Лилли Маркоу Сталин.

Личная жизнь

© Calmann-Lévy, 1996
© Getty Images/Fotobank.ua, обложка, 2014
© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2014
© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное
оформление, 2014

***

– Мама, царя помнишь?

– Как же, помню.
– Ну, я вроде царь.
– Лучше бы ты стал священником.
Диалог Сталина с матерью
Таким образом, тем, кому необходимо в новом государстве обезопасить себя от
врагов, приобрести друзей, побеждать силой или хитростью, внушать страх и
любовь народу, а солдатам – послушание и уважение, иметь преданное и
надежное войско, устранять людей, которые могут или должны повредить;
обновлять старые порядки, избавляться от ненадежного войска и создавать свое,
являть суровость и милость, великодушие и щедрость и, наконец, вести дружбу
с правителями и королями, так чтобы они с учтивостью оказывали услуги, либо
воздерживались от нападений, – всем им не найти для себя примера более
наглядного, нежели деяния герцога [Чезаре Борджиа].
Н. Макиавелли. Государь[1]
 Предисловие

Личность Сталина затмил его легендарный образ, тень которого легла на всю
историю XX столетия. В данной книге я пытаюсь рассказать о том, какой была
его частная жизнь, и ссылаюсь на исторические факты политического характера
только тогда, когда они необходимы для понимания его индивидуальной
судьбы или же когда они позволяют лучше понять его поступки либо даже
пересмотреть их интерпретации, считавшиеся окончательными и
бесповоротными. В течение весьма долгого времени было как-то не принято
пытаться разгадать загадку характера этого «гигантского монстра». Конечно же,
само собой напрашивается суждение, что человек, в эпоху правления которого
совершались ужасные жестокости, не может быть никем иным, кроме как
сущим дьяволом. Такое суждение позволяет выгородить ближайшее окружение
этого человека, сохранить оптимизм относительно невинности человеческой
природы как таковой и отделить от «нормального человечества» одну личность,
на которую затем свалить вину за совершенные преступления. Однако данное
уподобление Сталина дьяволу представляет собой проявление умственной лени
– точно так же, как и прежнее его обожествление. Если же увидеть в нем
обычного – самого обычного – человека, которому ничто человеческое отнюдь
не чуждо, в результате этого он станет еще более уязвимым перед судом
Истории.
Я осознаю, что попытка поближе рассмотреть личность Сталина, основанная на
неопубликованных архивных материалах и встречах с еще живыми его
родственниками, может показаться некоторым людям аморальной. «Что?! –
воскликнут они. – Вы говорите нам о состоянии души этого тирана, не делая
при этом акцент на его ответственности за гибель миллионов людей? Вы
копаетесь едва ли не с сочувствием в жалкой кучке секретов его личной жизни,
отодвигая на задний план одну из величайших трагедий XX века?» Таким
людям я хочу с самого начала сказать, что моя цель в данном случае состоит
отнюдь не в том, чтобы переосмыслить общепринятое мнение о годах
сталинского террора: мнение это уже сложилось, и я полностью с ним согласна.
Однако я уверена, что в личной жизни деятеля такого масштаба не может быть
«жалкой кучки секретов»: каждый новый эпизод должен быть внесен в досье
Истории отдельно.
Помимо многочисленных исследований, предпринятых западными
советологами и имеющих большое научное значение, имеются и
«исследования» сомнительного содержания. Рассекречивание советских
архивов поспособствовало – больше всего и в первую очередь в России –
опубликованию различных трудов, которые отнюдь не отличаются
объективностью. Свободу слова – а особенно на тему, ранее считавшуюся
запретной, – путали с правом писать все, что только взбредет в голову. Поэтому
появилось множество публикаций, похожих скорее на вымысел: ими теперь
буквально завалены книжные лотки на улицах Москвы. Пришлось дожидаться
появления нового поколения ученых, которые серьезно работают с документами
и не ставят перед собой никаких задач, кроме выяснения истины – какой бы она
ни была, – чтобы можно было воссоздать историю, уже не являющуюся
пленницей закрытых архивов.

Я уже почти тридцать лет в той или иной манере изучаю биографию Сталина, и
вот уже пятьдесят лет мне не дает покоя загадка его личности. Ни одно из
предлагавшихся объяснений никогда не казалось мне достаточно убедительным,
пусть даже я и считаю научно обоснованными подробные биографии Сталина,
составленные Исааком Дойчером и Робертом Такером и послужившие очень
хорошим подспорьем во время моих собственных исследований.
Биографический эскиз, который я представляю в данной книге, является
результатом многолетних изысканий, которые, однако, позволили мне
восстановить истину лишь частично и фрагментарно, ибо предмет исследования
воистину огромен. Этот эскиз не претендует на то, чтобы дать ответы на все
теоретические и исторические вопросы, которые возникают у исследователей
относительно личности Сталина. Мой персонализированный подход, при
котором я стараюсь не слишком глубоко погружаться в психологию, не имеет
своей целью реабилитацию Сталина: такая реабилитация, как мне кажется, вряд
ли состоится даже и при жизни будущих поколений. Я всего лишь предприняла
скромную попытку извлечь из первоисточников – большей частью еще не
изданных – информацию, относящуюся к сложности, противоречиям и
парадоксам данной личности. Я старалась, роясь в архивных материалах,
относящихся к Сталину, не зацикливаться на прочно сформировавшихся
представлениях, чтобы выявить все новое, пролить свет на нюансы,
остававшиеся в тени, разделить истинное и надуманное, разрешить некоторые
спорные вопросы и выявить аспекты, которые ранее были неизвестны или
неправильно поняты[2]. Если нарисованный мною портрет приобретает
человеческие пропорции, то только лишь для того, чтобы четче показать черты
характера человека, для которого превыше всего были его революционные
убеждения, государственные интересы, абсолютная власть и уверенность в том,
что его деятельность является благом для всех людей.

Говоря о преступлениях, репрессиях и ошибках, с которыми уже четыре десятка

лет ассоциируются Сталин и его пребывание у власти, в последнее время
перестали упоминать надежду, энтузиазм, героизм и дух самопожертвования,
которые были характерными чертами этого «невообразимого» исторического
периода. То воодушевление и то восхищение, которые вызывали СССР и его
харизматический лидер в 30-е и 40-е годы, вполне можно объяснить не одним
лишь надувательством, ложью, страхом, манипуляциями… СССР, при всей его
запутанности и парадоксальности, для тех, кто пытался понять происходящие в
нем события, представлялся конгломератом различных достижений и неудач,
невероятных чудес и трагедий. Очень многих завораживал этот двойственный
характер невиданных ранее реалий той эпохи. Принципиально новое
государство очаровывало; утопия, обещающая превратиться в реальность,
вызывала энтузиазм; волюнтаризм, ставший фундаментальной ценностью,
оказывался заразительным.
Ни секретному докладу Хрущева на XX съезде КПСС, ни гласности Горбачева
до сих пор еще не удалось вычеркнуть из глубины коллективного сознания
постсоветского общества укоренившееся в нем представление о том, что
сталинская эпоха была также временем славы и национальной гордости народов
Советского Союза и что олицетворяющий ее политический деятель не был
единственным виновником происходивших в ту эпоху репрессий [3]. Для всех
людей этот деятель остается гигантом, вошедшим в историю XX столетия
благодаря своим преступлениям и своим победам. Да, именно таким гигантом, а
не эпифеноменом, которым его считал Рой Медведев, ни термидорианцем,
которым его изображал Троцкий (поскольку Сталин стремился быть преданным
продолжателем дела Ленина), ни источником всех зол, которым его
провозглашал Хрущев. Сталин был настоящим олицетворением своей эпохи,
ибо между ним и созданным им «миром» имелась симбиотическая связь.

Глава I. Сосо

Гори

Городок Гори, окруженный горами, находящийся примерно в 70 километрах от

Тифлиса и расположенный на лесистом, усыпанном цветами холме, имевший
древнюю и трагическую историю, даже не подозревал, что он прославится в XX
столетии благодаря одному выдающемуся кавказцу, который родится на белый
свет 6 декабря 1878 года и которого окрестят 17 числа того же месяца. В начале
своей деятельности в качестве профессионального революционера он изменит
дату своего рождения, заявив полиции, что родился 21 декабря 1879 года [4].
Позади Гори, раскинувшегося на одном из берегов Куры, на пересечении трех
долин, богатых виноградниками и черноземом и освещенных жарким южным
солнцем (хотя с неба на них частенько обрушиваются грозовые дожди), тянутся
хребты Кавказских гор – некоторые их вершины покрыты вечными снегами.
Недалеко от этого городка высится старая византийская крепость. Именно в
такой – одновременно захолустной и милой – обстановке провел первые
шестнадцать лет своей жизни Иосиф Виссарионович Джугашвили, которого
родители, другие близкие родственники и товарищи по школе называли с
детства Сосо. Детство его было нелегким, хотя он и был окружен заботой и
любовью своей набожной матери.
Маленький дом, в котором он родился и в котором обитали Виссарион
Иванович Джугашвили (Бесо) и Екатерина Георгиевна Геладзе (Кеке), является
наглядным свидетельством того, что семья эта жила в хронической бедности.
Этот дом находился в центре городка, возле храма (который в 1921 году был
разрушен в результате землетрясения), и представлял собой строение с плоской
земляной крышей, состоящее всего лишь из двух комнат. Крыша была дырявой,
и когда на город время от времени обрушивались проливные дожди, вода
попадала внутрь. Весьма немногочисленные и простенькие предметы мебели
придавали внутреннему убранству дома довольно суровый вид, хотя стены в
нем были покрыты на кавказский манер коврами. Мебель включала в себя
сундук, служивший шкафом, стол, на котором стоял самовар и лежали
школьные учебники Сосо, и деревянную кровать. Крутая лестница вела в
подвал, в котором мать Сосо готовила еду. Пол везде был покрыт кирпичами.
Кеке, напряженно работавшая с утра до вечера, чтобы прокормить своего сына,
которого растила одна, спала по ночам в маленьком дворике на деревянной
скамье[5]. Этот дом существует и до сих пор: его защитили от непогоды
мраморным саркофагом и превратили в музей.
Род Джугашвили – осетинского происхождения. Предки Сталина были
крепостными крестьянами. Один из его прадедов по отцу – Заза Джугашвили –
на некоторое время приобрел известность среди своих земляков. Заза в самом
начале XIX века участвовал в крестьянском восстании против русских и был
вынужден скрываться сначала в горах, а затем в селе Диди-Лило неподалеку от
Тифлиса, где он прожил до самой своей смерти. Его сын Вано стал
виноградарем. Именно в этом селе и родился Виссарион. После смерти своего
отца Бесо переехал в Тифлис и устроился на фабрику Адельханова, где освоил
профессию сапожника. Затем он обосновался в Гори и работал там в мастерской
по ремонту обуви, после чего открыл свою собственную мастерскую. В Гори он
познакомился с красавицей Екатериной, родившейся в семье крепостных
крестьян в селе Гамбареули, которая в 1864 году, после отмены крепостного
права в Грузии, переехала в Гори. Когда Екатерина познакомилась с Бесо, ей
было восемнадцать лет, а ему – двадцать четыре. Вскоре они поженились (это
произошло в 1874 году)[6].
Их брак оказался неудачным, поскольку характер у Бесо был тяжелым, что
усугублялось его склонностью к алкоголизму. Будучи весьма вспыльчивым,
Бесо частенько без зазрения совести, из-за какого-нибудь пустяка избивал свою
жену и своего единственного малолетнего сына. В 1883 году супруги в конце
концов расстались – отчасти из-за этих бесконечных вспышек насилия, а
отчасти из-за того, что мастерская Бесо обанкротилась. Бесо возвратился в
Тифлис, где устроился на работу. Сосо в этот момент не исполнилось и пяти
лет. Бесо время от времени приезжал к сыну в Гори, однако каждый его приезд
не приносил сыну ничего, кроме слез. Виссарион Джугашвили погиб в 1909
году[7] в Тифлисе во время драки в одной из харчевен. У Сосо не осталось
никаких хороших воспоминаний об этом отце-пьянице, желавшем, чтобы сын
пошел по его стопам, и пытавшемся препятствовать его матери,
предпринимавшей сверхчеловеческие усилия для того, чтобы Сосо мог учиться
в школе.
Был ли Виссарион настоящим отцом Сталина? На сей счет имеется несколько
версий. В различные периоды времени различные авторы приписывали данное
отцовство то священнику, у которого время от времени работала мать Сосо, то
грузинскому аристократу, которому она стирала белье, то знаменитому
русскому путешественнику Пржевальскому, однажды побывавшему в Гори:
некоторые наблюдательные люди заметили в нем удивительное внешнее
сходство со Сталиным. На Пржевальском этот список отнюдь не заканчивается.
Внучка Сталина Надежда наиболее вероятным настоящим отцом своего
дедушки считает князя Якова Эгнаташвили. Кеке занималась уборкой в доме у
князя и кормила грудью его сына Александра, поскольку у болезненной матери
последнего не было молока. Кеке могла вступить в интимную связь с князем в
тот период, когда его жена болела. Как бы там ни было, Сосо впоследствии
частенько наведывался в дом князя, где его радушно принимали и кормили, а
одна из родственниц князя – некая Софико – ухаживала за Сосо в Рустави
(городе, расположенном неподалеку от Тифлиса), когда он серьезно заболел. У
потомков князя нет никаких сомнений: Сталин – отпрыск их рода, и именно
благодаря князю он смог поступить сначала в Горийское духовное училище, а
затем – в Тифлисскую духовную семинарию. Подтверждением этого, по их
мнению, служит тот факт, что, достигнув вершин власти, Сталин вызвал в
Кремль своего молочного брата Александра Яковлевича. Как заявила автору
данной книги Надежда Сталина, Иосиф знал, кто его настоящий отец, но
«узаконил» версию о том, что его отцом был Виссарион, чтобы спасти честь
своей матери. Что является очевидным – так это то, что единственная
имеющаяся фотография предполагаемого законного отца Сталина является не
более чем подделкой: Виссарион за всю свою жизнь ни разу не
сфотографировался. Чтобы сделать этот снимок, взяли фотографическое
изображение Сталина и «приделали» к нему бороду. Сходство между отцом и
сыном благодаря этому получилось идеальным [8]. Следует отметить, что Кеке, с
ее рыжеватыми волосами и веснушчатым гладким лицом с характерным
выражением уверенности в себе, была довольно привлекательной особой, и у
нее вполне могли случиться романы с различными мужчинами. Сталин
унаследовал прежде всего ее упорство, ее волюнтаризм и умение напряженно
работать. А еще – ее грубость. С годами она станет одеваться в стиле набожных
грузинских женщин, то есть начнет носить национальный головной убор и
черные монашеские одежды. Она пользовалась большим уважением и имела
репутацию женщины, посвятившей себя Богу и своему сыну.
После того как Бесо уехал в Тифлис, мать и сын поселились в двух
примыкающих друг к другу комнатах в доме священника, в котором Кеке
занималась уборкой.
У четы Джугашвили до появления на свет Иосифа родились еще два сына –
Михаил и Георгий, – но они оба умерли еще на первом году жизни. Поэтому
неудивительно, что своего третьего сына Кеке окружила огромной заботой. В
возрасте восьми лет Сосо поступил в Горийское духовное училище, где ему,
поскольку он учился хорошо, выплачивали стипендию. Он проявил себя как
активный и энергичный мальчик, любящий общаться со сверстниками. Будучи
по характеру веселым, он часто шутил, любил побалагурить и нередко обращал
на себя внимание окружающих. Ему нравилось рисовать географические карты.
Он легко усвоил арифметику и затем быстро добился блестящих успехов в
математике. Сосо удивлял учителей прежде всего своей изумительной памятью.
Хотя его мать была верующей, а учился он в духовном училище, он абсолютно
не проникся религиозной верой. Более того, необходимость молиться и
совершать другие действия, связанные с религиозными обрядами, вызывала у
него раздражение. Поэтому он очень рано научился скрывать свои мысли и
чувства. Его истинная сущность толкала его ко всему настоящему, ко всему
реально существующему, к прагматизму. В очень юном возрасте – в тринадцать
лет – он прочел знаменитое произведение Дарвина (наверняка в упрощенном
варианте), и это окончательно развеяло его сомнения относительно того, есть ли
Бог или его нет. «Я это уже знал! Бога нет!» – воскликнул он, говоря о
произведении Дарвина[9].
Сосо регулярно ставил себе цели, которых затем непременно достигал. По
воспоминаниям его друга детства Петра Капанадзе, если Сосо был очень
доволен собой, он выражал свою радость тем, что крутился вокруг своей оси на
одной ноге[10]. Вел себя Сосо очень активно. Он стал заправилой на внутреннем
дворике духовного училища во время перерывов между занятиями, а также
первым тенором в хоре училища и в церковном хоре.
Этому блестящему ученику жилось, однако, не очень легко, потому что его мать
была бедной. Чтобы заработать на жизнь, она занималась уборкой в домах
преподавателей духовного училища, стирала белье и шила одежду городским
богатеям. Отец Сосо был против того, чтобы его сын учился в духовном
училище. Когда Сосо исполнилось десять лет, Бесо силой увез сына из Гори в
Тифлис и устроил его там рабочим на фабрику Адельханова. Непоколебимой
Кеке удалось, однако, – хотя и не без трудностей (после недели скандалов и
потасовок), – вернуть сына в Гори и снова устроить его в духовное училище.
В конце XX столетия грузинское общество волновали две серьезные проблемы:
русско-грузинские отношения и последствия отмены крепостного права на
Кавказе. Именно в эту эпоху юный Сосо осознал, какое социальное и
национальное неравенство существует в обществе: у него вызывала
раздражение надменность богатеньких сынков торговцев вином и зерном и
отпрысков древних аристократических родов. Его стремление любой ценой
добиться уважения сверстников при помощи смелых выходок в училище и
активности на игровой площадке, чтобы тем самым приобрести статус лидера,
было, возможно, первой попыткой сына сапожника подняться над своим
скромным социальным происхождением.
Несмотря на достижения Сосо в учебе и спорте, здоровье его было достаточно
слабым. В шесть лет он заболел оспой, которая оставила след на его лице на всю
жизнь. В возрасте десяти лет на него во время народных гуляний наехала
повозка. Его отнесли домой почти без сознания, что привело в крайнее отчаяние
его мать. Он нашел в себе силы сказать ей: «Не переживай. Все в порядке!»
После нескольких недель мучений он поправился, однако и на этот раз
последствия сказывались всю оставшуюся жизнь: его левая рука стала плохо
сгибаться и разгибаться в локтевом суставе. Впоследствии из-за этого
физического недостатка его признали негодным к военной службе. Сосо
мужественно переносил физические страдания: его друзья того периода
заявляли, что никогда не видели, чтобы он плакал [11].
Удары судьбы он принимал со стоицизмом и – по крайней мере внешне – с
определенным равнодушием. Его повседневная жизнь отнюдь не была
радужной: обстановка в доме его родителей не отличалась уютом и душевным
теплом. Ему приходилось уворачиваться от ударов пьяного отца и – в силу
своего юного возраста – быть беспомощным свидетелем насилия, которое отец
чинил над матерью, работавшей в поте лица ради того, чтобы вырастить сына в
соответствии со своими представлениями о хорошем воспитании. Сосо любил
свою заботливую мать (у которой не было на белом свете никого, кроме
единственного сына), пусть даже она тоже иногда его била и в целом
относилась к нему порой очень сурово. Он уважал ее, хотя она не имела
никакого образования и умела разговаривать только на грузинском языке. Как-
то раз, защищая ее, он кинул в своего отца нож. Бесо тут же набросился на него,
и спасти мальчика от жестокого избиения удалось лишь подоспевшим соседям,
которые затем тайком приютили его у себя на несколько дней [12]. Подобное
«общение» с отцом выработало у него недоверчивость, настороженность и
скрытность, которые станут неизменными чертами его характера на всю
оставшуюся жизнь.

Чтобы как-то отвлечься от тяжких событий повседневной жизни, юный Сосо

углублялся в чтение книг. Несмотря на присущую ему тягу к реальному и
конкретному, он очень любил мечтать. Представляя себя в роли какого-нибудь
героического персонажа, он пытался хотя бы на время вырваться из нелегких
условий, в которых жил. Поначалу он ограничивался лишь тем, что читал
написанные на грузинском языке приключенческие романы, в которых не
только описывались социальные драмы и несчастная любовь, но и изображалось
в романтической манере сопротивление кавказских народов исполинской
России. Сосо особенно запомнилась повесть Александра Казбеги
«Отцеубийца». События, описываемые в данном произведении, относятся к
эпохе легендарного имама Шамиля, когда кавказские горцы вели борьбу с
русскими. В этой повести прославляется мужество и упорство мужчины,
которого звали Коба (что означает «неукротимый»); он был объявлен вне
закона. Коба был образцовым мстителем за порабощенный народ. Данная
романтическая аллегория, воспевающая кавказский патриотизм, по-видимому,
очень сильно поразила воображение юного Сосо, и тот, затаив дыхание, читал о
боевых подвигах Кобы. Многими годами позднее, начав работать в
революционном подполье и оказавшись в 1901 году в городе Батум, он
присвоит себе это имя в качестве партийной клички и будет носить его до тех
пор, пока – десять лет спустя – не возьмет псевдоним «Сталин».
По окончании обучения в Горийском духовном училище Сосо как лучшего
ученика класса рекомендовали для поступления в Тифлисскую духовную
семинарию[13]. Он получил аттестат с отличием. Сосо в это время был
худощавым весельчаком спортивного вида, с жгучими черными глазами и
длинным носом, и вел себя так, что в нем сразу угадывался независимый и
решительный характер. В 1894 году он переехал с матерью в Тифлис, чтобы
поступить в семинарию и, претворяя мечту матери в жизнь, стать священником.
Он блестяще сдал вступительный экзамен, и в сентябре того же года его
зачислили в семинарию в качестве «полупансионера» [14], без оплаты за
обучение. Это было тем более похвально, что в годы своего обучения в Гори
Сосо пришлось сменить язык обучения. Когда он поступил в духовное училище,
обучение там велось на грузинском языке. Двумя годами позже
общенациональным языком стал русский. Переход от одного языка к другому
стал для большинства учеников болезненным: тех, кто этому противился,
сурово наказывали. Юный Джугашвили, по всей видимости, никак не пострадал
в ходе данного испытания одновременно и на лингвистические способности, и
на патриотизм. Он проникся теми амбициями, которые пыталась привить ему
мать.

Тифлис

В Тифлисской духовной семинарии – самой престижной высшей школе Грузии,

в которой преподавалась православная теология, – юного Сосо ждала совсем не
такая жизнь, к какой он привык в Гори. Хотя задача данного учебного заведения
состояла в подготовке священников, оно стало и своего рода рассадником
революционной идеологии в силу царивший в нем репрессивной атмосферы и
проводившейся здесь оголтелой русификации. В 60-е и 70-е годы XIX века в
семинарии не раз вспыхивали бунты и возникали различные подпольные
группы. В воздухе витали политические идеи, подрывавшие феодальные
порядки, которые все еще существовали в этом учебном заведении. Великие
национальные герои Грузии стали первым «оружием» борьбы за толстыми
стенами семинарии. Джугашвили поступил в нее всего лишь через несколько
месяцев после последней большой забастовки, парализовавшей деятельность
данного учреждения. Он тут же проникся неприязнью к удушливой
семинарской атмосфере и вскоре выступил против существующих порядков. В
первый год своей учебы в Тифлисе он уже больше не был тем прилежным
учеником, который вызывал восхищение у учителей в Гори, и в кондуитном
журнале семинарии фигурируют записи о его недисциплинированности и
дурном характере – как будто избавление от любящей, но, безусловно, и
сдерживающей опеки со стороны матери позволило ему проявить свою
истинную сущность. В частности, 21 октября 1894 года надзиратель сделал
запись о том, что Иосиф Джугашвили, громко разговаривая и смеясь, мешал
своим товарищам спать. Начиная с декабря наказания сыплются на него одно за
другим: его то изолируют во время обеда от всех остальных, то заставляют есть
в столовой стоя, то помещают на несколько часов в карцер…
Но какие же проступки он совершал? Это были всего лишь детские выходки не
очень хорошо воспитанного юноши: он неподобающим образом вел себя в
церкви, а именно стоял, опершись на стену; он слишком громко пел в
церковном хоре и не реагировал при этом на замечания надзирателя; он
терроризировал некоторых из своих товарищей; он опаздывал на утренние
молитвы; он нарушал правила внутреннего распорядка семинарии, жизнь в
которой текла строго по расписанию – как в казарме; он шумел в столовой; он
частенько отсутствовал на занятиях[15]. Его достижения в учебе в первый год
пребывания в семинарии – более чем скромные. Они весьма далеки от тех
успехов, которых он достиг в духовном училище в Гори.
С началом нового, 1895 учебного года он тем не менее получает статус
«полного пансионера»[16]. Жизнь в стенах семинарии была для него не очень
радостной: кормили там плохо, а спали учащиеся по 20–30 человек в комнате,
причем под постоянным надзором. Подобное добровольное заточение, чем-то
напоминающее пребывание в тюрьме, казалось ему почти невыносимым. Узкая
форменная одежда семинариста его раздражала. Он демонстративно показывал
свое нежелание подчиняться существующим порядкам и вел себя все более и
более строптиво. Подъем в семь часов, утренняя молитва, завтрак, занятия до
двух часов, обед в три часа, перекличка в пять часов, вечерняя молитва, чай,
самостоятельные занятия, отбой в десять часов [17]. Такой – строго расписанный
и монотонный – образ жизни навсегда выработал у него аллергию к жесткому
распорядку дня.
Учебные дисциплины, которые он должен был изучать, не пробуждали в нем ни
любопытства, ни жажды знаний: богословие, священное писание, литература,
математика, история, древнегреческий и латинский языки. По воскресеньям и
праздничным дням ему приходилось участвовать в религиозных церемониях,
длившихся часами. Нескончаемые наказания постоянно выводили его из
душевного равновесия. Между этим – все более и более строптивым –
учащимся и руководством семинарии, пытающимся усмирить его и заставить
выполнять свои требования, сложились очень напряженные отношения.
Неподчинение стало нормой его поведения.
Юный Иосиф страстно любил читать, но отнюдь не религиозные книги. С
самого начала своей учебы в семинарии он интересовался исключительно
произведениями светского характера, не включенными в программу обучения в
семинарии. Он прочел – в упрощенном варианте – произведения Галилея,
Коперника, Дарвина. Из истории наибольший интерес у него вызвала
Парижская коммуна. Он с удовольствием читал также классическую русскую
литературу – произведения Пушкина, Лермонтова, Добролюбова, Салтыкова-
Щедрина, Гоголя, Чехова. «Книга была неразлучным другом Иосифа, и он с ней
не расставался даже во время еды», – вспоминает Глурджидзе, один из его
товарищей по семинарии. «Я не однажды отбирал у него ночью книгу и тушил
свечу», – вспоминает другой его товарищ – Иремашвили. Новые сферы
интереса юного Джугашвили еще больше отдаляли его от программы обучения
в семинарии[18]. В кондуитном журнале семинарии скрупулезно зафиксировано,
какую именно нежелательную литературу читал Сосо. Тридцатого ноября 1896
года надзиратель сделал следующую запись: «Джугашвили […] оказывается,
имеет абонементный лист “Дешевой библиотеки”, книгами из которой он
пользуется. Сегодня я конфисковал у него сочинение В. Гюго “Труженики
моря”». Возле этой записи пометка: «Наказать продолжительным карцером.
Мною был уже предупрежден по поводу посторонней книги – “93-й год”
В. Гюго». Третьего марта 1897 года у Сосо забирают книгу Летурно
«Литературное развитие различных племен и народов», и его опять сурово
наказывают – надолго сажают в карцер[19].
Монахи следили за учащимися и за тем, что те читают, рылись в их карманах,
подслушивали их разговоры, стоя за дверью, и тут же доносили о малейших
нарушениях. Неповиновение юного Сосо вовсе не было в истории семинарии
исключительным явлением. Начиная с 60-х годов XIX века очень многие
учащиеся исключались из учебных заведений Тифлиса по политическим
причинам. В 1885 году Сильвестр Джибладзе – бывший учащийся,
исключенный из семинарии, – ударил ректора, сказавшего про грузинский язык,
что это «язык для собак». Если Сосо не «бунтовал» из-за подобных
лингвистических вопросов (он говорил по-русски в совершенстве, хотя и с
сильным грузинским акцентом, избавиться от которого – к своему превеликому
сожалению – он так никогда и не смог), то его однокашники – которые были
немного постарше его – очень болезненно пережили ущемление их
национального языка. В 1890 и 1893 годах случились вспышки недовольства,
переросшие в забастовки. Местные власти закрыли семинарию на один месяц и
исключили из нее восемьдесят семь учащихся, из которых двадцати трем
запретили находиться в Тифлисе[20]. В их число попал бывший товарищ Сосо по
Горийскому духовному училищу Ладо Кецховели, который был на три года
старше Сосо и который сыграл ключевую роль в приобщении его к
политической деятельности. Таким образом, молодой Джугашвили выражал
свой личный протест на общем мятежном фоне.
В этот нелегкий период его жизни, когда он искал, по какому пути пойти, он
написал на грузинском языке стихи и опубликовал их в 1895 году под
псевдонимом «Сосело» в крупной грузинской газете «Иверия». Стихи эти,
представлявшие собой сочетание народного романтизма и патриотических
мотивов, воспевали главным образом природу и выражали сожаление по поводу
тяжелой жизни крестьян. В стихотворении «Утро» («Раскрылся розовый
бутон»)[21] он пишет:
Грузия, милая, здравствуй!
Вечной цвети нам отрадой!
Друг мой, учись и Отчизну
Знаньем укрась и обрадуй.
В июле 1896 года он, завершая свой творческий путь в качестве подающего
надежды молодого поэта, публикует в газете «Квали» стихотворение «Старец
Ниника».
После этого он присоединился к другим учащимся, решившим создать
подпольный кружок молодых социалистов. В этот бурный период жизни Сосо
его характер постепенно изменялся: из юного весельчака с душой нараспашку и
с кипучей энергией он превращался во все более замкнутого, сдержанного и
недоверчивого молодого человека. Тем самым он трансформировался в
личность, о которой впоследствии станут говорить, что он уже в то время видел
себя выдающимся руководителем, но еще не знал, против кого ему следует
направить свою бунтарскую энергию. Наладить с ним отношения было нелегко.
Может, потому, что он с самого начала пытался позиционировать себя в
качестве лидера – кем-то вроде Кобы, о котором он читал, будучи еще
подростком? Если в том или ином студенческом кружке его не избирали
руководителем, он тут же организовывал другой кружок, чтобы быть в нем
главным. В донесениях, относящихся к последнему году его обучения в
семинарии – 1898–1899 учебному году, – он фигурировал как неисправимый
возмутитель спокойствия. В частности, 28 сентября 1898 года надзиратель
заметил в столовой группу учащихся, собравшихся вокруг Джугашвили. Он им
что-то читал. Когда надзиратель подошел к ним, Джугашвили попытался
спрятать исписанный им листок и лишь после настоятельного требования
надзирателя отдал его. Выяснилось, что Джугашвили читал книги, запрещенные
руководством семинарии, делал из них выписки и затем зачитывал их другим
учащимся[22].
Сосо все чаще и чаще отсутствовал на занятиях и опаздывал на молитву, причем
подбивал поступать точно так же и других учащихся, за что и его, и их
частенько наказывали (например, его вместе с несколькими другими учащимися
5 класса посадили на полчаса в карцер за опоздание на занятие по литургии).
Если Сосо приходил на молитву, он во время нее разговаривал, смеялся и
подстрекал своих товарищей делать то же самое. Администрация семинарии
чувствовала себя все более и более бессильной по отношению к этому
учащемуся, который громко выражал свое недовольство, когда в его личных
вещах рылись, вел себя с персоналом семинарии все более и более грубо,
проявлял неуважение к некоторым преподавателям и подстрекал вести себя
подобным вызывающим образом других учащихся[23]. Ни карцер, ни увещевания
не помогали поставить его на место. В кондуитном журнале семинарии
последняя запись, относящаяся к Иосифу Джугашвили, датирована 7 апреля
1899 года.
В заключительный период своей семинарской жизни Сосо уже читал
произведения Маркса, Плеханова и, в конце концов, Ленина. Литература,
история и политика становились его страстью. Книги именно такого рода он
теперь и читал.
В 1898 году Сосо решил уйти из семинарии и заняться агитационной
деятельностью среди рабочих. Он наконец-таки, двигаясь на ощупь, вроде бы
нашел свой путь в жизни. В том же году он вступил в подпольную организацию
«Месаме-даси»[24] («Третья группа»), представлявшую собой одну из первых
социал-демократических структур Тифлиса. Его вдохновлял прежде всего
пример Ладо Кецховели, которым он восхищался и который, будучи
исключенным из семинарии, всецело посвятил себя революционной борьбе.
После пребывания в течение некоторого времени в Киеве, где он попытался
продолжить свою учебу, Кецховели нелегально приехал в 1897 году в Тифлис и
начал вести там классическую жизнь профессионального революционера. Ладо
работал печатником – обычное фиктивное занятие революционеров различных
эпох – и постепенно организовал в Закавказье подпольные типографии. В 1900
году – то есть тогда, когда Сосо делал свои первые шаги на революционном
поприще, – Кецховели обосновался в Баку и создал там типографию, в которой
печатались нелегальные марксистские газеты – «Искра» и «Брдзола»
(«Борьба»). Сосо, будучи другом его брата Вадо, познакомился с ним в Тифлисе
и затем частенько встречался с ним, пока их дружба не закончилась трагически.
Кецховели в 1902 году арестовали, и затем его – в августе 1903 года – убил в
тюрьме стражник, после того как он начал кричать в окошко своей камеры:
«Долой самодержавие! Да здравствует свобода! Да здравствует социализм!»
Сосо ушел из семинарии 29 мая 1899 года, не сдав годовые экзамены и не
закончив свою учебу. Поэтому он не получил никакого диплома и не мог стать –
вопреки чаяниям своей матери – священником. Был ли он действительно
исключен из семинарии, как указано в ее архивных документах, «за неявку на
экзамены по неизвестной причине», или же, как утверждала много лет спустя
его мать, его забрала оттуда она сама, потому что, живя в этом учебном
заведении в слишком суровых условиях, он мог заболеть туберкулезом? Как бы
там ни было, двойная жизнь – молодого подпольщика и
недисциплинированного семинариста – отрицательно сказывалась на здоровье
Сосо. Он становился все более бледным, его то и дело мучил кашель, он
чувствовал себя изможденным. Впоследствии он скажет, что его выставили за
дверь семинарии из-за марксистской деятельности. В течение всего периода
обучения в семинарии он регулярно приезжал на каникулы в Гори. Он вернулся
туда и после своего исключения из семинарии и находился там в течение всего
лета 1899 года.
Двадцать восьмого декабря 1899 года бывший семинарист Джугашвили
поступил на работу в Тифлисскую физическую обсерваторию [25] – не столько
для того, чтобы там работать, сколько для того, чтобы у него, как у человека,
занимающегося незаконной деятельностью, имелось легальное прикрытие. В
обсерватории в его распоряжение была предоставлена рабочая комната (его
первый «рабочий кабинет»), и это стало началом его личной жизни. В этой
комнате он иногда принимал своих друзей, а иногда – рабочих, которых ему
хотелось приобщить к революционной деятельности. Время от времени в ней
проходили небольшие собрания. Иосиф становился настоящим
революционером-подпольщиком. Вместе с несколькими товарищами он
организовал рабочую маевку. Это скромное по своим масштабам мероприятие
было похоже скорее на православный крестный ход, чем на массовое
выступление пролетариата, однако на нем Джугашвили обратился ко всем
собравшимся, и это стало его первой публичной речью [26].
Его в конце концов разоблачили. В донесении, полученном жандармским
управлением Тифлиса и датированном 23 марта 1901 года, указывалось, что
Джугашвили, работая в обсерватории, регулярно общался с рабочими и состоял
в социал-демократической партии. Во время одного из обысков у него нашли
книгу Прокоповича «Рабочее движение на Западе», в которой имелись
сделанные рукой Джугашвили пометки и ссылки на запрещенные произведения.
Было принято решение присвоить Иосифу Джугашвили статус
неблагонадежного[27].
После этого обыска Сосо пришлось уйти из обсерватории и начать вести уже
по-настоящему нелегальную и полную различных превратностей жизнь. За ним
и за его ближайшими соратниками велась постоянная слежка. В одном из
полицейских донесений того периода делается вывод: «Джугашвили – социал-
демократ и ведет сношения с рабочими. Наблюдение показало, что он держит
себя весьма осторожно, на ходу постоянно оглядывается» [28]. Сосо осознанно
выбрал для себя такую нелегкую жизнь по нескольким причинам. Многими
годами позже он даст по этому поводу разъяснения: «Мои родители были
необразованные люди, но обращались они со мной совсем неплохо. Другое дело
православная духовная семинария, где я учился тогда. Из чувства протеста
против издевательского режима и иезуитских методов, которые практиковались
в семинарии, я готов был стать и действительно стал революционером,
сторонником марксизма как действительно революционного учения» [29]. Таким
образом, он хотел бороться с репрессивным и анахроническим режимом и своей
главной задачей считал борьбу за свободу. Молитвы и религиозные ритуалы он
сменил на марксистские кружки и пропагандистскую деятельность среди
рабочих. «Месаме-даси» поручила ему проводить занятия в кружке, состоящем
из рабочих железнодорожных мастерских. Его главными «духовными
лидерами» были в то время три бывших семинариста: Сильвестр Джибладзе,
Александр Цулукидзе и Ладо Кецховели. С ними он иногда заходил в редакцию
газеты «Квали» («Борозда»), которая представляла собой издание либерального
толка, но при этом еще и служила своего рода трибуной для руководителей
«Месаме-даси». Именно они и надоумили его создавать кружки, в которых
проводилось бы обучение рабочих. Сосо стал захаживать в перенаселенные
рабочие трущобы в пригородах Тифлиса, в которых к сильному запаху дыма и
копоти примешивался запах пота и нечистот. Он обучал рабочих марксизму в
небольших группах по десять-двенадцать человек. Собрания обычно
организовывались накануне праздников и выходных дней на квартирах рабочих
в пригороде. Сосо на этих собраниях вел пропагандистские беседы, и очень
быстро выяснилось, что он обладает способностью объяснять все коротко и
доходчиво и имеет природный дар к обучению других людей. Даже не будучи
выдающимся оратором, он умел вести разговор с рабочими и завоевывать их
внимание. Предельная ясность его аналитических высказываний и его
грубоватое красноречие оказались эффективными пропагандистскими
средствами. В сравнении с затхлым психологическим климатом семинарии
обстановка подпольной политической борьбы вызывала у него настоящий
восторг. Он вскоре стал одним из самых активных членов небольшой группы,
занимавшейся агитацией среди рабочих Тифлиса [30].
В возрасте двадцати одного года он уже всерьез занялся деятельностью
профессионального революционера-подпольщика.

Батум

Итак, в 1899 году молодой Иосиф начал вести жизнь подпольщика, жизнь
революционера, жизнь заговорщика, пребывающего в постоянной
настороженности. В кругу своих товарищей по политической борьбе – на
уровне подпольного кружка, фракции, партии в целом – он столкнулся с
обстановкой постоянного нервного напряжения, внутренних распрей, сильной
личной неприязни к отдельным соратникам… Он столкнулся с
предательствами, которые усилили его подозрительность в условиях
постоянной угрозы проникновения в ряды партии агентов тайной полиции. Он
столкнулся с теоретическими спорами, различными «уклонами»
и всевозможными толкованиями тех или иных основополагающих идей. Сосо
очень быстро усвоил правила жизни революционера-подпольщика: как
прятаться, как уходить от слежки, как избегать обыска. Иосиф Джугашвили,
ходивший по улицам ночью, прикрывая лицо воротником пальто и постоянно
оглядываясь, чтобы проверить, нет ли за ним слежки, стал известен полиции
царской России под кличкой «Кавказец».
Хотя Сосо постоянно выслеживали, он отнюдь не терял мужества и
решительности: он без устали организовывал забастовки, уличные
манифестации, тайные собрания, митинги. Его жизнь была отныне посвящена
политической борьбе, отодвинувшей все остальное на второй план. Отдых, уют,
благосостояние – эти понятия стали для него чуждыми, и когда он много лет
спустя достигнет вершин власти и получит полный доступ ко всему этому, он не
будет знать, как этим воспользоваться. Сомнения, подозрения, боязнь
предательства станут для него своего рода наваждением, которое помешает ему
и в зрелом возрасте, и затем в старости в полной мере наслаждаться отдыхом.
Уйдя из Тифлисской физической обсерватории, Сосо в материальном плане
оказался предоставленным самому себе. Он не мог рассчитывать на
финансовую помощь ни со стороны матери, ни со стороны какого-либо другого
родственника или друга. Ему не хотелось быть обузой для Кеке: он предпочел
бы, наоборот, ей помогать. Пришлось искать себе какой-нибудь заработок –
хотя бы и очень скромный. Поначалу он занимался репетиторством, а также
работал бухгалтером. Однако бо́льшую часть своего времени он посвящал
пропагандистской деятельности в кружках, состоящих из железнодорожных
рабочих. При этом он постепенно скатился до полной нищеты. Ему
приходилось жить на «пожертвования» некоторых своих товарищей,
материальное положение которых было чуть-чуть получше, чем у него.
Он стал сотрудничать с Ладо Кецховели и Александром Цулукидзе [31] и помог
им организовать издание газеты «Брдзола» («Борьба») – первой грузинской
марксистской газеты. Первые политические статьи, напечатанные в этой газете,
были написаны им[32]. Приобретая все больший и больший авторитет, он в
ноябре 1901 года стал членом Тифлисского комитета Российской социал-
демократической рабочей партии (РСДРП)[33]. Данный комитет, состоявший из
девяти человек, занимался координацией действий социал-демократических
групп Тифлиса (а ранее – и вообще всего Кавказа).
Молодой Джугашвили, решительно включившийся в революционную борьбу,
был мужчиной невысокого роста (167 сантиметров), со слабым здоровьем,
обладавшим стройной фигурой и характерными чертами внешности, включая
длинный нос, мощный подбородок и густую черную шевелюру. Его усы и
короткая борода придавали ему вид человека необузданного. Примкнув к
большевикам сразу же после возникновения большевизма, он начал
приобретать репутацию весьма энергичного и активного деятеля, на которого
можно положиться, но при этом еще и отличающегося тяжелым характером и
склонного к индивидуализму и авторитаризму.
Второго декабря 1901 года Тифлисский комитет отправил его заниматься
пропагандистской работой в Батум[34]. Этот черноморский порт, расположенный
неподалеку от границы с Турцией и связанный нефтепроводом с Баку, стал в
1900 году новым центром нефтяной промышленности. Рабочий класс Батума
нуждался в очень энергичном организаторе, и Сосо активно взялся за
пробуждение самосознания батумских рабочих, которые сильно отставали в
своем политическом развитии от рабочих Тифлиса. Прибыв в Батум, он занялся
агитацией и пропагандой. Начал он с того, что собрал семерых рабочих дома у
одного из активистов партии. Однако прежде чем все они встретились, Сосо
переговорил с каждым из них отдельно. Он вел себя очень осторожно. Никто не
знал его настоящего имени, никто не знал, где он живет, где спит. Он сразу же
нашел надлежащую манеру общения с рабочими: простые слова, несложные и
недвусмысленные фразы. У него имелись ответы на все вопросы. В конце
собрания он потребовал от каждого из присутствующих собрать, в свою
очередь, по семь рабочих, изложить им содержание состоявшегося только что
разговора и тоже потребовать от них собрать по семь рабочих. Благодаря такому
подходу в течение двух недель проводимая Сосо пропаганда в той или иной
степени охватила рабочих всех фабрик города [35].
В сохранившихся до наших дней полицейских донесениях указывается, что
Иосиф беспрестанно требовал от своих товарищей, оставшихся в Тифлисе,
присылать ему запрещенную литературу. Поскольку полиции удалось внедрить
своих агентов в ряды социал-демократов, она имела возможность постоянно
следить за ними и быть в курсе практически всех их замыслов и действий. Судя
по полицейским донесениям, Джугашвили был одним из главных
руководителей революционного движения[36]. Во время своего пребывания в
Батуме он начал использовать псевдоним «Коба». Будучи худощавым и
стройным, он обычно носил русскую синюю сатиновую рубаху-косоворотку,
поверх которой надевал приталенный пиджак. Головным убором ему служила
черная турецкая феска. Именно таким он остался в памяти тех, кто был знаком с
ним во время его пребывания в Батуме[37].
Начиная с 1901 года в городе Батум разворачивается беспрецедентная рабочая
агитация. В феврале 1902 года вспыхивают забастовки на
нефтеперерабатывающем предприятии Ротшильда и на заводе Манташева.
Арест бастующих рабочих спровоцировал 9 мая массовые волнения,
закончившиеся стычками с полицией, в результате которых множество
манифестантов было убито и ранено.
В секретном донесении полиции Батума от 13 февраля 1902 года было
написано, что в собрании на квартире одного из рабочих завода Манташева
участвовал «уволенный из духовной семинарии, проживающий в Батуме без
письменного вида и определенных занятий, а также и квартиры, горийский
житель Иосиф Джугашвили»[38].
Спасаясь от полиции, Коба отправился в одно из абхазских сел, расположенное
недалеко от Батума. Там он поселился в доме старого мусульманина по имени
Хашим. В этом доме он организовал маленькую типографию. Его товарищи по
партии, чтобы прийти к нему за листовками, переодевались в женское платье и
прятали лицо под чадрой, которую обычно носят кавказские мусульманки.
Бесконечный поток людей начал вызывать беспокойство у соседей, и по округе
распространился слух, что этот грузин печатает фальшивые деньги. Жители
села потребовали поделиться с ними прибылью. Коба тогда объяснил им смысл
своей деятельности и сумел завоевать их доверие. При этом, насколько
известно, ему вроде бы пришлось пообещать Хашиму принять ислам [39].
В ночь на 6 апреля члены Батумского комитета РСДРП – в том числе и
Джугашвили – были арестованы. Коба пробыл в Батуме всего лишь четыре с
половиной месяца, однако это были месяцы весьма напряженной деятельности.
В ходе этого ареста ему впервые пришлось непосредственно столкнуться с
полицией.

За членами Российской социал-демократической рабочей партии,

проживающими в Тифлисе, велась, начиная с 1901 года, тщательная слежка, и
Иосиф Джугашвили входил в число тех партийных активистов, которые
вызывали у тайной полиции особый интерес. В донесениях, получаемых
жандармским управлением Тифлиса, о нем начали писать как об интеллектуале
и одном из главных руководителей социал-демократов. Он стал указывать в
документах другие дату и место своего рождения, и поэтому в полицейских
досье начал фигурировать как двадцатитрехлетний «крестьянин из села Диди-
Лило». Зачем он перестал указывать Гори как место своего рождения? Может,
чтобы уберечь от лишних беспокойств свою мать? Вполне возможно. Но зачем
же тогда он уменьшил свой возраст на один год? Он, конечно же,
руководствовался при этом какими-то текущими практическими
соображениями, однако что это были за соображения – доподлинно не
известно…
Во время волнений в Батуме его вместе с Константином
Канделаки[40] охарактеризовали как одного из главных руководителей и вожаков
рабочих Батума. Их обвинили в том, что они призывали к бунту и к свержению
царского правительства[41]. Тем самым они, согласно статье 251, совершили
преступление.
Мать Сосо, находясь в Гори, предпринимала множество усилий для того, чтобы
спасти своего сына. Она отправила в полицию письмо, в котором умоляла
власти освободить Иосифа[42]. Однако все эти усилия ни к чему не привели.
Сведения, поступившие от полицейских агентов, и показания свидетелей
позволили обвинить Иосифа Джугашвили в том, что он являлся одним из
организаторов волнений, поскольку выступал с речами с целью вызвать
недовольство рабочих существующими порядками и тем самым поднять их на
борьбу с самодержавием. Его, как и других грузинских социал-демократов,
также обвинили в том, что с осени 1901 года по февраль 1902 года он входил в
тайную преступную организацию, ставившую себе целью свержение
монархического режима в России и провозглашение демократической
конституции[43]. Один из жандармов подтвердил, что Джугашвили находился во
время волнений в толпе бунтующих людей. Двадцать восьмого мая 1902 года
жандармерия Кутаиси сообщила, что сведения, полученные от ее осведомителей
относительно Канделаки и Джугашвили, были очень внимательно изучены
прокурором суда города Кутаиси, и тот счел необходимым арестовать
Канделаки и Джугашвили[44].
Джугашвили перед лицом подобных обвинений признавать себя виновным
отказался. Это его, однако, не спасло. Его признали одним из главных
организаторов беспорядков и вынесли в отношении него обвинительный
приговор. После того как он отсидел один год в батумской и затем еще шесть
месяцев в кутаисской тюрьме, его отправили на три года в ссылку в Восточную
Сибирь, а именно в село Новая Уда Иркутской губернии. Туда он прибыл в
конце ноября 1903 года. Это было первое из целой череды подобных событий,
продолжавшихся до 1913 года: его арестовывали, бросали за решетку,
отправляли в ссылку, но ему почти каждый раз удавалось сбежать. С 1902 по
1913 год его восемь раз арестовывали, семь раз отправляли в ссылку, шесть раз
он умудрялся сбежать. Он будет жить подобной жизнью вплоть до 1917 года.
Однако ему удастся во время пребывания в тюрьмах и ссылках активно
заниматься самообразованием – он превратит их в свои «университеты». Режим,
действовавший в тюрьмах и местах ссылки царской России, был одновременно
и суровым, и щадящим. Он подразумевал достаточно насилия для того, чтобы
вызывать ненависть заключенных к существующим порядкам, и достаточно
послаблений для того, чтобы революционная работа могла продолжаться за
тюремными стенами и чтобы иногда кому-нибудь из узников удавалось
сбежать.
Коба пользовался этим в полной мере. Он установил для себя строгую
дисциплину, напряженно работал, очень много читал и старался почаще
выступать с речами перед товарищами по заключению. Предпочитая поначалу
помалкивать и вести себя замкнуто, он затем неизменно вмешивался в разговор
с решительным и надменным видом.

В марте 1903 года, когда он все еще находился в ссылке, социал-

демократические организации Кавказа создали Закавказскую федерацию. Хотя
Джугашвили в этот момент находился далеко от Кавказа, его избрали членом
исполнительного комитета.
В июле того же – 1903 – года в Брюсселе открылся съезд Российской социал-
демократической рабочей партии, который затем был перенесен в Лондон и
закончился во второй половине августа. Этот съезд впоследствии назовут
Вторым съездом РСДРП, а первым станут считать съезд социал-демократов,
который состоялся в 1898 году в Минске и на котором было формально
провозглашено о создании партии. В ходе работы этого второго съезда
произойдет раскол российских социал-демократов на два «крыла» –
большевиков и меньшевиков. Большевики считались ярыми революционерами,
а меньшевики – революционерами более умеренными. Тех и других называли
соответственно «твердыми искровцами» и «мягкими искровцами» (по имени
партийной газеты – «Искра»).
Коба узнал об этом событии, находясь очень и очень далеко, однако оно
коснулось его самым непосредственным образом. Его жизнь в это время
состояла из переездов из одной тюрьмы в другую перед последующей ссылкой
в Сибирь. Возможно, до него дошли слухи о произошедшем на съезде расколе
еще до того, как группа приговоренных к ссылке, конвоируемая жандармами,
покинула черноморское побережье и отправилась в тяжелое путешествие в
условиях сибирской зимы. Этой группе приходилось часто останавливаться по
дороге: к ней добавляли ссыльных из других тюрем.
Едва ссыльные прибыли к месту назначения, как Коба стал готовиться к побегу.
В обстановке суматохи, начавшейся в связи с надвигающейся войной с
Японией, бдительность властей по отношению к ссыльным ослабла. Пятого
января 1904 года Коба отправился в обратный путь через занесенные снегом
равнины. Первая попытка побега окончилась неудачей из-за того, что у него не
оказалось достаточно теплой одежды. Едва не замерзнув насмерть, он был
вынужден вернуться к месту отбывания ссылки. В деревне, в которую он был
сослан, он снимал комнату в доме одного из местных жителей. Жить в этой
деревне он мог так, как ему вздумается, но при этом находился под постоянным
надзором полиции. Главная трудность заключалась в том, что нужно было
выдержать суровую сибирскую зиму и оторванность от внешнего мира, а это
требовало недюжинного физического и психического здоровья и огромной силы
воли. Ко второй попытке побега Коба подготовился гораздо лучше. Он сначала
шел пешком, а затем ехал на крестьянской телеге и добрался таким образом до
Урала. Он очень сильно страдал от холода и голода, все время кашлял и едва не
заболел туберкулезом[45]. Ослабевший физически, но и закалившийся морально в
ходе этого первого по-настоящему сурового испытания за все время его
пребывания в тюрьме и в ссылке, он прибыл в начале февраля в Тифлис.

Глава II. Коба

Комитетчик

Вернувшись в феврале 1904 года в Тифлис, Коба снова активно включился в

революционную работу и начал координировать действия социал-демократов,
охватывающие три ключевых города: Тифлис, ставший главным
железнодорожным узлом Кавказа, Баку – крупнейший в мире центр добычи
нефти – и Батум, знаменитый своими нефтеперерабатывающими заводами. Там
в этот момент находилось немало русских фабрично-заводских рабочих,
которых сослали на Кавказ за социал-демократическую деятельность. Они стали
работать либо в железнодорожных мастерских Тифлиса, либо на
электростанции в Баку. Среди них был и будущий председатель Президиума
Верховного Совета СССР Михаил Калинин.
Оказавшись наконец на свободе, Сосо даже и не помышлял о том, чтобы заехать
домой, к своей матери. Он временно остановился в Тифлисе у одного из своих
товарищей – Михо Бочоридзе. Именно дома у этого партийного активиста
Иосиф познакомился с Сергеем Аллилуевым, своим будущим тестем. Однако в
данный момент его будущей жене было всего лишь три года от роду.
Сергей Яковлевич Аллилуев был по национальности русским и происходил из
очень простой семьи: его отец был кучером, а мать – горничной. Он работал
механиком в железнодорожных мастерских Тифлиса. Приехав на Кавказ в
начале 1890-х годов, он женился там на Ольге Евгеньевне Федоренко, которая,
хотя тоже была русской, родилась и выросла в Грузии, где родился и вырос
также и ее отец. Она происходила из буржуазной семьи, в которой было девять
детей. Ее мать – Магдалина Айхгольц, дочь немецких переселенцев – воспитала
ее в духе протестантской веры, и юной – четырнадцатилетней – Ольге, чтобы
выйти замуж за рабочего, пришлось убежать из дому, выпрыгнув из окна. Умея
с детства говорить только по-немецки и по-грузински, она была вынуждена уже
взрослой выучить русский язык, на котором она затем до конца жизни говорила
с сильным кавказским акцентом. Она так и осталась протестанткой и
продолжала исповедовать свою религию и после того, как вышла замуж за
большевика, и даже после того, как стала тещей Сталина [46].
Когда Сосо познакомился с четой Аллилуевых, их жилище, находившееся в
пригороде Тифлиса, служило местом проведения собраний революционеров. У
них дома будут проводиться такие собрания и после того, как они переедут в
Батум, в Баку и затем в Санкт-Петербург, в котором они обоснуются вместе со
своими четырьмя детьми – Анной, Федором, Павлом и Надеждой (все они
родились на Кавказе). Коба сразу же подружился с Сергеем, и он будет
приходить к нему в гости и после того, как тоже переедет в Баку.
Едва только оказавшись на свободе, Джугашвили сразу же энергично
включился в борьбу большевиков и меньшевиков, на которых раскололась
социал-демократическая партия во время своего съезда в Брюсселе и Лондоне в
1903 году. Он без каких-либо колебаний встал на сторону большевиков [47],
сделав политические воззрения Ленина своими воззрениями.
Данный выбор соответствовал его натуре: он по своему темпераменту был
«твердым» искровцем. В заявлениях Ленина он увидел отражение своих
собственных взглядов на революцию. Его заворожила лаконичность и
предельная ясность ленинских формулировок. Внутрипартийная политическая
борьба стала для него еще более ожесточенной после того, как в его родной
стране – Грузии – начали доминировать меньшевики.
Книга Ленина «Что делать?», написанная в 1902 году и ставшая одним из его
фундаментальных трудов, и его брошюра «Письмо к товарищу о наших
организационных задачах», написанная в 1903 году, оказали на Сталина
решающее влияние. Он узнал самого себя в том образе профессионального
революционера, о котором писал Ленин, – революционера, играющего в
классовой борьбе пролетариата первостепенную роль. Сосо восхищался
Лениным, он уподоблял себя ему точно так же, как некогда уподоблял себя
Кобе – героическому народному мстителю.
Он хотел быть «вторым Лениным», хотел быть «кавказским Лениным»: он
пытался подражать своему идеалу, копировал его манеру поведения и манеру
говорить, тщательно изучал его идеи. Он в конце концов начал едва ли не
боготворить Ленина, и многие из его товарищей того времени впоследствии –
без какой-либо иронии – вспоминали, что Сталин даже в мелочах подражал
Ленину. Его амбиции заключались в том, чтобы стать главным соратником
вождя. Он со временем создаст себе такой имидж и затем будет его всячески
укреплять.
В течение следующих нескольких месяцев Коба разъезжал по Закавказью:
в июне он был в Баку, в сентябре и октябре – в Западной Грузии (где на
некоторое время задержался в Кутаиси). Он также ненадолго наведался в Батум
и Чиатуру. В этот период своей жизни он фигурировал в донесениях,
получаемых жандармским управлением Тифлиса, как один из руководителей
социал-демократической рабочей партии Грузии [48]. Сосо в то время никогда не
приезжал в Гори, хотя и заявил полиции, что проживает в двух городах – в
Тифлисе и в Гори. Его отношения с матерью, хотя он ее все так же любил,
отошли на второй план. Он работал как одержимый. Днем он читал и писал.
Ночью – отправлялся на нелегальные собрания. Он жил весьма скромно, тратя
очень мало из тех тридцати рублей в месяц, которые выделялись ему из рабочей
кассы[49].
Революция 1905 года, которую Ленин назвал «генеральной репетицией»,
прошла на Кавказе очень бурно. Крестьяне поднимались на восстания, рабочие
устраивали забастовки, на улицах городов проходили массовые манифестации.
Реакция властей была очень жестокой: по разъяренной толпе в Тифлисе
открыли огонь, а затем казаки, присланные окончательно разогнать
манифестантов, начали бить всех подряд нагайками. Социал-демократы в
данной ситуации оказались отнюдь не на высоте: стихийно начавшееся
восстание еще больше усилило раскол в их рядах. Коба, как и все другие его
товарищи по партии, был больше увлечен внутрипартийной борьбой, нежели
неожиданно начавшейся революцией. Он, тем не менее, составил от имени
Тифлисского комитета две листовки: «Граждане!» (октябрь 1905 года) и «Ко
всем рабочим» (19 октября 1905 года), в которых провозгласил: «Час восстания
близок!», «Революция гремит!» А еще он написал статью под заголовком
«Тифлис, 20-го ноября 1905 г.», не поставив под ней никакой подписи[50].
Проявляя большую заботу об укреплении большевистского крыла партии, Коба
содействовал пополнению партийных касс большевиков. В этот период
кавказские социал-демократы совершили ряд «экспроприаций» (вооруженных
ограблений банков и почтовых вагонов), которые Ленин – в отличие от
меньшевиков – одобрял. Такие «экспроприации», впрочем, проводились не
только в 1905 году. В июне 1907 года, например, нападение на филиал
Государственного банка в Тифлисе позволило большевикам завладеть огромной
суммой денег. Главным действующим лицом в этом ограблении считался
легендарный Камо (его настоящее имя – Симон Тер-Петросян), однако, по всей
видимости, – и Сталин никогда этого не опровергал[51] – Коба сыграл очень
важную роль в подготовке данного ограбления, как и в подготовке других
операций подобного рода, проведенных большевиками в Закавказье [52].
В декабре 1905 года произошла первая историческая встреча Сталина (хотя он
тогда еще не называл себя Сталиным) и Ленина в финском городе Таммерфорсе.
Они снова встретились годом позднее – в 1906 году – в Стокгольме на съезде
партии, а затем в 1907 году на ее следующем съезде в Лондоне, на котором Коба
познакомился со своим будущим противником – Львом Троцким. Это были
первые поездки Сталина за границу. Он использовал при этом псевдоним
«Иванович»[53].
Двадцатью годами позднее он будет вспоминать о том удивлении, которое
вызвала у него первая встреча с Лениным. «Впервые я встретился с Лениным в
декабре 1905 года на конференции большевиков в Таммерфорсе (в Финляндии).
Я надеялся увидеть горного орла нашей партии, великого человека, великого не
только политически, но, если угодно, и физически, ибо Ленин рисовался в моем
воображении в виде великана, статного и представительного. Каково же было
мое разочарование, когда я увидел самого обыкновенного человека, ниже
среднего роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных
смертных…» Это была типичная реакция провинциального революционера при
встрече с человеком из центрального руководства партии. Коба еще больше
разочаровался, когда увидел, что Ленин «явился на собрание раньше делегатов
и, забившись куда-то в угол, по-простецки вел беседу, самую обыкновенную
беседу с самыми обыкновенными делегатами конференции» [54]. Позднее он
поймет мотивы этой псевдоскромности и, подражая Ленину, станет умышленно
строить из себя неприметную личность, которая пытается оставаться в тени,
чтобы не слишком подчеркивать свое высокое положение. Тем самым он будет
противопоставлять мифу о самом себе некий «контрмиф».

