрахани. Его сторонники выступали за создание исламского государства
на Северном Кавказе. Дагестан, власти которого «погрязли в неверии
(ширк)», А. Омаров считал «территорией войны» (дар ал-харб), на которой
шариатом позволено вести «священную войну» (малый джихад) с
неверными. Однако, по имеющимся у меня сведениям, никто из них не
принимал участия ни в российско-чеченских войнах, ни в терактах на
Северном Кавказе и центральной России 29.
Военизированных групп, которых так боятся дагестанские и
федеральные власти, среди «ваххабитов» первоначально не было. Они
появились скорее как реакция на действия сил МВД и федеральных войск, а
также на усилившиеся гонения против «вах-хабитов», ближе к концу
российско-чеченской войны 1994—1996 годов. Тогда чеченец иорданского
(или саудовского) происхождения, скрывающийся под псевдонимом Хаттаб,
организовал в селении Карамахи Буйнакского района Дагестана
военизированную школу для подготовки «братьев» к джихаду. Позже он с
отрядом местных ополченцев перебрался в Чечню и включился в парти-
занскую борьбу с федеральными войсками. Центр по военной подготовке
«ваххабитов» продолжал действовать в Карамахи под ру-ководством
Джаруллы Гаджибагомедова30.
В мае 1998 г. карамахинцы разгромили сельское отделение ми-Л
242
лиции и изгнали со своей территории представителей дагестанских
властей, объявив себя отдельной исламской территорией, управляющейся по
законам шариата. В то же время в Чечне о своей солидарности с
дагестанскими «братьями» объявил Конгресс народов Ичкерии и Дагестана
(КНИД) под руководством М. Удугова. В декабре 1998 г. КНИД «в интересах
безопасности Чеченского исламского государства, а также за торжество
исламских идей во всем мире (так в тексте. — В. Б.)» сформировал
Исламский миротворческий батальон. Руководство им было поручено
Хаттабу и известному террористу и полевому командиру Шамилю Басаеву 31.
 Правительство РФ преувеличивает роль арабских миссионеров и
финансовой поддержки из Саудовской Аравии в возникновении
«ваххабизма». Судя по моим полевым материалам, которые я собрал на
родине Б. М. Кебедова, движение зародилось в Дагестане еще в середине 70-
х годов 32. Тогда никаких денег и миссионеров из арабских стран здесь,
конечно, не было. Начало финансовой поддержки Б. М. Кебедова и его
сторонников из-за рубежа относится к началу 90-х годов, когда окончательно
пал «железный занавес», более 70 лет отделявший северокавказских
мусульман от их зарубежных единоверцев. Размеры финансовой помощи
сильно завышаются. Ходят совершенно нелепые слухи, что за каждого
новообращенного «ваххабиты» получают от нескольких сот до нескольких
тысяч долларов США. Но никаких фактов, подтверждающих эти слухи, пока
не опубликовано.
Как мы убедимся ниже, некомпетентность в вопросах современного
религиозного и социального положения на Северном Кавказе существенно
ослабляет эффективность федеральной программы реформ в регионе.
ПРОГРАММА РЕЛИГИОЗНЫХ И СОЦИАЛЬНЫХ РЕФОРМ
В 1994—1999 годах правительство Ельцина разработало вместе с
Госдумой и Советом Федерации целый комплекс нормативных актов, при
помощи которых в начале третьего тысячелетия оно надеется
стабилизировать религиозную и социальную обстановку на Северном
Кавказе. Среди них только часть непосредственно отно-
243
сится к этому региону, остальные же касаются всех субъектов РФ, но в
них важное место отведено Северному Кавказу. Можно выделить два
основных направления реформы федерального законодательства:
религиозно-политическое и социально-экономическое. Рассмотрим сначала
первое.
Его стержнем стал федеральный закон «О свободе совести и
религиозных объединениях». Как известно, вокруг него в Госдуме
развернулась серьезная борьба между сторонниками либерального и
жесткого отношения государства к нетрадиционным религиям и зарубежной
миссионерской деятельности. Законопроект лоббировала Русская
православная церковь (РПЦ). Против него выступила российская исламская
оппозиция, в том числе глава СМР Н. М. Ха-чилаев. Закон также подвергся
резкой критике со стороны правительства США и тех стран Запада, в
которых сосредоточены основные протестантские центры, ведущие
миссионерскую деятельность в России. Под нажимом из-за границы 23 июля
1997 г. президент Ельцин наложил на закон вето 33. Однако после трех чтений
в Госдуме он был все-таки утвержден ею, а 26 сентября 1997 г. подписан
президентом.
Принятие этого закона знаменует собой поворот российской
религиозной политики к более жесткому контролю со стороны государства за
религиозными общинами, в том числе и исламскими. Действовавший до него
федеральный закон «О свободе вероисповеданий», принятый Верховным
Советом РСФСР в 1990 г., не ставил препон миссионерской деятельности,
созданию новых приходов, открытию церквей и молельных домов,
религиозных школ, распространению религиозной литературы и прессы.
Впервые после почти семидесятилетних преследований он на деле гаранти-
•ровал северокавказским мусульманам и представителям других конфессий
свободу совести и право на создание религиозных организаций. Подобные
гарантии давал верующим Дагестана закон «О свободе совести и
религиозных организациях» 34, принятый Верховным Советом ДАССР 5 мая
1991 г.
Новый федеральный закон о свободе совести подтвердил светский
характер государства (Статья 4.1) и права граждан России, а также
иностранных подданных, находящихся на ее территории,
244
«исповедовать индивидуально или совместно с другими любую
религию или не исповедовать никакой, свободно выбирать и менять, иметь и
распространять религиозные и иные убеждения и действовать в соответствии
с ними» (Статья 3.1)35. Вместе с тем преамбула к закону утвердила приоритет
ислама наряду с РПЦ и другими традиционно существовавшими на
территории страны конфессиями, которые российское руководство обязуется
уважать и поддерживать. Ислам назван среди религий, «составляющих
неотъемлемую часть исторического наследия народов России» 36.
Существенно ограниченными оказались права «нетрадиционных»
религиозных объединений, под которыми понимаются движения,
появившиеся в России в постсоветское время. Для них был введен 15-летний
испытательный срок. Теперь они могут существовать только при условии
ежегодной перерегистрации (Статьи 11; 27.3)37. Кроме того, они не имеют
права на материальную и иную поддержку со стороны федеральных и
республиканских властей, их священнослужители не освобождаются от
военной службы, им запрещено открывать религиозные школы и давать
религиозное образование детям, проводить религиозные обряды в лечебных
и исправительных учреждениях, издавать и распространять религиозную
литературу, иметь при себе иностранные религиозные представительства и
приглашать из-за рубежа проповедников и других религиозных деятелей
(Статьи 27.3; 3.4; 5. 3 и 4; 13.5; 16.3; 17. 1 и2; 18.2; 19; 20.2)38.
Вслед за новым федеральным законом Народное Собрание РД
утвердило 30 декабря 1997 г. новый республиканский закон «О свободе
вероисповедания и религиозных организациях». Он заменил закон «О
свободе совести и религиозных организациях», действовавший в Дагестане с
мая 1991 г. Его принятию также предшествовала долгая борьба между
республиканскими властями, национальной и исламской оппозицией. После
всенародного обсуждения и первого чтения законопроекта в Народном
Собрании 27 февраля 1997 г. его подвергли существенной правке.
Дагестанский закон отнюдь не копирует текст федерального. В нем нет 15-
летнего «ценза» для нетрадиционных религий, ведь перешагнуть его кроме
РПЦ не сможет ни одна дагестанская религиозная организация. В то же
время
245
закон продолжает федеральный курс на ужесточение государственного
контроля за религиозными общинами и разграничение «традиционных» и
«нетрадиционных» конфессий39. Для этого ряд общероссийских норм здесь
конкретизирован применительно к северокавказской специфике.
Если федеральный закон лоббировала РПЦ, то его дагестанский
вариант — Духовное управление мусульман Дагестана (ДУМД), главным
врагом которого являются местная исламская оппозиция. Поэтому в нем
появились положения, запрещающие мусульманским общинам, не
зарегистрированным в ДУМД, иметь свои мечети и религиозные школы,
издавать и распространять исламскую литературу, поддерживать связи с
арабскими миссионерскими организациями (Глава I, Статьи 4, 7; Глава III,
Статья 12; Глава IV, Статьи 15,22)40. В дагестанский закон введено
положение о том, что «религиозной организации может быть отказано в
государственной регистрации... если на территории, на которой данная
религиозная организация предполагает действовать, уже существует ранее
зарегистрированная религиозная организация с тем же названием» (Глава IV,
Статья 19) 4|. Для Дагестана это означает запрет не признающих власти
муфтията мусульманских общин, поскольку они, как и зарегистрированные
отделения ДУМД, называются «мусульманскими джамаатами» (т. е.
примечетными общинами).
Следует отметить, что в федеральном и дагестанском законах по
сравнению с законами 1990—1991 годов лучше учтены особенности
современной религиозной ситуации в целом в РФ и в ее регионах. Так,
например, в новом федеральном законе религиозные организации разделены
на имеющие отделения в разные регионах («централизованные», Статья 8.2,
5, 6; Статья 9.2), внутрирегиональные («местные», Статья 8.2—3; Статья 9.1)
и локальные («религиозная группа», Статья 7) 42. В дагестанском законе от 5
мая 1991 г. неоправданно много места уделялось монастырям и религиозным
миссиям (Статьи 11, 14, 18, 28), которых в республике ] не было. В то же
время в нем ни разу не упомянуты наиболее ха- 11 рактерные для Дагестана
понятия «ислам», «мечеть» и «джама- 3 ат» (община при мечети). В редакции
1997 г. эта диспропорция была ii устранена43.
|
246 ]
В новых законах есть и серьезные просчеты. Оба они не могут
действовать сами по себе. Для того, чтобы начался предусмотренный ими
процесс регистрации и перерегистрации религиозных объединений, должны
быть разработаны и опубликованы обширные комментарии к обоим законам
и ряд нормативных актов, которые сейчас разрабатываются правительствами
РФ и РД. Поэтому, в частности, РПЦ даже при поддержке Госдумы не
смогла возбудить уголовное дело против компании НТВ, нарушившей пункт
6 статьи 3 и статью 26 федерального закона, после того, как она показала 9
ноября 1997 г. по российскому телевидению фильм «Последнее искушение
Христа», оскорбивший религиозные чувства верующих-христиан **.
Наряду с разработкой религиозного законодательства федеральный
центр попытался приостановить углубление социального кризиса на
Северном Кавказе. Еще в 1990 г. была принята «Декларация о защите прав и
свобод граждан Российской Федерации». Однако, по признанию бывшего
президента Ельцина, в России часто «провозглашались новые права и
свободы», но не предусматривались «механизмы их реализации, гарантии и
ответственность» 45. Закрыть эту брешь должны были нормативные акты
1995—1999 годов.
По мысли федеральных законодателей, для стабилизации социальной
обстановки в Дагестане и шире — на Северном Кавказе — одновременно
проводится целый ряд мероприятий на трех уровнях: федеральном,
региональном и республиканском. Во-первых, в регионе осуществляется
«Программа социальных реформ в Российской Федерации на период 1996—
2000 гг.». Ее важнейшие цели: подъем уровня жизни населения; ликвидация
скрытой и явной безработицы, рост качества и конкурентоспособности
рабочей силы; гарантия конституционных прав граждан на труд,
образование, здравоохранение, жилье, в первую очередь для молодежи,
женщин и детей; снижение детской смертности; улучшение социальной
инфраструктуры. Выполнение программы предусмотрено в два этапа. Второй
из них начался в январе 1998 г. В 1998—2000 годах в регионе вводится
часовая тарифная ставка. Начато уменьшение налогообложения малоимущих
слоев населения. Планируется создание новых и сохранение старых рабочих
мест, принятие нового Кодекса законов о
247 |
труде, широкомасштабная пенсионная реформа и начало реформы
социального страхования.
Согласно XI главе Программы, посвященной региональным аспектам
реформ, «особое внимание будет обращено на... регионы и территории,
попавшие в кризисную ситуацию в результате стихийных бедствий,
экологических и техногенных катастроф, военных действий, острых
межнациональных конфликтов, а также на регио-/ ны, принимающие
неконтролируемые потоки беженцев и вынужденных переселенцев. Таким
регионам должен быть предоставлен особый статус и оказана помощь, как
правило, в рамках специальных федеральных программ46». Северный Кавказ
и особенно Дагестан, не оправившийся от последствий российско-чеченских
войн и сезонных стихийных бедствий в горных районах, получили такой
статус. После этого с сентября 1997 г. в Москве началась разработка
«Федеральной целевой программы экономического и социально-
политического развития Северо-Кавказского региона на период до 2005
года» 47. В ней приняли участие центральные и республиканские
министерства по делам национальностей и экономики.
Кроме вышеперечисленных широкомасштабных программ власти РФ
участвуют в долевом субсидировании дагестанских региональных
мероприятий. Это действующие с 1992 г. социально-экономические
программы «Горы» и «Дагестанский Юг» и начатая в 1993 г. программа
«Дагестанский Север»48. Как известно, социально-экономический кризис,
охвативший Дагестан после распада СССР, сильнее всего сказался на
положении этих регионов. В ходе постепенной реализации трех программ к
2001 г. власти рассчитывают поднять здесь уровень жизни при помощи
возрождения местной сельской экономики, прекращения оттока из них
основной массы трудоспособного населения. Другая цель программ
заключается в укреплении правопорядка, особенно сильно пошатнувшегося в
пограничных с Чеченской республикой северных районах РД.
Осуществление дагестанских региональных программ возмож-но
только благодаря финансовым дотациям из Москвы. С 1995 г. I около 15 %
федерального бюджета стало перераспределяться меж- I ду субъектами
федерации. Только в 1997 г. трансферы из феде-рального фонда поддержки
субъектов РФ для Дагестана составили
248
4 трлн. (неденоминированных) руб. В том числе из средств
Государственного фонда занятости республике было выделено 14 млрд. руб.
на погашение задолженности в выплате пособий безработным, 8 млрд. руб.
— от Фонда обязательного медицинского страхования на территориальные
программы по охране материнства и детства. За счет дотаций из
федерального бюджета только в 1997 г. из местного населения были
укомплектованы дополнительные подразделения дагестанской милиции и
ОМОН, численностью в 1000 человек49. Кроме того, с 1995 г. для
перестройки дагестанской экономики федеральные власти разрешили
привлекать на конкурсной основе средства иностранных государств и банков
под гарантии российского правительства. В 1997—1998 годах было
предусмотрено привлечение в Дагестан иностранных капиталов на сумму до
300 млн. долларов США 50.
На первый взгляд такая широкая комплексная система мер, кажется,
имеет все шансы на успех. Однако на деле социальная программа,
разработанная федеральным центром, не свободна от недостатков. Во
многом ее эффективность снижается из-за коррумпированности органов
исполнительной власти в Москве и на Северном Кавказе. Коррупцию
госаппарата признают сами федеральные власти, но избавиться от нее им
пока не удается. По словам Б. Н. Ельцина, «сегодня это явление стало
вызывающим, масштабы его опасно расширились» 51. По этой причине
значительная часть федеральных выплат в республиканский бюджет,
захваченный на откуп коммерческими банками, не доходит до дагестанцев.
Несмотря на обилие постановлений Госдумы об упорядочении оплаты труда
52
, остается задолженность по заработной плате и пенсиям работникам
бюджетной сферы. В особенно тяжелом положении оказались врачи и
учителя. Последние неоднократно проводили в 1997—1999 годах забастовки
и демонстрации протеста в Махачкале и других городах республики 53.
Вышеприведенные факты свидетельствуют, что основные задачи первого
этапа федеральной Программы социальных реформ в Дагестане выполнить
не удалось.
Несмотря на широко разрекламированные федеральные и
региональные программы социального и медицинского страхования,
249
по уровню жизни Дагестан продолжает занимать 87-е место в РФ. В 90-
е годы увеличилась смертность, в основном детская. 40% детей рождается
больными. Прожиточный минимум здесь — один из самых низких в стране.
На 1 января 1999 г. службой занятости были зарегистрированы 64,5 тыс.
безработных, к которым нужно прибавить около 70 тыс., охваченных
скрытой безработицей. Пособие по безработице получают лишь 17,2 тыс.
человек 54. По результатам проверки Счетной Палаты РД более 55 %
многодетных семей в Дагестане являются остро нуждающимися. В наиболее
тяжелом положении оказались горные районы республики. Самый низкий
среднедушевой доход в многодетных семьях Ахвахского, Ахтынского,
Ботлихского, Лакского, Хивского и Цумадинского горных районов. Тут
остро не хватает сельских учителей и врачей. Больницы есть только в
районных центрах, регулярное транспортное сообщение с которыми часто
прерывается зимой. Судя по моим личным наблюдениям, в Цумадинском и
Рутульском районах на 20—30 тысяч населения приходится один хирург и 8
—10 больничных коек в районном стационаре 55.
Существенный недостаток социальной политики федеральных властей
в Дагестане и на всем Северном Кавказе — чрезмерное абстрагирование от
местной специфики. В этом отношении норма- I тивные акты последних лет
напоминают партийно-правительственные документы времен «застоя».
Вроде бы в них учтены все важные направления социального развития, и при
этом не сказано ничего конкретного. Из социальных проблем постсоветского
Кавказа и Дагестана федеральные программы умалчивают о массовом
бегстве из региона русских в Центральную и Южную Россию и гор-] ских
евреев в Израиль. Между тем в 1991—1999 годах из Дагестана уже выехали
более 11,5 тыс. русских, 5,1 тыс. горских евреев и татов. Только в 1997 г.
эмиграция из республики составила 1298 человек. Большинство из них —
горожане из Махачкалы, Дербента, Каспийска, Кизляра, Кизилюрта56. Выезд
русских и горских евреев, в основном занятых в социальной сфере и
промышленности, наряду с развалом военно-промышленного комплекса
нарушил нормальную жизнедеятельность крупнейших городов Дагестана.
Однако эта проблема пока не очень беспокоит федеральные власти.1
4
250
Кроме того, даже успех федеральной социальной программы отнюдь
не означает автоматического решения проблемы «ваххабизма». Как уже
говорилось выше, в правительственных кругах укоренилось превратное
представление о том, что «ваххабиты» появились на Северном Кавказе
вследствие углубляющегося экономического кризиса и падения жизненного
уровня местного мусульманского населения 57. Однако это представление
совершенно не подтверждается фактами. Судя по моим полевым материалам,
первоначальные общины «ваххабитов» — в городах Кизилюр-те и
Астрахани, селениях Первомайское, Карамахи, Чабанмахи и Кадар —
состояли главным образом из состоятельных средних слоев населения. В
постсоветское время главным источником их существования была
транзитная торговля между Ираном, Азербайджаном и Южной Россией.
Даже московские журналисты, побывавшие в Карамахи, отметили, что здесь
редкая семья не имеет своего КАМаза 58.
Союз с «ТРАДИЦИОННЫМ» ИСЛАМОМ
И БОРЬБА С «ВАХХАБИЗМОМ»
Проведение в жизнь разобранной выше программы религиозных и
социальных реформ в Дагестане и в целом на Северном Кавказе возможно
только при условии постоянного взаимодействия светских и религиозных
властей на федеральном, республиканском и местном уровнях. Руководство
РФ давно уже осознало эту необходимость, но только в последнее время у
него появилась реальная возможность наладить такое взаимодействие.
Дело в том, что во время распада СССР и десоветизации России
существенно ослабленными оказались прежние иерархические связи между
субъектами Федерации и Москвой. Правительство и органы госбезопасности
потеряли былой контроль над мусульманской общиной республики, а это
90,9 % всех дагестанцев. В 1989— 1992 годах Духовное управление
мусульман Северного Кавказа (ДУМСК) распалось на ряд самостоятельных
республиканских муф-тиятов. В столице Дагестана было создано Духовное
управление
/ 251
мусульман Дагестана (ДУМД), в свою очередь расколовшееся на
национальные муфтияты на III съезде мусульман республики в феврале 1992
г. Новое аварское руководство ДУМД, пришедшее к власти 29 февраля 1992
г., поддержали в основном аварцы. В 1992— 1994 годах от него откололись
самостоятельные Кумыкское (КДУ) и Лакское духовные управления в
Махачкале и даргинский Казият в Избербаше 59. В 1999 г. появилось еще
одно, «ногайское», Духовное управление мусульман Ногайского района РД в
райцентре, селении Терекли-Мектеб.
С середины 90-х годов начался обратный процесс восстановления
связей между религиозными и светскими властями Дагестана, Северного
Кавказа и Москвы. Причем инициатива их воссоздания исходила не из
Москвы, а от местного, признанного властями республики мусульманского
духовенства, объявляющего себя сторонниками «традиционного» ислама и
врагами «ваххабитов». К сентябрю 1994 г. ДУМД смогло сплотить вокруг
себя подавляющее большинство мусульманских общин, зарегистрированных
в республике (850 из 1270). Еще в мае 1994 г. Совет Алимов ДУМД
распорядился: «1. создать Советы (шура) мечетей при всех джума-мечетях
республики. 2. создать районные Советы духовенства, состоящие из имамов
Совета мечетей каждого населенного пункта данного района. 3. создать
Верховный Совет духовных авторитетов при Духовном Управлении
мусульман Дагестана из председателей районных Советов Духовенства» 60.
С другой стороны, ДУМД образовало сильное лобби в Верховном
Совете РД через Исламскую партию Дагестана (ИПД), к которой
принадлежало и само руководство муфтията. 26 февраля 1994 г. под
нажимом ИПД был принят закон о запрете в республике всех прочих кроме
ДУМД духовных управлений мусульман. После столкновений 12 мая 1997 г.
«ваххабитов» с «традиционалистами» в Буйнакском районе ДУМД
направило правительству РД обращение с требованием «законодательного
запрета агрессивно-реакционных религиозных течений (т. е. "ваххабизма". —
В. Б.)» 6|.
В августе 1998 г. по инициативе ДУМД и ряда других
северокавказских муфтиятов для совместной борьбы с «ваххабизмом» в
Назрани был создан Координационный центр мусульман Северного
252
Кавказа (КЦМСК). Кроме Дагестана в нем представлены Духовные
управления мусульман (ДУМ) Чеченской Республики, Республики
Ингушетии, Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкессии и Ставропольского
края, Адыгеи, Северной Осетии—Алании. Его председателем был избран
муфтий Ингушетии и председатель ДУМ республики Магомед Албогачев 62.
По словам учредителей КЦМСК, их цель — «воспрепятствовать" силам,
пытающимся отделить Северный Кавказ от России». На заседании Центра в
феврале 1999 г. новый муфтий Дагестана и глава ДУМД Ахмад-хаджи
Абдуллаев признал долговременной целью КЦМСК «организацию
совместной деятельности с Государственной Думой РФ... по установлению
политической стабильности и религиозного согласия в регионе, а также
противодействие религиозным течениям экстремистского характера
(ваххабизм и др.)» 63.
На федеральном уровне ДУМД вышло на руководителей
правопреемника общесоюзного КГБ — Федеральной службы безопасности
(ФСБ). Уже весной 1994 г. в Управлении ФСБ по РД состоялась встреча
представителей спецслужбы с тогдашним главой ДУМД М. Дарбишевым, его
заместителем С.-М. Абубакаровым и председателем ИПД С. Асиятиловым.
На встрече, по словам муфтия, обсуждались перспективы совместной борьбы
ФСБ и ДУМД «с преступностью, противостояния ваххабизму —
реакционному течению в исламском мире, культу насилия, аморализму...»,
установления контроля за набором дагестанцев в исламские университеты за
рубежом. Связи муфтията с органами госбезопасности укрепились в 1996—
1997 годах. В отношении борьбы с «ваххабизмом» Управление ФСБ по РД,
как правило, поддерживает ДУМД и его руководителей м.
Важно отметить, что ДУМД, пытаясь контролировать все созданные на
территории республики муфтияты и подчиняющиеся им мусульманские
общины, само не захотело полностью подчиняться республиканским и
федеральным властям. Поэтому оно в штыки приняло создание 23 декабря
1993 г. Управления по делам религий при Совете министров РД (позднее
переименованного в Комитет по делам религий — КДР), расценив это как
«антиконституционное вмешательство в дела верующих» 65,
253
 Но уже к концу 90-х годов между ДУМД, с одной стороны, КДР,
Государственным Советом и Народным Собранием РД — с другой,
установились прочные контакты. Выходцы из коммунистической
номенклатурной верхушки, вставшие во главе постсоветского Дагестана,
сегодня выступают за союз с «традиционным исламом». Председатель
Народного Собрания М. Г. Алиев в своей недавней речи так определил их
нынешнее кредо: «Без религии нет нашей истории и мы будем помогать
нашим традиционным религиозным течениям... и укрепим в этих целях
позиции Духовного управления»66. Правительство РД оказывает немалую
финансовую помощь ДУМД. Например, в октябре 1998 г. оно выделило ему
250 тыс. руб. из республиканского бюджета67.
В настоящее время ДУМД оказывает немалое влияние на религиозную
политику дагестанских властей. После столкновений федеральных сил с
«ваххабитами» в Буйнакском районе в августе— сентябре 1999 г. при
лоббировании ДУМД Народное Собрание Республики Дагестан приняло 16
сентября 1999 г. закон «О запрете ваххабизма и иной экстремистской
деятельности на территории Республики Дагестан». Его главной целью было
«запретить на территории Республики Дагестан создание и
функционирование ваххабитских и иных экстремистских организаций» как
«противоречащие Конституции Республики Дагестан» и «угрожающие
территориальной целостности республики» (Ст. 1)68. В конце сентября 1999 г.
в Махачкале при республиканском МВД было создано «Отделение I по
борьбе с ваххабизмом» 69.
На деле это постановление представляет собой конкретизацию I целого
ряда положений, имевшихся в последнем законе РД «О сво- I боде
вероисповедания и религиозных организациях» и направ- ?] ленных против
нетрадиционных религиозных общин в РД. «Вах- I хабитам» было запрещено
организовывать независимые от ДУМД 1 мечетные общины, молельные
дома, школы (Ст. 1, 3). Запрещались 1 деятельность в Дагестане религиозных
миссий, распространение и 1 хранение печатных изданий, аудио- и
видеоматериалов, вышедших 1 из лагеря «ваххабитов» (Ст. 1). Отправляясь
учиться в религиоз-:! ные вузы за рубежом, дагестанская молодежь теперь
должна полу-Л чить направление ДУМД по согласованию с Управлением по
делаМИ
религий в РД (Ст. 3). Все религиозные организации на территории
республики должны были пройти перерегистрацию в трехмесячный срок с
момента ввода закона в силу (Ст. 4). За нарушение положений закона было
предусмотрено административное наказание в виде ареста до 15 суток и
штрафов в размере от 100 до 500 минимальных оплат труда (Ст. 7) 70.
В новом законе есть серьезные недочеты. Прежде всего он крайне
широко и неясно толкует «ваххабитов и иных экстремистов». Есть серьезная
опасность, что под это определение могут подпасть все политические и
идеологические враги нынешнего руководства ДУМД. Кроме того, создатели
закона фактически предлагают вернуться к чисто советской практике
администрирования при решении религиозных вопросов. Однако в
настоящее время ни у дагестанских, ни у федеральных властей и тем паче у
ДУМД нет реальных сил, чтобы воплотить в жизнь все положения закона и
установить строгий контроль над деятельностью религиозных организаций
на территории республики. Религиозные же гонения могут только усилить
«ваххабитов», ушедших в последнее время в подполье.
Федеральное руководство в свою очередь пришло к идее
сотрудничества с представителями ислама и других традиционных религий.
Но произошло это только в последние годы. Его контакты с ними начались
во второй половине 90-х годов при разработке нового религиозного
законодательства РФ, о котором речь шла выше. В июне 1995 г. при
президенте РФ был создан Совет по взаимодействию с религиозными
объединениями. Его председателями назначались часто сменявшие друг
друга руководители Администрации президента РФ. В члены совета были
включены иерархи РПЦ, Армяно-григорианской церкви и других
«традиционных конфессий». Интересы ДУМД и других северокавказских
муфтиятов в Совете защищал председатель Совета муфтиев России,
председатель ДУМЕР Р. Гайнутдин ". За последний год состав Совета не раз
менялся, однако РПЦ, представленная в нем тремя иерархами, постоянно
сохраняла в нем значительное влияние. Плодом работы Совета был
разбиравшийся выше федеральный закон «О свободе совести и религиозных
объединениях».
255
Подобные совещательные органы с участием представителей РПЦ,
Духовных управлений мусульман Центральной России и Поволжья были
созданы в 1995—1996 годах при федеральном правительстве и парламенте. В
Правительстве РФ вопросы религиозной и социальной политики курирует
Комиссия по вопросам религиозных объединений под руководством
министра Труда и социального развития РФ. В Госдуме религиозно-
социальные реформы проходят через Комитет по делам общественных
объединений и религиозных организаций. Большой вес в обеих организациях
имеют ныне представители российских конфессий, признанных
традиционными, в первую очередь РПЦ п. ДУМД и другие
«традиционалисты» с Северного Кавказа здесь не представлены. Однако
благодаря участию в их работе таких исламофобов, как, например, К.
М.Цаголов, отношение разрабатываемых здесь законопроектов к исламу, как
правило, негативно.
В последнее время федеральное правительство ищет постоянных
контактов с религиозными и светскими руководителями не только на
республиканском, но и на местном уровне. Для этого еще в 1993 г. были
начаты перестройка и укрепление органов исполнительной власти в
субъектах федерации. Вместо упраздненных ни- I зовых советов в регионах
были образованы органы местного самоуправления (ОМС). В Дагестане они
появились позже, чем в других республиках Северного Кавказа — только в
конце 1995 г. В них вошли и местные исламские лидеры, большинство из
которых под-держивают ДУМД 73. По мысли российских законодателей,
ОМС продолжают традиции возрождающейся здесь дореволюционной
самоуправляемой общины и институтов «народной дипломатии» 74. 1 В 1996
—1999 годах ОМС Дагестана и других субъектов федерации 1 были
значительно усилены за счет переданных им широких управ-1 ленческих
функций и средств из республиканского бюджета.
Координацию всех трех уровней власти — местной, региональ- 1 ной и
центральной — стали осуществлять полномочные предста-Я вители
президента РФ в регионе. Положение о них было подписано Ш президентом
еще 5 февраля 1993 г. и несколько видоизменено в 1995 I и 1997 годах.
Обязанностью полномочных представителей прези-Ш дента РФ стало
«информировать президента о политическом, соци- I
альном и экономическом положении» в регионе; «взаимодействовать»
с органами исполнительной власти РФ, субъектов федерации и ОМС, а также
«с политическими партиями, иными общественными и религиозными
объединениями, действующими в регионе», для осуществления
распоряжений и указов президента ".
Судить об эффективности сложившейся к настоящему времени
федеральной системы религиозного и социального управления Дагестаном и
другими субъектами федерации на Северном Кавказе еще рано. Реформа
аппарата исполнительной власти здесь не завершена. Однако уже сейчас
можно указать на основной просчет федеральной политики в регионе.
Создание бесчисленных советов, комиссий и комитетов чрезмерно
бюрократизировало госаппарат. Московская и махачкалинская бюрократия,
по признаниям самих властей РФ, поглощает значительную часть средств,
выделенных на стабилизацию религиозной и социально-политической
обстановки в крае 76. Ни религиозным, ни светским властями пока не удается
контролировать религиозную и социальную обстановку в Дагестане и в
целом на Северном Кавказе. Судя по итогам последних выборов в Народное
Собрание РД, прошедшим в марте 1999 г., ДУМД не пользуется особой
поддержкой дагестанских мусульман. Недаром заместитель председателя
ДУМД, баллотировавшийся в депутаты, провалился на выборах. В высший
законодательный орган республики не попал ни один из имамов и других
религиозных деятелей Дагестана 77. Вопреки официальному запрету
деятельности национальных муфтиятов кумыкские джамааты по-прежнему
подчиняются КДУ в Махачкале во главе с Багаутдин-хаджи Исаевым, а
| большинство даргинских — Казияту в Избербаше под руковод- j
ством Абдуллы-хаджи Алигаджиева. Большинство мусульманских I
общин ногайцев признает своим муфтием А. С. Арсланова, председателя
Духовного управления мусульман Ногайского района РД п. | По
данным Госкомнаца РД, в 90-е годы открыто возобновили свою |
деятельность более 20 отделений (вирдов) суфийских братств I
чакшбандия, кадирия и шазилия, ни одно из которых пока еше не I
79
прошло государственной регистрации . , I
В 1997—1999 гг. по всему Северному Кавказу и отчасти Центральной
России началась волна репрессий против «ваххабитов».
 257 I
Вскоре после теракта против воинской части, расквартированной в
Буйнакске, приписанного «ваххабитам», Б. М. Кебедов с 18 последователями
вынужден был укрыться от преследований милиции на территории Чечни.
Возглавляемое им Кизилюртовское медресе было разгромлено. В Махачкале
был закрыт Исламский центр «Кавказ», тесно связанный с Б. М. Кебедовым и
карамахинским • джамаатом. Его руководитель Мухаммед-Шафи
Джангишиев был арестован в 1998 г. по обвинению в незаконном ношении
оружия и связях с гражданином Кувейта Аби Оваром, руководителем
регионального «ваххабитского» центра в Баку 80. Выпускавшаяся Центром
газета «Халиф» была закрыта. После того, как в марте 1998 г. скончался А.
Ахтаев, его обширная библиотека арабских книг и '] рукописей в Губдене
была уничтожена.
Наконец, после вторжения на территорию Северного Дагестана
отрядов Конгресса народов Ичкерии и Дагестана 30 августа 1999 г.
федеральные войска окружили мятежные «ваххабитские» селения Карамахи,
Чабанмахи и Кадар 8!. После длительного штурма они были взяты. Осенью и
зимой 1999—2000 годов по Северному Кавказу начались аресты имамов
«ваххабитов», уничтожение их газет и книг, видиозаписей проповедей Б.
Кебедова, разрушение молельных домов и мечетей. В Карачаево-Черкессии
была разогнана объявленная «ваххабитской» партия Имамат Карачая. Ее
руководство подверглось аресту.
Однако чисто репрессивными и военными мерами не удается
искоренить «ваххабитское» движение. В Дагестане «ваххабиты» ушли в
подполье, но не прекратили своей деятельности. Центр движения
переместился в Чечню. Б. Кебедов обосновался в чечен-ском селе Урус-
Мартан и вскоре нашел себе влиятельных сторон-1 ников и покровителей в
лице М. Удугова, 3. Яндарбиева и Ш. Баса-1 ева. Он сформировал
организацию «Исламский Джамаат» и Ислам-1 скую армию Кавказа,
участвующую ныне в российско-чеченской 1 войне. По непроверенным
сведениям, она также похищала Дагестан-а ских милиционеров с целью
обмена их на захваченных федеральны-! ми силами чеченских «боевиков».
Есть основания полагать, что! Дж. Гаджибагомедов, руководивший обороной
Карамахи в авгус-1 те—сентябре 1999 г., после взятия селения укрылся со
своим отря-1
258 |
82
дом в Чечне . К зиме 1999 г. федеральные силы захватили Урус-
Мартан. Однако захватить Б. М. Кебедова и уничтожить партизанские
отряды «ваххабитов» в Чечне пока не удается.
Гонения на «ваххабитов» в какой-то мере способствовали
дальнейшему распространению радикального исламского движения по
Северному Кавказу. Вместе с потоками беженцев из районов Чечни,
охваченных военными действиями, они переместились в сопредельные с
Чечней республики Северного Кавказа. Общины «братьев», насчитывающие
от нескольких десятков до нескольких тысяч человек, отмечены во
Владикавказе, Нальчике, ногайских селах и землячествах дагестанцев-
переселенцев Нефтекумского района Ставропольского края. Есть сведения о
появлении «ваххабитов» в Карачаево-Черкессии. По неофициальным
федеральным данным, в последние месяцы 1999 — весной 2000 г. немало
«ваххабитов» из Чечни и Дагестана перебрались в Ставропольский край и
Астраханскую область. В Астрахани значительно укрепилось радикальное
крыло движения, возглавляемое имамом Айубом Омаровым 83. Несмотря на
блокаду Чечни и принятое в сентябре 2000 г. решение МИД РФ о введении
визового режима со странами СНГ, сегодня уже невозможно помешать
развитию связей Северного Кавказа через Закавказье с мусульманскими
миссионерскими центрами за рубежом. Благодаря массовому участию
дагестанцев в хадже, в который только в 1999 г. отправились около 14 тыс.
граждан республики 84, а также развитию торговли с арабскими странами
через «челноков» и дагестанские коммерческие компании, укрепились
контакты Дагестана с зарубежным исламским миром. Быстро развиваются
культурно-религиозные связи Дагестана с мусульманами Ближнего и
Среднего Востока. В Дагестане открыто около десятка «центров знания»,
созданных в 1997—1998 годах исламской организацией «Эль-Хайрийя» из
ОАЭ. В исламских вузах арабских стран учится сегодня более тысячи
дагестанцев85. В некоторых странах Ближнего Востока растет современная
дагестанская диаспора.
Довольно активно проявляет себя землячество дагестанцев в
знаменитом мусульманском университете ал-Азхар в Каире. Немалую роль в
нем играет брат Б. Кебедова Аббас. В начале 90-х
259
годов он участвовал в политической жизни Северного Кавказа. В 1990
г. на учредительном съезде Всесоюзной Исламской партии возрождения
(ИПВ) он был избран в состав Совета алимов, а в январе 1991 г. стал ее
председателем (раисом). Позднее он поехал учиться в ал-Азхар. В настоящее
время он почти постоянно живет в Египте, но поддерживает связи со своим
братом и «ваххабитами» на Северном Кавказе 86. Современная религиозная и
социальная обстановка в Дагестане пока отодвигает осуществление
программы реформ федерального центра, которую мы рассмотрели выше, на
неопределенное время.
Выводы
Подведем основные итоги. Анализ реформ, проведенных с участием
федеральных властей в Дагестане, показывает, что в 1994— 1999 годах
произошел крутой поворот в религиозной и социальной политике РФ в
Северо-Кавказском регионе. Правительство Ельцина взяло курс на
воссоздание вертикальных иерархических связей между субъектами
федерации и федеральным центром, нарушенных в 1991—1993 годах. Этого
курса придерживается и нынешнее руководство страны во главе с В. В.
Путиным. В религиозно-социальной области целью Москвы является
стабилизация обстановки в регионе и установление контроля над
оппозиционными религиозными группировками. Главную угрозу
стабильности в регионе федеральное руководство видит в деятельности
исламских фундаменталистов, так называемых «ваххабитов». В
значительной степени это представление определяется страхом перед
«исламской угрозой», усилившимся среди московских политиков в 90-е
годы.
В союзе с РПЦ, ДУМЕР и ДУМД федеральный центр пытается
вытеснить «ваххабитов» с Кавказа. Этой задаче служат закон «О свободе
совести и религиозных объединениях», его дагестанская версия, закон «О
запрете ваххабизма и иной экстремистской деятельности на территории
Республики Дагестан», и комплекс постановлений об укреплении органов
местного самоуправления. С другой стороны, российские власти хотят
вывести республику и ре-
260
гион из глубокого социально-экономического кризиса при помощи
усовершенствования трудового, пенсионного, медицинского и страхового
законодательств, привлечения в республиканский бюджет новых
негосударственных, в том числе и иностранных, инвестиций. Однако
эффективность принимающихся мер значительно ослабляется из-за
коррумпированности и чрезмерной бюрократизации государственного
аппарата.
Еще более серьезным недостатком религиозной политики федеральных
и дагестанских властей является их неспособность разобраться в сложной
религиозной и социальной ситуации, сложившейся в Северо-Кавказском
регионе. Появление тут «ваххабитов» связано не столько с экономическим
кризисом, сколько с разрушением местной мусульманской культуры и
социальными потрясениями, пережитыми северокавказскими мусульманами
при советской власти. Недаром исламское реформаторское движение
зародилось в Дагестане еще в конце 70-х годов, когда экономический кризис
еще не поразил республику. Неумелые действия правительства РД обострили
обстановку в республике. Во второй половине 90-х годов внутри-религиозная
борьба между различными течениями среди мусульманского духовенства
Дагестана вышла на общедагестанский и даже федеральный уровень. Пойдя
на поводу у нынешнего руководства ДУМД, дагестанские и федеральные
власти включились в начавшуюся в 1998 г. вооруженную борьбу между
«ваххабитами» и «традиционалистами».
Ставя знак равенства между исламом и политическим экстремизмом,
прикрывающимся исламскими лозунгами, федеральное и республиканское
религиозное законодательство постоянно допускает грубое
администрирование, рождающее насилие в виде ответной реакции исламской
оппозиции. Расширительное толкование «ваххабизма» таит в себе угрозу
начала религиозных преследований инакомыслящих в Дагестане и других
северокавказских республиках. Причем, поскольку сегодня ни дагестанские,
ни федеральные власти не располагают достаточными силами для
насильственного подавления «ваххабитов», радикальное исламское движение
начинает уходить в подполье. Религиозные гонения оказываются скорее
выгодными для оппозиционных исламских лидеров, приобретающих
261
себе все новых последователей в разных республиках Северного
Кавказа и даже в Москве. В последние годы к «ваххабитам» все чаще
примыкают политические экстремисты и простые террористы, для которых
ислам является удобным прикрытием и оправданием их антироссийской
деятельности.
Сегодня назрела необходимость скорейшей корректировки
федеральных программ религиозных и социальных реформ в регионе с
участием представителей религиозной общественности и
квалифицированных специалистов из Дагестана, Москвы и Петербурга в
сторону приближения этой программы к реальным потребностям и нуждам
северокавказских мусульман.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Заявление Совета Федерации Федерального Собрания Российской
Федерации (РФ) «О ситуации на Северном Кавказе» от 23 января 1997 г. //
Собрание законодательства Российской Федерации. 1997, № 5, ст. 630, с.
1001, 1002. Ср.: Обращение Госдумы Федерального Собрания РФ к
верующим гражданам России в связи с вооруженным конфликтом в
Чеченской Республике // Собрание законодательства Российской Федерации.
1994, № 35, ст. 3671; Мир за неделю, 1999, 11—18 декабря и проч.
2
Муфтий Равиль Гайнутдин. Обращение к президенту Российской
Федерации Б. Н. Ельцину // Мусульманские духовные организации и
объединения Российской Федерации. М.: Духовное Управление мусульман
Европейской части России, 1999. С. 139.
3
Муфтий Шейх Равиль Гайнутдин. Президенту Российской
Федерации Б. Н. Ельцину, Председателю Правительства России В. С.
Черномырдину, Секретарю Совета ] Безопасности А. И. Лебедю // Там же.
С. 141.
4
Собрание законодательства Российской Федерации. 1997, № 37, ст.
4307, с. 7412, 1 № 52, ст. 5909, с. 10425; ср.: Послание президента РФ Б. Н.
Ельцина Федеральному 1 Собранию РФ «Россия, за которую мы в ответе» //
Этнополитический вестник, 1996, 1 № 2. С. 11 — 14.
5
Ср. мнения близких к российскому парламенту газет: Известия, 1998,
19 февраля; 1 Независимая газета, 1998, 18 марта.
6
Подробнее об исламском реформаторском течении в «ваххабизме» на
Северном щ Кавказе см.: Бобровников В. О., Ярлыкапов А. А. Ваххабиты на
Северном Кавказе // я Ислам на территории бывшей Российской империи.
M., 1999. Вып. 2. С. 19—23.
7
См., например: Знамя ислама (Лива' ал-ислам), 1999, № 1—2. С. 8;
Известия, Ш 1999, 14 августа.
|
* Указ Президента РФ от 17 декабря 1997 г. № 1300 // Собрание
законодательства^» Российской Федерации. 1997, № 52, ст. 5909, с. 10432.
I
 262 j
' Мусульманские духовные организации и объединения... С. 17.
10
Заявление Совета муфтиев России по поводу событий в Дагестане //
Там же. С. 145.
" Халиф. Исламская общественно-политическая газета, 1997, № 2;
Московский комсомолец, 1997, 11 ноября.
12
Ср.: Независимая газета, 1998, 18 марта. С. 12.
13
Северный Кавказ: ислам в политике и политика в исламе. «Круглый
стол» в Московском Центре Карнеги 19 августа 1999 г.
14
Подробнее об этом см.: Малашенко А. В. Исламское возрождение в
современной России. М., 1998. С. 85.
15
В «Концепции национальной безопасности Российской Федерации»
Б. Н. Ельцин, несколько безграмотно объявив традиционный ислам одной из
«церквей» (?!), отметил: «Важнейшую роль в сохранении традиционных
духовных ценностей играет деятельность Русской православной церкви и
церквей других конфессий» // Собрание законодательства Российской
Федерации, 1997, № 52, ст. 5909, с. 10432.
" Подробнее об этом см.: Малашенко А. В. Исламское возрождение... С.
122.
" Мусульманские духовные организации и объединения... С. 45—46.
18
Российская газета, 1998, 8 апреля, № 68.
" Снегирев Ю. Эль Ваххаб пришел в Дагестан // Известия, 1998, 19
февраля.
20
Опрос общественного мнения, проводившийся в Махачкале
Региональным центром этнополитических исследований при Дагестанском
научном центре РАН. Цит. по: Шихсаидов А. Ислам в Дагестане //
Центральная Азия и Кавказ, 1999, № 4(5). С. 111.
21
Никишенков А. А. Обычное право и проблемы его библиографии //
Обычное право народов России. Библиографический указатель. Сост. А. А.
Никишенков. Под ред. Ю. И. Семенова. М., 1998. С. 3.
22
См., например: Известия, 1998, 10 февраля. В этом определении,
возможно, сказывается влияние советской этнографической школы,
склонной чрезмерно архаизировать институты и представления народов
Кавказа и других восточных окраин бывшего СССР. Дело в том, что среди
референтов и даже руководителей федерального правительства были и
бывшие этнографы, как, например, Г. В. Старовойтова и А. В. Логинов.
23
См., например: Бобровников В. О., Рощин М. Ю. Судьба
мусульманской общины в колхозной деревне Нагорного Дагестана //
Этнополитический вестник, 1996, № 2; Абашин С. Н. Социальные корни
среднеазиатского исламизма // Идентичность и конфликт в постсоветских
государствах: сб. статей под ред. М. Б. Олкотт, В. Тишкова, А. Малашенко.
М.: Московский Центр Карнеги, 1997.
24
Подробнее об этом см.: Bobrovnikov V. Mythologizing Sharia Courts in
the 20th Century Caucasus IIISIM Newsletter, 2000, № 5.
25
Bobrovnikov V. The Islamic Revival and the National Question in Post-
Soviet Dagestan II Religion, State & Society, 1996, vol. 24, No. 2/3. P. 235.
26
Полевой материал В. О. Бобровникова, собранный в Нагорном
Дагестане в
1995—1996 гг. Ср.: Бобровников В. О., Ярлыкапов А. А. Ваххабиты на
Северном Кав- i
казе... С. 20.
27
Бобровников В. О. Абреки и государство: культура насилия на
Кавказе // Вестник Евразии, 2000, № 1(8). С 40.
28
Подробнее об этом см.: Бобровников В. О., Ярлыкапов А. А.
Ваххабиты на Северном Кавказе... С. 21—23.
29
Полевой материал В. О. Бобровникова, собранный в Дагестане и
Москве в 1996—
1 999 гг.
|
263 ' j
30
Полевой материал Д. Нечитайло, опубликованный в им.: НГ-
Религии, 1999, 24 ноября. С. 4. Ср.: Мусульмане, 1999, № 2(3). С. 69—70.
31
Бобровников В. О., Ярлыкапов А. А. Ваххабиты на Северном
Кавказе... С. 22.
52
Полевой материал В. О. Бобровникова, собранный в Цумадинском,
Хасавюртовском и Кизилюртовском районах РД в 1992—1997 гг.
33
Собрание законодательства Российской Федерации. 1997, № 26, ст.
3009, № 28, ст. 3382 и 3357, № 39, ст. 4515; ср.: Московский комсомолец,
1997, 11 ноября; Roschin M. Legislating Religion II War report. November 1997.
P. 40.
34
Ведомости Съезда народных депутатов РСФСР и Верховного Совета
РСФСР. 1990, № 21, ст. 240, 241; Собрание законодательства Российской
Федерации. 1995, № 5, ст. 346: Дагестанская правда, 1991, 14 мая.
35
Федеральный закон «О свободе совести и религиозных
объединениях» от 26 сентября 1997 г. № 125-ФЗ // Собрание
законодательства Российской Федерации. 1997,
№ 39, ст. 4465, с. 7667—7668.
36
Кроме православия и ислама в этот список входят также «буддизм,
иудаизм и другие религии (под последними подразумеваются языческие
культы народов Севера. — В. Б.)». Ислам занимает в нем второе место. См.:
Федеральный закон «О свободе совести и религиозных объединениях» //
Собрание законодательства Российской Федерации. 1997, № 39, ст. 4465, с.
7666.
37
Там же. С. 7671—7672, 7677.
38
Там же. С. 7677—7678, 7667, 7669, 7673, 7674—7676.
39
Дагестанская правда, 1997, 6 марта; Собрание законодательства
Республики Дагестан. 1997, № 12.
40
Там же. 1998, № 1, с. 123.
41
Там же. С. 237.
42
Федеральный закон «О свободе совести и религиозных
объединениях» // Собрание законодательства Российской Федерации. 1997,
№ 39, ст. 4465, с. 7669—7671; ср.: Ведомости Съезда народных депутатов
РСФСР и Верховного Совета РСФСР. 1990, №21, ст. 240.
43
Закон Дагестанской Автономной Советской Социалистической
Республики «О свободе совести и религиозных организациях» //
Дагестанская правда, 1991, 14 мая; Собрание законодательства Республики
Дагестан. 1998, № 1, с. 123. Ср. мнение о законе 1991 г. тогдашнего главы
ДУМД муфтия Б.-Х. Исаева: Дагестанская правда, 1991, 15 мая.
44
См.: Заявление Госдумы «Об Обращении Патриарха Московского и
всея Руси Алексия II в Государственную Думу Федерального Собрания
Российской Федерации» // Собрание законодательства Российской
Федерации. 1998, № 2, ст. 245.
45
Послание президента РФ Б. Н. Ельцина Федеральному Собранию...
С. 6.
46
Собрание законодательства Российской Федерации. 1997, № 10, ст.
1173. с 2109. J
47
Постановление Правительства РФ от 28 августа 1997 г. // Собрание
законодательства Российской Федерации. 1997, № 36, ст. 4186, с. 7196—
7197.
48
Подробнее об этих программах см.: Дагестанская правда, 1992, 4
сентября, I
1994, 18 марта, 1996, 12 мая; Постановление Правительства РФ от 12
октября 1995 г. | № 1000 «О неотложных мерах по стабилизации социально-
политической ситуации и экономического положения в южных пограничных
районах Российской Федерации в пределах Республики Дагестан» //
Собрание законодательства Российской Федерации.
1995, № 43, ст. 4061; Постановление Правительства РФ от 2 ноября
1995 г. № 1062 «О > мерах по выполнению постановления Правительства
Российской Федерации о государ-
264
ственной поддержке социально-экономического развития Республики
Дагестан, в том числе горных районов в 1996—2000 гг.» // Собрание
законодательства Российской Федерации. 1995, № 45, ст. 4325.
49
Новое дело, 1997, 14 июня. С. 1; Постановление Правительства РФ
от 10 сентября 1997 г. «О неотложных мерах по стабилизации и развитию
экономики Республики Дагестан» // Собрание законодательства Российской
Федерации. 1997, № 37, ст. 4307
50
Там же. Ср.: Новое дело, 1997, 9 мая. С. 2.
51
Послание президента РФ Б. Н. Ельцина Федеральному Собранию...
С. 7. Ср. проект закона о борьбе с коррупцией: Собрание законодательства
Российской Федерации. 1997, № 49, ст. 5578.
52
Собрание законодательства Российской Федерации. 1997, № 1, ст.
21; № 43, ст. 5525; № 26, ст. 300; № 47, ст. 5358; № 9, ст. 1049, 1086; № 13, ст.
1497, 1519; № 24, ст. 2740, 2442; № 28, ст. 3417; № 51, ст. 5731 и проч.
53
Аргументы и факты. Дагестан, 1997, № 20. С. 2; № 22. С. 2; Полевой
материал
B. О. Бобровникова, собранный в 1997 г.
54
Дагестанская правда, 1999, 16, 22, 27, 2 марта; Махачкалинские
известия, 1999, 29 января. Ср.: Новое дело, 1995, 13 января. С. 3;
Профсоюзная трибуна, № 7—8, 1996.
C. 4.
55
Новое дело, 1997, 14 апреля; Полевой материал В. О. Бобровникова,
собранный в 1997 г.
56
Дагестанская правда, 1994, 12, 25 января; Махачкалинские известия,
1994, 21 января, Новое дело, 1997, 17 мая. С. 8. Ср.: Полевой материал В. О.
Бобровникова, собранный в 1997 г.
57
Такого мнения, в частности, придерживается Р. Г. Абдулатипов. См.:
Северный Кавказ: ислам в политике и политика в исламе. «Круглый стол» в
Московском Центре Карнеги 19 августа 1999 г.
58
Известия, 1998, 29 августа.
59
Подробнее об этом см.: Bobrovnikov V. The Islamic Revival and the
National Question in Post-Soviet Daghestan... P. 235—236.
60
Ас-салам, 1994, № 1.
61
Дагестанская правда, 1994, 26 февраля: Аргументы и Факты.
Дагестан, 1997, № 22. С. 1.
62
Мусульманские духовные организации и объединения... С. 18.
63
Ас-салам, 1999, № 5.
64
Дагестанская правда, 1994, 6 апреля; Аргументы и факты. Дагестан,
1997, № 22. С. 1; Нурул ислам, 1997, № 5. С. 2; Новое дело, 1997, 21 ноября.
65
Дагестанская правда, 1994, 27 января; Северный Кавказ, 1994, 29
января. С. 1.
66
Цит. по работе: Шихсаидов А. Ислам в Дагестане... С. 113.
" Мусульманские духовные организации и объединения... С. 31.
68
Дагестанская правда, 1999, 24 сентября.
69
Бобровников ВО., Ярлыкапов А.А. Ваххабиты на Северном Кавказе...
С. 22.
70
Дагестанская правда, 1999, 24 сентября.
71
Распоряжение Правительства РФ от 13 октября 1996 г. № 505-рп //
Собрание законодательства Российской Федерации. 1996, № 43, ст. 4909;
Распоряжения Президента РФ от 14 мая 1997 г. № 185-рп и от 17 декабря
1997 г. № 529-рп // Собрание законодательства Российской Федерации. 1997,
№ 20, ст. 2269, № 51, ст. 5801. Ср. интервью с А. В. Логиновым: Московский
комсомолец, 1997, 11 ноября.
72
Собрание законодательства Российской Федерации. 1997, № 20, ст.
2269, №51, ст. 5801; № 14, ст. 1720; № 23, ст. 2718, № 47 ст. 5489; № 39 ст.
4488.
265
" Бобровников В. О. Ислам и советское наследие в колхозах Северо-
Западного Дагестана // Этнографическое обозрение, 1997. № 5. С. 137.
74
Закон РД «О местном самоуправлении в Республике Дагестан».
Махачкала: Народное Собрание РД, 1995. Постановление Правительства РФ
от 11 июня 1997 г. № 568 «Об основных направлениях реформы местного
самоуправления в Российской Федерации» // Собрание законодательства
Российской Федерации. 1997, № 34, ст. 3984.
75
Указы Президента РФ от 5 февраля 1993 г., № 186, от 17 января 1995
г. № 53 и от 9 июля 1997 г. № 696 // Собрание актов президента и
правительства Российской Федерации. 1993, № 6, ст. 481; Собрание
законодательства Российской Федерации. 1995, № 4, ст. 282; 1997, № 28, ст.
3421. Ср.: Положение о полномочном представителе Президента Российской
Федерации в Республике Адыгея, Республике Дагестан, Кабардино-
Балкарской Республике, Карачаево-Черкесской Республике и
Ставропольском крае // Собрание законодательства Российской Федерации.
1997, № 12, ст. 1420.
76
Собрание законодательства Российской Федерации. 1997, № 48, ст.
5525; № 49, ст. 5578.
77
Шихсаидов А. Ук. соч. С. 112.
78
Ярлыкапов А. А. Ислам у степных ногайцев в XX веке (историко-
этнографичес-кое исследование). Диссертация на соискание ученой степени
канд. ист. наук. М., 1999, гл. 111.
79
Нурул ислам, 1997, № 1. С. 1, 5; ср.: Дагестанская правда, 1996, 18
декабря.
80
Известия, 1999, 14 августа.
81
The Moscow Times, 1999, 1 сентября; Дагестанская правда, 1999, 24
сентября.
82
НГ-Религии, 1999, 24 ноября.
83
Бобровников В. О., Ярлыкапов А. А. Ваххабиты на Северном
Кавказе... С. 23.
84
Полевой материал В. О. Бобровникова, собранный в 2000 г.
85
Дагестанская правда, 1997, 14 июня.
86
Дагестан: этнополитический портрет. Сост. В. Ф. Грызлов. Т. 2, М.,
1994. С. 39, 300; т. 4, М., 1995. С. 176; Полевые материалы А. Шурпаева;
Полевой материал В. О. Бобровникова, собранный в 1999 г.
СВЕТЛАНА ЛУРЬЕ
ЭТНИЧЕСКАЯ САМОИДЕНТИФИКАЦИЯ В УСЛОВИЯХ
КРИЗИСА «МАТЕРИНСКОГО» ЭТНОСА:
опыт АРМЯНСКОЙ ОБЩИНЫ в САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ (1989—1993 годы)
Текст, который я выношу на суд читателей, является в некотором роде
мемуарным. Я анализирую материал, сохранившийся в моей памяти и в
дневниках, пишу только о том, что видела, что восприняла, наверное, очень
субъективно и наверняка неполно. Речь идет о живых людях, их чувствах и
переживаниях. Доказать, что они чувствовали именно так, как я это
изображаю, я не могу. Тем не менее, как еще можно описать жизнь
этнической общины в критический для нее период, если не опираясь на
личный опыт, на свидетельство очевидца?
I
 Ведь никакой исследователь не в состоянии показать жизнь этнической
общины изнутри, во всяком случае в кризисную для нее эпоху. Имей я в тот
период хотя бы самую слабую установку вести научное наблюдение, и меня
не пустили бы далее порога. Даже если бы я была армянкой, а раз я
неармянка — тем более. Член этнической общины (прирожденный или
«приемный») должен жить
267
по ее законам, а значит, исследователем он быть не может. У меня от
природы хорошая наблюдательность, поэтому я многое запоминала, но
специально не наблюдала.
И естественно, я не обо всем, что видела, буду писать. Никакой долг
ученого здесь не указ. Есть еще человеческий долг, а он повелевает даже по
прошествии значительного времени соблюдать тактичность. Поэтому я
отказалась от мысли называть какие-либо имена. И, конечно, кое-где буду
недоговаривать. Не хочу ранить чувства людей, которые живут среди нас, да
и свои чувства тоже, поскольку все, о чем пишу, я пережила вместе с ними и
мало чем от них отличалась.
Как получилось, что я оказалась в армянской общине? Объяснить это
непросто. Я не имела ни идеологических, ни политических мотивов, ни тем
более карьерных. Поначалу меня подтолкнуло к этим людям острое
сопереживание. А потом оказалось, что эмоционально мне с армянами было
легче, чем с другими, я больше понимала их, они лучше понимали меня. И
они могли принимать меня как свою. Все время, пока я была связана с
армянской общиной, я не имела в ней никаких «поражений в правах», могла
на свой страх и риск выдвигать любые, самые сумасбродные инициативы и
браться за их осуществление, подключая других. Я никогда не чувствовала
себя «белой вороной». Мне и в голову не приходило специально наблюдать
за жизнью общины. Я просто была до какой-то степени все время в курсе
дел, потому что эти дела стали моей жизнью.
Теперь, когда прошли годы, пережитое можно вспомнить, осмыслить,
отрефлексировать и даже сделать предметом научного исследования. Почему
бы нет? Пусть всеобъемлющую картину дадут другие. Но мой опыт тоже
может стать частью научного знания.
Объясню более конкретно, что я могла видеть, а что нет.
Долгое время при общине не существовало никакой молодежной
секции. Были молодежные кружки в отдельных ВУЗах, достаточно
изолированные друг от друга, таким был, например, кружок в
Лесотехнической академии. Однажды на собрании общины вперед вышли
девушка с постоянной улыбкой на все лицо и
J
парень и обратились к «взрослым» с просьбой помочь создать
студенческое землячество. Должно же оно, наконец, быть у армян. То ли
«взрослые» были заняты другим, то ли были в плохом настроении, но
ребятам сказали, что они уже не дети и способны заняться проблемой
самостоятельно. А мне ребята понравились. Я подошла к девушке, ставшей с
этого часа моей закадычной подругой, и сказала, что готова помогать, если
смогу. Нужен был актив. Его не оказалось в достаточном количестве, и мы
предприняли целую серию экспедиций по студенческим общагам. Через
неделю я чувствовала себя «пионервожатой». Ребята хотели знать историю
национальных движений. Мы разработали целую программу их изучения и
популяризации (выполненную потом в очень незначительной мере).
Поскольку у меня уже был некоторый опыт исследовательской работы, то
основную нагрузку мне пришлось взять на себя. Таким образом, я оказалась
как бы ответственной за «национальное воспитание» в среде своих
«подопечных». Когда я как-то спросила их, а не кажется ли им странным, что
я, русская, занимаюсь их национальным воспитанием, то увидела лишь
недоумение." «А разве это плохо?» Потом в общине были другие
молодежные кружки, к которым я не имела прямого отношения и знала о них
лишь в общих чертах. Допускаю, что о некоторых я могла знать столь мало,
что само воспоминание о них стерлось из моей памяти. Поэтому я не могу
дать систематического описания молодежного движения в армянской
общине начала 90-х годов, но полагаю, что знаю все же достаточно, чтобы
делать заключения о настроениях армянской молодежи того времени (и не
только молодежи).
Моя связь с армянской общиной студенческими делами, конечно, не
ограничивалась. Это не более чем один эпизод. Но все мои впечатления, если
разобраться, состоят из таких вот эпизодов, и вместе их не так уж мало. Я
уверена, что они отражают и общее полотно, все состоявшее из фрагментов.
К чему я имела наименьшее отношение, так это к «официальной»,
представительской жизни общины. Она мне была неинтересна, наверное,
потому, что я была уверена тогда, что к реальной жизни общины она имела
относительно слабое отношение. Я вообще не могу представить, чем занима-
269
лись те, кто числился во главе общины, хотя и не утверждаю, что они
ничего полезного для общины не делали. Тут мой самый существенный
пробел, и теперь восполнить упущенное уже невозможно. Впрочем, если бы
в «официальной жизни» общины было что-то, без чего невозможно говорить
о сути жизни общины, вряд ли бы это не «зацепило» мое внимание.
Добавлю еще, что заметки, касающиеся непосредственно Армении,
написаны также по личным впечатлениям и воспоминаниям. Каждый год я
проводила в Армении по несколько месяцев и в итоге, можно сказать,
обосновалась там — уже в своем собственном доме, не как гость, а как
житель.
Итак, моя работа — это своеобразный человеческий документ, хотя и с
претензией на научное осмысление. Я анализирую свой опыт с точки зрения
этнологии (культурной антропологии). Поэтому прежде, чем обратиться к
своим наблюдениям, я сделаю некоторые методологические и теоретические
экскурсы.
О МЕТОДЕ: НАБЛЮДАЮЩЕЕ УЧАСТИЕ
Антрополог Эдвард Холл писал, что «нет другого пути познания
культуры, кроме как изучать ее, как учат язык» '. Может быть, здесь более
подходит сравнение с настройкой музыкального инструмента. Антрополог
настраивает самого себя так, чтобы быть способным воспроизводить тона
чужой культуры. Критерием понимания культуры Холл считал умение
видеть разницу между событием А и событием Б данной культуры, которая
незаметна для внешнего наблюдателя, но очевидна для всех без исключения
носителей данной культуры, даже если они не в состоянии объяснить, в чем
заключается эта разница. То есть критерием понимания культуры является
способность к распознаванию событий в любом их внешнем проявлении. Так
человек понимает речь на своем языке, даже если у говорящего нет зубов. Но
что должен сделать с собой или что должен пережить человек, чтобы
безошибочно отличать А от Б в чужой культуре?
270
Метод эмпатии, признавалось это открыто или нет, был популярен в
этнологии всегда. Еще основоположник функционализма Бронислав
Малиновский писал: «Антрополог должен уловить точку зрения
представителя изучаемой культуры, его отношение, осознать его видение и
его мир... Исследователь, занятый полевой работой, должен научиться
думать, видеть, чувствовать, а иногда и вести себя как представитель данной
культуры. Это не означает, что мы просто должны понять мир другого
человека посредством общения. Посредством этнографического диалога мы
должны создать мир общий с ним. Чтобы воспринять эту форму
человеческого понимания, необходим период вживания в среду данного
народа. Этот опыт является как бы инициацией этнографа»2. Аналогичные
мысли высказывали такие известные этнографы, как Иоханес Фабиан,
Деннис Тодлок, Джеймс Клиффорд, Филипп Бокк.
Такие установки не могли не влиять и на мировосприятие самих
этнологов, особенно в тех случаях, когда они в ходе своих исследований
пытались воспринимать поведенческие навыки (включая невербальные
коммуникационные коды) изучаемых культур. Д. Хайано рассказывает о
себе, что так погрузился в субкультуру игроков в покер в Калифорнии, что «в
течение нескольких лет действительно стал одним из тех, кого изучал»3. Л.
Долби претендовала на освоение субкультуры японских гейш и утверждала,
что научилась думать и вести себя как гейша4. Это явление в антропологии
получило название бикультуризма. В настоящее время бикультуризм стал
привлекать к себе внимание антропологов как отдельный феномен,
достойный того, чтобы стать предметом специального изучения 5, но
практически он известен столь же давно, как существует антропология.
Как отмечал У. Краке, полевая работа этнолога есть, в конечном счете,
межличностное взаимодействие. Ученый, сколь бы он ни хотел сохранить
роль просто исследователя, участвует в этом взаимодействии вполне.
«Исследователь может изучать культуру только при помощи ее
индивидуальных представителей — ее индивидуальных творцов. Культура
конструируется этнографом из его опыта этих отношений: инаковость
культуры — это то, что этнограф воспринимает как отличное от его
собственного прошлого
271
опыта, часто в качестве несистематизированного интуитивного
понимания, так что он не может выделить имеющиеся различия
эксплицитно» 6.
Проблемы этничности традиционно не входили в предмет
исследования антропологов, по крайней мере, вплоть до последнего
десятилетия. Причина состоит прежде всего в том, что антропологи долгое
время концентрировались на изучении бесписьменных культур, затем,
начиная с конца 30-х годов XX века, на исследованиях «национального
характера». То есть, так или иначе, антропологами изучались гомогенные
культуры. Жизнь этнических общин в иноэтническом окружении, равно как
и жизнь самих полиэтнических сообществ, оставалась вне поля внимания
антропологов. Ими занимались политологи и социологи. Из культурных
антропологов к проблеме этничности первым обратился Фредерик Барт. Его
авторитет и сделал проблему этничности «антропологической». Но
насколько можно судить по известным мне обзорам литературы по проблеме
этничности, специфика подхода Барта к этой проблеме именно как
антрополога обычно игнорируется. Этничность, по большому счету, все еще
принадлежит к области этносоциологии и этнополитологии. Между тем я не
вижу ни одного аргумента, почему этническая община не может быть
предметом антропологии. Другое дело, что попытки антропологического ее
изучения еще долго могут казаться «неканоническими».
■.'■■ . <'
О ЦЕЛИ ИССЛЕДОВАНИЯ И О ТЕРМИНОЛОГИИ
С теоретической точки зрения, цель моей работы состоит в ана-лизе
механизмов изменения границ этнических групп и обуслов-ленности этого
процесса характером взаимосвязи этнической группы, с одной стороны, с ее
«материнским» этносом, с другой — ее социокультурным окружением. При
этом предполагается не только указать на те факторы, которые способствуют
или препятствуют этнической мобилизации, но и объяснить их природу на
основе теории функционального внутриэтнического конфликта.
j
Этническую группу я буду рассматривать одновременно и как
составную часть определенного этноса (часть далеко не всегда
маргинальную, имеющую внутри этноса свою собственную функциональную
нагрузку), и как составную часть того общества, в котором этническая
община проживает и в котором ее члены могут играть весьма существенную
роль.
В ходе исследования я хочу показать справедливость следующих
тезисов.
1. Этническая община не охватывает механическим образом всех лиц,
принадлежащих к данному национальному меньшинству и проживающих на
данной территории. Процесс ассимиляции не может рассматриваться как
необратимый. Ядро этнической общины окружают люди, которые в разных
обстоятельствах могут то определять, то не определять себя в качестве ее
членов. Этническая община в иноэтнической среде сохраняет свою
устойчивость при любых изменениях ее границ в силу своей включенности
во вну-триэтнический процесс и размывается лишь тогда, когда ее роль в
этом процессе окончательно утрачивается. На устойчивость общины влияет
также наличие или отсутствие у нее своей особой роли и в ее
социокультурном окружении.
2. Членство в этнической общине индивидуально и обусловлено
принятием актуальных ценностных доминант этнической общины,
исторического опыта, лежащего в основе этих доминант, и определенных
коммуникативных и поведенческих стереотипов, присущих этнической
общине в данный момент. А поскольку все эти условия членства изменчивы,
оно не является постоянным.
Теперь я хотела бы уточнить понятия, используемые в работе. Мои
определения отнюдь не претендуют на универсальность и даже полноту; они
актуальны в контексте некоторых ограниченных целей и задач и их можно
было бы назвать просто рабочими. По ходу изложения некоторые из них
будут дополняться и уточняться.
Начну с определения термина «этнос». Я буду понимать под этносом
социальную общность, имеющую единство исторической судьбы. Ни
единство происхождения, ни единство территории, ни единство языка я не
расцениваю как факторы, определяющие этнос. Первый фактор — потому,
что этнос может быть составлен из
273
весьма пестрых в этнографическом отношении компонентов. Второй и
третий — потому, что они не позволяют признать армян этносом. Армяне
разбросаны по всему свету и говорят на разных языках. Армяне диаспоры
часто вовсе не знают армянского языка. Но это не является признаком
ассимилированности и почти не влияет на их этническую
самоидентификацию. Есть, однако, параметры, которые сущностно отличают
этнос от прочих социальных групп. Этнос — субъект спонтанной
(непланируемой, нерефлекси-руемой) самоорганизации. Она осуществляется
на основании заложенных в культуре адаптационно-деятельностных
моделей. В свою очередь, эти модели выражают бессознательные установки,
характеризующие различные аспекты действия человека в мире и возникшие
в процессе адаптации людей к природным и социальным ! условиям их
бытия.
Под термином «диаспора» будет пониматься часть народа,
проживающая вне страны своего происхождения. На армянском языке
диаспора называется «спюрк», и это слово часто употребляется и в других
языках для обозначения армянской диаспоры. (Оговорюсь, что
применительно к армянским общинам, проживавшим в различных городах
бывшего Союза, армяне обычно не употребляли слов «диаспора» или
«спюрк»; в настоящее время это встречается лишь изредка, поскольку данная
территория не воспринималась и ] сейчас не вполне воспринимается как
чужая, как «заграница».)
«Материнским этносом» буду называть часть народа, прожива- | ющую
на своей исторической родине. Материнский этнос может ] быть разделен на
субэтнические группы, имеющие свою куль-1 турную специфику. (В случае
армян следует разделять население I Еревана и регионов, входивших в
Советскую Армению, и население 1 Нагорного Карабаха.)
Совокупность различных социально-функциональных групЯИ этноса,
включающую и материнский этнос, и этнические общины, я 1 буду называть
этнической системой.
В рамках моего исследования важно четко разграничить поня-1 тия
«диаспора» и «этническая община». Под последней я понимаю 1 активную
часть диаспоры, отличающуюся не только отчетливой! этнической
самоидентификацией, но и групповой сплоченностью и I
групповой идентичностью. Община воспринимает себя как группу
представителей данного этноса, отождествляющих свои интересы с его
интересами (хотя представления об этих интересах у этнической общины
могут отличаться от представлений членов «материнского этноса»).
Этническая община всегда имеет некоторую этническую символику.
Следует различать символику, принятую всем этносом и членами диаспоры,
в том числе и символику, принятую в данный момент этнической общиной.
Для армян общеэтническим символом является изображение горы Арарат,
напоминающее об утерянной родине. Редкий армянский дом — что в
Ереване, что в Москве, Санкт-Петербурге или Париже — не украшает
рисунок или фотоснимок двуглавой библейской горы. Под символами же
этнической общины я буду понимать те символы, которые сопряжены с
актуальным функционированием этноса, означают включенность в его
современную жизнь. В годы карабахской войны таким актуальным символом
были, например, портреты легендарного генерала Андраника.
Под этнической идентичностью я буду понимать ощущение членом
диаспоры своей принадлежности к этнической группе. Нарастание этого
ощущения, завершающееся обостренным осознанием человеком своей
этнической идентичности, будем именовать этнической мобилизацией, его
спад — этнической демобилизацией. Под ассимиляцией будет пониматься
утрата членом этноса языка и культурных навыков, объединяющих его с
«материнским этносом», под диссимиляцией — обретение соответствующих
навыков. Этническая идентичность, мобилизация и демобилизация —
явления субъективного плана, связанные с чувством принадлежности к
группе. Ассимиляция и диссимиляция — объективные характеристики; ими
фиксируется наличие или отсутствие определенных культурных черт. Для
моей темы особенно важно указать на тот факт, что ассимилированность не
является препятствием для этнической мобилизации.
Этническая идентичность в качестве своего содержательного аспекта
имеет этнокультурную самоконцепцию, которая представляет собой
мифологему «образа мы». Последний в
275
 различные периоды жизни этнической общины может меняться.
Основным проявлением этничности, под которой я понимаю
результат проявления этнической идентичности, помимо принятия
этнической символики является также этническое поведение. Оно во многом
обусловлено той ролью, которую этническая община играет в контексте
общей этнической системы. Последнее в дальнейшем будет объяснено
отдельно.
Наконец, социокультурное окружение — это иноэтническая среда, в
которой находится диаспора. При этом однозначное противопоставление
диаспоры и социокультурной среды было бы неправомерным. Они образуют
единую социальную систему. У многих членов диаспоры связи с
социокультурным окружением более тесные, чем с «материнским этносом».
Что касается собственно этнической общины, то и она находится в
непрестанном и далеко не всегда антагонистическим взаимодействии с
социокультурным окружением. Окружение в большой мере влияет на
процессы, происходящие в этнической общине.
ЭТНИЧНОСТЬ КАК ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА
Для того чтобы определить свое место в исследовании проблем
этничности, я выделю основные вопросы, получающие в работах по данной
теме различную трактовку.
1. Насколько тесно происхождение этничности можно увязывать с
опозициональными процессами в обществе? Связаны ли проявления
этничности с борьбой за влияние и привилегии в обществе? Является ли рост
этничности ответом на попытки ассимиляции или притеснения этнических
групп? (Термин «оппозициональный подход» ввел в научный оборот Э.
Спейсер, но почти все современные исследования этничности с большей или
меньшей степенью натяжки могут рассматриваться как приверженцы
данного подхода.)
2. Следует ли понимать этничность как исконную существенную
(примордиальную) характеристику или как характеристику
инструментальную, то есть такую, которой индивид может манипулиро-
276
вать в зависимости от своей выгоды, понимаемой в сколь угодно
широком смысле? (Примордиалистский подход к этничности мы встречаем в
работах П. ван ден Берге, К. Гирца, отчасти у Ф. Барта, в последних работах
— у Д. Мойнихана, инструменталистский — у А. Коэна, А. Эпштеина, Н.
Глайзера, М. Бэнкса, Д. Хоровитца, Э. Смита, М. Бэнтона, М. Фишера и др.)
3. Является ли этничность индивидуальной или групповой
характеристикой, точнее сказать — кто носитель этничности: индивид (так
считают А. Ройс, К. Ларсон, М. Андерсон) или группа (Г. Исааке, Р.
Джексон, А. Коен и др.)?
4. Следует ли при определении этничности делать акцент на наличии
общего культурного основания (Т. Де Воз, С. Энлоу, Э. Спейсер), на
поведенческих характеристиках индивида (У Фри-ман, Ж. Девере, Г. Де Воз)
или на самоприписывании (Л. Рома-нуччи-Росс, Ф. Барт)?
 5. Что такое этническая граница? Возможно ли описать ее,
основываясь на каком-либо из перечисленных в предыдущем пункте
факторов или их совокупности (Ф. Барт) или же следует предположить, что
этническая граница в значительной мере создается механизмами
функционирования этноса и неразличима для внешнего наблюдателя (С.
Леви)?
С моей точки зрения, проявления этничности нельзя рассматривать как
проявления оппозиционности в чистом виде. Если мы согласимся с тем, что
рост этничности провоцируется оппозицией этнической общины своему
социокультурному окружению, то мы сделаем только один шаг вперед в
изучении проблем функционирования диаспоры. Рост этничности может
иметь и другие причины. Даже если говорить о взаимоотношениях
этнической общины с социокультурным окружением, надо отметить, что они
отнюдь не сводятся к усилению или ослаблению оппозиционности.
Отношения между народами могут быть столь же сложны, многогранны и
противоречивы, как отношения между людьми. Так, сходство ценностной
ориентации этнической общины (или какой-то ее части) и ее
социокультурного окружения может в некоторых ситуациях облегчать
процессы этнической мобилизации и диссимиляции, пример чего будет
рассмотрен ниже.
277
Оппозициональный подход игнорирует внутриэтнические процессы,
которые могут способствовать подъему этничности вне зависимости от
отношений общины с ее окружением. То, что переживает «материнский
этнос», не может не влиять на поведение его диаспоры. Оппозициональный
подход не дает достаточной концептуальной базы для объяснения
конфигурации границ этнической группы и их модификации. Он, по сути,
допускает лишь два взгляда на проблему границ, оба упрощенные: взгляд на
границы как на константные, включающие в себя всех неассимилирован-ных
членов того или иного этноса на данной территории, и взгляд на границы как
на расширяющиеся-сужающиеся вокруг постоянного центра. Я же полагаю,
что границы эти всегда имеют сложную конфигурацию и внутри них
центральное положение может занимать то одна группа в составе этноса, то
другая, в том числе и группы диаспоры.
Что касается примордиалистского и инструменталистского подходов,
то я согласна с теми, кто выступает за их синтез. Смысл его заключается в
признании того, что этническое сознание «является потенциальной
возможностью, реализуемой, то есть объективируемой и превращающейся в
утверждающее себя самосознание только при определенных условиях...
этничность не есть "вещь" в себе (или для себя), но представляет собой
некую имманентную способность, принимающую выраженную форму в
ответ на внешнее воздействие»7. Причем внешнее для этнической общины
воздействие может исходить и от ее социокультурного окружения, и от
собственного «материнского этноса». Меня интересует главным образом
второй случай. Ниже я вернусь к вопросу, как и почему члены
полиэтнического общества, никак не осознающие или слабо осознающие
свою этничность, становятся активными членами своего этноса.
Изложенный выше взгляд предопределяет и ответ на вопрос, I является
ли этничность групповой или индивидуальной характеристикой. Правильно
было бы говорить, что этничность имеет и инди-видуальный, и
коллективный уровень, или, как образно выразились этнологи Ларсон и
Андерсон, «индивид и общество определяют друг друга как танцор и танец»8.
Сознание этничности — это всег-
278 1
да сознание принадлежности к группе, но по своей сути это
индивидуальное переживание (к этой теме я тоже вернусь ниже).
При ответе на вопрос об основаниях этничности я склонна выделять
прежде всего поведенческий аспект и аспект внутригруп-повой
коммуникации (в дальнейшем станет понятно почему). То, что в идейном
плане скрепляет этнос, относится к современным, текущим, а не
историческим переживаниям — к последним же только постольку, поскольку
они остро переживаются в настоящее время. Я не считаю определяюще
важным наличие общих культурных доминант, поскольку они могут быть
изменчивы. Не считаю я также, что следует делать акцент на наличие общих
культурных корней, поскольку члены этнической общины могут иметь о них
очень идеологизированное и мифологизированное представление. В основе
этнической идентичности лежат определенные культурные парадигмы,
единые у этнической общины и ее «материнского этноса»; но они все равно
могут быть редуцированы к поведенческим аспектам, к действованию.
Важно другое: может или не может человек, руководствуясь как бы своим
«шестым чувством», вести себя как член этноса. Что означает «вести себя как
член этноса», а также что такое коммуникационное основание этнической
общины я надеюсь показать, когда приступлю к изложению эмпирического
материала.
На конфигурацию этнических границ влияют и процессы,
происходящие в социокультурном окружении, и процессы, переживаемые
«материнским этносом». Вопрос о характере этого влияния будет
рассматриваться подробно ниже, сейчас же обратимся к исследованию С.
Леви 9, в котором ставится проблема двойных этнических границ — то есть
границ, видимых изнутри группы, и границ, как они представляются
внешнему наблюдателю. Вторые появляются в результате межэтнического
взаимодействия, тогда как первые определяются наличием у членов группы
некоего общего культурного знания, механизм воздействия которого на
членов группы может быть абсолютно непонятным для человека,
находящегося вне ее.
Леви ставит вопрос о различиях в поведении членов группы,
обусловленных ее внешними и ее внутренними границами. Внешний
279
наблюдатель видит в любовических хасидах, которых изучал Леви,
единую гомогенную группу, обладающую общими чертами и ценностями.
Между тем внутри группы имеется множество поведенческих альтернатив,
порождающих значительную гетерогенность. В частности, по степени
правоверности любовические хасиды разделены на четыре категории,
которые посредством особых символов и культурных черт мгновенно
распознаются своими, но для внешнего наблюдателя они неразличимы, как
бы вовсе не существуют. Принадлежность к своей этнической группе сами
любови-чи определяют совершенно иным образом, чем это делают
посторонние.
Работа Леви демонстрирует, что проблемы границ этнической группы
можно решить лишь при одном условии: исследуя не только межэтнические,
но и внутриэтнические отношения, характер внутренних взаимосвязей
этнической общности. Кроме того, Леви затронул еще вопрос о некотором
эзотерическом содержании этнической культуры как культуры «для
внутреннего пользования», скрытой от посторонних.
Изучая этническую группу в полиэтническом окружении в период
острого кризиса, переживаемого ее «материнским этносом», мы как раз и
сталкиваемся с двойной (или даже тройной) границей, притом размытой. В
самом деле, во-первых, существует совокупность членов данного этноса,
проживающих на данной территории, предположим, в Санкт-Петербурге.
Как мы их будем отличать от прочих людей, среди которых они живут? Есть,
конечно, бесспорные случаи — мигранты в первом поколении. Но
существуют также люди, полностью, почти полностью либо в значительной
мере ассимилировавшиеся. Не говорю уже о детях от смешанных браков. В
определенной ситуации каждый из этих людей может признать себя членом
«своего» этноса и сделать это не в момент переписи населения, а хоть через
день после нее. В дальнейшем он будет на своем мнении настаивать либо
вновь его изменит. Чем интенсивнее социокультурные процессы,
переживаемые этносом, тем больше людей осознают свою причастность к
нему. Именно поэтому нет никакого способа механически определить
границы диаспоры.
280
Во-вторых, если взять этническую общину в узком смысле этого слова,
то и в этом случае невозможно механически определить ее границы.
Большинство членов диаспоры не имеют между собой устойчивых связей.
Тем не менее создаются объединения по этническому признаку; эти
объединения так или иначе взаимодействуют между собой; вырабатывается
осознанная групповая солидарность — складывается этническая община.
Например, существует не просто кружок любителей народной музыки,
театральная студия или языковая школа для детей — но все эти структуры
знают друг о друге, поддерживают более или менее тесные связи и имеют
отчетливое сознание своего «мы». Оно отличается от расплывчатого «мы»
диаспоры, включает в себя не только сознание принадлежности к этносу, но
и сознание своего соучастия в его жизни. Образно говоря, такое «мы»
обозначает не просто армян, а «сознательных», то есть старающихся
выполнять обязанности, осознаваемые ими как долг перед своей этнической
группой. На волне бурных политических событий приток в сообщество,
определенное таким «мы», может быть очень значительным. Причем в число
«сознательных» членов общины зачастую попадают и те, кто прежде вообще
не относил себя к диаспоре.
В-третьих, существует граница как бы эзотерическая. Ею
охватываются те, чье поведение определяется в большей степени
процессами, происходящими в этносе, чем в социокультурном окружении.
Эти люди вовсе не копируют лозунги, символику, стиль поведения
«материнского этноса» — они выполняют в нем свою оригинальную
творческую роль. И здесь дело не в «сознательности», как таковой. Их
глубокая включенность определяется закономерностями внутриэтнических
процессов.
Последнее положение нуждается в отдельном обстоятельном
объяснении, к которому мы сейчас и приступим. Это, в свою очередь,
поможет ответить на вопрос о том, какие внутриэтнические процессы могут
определять границу этнической группы и как.
281
ЭТНИЧЕСКАЯ КАРТИНА МИРА
и ФУНКЦИОНАЛЬНЫЙ ВНУТРИЭТНИЧЕСКИЙ КОНФЛИКТ
Люди видят мир сквозь призму этнических констант, воспринятых ими
через их этническую культуру бессознательных представлений о способе и
характере действия человека в мире. Это представления о том, где лежит
источник зла, а где — добра, где находится и что из себя представляет поле
действия, каковы условия действия и те его способы, при которых добро
побеждает зло. Чтобы действие человека в мире стало психологически
возможным, он должен также определить себя в качестве субъекта действия,
а для этого — приписать себе определенные качества, делающие его
способным к действию. В частности, вписать себя в некую общность людей,
способных к совместному действию. В каждой этнической культуре
представление об этой общности свое, особое.
Все эти представления складываются в целую систему образов или
этнических констант. Так создается основание для того, чтобы внешняя
конфликтность воспринималась «драматизированным» образом, через
взаимодействие образов, имеющих в каждой этнической культуре
неповторимые особенности. Каждый образ имеет собственный характер и
состоит в определенных отношениях с другими. Активность человека с этой
точки зрения предстает как взаимодействие разделяемых им образов. Само
пространство 1 имеет свои образные черты, которые согласуются с образом
«мы» I и с другими компонентами той схематизации мира, которая про-1
исходит в этническом сознании.
Речь идет не о мифологической схеме! Константы или образы! имеют
лишь формальные, «технологические» — не содержатель-И ные, не
проблемные — черты. Как объяснить это более просто?! Скажем, в некоем
литературном жанре должны, в сответствии cl его законами, обязательно
присутствовать персонажи злодея, ры-1 царя, жертвы и т. п. В каждом
конкретном произведении у нихЯ будут собственные имена и
индивидуальные особенности, но при! этом сам набор характеристик и
моделей отношений между нимиД
как и динамика сюжета, требуемая спецификой жанра, будут
сохраняться постоянно. Этническая культура вырабатывает подобный же
канон восприятия мироздания. Она задает парадигмы восприятия: все
объекты внешнего мира либо встраиваются в этнические константы,
подвергаясь при этом более или менее значительным искажениям, либо вовсе
не воспринимаются человеком. Меняется жизнь этноса, меняются
культурные, политические, экономические условия, в которых он живет.
Значит меняется и тот внешний опыт, который народ должен воспринимать и
упорядочивать. Возникает как бы новая пьеса, написанная в соответствии с
тем же каноном, но на новом материале. Картины мира будут сменять друг
друга; но благодаря этническим константам структура их будет в своем
основании оставаться прежней.
Наполнение этнических констант конкретным содержанием
представляет собой сцепление бессознательных образов с фактами
реальности, или, если говорить на языке психоаналитиков, представляет
собой трансфер — перенос бессознательного комплекса на реальный объект.
Трансфер может быть более или менее прочным (иногда — сохраняется
веками) до тех пор, пока опыт этноса не начинает явно расходиться с
реальностью. Тогда последует новый трансфер — на другой объект. Так
происходит формирование конкретного «образа защитника» и «образа врага»
(безразлично, персонифицированных или нет). Аналогичным образом
происходит явление, которое можно назвать автотрансфером: человек
приписывает себе те качества, которые заложены в бессознательном образе
«себя» и «мы».
В каждом случае трансфер и автотрансфер совершаются синхронно,
так что на реальную действительность переносятся не только характеристики
бессознательных образов, но и их диспозиция и взаимодействие. Таким
образом, постоянной чертой любой картины мира, присущей в различные
исторические периоды этносу, является ее баланс: соотношение «сил добра»
и «сил зла» не меняется. Если внешняя угроза возрастает, то либо
увеличивается представление о собственном могуществе, либо
дополнительная психологическая нагрузка падает на образ «защитника».
Последнее зависит, в свою очередь, от имеющихся в наличии потенциаль-
283
ных объектов трансфера и от диспозиции образа «себя» и образа
«защитника».
Вокруг объектов трансфера и организуется реальность. К ним
стягиваются все смысловые связи этнической картины мира. Ими задается
сюжет жизни этноса, через их посредство на реальную действительность
проецируется тот конфликт между «источником добра» и «источником зла»,
который представлен в этнической культуре. На их основе выстраиваются
парадигмы внешней и внутренней «политики» этноса. Короче, эти объекты
становятся ключевыми на арене действия этноса.
В то же время этнические константы не содержат в себе представления
о направленности действия, его моральной оценке. Направленность
определяется ценностной ориентацией. Можно сказать, что этнические
константы и ценностная ориентация соотносятся как способ действия и цель
действия.
Таким образом, этническую картину мира можно рассматривать как
производную от этнических констант, с одной стороны, и ценностной
ориентации — с другой. Этнические константы неизменны на протяжении
всей жизни этноса, а вот ценностная ориента-ция, во-первых, может
меняться, во-вторых, является результатом свободного выбора людей.
Наличие у различных членов этноса и входящих в него социально-
функциональных групп различных ценностных ориентации означает, что
этнос не имеет единой картины мира. Даже сам про-цесс трансфера можно
признать следствием выбора — но не в том смысле, что люди
самопроизвольно выбирают тот или иной объект трансфера, а в том, что
наполнение бессознательных комп- 1 лексов конкретным содержанием
зависит от общих интенций че- 1 ловеческой личности, ее целеполагания.
Например, в этнической 1 культуре может существовать некоторый
константный образ «по-Я кровителя», но на кого он будет перенесен, зависит
от идеологи- Я ческих доминант носителей данных этнических констант.
Другое я дело, что тот, кто служит объектом трансфера, всегда воспринима-
Щ ется сквозь призму этнических констант.
В этнической традиции присутствует и другой компонент —-Я
культурная тема, центральная для данного народа. «Каждое чело-Я
284 j
веческое общество, — писала известный американский антрополог Рут
Бенедикт, — когда-то совершило такой отбор своих культурных
установлений. Каждая культура с точки зрения других игнорирует
фундаментальное и разрабатывает несущественное. Одна культура с трудом
постигает ценность денег, для другой — они основа каждодневного
поведения. В одном обществе технология невероятно слаба даже в жизненно
важных сферах, в другом, столь же "примитивном", технологические
достижения сложны и тонко рассчитаны на конкретные ситуации. Одно
строит огромную культурную суперструктуру юности, другое — смерти,
третье — загробной жизни»10.
Те понятия или институции, которые становятся культурными темами
этноса, связаны с религиозными представлениями, характерными для той
или иной этнической культуры. Точнее было бы сказать, что они связаны с
формами социальной интеграции, получившими в данной культуре
религиозное обоснование. Еще более правильно рассматривать культурную
тему как тип устойчивого трансфера, который отражает парадигму «условия
деятельности» в сознании членов этноса. Культурная тема, будучи
результатом устойчивого (что вовсе не означает — неразрушимого)
трансфера, включается в картины мира различных внутриэтнических групп
(следовательно, в различные ценностные системы) и в ходе истории этноса
может представать в различных (вплоть до противоположных)
интерпретациях.
Этническая культура распределена между своими носителями.
Распределение культуры имеет свое функциональное значение. Если система
этнических констант представляет собой одновременно и основание для
действия членов этноса в мире, и модель их взаимодействия друг с другом,
то распределение культуры является чем-то вроде пускового механизма
самоорганизации этноса. Деятельность в мире и самоорганизация — две
стороны одной медали. Этническая система посредством динамического
восприятия окружающего мира упорядочивает не только внешнюю
реальность, но и себя в качестве компонента этой реальности.
Поскольку в этнической картине мира реальность предстает человеку
как арена действия, нет ничего удивительного в том, что
285
эта картина отражает реальность как систему, в которой поддержание
равновесия возможно только тогда, когда мир находится в динамическом
состоянии. Вы упадете вместе с велосипедом, если будете без движения
сидеть на седле. Уж если вы поставили ноги на педали, педали надо крутить.
Но раз этническая картина мира является принципиально динамичной,
значит в ней заложено изначально конфликтное восприятие мира. В ней
предзадан конфликт между образом «мы» и «источником зла». Внутренне
конфликтно и восприятие своего этноса: он не однороден, не встраивается
так уж легко в образ «мы». Существование внутри этноса различных картин
мира, имеющих в своем основании общие этнические константы, но
различные ценностные системы, различные интерпретации основных
культурных тем, ведет к тому, что внутри этнической системы неизбежен
конфликт. И так как система этнических констант определяет
взаимоотношения различных частей этноса, задается и сама структура этого
конфликта. Конфликт оказывается «мотором», поддерживающим
необходимый для выживания динамизм этнической системы. Иными
словами, внутриэтнический конфликт функционален.
Взаимодействие внутриэтнических социально-функциональных групп,
в том числе и тех, кбторые, находясь в конфликте друг с другом, не могут
иметь между собой никаких договоренностей, синхронизировано, подчинено
ритмам функционального внутри-этнического конфликта. Каждая группа
действует сама по себе, и порой кажется, что правая рука не знает, что делает
левая. Акт за актом как бы разыгрывается драма, каждое действие которой
выглядит изолированным, не имеющим отношение к целостной структуре.
Однако вместе они приводят к созданию новых общественных институций,
дающих этносу в целом возможность конструктивной деятельности.
Реализуется адаптационно-деятель-ностная модель поведения членов этноса,
с помощью которой регулируются характер их активности в мире и их
взаимодействие между собой. Для внешнего наблюдателя действия в
соответствии с этой моделью могут показаться излишне усложненными и
многоэтапными. Но важна не столько формальная рациональность действия,
сколько его психологическая комфортность. Алгоритм дей-
286
ствия членов этноса соответствует их восприятию мира. Поскольку в
этнической картине мира реальность всегда схематизирована, а значит,
искажена, то и действия людей с объективной точки зрения могут быть
непрямолинейными. Человеческое действие, становясь культурным
феноменом, должно быть вписано в общую структуру бытия, а потому его
рациональность понятна только внутри логики данной культуры.
Адаптационно-деятельностная модель, если так можно выразиться,
технологична. Она лишена какого-либо идеологического обоснования: люди
действуют в соответствии с ней потому, что им удобно действовать именно
так. Идеологическое обоснование своим действиям они дают постфактум.