Первый брак

Трудно сказать, были ли у Сосо/Кобы какие-либо любовные увлечения или

мимолетные амурные интрижки до того, как он встретил Екатерину Семеновну
Сванидзе, которую все звали «Като». Екатерину познакомил с Сосо в 1902 году
ее брат Александр Сванидзе, носивший в большевистском подполье псевдоним
«Алеша» и учившийся вместе с Сосо в Тифлисской духовной семинарии. Они
снова встретились в конце 1904 года. Като была сильной и красивой девушкой с
большими черными глазами и густыми блестящими темными волосами,
которые она завязывала на затылке в пучок. Она, насколько известно,
восхищалась Иосифом и была ему всецело предана. А еще она была такой же
набожной, как и мать Сталина – ее тезка, – и стала для Сталина его первой
большой любовью.
Като не была ни революционеркой, ни интеллектуалкой и относилась скорее к
тому традиционному типу девушек, которые становятся преданными женами и
посвящают себя детям и ведению домашнего хозяйства. Такие девушки были
покладистыми, но далекими при этом от полной покорности; верными, но не
раболепствующими. Като любила Иосифа с преданностью, соответствующей ее
воспитанию, и всей своей душой надеялась, что когда-нибудь он откажется от
полной опасностей революционной деятельности и заживет спокойной жизнью
главы семейства. Она почитала его едва ли не как полубога. В июне 1906 года
однокашник Иосифа Джугашвили по семинарии Христофор Тхинволели тайно
обвенчал Сосо и Като в церкви Святого Давида в Тбилиси [55]. Коба, по-
видимому, был сильно влюблен в Като, ибо он, хотя и являлся убежденным
большевиком, все же согласился с ее требованием пойти в церковь (которую он
ненавидел как таковую), чтобы обвенчаться по православному обычаю. Он
затем всю жизнь держал в тайне это свое – пусть даже и принудительное –
участие в религиозном обряде.
Их семейная жизнь была отравлена тем, что Коба то и дело куда-то уезжал: он
проводил гораздо больше времени вдали от Като, нежели рядом с ней. Они
пожили некоторое время у родни Екатерины в селе Диди-Лило, а затем
обосновались в Баку. Като была самой младшей из четырех отпрысков ее
родителей: кроме нее, у четы Сванидзе имелись еще дочери Александра
(Сашико) и Мария (Марико), а также сын Александр (взявший себе псевдоним
Алеша). Она была портнихой, но при этом охотно бралась и за другую работу,
позволявшую пополнить семейный бюджет.
Когда в июле 1907 года Сергей Аллилуев решил переехать в Санкт-Петербург,
он пришел попрощаться со своим другом Кобой, жившим тогда вместе с женой
в рабочем пригороде Баку. Сосо и Като занимали всего лишь одну комнату в
маленьком домике. Когда Сергей зашел в их комнату, Сосо читал. «Он перестал
читать, встал и сказал мне очень любезно: “Добро пожаловать”», – станет
вспоминать уже в старости Аллилуев. Он рассказал Кобе о своем решении
переехать в Питер, заявив, что ведущаяся за ним на Кавказе полицейская слежка
становится уже нестерпимой. «Ты прав, тебе нужно уехать, – сказал ему Коба, –
а иначе твои враги до тебя доберутся». Коба дал Аллилуеву денег и пожелал
ему удачи. Это был последний раз, когда Сергей Аллилуев видел Кобу у него
дома с его женой Като[56]. Прочие гости этой семьи поражались контрасту
между ветхостью дома и уютом комнаты, которую занимали Коба и Като:
занавески на окнах сияли белизной; кружевная накидка украшала взбитые
подушки на деревянной кровати; по глинобитному, без единой соринки, полу
пролегла ковровая дорожка[57]. Доброта и кротость Като помогали Кобе в его
жизни человека, преследуемого властями, и, когда его арестовали, она
приносила в тюрьму необходимые ему вещи.
В сентябре 1907 года Като родила сына, которому супруги Джугашвили дали
имя Яков. Четырнадцать месяцев спустя она умерла от тифа – умерла в возрасте
24 лет. Ребенка стала растить в Грузии Сашико, старшая сестра Като. Ему
нашли кормилицу – женщину по фамилии Монаселидзе, – которая не только
кормила его, но и нянчилась с ним. Яков снова встретится со своим отцом лишь
в 1921 году – приедет к нему в Москву. Его бабушка со стороны матери
договорилась со священником о том, чтобы он изменил в документах дату
рождения ребенка (мотив – отложить на год срок его будущего призыва на
военную службу), а потому в качестве официальной даты рождения Якова
Джугашвили стало фигурировать 16 марта 1908 года[58].
Смерть жены стала для Сталина суровым жизненным испытанием. Он очень
сильно любил ее, ибо она давала ему то, в чем он очень нуждался, – семью и
дом, в котором тихо, спокойно и уютно. «С сердечной скорбью извещают
товарищей, знакомых и родных о смерти Екатерины Семеновны Сванидзе
Джугашвили Иосиф – своей жены, Семен и Сефора – дочери, Александра,
Александр и Марико – своей сестры. Вынос тела в Колоубанскую церковь 25
ноября [1908] в 9 часов утра»[59]. Поскольку Като умерла в то время, когда ее
муж находился в тюрьме, администрация тюрьмы разрешила Кобе принять
участие в похоронах. Во время погребения он, судя по его виду, испытывал
ужаснейшие душевные страдания. Он находился у изголовья гроба, его волосы
были растрепанными, а лицо исказилось и окаменело от боли: он, казалось,
хоронил свое сердце и свою молодость. Из уважения к набожности усопшей и к
пожеланиям ее родственников он заказал церковную службу [60].
После смерти жены Сосо почувствовал себя таким одиноким, как никогда
раньше. Однако революционная деятельность не давала ему никакой
передышки. Сначала он опять оказался в ссылке, а затем, сбежав, занялся, как
обычно, организацией забастовок, вмешательством в политику профсоюзов и
написанием статей. В этот период его жизни он брал себе много псевдонимов, в
том числе – «Канос Нижарадзе».

Из ссылки в ссылку

Сталину как революционеру никогда не доводилось, скрываясь от царских

властей за границей, жить в Западной Европе – как это делали Ленин, Троцкий,
Плеханов, Вера Засулич, Зиновьев и многие другие видные русские марксисты.
Эти люди в большинстве своем происходили из буржуазной среды, получили в
детстве и юности фундаментальное образование и свободно владели
иностранными языками – прежде всего немецким. Благодаря своему долгому
вынужденному пребыванию за границей, они привыкли к западному образу
жизни и познакомились поближе с западноевропейскими социалистами, их
организациями и идеями. Нищета трудящихся масс в царской России, их
забитость и свойственный им примитивизм воспринимались ими на уровне
философских концепций и политических понятий. Из всех лидеров
большевиков, состоявших в партии с самого начала ее образования, Сталин был
единственным, кто ежедневно и непосредственно сталкивался с нуждой и
страданиями бедняков. Ему были не понаслышке знакомы инертность и
отсталость народных масс, и у него как комитетчика имелся большой опыт
практической работы с этими массами. Ленин первым осознал и значимость
такого опыта, и то, в какой роли он мог бы использовать подобного «практика».
Если не считать нескольких непродолжительных поездок за границу, Коба
провел всю свою дореволюционную жизнь в России, пребывая в подполье и
занимаясь рутинной работой по подготовке будущей революции. Хотя
интернационализм социал-демократического движения и являлся для него
принципиальным положением, он, тем не менее, непосредственно сталкивался с
кровавыми распрями кланов и народностей Кавказа. В 1904 году он написал
статью по так называемому национальному вопросу, который впоследствии
станет одним из главных предметов споров в среде марксистов. В этой статье –
«Как понимает социал-демократия национальный вопрос?» [61] – уже
чувствовалась та антипатия, которую вызывал у Кобы национализм вообще и
национализм грузинов в частности.
Начиная с 1899 года он активно занимался самообразованием в вопросах теории
политики и вскоре стал весьма эрудированным марксистом [62]. Он превратил
свои знания в орудие революционной борьбы. Постоянно читая (его комната
всегда была заставлена стопками книг и брошюр) и обладая безупречной
памятью, он очень быстро стал корифеем в изучаемой им области знаний и
завоевал репутацию большого знатока марксизма [63]. Его серия статей
«Анархизм или социализм?», написанных в 1906–1907 годах, дает
представление о глубине его знаний и его твердой приверженности
марксистскому мышлению. Марксизм изменил его мировоззрение и привнес
новый смысл в его жизнь – жизнь, полную разных видов борьбы, среди которых
главное место занимала борьба классовая.
Джугашвили был одним из самых активных членов Бакинского комитета, хотя и
находился под постоянным надзором полиции. Ему всячески помогал старый
друг – деятельный большевик Серго Орджоникидзе. После девяти месяцев
напряженной работы оба эти грузина попали в сети царской охранки. «25 марта
сего года членами Бакинской сыскной полиции был задержан неизвестный,
назвавшийся […] Каносом Нижарадзе, у которого при обыске была найдена
переписка партийного содержания», – отмечается в донесении начальника
Бакинского жандармского управления от 3 апреля 1908 года [64].
Кобу посадили в Баиловскую тюрьму, находящуюся в Баку, и он пробыл там до
начала ноября. Семен Верещак вспоминает о том, как он увидел Джугашвили на
Пасху: солдаты Сальянского полка избивали всех без исключения политических
заключенных, пропуская их сквозь строй; Коба шел, не сгибая головы, под
ударами прикладов, с книжкой в руках. Он прошел через это испытание со
свирепым и высокомерным взглядом[65] и никогда не забывал потом об этом
унижении. Его затем приговорили к двум годам ссылки в Вологодскую
губернию. Началась уже привычная для него рутина: его вместе с другими
ссыльными конвоировали из одной тюрьмы в другую, и в каждой очередной
тюрьме к ним добавлялись новые ссыльные. После того как он прибыл в январе
1909 года в Вологду, его направили в небольшой городок Сольвычегодск. Он
снова отправился в путь и следовал по этапам, иногда пешком. Восьмого
февраля 1909 года он заболел тифом и оказался в больнице в Вятке [66]. Лишь 27
февраля он наконец-таки добрался до Сольвычегодска.
Там он снял у одного из местных жителей комнату и, как и все другие
ссыльные, занимался в основном тем, что ходил на охоту, ловил рыбу, читал и
писал. Он жил на небольшое пособие, которое царское правительство
выплачивало ссыльным, однако этого пособия было явно недостаточно для
того, чтобы выжить в условиях сурового климата. Большинство ссыльных жили
на деньги, которые им присылали друзья или родственники. Сталин был среди
них самым бедным: имевшиеся у него родственники не могли оказать ему
сколько-нибудь существенной материальной помощи, и, кроме того, даже и в
этот тяжелый период он абсолютно ничего не просил у своей матери. Он
приспособился к суровым условиям, в которых ему довелось оказаться, и даже
умудрился написать во время этой своей короткой ссылки статью.
Когда он в июне сбежал, его побег стал поводом для установления за ним
особенно тщательной слежки. «Приехавший, скрывшийся из Сибири,
сосланный туда из Гори, социал-демократ, известный в организации под
кличкой “Коба” или “Coco”, работает в настоящее время в Тифлисе, –
указывается в донесении, полученном Бакинским жандармским управлением и
датированном 27 августа 1909 года. – Завтра из Балаханов приедут вместе с
Роруа, Мачарадзе и Джапаридзе, около 9 часов утра можно будет увидеть [их]
на Балаханском вокзале». Все полицейские были предупреждены о появлении
этого субъекта, считавшегося очень опасным. Было также получено сообщение:
«Он был в Областном комитете представителем от Бакинской организации и
несколько раз побывал на съездах. Здесь он займет центральное положение и
сейчас же приступит к работе». На это сообщение наложили резолюцию:
«Принять меры к опознанию, после чего “Коба” будет взят в постоянное
наблюдение»[67].
Двадцатого ноября 1909 года он фигурировал в очередном донесении под
псевдонимом «Оганес Вартанович Тотомянц» как один из руководителей
партийной организации Баку[68]. Двадцать третьего марта 1910 года его в конце
концов снова арестовали – но уже под именем Захара Меликянца – и снова
посадили в Баиловскую тюрьму. Его наказали за побег и 23 сентября отправили
к месту ссылки, в Вологду, где ему надлежало отбыть оставшийся срок под
наблюдением полиции. Кроме того, в связи с революционной деятельностью
Кобы во время его незаконного пребывания в Баку ему запретили проживать на
Кавказе в течение пяти лет[69].
Таким образом, в октябре он снова оказался в Сольвычегодске. Он написал
оттуда ставшее впоследствии широко известным письмо Владимиру
Бобровскому относительно теоретических дискуссий, начавшихся между
блоком Ленина и Плеханова с одной стороны и блоком Троцкого, Мартова и
Богданова – с другой. Данные дискуссии ознаменовали собой разрыв между
теоретическими спорами революционеров, находящихся за границей и живущих
в довольно комфортных условиях на Западе, и «черновой» работой
революционеров-практиков, которые в большинстве своем прозябали в царских
тюрьмах или в ссылке. Рискуя вызвать недовольство Ленина, Джугашвили –
будущий Сталин – без каких-либо колебаний назвал данную теоретическую
полемику «бурей в стакане воды». А еще он пожаловался на свою
вынужденную бездеятельность: «А у нас здесь душно без дела, буквально
задыхаюсь». Данное письмо было перехвачено полицией, неусыпно следившей
за всеми действиями революционеров[70].

Внебрачный сын

В начале 1911 года Сталин снял в Сольвычегодске комнату у Марии Кузаковой

– вдовы, воспитывающей пятерых детей. Эта сильная и умная женщина, которая
была намного старше своего молодого постояльца, сумела оказать ему
моральную и прочую поддержку, необходимую для продолжения его
революционной деятельности. Каждая попытка побега, предпринимаемая
Кобой, вызывала у нее беспокойство: она боялась, что он когда-нибудь, пытаясь
сбежать, утонет при переправе через реку – как, бывало, тонули другие
ссыльные. В результате возникших между Иосифом и Марией
непродолжительных близких отношений в ее простенькой избе в 1912 году
родился мальчик, которого назвали Константином; ему дали отчество по имени
уже умершего мужа его матери – Степанович. Уже с самых юных лет его
характерная кавказская внешность стала контрастировать с внешностью его
сверстников – белобрысых жителей Севера. Этот внебрачный сын, рождение
которого семейная легенда увязывала с пребыванием Сталина в ссылке в
Туруханске, в действительности был «плодом» предыдущей ссылки Кобы.
Среди ссыльных революционеров его вскоре начали узнавать. «Так это ты сын
Джугашвили? Похож, похож…» – сказали ему как-то раз, когда он, еще будучи
ребенком, играл с другими детьми на пустыре. Он после этого попытался узнать
тайну своего рождения. Когда он стал расспрашивать свою мать, та, будучи
человеком благоразумным и осторожным, ответила ему: «Ты мой сын. А об
остальном ни с кем никогда не говори».
Этот сын, существование которого Сталин замалчивал, но которого он никогда
не терял из виду и которому вскоре начал помогать, стал государственной
тайной – пусть даже о ней и знали все. До того, как массовые репрессии
закрыли всем рты, этого сына Кобы, когда он блестяще сдал экзамены,
окликнул его комсомольский секретарь: «Ну, сын Сталина, отец-то теперь будет
доволен». Константин Кузаков испугался и, следуя совету своей матери, стал
избегать разговоров о том, кто его отец.
Сталин, являясь, пожалуй, самым скрытным среди всех исторических деятелей
в отношении своей личной жизни, упомянул, однако, имя матери своего
внебрачного сына в одном из своих «Сочинений»: в нем написано, что с марта
по июнь «в Сольвычегодске у И. В. Сталина (в доме М. П. Кузаковой)
производятся неоднократные обыски»[71].
Тайно опекаемый, юный Константин добился блестящих успехов в учебе и
затем быстро сделал карьеру: поработав преподавателем в одном из институтов,
он стал заместителем начальника Управления пропаганды ЦК партии, а затем
начальником одного из управлений Министерства культуры. В 1947 году,
однако, массовые репрессии коснулись и его: он угодил в сети, расставленные
Берией. Поскольку все приближенные Сталина знали, кто такой Константин
Кузаков, Берия потребовал от него написать Сталину донос на Жданова.
Константин отказался. Тогда его исключили из партии, выгнали с работы и уже
даже собирались арестовать. «Для ареста Кузакова не вижу оснований», – так
вроде бы сказал Сталин, и Константина оставили в покое. Он, впрочем, был
полностью реабилитирован только после ареста Берии.
Константин Кузаков никогда не общался со своим отцом лично, а лишь видел
его издалека. У него сохранилось о нем представление как о человеке сильном,
скрытном и чуждающемся обычных человеческих чувств. Лишь в 1995 году он
нарушил свое молчание и открыто заявил о том, чей он сын [72].
Но давайте вернемся в Сольвычегодск. Там 27 июня 1911 года закончился срок
ссылки Кобы – а вместе с ним закончились и его близкие отношения с Марией.
Однако, поскольку ему было запрещено жить в больших городах и на Кавказе,
он выбрал себе в качестве места жительства город Вологду, расположенный на
железной дороге, ведущей в Санкт-Петербург. Шестого сентября он тайно уехал
из Вологды в столицу. Там он нанес визит Аллилуеву и с его помощью связался
с подпольной штаб-квартирой партии. Еще до отъезда в Петербург он обзавелся
паспортом на фамилию Чижиков: точнее говоря, ему отдал в Вологде свой
паспорт некто Петр Чижиков – большевик, у которого только что закончился
срок ссылки. Этот подлог был очень быстро выявлен городской полицией.
Девятнадцатого октября прокурору Санкт-Петербурга сообщили, что
Джугашвили проживает по чужому паспорту. Было испрошено разрешение
заключить Джугашвили под стражу и провести расследование в соответствии с
указом о государственной безопасности[73]. Кобу арестовали в конце октября и
снова отправили в ссылку в Вологду на три года.
Коба начал привыкать к своей жизни ссыльного. Он жил так же скромно, как и
другие ссыльные, и был среди них по-прежнему самым бедным. По
полицейской анкете, которую он заполнил в 1911 году и в которой написал, что
у него нет никого, кто мог бы поехать вместе с ним в ссылку, что у него нет
никаких средств к существованию и что никто из его родственников не может
ему помочь[74], видно, в каком бедственном положении он находился.
В этот же самый период времени, когда он то сидел в тюрьме, то пребывал в
очередной ссылке, успевая в перерывах между тюремным заключением и
ссылками участвовать в партийных мероприятиях, у него, тем не менее,
сложились близкие отношения с еще одной представительницей прекрасного
пола – Пелагеей Георгиевной Онуфриевой, которая тоже жила в Вологодской
губернии. Две почтовые открытки, выбор которых был очень символичным (на
одной из них были изображены две прильнувшие друг к другу античные
фигуры целующихся обнаженного мужчины и полуобнаженной женщины, в
надписи под которыми говорилось про «электрическую искру», а на второй на
фоне танцующих женщин-богинь или нимф было написано большими буквами
слово «Афродита»), свидетельствуют о том, что отношения Сталина с этой
женщиной были теплыми и шутливыми. «За мной числится Ваш поцелуй,
переданный мне через Петьку. Целую Вас ответно, да не просто целую, а
горррррячо (просто целовать не стоит). Иосиф» [75]. Двадцать четвертого декабря
1911 года Коба пишет шутливым тоном Пелагее письмо: «Ну-с, “скверная”
Поля, я в Вологде и целуюсь с “дорогим”, “хорошим” “Петенькой”. Сидит за
столом и пьет за здоровье “умной” Поли. Выпейте же и Вы за здоровье
известного вам “чудака”. Иосиф»[76]. Эти несколько слов открывают
неизвестную грань его личности: даже находясь в ссылке и живя в нищете, он
не теряет чувства юмора и не отказывает себе в удовольствии поволочиться за
прекрасным полом.

С 5 по 17 января 1912 года в Праге состоялась VI Всероссийская конференция

РСДРП, на которой Кобу кооптировали в состав Центрального Комитета
партии, хотя он все еще находился в ссылке в Вологде. Он стал одним из
общенациональных руководителей социал-демократов. Орджоникидзе приехал
к Кобе в Вологду, чтобы передать ему эту важную новость. Коба в конце
февраля нелегально отправился в Баку и Тифлис, чтобы претворить в жизнь в
Закавказье решения Пражской конференции [77]. С Кавказа он приехал в Москву,
чтобы встретиться там с Серго Орджоникидзе. Затем – все так же нелегально –
Коба прибыл в апреле в Санкт-Петербург и наладил связь с большевиками,
являющимися депутатами Государственной Думы[78], поскольку он теперь
контролировал их деятельность от имени Центрального Комитета партии. Он
также подготовил издание первого номера газеты «Правда». Однако в конце
месяца его снова арестовали и отправили по этапу в маленький городок Нарым,
находящийся в Сибири, в Томской губернии. Там ему надлежало пробыть в
ссылке в течение трех лет. Однако в сентябре он опять сбежал. Жандармерия
Москвы отправила телеграмму своим коллегам в Санкт-Петербург: «Коба
Джугашвили бежал из Нарымского края, был в Москве, откуда направился в
Питер. Близко связан с избранным в Государственную Думу рабочим Бадаевым,
с коим намерен отправиться к Ленину на совещание. В случае обнаружения
наблюдением просьба задержать не сразу, лучше перед отъездом за границу» [79].
Коба же в действительности занялся подготовкой к выборам в IV
Государственную Думу, хотя его и выслеживало целое войско полицейских. Их
донесения были похожи на отрывки из детективного романа. Двадцать девятого
октября 1912 года «в 1 час 30 минут пополудни он прибыл на поезде из Москвы.
Покинув вокзал, он пересек Товарный квартал, вышел на улицу… Он пошел по
Невскому проспекту, свернул на улицу…, затем на улицу…, зашел в дом № 17 в
два часа пополудни. Там он находился в течение четырех часов сорока пяти
минут, вышел в 6 часов сорок пять минут… Зашел в ресторан Ф… Пробыл там
два часа… Постоял две минуты на углу улицы… “Кавказец” взял извозчика и
поехал на Финляндский вокзал. На этом вокзале он в 9 часов вечера пропал из
виду».
Чтобы заново его найти, полиция разослала своим сотрудникам описание его
внешности: «Интеллигент, 32–35 лет от роду, роста среднего, телосложение –
среднее, темноволосый, лицо смуглое, нос прямой, бороду бреет, носит
маленькую черную шапку и старое пальто с воротником».
На следующий день слежка за ним возобновилась в половине десятого утра и
продолжалась до семи вечера. Было замечено, что он зашел в один из домов и
не выходил из него в течение всего дня. Он поступал так ежедневно до 3 ноября,
когда стал активно перемещаться по городу. Третьего ноября на Финляндском
вокзале полиция потеряла его из виду, так и не выяснив при этом, поехал он
куда-нибудь или нет[80]. «Кавказец» же отправился на поезде в Краков, чтобы
встретиться там с Лениным. Он затем ненадолго вернулся в Санкт-Петербург –
где его все еще искали, – а в конце декабря снова отправился в Краков. В
Кракове он пробыл до февраля 1913 года. Это было самое длительное его
пребывание за границей. Именно в это время он взял себе псевдоним Сталин.

Глава III. Сталин

Поскольку Коба ездил в Краков без паспорта, пересечь границу ему было не
так-то просто, однако – после целого ряда различных приключений – он прибыл
в Краков 10 ноября 1912 года, чтобы поучаствовать в заседании Центрального
Комитета партии. Он пробыл в этом городе до конца месяца. Вернувшись в
Санкт-Петербург, он начал руководить деятельностью маленькой группы
большевиков, избранных в IV Государственную Думу. Как и раньше, он
скрывался на квартире у депутата Думы Бадаева или же у своего старого друга
Сергея Аллилуева. Однако не успел он вернуться в столицу, как Ленин
настоятельно потребовал от него снова приехать в Краков для участия в новом
заседании Центрального Комитета. Коба, невзирая на подстерегающие его
опасности, отправился в путь. Прибыв в маленький приграничный город, он
воспользовался помощью одного местного жителя, который подвернулся ему
совершенно случайно. Это был поляк, пограничник. Коба – революционер,
разыскиваемый полицией и никому не доверяющий, – почему-то согласился
воспользоваться гостеприимством незнакомца. Он также согласился разделить
его незатейливую пищу. Они стали рассказывать друг другу каждый о своей
стране, и Джугашвили заявил поляку, что его, Иосифа, отец тоже был
пограничником. Он решил рискнуть и сказал, что ему необходимо нелегально
перейти границу. Поляк выразил желание ему помочь: он знал, где именно это
можно осуществить. Благополучно прибыв в это место вместе с поляком,
Сталин попытался ему заплатить. «Не надо! – сказал тот. – Я сделал это не из-за
денег. Мы – сыны угнетенных наций, мы должны помогать друг другу» [81].
Такие слова поляк сказал грузину. Грузин затем пересек линию границы,
двигаясь навстречу очень важному событию своей жизни – первому разговору с
глазу на глаз с Лениным.

Появление теоретика

В отличие от союза «Бунд» (Всеобщего еврейского рабочего союза в Литве,

Польше и России), выступавшего за то, чтобы российская социал-
демократическая партия взяла на вооружение австромарксистскую концепцию
«национально-культурной автономии», Ленин боролся против любого
проявления национального сепаратизма. Партия, которой он руководил, должна
была, по его мнению, представлять собой только лишь революционное
классовое движение, направленное против царизма. Партийным активистам
следовало забыть о своей национальности, чтобы можно было работать всем
сообща. Закавказская организация социал-демократов давала ему живой пример
того, о чем он мечтал: она представляла собой структуру, в которой
сосуществовали революционеры различных национальностей – грузины,
русские, армяне и т. д.
В Кобе, мало-помалу трансформирующегося в Сталина [82], Ленин нашел
человека, который, занимаясь практической революционной работой в самой
России, думал точно так же, как он сам (хотя и был «инородцем»), который,
начиная с рубежа веков, выступал против любого проявления национализма и
который всегда был ярым приверженцем централизованной общероссийской
партии, борясь за объединение пролетариата без учета национальных границ.
Данная позиция Кобы легла в основу его борьбы с грузинскими меньшевиками
и их лидером Жорданией. Историческая встреча Ленина и Сталина поэтому
вполне соответствовала логике развития событий. Несмотря на разницу в их
происхождении, они разделяли одни и те же идеи. Кроме того, Коба-Сталин как
никто другой подходил для того, чтобы писать статьи по национальному
вопросу. Ленин настоятельно порекомендовал Кобе отправиться в Вену, чтобы
собрать там необходимые материалы и написать статью, посвященную этой
теме.
Во второй половине января 1913 года Иосиф Джугашвили прибыл в
австрийскую столицу. Эта поездка стала просто сказочной для него,
провинциала, проведшего большую часть своей молодости сначала в стенах
семинарии, а затем в царских тюрьмах и ссылках. Он находился в Вене в
течение одного месяца: подбирал необходимые материалы и писал на их основе
статью. В Вену – колыбель австромарксизма – в те времена приезжало много
русских революционеров. Однако прежде всего этот город представлял собой
столицу многонациональной империи, в которой сосуществовало множество
народов, и это давало Сталину достаточно пищи для размышлений. Там он
снова встретился с Троцким и познакомился с Бухариным и Александром
Трояновским. Троцкий не понравился ему с самого начала: многими годами
позднее Троцкий будет вспоминать об «априорной враждебности», которую он
почувствовал в поведении Сталина.
Троцкий в то время поддерживал меньшевиков, хотя сам и не был
меньшевиком. В статье, опубликованной в газете «Социал-демократ» 12 января
1913 года, Сталин назвал его «шумливым чемпионом с фальшивыми
мускулами». Троцкий с самого начала их общения отнесся к Сталину свысока,
дав ему понять, что презирает его. Однако он недооценивал этого грузина,
вышедшего из народных низов и являющегося порождением, как выражался сам
Троцкий, «отсталости в русском рабочем движении» [83]. Троцкий даже не
подозревал, что, несмотря на свой задиристый вид и сильный кавказский
акцент, Сталин представлял собой ловкого тактика и обладал непреклонной
волей. Эта встреча положила начало их взаимной антипатии, враждебности и
соперничеству, которые со временем трансформируются во взаимную
ненависть.
С Бухариным, наоборот, встреча прошла очень даже радушно. Хотя Бухарин
был еще совсем молодым, он производил впечатление человека весьма
эрудированного, и, по всей видимости, именно он помог Кобе в его
исследованиях и в чтении произведений, написанных на немецком языке
(находясь в тюрьме и в ссылке, Сталин пытался научиться читать по-немецки, а
потому, хотя разговаривать на этом языке он не мог, переводить тексты с
немецкого языка на русский у него получалось). Встреча Сталина с Бухариным
в Вене стала началом их дружбы, которая впоследствии закончилась трагедией.
Сталин написал бо́льшую часть своей статьи[84] в Вене. Он теперь обладал
довольно глубокими знаниями по национальному вопросу применительно к
Швейцарии, Польше, Российской империи и – прежде всего – Кавказу.
Основываясь на своей статье, он сформулировал определение понятия «нация»,
которое впоследствии стало в СССР общепринятым: «Нация есть исторически
сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка,
территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в
общности культуры». Он затем обрушился на австромарксистскую
концепцию[85] «национально-культурной автономии», которая была
сформулирована Карлом Реннером и Отто Бауэром и которую он считал
анахронизмом по отношению к идее ликвидации национальных границ в
будущем. Он соглашался с установлением региональной культурной автономии
для тех национальных меньшинств, которые захотят сохранить свой родной
язык и создать собственные школы, журналы, театры и т. д. Однако в области
политики должна быть только одна партия, объединяющая рабочих в один
монолитный класс с целью построения социализма.
Написанная Сталиным статья была признана Лениным фундаментальной. Он
еще раньше выразил свое одобрение позиции Сталина по национальному
вопросу в письме, отправленном Горькому во второй половине февраля 1913
года: «У нас один чудесный грузин засел и пишет для “Просвещения” большую
статью, собрав все австрийские и пр. материалы». Когда эта статья была
напечатана, Ленин заявил, что она заложит «в теоретической марксистской
литературе […] основы национальной программы с.-д.» [86]. Данная статья
получила довольно широкую известность, однако возникли споры относительно
ее авторства. Троцкий считал, что она была написана Лениным, другие
приписывали авторство Бухарину и Трояновскому. Однако письма из
Туруханска, которые станут общеизвестными намного позднее, опровергают
эти обвинения:[87] в этой статье, написанной в 1913 году, содержатся идеи,
которые Сталин выдвигал еще в 1904 году[88]. Благодаря этому своему
произведению Сталин утвердился одновременно и как марксист, и как теоретик.

Сибиряк

В середине февраля Сталин вернулся в Санкт-Петербург. Там он вместе с

Яковом Свердловым начал реорганизовывать редакцию газеты «Правда»
в соответствии с указаниями Ленина. Однако неделю спустя – 23 февраля –
полиция арестовала Сталина во время вечеринки, организованной
большевиками в зале Калашниковой биржи с целью поддержать газету
«Правда». Сталина выдал Роман Малиновский – агент-провокатор царской
охранки, которому удалось втереться в доверие к Ленину и проникнуть в
иерархию его партии. Сталин, как и многие другие большевики, тоже доверял
Малиновскому[89]. Вечер едва только успел начаться, как вдруг нагрянула
полиция. Сталина попытались спасти, надев на него женское пальто, однако эта
попытка закончилась неудачей. Его сразу же бросили за решетку, а затем суд
приговорил его к четырем годам ссылки, которую он должен был отбывать в
районе Туруханска.
Арест Сталина привел Ленина в бешенство. Он захотел немедленно
организовать его побег. Однако он попросил об этом Малиновского, и тот
просаботировал выполнение данной задачи. Кроме того, жандармерии
Туруханского края сразу же сообщили о затевающемся побеге. В телеграмме,
датированной 25 августа 1913 года и присланной жандармскому управлению
Енисейской губернии, содержится настоятельное требование воспрепятствовать
побегу Джугашвили и Свердлова из места отбывания ими ссылки, поскольку те
намереваются возобновить свою деятельность в партии [90].
Поэтому вплоть до 8 марта 1917 года Сталин находился под неусыпным
надзором полиции.
В июле 1913 года его отправили под конвоем на поезде в Красноярск. Затем он
добрался на судне вниз по Енисею до села Монастырское. Оттуда его доставили
в очень удаленный пункт, назначенный ему в качестве места ссылки, – деревню
Костино, находившуюся в огромном малозаселенном районе центральной
Сибири. Жизнь там была очень суровой, и убежать оттуда было почти
невозможно. В тех нескольких письмах, которые Сталин отправил из этого
Богом забытого места, чувствуется охватившее его там отчаяние. Будучи
больным и испытывая нужду практически во всем, он буквально взывал о
помощи к тем, кто тем или иным способом мог ему помочь. Самый первый из
таких призывов содержался в зашифрованном послании, адресованном
Григорию Радомысльскому – т. е. Зиновьеву – и переданном при помощи некой
Анны Абрамовны Розенкранц, жительницы Киева, которая, в свою очередь,
должна была вручить его Эсфири Финкельштейн (эти две женщины, по-
видимому, были для него своего рода почтовыми ящиками): «Я, как видите, в
Туруханске. Получили ли письмо с дороги? Я болен. Надо поправляться.
Пришлите денег. Если моя помощь нужна, напишите, приеду немедля.
Пришлите книжки…»[91] В этом в основном и состояли просьбы, с которыми он
обращался к своим товарищам в течение четырех лет пребывания в ссылке. Его
здоровье в течение этого периода его жизни постоянно ухудшалось. Для него –
южанина – жизнь в Сибири стала очень суровым физическим испытанием.
Некоторые из тех, кто находился рядом с ним, не выдержали – как, например,
Спандарян, который скончался от туберкулеза. Те, кто оказался крепким
физически, не выдерживали психической нагрузки: они или впадали в
депрессию, или кончали жизнь самоубийством (если только им не удавалось,
как Свердлову, вызвать к себе в место отбывания ссылки свою семью – жену и
детей). Сталин, являясь узником своего высокомерного и грубого характера,
был одиноким и бедным. Все – одежда, дрова, пища – было ему не по карману.
Те, кто угодил в ссылку по приговору суда – а это был именно его случай, –
были в материальном плане предоставлены самим себе и не получали от
властей никакого денежного пособия [92].
Уже почти достигнув возраста тридцати пяти лет и проведя почти всю свою
молодость в тюрьмах и ссылках, Сталин еще больше замкнулся в себе.
Поскольку теперь он был изолирован от партии и лишен возможности
заниматься революционной деятельностью, ему не оставалось ничего другого,
кроме как пытаться адаптироваться к беспросветной нищете и к пребыванию в
сибирской глуши. Он испытывал постоянную нужду не только в деньгах – он
нуждался в самообразовании, в чтении книг, изучении иностранных языков и в
том, чтобы доработать свою статью о национальном вопросе, написанную еще в
Вене. Десятого ноября он написал своим товарищам: «Наконец-то получил ваше
письмо. Думал было, что совсем забыли раба Божьего, – нет, оказывается,
помните еще. Как живу? Чем занимаюсь? Живу неважно. Почти ничем не
занимаюсь. Да и чем тут заняться при полном отсутствии или почти полном
отсутствии серьезных книг? Что касается национального вопроса, не только
“научных трудов” по этому вопросу не имею […], но даже выходящих в Москве
паршивых “Национальных проблем” не могу выписать за недостатком денег.
Вопросов и тем много в голове, а материала – ни зги». Он, тем не менее, отослал
свою рукопись Сергею Аллилуеву, чтобы тот переправил ее Ленину [93].
Нехватка денег была его главной проблемой, и он постоянно и без какого-либо
стеснения заявлял о ней. «Спрашиваете о моих финансовых делах. Могу вам
сказать, что ни в одной ссылке не приходилось жить так незавидно, как здесь. А
почему вы об этом спрашиваете? Не завелись ли случайно у вас денежки и не
думаете ли поделиться ими со мной? Что же, валяйте! Клянусь собакой, это
было бы как нельзя более кстати»[94].
Он написал письмо и Малиновскому, даже и не подозревая, что именно
благодаря ему угодил в ссылку. Ситуация, в которой он оказался, была, видимо,
отчаянной, раз уж он решил обратиться за помощью к человеку, который никак
не относился к числу его близких знакомых и которого он знал не очень
хорошо. Однако Малиновский был депутатом, а потому имел возможность ему
помочь. Сейчас Сталину было уже не до гордости и не до того, чтобы пытаться
казаться сильным человеком. «Здравствуй, друг. Неловко как-то писать тебе, но
приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения.
Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с
усилившимися морозами (37 градусов холода), общее состояние болезненное,
нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни мяса, ни керосина (все деньги ушли на
очередные расходы и на одеяние с обувью). А без запасов здесь все дорого: хлеб
ржаной 4 коп. фунт, керосин 15 коп., мясо 18 коп., сахар 25 коп. Нужно молоко,
нужны дрова, но… деньги, нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком
состоянии… У меня нет богатых родственников или знакомых, мне
положительно не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе –
и к Петровскому, и к Бадаеву. Моя просьба состоит в том, что если у социал-
демократической фракции до сих пор остается “Фонд репрессированных”, пусть
она, фракция, или лучше бюро фракции выдаст мне единственную помощь хотя
бы рублей в 60. Передай мою просьбу Чхеидзе и скажи, что и его также прошу
принять близко к сердцу мою просьбу, прошу его не только как земляка, но
главным образом как председателя фракции. Если же нет больше такого фонда,
то, может быть, вы все сообща выдумаете что-нибудь подходящее. Понимаю,
что вам всем, а тебе особенно – некогда, нет времени, но, черт меня подери, не к
кому больше обращаться. А околеть здесь, не написав даже одного письма
тебе, – не хочется. Дело это надо устроить сегодня же, и деньги переслать по
телеграфу. Потому что ждать дальше – значит голодать, а я и так истощен и
болен. Мой адрес знаешь: Туруханский край Енисейской губернии, деревня
Костино. Иосиф Джугашвили». В постскриптуме Сталин добавил, что, несмотря
на отчаянное положение, в котором оказался, он продолжает размышлять и
хочет работать над национальным вопросом: «Мне пишет Зиновьев, что статьи
мои по “национальному вопросу” выйдут отдельной брошюрой, ты ничего не
знаешь об этом? Дело в том, что если это верно, то следовало бы добавить к
статьям одну главу (это я мог бы сделать за несколько дней, если только дадите
знать), а затем надеюсь (вправе надеяться), что будет гонорар (в этом
злосчастном крае, где нет ничего, кроме рыбы, деньги нужны как воздух). Я
надеюсь, что ты в случае чего постоишь за меня и выхлопочешь гонорар… Ну-
с, жду от тебя просимого и крепко жму руку, целую, черт меня дери… Твой
Иосиф»[95].
Такими были условия, в которых жили политические ссыльные – а особенно те,
у которых не имелось родственников, способных оказать им помощь. Десятого
ноября 1913 года – то есть в тот же самый день – Сталин отправил письмо
Татьяне Александровне Словатинской (большевичке, с которой он
познакомился уже давно и которая была на той вечеринке в Санкт-Петербурге,
где Сталина арестовали): «Письмо лежит у меня две недели вследствие
испортившейся почтовой дороги. Татьяна Александровна! Как-то совестно
писать, но что поделаешь – нужда заставляет. У меня нет ни гроша, и все
припасы вышли. Были кое-какие деньги, да ушли на теплую одежду, обувь и
припасы, которые здесь страшно дороги. Пока еще доверяют в кредит, но что
будет потом, ей-богу, не знаю… Нельзя ли будет растормошить знакомых и
раздобыть рублей 20–30? А то и больше? Это было бы прямо спасение. И чем
скорее, тем лучше, так как зима у нас в разгаре (вчера было 33 градуса холода).
А дрова не куплены в достаточном количестве, запас на исходе. Я надеюсь, если
захотите, достанете. Итак, за дело, дорогая. А то “кавказец с Калашниковой
биржи” того и гляди пропадет». Татьяна приложила все усилия к тому, чтобы
ему помочь, о чем свидетельствует письмо от 12 ноября: «Милая, дорогая
Татьяна Александровна, получил посылку. Но ведь я не просил у Вас нового
белья, я просил только своего, старого, а Вы еще купили новое,
израсходовались, между тем жаль, денег у Вас очень мало. Я не знаю, как
отплатить Вам, дорогая, милая-милая». Двадцатого ноября, однако, он шлет ей
письмо, полное отчаяния. «Милая. Нужда моя растет по часам, я в отчаянном
положении, вдобавок еще заболел, какой-то подозрительный кашель начался.
Необходимо молоко, но… деньги, денег нет. Милая, если добудете денежки,
шлите немедля телеграммой. Нет мочи ждать больше» [96].
Седьмого декабря 1913 года настроение у Сталина было, похоже, уже получше.
В письме, отправленном в Австрию «господину Радомысльскому», он, касаясь
вопросов внутрипартийной борьбы, написал: «Рад, что разрыв во фракции
произошел теперь, а не полгода назад: теперь никому из мыслящих рабочих не
покажется разрыв неожиданным и искусственным». Такое боевое настроение
было у Сталина даже в ситуации, когда он сам жил на грани почти полной
нищеты[97]. Через два-три дня он написал тому же адресату: «В своем письме от
9/XI пишете, что будете присылать мне мой “долг” по маленьким частям. Я бы
хотел, чтобы Вы их прислали возможно скоро, по каким бы маленьким частям
ни было. (Если деньги будут, шлите прямо на меня в Костино.) Говорю это
потому, что деньги нужны до безобразия. Все бы ничего, если бы не болезнь, но
эта проклятая болезнь, требующая ухода (т. е. денег), выводит из равновесия и
терпения. Жду. Как только получу немецкие книги, дополню статьи и в
переработанном виде пошлю… Ваш Иосиф»[98].
Положение, в котором оказался Сталин, еще больше ухудшится благодаря
стараниям Малиновского: в марте 1914 года Сталина перевезут в Курейку –
маленькую рыбацкую деревушку, находящуюся в Заполярье, – и полицейский
надзор за ним станет еще более тщательным.
Первое время Сталин жил в одной комнате со Свердловым – будущим
председателем Всероссиийского Центрального Исполнительного Комитета. Они
друг с другом не ужились. Сталин – грубоватый, замкнутый, неряшливый и
неотесанный – был далек от того, чтобы стать для Свердлова любезным
соседом. «Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной
жизни», – написал Свердлов о Сталине одному из своих друзей[99]. В конце мая
они разъехались и стали жить отдельно. Свердлов тогда с огорчением написал:
«Со мной товарищ. Но мы слишком хорошо знаем друг друга. Притом же, что
печальнее всего, в условиях ссылки, тюрьмы человек перед вами обнажается,
проявляется во всех своих мелочах. Хуже всего, что только со стороны
“мелочей жизни” и виден. Нет места для проявления крупных черт. С
товарищем теперь на разных квартирах, редко и видимся» [100]. Такое отсутствие
взаимопонимания оказалось тем более вредоносным, что эти два человека были
в Курейке единственными политическими ссыльными. Свердлова затем
перевели в другую деревню, и Сталин остался в Курейке один. Несмотря на
несходство характеров этих двух революционеров, Сталин поддерживал
контакт со Свердловым в интересах их общего дела. Он встречался также и с
другими своими товарищами по партии, находящимися в ссылке, – как,
например, со Спандаряном, с которым он поддерживал дружеские отношения
вплоть до смерти последнего[101].
Ссыльные жили в небольших домах и были отделены друг от друга десятками и
даже сотнями километров пустынной местности, земля в которой была скована
вечной мерзлотой. В течение долгой зимы, которая длилась обычно около
девяти месяцев, столбик термометра то и дело опускался до отметки –50 °С. В
этих крайне тяжелых условиях Сталин в конце концов адаптировался к новой
жизни и сблизился с местными обитателями, принадлежавшими к северной
народности, которая называлась «остяки». В условиях очень холодного климата
эти люди существовали в основном за счет охоты и рыбной ловли. В течение
многих месяцев Сталин жил, как и они, в хижине типа «иглу». Со временем
появится легенда, изображающая его как друга бедняков, который помог им
построить дом, общался с ними, жил их жизнью, ловил, как и они, рыбу в
Енисее[102]. Впоследствии в Курейке создадут музей, в котором будут находиться
экспонаты, относящиеся к пребыванию Сталина в этом Богом забытом месте с
1914 по декабрь 1916 года.
Во время пребывания Сталина в ссылке он смог написать статью «О культурно-
национальной автономии», которую затем отправил для опубликования за
границу при помощи Аллилуева. Не имея никаких известий относительно того,
как эта статья была воспринята, он в 1914 году написал ироническое письмо
Зиновьеву в Краков. «Новость: Сталин послал в “Просвещение” большую-
пребольшую статью “О культурно-национальной автономии”. Статья, кажется,
ладная. Он думает, что получит за нее порядочный гонорар и будет таким
образом избавлен от необходимости обращаться в те или иные места за
деньгами. Полагаю, что он имеет право так думать. Кстати: в статье критикуется
брошюра Кострова (на грузинском языке) в связи с общими положениями
культур-автономистов»[103]. Он пытался также во что бы то ни стало изучить
иностранные языки. Двадцать седьмого февраля 1914 года он написал некоему
Г. Белинскому, проживающему в тринадцатом округе Парижа: «По слухам, в
Париже существует “Общество интеллектуальной помощи русским ссыльным”,
а Вы, оказывается, состоите его членом. Если это верно, прошу Вас прислать
мне франко-русский карманный словарь и несколько №№ какой-либо
английской газеты. […] Сведения обо мне, если они Вам понадобятся в связи с
присылкой книг, можете получить у Ю. Каменева, коему, кстати, шлю свой
сердечный привет. Административно-ссыльный – Иосиф Джугашвили» [104].
Сталину также удалось во время своего пребывания в ссылке достать трактат
Макиавелли «Государь», и он внимательно его прочел[105].
Все еще находясь в ссылке в Курейке, Сталин узнал о начале Первой мировой
войны. Ни в одном из его писем не отражена реакция на это важнейшее
событие. В тот – 1914 – год его материальное положение, похоже,
стабилизировалось, и состояние его здоровья сразу же улучшилось. Ему как
никогда раньше захотелось изучить французский и английский языки. В письме
от 20 мая 1914 года, адресованном Зиновьеву (на его настоящую фамилию
«Радомысльский»), находившемуся в Австрии, Сталин просил, как обычно,
книги и «какой-либо (общественный) английский журнал (старый, новый, все
равно – для чтения, а то здесь нет ничего английского, и боюсь растерять без
упражнения уже приобретенное по части английского языка)» [106].
В том же 1914 году он написал одному своему товарищу о положении
большевиков в России. В этом письме чувствуется, что его страсть к
внутрипартийной борьбе еще больше усиливалась от того, что он не мог
принимать в этой борьбе непосредственного участия. Однако его моральное
состояние, похоже, было хорошим, да и настроение тоже. «Целую тебя в нос,
по-эскимосски. Черт меня дери. Скучаю без тебя чертовски. Скучаю – клянусь
собакой! Не с кем мне, не с кем по душам поболтать…» [107].
В феврале 1915 года Сталин отправился в село Монастырское [108], чтобы
встретиться там со Спандаряном. Он написал при этом находящемуся в
Швейцарии Ленину письмо и раскритиковал в нем Кропоткина, Плеханова и
западную социал-демократию: «Мой привет Вам, дорогой Ильич, горячий-
горячий привет! Привет Зиновьеву, привет Надежде Константиновне! Как
живете, как здоровье? Я живу, как раньше, хлеб жую, доживаю половину срока.
Скучновато, да ничего не поделаешь. А как Ваши дела-делишки? У Вас-то,
должно быть, веселее… Читал я недавно статьи Кропоткина – старый дурак,
совсем из ума выжил. Читал также статейку Плеханова в “Речи” – старая
неисправимая болтунья-баба! Эхма… А ликвидаторы с их депутатами –
агентами вольно-экономического общества? Бить их некому, черт меня дери!
Неужели так и останутся они безнаказанными?! Обрадуйте нас и сообщите, что
в скором времени появится орган, где их будут хлестать по роже, да порядком,
да без устали. […] Ваш Коба. P. S. Тимофей просит передать его кислый привет
Геду, Самба и Вандервельду на славных, хе-хе, постах министров» [109].
 Отрывок из письма Сталина
Ленину, написанного в феврале 1915 года

Агрессивный и деспотичный характер Сталина наглядно проявился во время

этой ссылки, когда трудности и лишения, казалось, еще больше ожесточили его:
это видно по его представлению о том, каким образом следует бороться с теми,
кто не разделяет его политических взглядов. Спандарян, вместе с которым он
писал это письмо, поддерживал, по всей видимости, его воззрения.
В этот тяжкий период жизни Сталина с ним чаще всего обменивались
посланиями Аллилуевы. Они помогали ему, чем могли: писали письма и
присылали вещи. Сергей Аллилуев также переправил ему деньги, полученные
из партийной кассы взаимопомощи. От их переписки сохранилось только одно
письмо, которое Сталин написал Ольге Аллилуевой 20 ноября 1915 года.
«Очень-очень Вам благодарен, глубокоуважаемая Ольга Евгеньевна, за Ваши
добрые и чистые чувства ко мне. Никогда не забуду Вашего заботливого
отношения ко мне! Жду момента, когда я освобожусь из ссылки и, приехав в
Петербург, лично поблагодарю Вас, а также Сергея за все. Ведь мне остается
всего-навсего два года. Посылку получил. Благодарю. Прошу только об одном –
не тратиться больше на меня: Вам деньги самим нужны. Я буду доволен и тем,
если время от времени будете присылать открытые письма с видами природы и
прочее. В этом проклятом крае природа скудна до безобразия: летом река,
зимой снег, это все, что дает здесь природа, и я до глупости истосковался по
видам природы хотя бы на бумаге. Мой привет ребятам и девицам. Желаю им
всего-всего хорошего. Я живу, как раньше. Чувствую себя хорошо. Здоров
вполне, должно быть, привык к здешней природе. А природа у нас суровая:
недели три назад мороз дошел до 45 градусов. До следующего письма.
Уважающий Вас Иосиф»[110].
Время шло, Сталин новых статей больше не писал. На его вышеупомянутую
статью никто никак не отреагировал. Двадцать пятого февраля 1916 года в
письме, направленном в большевистский центр за границей и доставленном при
помощи Инессы Арманд, Сталин поинтересовался, какова судьба этой статьи.
Письмо было адресовано некой мадемуазель Эмили Мегрос с просьбой
передать его госпоже Поповой, проживающей в городке Лютри, расположенном
неподалеку от Лозанны. «Кстати, напиши мне, пожалуйста, какова судьба
статьи К. Сталина “о культурно-национальной автономии”, вышла ли она в
печать, а может быть, и затерялась где-нибудь? Больше года добиваюсь и
ничего не могу узнать. Пошли мне открытку с весточкой о статье. […] Твой
Иосиф»[111].
 Отрывок из письма Сталина Ольге
Аллилуевой, написанного в ноябре 1915 года

Эта статья, по-видимому, и в самом деле где-то затерялась: она так никогда и не
была опубликована.
Четырнадцатого декабря 1916 года Сталин был отправлен по этапу в
Красноярск: заключенных стали призывать в армию. Однако его там
освободили от воинской повинности по причине того, что его левая рука плохо
сгибалась и разгибалась в локтевом суставе. Двадцатого февраля он покинул
Красноярск и направился в Ачинск: ему разрешили жить там до окончания
срока ссылки.
Этот городишко (в 1938 году в нем создадут музей, посвященный сибирской
ссылке Сталина) находился на Транссибирской железнодорожной магистрали, и
из него можно было доехать на скором поезде до Петрограда за четверо суток.
Лев Каменев и его жена Ольга тоже жили там в качестве ссыльных, и Сталин
частенько захаживал к ним во время своего пребывания в этом городе. На
устраиваемых ими вечеринках он обычно помалкивал и почти не вмешивался в
разговор. Если же он все-таки вмешивался, Каменев его тут же с презрительным
видом перебивал, в результате чего Сталин еще больше замыкался в себе и
курил свою трубку, не открывая больше рта[112]. Ленин по-прежнему замышлял
устроить Сталину и Свердлову побег и даже провел по этому поводу в начале
1917 года заседание Центрального Комитета партии. Чуть раньше он прислал
Сталину 120 рублей[113].
Однако случилось так, что в России – без реального участия большевиков и
даже неожиданно для них – в феврале 1917 года началась революция. Началась
она с массовых волнений в Петрограде, вызванных войной и сопряженными с
нею лишениями. Столицу потрясли демонстрации и забастовки. Солдаты
отказались стрелять в толпу. Царь отрекся от престола, и 2 марта к власти
пришло Временное правительство, созданное под эгидой Государственной
Думы и возглавляемое князем Львовым. Политические ссыльные начали
возвращаться домой. Восьмого марта Сталин, Каменев и другие ссыльные,
отправив приветственную телеграмму Ленину, сели на поезд, направляющийся
в Красноярск. Во время этой поездки их приветствовали на вокзалах толпы
ликующих людей, которые распевали «Марсельезу». Поезд прибыл в столицу
12 марта.
Вот таким образом Сталин начал занимать свое место в Истории.

Глава IV. В водовороте революции

Возвращение героя

Сразу после своего прибытия в Петроград Сталин отправился к Аллилуевым.

Их встреча была очень теплой: наконец-то Сосо вернулся из очень долгой и
тяжелой ссылки. В маленькой квартире в пригороде собрались все: Сергей с
Ольгой, их дети Федор, Анна и Надежда. Отсутствовал только Павел. Сталина
завалили множеством вопросов. Аллилуевым хотелось узнать побольше о том,
что ему довелось пережить в Сибири, какие он там наладил связи и каким
образом вернулся обратно. Иосиф, ликуя оттого, что он теперь снова свободен,
что началась революция и – возможно – он снова встретился с нравившейся ему
девушкой, всячески старался очаровать своих слушателей. Он веселился и
талантливо воспроизводил сцены из своей жизни ссыльного и свои недавние
встречи на вокзалах с толпами ликующих людей.
Он провел у Аллилуевых весь вечер и всю ночь. На следующее утро он вышел
из их квартиры в то же самое время, что и Федор, Анна и Надежда, которые
отправились на поиски квартиры: им хотелось переехать из пригорода в центр
города. Сталин же поехал в редакцию газеты «Правда». «Вы обязательно в
новой квартире оставьте комнату для меня. Слышите, обязательно оставьте», –
сказал он, расставаясь с ними[114]. Был ли он уже влюблен в юную Надюшу,
которой к тому времени исполнилось шестнадцать лет? Согласно семейной
легенде, ее лирические отношения со Сталиным начались еще в
четырнадцатилетнем возрасте[115]. Как бы там ни было, она восприняла
возвращение Иосифа как возвращение легендарного героя. Этот героический
образ в ее сознании подкреплялся еще и тем, что Наде неоднократно
рассказывали, как Иосиф спас ей жизнь, когда она в трехлетнем возрасте упала
в воду с набережной и едва не утонула. Сосо тогда бросился в воду вслед за ней
и вытащил ее на берег.

Надежда Сергеевна Аллилуева родилась 22 сентября 1901 года в Баку. Ее

детство прошло на Кавказе, где тогда жили ее родители. Она внешне – так же,
как ее братья и сестра, – была похожа на южанку. Впрочем, среди предков
Надежды были люди многих национальностей. Несколько каперь цыганской
крови, доставшиеся ей от бабушки отца, оказали влияние на ее внешность и
характер. Ее экзотическая красота подчеркивалась гордой манерой держать
себя. Черты ее овального и продолговатого лица были резкими и четкими, а
профиль был словно высечен на медали. Ее черные густые брови, орлиный нос
и карие глаза с обрамляющими их длинными ресницами подчеркивались
густыми и гладкими черными волосами, которые она собирала на затылке в
пучок. Правильность черт лица делала ее похожей на одну из скульптур
Бранкузи. Надю с самого раннего детства воспитывали в духе большевизма, и
образ Кобы – бесстрашного и неудержимого героя, уехавшего очень далеко и
очень давно, – наверняка поражал ее воображение. Она привыкла к тому, что он
после каждого своего побега появлялся у них дома: дом Аллилуевых был для
этого одинокого человека местом встречи с самыми близкими друзьями и
заменял ему родной дом. Он приходил к ним и вел задушевные беседы со
старшими Аллилуевыми – прежде всего с Ольгой. Среди детей Аллилуевых
Надя, несмотря на свой юный возраст, была более самоуверенной, более
решительной и более серьезной, чем Федор – интеллигент-мечтатель – и
изнеженная Анна, а потому она больше стремилась к самостоятельности, вплоть
до создания собственной семьи. «Дети […] все в семье были приветливые,
сердечные и добрые. […] Пожалуй, самой стойкой, упорной и твердой была
мама, обладавшая какой-то внутренней крепостью и упрямством. Остальные
были куда мягче», – вспоминает ее дочь Светлана[116]. Надежда была настолько
сильной девушкой, насколько того требовала та эпоха, когда она стала взрослой.
И поэтому не случайно она полюбила еще в своей юности такого человека, как
Коба, – человека с загадочным, сильным и непредсказуемым характером.
Однако она была также психически уязвимой и, как и другие дети Аллилуевых,
склонной к проявлениям шизофрении (данная склонность передалась им от
бабушки по материнской линии). Была ли Надя лишь «маленькой лодочкой,
привязанной к огромному океанскому пароходу», какой ее считает Светлана
Аллилуева?[117] Или же она была скорее женщиной со сложным и вспыльчивым
характером, которая, несмотря ни на что, умела оказывать сопротивление тому
гиганту, который стал ее мужем?
В 1917 году Сталин предстал перед этой юной девушкой, едва-едва ставшей
взрослой, в образе бесстрашного революционера, который много страдал и не
раз смотрел в глаза смерти, но неизменно умудрялся благополучно
выпутываться из всех переделок. Он был для нее тем «новым человеком»,
которого должна была породить революция, и творцом новейшей истории.
Когда Аллилуевы переехали в большую квартиру, находящуюся в доме № 10 по
улице Рождественской, они с самого начала выделили одну комнату Сталину. У
них дома ему всегда уделяли внимание две сестры, ждавшие его вплоть до
поздней ночи, чтобы накормить его. Это были незабываемые вечера для
молодых девушек, уже приобщившихся к начавшейся революции: Анна тогда
работала в Смольном. Сталин рассказывал им о своей прежней жизни и о своей
текущей деятельности и читал им вслух – имея к этому определенный талант –
произведения Чехова, Горького и Пушкина.
Этому человеку, которому было уже под сорок и вся предыдущая жизнь
которого представляла собой прозябание в нищете, ожесточенную борьбу и
пребывание в тюрьмах и ссылках, общение с Аллилуевыми у них дома
доставляло большое удовольствие. Он сразу же заметил, что их младшая дочь –
еще школьница – страстно в него влюблена. Он сумел привязать ее к себе и в
конце концов и сам в нее влюбился.