Любая идеология, принимаемая этносом, адаптируется им на основании тех
же принципов, что и представления о природном окружении. И природная
среда, и воспринимаемая народом ценностная, идеологическая система с
этнопсихологической точки зрения — явления одного порядка: это нечто
внешнее. Собственно, и та и другая требуют приспособления, и та и другая в
восприятии народа определенным образом рационализируется, элементы
обеих могут становиться объектами трансфера этнических констант, общего
для всего этноса либо присущего только одной или нескольким из
внутриэтнических групп. А став объектом трансфера, идеология
превращается в своего рода «декорацию», изображающую «поле действия»
этноса.
Последнее, на чем мне хотелось бы здесь остановиться, — это типы
самоорганизации этноса и роль диаспоры во внутриэтниче-ском процессе.
По мнению американского востоковеда и социолога Люсьена Пая ",
имплицитно согласованное действие в рамках одной культуры различных
групп (или культурных подсистем), находящихся по отношению друг к другу
в состоянии скрытого или явного конфликта, — явление закономерное. Этот
механизм лежит в основании спонтанной самоорганизации этноса.
Последняя может происходить по консервативному или по креативному
типу.
Консервативный тип самоорганизации — это создание такой
внутриэтнической организации, которая ставила бы между этносом и миром
дополнительные заслоны, позволяющие большей части
287
его членов почти игнорировать изменения условий своего
исторического существования, словно в мире все осталось по-старому и
деструктивных факторов нет. Консервативная организация формируется на
основе особой структуры пластов внутриэтнической традиции. Слой
общества, на котором лежит вся тяжесть внешних контактов, создает
собственный вариант модификации этнической традиции. Из-за своей
ценностной системы он неприемлем для большинства народа, зато
обеспечивает внешнюю коммуникацию. Ценностный обмен между слоями,
представляющими различные внутриэтнические традиции, практически
минимален, но общество, словно нервными нитями, пронизано
общественными институциями, особо значимыми (являющимися объектами
трансфера) и в той и в другой модификациях традиции.
Креативный тип самоорганизации этноса связан с изменением образа
«мы» (автотрансфера) и, как следствие, с нахождением новых объектов
трансфера, требующих полной перемены способа жизни этноса, создания
особых, может быть, очень крупных общественных институций, в результате
чего трансфер постепенно становится адекватным. При этом общие
представления о принципах коллективности, присущие этносу, остаются
неизменными.
Нельзя сказать, что вначале складывается картина мира, а затем
реальность перестраивается так, чтобы ей соответствовать. Эти процессы
параллельны, и обоим предшествует трансфер.
Уже отмечалось, что самоструктурирование этноса происходит как
взаимодействие групп с различными ценностными ориента-циями. Новый
вариант трансфера долгое время не осознается ни одной из этих групп, хотя
их действия объективно направлены на перестройку внутренней организации
этноса, на создание новых общественных институций. Осознаваемые мотивы
действий внутри-этнических групп связаны с прежней ценностной
ориентацией, что часто приводит их к открытому конфликту. Однако
произошедший уже трансфер направляет все их действия и обеспечивает
ритмичность и согласованность этих действий, тем более что сам «способ
действия» и «условия действия» для всех внутриэтнических групп заданы
общими этническими константами. Благодаря это- I му внутриэтнические
группы понимают смысл поступков друг \
288
друга. В итоге, находясь даже в отношениях открытой вражды, каждая
из внутриэтнических групп вносит свой вклад в создание новых институций
в соответствии со своими возможностями и своей ценностной ориентацией.
Кстати, именно история армян XX века дает этому яркое
подтверждение.
Геноцид армян 1915 года и ряд событий, последовавших за ним (череда
послевоенных мирных конференций, где рассматривался или потом уже не
рассматривался армянский вопрос), был для армянского народа громадным
потрясением. От армян просто отмахнулись, а для них это было едва ли не
тяжелее, чем сам геноцид. Они жили, разбросанные по разным странам,
часто стараясь даже скрывать свое происхождение, хотя их больше нигде не
преследовали, убежденные в тотальной несправедливости мира. Степень
конфликтности армянского сознания продолжала расти.
Единственной страной, которая в те годы не воспринималась как
враждебная, оставалась Россия, и притом уже Советская Россия. Она как
будто проявляла некоторую заботу об армянах. Но это приводит к еще
большему расколу в армянской диаспоре: главный конфликт разгорается
вокруг идеи коммунизма, а точнее, допустимости или недопустимости
помощи большевистской Армении.
В таких условиях, в качестве реакции на опасность извне, начался
процесс самоорганизации армянского этноса на территории, которая была
его исторической родиной, в рамках государства, которое армяне не
воспринимали как враждебное себе. Вера в дружественность России давала
надежду (или иллюзию) быть когда-нибудь понятыми. Армяне имели
финансовую поддержку со стороны эмиграции (поддержка эта относится
главным образом к 20-м годам, потом оказывать ее стало затруднительно), и,
что самое главное, не высказываемый, нигде никогда не обсуждавшийся, но
прочно укоренившийся в сознании героический миф об армянской
государственности. Точнее, может быть, он был даже и не о
государственности. По сути, это был миф о героическом действии вообще.
Форма, в которую мог вылиться этот миф, со стороны самих его носителей
никак не была предопределена. Если что ее и предопределяло, так это
внешние условия — условия существования,
289
в которых пребывали армяне на разных участках их расселения. На
территории советской Армении миф получил свое воплощение в создании и
разрастании новой армянской столицы — Еревана, в которую стали
стягиваться армяне со всего света. Но при этом Ереван почти никем и
никогда не воспринимался как шаг к государственности. На существование
Еревана под российским покровительством смотрели как на нечто
совершенно естественное. Другое дело, что он был свой и только свой,
армянский. Но и этого армяне долго почти не осознавали. Они просто
строили город, чтобы в нем жить. И только когда в 60-е годы возникло
народное движение за создание в Ереване на холме Цицернакаберд
памятника жертвам геноцида, стало медленно появляться сознание, что
Ереван, весь, — это город-памятник, город-воплощение, город-символ.
Самое интересное, что в создании Еревана активное участие приняли
не только «советские» армяне, но и политические организации диаспоры,
находившиеся между собой в довольно сложных I отношениях.
Неудивительно, что идею репатриации армян, в видах | политической
конъюнктуры послевоенного мира, поддержала пра-1 гматическая партия
Рамкавар-Азатакан, представлявшая интере-1 сы деловых людей, в
особенности крупных предпринимателей. Но 1 эту идею в конце 40-х вдруг
подхватила и Дашнакцутюн, находи-1 вшаяся в острой конфронтации и к
советскому режиму, и к Рам-1 кавар-Азатакан. «В виду той непреклонной
антисоветской позиции,! которую несомненно занимала Дашнакцутюн, ее
политика в этом! вопросе казалась совершенно невероятной. Она поощряла
деятель-! ность Москвы и также призывала рассеянных по всему миру армян!
вернуться на родину... Не логика и реализм, а сочувствие к армя-1 нам,
разбросанным по всему свету, в конце концов побудили 52-Я съезд дашнаков
проголосовать за репатриацию» '2. Это был массо-i вый спонтанный порыв,
не имевший под собой никакой эксплицит-1 ной идеологической базы. Такой
идеологической базы не было и щ Советской Армении.
 Послевоенная политика привлечения армянских репатриантов
продолжалась всего несколько лет и для многих репатриантов окой-в чилась
ссылкой в Сибирь. Попытки же создать на месте Еревана!
«нормальный» интернациональный город предпринимались не раз и не
приводили ни к каким результатам. Причем никакой речи о сознательном
сопротивлении интернационализации при советском режиме не могло быть и
речи. Полагаю, печально окончил бы тот советский руководитель, который
бы попытался делать что-либо подобное. Даже столицы прибалтийских
республик, где в отличие от Еревана были сильны антирусские настроения,
реального сопротивления интернационализации оказать не могли. Спасение
армян было в том, что они сами не осознавали, что они делают. Историк не
обнаружит никаких свидетельств того, что процесс этот был кем-либо
направляем или хотя бы, что он осознавался. Никаких следов идеологии,
связанной с формированием Еревана, не существует. Никакое раскрытие
никаких тайных архивов не приблизит историка к разрешению загадки
формирования Еревана. Объясняется этот феномен тем, что в данный момент
армянский этнос переживал период своей спонтанной самоорганизации и
этнический процесс оказался более сильным, чем политические, социальные
и демографические процессы 13.
Как и прочие внутриэтнические группы, диаспора не просто отражает в
себе, как капля воды, то, что происходит в материнском этносе, но и играет
свою особую роль во внутриэтнической «драме». В моменты, когда эта роль
ослабевает, диаспора начинает распадаться, а ее члены ассимилируются
социокультурным окружением. Когда же функциональная значимость роли
возрастает, процессы ассимиляции обращаются вспять, этничность снова
становится одним из решающих факторов в жизни людей.
Такая пульсирующая значимость роли определяется особенностями
протекания функционального внутриэтнического конфликта. Культурная
тема, на базе которой он реализуется, проецируется на различные
внутриэтнические группы разными своими гранями, разными ценностными
доминантами. Поэтому и круг людей, в каждом конкретном случае
подпадающих под «этническую мобилизацию», тоже различен.
Можно сказать и так: в ходе внутриэтнического процесса одни
ценностные доминанты акцентируются, другие уходят на задний план.
Соответственно, роль, которую играет диаспора по отноше-
291
нию к своему этносу, оказывается ценностно приемлемой для одних
членов диаспоры и не приемлемой для других. И эта смена ценностных
акцентуаций, коррелирующая с внутриэтническим процессом,
переживаемым «материнским этносом», и вполне естественная в ходе
функционального внутриэтнического конфликта, приводит к тому, что
периферия мобилизованной этнической группы то сжимается, то
расширяется, конфигурация этнической группы нестабильна.
Более того, можно наблюдать даже феномен подключения к процессам,
происходящим в диаспоре, отдельных лиц и групп из ее внешнего
социокультурного окружения. Эти лица и группы втягиваются в чужой для
них внутриэтнический конфликт и выполняют роль члена этноса во всей
амплитуде его социальных контактов — как внутри, так и вне этнической
группы.
Конечно такого рода «этнические подключения», равно как и
этническая мобилизация «исконных» членов диаспоры, во многом зависят от
происходящего в рамках той более широкой социокультурной общности, в
которую входит диаспора. И прежде всего — от того, как протекает
внутриэтнический конфликт в группе, численно доминирующей в такой
общности. «Подключения» происходят тогда, когда этнический процесс в
диаспоре оказывается более интенсивным, чем в принимающем
большинстве, — либо объективно, либо в силу субъективных обстоятельств
«подключающихся».
Поскольку диаспора играет свою собственную роль во внутри-
этническом процессе, существует, с одной стороны, вполне опреде-ленная
корреляция событий, которые переживает диаспора, и событий, которые
переживает «материнский этнос». С другой стороны,] одни и те же события
со стороны диаспоры и со стороны «материн-1 ского этноса» часто выглядят
по-разному даже и тогда, когда между этими частями этноса осуществляется
непосредственная комм» никация.
Такова теоретическая база, на основании которой я буду рас-1 суждать
о состоянии армянского этноса в период карабахского, конфликта.
Жизнь АРМЯНСКОЙ ОБЩИНЫ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 1988—1993 годы
1. СОЦИАЛЬНО-ЦЕННОСТНАЯ СТРАТИФИКАЦИЯ ОБЩИНЫ
Что представляла собой армянская диаспора Санкт-Петербурга, каков
тот круг лиц, который в принципе мог подлежать этнической мобилизации в
период Карабахского конфликта?
По данным переписи 1989 года в Ленинграде проживало 12 070 армян.
Из них считали родным языком русский 6288 человек (при этом свободно
владело армянским как вторым языком 1253 человека), армянский — 5658
человек (в этой группе свободно владело русским 5200 человек) |4.
Поскольку меня будет интересовать динамика армянской общины, я прежде
всего начну с описания ее основных составляющих. Для каждой из них
характерны свои ценностные доминанты, каждая в ходе бурных событий
1988—1993 годов в разные периоды то активно участвовала в жизни
армянской общины, то отходила на периферию. Я выделю пять таких
составляющих, основываясь на собственных впечатлениях.
1. Гуманитарная, техническая и творческая интеллигенция,
приехавшая в Россию из Еревана и отчасти из Гюмри (Лени-накана) с целью
более полной и разносторонней самореализации. Эти люди обычно имели
сознательную установку на вживание в новую среду, установление в ней
широких контактов, но не на ассимиляцию, хотя, вследствие сильного
культурного воздействия русской среды и ее значительной комфортности для
армян до начала 90-х годов, ассимиляция все-таки постепенно происходила.
Данной группе не были свойственны проявления бытового
национализма. Это были по большей части выходцы их русскоязычной
армянской среды, то есть из того слоя населения Армении, который получил
образование в русских школах и до сих пор говорит главным образом по-
русски. Предпочтение, оказываемое русскому языку, отражало культурную
ситуацию в Армении: русскоязычная (принято считать, что она составляла
большинство) и армяноязыч-
293
ная интеллигенция существовали в Ереване параллельно друг другу, до
1988 года — начала Карабахского движения — мало пересекаясь между
собой, образуя разные шрджапаты (социально-профессиональные среды),
но не конфликтуя. И русскоязы-чие, и армяноязычие считались допустимой
нормой поведения и никоим образом не были связаны со степенью
патриотизма; однако русскоязычие облегчало адаптацию в России. В то же
время данная группа сохраняла сильные армянские культурные (или
культурно-символические) доминанты; при определенных обстоятельствах
они могли послужить основой для этнической мобилизации.
Сюда же следует отнести студентов и аспирантов, выходцев из
ереванской интеллигенции, безразлично — русскоязычной или ар-
мяноязычной. У них был как бы двойной круг общения: с
соотечественниками отдельно, с русскими отдельно. Чье общество
оказывалось для них ближе, зависело от обстоятельств.
2. Осевшие на постоянное жительство выходцы из армянской
деревни и из более низких в социальном отношении городских слоев Еревана,
включая мелких торговцев, имевших в Петербурге небольшую
недвижимость. Для них были характерны: бытовой национализм;
преимущественно (иногда исключительно) армянский круг общения;
сохранение родного языка как языка общения в быту и этнических бытовых
норм поведения. При этом лишь немногие из представителей данной группы
были склонны к идеологическому национализму. Группа не проявляла какой-
либо тяги к объединению на национальной основе, социальные связи
ограничивались привычным кругом, солидарность была свойственна в
основном выходцам из одной и той же местности, одних и тех же районов.
3. Армяне — выходцы из Азербайджана и республик Средней Азии. Их
отличал декларируемый космополитизм, а реально — имперский комплекс:
их «мы» часто означало «армяне и русские» (но не «советские» или
«российские»).
4. Армяне — выходцы с Северного Кавказа и Грузии. С ними я
сталкивалась мало и потому не рискую давать им обобщенную
характеристику.
294
5. Ассимилированные армяне или полуармяне со слабо выраженным
национальным самосознанием или даже отсутствием его.
Теперь обратимся к динамике армянской общины в интересующие нас
годы и посмотрим, как и при каких обстоятельствах каждая из этих
составляющих подпадала под этническую мобилизацию.
 2. ВЕСНА 1988 ГОДА. ПОДЪЕМ
Погромы в Сумгаите вызвали реакцию всех слоев армянской диаспоры,
и в первые месяцы после них этническая мобилизация шла быстрыми
темпами. Те армяне, которые к этому моменту были сильно связаны с
иноэтническим окружением, в том числе и те, кто вообще редко вспоминал о
своем национальном происхождении, начали проявлять большую
активность, посещать митинги, интересоваться событиями в Армении. Но
комплекс их переживаний был весьма сложным. Геноцид в Сумгаите,
напоминавший о страшных страницах армянской истории, ощущение
невозможности уйти от судьбы — таково было восприятие многих. Оно
активизировало национальное самосознание и желание сплотиться. Другой
ряд переживаний был связан с чувством вопиющей несправедливости в
решении Карабахского вопроса. Казалось, что она должна быть понятна
всем, и если все не реагируют на нее так же однозначно, как сами армяне, то
лишь потому, что не располагают достаточной информацией. Еще один ряд
переживаний касался русско-армянских отношений и был связан с тогда
мало осознававшимся, но обостренным ожиданием того, что русские придут
на помощь армянам, как только поймут, что тем грозит беда. Впрочем, в
Москве и Петербурге апелляция к русским и к общественному мнению
вообще, апелляция к защите империи и к законности вообще — все это было
практически тождественно.
В этот период число армян, стремящихся к консолидации и
образованию специфических армянских институций, — наибольшее за все
время кризиса. Параллельно армянская община становится открытой к
контактам со своим социокультурным окружением как
295
никогда до того и никогда после. Община уверяет себя в том, что ее
ценностные доминанты и доминанты среды, ее окружающей, едины, и,
значит, снимается психологическая преграда для тесной связи с общиной
ассимилированных армян. В армянскую среду вовлекаются и выражающие
активное сочувствие армянам русские (на первом этапе число их было
значительным).
Активизация национального сознания армян оказалась в то время
созвучна духу «перестройки». Идеологема «перестройки» одновременно
связывала армян с их социокультурным окружением в России и объединяла
их в этническом плане. Вообще со стороны армяне диаспоры казались как бы
одной из «перестроечных» партий и в этом смысле вполне гармонично
вписывались тогда в общественно-политическую жизнь России.
Политические силы России пытались с помощью армян активизировать
общественную жизнь в Москве и Санкт-Петербурге.
В Армении в кругах оппозиционной политической элиты идея
сознательно использовать «перестройку» для своих национальных целей
существовала, но была выражена слабо, намного слабее, чем это
представляется сегодняшним историкам и аналитикам. Основной же массой
армян в Армении «перестройка» воспринималась вполне чистосердечно. На
поверхностном уровне — как установление всеобщей справедливости, на
более глубинном — как испытание империи на прочность, необходимое не
для того, чтобы империю сломать, а для того, чтобы убедиться в ее
надежности, в ее защищающей армян силе. Карабах был опять-таки
символом несправедливости. Но армяне Армении имели тогда поверхностное
представление о жизни в Карабахе. К тому же между ереванцами и
карабахцами существовал значительный антагонизм. В силу этих и других
причин степень выраженности мотивов собственно национальной борьбы
была в тот момент в Армении еще минимальной.
Для диаспоры проблема Карабаха была более актуальна, так как
многие в ней имели карабахские корни. Однако на тот момент активность
армян диаспоры во многом определялась политическим положением в
России. Они не использовали «перестройку», а делали «перестройку» либо
сами были используемы ею. Армянская национальная самоидентификация
провоцировалась общим
296
1
духом времени (как самоидентификация, например, шахтеров).
Идеология «перестройки» требовала подобного расщепления общества, и
армяне, можно сказать, выполняли в российском обществе того времени
свою функциональную роль. А вот внутри собственного этноса диаспора
тогда такую роль не играла.
Ибо армяне диаспоры в тот период были больше россиянами, чем
армянами. Правда, доминировавшие тогда ценности требовали проявления
этничности — и она проявлялась. Но проявлялась не через оппозицию
социокультурному окружению, а через ценностное слияние с ним.
Ценностные доминанты активистов из армянской диаспоры в то время мало
отличались от ценностных доминант других политически активных россиян.
Вместе с тем это слияние облегчило для многих армян процесс этнической
мобилизации: они не вставали перед внутренним конфликтом, не должны
были выбирать между общиной и своим прежним кругом знакомых, не
боялись непонимания.
Получается, что само социокультурное окружение подталкивало и
поощряло этническую мобилизацию (и та была чуть ли не стопроцентной),
само российское общество ставило под вопрос положительность такого
явления, как ассимиляция. А вот роль армянской диаспоры оставалась в то
время пассивной.
3. ЛЕТО — ОСЕНЬ 1988 ГОДА. ОТ ПОДЪЕМА К ДЕПРЕССИИ
С июля—августа 1988 года начинается спад активности. Во-первых,
действия армянской общины оказываются слишком политизированными, что
у многих вызывает усталость. Во-вторых, ожидавшейся активной поддержки
со стороны социального окружения, в особенности со стороны русских
(апелляция именно к пусским постепенно становится все более выраженной),
армяне не получают. Диаспора рассчитывала на поддержку не просто
заметную (что было на самом деле), а практически на поголовную (чего быть
не могло). В результате к осени—зиме 1988 года у армян возникает все
большее желание замкнуться в себе. Однако за этим не последовала
этническая консолидация, как можно было бы ожи-
297
дать. Выходцы из армянской деревни и более низких социальных слоев
города замыкаются в своих привычных кружках и теряют связи с общиной.
Интеллигенция также в значительной части отходит от общины, чему, в
частности, способствует тот факт, что ценностные доминанты, которые были
акцентированы в прошедшие месяцы, как бы разбиваются о стену
нарастающего непонимания, а потому начинают трансформироваться.
Ослабевает функциональная роль армянской диаспоры в «перестроечном»
процессе, начинает размываться сама диаспора. Большинство армян
диаспоры вновь становятся просто россиянами.
И если в это время в общине оставались те, кто продолжал
пропагандировать слияние «перестроечных» и карабахских идеалов
(впрочем, таковых было немного), то делали они это уже с иных позиций.
Теперь их позицию следует рассматривать уже в контексте не российского, а
армянского общества, которое осенью 1988 года лишается своих
перестроечных иллюзий (погромы и зверства в Сумгаите остаются
безнаказанными, антиармянская пропаганда в СМИ усиливается, в аэропорту
Звартноц происходит столкновение армянских демонстрантов с армией,
закончившееся жертвами) и движимо уже во многом местью за новый
геноцид. На первый план выступает идея айдата (айдат — в буквальном
переводе — «армянский суд»; идеология реванша за перенесенные в
прошлом на- ] силия и унижения), армяне Армении максимально противопо-
ставляют себя русским. Для большинства армян диаспоры такое
противопоставление было психологически невозможно, и они предпочли
остаться «русскими». Это означало очень значительное ослабление общины
и резкое снижение ее численности. В Петербурге число активных членов
общины вряд ли превышает тогда ] 100 человек, и еще приблизительно 300
человек сохраняют с общи- 1 ной более или менее регулярные отношения.
4. КОНЕЦ 1988 — 1989 год. ПЕРЕД КРИЗИСОМ
К зиме 1988 года для определенной части армянской общины! на смену
вроде бы уже начавшейся этнической мобилизации при-;! ходит новая волна
ассимиляции. Другая часть переносит акцент на!
распространение знаний об армянской культуре и истории. Но если
первоначально казалось, что это отвечает потребностям общины, то зимой
1988—1989 года, принесшей Армении новые потрясения (землетрясение и
ввод войск в Ереван), становится ясно, что такого рода деятельность
вызывает лишь поверхностный интерес.
В целом для общины это период безвременья. Кажется, что не осталось
уже ничего, что могло бы ее сплотить. Попытки сплочения — в виде тех же
культурных инициатив — разбиваются об общую пассивность. Так,
создаются разрозненные группы по изучению армянского языка. Но только
две-три из них просуществовали более трех месяцев и ни одна — более
полугода.
Спитакское землетрясение декабря 1988 года отвлекло внимание от
политики. И хотя армян диаспоры оно коснулось сравнительно слабо
(миграция из Ленинакана, Кировокана и Спитака всегда была минимальной),
для многих землетрясение послужило удобным предлогом для того, чтобы
отойти от национальных проблем. Численность активного ядра общины в
этот период составляет 40—50 человек. Продолжает падать уровень
политизированности. Конечно, произносились дежурные фразы протеста
против ареста комитета «Карабах», но делалось это без энтузиазма. Сбор
подписей с требованиями освобождения комитета прошел как будничное
мероприятие.
В то же время, именно тогда армянская община, как и прочие
национальные общины Санкт-Петербурга, получает помещение во Дворце
культуры им. Кирова. Происходит ряд организационных собраний,
складываются формальные структуры общины. Формируются и
альтернативные центры тяготения. И если формальные лидеры общины
ратуют за конституционные и ненасильственные методы разрешения
Карабахского конфликта, то неформальные, не выступая открыто за военные
средства (в конце 80-х это было еще слишком непривычно; трудно
представить человека, который бы решился публично выступить «за войну»),
психологически уже были готовы к тому, что дело обернется открытым
столкновением, и полагали, что это, возможно, и к лучшему.
Процессы раскола не были явными. Просто создавались разрозненные
кампании или группки, в которых говорили о грядущей
299
войне. Более интересно другое: почти полностью изменился состав
общины. Из нее практически выпадают армяноязычные армяне, более или
менее тесно связанные с Арменией. Выпадают и те, кто в предыдущий
период мог выглядеть как армянский националист. Тем более что попытки
использовать идеологию национализма как консолидирующий фактор не
приввели к успеху, националистические идеи вызывали только пассивное
сочувствие. А вот те армяне, которые до начала кризиса в общине казались
вполне ассимилированными, продолжают поддерживать — пусть довольно
апатично, но все же на постоянной основе — свои связи с общиной. Так же
ведут себя и русские, попавшие в первый бурный период в армянскую среду.
Причем они не составляют какой-либо отдельной группы сочувствующих, а
поддерживают свои связи с общиной каждый по отдельности, общаясь с
армянами гораздо больше, чем между собой.
Именно с этого периода моя связь с армянской общиной становится не
эпизодической, а постоянной, и идентификация себя через отношения с
общиной приобретает существенное значение.
В дальнейшем все указанные выше тенденции идут по нарастающей.
Формальные лидеры общины теряют свой авторитет, но на их место не
приходят лидеры неформальные. Община разбивается на мелкие кружки,
которые собираются под одной крышей раз в неделю по воскресеньям,
слушают очередную культурно-про-светительскую лекцию, но в оолее
глубокое общение не вступают. Собрания общины перестают быть даже
местом обмена информа- I цией. Ничего существенно важного за пределами
узких кружков не произносится — разве что в случае сильного раздражения.
К осени 1989 года создается впечатление, что под гнетом усталости и
нагромождения слухов община рассыпалась. Если ее членов что-то и
объединяет, так только ощущение, что общение с | «внешними» еще более
тягостно, чем со «своими». Однако, оценивая события задним числом,
следует признать, что по глубине дис- I симиляции то был самый
значительный период. Причем особенно I это справедливо в отношении тех
членов общины, которые тогда не I прикладывали никаких усилий к поиску
новых форм консолидации, 1 просто переживали более или менее глубокую
депрессию. Именно I
300
в них совершалась глубинная перестройка, которая еще не имела
внешних проявлений.
Последующие события вызвали менее заметный для стороннего
наблюдателя, но и более глубокий раскол в армянской общине. Он был
производным от нарастающего ощущения войны. Каждый переживал это
ощущение как личный опыт, далеко не всегда связанный с обостренным
национальным самосознанием. Но все равно этот опыт резко контрастировал
с тем, чем жило в то время социокультурное окружение, остававшееся еще в
мирной, почти советской действительности. И потому он оказался мощным
фактором сплочения.
Ощущение уже идущей войны было столь острым, что психологически
затрудняло контакты вне своего круга. Да и между собой мы о нем почти не
говорили. Это сейчас я могу рассказать о том, что я переживала. Позднее,
когда я делилась своими воспоминаниями с некоторыми питерскими и
московскими армянами, они говорили, что пережили нечто подобное. Сейчас
я могу совершенно спокойно писать об этих днях и даже не испытывать
особой ооли. Тогда же мне казалось, что от остальных людей меня отделяет
пропасть и что ощущение боли останется со мной навсегда. Я помню, как по
радио рассказывали об армянских погромах в Баку л из моих глаз катились
слезы. В доме был гость, человек, меня почти не знавший. Он случайно
зашел на кухню, где я сидела в темноте у приемника, и резко включил свет.
Он посмотрел на меня и сделал шаг назад: «Это не слезы жалости, — сказал
он, — это слезы оессильной злобы». Думаю, он был прав. И я боялась, что
это про-штает на моем лице каждый. Только внутри общины можно было не
бояться. Те же слезы катились из моих глаз через несколько лет, когда я
смотрела трансляцию из Буденновска. Но тогда я была -оеди своих, все
вокруг меня чувствовали то же, что и я. В январе i 990 года никто из
посторонних, я уверена, не мог бы меня понять. Был пройден водораздел
между прошлым и настоящим. В нашу жизнь вторглась война, и с ней
пришли чувства боли, обиды, одиночества. В тот момент не было ничего
романтического, романтизм пришел позднее. И я думаю, что те же самые
чувства определяли тогда армянскую этничность — и объединяли ее
носителей.
301
С. Лурье. Этническая
самоидентификаиия.,,_____________________________
продолжала армянская община. И так же зорко она следила за тем,
чтобы никого не обидели и чтобы между самими беженцами не возникало
недоразумений. Пытавшимся что-либо получить вне очереди объясняли: «вас
здесь слишком много и нам некогда разбирать вас по национальностям». В
армянской общине проходили регистрацию даже азербайджанцы, в силу тех
или иных обстоятельств попавшие в число беженцев. Сначала они боялись,
потом перестали, а потом приезжали даже из Москвы, поскольку там не было
инстанции, которая занималась бы их проблемами. Впрочем, справедливости
ради нужно сказать, что эти азербайджанцы оказывались беженцами чаще
всего за свою помощь соседям-армянам, а потому милосердие к ним было
естественным.
Городские власти вполне устраивало, что нашлись добровольцы,
готовые взять на себя заботу о всех категориях беженцев (только семьи
военнослужащих принимал военный округ, но нередко и они приходили в
общину, чтобы получить информацию и помощь). В дела общины никто не
вмешивался. Как ни странно, это усугубляло чувство изолированности,
ощущение себя один на один со своей и чужой бедой.
В том же направлении воздействовали многочисленные рассказы
очевидцев погромов. Пришлось принять особые меры, чтобы заставить
очевидцев не выплескивать пережитое в помещении штаба, иначе
невозможно было перенести громадное нервное перенапряжение. Тем, кто не
мог сдержать свои эмоции, говорили: «Жаловаться отправляйтесь в Москву».
Однако оградить себя от потока впечатлений не удавалось. Психологическая
изоляция от внешней среды и обилие кошмарных рассказов привели в конце
концов к некоторому подобию коллективного психоза.
Фактически общинные активисты спроецировали на себя ситуацию
погрома. И это несмотря на то, что отношение к армянам в России оставалось
еще даже не нейтральным, а положительным и никаких реальных оснований
для беспокойства не существовало. Умом это понимали все; но в ответ на
доводы разума звучала навязчивая фраза: «В Баку тоже так говорили». Кто-
то даже назвал конкретную дату, если не ошибаюсь, 28 февраля. И в
«назначенный» день все, кто имел отношение к приему беженцев (а они и
обра-
305
было относительно легко принять новую военную идеологию, хотя и в
значительно упрощенной форме, без того душевного надрыва, который был
характерен для большей части русскоязычного ядра общины. «Вербовки»
новых членов общины среди русскоязычной армянской интеллигенции
практически не происходит. Связи с общиной поддерживают только те из
них, кто сам прошел описанный выше путь.
 В этот период делаются попытки формализовать на основе новой
символики некоторые подструктуры общины. Однако ни одна такая попытка
не увенчалась успехом. Другими словами, организовать общественную
деятельность на основе новой символики и идеологии не удалось. Возможно
потому, что идеологической основой для объединения были выбраны
слишком крайние и одновременно слишком умозрительные основания.
Постараюсь объяснить, как это видела я. Романтизм, пришедший на
смену общей депрессии, захватывал. Но в нем было слишком мало
конкретного, осязаемого. Эпатировать общественное мнение было забавно,
но абсолютно бессмысленно. Нужна была жизнеспособная и внутренне
связная идеология — национально-героическая. Получить ее из Армении не
удавалось. Никаких структур Дашнакцутюн в армянской диаспоре Санкт-
Петербурга не было, АОД (Армянское общенациональное движение)
сколько-нибудь удовлетворительной идеологии не могло дать в! принципе,
его протурецкий и прозападный прагматизм вызывал от-Я торжение у всех
членов общины, кому было меньше сорока. Оста-1 валось реконструировать
идеологию самим. Занимаясь созданием I армянского землячества, я
одновременно попыталась организо-1 вать группу молодежи, которая взяла
бы на себя задачу по рекон-1 струкции романтической идеологии. Задача
оказалась далеко не! простой. То, что было романтическим на рубеже веков,
теперь либо! выглядело неинтересным, либо прямо разочаровывало. В
програм-j ме Дашнакцутюн от 1907 года, которую легко было получить в]
Публичной библиотеке, акцент делался на классовой борьбе. Та! была
программа одной из социалистических партий, национальные! вопросы в ней
терялись в ряду прочих. Старые подшивки «МшактеИ армянской
национальной газеты, издававшейся на рубеже векош
306 I
в Тифлисе, вызывали интерес лично у меня как у историка. Но в них
было слишком мало того, что могло бы заинтересовать современную
армянскую молодежь. Газета отражала иную реальность, несовпадавшую с
пережитым нами опытом. Вместо реконструкции получались только общие
слова. Современно звучали лишь старые фидаинские песни, быть может,
поначалу несколько экзотичные для петербургских армян, но в итоге
воспринятые ими. В общем, с символикой все обстояло нормально, а вот с
идеологией ничего не получалось.
К весне 1990 года уже никто из носителей прежних культурных
доминант не мог стать центром объединения, новые же представления были
настолько мифологичны, что на их основе нельзя было что-нибудь
упорядочить. Связь с Арменией как следует налажена так и не была. Тем не
менее, на диаспору начинает проецироваться межпартийная борьба в
Армении. Представители прежней культурной ориентации ассоциировали
себя с АОД (правившей до марта 1998 г. в Армении партией с
националистическо-прагматической программой), представители новой — с
Дашнакцутюн (национальной партией, основанной еще в 1890 году, с
которой так или иначе были связаны все героические страницы армянской
истории последнего столетия). Хотя практически мало кто был тогда
непосредственно связан с какой-либо из партий, о их деятельности имелись
только приблизительные представления, а образ Дашнакцутюн вообще был
мифологичен до предела.
В это время община уже почти полностью расколота на носителей
новых этнических символов и сторонников старой культурно-исторической
ориентации. На какое-то время кажется, что новая этническая символика
побеждает. Более того, эта символика начинает восприниматься и
некоторыми русскими — не как национальная, а как героическая. В 1991—
1992 годах в Карабахе было значительное число русских добровольцев. То
были именно добровольцы, получавшие мизерное денежное довольствие
наравне со всеми и во многих случаях дававшие присягу на верность
армянскому народу, а не наемники. Это еще один довод в пользу того, что
резко оппозиционалистская модель поведения, которая была принята
армянами в России, приводила к установлению новых свя-
307
зей с социокультурным окружением, но на основе иной, чем прежде,
культурно-ценностной системы.
7. 1992—1993 годы. АОД или АЙДАТ?
Армения в этот период переживает внутренний и внешний (в том числе
военный) кризис. Все более ощущаются настроения апатии и усталости. О
них разбивается поднявшаяся в диаспоре «романтическая» волна. Попадая в
Армению, носители новых этнических символов воспринимаются там со
своими представлениями мечтателями, а то и ненормальными. В республике
растут антивоенные настроения. Впрочем, и раньше уровень милитаризации
сознания был невысоким. Начинает тускнеть и идея айдата, в которую в свое
время трансформировалась идеологема «перестройки».
Вновь формируемая ценностная альтернатива выглядела следующим
образом. На одном полюсе находилась та система мировоззрения, которая
пропагандировалась правительством Л. Тер-Петросяна. В соответствии с ней
армянский народ должен был мыслить себя «обычным» народом, ничем от
других народов не отличающимся, должен был принять западные ценности,
забыть о геноциде и дружить с Турцией. Другой полюс представляла
открыто прорусская и антитурецкая идеология. В ней айдат был одной из
доминант (и, может быть, не самой главной), в основании которой лежало
представление о союзничестве с Россией, подразумевавшее возможность
более или менее полной самореализации, сохранения I привычной
самоидентификации.
Можно было бы ожидать, что героические доминанты, принятые в тот
момент диаспорой, вступят в резонанс с антитурецкой : альтернативой в
Армении. Однако идеальный героизм диаспоры • был мало понятен в
Армении. В свою очередь, надежды на идеальное союзничество с Россией
вызывали удивление и даже раздраже-ние у диаспоры.
Не было достаточного коммуникативного резонанса и с кара-бахскими
армянами. Последние жили собственной жизнью, воева-ли, строили свою
республику и отдельную, довольно своеобразную '
308
политику, направленную на всемерное утверждение их самости и
субъектности. Основные удары от этой политической линии принимала на
себя Армения. Карабах никогда не вел себя как ее часть. Скорее Армения
порой превращалась в приложение к Карабаху, так что порой возникал
диссонанс между Карабахом как новым центром армянской активности и
Ереваном как центром собирания армянского этноса в 40—80-х годах. Тем не
менее, возможность реализации антитурецкой альтернативы в совокупности
с осознанием покровительства армянам со стороны России и фактического
союзничества с ней приводило к тому, что армяне из Армении принимали в
Карабахской войне значительное участие, несмотря на то, что их установки и
взгляд на цели и методы ведения войны отличались от карабахских и между
двумя субэтническими группами сохранялось заметное непонимание.
Что касается армян диаспоры, то их в Карабах привлекала возможность
реализации «героического мифа». В этом отношении добровольцы из
диаспоры мало отличались от добровольцев-русских. В то же время участие
тех и других в Карабахской войне способствовало формированию в России
образа армян-карабахцев — хороших воинов. Таким образом, к 1992 году
коммуникация армян диаспоры со своим социокультурным окружением
начала было налаживаться на новом уровне и относительно эффективно.
И вот в такой, казалось бы, благоприятной для консолидации
обстановке армянская община Санкт-Петербурга разбивается на несколько
групп. Все они в большей или меньшей степени сохраняют новую
национальную символику, но почти не сообщаются между собой. Почему так
произошло? Ведь военные действия в Карабахе и особенно последовавшие в
1993 году один за другим крупные военные успехи там должны были бы
поддерживать актуальность «героического мифа» в диаспоре и помогать ее
сплочению. А дело в том, что реализация мифа в действительной жизни
лишала его значимости в качестве символа. Реальность не противоречила
мифу, но была значительно сложнее его, не укладывалась в его рамки. В
каждый конкретный момент основное внимание сосредотачивалось на новых
проблемах, которые не могли найти свое отражение в символике. Вдобавок
активное комментированние карабахских со-
309
бытии того времени российскими СМИ, создание ими своей версии
событий, льстившей армянам, но не вполне соответствующей
действительности, тоже вызывало недоумение и растерянность и постепенно
разрушало объединительный миф диаспоры.
Военные действия в Карабахе продолжались до весны 1994-го, но
боевые победы уже практически никак не влияли на жизнь диаспоры. С
середины 1992 года начинается переход общины в латентное состояние. Она,
с одной стороны, вновь дробится по принципу социально-ценностной
стратификации, с другой — бывшие активные ее члены переключаются на
внутрироссийские политические проблемы уже не в качестве армян, а в
качестве россиян. Функциональная роль общины на этом этапе исчерпывает
себя. Одновременно прекращаются боевые действия.
8. ОБЩИНА ПОСЛЕ ВОЙНЫ
Распространение в России негативного отношения к армянам как к
«лицам кавказской национальности» вызывает у тех недоумение и
растерянность, но не приводит к консолидации общины. Столь резкая смена
в отношении провоцирует даже новый кризис этнической
самоидентификации, поскольку представление о союзничестве армян и
русских было ее неотъемлемой частью. К еще большей дезинтеграции
диаспоры приводит массовая миграция из Армении в Россию в период
резкого экономического спада.
Постепенно в общине на первый план выходят те представители
армяноязычной и русскоязычной интеллигенции, которые были оттеснены от
руководства во время войны. Активизируются фор-мальные структуры
общины, оживает культурно-просветительская работа, снова организуются
детские кружки, воскресная школа для детей, некоторое время
функционируют театральная студия и молодежный клуб «Амайнк». В
течение 1993—1994 годов центром объединения армян Петербурга
становится церковь. Причем насколько политизирована была община в
предыдущий период, настолько аполитична она в эти годы, разговоры о
политике просто пресекаются.
В последующие годы неоднократно происходят существенные смены
состава общины. Теперь она скорее напоминает клуб люби-
310 1
I
телей армянской культуры, чем этническое образование. Она
всевозможно пытается подстроиться к своей социокультурной среде, избегая
при этом малейшей оппозиционности. Былой накал жизни общины
пропадает. Община функционирует как бюрократическая структура, не
имеющая отношение к подавляющему большинству армян Санкт-
Петербурга. Создается даже некий фиктивный орган самоуправления
«Армянская культурная автономия» с очень невысокой степенью влияния.
9. КОЛЕБАТЕЛЬНАЯ АССИМИЛЯЦИЯ
Опыт армянской общины Санкт-Петербурга доказывает, что процессы
ассимиляции и диссимиляции не находятся в непосредственной зависимости
от знания членами диаспоры языка, обычаев и т. п. Этническая мобилизация
в значительной мере захватывала людей, ранее почти полностью
ассимилированных. И наоборот, многие из гех, кого всегда отличало
достаточно отчетливое национальное самосознание, порой вообще теряли
связи с общиной.
Процесс этот в целом носил колебательный характер. Так, армянская
интеллигенция, приехавшая в недавнем прошлом из Арменяи, зачастую не
понимала логику происходящего в общине и, за исключением первого и
последнего из описанных нами этапов, действовала в диссонанс общим
интенциям. Выходцы из других социальных слоев притягивались к общине в
первый период и в меньшей степени на «романтической» стадии. Столь же
колебательной была «этническая мобилизация» других подгрупп диаспоры.
Ядро общины вербовалось из разных ее слоев, однако в каждом
случае :<членство» было индивидуальным. Но в самой этой
индивидуальности были закономерные черты, и если определить их, то в
какой-то мере станет понятна и логика постоянных подвижек границ
общины.
Так что же заставляло определенную группу лиц на всех стадиях
этнического процесса (то есть до 1993 года, когда завершилось развитие
Карабахского конфликта) сохранять верность общине? Эта верность не была
следствием комфортности общения с соотечественниками (комфортности
порой не было вовсе) или идеоло-
311
гических причин («идеология», как мы видели, временами вовсе
испарялась). Верность скорее определялась значительным дискомфортом в
общении с внешним социокультурным окружением, дискомфорт же
проявлялся субъективно, в мучительном индивидуальном ощущении,
которого у окружающих не было и которое невозможно было окружающим
передать. Психологически дискомфорт почти не связывался с тем
комплексом проблем, которые традиционно называются этническими. То
были трудности общечеловеческого уровня, обусловленные необходимостью
пережить нечто противоречившее всему предшествующему воспитанию.
Граница ядра общины проходила не по этническому признаку. Ядро
включало тех, для кого новый опыт в силу каких-либо личных обстоятельств
стал актуален вне зависимости от их национальности.
Рост численности общины происходил в периоды, когда на основе
наличествующих ценностных доминант могла формироваться более или
менее адекватная коммуникация с социокультурным окружением. Это было
очевидно в 1988 году, когда идеалы армянской общины в целом совпадали с
«перестроечными». То же, но в меньшей степени, зато и более интенсивно
происходило в 1991— 1992 годах, когда в общине закончилось
формирование новой этнической символики, открыто демострировавшейся
внешнему миру. Желание предстать перед русскими в образе отчаянных
«боевиков», которым море по колено, по сути было равнозначно желанию
быть понятыми — пусть даже в таком экстравагантном облике. Поскольку
Россия привыкла к военным конфликтам, поведение представителей
армянской общины хотя и могло казаться черес-чур эксцентричным, но
морального осуждения у многих уже не вызывало. Громкая победа армян в
Шуше, успешный штурм казавшейся неприступной крепости еще больше
облегчили коммуникацию общины с ее окружением, привлекли на ее
сторону симпатии, способствовали притоку новых членов.
Членство в общине в каждой конкретной ситуации предполага-л о
принятие доминирующей в данный момент ценностной системы. А вот
способ внутриэтнической коммуникации определялся более сложным
образом. Так как внутриэтнический процесс требовал от
 312
каждой захваченной им группы определенной роли, то существенным
было не то, какие взгляды членом этнической группы декларировались, а его
способность к максимально гибкому поведению внутри своей этнической
роли, его соответствие этой роли в самых неожиданных ситуациях. Поэтому
членами общины в узком смысле оказывались лишь те, за кем такая
способность и такое соответствие признавались, те, кто в любых ситуациях
инстинктивно вели себя так, что их поведение встраивалось в общую линию
поведения этноса, синхронизировалось с внутриэтническим процессом, как
он преломлялся в диаспоре. Прошлое же человека, язык на котором он
говорит, его бытовые привычки и пристрастия не имели значения.
Только такое состояние этнической общины дает ей возможность в
периоды бурных внутриэтнических процессов достигать приемлемого уровня
стабильности. А это, в свою очередь, способствует кристаллизации новых
этнических символов, которые облегчают коммуникацию и делают
возможной этническую мобилизацию тех, для кого эти символы оказываются
внутренне приемлемыми. В то же время отсутствие актуальных связей с
общиной, неподпадание под волну этнической мобилизации не означают
ассимиляцию. По крайней мере — до тех пор, пока человек сохраняет
способность в какой-либо более приемлемой лично для него ситуации
«сыграть» свою этническую роль.
В любых внутриэтнических процессах диаспора играет роль внешнего
коммуникатора. В годы Карабахского кризиса эту роль выполняла периферия
армянской общины, поскольку составлявшие ее люди сохраняли устойчивые
связи с социокультурным окружением. Ядро же общины активно
участвовало в выработке нового «героического мифа», который
способствовал подключению значительной части некарабахских армян (и
русских добровольцев) к Карабахской войне. Но для того, чтобы дать более
полный ответ на вопрос о функциональной роли армянской диаспоры в 1988
—1993 годах, нам следует обратиться к краткому анализу изменений,
которые переживали различные субэтнические группы армянского этноса,
взаимодействовавшие друг с другом на всем протяжении конфликта.
313
10. Роль ДИАСПОРЫ
В период Карабахского конфликта таких групп было три: армяне
Армении, армяне Карабаха и армяне диаспоры. Все они разделяли одну из
ведущих доминант армянского сознания, которую Манвел Саркисян, один из
фактических лидеров карабахских армян, определил позднее как
«организацию жизни в ...форме союза с внешним фактором». Этот фактор
воспринимается членами армянского этноса «как условие деятельности». И
«подобные отношения устанавливает каждая обособленная общественная
едини-ца, будь то община или партия»15.
На примере интерпретации данной парадигмы армянами в Армении,
армянами в Карабахе и армянами диаспоры Саркисян строит модель
распределения культуры, сложившуюся в период Карабахского конфликта, и
показывает, что действия различных внутриэтнических групп имели
различные и взаимопротиворечивые мотивации и тем не менее были
синхронны и вели к разрешению общеэтнической задачи.
Идея союзничества в сознании армян связана с представлением о
некоем «сакральном поле» действия, которое «не обязательно ассоциируется
с конкретной территорией, а скорее с конкретными условиями,
обеспечивающими осуществление деятельности». Едва ли не главное из этих
условий — покровительство со стороны некой внешней силы, союз с ней.
Воспринимается такой союз «не как нечто вынужденное, а как наиболее
ценный компонент всей системы жизнедеятельности... Любой внутренний
конфликт вызывается, в основном, различным пониманием той или иной
субэт^ нической группой идей и характера внешнего союза. (Этим, кстати,
объясняется столь острое восприятие и в наши дни проблемы орве ентации.)
Одновременно союз с внешним фактором воспринимается как равное право
на участие в судьбе и другой части союза»1*:
Как все это преломляется в идеологии и поведении арм* диаспоры? Их
ценностные ориентации противоречивы. С одно стороны, они следуют
ценностям иноэтничной среды, в которй проживают. С другой — они
привязаны к идее возвращения потК рянной родины, которая у них
«выражается в бесконечной рома!
314
]
тизации прошлого и территориальных притязаний. Указанный
компонент ценностных установок является доминирующим во всей системе
ценностей армянской диаспоры», но «никоим образом не соответствует
элементарным ценностям западного образца» |7. Этим объясняется извечная
расколотость армянской диаспоры, но в любом случае постоянно
присутствует надежда на поддержку со стороны внешнего социокультурного
окружения. Только выражается она по-разному. В период, когда армянская
община была задействована в качестве составной части своего
социокультурного окружения, тон в ней задавали приверженцы
«общечеловеческих ценностей», которые как бы сливались с российской
интеллигенцией. Когда же начался подъем вооруженной борьбы, их
вытеснили носители «героической альтернативы». Но и их
гипернационалистичность была фактически нацелена не на оппозицию среде,
а на установление с ней контакта и потому по-своему способствовала
формированию образа покровителя.
Наиболее сильно установка на союзничество выражена у армян
Армении. Для них характерна «ориентация не на те или иные ценности, а на
тот или иной союз с внешним фактором, формирующим условия для
действия армянского общества. Единственным условием деятельности
является условие внешнего политического покровительства над территорией
Армении. Наибольшее влияние имеет картина мира, сформированная
ориентацией на Россию и ее ценности. Идентифицируя Россию с образом
покровителя, эта точка зрения объявляет ценностью все ее имперские
установки. Образ врага идентифицируется с Турцией, а служение Российской
империи приобретает характер главного действия. Россия выглядит как
мессия-спаситель... Большинство воспринимает своих лидеров в
положительном качестве, если они являются крепкими сторонниками России,
и если российские власти признают этих лидеров. В этих условиях сугубо
национальная тема, как и в спюрке предстает в виде "исторических
амбиций"... Если и можно говорить о наличие общественной группы с иным
мировосприятием, то только в смысле наличия в армянском обществе
тенденции отрицания этого Доминантного мировоззрения. Именно
тенденции, а не прослойки с альтернативным восприятием. Сложность этого
феномена отрица-
315
316
318
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Hall E. The Silent Language. Greenwich, Conn.: Faweett, 1970. P. 31.
2
Malinowski B. Argonauts of the Western Pacific. New York: E.P. Dutton,
1922. P. 23.
3
Hayano D. Poker Faces. Berkley: Univ. of California Pr., 1982. P. 149. *
Dalby L. С Geisha. Berkeley: Univ. of California Pr., 1983.
5
См.: Tedlock B. From Participant Observation to the Observation: The
Emergence of Narrative Ethnography II Journal of Anthropological Research.
1991, Vol. 47, No 1.
6
Kracke W. H. Reflections on the Savage Self: Introspection, Empathy, and
Anthropology II Suerez-Orozco M. M. (ed.) The Making of Psychological
Anthropology II. Harcourt Brace College Publisher, 1994. P. 211.
7
Комарофф Дж. Национальность, этничность, современность:
политика самоосознания в конце XX века // Этничность и власть в
полиэтничных государствах. Материалы международной конференции 1993
г. Отв. ред. В. А. Тишков. М.: Наука, 1994. С. 40.
8
Larson К., Anderson M. Self and Society. Stereotype and Ethnicity II
Ethnos, 1991, No 3—4. P. 149.
' Levy S. B. Shifting Patterns of Ethnic Identification Among the Hassidim II
Bennett I. W. (ed.). The New Ethnicity: Perspectives from Ethnology. St. Paul,
New York, etc., 1973. P. 259.
10
Benedict R. Patterns of Culture. Boston and New York: Houghton Mifflin
Company, 1934. P. 36—37.
" См.: Руе L. W. Politics, Personality, and National Building: Burma's
Search for Identity. New Haven and London: Yale Univ. Press, 1962.
12
Атамян С. Армянская община. Историческое развитие социального
и идеологического конфликта. М.: Изд-во политич. литературы, 1955. С. 137.
13
Подробно о феномене Еревана см.: Лурье С. В. Феномен Еревана:
становление традиционного социума в современном столичном городе //
Восток, 1991, № 5. С. 81—94.
14
Национальный состав населения СССР. По данным всесоюзной
переписи населения 1989 г. М.: Финансы и статистика, 1991. С. 63.
15
Саркисян М. Армения перед лицом современных глобальных
проблем. Ереван, 1996. С. 38.
16
Там же. С. 23.
17
Там же. С. 46.
" Там же. С. 48--49. " Там же. С. 52.
20
Там же. С. 53.
21
Краткий этнологический словарь. М.: Российская академия
управления, Фонд «Социальный мониторинг», 1994.
Раздел III. КАЗАХСТАН
ИРИНА ЕРОФЕЕВА
СЛАВЯНСКОЕ НАСЕЛЕНИЕ ВОСТОЧНОГО КАЗАХСТАНА В
XVIII—XX вв.:
МИГРАЦИОННОЕ ДВИЖЕНИЕ, СТАДИИ СОЦИОКУЛЬТУРНОЙ
ЭВОЛЮЦИИ, ПРОБЛЕМЫ РЕЭМИГРАЦИИ
Процессы массовых миграций славянских этнических групп из
постсоветских государств Центральной Азии в Россию и соседние
европейские страны привлекают в последние годы большое внимание
российских и зарубежных исследователей. В числе наиболее интенсивно
разрабатываемых аспектов данной проблемы приоритет имеют следующие:
динамика миграционного движения русских из Казахстана и Средней Азии,
стимулирующие его социально-экономические и внутриполитические
факторы, совокупность субъективно значимых мотивов переселения,
эмиграционный потенциал русскоязычного населения '. Значительно меньше
изучаются предшествовавшие постсоветским миграциям исторические
процессы переселения русских людей на территорию Центральной Азии и
особенности их социокультурной адаптации в иноэтничной среде 2.
Недостаточная изученность этих вопросов существенно сужает спектр
исследовательских возможностей ученых для аде-
321
322
324
принадлежности этих племен в науке существуют разные точки зрения.
По мнению большинства исследователей (Г. Н. Потанин, В. В. Бартольд, Б.
Я. Владимирцов, И. П. Петрушевский, Н. Н. Поп-пе, Л. Н. Гумилев, В. В.
Трепавлов), они были монголоязычными. Другие (Н. А. Аристов, Г. У.
Грумм-Гржимайло, С. А. Аманжолов, В. В. Востров и М. С. Муканов),
напротив, считают их тюрко-язычными племенами 8. Известный монголовед
Л. Л. Викторова, в свою очередь, полагает, что в этническом отношении
найманы и кераиты были неоднородными по составу и включали в свою
генеалогическую структуру как тюрков, так и монголов9.
На рубеже XII—XIII вв. найманы и кераиты имели собственные
государственные образования, правители которых вели борьбу с соседними
тюркскими и монгольскими племенами за политическую гегемонию в
Центральной Азии. Однако в борьбе с многочисленными войсками Чингиз-
хана они потерпели поражение и затем были включены в состав улуса его
среднего сына Угэдэя. Под давлением новых завоевателей подавляющее
большинство родов найманов и кераитов были вытеснены с занимаемых ими
мест в направлении на северо-запад, север и юго-восток территории
Казахстана, а немногие оставшиеся группы населения оказались
ассимилированными монголами. По мнению ряда исследователей, к середине
II тыс. н. э. из подвергшейся дальнейшей тюркизации части кераитов и
найманов образовались казахские племена керей и найман, которые позднее
вошли в генеалогический состав казахов Среднего жуза 10.
Последующие вехи истории Восточного Казахстана были озна-
менованы крупномасштабными миграциями на его территорию I
западномонгольских, или ойратских, племен, создавших в 1635 г. -]
собственное государственное образование — Джунгарское ханство. I К
началу XV в. ойраты освободились от подчинения общемонгольским ханам и
прочно обосновались на западе Монголии, где занимали в тот период
сравнительно небольшую территорию, ограниченную западными склонами
Хангайских гор на востоке, песками Гоби на юге, Могулистаном на западе,
верховьями Иртыша и Енисея на севере ".
Со второй половины XV в. под влиянием различных социально-
326
экономических, внутри- и внешнеполитических факторов они стали
быстро мигрировать из Монгольского Алтая вниз по течению Иртыша,
вытесняя с обоих берегов реки их прежних обитателей на юго-восток и
северо-запад региона 12. К середине XVI в. ойратские владения уже занимали
территорию, простиравшуюся с востока на запад от западных склонов
Хангайских гор до Южного побережья оз. Зайсан и далее до г. Карашор; на
юге они не доходили до Турфана, Баркуля и Хами ,3. Северные пограничные
рубежи ойратских кочевий находились в бассейне среднего Иртыша (ниже
современного Павлодара), верховьях рек Ишима, Терсаккана, Ка-мышлова и
Оми (вблизи г. Тары) и здесь соприкасались с ареалом кочевания большой
группы тюрко- и монголоязычных племен, входивших до конца XVI в. в
состав Сибирского ханства Кучума м.
Во второй четверти XVII в. в результате относительной стабилизации
внутренней обстановки и упрочения геополитического положения
Джунгарского ханства наметилась тенденция к сокращению радиуса
сезонных перемещений ойратов на пространствах Западной и Южной
Сибири и началась концентрация их племен под эгидой чоросских князей на
правом берегу Иртыша в его верхнем и отчасти среднем течении. Северным
пограничным рубежом ойратских владений в Прииртышье стало в период
XVII— начала XVIII вв. Ямышевское озеро (территория современной
Павлодарской области), ниже которого по Иртышу и его правым притокам
располагались кочевья казахов, барабинских татар и различных алтайских
народов 15. В то же время западная граница ойратских кочевий на территории
современного Казахстана проходила по левой степной стороне Иртыша с юга
в направлении на северо-запад от перевала Хабарасу Тарбагатайского хребта
по реке Бугаз к реке Аягуз. Далее она тянулась вдоль русла р. Аягуз к
верховьям притоков Иртыша — Чар, Мукыр и Баканас, потом шла на северо-
восток, огибая с запада Каркаралинский лесной массив, и возле истока р.
Шидерты в Ерментауских горах поворачивала к Иртышу, пролегая несколько
севернее современного Экибастуза. Вдоль всей указанной пограничной
черты были расположены передвижные джун-гарские караулы 16.
327
В этот период география локализации различных ойратских племен на
территории Восточного и Юго-Восточного Казахстана выглядела
следующим образом. Племена торгаутов и дэрбетов кочевали на Алтае, по
Верхнему Иртышу, в Зайсанской впадине и на северных отрогах Тарбагатая.
Часть торгаутов также на северных отрогах Тарбагатая. Еще часть торгаутов
и хомоуты расселялись далее к востоку от Тарбагатайских гор по хребту
Саур, хойты — по Черному Иртышу, чоросы •— в бассейне верхнего и
среднего течения Или и ее притоков. Летние пастбища ойратов
располагались, как правило, в предгорьях и на северных склонах Алтайских
гор, а зимние — у их южной подошвы, а также в предгорьях Нарынского
хребта, Саура и Тарбагатая, речных долинах Иртыша и его левых притоков,
включая пологие берега Зайсана 17.
В частности, по данным многочисленных путевых маршрутов и
донесений членов русских посольств в Джунгарию и Китай, а также
показаниям ойратских посланников сибирским воеводам, отчетливо
прослеживается, что в 30-х — начале 50-х гг. XVII в. на территории
Зайсанской котловины и южных склонов Саурского и Калбинского хребтов
находились зимние кочевья (по речкам Черга и Кабырга) и ханская ставка
Кобук-Саур (также Кубаксары) в низовьях р. Кобук основателя
Джунгарского ханства Эрдени Батура-хунтайджи (1635—1654), кочевавшего
в этих местах до конца своей жизни. В летний период подвластные ему
племена обычно перекочевывали на северные склоны Тарбагатайского
хребта до перевала Хабарасу, которые со временем стали наследственными
кочевьями прямых потомков первого джунгарского хана.
В 50-х — начале 70-х гг. в тех же местах кочевали родной брат Эрдени
Батура-хунтайджи Чокур-тайджи (ум. 1676) и его сыновья Баахан Манжи и
Чегали, отоки которых концентрировались в основном на речке Черга, в юго-
западной части Зайсанской котловины. По соседству с ними зимовали в то
время племена хошаутов под управлением Аблая-тайджи (ум. 1674),
занимавшего обширные земли между современными городами Павлодаром и
Усть-Каменогорском по обеим сторонам Иртыша возле перевоза Далан
Карагой, в предгорьях Рудного Алтая до р. Энкул, на урочище Кал-багасун,
притоках Аблакетке (Бешка) и Карабуге и по р. Черга около
328
Зайсана. Позднее, до конца 90-х гг., там же — при подошве Алтайских
гор, а также на левом берегу Иртыша и на всем побережье Зайсана
размещалась группа ойратских племен, подвластных джунгарскому
правителю Галдану Бошокту-хану (1670—1697). В 1691 г. посланники
правителя Джунгарии, тарханы Аюка-кашка и Очин-кашка следующим
образом описали в Иркутске воеводе Л. К. Кислянскому современную им
локализацию ойратских кочевий на востоке региона: «Калмыцкого-де их
Бушухту-хана прямое породное жилище вверх по Иртышу, а урочище-де
тому породному месту — Алтай, где он кочует и воюет; а всегда приходит на
ту свою породную землю. А их-де Казачьи орды (т. е. казахских жу-зов. —
И. Е.) жилище по другую сторону Иртыша-реки, от полудня на запад... А от
урочища-де породные калмыцкие земли от Алтая на низ по Иртышу до
Ямышева озера кочуют-де калмыки ево ж, Бушухту-хановы» ,8.
При этом радиус сезонных перекочевок ойратов и плотность
размещения их отоков на территории Восточного Казахстана были
неодинаковыми в разных частях региона. Наибольшее количество ойратских
племен традиционно концентрировались при подошве Нарымского хребта и
выше по течению Иртыша около Зайсана, по берегам самого озера, в
бассейне Черного Иртыша, на полупустынных землях Зайсанской котловины
и прилегающих к ней хребтах Южного Алтая, Саура и Тарбагатая. В то же
время значительно меньше использовались под пастбища и были
чрезвычайно слабо заселены горно-таежные склоны Убинского,
Колыванского, Тигирецкого, Ивановского, Калбинского и Холзунского
хребтов Рудного Алтая и правобережные долины Верхнего Иртыша ниже
места впадения в него р. Бухтармы. При этом, ни один из ныне известных
документальных и картографических материалов XVII — первой четверти
XVIII вв. почти ничего не сообщает о кочевании в то время на этих
территориях каких-либо структурных подразделений центральноазиатских
номадов.
Еще в период распада Монгольской империи и начала военных
вторжений ойратов в кочевья северо-западных соседей (вторая половина XV
— начало XVI в.) различные роды казахских племен найман и керей,
кочевавшие в Южном Алтае на склонах Калбин-
329
330
переселенческого движения на Рудный Алтай и основательном
преобразовании традиционной гео-экономической и этно-географиче-ской
карты региона. С этого времени самые мощные эмиграционные волны
изливались на протяжении двух с половиной веков из наиболее плотно
заселенных ареалов России и Средней полосы Сибири в направлении на юг и
юго-восток, растекаясь оттуда полноводными людскими реками и
множественными мелкими ручейками по всему обширному пространству
Центральной Азии.
Миграционное движение славянских этнических групп в Казахстан и
Среднюю Азию явилось одним из компонентов широкомасштабного
освоения аридного пояса Евразии с севера и северо-запада, которое
характеризовалось первоначальным втягиванием периферийных регионов
континента в состав крупных централизованных государств, а затем —
массовыми переселениями. В своем эволюционном движении славянские
миграции на юг и юго-восток обнаруживали много сходных черт с
предшествовавшими и современными им процессами заселения русским
народом территории Южного Урала и Сибири, но вместе с тем имели с ними
и некоторые сущностные различия.
Как и при первоначальном освоении Сибири, в числе главных мотивов
переселения доминировало стремление избавиться от чрезмерного
экономического и административного давления государственных структур.
Приоритетными географическими объектами аграрной колонизации, как
правило, становились традиционные для данного хозяйственно-культурного
типа экологические ниши, а в самих миграционных подвижках реализовался
симбиоз стихийного народного бегства «от государства» с катализируемыми
тем же государством способами перемещений населения в территориальном
пространстве. Некоторые современные этнологи идентифицируют типичную
модель русской народной колонизации в дореволюционный период в виде
следующего алгоритма: «Бегство народа от государства — возвращение
беглых под государственную юрисдикцию — государственная колонизация
новоприобретен-ных земель» 23. Однако, допуская правомерность такой
интерпретации характера аграрных переселений на территорию Волго-
Уральского региона и средней полосы Сибири, вместе с тем нельзя
332
1
не признать, что вышеизложенная схема миграционного действия во
многом не совпадает с ритмо-режимными характеристиками русской
колонизации южных окраин империи.
При этом необходимо учитывать важное геостратегическое значение
территории Казахстана для российского государства, специфику местных
экологических и этносоциальных условий, создававших естественные
преграды для спонтанных крестьянских переселений, а также почти
двухвековую конкурентную борьбу России с соседними азиатскими
государствами (Джунгарией, Китаем, Хивой и Кокандом) за свое
исключительное присутствие в этом регионе. Вследствие указанных
исторических обстоятельств типичный для Сибири вариант самовольных
народных миграций «в дикое поле» не мог реализоваться в Казахстане как
доминантная модель русской колонизации новоприобретенных территорий,
кроме как в отдельных локальных зонах.
Главной движущей силой славянской эмиграции на юго-восточную
периферию России выступала не «природная стихия» крестьянских побегов
«от государства», а само это российское государство, которое создавало для
народной колонизации необходимую защитно-оградительную
инфраструктуру (укрепленные линии, форпосты, пикеты), законодательно
стимулировало и регулировало на разных уровнях перемещение людских
потоков на новоприсоеди-ненные земли и самим фактом своего
стационарного присутствия в тех или иных географических точках Степи
имплицитно предопределяло будущий миграционный рисунок крестьянских
колоний. В этой связи применительно к территории Казахстана в целом и к
каждому из его крупных регионов алгоритм русской народной колонизации
может быть обозначен такой формулой: «Государственная военно-
административная колонизация присоединенных территорий — бегство
народа от государства — возвращение беглых под государственную
юрисдикцию России».
В XVIII — начале XX в. официальный и социальный выбор будущих
мест для переселения, хронологическая последовательность аграрно-
земледельческого освоения различных регионов края и плотность
размещения в их пределах пионерских колоний детерминировались главным
образом двумя обстоятельствами. Первое,
333
>
Первоначальный план грандиозной восточной эпопеи Петра
основывался на двух ошибочных гипотезах географического и военно-
политического характера. Первая из них проистекала из общего уровня
российской географии того времени и, в частности, из имевшихся
заблуждений относительно места расположения г. Яркенда и состояния стока
воды в верхнем течении Иртыша. Царские сановники, а вслед за ними и сам
Петр ошибочно считали, что Аму-дарья и золотоносная Дарья, на которой
расположен «г. Эркеть», — одна и та же река. В начале XVIII в. в Европе
было еще неизвестно, что г. Яркенд находился на одноименной реке Яркенд,
которая хотя и начиналась недалеко от истоков Амударьи, но текла в
противоположном направлении от нее, с запада на восток, и была разделена с
последней на всем своем протяжении многими сотнями километров
труднопроходимых горных вершин Тянь-Шаньского хребта31. В то же время
река Иртыш, рассматривавшаяся в качестве второго водного пути к Яркенду,
была несудоходной выше оз. Зайсан и поэтому не могла служить прямым
коммуникативным звеном между Тобольском и предполагаемыми
земельными приобретениями России в Восточном Туркестане.
Другая крупная ошибка стратегических расчетов Петра I заключалась в
недооценке геополитических интересов и военного потенциала джунгарского
хана Цэван Рабдана. Российские власти уже тогда хорошо знали, что г.
Яркенд и расположенные к северу от него территории Южной Сибири выше
Ямышевского озера находились более двухсот лет под юрисдикцией
Джунгарского ханства, но при этом совершенно беспочвенно полагали, что
правитель Джунгарии не окажет сопротивления русским войскам и даже
примет российское подданство з:. Расчеты на благополучный исход
хивинской и иртышской экспедиций оказались в конечном счете
необоснованными.
До эпохи практической реализации восточных проектов Петра самым
южным пограничным пунктом земельных владений России в Сибири была
Чернолуцкая слобода, расположенная немного ниже впадения Оми в Иртыш
33
. К этому времени в целях упрочения геостратегических позиций империи в
Южной Сибири, территория которой являлась постоянной ареной
соперничества между Россией
 336
и Джунгарией, царское правительство распространило свой
суверенитет на тюркоязычные племена Горного Алтая (кумандинцы,
тубалары, телеуты, урянхайцы и др.), находившиеся под джунгар-ским
протекторатом, и продвинуло государственную границу в район Верхнего
Приобья, к долинам рек Бия, Ануй и Катунь. Здесь в течение восьми лет
были заложены Бикотунский (1709), Чаусский (1713) и Бердский (1716)
остроги, а в 1717 г. Белоярская крепость, закрепившие права России на
большую часть территории Северо-Восточного Алтая 34.
Соответственно, на экспедицию И. Д. Бухгольца была возложена
задача распространить российскую юрисдикцию на всю правобережную
сторону Иртыша к юго-западу от новоприобретенных земель, чтобы создать
на этом пространстве необходимую военно-административную
инфраструктуру для успешного освоения водного пути к заветному Яркенду.
Однако поход И. Д. Бухгольца по Иртышу в 1714—1716 гг. не принес
правительству желаемых результатов. Хотя ему и удалось заложить в
среднем и нижнем течении реки крепости Ямышевскую (1716) и Омскую
(1716), ожесточенное столкновение с джунгарами не позволило отряду
продвинуться дальше Ямышевского озера и проверить слухи о золотых
россыпях «Еркети». Отряду пришлось возвратиться назад в г. Тобольск, а
вновь основанная Ямышевская крепость была сожжена членами экспедиции
при отступлении.
В 1717г. была организована новая экспедиция в район Иртыша,
которая восстановила разрушенную Ямышевскую крепость. В том же году
отряд тарских казаков под командованием сына боярского Павла Свирского
заложил Железинскую крепость (1717) на Иртыше. Через год полковником
Прокофием Ступиным была построена Семипалатинская крепость (1718). В
1719 г. полковник П. Ступин построил также в устье реки Убы при впадении
ее в Иртыш Убин-скую крепость 35.
Возведение первых верхнеиртышских крепостей дало российскому
правительству опорные пункты, необходимые для новых военно-
разведывательных экспедиций по Иртышу. В 1719 г. для отыскания Яркенда
по личному указу Петра I от 18 января 1717 г. была снаряжена экспедиция
гвардии майора И. М. Лихарева.
337
В феврале 1719 г. он выехал с командой в 51 человек из Москвы в
Тобольск, где в течение нескольких месяцев основательно готовился к
походу в джунгарские владения. В мае—июне 1720 г. команда И. М.
Лихарева отправилась двумя партиями из Тобольска в Семипалатинскую
крепость. В июле того же года отряд численностью в 440 человек с 13
полевыми пушками и 6 мортирами на 34 малых плоскодонных лодках
«зайсанках» двинулся из Семипалатинска вверх по Иртышу на поиски
сказочного Яркенда и беспрепятственно добрался до оз. Зайсан. Пройдя
Зайсан, экспедиция 12 дней поднималась по Черному Иртышу, в районе
которого 1 августа она подверглась нападению джунгарских войск во главе с
сыном хун-тайджи Голдан Цэреном 36.
На второй день стороны прекратили сражение и вступили в
переговоры. Ойраты потребовали, чтобы русские оставили побережье
Зайсана. Представители российской стороны, в свою очередь, отвечали, что
им «никогда на ум не приходило войну или неприятельские действия начать,
но только хотели осмотреть, откуда Иртыш-река начало свое имеет и можно
ли дойти до ее истоков, а прочее их намерение было сыскать рудокопные
места» ". Мир был восстановлен. По словам автора Черепановской летописи,
«многие калмыки (прав, ойраты. — И. Е.), радуяся о возвратном пути
россиян, русские суда провожали» 38. На обратном пути от Зайсана в
Семипалатинск И.М.Лихарев заложил в августе 1720 г. при впадении р.
Ульбы в Иртыш, где он, «проходя Алтайские горы, в степь вливается», еще
одну крепость, названную Усть-Каменогорской. Возвращаясь в Тобольск,
начальник экспедиции оставил в «усть каменных гор» военный гарнизон из
363 человек и назначил комендантом новой крепости Прокопия Ступина39.
Военно-разведывательные экспедиции 1716—1720 гг. по Иртышу
имели важное научное и политическое значение. В ходе экспедиции И. М.
Лихарева была впервые произведена инструментальная съемка местности, и
геодезистом Петром Чичаговым составлена первая карта Западной Сибири,
отличавшаяся большой информативной нагрузкой и исключительной для
того времени точностью. Другой подчиненный И. М. Лихарева — капитан
Андрей Урезов сделал первое топографическое описание обследованных
мест,
338
введеое в научный оборот только в середине XX века40. Хотя С0ТР>икам
отряда и не удалось установить точные географические ординаты
легендарного «Еркети» из-за столкновения с джун,ами, но проведенные ими
обследования верховьев Иртыша, оз. 3%н и прилегавших к ним территорий с
востока региона спосствовали расширению объема достоверной информации
о соседх азиатских странах. Политическое значение экспедиции вы-разил^ в
том, что к концу первой четверти XVIII в. существенно расшались земельные
владения России в Центральной Азии, а ее юго-точные рубежи были
продвинуты на юг Сибири, охватив почти в правобережную сторону Иртыша
в его среднем и верхнем течен41. В ходе указанных экспедиций были
построены на правом fery Иртыша Семипалатинская и Усть-Каменогорская
кре-постсоторые со временем превратились в главные администра-
тившторгово-экономические и культурные центры региона42. В 1725 1 них
проживали 398 сибирских казаков (в Семипалатинске —34 человека, Усть-
Каменогорске—114 человек), ставших первй русскими поселенцами этого
края43.
1 Февраля 1726 г. известный российский промышленник А. Н.мидов
получил от Берг-коллегии монопольное право на разве' недр и строительство
заводов на Алтае. В том же году он осил на р. Локтевке Колыванский
медеплавильный завод, ставн первым горно-металлургическим
производством в будущей (теме Колывано-Воскресенских заводов Южной
Сибири 44. С caiv) начала демидовские предприятия получили поддержку
Петерга и местной российской администрации. Сибирские власти
щудительно отправили на строительство первого завода на Алтаолее 200
государственных крестьян из деревень Кузнецкого и Ъкого уездов. Кроме
того, А. Н. Демидову было разрешено принггь и селить при заводах всех
беглых людей независимо от того, :им владельцам они принадлежали до
побега в Сибирь. В 1736 ги люди были закреплены за алтайскими заводами
на по-ложе] вечноотданных 45.
Врвой половине 40-х гг. XVIII в. у устья р. Барнаулки был постр
новый, еще более мощный, завод и началось строительство тьего
Шульбинского завода, который остался недостро-
339
енным. В 1744 г. специальная правительственная комиссия во главе с
бригадиром А. В. Беэром, направленная из Петербурга в Сибирь, обнаружила
в Горном Алтае богатые запасы серебряных руд. Вследствие этого указом
русской императрицы Елизаветы Петровны от 1 мая 1747 г. алтайские
предприятия были переданы в собственность императорского дома, а главное
управление ими было возложено на Кабинет Е. И. В.46 Переход денежно-
финансовой системы империи к серебряному моно-монетаризму обусловил
повышенный интерес российских монархов к Колывано-Воскресен-ским
заводам, и за короткий срок этот горно-металлургический комплекс
превратился в центр эксплуатации подневольной рабочей силы.
Помимо повышенной государственной заинтересованности в освоении
рудных богатств Алтая задача упрочения позиций империи на занятых
рубежах значительно актуализировалась во второй четверти XVIII в.
вследствие обострения русско-джунгарского соперничества за сферы
влияния в Казахской степи и сопредельных регионах Южной Сибири. В 30-х
— начале 40-х гг. казахские правители Младшего и Среднего жузов вступили
под протекторат России (в 1721 г. — ханы Абулхаир и Семеке, в 1740 г. —
хан Абулмамбет и султан Абылай, в 1742 г. — султан Барак), но вслед за тем
в 1739—1742 гг. казахские племена вновь подверглись массовым нападениям
джунгарских войск и были вынуждены спешно мигрировать в направлении к
Иртышу под защиту российских крепостей и форпостов. Во время этих
вооруженных вторжений сибирские власти оказались не в состоянии
сколько-нибудь ощутимо влиять на ход военно-политических событий в
регионе, что нанесло существенный удар по государственному престижу.
России среди казахского населения Среднего жуза.
Летом 1744 г. русской пограничной администрации, а через нее и
Петербургу стало известно о намерении ойратов совершить нападение на
российские укрепления в Западной Сибири, так как русские «у них,
зенгорцев, Иртышом... завладели, что-де им не принадлежало». При этом
джунгарские нойоны заявляли, что «мы-де своего не упустим, и что-де они
на Иртыше построили, то-де все збивать будем»47. В связи с угрозой
джунгарских вторжений,
340
 29 сентября 1744 г. Сенат издал указ «О умножении для
предосторожности в Сибири полков и определении над ними командиром
генерал-майора Киндермана и бригадира Юрлова» 48. Во исполнение данного
указа из Оренбургской губернии и смежных мест оперативно началась
передислокация регулярных войск в крепости по Иртышу и на Алтай.
Параллельно с усилением ранее построенных крепостей в 40—50-х гг.
продолжалось возведение новых укреплений в районе Верхнего
Прииртышья. К середине 50-х гг. на Иртышской линии было построено 10
промежуточных форпостов, в том числе 4 — между Семипалатинской и
Усть-Каменогорской крепостями (Семиярский, Долонский, Галицкий и
Убинский)49.
С целью прикрытия алтайских рудников и заводов от вторжений
джунгар генерал-майор X. Т. Киндерман приступил в 1745 г. к строительству
новой Колывано-Воскресенской линии по правым притокам Иртыша. Она
была протянута от Убинского форпоста на Иртыше вдоль Убы до впадения в
нее речки Шемонаихи, далее шла через территорию Колывано-
Воскресенских заводов к р. Ча-рыш, затем по течению последней до
форпоста Николаевского; оттуда линия переходила на р. Ануй и завершалась
вблизи р. Оби Ануйской, Катунской и Бийской крепостями. В районе
Рудного Алтая Колывано-Воскресенская линия включала в себя Убинский,
Красноярский (1749) и Барашевский форпосты, а также редуты Увароский,
Глубоковский, Шемонаихинский (1749) и некоторые другие 50.
В 1757 г. Джунгарское ханство, ослабленное междоусобными войнами,
потерпело сокрушительное поражение в многолетней борьбе с Цинской
империей, а его население было почти поголовно истреблено армией
маньчжуров 5|. После разгрома ойратов Цин-ский Китай стал претендовать по
праву победителя на территорию Джунгарии, занятую русскими в Верхнем
Прииртышье. Летом 1757 г. китайские войска вторглись в пограничные
кочевья Среднего жуза и создали непосредственную угрозу русским
владениям на Алтае, продвинувшись на близкое расстояние к Усть-
Каменогорской крепости 52. В результате этого возникла насущная
необходимость протянуть Колыванскую линию дальше на восток — к
Алтайским горам и долине Бухтармы.
341
17 сентября 1760 г. последовал указ Сената «О занятии в Сибири мест
от Усть-Каменогорской крепости по р. Бухтарме и далее до Телецкого озера
и о заселении той страны по рекам Убе, Ульбе, Березовке, Глубокой и по
прочим, впадающим в оные и в Иртыш-реку, русскими людьми». Для
реализации всех этих постановлений в Сибирь был направлен генерал-
поручик И.Шпрингер53. В 1767—1771 гг. за короткий срок было
осуществлено строительство новых укреплений от Усть-Каменогорска до
Бийской крепости и дальше до г. Кузнецка, расположенного на левом берегу
р. Томки. Новая укрепленная линия стала называться Колывано-Кузнецкой.
Она состояла из 4 крепостей, 9 форпостов, 16 редутов, 2 защит, 5 маяков, 1
поста и 1 укрепленного стана и.
 На территории Рудного Алтая по р. Иртышу и его правым притокам
Ульбе и Березовке (до р. Бухтармы) были возведены Ульбин-ский редут,
Бобровская защита, Сеитовский редут (Секисовская защита), Вернеубинская
защита, Феклистовский, Северный, Александровский и Березовский редуты,
Бухтарминская крепость (1763 г.) В те же годы южный участок Иртышской
линии от Семиярского форпоста до Усть-Каменогорской крепости был
усилен возведением Грачевского форпоста, Каменского, Озерного,
Шульбинского и Пьяноярского редутов 55. В перечисленных укреплениях
были размещены подразделения регулярных войск и сибирских казаков.
В 90-х гг. XVIII в. в связи с открытием Зыряновского рудника на Алтае
(1791 г.) и принятием под юрисдикцию России беглых крестьян,
обосновавшихся в долине р. Бухтармы, командир Си-; бирского корпуса Г. Э.
Штраидман продвинул русские пограничные посты вверх по Иртышу до
устья р. Нарым. Отсюда укрепления протянулись по правому берегу Нарыма
до впадения в него Малой Нарымки. От р. Бухтармы были возвдвигнуты на
Алтае редуты Вороний, Черемшанский, Ярки, Красноярский, Баты,
Верхнена-рымский, Малонарымский и другие 56. Таким образом, к началу
XIX в. большая часть территории Рудного Алтая оказалась под юрисдикцией
России, а южная граница империи была перенесена в район Нарымского
хребта. Во второй половине XVIII в. многие укрепленные пункты
Иртышской и Колывано-Кузнецкой линий были заново перестроены либо
передвинуты на новые более удобные
места. В частности, в 1776 г. — Семипалатинская крепость. Возле этих
укреплений возникали слободы и форштадты, где поселялись отставные и
семейные солдаты, инвалиды, крестьяне, торговцы, казаки и обедневшие
казахские скотоводы. При этом в середине XVIII в. география локализации
передовых российских крепостей, форпостов, редутов и маяков фактически
обозначила на карте региона общие контуры последующего миграционного
рисунка казачьих и крестьянских поселений.
Почти синхронно с передвижением пограничной линии России в глубь
континента в направлении с севера на юг и юго-восток происходило
заселение новоприобретенных территорий. Миграционные потоки
направлялись на Рудный Алтай как из Европейской России, так и Сибири. В
характере этих территориальных перемещений явно доминировали
стимулированные и канализированные самим государством группы
мигрантов, но вместе с тем имели место и добровольные переселения
крестьян и разночинцев. Социальный портрет авангардных потоков
переселенцев определили, главным образом, сибирские казаки, отставные
военнослужащие регулярных войск и крестьяне.
Первыми российскими поселенцами в Восточном Казахстане стали
казаки, переведенные из смежных регионов Западной Сибири в
верхнеиртышские крепости. В отличие от донского и уральского казачества,
сформировавшегося естественным путем из вольных переселенцев и беглых
крестьян, сибирская территориальная группа казаков явилась, в основном,
продуктом целенаправленной миграционной политики государства. Она
складывалась в течение XVI— XVIII вв. большей частью путем
принудительной отправки разных категорий служилых людей на
пограничные линии и потому отличалась на данном историческом этапе
известной гетерогенностью своей сословно-социальной и
этноконфессиональной структуры.
Социальным ядром казачьего населения Восточного Казахстана
явились 800 сибирских городских казаков и служилых людей, отправленных
в 20-х — начале 30-х гг. XVIII в. из Тобольска, Тары, Тюмени, Ялуторовска,
Пелыма, Оренбурга и других городов на строительство укреплений
Иртышской линии. В 1744 г. по распоряжению Сената их численность была
пополнена набором на служ-
343
бу молодых людей «из дворянских, боярских, казачьих сословий, не
положенных в оклад» 57. Эти пополнения несли караулы в форпостах,
совершали «сторожевые разъезды» на границы и вели разведку в
сопредельных «кочевых» районах Джунгарии и Казахской степи.
В 1769 г. правительством было предписано увеличивать казачьи
подразделения на пограничных линиях за счет причисления к ним
разночинцев, не сумевших по тем или иным причинам возвратиться на свои
прежние места жительства. В этой связи в разряд сибирских казаков были
рекрутированы во второй половине XVIII в. группы уральских и донских
казаков, служилых башкир, мишарей, крещеных ойратов и казахов,
отставных драгун и солдат, ссыльных преступников, польских конфедератов,
«солдатских детей» и т. д.58 Такими принудительными мерами сибирским
властям удалось к началу XIX в. увеличить в Прииртышье местный
служилый контингент до 6127 человек и на его основе сформировать в 1808
г. самостоятельное казачье войско (Сибирское казачье войско). На основании
изданного в том же году «Положения о Сибирском линейном казачьем
войске» казаки Новоишимской, Иртышской и Колывано-Кузнецкой линий
объединялись в единое сословие со своими особыми социальными правами и
сословными привилегиями 59.
Другим социальным источником формирования русского населения
Рудного Алтая стали отставные солдаты, низшие и средние офицерские чины
и инвалиды, пожелавшие по личным мотивам остаться здесь на постоянное
жительство после ухода с обязательной воинской службы в составе
регулярных войск, которые сибирская администрация расквартировала,
согласно указанию Сената, в 40—60-х гг. по всем крепостям, редутам и
форпостам Иртышской пограничной линии.
В первой четверти XVIII в. в связи с введением рекрутской повинности
вся страна была разделена на губернии и территориальные воинские округа.
Сибирская губерния представляла собой один территориальный округ, в
который в 1720 году по расписанию Петра I были направлены 3 гарнизонных
пехотных полка (Санкт-Петербурский, Московский и Тобольский) и один
(Сибирский) дра-
344
 И. Ерофеева, Славянское население Восточного
Казахстана,,,_______________
гунский полк. По штатному расписанию в них состояли тогда 5188
человек личного состава60. Непосредственно на Иртышской пограничной
линии численность регулярных и иррегулярных войск, расквартированных в
74 укрепленных пограничных пунктах, составила в 1741 г. 1440 человек61. В
1740 г. по указу Сената для усиления гарнизонов верхнеиртышских
крепостей из европейской части страны были передислоцированы в
Тобольск, а оттуда на Иртышскую и Колывано-Воскресенскую линии три
драгунских полка — Вологодский, Луцкий и Олонецкий. Рядовой состав
этих соединений рекрутировался в середине XVIII в. в основном из
сибирских разночинцев и крестьян; среди офицеров младших и средних
чинов также было немало уроженцев различных регионов Сибири 62.
В 1763 г. центральное правительство дополнительно направило в
Южную Сибирь для строительства и переустройства прииртыш-ских
укреплений Ревельский и Азовский полки, набранные как из сибирских
крестьян, так и выходцев из европейской России. Кроме того, из крестьян-
старообрядцев, переселившихся из Польши в Сибирь, в середине 60-х гг.
были сформированы два новых пехотных полка Иркутский
(переименованный позднее в Томский) и Селен-гинский, которые местные
власти сначала разместили в Восточной Сибири, но через
непродолжительное время перевели на Колывано-Воскресенскую линию 63.
Некоторая часть военнослужащих этих гарнизонных полков после выхода в
отставку или же в случаях получения инвалидности поселялась вблизи
прииртышских крепостей и до середины XIX в. составляла одну из наиболее
многочисленных социальных групп постоянного населения Усть-
Каменогорска и Семипалатинска, а также деревень Старо- и Ново-Шульбин-
ский, Маралиха и других 64.
Самым крупным сегментом этносоциальной структуры переселенцев в
Восточном Казахстане стали крестьяне, которые начали мигрировать на
Рудный Алтай еще в конце 40—50-х гг. XVIII в. В частности, из
сохранившихся в архивах документов сибирской канцелярии середины XVIII
в. известно, что первые крестьянские прошения о дозволении переселиться
на Рудный Алтай стали поступать к командиру сибирских войск, генерал-
майору X. Т. Кин-дерману еще в 1743 и 1746 гг.65 Более того, до начала 60-х
гг.
345
отдельные группы крестьян уже переселились с разрешения местных
властей в окрестности Усть-Каменогорской крепости по рекам Уба, Ульба,
Глубокая и некоторым другим, впадающим в Иртыш справа. Именно тогда в
этом районе появились первые русские деревни — Убинская, Прапорщиково,
Хлебопахотная Защита, Глубокое, Выдриха и Зевакино, — сохранившиеся до
настоящего времени 66. Материалы первой ревизии, обработанные Н. Г
Апполовой, свидетельствуют, что на территории новоучрежденного в
Верхнем Прииртышье Семипалатинского уезда Сибирской губернии
проживали в 1762 г. 1870 душ мужского пола, в том числе 1394
государственных крестьянина67.
Обращения сибирских крестьян к пограничным властям за
разрешением переселиться на новые плодородные земли в ведомстве Усть-
Каменогорской крепости побудили генерал-майора X. Т. Кин-дермана, а
вслед за ним и сибирского губернатора Ф.И. Соймонова поставить перед
Петербургом вопрос об аграрно-земледельческой колонизации прилинейных
территорий на правом берегу Иртыша с целью обеспечения продовольствием
местных казаков и регулярные войска. Почти десятилетняя
межведомственная переписка завершилась в 1760 г. принятием известного
сенатского указа «О занятии... и заселение той стороны», который положил
начало государственному стимулированию и регулированию крестьянских
переселений на территорию Рудного Алтая 68.
Помимо необходимости быстро создать материально-снабженческую
систему для местных военно-административных структур большая роль
государства в народной колонизации края была обусловлена также его
заинтересованностью в расширении сферы использования дешевого
принудительного труда в быстро прогрессировавшем горно-
металлургическом производстве на Алтае. Указом Кабинета Е. И. В. от 1760
г. сибирским властям предписывалось прикреплять к Колывано-
Воскресенским заводам окрестных крестьян, а этот законодательный акт, в
свою очередь, сильно ударил по крестьянской инициативе 69. По существу,
желание правительства расширить промышленное производство за счет
приписных крестьян деревни региона вступило в явное противоречие с
намерением поддержать их переселенческую активность и обес-
346
Тем не менее, обеспечить массовый приток мигрантов в Верхнее
Прииртышье за счет принудительной отправки на Рудный Алтай преступных
элементов из внутренних губерний государству не удалось. Поэтому
потребовались организационно-административные меры более радикального
и крупномасштабного характера. Таким средством разрешения проблемы
аграрно-земледельческой колонизации края стала массовая ссылка
вывезенных с территории Польши из Ветки и Стародубья русских
«раскольников»-старооб-рядцев, которые в разное время мигрировали на эти
земли из-за религиозных преследований на родине.
В 1765 г. после ликвидации генерал-майором Масловым главного
центра старообрядческого раскола в Ветке из Польши были высланы в
Сибирь около 20 тыс. человек, часть из которых сибирские власти
переселили на Алтай 74. Их социальное положение на новом месте
жительства определялось манифестом Екатерины II от 14 декабря 1762 г., на
основании которого русским старообрядцам даровались полное прощение
государства и право переселиться на земли, состоявшие в ведомстве Усть-
Каменогорской крепости с освобождением от всех государственных податей
и работ на четыре года. По истечении этого срока они должны, были наравне
со всеми раскольниками платить двойной податной оклад, установленный
еще Петром I. По своему сословно-правовому статусу переселившиеся на
Рудный Алтай «поляки»-старообрядцы приравнивались правительством к
категории государственных крестьян 75.
Законодательные акты начала 60-х гг. XVIII в. о переселении
старообрядцев в Сибирь имели вполне реальные и долговременные
последствия для народной колонизации Восточного Казахстана. В июле 1766
г. большие партии выходцев из Польши прибыли из средней полосы Сибири
на Рудный Алтай. Часть из них поселилась в ранее построенных деревнях, но
основная масса мигрантов разместилась отдельно, образовав в районе Усть-
Каменогорской крепости сразу шесть новых деревень: Староалейское, Верх-
Уба (Лосинка), Екатерининка, Секисовка, Шемонаиха и Бобровка 76. В
течение последующих двадцати лет русские старообрядцы основали села
Малую Убинку, Быструху и Черемшанку. В документальных источниках за
1812 г. в числе польских деревень на Алтае
348
групп крестьян-старообрядцев на Рудный Алтай общая численность
русского населения здесь возросла ко времени проведения четвертой
ревизии, по подсчетам Н. В. Алексеенко, до 8801 человека, а в 1795 г. — до
9287 человек 83. В 1797 г. на территории Семипалатинского уезда Тобольской
губернии уже проживали 9552 человека, в том числе 7047 крестьян (73,8 %)84.
Иной характер имела в XVIII в. крестьянская колонизация Южного
Алтая и, в первую очередь, долины Бухтармы. Здесь реализовался во многом
типичный для первоначального освоения Южного Урала и Сибири
миграционный вариант «бегства народа от государства». Питательной
почвой для самовольных крестьянских переселений в Бухтарминский край
оказались законодательные акты Кабинета Е. И. В. 40—60-х гг. XVIII в. о
приписке крестьян Кузнецкого, Бийского, а с 1779 г. и Семипалатинского
уездов к Ко-лывано-Воскресенским заводам и рудникам, что резко
стимулировало миграционные настроения среди алтайских крестьян. Бегство
в горные долины Южного Алтая в XVIII в. и позже называлось на местном
диалекте «уходом в Камень». Отсюда за первыми колонистами долины
Бухтармы из беглых солдат, мастеровых, крестьян и прочих недовольных
властью групп славянского населения Южной Сибири закрепилось название
«алтайские» или «бухтар-минские каменщики».
История стихийного заселения Южного Алтая представляет собой
весьма оригинальный и многослойный феномен первоначальной народной
колонизации восточноказахстанских земель, оставившей глубокий след в
местных преданиях и историческом самосознании алтайских старожилов.
Поэтому «бухтарминским каменщикам» посвящена большая историко-
этнографическая литература 85.
Современные исследователи данной проблемы датируют начало
проникновения беглых заводских рабочих и крестьян в Бух-тарминскую
долину 40-ми годами XVIII в., связывая основание первых тайных убежищ в
этом районе с именем легендарного разбойника Афанасия Селезнева и
некоторых крестьян. В последующие годы многие русские военно-
разведывательные отряды, посылавшиеся сибирскими властями на Бухтарму,
часто обнаруживали
350
в труднодоступных ущельях Листвяжьего, Холзунского и Катун-ского
хребтов небольшие поселения сибирских беглецов. Подавляющее
большинство «каменщиков» принадлежали к числу сибирских
старообрядцев-«раскольников», искавших легендарное Беловодье.
Неоднократные попытки местных властей подвергнуть их репрессиям и
вернуть под свой административный контроль успехом не увенчались, так
как бухтарминские поселенцы («кержаки») скрывались в недоступных
ущельях высоких гор, возле зарослей деревьев и кустарников. К началу 90-х
гг. XVIII в. сибирская администрация зарегистрировала в этих местах 318
человек, проживавших в 30 деревнях-однодворках 86.
В 1791 г. в связи с открытием Зырянского рудника правительство стало
предпринимать целенаправленные усилия по колонизации долины Бухтармы.
В этой ситуации «каменщики» пришли к пониманию невозможности своей
дальнейшей жизни независимо от царских властей и выразили готовность
принять российское подданство. 15 сентября 1791 г. последовал указ
Екатерины II о помиловании кержаков и предоставлении им российской
юрисдикции на тех же условиях, что и «ясачным инородцам», подчиненным
двум управам Бийского округа — Бухтарминской и Уйманской. В таком
положении они находились до 1882 г. и потому назывались «ясачными
народами». По данным VII ревизии, число ясачных бухтарминцев выросло к
1815 г. с 318 до 627 человек 87.
В последующие десятилетия крестьянская колонизация Южного Алтая
осуществлялась уже с разрешения местных властей и по существу носила
государственно-регулируемый характер. К началу 30-х гг. XIX в.