Адъютант Ленина

Первое, что предпринял Сталин как профессиональный революционер после

своего прибытия в столицу, – это визит вместе с Каменевым и Мураловым в
редакцию газеты «Правда», во главе которой тогда стоял Молотов. В течение
последующих трех недель, поскольку Ленин находился за границей, Сталин и
Каменев стали руководить партией в Петрограде. Их позиция была
центристской: считая, что социалистическая революция произойдет еще не
скоро, они ратовали за умеренную политику по отношению к Временному
правительству. Вопреки более радикальной позиции Молотова, Сталин и
Каменев сумели навязать однопартийцам свою точку зрения, дойдя при этом до
критики самого Ленина. Ленин, находясь в Швейцарии, забил тревогу в своих
«Письмах из далека». Для него буржуазно-демократическая революция была
уже перевернутой страницей, и он считал, что теперь пришло время готовить
революцию социалистическую и, чтобы положить конец войне, как того
требовало большинство народа, следует незамедлительно свергнуть Временное
правительство. В газете «Правда» было напечатано только одно из этих писем,
да и то из него удалили значительную часть критики в адрес Временного
правительства[118].
Сталин продолжал ратовать за примиренческую политику и отказывался
форсировать события, опасаясь отпугнуть мелкую буржуазию. Этим-то и
объяснялась та поддержка, которую Сталин и Каменев стремились оказывать
Временному правительству в марте 1917 года. Более того, Сталин предложил
начать переговоры с меньшевиками с целью достижения единства партии.
Третьего апреля Ленин нанес удар по этой соглашательской политике. Его
«Апрельские тезисы» положили конец политике поддержки Временного
правительства. Революционная непримиримость стала общей линией партии.
«Один против ста десяти», – сказал Ленин, осуждая попытки сближения с
меньшевиками. Самостоятельной позиции Сталина по отношению к
Февральской революции был тем самым положен конец.
Сталин, однако, еще некоторое время вместе с другими большевиками, хорошо
знавшими сложившиеся в стране реалии, продолжал противиться политике, за
которую выступал Ленин. Шестого апреля внутри Русского бюро Центрального
Комитета Сталин и Каменев заняли откровенно негативную позицию по
отношению к «Апрельским тезисам». Ленин, которому все же удалось навязать
однопартийцам эти тезисы, не стал обижаться на Сталина. Он, наоборот,
предоставил ему полную свободу в вопросах, относящихся к национальным
меньшинствам. На Апрельской конференции Сталин выступил с подробным
докладом по данной проблеме[119]. Национальный вопрос был в это время одним
из самых главных и трудных вопросов. Российская империя разваливалась на
части, и поддержанная в свое время Лениным идея о «праве наций на
самоопределение» начала претворяться в жизнь. Первой захотела выйти из
состава Российской империи Финляндия. Ее примеру последовала Польша.
Сепаратистские движения быстро развивались на Украине, в Закавказье и
других регионах. Сталин по данному вопросу придерживался той же самой
политической линии, что и Ленин. Он считал, что только партия пролетариата
должна принимать решения относительно национального вопроса, учитывая
уровень социального развития и классовую борьбу в каждом регионе. «Я лично
высказался бы, например, против отделения Закавказья» [120]. Его слова «Да,
но…» станут ключевыми в его политике по отношению к праву наций на
самоопределение. В его высказываниях относительно национального вопроса
отчетливо чувствуется приверженность централизму.
Поскольку Сталин был солидарен с Лениным относительно подходов к
национальному вопросу, он, естественно, стал близким соратником этого
партийного лидера. Ленин все больше и больше опирался на него, а также
использовал его способности и опыт конспиратора. Во время событий 3 и 4
июля руководители большевиков решили in extremis[121] принять участие в
массовой демонстрации в Петрограде и попытаться возглавить ее. Главные
требования этой демонстрации заключались в отставке Временного
правительства и в прекращении двоевластия – параллельного
функционирования органов правительства и Советов. Временное правительство
распорядилось арестовать Ленина и других руководителей большевиков,
обвиняя их в том, что они организовали беспорядки и что они являются
агентами германского Генерального штаба. Сталин спрятал Ленина у
Аллилуевых, предоставив в его распоряжение свою комнату. Ленин провел там
несколько дней – время, потребовавшееся ему для того, чтобы решить,
отправится ли он опять в изгнание за границу или же сдастся Временному
правительству. Сталин считал, что Ленину ни в коем случае не следует
сдаваться Керенскому[122], потому что, по его мнению, Ленина не посадили бы за
решетку, а сразу же убили бы.
Для Аллилуевых стало большой честью приютить Ленина. Они навсегда
запомнили его пребывание у них дома. «Владимир Ильич так прост, так
подкупающе внимателен, с таким искренним любопытством задает он вопросы
и слушает меня…» – будет вспоминать впоследствии Анна Сергеевна.
Сталин наведывался к Ленину ежедневно и просил Ольгу Аллилуеву кормить ее
гостя самым лучшим из всего, что у нее есть. Ленин проявлял о своем
последователе аналогичную заботу. Он спрашивал у Ольги: «Вы как Сталина
кормите? Позаботьтесь уж о нем, Ольга Евгеньевна, он как будто осунулся».
Эта их взаимная забота забавляла Ольгу. Она также будет вспоминать о том, как
Ленин приходил дружески поболтать с ней то в столовую, то на кухню [123].
Опасность, однако, становилась все более и более реальной. Сергей Аллилуев
предложил Ленину уехать из Петрограда и укрыться в маленьком городке
Сестрорецке, расположенном на берегу Финского залива. Двадцать четвертого
июля Ленин покинул квартиру Аллилуевых. Чтобы его не узнали, Сталин
выступил для него в роли парикмахера: он сбрил ему бороду и усы и тем самым
сделал его неузнаваемым. Сталин и Аллилуев проводили Ленина на
Финляндский вокзал. Квартира Аллилуевых вскоре стала почтовым ящиком
Ленина: вся его тайная переписка велась через них под контролем Сталина,
который лично отправлял и получал письма.
После отъезда Ленина Сталин окончательно обосновался у Аллилуевых, хотя
его в какой-то мере мучила совесть из-за того, что он тем самым подвергает их
риску. Однако Ольга настояла на том, чтобы он жил именно у них, заявляя, что
ее семья уже давно привыкла существовать в обстановке конспирации. Ей
хотелось, чтобы у Сталина наконец-то появилось комфортное жилье, в котором
он мог бы есть и спать в нормальных условиях. Сталин в конце концов
согласился – к превеликой радости Надежды [124].
Он разложил в выделенной ему комнате свое незатейливое имущество: книги,
рукописи и одежду. Ольга заштопала все дырки в одежде, а затем еще и купила
ему новый костюм. Сталин в ответ взялся снабжать эту семью продуктами
питания. Он проводил бо́льшую часть свободного времени с двумя сестрами.
Сталин нашел в этой семье дружбу, привязанность, любовь и радушие – то есть
то, чего ему в жизни всегда не хватало.
Поскольку Ленин и Зиновьев опять пустились в бега, а Троцкий и Каменев
угодили за решетку, Сталин снова – как в марте того же года – стал одной из
первостепенных фигур среди большевиков. На этот раз его воспринимали как
одного из ближайших соратников Ленина, и это обеспечивало ему огромный
авторитет. Сталин стал уже совсем другим: в июле он позиционировал себя как
верного приверженца Ленина, выступал за свержение Временного
правительства и возвещал о близости новых революционных потрясений.
В эти трудные и опасные месяцы (июль – октябрь 1917 года) Сталин отнюдь не
проявлял себя как пламенный оратор, привлекающий к себе внимание
политических обозревателей и запечатляющийся в памяти хроникеров. О нем
ничего не говорится в книге Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир»,
и лишь вскользь он упоминается в книге Николая Суханова «Записки о
революции». Однако он – в свойственной ему скрытной манере – карабкался
вверх по лестнице партийной иерархии. Закрепившись в кругу тех, кто
принимал ключевые решения, и фигурируя среди основных партийных
организаторов, он начал вести себя как один из руководителей партии. В
октябре о нем уже говорили как об одном из тех близких соратников Ленина,
которые имеют наибольший вес, – наряду с Зиновьевым, Каменевым, Троцким,
Сокольниковым и Бубновым[125]. Он также стал членом первого правительства,
сформированного Лениным после прихода к власти [126], а именно народным
комиссаром по делам национальностей. Свои обязанности на этом посту Сталин
выполнял в маленькой комнате в Смольном, на двери которой было от руки
написано: «Народный комиссариат по делам национальностей».
Двадцать девятого ноября 1917 года Ленин, Сталин, Троцкий и Свердлов стали
четырьмя руководителями, которые должны были решать неотложные
государственные вопросы. Сталин еще раз выступил в роли доверенного лица
Ленина, выполняя для него деликатные поручения. Комната, в которой
размещался вверенный ему комиссариат, находилась недалеко от кабинета
Ленина. Эти два человека то и дело друг другу звонили, и Ленин частенько
заходил к Сталину посоветоваться по поводу текущих проблем [127]. Именно в
этот период Сталин выполнил свою первую историческую миссию: он поехал в
Хельсинки в качестве представителя Ленина, чтобы дать согласие Финляндии
на реализацию ее права на самоопределение. Однако на всей остальной
территории бывшей Российской империи Сталин, как и Ленин, пытался
остановить центробежные силы и добиться того, чтобы «национально-
территориальная» автономия стала действенным средством советизации
населяющих бывшую Российскую империю народов.

Любовь, возникшая в период между революцией и Гражданской войной

Пусть и поглощенная учебой и занятиями музыкой, Надежда все же не смогла

совладать со своими чувствами. По вечерам она ждала возвращения Сталина,
который мог вообще не прийти либо прийти очень поздно. После Октябрьской
революции его захватил водоворот бурных событий. В конце 1917 года и в
начале 1918 года Надя очень редко видела своего героя.
В 1918 году началась Гражданская война. В силу сложившихся обстоятельств
центральные органы власти переехали из Петрограда в Москву. Сталину
выделили кабинет и небольшую жилую комнату в Кремле – там, где раньше
были помещения для прислуги. Во время подготовки к переезду он написал 10
марта С. С. Пестковскому – своему заместителю в Народном комиссариате по
делам национальностей, – чтобы тот включил в раздел «Сталин и члены его
семьи» эвакуационного списка комиссариата следующих лиц: Сергея
Аллилуева и Ольгу Аллилуеву, его жену[128].
Прибыв в Москву, Сталин устроил Надежду к себе секретарем. Двенадцатого
апреля 1918 года он написал следующую записку: «Выдайте пропуск Надежде
Аллилуевой, служащей Народного комиссариата по делам
национальностей»[129]. Архивные документы свидетельствуют о том, что Сталин
и Надежда Аллилуева тесно работали вместе в 1918 году: рядом с подписью
Сталина фигурирует подпись Аллилуевой от имени секретариата [130]. Именно
тогда, должно быть, между ними и возникла взаимная любовь. Деятельность
Сталина в те незабываемые дни придала ему еще больше привлекательности в
глазах юной дочери старого большевика. Она стала жить вместе с ним в его
комнатушке в Кремле.
Обошлись без церемонии бракосочетания или иного подобного торжественного
мероприятия. В ту бурную эпоху было не до них, а потому большевики
создавали семьи, не узаконивая при этом свои брачные узы. Лишь немногие
люди из окружения Иосифа и Надежды были в курсе их личной жизни, которая
больше никого не интересовала. Настоящая жизнь была совсем другой: она
проходила в сражениях, в завоеваниях, в репрессиях во имя революции.
Двадцать девятого мая Сталина направили на Южный фронт. Надя поехала
вместе с ним в Царицын (который в 1925 году переименовали в Сталинград, а в
1962 году – в Волгоград). Сталина наделили чрезвычайными полномочиями в
пределах Поволжья и поручили заниматься поставками хлеба для юга России, а
также для Москвы и Петрограда. Он отправился на юг в бронепоезде с отрядом
красноармейцев и прибыл туда 6 июня. Там на стороне нового режима
сражалась Десятая армия, командовал которой Климент Ворошилов. Сразу же
по прибытии Сталин взял ситуацию под свой контроль: он реорганизовал
войска и провел беспощадную «чистку» (по его приказу были расстреляны все,
кто обвинялся в заговоре против большевиков).
Надя в этот период впервые выступила в роли жены Сталина, и именно в этом
качестве она находилась рядом с ним в бронепоезде. С утра и до вечера – а
иногда и ночи напролет – она печатала на машинке, зашифровывая и
расшифровывая телеграммы, поступающие Сталину и отправляемые им. Новый
режим тогда переживал один из самых тяжелых моментов в истории своего
существования. Свирепствовал голод, нарушились связи между городом и
деревней. Хлеб был для всех вопросом жизни и смерти. Чтобы как-то
справиться с этой проблемой, проводилась политика «военного коммунизма»,
при которой войска реквизировали зерно у крестьян.
Обстановка всеобщего хаоса, вызванного Гражданской войной и иностранной
интервенцией, усугублялась летом 1918 года еще и индивидуальным террором,
начатым левыми социалистами-революционерами. Чтобы наглядно
продемонстрировать свое неприятие политики, проводимой по отношению к
крестьянам, Яков Блюмкин убил графа фон Мирбаха; тридцатого августа был
убит Урицкий – председатель Петроградской ЧК; Фанни Каплан выстрелила в
Ленина. В ответ на подобные действия правительство устроило «красный
террор». «Повсюду необходимо подавить беспощадно этих жалких и
истеричных авантюристов», – написал Ленин в телеграмме Сталину от 7 июля –
еще до того, как на него самого было совершено покушение. «Все будет сделано
для предупреждения возможных неожиданностей. Будьте уверены, что у нас не
дрогнет рука…» – ответил ему Сталин[131].
Отправляясь выполнять поставленую ему задачу, Сталин также прихватил с
собой Сергея и Анну Аллилуевых. Семья Аллилуевых выполняла при нем роль
секретариата. Он жил в своем бронепоезде. Доступ к нему был свободным:
телохранителей у него не имелось, и быт его был налажен в свойственной ему
суровой манере. Он даже не жил, а существовал ради революции, не зная
жалости ни к себе, ни к тем, кто его окружал. Начиная с этого времени он
вызывал любовь у одних людей и ненависть у других. Его авторитет
базировался на том, что его воспринимали как правую руку Ленина, однако для
профессиональных военных он был только лишь политиком.
Летом 1918 года Сталин изменил свою манеру двигаться и одеваться. Раньше он
всегда ходил в штатском, а теперь перешел на полувоенную одежду и стал
носить сапоги. Подобной манеры одеваться он затем придерживался почти всю
жизнь[132]. Он выглядел еще сравнительно молодо, и, несмотря на невысокий
рост, был стройным, обладал хорошей осанкой, что придавало его внешности
определенную представительность.
Его первые разногласия с Троцким начались по поводу одного из политических
вопросов, но являлись в действительности отражением давнишнего
соперничества в их отношениях с Лениным: оба претендовали на
привилегированное положение. Сталин выступал против того, чтобы военные
специалисты, выходцы из бывшей царской армии, играли большую роль, на чем
настаивал Троцкий – народный комиссар по военным делам. Он написал
Ленину по этому вопросу: «Можете быть уверены, что не пощадим никого, ни
себя, ни других, а хлеб все же дадим. Если бы наши военные “специалисты”
(сапожники!) не спали и не бездельничали, линия не была бы прервана, и если
линия будет восстановлена, то не благодаря военным, а вопреки им» [133].
Предательство нескольких бывших офицеров царской армии укрепило Сталина
в его подозрительном отношении к «военспецам» [134], и он попросил у Ленина
дать ему военные полномочия. Он игнорировал Троцкого и обсуждал все
вопросы, относящиеся к военной сфере, непосредственно с Лениным – мимо
Троцкого, которого он вообще-то, в силу существующей иерархии, должен был
ставить в известность обо всех своих действиях. «Если Троцкий будет, не
задумываясь, раздавать направо и налево мандаты […], то можно с
уверенностью сказать, что через месяц у нас все развалится на Северном
Кавказе, и этот край окончательно потеряем […]. Для пользы дела мне
необходимы военные полномочия. Я уже писал об этом, но ответа не получил.
Очень хорошо. В таком случае я буду сам, без формальностей свергать тех
командармов […], которые губят дело […], и, конечно, отсутствие бумажки от
Троцкого меня не остановит»[135]. Сталину в конце концов удалось добиться для
себя военных полномочий, и его конфликты с Троцким участились. Троцкий
отправил 4 октября Ленину телеграмму следующего содержания:
«Категорически настаиваю на отзыве Сталина». Ленин уступил и вернул
Сталина в Москву. Девятого октября Сталин, прежде чем уехать, послал
Троцкому записку, которую он, по-видимому, написал в большой спешке и в
которой он попросил больше не считать его членом Реввоенсовета Южного
фронта[136]. После этого весь район военных действий на Северном Кавказе стал
центром сопротивления политике Троцкого. Сталин взялся за формирование
круга своих политических приверженцев. Ворошилов, Орджоникидзе и
Буденный – его ближайшие соратники по работе в Царицыне – стали самой
первой группой его последователей.
Когда Сталин вернулся в Москву, Ленин назначил его членом Революционного
военного совета, а с 30 ноября он вместе с Лениным и Троцким вошел в состав
Совета Обороны.
Сталин жил со своей молодой женой, время от времени уезжая в очередной раз
на фронт. Жили они бедно – о чем свидетельствует записка, поспешно
«накаляканная» им 6 марта 1919 года, в которой он просит выделить ему ковер
для комнаты шириной в шесть шагов. Иметь дома ковер – не ахти какая
привилегия, и ковер был ему доставлен немедленно [137].
В январе 1919 года он уехал на Восточный фронт, чтобы на месте установить
причины поражения Красной Армии под Пермью и сдачи города войскам
Колчака.
В мае его отправили в Петроград, которому угрожали контреволюционные
силы, возглавляемые генералом Юденичем. Сталин находился там весь июнь. В
подписанном им вместе с Зиновьевым приказе «К войскам, обороняющим
Петроград» отражается дух той эпохи: «Настоящим объявляется: Семьи всех
перешедших на сторону белых немедленно будут арестовываться, где бы они ни
находились. Земля таких изменников будет немедленно отбираться
безвозвратно. Все имущество изменников конфисковывается. Изменникам
пощады не будет. По всей Республике отдан приказ расстреливать их на месте.
Семейства всех командиров, изменивших делу рабочих и крестьян, берутся в
качестве заложников. Только немедленное возвращение на сторону рабоче-
крестьянской Советской России и сдача оружия избавит перебежчиков от
беспощадной кары. Кто за рабоче-крестьянскую Россию, кто против предателей
России, тот должен быть в рядах Красной Армии, тот должен сражаться с
белыми до полного их истребления. Солдаты Красной Армии! Вы защищаете
свою землю, вы защищаете власть рабочих и крестьян, вы защищаете вашу
родную рабоче-крестьянскую Россию. Белые хотят вернуть царя и рабство,
белые подкуплены английскими, французскими, немецкими и финскими
буржуями, врагами рабоче-крестьянской России. Белых надо истребить всех до
единого. Без этого мира не будет. Кто сделает хоть один шаг в сторону белых,
тому смерть на месте. Прочитать во всех ротах» [138].
Петроград был спасен, и большевикам уже не нужно было вести боевые
действия в этом регионе – по крайней мере до осени. Третьего июля Сталин,
выполнив возложенную на него задачу, вернулся в Москву. За заслуги в
обороне Петрограда его наградили орденом Красного Знамени. «В минуты
смертельной опасности, когда окруженная со всех сторон тесным кольцом
врагов Советская власть отражала удары неприятеля; в минуты, когда враги
рабоче-крестьянской революции в июле 1919 г. подступали к красному Питеру
и уже овладели Красной Горкой, в этот тяжелый для Советской России час
назначенный Президиумом ВЦИК на боевой пост Иосиф Виссарионович
Джугашвили (Сталин) своей энергией и неутомимой работой сумел сплотить
дрогнувшие ряды Красной Армии. Находясь сам в районе боевой линии, он под
боевым огнем личным примером воодушевлял ряды сражающихся за
Советскую республику», – говорилось в приказе Реввоенсовета республики от
31 декабря 1919 года[139].

Надежда Аллилуева – секретарь Ленина

Надежда Аллилуева отнюдь не всегда сопровождала Сталина на те фронты,

куда его бросала Гражданская война. Вернувшись в Москву после авантюрной
поездки на Южный фронт, она вступила в партию и стала работать в
секретариате Совета народных комиссаров – Совнаркома. Она работала там
вместе с Лидией Фотиевой, возглавлявшей весь секретариат Ленина. Ей
доверяли задания секретного характера. Будучи весьма педантичной, она
работала очень скрупулезно и с большим чувством ответственности. Ленин,
высоко оценивавший качество ее работы, часто просил поручить выполнение
того или иного очень деликатного задания именно ей [140]. Поскольку
Гражданская война продолжалась, Иосиф не мог уделять Надежде много
времени, однако их отношения были, по всей видимости, стабильными. Сталин
нашел в ней человека, которому можно доверять, – то есть человека, которому
он мог откровенно рассказать обо всех своих проблемах и к которому он мог
иногда обратиться за советом. Несмотря на то, что Надя работала в секретариате
Ленина, она делала много работы и для Сталина: он диктовал ей свои статьи,
она принимала приглашенных им гостей и вообще должна была всегда, когда он
находился рядом, выполнять все его поручения. Как-то раз придя к себе на
работу, Надежда сказала Фотиевой, что Сталин хочет, чтобы она, Надя,
перестала работать для Ленина, поскольку она не уделяет ему, Сталину,
достаточно времени. Когда об этом сообщили Ленину, он обозвал Сталина
«азиатом» и пообещал вмешаться, если Надежда перестанет ходить на работу в
секретариат. Поскольку она на следующий день снова туда пришла, все встало
на свои места и Ленину не пришлось вмешиваться в супружеские отношения
своего последователя[141].

Тяжелее всего для Надежды в этот период было привыкнуть к тяжелому

характеру Сталина, к характерным для него резким переменам настроения, к его
капризам и его грубости. Эту грубость ей довелось испытать на себе в полной
мере. Он был особенно суров по отношению к ней, плохо понимая ее круг
интересов[142] и не принимая в расчет ее юный возраст. Надежда была женщиной
решительной и независимой, и она не могла стать для Сталина такой
беспредельно – почти по-рабски – преданной супругой, какой была для него
первая жена. Поскольку и Иосиф, и Надежда отнюдь не отличались легким
характером, им с самого начала супружеских отношений было весьма трудно
приспособиться друг к другу. Однако глубокая любовь, которую Надя
испытывала к Иосифу, позволила ей создать с ним семью и заставить себя
подстроиться под нравы своего мужа. Но насколько долговечной могла
оказаться ее романтическая привязанность к своему избраннику? Трудно
установить, с какого именно момента в их отношениях появились первые
трещинки.

В 1919 году, когда Гражданская война уже вроде бы завершалась победой

большевиков и им нужно было начинать налаживать новую жизнь в
соответствии с их революционными идеалами, Советская власть
экспроприировала сотни дворцов, особняков и загородных домов, покинутых
владельцами, которые либо уехали за границу, либо погибли в ходе
Гражданской войны. Большинство этих зданий превратили в больницы, приюты
для беспризорников и дома отдыха. Около десятка загородных домов,
находившихся неподалеку от подмосковной железнодорожной станции Усово,
выделили некоторым руководителям партии в качестве дач. Сталину,
Ворошилову и Микояну достались усадьбы, принадлежавшие богатой семье
нефтепромышленников – Зубаловым. Дача Сталина, которой был присвоен
номер 4 и которая по сравнению с другими была самой маленькой и
расположенной дальше остальных, стала тем местом, в котором в течение
последующих десяти-двенадцати лет проходила семейная жизнь Иосифа [143].
Надежда попыталась создать там теплую атмосферу и выработать у Сталина
привязанность к этому месту. Поначалу ее усилия были, по-видимому,
успешными. В ту эпоху все вокруг были бедными и придерживались
аскетических нравов большевиков. Жизнь Иосифа и Надежды была скромной. В
марте 1921 года у них родился сын Василий. Надя, поначалу всецело посвятив
себя материнской заботе о своем малыше, была вынуждена забросить работу,
что с точки зрения бытовавших в ту эпоху нравов являлось недопустимым. Ее
поэтому исключили из партии «за общественную пассивность». Потребовалось
вмешательство Ленина для того, чтобы объяснить соответствующей комиссии, в
каком положении находится эта молодая мать, и, кроме того, напомнить членам
комиссии, кто такие Аллилуевы: «Считаю, однако, необходимым указать, что
всю семью Аллилуевых […] я знаю с периода до Октябрьской революции. В
частности, во время июльских дней […] меня прятала именно эта семья и […],
пользуясь полным доверием тогдашних большевиков-партийцев, не только
прятали нас […], но и оказывали целый ряд конспиративных услуг, без которых
нам бы не удалось уйти от ищеек Керенского» [144]. Надежду, однако,
восстановили в партии лишь в 1924 году.
Руководители партии получили со временем возможность нанимать прислугу,
воспитательниц и репетиторов. Семья у них должна была стоять на втором
месте, а женам руководителей надлежало принимать участие в общественно-
политической деятельности партии и государства.
После рождения Василия жилище Иосифа и Надежды стало для них слишком
тесным. И снова вмешался Ленин. «Товарищ Беленький, – написал он в ноябре
1921 года начальнику своей охраны, – неужели нельзя найти для Сталина
ничего получше? Ленин». Он также написал записку Енукидзе [145], в которой
попросил ускорить предоставление Сталину более комфортабельной квартиры.
В конце концов Сталину и его семье подыскали квартиру получше, однако
комфортабельной ее назвать было нельзя.
Надежда продолжала работать для Ленина – в том числе и после первого
приступа болезни у него в 1922 году, – и оставалась в его секретариате вплоть
до его смерти. Она пользовалась доверием вождя и в силу этого была в курсе
секретов, о которых не знало даже Политбюро партии. Надя умела держать язык
за зубами и не рассказывала об этих секретах даже своему мужу, а потому тот
узнавал содержание многих секретных документов от личного секретаря
Ленина Л. А. Фотиевой, которая к тому времени уже стала одним из преданных
Сталину людей[146].
В 1921 году Яков – старший сын Сталина – приехал в Москву и поселился у
своего отца, намереваясь пойти учиться в одну из московских школ. Яков в то
время был высоким и довольно симпатичным подростком, однако застенчивым
и безалаберным. Сталин, с трудом выносивший его южный темперамент, вскоре
начал конфликтовать со своим сыном. Яков, тем не менее, поступил в школу и
старался угождать своему суровому отцу, которого он любил, но побаивался.
Он тосковал по своей родной Грузии и с трудом приспосабливался к новой
жизни и к учебе в школе, преподавание в которой велось на русском языке.
Яков часто болел. Ему, однако, – к его счастью – удалось подружиться с
Надеждой, с самого начала очень хорошо относившейся к своему пасынку,
который был младше ее всего лишь на шесть лет. В своих письмах матери
Сталина Надя информировала старую Кеке о жизни внука: «Яша уже давно
ходит в школу, занимается он ничего, хотя ему трудно одному, а Иосиф
нанимать учительницу запретил», – написала она 8 октября 1922 года. Будучи,
однако, человеком грубоватым, Надя зачастую не могла удержаться от того,
чтобы не покритиковать в язвительной форме своего пасынка за его
медлительность и апатичность. В мире, в котором трудолюбие стало считаться
фундаментальной ценностью, тот факт, что Яков был отнюдь не лучшим
учеником в своем классе, воспринимался Сталиным, прекрасно помнившим,
каким вундеркиндом был в свое время он сам, едва ли не как трагедия. «Яша
[…] очень хороший мальчик, только лентяйничает, и поэтому не очень хорошо
учится, он стал очень большой, совсем как Иосиф, только голова у него, к
сожалению, не такая»[147], – написала Надежда 1 мая 1923 года.
Ближайшие родственники Сталина попытались собраться вместе. В 1922 году в
Москву из Гори приехала Кеке. Однако ее пребывание рядом с сыном было
недолгим: ей не понравилось жить в Кремле. Будучи глубоко верующей
женщиной, она не могла смотреть на закрытые соборы и церкви. Вернувшись в
Гори, она некоторое время спустя переехала в Тифлис и поселилась в
правительственном дворце, в котором ей выделили одну комнату. Там она и
прожила до самой своей смерти. Не изменив своим прежним привычкам, Кеке
продолжала ходить в церковь и отказывалась от предлагаемых ей льгот и
привилегий. Она следила издалека за восхождением своего сына к вершинам
власти, но плохо понимала то, что происходит. Все время переживая за
состояние его здоровья, она регулярно присылала ему любимое варенье и вязала
теплые носки, чтобы он носил их во время суровых московских зим. Ее все
время просили приехать в Москву. «Мы […] ждали Вас к себе, – написала ей
Надежда 1 мая 1923 года, – но оказалось, что Вы не смогли, это отчасти хорошо,
т. к. было в Москве очень холодно, и для Вас, всегда живущей на юге, это
оказалось бы вредным, но теперь, летом, когда у нас так же тепло, как и в
Тифлисе, мы обязательно ждем Вас. […] Обязательно ждем Вас к себе, поедете
вместе с Васей на дачу, и все будет очень хорошо, а главное – повидаетесь с
Иосифом, которого Вы очень любите»[148]. Однако Кеке все никак не решалась
еще раз совершить поездку в Москву и все время ее откладывала. Она очень
часто сердилась из-за того, что ее сын пишет ей редко и мало. «Здравствуй,
мама моя! – написал ей Иосиф 25 января 1925 года. – Знаю, ты обижена на меня,
но что поделаешь, уж очень занят и часто писать тебе не могу. День и ночь
занят по горло делами и поэтому не радую тебя письмами. Живи тысячу лет.
Твой Сосо»[149]. Несколько месяцев спустя ее стала утешать в своем письме
Надя: «Иосиф […] очень занят. […] Очень прошу Вас написать мне, что Вам
нужно прислать из Москвы. […] За Иосифа не беспокойтесь, он здоров. Кушая
Ваше варенье, часто Вас вспоминает. Спасибо за все».
Разве такая женщина, как Кеке, смогла бы вести себя по-другому? Смогла бы
она понять то, чем ее сын в это время занимался?
 На пути к власти

Осенью 1919 года – после того, как войска Деникина взяли Орел, – Сталин
снова отправился на юг России, чтобы остановить наступление белых на
Москву. В мае 1920 года он стал членом Реввоенсовета Юго-Западного фронта.
Свою деятельность на фронтах он закончил в 1920 году в районе Львова во
время советско-польской войны[150]. Сталин – на этот раз в унисон с Троцким –
противился желанию Ленина взять Варшаву и тем самым экспортировать
революцию на кончиках штыков Красной Армии. Однако если Троцкий,
Дзержинский и Радек упорно не соглашались с Лениным, то Сталин в конце
концов согласился с его мнением. Организацию главного удара по полякам
доверили бывшему царскому офицеру, перешедшему на сторону большевиков,
а именно Михаилу Тухачевскому, который доказал свою надежность и
компетентность во время Гражданской войны. Сталин и командующий Юго-
Западным фронтом Егоров получили приказ передислоцировать значительные
военные силы ближе к северу, чтобы они поддержали наступление
Тухачевского на Варшаву. Сталин отказался выполнить этот приказ: он
проводил отдельную военную операцию, привлекая к ней силы конной армии,
которой командовал Буденный, намеревавшийся захватить Львов. Когда
поляки, поддерживаемые западными союзниками, нанесли 16 августа удар по
войскам Тухачевского, Красная Армия потерпела поражение. Впоследствии в
течение долгих лет среди большевиков периодически вспыхивали споры: кто
был виноват в этом поражении? Оно привело к первым серьезным раздорам
между Сталиным и Тухачевским – первым, но отнюдь не последним.
Установив в армии, как выразился Троцкий, «режим великих князей», то есть
нередко игнорируя стоящие над ним власти и тем самым внося хаос в
управление армии (как, бывало, поступали аристократы в царскую эпоху),
Сталин всецело полагался лишь на свое собственное мнение. Главные черты его
характера – злопамятность, грубость и властолюбие – теперь были подчинены
тому, что имело для него непреходящее значение: его безграничной вере в
идеалы революции. Его ум и работоспособность затмили собой в глазах
соратников все его недостатки: он приобрел репутацию энергичного
руководителя, способного быстро разобраться в сложной ситуации и принять
эффективные меры[151].
Внутри партии его манеру держать себя одобряли, поскольку она
соответствовала трудному периоду «военного коммунизма», а потому, когда в
1920 году была создана Рабоче-крестьянская инспекция (Рабкрин), ее
руководителем Ленин назначил Сталина. В полном соответствии с гегельянской
концепцией исторического единства начал формироваться симбиоз между
«новым миром» и человеком, олицетворяющим его «дух». Эти героические и
одновременно трагические времена определили мировоззрение и манеру
поведения Сталина, и он вышел из этих испытаний как порождение
судьбоносных исторических событий. Он был одним из тех, кто создавал
«новый мир». Для эпохи, которая назревала, и системы, которая создавалась,
умелый, мудрый и занимающий центристские позиции руководитель подходил
больше, чем Троцкий – единственный реальный соперник Сталина – с его
высокомерием и радикальными идеями. Сталин противопоставил Троцкому
образ несгибаемого и сурового революционера, пользующегося популярностью
у простых людей.
Сталин разрывался между жизненно необходимой организационной работой и
желанием предаться теоретическим размышлениям, концентрируясь при этом
на главном вопросе: как добиться новых революционных завоеваний?
Третьего апреля 1922 года на пленуме Центрального Комитета Сталина избрали
Генеральным секретарем. Эта была недавно введенная должность, не
считавшаяся в партии ключевой, однако Сталин впоследствии сумел повысить
ее статус[152]. Он теперь занимал в партии три должности: член Политбюро, член
Оргбюро и Генеральный секретарь. Он также занимал две государственные
должности – был народным комиссаром по делам национальностей и народным
комиссаром рабоче-крестьянской инспекции. Кроме того, он являлся
представителем Центрального Комитета в ЧК/ОГПУ, членом Реввоенсовета
республики, членом Совета труда и обороны…[153] Поэтому вполне понятно, что
он не мог писать письма своей матери так часто, как ей хотелось бы, – тем более
что уже назревала борьба за право быть преемником Ленина.
В марте 1919 года Свердлов, заразившись «испанкой» – разновидностью
гриппа, – умер; в мае 1922 года с Лениным случился первый приступ. Троцкий
и Зиновьев метили в руководители партии. Сталин же хотел прибрать всю
власть к своим рукам.

Разногласия с Лениным

Хотя большевики и победили в Гражданской войне, Ленин прекрасно понимал,

что страна находится в катастрофическом положении, потому что война
привела к тотальной разрухе. Весной 1921 года Ленин отменил политику
«военного коммунизма»: прекратились принудительные реквизиции зерна и
других видов продовольствия, был введен продналог, и крестьянам разрешили
продавать излишки произведенной ими продукции. Затем было разрешено
создавать частные предприятия – мелкие и среднего размера – в
промышленности и торговле, и в страну снова допустили иностранный капитал.
Государство сохранило за собой доминирующие позиции в крупной
промышленности, внешней торговле, транспорте и в контроле за экономикой в
целом. Стала бурно развиваться экономика смешанного характера. Такие
подходы советской власти к решению экономических вопросов получили
название НЭП (новая экономическая политика).
Сталин полностью поддерживал Ленина в этой политике. Однако по иронии
судьбы в условиях новой советской действительности у них возникли серьезные
разногласия по национальному вопросу – тому самому вопросу, который их
когда-то сблизил. Их самые первые разногласия такого рода возникли по поводу
так называемого «грузинского дела». Нужно было заново определить
отношения между Российской Советской Федеративной Социалистической
Республикой (РСФСР) и другими социалистическими республиками –
Украиной, Белоруссией, Грузией, Азербайджаном и Арменией. Сталина в 1922
году назначили главой комиссии, призванной найти адекватные ответы на
назревшие вопросы. Проект союзного договора, который Сталин составил
лично, воспроизводил модель, по которой была создана РСФСР: в нем
предусматривалось вхождение Украины и остальных республик в состав
РСФСР на правах автономных республик[154]. Сталин также выступал за то,
чтобы три закавказские республики вошли в РСФСР как единое
государственное образование – Закавказская Федерация. Грузинские
коммунисты сразу же выступили против такого подхода: они хотели сохранить
свою политическую независимость от других закавказских республик и
выступали за то, чтобы Грузия присоединилась к РСФСР отдельно от них.
Ленин их поддержал. Сталин – хотя и нехотя – подчинился настояниям Ленина,
предложившего создать принципиально новое государство – Союз Советских
Социалистических Республик (СССР), – внутри которого Россия и другие
республики обладали бы равными правами. Тридцатого декабря 1922 года был
подписан договор о создании СССР. В этом договоре содержались положения,
которые затем легли в основу Конституции СССР 1924 года [155].
Однако и помимо споров относительно «грузинского дела» Сталин начиная с
1921 года стал противиться политике Ленина. Он открыто критиковал его в
частных разговорах и в переписке со своими приверженцами – такими, как
Орджоникидзе и Ворошилов. Он считал, что «старик» – так он называл Ленина
– уже свое отжил и его пора отправить на заслуженный отдых. Относясь к
Ленину как к человеку, который де-факто уже отошел от дел, Сталин и его
ближайшее окружение действовали без учета того, что думает «вождь» [156].
В октябре 1922 года, когда Ленин – через некоторое время после случившегося
с ним приступа – снова взял руководство партией и государством в свои руки,
он уже не обладал ни прежней работоспособностью, ни прежней
воинственностью. Его сознание иногда затуманивалось, и он частенько
пребывал в подавленном состоянии. Он знал, что он уже не жилец, а потому
хотел подготовить себе преемника. Чувствуя, как неумолимо бежит время, он
торопился и все время диктовал какие-то записки, обращения и письма.
Двадцать третьего декабря он начал диктовать М. А. Володичевой – одной из
своих секретарш – «Письмо к съезду», которое впоследствии станут называть
его «политическим завещанием». В нем Ленин настоятельно рекомендовал
предстоящему съезду партии внести в советскую политическую систему ряд
изменений. Он продолжал диктовать это письмо 24, 25 и 26 декабря. «Я думаю,
что основными в вопросе устойчивости с этой точки зрения являются такие
члены ЦК, как Сталин и Троцкий. […] Тов. Сталин, сделавшись генсеком,
сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он
всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью […]. С другой
стороны, тов. Троцкий […] чрезмерно самоуверен и чрезмерно увлекается чисто
административной стороной дела». Четвертого января 1923 года он продиктовал
дополнение к этому письму: «Сталин слишком груб […]. Поэтому я предлагаю
товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места». Ленин также
перечислил качества, необходимые для того, чтобы занимать пост Генерального
секретаря, которыми Сталин не обладал: терпимость, лояльность, вежливость,
внимательность к товарищам, «меньше капризности». Опасаясь, что после его
смерти в партии может произойти раскол, Ленин прежде всего хотел сохранить
ее единство[157].
Ленин потребовал, чтобы данное письмо хранилось в тайне: только Крупской
было разрешено вскрыть его после смерти вождя. Лидия Фотиева, однако,
проинформировала Сталина и других членов Политбюро о содержании данного
письма. О нем знала и Надежда Аллилуева. Что думала она обо всем этом?
Какой отклик вызвало у нее мнение Ленина о ее муже? Об этом никто никогда
не узнает.
«Письмо к съезду» было прочитано делегатам XIII съезда партии в мае 1924
года. Оно произвело на них сильное впечатление, но они, тем не менее,
выдвинули предложение оставить Сталина на посту Генерального секретаря при
условии исправления им своих недостатков. Сталин сам предложил снять его с
этого поста. Все – в том числе Троцкий, Каменев и Зиновьев – с этим
предложением не согласились.

Ко всему вышеизложенному добавился еще конфликт личного характера.

Двадцать второго декабря 1922 года Сталин, назначенный с 18 декабря
ответственным за соблюдение Лениным предписанного врачами режима, грубо
упрекнул Крупскую за то, что она позволила своему мужу «переутомить себя»
написанием нескольких писем, и пригрозил, что вызовет ее на заседание
Центрального Комитета партии. На следующий день Крупская рассказала о
данном инциденте Каменеву, а затем – но лишь 5 марта 1923 года – и Ленину.
Ленин, разволновавшись, немедленно написал Сталину: «Уважаемый т. Сталин!
Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и
выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен
через нее же Зиновьеву и Каменеву […]. Я не намерен забывать так легко то,
что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я
считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли
Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами
отношения. С уважением, Ленин». Сталин сразу же написал от руки ответное
письмо, которое передал Ленину через Володичеву. «Т. Ленин! Недель пять
назад я имел беседу с тов. Н. Конст., которую я считаю не только Вашей женой,
но и моим старым партийным товарищем, и сказал ей (по телефону) прибл.
следующее: “врачи запретили давать Ильичу полит. информацию, считая такой
режим важнейшим средством вылечить его. Между тем Вы, Н. К., оказывается,
нарушаете этот режим. Нельзя играть жизнью Ильича” и пр. Я не считаю, что в
этих словах можно усмотреть что-либо грубое или непозволительное, предприн.
“против” Вас, ибо никаких других целей, кроме цели быстрейшего В.
выздоровления, я не преследовал. Более того, я считал своим долгом смотреть
за тем, чтобы режим проводился. Мои объяснения с Н. К. подтвердили, что
ничего, кроме пустых недоразум., не было тут, да и не могло быть. Впрочем,
если Вы считаете, что для сохранения “отношений” я должен “взять назад”
сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем
тут дело, где моя “вина” и чего, собственно, от меня хотят. И. Сталин»[158].
После приступа, случившегося с Лениным 10 марта 1923 года, он уже не мог ни
диктовать записки, ни слушать, как ему читают письма и сообщения. Поэтому
вряд ли он узнал, что ему ответил Сталин.
Летом и осенью 1923 года состояние его здоровья было чуть-чуть получше: он
даже стал осторожно прохаживаться по своей комнате, опираясь на трость, и
общаться при помощи мимики и жестов. Восемнадцатого октября он ненадолго
приехал в Кремль и зашел там в свою квартиру. На следующий день он
отправился в свой кабинет в Совнаркоме и затем совершил прощальную
прогулку по Москве, после чего – сильно уставший – вернулся в Горки. В
последние месяцы своей жизни он общался лишь с немногими людьми. Он
принял своего брата Дмитрия, но отказался встретиться с Бухариным.
Некоторым членам Политбюро и правительства разрешили увидеть его лишь
издалека. Сталин и Троцкий тоже больше не пытались утомлять его своим
присутствием[159].
Ленин умер 21 января 1924 года.

Историки очень много рассуждали по поводу того, стал ли Ленин в конце своей
жизни врагом Сталина. Помимо того факта, что Ленин в период своего
конфликта со Сталиным был болен – а значит, в той или иной степени
становился жертвой резких перемен настроения, – следует отметить, что это
была отнюдь не первая его распря со Сталиным. Случались у него распри и с
другими приближенными к нему людьми – такими, как Зиновьев, Каменев и,
конечно же, Троцкий. Политические разногласия с соратниками возникали у
Ленина на протяжении всей его жизни. Могла ли ссора, возникшая между
Сталиным и Лениным незадолго до смерти последнего, перечеркнуть их
многолетнее тесное сотрудничество? По моему мнению, Ленин упрекал
Сталина лишь за некоторые черты его характера, а не за политические ошибки.
Что касается Сталина, то, несмотря на его критику в адрес Ленина и на ссору с
ним незадолго до смерти вождя, его привязанность к этому руководителю и
восхищение им были очень сильными. Как подтверждение его преданности
Ленину, на стене его кабинета всегда висел портрет Владимира Ильича, над
которым круглые сутки горела лампа. В другой комнате стоял бюст Ленина.
Сталин всегда брал этот бюст с собой, когда отправлялся в отпуск [160]. Можно,
конечно же, счесть, что все это было лишь показухой и имело исключительно
тактический характер. Можно также предположить, что он создал культ Ленина,
чтобы благодаря ему укрепить свою собственную власть. Однако лично я
думаю, что с течением времени Сталин стал искренним по отношению к памяти
о человеке, которому он был в значительной степени обязан своей успешной
карьерой в партии.

Глава V. Между политическими победами и семейными невзгодами

Обычная семья

После смерти Ленина Надежда Аллилуева ушла из секретариата Совета

Народных Комиссаров и работала в течение некоторого времени в редакции
журнала «Революция и культура», являвшегося приложением к газете «Правда».
Она работала там до 1929 года, когда начала учиться в недавно созданной
Промышленной академии на факультете искусственного волокна. Хотя Надя
теперь уже не занималась своими детьми непосредственно, она пыталась любой
ценой создать уютную семейную атмосферу для Сталина. Она при этом еще
больше разрывалась между чувством семейного долга, необходимостью
работать и желанием получить профессиональное образование, наличия
которого требовали от нее новые реалии жизни. «Я очень жалею, что связала
себя новыми семейными узами, – написала она 11 января 1926 года, когда была
уже беременна Светланой, Марии Сванидзе – бывшей свояченице Сталина,
ставшей ее хорошей подругой. – В наше время это не очень легко, т. к. вообще
страшно много новых предрассудков. Если ты не работаешь – то уже “баба”.
Хотя, может быть, не делаешь этого, потому что считаешь работу без
квалификации просто не оправдывающей себя интересом к ней. А теперь,
особенно когда я займусь семьей, думать о квалификации не приходится. […]
Вы даже не представляете, как тяжело работать для заработка, выполняя любую
работу. Нужно обязательно иметь специальность, которая дает возможность не
быть ни у кого на побегушках, как это обыкновенно бывает в секретарской
работе»[161]. Тот факт, что она являлась женой Сталина, не давал ей никаких
привилегий. Ей следовало самой делать себе карьеру.
Двадцать восьмого февраля родилась Светлана. «Недавно я родила Вам внучку,
очень хорошую девочку, которую звать Светланой», – написала Надя свекрови
14 апреля 1926 года. Затем в ее письме следуют уже ставшие привычными слова
о том, что Иосиф очень занят, а также о том, что он утомлен и болен.
У Сталина и в самом деле болела нога, а еще он страдал от суставного
ревматизма руки. Именно поэтому он во второй половине 1920-х годов очень
часто находился в отпуске. Он лечил недуги, «заработанные» им в тюрьмах, в
ссылках и на фронтах гражданской войны. В июле 1925 года он поехал в Сочи.
Его жена, всегда сопровождавшая Иосифа в поездках, отправилась туда вместе с
ним. «Я выздоравливаю, – написал Сталин Молотову 1 августа 1925 года. –
Мацестинские воды (около Сочи) хороши против склероза, переработки нервов,
расширения сердца, ишиаса, подагры, ревматизма». В мае и в сентябре 1926
года он снова ездил в Сочи. В своей переписке с Молотовым – посвященной
исключительно политическим вопросам – он упоминал о своих проблемах со
здоровьем. «Понемногу поправляюсь, но рука еще болит». В июле 1927 года он
снова уехал лечиться. «Болен, лежу и потому пишу коротко» [162]. Его физические
страдания не мешали ему работать и – в первую очередь – бороться за право
стать преемником Ленина. Он работал и вел внутрипартийную борьбу даже
тогда, когда находился на отдыхе в Сочи или – гораздо чаще – на своей даче в
Зубалово.
На этой даче, залитой солнцем и всегда полной гостей, царило радостное
настроение. Там почти непрерывно шумели дети, а Сталин вел классическую
жизнь главы семейства. Позднее, после смерти Нади, эта дача станет местом
отдыха детей и близких родственников Аллилуевых. В Зубалово родители Нади
имели каждый по своей комнате. Сталин относился к ним с уважением до самой
их смерти, хотя после 1937 года он всячески старался с ними больше не
встречаться. В двадцатые же годы они частенько собирались семьями все
вместе – в частности, обедали вместе за столом, поставленным на полянке в
лесу. Они также все вместе отмечали дни рождения. Близкие Сталина в те
времена представляли собой счастливую семью, окруженную друзьями: именно
такой образ Иосифа и Надежды как супругов остался от первых лет их
совместной жизни.
В число приближенных Сталина – то есть тех, с кем он регулярно общался, – в
те времена входили Авель Енукидзе (друг юности Сталина, проведенной в
Грузии, и крестный отец Нади), Молотов, Ворошилов, Орджоникидзе, Микоян и
семьи Сванидзе и Аллилуевы. С течением времени к ближайшему окружению
Сталина присоединились и другие его товарищи: Каганович, Бухарин, Киров.
Иногда у него в гостях бывал и легендарный командир красной конницы Семен
Буденный – он приходил к ним со своей гармонью. За столом Сталин всегда
сажал справа от себя своего тестя. Надя иногда захаживала в гости к женам
соратников Сталина, не считая их, однако, своими настоящими подругами, – к
Полине Семеновне Жемчужиной (жене Молотова, которой она, пожалуй,
отдавала предпочтение), Доре Моисеевне Хазан (жене Андреева), Марии
Марковне Каганович, Эстер Исаевне Гурвич (второй жене Бухарина). «Я в
Москве решительно ни с кем не имею дела, – написала Надя Марии Сванидзе в
1926 году. – Иногда даже странно: за столько лет не иметь приятелей близких,
но это, очевидно, зависит от характера. Причем странно: ближе чувствую себя с
людьми беспартийными, женщинами, конечно. Это объясняется тем, что эта
публика проще, конечно»[163].
В первой половине 1920-х годов, когда брак с Надеждой был вроде бы еще
прочным, Сталин находил время и вкус для обустройства дачи в Зубалово, хотя
и был очень занят политическими делами (а именно укреплением Советской и
своей собственной власти). Он распорядился срубить деревья, окружавшие дом,
чтобы в него попадало побольше солнечного света. Он также переоборудовал
это старинное здание в современный и комфортабельный дом. Второй этаж
предназначался для него самого и его жены; дети, родственники и гости
размещались на первом этаже. Березовые рощицы и отдельные березы, птичий
двор, ульи, кусты малины, земляника – все это придавало даче деревенский
шарм благодаря неустанным усилиям ее хозяина [164]. Это был безопасный и
безмятежный маленький мирок, праздное времяпрепровождение в котором
чередовалось с неутомительным трудом: сбор грибов и фруктов, сенокос,
прополка сорняков. Сталин – хотя и не очень умело, но, в общем-то, с
удовольствием – выполнял работу садовника. Надя оборудовала игровую
площадку для детей – лужайку с качелями и маленькой хижиной. Сталин
установил бильярдный стол. Он обожал играть на бильярде, причем чаще всего
брал себе в соперники своего шурина Павла – чтобы наверняка выиграть [165].
Однако бо́льшую часть времени – даже в отпуске – он посвящал чтению и
работе. Тем не менее, оставаясь в глубине души грузином, он любил часами
просиживать за столом со своими гостями. Именно на этой даче он со временем
станет решать судьбу страны, избавляясь от своих идейных противников,
вырабатывая политическую линию партии, интригуя… Это тоже была нелегкая
работа. Он вообще-то никогда по-настоящему не был в отпуске, и даже само
понятие «отдых» было ему чуждо.
В 1920-е годы все в окружении Сталина обращались друг к другу на «ты». Его
близкие люди проводили вечера и выходные дни вместе – то дома у одних из
них, то дома у других. В их среде не существовало никакой иерархии и тем
более не было лести и услужливости. Каждый говорил то, что думает, иногда
даже громогласно.

Еще даже не приступив к учебе, Надежда уже была постоянно занята. Ее работа
в журнале, общественная деятельность и забота о муже почти не давали ей
возможности общаться со своими детьми. Она также выполняла работу для
своего мужа, которого все еще любила всей душой: печатала на машинке его
статьи. Кроме того, именно она заведовала скромным семейным бюджетом в
первые годы совместной жизни с Иосифом. Они с мужем тогда не могли
позволить себе никаких излишеств и уж тем более роскоши. Прислуга
появилась у них позднее, во второй половине 1920-х годов.
Хотя со временем их стала окружать роскошь, Надя продолжала вести очень
скромный образ жизни. Она отказалась от предоставленного ей автомобиля с
шофером и предпочитала ездить в битком набитом общественном транспорте.
Одевалась она очень просто. Немногие из тех, с кем ей доводилось общаться,
знали, что она – жена Сталина. Она неизменно отказывалась от роли «первой
леди» страны. Надя не взяла себе фамилию мужа, сохранив свою девичью
фамилию. Самоуверенная, сдержанная, замкнутая, она одним людям нравилась,
а у других вызывала желание держаться от нее подальше. В первой половине
1920-х годов, как дружно свидетельствовали все очевидцы, Надя испытывала к
своему мужу глубокую любовь и иногда терзалась ревностью. Сталин тоже
любил ее, хотя и в своеобразной манере. Он хранил верность своей жене, хотя
порой не оставался равнодушным к чарам некоторых женщин [166].

Ближайшее окружение

В ту эпоху Сталин захаживал одновременно и к родителям своей первой жены –

Сванидзе, и к родителям Надежды – Аллилуевым. Надя очень подружилась с
ближайшими родственниками первой жены своего мужа. Она любила сестер
Екатерины – Сашико и Марико – и ее брата Александра, которого чаще звали
Алешей (такой псевдоним закрепился за ним еще с той поры, когда он был
революционером-подпольщиком). Однако больше всего Надя подружилась с
женой Алеши – Марией Анисимовной, которую дети называли «тетей
Марусей». Алеша воспринимался прежде всего как друг юности Сталина, как
его товарищ по Тифлисской семинарии и как человек, познакомивший Иосифа
со своей сестрой Като, ставшей затем его первой женой, которую Сталин очень
любил. Став большевиком сразу после возникновения большевизма, Алеша
принадлежал к «старой гвардии» грузинских коммунистов и прошел через
подпольную работу и ссылки. Он получил образование в Германии – в Йенском
университете – и владел несколькими иностранными языками. После
Октябрьской революции он работал в Народном комиссариате иностранных
дел, а в 1921–1922 годах был народным комиссаром финансов Грузии и
Закавказья. В 1920-е и 1930-е годы Алеша Сванидзе занимал различные посты в
Народных комиссариатах иностранных дел, финансов и внешней торговли. Ему
часто доводилось работать за границей – в Лондоне, Женеве, Берлине. Он был
просвещенным марксистом, получившим образование на Западе [167]. Они с
женой Марией представляли собой красивую, элегантную, изысканную и
очаровательную пару. Вплоть до конца 1937 года он оставался одним из
приближенных Сталина – и как его родственник, и как политический деятель и
специалист в финансовых вопросах. Его жена Мария, на которой он женился в
1921 году в Тифлисе, происходила из богатой еврейской семьи, вышедшей из
Испании. Она выходила за него замуж, будучи уже вдовой, имея от первого
брака сына Анатолия, которого все родственники звали Толей. Когда Мария
познакомилась с Алешей, она была певицей в Тифлисском оперном театре.
Некоторое время спустя у них родился сын, которого они назвали Джонридом в
честь знаменитого американского журналиста Джона Рида. У них, как и у семьи
Павла Аллилуева и семьи Микояна, имелась дача в Зубалово. Сталин ценил их
очень высоко и считал близкими людьми. Их мнение относительно того, что
происходило в повседневной жизни, имело для него определенный вес [168].
Сестры Алеши Сванидзе тоже входили в ближайшее окружение Сталина:
Марико была секретарем у Енукидзе, а Сашико, хотя и жила в Грузии,
частенько наведывалась в Москву и располагалась у своего бывшего зятя как у
себя дома.
Аллилуевы представляли собой еще одно «крыло» ближайшего окружения
Сталина. Кроме Сергея и Ольги, в это окружение входила их дочь Анна
(старшая сестра Нади), которая в 1919 году вышла замуж за Станислава
Реденса, польского большевика. Реденс сделал карьеру в ЧК и являлся близким
соратником Дзержинского, основавшего ЧК. После окончания Гражданской
войны Реденс занимал важные посты в ЧК на Украине. В 1920-е годы он и его
жена жили в Харькове, где у них в 1928 году родился первый сын (Леонид), а в
1935 году – второй сын (Владимир).
Федор – младший брат Нади – сошел с ума после того, как написал ряд
блестящих научных работ по математике. Это было отголоском шизофрении,
которой страдали его предки со стороны матери (у его матери Ольги тоже были
проблемы с психикой)[169]. Однако у Федора этот семейный недуг проявился
гораздо заметнее, чем у других отпрысков данной семьи. В результате сильных
волнений, пережитых им во время Гражданской войны, его нервы окончательно
расшатались, когда он был еще совсем юным. Он доживет, однако, до
шестидесяти лет, читая при этом книги одну за другой и, даже будучи больным,
занимаясь написанием статей на всевозможные темы. Ему назначат пенсионное
пособие. Сталин с сочувствием относился к этому больному человеку, но
старался с ним не встречаться[170].
Из всех своих близких родственников Надежда больше всего тяготела к Павлу,
старшему брату, который в 1919 году женился на Евгении Александровне
Земляницыной – молоденькой красавице из Новгорода. Эта высокая блондинка
с голубыми глазами и выступающими скулами – элегантная, веселая,
образованная, остроумная, толковая и жизнерадостная – очаровала Сталина. Он
не мог устоять перед ее открытостью, искренностью и смелостью. В молодости
она играла на театральной сцене и даже проявила в этом определенный талант.
В 1919 году у нее родилась девочка, которую она назвала Кирой, а затем,
находясь в Берлине, она родила двух сыновей – Сергея (в 1928 году) и
Александра (в 1931 году).
Надежда отождествляла себя со своим старшим братом, который и в самом деле
был на нее очень похож, хотя и вел себя гораздо более покладисто, чем она. Она
открывала свою душу только ему, и только он был в курсе ее личных тайн. Он
участвовал в Гражданской войне и впоследствии служил в Главном
автобронетанковом управлении, имея воинское звание генерала. В конце 1920-х
годов его назначили военным атташе в посольстве СССР в Германии. Он
находился со своей семьей в Берлине до середины 1930-х годов. По словам его
дочери Киры, Сталин, проникнувшись ревностью к душевной близости Нади и
ее старшего брата, умышленно отдалил Павла от сестры. В ту эпоху, однако, все
родственники представляли собой одну большую и единую семью; в центре ее
находился Сталин – своего рода глава клана, – который, хотя и сильно обрусел,
все же, должно быть, сохранял приверженность грузинским нравам, в
соответствии с которыми члены семьи объединялись вокруг ее главы и должны
были хранить ему верность и преданность. Сталин был для всех своих
родственников любимым близким человеком, которому они могли все
высказать и которого – при необходимости – могли и покритиковать, а он их –
по крайней мере, до середины 1930-х годов – всегда выслушивал.

В 1926 году, сразу же после рождения Светланы, Надежда неожиданно взяла

своих детей и ушла вместе с ними от своего мужа: она нашла убежище у своих
родственников в Ленинграде. Что заставило ее так поступить? Что это было –
хандра, которая иногда охватывает женщин после родов, невыносимое
одиночество на фоне постоянной занятости мужа или же безрассудный
поступок, вызванный ее вспыльчивостью? Это была прежде всего человеческая
драма, возникшая в результате столкновения двух тяжелых характеров (мать
Нади Ольга и ее сестра Анна нередко задавались вопросом, у кого был более
тяжелый характер – у Иосифа или у Нади)[171]. Такое произошло в жизни этой
семейной пары впервые (хотя накануне рождения Василия Надя уже исчезала
бесследно на несколько дней). Сталин первым предпринял попытку помириться
и, позвонив жене по телефону, несколько раз попросил ее вернуться [172]. Надя
вернулась два месяца спустя под давлением своих родителей, поддержавших
Сталина. Все, казалось, уладилось. Двадцать четвертого декабря Надя написала
– как ни в чем не бывало – письмо матери Сталина: «Здравствуйте, дорогая
Кеке. Большое спасибо за Ваши подарки. Иосиф очень доволен, т. к. до варений
большой лакомка. У нас пока все как будто хорошо. На днях немного болен был
Иосиф, у него был насморк и кашель, но сейчас уже все прошло и он чувствует
себя хорошо. Шлет Вам привет, но, к сожалению, письма, которое Вы ждете
больше привета, опять не смог написать. Дети мои здоровы» [173]. Яша по-
прежнему создавал проблемы, и в письмах Надежды матери Сталина
содержались все те же нарекания в его адрес: «Яша учится, готовится дома к
высшему учебному заведению, что из этого выйдет, пока не знаю, т. к. на
ученье он ленив и не совсем способен. Но посмотрим, может быть, что-либо
выйдет, с ним занимается учитель ежедневно». Надя предъявляла к своему
пасынку те же требования, что и его отец Иосиф. Вообще-то Сталин плохо
разобрался в этом своем сыне: Яков позднее докажет, что он обладает и
сильным характером, и мужеством. А пока что Яков продолжал испытывать
трудности с учебой в школе. «Я уже потеряла всякую надежду, что он сможет
когда-нибудь взяться за ум. Полное отсутствие всякого интереса и всякой цели.
Так, что-то необъяснимое. Очень жаль и очень неприятно за Иосифа, его это
(при общих разговорах с тт.) иногда очень задевает. Но что же делать», –
написала Надежда Марии Сванидзе[174].
Яков, тем не менее, в эту эпоху зарекомендовал себя среди других окружавших
его людей скромным, честным, застенчивым и доброжелательным юношей. Он
терпеть не мог, когда кто-то говорил в его присутствии что-либо плохое о его
отце[175]. Он никогда ни с кем не конфликтовал и любил играть в шахматы. В
этой игре он добился высокого мастерства и, когда учился в Высшем
техническом училище, выигрывал все турниры.

Иосиф и Надежда продолжали любить друг друга, устраивая взаимную слежку

и изнывая от ревности: она – открыто, он – тайно. «Любя и опасаясь потерять
друг друга, они друг друга мучали. От этого постоянного противостояния Надя
сломалась первой»[176].
По воспоминаниям близких родственников, всепоглощающая любовь, которую
Надежда испытывала к мужу, занимала всю ее душу, оставляя очень мало места
для чувств к детям[177].

Человек золотой середины

В ходе яростной борьбы, развернувшейся за место преемника Ленина и за то,

какой будет дальнейшая политика партии, Сталин (и это была одна из причин
его последующей победы) воспринимался большинством членов партии –
обоснованно или нет – как человек золотой середины [178]. Он умел подбирать
подходящие слова, позволяющие примирять людей с диаметрально
противоположными точками зрения. Ответы, которые он давал на реплики из
толпы, были преисполнены здравого смысла. По всем вопросам он занимал
центристскую позицию. Впоследствии – к концу 1920-х годов – он ушел с этой
центристской позиции, которой поначалу упорно придерживался. Логика
существующего режима и реальное развитие страны стали заставлять его
отказываться от такой позиции и сползать к репрессиям. Революции никогда не
совершаются центристами. Не избежал этого правила и Сталин, пусть даже в
начале своей карьеры он и ратовал за компромиссные решения. Он метался от
одной крайности к другой – становился то крайне правым, то крайне левым.
«Его периодические резкие повороты – конвульсивные попытки человека
“золотой середины” сохранить равновесие среди катаклизмов его эпохи. Что
является удивительным – так это манера, с которой он сумел сохранить это
равновесие, ибо при любом из крутых поворотов, которые он делал, любой
другой, менее гибкий руководитель сломал бы себе хребет» [179].
Не прошло и года после смерти Ленина, как Сталину удалось – при помощи
Зиновьева и Каменева, с которыми он образовал своего рода триумвират, –
добиться смещения Троцкого с поста народного комиссара по военным и
морским делам СССР[180]. Однако и в данном случае «человек золотой
середины» проявил себя как политик, способный принимать компромиссные
решения: если Зиновьев требовал принять к Троцкому самые жесткие меры
вплоть до его ареста, то Сталин выступил против таких мер. На XIV съезде
партии, состоявшемся в декабре 1925 года, он дал объяснения по этому поводу:
«Мы не согласились с товарищами Зиновьевым и Каменевым потому, что знали,
что политика отсечения чревата большими опасностями для партии, что метод
отсечения, метод пускания крови – а они требовали крови – опасен, заразителен:
сегодня одного отсекли, завтра другого, послезавтра третьего – что же у нас
останется в партии?»[181]
Сталин умел работать с «низами» партии, разумно формировать ее аппарат,
воспитывать ее кадры. Местным партийным руководителям и активистам
попасть на прием к нему было намного легче, чем к другим руководителям
партии и государства. Он умел слушать и не жалел времени на то, чтобы
вникнуть в проблемы регионов. Он был готов решать все возникающие
вопросы. Всегда садясь на съездах и конференциях в угол зала, он спокойно
курил свою трубку и общался со всеми, кто хотел рассказать ему о своих
проблемах. Среди большевистских лидеров он больше всего внушал доверие,
поскольку оставлял у своих собеседников впечатление простого и
благоразумного человека. Его речи были оптимистическими и успокаивали тех,
кого терзали те или иные сомнения.
Сталин сумел создать структуру партии «под себя» – настоящую машину
власти, благодаря которой он был в курсе всего, что происходило во всех
секторах экономики и во внешней политике. Густая сеть партийных секретарей
и их помощников, подбираемых исходя из их преданности и компетентности,
позволяла Сталину находить необходимые ему кадры и затем переводить их на
работу в центр.
Устранив Троцкого, Сталин разорвал свой союз с Зиновьевым и Каменевым. В
1925 году он стал единоличным лидером партии, пусть даже ее руководство
было выборным и оппозиция еще могла заявлять о себе. Во время начавшейся
осенью 1924 года дискуссии по поводу возможности «перманентной
революции» он выдвинул тезис о «социализме в одной отдельно взятой стране»,
который, не отрицая перспективы мировой революции, давал немедленный
ответ на сомнения текущего момента и на опасения большинства коммунистов.
Сталин считал, что Россия, в которой произошла первая в истории пролетарская
революция, может даже и без помощи из-за рубежа и вопреки своей изоляции
совершить – хотя и ценой больших жертв – новую революцию, заключающуюся
в построении социалистического общества. Эта революция должна была
стать его революцией.
На последующем этапе Сталин стал опираться на Бухарина, Рыкова и Томского
– то есть на правое крыло партии, принявшее его тезис о «социализме в одной
отдельно взятой стране». Однако позиции Сталина и этих его соратников по
данному вопросу не были абсолютно одинаковыми. Бухарин, Рыков и Томский
выступали за эволюционное развитие и хотели поддерживать частное
предпринимательство – особенно в сельской местности, – чтобы создать
зажиточный средний класс; Сталин же ратовал не за эволюционное, а за
революционное развитие. Он, однако, защитил своего временного союзника
Бухарина – точно так же, как он некогда защитил Троцкого. Когда Зиновьев и
Каменев обвинили Бухарина в нарушении заветов Ленина, Сталин ответил:
«Чем объяснить, что […] все еще продолжается разнузданная травля тов.
Бухарина? […] Крови Бухарина требуете? Не дадим его крови, так и знайте» [182].
Как только политическая ситуация изменилась, Сталин порвал со своими
недавними союзниками и обзавелся новыми, гораздо более удобными для него и
– самое главное – преданными ему лично. Этими его союзниками стали
Молотов, Ворошилов и Калинин. Внутриполитическая борьба теперь велась
вокруг сущности и дальнейшей судьбы «новой экономической политики». Эта
политика, проводить которую начал еще Ленин в 1921 году, стала давать сбои.
Следовало ли все равно ее продолжать? Следовало ли обеспечить ей
дальнейшее развитие или же положить ей конец? Смешанная экономика,
ставшая главным результатом проведения «новой экономической политики», и
бурное развитие частного предпринимательства, торговли и кустарного
производства в ущерб социалистическому/государственному сектору
порождали идеологические и экономические проблемы. Если Бухарин выступал
за взаимовыгодное сосуществование и гармоничное развитие двух типов
экономики, Троцкий, Зиновьев и Каменев заявляли, что следует срочно
развивать тяжелую промышленность, улучшать условия жизни рабочих и
положить конец стремительному обогащению кулаков. Страна оказалась в
тупике. Сталин разрывался между своими ортодоксальными большевистскими
взглядами и справедливостью «промужицкой» политики Бухарина. Он поначалу
попытался найти для себя нечто среднее, но в конце концов довольно быстро
скатился к политическим крайностям.
Отстранив в декабре 1925 года Зиновьева от руководства ленинградской
партийной организацией и поставив на его место своего друга Кирова, Сталин в
октябре 1926 года добился исключения Троцкого из состава Политбюро и
смещения Зиновьева с поста руководителя Коммунистического
Интернационала.
Седьмого ноября 1927 года, во время празднования десятой годовщины
Октябрьской революции, Троцкий и Зиновьев организовали отдельную
демонстрацию своих сторонников на улицах Москвы и Ленинграда. Это было
уже слишком: партия и ее Генеральный секретарь не могли позволить, чтобы
внутрипартийная оппозиция зашла так далеко. Троцкого и Зиновьева
исключили из партии, а состоявшийся в декабре XV съезд вообще запретил все
формы проявления несогласия с политикой партии. Троцкого, чьи сторонники
отказались выполнить требования Центрального Комитета, выслали в Алма-
Ату[183].
Сталин одержал победу потому, что большинство большевиков выступало за
единство партии и за ликвидацию многочисленных «уклонов», начавших
раздирать партию после смерти Ленина.
Союз Сталина с правым крылом партии – Бухариным, Рыковым и Томским –
был разорван сразу же после победы над их общими противниками. Чтобы
сдержать решительное продвижение Сталина к тоталитарной власти, его
политические противники одни за другими пытались еще раз обратить всеобщее
внимание на политическое завещание Ленина. Двадцать третьего октября 1927
года во время последней конфронтации между Троцким и Сталиным Троцкий
снова упомянул о «грубости» Сталина, которую осуждал Ленин. Сталин в ответ
сам упомянул рекомендации Ленина, касающиеся его, Сталина, и напомнил о
том отклике, который они получили в 1924 году в Центральном Комитете, и о
том, что при этом произошло: «Я […] просил пленум ЦК освободить меня от
обязанностей Генерального секретаря. Съезд сам обсуждал этот вопрос. […] Все
делегации единогласно […] обязали Сталина остаться на своем посту. Что же я
мог сделать? Сбежать с поста? Это не в моем характере… Через год после этого
я вновь подал заявление в пленум об освобождении, но меня вновь обязали
остаться на посту. Что же я мог еще сделать?» [184] Ленин в своем «Письме к
съезду» критиковал недостатки характера Сталина, а не его политические
взгляды, и это позволило Сталину добавить: «Говорится там только о грубости
Сталина. Но грубость не есть и не может быть недостатком политической линии
или позиции Сталина».
Во время первого пленума Центрального Комитета, состоявшегося после XV
съезда партии, Сталин еще раз предложил сместить его с поста Генерального
секретаря, чтобы исполнить пожелание Ленина: «Я думаю, что до последнего
времени были условия, ставящие партию в необходимость иметь меня на этом
посту как человека более или менее крутого, представляющего известное
противодействие оппозиции. Сейчас оппозиция не только разбита, но и
исключена из партии. А между тем у нас указание Ленина, которое, по-моему,
нужно провести в жизнь. Поэтому прошу пленум освободить меня с поста
Генерального секретаря. Уверяю вас, товарищи, что партия от этого только
выиграет». Искренне Сталин это заявлял или нет, было ли это лишь
тактическим маневром или его настоящим желанием, ясно одно: Сталин в
любом случае хотел раз и навсегда покончить с возней вокруг «политического
завещания» Ленина. Его предложение было отклонено почти единогласно: лишь
один человек воздержался. Сталину удалось добиться своего: это был
последний раз, когда в той или иной партийной инстанции официально
обсуждали политическое завещание Ленина.

В конце 1927 года городам России стал угрожать голод. Политбюро в январе
1928 года решило принять экстренные меры: в деревни были отправлены
отряды, которым поставили задачу забрать припрятанный урожай, и начались
обыски с целью заставить кулаков отдать зерно. В июне были приняты новые
экстренные меры. В июле Сталин потребовал от партии «ударить по кулаку» [185].
Функционеров, которые противились этому, сняли с должностей. Недовольные
всех видов попытались объединиться против Генерального секретаря,
одерживавшего победы одну за другой и оставлявшего на обочине дороги, по
которой он шел, своих вчерашних союзников, чтобы перевести их на второй
план и затем вообще от них избавиться. «Он задушит нас, – процедил сквозь
зубы Бухарин Каменеву, попытавшемуся привлечь его на свою сторону на
следующий день после своего разрыва со Сталиным, 11 июля 1928 года. – Это
беспринципный интриган, который все подчиняет сохранению своей
власти…»[186]. Затем Бухарин сравнил Сталина с Чингисханом. Но было уже
поздно! Никто уже ничего не мог сделать с Генеральным секретарем.
Сталин одолевал одного за другим своих политических противников, однако его
самым опасным соперником по-прежнему оставался Троцкий. Восемнадцатого
января 1929 года Сталин предложил Политбюро выслать Троцкого из СССР.
Данное предложение было принято – несмотря на возражения Бухарина. Когда
Бухарин, Рыков и Томский во второй половине 1929 года в конце концов
поддержали Сталина, тот стал абсолютным хозяином и в партии, и в
государстве.
В декабре того же года пятидесятилетие Сталина отмечалось как
государственный праздник, и это закрепило его победу. Со всех концов страны
ему присылали подарки. В прессе сообщалось об этом событии под крупными
заголовками, печатались статьи, восхваляющие Сталина. Ради такого случая
была напечатана его официальная биография. На стенах домов в городах были
развешены его портреты, на городских площадях – поставлены его бюсты,
улицы переименовывались в его честь. «Сталин – это Ленин сегодня». Он
выиграл. Теперь уже он был вождем.
Этот культ личности, которого всего лишь несколькими месяцами раньше еще и
в помине не было, являлся подтверждением окончательной победы Сталина.
Кроме того, он был для него своего рода щитом против опасностей, которые
могли возникнуть в будущем. Уже давно поняв, какое место занимал царь в
коллективном сознании людей, Сталин, став в стране абсолютным хозяином,
попытался играть роль царя. Принудительная коллективизация в сельском
хозяйстве и ускоренная индустриализация городов, начатые им в 1929 году,
неизбежно привели к катастрофическим потрясениям. Их можно было
осуществить только под руководством политического лидера, которого любят,
уважают и боятся. Празднование пятидесятилетия Сталина стало для него
своего рода громоотводом, который должен был защитить его во время
надвигающихся бурь[187].

Сомнительный теоретик

Сталина уже очень давно принято считать прекрасным администратором, но

никудышным теоретиком. Действительность, однако, была более сложной:
Сталин, не являясь большим интеллектуалом, неплохо выступал, тем не менее,
и в роли теоретика. В 1921 году, во время пребывания в Нальчике, где он лечил
свои ревматические заболевания, Сталин начал изучать стратегию и тактику
российских коммунистов. Черновые наброски и записи, которые он сделал
тогда, трансформировались в теоретические труды, ставшие
фундаментальными. Он написал статью, которая была напечатана 28 августа
1921 года в газете «Правда» и называлась «Партия до и после взятия власти».
Затем он написал еще одну статью, называвшуюся «К вопросу о стратегии и
тактике русских коммунистов» и опубликованную в газете «Правда» 14 марта
1923 года. Его самое значительное произведение – «Об основах ленинизма» –
основывалось на лекциях, прочитанных им в 1924 году в Свердловском
университете, готовившем партийные кадры. Этот небольшой по объему
научный труд сделал Сталина одним из основных идеологов большевиков.
Этот его прием – систематизация мыслей Ленина в виде учебного пособия –
позволял ему дать этим мыслям подходящую для него интерпретацию и, кроме
того, выдвинуть собственные идеи. Данное произведение Сталина было «самым
важным вкладом, который сделал Сталин в поток документов, опубликованных
партией о Ленине и его идеях после его смерти… Другие люди до него – как,
например, Бухарин и Зиновьев – попытались представить сущность ленинизма
как новый этап в развитии марксистских идей. Однако наиболее успешным в
данном плане стало произведение Сталина»[188]. «Это было тяжеловатое
произведение учителя ленинизма, в совершенстве изучившего свой предмет и
авторитетные мнения… Хорошо это было или плохо, но Ленин нашел человека,
способного привести его теоретические труды в единую систему» [189]. С той
поры у Сталина имелась только одна цель – быть последователем Ленина.
Обладая талантом политического деятеля, Сталин сумел в бурные и полные
неожиданных опасностей 1920-е годы дать большевикам то, чего желало
большинство из них. Он настолько символизировал собой требования партии,
что стал восприниматься как сама партия.

Первые трещинки

По мере того как Сталин неудержимо продвигался к абсолютной власти – еще

не будучи в 1928–1929 годах тем диктатором, который в 1936–1939 годах и
позднее устроил массовые репрессии, – его личная жизнь постепенно
деградировала. Трудно установить, когда в его отношениях с Надеждой
появилась самая первая серьезная трещина, и разделить вину за это между ним –
человеком, в жизни которого борьба за власть и утверждение революционных
идей отнимали бо́льшую часть его времени и личной энергии, – и его женой. Во
время частых отпусков, которые он брал, чтобы лечить свои ревматические
заболевания и слабые легкие, Надя всегда была рядом с ним. Она была рядом с
ним по меньшей мере до 1929 года, когда начала учиться в Промышленной
академии, и даже позднее. Хотя никакого документального подтверждения
этому нет, все же считается, что кризис в отношениях этой пары был вызван
политическими причинами[190]. По данному поводу можно возразить, что хотя
Надежде, наверное, становилось все труднее и труднее поспевать за
стремительной карьерой своего мужа, для этой дочери старого большевика,
хорошо адаптированной к нравам своего времени, политический контекст не
мог быть причиной разрыва с мужем. У Нади имелись собственные амбиции, и
Сталин с уважением относился к ее предпочтениям. Она была в курсе всего
происходящего, однако вмешивалась только для того, чтобы рассказать ему о
тяжелой повседневной жизни сограждан или же о какой-нибудь мелкой
несправедливости, невольным свидетелем которой она стала. Те немногие их
письма друг другу, к которым имеется доступ, создают впечатление, что в то
время, когда в их отношениях появились трещины, каждый из них пытался
затормозить рост недовольства друг другом, начавшего постепенно проявляться
на рубеже 1920-х и 1930-х годов.
К проблемам в отношениях с супругой у Сталина добавились ссоры и
разногласия с детьми. Уезжая с женой в отпуск, он оставлял детей воспитателям
и нянькам. Наведением порядка в квартире Сталина в Кремле, приготовлением
пищи и прочими подобными повседневными вопросами ведала Каролина
Васильевна Тиль – латвийская немка. У детей была воспитательница, которую
звали Наталья Константиновна. У Василия имелся и воспитатель-мужчина –
Александр Иванович Муравьев. Их мать наблюдала за воспитанием и
обучением своего потомства, но как бы со стороны и весьма требовательным и
суровым взглядом. «Она была строгая, требовательная мать, и я совершенно не
помню ее ласки: она боялась меня разбаловать», – вспоминает Светлана. При
чтении переписки Иосифа и Надежды складывается впечатление, что он был
больше привязан к своим детям, чем она. В этот период жизни именно он чаще
всего утешал детей, когда те начинали плакать (а особенно Светлану, свою
любимицу). «…отец меня вечно носил на руках, любил громко и сочно
целовать, называть ласковыми словами – “воробушка”, “мушка”. […] он не
переносил детского плача и крика. Мама же была неумолима и сердилась на
него за “баловство”»[191].
Первая семейная драма произошла в апреле 1928 года. Яша попытался наложить
на себя руки после того, как отец не разрешил ему жениться на Зое – девушке,
жившей в Ленинграде, к которой Яша хотел уехать. Сталин считал, что его сын
еще слишком молод для того, чтобы создавать семью, тем более что он еще не
закончил учебу. После спора с отцом Яша попытался себя убить – он выстрелил
в себя из револьвера на кухне их квартиры в Кремле. Однако этим выстрелом он
себя всего лишь ранил. Сталин пришел в ярость. «Передай Яше от меня, что он
поступил как хулиган и шантажист, с которым у меня нет и не может быть
больше ничего общего, – написал он своей жене 9 апреля. – Пусть живет где
хочет и с кем хочет»[192]. И Яша стал жить где и с кем хочет, что было верным
признаком того, что он не такой слабохарактерный, каким его считал отец. Яша
переехал в Ленинград, женился на Зое и устроился на работу. Сталин попросил
Кирова незаметно за ними присматривать[193]. Вскоре Зоя родила девочку,
которую назвали Галиной. Малышка не прожила и года, и семья Якова из-за
этого горя распалась. Яков вернулся в Москву и помирился с отцом. На этот раз
он с согласия отца поступил в Московский институт инженеров транспорта и
закончил его. Затем он, захотев стать военным, поступил на вечернее отделение
Артиллерийской академии Красной Армии, а годом позже – на четвертый курс
очного отделения этой академии[194].

Надя вела себя довольно своенравно. Держась независимо, она захаживала в

гости к Бухарину, причем даже после того, как произошел политический разрыв
между Бухариным и Сталиным. В 1927 году она присутствовала на похоронах
Иоффе – выдающегося дипломата, сторонника Троцкого. Иоффе покончил с
собой, когда борьба с оппозицией достигла наибольшего размаха. Поступок
Нади не означал, что она поддерживала оппозицию. Она просто хотела
отмежеваться от своего мужа, доказать свою самостоятельность. Сталин же,
похоже, не очень-то огорчался из-за такого ее поведения.
После своего поступления в Промышленную академию у Нади стало меньше
времени на то, чтобы заниматься мужем и – особенно – детьми. Что касается
Сталина, он отнюдь не был против того, чтобы его жена училась в
Промышленной академии. Как раз наоборот. С июня по август 1929 года Иосиф
и Надя вместе провели отпуск в Сочи: кроме недугов, мучивших Сталина на
протяжении многих лет, он лечился там летом от воспаления легких, в которых
у него слышались какие-то хрипы. К нему снова вернулся его давнишний
кашель. В конце августа Надежда оставила его одного и вернулась в Москву,
чтобы сдавать вступительные экзамены. Тон письма, которое она прислала
Иосифу после своего приезда в Москву, – оптимистический и сердечный: «Как
твое здоровье, поправился ли? […] Я уехала с каким-то беспокойством,
обязательно напиши. […] В понедельник 2/IX письменный экзамен по
математике, 4/IX физическая география и 6//Х русский яз. Должна сознаться
тебе, что я волнуюсь. […] Словом, пока никаких планов строить не могу, т. к.
все “кажется”. Когда будет все точно известно, напишу тебе, а ты мне
посоветуешь, как использовать время…». Точно таким же тоном она сообщила
ему в письме о том, как она проводит время в Москве: что ни с кем не видится,
но узнала, что Горький тоже поедет в Сочи. «Наверное, побывает у тебя, жаль,
что без меня – его очень приятно слушать». Завершила она это свое письмо
заботливыми и нежными словами: «Тебя же очень прошу беречь себя. Целую
тебя крепко, крепко, как ты меня поцеловал на прощанье. Твоя Надя» (письмо
от 22 августа 1929 года). Это не похоже на письмо политического оппонента
или женщины, которая чувствует себя брошенной, и тем более женщины,
которая влюблена в кого-то другого.
Сталин в ответном письме поинтересовался ее учебой, ее экзаменами и их
результатами. «Здравствуй, Татька! […] Дела, черт побери… Как только
выкроишь себе 6–7 дней свободных, катись прямо в Сочи. Как дела с
экзаменом? Целую мою Татьку» (письмо от 1 сентября 1929 года). Не будем
забывать, что Сталин в этот момент испытывал физические страдания,
находился на вершине власти и собирался обречь свою страну на жестокие –
порой кровавые – потрясения в ходе принудительной коллективизации
сельского хозяйства. Вся переписка Иосифа и Надежды полна банальностей,
потому что их отношения были банальными. Надя, являясь женой человека,
который уже становился кем-то вроде нового царя, по-простецки сетовала
своему мужу на свои проблемы с транспортом, сообщала о появившихся в
Москве очередях за молоком и робко пыталась замолвить словечко за своего
брата Федора, которого ей было очень жалко. В этих ее простеньких письмах
есть что-то трогательное. Сталин для нее был средством защиты, своего рода
покровителем, которому она сообщала о своих радостях и невзгодах. «…в
общем мне все же не везет, а именно: утром нужно было быть в ПА к 9-ти
часам, я конечно вышла в 8 1/2, и что же, испортился трамвай, стала ждать
автобуса – нет его, тогда я решила, чтобы не опоздать, сесть на такси, села, и
что же, отьехав саженей 100, машина остановилась, у нее тоже что-то
испортилось. Все это меня ужасно рассмешило, но в конце концов в ПА я ждала
два часа начала экзамена» (письмо от 2 сентября). Надя также – под стать всем
другим женам – просила у своего мужа денег: «Иосиф, пришли мне, если
можешь, руб. 50, мне выдадут деньги только 15/IX в Промак., а сейчас я сижу
без копейки» (письмо от 16 сентября). Сталин прислушивался к ее просьбам: он
пообещал заступиться за ее коллегу, необоснованно обвиненного его
начальником, и выслал ей вместо пятидесяти 120 рублей. В их отношениях все,
похоже, шло прекрасно. Двадцать седьмого сентября Надежда написала: «Ты
мне в последних двух письмах ни слова не пишешь о своем здоровье и о том,
когда думаешь вернуться. Без тебя очень и очень скучно, как поправишься,
приезжай и обязательно напиши мне, как себя чувствуешь. Мои дела пока идут
успешно, занимаюсь очень аккуратно. Пока не устаю, но я ложусь в 11 часов».
Иосиф немедленно прислал ответ: «Думаю приехать через неделю. Целую
крепко» (письмо от 30 сентября).
Надежда быстро адаптировалась к своей студенческой жизни, в ходе которой ей
приходилось общаться с другими женами высокопоставленных руководителей –
такими, как Мария Каганович и Дора Хазан. Она приезжала на учебу без охраны
и продолжала пользоваться некомфортабельным и ненадежным общественным
транспортом. Начиная с 1930 года охрана Сталина была усилена, и Наде
пришлось согласиться на то, чтобы ездить в персональном автомобиле и в
сопровождении телохранителей. Однако, будучи скромной и оставаясь верной
своему имиджу, она всегда останавливала автомобиль, в котором ехала, за два
или три квартала от академии и шла последние несколько сотен метров пешком,
чтобы ее товарищи не видели, что ее подвозят на государственном автомобиле.
Она, казалось, была очень довольна новой жизнью: встречалась с молодыми
людьми своего возраста, среди которых был веселый толстячок, которого звали
Никита Хрущев. Он вскоре стал ее приятелем, и она познакомила его со
Сталиным. Хрущев тогда был секретарем парткома Промышленной академии. В
1932 году он стал руководителем партийной организации одного из московских
районов, а Надю ввели в руководство партийной организации всей столицы [195].
Теперь Сталин, политическая деятельность которого все больше и больше
отдаляла его от семьи, стал часто путешествовать без жены. Однако они
продолжали переписываться с прежней преданностью друг другу и прежней
нежностью. Несмотря на ужасную обстановку, воцарившуюся в этот период в
стране, все в их отношениях было безмятежным. «Приезжай. Вместе будет
хорошо» (письмо Нади от 27 сентября 1929 года). «Теперь ты, наверное, уже
скоро – на днях приедешь, жаль только, что у тебя будет сразу масса дел, а это
совершенно очевидно. Посылаю тебе шинель, т. к. после юга можешь сильно
простудиться. […] Ну, приезжай, хотя я и хочу, чтобы ты отдохнул» (письмо
Нади от 1 октября 1929 года). «Не задерживайся долго, приезжай поскорее»
(письмо Сталина от 21 июня 1930 года). «Напиши обо всем, моя Таточка»
(письмо от 2 сентября 1930 года). «Мы тебя ждем, но не торопим, отдыхай
получше» (письмо Нади от 30 сентября 1930 года). «Скучновато […]. Пусть
Сатанка напишет мне что-нибудь. И Васька тоже» (письмо Сталина от 14
сентября 1931 года).
Однако иногда Надя осторожно – или же вообще намеками – информировала
мужа о негативных событиях в повседневной жизни людей. «Я знаю, что ты
очень не любишь моих вмешательств, но мне все же кажется, что тебе нужно
было бы вмешаться в это заведомо несправедливое дело» (письмо от 16–22
сентября 1929 года). «Не знаю, стоит ли тебе писать в Сочи о скучных вещах,
которых, к сожалению, достаточно в московской жизни» (письмо от 6 октября
1930 года). «Цены в магазинах очень высокие, большое затоваривание из-за
этого. Не сердись, что так подробно, но так хотелось бы, чтоб эти недочеты
выпали из жизни людей, и тогда было бы прекрасно всем и работали бы все
исключительно хорошо» (письмо от 12 сентября 1931 года). «Продолжай
“информировать”», – ответил жене Сталин 14 сентября 1931 года.
Конечно же, трагические исторические события тех лет не могли не отразиться
на личной жизни этой семейной пары. Сталин начинал тогда свою собственную
революцию и тем самым провоцировал в стране вторую гражданскую войну. Он
еще больше сконцентрировался на своей работе, и общаться с ним Наде,
конечно же, становилось все труднее и труднее. Однако Надя была не из тех
женщин, которые чувствуют себя брошенными, если их муж очень занят на
работе. Она жила в подобных условиях с самого начала своей семейной жизни –
можно сказать, всегда. Она никогда не видела, чтобы Иосиф бездельничал. Он
возвращался домой по вечерам все позже и позже – а иногда уезжал ночевать на
дачу вместе со своими ближайшими коллегами. Надя вставала утром рано и шла
на занятия, а Иосиф зачастую спал по утрам до одиннадцати и даже до полудня.
Ритм жизни у них был совершенно разным.
У Нади начались проблемы со здоровьем: ее стали мучить головные боли, от
которых она впадала в депрессию. В июне 1930 года она уехала одна за границу
и находилась там по август. Главная цель поездки заключалась в том, чтобы
проконсультироваться у высококвалифицированного невропатолога [196]. Он
побыла в течение некоторого времени в Карлсбаде, а затем долго гостила у
своего брата Павла в Берлине. Сталин написал ей 21 июня: «Татька! Напиши
что-нибудь […]. Как доехала, что видела, была ли у врачей, каково мнение
врачей о твоем здоровье […]. Дела идут у нас неплохо. Очень скучно здесь,
Таточка. Сижу дома один, как сыч. За город еще не ездил – дела. Свою работу
кончил. Думаю поехать за город к ребяткам завтра-послезавтра. Ну, до
свидания. Не задерживайся долго, приезжай поскорее. Це-лу-ю. Твой Иосиф».
Двадцать шестого июня открылся XVI съезд партии. Сталин выступил с
политическим докладом Центрального Комитета, а затем – второго июля – с
заключительным словом после обсуждения доклада. Едва он это сделал, как тут
же написал своей жене: «Татька! Получил все три письма [197]. Не мог сразу
ответить, т. к. был очень занят. Теперь я, наконец, свободен. Съезд кончился 10–
12. Буду ждать тебя, как бы ты ни опоздала с приездом. Если интересы здоровья
требуют, оставайся подольше». Переживая за своих детей, которых он недавно
навещал, он сообщил жене о том, что Василий не успевает в немецком языке и
что ему, Иосифу, не нравится учительница Василия: она кажется ему очень
странной (письмо от 2 июля 1930 года).
Надя вернулась только в конце августа и приехала на несколько дней к Сталину
в Сочи. Эта короткая встреча после долгой разлуки, по-видимому, не принесла
им радости. Сталин, однако, написал жене письмо, как только она прибыла в
Москву. «Как доехала до места? Как твои дела? Что нового? Напиши обо всем,
моя Таточка. Я понемногу поправляюсь. […] Целую крепко» (письмо от 2
сентября).
Надя, терзаемая тревогами, ответила ему холодно. Она впервые проявила в их
отношениях определенный пессимизм. После возвращения из Германии ее
настроение стало очень переменчивым, она замкнулась в себе, начала вести себя
отчужденно. «Этим летом я не чувствовала, что тебе будет приятно продление
моего отъезда, а наоборот. […] Оставаться же с таким настроением, конечно, не
было смысла […]. Авель говорит […], что вернешься в конце октября; неужели
ты будешь сидеть там так долго? Ответь, если не очень недоволен будешь моим
письмом, а впрочем, как хочешь» (письмо от 19 сентября). Надя еще нуждалась
в своем супруге. Он, в свою очередь, хотел бы, чтобы она вернулась и провела
свой отпуск рядом с ним. Однако ей казалось, что она ему совсем не нужна.
Кроме того, ей уже было необходимо приступать к учебе. А еще она полагала,
что он чего-то недоговаривает. «Я знаю только то, что в печати. В общем,
приятного мало». Однако она не критиковала Иосифа за проводимую им
политику. Она скорее боялась за него самого в контексте событий, связанных с
принудительной коллективизацией (письмо от 19 сентября 1930 года).
Сталин все чаще и чаще проводил свой отпуск в Сочи, где у него теперь была
своя собственная дача, спроектированная для него архитектором Межановым и
называвшаяся «дачей № 9». Надя все еще вела себя как женщина веселая,
улыбчивая, любезная. Ее жизнь становилась все более активной, и у нее все
меньше оставалось времени для детей. «Мама бывала с нами очень редко», –
вспоминает Светлана Аллилуева. Однако в 1930–1931 годах ее
жизнерадостность постепенно сменялась грустью, переходящей в меланхолию.
Ее, казалось, терзала какая-то сильная боль, вызванная то ли физической
болезнью, то ли постыдной любовью, то ли тоской супруги, которой муж не
уделяет должного внимания… Семейная легенда гласит, что она испытывала в
этот период платоническую любовь к бесстрашному Михаилу Тухачевскому и
что именно эта постыдная тайна и эта недопустимая любовь и сделали ее
поведение таким загадочным. Будучи по своей природе человеком скрытным,
она никому ничего не говорила. Она никому ни в чем не призналась, не
раскрыла свой секрет. Однако, по мнению некоторых близких родственников,
она начала подумывать о том, как бы ей расстаться со Сталиным, куда-нибудь
уехать и зажить совсем по-другому, причем поступить так после завершения
своей учебы[198]. Она вроде бы подумывала переехать со своими детьми в
Харьков, где жила со своим мужем Станиславом Реденсом ее сестра Анна. В
Харькове строился завод по производству искусственных волокон, и Надя могла
бы там устроиться на работу, начать все с нуля, вдали от опостылевших ей льгот
и привилегий[199]. Говорила ли она об этом Сталину? Их переписка – та, которая
сохранилась, – обрывается в сентябре 1931 года. Письма, написанные в
предыдущие месяцы, имеют противоречивый характер: за письмами, полными
упреков, следовали письма очень сердечные – как будто Надя боялась обидеть
Иосифа, боялась его потерять. «О тебе я слышала от молодой интересной
женщины, что ты выглядишь великолепно, она тебя видела у Калинина на
обеде, что замечательно был веселый и тормошил всех, смущенных твоей
персоной, – написала она 6 октября 1930 года. – Очень рада. Ну, не сердись за
глупое письмо […]. Поправляйся» (письмо от 6 октября). Ответ Сталина
написан в духе шутливых перебранок между супругами. «Татька! Получил твое
письмо. Ты что-то в последнее время начинаешь меня хвалить. Что это значит?
Хорошо или плохо? […] Ты намекаешь на какие-то мои поездки. Сообщаю, что
никуда (абсолютно никуда!) не ездил и ездить не собираюсь» (письмо от 8
октября 1930 года)[200].
В этот период Надя часто обижалась из-за каких-нибудь пустяков. В 1931 году
она снова уехала от Иосифа к своим родственникам, прихватив с собой детей.
Это был еще один кризис в их отношениях, однако на этот раз уже ей пришлось
звонить мужу по телефону, чтобы с ним помириться. Вернувшись к Иосифу, она
не услышала от него ни одного упрека. Он вел себя по отношению к ней так, как
будто ничего не произошло. Однако ее это вывело из равновесия, и ее
самолюбие было уязвлено. Победа Сталина над ней была для нее
невыносимой[201].
Она попросила своего брата Павла привезти ей из Берлина пистолет. Объяснила
она эту свою просьбу тем, что ей иногда становится страшно. В ту эпоху все
видные деятели имели при себе оружие, а потому данная просьба не показалась
Павлу ни подозрительной, ни нелепой[202]. Он подарил ей маленький пистолетик
– почти игрушку – вместе с патронами, и она его хорошенько спрятала.
Подумывала ли она уже тогда о самоубийстве? Когда она, выпив на празднике в
Промышленной академии алкоголя, почувствовала недомогание, Сталин помог
ей лечь в постель. Когда он нес ее на руках, всячески стараясь успокоить, они в
какой-то момент снова почувствовали друг к другу нежность. «А ты все-таки
немножко любишь меня!» – в глубоком отчаянии сказала ему она. Нуждалась
ли она все еще в нем? У нее уже в течение некоторого времени периодически
срывались с губ фразы наподобие «все надоело», «все опостылело», «ничто не
радует»[203]. Дети не были для нее чем-то жизненно важным. В ее жизни что-то
сломалось. Когда? Как? Почему? Некоторые ее родственники считали, что она
просто больна и в результате этого у нее начались проблемы с нервами [204].
Длинное письмо, написанное 12 марта 1931 года и адресованное матери
Сталина, свидетельствует о смятенном состоянии ее души (что сильно
контрастирует с обычно безмятежным тоном ее писем своей свекрови). «Вы на
меня сильно сердитесь за то, что я ничего не писала. Не писала, потому что не
люблю писать писем. Мои родные никогда не получают от меня писем и так же,
как Вы, очень сердятся». Однако в этом длинном письме она также выражает
восхищение своим мужем и надежду на благополучную супружескую жизнь с
ним. «Живем как будто хорошо, все здоровы. Дети большие стали, Васе уже 10
лет, Светлане 5 исполнилось. […] С ней в большой дружбе отец. […] Иосиф
обещал написать Вам сам. В отношении здоровья его могу сказать, что я
удивляюсь его силам и энергии. Только действительно здоровый человек может
выдержать работу, которую несет он». Этот заурядный рассказ о семейной
жизни кажется еще более удивительным, если вспомнить, что именно в этот
период в отношениях супругов появились признаки назревающего кризиса.
«Лето не за горами, может быть, увидимся. А то приезжайте Вы к нам как-
нибудь?.. Да, очень неловко, что Вы всегда нас балуете посылками, в то время
как мы в этом отношении ужасно невежливы, но тут я тоже рассчитываю на
Вашу доброту и надеюсь, что Вы на нас за это не так уж очень сердитесь. […]
Шлю Вам приветы от детей, которые, к сожалению, не знают еще своей дорогой
бабушки» (письмо от 12 марта 1931 года).
Имеется и последнее, еще более сбивающее с толку свидетельство относительно
того, какие чувства Надя испытывала на самом деле к Сталину. Седьмого
ноября 1932 года Хрущев находился рядом с ней на одной из нижних трибун,
поставленных для партийных и государственных деятелей, чтобы те могли
наблюдать за парадом, посвященным очередной годовщине Октябрьской
революции. На Красной площади было ветрено и холодно, шел дождь. Надя с
беспокойством поглядывала на верхнюю трибуну, на которой находился
Сталин. «Мерзнет ведь! – сказала она своему другу Никите. – Просила одеться
потеплее, а он, как всегда, буркнул что-то грубое и ушел» [205].

Странное самоубийство

Проводился банкет, посвященный празднованию 15-й годовщины Октябрьской

революции: Ворошилов с женой принимали у себя всех «грандов» Советской
власти. На банкете присутствовали и Сталин с Надей, а также Алеша Сванидзе.
Банкет проходил вечером 8 ноября. Надежде захотелось на этом банкете
украсить себя желтой розой, однако ей удалось найти лишь белую розу. Это ее
очень расстроило[206]. Сталин о чем-то разговаривал с женщиной, сидевшей
рядом с ним за столом. Надя, сидевшая прямо напротив них, тоже с кем-то
оживленно разговаривала, делая вид, что не обращает внимания на мужа и его
собеседницу. И вдруг она сказала какую-то колкость своему мужу. Он, сердито
потупив глаза в свою тарелку, довольно громко буркнул: «Дура». Надя резко
встала из-за стола и быстро – почти бегом – пошла в свою квартиру. Сталин
покинул зал только после того, как банкет закончился, причем он не пошел
домой, а поехал спать на дачу, прихватив Алешу Сванидзе. Ночью Надя
несколько раз звонила на дачу. Первый раз ответил Сталин, но он, не став
разговаривать с Надей, тут же положил трубку. Затем трубку все время брал
Алеша[207]. У Молотова сохранились об этом следующие воспоминания: «У нас
была большая компания после 7 ноября 1932 года, на квартире Ворошилова.
Сталин скатал комочек хлеба и на глазах у всех бросил этот шарик в жену
Егорова. Я это видел, но не обратил внимания. Будто бы это сыграло роль.
Аллилуева была, по-моему, немножко психопаткой в это время. На нее все это
действовало так, что она не могла уже себя держать в руках. С этого вечера она
ушла вместе с моей женой, Полиной Семеновной» [208].
Относительно того, как произошла данная ссора, члены семьи Аллилуевых
сообщали различные версии. Согласно одной из них, Сталин, сидя за столом,
бросал в свою жену бумажные комочки, делая их из той бумаги, в которую
заворачивают шоколад. Он бросал их, чтобы привлечь к себе ее внимание. «Эй,
ты, пей!» – сказал он своей жене. Надя, разозлившись, ответила: «Я тебе не
ЭЙ!» Затем она, ко всеобщему изумлению, встала и стремительно направилась к
выходу. Полина Молотова пошла за ней, чтобы попытаться ее успокоить [209].
В первой версии акцент делается на ревности Надежды, во второй – на ее
раздражительности и вспышке гнева при общении с мужем. Впрочем, все
соглашались с тем, что она хронически испытывала чувство ревности.
Третья версия данного инцидента делает акцент на политических мотивах: Надя
ругала Сталина за его политику уничтожения зажиточных крестьян, осуждала
его за начавший свирепствовать в стране голод и считала именно его виновным
в массовых проявлениях недовольства среди населения; именно это и
послужило причиной ее внезапного ухода с банкета, устроенного
Ворошиловым[210].
Полина и Надя прошлись несколько раз по территории Кремля. Они, по словам
Светланы – дочери Надежды, – разговаривали об учебе Нади в Промышленной
академии. Однако Надежда вроде бы сказала Полине, что не может больше
жить со Сталиным, что ей вообще не хочется больше жить, что она никогда не
сможет от него удрать. «А дети? – спросила Надю ее подруга. – Нужно думать о
них». «Это не имеет значения», – вроде бы ответила ей Надя. И затем она пошла
домой и наложила там на себя руки. Такую версию мне поведал ее внук
Александр Бурдонский со слов своей тети Анны – старшей сестры Нади.
Воспоминания Молотова кажутся более правдоподобными: «Они гуляли по
Кремлю. Это было поздно ночью, и она жаловалась моей жене, что вот то ей не
нравилось, это не нравилось… Про эту парикмахершу [211]… Почему он вечером
так заигрывал… […] Она очень ревновала его» [212].
На следующий день Надежду нашли мертвой в ее кровати. Она лежала на
животе, ее голова была прикрыта подушкой, а в руке она держала маленький
пистолет. Дверь комнаты была заперта изнутри. Насколько известно, она
оставила в кабинете Сталина два письма – одно для него, второе – для детей.
Имело ли ее последнее письмо мужу политический или же личный характер?
Споры по данному поводу все еще продолжаются. По мнению одних, это
письмо было прежде всего сведением счетов с мужем, не оправдавшим ее
надежд. По мнению других, оно представляло собой резкую критику политики
правительства, возглавляемого мужем Нади. Письмо это прочли очень
немногие, и те, кто его прочел, почти никак его не комментировали. Некоторое
время спустя это письмо исчезло.
Когда стало известно о данном трагическом событии, собрались все
родственники и близкие друзья. Ольга, Павел, Евгения, Анна, Орджоникидзе,
Молотов с женой. Кире – дочери Павла – предположение о том, что
политическая критика Нади, пусть даже и посмертная, могла как-то уколоть
Сталина, кажется просто смешной. Однако Сталин был все-таки весьма
шокирован этим письмом, которое, по-видимому, очень сильно уязвило его как
личность и как мужа женщины, которую он любил. Что же она ему написала?
Об этом известно лишь в виде намеков и перифраз, соскользнувших с языка тех
немногих людей, которым довелось побывать в квартире Сталина вскоре после
того, как Каролина Тиль, обслуживавшая семью Сталина, принесла Наде
завтрак и обнаружила, что ее комната заперта[213]. Павел и его жена Евгения
были одними из первых среди тех, кто прочел это письмо, но они затем держали
язык за зубами. «Оно было безжалостным, оскорбительным», – расплывчато
сказала мне Кира. Ее мать по данному поводу больше ничего ей не сообщила.
Это была семейная тайна, которую все причастные унесли с собой в могилу.
Кира также заявила мне, что Аллилуевы никогда не считали Сталина виновным
в самоубийстве Нади. Они видели главную причину самоубийства в ее
проблемах со здоровьем и в имевшихся у нее наследственных отклонениях
психики.
Для Сталина начался черный период. Павел и Евгения находились рядом с ним
в течение трех суток: они боялись, как бы он не наложил на себя руки. Другие
его родственники тоже поочередно приезжали к нему, чтобы не оставлять его
одного. Они старались побольше с ним разговаривать. Его состояние было
катастрофическим. «Почему? Что я сделал? Я был с ней груб? Разве я ее не
любил? Разве я не относился к ней с уважением? Я делал все, что она хотела.
Она могла ходить и ездить туда, куда хотела. Могла покупать то, что ей
нравилось. Чего ей не хватало?» Он часами разговаривал на эту тему с Алешей,
с Павлом, с Ольгой и Сергеем. Он признался Евгении – жене Павла, – что ему
уже совсем не хочется жить. Приступы неудержимого гнева чередовались у
него с состоянием прострации.
Ему стало известно, что пистолет, при помощи которого застрелилась Надежда,
привез ей из Берлина Павел. «Тоже, нашел что подарить!» – сказал он Павлу.
Аллилуевы приготовились к самому худшему: для них было очевидно, что
Сталин разорвет с ними все отношения. Однако он этого не сделал. Как раз
наоборот. Следуя старым кавказским обычаям, он еще больше сблизился с
родителями Нади[214]. Он навещал их чаще, чем раньше, и охотно принимал их у
себя дома. Он тяжело переносил одиночество.

Самоубийство Нади напугало Сталина. Он решил держать обстоятельства ее

смерти в тайне. Он воспринимал этот ее поступок как унижение, как
предательство. В обстановке всеобщего замешательства он решил сказать
детям, что она умерла от острого приступа аппендицита. Пресса сообщила, что
Надежда Аллилуева внезапно скончалась в ночь на 9 ноября. Эта ложь
неизбежно породила множество сплетен относительно смерти Нади. Стали
ходить различные слухи – один невероятнее другого. В частности,
утверждалось, что ее убил по приказу Сталина один из его охранников, потому
что она застала его с другой женщиной… А еще ходил слух, что убийство
Надежды Аллилуевой организовали какие-то зарубежные организации –
возможно, сионистские, – которым чем-то насолил Сталин. А еще – что она
якобы наложила на себя руки потому, что любила мужчину, не отвечавшего ей
взаимностью. А еще – что она якобы поддерживала тайные интимные
отношения с Яковом, старшим сыном Сталина, и Сталин, узнав об этом, убил ее
собственноручно[215]. Эти слухи, абсолютно ничем не подтвержденные и, в
общем-то, не заслуживающие никакого внимания, дают, тем не менее,
представление о том, как тогда разгулялось нездоровое воображение людей, не
имевших возможности получить достоверную информацию. «Невозможно
заставить заткнуться всех тех, кто распространяет слухи», – так вроде бы
высказался по данному поводу Сталин, разговаривая со своими близкими.

Почему Надежда Аллилуева покончила жизнь самоубийством? Как обычно

бывает при трагическом событии такого характера, причин было много, и все
они в своей совокупности породили состояние безысходности. Что это были за
причины? Жизненные проблемы, депрессия, вызванная физической болезнью,
усложнившиеся отношения с мужем, тайная любовь к какому-то другому
мужчине (или же, наоборот, слишком сильная любовь к почти не управляемому
мужу), разочарование складывающимися в государстве порядками и их
несоответствием личным ожиданиям, порожденным революцией, чувство вины
за множество человеческих трагедий, вызванных принудительной
коллективизацией, затеянной ее собственным мужем? Все это в своей
совокупности могло заставить Надю совершить в приливе мимолетного гнева
непоправимый поступок.
Сталин всю свою оставшуюся жизнь пытался понять, почему Надя совершила
самоубийство, и искал виновных.

Церемония прощания с умершей проходила в ГУМе – огромном магазине,

находящемся на Красной площади напротив Кремля. Там в те времена
находился Центральный Исполнительный Комитет. Гроб с телом Надежды
Аллилуевой был перенесен из Кремля в ГУМ вечером 9 ноября. Его поставили в
большом зале. На похоронах присутствовали родственники, близкие, друзья, все
члены Центрального Комитета и Центральной Ревизионной Комиссии,
руководители Коминтерна и различных партийных и советских организаций. У
гроба стояли в своего рода почетном карауле Молотов, Ворошилов, Каганович и
Микоян. Сталин появился лишь в самом конце церемонии. Он подошел к гробу
и наклонился над усопшей, чтобы в последний раз поцеловать ее в лоб, однако
затем неожиданно совершил поступок, в котором чувствовался гнев: он
оттолкнулся от гроба руками и, резко повернувшись, пошел прочь [216].
Десятого ноября, начиная с восьми часов утра, проститься с Надеждой
Аллилуевой стали приходить обычные люди. Их было очень много – огромная
толпа. Перед гробом прошли тысячи рабочих и студентов. В половине третьего
гроб под звуки Интернационала подняли и положили в катафалк. Сталин при
этом не присутствовал. Насколько известно, он сказал Авелю Енукидзе: «Ты ее
крестил, ты ее и хорони»[217]. Авель Енукидзе и Алеша Сванидзе[218] двинулись
во главе похоронной процессии, направившейся на старинное Новодевичье
кладбище. На улицах было полно народа. Прощальное слово у могилы произнес
Каганович. «Мы хороним одного из лучших, преданнейших членов нашей
партии… Выросшая в семье старого большевика-пролетария, проведшая после
революции долгие годы в обстановке величайшей преданности делу рабочего
класса, Надежда Сергеевна была органически связана с рабочим движением, с
нашей партией. Как в годы гражданской войны, так и в последующие годы
Надежда Сергеевна была верным бойцом рабочего класса. […] Она отличалась
скромностью и особой требовательностью к себе. Надежда Сергеевна оставила
в наших сердцах лучшую память о себе как активный работник партии, как
человек и товарищ, как верный друг того, кто руководит величайшей борьбой
пролетариата за победу социализма. Мы, близкие друзья и товарищи, понимаем
тяжесть утраты товарища Сталина, и мы знаем, какие обязанности это возлагает
на нас по отношению к товарищу Сталину. Мы, большевики, в моменты потерь
еще больше напрягаем свою волю к борьбе. Будем же крепче бороться за те
идеалы, за которые боролась Надежда Сергеевна Аллилуева» [219]. У могилы
произнес речь также и Бухарин.
В газете «Правда» 10 ноября были напечатаны соболезнования Горького,
Крупской, матери Сталина и жен руководителей партии и государства.
Преподаватели и коллеги Нади из Промышленной академии выразили свое
глубокое уважение к усопшей. На этих похоронах, ставших почти
общенациональным событием, присутствовали даже послы зарубежных
государств.
Восемнадцатого ноября Сталин опубликовал в прессе слова благодарности и
признательности, адресованные всем тем, кто прислал ему свои соболезнования
по поводу, как он написал, «кончины моего близкого друга и товарища
Надежды Сергеевны Аллилуевой-Сталиной». Это был первый случай, когда
Надю официально упомянули под фамилией «Сталина».

Сталин распорядился установить на ее могиле памятник. Памятник получился

прекрасным: лицо Нади, вырезанное в мраморной глыбе, кажется лицом живого
человека. У основания памятника Сталин положил последний знак своего
личного внимания к ней – розу. Ту самую розу, которой она украсила себя на
последнем в своей жизни банкете. Впрочем, по утверждению Светланы
Аллилуевой – дочери Нади, – Сталин ни разу не приходил на ее могилу[220].
Сталин также распорядился увеличить фотографию Нади, на которой она
запечатлена на даче в Зубалово с шалью на плечах (она на этой фотографии
выглядит счастливой и радостной), и повесить ее в своей кремлевской
квартире[221]. Позднее, ближе к концу своей жизни, он распорядился увеличить
еще две фотографии Нади. Одну из них он поместил в своем кабинете в Кремле,
а вторую – в спальне своей дачи в Кунцево [222]. Уже старея, Сталин все еще
вспоминал о трагической смерти своей жены. Он вспоминал о ней чаще всего в
разговорах с дочерью, а также – один раз – мрачно упомянул об этой смерти в
разговоре с Серго Берией.
Во время войны этот сын Лаврентия Берии, приехав с фронта, привез Светлане
Аллилуевой в качестве подарка трофей – пистолет. Сталин, узнав об этом,
немедленно вызвал его к себе. Это был первый раз, когда юного Берию вызвали
к вождю и он разговаривал с ним наедине. «Это ты Светлане револьвер
подарил? А знаешь, что у нас дома с оружием было? Нет? Мать Светланы в
дурном настроении с собой покончила…»
Серго Берия был ошеломлен: он знал, что мать Светланы умерла, но о
самоубийстве никто у него дома никогда не говорил.
«Ладно, иди, но за такие вещи вообще-то надо наказывать» [223].