европейские мигранты расселились на большей части территории Рудного
Алтая, где основали свыше 50 больших и малых деревень, объединенных в
три крестьянские волости. Помимо русских крестьян и казаков на правую
сторону Иртыша постоянно мигрировали, начиная с середины 50-х гг. XIX в.,
различные социальные подразделения казахов Среднего жуза. Абсолютное
большинство казахов, размещавшихся на Рудном Алтае, принадлежали к
числу обедневших кочевников-скотоводов, стремившихся вести на этих
землях полуоседлое комплексное хозяйство. Неоднократные попытки
местных сибирских властей и админи-
351
страции Алтайского горного округа воспрепятствовать казахской
миграции на правый берег Иртыша успеха не имели, так как в этих
прикочевках была экономически заинтересована основная масса русских
крестьян 88.
Тем не менее, общая численность казахов, размещавшихся на правой
стороне Иртыша между Семипалатинском и Усть-Каменогорском, а также
выше—до р. Нарым, в дореволюционный период была в целом
незначительной, не превышая 20 тыс. человек. Так, по данным сибирской
администрации и губернаторских отчетов, в 1812 г. там проживал 5761 казах
Среднего жуза, в 1836 г. — 15 970 человек, в 1854 г. — 18 985 человек и в
1897 г. — 15 283 человека 89. При этом, запретительно-ограничительная
позиция местных властей была не единственным и, по-видимому, даже не
самым главным фактором, влиявшим на динамику и направленность
казахских перемещений.
Изучая особенности территориальной локализации различных
подразделений верхнеиртышских казахов в разные годы дореволюционной
эпохи и в советский период, когда для их миграций на правый берег Иртыша
уже не существовало каких-либо законодательно-административных
ограничений, можно увидеть, что потоки «кочевых» мигрантов, как правило,
направлялись в маргинальные зоны Нарымского и Калбинского хребтов и
Ново-Шульбинского района ниже г. Семипалатинска90. В то же время горно-
таежные районы-изоляты в бассейнах рек Убы, Ульбы, Березовки и
Глубокой, расположенные между Семипалатинском и Усть-Каменогорском,
были малопривлекательны в экологическом отношении для кочевников-
скотоводов, а потому численность последних в этих местах до XX в. не
превышала одной-двух тысяч человек.
В 1836 г. на правой стороне Иртыша проживали почти 40 тыс. человек,
в том числе 24 тыс. русских и лиц других европейских национальностей, 16
тыс. казахов и более 100 татар 9|. По социальной принадлежности
переселенцы из России были представлены военнослужащими и сибирскими
казаками — 37,8 % (15 095 человек) всего прииртышского населения,
крестьянами — 12 % (1628 человек), мещанами — 4,1 % (1628 человек) и
гражданскими чиновниками местной администрации— 3.9 % (1580 человек)
352
И, Ерофеева. Славянское население Восточного
Казахстана.,._____________
(см. Приложение, табл. 1). Этот социальный состав достаточно
конкретно указывает как на относительную слабозаселенность Алтайских
гор, так и на доминантный характер первоначальной русской колонизации
данного региона в XVIII — первой половине XIX в.
В 20-х гг. XIX в. на основании подписанного Александром I «Устава о
собирских киргизах» (правильно: казахов. — И. Е.) внешняя граница России
на юго-востоке была перенесена с территории Рудного Алтая на
левобережную сторону Иртыша, что стимулировало переселение части
русских казаков и крестьян в степные ландшафтные зоны региона.
Основанием в 1831 г. Аягузского, а в 1844 г. Кокпектинского внешних
округов Восточного Казахстана было положено начало созданию первых
казачьих поселений Аягуз и Кокпекты внутри кочевого ареала казахских
родов и племен Среднего жуза. Однако в ходе этих миграций вновь
актуализировался вопрос о сферах влияния России и Цинской империи на
территории Казахстана. Частичному урегулированию пограничного спора
между ними способствовал подписанный в 1860 г. в Пекине двухсторонний
мирный договор, закрепивший за Россией Нарымскую долину в Южном
Алтае до оз. Зайсан и северные отроги Тарбага-тайских гор, прилегающих к
хребтам Тянь-Шаня. На новоприсо-единенном приграничном участке
Зайсанской котловины в 1868 г. был основан передовой казачий пост
Жемини, намного позже переименованный в Зайсан 92.
В 1881 г. в Петербурге был заключен новый договор России с Китаем,
по которому к первой отошла большая полоса земель от горы Кийтына в
Южном Алтае по рекам Аккобе и Алкобеку до Черного Иртыша. Эта
пограничная линия стала с тех пор государственной границей России и
СССР, а затем и суверенного Казахстана с Китаем. Одним из результатов
территориальных соглашений между обеими сторонами стала русская
народная колонизация всей Зайсанской котловины93.
По материалам первой Всероссийской переписи населения 1897 г. в
пределах Восточного Казахстана в его современных административно-
территориальных границах проживали 451,4 тыс. человек, в том числе 140,3
тыс. русских и почти 298 тыс. казахов.
353
Они размещались в Семипалатинском, Усть-Каменогорском и Зай-
санском уездах Семипалатинской области Степного края и в 9 волостях
Змеиногорского уезда Томской губернии (правобережная сторона региона)94.
(Подробнее см. Приложение, табл. 1.)
Характерной особенностью географической локализации русских на
территории Восточного Казахстана в дореволюционный период можно
считать их преимущественную концентрацию на правой стороне Иртыша,
где в 1897 г. проживали с учетом русскоязычного сегмента городов
Семипалатинска и Усть-Каменогорска 108 170 лиц русской национальности,
или 77,1 % от общей численности всей данной этнической группы в пределах
региона. В отличие от левобережных районов края с большим численным
преобладанием казахов-кочевников доля русских переселенцев в
полиэтнической структуре всего населения Рудного Алтая составляла 82,6 %,
тогда как удельный вес казахов — только 11,7 % (15 283 человека). Всего же
на правой стороне Иртыша проживали 5 % региональной группы казахского
этноса, а остальные 95 % размещались в аридных зонах современной
Восточно-Казахстанской области. Отмеченная тенденция сохранилась в
общих чертах и в советский период, так как форсированная
индустриализация, урбанизация, внешние и внутриказахстанские миграции
не привели к сколько-нибудь существенным изменениям сложившихся
диспропорций между двумя основными этническими группами населения
края (см. Приложение, табл. 2, 3). При этом, основная масса русских в
Восточном Казахстане в течение двух последних веков существовала
изолированно от соседнего иноэтничного и ино-культурного окружения и
имела с ним лишь эпизодические и весьма поверхностные контакты.
В годы столыпинских аграрных реформ юго-западная часть
Восточного Казахстана стала объектом массовой крестьянской колонизации.
По данным Н. Е. Бекмахановой, самые крупные людские потоки
направлялись в регион из Воронежской, Харьковской и Полтавской губерний
империи — от 7,2 тыс. до 3,4 тыс. человек. Менее значительные по
численности потоки крестьян — от 0,3 тыс. до 1,8 тыс. человек — прибывали
из Черниговской, Киевской, Волынской и Саратовской губерний95. Почти все
они разместились в
354
И. Ерофеева. Славянское население Восточного
Казахстана..._____________
пределах Семипалатинской области, где к концу 1915 г. насчитывалось
17 крестьянских волостей, 39 отдельных селений и 10 казачьих поселков 96. В
то же время правобережные земли Иртыша, входившие в Алтайский горный
округ, были относительно слабо вовлечены в межрегиональные
миграционные процессы и ввиду их особого правового статуса
(собственность Кабинета Е. И. В.) остались почти не затронутыми новыми
волнами аграрных переселений (см. также Приложение, табл. 4)97.
По данным сельскохозяйственной переписи 1916 г., численность
крестьянского населения в Семипалатинской области увеличилась по
сравнению с 1897 г. в несколько раз и достигла 72 тыс. человек, что
составило 14,9 % общей численности всего населения этой территории.
Больше всего крестьян (35 тыс.) разместились в пределах Усть-
Каменогорского уезда, отличавшегося особо благоприятными природно-
климатическими условиями. Меньше (23 тыс.) проживали тогда в
Семипалатинском уезде области и совсем небольшая часть (14 тыс.) избрала
самые южные районы современной Восточно-Казахстанской области
(Зайсанский уезд). В ходе славянских аграрных миграций на левобережную
сторону Иртыша происходило изъятие крупных земельных участков у
местных скотоводческих общин и вытеснение казахов-кочевников с
традиционных мест расселения. Эти процессы затронули прежде всего
наиболее плодородные земли в лесостепной и степной ландшафтных зонах
— предгорной полосе Южного Алтая, Курчумского хребта и Тарбагатая98. Не
случайно указанные уезды Семипалатинской области стали в 1916 г. одним
из крупных очагов вооруженных антироссийских выступлений казахского
населения.
Наряду с высоким приростом русских и украинских переселенцев
другой важной тенденцией социально-исторического развития Восточного
Казахстана в начале XX в. оказалась интенсивная урбанизация, в которую
были вовлечены преимущественно славянские этнические группы местного
населения. До первой мировой войны в Семипалатинской области к разряду
городов относились областной центр Семипалатинск, уездные центры Усть-
Каменогорск и Зайсан и заштатный (безуездный) город Кокпекты. К 1920 г. в
статус поселений городского типа были возведены Риддер (совр.
Лениногорск),
355
Зыряновск и Большенарым. В 1911 г. численность городского
населения Восточного Казахстана равнялась 54 348 чел., в том числе в
Семипалатинске — 34 363 чел., в Усть-Каменогорске — 13 164чел.,3айсане
— 5142иКокпектах — 1679 чел. По сравнению с 1897 г. доля городских
жителей Семипалатинской области увеличилась до 12,5 % общей
численности ее населения ". Однако рост был достигнут не столько за счет
«вертикальных» перемещений крестьян из сел в городские центры, сколько
«горизонтальным» путем, в результате иммиграций торговцев, мещан и
предпринимателей из европейской части России и Сибири в города
Восточного Казахстана.
Таким образом, территория Восточного Казахстана раньше всех других
регионов стала объектом долговременных миграций европейских этнических
групп с севера и северо-запада Евразии. Абсолютно доминирующими типами
пространственных перемещений в дореволюционный период были
направляемые и регулируемые государством миграционные потоки русских
и украинцев. В социальной структуре иммигрантов преобладало аграрное
славянское население, но большой удельный вес имели также группы
«служилых» людей — сибирских казаков, военных и гражданских
чиновников. В конфессионально-территориальном разрезе русские
переселенческие общины отличались неоднородностью. Доминирующей по
численности конфессиональной группой русского населения Восточного
Казахстана были старообрядцы различных конфессиональных течений,
расселявшиеся, в основном, компактно на севере и северо-востоке региона в
пределах Змеиногорского уезда Томской губернии. Более малочисленную
группу русских переселенцев составляли православные общины
ортодоксального толка, которые дисперсно размещались в окружении
казахов-кочевников на обширных пространствах дореволюционной
Семипалатинской области. Все вышеуказанные процессы создали весьма
специфическую эт-нодемографическую структуру населения Восточного
Казахстана и определили приоритетные тенденции ее дальнейшего развития
в будущем.
С приходом советской власти направленность миграционных потоков с
северо-запада и севера на юго-восток не претерпела
356
серьезных изменений. Однако степень их регулирования и
пространственной регламентации государством значительно возросла. В 20-е
гг. влияние государства на векторы территориальных перемещений еще не
было определяющим, а потому миграция русских в Восточный Казахстан
детерминировалась в основном социально-экономическими факторами:
хозяйственной разрухой в годы гражданской войны, голодом 1921—1923 гг.
в земледельческих регионах Центральной России, началом освоения богатых
гидроресурсов Рудного Алтая. На фоне заметного сокращения в эти годы
общей численности казахского населения региона из-за высокой смертности,
а также массовой эмиграции за пределы СССР после 1916г. значительно
возросла роль притока извне русского населения. Во второй половине 20-х —
начале 30-х гг. иммиграция русских в Восточный Казахстан еще усилилась.
Эта было непосредственно связано с социалистическими преобразованиями в
промышленности и сельском хозяйстве страны, в ходе которых проводились
кампании по «ликвидации враждебных классов» и массовое
«раскулачивание». Рудный Алтай был определен в Москве как одна из самых
перспективных зон «социалистической индустриализации», что привело к
перемещению на северо-восток региона больших масс людей из европейской
части страны.
Одним из самых трагических результатов политического курса
большевиков стали всеобщий голод 1931—1932 гг. и массовая гибель
казахов-кочевников, последовавшая за экспроприацией скота и
коллективизацией. Все это привело к превращению русских в численно
доминирующею группу населения в масштабах всей современной Восточно-
Казахстанской области (здесь и далее см. Приложение, табл. 5).
В последующие пятнадцать лет (1940—1955 гг.) рост численности
русских и других европейских этнических групп по-прежнему обеспечивался
в основном внешними миграциями, которые по большей части носили
вынужденный характер и непосредственно направлялись государством.
Восточный Казахстан, как и другие регионы Казахской ССР, стал местом
принудительного расселения десятков тысяч «врагов народа» и «социально
чуждых элементов», прибытие которых в край еще более увеличило здесь
долю европейского на-
357
селения. В послевоенный период сохранилось преобладание
механического движения населения над естественным. Хотя с территории
региона в это время выехали большие группы эвакуированных, но
продолжался приток ссыльных. Кроме того, в европейских регионах страны
шли «оргнаборы» инженерных и рабочих кадров для заводов и фабрик
области.
Новая волна массовых переселений захлестывает Восточный Казахстан
с середины 50-х гг. в связи с началом строительства Усть-Каменогорской и
Бухтарминской ГЭС, предприятий-гигантов цветной металлургии (титано-
магниевый и свинцово-цинковый комбинаты в Усть-Каменогорске,
Лениногорский цинковый завод и др.) и огромных промышленных объектов
военно-оборонного комплекса (Ульбинский металлургический завод в Усть-
Каменогорске). Во всех этих перемещениях государству принадлежала
определяющая роль, так как именно по государственно-административным
каналам направлялись в край многочисленные партии инженерно-
технических кадров и квалифицированных рабочих. Созданные в 50-е гг. в
северо-восточной части региона крупные промышленные предприятия
способствовали закреплению и укоренению в этих местах многих десятков
тысяч иммигрантов из разных регионов России, Украины, Молдовы и
Белоруссии. Наивысший миграционный прирост пришелся на северо-
восточные районы области.
Однако с 60-х гг. естественный прирост населения начинает
преобладать над механическим, и миграционное сальдо европейских
этнических групп становится с 1968 г. отрицательным. Эти процессы
развиваются в контексте мощного «демографического взрыва» в среде
казахского населения и динамичного увеличения общей численности
последнего. В брежневскую эпоху, со вступлением экономики страны в
затяжной кризис, инвестиции государства в промышленность области стали
резко сокращаться, а сам Казахстан превратился в дальнюю периферию
советской Евразии. В Восточном Казахстане экономический кризис
дополнился серьезными экологическими проблемами, которые создавались
ядерными испытаниями на Семипалатинском полигоне и вредными произ
водствами в черте главного экономического и культурного центра региона г.
Усть-Каменогорска, который по уровню радиационной
358
загрязненности в начале 90-х гг. был приравнен авторитетными
международными экспертами к зоне Чернобыля. По всем этим причинам в
начале 70-х гг. впервые обнаружился более или менее постоянный
миграционный отток населения из Восточно-Казахстанской области.
В 80-х гг. отток русских с территории области не был интенсивным.
Однако с распадом СССР и появлением Республики Казахстан этот процесс
значительно активизировался, тогда как во внутриреспубликанскую
миграцию были вовлечены сравнительно небольшие группы местного
русского населения. Причем, миграционное сальдо перемещений в
межрегиональном обмене по республике было все эти годы положительным:
миграционный приток русских в северо-восточные районы области из других
областей Казахстана превышал его отток за пределы региона.
Причины такого миграционного поведения русских одни демографы и
политологи видят в экономических и экологических проблемах Восточного
Казахстана и всей республики. Другие делают акцент на межэтнических
противоречиях этой группы с титульным населением и предпочитают
говорить о преобладании политических факторов выталкивания
русскоязычного населения. Однако необходимо подчеркнуть, что в
Восточном Казахстане основная масса русского населения проживает на
правобережной стороне Иртыша, где удельный вес казахов в городах (кроме
Семипалатинска), поселках и деревнях области не превышал тогда 10 %
общей численности населения. В экономическом отношении ВКО
принадлежала к относительно благополучным регионам не только
Казахстана, но и СНГ. Там работали (хотя и не в полном объеме) крупные
промышленные предприятия, бесперебойно поступала электроэнергия и
более или менее регулярно выплачивались зарплата и пенсии населению. То
есть внутри самого региона для русских, по существу, отсутствовала
выталкивающая среда, и потому причины их высокой миграционной
активности проистекали из их самочувствия и более широкого
социокультурного контекста.
На рубеже 80—90-х гг. начавшиеся еще в СССР процессы активной
суверенизации союзных республик и этнократизации региональных
титульных элит были крайне негативно восприняты
359
русскоязычной общественностью области. Поскольку современное
русское население Восточного Казахстана в немалой степени продукт почти
трехвековой миграционной политики Российского, а затем Союзного
государства, оно исторически идентифицировало свою гражданскую и
этническую принадлежность со «своим» государством, которое
предоставляло ему необходимые земли, рабочие места, социальные льготы и
гарантии. Это же государство, несмотря на присущий ему в те или иные
времена репрессивный характер, выступало для русских переселенцев
гарантом их защиты от действительной или мнимой опасности. Специфика
территориального размещения внутри региона и в значительной мере
изолированное от казахского окружения культурно-историческое развитие
местных славянских общин способствовали восприятию ими самих себя как
«передового форпоста России» в центральной части континента. Поэтому
появление независимой Республики Казахстан и провозглашение в новой
Конституции тезиса о ней как о государстве «самоопределившейся казахской
нации» вызвали негативную реакцию у подавляющего большинства
«некоренных» вос-точноказахстанцев.
На первых порах часть русскоязычного населения Восточного
Казахстана выдвинула требование административно-политического
отделения области от Казахстана и обратилась за официальной поддержкой к
государственным структурам Российской Федерации, однако не получила ее.
В последующем славянское движение «Лад», имевшее широкую опору среди
местного русскоязычного населения, неоднократно поднимало на
общегородских митингах в Усть-Каменогорске вопрос о воссоединении
Казахстана с Россией в едином государстве, но эти действия также не имели
успеха. Принятое руководством Республики в 1997 г. решение о слиянии
населенной преимущественно казахами Семипалатинской области с
Восточно-Казахстанской резко ослабило позиции усть-каменогорских
«сепаратистов». Отныне недовольство славянских групп населения области
этнократическими тенденциями во внутренней политике страны может
реализовываться только в форме скрытого субъективно-психологического
неприятия тех или иных нововведений
титульных политических элит и эмиграции за пределы республики.
щ
i 360
ПРИМЕЧАНИЯ
1
См. тематику публикаций: Миграция населения в постсоветских
государствах. Аннотированная библиография российских изданий 1992—
1997 гг. (под общей ред. Г. Витковской). М.,1998; Асылбеков М. X., Алтаев А,
Ш. Историко-демографические исследования в Казахстане: традиции,
современное состояние, перспективы // Отан тари-хы. Отечественная
история, 1998, № 1. С. 28—34.
2
Об этом, в частности, свидетельствуют обзоры научной литературы в
упомянутой статье М. X. Асылбекова и А. Ш. Алтаева, а также в
кандидатской диссертации С. И. Ковальской на тему историографии
миграций в Казахстане. См.: Ковальская С. И. Проблемы историографии
миграций населения Казахстана (конец XVIII — XX в.) АКД. Алматы, 1997.
3
Назарбаев Н. А. Историческая память, национальное согласие и
демократические реформы — гражданский выбор Казахстана //
Казахстанская правда, 1997, 7 июня; Он же. Уроки истории и современность.
Доклад на торжественном собрании, посвященном 5-летию независимости
Республики Казахстан. Алматы, 1997. О роли исторической памяти и
исторической публицистики в современных этнографических процессах в
Казахстане см.: Масанов Н., Савин И. Казахстан. Модель этнологического
мониторинга. М., 1997. С. 87—95; Ерофеева И. Роль новых учебников и
современной системы образования в формировании миграционной ситуации
в Казахстане // Современные этнополитические процессы и миграционная
ситуация в Центральной Азии. М., 1998. С.123—134.
4
Итоги миграции населения по РК за 1995—1997 гг. Госкомстат РК.
Алматы. 1996—1998.
5
Об особенностях географии, гидрографии и ландшафтов ВКО см.:
Атлас Казахской ССР. Т. 1. Природные условия и ресурсы. М., 1982. См.
также: Топографические карты: Усть-Каменогорск. М: 1 х 300 тыс. // Фонды
Института гидрогеологии АН РК № 303, Семипалатинск. М: 1 х 1000 тыс. //
Там же. № 237; Кокпекты. М: 1 х 300 тыс. // Там же. № 243; Зайсан. М: 1 х
1000 тыс. // Там же. № 78; Зыряновск. М: 1 х 300 тыс. // Там же. № 89;
Зыряновск. М: 1 х 500 тыс. // Там же. № 613.
6
Подсчитано по: Лесной фонд РК. Распределение площади
насаждений по преобладающим породам // Материалы Комитета лесного
хозяйства РК. Алматы, 1993. Таблица 11 (хранится в Комитете).
7
Вострое В. В., Мутное М. С. Родоплеменной состав и расселение
казахов (конец XIX — начало XX в.). Алма-Ата, 1968; Мутное М. С.
Этнический состав и расселение казахов Среднего жуза. Алма-Ата, 1974.
С.28—46; История Казахской ССР с древнейших времен до наших дней. В 5
томах. Т. 2. Алма-Ата, 1979. С. 43—49; Муканов М. С. Из исторического
прошлого. (Родословная племен керей иуак). Алматы, 1998. С. 17—46.
8
Библиографию трудов названых авторов см.: История Казахской
ССР. Т. 2. С. 43— 44; Трепавлов В. В. Керей // Отечественная история.
История России с древнейших времен до 1917 года. Энциклопедия. Т. 2. М.,
1996. С. 549.
' Викторова Л. Л. Монголы: происхождение народа и истоки культуры.
М., 1980. С. 168.
10
Муканов М. С. Этнический состав и расселение... С. 34—36, 43—46;
Он оке. Абак-кереи // Известия АН РК. Сер. обществ. 1993, № 1. С. 47—58.
" Златкин И. Я. История Джунгарского ханства. 1635—1758. 2-е изд.
М., 1983. С. 27.
361
12
Сидельников А. Н., Букейханов А. Н., Чадов С. Н. Исторические
судьбы Киргизского края и культурные его успехи // Россия. Полное
географическое описание нашего отечества. Т. 18. Киргизский край. СПб.,
1898. С. 144—146; Коншин Н. Я. Краткий исторический очерк
Семипалатинского края (до 1917 года) // Наше хозяйство. 1928. № 1(14). С. 4.
" Злащкин И. Я. История Джунгарского ханства. С. 65.
14
Потанин Г. Н. Материалы по истории Сибири // ЧОИДР. Кн. 4. СПб.,
1866. С. 342, 352; Сибирские летописи, изданные Археологической
комиссией. СПб., 1907. С. 111; Катанаев Г. Е. Степной край Азиатской
России и его заселение. Омск, 1918 // ГАОО. Ф. 366. Оп. 1. Д. 324. Л. 15;
Чимитдоржиее Ш. Б. Россия и Монголия. М., 1987. С. 22—23.
" МИРМО (1607—1636). М., 1959. Док. № 26. С. 70; № 61. С. 121; №
77. С. 152; МИРМО (1636—1654). М., 1974. Док. № 30. С. 149, 151; № 136. С.
401—402; МИРМО (1654—1685). М., 1996. Док. № 48. С.105—106; № 118. С.
233—235; № 154. С. 288: Книга Большому Чертежу под ред. К. Н. Сербиной.
М.; Л. 1950. Приложение 1. С. 187; Путешествие через Сибирь от Тобольска
до Нерчинска и границ Китая русского посланника Николая Спафария в 1675
году // Записки РГО по отделению этнографии. Т. X. Вып. 1. СПб. 1882. С. 41
—49; Златкин И. Я. История Джунгарского ханства. С. 97—98; Чернышев А.
И. Общественное и государственное развитие ойратов в XVIII в. М., 1990.
С.39—42, 47; Томилов Н. А. Казахи Западной Сибири в XVI—XX вв. // От
Урала до Енисея. Народы Западной и Средней Сибири. Кн. 1. Томск, 1995. С.
67—69. Упомянутые в исторических источниках XVII в. географические
объекты точно идентифицированы и локализованы на территории ВКО по
топографическим картам Восточного Казахстана XX в. (см. примеч. 5).
16
[Материалы посольства И. Чередова в Джунгарию 1719 г.] // РГАДА.
Ф. Зюн-горские дела. 1718—1721 гг. Д. 1. Л. 39 об.—41; [Материалы
посольства Л. Угримова в Джунгарию 1729—1730 гг.] // АВПР. Ф. 113/1.
1729—1730 гг. Д. 3. Л. 9—10 об; МОЦА (XVII—XVIII вв.) Кн. 1. М., 1989.
Док. № 134. С. 6—8; [Русанов И. Ф.] Собрание актов, договоров, грамот,
писем и прочих документов до Киргизской степи относящихся в
историческом и политическом отношениях // Томские губернские ведомости.
Часть неофиц. 1861. № 28. С. 211; № 29. С. 217; Струве К., Потанин Г.
Поездка по Восточному Тарбагатаю летом 1864 г. // Записки РГО по общей
географии. Т. 71. СПб., 1867. С. 468—469, 506—507; Потанин Г. Н. О
рукописи капитана Андреева о Средней киргизской орде, писанной в 1785
году // Географические известия. СПб., 1875. Т. XI. Вып. 2. С. 108; Волобуев
В. И. Некоторые итоги реконструкции карты Джунгарии И. Рената //
Известия НАН РК. Сер. обществ, наук. 1993. № 6. С. 12—14. Моисеев В. В.
Россия и Джунгарское ханство в XVIII веке. (Очерк внешнеполитических
отношений). Барнаул, 1998. С. 34.
17
Струве К., Потанин Г. Поездка по Восточному Тарбагатаю... С. 468
—469; Потанин Г. Н. О караванной торговле с Джунгарской Бухарией в
XVIII столетии // ЧОИДР. М., 1868. Кн. 2. С. 2; Земляницын И. Исторический
очерк Семипалатинска и его торговля // Материалы для статистики
Туркестанского края. Вып. IV. СПб., 1876. С. 56—57; История Казахской
ССР. Т. 2. С. 286—287.
18
МОЦА (XV11—XVIII вв.) Кн. 1. М., 1988, Док. № 73. С. 214.
19
Там же. Док. № 90. С. 239—240; МИРМО (1636—1654). С. 149, 172,
239, 416* МИРМО (1654—1685). С. 105—107, 233—235; [Черепановская
летопись 1760 г.? РГАДА. Ф. 196. Оп. 1. Д. 1543. Л. 201—205; [Журнал А.
Урезова 1719 г.] // Там же. Ф. Сената. Д. 248. Кн. 373. Л. 621—626 об.; [Карта
П. Чичагова 1719 г.] // Там же. Ф. 192 Д. 37, 37а, 37е; [Материалы экспедиции
И. М. Лихарева 1719—1720] // Там же. Ф. 9} Оп. 3. Д. 41. Л. 330—356;
Татищев В. Н. Лексикон российской исторической, поли
362
тической и гражданской. [1744 г.] // Татищев В. Н. Избранные
произведения. Л., 1979. С. 280; Потанин Г. Н. Зимняя поездка на озеро
Зайсан (зимой 1863—1864 г.) // Записки РГО по общей географии. Т. 1. СПб.,
1867. С. 449—450; Княжецкая Е. А. Новые сведения об экспедиции И. М.
Лихарева (1719—1720) // Страны и народы Востока. Bbin.XXVI. М., 1989. С.
13; Моисеев В. А. Россия и Джунгарское ханство. С. 132—133.
20
Материалы по истории Казахской ССР. Т. II. Ч. 2. (1741 — 1751гг.)
Алма-Ата, 1948. С. 75, 118—121; Казахско-русские отношения в XVI—XVIII
вв. Алма-Ата, 1961. С. 486—489; Цинская империя и казахские ханства
(вторая половина XVIII — первая четверть XIX в.). Ч. 1. Алма-Ата, 1989.
Док. № 8. С. 51; Прошлое Казахстана в источниках и материалах (под ред. С.
Д. Асфендиарова и П. А. Кунте). Сб. 1. Изд. 2-е. Алматы, 1997; ЦГА РУ. Ф.
11-1. Оп. 14. Д. 56. Л. 21; Андреев И. Г. Описание Средней Орды киргиз-
кайсаков. Алматы, 1998. С. 47—48; Струве К., Потанин Г. Поездка по
Восточному Тарбагатаю... С. 507—508; Потанин Г. Н. О рукописи капитана
Андреева. С. 108—109; Букейханов А. Н. Примечания к общинно-аульным
таблицам // Материалы по киргизскому землепользованию, собранные и
разработанные экспедицией по исследованию степных областей. Т. VI.
Семипалатинская область. Каркаралинский уезд. СПб., 1905. С. 20—55;
Бокейхан Э. Тандамалы. Избранное. Алматы, 1995. С. 49, 125—127, 210. 275,
291, 307; Тынышпаев М. История казахского народа Алма-Ата, 1993. С. 83—
85, 90—91, 168, 187—189.
21
Об этих событиях см.: Моисеев В. А. Джунгарское ханство и казахи.
XVII— XVIII вв. Алма-Ата, 1991. С. 174—229.
22
Цинская империя и казахские ханства. Ч. 1. Док. № 8. С. 51.
23
Лурье С. В. Историческая этнология. Учебное пособие для вузов. М.,
1997. С. 166.
24
Берг Л. С. Аральское море. СПб., 1908. С. 44; Бартольд В. В.
История изучения Востока в Европе и России // Бартольд В. В. Сочинения.
М., 1977. Т. 9. С. 392—393.
25
Попов А. И. Сношения России с Хивой и Бухарой при Петре
Великом. СПб., 1853. С. 2; Павленко Н. И. Петр Великий. М., 1990. С. 427.
26
Старинные путешествия с целью найти северо-западный проход в
Китай и Восточную Индию // Географические известия. 1850. Январь—март.
С. 107—116; Алексеев М. П. Сибирь в известиях западноевропейских
путешественников и писателей. Иркутск, 1932. Т. 1. С. 161—170.
27
Попов А. Н. Сношения России с Хивой и Бухарой... С. 2.
28
Павленко Н. И. Петр Великий... С. 427.
 29
Моисеев В. А. Экспедиции И. Д. Бухгольца и И. М. Лихарева в
верховья на русско-джунгарские отношения // Исследования по всеобщей
истории и международным отношениям. Барнаул, 1997. С. 101.
50
Евсеев Е. Н. Экспедиция И. Д. Бухгольца и основание Омской
крепости // Города Сибири: экономика, управление и культура городов
Сибири в досоветский период. Новосибирск, 1974. С. 47—59; Касымбаев Ж.
К. Под надежную защиту России. Алма-Ата, 1986. С. 12—25; Аннонепесов О.
М. Укрепление русско-туркменских отношений в XVIII—XIX вв. Ашхабад,
1981. С. 18—38; Моисеев В. А. Экспедиции И. Д. Бухгольца и И. М.
Лихарева... С. 100—109.
51
Гейне А. К. Киргиз-кайсаки // Гейне А. К. Собрание литературных
трудов. СПб., 1897.
32
Моисеев В. А. Экспедиции И. Д. Бухгольца и И. М. Лихарева... С.
102.
33
Бахрушин С. В. Очерки по истории колонизации Сибири XVI и XVII
вв. М., 1927. С. 273; Апполова Н. Г. Хозяйственное освоение Прииртышья в
конце XVI — первой половине XIX в. М., 1976. С. 137.
363
34
История Алтая. Часть I. С древнейших времен до 1917 года. Барнаул,
1995. С. 102—104.
35
Миллер Г. Ф. Известия о песошном золоте в Бухарин // Ежемесячные
сочинения к пользе и увеселению служащие. СПб., 1760. Ч. 1. С. 30—102; Из
истории Омска (1716— 1719). Омск, 1967. С. 45—85; Международные
отношения в Центральной Азии. XVII— XVIII вв. М., 1989. Кн. 1, док. № 84.
36
Миллер Г. Ф. Известия о песошном золоте... С. 121—135; Алексеенко
Н. В. Из истории присоединения Южного Алтая и верховьев Иртыша к
России // Ученые записки Усть-Каменогорского государственного
педагогического института. Усть-Каменогорск, 1959. Вып. 2. С. 89—90;
Черных С. В. С берегов Иртыша. Алма-Ата, 1981. С. 10—25; Моисеев В. А.
Экспедиции И. Д. Бухгольца и И. М. Лихарева... С. 109—114.
37
Черных С. В. С берегов Иртыша... С. 18.
38
Злоткин И. Я. История Джунгарского ханства. 1635—1758. Изд. 2-е.
М, 1983. С. 228—229.
39
Черных С. В. С берегов Иртыша... С. 18—19.
40
Княжецкая Е. А. Первые русские съемки Западной Сибири //
Известия ВГО. 1966. Т. 98. Вып. 4. С. 336—339; Она же. Новые сведения об
экспедиции И. М. Лихарева (1719—1720) // Страны и народы Востока. М.,
1989. Вып. 26. С. 10—35.
41
Кирилов И. К. Цветущее состояние Всероссийского государства. М.,
1975. С. 275, 403.
42
История Алтая... С. 108—109.
43
Там же. С. 110—111.
44
Алексеенко Н. В. Население дореволюционного Казахстана
(численность, размещение, состав. 1870—1914 гг.). Алма-Ата, 1981. С. 50.
45
История Алтая... С. 115.
 46
Там же. С. 115—117.
47
Моисеев В. А. Россия и Джунгарское ханство... С. 114.
48
Международные отношения в Центральной Азии. Кн. 1. Док. № 130;
Моисеев В. А. Россия и Джунгарское ханство... С. 115.
49
Никитин В. П. Исторический очерк Семипалатинской области //
Памятная книжка Семипалатинской области на 1897 г. Семипалатинск, 1897.
С. 10; Апполова Н. Г. Хозяйственное освоение Прииртышья... С. 137.
50
Колывано-Кузнецкая пограничная линия // Военная энциклопедия.
СПб., 1913. С. 49; История Алтая... С. 104.
51
Злоткин И. Я. История Джунгарского ханства... С. 301—303.
52
Международные отношения в Центральной Азии. Кн. 2. Док. № 169,
171, 180, 183, 204, 217 и др.; Алексеенко Н. В. Из истории присоединения... С.
97—98.
53
ПСЗРИ — 1 Т. XV. № 11124; Никитин В. П. Исторический очерк
Семипалатинской области... С. 156.
54
Колывано-Кузнецкая пограничная линия... С. 49; История Алтая... С.
105.
55
Паллас П. С. Путешествие по разным провинциям Российской
империи. СПб., 1809. Т. 2. С. 211; Фальк И. П. Записки путешествия //
Полное собрание ученых путешествий по России. СПб., 1825. Т. 6. С. 436—
438; История Алтая... С. 105.
56
Спасский Г. И. Примечания к путешествиям на Тигирецкие белки и
по Южным Алтайским горам // Сибирский вестник. 1819. Ч. VIII. С. 148;
Ледебур К Ф., Бурге А. А., Мейер К. А. Путешествие по алтайским горам и
Джунгарской Киргизской степи. Новосибирск, 1993. С. 227—229, 234—238,
277—279; Алексеенко Н. В. Население дореволюционного Казахстана... С. 55.
57
Апполова Н. Г. Хозяйственное освоение Прииртышья... С. 140.
364
58
Петров В. И. Социально-экономическое положение сибирского
казачества в XVIII — первой половине XIX в. АКД. М., 1963. С. 7—8; Он
же. К вопросу о социальном происхождении сибирского казачества (XVIII
— первая половина XIX в.) // Экономика, управление и культура Сибири XVI
—XIX вв. Новосибирск, 1965. Вып. 2. С. 201 — 217.
59
Козин В. X. Казачьи войска. СПб., 1912. С. 272; Катанаев Г. Е.
Краткий исторический очерк службы Сибирского казачьего войска с 1582 по
1908 г. СПб., 1908. С. 33.
60
Быконя Г. Ф. Русское неподатное население Восточной Сибири в
XVIII — начале XIX в. (Формирование военно-бюрократического
дворянства). Красноярск, 1985. С. 174.
61
Апполова Н. Г. Хозяйственное освоение Прииртышья... С. 141.
63
Быконя Г. Ф. Русское неподатное население... С. 177; Моисеев В. А.
Россия и Джунгарское ханство...
63
Там же. С. 181—183.
64
Паллас П. С. Путешествие... Ч. 2. С. 191, 222; Полное собрание
ученых путешествий по России. СПб., 1825. Т. 7. С. 21—22.
 65
Алексеенко Н. В. Русская крестьянская колонизация. С. 143;
Апполова Н. Г. Хозяйственное освоение Прииртышья... С. 145.
66
Паллас П. С. Путешествие...; Алексеенко Н. В. Население
дореволюционного Казахстана... С. 60.
67
Апполова Н. Г. Хозяйственное освоение Прииртышья... С. 175.
68
Алексеенко Н. В. Русская крестьянская колонизация. С. 143—145.
69
Там же. С. 145.
70
Там же. С. 145—146.
71
Там же. С. 146—147.
72
Паллас П. С. Путешествие... Ч. 2. С. 212, 222. 253, 271.
73
Там же. С. 251, 253, 255, 272.
74
Швецова М. «Поляки» Змеиногорского уезда // Записки ЗСОРГО.
Омск, 1899, Кн. XXVI. С. 8—9.
75
Там же. С. 3—7; Покровский Н. Н. Антифеодальный протест урало-
сибирских крестьян-старообрадцев в XVIII в. Новосибирск, 1974. С. 313.
76
Покровский Н. Н. Антифеодальный протест... С. 313; Алексеенко Н.
В. Русская крестьянская колонизация. С. 149.
77
Швецова М. «Поляки» Змеиногорского уезда... С. 11; Миненко Н. А.
Ссыльные крестьяне-«поляки» на Алтае в XVIII — первой половине XIX в. //
Политические ссыльные в Сибири (XVIII — начало XX в.). Новосибирск,
1983. С. 202.
78
Там же.
79
Беренс Р. О состоянии новых поселений в Южной Сибири и о
тамошнем пчеловодстве // Сибирский вестник. 1820. Ч. IX. С. 28(293)—39;
Иванов. О пчеловодстве и других промыслах в округе Усть-Каменогорской
крепости // Земледельческий журнал, 1827, № 19. С. 12—14; Ледебург К. Ф.,
Брунге А. А., Мейер К. А. Путешествие по Алтайским горам... С. 36, 224, 236
и др.
80
Швецова М. «Поляки» Змеиногорского уезда... С. 22.
81
Покровский Н. Н. Антифеодальный протест... С. 314—315; Миненко
Н. А. Ссыльные крестьяне-«поляки»... С. 202—203.
82
Миненко И. А. Ссыльные крестьяне-«поляки»... С. 214.
83
Алексеенко Н. В. Население дореволюционного Казахстана... С. 60—
61.
84
Описание Тобольского наместничества. Новосибирск, 1982. С. 317—
318.
85
Принтц А. Каменщики, ясачные крестьяне Бухтарминской волости
Томской
365
губернии и поездка в их селения и в Бухтарминский край в 1863 г. //
Записки РГО по отдел, общей географии. СПб., 1867. Т. 1. С. 543—582;
Шмурло Е. Русские поселения за южным Алтайским хребтом на китайской
границе // Записки РГО. 1898. Кн. XXV. С. 1—64; Чистов К. В. Русские
народные социально-утопические легенды XVIII— XIX вв. С, 1967. С. 239—
290; Покровский Н. Н. Антифеодальный протест... С. 323— 337; Алексеенко
Н. В. Бухтарминские были. Алма-Ата, 1981. С. 4—20; Блошко-вист Е. Э.,
Гринкова Н. П. Бухтарминские старообрядцы. Л., 1930; Зверева Ю. И.
Бухтарминцы 60 лет спустя // Современное развитие этнических групп
Средней Азии и Казахстана. М., 1992. Ч. II. С. 3—37.
86
Апполова Н. Г. Хозяйственное освоение Прииртышья... С. 151.
87
Покровский Н. Н. Антифеодальный протест... С. 332.
88
Алексеенко Н. В. Ценный источник о русско-казахских
взаимосвязях // Проблемы истории русско-казахских взаимосвязей в XVIII —
начале XX века. Алма-Ата, 1980. С. 15—25; Он же. Из истории казахско-
русских взаимоотношений на Казахстанском Алтае (XVIII — начало XX в.) //
Социально-экономические и исторические предпосылки и прогрессивное
значение присоединения Казахстана к России. Алма-Ата, 1981. С. 79—86.
89
ГАОО. Ф. 2. Оп. 1. Д. 183. Л. 5; Там же. Ф. 3. Оп. 1. Д. 1630. Л. 26—
46; Кеппен П. И. Девятая ревизия. Исследование о числе жителей в России в
1851 году. СПб., 1857. С. 121; данные за 1897 г. см.: таблицы № 4 и № 5 в
указанной работе.
90
Андреев И. Г. Описание Средней орды киргиз-кайсаков. Алматы,
1998. Ч. 1, ГАТонО. Ф. 3. Оп. 19. Д. 35. Л. 57 [1822 г.].
" ГАОО. Ф. 3. Оп. 1. Д. 1630. Л. 26—46, 54—59 (подсчет наш. — И. Я.).
92
Алексеенко Н. В. Из истории присоединения... С. 103—108;
Бекмаханова Н. Е. Формирование многонационального населения Казахстана
и Северной Киргизии (последняя четверть XVIII — 60-е гг. XIX в.). М., 1980.
С. 143—144, 146—151, 166—180.
93
Там же. С. 108—109; Шмурло Е. Русские поселения... С. 26—63;
Коншин Н. Я. Переселенческие поселки в Усть-Каменогорском уезде //
ПКСО на 1899 г. Семипалатинск, 1899. Разд. II. С. 1—126; Список
населенных мест в Семипалатинской области // Там же. Разд. I. С. 49—54.
94
Бекмаханова Н. Е, Многонациональное население Казахстана и
Киргизии в эпоху капитализма (60-е годы XIX в. — 1917 г.). М., 1986. С. 164.
95
Сельскохозяйственный обзор Семипалатинской области за 1915 г.
Семипалатинск, 1917. С. 144—162.
96
Патканов С. Статистические данные, показывающие племенной
состав населения Сибири, язык, роды инородцев (на основании данных
специальной разработки материала переписи 1897 г.) СПб., 1911. С. 242—
243; Списко населенных мест Томской губернии на 1911 г. Томск, 1911. С.
468—475, 488—489, 494—495.
9
' Коншин Н. Я. Краткий исторический очерк Семипалатинского края
(до 1917 года) // Наше хозяйство, 1927, № 1(14). С. 32.
98
Там же. С. 30—31.
99
Турчанинов Н. В. Города Азиатской России // Азиатская Россия.
СПб., 1914. Т. 1. С. 351; Обзор Семипалатинской области за 1911 г.
Семипалатинск, 1913. Табл. 1 (приложение).
366
И. Ерофеева. Славянское население Восточного Казахстана...
ПРИЛОЖЕНИЕ
 Таблица 1. Население Восточного Казахстана в 1897 г.

Источники: Бекмаханова Н. Е. Формирование многонационального

населения Казахстана и Киргизии в эпоху капитализма (60-е гг. XIX в. —
1917 г.). М., 1986. С. 127, 135, 136; Алексеенко А. Н. Народы Восточного
Казахстана. Усть-Каменогорск, 1994. С. 6.
Таблица 1. Схема административно-территориального устройства
Восточного Казахстана в XVIII — начале XX в.

367
00
о
00

Источники: ГАОО, ф. 3, оп. 1, д. 1630, лл. 49—53; Кеппен П. И. Девятая

ревизия. Исследование о числе жителей в России.
СПб., 1859. Прил. 6. С. 258, 259; Бекмаханова Н. Е. Формирование
многонационального населения Казахстана и Северной Киргизии.
Последняя четверть XVIII — 60-е гг. XIX в. М., 1980. Табл. 18. С. 268
—270; Табл. 20. С. 273—274; ЦГА РК, ф. 64, оп. 1, д. 395, О) лл. 161—166
об.; КасъшбаевЖ. К. Города Восточного Казахстана в 1861—1917 гг. Алма-
Ата, 1990. С. 101; Обзор Семипалатинской 5$ области за 1906 г.
Семипалатинск, 1907, Табл. 1 (Прил.); То же за 1911 г. Семипалатинск, 1913,
Табл. 1 (Прил.).
 Раздел III. КАЗАХСТАН
370
И. Ерофеево. Словянское население Восточного Казахстана...
Источники: Паллас П.С. Путешествие по разным провинциям
Российского государства. СПб. 1788. Ч. 2. Кн. 2. С. 217, 254, 256, 271, 272;
Шевцова М. «Поляки» Змеиногорского уезда // Записки ЗСОРГО. 1899. Т.
XXVI. С. 10—11, 22; Шнурко Е. Русские поселения за Южным Алтайским
хребтом // Записки ЗСОРГО. 1888. Кн. XXV. С. 14, 26—31, 49—50; Коншин
Н. Я. Переселенческие поселки в Усть-Каменогорском уезде // Памятная
книжка Семипалатинской области на 1899 г. Семипалатинск, 1899. С. 1 —
126; Список населенных мест в Семипалатинской области // Там же. [Разд.
«Календарные и справочные сведения»]. С. 49—54; Алексеенко Н. В. Русская
крестьянская колонизация Рудного Алтая в XVIII—XIX вв. // Экономика,
управление и культура Сибири XVI—XIX вв. Новосибирск, 1965. С. 148—
151.

АНДРЕЙ ГРОЗИН
РЕСПУБЛИКА КАЗАХСТАН: В ПОИСКАХ
ГОСУДАРСТВЕННОЙ ИДЕОЛОГИИ
Поиск национальной идеи, способной стать основой новой
государственной идеологической системы независимой Республики
Казахстан (РК), роли и влияния на процесс национально-государственного
строительства «общеказахстанской идеологии» и ее структур пока остается
малоизученной проблемой. Имеется множество разнородных,
несистематизированных материалов, сосредоточенных в подавляющем
большинстве в периодической печати. В то же самое время степень
воздействия идеологических установок на все сферы жизни общества без
преувеличения можно назвать огромной.
Рассмотрение проблемы осложнено рядом серьезных обстоятельств:
• существенно ограничена источниковая база, поскольку, вследствие
разрыва некогда единого информационного пространства Советского Союза,
доступ к казахстанским источникам (в первую очередь, в СМИ) серьезно
затруднен;
373

• системный кризис, переживаемый экономикой Казахстана, не

способствует строительству собственно казахстанского информационно-
идеологического поля, ведет к его дроблению и фрагментации. Объективная
информация часто недоступна не только для российских аналитиков —
картина умонастроений, например, в Ак-тау, Караганде или Усть-
Каменогорске порой остается неясной и для самой центральной
казахстанской власти и независимых социологов и политологов РК;
• полностью закрыты многие проблемы и темы: родоплеменное
деление и его влияние на современную правящую элиту и казахский этнос,
региональное соперничество новых государств Центральной Азии, ситуация
вокруг обеспечения национальной безопасности Казахстана,
обороноспособность, распределение финансовых потоков и, в частности,
реальная отдача от приватизированных иностранными корпорациями
«флагманов» экономики РК и крупнейших сырьевых месторождений.
Относительно этой тематики информация существует либо на уровне
частных контактов с представителями истэблишмента страны, либо лишь в
виде часто противоречивых, неподтвержденных слухов и оценок;
• жесткими действиями по закрытию оппозиционных СМИ власти
республики сильно ограничили влияние «четвертой власти» на
политическую обстановку в Казахстане. За последние два-три года
указанный процесс существенно сократил возможности реального анализа
положения дел в идеологической жизни государства.