Вторая революция

Именно в этот трагический период своей личной жизни Сталин проводил

собственную революцию. В конце 1920-х – начале 1930-х годов он встряхнул
матушку Россию так, что она зашаталась до самых своих глубин. Решалась
судьба Советского Союза как государства. Все началось с пробуксовок в
проведении «новой экономической политики»: крестьяне стали все чаще и чаще
отказываться поставлять зерно в города.
Раздел земель в усадьбах, принадлежавших раньше помещикам, на небольшие
участки и передача их крестьянам обеспечили большевикам в 1917–1919 годах
поддержку со стороны крестьян. Сталин, которого уже давно называли «отцом
крестьян», еще в 1906 году выступил против ленинского плана национализации
земли, ратуя за ее раздел между крестьянами. Однако после нескольких лет
проведения политики «военного коммунизма» и затем «новой экономической
политики» способность сельского хозяйства кормить городское население
существенно снизилась. Зажиточные земледельцы, которых называли
«кулаками», запрашивали за свою продукцию слишком высокую цену,
превышающую покупательную способность городских жителей. Сталину стало
известно об этой проблеме еще в 1926 году. В письме, адресованном Молотову
и датированном 16 сентября, он ругал тех, кто пытался нажиться на НЭПе,
предлагал сместить и предать суду нарушителей ценовой политики и требовал
«дать циркуляр партийный о том, что эти нарушители являются врагами
рабочего класса и борьба с ними будет беспощадная». Он настаивал на этом
своем предложении: «Поймите, что без таких мер мы проиграем кампанию в
угоду нэпмановским элементам […]. Без этих мер – зарез» [224]. Ситуация,
сложившаяся с поставками продовольствия из сельской местности в города,
могла привести к бурным проявлениям недовольства со стороны городского
рабочего класса, на который опиралась Советская власть. Столкнувшись с
данной проблемой и с вытекающими из нее многочисленными
«пробуксовками» в функционировании экономики, Сталин, подчиняясь
давлению со стороны тяжелых реалий, решил принять радикальные меры. Он со
свойственным ему прагматизмом затеял своего рода вторую революцию,
которая стала еще более грандиозной и бурной, чем революция 1917 года. Ее
результатом стала быстрая индустриализация страны и «сплошная
коллективизация» сельского хозяйства, заставившая мужика перейти от
деревянного плуга к трактору и обязавшая миллионы неграмотных людей
начать ходить в школу[225].
Осознавал ли он, к какому насилию и к каким массовым трагедиям приведут
затеянные им дела? Он ведь в 1925 году решительно выступал против тех, кто
хотел разжечь «классовую борьбу в деревне». В то время он еще полагал, что
можно лишь постепенно и лишь в определенной степени провести
коллективизацию только части сельского хозяйства. Он тогда также считал, что
крестьяне и сами начнут выступать за коллективизацию, поскольку поймут, что
она может быть для них очень даже выгодной. Их жизнь улучшится, и они
отнюдь не станут жалеть о том, что расстались со своими маленькими
индивидуальными хозяйствами.
С течением времени зерна производилось все меньше и меньше – а значит,
уменьшались и возможности его экспорта за валюту, необходимую для
проведения индустриализации. Кроме того, возникала угроза повсеместного
голода. Сталин оказался в замкнутом круге: чтобы развивать коллективные
формы ведения сельского хозяйства, он нуждался в мощной промышленности;
чтобы создать мощную промышленность, он должен был опираться на
коллективное сельское хозяйство. Он решил разорвать этот замкнутый круг при
помощи силы. Сталин не видел для себя иного пути, если не желал изменить,
как он говорил, своему «делу» – трансформации утопии в реальность – и
построить социализм, который опередил бы по своим достижениям капитализм.
Сталин начал с того, что вернулся к политике «военного коммунизма». В
сельскую местность были направлены «отряды рабочих», которым поставили
задачу обыскать крестьянские хозяйства и забрать припрятанное крестьянами
продовольствие. Тем самым методы внеэкономического принуждения, за
которые в свое время ратовал Троцкий, стали широко применяться и
Сталиным[226]. Такая политика поначалу дала положительный результат:
в январе 1928 года объем закупок зерновых культур превысил показатели
предыдущего года. В 1929 году было собрано еще больше зерна. Чтобы
заручиться поддержкой бедных крестьян, Сталин заявил, что в каждой деревне
25 % конфискованного зерна будут разделены между ними. Однако
большинство крестьян-середняков отнеслось к аграрной политике властей
отрицательно. В середине 1929 года Сталин внезапно начал всеобщую
коллективизацию сельского хозяйства, призывая «ударить по кулачеству,
сломить его сопротивление, ликвидировать его как класс». Он, можно сказать,
объявил кулакам войну. «Политика коллективизации была страшной
борьбой», – скажет он Уинстону Черчиллю десять лет спустя. По мере того как
он проводил политику коллективизации, росло число ее противников: оно
достигло десяти миллионов. «Это было что-то страшное, это длилось четыре
года, но для того, чтобы избавиться от периодических голодовок, России было
абсолютно необходимо пахать землю тракторами». Однако крестьянам этого не
хотелось, потому что данная трансформация сопровождалась для них утратой
их собственной земли. И тогда все те, кто выступал против, «были уничтожены
своими батраками», как объяснит Сталин Черчиллю, вызвав у него
удивление[227].
Поначалу он проводил эту рискованную политику осторожно, методом проб и
ошибок. «Затем, увлекаемый силой своих поступков, он стал двигаться вперед
гигантскими шагами, почти не останавливаясь и не отдыхая. Позади него
раздавался топот несметного множества русских усталых и окровавленных ног
– ног целого поколения, пытающегося построить социализм в отдельно взятой
стране»[228].
Он все больше и больше верил в то, что только безжалостные репрессии,
«твердая рука» и насилие, возведенное в ранг государственной политики, могут
кардинально изменить Россию и все прочие территории, оставшиеся под ее
властью после развала империи. Он работал не покладая рук среди
статистических отчетов, графиков и показателей. Он читал все больше и больше
книг, посвященных экономике, металлургии, сельскому хозяйству. Он отдавал
приказы и издавал постановления. Он считал, что «нет такой крепости, которую
большевики не могли бы взять штурмом», прекрасно понимая при этом, какой
огромный масштаб у задачи, которую он перед собой поставил, и как много
человеческих жизней потребует ее достижение. Для тех, кто видел в Сталине
всего лишь человека, жаждущего огромной личной власти, осуществленные им
в 1928–1929 годах мероприятия стали доказательством обратного. «Человек,
амбиции которого ограничиваются лишь заботой о своей личной власти, ни в
коем случае не стал бы затевать такой ужасный крестовый поход против
крестьян»[229]. Сталин ошеломил даже собственную жену. В марте 1931 года она
написала матери Сталина: «…я удивляюсь его силам и энергии. Только
действительно здоровый человек может выдержать работу, которую несет он».
Сталин до сих пор приводит в замешательство историков: «Только человек,
обладающий абсолютной властью и полностью контролирующий свои нервы и
чувства, мог взяться за осуществление подобной затеи при наличии такого
огромного количества препятствий»[230].
Чтобы справиться с крестьянами, отказывавшимися отдавать зерно и скот – а уж
тем более свою землю, – Сталин устроил в сельской местности своего рода
гражданскую войну. Он натравил бедных крестьян на крестьян богатых, а
крестьяне-середняки, взятые им в тиски, жили и не знали, какая судьба ждет их
завтра. Жизнь в российской деревне стала кошмаром. Сталин создал «отряды
раскулачивания», которые помогали крестьянам-беднякам и координировались
«тройками»[231]. Доносы стали обычным делом: сын доносил на отца, жена – на
мужа, соседи – друг на друга. Целые деревни расстреливали из пулеметов.
Богатые крестьяне создавали вооруженные отряды, оказывавшие
сопротивление. Кулаки распространяли слухи о том, что надвигается война.
Повсюду вспыхивали крестьянские восстания[232]. В Москву приходили десятки
тысяч писем, адресованных Сталину. Они были исполнены отчаяния, просьб о
помощи, страха, ненависти, угроз… Письма эти были то личными, то
коллективными, то анонимными. В большинстве из них сообщалось о
злоупотреблениях, допускаемых в ходе проведения коллективизации. Крестьяне
в порыве гнева и отчаяния убивали свой скот, уничтожали
сельскохозяйственные орудия и сжигали урожай. Огромные площади пахотной
земли были заброшены. Начался голод в городах и – особенно – в черноземной
степной зоне Украины[233].
Многие миллионы крестьян стали жертвами раскулачивания. Более десяти
миллионов были изгнаны из своих хозяйств. Более одного миллиона восьмисот
тысяч – депортированы. Для большинства таких депортированных крестьян
были созданы лагеря, в которых им пришлось заниматься принудительным
трудом: они рыли каналы, выполняли самую тяжелую работу, связанную со
строительством железных дорог, привлекались к лесозаготовкам. Смертность
среди них была очень высокой. От трехсот до четырехсот тысяч крестьян были
объявлены «контрреволюционерами», и очень многие из них были расстреляны.
Точное число жертв коллективизации неизвестно и до сего дня [234].
Данная кампания, превратившая жизнь в деревне в ад, проходила «с самого
начала и до самого конца в обстановке жуткого хаоса и стихийного сведения
счетов… Депортированных бросали на произвол судьбы посреди тайги, без
запасов продовольствия и орудий труда. Затем холод и голод делали свое дело.
В этом хаосе, однако, самым удачливым удавалось сбежать и вернуться
домой»[235].
Все это заставило Сталина – то ли из хитрости, то ли из тактических
соображений, то ли после осознания реальных масштабов трагедии –
опубликовать 2 марта 1930 года в газете «Правда» впоследствии ставшую
знаменитой статью «Головокружение от успехов», отражавшую его желание
сделать небольшую паузу перед тем, как переходить к следующему этапу. В
этой статье Сталин возложил вину за излишества и злоупотребления на
чрезмерно прытких функционеров. Он признал, что в очень многих случаях при
проведении коллективизации применялась сила, что многие колхозы работают
плохо, и заявил, что его просто неправильно поняли. А еще он потребовал,
чтобы злоупотребления прекратились. Тем не менее после перерыва
продолжительностью всего лишь несколько месяцев проведение
коллективизации было продолжено. Лишь после голода 1932–1933 годов,
вызванного засухой и дезорганизацией труда крестьян, Сталин распорядился и в
самом деле смягчить проводимую им аграрную политику и изменил порядки,
установленные внутри колхозов. Если поначалу крестьянина попросту
превратили в сельскохозяйственного рабочего, то теперь ему дали право
участвовать в дележе прибыли и продавать продукцию на рынке после того, как
будут выполнены обязательные поставки государству в пределах
установленных им норм. Крестьянину также разрешалось иметь небольшой
участок земли и несколько голов скота. Большинство совхозов было
ликвидировано.
Чем дольше продолжалась – жестокими, зачастую кровавыми методами –
коллективизация, тем больше страна нуждалась в грандиозной
индустриализации, которая позволила бы организовать производство
сельскохозяйственных орудий, необходимых для кардинального
преобразования конвульсирующего сельского хозяйства. Возникла срочная
необходимость в огромном количестве сельскохозяйственных машин,
заправочных станций, источников электричества, новых дорог и прочих
элементов инфраструктуры. Закипели грандиозные сталинские стройки:
«Днепрострой» (огромная гидроэлектростанция на реке Днепр), «Магнитка»
(колыбель советской металлургии в городе Магнитогорске), «Кузнецкстрой»
(металлургический комбинат в городе Кузнецке), машиностроительные и
химические предприятия на Урале, завод сельскохозяйственных машин в
Ростове-на-Дону, тракторные заводы в Челябинске, Сталинграде и Харькове,
автомобильные заводы в Москве и Сормово. Строилось и много других
гигантских промышленных предприятий. Считалось, что при помощи
индустриализации будет создан «новый мир», в котором появится «новый
человек», способный покончить с традиционной психологией и с многовековой
отсталостью России.
Многих молодых людей тогда вдохновили на трудовые подвиги эти гигантские
задачи, мечты о принципиально новой цивилизации, попытки превратить
утопию в реальность. Быстро растущая промышленность положила конец
безработице, существовавшей во время проведения «новой экономической
политики». Все категории трудящихся находили себе работу на новых стройках.
Открываемые повсеместно технические школы давали им возможность
получить новую специальность. Появилась своего рода рабочая аристократия.
Сформировалась и новая интеллигенция, вышедшая из простого народа и
пышущая героизмом и энтузиазмом первопроходцев. Будучи весьма
посредственной в своих ценностях и сферах интересов, она отдавала
предпочтение технике. Это были предшественники современных нам
технократов, строители примитивного и грубого социализма.
Сталин при этом стал бороться с уравниловкой, унаследованной от эпохи
Октябрьской революции. Он ввел льготы и привилегии (хотя сам ими не
пользовался) и создал целую систему материального и морального поощрения
работников, чтобы стимулировать их проявлять свои природные способности и
работать эффективно и с охотой.
В этот период Сталину стало казаться, что его жизни угрожает опасность. Он
начал держаться настороженно. Кроме того, он стал переживать за безопасность
близких людей и соратников. В нем проснулись рефлексы старого
конспиратора, выработавшиеся у него еще в дореволюционный период. «Очень
умно делаешь, что не разъезжаешь, это во всех отношениях рискованно», –
написала Сталину 12 сентября 1930 года его жена, переживая за его
безопасность. В ответе, написанном ей Сталиным 24 сентября 1930 года,
чувствуется напряженность обстановки, в которой он жил: «Я пустил слух через
Поскребышева о том, что смогу приехать лишь в конце октября. Авель, видимо,
стал жертвой такого слуха. Не хотелось бы только, чтобы ты стала звонить об
этом. О сроке моего приезда знают Татька, Молотов и, кажется, Серго».
Одиннадцатого сентября 1931 года Сталин дал следующий ответ Кирову на его
просьбу разрешить прилететь к нему, Сталину, из Ленинграда в Сочи на
самолете: «Я не имею права и не хочу никому советовать летать самолетом.
Очень тебя прошу, поезжай на поезде».
Его начали мучить опасения относительно того, что против него плетутся
заговоры: они мерещились ему повсюду, и он твердо верил, что такие заговоры
и в самом деле существуют. При подобном состоянии его психики и начались
первые громкие «сталинские» судебные процессы.
В 1928 году ОГПУ заявило, что выявило организацию, ставившую себе целью
подорвать угольную промышленность страны. Началось судебное
разбирательство дела «вредителей», обвиненных в «экономической
контрреволюции». На скамью подсудимых угодили пятьдесят три человека.
Данное разбирательство получило название «Шахтинское дело». Обвиняемым
вменялось в вину вредительство, обусловленное тем, что они якобы
поддерживали тесные связи с бывшими владельцами шахты, удравшими за
границу, и что те, в свою очередь, были связаны с западными капиталистами.
В 1930 году объявили, что выявлено существование целой партии, состоящей
целиком из вредителей и называвшейся «Промышленная партия».
Утверждалось, что ее члены, занимая высокие посты в промышленности и в
планирующих органах, хотели сорвать выполнение пятилетнего плана по указке
зарубежных деятелей, среди которых, в частности, был бывший президент
Франции Раймон Пуанкаре. Сталин действительно верил в существование
подобного заговора и даже в неотвратимость иностранной интервенции. Судя
по содержанию длинного письма, написанного им от руки (с пометкой «лично в
руки») и адресованного Менжинскому, возглавившему ОГПУ после смерти
Дзержинского в 1926 году, он был глубоко убежден в реальности всего этого и
предлагал положить этому конец в своей манере – при помощи насилия, пыток
и признаний, полученных путем принуждения. «Вопрос об интервенции
вообще, о сроке интервенции в особенности, представляет, как известно, для нас
первостепенный интерес. Отсюда мои предложения. а) Сделать одним из самых
важных узловых пунктов новых (будущих) показаний верхушки ТКП,
“Промпартии” и особенно Рамзина вопрос об интервенции и сроке интервенции
(1. Почему отложили интервенцию в 1930 г.? 2) Не потому ли, что Польша еще
не готова? 3) Может быть, потому, что Румыния не готова? 4) Может быть,
потому, что лимитрофы еще не сомкнулись с Польшей? 5) Почему отложили
интервенцию на 1931 г.? 6) Почему “могут” отложить на 1932 г.? 7) И т. д.
и т. п.). б) Привлечь к делу Ларичева и других членов “ЦК Промпартии” и
допросить их строжайше о том же, дав им прочесть показания Рамзина. в)
Строжайше допросить Громана, который, по показанию Рамзина, заявил как-то
в “Объединенном центре”, что “интервенция отложена на 1932 г.”. г) Провести
сквозь строй гг. Кондратьева, Юровского, Чаянова и т. д., хитро увиливающих
от “тенденции к интервенции”, но являющихся (бесспорно!)
интервенционистами, и строжайше допросить их о сроках интервенции
(Кондратьев, Юровский и Чаянов должны знать об этом так же, как знает об
этом Милюков, к которому они ездили на “беседу”). Если показания Рамзина
получат подтверждение и конкретизацию в показаниях других обвиняемых
(Громан, Ларичев, Кондратьев и K° и т. д.), то это будет серьезным успехом
ОГПУ. Так как полученный таким образом материал мы сделаем в той или иной
форме достоянием секций КИ и рабочих всех стран, поведем широчайшую
кампанию против интервенционистов и добьемся того, что парализуем,
подорвем попытки интервенции на ближайшие 1–2 года, что для нас
немаловажно. Понятно? Привет! И. Сталин»[236].
В данном письме Сталина показаны общая схема всех разбирательств и
механизм получения признаний, использовавшиеся на всем протяжении его
пребывания у власти. Этот судебный процесс был фарсом (четырнадцать
обвиняемых были приговорены к смертной казни, однако затем она была
заменена на пожизненное заключение, причем некоторые позднее вообще
вышли на свободу – в частности, Рамзин), однако он стал своего рода
«предтечей» будущих многочисленных судебных процессов такого рода. Во
время данного разбирательства, по мере того как в прессе отражались
результаты судебных заседаний, многолюдные собрания рабочих требовали
расстрелять «предателей».
Тем не менее в самой партии существовала настоящая – не выдуманная –
оппозиция. Так называемая объединительная политическая платформа Рютина,
выработанная им в 1932 году и требовавшая отстранения Сталина от
руководства партией и государством, является подтверждением того, что далеко
не всем в партии нравилось, что Сталин прибирает к рукам все больше и больше
власти…

СССР развивался – хотя и варварскими методами, но все же развивался. Факты

не подчиняются требованиям морали, и они – вещь упрямая: в 1930 году объем
промышленного производства превысил довоенный уровень в 1,8 раза [237].
Сталин – грубо и жестоко – заложил основы более рациональной плановой
экономики и преобразовал огромную аграрную страну в страну
индустриальную. Это позволило Советскому Союзу выдержать натиск
немецких войск в 1941 году и извлечь наибольшую политическую пользу из
своей победы во Второй мировой войне. С течением времени историки,
занимающиеся изучением данной эпохи, станут писать о Сталине одновременно
и с осуждением, и с восхищением, сравнивая его то с Тамерланом, то с
Кромвелем, то с Робеспьером. Применительно к истории России станут
проводиться параллели с Иваном Грозным и Петром Первым. Сталин же считал
себя всего лишь последователем Ленина.
 Сосо Джугашвили – ученик
Тифлисской духовной семинарии (1894 год). Мать Сталина, Екатерина
Георгиевна, мечтала, чтобы ее сын стал священником.

Коба –
член марксистского кружка (1900 год). В революционное движение будущий
диктатор вступил в 15-летнем возрасте, когда познакомился с русскими
марксистами, жившими в Закавказье.

Иосиф Джугашвили (1913 год). В

марте Сталин был в очередной раз арестован, заключен в тюрьму и по этапу
выслан в Туруханский край Енисейской губернии. В ссылке переписывался с
Лениным.
 Сталин в 1917 году.
Получив свободу в результате Февральской революции, он приехал в
Петербург. Еще до Октябрьской революции был одним из руководителей ЦК
РСДРП и Петербургского комитета партии большевиков, входил в редколлегию
газеты «Правда».
 Царицын
, 1918 год. Во время Гражданской войны Сталин получил огромный опыт
руководства крупными военными формированиями на многих фронтах.
 Сталин и Ленин в
Горках (1922 год). Через некоторое время Ленин продиктовал «Письмо к
съезду», в котором дал критические характеристики своим ближайшим
соратникам по партии, в том числе Сталину, предложив снять его с должности
генерального секретаря.
 Конференция хлопководов,
1936 год. Кандидаты съезда общаются с «отцом народов».

Сталин с дочерью (1935 год).

Любимица отца, Светлана написала ряд мемуаров о нем. В 1967 году
эмигрировала в США.
 Сталин – «друг детей» – принимает
цветы от Гели Маркизовой, дочери наркома земледелия Бурят-Монгольской
ССР. Родители девочки были впоследствии репрессированы.

На трибуне Мавзолея.
Рядом со Сталиным – руководители Коммунистической партии Советского
Союза.
 Иосиф Сталин, 1941 год. 8 августа
Указом Президиума Верховного Совета СССР он был назначен Верховным
Главнокомандующим Вооруженными Силами СССР.

Сталин за рабочим столом.

Глава государства способствовал созданию в стране мощного военно-
промышленного комплекса и превращению СССР в одну из мировых
сверхдержав, обладающую ядерным оружием.
 Иосиф Сталин, Уинстон Черчилль,
Гарри Трумэн на Потсдамской конференции (1945 год). Лидеры стран
антигитлеровской коалиции определили политическое и экономическое
будущее Германии, обсудили пути решения послевоенных проблем (обращение
с побежденными гражданами, преследование военных преступников, реформы
системы образования и воспитания и судебной системы).
 Генералиссимус Сталин. Мнения
ученых относительно роли Сталина в Великой Отечественной войне расходятся.
Одни считают, что его заслуги в победе над фашистами сложно переоценить,
другие указывают на неготовность страны к войне и тактические просчеты,
приведшие к огромным потерям.

Иосиф Сталин, Мао

Цзэдун, Николай Булганин, 1949 год. Через несколько лет в Советском Союзе
будет развенчан культ личности Сталина, и многие давние его сторонники
лишатся должностей и привилегий. Отношения с Китаем резко ухудшатся.
 До сих пор нет единого мнения
относительно масштабов сталинских репрессий. Найти информацию о точном
количестве репрессированных чрезвычайно сложно, так как, например,
репрессии в Красной армии осуществлялись в условиях строжайшей
секретности.

Глава VI. Диктатор

В тяжелые годы, когда Сталин вел свою политическую игру, на кону в которой
стояли будущее страны, выживание Советской власти и его, Сталина,
политическая карьера, те несколько коротеньких писем, которые он написал
своей матери, свидетельствуют о том, что он мучился от осознания того, что не
выполняет своих сыновних обязанностей по отношению к ней. Он опасался, что
чем-то рассердил свою мать, нуждался в новостях о том, как она поживает, и
волновался относительно того, как бы создать ей самые лучшие условия для
жизни. В этом заключался лейтмотив его переписки с Кеке, оставшейся в своей
родной Грузии. «Давно от тебя нет писем – видимо, обижена на меня, но что
делать, ей-богу, очень занят. Присылаю тебе сто пятьдесят рублей – больше не
сумел. Если нужны будут деньги, сообщи мне, сколько сумею пришлю. Привет
знакомым. […] Живи много лет. Твой Coco» (письмо от 25 апреля 1929 года).
Двадцать второго декабря 1931 года, когда ситуация в стране стала уже
критической, Сталин снова пишет своей матери лаконичное письмо, тем самым
показывая, насколько она для него важна. «Я, конечно, виноват перед тобой, что
последнее время не писал тебе. Но что поделаешь. Много работы сваливалось
мне на голову, и не сумел выкроить время для письма. Береги себя. Если в чем-
нибудь нуждаешься, напиши. Лекарство пришлет Надя. Будь здорова, бодра. Я
чувствую себя хорошо. Живи тысячу лет. Твой Coco». Эти – одновременно и
скупые, и трогательные – слова, написанные на скорую руку, были
свидетельством стремления Сталина обязательно поддерживать хотя бы
небольшой контакт со своей старенькой мамой. Лишь 24 марта 1934 года в их
переписке, отнюдь не отличавшейся интенсивностью, появляется упоминание о
смерти Надежды. «Не беспокойся обо мне. Я свою долю выдержу. […] После
кончины Нади, конечно, тяжела моя личная жизнь. Но ничего, мужественный
человек должен остаться всегда мужественным».
А что вообще происходило тогда, и какое время человек такого масштаба, как
Сталин, мог уделить своей личной жизни после смерти жены и после ужасов
коллективизации?

Мифические интрижки и настоящая любовная связь

Ходил упорный – хотя и ничем не подтвержденный – слух, что существует

почти супружеская связь между Сталиным и некой Розой Каганович – сестрой
или какой-то другой родственницей Лазаря Кагановича, являвшегося в 1930-е
годы одним из ближайших соратников Сталина. Миф о третьей спутнице жизни
Сталина появился еще в 1932 году, сразу после смерти Надежды Аллилуевой.
Поговаривали даже о том, что Сталин женился на Розе. Эта таинственная Роза,
существование которой отвергалось дочерью Сталина, но подтверждалось
сыном Лаврентия Берии, представляет собой одну из самых загадочных страниц
личной жизни Сталина. «Нет ничего более неправдоподобного, чем
распространенная на Западе версия о “третьей жене Сталина” – мифической
Розе Каганович»[238], – написала по этому поводу Светлана Аллилуева. Она
забывает или же отрицает, что этот слух ходил в СССР задолго до того, как он
появился на Западе. Серго Берия, также вспоминавший о том, что между
Сталиным и некой Каганович имелись какие-то личные отношения, даже
утверждал, что она родила от него ребенка. По словам Серго, эта красивая и
сообразительная женщина очень нравилась Сталину, и именно их любовная
связь стала причиной самоубийства Нади. «Ребенка, росшего в семье
Кагановича, я хорошо знал. Звали мальчика Юрой. Помню, спросил у дочери
Кагановича: “Это твой братик?” Она смутилась и не знала, что ответить.
Мальчишка очень походил на грузина. Мать его куда-то уехала, а он остался
жить в семье Кагановича. Как сложилась его судьба после 1953 года, я не знаю.
Не приходилось больше слышать и о племяннице Кагановича» [239].
Немцы ухватились в 1941 году за этот слух и сделали его элементом своей
антисемитской пропаганды. В первые дни войны немцы сбрасывали на позиции
советских войск сотни тысяч листовок, в которых утверждали, что советский
Верховный Главнокомандующий Сталин является агентом международного
сионизма, и в качестве доказательства приводили его родство с Кагановичем [240].
Когда старший сын Сталина – Яков – попал 7 июля 1941 года в плен, при его
допросе немцами состоялся следующий диалог:
– Известно ли вам, что вторая жена вашего отца тоже еврейка? Ведь Кагановичи
евреи?
– Ничего подобного. Она была русской. Да, Каганович еврей. Да. Жена моего
отца? Все это слухи, что вы там говорите. […] Его первая жена грузинка, вторая
– русская. Все!
– Разве фамилия его второй жены не Каганович?
– Нет, нет! Все это слухи. Чепуха.
– На ком женат теперь ваш отец?
– […] Его жена умерла в 1932 году. Аллилуева. Она русская, настоящая русская,
русская из Донбасса. Нет, что вы хотите; ведь человеку 62 года, он был женат.
Сейчас, во всяком случае, нет[241].
Этот слух оброс за границей еще и другими и, по словам внука Сталина
Александра Бурдонского, все еще остается своего рода «дворцовой легендой».
Для всех близких родственников Сталина эта мифическая любовная интрижка,
восходящая к той эпохе, когда Каганович частенько приходил к Сталину, была
подкреплена недомолвками, тайнами и секретами самой семьи Кагановичей.
Майя, дочь Кагановича, настаивает на противоположном, вспоминая о страхе,
который испытывал ее отец от одной только мысли о том, что данный слух
дойдет до ушей Сталина[242].
Семья Кагановичей была, кстати, настолько близка к семье Сталина, что Анна
Сергеевна в 1930-е годы даже подумывала о том, чтобы женить на Майе сына
Сталина Яшу. Этот замысел так и остался нереализованным в силу того, что
Яша и сам сумел устроить свою личную жизнь [243].
Еще одна любовная история, тоже принявшая форму легенды, связана с Верой
Александровной Давыдовой – знаменитой оперной певицей, выступавшей в
Большом театре. Сталин высоко ценил ее талант и, возможно, испытывал к ней
определенные чувства. По слухам, их роман начался на следующий день после
смерти Надежды Аллилуевой и продолжался в течение некоторого времени.
Некто Леонард Гендлин написал целую книгу, посвященную отношениям
Сталина с Давыдовой[244]. В этой книге, являющейся художественным
вымыслом и написанной в виде воспоминаний певицы, рассказывается о ее
любовной связи со Сталиным, длившейся 19 лет. Поскольку Давыдова уже
мертва, она не может ни подтвердить, ни опровергнуть то, о чем написано в
этой книге. Однако ее коллеги по Большому театру подняли по данному поводу
шумиху, опубликовав в прессе заметку, в которой заявили, что в книге
Гендлина нет ни капли правды[245].
Хотя Светлана Аллилуева не возражает против того, что Сталин «выражал
одобрение» певице Давыдовой[246], а Александр Бурдонский полагает, что
Сталин, возможно, был соблазнен этой женщиной, нет ничего такого, что могло
бы служить подтверждением реальности этой любовной истории. Сталин часто
посещал Большой театр, он любил оперу, с удовольствием общался с артистами
и музыкантами и внимательно следил за деятельностью этого престижного
театра (о чем свидетельствует обширная переписка с его руководителями). Были
ли у него любовные интрижки или мимолетные интимные отношения с кем-
нибудь из знаменитых артисток? По состоянию на сегодняшний день ни в
архивах, ни в признаниях родственников Сталина не имеется ничего такого, что
давало бы однозначный ответ на данный вопрос. «Сталин красивый был.
Женщины должны были увлекаться им. Он имел успех» [247], – сказал о Сталине
Молотов.

Личная жизнь Сталина после смерти его жены проходила главным образом в
общении с его детьми и с близкими родственниками бывших жен – Сванидзе и
Аллилуевыми. Именно к семье Аллилуевых принадлежала женщина, которая
почти на целое десятилетие стала главным объектом его нежных чувств.
Евгения Александровна – жена Павла Аллилуева, любимого брата Надежды (то
есть жена шурина Сталина) – стала его возлюбленной, его утешением и его
доверенным лицом[248]. Между ними установилась крепкая любовная связь, на
которой никак не отражалась всевозрастающая власть Сталина. «Иосиф шутил с
Женей, что, мол, она опять пополнела, и был очень с нею нежен. Теперь, когда я
все знаю, я наблюдаю за ними», – записала в своем дневнике 1 августа 1934 года
Мария Сванидзе. Их отношения были настолько крепкими, что Евгения, не
обладая реальным влиянием на Сталина, все же осмеливалась рассказывать ему
о негативных явлениях в жизни страны, критиковать его как руководителя и
вообще говорить то, что думает[249]. Сталин нуждался в человеке, который бы
ему не льстил, которому он мог бы доверять, который бы его понимал и был бы
ему верным. Он раньше верил, что Надежда испытывает по отношению к нему
по-настоящему глубокие чувства, и нуждался в том, чтобы его так любили.
Часто вспоминая о смерти Нади и считая ее самоубийство предательством, он
почувствовал необходимость в том, чтобы место Нади как любящей его
женщины заняла Евгения. Красивая, умная, образованная, элегантная, она и в
самом деле заняла место Нади, но отнюдь не полностью. Она стала для Сталина
той моральной и человеческой поддержкой, в которой он нуждался [250]. Это была
скорее дружба, основанная на романтической привязанности и сообщничестве,
чем реальная любовная страсть. Сталин рассказал ей о своем пребывании в
ссылке на Севере и признался, что создал там семью. Он рассказал ей о своей
тогдашней жене Марии, родившей ему сына, но давшей этому сыну фамилию
покойного мужа[251].
Сталин и Евгения встречались довольно часто, и она не раз спрашивала его (как
совсем недавно это делала Надя), как среди его близких соратников может
находиться такой человек, как Берия. Сталин неизменно отвечал, что Берия –
человек, который работает хорошо[252]. Евгения приходила к Сталину и одна,
втайне от других людей, и вместе со своими близкими родственниками. В 1936
году Сталин устроил торжественный прием в связи с принятием новой
конституции, и Евгения опоздала на этот прием на несколько минут. Увидев ее,
Сталин сказал: «Ты единственная, кто осмеливается опаздывать». Людей там
было много, а потому Евгения, удивившись тому, что Сталин заметил ее
опоздание, спросила: «Как ты меня заметил?» «Я все замечаю. Я вижу на два
километра»[253], – ответил он.
Узнав о весьма специфических отношениях Сталина с Евгенией Аллилуевой,
Берия предложил Сталину сделать Евгению его экономкой. Однако та ответила
отказом. Она боялась, что, если со Сталиным что-то случится, виновной сочтут
ее. Общая психологическая обстановка в верхних эшелонах власти, как и во
всей стране, характеризовалась страхом перед окружающими со всех сторон
опасностями.
Чтобы как-то покончить с этими сомнительными отношениями со Сталиным,
Евгения – после смерти своего мужа в 1938 году – снова вышла в 1939 году
замуж. Был ли этот брак всего лишь ширмой или же попыткой «удрать», Сталин
в любом случае отнесся к нему отрицательно. Он пригласил Киру – дочь
Евгении – пообедать с ним на его даче в Сочи и расспросил ее об этом браке.
Продолжали ли Сталин и Евгения встречаться?.. В 1941 году, когда почти вся
московская политическая и артистическая элита покинула столицу, Сталин,
решив остаться, подумал, что еще может рассчитывать на Евгению: он попросил
ее уехать вместе с его дочерью Светланой и дочерью его сына Якова Галиной –
а также ее собственными детьми – в Сочи. «Я замужем, и у меня сейчас пятеро
детей, о которых я должна заботиться. Я уезжаю в Свердловск», – ответила
Евгения. Сталин разозлился, но, тем не менее, сказал ей, что он думает о
ситуации, сложившейся в стране: «Война будет очень тяжелой и
кровопролитной, но победа будет за нами»[254]. Именно в этот день – под грохот
разрывающихся бомб в осажденной Москве – и был положен конец близким
отношениям между Сталиным и Евгенией.
Сталина затем охватили сомнения. Была ли Евгения и в самом деле его
преданной подругой? Не скрывала ли она от него что-нибудь? А может, как
предположила Светлана в письме, которое она написала ему 1 декабря 1945
года, кто-то настроил его против Евгении – как и против многих других людей.
«Папочка, что касается Жени, то мне кажется, что подобные сомнения у тебя
зародились только оттого, что она слишком быстро снова вышла замуж. Ну, а
почему это так получилось, – об этом она мне кое-что говорила сама, я ее не
расспрашивала. Я тебе обязательно расскажу, когда ты приедешь, потому что
иметь в человеке такие сомнения очень неприятно, страшно и как-то неловко. К
тому же дело не в Жене и ее семейной драме, а дело в принципиальном вопросе:
вспомни, что на меня тебе тоже порядком наговорили! А кто?.. Ну, черт с
ними».
В 1947 году Евгению – а затем, несколькими месяцами позднее, и Киру –
арестовали. Однако это, как говорится, уже совсем другая история, к которой
еще следовало бы вернуться…

Глава клана

Сталин – печальный, одинокий, подавленный, чувствующий себя преданным,

покинутым – продолжал жить так, как раньше, хотя практически все в его
жизни изменилось. Не желая больше находиться там, где Надя наложила на себя
руки, он поменялся с Бухариным квартирой в Кремле. Он все реже и реже
приезжал на дачу в Зубалово и, начиная с 1934 года, стал отдавать предпочтение
даче в Кунцево – так называемой «Ближней даче». На ней он и провел бо́ льшую
часть времени в течение последних двадцати лет своей жизни. Ее построил
Мержанов – архитектор, который построил для Сталина и некоторые другие
дачи, в том числе так называемую «Дальнюю дачу» и дачу в Соколовке.
Ближняя дача представляла собой современное одноэтажное здание,
окруженное садом и лесом[255]. Как и при жизни Нади, Сталин принимал там
своих свойственников (родственников со стороны жены). Уделяя много
внимания всем и каждому, он радовался тому, что у него собралось много
людей, что вокруг него кричат и бегают дети. Свойственники Сталина, в свою
очередь, сочувствовали его горю и пытались продемонстрировать свои теплые
чувства и привязанность.
Сталин занимал на этой даче одну комнату. Он по-прежнему вел очень
скромный образ жизни, хотя окружающая его обстановка была роскошной.
Спал он на диване. Свои документы, газеты и книги он клал на большой стол.
Во время приема пищи, если он ел один, все лежавшее на столе сдвигали в
сторону, чтобы освободить немного места, на которое можно было поставить
тарелки. Большой ковер в восточном стиле и камин были в этой комнате
единственными атрибутами комфорта[256].
Для родственников Сталина приходить к нему и общаться было огромной
радостью, безмерным счастьем и – для некоторых – честью. Анна, Евгения и
Мария приезжали первыми, причем иногда гостили у Сталина сами, без своих
мужей. Они приезжали без предупреждения, без приглашения и даже не зная,
находится ли он у себя или куда-то уехал. Хотя дети Сталина жили в квартире в
Кремле, он регулярно уезжал ночевать на дачу. Когда тетки его детей и их
бабушка с дедушкой – Сергей и Ольга Аллилуевы – приезжали неожиданно, они
располагались в детских комнатах. Если появлялся Сталин, это было для
Светланы и Василия большой радостью. Он возвращался к себе чаще всего в
компании своих ближайших соратников, причем носил даже и в начале зимы
летний плащ (он всегда с запозданием переходил на зимнюю одежду) и
частенько держал в руках документы или газеты (он не любил пользоваться
папками и портфелями). Как только он появлялся, тут же быстренько накрывали
на стол, и Сталин приглашал всех поужинать с ним, находя для каждого теплое
словечко. Иногда за столом распивали бутылку шампанского, причем тосты
произносил сам Сталин. Больше всего внимания он уделял Светлане. Он сажал
ее за столом рядом с собой, давал ей самые лакомые кусочки, гладил и целовал
ее.
Наряду с тем, что его близкие могли связаться с ним без каких-либо церемоний,
он еще и «завел городской телефон прямо к себе в кабинет, чтобы всякий
нуждающийся в его совете и слове мог бы к нему дозвониться. Он добр и
сердечен» (так написала 4 ноября 1934 года в своем дневнике Мария Сванидзе)
[257]
.
Сталин, как обычно, проводил много времени в Сочи или где-нибудь еще на
юге страны. Лето тянулось для него до конца октября, и затем он наконец-таки
возвращался в Москву. Иногда он приезжал на дачу в Зубалово, где
обосновались его дети и их бабушка с дедушкой со стороны матери. Сталин
приезжал туда, чтобы побыть в обстановке, напоминающей ему о Наде.
Мужчины играли на бильярде, женщины устраивали театрализованные
представления для детей. Сталин спокойно – и, в общем-то, стоически – терпел
сцены, устраиваемые ему Марией, упрекавшей его то за отправку ее мужа в
Китай, то за жалобы его свояченицы Сашико. Он, правда, уже едва сдерживал
свое раздражение по отношению к этой самой Сашико, напрашивающейся на
повышенное внимание с его стороны: «Знаю, она помогала мне и другим
большевикам, но она все время обижается и дуется, пишет письма по всяким
пустякам и отнимает у меня время. У меня нет времени следить за собой. Я
даже не ухаживал за собственной женой…»[258]
Будучи своего рода главой клана, Сталин иногда отправлялся в окружении
представителей своего маленького мирка то в театр, то на прогулку. Несмотря
на то, что вокруг него при этом находилось много людей, он чувствовал себя
одиноким, и это его чувство одиночества не ускользало от внимания
окружающих. Убийство Кирова, совершенное 1 декабря 1934 года, еще больше
усугубило его отчужденность и свойственную ему недоверчивость.

Убийство Кирова

«Другу моему и брату любимому от автора» – такую дарственную надпись

сделал Сталин 23 мая 1924 года на экземпляре своей книги «О Ленине и
ленинизме», который он подарил Кирову[259]. Сталин впервые встретился с ним в
октябре 1917 года в Петрограде. Киров до этого с 1909 года жил на Северном
Кавказе, и поэтому эти два земляка очень быстро сблизились. Они снова
встретились во время Гражданской войны, и между ними завязалась дружба. Из
всех близких соратников Сталина Киров был для него самым любимым, и он
доверял ему больше, чем другим. Сталину хотелось видеться с Кировым как
можно чаще, хотя тот жил в Ленинграде и был завален работой. Сталину
нравилось ходить с Кировым в русскую баню и разговаривать там обо всем – и
о высокой политике, и о ценах на хлеб. Именно Сталин поставил Кирова во
главе могущественной партийной организации Ленинграда, которой раньше
руководил Зиновьев. Киров был для Сталина верным другом и толковым
соратником. Их тесные отношения не омрачались абсолютно никакими
разногласиями политического характера. В 1931 году Киров провел отпуск
вместе со Сталиным в Сочи. После смерти Нади Сталин еще больше стал
ценить общение с Кировым. Когда Киров приезжал в Москву, он
останавливался дома у Сталина.
Выстрел, прозвучавший через два года после самоубийства Надежды
Аллилуевой и убивший Кирова, сильно ударил по психике Сталина, уже и без
того ставшего очень подозрительным и недоверчивым.
Первого декабря 1934 года в 16 часов 30 минут Киров, находившийся в
Ленинградском городском Совете, который размещался в здании бывшего
Смольного института (знаменитом здании, из которого Ленин руководил
Октябрьской революцией), был убит неким Леонидом Николаевым – впавшим в
депрессию безработным молодым коммунистом. Николаев выстрелил в Кирова,
и тот сразу скончался. Убийцу тут же схватили. Данное убийство было
воспринято как ужасное, из ряда вон выходящее событие: Гражданская война
давно закончилась, недовольные коллективизацией крестьяне более-менее
успокоились. Сталин отнесся к убийству Кирова как к заговору, направленному
против него самого.
Вечером того же дня он отбыл на специальном правительственном поезде в
Ленинград в сопровождении Ворошилова, Молотова, Жданова и Ягоды. Поезд
прибыл в Ленинград на рассвете. Сталин и сопровождавшие его лица сразу же
отправились с вокзала в больницу имени Свердлова, в которой находилось тело
Кирова, затем заехали к его вдове и в конце концов посетили само место
преступления. Сталин зашел в вестибюль со своими спутниками, которые
окружили его, словно бы пытаясь его защитить. Ягода, заскочив в вестибюль
самым первым с пистолетом в руке, крикнул: «Всем лицом к стенке! Руки по
швам!»[260]
Сталин сразу же начал лично проводить расследование. Он встретился с
Николаевым и пообещал сохранить ему жизнь, если он выдаст своих
сообщников. Однако у Николаева не было сообщников. Он сказал, что убил
Кирова один. Сталин не поверил. Ему хотелось во что бы то ни стало узнать,
кто организовал убийство Кирова и с какой целью. Николаев же отвечал на его
вопросы лишь истерическими криками: «Я ему отомстил! Я отомстил!
Простите!»[261]
Сталин и его ближайшие соратники покинули Ленинград поздно вечером 3
декабря, но расследование продолжалось и после их отъезда. Сотрудники НКВД
поначалу предположили, что Николаев был связан с какой-то группой
белогвардейцев-террористов. По этой причине уже в ближайшие часы после
данного убийства в городе снова был устроен «красный террор». Затем стали
искать заговорщиков среди старой оппозиции. Для Сталина индивидуальный
терроризм был чем-то немыслимым. Он настолько привык к ожесточенной
борьбе между различными партиями и партийными фракциями в ходе
Гражданской войны и после нее, что воспринимал данную трагедию
исключительно как результат какого-то заговора.
Второго декабря, когда в газетах появились сообщения о смерти Кирова, в них
было опубликовано и правительственное коммюнике, в котором заявлялось, что
Кирова застрелил убийца, подосланный «врагами рабочего класса». Теперь
надлежало вырвать признание у убийцы – нужно было заставить его рассказать,
кто организовал это убийство. Такой была логика, вытекающая из
психологической обстановки той эпохи. Седьмого декабря начались аресты тех,
на кого – под пытками – указал Николаев. Это были его бывшие товарищи по
работе в Выборгском райкоме комсомола[262].
Расследование и аресты создали обстановку всеобщей подозрительности, страха
и ненависти, проявлявшуюся на митингах, собраниях, в прессе и на радио. В
тысячах писем, присланных в ленинградскую партийную организацию,
выдвигалось требование применить к убийцам высшую меру наказания.
Выстрел, прогремевший 1 декабря 1934 года, спровоцировал начало самой
настоящей «охоты на ведьм». Тринадцать человек, на которых указал Николаев,
сразу же объявили его «сообщниками», даже и не проводя сколько-нибудь
серьезного расследования на предмет их реальной причастности к данному
убийству. Вскоре после этого преступления, совершенного одним-
единственным человеком, расстреляли сто три бывших белогвардейца, которые
в действительности не имели к данному преступлению вообще никакого
отношения, а затем еще тринадцать человек, единственная «вина» которых
заключалась в том, что они были знакомы с Николаевым и более десяти лет
назад поддерживали оппозицию (и это при том, что на суде Николаев
продолжал говорить правду, а именно то, что он действовал один).
Председатель суда Ульрих, которого отсутствие доказательств и упорное
нежелание обвиняемых признавать себя виновными заставило засомневаться,
два раза звонил Сталину. Но тот был непреклонен. «Всех расстрелять!» – так,
насколько известно, распорядился он[263].
Манера, в которой велось расследование, в том числе и самим Сталиным,
привела к появлению всевозможных слухов. Поскольку люди, проводившие
расследование, с самого начала напрочь отвергли все, что позволяло увидеть в
этом преступлении личные мотивы – сведение личных счетов, неприязнь,
ревность, – террор[264], устроенный Сталиным в связи с данным убийством, дал
основания его оппонентам – а впоследствии и Хрущеву (начиная с XX съезда
партии) – полагать, что убийство Кирова было организовано по указанию
самого Сталина. Все они ошибались, отвергая правду по той простой причине,
что она казалась им уж слишком банальной для того, чтобы в нее можно было
поверить.

Сталин на протяжении последующих лет продолжал искать виновного. Он

сначала приписал данное преступление Зиновьеву, возглавлявшему
ленинградскую партийную организацию до Кирова. Однако, если в чем-то
обвинялся Зиновьев, то автоматически в этом же обвинялся и Каменев, а вслед
за ним – и Троцкий.
Двадцать третьего декабря руководители бывшей левой оппозиции – в первую
очередь Зиновьев и Каменев – были арестованы. Двадцать седьмого декабря
правоохранительные органы заявили о том, что был выявлен «ленинградский
центр» терроризма. Было объявлено, что этот центр, состоявший, кроме
Николаева, из нескольких бывших местных руководителей комсомола эпохи
Зиновьева, замышлял убить Сталина, а финансировал осуществление этой их
затеи не кто иной, как Троцкий.

В январе 1935 года Зиновьева, Каменева и нескольких их бывших политических

союзников приговорили к десяти годам тюрьмы.
Позднее, во время первого громкого судебного процесса из этой серии,
проходившего в Москве, один из обвиняемых признал, что имел замысел убить
Кирова. Во время третьего такого процесса, проходившего в Москве в марте
1938 года, виновной в убийстве Кирова объявили возглавляемую Бухариным
«правую оппозицию». Ягода – бывший руководитель НКВД – тоже угодил в
число обвиняемых, и он дал показания, что Енукидзе некогда приказал ему
помочь организовать убийство Кирова.

Несмотря на то что у Хрущева имелся доступ к всевозможным архивам,

выдвинутая им в 1961 году версия убийства Кирова оказалась еще менее
убедительной, чем та версия, которую в 1934–1938 годах выдвигали сталинские
правоохранительные органы. Однако многие западные историки – а также Рой
Медведев[265] – стали придерживаться версии Хрущева, заключавшейся в том,
что данное убийство было организовано Ягодой по указанию Сталина. Мотивы
же преступления заключались в том, что Сталин завидовал популярности
Кирова, а также нуждался в серьезном поводе для того, чтобы начать кровавые
репрессии против бывших руководителей партии.
Эта предполагаемая зависть Сталина по отношению к Кирову – который, по
мнению многих историков, был более демократичным и менее радикальным,
чем Сталин, – обосновывается тем фактом, что на XVII съезде партии,
состоявшемся в январе 1934 года и названном «Съездом победителей», при
голосовании Сталин уступил по числу отданных за него голосов Кирову. Это
был и в самом деле съезд триумфа строящегося социализма, в который
уверовало целое поколение людей, однако Киров «не был и не мог быть
соперником Сталина»[266].
Киров всецело поддерживал политику Сталина и искренне им восхищался,
пусть даже и не опускался до подхалимства и – по некоторым вопросам –
придерживался более умеренной позиции, чем Сталин. В конце XVII съезда
Кирова избрали в Центральный Комитет, а затем, на пленуме ЦК, его включили
в состав членов Политбюро, сохраняя за ним должность руководителя
Лениградской партийной организации. Однако многочисленные свидетельства
и архивные материалы опровергают утверждение о том, что его якобы хотели
избрать на место Сталина. «В период съезда… никаких разговоров о
выдвижении Кирова в Генеральные секретари не слышали, да и не могли они
высказываться», – заявлял один из делегатов съезда. «Я твердо помню, что
никаких разговоров о выдвижении Кирова на пост Генсека вместо Сталина я не
слыхал», – вспоминал другой делегат. «Скорее всего, на создание мифа о
Кирове как о политическом вожде, крупнейшей фигуре в политической жизни
страны, повлияла его трагическая гибель и та пропагандистская кампания,
которая развернулась после смерти Кирова. […] Не следует забывать, что
вспоминали люди, прошедшие через сталинские лагеря, тюрьмы, величайшие
несправедливости. Люди, до этого верившие в Сталина, обожествлявшие его.
Отсюда их резко негативное отношение к своему свергнутому с пьедестала
недавнему божеству, желание вместо него найти нового идола, якобы из зависти
убитого этим “божеством”»[267].
Фальсификация результатов голосования Кагановичем (с согласия Сталина,
поскольку более трехсот делегатов якобы вычеркнули его фамилию из
бюллетеней) – это еще один миф. Очевидцы событий той эпохи решительно
опровергали утверждение о том, что была какая-то фальсификация. «Помню
наше возмущение по поводу того, что в списках для тайного голосования были
случаи, когда фамилия Сталина оказалась вычеркнутой. Сколько было таких
случаев, не помню, но, кажется, не больше трех»; «против Сталина было 2–4
голоса, точно не помню»[268]. Молотов тоже однозначно высказался по данному
вопросу: «Наверно, и Сталин получил два-три шарика против, как и я получил.
[…] Я уж уверен, что Сталин один-два голоса каждый раз получал против.
Вообще в любые годы. Всегда были противники» [269].
В начале ноября 1960 года комиссия советских историков по распоряжению
Николая Шверника, председателя Комитета партийного контроля при ЦК
КПСС, открыла опечатанные документы счетной комиссии XVII съезда партии.
Согласно этому документу, в котором дается список лиц, предлагаемых
делегатам съезда для избрания в Центральный Комитет, и указывается точное
число голосов, отданных за каждого из них, Сталина избрали лишь с тремя
голосами «против», а Кирова – с четырьмя такими голосами. Единогласно
избрали только Калинина и Кодацкого[270].
Хрущев в своих «Воспоминаниях» пишет, что против Сталина проголосовали
шесть человек, а против него самого (его тогда в первый раз избрали в состав
ЦК) – тоже шесть[271].
Кроме того, что Киров отнюдь не был соперником Сталина, а наоборот,
представлял собой верного приверженца сталинизма, следует также
подчеркнуть, что Киров не являлся такой политической фигурой, какая могла
бы заменить Сталина. Как отмечал Молотов, достаточно посмотреть
стенограммы съезда, чтобы однозначно понять, кто – Сталин или Киров –
пользовался бо́льшим авторитетом[272].
Дополнительным свидетельством того, что Киров никогда не попадал под
подозрение у Сталина, является тот факт, что родственники Кирова и его жены
– Марии Львовны Маркус – не стали жертвами ни одной из репрессий. Его
жена, умершая в 1945 году, до самой своей смерти находилась на полном
государственном обеспечении.
Первым обвинил Сталина в причастности к убийству Кирова Хрущев. Однако в
ту эпоху – то есть в 1961 году – комиссия, которой поставили задачу выяснить
правду, написала в своем заключении: «Николаев был террористом-одиночкой,
и Сталин использовал убийство Кирова для физической изоляции и
уничтожения как лидеров зиновьевской оппозиции, так и бывших их
сторонников». Еще одна комиссия, созданная в 1963 году и работавшая до 1967
года, тоже пришла к выводу, что убийство Кирова Николаев задумал и
совершил в одиночку.
В 1990 году Александр Яковлев, возглавлявший Комиссию по реабилитации
жертв политических репрессий, заявил, что «в имеющихся документах нет
никаких подтверждений того, что данное убийство было совершено по
указанию Сталина»[273].

Второй траур

Давайте вернемся к началу декабря 1934 года и понаблюдаем за Сталиным,

горюющим по поводу смерти своего дорогого друга, случившейся вскоре после
смерти его жены.
Тело Кирова, доставленное на специальном поезде из Ленинграда в Москву, 5
декабря, согласно советским традициям, было выставлено в Колонном зале
Дома Союзов. После того как москвичи пришли проститься с Кировым в
последний раз, двери были в десять часов вечера для публики закрыты, и только
специально приглашенным лицам разрешили поприсутствовать на официальной
церемонии прощания. Среди них были родственники Кирова, Ленина (а именно
его жена Крупская, его брат Дмитрий и его сестра Мария) и Сталина (Анна и
Станислав Реденс, Алеша и Мария Сванидзе, Павел и Евгения Аллилуевы). В 11
часов вечера прибыли главные руководители партии и государства – Сталин,
Ворошилов, Молотов, Орджоникидзе, Каганович, Жданов, Микоян и многие
другие. Оркестр Большого театра играл похоронный марш Шопена. Сталин
подошел к гробу, наклонился над ним и, поцеловав покойника в лоб, тихо
сказал: «Спи спокойно, мой дорогой друг, мы за тебя отомстим» [274]. По его лицу
текли слезы. Плакали все присутствующие. Руководители партии и государства
стояли бледные, а Серго Орджоникидзе громко всхлипывал.
Этой небольшой группе людей, составляющих элиту Советской власти, стало
казаться, что ей теперь угрожает серьезная опасность. «Никому не хотелось
быть одним, слишком грустны были мысли, и тревожно на душе. Говорили о
С. М. Кирове», – записала в своем дневнике Мария Сванидзе. Родственники
Сталина собрались у него, в его кремлевской квартире. В последующие дни
близкие Сталина старались побольше находиться рядом с ним. Девятого
декабря Мария и Евгения принесли подарки Светлане, тоже горюющей из-за
того, что не стало Кирова. Они застали Сталина за обедом: он сидел бледный,
ссутулившийся и смотрел в никуда. «У меня ныло сердце смотреть на него. […]
Он очень страдает. […] Как ужасно быть свидетелем минутной слабости такого
большого человека…» – написала в своем дневнике Мария Сванидзе. Павел
Аллилуев снова провел несколько дней рядом с пребывающим в трауре
Сталиным. Они находились вместе на даче. «Осиротел я совсем», – так вроде бы
сказал ему Сталин, добавив при этом, что Киров ухаживал за ним, как за
ребенком. Близкие родственники Сталина, понимая, что он теперь чувствует
себя еще более одиноким, разрывались между желанием его утешить и
нежеланием смущать его тем, что видят его в таком подавленном состоянии. «Я
настолько люблю Иосифа и привязана к нему, в особенности после Надиной
смерти, чувствуя его одиночество, что я бы часто ходила к нему, но Алеша как-
то относится к этому подозрительно, вносит в это элемент и как будто ревности,
и боязни быть навязчивыми, – написала Мария Сванидзе в своем дневнике в
период траура по Наде. – Он говорит, что И. не любит, когда к нему ходят
женщины, но ведь я не женщина для него, перед которой он должен
выдерживать светский этикет, я близкая подруга его покойной жены, я друг его
семьи, я люблю его детей настоящей любовью близкого к дому человека, и я
привязана к нему, не говоря о респекте и уважении перед ним как перед
большим человеком, с которым мне посчастливилось быть так близко
знакомой». Эти слова кажутся еще более трогательными, если вспомнить, какая
трагическая судьба ждет Марию. Но не будем забегать вперед.
Двадцать первого декабря Сталин праздновал свой день рождения. Собралось
очень много людей. Кроме семей Сванидзе, Аллилуевых, Реденс, пришли
ближайшие соратники: Орджоникидзе, Андреев, Молотов, Ворошилов, Чубарь,
Мануильский, Енукидзе, Микоян, Берия, Лакоба, Поскребышев, Калинин. На
праздновании дня рождения присутствовали и дети Сталина: Яков, Василий,
Светлана – а также дети его родственников. Сталин прямо-таки светился от
радости, потому что находился среди самых близких людей [275].
Все по очереди – в соответствии с русской традицией, ставшей традицией
советской, – произносили тосты. Затем Сталин достал граммофон и, не
спрашивая мнения своих гостей, начал ставить одну за другой свои любимые
пластинки. Никто ему не возражал, и все присутствующие пустились в пляс.
Все еще помня кавказские обычаи, Сталин подзадоривал мужчин брать дам и
кружиться. Потом кавказцы стали петь унылые песни, и Сталин присоединялся
к ним своим тенором. Действительно ли он пребывал с таком радостном
настроении? Мария Сванидзе, описывая в своем дневнике этот вечер, ставший
для нее незабываемым, сообщает, что она заметила в выражении его лица
грусть, замаскированную показной веселостью, и что его поведение в этот вечер
было более обходительным и человеколюбивым, чем обычно: «До Надиной
смерти он был неприступный, мраморный герой, а теперь он потрясает своими
поступками, я бы сказала, даже слишком обывательски человеческими».
Серго Орджоникидзе прочел вслух написанные им стихи, которые он посвятил
памяти Кирова. Все слушали их со слезами на глазах. После минуты-другой
сосредоточенного молчания присутствующие снова начали произносить тосты.
Сталин тоже поднял бокал и провозгласил тост в честь своей умершей жены:
«Разрешите выпить за Надю». Последовала еще одна минута молчания. Все
поднялись со своих стульев и подошли к Сталину. Анна и Мария нежно обняли
его. Выражение его лица было взволнованным. Второй свой тост он
провозгласил за Сашико – грузинскую родственницу, вырастившую его сына
Яшу. Подойдя к ней, он сказал: «Вы ее не знаете, а я знаю хорошо. В
подпольное время ради сестры – я был первый раз женат на грузинке, ее сестре
– она помогала нам»[276].
Сталин и в самом деле всегда испытывал к Сашико чувство благодарности, и
хотя ее надоедливое присутствие было для него обременительным, он всегда
принимал ее у себя, когда она приезжала в Москву. Сашико умерла несколько
лет спустя от рака. Ее сестру Марико тоже ждала трагическая судьба.

Родня

После смерти жены Сталина заниматься их детьми стало уже некому, кроме
него самого. Но как можно успевать заниматься своими детьми, если ты
– Сталин и если тебе нужно умудряться совмещать личную жизнь с
исторически важной деятельностью? Рядом с детьми Сталина теперь
находились не только их учителя, но и сотрудники НКВД. Сталин тем самым в
сфере своей личной жизни скатывался к ситуации, из которой он потом уже не
сможет выпутаться: его жизнь становилась неотделимой от опеки со стороны
НКВД. Он был в курсе тех многочисленных проблем, с которыми пришлось
столкнуться его детям: кончина их матери, сосуществование с отцом, который
стал всенародным идолом и с которым они все меньше могли общаться в
повседневной жизни по-простому, по-семейному, – но что он мог поделать?
Дети Сталина жили не столько под его присмотром, сколько под наблюдением
сотрудников спецслужб: сначала Паукера, сотрудника НКВД, затем Власика,
начальника его личной охраны, затем Берии, вставшего во главе НКВД.
«Светлану надо немедля определить в школу, иначе она одичает вконец. […]
Следите хорошенько, чтобы Вася не безобразничал», – написал Сталин
Ефимову, коменданту дачи в Зубалово.
Дети жили в квартире в Кремле, и Сталин старался видеться с ними так часто,
как это только было возможно, во время обеда и ужина, прежде чем уехать
ночевать на дачу. Именно в этот период у него складываются особенно близкие
отношения с дочерью. Когда он, как уже частенько бывало, уезжал в Сочи, он
регулярно писал ей оттуда письма, в которых чувствовалось его исключительно
нежное отношение к ней: «Здравствуй, моя воробушка! Не обижайся на меня,
что не сразу ответил. Я был очень занят. Я жив, здоров, чувствую себя хорошо.
Целую мою воробушку крепко-накрепко»[277]. А еще: «Милая Сетанка! Получил
твое письмо от 25/IX. Спасибо тебе, что папочку не забываешь. Я живу неплохо,
здоров, но скучаю без тебя. Гранаты и персики получила? Пришлю еще, если
прикажешь. Скажи Васе, чтобы он тоже писал мне письма. Ну, до свидания.
Целую крепко. Твой папочка»[278].
Между ними началась своего рода игра: она была «хозяйкой», а он – ее
«секретарем», которому она отдавала «приказы». Сталин, в частности, написал
ей из Сочи: «За письмо спасибо, моя Сетаночка. Посылаю персики, пятьдесят
штук тебе, пятьдесят – Васе. Если еще нужно тебе персиков и других фруктов,
напиши, пришлю. Целую». Девочка полностью вошла в роль «хозяйки». Она
написала как-то раз своему отцу: «Тов. И. В. Сталину, секретарю N 1. Приказ N
4. Приказываю тебе взять меня с собой. Подпись: Сетанка-хозяйка». Отец
ответил: «Покоряюсь. И. Сталин» (письмо от 21 октября 1934 года)[279].
Если не считать этой личной переписки, бо́ льшую часть сведений о том, как
живут его дети, Сталин получал из отчетов коменданта начальнику охраны и –
позднее – руководителю НКВД. «Светлана и Вася здоровы, чувствуют себя
хорошо. Светлана учится хорошо. Вася занимается плохо – ленится, три раза
[…] звонила заведующая школой. […] Каждый выходной день дети проводят в
Зубалове»[280]. В письме Сталина Светлане, написанном 8 октября 1935 года,
чувствуется, что он прочел данный отчет, и это свидетельствует о том, что он
следил за тем, как живут, как ведут себя и как учатся его дети. «Хозяюшка!
Получил твое письмо и открытку. Это хорошо, что папку не забываешь.
Посылаю тебе немножко гранатовых яблок. Через несколько дней пошлю
мандарины. Ешь, веселись… Васе ничего не посылаю, так как он стал плохо
учиться. Погода здесь хорошая. Скучновато только, так как хозяйки нет со
мной. Ну, всего хорошего, моя хозяюшка…».

Еще одним грузом семейной ответственности, давившим на Сталина, была его

мать, которая жила, полузабытая, в далекой Грузии. Сталин поручил Берии и
его жене Нино, еще находившимся в Закавказье, внимательно следить за тем,
чтобы эта одинокая пожилая женщина ни в чем не нуждалась и чтобы к ней
приходили самые лучшие врачи. К ней регулярно наведывались местные
руководители и высокопоставленные чиновники из Москвы: визит к матери
Сталина стал своего рода обязательным местным ритуалом. К ней также
приезжали в гости мать и сестра Димитрова: их встреча запечатлена на
фотографии. Тем не менее, несмотря на все заботы о ней, Кеке с трудом
понимала, кем же стал ее сын и почему из-за этого ей уделяют так много
внимания какие-то незнакомые люди. Тот факт, что она не была знакома со
своими внуками (кроме Яши, да и его она уже давным-давно не видела),
свидетельствует о том, что она, прожив трудную и полную лишений жизнь,
теперь с грустью и горечью доживала свой век, почти забытая своими
родственниками. В коротеньких письмах, которые Сталин присылал ей время от
времени, чувствуется, что он переживает за нее. «Маме моей – привет! Как твое
житье-бытье, мама моя? Письмо твое получил. Хорошо, не забываешь меня.
Здоровье мое хорошее. Если что нужно тебе – сообщи. Живи тысячу лет.
Целую. Твой сын Coco» (письмо от 6 октября 1934 года).
Несколько месяцев спустя он написал ей еще одно письмо. «Маме моей привет!
Как жизнь, как здоровье твое, мама моя? Нездоровится тебе или чувствуешь
лучше? Давно от тебя нет писем. Не сердишься ли на меня, мама моя? Я пока
чувствую себя хорошо. Обо мне не беспокойся…» (письмо от 19 февраля 1935
года).
В этот период состояние здоровья Кеке постепенно ухудшалось: она все дольше
и дольше сидела дома и выходила на улицу только для того, чтобы побывать в
церкви. Сталин тогда пришел к пониманию того, что ему следует отправить к
ней в гости своих детей, да и самому наконец-таки съездить ее навестить.
Одиннадцатого июня 1935 года он написал ей еще одно письмо. «Знаю, что тебе
нездоровится… Не следует бояться болезни, крепись, все проходит. Направляю
к тебе своих детей: приветствуй их и расцелуй. Хорошие ребята. Если сумею, и
я как-нибудь заеду к тебе повидаться…»
В июне 1935 года Яков, Василий и Светлана и в самом деле приехали навестить
свою бабушку. Они разместились на квартире у Берии. Пробыв в Тбилиси
целую неделю, они повидались со своей бабушкой лишь один раз. Общаться с
ней им было трудно: Кеке ни слова не говорила по-русски. Ее маленькая темная
комната, окно которой выходило на внутренний дворик, очень резко
контрастировала с просторными помещениями старинных правительственных
дворцов. Обстановка в этой комнате была нищенской. Дети Сталина – а
особенно Светлана – были поражены ее непритязательным образом жизни,
старомодностью окружающей ее обстановки, черными одеждами женщин,
суетившихся вокруг бабушки, которая находилась на своей кровати то в
лежачем, то в полусидячем положении. Для нее встреча с внуками была
торжественным событием: к ее глазам подступили слезы, и она обнимала
своими исхудалыми руками одного за другим этих детишек, чувствующих себя
неловко в непривычной обстановке. Она шептала им нежные, но непонятные
для Светланы и Василия слова. Яков, понимая по-грузински, стал переводить на
русский то, что она говорила. Кеке сильно разволновалась и не смогла сдержать
слезы. Она дала детям леденцы. Светлана и Василий, растерявшись, не знали,
как им преодолеть отчужденность, вызванную тем, что они не знали
грузинского языка. Светлана, покинув жилище своей бабушки, стала
удивляться, почему та «так плохо живет»[281].
Было уже слишком поздно пытаться налаживать крепкие отношения с этой
пожилой женщиной, которая неизменно не хотела ни понимать поступки своего
сына, ни переселяться к нему в Москву, ни – самое главное – отказываться от
того, что было для нее самым важным, а именно от своего сурового и
праведного образа жизни.
Встреча с сыном, состоявшаяся несколькими месяцами позднее, вызвала и у нее,
и у него ничуть не меньше неловкости и смущения. Семнадцатого октября того
же года Сталин совершенно неожиданно, без предупреждения, приехал к ней.
«Открылась дверь – вот эта – и вошел, я вижу – он, – рассказала она несколько
дней спустя журналистам газеты «Правда», пришедшим взять у нее интервью
относительно этого визита, о котором много писали в прессе. – Весь день
провели весело. Иосиф Виссарионович много шутил и смеялся, и встреча
прошла радостно. Всем желаю такого сына!» [282]
Сталин провел весь день у кровати своей матери и отправился обратно в Москву
лишь поздно ночью. Для Кеке его приезд был радостью со слезами на глазах.
Она так давно не видела своего сына! Она даже на какое-то время забыла о
своей старости, слабом здоровье и болезнях. Они вдвоем стали вспоминать о
том, как жили в нужде в захолустном городишке Гори и как Иосиф прозябал в
Тифлисе. Он стал расспрашивать ее о близких, о своих давнишних друзьях.
Сталин всегда игнорировал своих не самых близких родственников – дядей,
тетей, двоюродных братьев и сестер. Их у него было множество, но он вел себя
по отношению к ним так, как будто они не существовали [283].
Сталину – с его хорошим чувством юмора и умением вести занятный разговор –
удалось во время визита к матери заставить ее почувствовать себя счастливой.
Старая мать использовала это их непродолжительное личное общение друг с
другом для того, чтобы получить ответ на уже давно волновавший ее вопрос:
чем занимается ее сын и какое его ждет будущее. Она, конечно же, знала, что он
стал каким-то большим начальником, однако все никак не могла понять, что же
входит в его компетенцию и насколько велика его реальная власть. Между ними
состоялся по этому поводу диалог, который впоследстии получит широкую
известность:
– Иосиф, кто же ты теперь будешь?
– Секретарь Центрального Комитета ВКП(б).
Однако это было ей совершенно непонятно. Тогда Сталин объяснил по-другому
– словами, которые она могла понять.
– Мама, царя помнишь?
– Как же, помню.
– Ну, я вроде царь[284].
Когда она наконец-то поняла, что означают слова ее сына, она с сожалением
сказала:
– Лучше бы ты стал священником.
Сталин с усмешкой рассказывал об этом эпизоде всю свою оставшуюся жизнь.

Необычное общение с народом

В начале 1930-х годов Сталину еще приходило в голову прогуляться в одиночку

или в компании с кем-нибудь из близких по улицам Москвы. Позади него,
конечно же, шли охраники, но обычные граждане, по крайней мере, могли
увидеть Сталина вблизи. Неожиданное посещение Сталиным недавно
открытого метрополитена является показательным относительно
противоречивой психологической обстановки, царившей в этот период.
Вечером 22 апреля 1935 года семья Сталина и его ближайшие соратники
собрались – как уже не раз бывало – в его квартире в Кремле. Отмечался день
рождения няни его дочери Светланы. Сталин, пребывая в приподнятом
настроении, возился со своей дочерью, когда та вдруг изъявила желание
посмотреть на метро. Эту ее идею тут же поддержали Мария Сванидзе и
Евгения Аллилуева: они вызвались проводить в метро Светлану и ее няню.
Каганович, руководивший строительством метрополитена, послал за билетами и
поручил одному из охранников присмотреть за Светланой и сопровождающими
ее женщинами. Когда они уже выходили из квартиры, Сталин решил к ним
присоединиться. Каганович перепугался: у него в данной ситуации не было
времени на то, чтобы принять все надлежащие меры безопасности. Если бы со
Сталиным в метро что-нибудь случилось, вина могла лечь на него, Кагановича.
Он попытался отговорить Сталина, предлагая ему дождаться полночи, когда
метрополитен будет для обычных граждан уже закрыт. Однако Сталин хотел
отправиться в метрополитен немедленно. Все расселись по трем автомобилям и,
доехав на них до Крымской площади, вышли из машин и сразу же спустились в
метро. Некоторые из тех людей, которые находились на перроне, узнали, не
веря своим глазам, Сталина, который стоял неподалеку от них, словно обычный
пассажир.
Подошел поезд. Когда один из вагонов поспешно освободили для Сталина и его
спутников и они в него зашли, пассажиры стали громко приветствовать
руководителя страны. Поезд, прежде чем тронуться с места, простоял десять
минут. Сталин и его спутники вышли из поезда на станции «Охотный ряд»,
чтобы осмотреть эту станцию и ее эскалаторы. Тут Сталин оказался в центре
внимания целой толпы. Его присутствие вызвало неописуемое оживление.
Люди бросались к нему, всем хотелось к нему прикоснуться, поздороваться и
поговорить с ним. Толпа стала давить на спутников и спутниц Сталина с разных
сторон так сильно, что те начали паниковать. Охранники окружили их кольцом,
однако возбужденная толпа сбивалась в кучу все плотнее и плотнее. Сталин был
радостным и веселым. Он что-то обсуждал с руководителями строительства
метро и охотно вступал в разговоры с теми пассажирами, которым удавалось
пробиться поближе к нему. Он и его спутники снова сели в поезд и, выйдя на
следующей станции, поехали вверх на эскалаторе. Толчея вокруг него была
такой, что толпа опрокинула огромный стеклянный светильник.

Они проехали так до Сокольников, а оттуда – до станции «Смоленская».

Автомобили их там не ждали: машины отправили в Сокольники. Сталин,
почувствовав во время пребывания среди обычных людей в метро, какой
популярностью он пользуется, уверовал в то, что народу нужен царь (с которым
он окончательно решил себя ассоциировать), и захотел продлить удовольствие
от упоения народной любовью. Несмотря на моросивший дождь и лужи, Сталин
и его спутники прошлись по Арбату пешком. Непогода как бы подчеркивала
спонтанный характер прогулки. Затем – минут через десять-двенадцать –
прибыли их автомобили. Но Сталину пока еще не хотелось возвращаться. Он
отправил женщин и детей домой и продолжил свою прогулку без них. Затем он
наконец-таки сел в служебный автомобиль и поехал прямиком на дачу.
Женщины и дети, вернувшись в квартиру в Кремле, все никак не могли прийти
в себя после пережитого волнения. Светлана и Василий плакали, а женщинам
пришлось выпить валерьянки[285].

Назойливые воспоминания о самоубийстве жены

Когда Сталин находился в кругу своей семьи, он часто вспоминал о Наде и о

совершенном ею самоубийстве, доставившем ему столько душевных страданий.
«Она меня искалечила», – говорил он своим домочадцам, в который раз
задаваясь вопросом, почему же она так поступила. «Как же это Надя, так
осуждавшая Яшу за этот его поступок, могла сама застрелиться?» Этот вопрос
терзал и ближайшее окружение Сталина. «Как она могла оставить детей?» –
спрашивали себя взрослые. «Что дети? Они ее забыли через несколько дней. А
меня она искалечила на всю жизнь. Выпьем за Надю!» [286] – говорил им Сталин.
Евгения пыталась утешить его и заставить его понять, что Надя была больна:
она страдала от приступов тоски и головных болей. «Я не знал […], что она
постоянно принимала кофеин, чтоб подбадривать себя», – сетовал Сталин,
снова и снова возвращаясь к этой трагедии. Все понимали, в какой нелегкой
ситуации он оказался. Эта ситуация усугублялась еще и проблемами,
связанными с его детьми, которые – каждый по-своему – выводили его из себя.
Он упрекал их за их равнодушное отношение к кончине матери и за черствость
(а Васю – еще и за бесконечные неурядицы в школе).
В ноябре 1935 года Яша женился на девушке-еврейке из Одессы – Юлии
Исааковне Мельцер. Когда они встретились в первый раз (их свела Анна
Аллилуева), она еще была замужем за одним из руководителей ЧК и коллегой
Реденса – Николаем Бессарабом. Юлия какое-то время тайно встречалась с
Яковом, а затем ушла от Бессараба к нему. Сталин на этот раз вмешиваться не
стал[287], а предпочел занять нейтральную позицию. Он очень вежливо принял
свою новую невестку в Зубалово, шутил там с ней и даже провозгласил за
столом тост в ее честь. А еще он выделил им квартиру за пределами
кремлевских стен, недалеко от Садового кольца. В 1938 году, когда Юлия уже
была беременна Галиной, она переехала вместе с мужем в четырехкомнатную
квартиру, находившуюся на улице Грановского [288].

Смертоносное безумие

В 1935 году Сталин произнес свои знаменитые слова: «Жить стало лучше,
товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живется, работа спорится» [289].
Эти слова нашли отклик во многих семьях. Условия жизни и в самом деле
улучшились: карточная система была отменена, цены – снижены. Стахановцы
перевыполняли план и увеличивали производительность труда. Популярность
Советской власти в народе была высока, а авторитет Сталина достиг своего
зенита. Сталин, тем не менее, продолжал управлять страной при помощи
террора, будучи убежденным в том, что добиться нужного ему политического и
экономического результата можно только при помощи дозированной смеси
страха и восхищения, репрессий и героизма, благосостояния (еще относительно
не очень высокого) и неопределенности. На Сталина – как и на многих старых
большевиков (в том числе и тех, которые стали его жертвами) – оказали
большое влияние и его дореволюционная жизнь, и пребывание в подполье, и
долгая Гражданская война, и коллективизация, ставшая своего рода второй
Гражданской войной. Этим людям было очень трудно переключиться с военных
методов управления страной на мирные. Кроме того, появились новые
опасности: в Германии пришел к власти Гитлер, а в Испании началась
гражданская война, предвещавшая крупномасштабную вооруженную борьбу с
фашизмом[290]. Многим в СССР начала мерещиться «пятая колонна».
Страна, партия и – затем – соратники и ближайшее окружение неотвратимо
скатились до такого уровня террора, при котором он коснулся уже и самих этих
соратников и самого этого ближайшего окружения, причем родственники
Сталина зачастую этого не осознавали – главным образом из-за того, что лично
Сталин внешне относился к ним очень доброжелательно. Убийство Кирова
оставило в его душе незаживающие раны. Оно стало для Сталина
подтверждением обоснованности его подозрений. Оппозиция, направленная
против него лично, продолжала существовать, не имея, однако, возможности
принять какие-либо конкретные формы. Зиновьев, Каменев, Бухарин и все те,
кто находился в оппозиции к Сталину в 1920-е годы, сохраняли враждебность
по отношению к нему, хотя и старались внешне этого не показывать (тем более
что некоторые из них по-прежнему занимали ответственные посты в партии).
«Вряд ли эти люди были шпионами, но […] в решающий момент на них
надежды не было»[291], – сказал Молотов в 1970 году, вспоминая события той
эпохи.
Сталину также было известно, что Троцкий продолжает публично поливать его
грязью, нанося ущерб его репутации. После того как Льва Давидовича выслали
в 1929 году в Турцию, он начал скитаться по различным странам: пожил во
Франции, в Турции и затем – в 1936 году – обосновался в Мексике. Пребывая за
границей, он неустанно писал обличительные статьи и организовывал
оппозицию Сталину, приход которого к власти он называл «русским
Термидором» и дегенерацией в сравнении с периодом, когда Ленин был еще
жив. В 1933 году Троцкий создал IV Интернационал, который он видел как
организацию последователей Ленина, управляемую им, Троцким. Он также
публиковал «Бюллетень оппозиции», который Сталин читал хотя и с
негодованием, но регулярно (он вообще читал абсолютно все, что публиковал
находящийся в изгнании Троцкий)[292]. Деятельность Троцкого усиливала
одержимость Сталина идеей существования заговоров против него и его страх
перед этим вездесущим врагом[293]. Его пугали попытки Троцкого расколоть
международное коммунистическое движение. Павел Судоплатов вспоминал, что
Троцкий «прилагал немалые усилия для того, чтобы расколоть, а затем
возглавить мировое коммунистическое движение, вызывая брожение в рядах
коммунистов, ослабляя нашу позицию в Западной Европе и в особенности в
Германии в начале 30-х годов»[294].
В 1939 году Сталин решает организовать убийство Троцкого. «Акция против
Троцкого будет означать крушение всего троцкистского движения. И нам не
надо будет тратить деньги на то, чтобы бороться с ними и их попытками
подорвать Коминтерн и наши связи с левыми кругами за рубежом», – сказал
Сталин Судоплатову, которому и было поручено организовать данное
убийство[295]. Конфликт Сталина с Троцким вышел за пределы межличностного
конфликта. «Сталин, да и мы, не могли относиться к Троцкому в изгнании
просто как к автору философских сочинений. Тот был активным врагом
советского государства», – писал впоследствии Судоплатов[296].
Если конкретное решение устранить Троцкого было принято в 1939 году, то
мысль об этом появилась у Сталина, как свидетельствует один
неопубликованный архивный документ, не позднее 1931 года. В письме,
отправленном по почте и адресованном Политбюро, Троцкий советовал
советским руководителям не вмешиваться во внутренние дела испанских
коммунистов (как он сам выразился, не нужно «навязывать расколы извне»).
Сталин, придя в бешенство от того, что Троцкий еще осмеливается диктовать
ему и его соратникам, что они должны делать, а чего не должны, написал в
верхней части этого письма: «Думаю, что господина Троцкого, этого пахана и
меньшевистского шарлатана, следовало бы огреть по голове через ИККИ. Пусть
знает свое место. И. Сталин». Молотов написал рядом: «Предлагаю не отвечать.
Если Троцкий выступит в печати, то отвечать в духе предложения т. Сталина».
Данный документ был дан для прочтения всем членам Политбюро [297]. Троцкий
затем стал главным фигурантом различных судебных процессов, проходивших в
Москве. Его обвиняли во всевозможных изменах – обвиняли заочно, поскольку
он, живя за границей, отсутствовал, конечно же, в зале суда. Одержимость
Сталина идеей о том, что у Троцкого есть какие-то сообщники – реальные,
потенциальные или воображаемые, – привела к организации репрессий, которые
коснулись сначала лишь военначальников, а затем и других категорий граждан.
Все судебные процессы политического характера, главным инициатором
которых был Сталин, основывались на вымысле и на ложных признаниях,
заранее продиктованных угодившим на скамью подсудимых
«злоумышленникам». Однако страх, который спровоцировал эти процессы, был
самым что ни на есть настоящим. Это был страх перед оппозицией, которая –
если не сломить ее репрессиями – могла в обстановке надвигающейся войны
выступить против него, Сталина, уже ставшего олицетворением идеалов
Октября, строительства социализма в СССР и развития коммунистического
движения во всем мире. Страх Сталина перед Троцким, который не давал ему
покоя, даже находясь за тридевять земель, был сильным: Троцкий продолжал
поддерживать связь с некоторыми советскими дипломатами,
высокопоставленными чиновниками, различными деятелями, продолжающими
общаться с бывшими оппозиционерами. Архивные материалы свидетельствуют
о том, что в 1930-е годы Сталину и в самом деле пришлось столкнуться с
реальной оппозицией[298]. Она, конечно, уже не могла приобрести такие
масштабы, как в 1920-е годы, однако бывшие и новые оппозиционеры
обсуждали друг с другом, каким образом можно было бы избавиться от
Сталина. Кроме того, кое-кто безжалостно критиковал некоторые аспекты его
политики: в различных частях страны раздавались нелестные высказывания в ее
адрес. Хотя такие высказывания и произносились вполголоса, о них рано или
поздно становилось известно самому Сталину. А он никогда ничего не забывал.
Однако он и не торопился как-то реагировать: ждал своего часа…
Резкая критика, объектом которой был Сталин в начале 1930-х годов, усилила
его одержимость идеей существования заговора против него – пусть
вымышленного, но теоретически возможного. Повсюду начали выискивать
«врагов народа», иногда находя их даже внутри собственной семьи. Также было
выявлено превеликое множество «ренегатов», «коррупционеров»,
«перевертышей» и, в конце концов, «предателей». Сопротивление
существующим порядкам – то ли реальное, то ли вымышленное – создало в
сознании людей воображаемый жуткий мир, кишащий «оппозиционерами». По
инициативе Сталина была развернута активная деятельность: выявили «целый
ряд антипартийных и контрреволюционных групп»; объявили о случаях
«двурушничества» среди членов партии; обнаружили «националистические
группировки»; стали доносить на тех, кто распространял «антисоветские» слухи
и рассказывал «антисоветские» анекдоты; начали выискивать и «разоблачать»
троцкистов; зазвучали призывы повысить бдительность перед лицом «уклонов»,
вытекающих из платформы Рютина. Сотрудники ОГПУ/НКВД, выйдя, образно
говоря, на тропу войны, устраивали облавы на остатки бывшей троцкистской и
«правой оппозиции». «Как отмечается в отчете Рабоче-крестьянской инспекции
за февраль 1933 года, в ходе собраний, проводившихся у того или иного из них
дома, и в ходе случайных встреч они восхваляли Троцкого, осуждали политику
партии и ее руководителей, заявляя, что Центральный Комитет отклоняется от
“ленинского пути”, что уровень жизни народных масс снизился… Семнадцать
членов этой группы были разоблачены. Десятеро из них были исключены из
партии. Их дела были переданы в ОГПУ…»[299]. Объявлялось, что выявленные и
ликвидированные «организации» и «партии» ставили себе задачей «свергнуть
Советскую власть», «уничтожить колхозы», установить в стране фашистский
режим. «Эта группа вела антисемитскую пропаганду, требуя применить в СССР
фашистские методы борьбы с евреями (погромы)» [300]. Страна жила в обстановке
шпиономании и постоянных доносов. Всех призывали не терять бдительность.
Когда в 1936 году началась серия широко освещаемых в прессе мракобесных
судебных процессов над теми, кто совершал Октябрьскую революцию,
вырванные у этих людей «признания» были такими невероятными, что трудно
себе представить, как Сталин мог в них поверить. Главное для него и его
«команды» заключалось в том, чтобы напрочь уничтожить у населения всякое
желание вести себя независимо и оказывать сопротивление. Когда человек
попадал под подозрение, его увольняли с работы и затем арестовывали, и тогда
уже лучше было в чем-нибудь признаться, пусть даже данное признание и
являлось вымыслом – это уже не имело значения. Все средства были хороши
для того, чтобы сломить волю обвиняемых и заставить их признаться в
совершении ужаснейших преступлений[301].
Судебная машина постоянно перемалывала человеческие жизни, судьбы людей
калечились, люди теряли то одного, то другого своего родственника. Скрытый
террор сменился сначала террором открытым, а затем и так называемым
«большим террором» – «ежовщиной» (названным так по фамилии Николая
Ежова, сменившего Ягоду на посту главы НКВД). Люди стали массово доносить
друг на друга: одни из политических убеждений, другие из ревности, третьи из
корыстного интереса. Тем самым получается, что в сталинских репрессиях была
виновата и значительная часть населения: более половины брошенных за
решетку или расстрелянных людей стали жертвами доносов. В результате семи
десятков громких судебных процессов, направленных против различных – в
действительности не существовавших – «групп», «блоков», организаций
«злоумышленников» и «заговорщиков», было репрессировано от двух до трех
тысяч человек. Кроме этого, арестовали и во многих случаях расстреляли
множество других людей, ставших жертвами доносчиков, чрезмерного
служебного рвения местных властей и всевозможных карьеристов [302]. Террор в
«верхах» находил свой отклик в «низах», в «глубинке» общества.
«Большой террор» стал одним из самых невероятных явлений в истории СССР.
Сталин дал официальный сигнал к началу «чисток» в масштабе всей страны
посредством резолюции Политбюро от 2 июля 1937 года. Везде стали
создаваться так называемые «тройки». Исходя из отчетов, присылаемых
ответственными работниками местного, регионального и республиканского
уровня, Ежов устанавливал для каждого города, каждого поселка, каждого села
и каждой деревни, сколько людей следует арестовать. Этих людей он делил на
две категории: на тех, кого следует расстрелять, и тех, кого следует отправить в
тюрьмы или в трудовые лагеря. В Ленинграде главным организатором чисток
был Жданов, в Москве – Хрущев. В приливе чиновничьего рвения Хрущев
попросил разрешить и ему войти в состав одной из троек, но ему было
отказано[303]. Жажда крови оказалась настолько сильной, что некоторые
региональные руководители, выполнив установленную сверху «норму»,
просили у руководства страны разрешения перевыполнить эту «норму» – и
начиналась новая волна арестов и расстрелов [304].
Это смертоносное безумие приняло такие масштабы, что Сталин решил
избавиться от Ежова и для этого создал специальную комиссию, которой было
поручено провести расследование деятельности НКВД [305]. Результатом работы
этой комиссии стал отчет, на основании которого Совнарком и ЦК партии
приняли 17 ноября 1938 года секретную резолюцию «Об арестах, прокурорском
надзоре и ведении расследований». Это было подобно тому, как Сталин во
время коллективизации написал статью «Головокружение от успехов», чтобы
притормозить процесс, который он сам же и инициировал, однако на этот раз он
сделал это не лично, а, так сказать, коллегиально. В вышеупомянутом отчете
содержалась резкая критика извращенных форм, которые приняли «чистки»,
массовые аресты и грубые нарушения закона. Двадцать третьего ноября Ежова
освободили от обязанностей главы НКВД, и его место занял Берия. В 1973 году
Молотов сказал, что «Ежова стали обвинять в том, что он назначал количество
на области, а из области в районы цифры. Такой-то области не меньше двух
тысяч надо ликвидировать, а такому-то району не меньше пятидесяти человек…
Вот за это и расстреляли его»[306].
«На Сталина, конечно же, нельзя возлагать вину за все принимавшиеся
индивидуальные решения»[307]. Он, безусловно, не был единственным
виновником этой коллективной истерии, которая унесла многие и многие
тысячи человеческих жизней[308]. Тем не менее он остается в истории главным
инициатором репрессий. Именно он создал психологическую обстановку и
организационные структуры, приведшие к кровавым расправам.
Пароксизмальный характер его системы управления страной достиг своего
максимума тогда, когда репрессии коснулись и его собственных родственников.

Репрессии по отношению к родственникам

Ближайшее окружение Сталина – тех людей, которые восхищались им, любили

его, часто приходили к нему в гости, – постепенно охватывал ужас.
По мере того как текло время, к этому окружению присоединялись некоторые
члены Политбюро, народные комиссары, иногда даже иностранные гости.
Громкие судебные процессы 1936–1938 годов[309] и «чистка» генералов в 1937
году стали ужаснейшими событиями для Аллилуевых и Сванидзе: они попросту
переставали понимать, что происходит в стране. Отклики на эти события –
часто удивленные, иногда возмущенные – можно найти в дневнике Марии
Сванидзе. «То, что развернулось, превзошло все мои представления о людской
подлости», – записала она в своем дневнике 20 ноября 1936 года, когда в прессе
появились сообщения о Пятакове и Радеке – главных обвиняемых в ходе
второго громкого судебного процесса в Москве. Мария твердо верила в
обоснованность предъявленных им обвинений. «Эти моральные уроды
заслужили свои участи. Минутами мозги мои теряли точку опоры, и мне
казалось, что я схожу с ума, так все было непостижимо, страшно и
бессмысленно. […] Как мы могли все проворонить, как мы могли так слепо
доверять этой шайке подлецов. Непостижимо. Они пустили корни в самые
ответственные учреждения, они имели заслоны в самых высоких постах. Шутка
сказать, Пятаков да др.». По этой записи в ее дневнике заметно, как всеобщая
истерия овладела и ею. Ей тоже казалось, что она видит повсюду
разгуливающих на свободе предателей, и ей хотелось их разоблачить.
Близкие Сталина продолжали приходить к нему на обед, праздновать его день
рождения и встречать вместе с ним Новый год. Но время текло уже в
соответствии с его, сталинским, календарем.
Первой жертвой репрессий из числа приближенных Сталина стал Авель
Енукидзе – его старый грузинский друг и, самое главное, крестный отец
Надежды. Енукидзе впал в немилость в июне 1935 года, а в 1937 году его
арестовали и расстреляли. Его затем посмертно признали виновным в убийстве
Кирова, и на проходившем в 1938 году суде над Бухариным было заявлено, что
именно Енукидзе дал Ягоде приказ убить Кирова. Сталин, конечно же, не мог
верить в такого рода измышления, однако между ним и Енукидзе уже не раз
возникали серьезные разногласия. Что сделало его неугодным Сталину и не
подлежащим прощению, так это то, что он сочувствовал Троцкому: после того
как Сталин узнал, что один из советских дипломатов, работающих в посольстве
в Осло, поддерживает регулярные контакты с Троцким, ему стало также
известно, что Енукидзе уже давно знает об этом, однако ему, Сталину, ничего не
сказал[310].
Марико – бывшая свояченица Сталина – работала секретарем у Енукидзе с 1927
по 1934 год. Ее арестовали в 1937 году и приговорили к десяти годам трудовых
лагерей. Согласно официальной информации, ее расстреляли 3 марта 1942
года[311], но родственникам сообщили, что она умерла в месте ссылки
естественной смертью.
Однако самым траурным событием для ближайшего окружения Сталина стала
смерть Серго Орджоникидзе. Мария Сванидзе написала в своем дневнике о том,
как близкие Сталина ее пережили. Будучи уверенной в обоснованности
обвинений, выдвинутых в ходе второго громкого судебного процесса в Москве
(он состоялся в январе 1937 года), Мария сделала 5 марта того же года
следующую запись: «Их казнь не удовлетворит меня. Хотелось бы их пытать,
колесовать, сжигать за все мерзости, содеянные ими. Торговцы родиной,
присосавшийся к партии сброд. И сколько их. […] Они убили Кирова, и они
убили Серго».
Серго Орджоникидзе – ее близкий друг – ушел из жизни 18 января этого
апокалиптического 1937 года. По мнению Марии, его смерть была вызвана
«низостью Пятакова и его приспешников». «Тяжело и слезно мы переживаем
уход Серго». Была проведена такая же церемония прощания и похорон, как и
для Кирова: Колонный зал, траурная музыка, почетный караул, слезы. Однако
Серго не убили – он покончил жизнь самоубийством.
Почему он это сделал?

Сталин часто помогал Серго и защищал его в течение их совместной

политической деятельности. В 1921 году, на X съезде партии, Сталин
заступился за Орджоникидзе, когда несколько делегатов с Северного Кавказа
попытались отклонить его кандидатуру на том основании, что он уж слишком
вспыльчивый. Благодаря заступничеству Сталина и Ленина Орджоникидзе
тогда удалось остаться в составе Центрального Комитета партии. Сталин и
Серго очень тесно сотрудничали в 1922 году, во время создания Закавказской
Социалистической Федеративной Советской Республики и связанного с ним
конфликта с грузинскими коммунистами по поводу условий вхождения Грузии
в СССР. Сталин, рассчитывавший на признательность со стороны
Орджоникидзе, несколько месяцев спустя с удивлением узнал, что
Орджоникидзе причастен к интригам, цель которых заключалась в ограничении
власти Генерального секретаря. Летом 1923 года Зиновьев в своем письме,
адресованном Каменеву, упоминает о том, что Серго Орджоникидзе выступал
против того, чтобы Сталину была предоставлена чрезмерная власть [312]. Сталин
не стал, однако, сердиться на Орджоникидзе за это его проявление
нелояльности, тем более что Серго впоследствии поддержал его в борьбе с
Троцким. Орджоникидзе также поддержал Сталина, когда тот начал бороться с
Зиновьевым и Каменевым. Сталин с пониманием относился к присущей
Орджоникидзе обидчивости, о чем свидетельствует письмо, которое он написал
Молотову 4 сентября 1926 года. «На днях был у меня Серго. Он взбешен
формулировкой постановления ЦК об его отзыве. Формулировка об отзыве
расценивается им как наказание, как щелчок, данный ЦК неизвестно за что.
Фраза же о том, что Серго переводится в Ростов “вместо Микояна”
рассматривается им как намек на то, что Микоян выше Серго. […] Я думаю, что
надо удовлетворить Серго, ибо он поставлен объективно ввиду случайной
ошибки в формулировке в положение обиженного человека. Можно было
бы исправить формулировку примерно таким образом: «1) Уважить просьбу т.
Орджоникидзе об освобождении его от обязанностей первого секретаря
Заккрайкома…»[313].
Сталин также не стал сердиться на Орджоникидзе, когда ему, Сталину, стало
известно, что Бухарин в одном из своих разговоров с Каменевым в 1928 году
сказал, что Серго отнюдь не отличается смелостью, поскольку он приходил к
нему, Бухарину, и ругал Сталина самым оскорбительным образом, но в
решающий момент пошел на попятную[314].
Настоящие конфликты – главным образом в сфере экономики – начались между
Сталиным и Орджоникидзе после убийства Кирова, когда Сталин решил
противопоставить стахановцам «вредителей» и тем самым создать обстановку
слежки друг за другом и выискивания врагов. Серго, занимавший в то время
пост народного комиссара тяжелой промышленности, выступил против данной
политики, считая, что вполне можно противиться стахановскому движению и
при этом не быть вредителем. Сталин сумел и на этот раз как-то найти
компромисс со своим вспыльчивым другом, поскольку в газете «Правда» от 7
июня 1936 года появляются признаки ослабления политической поддержки
стахановского движения. Однако в последующие месяцы Орджоникидзе начал
сдавать свои позиции: процессы, происходившие в стране, стали ускользать из-
под его контроля, он уже не оказывал влияния на решения, принимаемые
Политбюро, и – вдобавок ко всему – его заместителя Пятакова арестовали.
Политбюро – по старой ленинской традиции – воспользовалось его болезнью
для того, чтобы заставить его взять отпуск и провести два месяца – с 5 сентября
по 5 ноября 1936 года – в Кисловодске. Там он в октябре узнал, что его
старшего брата Папулию арестовали в Грузии. Он обратился за помощью к
Сталину, однако безрезультатно. Именно арест его брата привел к
окончательной конфронтации между Орджоникидзе и Сталиным.
Сталин превратил аресты близких родственников своих соратников в средство
проверки степени преданности этих соратников ему лично и проводимой им
политике. Все проходили через подобное испытание. Серго же отказался играть
по таким правилам. Он заявил Сталину, что его – Серго – брат ни в чем не
виноват[315]. Пережитое Серго нервное напряжение сказалось на его здоровье:
9 ноября с ним случился сердечный приступ, во время которого он ненадолго
потерял сознание.
Семнадцатого февраля 1937 года конфликт между Орджоникидзе и Сталиным
достиг критической точки. Во время одной из встреч с глазу на глаз
Орджоникидзе, возможно, недвусмысленно заявил о своем отрицательном
отношении к непрекращающимся арестам работников тяжелой
промышленности – да и других отраслей тоже. Этот их разговор, по всей
видимости, проходил в спокойной обстановке. После него Орджоникидзе
участвовал в заседании Политбюро. Поздно вечером, когда Серго находился у
себя в квартире в Кремле, у него состоялся телефонный разговор со Сталиным.
На этот раз разговор между ними был напряженным, потому что Орджоникидзе,
придя домой, обнаружил, что у него произвели обыск сотрудники НКВД.
«Серго, что ты волнуешься? Этот орган может в любой момент произвести
обыск и у меня», – так вроде бы сказал ему Сталин.
Орджоникидзе, рассвирепев, быстро вышел из своей квартиры и отправился к
Сталину. Между ними состоялся полуторачасовой разговор. Не сохранилось ни
одного документа, который мог бы пролить свет на то, что они друг другу при
этом сказали. Восемнадцатого февраля Серго не вышел из своей комнаты и
отказался с кем-либо видеться. С наступлением темноты он пустил себе пулю в
голову. Сталин, узнав об этом, ворвался в его квартиру вместе с другими
членами Политбюро. Он сказал, чтобы официально объявили, будто причиной
смерти Орджоникидзе был сердечный приступ[316].
Орджоникидзе наверняка покончил с собой потому, что ему не удалось убедить
Сталина прекратить репрессии. Его самоубийство было воспринято теми, кто в
то время осуждал политику Сталина, как акт отчаяния и отказ поддерживать
репрессии. Среди приближенных Сталина – тех немногочисленных людей,
которым была известна настоящая причина смерти Орджоникидзе, –
самоубийство Серго было расценено как поступок, направленный лично против
Сталина. «Просто поставил Сталина в очень трудное положение, – скажет по
этому поводу в 1980-е годы Молотов. – […] А был такой преданный сталинист,
защищал Сталина во всем. […] Это было против Сталина, конечно. И против
линии, да, против линии»[317]. Молотов этими словами выразил то, что думал по
поводу данного самоубийства до конца своей жизни сам Сталин.

Репрессии, тем не менее, продолжались. Мария Сванидзе, как и многие другие

люди, теперь упорно видела повсюду одних лишь «врагов». «Беспрерывное
изъятие людей с именами, которые много лет красовались наряду с лучшими
людьми нашей страны, которые вели большую работу, пользовались доверием,
много раз награждались, – и оказались врагами нашего строя, предателями
народа, подкупленными нашими врагами. Не хочется писать в фельетонном
тоне. Хочется просто выразить свое возмущение и недоумение. Как мы могли
все проглядеть, как могло случиться, что вражеский элемент расцвел пышным
цветом?.. […] Я, часто идя по улице и всматриваясь в типы и лица, думала –
куда делись, как замаскировались те миллионы людей, которые по своему
социальному положению, воспитанию и психике не могли принять сов.
строя?..» – написала она в своем дневнике 7 августа 1937 года. Данное
мировоззрение прекрасно демонстрирует степень всеобщего заблуждения. В
декабре она и ее муж были арестованы и направлены в лагерь, в котором
содержались «враги Советской власти» и «предатели народа», которых Мария с
таким негодованием ругала всего лишь несколько месяцев назад.
Они возвращались с вечеринки, устроенной Павлом и Евгенией Аллилуевыми.
Выглядели они элегантно: она была в вечернем платье, он – в выходном
костюме. У дверей квартиры их уже ждали сотрудники НКВД, которые не
позволили им даже переодеться. У Аллилуевых, как вспоминает Кира, в это
время еще наводили после вечеринки порядок. Она вытирала посуду, когда
Толя – сын Марии – пришел к ним в четвертом часу утра и со слезами на глазах
сообщил ужасную новость[318].
Почему их арестовали? Об этом никто ничего толком не знал. Память об этом
аресте все еще вызывает у членов семьи Сванидзе душевную боль. Возможно,
это произошло потому, что Алеша был гордым и не жил как родственник
великого человека. Возможно, он сказал Сталину нечто такое, чего тот уже не
хотел понимать, – покритиковал репрессии и массовые аресты. Они оба были
грузинами. В представлении Сталина, воспитанного в духе кавказской
клановости, его ближайшие родственники должны были составлять с ним
единое целое и безоговорочно поддерживать его. А может, Алеша и Мария
Сванидзе слишком много болтали? «Мария иногда критиковала Сталина в
разговорах с моей матерью», – вспоминала Кира. Алеша и Павел в этом
ужасном 1937 году иногда виделись со Сталиным, хотя встретиться с ним им
становилось все труднее и труднее. Они ждали его часами в его квартире, сидя в
одной из комнат для детей. Пытались ли они его урезонить? «Была даже какая-
то ссора между ними», – написала впоследствии Светлана, объясняя, какую
психологическую реакцию вызывали у Сталина попытки тех или иных людей
ему возражать. «Отец не терпел, когда вмешивались в его оценки людей. Если
он выбрасывал кого-либо, давно знакомого ему, из своего сердца, если он уже
переводил в своей душе этого человека в разряд “врагов”, то невозможно было
заводить с ним разговор об этом человеке. Сделать “обратный перевод” его из
врагов, из мнимых врагов, назад – он не был в состоянии и только бесился от
подобных попыток»[319].
Когда-то раньше Сталин уважал Алешу и считался с его мнением. В 1926 году
Надя написала Марии, что Иосиф высоко ценит ее и мужа и передает им через
Надю привет. Однако доверие Сталина к Алеше закончилось в 1937 году.
Светлана считает, что инициатором чистки, жертвами которой стали
родственники Сталина, был Берия[320]. Берия крайне негативно относился к тому,
что другие грузины – которые, кстати, отнюдь не испытывали к нему
симпатии, – пользуются доверием у Сталина. Возможно, именно он распустил
слух, что Алеша и его жена выступают против Сталина, что они высказываются
о нем плохо. Возможно, он сфабриковал какие-то документы, которые стали
подтверждением их предательства. Когда Сталин поверил этим инсинуациям
(пусть даже он поначалу и сомневался), уже ничто – ни доброе прошлое, ни
степень родства, ни годы дружбы – не могло спасти чету Сванидзе. Пути назад
не было. Сталин с горечью почувствовал себя преданным – уже в который раз!
Подозреваемым оставалось лишь признаться в своих преступлениях и вообще в
злых умыслах. Им следовало признаться!
Алеша ни в чем не признался. А было ли ему в чем признаваться? Его поначалу
приговорили к десяти годам, а Марию – к восьми. Его – за шпионаж в пользу
зарубежных держав, ее – за то, что она скрывала антисоветскую деятельность
своего мужа, вела антисоветские разговоры, осуждала карательную политику
Советской власти и высказывала террористические намерения в отношении
одного из руководителей Коммунистической партии и советского
правительства. Мог ли Сталин поверить такой чепухе? Причины репрессий в
отношении Марии и Алеши Сванидзе были, конечно же, другими. Алешу
отправили под Ухту, Марию – в Долинск, находящийся в Казахстане. Мария в
порыве отчаяния написала письмо Сталину и попросила Евгению передать ему
это письмо. Сталин разозлился – как он всегда злился, когда перед ним за кого-
то ходатайствовали. Он настоятельно попросил свою подругу больше так не
поступать. Марию же перевели в лагерь с еще более суровыми условиями [321].
Что она теперь могла думать об этом человеке, которого так любила и которым
так восхищалась? Это ведь был тот Иосиф, о котором она всего лишь двумя
годами ранее – а именно 17 ноября 1935 года – написала: «Какой это
аналитический ум, какой он исключительный психолог». Это был тот ее
дорогой родственник, которому она 26 декабря 1935 года прислала
поздравление с днем рождения, написав в нем, что у нее не хватает слов для
того, чтобы перечислить все то хорошее, чего она ему желает. Что мог думать о
Сталине Алеша – друг его юности, благодаря которому Сталин познакомился со
своей первой женой и который находился рядом со Сталиным, когда тот жил в
Грузии?
Когда в 1941 году в трудовых лагерях начались репрессии (начало войны с
Германией и быстрое продвижение немецких войск по советской территории
вызвали страх перед «пятой колонной»), тех заключенных, кого приговорили к
долгим срокам пребывания в трудовом лагере, расстреляли. Двадцать третьего
января 1941 года Верховный суд СССР заменил многим заключенным лишение
свободы на смертную казнь. Такой новый приговор дошел до Алеши 20 августа
1941 года. В тот же день его расстреляли по приказу Берии, который лично
консультировался со Сталиным по данному вопросу. Узнав о том, что Алеша
Сванидзе приговорен к расстрелу, Сталин сказал: «Пусть попросит прощения».
Однако Алеша отказался просить прощения: «О чем я должен просить? Ведь я
никакого преступления не совершил». Когда Сталину передали эти слова
Алеши, он еще больше уверился в его предательстве. «Он был большой
либерал, Алеша Сванидзе, – вспоминал впоследствии Молотов. – Европеец. И
он Западом питался. Сталин это чувствовал, и когда появился повод, Алеша что-
то там болтал, Сталин, конечно, очень круто решил. Да и Берия мог
подыграть…»[322]
«Что-то там болтал» – в этом видят главную причину подобных арестов
потомки Сталина, пытаясь понять, почему так много его близких родственников
было репрессировано.
Третьего марта 1942 года точно такой же приговор дошел и до Марии, жены
Алеши, и Марико Сванидзе, сестры первой жены Сталина. Их тоже расстреляли
в тот же день. Впрочем, их кончина могла быть в действительности и другой:
зачастую в официальных документах было записано, что тот или иной
заключенный был расстрелян, однако многие свидетели впоследствии
утверждали, что на самом деле он умер от болезни [323].

Второго ноября 1938 года в ближайшем окружении Сталина произошло еще

одно трагическое событие: Павел, любимый брат Надежды, внезапно умер от
сердечного приступа. Он вернулся из отпуска и сразу же отправился к себе на
работу, в Главное автобронетанковое управление Красной Армии. Там он не
нашел ни одного из своих ближайших сослуживцев. Все они были арестованы.
Павел тут же связался со Сталиным по телефону. Вскоре после их телефонного
разговора он упал на пол прямо посреди своего кабинета. Все поверили в то, что
эта смерть была скоропостижной, что его измученное сердце не выдержало,
когда он узнал, что волна репрессий докатилась и до его места работы [324].
Однако у его жены и детей возникла другая версия: его отравили!
Когда Павел вернулся из отпуска, он был в хорошей физической форме,
отдохнувший, загорелый. Около двух часов дня ему домой позвонили и
спросили у его жены, что он ел утром. Ей сообщили, что ему стало плохо и его
отвезли в госпиталь. Больше ей ничего не сказали. Когда она затем позвонила в
его кабинет, ей ответили, что все идет хорошо. Когда же она приехала в
госпиталь, он был уже мертв. «Почему вы не приехали раньше?» – спросили у
нее в госпитале. Странная это была смерть.
Насколько известно, Павел, находясь в своем кабинете, выпил воды из
стоявшего на столе графина. Кто же его отравил, если его и в самом деле
отравили? «Может, Сталин, а может, Берия», – сказала мне уже в наши дни
Кира Аллилуева. Затем она уверенно заявила: «Берия отдалил Сталина от всех
его родственников»[325].
После смерти Павла жизненная ситуация, в которой находилась Евгения, стала
для нее невыносимой. Ее муж ничего не знал о ее особых отношениях со
Сталиным – стало быть, между ними не могло быть никакой ревности. Берия
как-то раз, как уже упоминалось в этой книге, предложил Сталину сделать
Евгению своей экономкой. Однако Евгения боялась, что могут отравить и
самого Сталина (она была далека от мысли, что ее мужа отравили по указанию
Сталина). В 1947 году, когда ее саму арестовали, сотрудники НКВД вменили ей
в вину, помимо прочих преступлений, отравление ее мужа. Впрочем, слух об
этом ходил еще в 1938 году.

Двадцатого ноября 1938 года очередь быть репрессированным дошла еще до

одного родственника Сталина. Станислав Реденс, муж Анны Аллилуевой,
возглавлявший в момент своего ареста НКВД Казахстана, тоже стал жертвой
Берии. В свое время Реденс, поработав на высоком посту в ЧК на Украине, был
поставлен во главе чекистов Закавказья. Он тогда являлся для Берии
вышестоящим начальником. Между ними очень быстро возник конфликт. Затем
его перевели в Москву. Когда в Москву перевели и Берию, Реденса – в августе
1938 года – направили в Казахстан. Он почувствовал, что над ним сгущаются
тучи, и поговорил по этому поводу со Сталиным. Может, они при этом
поругались?
Едва встав во главе НКВД (в ноябре), Берия начал избавляться от тех, кто ему
когда-либо хоть чем-то насолил. Он устроил «охоту на ведьм», целью которой
было избавиться от доверенных лиц Ежова[326]. Анна, давнишняя подруга
Сталина и старшая сестра Нади, обратилась к Сталину и стала умолять его
освободить мужа. «Хорошо, я приглашу Молотова, а ты приезжай с Сергеем
Яковлевичем, – сказал, насколько известно, Сталин. – Сюда доставят Реденса, и
мы будем разбираться». Было назначено время встречи, но – к всеобщему
изумлению – Сергей Аллилуев в самую последнюю минуту отказался идти к
Сталину. Анна пошла к Сталину вместе со своей матерью Ольгой. Отсутствие
Сергея обидело Сталина, и встреча закончилась ссорой. «Разбираться» никто не
стал, и судьба Реденса была решена. Почему Сергей Аллилуев поступил именно
так – это осталось для всех тайной[327].
Реденса обвинили в том, что он поддерживал связи с польским генеральным
штабом, шпионил в пользу Польши, работал на царскую охранку, скрывал свое
меньшевистское прошлое и защищал врагов народа [328]. «Если бы Павел был
жив, Берия никогда бы не осмелился арестовать Реденса», – подумала Анна,
которой в конце концов удалось добиться разрешения на встречу со своим
мужем. Когда они уже прощались, он прошептал ей: «Выходи замуж!» Тогда
она поняла, что все уже потеряно. Тем не менее она посвятила всю свою
оставшуюся жизнь его поискам. Его расстреляли 12 февраля 1940 года (а в 1961
году реабилитировали).

Репрессии затронули самых выдающихся людей из числа родственников

Сталина, которые до этого были еще и лучшими его друзьями. Система,
которую он создал и запустил в действие, уничтожила часть его близких и тем
самым в некотором смысле уничтожила и часть всего того человеческого, что
имелось в нем самом. Ему не оставалось ничего другого, кроме как становиться
все более и более равнодушным к другим людям и их судьбам.

По мере того как он, устраивая все новые и новые репрессии, утрачивал
способность испытывать к кому-либо чувство привязанности и сострадания, его
отношения с матерью, которую он и так отнюдь не баловал своим вниманием,
стали еще более прохладными. После того как он ненадолго приехал к ней в
гости в 1935 году, он писал ей письма все реже и реже. Да и она, потеряв
терпение, почти перестала посылать ему весточки. Сталин, однако, зная о
плохом состоянии ее здоровья, в 1937 году снова начал писать ей коротенькие
письма. «Как живет, как чувствует себя мама моя? – написал он ей 10 марта. –
Передают, что ты здорова и бодра. Правда это? Если это правда, то я
бесконечно рад этому». Он уже больше не переживал из-за того, что она ему не
пишет, и не извинялся за то, что сам не писал ей. Тринадцатого мая, когда она
серьезно заболела (у нее началось воспаление легких), он послал ей шаль,
жакетку и лекарства. В сопроводительном письме он, по кавказскому обычаю,
пожелал ей жить тысячу лет. Четвертого июня она умерла.
Сталин не присутствовал на ее похоронах. Если вспомнить, чем он занимался в
1937 году, становится неудивительным то, что он не смог или не захотел в
последний раз отдать дань уважения своей матери. Он распорядился прислать
на ее похороны венок, на котором на русском и грузинском языках было
написано: «Дорогой и любимой матери от сына Иосифа Джугашвили (от
Сталина)». Он даже не отправил на похороны своих детей – как будто
устроенные им репрессии полностью уничтожили в нем чувство сыновнего
долга. По его распоряжению в прессе не упоминалось о похоронах его матери, и
он отказывался принимать соболезнования, от кого бы они ни исходили. В
Грузии же, наоборот, написали в прессе о смерти матери Сталина, и траур был
общенациональным. Несмотря на то что она была глубоко верующим
человеком, ее предали земле в соответствии с советскими порядками – под
звуки «Интернационала». В 1908 году, когда умерла первая жена Сталина, он
заказал церковную службу, а вот в 1937 году поступить точно так же по
отношению к своей усопшей матери он уже не мог. Вместе с Кеке Сталин
похоронил и бо́льшую часть того, что у него еще оставалось от обычной
человеческой жизни.

Глава VII. Главнокомандующий

Репрессировав значительную часть своих близких родственников, Сталин,

поскольку его личная жизнь постепенно сводилась в результате этих репрессий
на нет, был вынужден вести довольно безрадостное существование. Кроме того,
его безграничной власти вскоре предстояло пройти испытания войной.
В 1938 году он снова переехал внутри Кремля – переселился в красивое здание
XVIII века. Его квартира там занимала целый этаж и состояла из гостиной, зала
для приемов, столовой, спален, библиотеки и рабочего кабинета. Над его
квартирой находились кабинеты, принадлежавшие Центральному Комитету
партии. Поэтому ему, чтобы попасть с работы домой, нужно было всего лишь
спуститься на один этаж. После ужина, который длился до полуночи, он уезжал
на свою Ближнюю дачу. На следующий день – к двум или трем часам – он
возвращался в Кремль, в свой кабинет. Он жил в таком режиме до начала
войны, ужиная отдельно от своих детей.
Сталин все больше и больше углублялся в свою работу, ставшую его страстью.
Он работал очень напряженно, не учитывая своего возраста и многочисленных
болезней, ежедневно причинявших ему физическую боль. Несмотря на
окружавшую его роскошную обстановку, он продолжал вести очень скромный
образ жизни. Он еще со времен Гражданской войны ходил каждую зиму в
одном и том же пальто на меху – можно сказать, ходил в нем всю жизнь. В
любой сезон года он одевался только в один костюм, причем поношенный.
Шинель и маршальская форма – вот, пожалуй, и весь его гардероб маршала.
Когда он умер, его, по словам Молотова, «и хоронить-то не в чем было. Рукава
обтрепанные у мундира подшили, почистили…» [329].
Сталин постоянно курил и не давал себе отдыха. Даже в отпуске он продолжал
работать, никогда не отдыхая по-настоящему. Он умудрялся успевать все,
несмотря на огромный объем задач, которые перед собой ставил. Сталин
работал до поздней ночи – иногда до рассвета – и, обладая прекрасной
способностью концентрироваться, всегда очень подробно прорабатывал все те
документы, которыми занимался.
Если он все-таки решал отдохнуть, то либо смотрел какой-нибудь фильм у себя,
в Кремле, после полуночи, либо отправлялся на спектакль в обычный или
оперный театр. Он ездил смотреть спектакли один или со Светланой и входил в
зарезервированную для него ложу только после того, как в зале гас свет. В ложе
он садился в самом дальнем углу. После окончания спектакля – особенно если
это была премьера – он шел поговорить с актерами. Он также часто слушал
музыку, однако сам не умел играть ни на одном музыкальном инструменте.
Особенно любил русские и грузинские народные песни – о чем свидетельствует
имевшаяся у него большая коллекция грампластинок. Как и в дни своей
молодости, он очень много читал.
Библиотека Сталина[330] дает исследователю большие возможности в плане
изучения этого человека, его психологии и сфер его интересов. Эта библиотека
достойна отдельного исследования в будущем.
Начиная с 1920 года Сталин стал мало-помалу собирать личную библиотеку в
своей квартире в Кремле. Она состояла в значительной степени из книг,
изданных еще до Октябрьской революции, – произведений Маркса, Энгельса,
Плеханова, Лафарга, Розы Люксембург, Ленина, французских утопистов и
великих русских писателей (в частности, Толстого, Чехова и Горького). С
течением времени он постепенно пополнял библиотеку произведениями
советской литературы – вплоть до самых скромных писателей. У него имелись
также книги по экономике, технологии, точным наукам. Кроме того, в его
библиотеке были сборники документов, относящихся к партии, Коминтерну,
государственным организациям. Сталин делал в книгах пометки от руки. Эти
пометки, сделанные на полях почти каждой страницы, сами по себе являются
ценным источником информации, позволяющим понять, как мыслил Сталин.
Оставалось уже очень мало людей, которых он мог бы пригласить к себе, чтобы
вместе отпраздновать свой день рождения, отметить какой-нибудь
общегосударственный праздник или встретить Новый год: его ближайшее
окружение теперь состояло только из членов Политбюро и народных
комиссаров. Старики Аллилуевы виделись с ним все реже и реже, хотя Ольга
Аллилуева, расставшись со своим мужем еще несколько лет назад, все еще жила
в Кремле в маленькой квартирке, среди памятных для нее детских игрушек и
старых фотографий. Она продолжала общаться со Сталиным так же, как и
раньше – по-простецки и без стеснения, – будучи, пожалуй, единственным
человеком, который мог говорить Сталину все, что думает, и абсолютно ничем
при этом не рисковать.
Сергей Аллилуев иногда захаживал к Сталину домой и ждал там часами, когда
Сталин придет ужинать. За столом он садился, как и раньше, рядом со
Сталиным, но ничего ему больше не говорил. Он жил, словно бессловесная
тень, – немой свидетель того, как его родственники были уничтожены в ходе
массовых репрессий. Он никогда не пытался никого спасти при помощи своих
близких отношений со Сталиным – даже Реденса, арест и расстрел которого
сломали жизнь его дочери. Он лишь один раз попытался заступиться за одного
своего родственника, да и то предпочел обратиться не к Сталину, а к Берии.
Этим родственником был его племянник Иван Павлович Аллилуев (он имел
псевдоним «Алтайский»). Его арестовали в 1938 году и приговорили к пяти
годам ссылки, однако в 1940 году – благодаря вмешательству Сергея Аллилуева
– освободили[331].
С течением времени Сергей стал все реже и реже приходить в гости к своему
зятю – раз или два в году. Если вокруг Иосифа было много людей, он уходил,
шепнув ему: «Ну, я пойду к себе. Зайду в другой раз» [332].
Сталин, не отличавшийся ни чувствительностью, ни состраданием, не
испытывал, по всей видимости, никаких угрызений совести и неловкости по
отношению к своим тестю и теще и собственным детям, которых крайне
удивило исчезновение многих их родственников. «Куда все девались? Почему
обезлюдел наш дом? – спрашивала себя Светлана в 1938–1939 годах. – Я только
все больше и больше ощущала пустоту вокруг, безлюдие, и ничего мне не
оставалось, кроме школы и моей доброй няни…»[333]
В этот же период были заменены многие люди из числа прислуги (старая
повариха, горничная, экономка и т. д.), причем как в Кремле, так и на обеих
главных дачах – Ближней даче и даче в Зубалово. Новая прислуга, которая
становилась все более многочисленной, подбиралась сотрудниками НКВД. При
этом «новобранцы» автоматически сами становились сотрудниками НКВД.
Руководство НКВД решило заменить и няню Светланы. Слезы дочери заставили
Сталина вмешаться, и няня осталась в штате прислуги до самой своей смерти в
1956 году[334].
Начиная с 1937 года у детей Сталина имелись собственные телохранители. Дети
ходили в «образцовые школы», предназначенные для отпрысков руководителей
партии и страны, а затем Василий уехал продолжать свою учебу в Крым. Если
учеба Светланы не доставляла Сталину ни малейших проблем, то с Василием,
наоборот, таких проблем было хоть отбавляй. «Василий – избалованный юноша
средних способностей, дикаренок (тип скифа!), не всегда правдив, любит
шантажировать слабеньких “руководителей”, нередко нахал…» – написал
Сталин В. В. Мартышину, учителю своего сына, 8 июня 1938 года. Будучи
человеком суровым, Сталин не проявлял никакой снисходительности к своим
отпрыскам. Он написал дальше: «Его избаловали всякие “кумы” и “кумушки”,
то и дело подчеркивающие, что он “сын Сталина”. Я рад, что в Вашем лице
нашелся хоть один уважающий себя преподаватель, который поступает с
Василием, как со всеми, и требует от нахала подчинения общему режиму в
школе. […] К сожалению, сам я не имею возможности возиться с Василием. Но
обещаю время от времени брать его за шиворот». Можно представить себе,
какое замешательство охватило учителя, когда он в 1938 году получил такое
письмо от Сталина, который, кстати, не стеснялся выгонять с работы тех
учителей, которые, как ему казалось, вели себя по отношению к его сыну уж
слишком снисходительно. Чувствуя едва ли не благоговение, Мартышин
написал Сталину: «Ваш ответ – выражение непосредственности и простоты,
свойственной гению, – оставил неизгладимое впечатление»[335].
Вася сильно отставал в учебе: не делал домашних заданий, поздно вставал
утром и проводил бо́льшую часть своего времени на конноспортивном манеже.
Он любил лошадей и хотел стать кавалеристом. Поскольку Вася был физически
очень развитым, он в конце концов решил стать военным летчиком. Он был
взбалмошным, капризным, вспыльчивым человеком. Родительская забота о нем
– а скорее, явная нехватка такой заботы – сказалась на нем больше, чем на
других детях Сталина. Вася искренне любил своего отца и страдал от его
недоверия к себе и суровости суждений относительно его, Васи. Он был
неуравновешенным ребенком. Впрочем, ему было от чего потерять душевное
равновесие: сначала его брат пытался покончить с собой, затем его мать
наложила на себя руки, затем исчезли многие его близкие родственники… Вася
проводил очень много времени в компании с охранниками и прислугой. В
компании с отцом – очень мало. Уже в очень раннем возрасте Вася начал пить.
Во время каникул он приезжал из Крыма в Москву, к отцу. Он часто ходил, как
тогда было модно, на каток, и встретил там девушку, которая впоследствии
станет его женой, – Галину Бурдонскую, студентку Московского
полиграфического института. Он произвел на эту девушку впечатление тем, что
пролетел на небольшом самолете прямо над станцией метро «Кировская». Они
поженились в 1940 году и поехали вместе в Липецк, где Василий в это время
служил в военной авиации.