Данная статья, ни в коей мере не претендуя на всеобъемлющий охват
этой обширной темы, по мнению автора, может высветить наиболее
значимые аспекты строительства новой идеологии, поиска «казахстанской
идеи» в республике с момента получения независимости до настоящего
времени.
При ее написании использованы материалы ряда независимых
казахстанских экспертов, публикации СМИ Республики Казахстан (как на
русском языке, так и переведенные с казахского) и Российской Федерации, а
также длительный личный опыт работы автора в Главном Управлении
экспертно-аналитической работы и обработки информации (ГУЭАР)
тогдашнего Министерства печати и массовой информации Республики
Казахстан.
374
ОСНОВНЫЕ ЭТАПЫ ПОИСКА ОБЩЕРЕСПУБЛИКАНСКОЙ ИДЕОЛОГИИ ДЛЯ
СУВЕРЕННОГО КАЗАХСТАНА И ЕЕ ГЛАВНЫЕ СОСТАВЛЯЮЩИЕ
Для независимой Республики Казахстан, как и для остальных
постсоветских республик, оказавшейся ко времени крушения
коммунистических догм в идеологическом вакууме, характерны
непрекращающиеся попытки сконструировать новую идеологическую
систему с использованием разнообразных средств. Наиболее эффективным
инструментом воздействия на массовое сознание политическая элита страны
признала средства массовой информации (СМИ).
Первоначально (1990—1992 гг.) был взят курс на формирование
идеологии «общеказахстанского патриотизма», превращающего все этносы
РК в некий сплав «казахстанцев». Однако полиэтнич-ность и
геополитическая раздробленность республики на демографически
опустошенный и экономически неразвитый Центр, преимущественно
руссконаселенные Север и Восток, ресурсодобывающий, малонаселенный
Запад и сравнительно перенаселенный (по большей части казахский) Юг и
Юго-Восток не позволили быстро создать реальную общеказахстанскую
идеологию. Региональные различия (наряду с этническими) страны остаются
сегодня основным препятствием к построению объединяющей казахстанский
социум «общенациональной идеи».
Учитывая эти, объективно существующие и труднопреодолимые в
ближайшее десятилетие ограничения, с первых дней существования
Казахстана как суверенного государства руководство республики не
прекращает целенаправленные попытки идейной консолидации казахского
этноса. Данный процесс, наряду с «бесконфликтным отступлением бывшей
имперской нации» ', призван стать первым шагом на пути консолидации
всего общества республики. При этом в той или иной мере (с различной
степенью успешности) используется ряд идеологических установок,
направленных на превращение казахов в реальную государствообразу-ющую
нацию.
375
Ha первых порах в этих целях (еще с начала 1990 г.) активно
использовались отдельные элементы туранизма и общетюркской
солидарности. Активную роль в данном процессе играло стремление
Турецкой Республики утвердиться в постсоветских тюркских государствах.
Первоначально основной упор Анкары делался на культурно-историческую и
этническую общность. Экономическое сотрудничество всерьез не
рассматривалось. Особенно отчетливо это направление проявило себя при
президенте Тургуте Озале. В свою очередь, с 1990 г. в речах высшего
казахстанского руководства, в периодической печати и электронных СМИ
тогдашней Казахской ССР усиленно подчеркивалась необходимость
«возвращения к истокам». Причем как в независимой, так и в
государственной — «Горизонт», «Казахстанская правда» и пр. — прессе.
Ожидалось, что укрепление связей с вестернизированной и светской Турцией
откроет перед Казахстаном широкие перспективы привлечения западных
инвестиций, создаст условия для безболезненной модернизации его
общественно-политической системы. Надежды оказались чрезвычайно
завышенными: слабость турецкой экономики, научно-образовательной
сферы и рост социально-экономической напряженности в РК вынудили
казахстанское руководство серьезно пересмотреть прежние расчеты. Кроме
того, даже среди самого казахского населения через 2—3 года опасения того,
что «старшего брата» сменит «старшая сестра», стали значимым
психологическим фактом.
Турки, столкнувшись с «похмельем туранизма», в настоящее время
пытаются переориентироваться на экономическое проникновение в
Казахстан, но экономического и военного оборонного потенциала Турецкой
Республики явно недостаточно для того, чтобы стать донором и защитником
Центрально-Азиатского региона. Августовско-октябрьское обострение
ситуации на юге Киргизии в 2000 г. не только осложнило взаимоотношения
ННГ ЦАР, но и укрепило руководство Казахстана, Таджикистана, Киргизии
и Узбекистана в мысли о недостаточной надежности Запада и, особенно,
Турции в качестве гаранта безопасности постсоветской Азии.
Использование в качестве ядра новой идеологии ислама также не
представляется возможным по множеству причин. Обретя го-
376
сударственную независимость, руководители РК первоначально
стремились подчеркнуть свою конфессиональную общность с единоверцами:
Н. Назарбаев совершил «малый хадж», при встречах с лидерами Узбекистана
и Турции участвовал в публичных богослужениях, присутствовал на
многочисленных церемониях открытия мечетей в различных городах страны.
Но говорить о государственной политике, направленной на исламизацйю
страны, конечно, не приходится — это были скорее имиджевые акции,
рассчитанные на внимание лидеров мусульманских государств. И Н.
Назарбаев, и вся властная элита Казахстана были и остаются людьми сугубо
светской культуры.
В целом состояние ислама в Казахстане характерно иллюстрирует
история со строительством главной соборной мечети в Алма-Ате. В свое
время первый камень в ее фундамент заложил сам президент, но денежные
пожертвования прихожан быстро закончились — по некоторым данным,
значительная их часть оказалась расхищена, а государственный бюджет эту
стройку не потянул. В итоге мечеть строилась более пяти лет.
Говорить о серьезном влиянии ислама можно только применительно к
трем самым южным областям Республики: Южно-Казахстанской,
Джамбульской и Кзыл-Ординской, особенно ощутимо его влияние в двух
первых. Во многом это объясняется наличием крупной (порядка 320—350
тыс. человек) узбекской диаспоры2. Какой-либо значимой политической
партии или организации типа различных «исламских партий возрождения»,
или «союзов братьев-мусульман» в Казахстане никогда не было и нет.
Малочисленные и невлиятельные — так называемая «партия Алаш» или
Лига женщин-мусульманок Казахстана какой-либо самостоятельной
политической роли в жизни страны не играют. Это наглядно подтвердили
последние парламентские выборы в Казахстане (10 и 24 октября 1999 г.). Из
пяти партий, прошедших в Мажилис (Парламент) РК, ни у одной в
программах нет даже упоминания о какой-либо религии. Среди
самовыдвиженцев и депутатов, выдвинутых общественными объединениями,
также нет лиц, заявивших о приверженности исламу. Специалист по
религиозным проблемам Казахстана А. Султангалиева считает в этой связи,
что «осознание
377
принадлежности к общине единоверцев — умме, не является основным
в самосознании казахов»3.
В Казахстане отдельные опыты по внедрению ислама через СМИ и
книгоиздание не дали пока заметных результатов. Сочинения аятоллы
Хомейни («Исламское правление»), изданные в Алма-Ате в 1993 г., лежат на
алма-атинских книжных прилавках по сию пору, несмотря на невысокую
цену. Попытки издания исламоори-ентированных, или традиционалистских,
периодических изданий («Иман», «Наше время», «Аль-Хабар») стали
провальными. Немногочисленные попытки создания исламских передач на
радио и телевидении также оказались малоэффективными. Свою роль при
этом сыграл, как представляется, ряд факторов:
• слабое владение подавляющим большинством журналистов азами
исламской религии;
• отсутствие в среде мусульманского духовенства РК талантливых
проповедников, способных доходчиво объяснить населению страны
основные постулаты религии;
• общая настороженность казахстанского общества и политического
руководства к так называемому «исламскому ренессансу» (Афганистан,
Таджикистан, узбекская оппозиция, Северный Кавказ). События на юге
Кыргызстана (август—октябрь 1999 г.) усилили эти настроения.
Отправной точкой следующего этапа можно считать апрель 1992 г.,
когда появилось программное заявление Н. Назарбаева «Стратегия
политического и экономического развития Казахстана до 2005 г.»,
растиражированное во всех дотируемых государством СМИ республики. В
«Стратегии...» впервые на высшем государственном уровне озвучивается
идея о том, что Казахстан — государство самоопределившейся казахской
нации. Был сделан выбор между национальным этнократическим (этно-
национальным) типом государства. Тезис президента был законодательно
закреплен в преамбуле Конституции, принятой в начале 1993 г.
Этно-национальная идея, активно внедряемая властью в массы
казахского населения страны, способствовала консолидации лишь части
общества. Главным при этом стало чувство национальной идентичности
и комплекс «враждебного окружения» (подозри-
378
тельность и недоверие к «имперской России», «северным
сепаратистам», «казакам-нагаечникам», «желтой опасности», А.
Солженицыну, В. Жириновскому, а с недавних пор — к «братскому оскалу
Узбекистана» и «ваххабитам»). Именно казахскоязычные СМИ
сконцентрировали свои усилия на постоянном подчеркивании «исторической
вины русских перед казахами», напоминаниях живущим здесь русским о
необходимости преодолеть представление о «ненужности государственного
языка» как «свидетельстве уважения к народу, на земле которого они
проживают» 4. Той же журналистикой еще с 1990 г. применительно ко всем
неказахам был введен в оборот термин «гости», позднее сменившийся
другими — «пришельцы»5, «колонизаторы» и «захватчики»6.
Официальные казахские демографы, этнологи и социологи к
настоящему времени ясно сформулировали основной, по их мнению,
постулат консолидации народа Казахстана: «Чем однороднее национальная
среда, тем легче увлечь ее национальной идеей и сотворить экономическое
чудо» 7. Данная формулировка «главного демографа Казахстана» М.
Татимова, по нашему мнению, остается одной из центральных в процессе
политико-идеологического воздействия казахстанских властей на социум.
Множество деклараций (в том числе закрепленных в Конституции РК и ряде
законодательных актов), подчеркивающих приоритетность одной нации —
казахской — перед остальными, явно оказали и продолжают оказывать
значительное негативное воздействие на «некоренные» этнические общины
страны. Этноцентризм, став идеологией власти, превратился в идеологию (и,
что особенно значимо, каждодневную практику) молодой казахской
государственности. Для наиболее полного и эффективного воздействия на
массы казахов была использована как модификация старых тезисов о
колониальной политике царизма, опирающаяся на разработки советских
историков 30-х — 40-х годов, так и «новейшие исследования»,
укладывающиеся в русло так называемой «фолк-хистори» (точнее, «тюрк-
фолк-хистори»), «нетрадиционных историков» — Фадли Али, Мурад Аджи и
множества других. В последнее время наиболее националистические
казахскоязычные издания напечатали даже выдержки из «Повстанческой
армии Имама» Магомеда Та-
379
гаева — «труда», обосновывающего необходимость «загнать русских в
тундру», где, по мнению автора, и есть их «историческая родина».
Тем не менее руководство Казахстана понимает, что казахи, находясь в
численном меньшинстве, в силу множества объективных и субъективных
причин в настоящее время не в состоянии эффективно строить национальное
государство. Сказывается культурно-профессиональное превосходство
русскоязычного населения, отсутствие серьезного исторического опыта
государственности у казахов, а также множество иных как субъективных, так
и объективно существующих факторов. Поэтому идеологический аппарат РК
продолжил попытки поиска «общеказахстанской идеологии». Основное
место было отведено «Стратегии Евроазиатской интеграции» (подробнее
речь о ней пойдет ниже).
Законченные контуры казахстанской идеологии были прорисованы к
началу 1997 г. и окончательно закреплены в 1999 г. с выходом программного
произведения Н. Назарбаева «В потоке истории». Это — «евразийство» и так
называемая доктрина «национального согласия», представляющая собой
набор простых и понятных пропагандистских лозунгов, усиленно
озвучиваемых государственными СМИ, особенно электронными. Они
призваны поддерживать и укреплять имидж «всенародно избранного
президента-реформатора». Основные составляющие новой идеологии
таковы:
• президент стоит над государством, «без правых и левых», он гарант
стабильности, в первую очередь — межэтнической, он неподсуден, критика
его абсолютно недопустима ни в каких формах, поскольку подрывает основы
межнационального согласия и всю систему национальной безопасности
страны;
• периодически собирающаяся Ассамблея народов Казахстана —
совещательно-представительный орган, состоящий из назначаемых
исполнительной властью представителей культурно-национальных центров,
государственных профсоюзов и чиновников разного ранга, призвана с
позиций «центризма и здравого смысла» одобрять решения президента;
• закрепленная в последней Конституции РК формулировка
380
«Мы — народ Казахстана», подводящая идеологическую базу под
продолжение процесса формирования единого «синтетического» этноса;
• постоянно декларируемая идея построения демократии «с учетом
казахстанской специфики». Данный тезис предназначен исключительно для
западных государств и неправительственных правозащитных организаций.
Кроме того, с 1995 г. Н. Назарбаев на периодических встречах с
интеллигенцией республики неоднократно подчеркивает назревшую
необходимость написания свободной от «европоцентрического» подхода
истории Казахстана. Находясь в русле вышеуказанных ориентиров, ученые,
писатели и журналисты РК часто вынуждены преступать не только границы
научной объективности, но и элементарного здравого смысла. Образцом
необъективности социально заданного подхода может служить выступление
на международной конференции, посвященной книге Н. Назарбаева «На
пороге XXI века» (февраль 1997 г.), историка, академика М. Козыбаева. Он
заявил, что исторически укоренившиеся в Казахстане русские «неадекватны»
русским, проживающим собственно в России. Было еще раз указано на
санкционированное властями требование скорейшего создания
«немосковской» версии истории местных русских с тем, чтобы прививать им
«общеказахстанский патриотизм» и «общеказахстанскую идею» 8.
Ведущее место в идеологическом строительстве Астаны занимает
«евразийская идея» Н. Назарбаева. Лидера Казахстана с полным основанием
принято считать сверхгибким политиком: псевдоинтегризм постоянно
декларируемого сотрудничества с Россией он сочетает с проектами
центральноазиатского, казах-стано-кавказского и прочих союзов.
Определить, где кончается демагогия и начинается реальная политика
президента РК, зачастую не просто. В России, через ряд СМИ, умело создан
и до недавнего времени поддерживался имидж «президента-интегратора»,
«евразийца» и «лучшего друга Кремля». Ряд широкомасштабных поездок
российских журналистов в Казахстан, работа с редакторами некоторых
российских периодических изданий по «индивидуальному плану» (данному
утверждению есть немало фактических под-
381
тверждений) наглядно показывают насколько профессионально
работают имиджмейкеры и аналитики казахстанского лидера. Большое
количество хвалебных статей о политико-экономической ситуации в РК,
появившихся в декабре 1998 — январе 1999 гг. (перед президентскими
выборами в Казахстане) в «Независимой газете», «Комсомольской правде»,
«Сегодня» и других газетах РФ, наводят на определенные размышления.
Кроме вышеупомянутых основ идеологической концепции Н.
Назарбаева в рамках «евразийства» задействованы, помимо хорошо
известной идеи Евразийского Союза — ЕАС (разработана в начале 1994 г.
Информационно-аналитическим центром аппарата президента РК), также
усиленно пропагандируемые в последнее время проекты «союза государств
срединного меридиана Евразии» и «геополитического союза стран пояса
выжидания». Еще в 1990 г. Н. Назарбаев озвучил тезис о Казахстане —
«мосте между Европой и Азией», который в дальнейшем вылился в
собственно проект ЕАС. Изначально данные построения предназначались
непосредственно для идейного воздействия на казахстанское общество. При
этом преследовался ряд целей:
• снятие напряжения в русской и русскоязычной среде;
• формулирование максимально доступной для общественного
сознания основы построения «новой идеологии»;
• близость достаточно расплывчатого понимания «евразийства по-
казахстански» всем влиятельным региональным элитам страны и ее
бюрократическому аппарату.
Как санкционированные государством, так и независимые зач меры
общественного мнения в республике указывают на сильную поддержку
«идеи ЕАС» именно среди некоренных этносов Казахстана: русских,
украинцев, корейцев. Использование таких инте-гристских предпочтений
придает сегодняшнему казахстанскому политическому режиму
дополнительный потенциал внутренней ус-> тойчивости. Необходимо
отметить и то, что «евразийство по казахстански» власти РК стремятся
превратить также и в некое по|1 добие «идеологии переходного периода»,
усиленно пропагандируя ее через подконтрольные СМИ. Характерно, что в
независимы*! печатных изданиях и электронных СМИ количество
публикаций и
передач по «евразийской» тематике представлено гораздо слабее, чем в
бюджетных средствах массовой информации.
Упомянутые идеи призваны решать и внешнеполитические задачи,
дезориентируя российскую политическую элиту и широкую общественность.
Продуманной и организованной идеологической компании в немалой
степени содействует также «срастание» части представителей российской
элиты с их казахстанскими коллегами.
Особое место в казахстанской государственной идеологии заняла тема
соотношения унитарности и федерализма. С момента обретения
независимости власти РК однозначно и жестко взяли курс на пресечение
любых автономистских настроений и идей. Все рассуждения на тему о
культурно-национальной автономии, расширении прав самоуправления
этнических меньшинств в районах их компактного проживания трактуются
как безусловно «сепаратистские», направленные на подрыв «внутренней
стабильности». От федерализма как основы устойчивого развития и одного
из признаков демократического устройства многонационального государства
с рыночной экономикой руководство Казахстана отказалось решительно и
бесповоротно. Унитарность, опирающаяся на иерархическое построение
общества, — принцип, позволяющий иметь массу преимуществ в обществе
для «своих» и направленный, как правило, на подавление «иных», стал
«характерной особенностью «казахстанского суверенитета» 9. Языковая
политика, выражающаяся в недопущении распространения статуса
государственного на русский язык, стала производной от идеи
государственной унитарности «любой ценой».
В конечном виде президент Казахстана сформулировал свое видение
основных приоритетов государственно-идеологического строительства таким
образом: «...Можно выделить следующие общие социально-политические
установки: национальная государственность; унитарное государственно-
политическое устройство; территориальная целостность республики;
нерушимость границ страны; президентская форма правления; казахский
язык как государственный» 10.
383
«НОВАЯ МИФОЛОГИЯ» КАК ОСНОВА СТРОИТЕЛЬСТВА
«ОБЩЕКАЗАХСТАНСКОЙ ИДЕОЛОГИИ»
Многие процессы в актуальной сфере государственно-идеологических
построений РК объясняются, по нашему мнению, целенаправленными, но
еще малоизученными шагами казахстанских властных элит в области
«нового мифотворчества», призванного заменить существовавшие до 1991 г.
коммунистически-интернационалистские лозунги.
Особенно заметно это было в 1990—1994 гг. и нагляднее всего
проявилось в области гуманитарных наук. С одной стороны, усиленно
пропагандировалась необходимость резкого повышения роли казахского
языка как основы консолидации казахов в качестве государствообразующего
этноса. Такой взгляд первоначально наиболее часто озвучивали казахские
национал-патриоты из среды научной и творческой интеллигенции и
разделяющие их взгляды чиновники из Наробраза Казахской ССР (сегодня
— Министерство образования и науки РК) и иных структур Кабинета
министров. В то же время аналитики и спичрайтеры аппарата лидера
Казахстана (в этническом плане до 1994 г. подавляющее большинство их
составляли неказахи) указывали на несвоевременность принятия
радикальных мер по мобилизации «титульного» этноса на преимущественно
национально-языковой основе.
Но, несмотря на рекомендации специалистов-политологов Ад-1
министрации президента, Кабинета министров и Верховного Совета,
основной курс внутриэтнической консолидации был взят именно на
выработку «нового понимания истории» и полный отказ от обсуждения
равноправия казахского и русского языков.
1 октября 1992 г. в программной речи на торжественном заседании
Всемирного курултая казахов Н. Назарбаев заявил: «В результате
самоотверженной, упорной борьбы наши далекие предки сумели сохранить
не только свою целостность и единство, но и создать в XV веке (абсолютно
антиисторичное утверждение. — А. Г.) сильное Казахское ханство. Но
независимое Казахское государство не смогло отстоять мир и спокойствие.
Слишком многие J
 384
покушались на бескрайнее богатое пространство. И, в коШе концов,
дивный и благодатный край, чье единство и достоинство в пору страшных
потрясений отстояли мудрые бии Толе, КаМбек и Айтеке, чью честь как
зеницу ока сберегли славные сыны отечества Аблай, Кабанбай, Богенбай,
Наурызбай, Есет, КарасайЖани-бек, Олжабай, Раимбек, все равно очутился
под пятой чужеземного насилия. В XVIII—XIX веках наш народ лишился
свободы и независимости. ...Колониализм царской России ни в чем *
уступал, если не превосходил другие колониальные системы. Безбрежная
наша степь обернулась собственностью империи. Мы оказались перед
угрозой потери веры и языка, культуры и традийй» ". Естественно, после
настолько ясно очерченных подходов к оценке казахско-российских
взаимоотношений любая иная трактойа стала абсолютно неприемлемой.
При создании «суверенной мифологии» основное мест» отводилось и
отводится историческим и филологическим дисциплинам. В значительной
мере это объясняется как возможностями превращения их в инструмент
идеологической и политически обработки населения, так и личностными
характеристиками И. Назарбаева. Казахстанский лидер, не обладающий
серьезные гуманитарным образованием (в ВПШ такого не давали), в
последние два—три года демонстрирует явный интерес к различны*
«нетрадиционным» историческим концепциям, «номадическо)*
традиционализму» и «метафизике Степи». Свидетельство томуи его недавняя
личная встреча, и длительная беседа с одним из наиболее ярких
представителей так называемой «фолк-хисторй» России Мурадом Аджи —
автором псевдонаучного трактата «Йлынь Половецкого поля».
В начале 1999 г. вышла последняя книга Н. Назарбаева «Впото-ке
истории» 12, ориентированная на формирование ядра идейогии суверенной
РК. Основной смысловой нагрузкой этой работысгали упорные усилия
подтвердить объективность и историческую обусловленность образования
национального государства казайв на территории (и в границах)
современного Казахстана. Сам автор очертил круг интересующих его
проблем более чем широко Это: «судьба последнего номадического материка
в центре Евразии,
385
национальное самосознание и тайна могильников на семи холмах,
тоталитаризм и великий правитель Бейбарс, диаспоры современного
Казахстана и средневековая Индия, национальная консолидация и "Алаш"».
Президенту удалось ярко и образно сказать и о «железной поступи Хроноса
по евразийской Степи» (с. 292) и о «едином пироге Великого Эля, имевшем,
как минимум, трехслойную начинку» (с. 275) из племен кипчаков, огузов и
тюркутов, и о том, что «тоталитарная государственность завела в тупик
внешнеполитический компас крупнейшего европейского государства»
(имеется в виду Россия. —А. Г.) (с. 252) и о многом другом. Интересно, что в
книге имеется масса смысловых, а иногда и текстуальных совпадений
именно с текстами М. Аджи.
 Переписывание непродолжительной и весьма противоречивой истории
и историографии Казахского ханства и государственных образований,
возникших на его обломках, превратилось в едва ли не основное занятие
ученых республики. В научный оборот при этом отнюдь не вводятся новые
документы. Сегодняшняя казахстанская историография представлена, в
подавляющей своей массе, жанром «исторических очерков», «опытов
анализа» и иной публицистики. Мифологизируя историческое сознание
общества, историки, этнографы, демографы и социологи РК заимствуют из
работ советского периода те факты, положения и выводы, которые
«работают» на формирование национально ориентированных концепций. В
одном из главных на сегодняшнее время обобщающем исследовании
казахстанской истории — «История Казахстана с древнейших времен до
наших дней. Очерк» |3 — явно прослеживается тенденция разрыва
исторической преемственности. Сам жанр «Очерка» свидетельствует о том,
что после полувекового существования Института истории республики,
огромного количества диссертаций и трудов по различным аспектам истории
Казахстана (в том числе фундаментальной пятитомной «Истории
Казахстана», изданной в 1977—1981 гг.) историки страны возвращаются к
традиции казахстанской историографии, изжитой еще в 30—40-х годах.
В работе присутствует масса не просто псевдо- и околонаучных идей
(особенно касательно генезиса казахского этноса, исто-
386
рии Тюркского и Огузского каганата), но и прямые фальсификации
фактов новейшей истории. Так, заявляется: «Выступление казахской
молодежи в декабре 1986 г., национальное по форме, не было
националистическим. Оно не было направлено против других народов, в том
числе против русского. Демонстрация была мирной и носила политический
характер, не содержала призывов к свержению государственного строя» (с.
379). В связи с данной цитатой уместно напомнить, что существует
документальная фото- и кинохроника на десягтки часов телевизионного
времени, сотни свидетельских показаний и десятки медицинских
освидетельствований избитых (в случае дружинника А. С. Савицкого,
охранявшего телецентр — убитых) «казахской молодежью», которая
указывает на иживость приведенного выше утверждения.
Практически so всех государственно одобренных исторических
«исследованиях» о Казахстане 20—30-х годов XX века из одной работы в
другую, из статьи в статью «кочуют» совершенно фантастические данные о
людских потерях Казахской ССР в годы коллективизации и сталинских
репрессий. В жертвах, понесенных республикой, обвиняются — в
русскоязычной государственной прессе — намеками и полунамеками, а в
казахскоязы-чной прямо — «русские колонизаторы», проводившие якобы
политику неприкрытого геноцида в отношении казахов. При этом не
говорится о том, что ни репрессии, ни коллективизация в Казахстане, как и
на всем пространстве СССР «не разбирали национальностей» и косили
людей вне зависимости от их этнической принадлежности. Академик М.
Козыбаев, более двух десятков лет исследовавший «интернационалистскую
ленинскую политику», «творчески переосмыслив» работу Р. Конквеста
«Большой террор» (цифры жертв голода, приводимые Конквестом, при этом
увеличились им едва ли не вдвое), вывел следующие данные: «...Весной 1922
года, от голода умерли 1 миллион 250 тысяч казахов, в 1931 — 1933 гг. эта
участь постигла 1 млн. 750 тысяч казахов» 14. Стоит заметить, что цифры,
исчисленные М. Козыбаевым, М. Татимо-вым и рядом менее известных
казахских ученых, абсолютно антинаучны: исходя из подобной «статистики»
выходит, что менее чем за десятилетие погибло около 42% казахского
населения того
387
времени (!) — мировая история указывает на то, что при столь
необратимых потерях этнос бесследно исчезает с лица земли. Авторы нигде
не указывают на то, что значительную часть пострадавших от
коллективизации в Казахстане составили земледельцы-славяне. В погибшие
зачислены сотни тысяч казахов, откочевавших за пределы СССР — сам Н.
Назарбаев в 1995 г. в докладе на первой сессии Ассамблеи народов
Казахстана указал на то, что «в 1930—1932 годах 1,3 миллиона казахов
безвозвратно откочевали за пределы СССР» 15. Да и сама методика
приводимых «корифеями казахстанской науки» расчетов никак не
раскрывается.
На телевидении и в прессе в 1995—1996 гг. наиболее радикальные
казахские национал-патриоты попытались развернуть кампанию по
дискредитации значения Великой Отечественной войны для Казахстана и
даже для всего мира. По их мнению, то, что СССР оказался в числе держав-
победительниц, законсервировало колониальный статус союзных республик,
отодвинуло сроки приобретения ими национальной независимости.
Аргументация была примерно следующей (Ф. Али, известный в последнее
время в РК «тюрколог»): «Немцы не воевали на казахской земле. Казахов и
другие тюркские народы насильно заставили участвовать в войне, они
невольно стали жертвами за чужую землю. Россия этого до сих пор не
оценила, наоборот, она то и дело показывает кулак. А мы эту войну помним и
почитаем лучше русских. Мы до сих пор гордимся тем, что защитили
Москву, умирали за Ленинград» 16. Ревизия ВОВ велась в Казахстане
исключительно на казахском языке. Она встретила дружный отпор
ветеранов, неодобрение подавляющего большинства властной элиты и
общества РК и была свернута.
К настоящему времени в Казахстане в области построения новых
идеологических мифов сложилась двойственная ситуация. С одной стороны,
основные «достижения» уже получили полное одобрение высших
руководителей страны, «канонизированы» официозной наукой РК. В то же
время, общественное сознание оказалось маловосприимчивым к подобного
рода новациям. Наибольшее отторжение «переписывания» истории
демонстрируют представители европейского населения республики. Да и
сами творцы «новой идеологии» сплошь и рядом допускают совершенно
непроститель-
388
ные «ляпы», способные вызвать не только недоумение, но и
определенные ассоциации, связанные со временем идеологического
догматизма. Теперь место «трех источников и трех составных частей
марксизма-ленинизма» заняли «три ветви или части единого тюркского эпоса
— это как бы три кольца становления тюркской духовности в Казахстане,
оставивших след в культурно-исторических архетипах современных
тюркских народов, в том числе и казахского...
Тюркизм-огузизм как единое вероучение опирался на мощную
генеалогическую историю, на степную историологию, на родословные,
возродившие племенных вождей в семье потомков Небесного отца. Это была
новая степная идеология, а фактически и новая религия» '7. Апелляция к
национальным духовным основам, на совершенно новом этапе развития
этноса, сама по себе вполне обоснована. Однако, по-нашему мнению, она
должна: а) дистанцироваться от безудержного мифотворчества; б) опираться
на достоверные и научно доказанные факты; в) строиться на элементах,
консолидирующих полиэтническое общество, а не дробить его на
«национальные квартиры».
«ОБРАЗ ВРАГА» — СОСТАВНАЯ ЧАСТЬ «НОВОЙ ИДЕОЛОГИИ» РЕСПУБЛИКИ
КАЗАХСТАН
Составным элементом стратегии поиска национальной идеи и
консолидации казахов в единую общность в Казахстане стали опыты по
актуализации во внутригосударственной жизни бинарной оппозиции: «свои»
— «чужие». Главной «скрытой угрозой» были объявлены «противники
суверенитета» из среды активистов русских и казачьих организаций РК.
Шире под это определение подпадало все неказахское население страны:
«потомки колонизаторов», «носители имперского сознания» и т. д.
Призывы к этнической мобилизации для отпора «чужим» в 1991—1992
гг. публиковались, в основном, в казахекоязычной прессе, а потому были
малодоступны не владеющему в подавляющем большинстве казахским
языком европейскому населению РК.
389
Примерно с середины 1993 г. масса антироссийских и русофобских
публикаций начала распространяться и на русском языке, в основном в
государственных многотиражных изданиях: «Казахстанской правде» и ее
дочерних газетах, а также в дотируемых из республиканского бюджета
«Азамат Тайме», «Экспресс-К», «Горизонт-Оркен» и других. Наибольшего
накала поиск «внешних» и «внутренних» врагов в РК достиг к концу 1994 г.
Россия, ее политика, русские — как в РФ, так и в РК — превращаются в
настоящее «пугало», страну, несущую Казахстану потенциальную угрозу.
Весьма точно данную ситуацию описал казахстанский журналист и аналитик
Д. Найман: «Казахскоязычная пресса, будучи поголовно привязанной к
госдотациям, обходит такие острые углы (проблема русского и казахского
языка в РК. — А. Г.), а если быть откровенным, элементарно не в состоянии
осмыслить системно данную реальность и потому либо молчит, либо просто
плачет по поводу упадка аула, либо мелет чепуху, вроде того "неужели
русский язык считается великим только по той простой причине, что русских
220 миллионов?"» i8. В последние годы русские журналисты, а также
издания, возглавляемые русскими (русскоязычными) редакторами, говорят
об этом намеками или вообще стараются не связываться с такими
щепетильными моментами, справедливо опасаясь обвинений в шовинизме и
т. п. 19
Концентрированный удар был нанесен по казачьему движению в РК.
Казаков в государственно дотируемых СМИ (как казах-скоязычных, так и в
пишущих и вещающих на русском языке) неоднократно объявляли прямыми
«врагами государства». Вот мнение одного из наиболее известных
журналистов, исповедующих «рациональный национализм» в Казахстане, Д.
Сулеева: «То казаки не хотят принимать гражданство Казахстана, то
стараются заполучить права, каковых никто, кроме них, в республике не
требовал, то апеллируют к казакам близлежащих областей России, открыто
требуя присоединения к иностранному государству, то вдруг: "Мы хотим
начать свою жизнь — мирную, станичную без призывов и лозунгов". Так кем
же в таком случае являются новоявленные казаки в нашем юном и родном
государстве? Они являются «пятой колонной»20.
390
Первая «чеченская война» 1994—1996 гг. породила десятки резко
антироссийских высказываний в среде казахской интеллигенции. Вот лишь
некоторые из них:
М. Жылкайдаров, журналист: «События в Чечне — зеркало русской
демократии. Они показали истинные намерения русской империи. Разве они
не дают представления о том, что будет с теми, кто захочет выйти из
Федерации? И кто теперь осмелится это сделать?... Надо думать, братья. Мы
постоянно слышим речи о том, что, дескать, север Казахстана — это Южная
Сибирь, что это — русская земля. Все прошлое лето тамошние русские
националисты требовали отделения от Казахстана и присоединения к России.
Не прекращаются требования двойного гражданства и двуязычия» 2!.
Т. Абсалимулы, историк, член Союза журналистов Казахстана:
«Русский язык не имеет никакого права быть государственным языком в
Казахстане. Казахстан — не Россия. Попытки сделать русский язык
господствующим в нашей стране — это попытки сделать господствующей
русскую нацию. Это великодержавная шовинистическая политика, которую
начала проводить Советская империя.... Кровопролитие в Чечне было
оценено как «внутреннее дело Росиии». Но весь мир понимает, что этот
конфликт — следствие агрессивной политики, проводимой в целях
подчинения чеченского народа, уничтожения его независимости. Кто
гарантирует что завтра с казахами не поступят так же, как с чеченцами, и,
наверное, тогда тоже скажут: "Это внутреннее дело России". Мы же почему-
то не опасаемся и не защищаемся от такой внутренней и внешней агрессии»
22
.
 М. Ермуканов, сотрудник отдела внутренней политики Северо-
Казахстанской областной администрации: «Совершенно непонятно, почему
наши парни должны погибать в Таджикистане, защищая неправедные
интересы кровожадной России, ведь это не война за родину, которую ведут,
например, храбрые чеченцы. Почему мы берем пример не с передовых стран,
а с вырождающейся страны? Проливать кровь на чужой земле ради чужих
интересов — это не принесет славы, а только беду, чтобы понимать это, не
нужно политической прозорливости 23. Сейчас нашим бойцам нужны не
391
вооруженные столкновения и неоправданные жертвы, а
патриотическое воспитание» 24.
М. Магауин, писатель, лауреат Государственной премии Республики
Казахстан: «Та же империя. Та же армия, те же генералы. Только вооружена
эта армия еще лучше, чем прежде. Если она не может покорить отважный
народ с алмазным сердцем и стальными нервами, говорит ли это о ее
слабости? Как может быть слабой армия, использующая против чеченских
повстанцев самые современные реактивные самолеты и ракеты, сотни танков
и бронемашин? Нет, это мощная армия. Вот если бы она ворвалась в Европу,
то эти сочувствующие увидели бы своими глазами насколько эта армия
"слаба!"» 25.
Одновременно с валом публикаций, обвиняющих Россию и русских во
всех смертных грехах, началась и продолжается идеологическая обработка
общества в пользу кардинальной переориентации внешнеполитических
ориентиров Казахстана. Поскольку «имперская Россия» представляется в
качестве «дракона», в пасти которого вполне может оказаться суверенный
Казахстан 26, у творцов идеологии РК, «мастеров культуры», возникает масса
самых смелых «геополитически — демографических» идей.
А. Бейсембайулы, зав. кафедрой философии и социальной политики
Высшей школы Государственного следственного комитета, д. и. н.: «Сегодня
нам надо максимально приблизиться к США и НАТО. Казахстан подписался
под договором "Партнерство во имя мира", но проводить в жизнь его
положения не хватает решимости. Политическое безволие не дает нам
возможности выйти из круга интересов Китая и России... Мы должны
участвовать в военно-политических союзах западных стран и, в конечном
счете, войти в НАТО» 27.
А. Галиев, демограф, доктор исторических наук, член-корреспондент
Академии социальных наук: «Америка, не располагающая собственными
неограниченными ресурсами рабочих рук, обеспечит работой казахов» 28.
А. Дюсенбаев, психофизиолог: «Как бы мы ни лукавили, тем не менее,
в будущем неизбежна мягкая казахизация некоторой части некоренного
населения... Казахизация пока коснулась тюркоязыч-
392
ных и исламских народов, проживающих в Республике Казахстан. Это
такой же нормальный процесс, как русификация в бывшем Союзе. Ее
главный инструмент — язык» 29.
 И наконец, М. Татимов, член Национального совета по
государственной политике при президенте РК: «Выезд из Казахстана
европейских народов и возвращение казахов — историческая
закономерность, исправление прежних ошибок. Сейчас демографическая
закономерность сама исправляет ошибки истории» 30.
Отличительной особенностью психологического воздействия на часть
социума РК является, помимо вышеозначенных манипуляций с «новыми
мифологемами» (при всей своей антинаучности, ориентированных на
рациональное мышление), аппеляция к меркантильным интересам, желании
«заглянуть в карман соседа».
«Мы каждый день видим множество объявлений "продам квартиру". Я
вот думаю, где эти квартиры были раньше? ...Если приглядеться, то эти
квартиры тех самых пришельцев, которые в свое время, как саранча,
заполонили столицу, получали квартиры по знакомству, за взятку, или в
крайнем случае купили по дешевке. Это люди, которые всегда ищут местечко
потеплее, где легче жить, а чуть похуже станет, они готовы переселиться еще
куда-нибудь. Казахи, которые в свое время не смогли получить квартиры,
вынуждены покупать жилье у этих жуликов по рыночной цене, залезая при
этом в большие долги»3|. Автор совершенно не утруждает себя не только
анализом изменения этнического состава городского населения за последние
десятилетия или такой мелочью, как национальная структура в области
промышленности, строительства, энергетики, но и элементарными
представлениями о культуре речи. Самым досадным является то, что
подобного рода настроения и высказывания имеют массовое хождение в
казахстанских СМИ.
Попытки подчеркнуть негативные черты русских порой приобретают
исключительно причудливые формы, граничат с абсурдом. Журналист М.
Атабек совершенно серьезно утверждает, будто пищевые предпочтения
русских (и вообще славян) определяют «негативные черты их национального
характера»: «Ну а то, что свинина для человека вредна, это сейчас уже
доказано. Если говорить конкретно, есть три доказательства ее вредности. У
тех, кто ее
393
употребляет, между мышцами и кожей образуются воздушные
пузырьки, а в кишечнике поселяются мелкие черви. Во-вторых, человек, в
кишечник которого внедрились эти черви, постоянно испытывает аппетит к
горьким вещам и все время тянется к ним. В-третьих, свинья очень
безжалостная тварь. Она способна растоптать, раздавить и даже съесть своих
новорожденных поросят. Разве может быть доброта и отзывчивость у
человека, употребляющего мясо столь недостойной твари?! А что остается
делать человеку, если его изнутри гложут и все тело колют черви?! Если к
тому же еще добавить, что этот безжалостный недуг проникает во все 62
кровеносных сосуда, то никто не должен сомневаться, почему в итоге у него
портится потомство, возникает нечуткость, жестокость и страсть к
бродяжничеству» 32.
 Целенаправленная политика по формированию у титульного этноса
недоверия и даже неприязни к «иным» не просто создала и создает
постоянное ощущение дискомфорта, беспокойства у множества людей,
проживающих на территории Казахстана. То, что подобные мнения
выражают представители «духовной элиты» страны, воспринимается
массовым сознанием как прямой идеологический заказ власти, составная
часть новой идейно-политической реальности суверенного Казахстана. Н.
Назарбаев в своей последней работе «В потоке истории» также отдал дань
идее деления на «Мы» и «Другие»: «Без таких архетипов вообще
невозможно, видимо, говорить о национальной памяти, национальной
картине мира» 33.
Помимо русского населения «свою долю» подозрений в нелояльности
к казахстанскому суверенитету получают уйгуры 34 (цикл статей под
красноречивым заголовком «Осторожно: вели-коуйгурский шовинизм»),
евреи (дело дошло до сочувственного, сугубо антисемитского цитирования
«Протоколов сионских мудрецов» в органе Министерства юстиции!) 35,
немцы, а с недавних пор — «среднеазиатская экспансия» 36 и все «лица
кавказской национальности». Тем не менее основная масса критики
приходится на славянское население Казахстана.
394
КАЗАХСТАНСКИЕ РУССКИЕ: ПОВЕДЕНИЕ НА ЭТАПЕ ПОИСКА НОВЫХ
ИДЕОЛОГИЧЕСКИХ ОРИЕНТИРОВ РЕСПУБЛИКИ
Русские, проживающие в Казахстане, после распада Советского Союза
неожиданно оказались в совершенно новой для себя ситуации: отрезанными
от своей исторической родинй жителями суверенного государства. Долгое
время клиенталистски настроенная по отношению к государству (и, шире,
государственной власти) часть русского населения убеждала себя в том, что
казахстанская независимость существует лишь де-юре, а де-факто Казахстан
остается частью внешне видоизменившегося СССР. Таким настроениям
способствовало и то, что политическое руководство республики имело
глубокие «партийно-советские» и «идейные» корни в КПСС, а
государственные институты не претерпели серьезных изменений. Поэтому
суверенитет Казахстана, хотя и создал у большинства казахстанских русских
ощущение тревоги, все же оставлял надежду на сохранение прежних русско-
казахских отношений. Такое положение характерно для начального периода
существования русскоязычного населения в республике.
Затем идеологическое воздействие на неказахское население РК
усилилось. Русские оказались совершенно не готовыми к курсу на
построение этноцентристского (казахского) государства. Сказался ряд
причин: отсутствие ярких, известных лидеров, собственных СМИ,
общественных организаций, развитой и консолидированной гуманитарной
интеллигенции, слабое представительство во властных структурах еще с 80-х
годов. Сыграли роль и такие психологические феномены, как боязнь,
отстаивая собственные национальные интересы, быть обвиненными в
шовинизме, сепаратизме, саботаже казахстанского суверенитета. Влияние на
формирование у части русских «чувства исторической вины» оказали
подконтрольные власти СМИ. Создавать свои общественные движения
(«Лад», «Русская община», казачьи объединения) русским пришлось в
условиях тотального административного прессинга, а часто и судебных
преследований.
В таких условиях наиболее прагматично настроенные русские уже в
1992 г. осознали бесперспективность и даже принципиальную
395
невозможность для себя диалога с властью. Следствием этого стала
массовая эмиграция населения из Казахстана. По официальным, явно
заниженным, данным, в 1993 г. выехали 170 129 русских, в 1994 г. — 283
154, в 1995 г. — 160 883. Отрицательное сальдо русских миграций составило
в 1993 г. —-123 777 чел., в 1994 г. — 251 934 чел., в 1995 г. — 126 468
человек. Независимые эксперты утверждают, что эти цифры реально, как
минимум, в полтора раза больше, а всего в миграционные процессы (включая
внутреннюю миграцию) было вовлечено более 20 % населения страны.
Сейчас, по различным опросам общественного мнения, не менее 65,5 %
русских хотели бы выехать из Казахстана, около 19 % окончательно не
определились с ответом и лишь 16 % намерены не уезжать. Ввиду этого
основные психологические ориентации русских направлены либо в прошлое
и проникнуты ностальгией по СССР, либо вовне — в Россию, когда
возможность любого поступательного развития Казахстана мыслится только
в рамках интеграции с РФ. Подтверждается это и данными независимых
казахстанских и российских социологов. Около 60—70 % русских РК в
различных опросах считали себя гражданами СССР или людьми без
гражданства, а гражданами Казахстана называли себя 15—19 % русских,
причем 75—60 % опрошенных являлись уроженцами Казахстана.
Нам кажется, что основной причиной массового выезда русских из
бывших советских республик стал глубокий психологический дискомфорт и
перманентный стресс, испытываемый ими в процессе приспособления к
возникшим этнократическим режимам, тем более при больших трудностях
адаптации к рыночным отношениям. Но если в Средней Азии и на Кавказе
(«безусловно уехать»), Прибалтике («пытаться интегрироваться»), Украине и
Беларуси («этнически близкая среда») тактика приспособления русских к
изменившейся действительности достаточно определена, то в Казахстане
складывается иная ситуация. В силу ряда геополитических, этно-
демографических и культурных причин русские в РК лишены
определенности в выборе миграционной установки. Для них наиболее реален
выбор: «уехать или попытаться интегрироваться». Это бинарное
оппозиционирование распадается на десятки
396
других оппозиций и, в свою очередь, порождает отсутствие ясных
поведенческих моделей у русских, в отличие, например, от 1994 г., когда
массовой установкой стало: «уехать любой ценой».
Следует отметить, что особо негативную реакцию и чувство
внутреннего неприятия у казахстанских русских вызывают
административное навязывание казахского языка во всех областях
общественной жизни (особенно в школе), переписывание истории страны,
переименование городов, улиц, фамилий и тому подобное, сокращение
российского теле- и радиовещания, постоянная критика России и ее
политиков.
Несмотря на высокие миграционные настроения, стратегия выживания
русских в Казахстане сильно дифференцирована в пространственном,
социальном и образовательном плане и зависит от степени осознания ими
реальной или ощущения мнимой опасности ассимиляции. Значительная
часть русских состоит из лиц так называемого «низкого» социального
статуса (индустриальные и сельскохозяйственные рабочие) с невысоким
образовательным уровнем, далеких от власти, сфер кадровой и языковой
политики. Они легко инкорпорируются в сферу материального производства.
Проблема ассимиляции для этой части русских существует лишь как нечто
абстрактное, отдаленное, способное реально затронуть лишь их детей.
Миграция для них остается делом будущего. Гораздо труднее русским,
ориентированным на государственную службу: чиновничество, работники
медицинской и социальной сфер, преподаватели средних и высших учебных
заведений. Проблема выезда из страны после столкновения с
этнобюрократией стала для них актуальной потребностью. Их шансы
интегрироваться в изменившуюся систему незначительны и сохраняются
только при условии добровольной частичной ассимиляции (принятия
традиционалистской атрибутики «восточного» образа жизни: «подарки—
отдарки», подчеркнутая лояльность ко всем вышестоящим, участие в
многочисленных застольях и «юбилеях» и многие другие нюансы) и отказа
от продвижения по кадровой лестнице. В этом случае складывается модель
преданной службы самих объектов дискриминации как способа интеграции в
новую реальность. Они сильнее других ощущают прессинг «новой
казахстанской идеологии», вы-
397
нуждающей их кардинально менять устоявшиеся представления об
окружающем мире и своем месте в нем.
В целом русское и, шире, русскоязычное население Казахстана
испытало жесткий психологический дискомфорт и было вынуждено избрать
одну из двух моделей поведения: либо эмигрировать, либо попытаться
приспособиться к изменившейся ситуации и интегрироваться на новых
условиях. Первая половина 1997 — середина 1998 г., затем — лето—осень
1999 г. были отмечены новыми витками антироссийской пропаганды в
казахстанских СМИ. Причем качественным отличием этих этапов от
предыдущих было то, что с прямыми обвинениями России выступили первые
лица страны во главе с Н. Назарбаевым и премьером Н. Балгимбаевым,
которые прежде дистанцировались от наиболее радикальных националистов.
В конце 1999 — начале 2000 г. данный процесс значительно усилился —
особенно в связи с двумя авариями ракетоносителей «Протон» на Байконуре.
Свою роль сыграла и весьма похожая на провокацию казахстанских
спецслужб история с «неудавшимся переворотом», якобы готовившимся
группой российских граждан под руководством некоего Пугачева
(Казимирчука) в Восточном Казахстане.