В преддверии войны

В марте 1939 года состоялся XVIII съезд партии. У населения появилась

надежда на ослабление социальной напряженности, на относительный покой –
пусть даже и непродолжительный, – тем более что некоторые из осужденных
были реабилитированы. По распоряжению Сталина многие военные, ставшие
жертвами устроенных в 1937 году «чисток»[336], вышли из тюрем или же
вернулись из ссылки. Осознавая, что скоро неизбежно начнется война и что
Красная Армия существенно ослаблена репрессиями, ударившими по ее
высшему командному составу, Сталин попытался спасти то, что еще можно
было спасти. Он освободил тех, кому удалось избежать высшей меры наказания
и не заболеть в тюрьмах и лагерях серьезными болезнями. Так на свободе
оказались, в частности, такие широко известные личности, как Рокоссовский,
Мерецков, Горбатов, Туполев, Ландау и многие другие [337].
Данная нелепая ситуация, при которой люди, еще совсем недавно осужденные
за тягчайшие преступления, вышли из тюрем и вернулись из лагерей и теперь
считались невиновными лишь в силу решения правителя страны, вызванного
требованиями текущего момента, отнюдь не смущала Сталина. У маршала
Рокоссовского, после того как он одержал выдающиеся победы на фронтах
Второй мировой войны, состоялся следующий разговор со Сталиным:
– Константин Констатинович, там били?
– Били, товарищ Сталин.
– Сколько у нас еще людей «чего изволите»…
– Боюсь, как бы со мной не повторился тридцать седьмой год, – признался
Рокоссовский.
– Тридцать седьмого года больше не будет, – ответил Сталин[338].

В 1939 году Сталин уже точно знал, что война с Германией неизбежна. Начиная
с 1935 года он искал союзников для совместной борьбы с Гитлером. Со
временем ему пришлось признать очевидность того, что западные
демократические государства не станут заключать с ним никаких
антифашистских договоров: после Мюнхена надежда на союз с ними исчезла.
Германская экспансия на восток не очень-то беспокоила правительства
западноевропейских стран. Именно такая их позиция и привела к подписанию
Договора о ненападении между Германией и Советским Союзом («пакта
Молотова – Риббентропа») – единственного средства, при помощи которого
СССР мог выиграть время. Цель этого договора для советского руководства
заключалась в том, чтобы получить отсрочку перед началом решительной
схватки. Данный договор, подготовленный в обстановке строжайшей
секретности, был подписан 23 августа 1939 года Молотовым, в то время
являвшимся народным комиссаром иностранных дел, и Риббентропом –
министром иностранных дел Третьего рейха. Двадцать восьмого сентября к
этому договору добавился Договор о дружбе и границе.
Кроме того, были подписаны секретные протоколы, о которых стало известно в
1946 году во время Нюрнбергского процесса, но которые так тщательно
прятались советским руководством, что их оригиналы были обнаружены лишь
после распада СССР в декабре 1991 года. Они были частью великих секретов
Сталина, его постыдным наследием, которое – от Генерального секретаря к
Генеральному секретарю – передавалось с приказом никогда его не
обнародовать. Советский народ и даже бо́льшая часть его руководителей не
знали о существовании этих протоколов. В них предусматривался раздел
Польши между Германией и СССР, а также раздел части Европы на «сферы
влияния». В «сферу влияния» СССР попадали восточные районы Польши,
Литва, Латвия, Эстония, Бессарабия и Буковина.

Первого сентября 1939 года нацистская Германия атаковала Польшу. Началась

Вторая мировая война. Советские войска, в свою очередь, перешли 17 сентября
советско-польскую границу и продвинулись вглубь польской территории
приблизительно до «линии Керзона» – русско-польской границы,
установленной в 1918 году. Продвинувшись на 200–300 километров на запад,
СССР вернул себе территории, утраченные им по Рижскому договору 1920 года
и заселенные в основном белорусами и украинцами. Данная акция также
отодвинула стратегическую линию, с которой вермахт мог начать наступление
на жизненно важные центры Советского Союза.
Двадцать третьего декабря 1989 года Александр Яковлев, возглавлявший
комиссию, которой поставили задачу выяснить, опираясь на архивные
материалы, в чем заключалась логика данного пакта, пришел к выводу, что это
было «необходимое зло».
И в самом деле, подписав пакт с Гитлером (этот пакт был шедевром так
называемой «реалистической политики», но при этом еще и верхом цинизма),
Сталин надеялся оттянуть на полтора – а то и два – года начало столкновения с
Германией. В 1939 году СССР, несомненно, был подготовлен к войне намного
хуже, чем в 1941. Сталину доложили, что Гитлер хочет обеспечить немцам
«жизненное пространство» и поэтому планирует захватить Украину – первый
рубеж в его продвижении на восток. Договор, подписанный 28 сентября 1939
года, отнимал у Гитлера возможность реализовать этот свой замысел. Кроме
того, вышеупомянутый пакт помог Сталину избежать агрессии со стороны
Японии. Японцам пришлось изменить свои планы и отложить на
неопределенный срок нападение на Советский Союз. Германским военным
командованием этот пакт был воспринят как предательство Гитлера по
отношению к интересам Третьего рейха[339].

Операция «Барбаросса»

В ночь на 22 июня 1941 года Германия все-таки начала осуществление своего

плана нападения на СССР – плана «Барбаросса»: армии Третьего рейха
вторглись на территорию Советского Союза без объявления войны. Drang nach
Osten – «Натиск на восток», – о котором давно уже помышляли немецкие
милитаристы, начал претворяться в жизнь. По замыслу Гитлера, молниеносная
война Германии с Советской Россией должна была закончиться победой
Германии еще до окончания ее войны с Англией.
Для правительства СССР нападение Германии именно в этот момент стало
неожиданностью. «Я знал, что война скоро начнется, но я думал, что мне
удастся выиграть месяцев шесть или около этого», – признался Сталин в августе
1942 года Черчиллю, упрекнувшему его за то, что он проигнорировал его,
Черчилля, слова, когда он в апреле 1941 года предупредил Сталина о
надвигающемся нападении Германии.
И в самом деле, пытаясь отсрочить столкновение с Германией, Сталин проявлял
пассивность, чтобы не побуждать Гитлера ускорить дату нападения на СССР.
Он до самого последнего момента отказывался объявлять тревогу, пытаясь
избежать «провокаций». Когда же он наконец-таки подписал приказ о начале
военных действий, тот поступил в дислоцировавшиеся возле границы войска
уже после того, как немцы вторглись на советскую территорию [340].
Разгром и отступление Красной Армии в первые месяцы войны породили две
легенды: первую – о том, что Сталин наивно поверил Гитлеру; вторую – о том,
что Сталин в первые дни после начала вторжения немецких войск на
территорию СССР впал в отчаяние. Молотов – с уверенностью человека, долго
бывшего очевидцем важных исторических событий, отверг эти домыслы:
«Сталин поверил Гитлеру? Он своим-то далеко не всем доверял! И были на то
основания. Гитлер обманул Сталина? Но в результате этого обмана он
вынужден был отравиться, а Сталин стал во главе половины земного шара!» [341]
В предвидении войны, которую Сталин считал неизбежной, но начало которой
он надеялся максимально оттянуть, он стал 6 мая 1941 года Председателем
Совнаркома. Это был его первый официальный государственный пост. Ночное
нападение Германии на СССР ошеломило политических и военных
руководителей Советского Союза. Сталина – тоже. Однако он, отнюдь не впадая
в отчаяние, решительно взялся за дело. В два часа ночи все члены Политбюро
собрались у него в Кремле. Между двумя и тремя часами ночи, когда
Шуленбург явился к Молотову, чтобы сообщить ему о начале войны, Сталин и
Молотов немедленно составили обращение к народу, которое Молотов затем
зачитал по радио в полдень 22 июня. Сталин же выступил по радио лишь 3
июля. Ему потребовалось несколько дней промедления для того, чтобы суметь
оценить ситуацию во всей ее сложности и подыскать слова, необходимые для
объявления всеобщей мобилизации. Речь, с которой он выступил по радио,
свидетельствовала о его окончательной трансформации из революционера в
государственного деятеля.
С самого первого дня войны к нему в кабинет лился непрерывный поток
посетителей – и это свидетельствует о том, что он не впадал ни в отчаяние, ни в
панику. В один лишь только день 22 июня – между 5.45 утра и полночью – он
встретился в своем кабинете с Молотовым, Берией, Тимошенко, Мехлисом,
Жуковым, Маленковым, Микояном, Кагановичем, Ворошиловым, Вишневским,
Кузнецовым, Димитровым, Мануильским, еще раз с Кузнецовым, еще раз с
Микояном, еще раз с Молотовым, еще раз с Ворошиловым, еще раз с Берией и
еще раз с Маленковым[342].
На следующий день после начала немецкого вторжения – 23 июня – Сталин
создал Ставку Верховного Главнокомандования, в которой объединил под
своим командованием главных военных руководителей и некоторых членов
Политбюро. Тридцатого июня был также создан Государственный комитет
обороны. Ставка расположилась в Кремле. Система средств связи позволяла
Сталину иметь доступ ко всем уровням военной иерархии – вплоть до
командиров низшего звена. Девятнадцатого июля Сталин также стал народным
комиссаром обороны, тем самым взяв на себя всю полноту ответственности за
ведение войны. Работая по восемнадцать часов подряд и зачастую ложась спать
прямо на диване в своем кабинете – не раздеваясь, как солдат на войне, – он
держал в своих руках ниточки, тянущиеся со всех фронтов. Он и сам был своего
рода фронтом…

Пленение Якова
«Иди воюй!» – так, насколько известно, сказал Сталин своему старшему сыну,
когда начались боевые действия.
Яков отправился на войну и 16 июля 1941 года попал возле поселка Лиозно –
под Витебском – в плен. Подразделение, которым он командовал, оказалось в
окружении, и он угодил в руки к немцам. Сталин узнал об этом благодаря
немецкому радио и благодаря листовкам, разбрасывавшимся под Москвой.
«Товарищи красноармейцы! Неправда, что немцы мучают вас или даже убивают
пленных! Это подлая ложь! Немецкие солдаты хорошо относятся к пленным!
Весь народ обманывают! Вас запугивают, чтобы вы боялись немцев! Избегайте
напрасного кровопролития и спокойно переходите к немцам!» Немцы также
разбрасывали листовки с фотографией двух немецких офицеров, стоящих рядом
с Яковом и беседующих с ним: «Сын Сталина, Яков Джугашвили, старший
лейтенант, командир батареи Четырнадцатого гаубичного артиллерийского
полка Четырнадцатой бронетанковой дивизии, сдался в плен к немцам. Если
уже такой видный советский офицер и красный командир сдался в плен, то это
показывает с очевидностью, что всякое сопротивление германской армии
совершенно бесцельно. Поэтому кончайте все войну и переходите к нам!» На
обратной стороне листовки размещалась копия рукописного текста: «Дорогой
отец, я вполне здоров, буду отправлен в один из офицерских лагерей в
Германии. Обращение хорошее. Желаю здоровья, привет всем. Яша» [343]. Еще в
руках у немцев оказалась фотография Якова, на которой он был запечатлен в
кожаной куртке, которую носил до войны. Этого было достаточно для того,
чтобы вызвать подозрения у Сталина. Как у них оказалась эта фотография? Кто
его предал? Осенью 1941 года была арестована жена Якова Юлия. Ее сначала
держали на Лубянке, а затем отвезли в город Энгельс. Там она находилась до
весны 1943 года. Ее трехлетняя дочь Галина осталась со Светланой, которая
стала заботиться о ней, как мать. Когда Юлия вышла на свободу, Сталин
выделил ей скромную квартирку, в которой она поселилась вдвоем с Галиной, и
начал присылать ей деньги и продукты питания. Галина до сих пор живет в этой
квартире[344].
Вообще-то в начале войны, после того как Яков убыл на фронт, Юлия и ее дочь
поселились в Кремле. Затем они, как и многие другие родственники Сталина,
были эвакуированы в Сочи. Сталин и на этот раз не постеснялся упрятать за
решетку человека, входившего в число его родственников.
Как только Яков попал в плен, Сталин начал предпринимать усилия по его
освобождению. Было организовано несколько спецгрупп, в состав которых, в
частности, вошли испанские добровольцы[345].
Двенадцатого марта 1945 года Сталин получил сведения относительно
пребывания его сына в плену с апреля по июнь 1942 года. Яков содержался в
лагере, находящемся на юге Баварии, вместе с двадцатью советскими
генералами и другими лицами, занимавшими высокие посты. Во время
пребывания в этом лагере он проявил себя как человек мужественный, стойкий,
несгибаемый. Немцы использовали его на строительных работах. А еще его
постоянно теребили спецслужбы: его чуть ли не каждый день фотографировали,
а сотрудники гестапо приходили его допрашивать. Он неизменно отвечал им:
«Я люблю свою Родину, я никогда не скажу плохого о моей Родине» [346]. Немцы
попытались – но безрезультатно – уговорить его вступить в армию Власова,
советского генерала, который перешел на сторону немцев, сформировал армию,
состоящую в основном из взятых немцами в плен русских, украинцев и
прибалтов, и сражался до конца войны против союзных держав, воюющих с
Германией. В июле 1942 года Якова перевели в лагерь «H-S», находящийся
возле Любека. Там его товарищем по заключению стал сын Леона Блюма Робер,
с которым он некоторое время сидел в одной камере. В этом лагере находилось
1200 военнопленных: французы, бельгийцы, югославы, поляки, но среди них
был только один советский офицер – Яков Джугашвили. За ним велось
непрерывное наблюдение. Будучи человеком гордым, он отвергал
материальную помощь, предлагаемую ему товарищами по лагерю. Он
отказывался вставать при появлении немецких офицеров, и за это ему
приходилось прозябать в карцере. В немецкой прессе писали, что он делает
заявления, направленные против его страны, а он снова и снова говорил: то, что
рассказывается о нем в немецких газетах, – ложь. Он проявлял оптимизм по
поводу того, чем закончится война, заявляя, что ни на миг не сомневается в том,
что Германия потерпит поражение и Красная Армия одержит решительную
победу. В сентябре 1942 года югославские офицеры стали готовиться к побегу:
они рыли подземный ход, начало которого располагалось в камере Джугашвили,
поскольку эта камера находилась ближе других к границе лагеря. Когда
комендант узнал об этом подземном ходе, Якова посадили в карцер, а затем –
несколько дней спустя – увезли на самолете в неизвестном направлении [347].
После Сталинградской битвы Гитлер предложил Сталину обменять его сына на
фельдмаршала Паулюса. Сталин ответил отказом. Позднее он сказал своей
дочери, что торговаться с нацистами не станет. Появился также слух, что он
якобы произнес следующую фразу: «Я солдат на фельдмаршалов не меняю!»
Во время своего пребывания в плену Яков доказал, что он человек
мужественный и обладает чувством собственного достоинства. Об этом
свидетельствует сохранившийся в архиве протокол его допроса, датированный
18 июля 1941 года.
– Мне стыдно перед отцом, что я остался жив…
– Не будете ли вы возражать, если мы сообщим по радио о вашем пленении,
[…] или вы думаете, что отцу это безразлично?
– Нет, по радио не нужно.
– Почему? Потому что ваш отец занимает самый высокий пост в правительстве,
или же вы думаете, что отец заклеймит вас позором?
– Я не хочу скрывать, что это позор…[348]
Нетрудно представить, каким было его душевное состояние, когда он услышал
по радио, что Сталин заявил: «Нет военнопленных – есть изменники Родины».
Яков попытался сбежать с группой польских офицеров. Эта попытка
закончилась провалом. Его перевели в лагерь с более суровыми условиями
содержания, находившийся в Заксенхаузене. Постепенно все больше и больше
впадая в депрессию, Яков стал отказываться принимать пищу. Вечером 14
апреля 1943 года, отказавшись зайти в свой барак, он направился к запрещенной
зоне. Часовой открыл по нему огонь и убил его. Затем его труп бросили на
проволочное ограждение с высоким напряжением, и в своем отчете комендант
лагеря написал, что Яков погиб при попытке к бегству. Его труп сожгли в
лагерном крематории.
В 1946 году до Сталина дошли другие сведения, касающиеся смерти его сына. В
семь часов вечера Яков прогуливался перед своим бараком. Наблюдавший за
ним немецкий солдат приказал ему вернуться в барак. Яков отказался и
попросил позволить ему встретиться с комендантом лагеря. Ему ответили, что
свяжутся с комендантом по телефону. Однако Яков направился в сторону
проволочного ограждения и пересек так называемую «нейтральную зону».
Часовой несколько раз крикнул ему, чтобы он повернул назад, и пригрозил
открыть огонь. Яков разорвал на себе рубашку и крикнул: «Стреляйте!»
Часовой выстрелил, пуля угодила Якову в голову. Яков упал замертво и
пролежал сутки, пока комендант лагеря не получил от Гиммлера приказ убрать
труп. Человек, рассказавший об этом, точно не знал, умер ли Яков от тока
высокого напряжения, прикоснувшись к проволочному ограждению, или от
попавшей в него пули. Якова кремировали, а его прах положили в урну и
отвезли в Берлин[349].
Сталину уже было известно о смерти сына. Среди тех, кто сообщил ему о
судьбе Якова, фигурировал король Бельгии Леопольд. Сталин сообщил своей
дочери об этой трагической новости летом 1945 года: «Яшу расстреляли немцы.
Я получил письмо от бельгийского офицера, принца что ли, с
соболезнованием, – он был очевидцем… Их всех освободили американцы…»
«Ему было тяжко, – вспоминала Светлана, – он не хотел долго задерживаться на
этой теме»[350].
Если Сталин довольно быстро примирился с мыслью, что его старший сын
погиб (хотя он и говорил с горечью, что гитлеровские варвары заставили его
страдать всю оставшуюся жизнь), то жена Якова – в соответствии со старой
русской традицией, согласно которой можно надеяться на возвращение
умершего где-то далеко или пропавшего без вести человека до тех пор, пока
кто-нибудь из заслуживающих доверия людей не сообщит, что видел его труп, –
до конца своей жизни верила, что ее муж просто предпочел не возвращаться на
Родину и начал за границей новую жизнь. Несколько человек, встречавшихся с
ней после войны, подкрепили этот миф всевозможными рассказами о том, что
Яков и в самом деле остался жив, и поэтому его родственники верят в это и по
сей день[351].

Москва в осаде

В октябре 1941 года Гитлер начал наступление на Москву. Немцы почти

вплотную подошли к советской столице. Правительство страны срочно
переехало в Куйбышев. Сталин остался в Москве. Этот образ Сталина,
оставшегося в Кремле в ситуации, когда немцы находились уже почти на
окраине города, остается в истории наилучшим примером того, как
руководитель государства может личным примером повлиять на
психологическое состояние народа.
Москва начала пустеть еще летом. Дети, старики, различные
высокопоставленные чиновники, деятели науки и культуры – все они уехали.
Осенью – а точнее, в один из дней в середине октября – город вдруг охватила
неописуемая паника. В продовольственных магазинах выстроились длинные
очереди, а некоторые из этих магазинов даже разграбили. К Казанскому
вокзалу, с которого поезда уходят на восток, потянулись толпы людей.
Милиционерам, чтобы сдержать эти толпы, пришлось перегораживать улицы.
Ничто не могло успокоить взволнованных людей. Эта паника длилась весь день.
Затем, с заходом солнца, она резко прекратилась. Люди начали расходиться по
домам и без вмешательства милиции. По всему городу, доходя до ушей каждого
человека, пронесся слух: «Сталин остается в Москве!..»
Сидя на заднем сиденье старенького «паккарда» с откидным верхом, позади
своего шофера, Сталин стал разъезжать по улицам города, ведущим к
Казанскому вокзалу. Он был очень бледным и, откинувшись на спинку сиденья,
приветствовал жестами руки москвичей, на которых его появление действовало
одновременно и ошеломляюще, и успокаивающе: если Сталин остается в
Москве, то зачем тогда уезжать? Люди стали расходиться по домам: они
поняли, что Сталин хотел сказать им своим появлением на улицах. «Это было
замечательно! Миф еще раз сыграл свою роль! – вспоминал впоследствии
Джулио Черетти, один из руководителей итальянских коммунистов. – Вечером
мне довелось узнать от одного русского секретаря, что в Кремле не обошлось
без споров: руководство милиции предлагало прибегнуть к силе. По слухам,
Сталин, поморщившись, отверг это предложение и попросил подать ему
автомобиль с открытым верхом… Результат был достигнут, я сам его видел,
поскольку я присутствовал при этом бессловесном общении между Сталиным и
толпами москвичей – сначала на улице Горького, а затем неподалеку от
Казанского вокзала»[352].
Ближайшие соратники Сталина пытались убедить его уехать, держа наготове
специальный поезд и – в аэропорту – четыре самолета (в том числе и его
личный самолет). Никто не осмеливался открыто спрашивать его, уедет он из
Москвы или нет, а потому попытались узнать косвенно: «Товарищ Сталин,
когда отправить из Москвы полк охраны?» «Если будет нужно, я этот полк сам
поведу в атаку»[353], – ответил Сталин.
Берия, Маленков и Каганович в конце концов осмелились открыто посоветовать
ему перебраться в Куйбышев. Тогда, чтобы всем все стало ясно, Сталин собрал
в ночь на 16 октября своих помощников, охранников и своего шофера и сказал
им: «Никакой эвакуации не будет, остаемся здесь до победы» [354].
Седьмого ноября 1941 года, стоя на трибуне мавзолея Ленина, перед которой
проходили подразделения Красной Армии, отправлявшиеся с Красной площади
прямо на фронт, находившийся всего в нескольких километрах от Москвы,
Сталин произнес одну из своих самых знаменитых речей, смешивая в ней
славные страницы российской истории и символы Октябрьской революции.
«Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники,
партизаны и партизанки! На вас смотрит весь мир, как на силу, способную
уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят
порабощенные народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как
на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу
долю. Будьте же достойными этой миссии! Война, которую вы ведете, есть
война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой
войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского,
Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра
Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого
Ленина!»[355]
Сталин, оставшись в Москве, которую то и дело бомбила немецкая авиация,
продолжал работать в Кремле и – чаще – на Ближней даче. Иногда во время
налетов вражеской авиации он поднимался в сопровождении кого-нибудь из
своих сотрудников на крышу здания и наблюдал оттуда, как стреляет по
немецким самолетам советская зенитная артиллерия. В 1941 и 1942 годах место,
где находилась дача Сталина, подвергалось бомбардировкам. Руководство
НКВД получило секретное сообщение о том, что неподалеку от дачи упала и не
разорвалась бомба. Об этом доложили Сталину. «Ну, тогда пойдемте ее
искать!» – сказал он. Взяв с собой миноискатель, Сталин и его охранники
пошли обследовать окрестности. Они нашли множество различных
металлических предметов, а бомбу так и не обнаружили [356].
Сталин в течение всей войны работал в одном и том же ритме: днем и ночью,
ночью и днем. Он обычно засыпал утром, часам к шести. Его охранники
обнаруживали его спящим на диване, который находился за лестницей, или на
стуле, поставленном на веранде (лицо Сталина при этом было закрыто от
солнца фуражкой). Он по-прежнему страдал от ревматических заболеваний, и у
него постоянно болели ноги (именно поэтому он все время ходил взад-вперед по
своему кабинету во время проводившихся в нем совещаний). У него также была
грудная жаба, а еще он страдал от артериальной гипертонии. Однако он не
уделял никакого внимания ни самому себе, ни своим болезням. Ничто не могло
остановить его в стремлении руководить обороной страны, вмешиваться в ход
военных действий и заниматься дипломатией. Когда он успешно прошел через
это испытание, ему было уже 67 лет. Он был измученным физически,
постаревшим, еще более щуплым, с поседевшими и поредевшими волосами.

Фронт

Ездил ли Сталин на фронт? Данный вопрос является спорным еще с тех пор, как
Хрущев в своем секретном докладе на XX съезде КПСС заявил, что Сталин,
организовывая оборону страны, военные операции планировал по глобусу.
Конечно же, политическое руководство страны не часто выезжало на фронт.
Молотов признавал это по отношению к самому себе. «Я в Ленинград выезжал в
41-м. Во-вторых, я снимал Конева. Потом выезжал торопить Жукова. Это, по-
моему, в 42-м или в 43-м. Вот эти были у меня поездки» [357]. Сталин тоже
несколько раз ездил на фронт, но эти его поездки держались в строжайшей
тайне даже от его ближайшего окружения. В прессе о них никогда не
упоминалось. Во время обороны Москвы Сталин ездил на фронт дважды. Он, в
частности, посетил район Волоколамска. Когда он неожиданно решил туда
съездить, он вызвал к себе Жукова и Берию и объявил им о своем решении в
этот же день отправиться под Волоколамск. Еще он один раз ездил в Ленинград,
когда Красная Армия готовилась там к крупномасштабному наступлению.
Будучи по своей природе человеком скрытным, он стал еще более скрытным во
время войны. Он никогда не рассказывал никому заранее о том, что собирается
сделать. Его неожиданный приезд всегда был большим событием. Его обычно
везде сопровождали личные охранники, а при поездках на фронт – еще и два
подразделения НКВД: одно из них следовало впереди него, а второе
непосредственно окружало его со всех сторон. Он проводил некоторое время на
командных пунктах, разглядывая с них позиции немецких войск [358].
После Тегеранской конференции Сталин посетил разрушенный Сталинград. Он
прошелся по улицам и наведался туда, где находился штаб фельдмаршала
Паулюса. Во время одной из поездок его машину слегка задел другой
автомобиль, за рулем которого сидела женщина. Сталин приказал своему
шоферу остановиться и вышел из машины. Узнав Сталина, бедная женщина так
перепугалась, что начала плакать. «Это я виновата! Это я виновата!» –
повторяла она, всхлипывая. Сталин стал ее успокаивать: «Да вы не плачьте,
моей машине ничего не сделалось, она бронированная. А вы свою поправьте!»
Затем Сталин обратился к подбежавшим милиционерам: «Вы ее не трогайте,
она не виновата, виновата война»[359].

Недопустимая любовь

Если Яков находился в плену, а Василий – на фронте, то Светлана сначала

переехала в Сочи, а затем – в Куйбышев.
Поначалу те, кто еще оставался из родственников Сталина – старики
Аллилуевы, Анна Сергеевна, два ее сына, Юлия и Галина, а также няня
Светланы, – уехали вместе с ней в Сочи. В сентябре все они вернулись в
Москву. Юлию там арестовали, а Галина, пожив некоторое время у
Аллилуевых, уехала к Светлане в Куйбышев.
Светлана жила там в специальной гостинице вместе с Ольгой, маленькой
Галиной и Галиной взрослой – женой Василия (в октябре она родила сына
Александра). Что касается Сергея Аллилуева, то он предпочел уехать в Тифлис.
«Дорогой мой папуля, я скучаю всегда по тебе, когда уезжаю куда-нибудь, но
сейчас что-то особенно к тебе хочется, – написала Светлана своему отцу 19
сентября 1941 года. – Если бы ты разрешил, то я прилетела бы на самолете, дня
на 2–3. […] Ох, папуля, как мне хочется хотя бы на один день в Москву! […]
Так ты хоть спи-то как следует, а то у меня есть сведения, что ты спишь мало.
Это недопустимо, уважаемый товарищ секретарь! […] Целую еще много-много
раз мою радость, моего дорогого папочку»[360].
Двадцать восьмого октября Светлана и в самом деле приехала в Москву, чтобы
повидаться с отцом. Она увидела его всецело погруженным в работу: военные
карты, донесения, телефонные звонки, посетители. Он лишь мимоходом
спросил ее: «Ну, как ты там, подружилась с кем-нибудь из куйбышевцев?»
Светлана увиделась с ним еще раз в январе 1942 года: она провела лишь два дня
рядом с отцом, заваленным работой и измученным различными подозрениями.
В июне 1942 года родственники Сталина возвратились в Москву и уже больше
не уезжали оттуда до конца войны. Там их ждала плохая новость: когда немцы
приближались к Зубалово, дачу пришлось взорвать. Неподалеку от нее
впоследствии был построен другой дом, но это было уже совсем не то.
Родственники Сталина собрались все вместе в этом новом строении. Однако
теперь они представляли собой разношерстную компанию, отнюдь не
отличающуюся единством. Что могло быть общего между Анной, впавшей в
отчаяние после утраты своего мужа, Галиной, оставшейся без родителей после
того, как ее отец попал в плен к немцам, а маму арестовали свои, и Василием,
жившим на широкую ногу в окружении своих «придворных» – спортсменов,
актеров, летчиков, – которые то и дело приезжали на эту новую дачу, чтобы
поучаствовать в устраиваемых Василием попойках? Когда начался новый
учебный год, Светлана и маленькая Галина вернулись в Кремль, в квартиру
Сталина[361].
В самый разгар войны – зимой 1942/1943 годов – у Светланы случилось первое
в ее жизни любовное увлечение и возник первый конфликт с отцом. Будучи еще
школьницей, она начала платонический флирт с сорокалетним мужчиной –
Алексеем Каплером, – которого она встретила в окружении своего брата
Василия. Они начали с того, что стали вместе ходить в кино и прогуливаться
вокруг дачи. Как-то раз на банкете, организованном все тем же Василием, они
танцевали вместе фокстрот. Юной Светлане очень льстило, что ей уделяет
внимание этот театральный деятель. Он ждал ее у входа в школу, водил ее в
Третьяковскую галерею, ходил с ней в театр. В обстановке войны возникла
недопустимая любовь, за которой стало внимательно наблюдать недремлющее
око охраны семьи Сталина. Каплер, пренебрегая благоразумием, опубликовал в
газете «Правда» в конце ноября 1942 года статью в виде письма, которое он
адресовал своей возлюбленной и в котором он, рассказывая о Сталинградской
битве, делал лирические отступления, относящиеся к его прогулкам в
Подмосковье в компании с этой девушкой. Сталину, конечно же, ежедневно
докладывали о том, как обстоят дела с этой скороспелой любовью его дочери.
Он сначала попытался урезонить ее, изъясняясь лишь намеками, а один из его
охранников поговорил соответствующим образом с ухажером Светланы.
Однако ничего не изменилось: Светлана по-прежнему проводила бо́ льшую
часть своего свободного времени с Каплером. Они ходили в кино, в театр,
совершали вечерние прогулки. Двадцать восьмого февраля – в день, когда ей
исполнилось семнадцать лет, – она привела своего воздыхателя в пустую
квартиру, которую сняла при помощи брата. Там они говорили друг другу
ласковые слова, целовались, томно молчали и… грустно прощались друг с
другом. Дело в том, что Каплер, наконец-таки осознав, как сильно рискует,
добился командировки в Ташкент: там он должен был снимать фильм. Однако
двумя днями позже его арестовали. На Лубянке его допросил сам Власик –
начальник охраны Сталина, – пожелавший лично проконтролировать, что все
встало на свои места. Официально Каплера обвинили в связях с иностранцами и
приговорили к пяти годам лишения свободы. Выйдя на свободу в 1948 году, он
допустил серьезную ошибку – вернулся в Москву, находиться в которой ему
было запрещено. Его снова арестовали и приговорили еще к пяти годам
лишения свободы. Для Светланы эта ее любовная история закончилась двумя
пощечинами, которые запомнились ей на всю оставшуюся жизнь. Сталин
ударил ее первый раз в жизни. «Подумайте, няня, до чего она дошла! – сказал он
няне, стоявшей в ужасе в углу комнаты. – Идет такая война, а она занята…» (тут
Сталин произнес «грубые мужицкие слова»)[362]. Начиная с этого дня отношения
между Сталиным и его любимым отпрыском сильно изменились.
Василий, однако, доставлял отцу гораздо больше хлопот, чем Светлана. Его
беспутная жизнь и пьянство были для Сталина невыносимыми. Один раз он
даже распорядился посадить своего сына на десять дней в тюрьму. Тем не
менее, когда началась война, Вася отправился на фронт и воевал мужественно.
Он совершил двадцать семь боевых вылетов, сбил вражеский самолет и был
ранен 4 апреля 1943 года осколками разорвавшегося снаряда. За эти его
довольно скромные военные подвиги его завалили наградами: два ордена
Красного Знамени, орден Александра Невского и орден Суворова II степени.
Начав войну в звании полковника, он в 1946 году стал генерал-майором военно-
воздушных сил, а год спустя – генерал-лейтенантом [363]. Несмотря на свою
вспыльчивость и недисциплинированность, он был хорошим летчиком. Однако
из-за своего несносного характера, склонности к пьянству и порочного
окружения он, образно выражаясь, часто оказывался на краю пропасти. Тем не
менее из всех детей Сталина он лучше всего сумел воспользоваться высоким
положением своего отца. Нельзя сказать, что он что-то у него выпрашивал, но
уже одной его фамилии – Сталин – хватало для того, чтобы чиновники
различных рангов делали для него все, что могли, пусть даже сам Сталин
относился отнюдь не с одобрением к головокружительной карьере своего сына.
Никто не знал, что Сталин ценит Василия не очень-то высоко. Вася еще с
молодых лет вел себя как прожигатель жизни, покровитель конного спорта и
организатор военно-воздушных парадов. Его любовные похождения тоже
вызывали у его отца раздражение. Когда жена Василия была беременна во
второй раз (в 1942 году у нее родилась дочь Надежда), он ввязывался в
различные любовные авантюры. Сталин выделил жене Василия хорошую
квартиру и предоставил средства к существованию. Когда же эта его невестка
помирилась со своим неверным мужем, Сталин обозвал ее дурой [364].

Союзники

За четыре года войны, в течение которых, несмотря на всевозможные

препятствия, возник и укрепился союз между СССР и западными державами и
была одержана победа над Гитлером, авторитет Сталина сильно укрепился.
Еще в начале 1930-х годов, когда он начал принимать у себя иностранных
гостей, он научился очаровывать, успокаивать, вселять уверенность… Никто не
мог понять, что он их надувает. Все попадались на его удочку – политики и
писатели, дипломаты и партийные активисты. Сталин представал перед своими
западными собеседниками как человек, объясняющий все просто и ясно. Уже
сам факт встречи с ним являлся для них целым событием. Его имидж человека
золотой середины, его кабинет, лишенный показных признаков кабинета
человека, обладающего огромной властью, и его щуплая фигура,
контрастирующая с величественной обстановкой Кремля, изумляли
собеседников.
Склонность Сталина к скрытности, его стремление держать за полупрозрачной
завесой свою личную жизнь, его подчеркнутая замкнутость, его наигранное
стремление казаться незаметным – имело ли все это своей единственной целью
скрыть от иностранцев запугивание населения и репрессии, при помощи
которых он удерживал в своих руках власть? Загадка Сталина родилась
благодаря той странной – вплоть до мистики – самоизоляции, на которую он
себя обрекал, благодаря его скрытности, благодаря умело используемой им
завесе таинственности. А еще – благодаря многоликости этой личности, имиджу
разностороннего человека, превосходному умению вызывать симпатию у людей
и вести разговор в доверительной манере, подстроенной под особенности
каждого конкретного собеседника. Большинство из тех, кто побывал у него в
гостях, упоминают в своих мемуарах, личных дневниках, переписке и беседах с
другими людьми о своей встрече со Сталиным, поскольку эта встреча, по всей
видимости, произвела на них большое впечатление [365]. Изумление этих людей
усиливалось еще и тем, что все они ожидали увидеть человека ужасного,
бесцеремонного, грубого, сухого и надменного. Однако встречали они в лице
Сталина нечто диаметрально противоположное. Отсутствие у Сталина какого-
либо «внешнего блеска» смущало его собеседников: он казался им
бескорыстным, равнодушным к славе и к удовольствиям, не гордящимся своей
огромной властью. При этом, конечно же, в нем замечали его упрямство и
недоверчивость и понимали его главные мотивы – править твердой рукой, так,
как он считал правильным, и в одиночку. Его жалели за его одиночество; его
считали искренним, честным и справедливым; его хвалили за умение слушать
(он умел заставить своего собеседника почувствовать себя раскованно) и
ненаигранную откровенность. Ему зачастую не ставили в вину то, о чем всем
было известно – чистки, «заказные» судебные процессы, расстрелы, – а лишь
преклонялись перед ним как революционером, осознанно закрывая глаза на то,
что он – тиран.
Вступление СССР во Вторую мировую войну привело к Сталину выдающихся
политиков западного мира, и его обаяние стало работать при общении с ними
так же, как оно работало при его общении в 1930-е годы с известными
зарубежными гостями, представлявшими собой в большинстве своем
выдающихся писателей XX века. В конце июля 1941 года Сталин принял у себя
Гарри Хопкинса, ближайшего соратника президента Рузвельта; в сентябре –
Гарримана и Бивербрука; в августе 1942 года – Черчилля. Затем – с 28 ноября по
2 декабря 1943 года – Сталин встретился с Черчиллем и Рузвельтом в Тегеране.
Военная переписка[366] руководителей государств-союзников (СССР и западных
держав) демонстрирует наличие между ними взаимопонимания, которое в наше
время многие начинают считать мнимым, но которое в действительности,
несмотря на политические разногласия, было реальным. Союз между СССР и
западными державами, хотя их руководителей раздирали противоречивые
чувства (восхищение и недоверие, энтузиазм и подозрения, солидарность и
отчужденность), сумел укрепиться и просуществовать в течение всей войны. На
эти сложные отношения влияли не только чисто прагматические соображения,
но и определенные личные эмоции. Образ «красного царя» был интересным и
притягательным. Черчиллю, насколько известно, хотелось бы встречаться со
Сталиным как минимум раз в неделю; Рузвельт надеялся его еще раз увидеть [367].
В военные годы появились самые поразительные отзывы о Сталине,
написанные встречавшимися с ним официальными представителями стран –
союзников СССР. Гарри Хопкинс вспоминал, что в беседе с ним Сталин не
допустил ни одного лишнего слова, жеста или манерности. «Это напоминало
разговор с абсолютно отлаженным механизмом, интеллектуальной машиной», –
записал Хопкинс в своих бумагах[368]. «Великим революционным вождем и
мудрым русским государственным деятелем и воином» считал Сталина
Черчилль, которому в течение трех военных лет довелось поддерживать с ним
«близкие, суровые, но всегда волнующие, а иногда даже сердечные
отношения»[369]. Генерал де Голль отозвался о Сталине следующим образом:
«Коммунист, одетый в маршальский мундир, диктатор, укрывшийся как щитом
своим коварством, завоеватель с добродушным видом, он все время пытался
ввести в заблуждение. Но сила обуревавших его чувств была так велика, что они
часто прорывались наружу, не без особого мрачного очарования» [370].

Катынская трагедия

Тринадцатого апреля 1943 года пропагандистские службы Третьего рейха

провозгласили о том, что в лесу под Катынью (Смоленская область) были
обнаружены общие могилы. В этих могилах было погребено около десяти тысяч
польских офицеров, убитых в марте-апреле 1940 года по приказу Сталина. В
действительности же возле Катыни нашли четыре тысячи сорок три трупа.
Однако впоследствии были обнаружены и другие массовые захоронения, в
результате чего появились спорные, но в любом случае ужасные цифры: 15
тысяч трупов – по польским данным, 22 тысячи трупов – по последним данным,
заявленным на сегодняшний день русскими. Тем самым стало известно об
одном из самых жутких эпизодов Второй мировой войны. Польское
правительство, находящееся в Лондоне, вслед за немцами тоже обвинило
советские власти в расстреле польских офицеров. Двадцать пятого апреля оно
передало меморандум государствам-союзникам и потребовало – как того
потребовали и немцы, – чтобы представители Международного Красного
Креста провели расследование на месте данных захоронений. Двадцать шестого
апреля советское правительство разорвало дипломатические отношения с
польским правительством, находящимся в Лондоне. Это было начало
конфликта, который впоследствии подорвет союзнические отношения между
СССР и западными державами, будет все время разрастаться и станет – вплоть
до распада СССР – главным камнем преткновения в отношениях между
Советским Союзом и Польшей.
Сейчас нам уже известно, что решение уничтожить польскую военную элиту,
находившуюся на советской территории, было принято Политбюро и что все
его члены поставили свои подписи под соответствующим документом. Этот
позорный документ – как и протоколы, ставшие приложением к Договору о
ненападении между Германией и Советским Союзом, – является тяжелым
наследием, которое преемники Сталина, достигнув вершины партийной
иерархии, должны были держать в величайшем секрете.
Способ, при помощи которого Сталин умудрялся опровергать факты в общении
с руководителями государств-союзников, и по сей день является «классикой
жанра»: ложь во имя государственных интересов. Двадцать первого апреля
Сталин отправил два идентичных секретных послания: одно – Черчиллю, второе
– Рузвельту. Его версия (она была официальной версией советской
историографии вплоть до прихода к власти Горбачева) заключалась в том, что
данное преступление совершили немцы. «Гитлеровские власти, совершив
чудовищное преступление над польскими офицерами, разыгрывают
следственную комедию, в инсценировке которой они использовали некоторые
подобранные ими же самими польские профашистские элементы». Сталин
заявил, что «то обстоятельство, что враждебная кампания против Советского
Союза начата одновременно в немецкой и польской печати и ведется в одном и
том же плане, – это обстоятельство не оставляет сомнения в том, что между
врагом союзников – Гитлером и правительством г. Сикорского имеется контакт
и сговор в проведении этой враждебной кампании» [371]. Черчилль поверил
Сталину, при этом всячески стараясь как-то «замять» конфликт с поляками.
«Германская пропаганда создала эту историю именно для того, чтобы вызвать
трещину в рядах Объединенных Наций…» [372], – ответил он Сталину. Именно
данная версия и была воспринята как отвечавшая действительности, пусть даже
ее и не признали таковой в ходе Нюрнбергского процесса (трибунал отказался
возложить вину за эти трагические события на Третий рейх).
Данный поступок Сталина – кроме того, что он был чудовищным
преступлением и тайной, которую Сталин сумел навязать своим преемникам
более чем на полвека вперед[373], – являлся отражением желания Сталина раз и
навсегда изменить отношения России с Польшей. И снова генерал де Голль
лучше всех понял глубокие мотивы, определявшие действия Сталина: «По его
речи, громовой, жалящей, красноречивой, чувствовалось, что “польский
вопрос” был центральным в его политике и что он принимал его близко к
сердцу. Он заявил, что Россия “резко изменила свое отношение” к Польше,
которая веками была ее врагом и в которой отныне она хотела видеть друга» [374].
Убедили заявления Сталина руководителей союзных держав или нет, но они
поняли, что по поводу Польши Сталин ни о чем торговаться не станет [375].
Борьба с фашизмом, в рамках которой Сталин проявил себя как верный
союзник, и победа над Третьим рейхом, одержанная Красной Армией, которая,
начиная со Сталинградской битвы, сумела добиться коренного перелома в ходе
войны, придали мифу о Сталине международные масштабы, позволяя ему войти
во всемирную историю в образе триумфального победителя. Многие шли в бой
и умирали с криками «За Сталина!» и «Да здравствует Сталин!».
Будучи превосходным импресарио своего собственного имиджа (он даже сам
попал под чары этого имиджа, обрывая – незаметно для самого себя – связь с
реальностью), Сталин, похоже, жил в мире абстракций. Смерть для него,
возможно, тоже была абстракцией. Его ничуть не волновало то, что люди,
которых он убивал или отправлял в трудовые лагеря, не были ни в чем
виноваты. Число людей, принесенных в жертву ради осуществления мечты,
было всего лишь вопросом статистики. Не он ли как-то раз заявил: «Смерть
одного человека – трагедия, смерть миллионов – статистика»? «Вы
неподражаемы!» – сказал Сталину генерал де Голль, когда они встретились в
декабре 1944 года в Москве.

Морозов

Во время войны личная жизнь Сталина практически сошла на нет. Он перестал

ужинать в своей квартире в Кремле и ехал в конце рабочего дня прямо в
Кунцево в компании со своими соратниками, ставшими отныне его
единственным постоянным окружением.
Осенью 1944 года Светлана вышла замуж за Григория Морозова – школьного
товарища Василия. Григорий был у Светланы пионервожатым, когда она была
пионеркой. Первый раз он ее встретил на праздновании дня рождения Василия.
Ей тогда было шесть лет, а ему – одиннадцать.
Григорий Иосифович Морозов – русский с еврейскими корнями – был большим
другом Василия. Он сидел с этим сыном Сталина в школе за одной партой и
принимал участие в затеваемых Василием играх и «шалостях». Его любовь к
Светлане зародилась в то время, когда она была студенткой, изучавшей
историю, а он уже заканчивал свое обучение на факультете международного
права. Когда началась война, Григорий служил в Красной Армии: он с октября
1939 года проходил военную службу в Семьдесят шестом полку. Он убыл на
фронт 26 июня 1941 года. В феврале 1942 года он был ранен, в результате чего
стал непригодным к военной службе.
Когда Светлана сказала своему отцу, что она решила выйти замуж за Морозова,
она получила его согласие без особых проблем. Восемнадцатого мая 1944 года
они, счастливые оттого, что Сталин не стал препятствовать их союзу, пришли
домой к сестре Григория – Вере, – чтобы отпраздновать данное событие с ней и
ее мужем. Они открыли две бутылки шампанского. На следующий день
Григорий и Светлана отправились вдвоем в бюро регистрации актов
гражданского состояния. Взглянув на документы Светланы и поняв, кто к ним
пришел, служащий перепугался. Однако все документы были в порядке, и
Григорий со Светланой сочетались законным браком.
Новоиспеченные супруги поселились в Кремле. Морозов стал там время от
времени общаться со Сталиным и другими власть имущими. Он пользовался
библиотекой своего тестя, ходил в тир с Берией, встречался с детьми членов
Политбюро[376]. Жизнь у Григория и Светланы была легкой, приятной и
заполненной учебой (они оба все еще учились в университете). В мае 1945 у них
родился сын – «дитя Победы», – которого назвали Иосифом и о котором стали
заботиться две няньки – та, которая когда-то ухаживала за Светланой, и та,
которая когда-то ухаживала за Галиной (дочерью Якова Джугашвили).
Благодаря усилиям второй из этих нянек он стал любимым внуком своего
дедушки.
В феврале 1948 года Светлана и Григорий развелись, причем Сталин не имел к
их разводу никакого отношения. «Он никогда не требовал, чтобы мы
расстались», – утверждала Светлана, у которой имелись личные причины для
того, чтобы разойтись с мужем. Когда 8 февраля в девять часов вечера Григорий
Морозов покинул свою квартиру в Кремле, чтобы отправиться на квартиру
своих родителей, тяжелая дверь за его спиной гулко хлопнула, тем самым
символизируя, что «кремлевский» период его жизни окончательно и
бесповоротно закончился.
За пределами круга родственников Сталина его уже ничто не могло защитить.
Несколько часов спустя – в половине пятого утра – сотрудники НКВД явились
на квартиру его родителей, чтобы арестовать его отца под тем предлогом, что
Григорий поддерживал отношения с семьей Аллилуевых. Вели они себя крайне
грубо и бесцеремонно: перерыли все вещи в квартире старика Морозова, чтобы
забрать и уничтожить следы близких отношений Морозовых со Светланой
Аллилуевой. Фотографии, почтовые открытки, письма, личные дневники – все
это было конфисковано. Отца Григория посадили в тюрьму, в одиночную
камеру. Он вышел на свободу лишь в 1954 году, после смерти Сталина. Что
касается Григория, то он три года не мог устроиться на работу, причем ему в
течение этого времени приходилось как-то содержать не только себя, но и свою
мать. Он очень дорого заплатил за то, что побыл четыре года мужем дочери
Сталина[377].
Сталин остался в памяти Григория Морозова человеком необыкновенным, но
при этом суровым, грубым, доходящим иногда до садизма и полностью
лишенным чувства сострадания.

Валентина Васильевна Истомина

В 1937–1938 годах, после большой «чистки» домашней прислуги Сталина, в его

ближайшем окружении появились новые люди, среди которых была и курносая
девушка, всегда пребывавшая в хорошем настроении. Она работала сначала в
течение трех лет на даче в Зубалово, а затем ее перевели на Ближнюю дачу. Там
она оставалась до самой смерти Сталина, причем со временем стала на этой
даче экономкой.
Близкие отношения между Сталиным и Истоминой начались, возможно, в
трудные годы войны или же в счастливые моменты победы в этой войне.
Валентина сопровождала Сталина во всех его поездках: официально – как его
экономка, неофициально (что держалось в тайне) – как его сожительница. «А
если была женой, кому какое дело?» – сказал Молотов в 1977 году, тем самым
как бы подтверждая то, что и так уже было известно [378] ]. Будучи уже пожилым
и уставшим человеком, Сталин вернулся к привычкам своей молодости, когда
он – в начале XX века – был женат на скромной и покладистой портнихе, очень
аккуратной женщине и хорошей хозяйке, которая любила его, как какого-
нибудь бога, и не требовала ничего взамен. Валечке удалось добиться доверия к
себе со стороны вождя в эпоху, когда его недоверчивость доходила до
паранойи. Она полностью взяла в свои руки управление хозяйством.
Миловидная, любезная, скромная, неприметная, преданная, она одарила
Сталина нерушимой любовью. В отношениях с ней ему не грозили никакие
проблемы – вообще никакие. Она следила за его здоровьем и настаивала на том,
чтобы он хоть чуть-чуть заботился о самом себе (хотя ей так никогда и не
удалось навязать ему более здоровый ритм жизни или, по крайней мере,
регулярное медицинское наблюдение). Будучи человеком покладистым, она
делала то, в чем он нуждался, но лишь в установленных им самим пределах.
Доброта и любовь этой женщины, вышедшей из простого народа, – это было
все, что теперь оставалось от его личной жизни. Он был уверен, что она его
никогда не предаст. «Она была из тех женщин, которые никогда не создают
никаких проблем, и именно поэтому она была ему нужна», – сказал мне внук
Сталина Александр Бурдонский, пытаясь дать какое-то объяснение этим – более
чем удивительным – отношениям своего дедушки с Валентиной Истоминой.
Как можно увязать очень близкие отношения с этой более чем обыкновенной
женщиной – пусть даже она была преданным другом и умелым
администратором, – и имидж триумфального победителя, к ногам которого 24
июня 1945 года солдаты пехотных, кавалерийских и танковых полков бросали
знамена Третьего рейха? Как можно представить себе, что человек
планетарного масштаба проводит свободное время наедине со своей экономкой?
Человек, олицетворявший в истории XX века победу, во имя которой тысячи
партизан, солдат, участников движения Сопротивления по всей Европе были
готовы умереть, и являвшийся символом неизменно победоносной революции,
сожительствовал в обстановке строжайшей секретности – то на одной, то на
другой из своих нескольких дач – с обычной крестьянкой.
Живя все в большем и большем уединении, Сталин постепенно отчуждался от
своих близких, все реже и реже виделся со своими детьми и очень редко – с
некоторыми из своих внуков.

Когда война была победоносно завершена, Сталин находился на пике своей

популярности. Его вдруг потянуло к общению со старыми друзьями и просто с
обычными гражданами (с последними – посредством спонтанных встреч на
улицах).
В один из майских дней 1944 года, когда у него наконец-таки появилась
возможность немного отдохнуть, Сталин случайно обнаружил, что в одном из
его сейфов лежит много денег. Ключи от этого сейфа хранились не только у
него, но и у его главного секретаря – Поскребышева. Удивившись тому, что он,
Сталин, перестал обращать внимание на самые обычные предметы и явления
человеческой жизни, он спросил, откуда взялись эти деньги. Поскребышев
объяснил ему, что эта внушительная сумма представляет собой его
накопившуюся зарплату. Она накопилась потому, что он не тратил деньги ни на
что, кроме уплаты членских взносов в партии. Сталин задумался: у него
впервые в жизни появилась большая сумма денег, принадлежащая лично ему.
Что с ней делать? Его личные расходы – питание, содержание дач, прислуга –
оплачивались государством. На что он мог бы потратить эти деньги?
Несколькими днями позднее он распорядился отправить крупные денежные
переводы своим старым друзьям в Гори: «1) Моему другу Пете – 40 000, 2)
30 000 рублей Грише, 3) 30 000 рублей Дзерадзе. 9 мая 1944 г. Coco». К
каждому из этих переводов прилагалось короткое послание на грузинском языке
примерно такого содержания: «Гриша! Прими от меня небольшой подарок.
9.05.44. Твой Сосо»[379].
Сталин почувствовал необходимость приблизиться к простым людям, вникнуть
в их жизнь, проехаться по стране, измученной четырьмя годами грандиозной
войны. Именно такой была цель его поездки на юг летом 1946 года. Он наконец-
то взял полноценный отпуск – впервые с 1937 года.
В этой его поездке – почти такой же помпезной, какие совершали монархи, – его
сопровождал огромный кортеж. Сталин останавливался в городах и выходил из
машины, чтобы поговорить с прохожими. Ночевал он у различных партийных
функционеров. В этой поездке участвовала и Валентина Истомина. Эта
энергичная – хотя и не очень грамотная – женщина прекрасно видела, как
чиновники, прибегая ко лжи и к лести, пытаются скрыть от Сталина реальную
ситуацию в стране. Хотя на Украине свирепствовал голод, а по всей стране
ощущался дефицит буквально всего, местные руководители «рапортовали»
Сталину исключительно в оптимистических тонах и заваливали его подарками –
отборными овощами и фруктами и снопами пшеницы, символизирующими
богатство и изобилие, которых в действительности не было. Шоферы этих
«аппаратчиков» рассказывали прислуге Сталина правду о тяжелой
повседневной жизни народа. «Как им не стыдно было его обманывать! А теперь
все, все на него же и валят!» – сетовала Истомина несколько лет спустя[380].
Однако в действительности Сталин прекрасно знал и о голоде на Украине, и о
крайне низком уровне жизни большей части населения страны.
Хотя личная жизнь Сталина почти сошла на нет, а его здоровье сильно
расшаталось, он вышел из Второй мировой войны как один из великих
победителей, прочно занявших свое место в истории. Культ его личности
переступил пределы коммунистического мира. «Ибо жизнь и люди призвали
Сталина воплотить в реальность их безграничную надежду», – написал Поль
Элюар в декабре 1949 года. Сталин, словно символ, объединял всех тех, кого
уничтожали фашисты. Итальянские коммунисты, радуясь, сравнивали Сталина
с борцами за справедливость из европейской истории. Сталин распространил до
самого центра Европы социалистический строй, отождествляемый многими с
социальным равенством и свободой. Мечты, мифы, несбыточные фантазии
довершили дело. В узком кругу его семьи хватило очень простых слов, чтобы
выразить главное. «Папа, поздравляю тебя, победа!» – взволнованно сказала ему
по телефону 9 мая 1945 года его дочь. «Да, победа! Спасибо. Поздравляю тебя!
Как ты себя чувствуешь?»[381]

Глава VIII. Отшельник

Прекращение союзнических отношений между СССР и западными державами и

начало «холодной войны» привели к тому, что образ Сталина начал тускнеть.
Он был все еще зачаровывающим, привлекательным, но все менее и менее
понятным. «Чего хочет Сталин?» – начали задаваться вопросом его недавние
союзники.

Политика сдерживания

Сразу же после окончания войны Сталин заявил, что союз между СССР и
западными державами возник исключительно по причине существования
общего врага – Адольфа Гитлера, начавшего войну с целью установления
господства Германии в Европе, – и что, поскольку данной причины больше не
существует, этим странам придется строить отношения на новых основах, а это
будет нелегко[382]. В ответ на возникшее у Сталина подозрение (близкое к
уверенности), что вчерашние друзья теперь стали врагами, в противоположном
лагере появилась доходящая до паранойи уверенность в том, что Кремль
вынашивает экспансионистские планы. Результатом этого явилась «политика
сдерживания», которую разработали и начиная с 1947 года стали применять по
отношению к Советскому Союзу американцы.
«Холодная война», значительная часть вины за развязывание которой лежит на
Сталине, развеяла миф о нем и привела его к еще большей изоляции.
Желающих встретиться с ним стало меньше, да он и сам принимал у себя все
меньше и меньше посетителей. Ему уже не нужно было улучшать свой имидж –
он теперь предоставлял самой истории вынести свое суждение о нем. «Чего
хочет Советский Союз и как далеко собирается идти Россия?» – спросил у
Сталина в 1947 году Уолтер Беделл Смит, посол США в СССР. Он, как и
многие другие до него, пытался понять, что находится за отработанным до
деталей и непроницаемым имиджем самого таинственного человека планеты.
«Упорядоченность и точность его высказываний заставили меня подумать, что
он обладает замечательной памятью и большой силой концентрации», – так
выскажется затем посол о мыслях, которые пришли ему в голову, когда он
ожидал ответа Сталина. «Мы дальше не пойдем», – ответил ему Сталин, глядя
прямо в глаза своему собеседнику[383]. Это означало, что Сталин хочет
восстановить в Европе границы 1939–1940 годов и иметь возможность
оказывать на Восточную Европу влияние – возможность, которую он, по его
представлениям, получил на Ялтинской конференции.
Был ли этот Сталин – Сталин периода «холодной войны», все больше и больше
замыкающийся в себе и превращающийся в отшельника, – абсолютным
хозяином или же руководителем лишь небольшой фракции в Политбюро?
Данный вопрос вытекал из несоответствия между его официальными
обещаниями и реально проводимой политикой. Люди, посещавшие его,
удивлялись тому, как он быстро стареет вследствие физического и психического
напряжения, перенесенного во время войны. С ним случились два приступа:
один – в конце 1945 года, второй – в 1947 году. Мнения относительно него уже
не были схожими, он все реже появлялся на публике, а завеса тайны над его
личной жизнью делала его еще более загадочным человеком. Люди на улице,
аккредитованные в Москве иностранные дипломаты, гости Сталина
расспрашивали друг друга об этом человеке, о котором, не считая его
публичного имиджа, никто ничего не знал. Для всех его личная жизнь
закончилась в 1932 году после смерти его второй жены. «Он был уже так
изолирован от всех, так вознесен, что вокруг него образовался вакуум – не с кем
было молвить слово», – написала впоследствии о своем отце Светлана
Аллилуева[384].
Поскольку люди его уже почти не видели, они забыли о том, что время течет и
для него и что он – как и все – постепенно стареет. Он еще стоял на трибуне
мавзолея Ленина во время торжественных мероприятий на Красной площади 7
ноября и 1 мая, однако черты его лица уже сильно потускнели. Он также один
раз присутствовал на спортивном празднике, проводившемся на огромном
стадионе «Динамо». Иногда его силуэт замечали в глубине его ложи в Большом
театре.
Чем меньше люди его видели, тем больше они его любили. Его портреты висели
на стенах едва ли не везде – вплоть до самых убогих лачуг в самых глухих
деревнях. Этот тиран стал отцом всего народа – отцом очень суровым, но
победоносным, которого большинство населения теперь считало частью своей
жизни и воспринимало как нечто непреходящее. Когда использовавшийся много
лет официальный портрет Сталина заменили на более «свежий», люди с
удивлением увидели, что у их вождя тоже есть седые волосы.