С полным основанием можно сделать вывод, что колебания
миграционных настроений русских и русскоязычных жителей Казахстана
указывают на прямую связь с формами и методами идеологического
строительства в стране: направленность информационных материалов и
характер их подачи казахстанскими средствами массовой информации влияет
как на самочувствие «казахстанских русских», так и на выстраивание
моделей их базового поведения (по линии «принятие — отторжение
суверенитета РК»). Поэтому ссылки на преимущественно социально-
экономические причины, вынуждающие «нетитульное» население в
массовом масштабе покидать пределы РК, кажутся не слишком
обоснованными: ситуация в России, принимающей 4/5 мигрантов из
Казахстана, до последнего времени остается весьма тяжелой.
Кроме влияния СМИ на русских в республике продолжает оказывать
воздействие весь комплекс проблем, создающих для них постоянное
ощущение идеологического пре^винга: обвинения в
398
имперском сознании и «геноциде» казахского народа, отсутствие
сколько-нибудь влиятельных лидеров, готовых отстаивать их права, слабая
способность к самоорганизации и национальной консолидации,
помноженные на частые проявления бытового национализма, с которыми
приходится сталкиваться множеству «некоренных» и отсутствием
перспектив на будущее.
ВЛАСТЬ, ОБЩЕСТВО И СМИ: ВОПРОСЫ ИДЕОЛОГИИ
С возникновением государственной идеологии РК как относительно
целостной и развивающейся системы начал формироваться властный заказ на
темы, рекомендуемые для пропаганды в обществе. Главенствующая роль
ретранслятора «новой идеологии» на массы при этом отдавалась СМИ.
Параллельно образовался круг «табуированных» тем: эмиграция из РК
русских, немцев и, особенно, казахов (по данным бывшего премьер-министра
РК А. Кажегельдина, среди уезжающих в Россию из Казахстана казахи
составляют 2 %) 37, коррупция в высших эшелонах власти, кла-ново-
семейные группы в политической элите, трайбализм, состояние казахстано-
узбекских и казахстано-китайских взаимоотношений, ситуация в армии
страны. По данным российского Центра стратегического развития,
«закрытыми директивами по Национальному агентству был введен запрет на
освещение СМИ событий, особенно связанных с проявлением недовольства
действиями руководства страной» 38. Была создана и продолжает
совершенствоваться система наказаний и поощрений политологов и
публицистов, разрабатывающих общественную проблематику: отказ в
аккредитации, затруднение доступа к теле- и радиочастотам, с одной
стороны, премии Союза журналистов республики, президентские гранты и
премии в области журналистики, участие в работе Ассамблеи народов
Казахстана и т. п. — с другой 39.
В отличие от российских, в казахстанских СМИ очень немного
«острых» публикаций и журналистских расследований, а если они и
появляются, то сильно уступают и по объему, и по качеству. По-
399
нуждающей их кардинально менять устоявшиеся представления об
окружающем мире и своем месте в нем.
В целом русское и, шире, русскоязычное население Казахстана
испытало жесткий психологический дискомфорт и было вынуждено избрать
одну из двух моделей поведения: либо эмигрировать, либо попытаться
приспособиться к изменившейся ситуации и интегрироваться на новых
условиях. Первая половина 1997 — середина 1998 г., затем — лето—осень
1999 г. были отмечены новыми витками антироссийской пропаганды в
казахстанских СМИ. Причем качественным отличием этих этапов от
предыдущих было то, что с прямыми обвинениями России выступили первые
лица страны во главе с Н. Назарбаевым и премьером Н. Балгимбаевым,
которые прежде дистанцировались от наиболее радикальных националистов.
В конце 1999 — начале 2000 г. данный процесс значительно усилился —
особенно в связи с двумя авариями ракетоносителей «Протон» на Байконуре.
Свою роль сыграла и весьма похожая на провокацию казахстанских
спецслужб история с «неудавшимся переворотом», якобы готовившимся
группой российских граждан под руководством некоего Пугачева
(Казимирчука) в Восточном Казахстане.
С полным основанием можно сделать вывод, что колебания
миграционных настроений русских и русскоязычных жителей Казахстана
указывают на прямую связь с формами и методами идеологического
строительства в стране: направленность информационных материалов и
характер их подачи казахстанскими средствами массовой информации влияет
как на самочувствие «казахстанских русских», так и на выстраивание
моделей их базового поведения (по линии «принятие — отторжение
суверенитета РК»). Поэтому ссылки на преимущественно социально-
экономические причины, вынуждающие «нетитульное» население в
массовом масштабе покидать пределы РК, кажутся не слишком
обоснованными: ситуация в России, принимающей 4/5 мигрантов из
Казахстана, до последнего времени остается весьма тяжелой.
Кроме влияния СМИ на русских в республике продолжает оказывать
воздействие весь комплекс проблем, создающих для них постоянное
ощущение идеологического превяинга: обвинения в
398
имперском сознании и «геноциде» казахского народа, отсутствие
сколько-нибудь влиятельных лидеров, готовых отстаивать их права, слабая
способность к самоорганизации и национальной консолидации,
помноженные на частые проявления бытового национализма, с которыми
приходится сталкиваться множеству «некоренных» и отсутствием
перспектив на будущее.
ВЛАСТЬ, ОБЩЕСТВО И СМИ: ВОПРОСЫ ИДЕОЛОГИИ
С возникновением государственной идеологии РК как относительно
целостной и развивающейся системы начал формироваться властный заказ на
темы, рекомендуемые для пропаганды в обществе. Главенствующая роль
ретранслятора «новой идеологии» на массы при этом отдавалась СМИ.
Параллельно образовался круг «табуированных» тем: эмиграция из РК
русских, немцев и, особенно, казахов (по данным бывшего премьер-министра
РК А. Кажегельдина, среди уезжающих в Россию из Казахстана казахи
составляют 2 %)37, коррупция в высших эшелонах власти, кла-ново-семейные
группы в политической элите, трайбализм, состояние казахстано-узбекских и
казахстано-китайских взаимоотношений, ситуация в армии страны. По
данным российского Центра стратегического развития, «закрытыми
директивами по Национальному агентству был введен запрет на освещение
СМИ событий, особенно связанных с проявлением недовольства действиями
руководства страной» 38. Была создана и продолжает совершенствоваться
система наказаний и поощрений политологов и публицистов,
разрабатывающих общественную проблематику: отказ в аккредитации,
затруднение доступа к теле- и радиочастотам, с одной стороны, премии
Союза журналистов республики, президентские гранты и премии в области
журналистики, участие в работе Ассамблеи народов Казахстана и т. п. — с
другой 39.
В отличие от российских, в казахстанских СМИ очень немного
«острых» публикаций и журналистских расследований, а если они и
появляются, то сильно уступают и по объему, и по качеству. По-
399
добная «беззубость» объясняется, в первую очередь, позицией
казахстанской власти, считающей, что подобные публикации, теле-и
радиоматериалы могут дестабилизировать положение в стране, «раскачать
лодку» и т. п. Курс на сохранение «стабильности любой ценой» определяет и
тематика востребованных информационных материалов: о якобы отсутствии
межнациональных проблем, социальном партнерстве, историко-культурном
наследии казахского народа, гармонии во внешнеполитических отношениях,
о «евразийстве» Н. Назарбаева и умеренном (в рамках интеллектуальных
забав) интегризме. В зависимости от динамики внутриказахстан-ских
политических и экономических процессов, а также от внешнеполитической
ситуации появляются и новые темы, в привлечении к которым
общественного внимания заинтересовано руководство Казахстана. Не успел
Н. Назарбаев в июле 1997 г. в «Независимой газете» указать на то, что
многие русские, уехавшие из Казахстана в Россию, возвращаются назад 40,
как дотируемые государством СМИ начали разворачивать кампанию по
внедрению этой информации в общественное сознание: брать интервью у
«возвращенцев», описывать то, как «российские русские» недружелюбны к
русским из Казахстана и т. д. Назывались даже не поддающиеся никакой
проверке цифры в 100 и даже 300 тысяч вернувшихся. При этом на
бессмысленность всех таких аргументов в сопоставлении с числом
выехавших из страны и в свете причин, вызывающих отъезд десятков тысяч
человек из РК, никто, естественно, не обращает внимания.
Другой излюбленной темой последнего времени в казахстанских СМИ
стало противопоставление «казахстанских русских» «русским российским».
На эту тему написаны десятки материалов. Вот лишь один из примеров. К.
Жумадилов, писатель, лауреат Государственной премии имени Абая:
«Русские, с которых призывал брать пример Абай, чьей культурой и наукой
он восхищался, — это совсем не те русские, которых мы знаем, это не
русские Красной империи... Русская нация за несколько лет лишилась своей
аристократии, дворянства, предприимчивого купечества, мастеровых и
зажиточных крестьян, превратилась в страну, населенную толпой мужиков.
Если бы все эти 70 лет представители других на-
400
ций под русскими фамилиями не создавали музыку, кино, не играли
бы, в конце концов, за Россию в шахматы, эта страна сейчас влачила бы
жалкое существование» 4i. В казахстанских СМИ с 1995 г. по настоящее
время продолжается кампания по опубликованию писем «раскаявшихся
возвращенцев» из России — граждан, эмигрировавших из РК, не сумевших
интегрироваться в российскую жизнь и вернувшихся обратно. Подобные
материалы построены по одной и той же схеме: эмиграция объясняется
неким массовым «помрачением умов», затем идет одинаковый набор тезисов
о «пьющем и ленивом» местном населении в России, патологически
завидующем трудолюбивым «азиатским русским» («Вьп — пришлые, а мы
родились здесь, так что не высовывайтесь, не поднимайте головы, все равно
жить не дадим!»)42.
Стандартным выводом из каждой подобной публикации или
телепередачи является утверждение о необходимости оставаться в РК и
интегрироваться в «казахстанский народ», поскольку жизни лучше все равно
не найти. Параллельно было найдено «научное» объяснение сверхвысокой
миграции из Казахстана: «Специалисты, занимающиеся вопросами
миграции, сразу заметили такую особенность: русские как представители
великой державы хорошо чувствуют себя только тогда, когда их много.
Поэтому причины их отъезда из республик Средней Азии нужно искать не в
межнациональных отношениях, а в их психологии» 43. Идеологи РК
попытались распространить вышеуказанную схему и на немецкое население
Казахстана, но ввиду отсутствия вернувшихся из ФРГ или несооиветствия их
«психологии» критериям «представителей великой державы», из этой затеи
ничего не вышло.
Отдельно следует остановиться на оценках руководством страны роли
и места интеллигенции в процессе формирования новой идеологии РК. В
отличие от оценки властями Казахстана социума страны как межэтнической
категории — «казахстанцев», в случаях, когда речь заходит о интеллигенции
и ее влиянии на умонастроения общества, они говорят только о ее казахской
части. Настоящий факт подтверждается стенографическими отчетами как
Аппарата президента страны, так и материалами СМИ РК. С одной стороны,
это объясняется, по нашему мнению, тем, что подав-
401
ляющее большинство сколько-нибудь значимых фигур писателей,
филологов, историков, искуствоведов, работников театра и кино из среды
неказахов уже покинули страну. Косвенным доказательством тому служит
то, что до сих пор никто не может внятно сформулировать основные позиции
русских и русскоязычных граждан Казахстана. В то же время русскоязычная
казахстанская интеллигенция почти не принимается властью во внимание, и
это указывает на целенаправленный характер отсечения «некоренной» и
«некорректной» интеллигенции от участия в формировании новой идеологии
и казахстанской идентичности.
В своей последней программной речи перед представителями
казахстанской интеллигенции президент Н. Назарбаев в качестве основного
момента выделил следующее положение: «Мы должны сегодня прямо
сказать, что к великой чести казахской интеллигенции, она все эти годы (с
момента получения независимости. — А. Г.) проявляла сдержанность и
мудрость, не позволив выплеснуться эмоциям в призывы к оружию... Мераб
Мамардашвили, известный грузинский философ, сказал в начале 1990-х
годов о том, что если его народ окажется не прав, то он не будет вместе со
своим народом в его неправоте. Казахские интеллигенты не ставили этот
вопрос перед собой, ибо они и воплотили тот нравственный и политический
выбор народа, который во многом благодаря им воплотился в нормальном,
без политических битв и кровавых разборок, пути развития государства
Казахстан. Будущие поколения в свою очередь должны правильно оценить
тот не всегда видный, но исключительно позитивный вклад казахской
интеллигенции, который она внесла в становление независимой
государственности на первом, самом сложном этапе нашей новой истории»
44
.
Вряд ли можно согласиться с подобной оценкой. Антироссийские,
антирусские настроения среди большой части казахской интеллигенции,
особенно гуманитарной, стали одним из значительных факторов духовной
жизни Казахстана. Следует добавить, что об этом зримо свидетельствуют
многократно и широко тиражируемые радикальные, в неприятии всего
русского, высказывания далеко не рядовых «властителей дум» страны. Выше
было приведено лишь очень незначительное их колличество.
402
ОСОБЕННОСТИ ИДЕОЛОГИЧЕСКОГО СТРОИТЕЛЬСТВА и СОСТОЯНИЕ
МЕЖНАЦИОНАЛЬНЫХ ОТНОШЕНИЙ
В идеологической сфере такого полиэтнического государства, как
Казахстан, проблемы межнациональных отношений занимают особое место.
Не будет преувеличением сказать, что само его существование прямо зависит
от сохранения согласия между всеми народами, населяющими территорию
страны. Можно указать следующие особенности взаимоотношений между
этническими составляющими общества Казахстана — казахами и русскими,
которые в наибольшей степени влияют на процесс формирования «новой
идеологии».
«Титульная» нация не доминирует в колличественном отношении над
всеми другими национальностями, что порождает опасность дестабилизации
общества и затрудняет поиск новых идео-логем, приемлемых для
большинства населения РК. Вместе с тем межличностные контакты между
представителями различных казахстанских этносов носят, как правило,
малоконфликтный характер. Это служит официальным властям поводом для
утверждения о поддержке населением избранного руководством республики
курса на «суверенитет любой ценой» и формирование единого,
«моноэтничного» поля в РК. И все же, со времени обретения независимости
страну покинуло, по разным оценкам, от полутора до трех миллионов
человек, в подавляющем большинстве неказахов. Данный факт,
интерпретируемый властной элитой как объективный процесс, вызванный
экономическими причинами и естественным стремлением людей вернуться
«на историческую родину», наглядно доказывает неприятие большим числом
граждан экономической и идеологической политики, проводимой в стране с
1991 г. Перспектива возможного превращения в «граждан второго сорта»
была и остается настолько значимой мотивацией, что сотни тысяч человек
ежегодно принимают решения, влекущие значительные материальные
затраты, психологический стресс и другие издержки.
То, что в настоящее время поток выезжающего из Казахстана
европейского населения несколько сократился, свидетельствует
403
отнюдь не о нормализации ситуации в области национальных
отношений, а чаще всего лишь об отсутствии у оставшихся средств к
переезду. Отложенные миграционные настроения остаются одним из
наиболее значимых элементов массового сознания русских и других
русскоязычных граждан РК. По оценкам экспертов Министерства по делам
СНГ РФ, сделанным в октябре—ноябре 1999 г., усложнение получения
русскими высшего образования и форсированное изменение
образовательных программ в средней школе в сторону их дальнейшей
«коренизации» в период времени социализации поколения локального
«демографического взрыва» 1987—1989 гг. могут породить новую волну
эмиграции в Россию. При этом существенной особенностью по сравнению с
1994 г. станут большая продолжительность (2001—2004 гг.) и интенсивность
миграционных потоков. Казахстан, по их оценкам, будет главным
источником мигрантов (в основном русскоязычных), а их численность может
достичь 1,5—1,7 млн. за четыре—пять лет.
По нашему мнению, особенно негативную реакцию казахстанских
русских и всех прочих граждан, проживающих в Казахстане, но не мыслящих
себя вне рамок культурного поля России, вызывает опасение возможной
ассимиляции. В свою очередь, попытки осуществить ее через переписывание
и непомерное удревление истории страны, административное навязывание
казахского языка во всех областях общественной жизни, особенно в школе и
детских садах, введение новых наименований городов, улиц, фамилий и пр.,
сокращение российского теле- и радиовещания, постоянная критика России и
ее политиков ведется в РК с упорством, достойным лучшего применения.
Подтверждением этого служит и то, что наибольшую миграционную
активность русское и русскоязычное население Казахстана проявило в 1994
г., когда в государственно контролируемых СМИ антирусские и
антироссийские выступления и публикации стали едва ли не ежедневными.
Тогда же произошло резкое сокращение радио- и телетрансляций из России
на Казахстан. Начался активный процесс пересмотра учебных программ
средних и высших учебных заведений в сторону сокращения или полной
ликвидации русской истории, литературы и филологии.
Параллельно набирал силу иной процесс: в 1994—1996 гг. было
404
отмечено и резкое усиление внутриреспубликанской миграции
(усиление мобильности казахского этноса, переселяющегося в города) 4S.
В силу геополитического положения РК, отсутствия опыта
самостоятельного государственного строительства, при большой доле
русского и, в целом, русскоязычного населения, глубоких культурно-
исторических и личностных связях России и Казахстана вопрос об их
взаимоотношениях занимает большое место в строительстве нового
казахстанского идеологического здания. При этом в трудах казахстанских
ученых и разработках различных аналитических структур исполнительной
власти РК в казахстанском идеологическом поле за последние пять лет
проявили себя некоторые тенденции:
• стремление максимально дистанцироваться от России, поставить
казахстано-российские отношения в ряд равнозначимых с Западом (в первую
очередь, с США), Китаем, Турцией, а также с центральноазиатскими ННГ;
• периодическое, в некоторых случаях искуственно нагнетаемое,
резкое обострение критики внешней и внутренней политики России. Каждое
такое обострение сопровождается валом антироссийских материалов в СМИ
Казахстана: «нанесение экологического ущерба» — Байконур, Арал,
полигоны, «неоколониальная» политика на Каспии, «поддержка
сепаратизма» на Севере и Востоке РК и многое другое;
• помимо выступлений, провоцируемых «политической
целесообразностью» в тот или иной момент, в периодике (особенно ка-
захскоязычной), на радио и телевидении постоянно репродуцируются
обвинения в адрес бывшего «имперского центра», повинного во всех
прошлых, нынешних и даже будущих бедах Казахстана.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
С поиском национальной идеи, способной консолидировать
казахстанское общество, не все гладко. Этническая мозаичность страны,
присутствие сильных соседей, окружающих РК и пользу-
405
ющихся симпатиями ее различных этносов, — все это, уже само по
себе, создает ряд трудностей на пути утверждения общеказахстанской
идеологии. В то же время, апелляция к национальным чувствам казахов и
попытка на этой основе создать «новую идеологию» в обозримом будущем
вряд ли может увенчаться успехом. Значительная часть не только
неказахской, но и титульной части социума (так называемые «асфальтные
казахи») по причине значительной оторванности от патриархальных
ценностей, ориентации на урбанизацию, массовую культуру, западные
стандарты поведения воспринимают сегодняшние попытки властей РК
переструктурировать духовное поле страны как «аульность», «возвращение в
XVII век».
Деградация гуманитарной сферы в Казахстане (все академические
институты HAH PK выведены из ведения Академии и, получив статус
«казенных предприятий», выплачивающих налоги, переданы Министерству
науки и новых технологий, а миграция вымыла из республики огромный
слой ученых) и прогрессирующее качественное снижение уровня подачи
информации в казахстанских масс-медиа привели к недоверию населения
любым идеологическим посылам власти, его отчуждению от всякой
«политики» в принципе. Основной объект идеологического воздействия —
рядовой казахстанец — равнодушен к многочисленным призывам власти
крепить государственность (в том числе как к апелляциям к
«общеказахстанскому патриотизму» и к постановлениям Ассамблеи Народов
Казахстана, так и к «детке» — учению Порфирия Иванова, или к призывам
исполнительной и законодательной властей республики «покупать только
казахстанское»). Налицо явное наступление предела усталости
общественного сознания. Данный процесс также серьезно затрудняет
идейную консолидацию в Казахстане. Что говорить о простых казахстанцах,
если даже аналитики из президентского аппарата в приватных беседах
выражают недоумение в связи с инициативами Н. Назарбаева сделать из РК
через тридцать лет некий аналог Азиатских Тигров — Централь-
ноазиатского Барса с «присущими ему элитарностью, независимостью,
благородством, храбростью и хитростью» 46.
Тезис о том, что «нужно потерпеть, а потом все наладится», по-
406
стоянно озвучиваемый идеологами РК, вызывает уже не только глухое
раздражение общества, но, как свидетельствует хроника стачек и
демонстраций в республике за 1997—2000 гг., и активное стремление
изменить существующее положение вещей: данное социально-
идеологическое «заклинание» уже утратило большую часть своего значения.
В определенной степени можно говорить о стандартной постсоветской
ситуации: люди утратили всякую веру в то, что реальное воплощение
рыночных реформ в жизнь способно дать не только что-либо лично им, но и
их потомкам.
Проводимый казахстанскими СМИ курс на подчеркивание особой роли
казахов как ведущей государствообразующей нации вызывает неприятие у
всех остальных этнических групп, составляющих до сих пор большинство
населения республики. Это, в свою очередь, ведет к расколу общества и
накоплению деструктивных явлений в области межнациональных отношений
и к негативной оценке будущего «нетитульных» этносов в новом
национальном государстве.
При этом наибольшую тревогу в достаточно образованном (особенно
по сравнению с соседними «южными» государствами) обществе РК
вызывают не только «война переименований» населенных пунктов, улиц,
фамилий, языковая, кадровая и образовательная политика, бытовой
национализм, но и другие, более глубокие, причины. По нашему мнению,
основной из них, вынуждающей десятки тысяч людей ежегодно выезжать из
Казахстана, стало опасение, что там действительно может быть введена
модель, напоминающая своим политическим устройством родо-племенную
демократию кочевников, а по территориальной организации общества
представляющая собой редкопоселковую сеть поселений среди зон
усиленной экстенсивной эксплуатации природной среды. Насколько
оправданны такие «страхи», покажет время, но, несомненно, подобного рода
перспектива не вызывает никакого энтузиазма у большинства населения
Казахстана.
Так что проблематика, с которой сталкиваются казахстанские власти в
идеологическом строительстве, вовсе не сводится к поддержанию
межнационального баланса интересов в обществе. Все более неотложной
становится задача реагирования на усилива-
407
Раздел III, Казахстан_______________
ющуюся в общественном сознании убежденность, что «страна сползает
в средневековье», или в «азиатское ханство». Без предоставления гражданам
республики конституционно закрепленных демократических прав и свобод
страна не сможет выйти на реальное принятие подтвержденных мировым
опытом развития общественно-политических систем. Если идеология в
качестве приоритетной цели будет использовать идею модернизации (и не
только на словах), переход к новой социально-экономической модели
развития окажется, как представляется автору, наименее болезненным, а
Республика Казахстан сможет состояться как реальное, суверенное
государство.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Комсомольская правда, 1999, 8 декабря.
2
Материалы Министерства иностранных дел Российской Федерации к
парламентским слушаниям в Государственной Думе РФ. 1997, 30 сентября.
С. 2.
3
Казахстан и мировое сообщество, № 3, 1995. С. 52.
4
Казахстанская правда, 1996, 27 сентября.
5
Казахская правда, № 10. Октябрь, 1998; Халык KeHeci, 1995, 29
июня.
6
Туркютан, 1995, 26 июля; Ана тип, 1995, 23 февраля.
7
Столичное обозрение, 1998, 25 сентября.
8
Материалы посольства Российской Федерации в Республике
Казахстан от 28.08.97, представленные на слушания в Государственной Думе
РФ 30.09.97. С. 9.
9
Лад. Сентябрь, № 8, 1999.
10
Я. Назарбаев. В потоке истории. Алматы. 1999. С. 53.
" Государственные символы Республики Казахстан. Алматы. 1997. С.
30.
12
Я. Назарбаев. В потоке истории. Алматы. 1999.
13
История Казахстана с древнейших времен до наших дней. Очерк.
Под ред. М. Ко-зыбаева. Алматы, 1993.
14
ZaMan-Казакстан, 1997, 14 февраля.
15
Я. Назарбаев. За мир и согласие в нашем доме. Доклад на первой
сессии Ассамблеи народов Казахстана, состоявшейся в Алматы 24 марта
1995 года. С. 3.
16
Ана тип, 1995, 16 ноября.
" Я. Назарбаев. В потоке истории... С. 276.
18
Казак эдебиет1, 1997, 26 августа.
19
Ыз-Мы, 1998, 21 апреля.
20
Б1рл1к, 1995, 14 сентября.
21
Егемен Казакстан, 1995, 28 сентября.
22
Турюстан, 1995, 8 марта.
408
23
Хотелось бы отметить, что после ухода пограничников
«вырождающейся» страны из Киргизии произошло много неприятных
событий в Ошской области. Может статься, что уже весной 2001 г.
казахстанской армии придется надолго позабыть о «патриотическом
воспитании» и самой, если она будут в силах (что вызывает сомнения),
решать совершенно новые задачи.
24
Жас алаш, 1995, 30 сентября.
25
Казак эдебиеть 1996, 13 февраля.
26
Ана тш, 1996, 1 февраля.
27
Zaman-Казакстан, 1996, 9 мая.
28
Казак эдебиет1, 1997, 21 января.
29
Немецкая газета, 1995, 24 июня.
30
Дэу1р, 1995, 23 февраля.
31
Туркктан, 1995, 17 мая.
32
Жас алаш, 1997, 25 февраля.
33
Я. Назарбаев. В потоке истории... С. 147.
34
Азат, 1993, № 2, 4, 5.
35
Зан, 1997, 6 августа.
36
Казак эдебиеп, 1997, 21 января.
37
Б.Супрунюк. Матерный маршрут. Омск, 1999. С. 260.
38
Доклад Центра стратегического развития «Развитие политико-
экономической ситуации в Казахстане в контексте перспектив российско-
казахстанского сотрудничества», подготовленный к парламентским
слушаниям в Государственной Думе РФ 30.09.97. С. 12.
 39
Панорама, 1997, 4 июля.
40
НГ-Сценарии, 1997, 10 июля.
41
Семей таны, 1995, 8 августа.
42
Начнем с понедельника (рубрика «Мы вернулись в Казахстан»),
1999, 24 ноября.
43
Дэу1р-Время, 1995, 27 апреля.
44
Выступление Президента Н. А. Назарбаева «Нравственный и
политический выбор интеллигенции» // Казахстанская правда, 1998, 18
марта.
45
Подробнее см.: В движении добровольном и вынужденном.
Постсоветские миграции в Евразии. Под ред. А. Р. Вяткина, Н. П.
Космарской, С. А. Панарина. M., 1999. С. 127—152.
46
Я. Назарбаев. «Казахстан-2030». Послание Президента страны
народу Казахстана // Казахстанская правда, 1997, 11 октября.
ЕКАТЕРИНА БОРИСОВА
ИНСТИТУТ ПРЕЗИДЕНТСТВА В КАЗАХСТАНЕ
Начиная с момента обретения независимости и до сегодняшнего дня в
Казахстане идет строительство государственной системы, ядром которой
стал институт президентства. Такая форма государственного устройства
приобрела необычайную популярность на территории постсоветского
пространства. Особенно сильная власть президента утвердилась в
республиках Центральной Азии. Советское наследие с ярко выраженной
персонификацией власти и многовековые традиции центральноазиатской
политической культуры предопределили структуру власти в этих новых
независимых государствах. Сохранилась преемственность принципов
государственного устройства тоталитарно-коммунистической системы:
концентрация власти на вершине исполнительной вертикали и ее
иерархизация на первом этапе суверенизации оставались прежними. В
дальнейшем главы государств Центральной Азии перестали быть просто
первыми секретарями ЦК Компартии, их власть в некоторых случаях стала
сравнимой с властью восточных деспотов. Но происходило это поэтапно.
В современном мире существуют три основные разновидности
республиканской формы правления: президентская республика,
парламентская республика и полупрезидентская республика. Все эти
410
три модели были изучены и испытаны Казахстаном на практике за
очень короткий срок. На первом этапе суверенизации правящая элита
Казахстана, поддавшись общей эйфории независимости и демократизации,
создала демократические институты и ввела пост президента, наделив главу
государства достаточно ограниченными полномочиями. Тогда это был
практически единственный легитимный путь, позволявший ей сохранить
свое положение на вершине власти, так как новые вызовы времени
потребовали и новой формы государственности.
Президент в парламентских республиках (ФРГ, Австрия, Италия,
Чехия), как правило, не располагает реальной исполнительной властью.
Полномочия президента, за исключением сугубо церемониальных,
представительских, здесь обычно осуществляются с согласия и по
инициативе правительства. Президент в парламентских республиках
зачастую является резервом власти, призванным находить выход из
политических кризисов. Чаще всего он может назначить лишь такое
правительство, которое располагает поддержкой парламентского
большинства. Пост премьер-министра в таких условиях зачастую
автоматически занимает лидер партии (блока партий), победившей на
парламентских выборах. Поскольку правительство должно пользоваться
доверием парламента, любое более или менее значимое изменение
соотношения сил в парламенте неизбежно сказывается на составе
правительства. Именно с этой модели началась эволюция государственной
системы Казахстана.
25 апреля 1990 г. был учрежден пост президента. Согласно Закону от
24 апреля 1990 г. «Об учреждении поста Президента» ', первый президент
избирался Верховным Советом сроком на шесть лет. Президент, избранный
Верховным Советом, обладал правом неприкосновенности и мог быть
смещен со своего поста только Верховным Советом в случае нарушения им
Конституции. Президент Казахской ССР выступал гарантом соблюдения
прав и свобод граждан республики, Конституции и законов; был обязан
принимать необходимые меры по охране суверенитета, безопасности,
территориальной целостности; представлять республику внутри страны и в
международных отношениях. Другая часть полномочий определяла статус
президента в его взаимоотношениях с другими органами государственной
власти. Многие решения, согласно при-
411
нятому закону, президент должен был принимать совместно с
парламентом. В том числе поддержка Верховного Совета была необходима
президенту при решении кадровых вопросов.
Президент Казахской ССР был обязан представлять Верховному
Совету кандидатуры на пост Председателя Совета Министров, Председателя
Комитета народного контроля, Председателя Верховного Суда, Главного
государственного арбитра; входить с представлениями в Верховный Совет об
освобождении указанных должностных лиц от обязанностей за исключением
Председателя Верховного Суда. При решении вопроса об отставке, либо
принятии отставки Совета Министров президент должен был
консультироваться с Верховным Советом, за которым оставалось последнее
слово: Верховный Совет либо принимал отставку правительства, либо
отклонял ее. В обязанности Верховного Совета входило также утверждение
по представлению президента и с согласия Председателя Совета Министров
членов правительства.
В сфере законотворчества глава республики обладал очень
ограниченными возможностями, так как его полномочия ограничивались
правом подписывать законы либо возвращать их со своими возражениями не
позднее чем в двухнедельный срок для повторного обсуждения и
голосования. Если Верховный Совет большинством в две трети голосов от
общего числа народных депутатов подтверждал ранее принятое им решение,
то президент был обязан подписать закон. Основной объем исполнительной
власти принадлежал правительству во главе с его председателем. Президент
же мог приостанавливать действие постановления и распоряжения Совета
Министров, актов министерств и государственных комитетов только в случае
их несоответствия Конституции и законам. Таким образом, исполнительные
функции государственной власти в Казахской ССР были разделены между
президентом и правительством. Правительство, осуществляя основные
полномочия исполнительной власти, было подчинено Верховному Совету
юридически и фактически действовало под его руководством. В принятии
решений решающую роль играл Верховный Совет.
Отсутствие у президента возможности прямо влиять на
складывающуюся в стране ситуацию в дальнейшем побудило его стре-
412
миться к объединению обеих ветвей высшей исполнительной власти
под руководством главы государства.
Принятие Закона от 20 ноября 1990 г. «О совершенствовании
структуры государственной власти...» 2 оповестило о переходе
государственной системы РК к президентской республике. В
государственном механизме президентских республик президент обычно
избирается независимо от парламента (прямым или косвенным голосованием
населения) и совмещает полномочия глав государства и правительства. Пост
премьер-министра здесь либо отсутствует, либо выполняет вспомогательно-
координационную функцию. Само правительство обычно формируется из
числа членов той партии, к которой принадлежит президент. В классической
модели президентской республики (США) президент наделен широкими и
разнообразными полномочиями, но он действует лишь в пределах
федеральной исполнительной власти и в силу конституционного принципа
разделения властей не может единолично управлять всем государственным
аппаратом. Его полноправными партнерами и противовесами в этой сфере
выступают независимый от президента Конгресс и не менее независимый
Верховный суд. Одной из особенностей президентской республики является
также то, что главу государства нельзя уволить в отставку по политическим
мотивам, да и судьба правительства здесь прямо не зависит от изменений
соотношения сил между различными партиями в парламенте. В этой системе
действует принцип «сдержек и противовесов», так как классическая модель
создает возможности для эффективного контроля парламента за
исполнительной властью вследствие отсутствия у президента права роспуска
парламента.
В новой редакции Конституции Казахской Республики статья 144
описывала полномочия президента следующим образом: «Главой Казахской
Советской Социалистической Республики, ее высшей исполнительной и
распорядительной власти является Президент Казахской ССР». Согласно
этой же статье, президент осуществлял руководство деятельностью Кабинета
Министров, который утратил свой статус правительства республики;
назначал премьер-министра; образовывал и упразднял министерства и
государственные комитеты; отменял либо приостанавливал действие актов
центральных исполнительных органов в случае противоречия их
413
законам. Изменения, внесенные в ст. 116 Конституции, указывали, что
Кабинет Министров образовывается президентом. Этим же законом
устанавливалась подотчетность Кабинета Министров не только Верховному
Совету, но и главе Республики. Таким образом, в результате принятия закона
от 20 ноября 1990 г. произошла консолидация исполнительной власти и
значительно усилился институт президентства. Президент стал возглавлять
всю исполнительную вертикаль. Это означает, что политическая система
Казахстана была преобразована из парламентской в президентскую
республику.
1 декабря 1991 г. прошли прямые выборы президента уже
независимого Казахстана. Первая Конституция Республики Казахстан
сохранила и развила ключевые положения рассмотренных выше
нормативных правовых актов, однако имела и некоторые особенности,
явившиеся отражением реальных тенденций политического развития
Казахстана. В соответствии со ст. 75 Конституции 1993 г., принятой 28
января, президент Республики Казахстан являлся главой государства и
продолжал возглавлять единую систему исполнительной власти Республики.
За ним было сохранено право с согласия Верховного Совета назначать на
должность премьер-министра, заместителей премьер-министра, министров
иностранных дел, обороны, финансов, внутренних дел, председателя
Комитета национальной безопасности и глав дипломатических
представительств РК. Президент осуществлял общее руководство
деятельностью Кабинета Министров; по представлению премьер-министра
определял состав Кабинета Министров, образовывал и упразднял
министерства, государственные комитеты и ведомства; отменял либо
приостанавливал полностью или частично действие актов Кабинета
Министров, министерств, государственных комитетов и ведомств — уже вне
зависимости от их соответствия или несоответствия Конституции (п. 3 ст. 75
Конституции). Таким образом, по Конституции 1993 г. правительство
политически и организационно было встроено в контролируемую
президентом систему исполнительной власти, возглавлялось и
формировалось президентом при участии Верховного Совета и не
представляло собой самостоятельного коллегиального органа с собственной
компетенцией и коллегиальной политической ответственностью. Отличие
данной конституции заключалось в том, что формально статус правитель-
414
ства был возвращен Кабинету Министров, но «при условии его почти
полного вхождения в политико-юридическую орбиту Президента»3. Согласно
ст. 71 Конституции, президент впервые получал право законодательной
инициативы. В его распоряжении также оставалось право отлагательного
вето (ст. 78, п. 2). Во исполнение Конституции и законов Республики
Казахстан он имел право издавать указы, постановления и распоряжения (ст.
79). Наконец, Конституция 1993 г. имела одну важную особенность: она не
предусматривала процедуру отрешения президента от должности. Согласно
ст. 3 Конституции, президент имел право в установленном законом порядке
назначать на должность и освобождать от должности также и глав местных
исполнительных органов, выступающих непосредственными
представителями президента в соответствующих административно-
территориальных единицах4. В результате вся исполнительная вертикаль
оказалась под полным контролем президента.
По оценке казахстанских политологов Н. Амрекулова и Н. Ма-санова,
«в Казахстане даже по сравнению с коммунистическими временами
произошла невиданная сверхконцентрация всей реальной экономической и
политической власти в руках президента»5. Вся пирамида реальной власти
стала зависеть от личности президента и оказалась практически отчужденной
от контроля снизу — со стороны зарождающихся элементов гражданского
общества в центре и на местах. Представительство населения в парламенте
было обставлено рядом ограничений. Чтобы зарегистрировать политическую
партию для участия в избирательных кампаниях, необходимо было
представить списки не менее трех тысяч ее членов в более чем половине
областей Казахстана. Это делало практически невозможным официальную
регистрацию оппозиционных правительству политических партий. В
результате общество теряло контроль над властью, а власть утрачивала связь
с обществом. К тому же в Верховном Совете более 30 % депутатов
избирались по государственному списку, который формировался
непосредственно президентом. Это давало дополнительные возможности
президенту проводить своих людей в парламент.
Судебная власть на данном этапе находилась под контролем как
президента, так и Верховного Совета. Президент представлял
415
Верховному Совету Республики кандидатуры председателя и судей
Конституционного Суда, Верховного суда, Высшего Арбитражного суда,
Генерального Прокурора; входил с представлением в Верховный Совет
об освобождении их от обязанностей. Положение о неприкосновенности
судей в Конституции 1993 г. имело при этом свой оригинальный
оттенок: судья не мог быть арестован, подвергнут приводу, мерам
административного взыскания, налагаемым в судебном порядке,
привлечен к уголовной ответственности без согласия на то органа, его
избравшего (курсив автора) (ст. 78 п. 11). Данное положение
противоречит общепринятому принципу независимости судей, так как
решение о судьбе судьи принимается не квалификационной коллегией
судей, как это принято в мировой практике6, а исполнительной и
законодательной ветвями власти.
Дальнейшее развитие институт президентства получил в конце
1993 г. Это время ознаменовалось самороспуском Верховного Совета, в
результате которого президенту были временно (почти на два года)
переданы дополнительные полномочия. В соответствии с законом «О
временных полномочиях Президента и глав администраций», глава
государства обрел право назначать судей Конституционного, Верховного,
Арбитражного судов, назначать генерального прокурора, председателя
правления Национального банка, весь Кабинет министров. Таким образом,
под контроль президента попала не только вся исполнительная власть, но и
судебная, что в корне противоречит принципам демократического
государства.
В марте 1994 г. прошли внеочередные парламентские выборы, но их
результаты были признаны недействительными. В конце 1995 г.
парламентаризм в республике восстанавливается на основе уже новой,
принятой в результате всенародного референдума конституции. Она
ознаменовала собой дальнейшее «собирание» властных полномочий в руках
главы государства. Очередным этапом в этом процессе стал переток
реальной власти от парламента к президенту, что и было формально
закреплено в новом Основном законе.
Новый парламент образовывается из двух палат: Сената, избираемого
представительными органами областей, городов респуб-
416
тер анского значения и столицы — по два человека от каждой
риториагтьной единицы, и Мажилиса, избираемого по мажори-
погт 0"ПроПоРциональн°й системе в соответствии с последними фавками к
конституции.
лиз Р°Ль президента над законодательной властью был реа-обг>°ВаН Б
Механизме
выборов. Выборы в Сенат проходят таким дец^°М: °Д1*У Треть сенатоР°в
непосредственно назначает прези-сре ' ДВе ТРе™ — выборные. Так как
голосование проводится не рыеДИ ПР°°Т{>1Х избирателей, а среди депутатов
маслихатов, кото-чае В деист^ительности зависят от акимов (глав областей),
назна-дие ЫХ' В СЬ0Ю очеРедь> президентом, то Сенат становится ору-М в рука*
президента и его окружения. Как показали выборы в и щ* ДСКабРя 1995 г-> эта схема
сработала очень хорошо. Члены ков ЗДЫ MaCJlHxaT0B набирали не меньше 80 %
голосов выборщи-илг! В Т° Время как выдвиженцы со стороны с трудом получали
в 'о- <-тоит также отметить, что, согласно закону, заня-
111 Н3 ВЬ1бо ах вт
года Р орые места предстоит ротация через два это ', Т°ГДа КЭК
ставшие
первыми (а в подавляющем большинстве ™л>ГЛаВЫ местных
администраций) остаются в Сенате до конца же а ^года .
Препятствуют формированию оппозиции так-
н,_тА Ь1С0Кие взносы, которые должны вносить кандидаты на выбор-мыс
Должносги
ную ПреЗИДента есть и Другие рычаги давления на законодатель-
пре31ШаСТЬРеСПублИКИ' НапРимеР> согласно п. 1 ст. 63 Конституции, тем ИД6НТ ^
может распустить парламент в случаях выражения гласВ°ТУМа НедовеРия
правительству, двукратного отказа дать со-резу е На На3начение премьер-
министра, политического кризиса в мент-ЬТаТе НепРеодолимых разногласий между
палатами парла-стиа\ИЛИ Парламентом и Другими ветвями государственной вла-
учас ССЬМа обширны полномочия президента, дающие ему право чаетТВ°ВаТЬ В
законодательн
ой деятельности парламента. Он пору-(п 3 ГфавитеДьствУ вносить
законопроекты в Мажйлис парламента КонсСТ К
°нституции), предлагает
изменения и дополнения в
итуцию (п. 1 ст 63), обладает правом отлагательного вето. Каза °ПредеЛенных
Конституцией случаях президент Республики Хстан вправе издавать законы и
указы, имеющие силу законов
417
отнюдь не о нормализации ситуации в области национальных
отношений, а чаще всего лишь об отсутствии у оставшихся средств к
переезду. Отложенные миграционные настроения остаются одним из
наиболее значимых элементов массового сознания русских и других
русскоязычных граждан РК. По оценкам экспертов Министерства по делам
СНГ РФ, сделанным в октябре—ноябре 1999 г., усложнение получения
русскими высшего образования и форсированное изменение
образовательных программ в средней школе в сторону их дальнейшей
«коренизации» в период времени социализации поколения локального
«демографического взрыва» 1987—1989 гг. могут породить новую волну
эмиграции в Россию. При этом существенной особенностью по сравнению с
1994 г. станут большая продолжительность (2001—2004 гг.) и интенсивность
миграционных потоков. Казахстан, по их оценкам, будет главным
источником мигрантов (в основном русскоязычных), а их численность может
достичь 1,5—1,7 млн. за четыре—пять лет.
По нашему мнению, особенно негативную реакцию казахстанских
русских и всех прочих граждан, проживающих в Казахстане, но не мыслящих
себя вне рамок культурного поля России, вызывает опасение возможной
ассимиляции. В свою очередь, попытки осуществить ее через переписывание
и непомерное удревление истории страны, административное навязывание
казахского языка во всех областях общественной жизни, особенно в школе и
детских садах, введение новых наименований городов, улиц, фамилий и пр.,
сокращение российского теле- и радиовещания, постоянная критика России и
ее политиков ведется в РК с упорством, достойным лучшего применения.
Подтверждением этого служит и то, что наибольшую миграционную
активность русское и русскоязычное население Казахстана проявило в 1994
г., когда в государственно контролируемых СМИ антирусские и
антироссийские выступления и публикации стали едва ли не ежедневными.
Тогда же произошло резкое сокращение радио- и телетрансляций из России
на Казахстан. Начался активный процесс пересмотра учебных программ
средних и высших учебных заведений в сторону сокращения или полной
ликвидации русской истории, литературы и филологии.
Параллельно набирал силу иной процесс: в 1994—1996 гг. было
404
отмечено и резкое усиление внутриреспубликанской миграции
(усиление мобильности казахского этноса, переселяющегося в города) 4S.
 В силу геополитического положения РК, отсутствия опыта
самостоятельного государственного строительства, при большой доле
русского и, в целом, русскоязычного населения, глубоких культурно-
исторических и личностных связях России и Казахстана вопрос об их
взаимоотношениях занимает большое место в строительстве нового
казахстанского идеологического здания. При этом в трудах казахстанских
ученых и разработках различных аналитических структур исполнительной
власти РК в казахстанском идеологическом поле за последние пять лет
проявили себя некоторые тенденции:
• стремление максимально дистанцироваться от России, поставить
казахстано-российские отношения в ряд равнозначимых с Западом (в первую
очередь, с США), Китаем, Турцией, а также с центральноазиатскими ННГ;
• периодическое, в некоторых случаях искуственно нагнетаемое,
резкое обострение критики внешней и внутренней политики России. Каждое
такое обострение сопровождается валом антироссийских материалов в СМИ
Казахстана: «нанесение экологического ущерба» — Байконур, Арал,
полигоны, «неоколониальная» политика на Каспии, «поддержка
сепаратизма» на Севере и Востоке РК и многое другое;
• помимо выступлений, провоцируемых «политической
целесообразностью» в тот или иной момент, в периодике (особенно ка-
захскоязычной), на радио и телевидении постоянно репродуцируются
обвинения в адрес бывшего «имперского центра», повинного во всех
прошлых, нынешних и даже будущих бедах Казахстана.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
С поиском национальной идеи, способной консолидировать
казахстанское общество, не все гладко. Этническая мозаичность страны,
присутствие сильных соседей, окружающих РК и пользу-
405
ющихся симпатиями ее различных этносов, — все это, уже само по
себе, создает ряд трудностей на пути утверждения общеказахстанской
идеологии. В то же время, апелляция к национальным чувствам казахов и
попытка на этой основе создать «новую идеологию» в обозримом будущем
вряд ли может увенчаться успехом. Значительная часть не только
неказахской, но и титульной части социума (так называемые «асфальтные
казахи») по причине значительной оторванности от патриархальных
ценностей, ориентации на урбанизацию, массовую культуру, западные
стандарты поведения воспринимают сегодняшние попытки властей РК
переструктурировать духовное поле страны как «аульность», «возвращение в
XVII век».
Деградация гуманитарной сферы в Казахстане (все академические
институты HAH PK выведены из ведения Академии и, получив статус
«казенных предприятий», выплачивающих налоги, переданы Министерству
науки и новых технологий, а миграция вымыла из республики огромный
слой ученых) и прогрессирующее качественное снижение уровня подачи
информации в казахстанских масс-медиа привели к недоверию населения
любым идеологическим посылам власти, его отчуждению от всякой
«политики» в принципе. Основной объект идеологического воздействия —
рядовой казахстанец — равнодушен к многочисленным призывам власти
крепить государственность (в том числе как к апелляциям к
«общеказахстанскому патриотизму» и к постановлениям Ассамблеи Народов
Казахстана, так и к «детке» — учению Порфирия Иванова, или к призывам
исполнительной и законодательной властей республики «покупать только
казахстанское»). Налицо явное наступление предела усталости
общественного сознания. Данный процесс также серьезно затрудняет
идейную консолидацию в Казахстане. Что говорить о простых казахстанцах,
если даже аналитики из президентского аппарата в приватных беседах
выражают недоумение в связи с инициативами Н. Назарбаева сделать из РК
через тридцать лет некий аналог Азиатских Тигров — Централь-
ноазиатского Барса с «присущими ему элитарностью, независимостью,
благородством, храбростью и хитростью» 46.
Тезис о том, что «нужно потерпеть, а потом все наладится», по-
406
стоянно озвучиваемый идеологами РК, вызывает уже не только глухое
раздражение общества, но, как свидетельствует хроника стачек и
демонстраций в республике за 1997—2000 гг., и активное стремление
изменить существующее положение вещей: данное социально-
идеологическое «заклинание» уже утратило большую часть своего значения.
В определенной степени можно говорить о стандартной постсоветской
ситуации: люди утратили всякую веру в то, что реальное воплощение
рыночных реформ в жизнь способно дать не только что-либо лично им, но и
их потомкам.
Проводимый казахстанскими СМИ курс на подчеркивание особой роли
казахов как ведущей государствообразующей нации вызывает неприятие у
всех остальных этнических групп, составляющих до сих пор большинство
населения республики. Это, в свою очередь, ведет к расколу общества и
накоплению деструктивных явлений в области межнациональных отношений
и к негативной оценке будущего «нетитульных» этносов в новом
национальном государстве.
При этом наибольшую тревогу в достаточно образованном (особенно
по сравнению с соседними «южными» государствами) обществе РК
вызывают не только «война переименований» населенных пунктов, улиц,
фамилий, языковая, кадровая и образовательная политика, бытовой
национализм, но и другие, более глубокие, причины. По нашему мнению,
основной из них, вынуждающей десятки тысяч людей ежегодно выезжать из
Казахстана, стало опасение, что там действительно может быть введена
модель, напоминающая своим политическим устройством родо-племенную
демократию кочевников, а по территориальной организации общества
представляющая собой редкопоселковую сеть поселений среди зон
усиленной экстенсивной эксплуатации природной среды. Насколько
оправданны такие «страхи», покажет время, но, несомненно, подобного рода
перспектива не вызывает никакого энтузиазма у большинства населения
Казахстана.
Так что проблематика, с которой сталкиваются казахстанские власти в
идеологическом строительстве, вовсе не сводится к поддержанию
межнационального баланса интересов в обществе. Все более неотложной
становится задача реагирования на усилива-
407
Раздел III, Казахстан_______________
ющуюся в общественном сознании убежденность, что «страна сползает
в средневековье», или в «азиатское ханство». Без предоставления гражданам
республики конституционно закрепленных демократических прав и свобод
страна не сможет выйти на реальное принятие подтвержденных мировым
опытом развития общественно-политических систем. Если идеология в
качестве приоритетной цели будет использовать идею модернизации (и не
только на словах), переход к новой социально-экономической модели
развития окажется, как представляется автору, наименее болезненным, а
Республика Казахстан сможет состояться как реальное, суверенное
государство.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Комсомольская правда, 1999, 8 декабря.
2
Материалы Министерства иностранных дел Российской Федерации к
парламентским слушаниям в Государственной Думе РФ. 1997, 30 сентября.
С. 2.
3
Казахстан и мировое сообщество, № 3, 1995. С. 52.
4
Казахстанская правда, 1996, 27 сентября.
5
Казахская правда, № 10. Октябрь, 1998; Халык KeHeci, 1995, 29
июня.
6
Туркютан, 1995, 26 июля; Ана тип, 1995, 23 февраля.
7
Столичное обозрение, 1998, 25 сентября.
8
Материалы посольства Российской Федерации в Республике
Казахстан от 28.08.97, представленные на слушания в Государственной Думе
РФ 30.09.97. С. 9.
9
Лад. Сентябрь, № 8, 1999.
10
Я. Назарбаев. В потоке истории. Алматы. 1999. С. 53.
" Государственные символы Республики Казахстан. Алматы. 1997. С.
30.
12
Я. Назарбаев. В потоке истории. Алматы. 1999.
13
История Казахстана с древнейших времен до наших дней. Очерк.
Под ред. М. Ко-зыбаева. Алматы, 1993.
14
ZaMan-Казакстан, 1997, 14 февраля.
15
Я. Назарбаев. За мир и согласие в нашем доме. Доклад на первой
сессии Ассамблеи народов Казахстана, состоявшейся в Алматы 24 марта
1995 года. С. 3.
16
Ана тип, 1995, 16 ноября.
" Я. Назарбаев. В потоке истории... С. 276.
 18
Казак эдебиет1, 1997, 26 августа.
19
Ыз-Мы, 1998, 21 апреля.
20
Б1рл1к, 1995, 14 сентября.
21
Егемен Казакстан, 1995, 28 сентября.
22
Турюстан, 1995, 8 марта.
408
23
Хотелось бы отметить, что после ухода пограничников
«вырождающейся» страны из Киргизии произошло много неприятных
событий в Ошской области. Может статься, что уже весной 2001 г.
казахстанской армии придется надолго позабыть о «патриотическом
воспитании» и самой, если она будут в силах (что вызывает сомнения),
решать совершенно новые задачи.
24
Жас алаш, 1995, 30 сентября.
25
Казак эдебиеть 1996, 13 февраля.
26
Ана тш, 1996, 1 февраля.
27
Zaman-Казакстан, 1996, 9 мая.
28
Казак эдебиет1, 1997, 21 января.
29
Немецкая газета, 1995, 24 июня.
30
Дэу1р, 1995, 23 февраля.
31
Туркктан, 1995, 17 мая.
32
Жас алаш, 1997, 25 февраля.
33
Я. Назарбаев. В потоке истории... С. 147.
34
Азат, 1993, № 2, 4, 5.
35
Зан, 1997, 6 августа.
36
Казак эдебиеп, 1997, 21 января.
37
Б.Супрунюк. Матерный маршрут. Омск, 1999. С. 260.
38
Доклад Центра стратегического развития «Развитие политико-
экономической ситуации в Казахстане в контексте перспектив российско-
казахстанского сотрудничества», подготовленный к парламентским
слушаниям в Государственной Думе РФ 30.09.97. С. 12.
39
Панорама, 1997, 4 июля.
40
НГ-Сценарии, 1997, 10 июля.
41
Семей таны, 1995, 8 августа.
42
Начнем с понедельника (рубрика «Мы вернулись в Казахстан»),
1999, 24 ноября.
43
Дэу1р-Время, 1995, 27 апреля.
44
Выступление Президента Н. А. Назарбаева «Нравственный и
политический выбор интеллигенции» // Казахстанская правда, 1998, 18
марта.
45
Подробнее см.: В движении добровольном и вынужденном.
Постсоветские миграции в Евразии. Под ред. А. Р. Вяткина, Н. П.
Космарской, С. А. Панарина. M., 1999. С. 127—152.
46
Я. Назарбаев. «Казахстан-2030». Послание Президента страны
народу Казахстана // Казахстанская правда, 1997, 11 октября.
ЕКАТЕРИНА БОРИСОВА
 ИНСТИТУТ ПРЕЗИДЕНТСТВА В КАЗАХСТАНЕ
Начиная с момента обретения независимости и до сегодняшнего дня в
Казахстане идет строительство государственной системы, ядром которой
стал институт президентства. Такая форма государственного устройства
приобрела необычайную популярность на территории постсоветского
пространства. Особенно сильная власть президента утвердилась в
республиках Центральной Азии. Советское наследие с ярко выраженной
персонификацией власти и многовековые традиции центральноазиатской
политической культуры предопределили структуру власти в этих новых
независимых государствах. Сохранилась преемственность принципов
государственного устройства тоталитарно-коммунистической системы:
концентрация власти на вершине исполнительной вертикали и ее
иерархизация на первом этапе суверенизации оставались прежними. В
дальнейшем главы государств Центральной Азии перестали быть просто
первыми секретарями ЦК Компартии, их власть в некоторых случаях стала
сравнимой с властью восточных деспотов. Но происходило это поэтапно.
В современном мире существуют три основные разновидности
республиканской формы правления: президентская республика,
парламентская республика и полупрезидентская республика. Все эти
410
три модели были изучены и испытаны Казахстаном на практике за
очень короткий срок. На первом этапе суверенизации правящая элита
Казахстана, поддавшись общей эйфории независимости и демократизации,
создала демократические институты и ввела пост президента, наделив главу
государства достаточно ограниченными полномочиями. Тогда это был
практически единственный легитимный путь, позволявший ей сохранить
свое положение на вершине власти, так как новые вызовы времени
потребовали и новой формы государственности.
Президент в парламентских республиках (ФРГ, Австрия, Италия,
Чехия), как правило, не располагает реальной исполнительной властью.
Полномочия президента, за исключением сугубо церемониальных,
представительских, здесь обычно осуществляются с согласия и по
инициативе правительства. Президент в парламентских республиках
зачастую является резервом власти, призванным находить выход из
политических кризисов. Чаще всего он может назначить лишь такое
правительство, которое располагает поддержкой парламентского
большинства. Пост премьер-министра в таких условиях зачастую
автоматически занимает лидер партии (блока партий), победившей на
парламентских выборах. Поскольку правительство должно пользоваться
доверием парламента, любое более или менее значимое изменение
соотношения сил в парламенте неизбежно сказывается на составе
правительства. Именно с этой модели началась эволюция государственной
системы Казахстана.
25 апреля 1990 г. был учрежден пост президента. Согласно Закону от
24 апреля 1990 г. «Об учреждении поста Президента» ', первый президент
избирался Верховным Советом сроком на шесть лет. Президент, избранный
Верховным Советом, обладал правом неприкосновенности и мог быть
смещен со своего поста только Верховным Советом в случае нарушения им
Конституции. Президент Казахской ССР выступал гарантом соблюдения
прав и свобод граждан республики, Конституции и законов; был обязан
принимать необходимые меры по охране суверенитета, безопасности,
территориальной целостности; представлять республику внутри страны и в
международных отношениях. Другая часть полномочий определяла статус
президента в его взаимоотношениях с другими органами государственной
власти. Многие решения, согласно при-
411
нятому закону, президент должен был принимать совместно с
парламентом. В том числе поддержка Верховного Совета была необходима
президенту при решении кадровых вопросов.
Президент Казахской ССР был обязан представлять Верховному
Совету кандидатуры на пост Председателя Совета Министров, Председателя
Комитета народного контроля, Председателя Верховного Суда, Главного
государственного арбитра; входить с представлениями в Верховный Совет об
освобождении указанных должностных лиц от обязанностей за исключением
Председателя Верховного Суда. При решении вопроса об отставке, либо
принятии отставки Совета Министров президент должен был
консультироваться с Верховным Советом, за которым оставалось последнее
слово: Верховный Совет либо принимал отставку правительства, либо
отклонял ее. В обязанности Верховного Совета входило также утверждение
по представлению президента и с согласия Председателя Совета Министров
членов правительства.
В сфере законотворчества глава республики обладал очень
ограниченными возможностями, так как его полномочия ограничивались
правом подписывать законы либо возвращать их со своими возражениями не
позднее чем в двухнедельный срок для повторного обсуждения и
голосования. Если Верховный Совет большинством в две трети голосов от
общего числа народных депутатов подтверждал ранее принятое им решение,
то президент был обязан подписать закон. Основной объем исполнительной
власти принадлежал правительству во главе с его председателем. Президент
же мог приостанавливать действие постановления и распоряжения Совета
Министров, актов министерств и государственных комитетов только в случае
их несоответствия Конституции и законам. Таким образом, исполнительные
функции государственной власти в Казахской ССР были разделены между
президентом и правительством. Правительство, осуществляя основные
полномочия исполнительной власти, было подчинено Верховному Совету
юридически и фактически действовало под его руководством. В принятии
решений решающую роль играл Верховный Совет.
Отсутствие у президента возможности прямо влиять на
складывающуюся в стране ситуацию в дальнейшем побудило его стре-
412
 миться к объединению обеих ветвей высшей исполнительной власти
под руководством главы государства.
Принятие Закона от 20 ноября 1990 г. «О совершенствовании
структуры государственной власти...» 2 оповестило о переходе
государственной системы РК к президентской республике. В
государственном механизме президентских республик президент обычно
избирается независимо от парламента (прямым или косвенным голосованием
населения) и совмещает полномочия глав государства и правительства. Пост
премьер-министра здесь либо отсутствует, либо выполняет вспомогательно-
координационную функцию. Само правительство обычно формируется из
числа членов той партии, к которой принадлежит президент. В классической
модели президентской республики (США) президент наделен широкими и
разнообразными полномочиями, но он действует лишь в пределах
федеральной исполнительной власти и в силу конституционного принципа
разделения властей не может единолично управлять всем государственным
аппаратом. Его полноправными партнерами и противовесами в этой сфере
выступают независимый от президента Конгресс и не менее независимый
Верховный суд. Одной из особенностей президентской республики является
также то, что главу государства нельзя уволить в отставку по политическим
мотивам, да и судьба правительства здесь прямо не зависит от изменений
соотношения сил между различными партиями в парламенте. В этой системе
действует принцип «сдержек и противовесов», так как классическая модель
создает возможности для эффективного контроля парламента за
исполнительной властью вследствие отсутствия у президента права роспуска
парламента.
В новой редакции Конституции Казахской Республики статья 144
описывала полномочия президента следующим образом: «Главой Казахской
Советской Социалистической Республики, ее высшей исполнительной и
распорядительной власти является Президент Казахской ССР». Согласно
этой же статье, президент осуществлял руководство деятельностью Кабинета
Министров, который утратил свой статус правительства республики;
назначал премьер-министра; образовывал и упразднял министерства и
государственные комитеты; отменял либо приостанавливал действие актов
центральных исполнительных органов в случае противоречия их
413
законам. Изменения, внесенные в ст. 116 Конституции, указывали, что
Кабинет Министров образовывается президентом. Этим же законом
устанавливалась подотчетность Кабинета Министров не только Верховному
Совету, но и главе Республики. Таким образом, в результате принятия закона
от 20 ноября 1990 г. произошла консолидация исполнительной власти и
значительно усилился институт президентства. Президент стал возглавлять
всю исполнительную вертикаль. Это означает, что политическая система
Казахстана была преобразована из парламентской в президентскую
республику.
1 декабря 1991 г. прошли прямые выборы президента уже
независимого Казахстана. Первая Конституция Республики Казахстан
сохранила и развила ключевые положения рассмотренных выше
нормативных правовых актов, однако имела и некоторые особенности,
явившиеся отражением реальных тенденций политического развития
Казахстана. В соответствии со ст. 75 Конституции 1993 г., принятой 28
января, президент Республики Казахстан являлся главой государства и
продолжал возглавлять единую систему исполнительной власти Республики.
За ним было сохранено право с согласия Верховного Совета назначать на
должность премьер-министра, заместителей премьер-министра, министров
иностранных дел, обороны, финансов, внутренних дел, председателя
Комитета национальной безопасности и глав дипломатических
представительств РК. Президент осуществлял общее руководство
деятельностью Кабинета Министров; по представлению премьер-министра
определял состав Кабинета Министров, образовывал и упразднял
министерства, государственные комитеты и ведомства; отменял либо
приостанавливал полностью или частично действие актов Кабинета
Министров, министерств, государственных комитетов и ведомств — уже вне
зависимости от их соответствия или несоответствия Конституции (п. 3 ст. 75
Конституции). Таким образом, по Конституции 1993 г. правительство
политически и организационно было встроено в контролируемую
президентом систему исполнительной власти, возглавлялось и
формировалось президентом при участии Верховного Совета и не
представляло собой самостоятельного коллегиального органа с собственной
компетенцией и коллегиальной политической ответственностью. Отличие
данной конституции заключалось в том, что формально статус правитель-
414
ства был возвращен Кабинету Министров, но «при условии его почти
полного вхождения в политико-юридическую орбиту Президента»3. Согласно
ст. 71 Конституции, президент впервые получал право законодательной
инициативы. В его распоряжении также оставалось право отлагательного
вето (ст. 78, п. 2). Во исполнение Конституции и законов Республики
Казахстан он имел право издавать указы, постановления и распоряжения (ст.
79). Наконец, Конституция 1993 г. имела одну важную особенность: она не
предусматривала процедуру отрешения президента от должности. Согласно
ст. 3 Конституции, президент имел право в установленном законом порядке
назначать на должность и освобождать от должности также и глав местных
исполнительных органов, выступающих непосредственными
представителями президента в соответствующих административно-
территориальных единицах4. В результате вся исполнительная вертикаль
оказалась под полным контролем президента.
По оценке казахстанских политологов Н. Амрекулова и Н. Ма-санова,
«в Казахстане даже по сравнению с коммунистическими временами
произошла невиданная сверхконцентрация всей реальной экономической и
политической власти в руках президента»5. Вся пирамида реальной власти
стала зависеть от личности президента и оказалась практически отчужденной
от контроля снизу — со стороны зарождающихся элементов гражданского
общества в центре и на местах. Представительство населения в парламенте
было обставлено рядом ограничений. Чтобы зарегистрировать политическую
партию для участия в избирательных кампаниях, необходимо было
представить списки не менее трех тысяч ее членов в более чем половине
областей Казахстана. Это делало практически невозможным официальную
регистрацию оппозиционных правительству политических партий. В
результате общество теряло контроль над властью, а власть утрачивала связь
с обществом. К тому же в Верховном Совете более 30 % депутатов
избирались по государственному списку, который формировался
непосредственно президентом. Это давало дополнительные возможности
президенту проводить своих людей в парламент.
Судебная власть на данном этапе находилась под контролем как
президента, так и Верховного Совета. Президент представлял
415
Верховному Совету Республики кандидатуры председателя и судей
Конституционного Суда, Верховного суда, Высшего Арбитражного суда,
Генерального Прокурора; входил с представлением в Верховный Совет
об освобождении их от обязанностей. Положение о неприкосновенности
судей в Конституции 1993 г. имело при этом свой оригинальный
оттенок: судья не мог быть арестован, подвергнут приводу, мерам
административного взыскания, налагаемым в судебном порядке,
привлечен к уголовной ответственности без согласия на то органа, его
избравшего (курсив автора) (ст. 78 п. 11). Данное положение
противоречит общепринятому принципу независимости судей, так как
решение о судьбе судьи принимается не квалификационной коллегией
судей, как это принято в мировой практике6, а исполнительной и
законодательной ветвями власти.
Дальнейшее развитие институт президентства получил в конце
1993 г. Это время ознаменовалось самороспуском Верховного Совета, в
результате которого президенту были временно (почти на два года)
переданы дополнительные полномочия. В соответствии с законом «О
временных полномочиях Президента и глав администраций», глава
государства обрел право назначать судей Конституционного, Верховного,
Арбитражного судов, назначать генерального прокурора, председателя
правления Национального банка, весь Кабинет министров. Таким образом,
под контроль президента попала не только вся исполнительная власть, но и
судебная, что в корне противоречит принципам демократического
государства.
В марте 1994 г. прошли внеочередные парламентские выборы, но их
результаты были признаны недействительными. В конце 1995 г.
парламентаризм в республике восстанавливается на основе уже новой,
принятой в результате всенародного референдума конституции. Она
ознаменовала собой дальнейшее «собирание» властных полномочий в руках
главы государства. Очередным этапом в этом процессе стал переток
реальной власти от парламента к президенту, что и было формально
закреплено в новом Основном законе.
Новый парламент образовывается из двух палат: Сената, изби-
ликанского значения и столицы — по два человека от каждой
территориальной единицы, и Мажилиса, избираемого по мажоритарно-
пропорциональной системе в соответствии с последними поправками к
конституции.
Контроль президента над законодательной властью был реализован в
Механизме выборов. Выборы в Сенат проходят таким образом: одну треть
сенаторов непосредственно назначает президент, две трети — выборные. Так
как голосование проводится не среди простых избирателей, а среди
депутатов маслихатов, которые в действительности зависят от акимов (глав
областей), назначаемых, в с^ою очередь, президентом, то Сенат становится
ору-диеэд в рукаэс президента и его окружения. Как показали выборы в
Сенат 5 декабря 1995 г., эта схема сработала очень хорошо. Члены и г^авы
маслихатов набирали не меньше 80 % голосов выборщиков, в то время как
выдвиженцы со стороны с трудом получали нуясные 50 %. Стоит также
отметить, что, согласно закону, занявшим на выборах вторые места
предстоит ротация через два года, тогда Как ставшие первыми (а в
подавляющем большинстве это главы местных администраций) остаются в
Сенате до конца срока — на 4 года 7. Препятствуют формированию
оппозиции также Высокие Взносы, которые должны вносить кандидаты на
выборные должности.
У президента есть и другие рычаги давления на законодательную
йласть республики. Например, согласно п. 1 ст. 63 Конституции, президент
РК может распустить парламент в случаях выражения тем вотума Недоверия
правительству, двукратного отказа дать согласие на назначение премьер-
министра, политического кризиса в результате непреодолимых разногласий
между палатами парламента или парламентом и другими ветвями
государственной власти 8. Весьма обширны полномочия президента, дающие
ему право участвовать в законодательной деятельности парламента. Он
поручает правительству вносить законопроекты в Мажйлис парламента (п. 3
ст. 64 Конституции), предлагает изменения и дополнения в Конституцию (п.
1 ст. 63), обладает правом отлагательного вето.
В определенных Конституцией случаях президент Республики
Казахстан вправе издавать законы и указы, имеющие силу законов
(п. 2 ст. 45). В случаях, когда парламент на совместном заседании палат
двумя третями голосов от общего числа депутатов каждой из них по
инициативе президента делегирует ему законодательные полномочия на
срок, не превышающий одного года (п. 4 ст. 53), президент республики
издает законы, а в случае, если парламент не исполнил требование
президента о приоритетном или срочном рассмотрении какого-либо проекта
закона, тот вправе издать указ, имеющий силу закона, который и действует
до принятия парламентом нового закона в установленном Конституцией
порядке (п. 2 ст. 61). Эти положения являются нововведением именно
казахстанской конституции, так как ни в одной другой из известных нам
конституций президент не наделяется столь широкими полномочиями в
сфере законотворчества.
Таким образом, по Конституции 1995 г. правительство изменило свой
статус по сравнению с Конституцией 1993 г. Формально политическая
система, созданная в 1995 г., стала напоминать модель полупрезидентской
республики, хотя внимательное рассмотрение механизма действия органов
государственной не дает нам права об этом говорить с полной уверенностью.
Смешанная модель (полупрезидентская республика) призвана избавиться от
недостатков президентской и парламентской форм правления путем
объединения наиболее сильных сторон обеих. Французский политолог М.
Дюверже в книге «XI республика и президентский режим» высказал в свое
время мнение, что «единственное средство продления жизни... демократии
западного типа, которой угрожают группы давления» состоит в переходе «к
такой форме правления, при которой президент избирается непосредственно
населением, не зависит от парламента и концентрирует в своих руках
основную часть не только правительственных, но и законодательных
функций»9. Суть модели полупрезидентской республики сводится, таким
образом, прежде всего к сильной президентской власти, осуществляемой в
условиях меньшего разделения ветвей власти, чем в президентской
республике. Глава государства в полупрезидентской республике не
обязательно является единоличным носителем исполнительной власти, а
зачастую делит эти полномочия с премьер-министром, возглавляющим
правительство. Полномочия главы государства и
418
главы правительства подчас «тесно перемежаются, и формально для
принятия решений требуется согласие их обоих»10.
Объем полномочий президента в полупрезидентской республике во
многом зависит от расстановки сил на внутриполитической сцене, порой
определяющей разное толкование конституции — более близкое к
парламентской или, наоборот, к президентской республике, что позволяет
приспосабливать ее нормы к различным обстоятельствам. Во Франции, если
президент и парламентское большинство принадлежат к одной политической
партии (блоку партий), безусловный приоритет в сфере исполнительной
власти принадлежит президенту, в то время как на долю премьер-министра и
правительства остается исполнение решений, принятых президентом. Победа
на парламентских выборах партии (блока партий), оппозиционных
президенту, резко усиливает дуализм внутри исполнительной власти и
приводит к ограничению фактической компетенции президента, сужению
свободы его политического маневра.
К важнейшим полномочиям президента при любой форме правления
относятся функции, связанные с деятельностью парламента, а также с самим
законодательным процессом. Право роспуска парламента обычно
предоставляется президенту в парламентских и полупрезидентских
республиках. В парламентских республиках президент, как правило, может
предпринять подобный шаг лишь по рекомендации правительства. В
полупрезидентских республиках он имеет право осуществлять данное
полномочие и по своей инициативе. Например, согласно ст. 12 Конституции
Франции ", «Президент республики может после консультаций с Премьер-
министром и председателями палат объявить о роспуске Национального
собрания». Одним из наиболее распространенных оснований для роспуска
парламента президентом является длительная невозможность формирования
правительства из-за позиции парламента. По Конституции РФ президент
может распустить Государственную Думу в случае трехкратного отклонения
представленных президентом кандидатур председателя правительства (п. 4
ст. Ill), a также при повторном выражении ею недоверия правительству в
течение 3 месяцев (п. 3 ст. 117).
На право президента распустить парламент накладывается ряд
серьезных ограничений с целью защитить представительскую
419
власть от своеволия главы государства. К весьма распространенным
ограничениям относится запрещение роспуска парламента в течение
определенного срока до или после парламентских выборов. Конституция
Франции, например, запрещает роспуск парламента в течение года с момента
выборов нового Национального собрания взамен распущенного (ст. 12).
Президенты Италии, России, Румынии не вправе делать это в последние
шесть месяцев своего конституционного мандата. Может быть
предусмотрено также ограничение общего числа роспусков парламента.
Согласно ст. 29 Конституции Австрии, президент имеет право распустить
парламент по одной и той же причине только один раз в течение всего срока
своих полномочий. В Румынии парламент не может быть распущен более
одного раза в течение года (п. 2 ст. 89 Конституции Румынии). Наряду с
положениями, позволяющими оказывать общее влияние на законодательную
деятельность парламента, президент зачастую наделяется правом издавать
собственные нормативные акты. В парламентской республике такие
полномочия осуществляются строго по рекомендациям правительства,
которое и несет за них ответственность. В странах же, где президент наделен
реальной исполнительной властью, он самостоятельно издает нормативные
акты, которые зачастую не нуждаются в министерской контрассигнации.
В Казахстане, согласно Конституции 1995 г., именно правительство во
главе с премьер-министром стало возглавлять исполнительную ветвь власти.
Однако объем полномочий президента по отношению к правительству, а
также широко распространенная практика решения президентом конкретных
управленческих вопросов дают основание говорить о президенте РК как о
фактическом главе исполнительной власти. Во-первых, по конституции,
президент назначает премьер-министра с согласия парламента, но в связи с
тем, что в парламенте, как уже было рассмотрено, отсутствует реальная
оппозиция главе государства, он практически волен назначать на этот пост
кого угодно. Во-вторых", президент имеет обширные полномочия по
назначению остальных членов правительства. По предложению премьер-
министра он назначает на должность и освобождает от должности его
членов. Согласия парламента на проведение этих кадровых перестановок не
требуется. В-третьих,
420
поскольку президент имеет конституционное право
председательствовать на заседаниях правительства по особо важным
вопросам, он в отдельных случаях может взять руководство им на себя,
давать непосредственные поручения и указания всем членам правительства.
И последнее, ключевым полномочием во взаимоотношениях президента с
правительством является его право принимать решение об отставке
правительства. Как уже отмечалось ранее, вотум недоверия правительству
может вынести парламент, но он не является для президента обязательным.
Тот вправе по собственной инициативе принять решение о прекращении
полномочий правительства, освобождении от должности премьер-министра и
любого члена правительства (п. 7 ст. 70 Конституции). Таким образом,
именно президент во всех случаях решает судьбу правительства.
Особое значение при рассмотрении проблемы эволюции института
президентства в Казахстане имеют разделы VI и VII Конституции 1995 г.,
посвященные судебной власти. В соответствии с новым Основным законом,
в Казахстане ликвидирован Конституционный суд и образован
Конституционный Совет, что свидетельствует о снижении статуса высшего
судебного органа и наделении его фактически совещательными функциями.
Кроме того, право назначать судей всех рангов практически целиком
передано главе государства. В соответствии со ст. 71 п. 2, Председатель
Конституционного Совета назначается президентом республики и в случае
разделения голосов поровну его голос является решающим. Из 7 членов
Конституционного совета двое, помимо Председателя, также назначаются
президентом, причем глава государства в соответствии с конституционным
законом вправе досрочно освободить их от должности. Помимо этого,
президент республики может внести возражения на решение
Конституционного Совета в целом или в той или иной его части, которые
преодолеваются двумя третями голосов от общего числа членов
Конституционного Совета.
Основываясь на рекомендации Высшего Судебного Совета,
«Президент Республики представляет Сенату Парламента для избрания и
освобождения от должности Председателя Верховного Суда Республики,
председателей коллегий и судей Верховного Суда» (п. 1 ст. 82 Конституции).
Так как Сенат фактически зависит oi ис-
421
полнительной власти, подчиненной в свою очередь президенту, то,
скорее всего, кандидатуры на эти должности утверждаются верхней палатой
парламента безоговорочно. Высший Судебный Совет возглавляется
Председателем, назначаемым президентом РК, и состоит из председателя
Конституционного совета (назначаемого президентом), председателя
Верховного суда (назначаемого президентом с согласия Сената),
генерального прокурора (назначаемого президентом с согласия Сената, в
соответствии со ст. 44), министра юстиции (назначаемого президентом),
депутатов Сената, судей и других лиц, назначаемых президентом республики
(ст. 82 п. 4). Председатели областных и приравненных к ним судов,
председатели коллегий и судьи областных и приравненных к ним судов
назначаются на должность президентом по рекомендации Высшего
Судебного Совета (ст. 82 п. 2). Председатели и судьи других судов
назначаются на должность также президентом по представлению министра
юстиции, основанному на рекомендации квалификационной коллегии
юстиции (ст. 82, п. 3). Из всего этого можно сделать вывод, что, хотя глава
государства с точки зрения принципа независимости судей не может
вмешиваться в деятельность судебных органов, в Республике Казахстан
судебная власть подчинена президенту.
Таким образом, к 1995 г. в Казахстане произошла консолидация всех
ветвей власти в руках одного человека — президента. В том же году перед
принятием Конституции состоялся и референдум по продлению
президентских полномочий до декабря 2000 г. Высочайший уровень
концентрации и монополизации функций управления государством в руках
президента чреват тем, что тому «все труднее и сложнее обозреть пределы
своей власти и поэтому все, что остается за пределами "горизонта видения"
вождя, остается безнаказанным и бесконтрольным... В этом случае президент
становится заложником власти, своего окружения и с трудом может
принимать оптимальные решения» п. Таким образом, Конституция 1995 г. не
предусматривает необходимую для стабильной и слаженной работы ветвей
власти систему «сдержек и противовесов». Провозглашая основные
демократические принципы, она перестала обеспечивать их выполнение.
Следовательно, даже на формальном уровне стал наблюдаться отход от
принципов демократии и нача-
422
ли вырисовываться черты авторитаризма, которые в конце концов
были закреплены и в других нормативных актах.
Развитие института президентства на этом этапе не закончилось. В
октябре 1998 г. подконтрольный президенту парламент принял 19 поправок к
действующей Конституции и к президентскому Указу «О выборах в
Республике Казахстан». Парламентом были назначены досрочные
президентские выборы на 10 января 1999 г. Главным аргументом стало то,
что досрочные президентские выборы необходимы в связи с резким
ухудшением экономического и политического положения в России, которое
может негативно сказаться на экономической и внутриполитической
ситуации в Казахстане. В связи с этим утверждалось, что в условиях
надвигающегося экономического кризиса требуются особые меры по
сохранению политической стабильности, а это связывалось с личностью
действующего президента. Перенесение выборов также преследовало цель
сократить срок подготовки к выборам других кандидатов, в том числе и от
оппозиции, поставив их в неравное положение с действующим президентом.
Следующая поправка продлила срок президентских полномочий до семи лет
вместо пяти. Был снят также верхний предел возрастного ценза для
кандидатов в президенты, что дало возможность нынешнему президенту
избираться еще раз в 2006 г. Другая поправка отменила необходимость
участия в выборах, чтобы они были признаны состоявшимися, не менее 50 %
избирателей. Таким образом, стало возможным избрание президента
практически любым числом избирателей.
Большинство этих поправок направлено в первую очередь на усиление
президентской формы правления, а если сказать точнее, то на усиление
власти действующего президента. При этом, как было отмечено
председателем Алматинского Хельсинского комитета Н. Фокиной 13, при
принятии поправок были нарушены ст. 53 Конституции РК, ст. 91
Конституции РК, пункт 29 Регламента Парламента, пункт 6 ст. 62
Конституции РК и пункт 1 ст. 91 действующей Конституции. Президент как
гарант этой Конституции мог пресечь незаконные действия парламента,
однако он «пошел навстречу» и инициировал новый закон. Данный факт
свидетельствует о том, что воля человека, стоящего на вершине власти,
значит больше, чем Закон, а парламент выражает и озвучивает эту волю,
423
хотя по закону должен служить противовесом неограниченной власти
главы государства и подчиненной ему исполнительной вертикали, сдерживая
его стремления выйти за рамки предоставленных Конституцией полномочий.
Итак, в 1998 г. институт президентства в Казахстане изменил свою
суть. Ныне действующий президент стал фактически не сменяемым
правителем Республики Казахстан. По мнению советника президента РК по
политическим вопросам Е. Ертысбаева, «становление и развитие Казахстана
как суверенного государства невозможно без сочетания политической
стабильности в обществе и концентрации политической воли Назарбаева,
направленной на формирование сильной власти» и. Именно этот аргумент
кладется в основу политики, направленной на пожизненное закрепление
власти действующего президента.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Проведенный анализ показывает, что институт президентства в
Казахстане прошел в своем развитии несколько этапов. На первом этапе, с 25
апреля 1990 г. по 20 ноября 1990 г., президентская власть функционировала в
системе, приближавшейся к парламентской форме правления: Верховный
Совет избирал президента и контролировал правительство, которое было ему
подотчетно. Именно с этой точки отсчета начинается восхождение
казахстанского президента с позиции равноправного члена системы
государственных органов власти к положению главы государства, стоящего
над этой системой и аккумулирующего в своих руках функции всех ветвей
этой власти. С каждым новым этапом эволюции института президентства в
руках президента сосредотачивалась все большая власть: под его контроль
постепенно уходили сначала исполнительная, затем законодательная и
судебная ветви власти. В ноябре 1990 г. к президенту перешел весь объем
полномочий исполнительной власти. В основу политической системы этого
периода была положена классическая модель президентской республики. Но
поскольку в условиях президентской рес-
424
публики законодательная и исполнительная власти в значительной
степени независимы друг от друга и могут самостоятельно существовать в
течение всего срока своих конституционных полномочий, возможности
влияния главы государства на парламент были весьма ограниченными.
Именно фактическая невозможность для президента контролировать
законодательную власть в сложившихся конституционных рамках привела
государственного руководителя Казахстана к решению о проведении
конституционного референдума лета 1995 г. Однако уже на этом этапе, пока
действовала Конституция 1993 г., президент мог контролировать
деятельность части депутатов представительного органа, поскольку одна
треть депутатов выбиралась по государственному списку.
В промежутке между самороспуском Верховного Совета и принятием
новой Конституции республика жила при полном отсутствии разделения
ветвей власти. Вся полнота ее принадлежала президенту. Самостоятельная
законодательная ветвь отсутствовала, исполнительная оставалась под
тотальным контролем главы государства, все суды назначались им же. В этот
период президентская власть провела проверку своих возможностей, а заодно
и реакции общества на авторитарный режим. В дальнейшем опыт этих двух
лет был использован при создании Конституции 1995 г.
Следующим этапом в истории становления института президентства в
Казахстане явилось построение политической системы государства по
модели полупрезидентской республики. Такая модель, в том виде в котором
она была применена в республике, позволила президенту приобрести
полномочия в сфере законотворчества и получить серьезные рычаги
давления на законодательную власть. Стоит отметить, что на каждом новом
этапе полномочия президента, полученные прежде, сохранялись, и хотя,
может быть, они и не фиксировались в Конституции, в механизме реального
функционирования органов власти их можно было обнаружить. Например,
несмотря на то, что в новой Конституции провозглашен принцип
независимости судей, проведенный нами анализ свидетельствует о реальном
контроле над судебной властью со стороны президента, реализуемом через
механизм назначения судей.
Таким образом, к 1995 г. власть в республике сконцентрировалась в
руках одного человека — президента. Проведение досроч-
425
ных президентских выборов в январе 1999 г., продление срока его
полномочий и прочие поправки, внесенные в Конституцию в 1998 г.,
закрепили фактически неограниченную власть одного конкретного человека,
и это позволяет охарактеризовать существующий в Казахстане политический
режим как «режим личной власти».
За восемь лет своего развития институт президентства в Казахстане
успел пройти путь от парламентской республики, где президент имел, по
Закону от 24 апреля 1990 г., формально ограниченные властные функции (но
не практике, иначе он бы не смог осуществить все те дальнейшие изменения,
которые закрепили его неограниченную власть на законодательном уровне),
к республике с ярко выраженными чертами авторитаризма. То, что Казахстан
пошел именно по такому пути развития, имеет свои объяснения.
Во-первых, создание государства с демократической формой
правления было требованием момента. Однако, создав парламентскую
республику, возглавляемую президентом, правящая элита Казахстана
изменила форму, но не изменила содержания: у руля власти остались в
основном те же люди, что правили до того. Качественного скачка не
произошло, хотя неожиданно свалившаяся свобода повлекла за собой
некоторые изменения. У правящей верхушки появилась возможность убрать
все общественные публичные структуры, которые «при коммунистах как-то
сдерживали в определенных рамках номенклатуру, согласовывали ее
интересы с интересами народа»15. Система власти потеряла внутреннее
равновесие, избавившись от многих ограничений, и пошла в разнос.
Многократная смена конституций за очень короткий срок свидетельствует об
этом. Достаточно прочно закрепившись у власти, элита потеряла в
дальнейшем интерес к демократическим институтам, и начался откат от
демократических норм. В результате была возрождена феодальная система
отношений, развивающаяся в «дико-капиталистической клановой среде»|6.
Во-вторых, в отличие от европейской части СССР, централь-
ноазиатские республики не имели самостоятельного опыта
государственности, поэтому очень скоро они вернулись к более знакомым
формам общественного устройства. По мнению многих политологов,
Казахстан представляет собой архаичное, традиционалистское,
консервативное общество, которому присущи патриар-
426
хально-подданическая политическая культура и неразвитое
правосознание населения, неразвитость механизмов участия граждан в
политической жизни и многовековые патерналистские отношения |7.
Современные формы общественного устройства были привнесены в
основном извне и слабо укоренились в Казахстане, так как были восприняты
далеко не всем населением. Например, «сельские почвенники» — люди,
выросшие и живущие в аулах и закончившие казахские школы (по
классификации Н. Амрекулова) 18,— ориентированы на сильную
патерналистскую президентскую власть, более ксенофобны, и им больше
импонирует Восток. Они выступают против введения частной собственности
на землю и в целом слабо интегрированы в русско-европейскую культуру.
Именно они являются главной электоральной базой нынешнего президента.
Носители же европейской культуры, ориентированные в основном на Россию
и западные ценности (чаще всего это русскоязычное население), вынуждены
по разным причинам уезжать из страны.
В-третьих, в обществе, где не успел сформироваться класс
собственников и мелких предпринимателей, который обычно называется
средним классом и является опорой гражданского общества, невозможно
построить демократическое государство, если при этом специально не
ставить задачу создания условий для его развития. При слабости среднего
класса решающие функции на себя берет властная верхушка, которая
начинает активно вмешиваться в процесс перераспределения
государственной собственности. Засилье в экономике людей, близких к
власти (в основном это протеже и родственники национальной элиты),
приводит к тому, что предприниматели, не имеющие поддержки во властных
структурах, постепенно выдавливаются из сферы бизнеса. Власть и бизнес
срастаются, и страна теряет основу для стабильного экономического
развития. Постоянные эксперименты в области экономики, связанные как с
отсутствием опыта управления ею в масштабах страны, так и с
преследованием узкоклановых интересов, а не интересов всего общества,
усугубляют государственную зависимость от внешних займов, усиливают
расслоение населения на бедных и богатых. Результатом всего этого
становятся неразрешимые социальные проблемы. В таких условиях
единственный способ удержать
427
nap в котле — закручивать гайки. Режим всей логикой своего
существования подталкивает себя к диктатуре.
При изучении тенденции развития восточных обществ выявляется одна
закономерность: многие из них, освободившись от колониальной
зависимости, создавали у себя авторитарные режимы при сохранении
внешних атрибутов демократии. Обычно перед этими режимами ставилась
задача при помощи «сильной руки» создать в стране стабильность и вывести
экономику из кризиса. Некоторым из них это удалось. Здесь можно привести
пример «азиатских тигров» — стран АТР. В Казахстане так не получается.
Положение населения ухудшается, за чертой бедности, по разным оценкам,
живут от 40 до 60 %. Объяснение этого, думается, надо искать как в
специфике общественного устройства, так и в природе власти. Авторитаризм
в РК, как уже упоминалось, строится на системе родственных связей,
трайбализме и клановости. При этом во главу угла ставятся не интересы
государства, а интересы президентской семьи и связанных с нею финансово-
промышленных групп.
Правда, по сравнению с другими государствами Центральной Азии
(кроме Киргизии) Казахстан отличается большей либеральностью
политического режима. Корни этого, как нам кажется, лежат в его
полиэтничности. Европейское население и титульное население, воспитанное
на русской культуре и разделяющее западные ценности, составляли до
недавнего времени почти половину всех жителей Казахстана. Именно это
сдерживает стремление власти к установлению еще более архаичных и
недемократических форм правления. В связи с этим можно проследить
некоторую зависимость между постепенным ростом числа уезжающих из
республики и трансформацией политической системы Казахстана в сторону
усиления режима личной власти президента Назарбаева. Страну покидает
наиболее активная часть населения, способная хоть как-то отстаивать свои
права. Следовательно, снижается протестный потенциал общества.
Оставшиеся в меньшей степени способны соблюдать свои гражданские
интересы, так как менее грамотны и более пассивны. Это приводит к тому,
что возможности политической элиты контролировать общество
расширяются, а у общества контроль над властью, наоборот, сужается.
428
Исходя из вышеперечисленных факторов, можно прогнозировать
дальнейшее развитие политической системы Казахстана в сторону усиления
власти действующего президента. В конечном счете результатом этого может
стать социальный взрыв, так как зависимость всей политической системы от
одного человека создает угрозу ее устойчивости и сужает возможности
легитимной передачи власти. В случае ухода Назарбаева с поста президента
по тем или иным причинам произойдет активизация клановых групп в борьбе
за власть, а отсутствие легитимных механизмов ее передачи может привести
к непредсказуемым последствиям.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Ведомости Верховного Совета Казахской ССР, 1990. № 18. Ст. 190.
2
Законы и постановления, принятые на 2-й сессии Верховного Совета
КазССР 12 созыва. А., 1991. С. 153.
3
Малиновский В. Глава государства суверенного Казахстана. Алматы
1998, С. 24.
4
Ранее, в соответствии с законом от 13 января 1992 г., главы местных
администраций были подотчетны как президенту, так и местным Советам
народных депутатов.
s
Амрекуяов Н., Масанов Н. Казахстан между прошлым и будущим.
Алматы, 1994. С. 72.
6
Иванов В. Профессия юрист. Справочник для студентов учебных
заведений, М. 1998. С. 60—62.
7
Постсоветская Центральная Азия. Потери и обретения. М., 1998. С.
51.
8
Для сравнения можно отметить, что по Конституции РФ Президент
вправе распустить нижнюю палату Парламента после трехкратного
отклонения ею представленных кандидатур Председателя Правительства РФ,
и в случае если Государственная Дума в течение трех месяцев выразит
повторное недоверие Правительству.
9
См.: Duverger M. La Vime Respublique etle regime pressidentiel. P.,
1961. P. 12—14.
10
Крутоголов M. А. Президент Французской Республики. М., 1980. С.
227. " Конституции зарубежных стран. М., 1996.
12
Масанов Н. Политическая и экономическая элита Казахстана //
Центральная Азия и Кавказ, № 1. С. 83.
13
Таукина Р. Освещение хроники событий в период президентских
выборов в Республике Казахстан в СМИ // Центральная Азия и Кавказ, 1999.
№ 1(2)., С. 176.
14
Ертысбаев Е. К. Некоторые аспекты президентской избирательной
кампании в Казахстане // Центральная Азия и Кавказ, 1999. № 1(2). С. 52.
15
Амрекулов Н. Размышления о главном. Пути к устойчивому
развитию. Алматы, 1998. С. 88.
" Амрекулов Н. Размышления о главном... С. 79.
17
Информационный бюллетень агентства «ПолиТон», 1999, 7 июня.
18
Амрекулов Н. Размышления о главном... С. 208.
429
ОБ АВТОРАХ
АЛЕКСАНДРОВ Юрий Георгиевич
Главный научный сотрудник, заведующий сектором политологии
Отдела стран СНГ Института востоковедения РАН, доктор экономических
наук
БОБРОВНИКОВ Владимир Олегович
Старший научный сотрудник Отдела стран СНГ Института
востоковедения РАН, кандидат исторических наук
БОРИСОВА Екатерина Андреевна
Аспирантка Отдела стран СНГ Института востоковедения РАН
ВЯТКИН Анатолий Рудольфович
Заведующий сектором социоантропологических исследований Отдела
стран СНГ Института востоковедения РАН, кандидат исторических наук
ГРОЗИНАндрей Валентинович
Младший научный сотрудник Отдела стран СНГ Института
востоковедения РАН
ЕРОФЕЕВА Ирина Викторовна
Старший научный сотрудник Института истории и этнологии
Министерства науки и высшего образования Республики Казахстан,
кандидат исторических наук
ЛУРЬЕ Светлана Владимировна
Старший научный сотрудник Института социологии РАН (г. Санкт-
Петербург), доктор исторических наук
ПАНАРИН Сергей Алексеевич
Заведующий Отделом стран СНГ Института востоковедения РАН,
кандидат исторических наук
СУДЬИНАндрей Владимирович
Научный сотрудник Отдела стран СНГ Института востоковедения
РАН, кандидат экономических наук
ЦЫМБУРСКИЙВадим Леонидович
Старший научный сотрудник Института философии РАН, кандидат
филологических наук
430
ETHNIC NATIONALISM
AND CONSTRUCTION
OF A NATION-STATE
 CONTENTS
PREFACE (Yu. G.
Alexandrov)......................................................................................4
СIS
Sergei Panarin. Youth, nationalism and security in Russia and
Kazakhstan...............16
Anatoly Vyatkin. An attempt at Crimean Tatars' state reconstuction: The
historic
lessons of 1917—
1918...........................................................................................68
RUSSIA
Vadim Tsymburskii. The North Ossetia in the first half of the 1990s. A
search for
statehood from geopolitical and socio-functional perspective...................97
Andrei Sud'in. The Republic of Tatarstan within the federal structure of the
Russian
State......................................................................................................................178
Vladimir Bobrovnikov. Islamophobia and the religious legislation in the
post-Soviet
Daghestan.............................................................................................................232
Svetlana Laurie. Ethnic self-identification against the crisis of the "mother"
ethnos: Armenian community experience in St.-Peterburg (1989—1993).....267
KAZAKHSTAN
Irina Yerofeyeva. The Slavic population of Eastern Kazakhstan in the 18th—
20Ih
centuries: migration, stages in sociocultural evolution, issues of
repatriation......321
Andrei Grozin. The Republic of Kazakhstan in search of official
ideology..............373
Ekaterina Borisova. The institution of Presidency in Kazakhstan..............410
CONTRIBUTORS....................................................................................430
Научное издание
ЭТНИЧЕСКИЙ НАЦИОНАЛИЗМ И ГОСУДАРСТВЕННОЕ
СТРОИТЕЛЬСТВО
Утверждено к печати Институтом востоковедения РАН
В авторской редакции
Оригинал-макет С. В. Кирюхиной (ИВ РАН)
Корректор М. Я. Колесник
Сдано в набор 23.04.01
Подписано к печати 06.08.01
Формат 60х90'/16
Печать офсетная. Бумага офсетная № 1
Усл. п. л. 27. Уч.-изд. л. 23,3
Тираж 350 экз. Зак. № 259.
ИД № 04697 от 28 апреля 2001 г.
 Институт востоковедения РАН
103031 Москва, ГСП, ул. Рождественка, 12
Научно-издательский отдел
Зав. отделом Ю. В. Чудодеев
Отпечатано в типографии ЗАО «Олита».
Лиц. ПД № 1-00052 от 12.03.2001 г. г. Москва, ул. Б. Черемушкинская,
34.