Автопортрет

Сталин с самого начала своей политической карьеры уделял много внимания

своей официальной биографии (что, пожалуй, было характерно для всех
советских руководителей). Первая утвержденная им биография появилась в
1925 году, когда его личный секретарь Иван Товстуха потрудился создать
жизнеописание своего начальника. Ее текст включил в себя положения, которые
легли в основу последующих официальных биографий Сталина. Он базировался
на двух парадигмах: 1) Сталин был большевиком с самого начала своей
революционной деятельности; 2) Сталин всегда и во всем был согласен с
Лениным[385].
В 1947 году появился окончательный вариант его официальной биографии. Она
была опубликована под эгидой Института Маркса-Энгельса-Ленина и являлась
коллективным трудом историков и идеологов, который отредактировал сам
Сталин[386]. Для миллионов и миллионов коммунистов по всему миру эта
публикация была в годы «холодной войны» примерно тем же самым, чем была
для китайцев «маленькая красная книга» (сборник цитат Мао Цзэдуна). Хотя
хронология событий в ней довольно близка к реальной истории, а некоторые
упомянутые факты соответствуют действительности, в центре исторического
процесса здесь поставлен один лишь Сталин – своего рода deus ex machina[387].
Лейтмотивом этой биографии, написанной в характерном для самого Сталина
стиле, изобилующем повторами и отличающемся монотонностью и простотой,
являлась преемственность между Лениным и Сталиным. Эта биография, полная
замалчиваний и недомолвок (политические противники Сталина и широко
известные жертвы устроенных им репрессий либо вообще не упоминались, либо
всячески поливались грязью), сводила историю Октябрьской революции и
Советского государства к деятельности лишь двух выдающихся личностей –
Ленина и Сталина. Наряду с ними фигурировали лишь такие абстрактные
понятия, как «партия», «народ», «массы», «большевики». Тот же самый подход
был применен и к периоду Второй мировой войны: события и достижения этого
периода описываются подробно, в динамике, но главных действующих лиц
всего два: Сталин и народ. История представлена в виде своего рода лубочных
картинок, и роль Сталина – как и во многих литературных и прочих
художественных произведениях того времени, посвященных истории СССР, –
явно преувеличена.
Образ вождя, лишенный каких-либо ссылок на личную жизнь и вообще всего,
что характерно для обычного человека, представлен в этой биографии как
своего рода порождение марксистского мышления, знамя борьбы рабочего
класса и угнетенных народов. Сталин хотел, чтобы именно таким его видели
последующие поколения. Поэтому нетрудно представить себе, в какую он
пришел ярость, когда примерно в то же самое время его свояченица Анна
Сергеевна опубликовала книгу воспоминаний, в которой Сталин был изображен
не как абстракция, а просто как ее зять.
 Вторая «чистка» среди родственников

Одиночество и постоянное недовольство тем, какими людьми становятся его

дети, ни один из которых, по его мнению, не оправдал возлагаемые на них
надежды, пробуждали его все чаще и чаще задумываться о своем прошлом – в
частности, о своей покойной жене Надежде и о ее самоубийстве, с которым он
так и не смирился и смысла которого он так и не понял. Траур по ней для него,
похоже, не закончился: он все еще искал виновного. Чем больше он старел, тем
больше думал об этой женщине. Возможно, именно мучавшее его неприятное
ощущение того, что его личная жизнь не состоялась, побудило его снова
«ополчиться» на своих близких родственников (а точнее, на тех из них, кого
пока еще не застронули репрессии).
В конце 1947 года, когда началась новая волна арестов, были арестованы
Евгения и ее дочь Кира, а в январе 1948 года – Анна. Все они, близкие к
Сталину, стали жертвами его подозрительности и настойчивого стремления
заставить молчать всех свидетелей его личной жизни, раз уж он превращался в
самый настоящий монумент. Анна и Евгения были, безусловно, болтливыми,
любили посплетничать, и, главное, им было невдомек, что в их светских беседах
любое упоминание о Сталине как об обычном человеке, не лишенном
человеческих слабостей, – то есть упоминание, можно сказать, уничижительное
– является святотатством. В послевоенные годы действия Сталина были
зачастую еще более непредсказуемыми, чем в годы 1930-е.
В то же самое время, когда арестовали Евгению, был арестован и ее муж
Николай Молочников, происходивший из евреев. Анна, поскольку ее мужа уже
не было в живых и поскольку ее дети были еще слишком юными, села в тюрьму
одна. В тот же самый год аналогичная судьба постигла отца Григория
Морозова, бывшего зятя Сталина, и других примечательных личностей – таких,
как Полина (жена Молотова), Лозовский (член Центрального Комитета, бывший
заместитель наркома иностранных дел) и академик Лина Штерн. Также были
арестованы главные деятели культуры, творившие на языке идиш. Арестам этих
деятелей предшествовало убийство Михоэлса, широко известного не только
своим творчеством, но и своей деятельностью во время войны на посту главы
Еврейского антифашистского комитета. Данное совпадение – а точнее, логика
новой «чистки» – представляет собой нечто абсолютно непонятное. Сталин
арестовал своих еще не репрессированных близких родственников в то же самое
время, когда он начал в СССР беспрецедентную антисемитскую кампанию.
Какая здесь могла быть связь?[388]
Необходимо быть в курсе политико-психологической обстановки той эпохи,
чтобы понять смысл этой взаимосвязи, основанной на отношениях более-менее
светских или же дружеских. Евгения – благодаря своему мужу – часто общалась
с Михоэлсом и с другими лицами еврейского происхождения, связанными с
Еврейским антифашистским комитетом. Она и ее близкие родственники были
арестованы примерно в то же самое время, что и два члена этого комитета –
Гольдштейн и Гринберг, – которые, после того как их зверски избили, обвинили
главных членов комитета в антисоветской деятельности. Их показания
послужили основанием для того, чтобы годом позже разогнать этот комитет и
арестовать его руководителей[389]. Гольдштейн и Гринберг были близкими
знакомыми Евгении и ее мужа. Те же самые обвинения были выдвинуты против
отца Григория Морозова, заподозренного в связях с потенциальными
сионистскими активистами. В результате возникшей интриги еврейское
сообщество в США проявило большой интерес к браку Светланы Аллилуевой и
Григория Морозова. И все это крутилось вокруг проекта создания еврейской
республики в Крыму. Вот таким образом оставшиеся близкие родственники
были вовлечены в «дело», коснувшееся в конце 1940-х и начале 1950-х годов
едва ли не всех советских евреев.
В январе 1948 года, когда была, в свою очередь, арестована Анна, она
вполголоса спросила себя: «Что за проклятье обрушилось на Аллилуевых»? Ей
предъявили обвинение, основанное на показаниях, которые дали под давлением
в ходе печально известных допросов Евгения, ее муж и Кира: «Активной
участницей антисоветских сборищ и распространительницей всякого рода
измышлений о Сталине явилась […] Аллилуева Анна Сергеевна, которая без
стыда и совести чернила Сталина за то, что он якобы испортил ей личную
жизнь. […] Все окружение Аллилуевой Анны Сергеевны открыто высказывало
враждебное отношение к советской власти и руководителям партии и
правительства». Анну приговорили к пяти годам тюремного заключения [390].
Однако она вышла на свободу – как Евгения и многие другие – лишь в апреле
1954 года. Выйти из тюрьмы раньше им не помогли ни амнистия, объявленная
27 марта 1953 года, ни арест Берии в июне того же года. Означало ли это, что
Хрущев, как утверждает сын Анны Владимир, был заинтересован в том, чтобы
держать как можно дольше за решеткой жертв антисемитской кампании,
развернутой в последние годы пребывания Сталина у власти? [391]

«Почему арестовали моих теток?» – ошеломленно спросила Светлана у своего

отца. «Болтали много. Знали слишком много – и болтали слишком много. А это
на руку врагам…» – ответил ей Сталин, веря в правильность своей логики и в
обоснованность своих подозрений[392].
Это касалось и Киры, его племянницы, которой Сталину нравилось говорить:
«Кирка, в голове дырка, я тебе ничего не скажу» – и которую он приглашал к
себе на ужин летом 1939 года в Сочи. Она слишком часто упоминала в
разговорах со своими друзьями о смерти своей тети – что являлось темой
запретной – и допускала, можно сказать, святотатство, говоря, что ее тетя
покончила жизнь самоубийством, тогда как официальная версия смерти
Надежды Аллилуевой была совсем другой. Просидев шесть месяцев в тюрьме в
Лефортово, Кира отправилась в ссылку в Иваново, где смогла продолжать
заниматься театром. Кира получила свободу лишь в 1953 году, после смерти
своего выдающегося дяди[393].
Когда Анна и Евгения вышли из тюрьмы, они были измождены и подавлены
морально. Для Анны ее жизнь закончилась. Имея проблемы с психикой, она так
и не смогла прийти в себя после долгих лет пребывания в одиночной камере.
Она попыталась возобновить свою профессиональную и общественную
деятельность, но все закончилось тем, что она попала в больницу для
душевнобольных, где и умерла в августе 1964 года, потому что как-то вечером,
несмотря на ее протесты, дверь ее комнаты заперли (у нее за долгие годы
пребывания в тюрьме выработалась патологическая неприязнь к запертым
дверям). Незадолго до своей смерти Анна – измученная, сломавшаяся –
защищала своего зятя, не вынося критику в его адрес со стороны Хрущева.
«Преувеличивают, у нас всегда все преувеличивают! Теперь все валят на
Сталина. А Сталину тоже было сложно, мы-то знаем, что жизнь его была
сложной, не так-то все было просто… Сколько он сам по ссылкам сидел, нельзя
ведь и этого забывать! Нельзя забывать заслуг!» [394] И она заявляла это искренне.
Для Евгении все оказалось еще более мучительным. Сталин ведь был
человеком, которого она любила, причем любила она его до самого конца.
Когда ее дети приехали за ней ко входу в тюрьму, она, едва увидев их, сказала:
«Вот видите, Сталин мне все-таки помог». «Он умер больше года назад», –
услышала она в ответ.
Его смерть Евгения восприняла как трагедию. Она захотела сразу же
отправиться в Кунцево – туда, где он умер, – чтобы предаться воспоминаниям и
размышлениям в месте, где Сталин провел последние моменты своей жизни.
Она и в самом деле туда поехала. Бродя по опустевшему и ставшему безликим
дому, Евгения искала в нем для себя Сталина. Она не стала жить прежней
жизнью со своим мужем, а просто посвятила себя детям и внукам. Евгения
часто вспоминала о Сталине – мужчине, оставившем в ее жизни неизгладимый
след. Она хранила у себя его портрет, с которым не расставалась никогда.
Доклад Хрущева вызвал у нее негодование – так же, как и у Анны. «Они все
виноваты, все они – Хрущев и прочие, – а валят все на твоего отца», – сказала
она Светлане[395].
Среди ее ближайших родственников никому даже и в голову не приходило, что
она угодила за решетку по воле Сталина: они считали, что распоряжение о ее
аресте отдал кто-то другой. Для них было чем-то немыслимым обвинять в своих
бедах непосредственно Сталина[396].
Евгения умерла в 1974 году именно в таком расположении духа. Что касается
Киры, то она призналась мне, что, несмотря на то, что ей пришлось перенести
страдания, и то, что ее дядя был вполне способен на злые и коварные поступки,
она его все еще любит[397].
Единственными, кого из близких родственников Сталина никогда не трогали,
были родители его второй жены Нади – Сергей и Ольга Аллилуевы. Сергей
умер в июне 1945 года от рака желудка, а Ольга – в 1951 году от сердечного
приступа, во время которого она буквально рухнула на пол [398]. Что касается
брата Надежды Федора, то он умер уже после смерти Сталина, в 1955 году.

«Дела»

Едва закончилась война, как Сталин вернулся к политике репрессий. Тучи,

предвещавшие очередную волну репрессий, начали сгущаться еще после
Сталинградской битвы. Хотя эти репрессии были далеки от масштабов
массовых репрессий 1937 года, стало ясно, что недолгая либерализация,
имевшая место в начале войны, уже ушла в прошлое. Сталин был способен
править страной лишь при помощи насилия, твердо веря в то, что только
психическое напряжение и страх являются эффективными рычагами управления
людьми. Партии нужно было твердо взять страну в свои руки, чтобы извлечь из
населения энергию, необходимую для восстановления народного хозяйства, –
точно так же, как ей пришлось использовать людские ресурсы для того, чтобы
выиграть войну. Сталину было прекрасно известно о том, как катастрофически
отразилась война на экономике, в каком жутком состоянии пребывает страна и
насколько реальна опасность возобновления активности националистов
различного толка. Отказавшись от плана Маршалла, предусматривавшего
иностранный контроль за происходящим внутри СССР, и навлекая на свою
страну последствия «холодной войны», начавшейся с применения
американцами по отношению к Советскому Союзу «политики сдерживания»,
Сталин предпочел полагаться только на собственные силы и еще больше
изолировать СССР от внешнего мира. Не для того ли, чтобы отвлечь внимание
людей от всего этого, были срочно затеяны новые громкие судебные
разбирательства – «дела»? Или же, истощившись физически и морально и уже
больше не являясь единовластным хозяином, Сталин подвергался
манипуляциям со стороны различных людей как раз в тот период, когда уже
начиналась борьба за право стать его преемником? В любом случае возникает
важный вопрос: был ли он единственным дирижером новой волны репрессий,
направленной против тех, кто находился на вершине власти, но затронувшей
партийных функционеров и более низкого уровня? Усталость Сталина, его
недомогания, долгие отпуска, которые он проводил на Черноморском
побережье с конца августа до начала декабря, – не свидетельствовало ли все это
о том, что он постепенно утрачивал абсолютную власть? Поскольку он отнюдь
не горел желанием подобрать себе преемника, вполне могло получиться так, что
он стал жертвой закулисной игры – «дворцовых» интриг, в которых сам он уже
не играл первую роль. Но даже если им и манипулировали, только он один мог
дать зеленый свет проведению новой «чистки».
Так называемое «ленинградское дело» – еще более нелепое, чем все
остальные, – позволило ему ликвидировать новое поколение технократов,
«воспитанников» Жданова (которого, кстати сказать, после войны считали
возможным преемником Сталина). Это «дело», похоже, являлось результатом
интриг Берии и Маленкова, решивших отомстить опасному сопернику, пусть
даже он на тот момент был мертв[399].
Жданов был инициатором политики, которую прозвали «ждановщиной»
и которая проводилась с 1946 года с целью восстановить жесткий контроль над
интеллектуалами, якобы попавшими под влияние Запада в области
художественной литературы и искусства. За Ждановым в этой его политике,
безусловно, стоял Сталин, тем самым подтверждавший свой новый имидж
общенационального лидера, тесно связанного с древней историей России и ее
опасениями по отношению к Западу. Берия, имевший огромные амбиции, очень
плохо относился к расширению власти Жданова: он считал, что никто – кроме,
конечно, Сталина – не должен оттеснять его, Берию, на задний план [400].
Жданов скоропостижно скончался от сердечного приступа в августе 1948 года,
тем самым освободив Берии место второго человека в стране. Однако позиции
самого Берии были затем существенно ослаблены антиеврейской кампанией,
направленной в том числе и против него, и «мингрельским делом», нацеленным
непосредственно на него[401]. Благодаря этому Хрущев, начиная с 1950-х годов,
стал равносильным соперником для Берии и его тогдашнего приспешника
Маленкова.
А что, интересно, скрывалось за «делом», которое стало самым сложным из
всех, имевших место в последние годы пребывания Сталина у власти, тем,
которое получило название «крымского дела» и было нацелено на евреев во
всей их совокупности? Не скрывалось ли за этой антисионистской кампанией,
попахивавшей антисемитизмом, стремление Сталина ликвидировать своих
ближайших соратников и тем самым освободить место для нового поколения
руководителей – руководителей более молодых? Поскольку политическая элита
в СССР не обновлялась посредством выборов, а Сталин не приучился
отправлять на заслуженный отдых тех, от кого он хотел избавиться, он
выдумывал заговоры, что приводило к новым громким судебным процессам и
новым приговорам. Все это, конечно, не более чем предположения, потому что
гипотетическая окончательная «чистка», вероятность проведения которой
вытекает из событий 1948–1949 года, не состоялась по причине смерти Сталина.
Давайте попробуем распутать этот очень сложный узел – в котором реальные
факты перемешаны со слухами и осуждением людей за их предполагаемые
намерения, – чтобы в конечном счете найти хоть какие-то ответы.
Как и все прочие диктаторы, Сталин любил натравливать своих соратников друг
на друга. Хотя Сталин и проявлял дружеские чувства к Жданову даже после его
смерти (он был доволен тем, что его дочь Светлана, заключая второй брак,
вышла в 1949 году замуж за сына Жданова – Юрия), он, тем не менее, дал
согласие на ликвидацию «воспитанников» Жданова. Он продолжал часто
встречаться с Берией до самого конца своей жизни, хотя и намеревался – с
некоторых пор – побыстрее избавиться от него. Начиная с 1949 года он
постепенно отодвинул далеко на второй план Молотова, Микояна и – в какой-то
степени – Ворошилова (самого преданного ему человека), которые ни на что
грандиозное не претендовали и старались по возможности не вмешиваться в
борьбу за власть. Он вызвал с Украины Хрущева и поставил его во главе
партийной организации Москвы в качестве противовеса тандему Берии и
Маленкова[402]. Он также сумел – начиная с 1945–1946 годов – постепенно
изолировать больших военачальников, которые выиграли войну на полях
сражений и благодаря этому могли затмить его, Сталина [403]. Хотя Сталин еще
вроде бы держал в своих руках бразды правления, мог самостоятельно
подбирать себе ближайших соратников, интриговал и давал распоряжения о
том, чтобы было сфабриковано то одно, то другое «дело», он, тем не менее,
завяз между Берией, которого он так и не смог ни ликвидировать, ни хотя бы
отдалить от себя, и Молотовым, от которого он хотел избавиться, но не сделал
этого. Отсюда и вытекает проблема разграничения конкретных действий и
скрытых замыслов.

Молотов

Сталину, становившемуся все более и более недоверчивым и уже даже

впадающему в паранойю, везде мерещились заговоры, а Берия тем временем,
находясь за его спиной, плел свою паутину, в максимальной степени используя
слабости своего хозяина. Сталин поэтому в конце 1940-х годов начал
подозревать Молотова, Микояна и Ворошилова в том, что их завербовали в
качестве агентов правительства западных государств. Однако, хотя Молотов,
попав под такое подозрение в 1949 году, лишился своего поста министра
иностранных дел (и даже его жена была арестована), его по-прежнему
приглашали на приемы к Сталину вплоть до конца 1952 года. Ворошилов тоже
лишился своего поста народного комиссара обороны, но его жену-еврейку
арестовывать не стали. Сталин – стареющий диктатор – не верил уже не только
людям, но зачастую и своим собственным подозрениям, и это удерживало его от
проведения некоторых – уже назревающих – репрессий. Он все реже и реже
собирал Политбюро, довольствуясь управлением страной из-за своего
обеденного стола на Ближней даче, куда он приглашал лишь тех, кто в данный
момент пользовался его расположением. Почему Сталин отстранил от
руководства страной Молотова, Микояна и Ворошилова – это до сих пор
остается тайной, и можно лишь гадать, какую роль сыграли в этом Берия и
Маленков.
Молотов оставался верным Сталину до самой своей смерти в 1986 году. Он,
похоже, не держал на Сталина зла за свое отстранение от власти, за подозрения,
под которые он попал, и за опасность, которой он подвергался в конце 1952 и
начале 1953 годов, когда он занимал почетный пост Первого заместителя
председателя Совета министров СССР и еще частенько встречался со
Сталиным. Чувства, которые он, невзирая ни на что, продолжал испытывать по
отношению к Сталину, являются редким примером преданности. «Простой,
очень, очень хороший, компанейский человек. Был хороший товарищ. Его я
знаю хорошо», – сказал Молотов о Сталине в 1972 году. «Сталин очень
талантливый, очень инициативный. И лучше его никого не было. А мы были
молокососы», – эти слова он произнес в 1975 году. «А я, несмотря на ошибки
Сталина, признаю его великим человеком, незаменимым! В свое время не было
ему другого равного человека!» – заявил он в 1981 году. В конце концов он
сделал однозначный вывод: «Сталин еще никем не заменим» [404]. А как он
объяснял свое отстранение от власти, ссылку своей жены, свое пребывание «в
немилости», грозившее ему судебным процессом, а то и чем-нибудь похуже?
Отдельные фразы, произнесенные в разное время Молотовым, дают основание
предположить, что он прекрасно понимал, что это все значит, однако в
конечном счете он вошел в историю как верный сталинист. «Подсовывали ему,
старались угодить. Поэтому доверие к Хрущеву и недоверие ко мне»; «Я […]
уже не был в числе первых замов, а если и был, так только формально» [405].
Молотов дает свою оценку физической и психической деградации Сталина в
последние годы его жизни. «Ну, склероз, это у всех в разной степени к
старости… Но у него было заметно, что он очень нервно настроен. Подозревает
всех. Последний период, по-моему, такой опасный. Впадал в крайности
некоторые»[406].
После XIX съезда партии, состоявшегося в октябре 1952 года, Молотов уже не
входил в состав Политбюро. Он, однако, стал членом Президиума ЦК, который
был создан в то время и состоял из 25 человек, но не обладал реальной властью
и почти никогда не собирался. Бюро Президиума насчитывало десять человек,
однако ни Молотов, ни Микоян в его состав не входили [407]. В последние
несколько месяцев своей жизни Сталин уже больше не приглашал старых
товарищей ни на политические совещания, ни на ужин, ни на просмотр
кинофильмов. «Имейте в виду, что в последние годы Сталин ко мне
отрицательно относился. Я считаю, что это было неправильно. Пускай
разберутся в этом деле хорошенько»[408].
Тем не менее Молотов послушно выполнял все то, что требовал от него его
хозяин. Хотя Молотов любил свою супругу, Сталин сказал ему осенью 1948
года: «Тебе надо разойтись с женой!» Полина тоже подчинилась. «Если это
нужно для партии, значит, мы разойдемся», – покорно сказала она. Они
немедленно развелись. Немного позднее – в феврале 1949 года – Полину
арестовали. Ее обвинили в подготовке покушения на Сталина [409]. Тот факт, что
она была арестована одновременно с другими лицами еврейского
происхождения, дал основания рассматривать антисемитскую кампанию как
предзнаменование или повод для проведения «чистки» по отношению к старым
товарищам Сталина во главе с Молотовым. Нити заговора, который пытались
«раскрыть» сотрудники НКВД, тянулись на этот раз к международному
сионизму – главному объекту нападок со стороны сталинского режима в
последние годы пребывания Сталина у власти. Пятого января 1953 года Полину
привезли в Москву из Кустаная (Казахстан), где она находилась в ссылке. Ее
сразу же подвергли серии допросов, являющихся следствием признаний (тоже,
безусловно, фальшивых) некоторых арестованных врачей, обвинивших Полину
в том, что она – «еврейская националистка». Надеялся ли Сталин уязвить
Молотова, обвиняя его жену в связях с американскими спецслужбами? Супруге
Молотова пришлось в течение двух месяцев отвечать на вопросы и
выслушивать обвинения. Допросы неожиданно закончились 2 марта после
очередного разговора с глазу на глаз со следователем. Последовал период
тишины и мучительного ожидания самого худшего. В то же самое время
допрашивался и Иван Майский, занимавший посты посла СССР в
Великобритании и заместителя народного комиссара иностранных дел в тот
период, когда Народный комиссариат иностранных дел возглавлял Молотов [410].
Все это, похоже, подтверждает желание Сталина вменить в вину своему
недавнему ближайшему соратнику связи с международным сионизмом.
Это в любом случае прекрасно соответствует тому, что Молотов знал и сам: на
заседании Политбюро Сталин показал ему папку с документами, в которых
содержалось обвинение его жены в связях с какой-то сионистской
организацией, с Голдой Меир (являвшейся в то время послом Израиля в СССР и
уже давно дружившей с Полиной) и с Михоэлсом, а также в причастности к
проекту создания в Крыму еврейской автономной республики.
Полина провела более года в тюрьме и более трех лет в ссылке в Казахстане.
Молотов не получал больше от своей жены весточек. Ему было известно лишь
то, что она все еще жива (он понял это по словам, которые прошептал Берия на
заседании Политбюро). Полину освободили по приказу Берии на следующий
день после похорон Сталина. Когда Молотов пришел за ней ко входу в тюрьму,
она первым делом спросила, как поживает Сталин: она так и не изменила свое
положительное отношение к нему[411].
Молотов понял, что все обвинения, выдвинутые против его жены, являются
лишь поводом для того, чтобы нанести удар по нему, Молотову: Сталин
открыто заявил, что считает его правым уклонистом. «Ко мне искали подход, и
ее допытывали, что вот, дескать, она тоже какая-то участница заговора, ее
принизить нужно было, чтобы меня, так сказать, подмочить. Ее вызывали и
вызывали, допытывались, что я, дескать, не настоящий сторонник
общепартийной линии. Вот такое было положение»[412].
Сталин – недоверчивый, раздражительный, капризный – похоже, терзался
сомнениями. Он распространил свое недоверие и на своих ближайших
сотрудников – личного секретаря Поскребышева и начальника охраны Власика.
Вполне возможно, что при этом решающую роль сыграл Берия: ему не
нравилось, что эти двое, уже долго находившиеся на службе у Сталина, имеют к
нему прямой доступ. Берия, стремившийся держать все под своим контролем,
хотел быть единственным приближенным к Сталину человеком. Генерал-
лейтенант Власик, служивший Сталину с 1928 года, был 16 декабря арестован и
лично допрошен Берией. Власика обвинили в снисходительном отношении к
врачам-«вредителям» и отправили в ссылку. Личного секретаря Сталина,
который работал у него в течение более чем двадцати лет и который был в курсе
всех секретов вождя, отстранили от занимаемой должности по настоянию Берии
в ноябре 1952 года. Еще задолго до отстранения от должности была арестована
его жена. После того как она просидела три года в тюрьме, ее расстреляли,
причем Сталин даже и пальцем не пошевелил для того, чтобы помочь жене
своего приближенного, хотя тот и обратился к нему за помощью. Поскребышева
и самого обвинили в том, что он разглашал содержание секретных документов,
но арестовывать почему-то не стали. Укрывшись в своей квартире,
Поскребышев стал ждать, что с ним произойдет дальше…
Сталин, однако, спас некоторых выдающихся людей от когтей Берии. Когда
Берия вознамерился ополчиться на Жукова, Сталин сказал ему: «Жукова я вам
не отдам! Я его знаю, он не предатель». Он также защитил физика Капицу,
отказавшегося работать над созданием атомной бомбы под руководством Берии.
А еще он не позволил трогать маршала Воронова, лично распорядившись
освободить его из застенков НКВД[413].
Остается еще рассмотреть поближе ту комету, которую представляла собой
антисемитская кампания, и имевшее место в конце ее «дело врачей»: на
основании всего того, что нам известно на сегодняшний день, вполне можно
увязать ее с тем, что должно было стать «чисткой» верхушки партийно-
государственного аппарата, главными объектами которой были бы Молотов и
Берия.

«Антисемитский вопрос»

Был ли Сталин антисемитом?

«Сталин не был антисемитом, как его порой пытаются изобразить, – утверждал
Молотов. – Он отмечал в еврейском народе многие качества:
работоспособность, спаянность, политическую активность» [414]. «Сталин […]
антисемитом не был, – полагает Серго Берия. – С его стороны это была скорее
политическая игра. Еврейскую карту и до него, и после него так или иначе
использовали как клапан едва ли не все руководители. […] В то же время и в
секретариате Сталина, и в его окружении людей еврейской национальности
всегда было немало, что его никогда не смущало» [415]. «Сталин не был
примитивным антисемитом, которым его в настоящее время пытаются
изобразить, – сказал мне один человек, бывший близким знакомым Сталина и
попросивший не называть его имени. – Начало затеянной им кампании,
направленной против евреев, пришлось на ту эпоху, когда он все больше и
больше отождествлял себя с национальным лидером, берущим на себя
ответственность за все наследие Руси-матушки, в том числе и бытующий в ней
антисемитизм». Среди родственников Сталина имелись евреи: его сын Яков
женился на еврейке; его дочь Светлана вышла замуж за еврея; некоторые его
близкие родственники – такие, как Алеша Сванидзе, – были женаты на
еврейках. Его любимые внуки – Галина Джугашвили и Иосиф Аллилуев – были
наполовину евреями.
В любом случае, какими бы ни были его истинные мысли и чувства
относительно данного вопроса, перед судом Истории на нем лежит
ответственность за кампанию, развернутую в 1948 году, – кампанию, которая
надолго оживит традиционный народный антисемитизм. Независимо от того,
была ли эта политика вызвана внутригосударственными причинами – борьбой
против космополитов и всевозможных националистов с целью активизации у
народа патриотических настроений, необходимых для успешного
восстановления экономики, – и обстановкой «холодной войны», когда СССР
считал, что ему угрожает серьезная опасность, и был вынужден
самоизолироваться, или же она была поводом к будущей «чистке» в самом
верхнем эшелоне власти, ее последствия в любом случае стали для евреев,
проживающих в СССР, катастрофическими[416]. Парадоксы в политике Сталина
по данному сложному вопросу анализировались уже далеко не один раз, и я
коснусь только самых основных моментов, акцентируя внимание на новых
интерпретациях, появившихся в связи с частичным рассекречиванием архивов.
Советская власть подавляла все антисемитские проявления вплоть до конца
1940-х годов. Соответствующие требования содержались в законодательстве
вплоть до распада СССР. В сталинскую эпоху до конца 1930-х годов евреи были
такими же, как и все остальные люди: они оказывались и в оппозиции, и в
трудовых лагерях, и на стороне существующего режима – в правительстве, в
дипломатическом аппарате, в НКВД, в Красной Армии. В 1931 году Сталин,
отвечая на запрос Еврейского телеграфного агентства из Америки, сделал по
данному поводу важное заявление: он сказал, что считает антисемитизм
крайней формой расового шовинизма, «наиболее опасным пережитком
каннибализма». «Антисемитизм опасен для трудящихся как ложная тропинка,
сбивающая их с правильного пути и приводящая в джунгли. Поэтому
коммунисты как последовательные интернационалисты не могут не быть
непримиримыми и заклятыми врагами антисемитизма. В СССР строжайше
преследуется законом антисемитизм как явление глубоко враждебное
советскому строю. Активные антисемиты караются по законам СССР смертной
казнью»[417]. Данное высказывание, неоднократно цитировавшееся с целью
подчеркнуть то ли его благонамеренность, то ли лицемерие, часто приводилось
параллельно с другим, более двусмысленным заявлением, сделанным, как
свидетельствуют фактические данные, еще в 1907 году, когда Сталин
опубликовал в газете «Бакинский пролетарий» отчет о V съезде РСДРП,
проходившем в Лондоне. Он цитирует в этом отчете шутку одного из делегатов-
большевиков – а именно Г. А. Алексинского, являвшегося депутатом II
Государственной Думы, – который сказал, что меньшевики – это «еврейская
фракция» среди участников съезда, а большевики – фракция «истинно русская»,
и предложил большевикам «устроить в партии погром» [418]. Безусловно,
легкость, с которой он об этом писал, может стать поводом для суждений о том,
что в Сталине уже тогда зарождался антисемитизм, – суждений, которые я не
разделяю.
Началась Вторая мировая война. Нацисты распространяли повсюду
антисемитские листовки. «Мы пришли только для того, чтобы уничтожить
евреев!» «Эта война – еврейский заговор! В том, чтобы вы воевали,
заинтересованы евреи!» Это была обычная назойливая пропаганда оккупантов.
Поначалу многие украинцы – и не только они – поверили этой пропаганде.
Сталин, зная, какие глубокие корни имеет в народе антисемитизм, испугался.
Вместо того чтобы бороться с нацистской пропагандой при помощи
контрпропаганды, он сделал данную тему запретной. В результате этого в
СССР, как ни странно, полностью замалчивали факт холокоста: об истреблении
евреев в советской прессе почти не упоминалось. Впрочем, именно по приказу
Сталина евреи были эвакуированы с территорий, захватываемых немцами, в
Казахстан, Узбекистан и другие среднеазиатские республики, благодаря чему
они избежали неминуемой смерти[419].
Из двадцати миллионов советских граждан, погибших во время Второй мировой
войны, два с половиной миллиона были евреями. Однако после войны говорить
об этом никто не стал. Стыдливая завеса молчания и забвения покрывает
мученические страдания евреев и в богатой советской литературе, и в советских
кинофильмах, посвященных Великой Отечественной войне.
Однако евреи сражались в годы войны за СССР, и Сталин сумел
воспользоваться их патриотизмом и проявлениями солидарности со стороны
диаспоры. В 1942 году был создан Еврейский антифашистский комитет, задача
которого заключалась в установлении связей с еврейскими и сионистскими
организациями по всему миру. Этот комитет, состоявший из евреев,
занимавших высокие должности, и широко известных интеллектуалов,
курировался Соломоном Лозовским, а возглавлял его Соломон Михоэлс –
наиболее известный из всех театральных актеров, выступавших на языке идиш.
В него также входила жена Молотова Полина Жемчужина. Благодаря
посредничеству данного комитета Советское государство получило
значительные суммы денег. Американские евреи помогли Советскому Союзу во
время войны.
Насколько известно, 15 февраля 1944 года Михоэлс, Фефер и Гофштейн – с
согласия Лозовского – направили Сталину письмо, в котором предложили
создать еврейскую республику в Крыму. Данный документ сохранился в
архивах. Однако неизвестно и никогда не станет известно, исходила ли идея
создания такой республики именно от тех, кто подписал это письмо, или же оно
было сфабриковано с целью дискредитировать Еврейский антифашистский
комитет. Во всяком случае, если оно и не было причиной последовавших вскоре
преследований и арестов, то стало, по крайней мере, поводом для них. Именно
поэтому события, в ходе которых вышеупомянутый комитет был 20 ноября 1948
года ликвидирован, а его руководители – арестованы и преданы суду, стали
именовать «крымским делом».
Ранее Сталин поддержал идею создания государства Израиль. Четырнадцатого
мая 1947 года, выступая с трибуны ООН, постоянный представитель СССР при
ООН Андрей Громыко сказал: «Еврейский народ перенес в последней войне
исключительные бедствия и страдания. На территории, где господствовали
гитлеровцы, евреи подверглись почти полному физическому истреблению» [420].
СССР тогда был единственной великой державой, безоговорочно выступившей
за идею создания еврейского государства. Данная поддержка была
подтверждена в 1948 году, когда Чехословакия поставила оружие «Хагане»
еврейской военной организации, действовавшей в Палестине. Но в то же самое
время в СССР началась «охота на ведьм», направленная против еврейского
национализма. Сталин уже не первый раз проводил в отношении евреев
противоречивую политику.
Смерть Соломона Михоэлса 13 января 1948 года положила начало нападкам на
евреев. По официальной версии, Михоэлс погиб в автомобильной аварии, но в
действительности его убили по распоряжению Сталина [421]. Данное убийство
стало «первой ласточкой» в последовавшем затем систематическом
уничтожении всей культуры, созданной на языке идиш, и началом первого в
истории СССР официального преследования евреев. В прессе началась
оголтелая кампания против «космополитов» и «бродяг без паспорта», против
«ренегатов» и тех, кто русифицировал свои имена и фамилии. Евреев увольняли
с высоких должностей в армии, дипломатическом аппарате, министерствах,
учреждениях культуры и средствах массовой информации.
С таким же цинизмом, с каким Сталин ранее приостанавливал процесс
коллективизации (в 1930 году) и массовые репрессии (в 1938 году), он заявил в
марте 1949 года: «Товарищи, раскрытие литературных псевдонимов
недопустимо – это пахнет антисемитизмом». В результате подобного
вмешательства нападки на евреев в прессе ненадолго прекратились. Однако тех
евреев, которые уже были арестованы, продолжали грубо допрашивать, и они в
конце концов «признались», что занимались шпионажем и поддерживали
антисоветскую деятельность. В роли самых ярых организаторов данной
«чистки» выступили Маленков, Суслов и Шкирятов.
«Крымское дело», связанное с Еврейским антифашистским комитетом и
начатое в 1948 году, закончилось трагической развязкой в августе 1952 года:
после судебного разбирательства, происходившего за закрытыми дверями в
обстановке строжайшей секретности, тринадцать подсудимых приговорили к
смертной казни. Тут следует вспомнить о том, что в 1947 году смертная казнь
была в СССР отменена, но затем – в 1950 году – восстановлена. Всех
арестованных по данному делу обвинили в шпионаже в пользу зарубежных
государств и в причастности к заговору, организованному Еврейским
антифашистским комитетом с целью отделить Крымский полуостров от
Советского Союза. Лину Штерн отправили в ссылку, а всех остальных
(наиболее известными из которых были Соломон Лозовский, Перец Маркиш,
Давид Бергельсон, Лев Квитко, Вениамин Зускин, Давид Гофштейн, Ицик
Фефер, Борис Шимелиович) – расстреляли.
По мере того как текло время, психологическая атмосфера все больше
накалялась: людей терзала неизвестность, расползались ужасные слухи. Борьба
в верхнем эшелоне власти обострялась, Сталин то ли маневрировал, то ли
становился жертвой манипуляций, и на фоне всего этого свирепствовал
антисемитизм, создававший в стране нездоровую психологическую обстановку.
Тринадцатого января 1953 года на последней странице газеты «Правда» было
напечатано сообщение об аресте «группы врачей-вредителей». Среди этих
четырнадцати врачей большинство были евреями. Им поставили в вину смерть
Жданова и Щербакова, а также обвинили их в подготовке убийства маршалов
Василевского и Конева и других крупных военачальников. Они в ходе допросов
также «признались», что работали на «международную еврейскую буржуазно-
националистическую организацию “Джойнт”». Рассекречивание архивных
материалов, в которых содержится переписка, проходившая через секреатариат
Центрального Комитета после «разоблачения заговора врачей», позволило
установить, что Хрущев проявлял к данному «делу» особый интерес. Похоже,
что именно он и подговорил Сталина выдумать этот новый «заговор» [422].
Было ли данное «дело» последним признаком желания власть имущих
дискредитировать евреев во всей их совокупности, или прологом к «чистке»
среди последних высокопоставленных товарищей Сталина, или всего лишь
плодом дворцовых интриг, затеянных в данном случае Хрущевым? Трудно дать
на этот вопрос однозначный ответ. Однако данное «дело» – так называемое
«дело врачей» – очень больно ударило по простым людям. Словно в Средние
века, всем стали мерещиться отравители – в больницах, в аптеках, – и каждого
врача, а особенно еврея, стали воспринимать как потенциального отравителя.
Слухи об этом «заговоре» распространились с быстротой молнии, и население
охватил настоящий массовый психоз. Народный антисемитизм, ранее
подавляемый, был реанимирован. Среди многочисленных слухов, бродивших в
то время, одним из самых отвратительных был слух о предстоящей депортации
евреев в Сибирь и в Биробиджан. Этот слух подпитывался письмом, ходившим
в Москве среди интеллигенции еврейского происхождения, под которым многие
поставили свои подписи. В этом письме, адресованном Сталину, содержалась
просьба защитить евреев посредством эвакуации их из больших городов.
Данное письмо было связано с другим слухом, согласно которому судебный
процесс над врачами закончится публичными казнями, грозящими вызвать
народный гнев по отношению к евреям[423].
Этот проект переселения, разговоры о котором подогревались антисемитской
кампанией (сопровождавшейся арестами, увольнениями с работы, судебными
разбирательствами, расстрелами), был, похоже, не более чем слухом.
Судоплатов уверяет, что практическая реализация данного проекта так никогда
и не началась[424]. Геннадий Костырченко, изучивший неопубликованные
архивные материалы, относящиеся к последнему периоду пребывания уже
стареющего Сталина у власти, тоже считает, что никаких убедительных
подтверждений существования проекта подобной депортации не имеется, но
данное беспокойство евреев «было, тем не менее, выстрадано и несло на себе
печать послевоенной ментальности европейского еврейства, перенесшего
величайшую трагедию в своей истории и как бы по инерции ожидавшего новой
национальной катастрофы»[425].
Эти страхи были неизбежным следствием реальных событий, которые вполне
могли привести к подобному исходу. Однако они также являлись отражением
травм дезинформированного общества, погрязшего во всевозможных психозах,
навязчивых идеях и страхах.

По данному вопросу, как и по многим другим, Сталин проводил запутанную,

парадоксальную, двойственную – чтоб не сказать хуже – политику. Архивные
документы и воспоминания очевидцев подтверждают, что его раздирали
противоречия, что он вел себя непредсказуемо, метался то в одну сторону, то в
другую, в результате чего становилось непонятно, чего же он вообще хочет.
Знал ли он сам в эту ужасную зиму 1952–1953 годов, к чему он стремится?
Молотов, Микоян и Ворошилов так и не стали жертвами «чисток», хотя над
ними еще с 1949 года нависала угроза репрессий. Что с ними случилось бы,
если бы Сталин пожил подольше? Этого никто не знает.

Последние годы пребывания у власти

Хотя Сталин и изолировал свою страну от остального мира, «в первые пять

послевоенных лет происходило стремительное экономическое возрождение» [426].
Советские люди, бедные и изнуренные, собственными силами поднимали из
руин промышленные объекты, строили и реконструировали заводы и фабрики,
восстанавливали плотины и выкачивали воду из затопленных шахт, превращая
их затем в шахты функционирующие. Благодаря этим сверхчеловеческим
усилиям производительность труда выросла, и пятилетний план во всех базовых
отраслях промышленности был перевыполнен. В период с 1947 по 1952 год
зарплаты всем категориям трудящихся повысили. Первого марта 1949 года
Сталин распорядился понизить цены на товары массового потребления: на хлеб
и муку – на 10 %; на масло – на 10 %; на мясо, колбасные изделия и консервы –
на 10 %; на водку – на 28 %; на духи – на 20 %; на шерстяные изделия – на 10 %;
на велосипеды – на 20 %; на часы – на 30 %. Все это привело к понижению цен
в ресторанах, столовых, кафе и других предприятиях общественного
питания[427]. В последующие годы проводились новые снижения цен.
В последние годы пребывания Сталина у власти культурный уровень советских
людей повысился и – что еще более важно – были успешно внедрены
социальные гарантии (прежде всего пенсии, оплачиваемые отпуска, денежные
пособия семьям погибших на войне и многодетным матерям) [428]. Именно тогда
были заложены основы советской системы социального обеспечения, которая
сохранится до самого распада СССР и которую преемникам Сталина оставалось
лишь поддерживать и развивать.
Скрытой частью «айсберга» сталинизма были, конечно же, лагеря. Именно в эту
эпоху их количество увеличилось – как увеличилось и количество высланных и
депортированных (в их число, в частности, входили бывшие военнопленные из
советских военнослужащих, «чуждые элементы» с территорий, недавно
присоединенных к СССР, те, кто во время оккупации сотрудничал с немцами,
члены националистических организаций). «Система лагерей достигла своего
апогея в послевоенные годы»[429], а особенно в 1948–1952 годах.

Когда Сталин праздновал 21 декабря 1949 года свое семидесятилетие, его

популярность достигла своего зенита. Ему отовсюду присылали подарки.
Ведущие руководители мирового коммунистического движения прибыли в
Москву, чтобы поучаствовать в этом событии. Из огромной массы ценных
предметов, которые ему при этом подарили, он не оставил лично у себя
абсолютно ничего, полагая, что данные подарки адресованы ему не как
человеку, а как символу. Все было отдано в музей – музей подарков,
полученных Сталиным.
Явно пресытившись всевозможными почестями, Сталин потребовал от своих
соратников не присуждать ему больше наград. Он хотел избежать ситуации, при
которой его ставят в известность о свершившемся факте, как это произошло в
1945 году, когда ему, не посоветовавшись с ним, присвоили звание Героя
Советского Союза и звание генералиссимуса и наградили его орденом
«Победа». Он тогда, придя в ярость, созвал своих ближайших соратников и
устроил им сцену. Лишь в 1950 году, во время празднования Первого мая, он
согласился принять награды, которые ему «пожаловали» в 1945 году. На
семидесятилетие Сталина наградили орденом Ленина.
«Ублажаете старика… Здоровья это не прибавляет…» – так, насколько
известно, сказал Сталин, подустав от множества оказанных ему почестей [430].
Он в то время находился на вершине своей славы и одновременно стоял на краю
пропасти. В 1952–1953 годах он оказался в полном одиночестве. Он
путешествовал все меньше и меньше, уже не покидал Москву и проводил
бо́льшую часть времени в Кунцево. Рядом с его старой дачей построили
маленький деревянный домик, в котором имелась большая центральная комната
с камином. Сталин находился в ней преимущественно днем, уже не встречаясь
со своими ближайшими родственниками – ни с дочерью, ни с сыном, ни с
внуками. В часы отдыха компанию ему составляли лишь его личные охранники
и Истомина. Он собирал их вокруг себя и рассказывал им случаи из своей
жизни. Иногда он советовался с ними по текущим вопросам [431].
Порой ему доводилось общаться и с простыми людьми. В частности, 17 июля
1949 года произошла удивительная история. Когда он ехал под дождем на свою
дачу в Семеновском, он увидел стоявших на автобусной остановке людей и
приказал своему шоферу притормозить. «Дождь-то какой… А люди стоят под
открытым небом. Давайте усадим их в машины и довезем до деревни. Тем более
что время у нас на это есть. Пригласите людей с остановки», – сказал он своему
охраннику. Охранник вышел из машины, подошел к стоявшим на остановке
людям и пригласил их от имени Сталина сесть в его автомобиль и в автомобиль
сопровождения. Никто даже и не пошевелился: все смотрели на него как на
какого-то призрака, явившегося неизвестно откуда. Охранник доложил об этом
Сталину. «Вы плохо приглашали, не умеете это делать», – сказал Сталин и сам
вышел из автомобиля. Он подошел к автобусной остановке и заговорил со
стоявшими там людьми. Поскольку места в его автомобиле и автомобиле
сопровождения было мало, развозить всех этих людей по домам пришлось в два
захода. Поначалу те, кто сел к нему в машину, смущенно молчали; затем
Сталину удалось их «расшевелить», и завязался разговор. Сталин, чувствуя себя
абсолютно раскованно, рассказал им о том, как погиб во время войны его сын
Яков. Оказавшаяся среди этих пассажиров девочка-подросток поведала Сталину
о своем горе: на фронте погиб ее отец. Впоследствии ей прислали от имени
Сталина школьную форму и портфель[432].
Такие спонтанные встречи с простыми людьми Сталину нравились, а вот
оваций толпы при его появлении он не любил. Он с неприязнью относился к
почти пустым специальным поездам, на которых он ездил и которые еще
больше изолировали его от народа, к пустым железнодорожным платформам,
построенным для таких поездов, можно сказать, посреди чистого поля. Однако
он ничего не мог поделать с системой, которую сам же и создал и которая все
больше и больше лишала его возможности контактировать с простыми людьми.
Порой, когда люди, увидев его, бежали толпой к нему навстречу, ему не
хотелось их видеть.
Летом 1951 года он провел последний отпуск в Грузии: это было своего рода
навеянное ностальгией возвращение на малую родину, которую он уже почти
забыл. Узнав о его приезде, местные жители захотели его увидеть. На вокзале в
Кутаиси земляки-грузины устроили ему такой прием, что долго нельзя было
выйти из вагона, невозможно было сесть в машину и поехать… Люди бросались
чуть ли не под колеса, лезли, кричали, кидали цветы, поднимали детей над
головой. Данное проявление чувств было неподдельным, искренним, шло от
самого чистого сердца, но Сталина оно раздражало. Он уже давно привык к
тому, что вокзал, когда он приезжает, пуст, что дорога, по которой он едет,
свободна… Поэтому подобное излияние чувств его разозлило [433]. Где бы он ни
проезжал, люди выходили из своих домов, чтобы его поприветствовать, клали
ковры там, где он должен был проехать, бежали вслед за ним, вынуждали его
выйти из автомобиля и посидеть с ними за столом. Почувствовав себя
пленником такой народной любви, которую он совсем не ценил, Сталин был
вынужден прервать свою поездку, и его «прощальный визит» в Гори и Тифлис
не состоялся.

Светлана разошлась со своим вторым мужем Юрием Ждановым, в браке с

которым у нее родилась девочка, названная Катей. Света сообщила о разводе с
мужем своему отцу 10 февраля 1952 года – уже после того, как развод
состоялся. «В результате этих событий возникли некоторые вопросы чисто
материального характера, о которых мне захотелось с тобой посоветоваться,
потому что больше мне ждать помощи неоткуда (на великодушии Юрия
Андреича держаться очень неприятно). […] Я все-таки очень надеюсь тебя
увидеть, и ты, пожалуйста, на меня не сердись, что я тебя оповещаю о
событиях post factum. […] Твоя беспокойная дочь»[434]. Сталин стал помогать ей
в новой жизни – жизни одинокой матери, воспитывающей двух детей. По его
распоряжению ей выделили квартиру в знаменитом «Доме на набережной»,
который принадлежал правительству и в котором она жила вплоть до того, как
уехала из СССР в декабре 1966 года. Сталин был доволен тем, что Светлана
обосновалась за пределами Кремля. Он не раз и не два говорил своим детям, что
государственные дачи, квартиры, автомобили – все это не принадлежит им, не
является их собственностью. Однако встретился со своей дочерью он лишь
осенью, да и то потому, что она настояла на том, что должна прийти к нему.
Двадцать восьмого октября она написала ему: «Мне очень хочется повидать
тебя. Никаких “дел” и “вопросов” у меня нет. Если бы ты разрешил и если это
не будет тебе беспокойно, я бы просила позволить мне провести у тебя на
Ближней два дня из ноябрьских праздников – 8–9 ноября. Если можно, я
захватила бы своих детишек – сына и дочку. Для нас это был бы настоящий
праздник. У меня все хорошо, устроилась я в городе удобно и очень благодарна
за ту помощь, которую мне оказали». Для Сталина данная встреча стала
запоздалым открытием того, как приятно быть дедушкой. То был момент
психологического расслабления для этого замкнутого, холодного, сурового
человека – такого, каким он стал в 1950-е годы. Присутствие внуков его
умилило, и он всячески старался угодить Иосифу и Кате [435].
Светлана еще раз встретилась со своим отцом 21 декабря во время празднования
его дня рождения. Он стал еще более щуплым, хотя и бросил курить. Сталин
был болен, однако его лечащего врача – профессора Виноградова – арестовали.
Другим врачам Сталин не доверял. Берии удалось убедить его, что этот
авторитетный академик – «неблагонадежный». Когда Сталин узнал о его аресте,
он пришел в ярость и отказался даже разговаривать с другими врачами,
предложенными Берией, но при этом не сделал ничего для освобождения
Виноградова, в котором как во враче очень сильно нуждался. Он стал лечить
себя сам «бабушкиными средствами», каплями йода и таблетками,
рекомендованными ему Поскребышевым – фармацевтом по образованию – без
особого учета реального состояния его здоровья. Еще он ходил в баню – хотя
это было отнюдь не желательно при его повышенном давлении – и, как обычно,
выпивал во время еды немного грузинского вина.
Когда к нему – хотя и очень редко – приходила дочь, он неизменно брал из
своих накопившихся зарплат (которые никогда не тратил на себя) какую-то
сумму и отдавал ей. Он даже понятия не имел, сколько дает денег и много ли
товаров на них можно купить, потому что уже много лет не ходил ни в какие
магазины и ничего не покупал. Он взял себе за привычку давать Светлане
деньги после ее первого развода и никогда не забывал добавить к ним отдельно
еще немного, говоря при этом: «А это дашь Яшиной дочке» [436].
В декабре 1952 года Светлана встретилась со своим отцом в последний раз
(затем она увидит его уже только тогда, когда он будет находиться при смерти).
Однако то ли в январе, то ли в феврале 1953 года у нее состоялся с ним
странный разговор по телефону, проливающий свет на тяжелую
психологическую обстановку, сложившуюся в то время в верхнем эшелоне
власти. Сталин сам позвонил ей.
– Это ты передала мне письмо от Надирашвили? – спросил он.
Она ему ничего не передавала, тем более что существовало железное правило:
она не должна носить своему отцу чужие письма и служить «почтовым
ящиком».
– Ты знаешь его? – спросил Сталин.
– Нет, папа, я не знаю такого.
– Ладно.
Сталин повесил трубку.
Надирашвили, как видно по его фамилии, был грузином. Он пытался уберечься
от когтей Берии, преследовавшего его в течение уже многих лет. Берия засадил
его за решетку и, судя по всему, намеревался убить. Однако Надирашвили
удалось бежать. Затем он написал письмо Сталину, которое непонятным
образом очутилось на столе у вождя. Именно поэтому Сталин и подумал, что
оно, возможно, попало к нему через дочь. Надирашвили, по всей видимости,
сообщал в письме что-то крайне негативное о Берии, на которого он собрал
множество компрометирующих материалов. Рассказал ли Сталин Берии об этом
письме? Это неизвестно. Очевидным является лищь то, что все тогда жили в
обстановке страха. Вскоре после этого телефонного разговора Сталин умер. На
следующий день после похорон своего отца Светлана встретила Надирашвили у
порога своей квартиры. Он со слезами на глазах говорил что-то о смерти
Сталина, о его трагической судьбе, о том, что у него, Надирашвили, есть
документы, изобличающие Берию как врага народа, и что он послал копии этих
документов Сталину, но, к сожалению, слишком поздно. Едва этот –
разыскиваемый сотрудниками НКВД – человек ушел, как Светлане позвонил
Берия. Он, видимо, узнал о том, что к ней приходил этот человек, и теперь
пытался выяснить, где его можно найти. Поскольку Надирашвили сказал
Светлане, что хочет встретиться с Ворошиловым или Жуковым, Светлана,
заинтригованная тайной, связанной с этим грузином, отправилась к
Ворошилову. Выслушав Светлану, тот то ли рассердился, то ли испугался и,
побледнев, стал едва ли не упрекать ее за этот поступок, говоря ей, что все дела,
касающиеся Грузии, Сталин доверял Берии. Светлане стало страшно. Она лишь
в 1991 году решилась вспомнить об этом случае, который был хотя и
банальным, но отражал ту атмосферу, которая царила в высших эшелонах
власти[437].

Когда Сталин смотрел на пламя, пляшущее в камине его деревянного домика,

или наблюдал за закатом, сидя на веранде своей дачи в Кунцево, чувствовал ли
он, будучи уже почти стариком, хотя бы малейшие угрызения совести из-за
того, что по его вине пострадало так много людей? Данный вопрос не имеет
большого смысла, потому что Сталин всегда был уверен, что цель оправдывает
средства. Он был уверен в правоте своего дела, был уверен в том, что
действовал наилучшим образом, был уверен в правильности своей политики,
пусть даже он иногда и признавал кое-какие свои ошибки. «Я знаю, что после
моей смерти на мою могилу нанесут кучу мусора, – сказал он Молотову во
время войны. – Но ветер истории безжалостно развеет ее!» [438]
Подытожив в своем секретном докладе на XX съезде КПСС преступления и
ошибки, совершенные руководством страны в период нахождения Сталина у
власти, Хрущев сделал следующий вывод: «Все то, о чем говорилось выше,
было совершено при Сталине, под его руководством, с его согласия, причем он
был убежден, что это необходимо для защиты интересов трудящихся от
происков врагов и нападок империалистического лагеря. Все это
рассматривалось им с позиций защиты интересов рабочего класса, интересов
трудового народа, интересов победы социализма и коммунизма. Нельзя сказать,
что это действия самодура. Он считал, что так нужно делать в интересах партии,
трудящихся, в интересах защиты завоеваний революции. В этом истинная
трагедия!»[439]

Эпилог

Двадцать седьмого февраля 1953 года в восемь часов вечера Сталин

расположился в одиночестве в обычно резервируемой для него ложе Большого
театра, чтобы уже далеко не в первый раз посмотреть «Лебединое озеро»
Чайковского. После окончания представления он попросил директора театра
поблагодарить артистов от его имени. Затем он вернулся к себе на Ближнюю
дачу и, как обычно, работал там в своем кабинете до трех часов ночи. Двадцать
восьмого февраля, посмотрев в своей кремлевской квартире фильм в компании с
Берией, Маленковым, Хрущевым и Булганиным, он поехал вместе с ними на
дачу в Кунцево, где их ждал запоздалый ужин (к таким ужинам его
приближенные, должно быть, уже давно привыкли). Лишь в четыре часа утра
его гости стали разъезжаться по домам. Когда они уехали, Сталин позвал своих
охранников и сказал им: «Я ложусь отдыхать. Вызывать вас не буду. И вы
можете спать». Помощника коменданта дачи П. Лозгачева это удивило: Сталин
раньше никогда своим охранникам такого не говорил. Первого марта ритм
жизни и работы всех тех, кто обслуживал Сталина – его охранников, секретарей,
прислуги, – был таким же, как обычно. Сталин проснулся поздно, потому что он
обычно засыпал в пять или шесть часов утра. Однако незадолго до полудня его
охранника удивило то, что ни из кабинета, ни из спальни Сталина не доносится
вообще никаких звуков. Никто никогда не заходил к Сталину ни с того ни с сего
и не осмеливался появляться перед ним без приглашения. По мере того, как шло
время, обеспокоенность росла, и все стали тщательно прислушиваться, пытаясь
различить, не доносятся ли из его комнаты хоть какие-нибудь звуки. Однако там
царила полная тишина. Никто не знал, что делать. К всеобщему облегчению,
примерно в половине седьмого вечера в кабинете Сталина зажегся свет. Все
стали с нетерпением ждать, когда кого-нибудь позовут. Но этого не произошло.
Полная тишина! Никаких признаков жизни. Эти признаки не появились ни в
восемь часов вечера, ни в десять… Охранников охватило замешательство. Хотя
это было воскресенье, отдыха для Сталина не существовало, а потому в
воскресные и праздничные дни все шло точно так же, как в дни обычные.
Примерно в половине одиннадцатого вечера М. Старостин попросил своего
заместителя Лозгачева выяснить, что произошло. Весь персонал дачи был так
напуган, что никто ничего не предпринимал, – как будто Сталин мог все еще
спать или же целый день никого ни о чем не просить. Это был типичный пример
странного образа жизни, при котором преданность и страх, слившись в единое
целое, приводили к беспомощности, доходящей до абсурда. «Иди ты, как
начальник охраны», – сказал Лозгачев Старостину. Их обоих охватили
противоречивые и мучительные чувства. Наконец Лозгачев решил взять
недавно поступившую почту и зайти в кабинет Сталина. Это произошло
примерно между половиной одиннадцатого и одиннадцатью часами вечера.
Зная, что Сталин не любит, когда к нему заходят на цыпочках, он старался идти
твердым шагом. Еще он старался, чтобы выражение лица у него не было ни
заискивающим (Сталин тоже этого не любил), ни встревоженным. Лозгачев
прошел так три пустые комнаты. Лишь когда он заглянул в маленькую
столовую, перед ним предстало ужасное зрелище. Сталин лежал на полу возле
стола, отчаянно пытаясь приподняться на локтях. Сознание он еще не потерял,
но говорить уже не мог. Сколько времени он пробыл в такой неудобной позе?
Он оказался пойманным в ловушку той нездоровой психологической
обстановки, которая царила вокруг него и которую главным образом он сам и
создал. Бедный помощник коменданта задрожал как осиновый лист. Ему не
пришло в голову ничего умнее, кроме как спросить: «Что с вами, товарищ
Сталин?» Сталин не смог произнести в ответ ни слова: из его рта вырвалось
лишь что-то вроде «дз-з-з». Оглядев столовую, Лозгачев увидел рядом со
Сталиным – на ковре – газету «Правда» и его часы на цепочке. На столе стояли
стакан и бутылка минеральной воды. Может, Сталин, глядя на эти часы, пошел
к столу, чтобы выпить воды и взять газету, но тут ему стало плохо? Лозгачев,
воспользовавшись внутренним телефоном, позвал на помощь своих коллег
Старостина и Тукова и служанку Матрену Бутусову. Когда те пришли, Сталину
был задан еще один глупый вопрос: «Товарищ Сталин, вас положить на
кушетку?» Сталин слабым движением головы дал понять, что не возражает. Они
с большим трудом уложили Сталина на кушетку, находившуюся в этой
маленькой столовой, и наконец-то подумали о том, что нужно срочно вызывать
врача (тем более что Сталин, по всей видимости, пробыл в таком критическом
состоянии уже несколько часов). Он дал им понять, что ему холодно [440].
Как заявляет Светлана Аллилуева (она сама лишь в 1991 году осмелилась
рассказать о том, что происходило в последние моменты жизни ее отца), если
бы такие сотрудники Сталина, как Власик и Поскребышев, тогда находились
рядом с ним, они сумели бы поступить правильно и, пользуясь своей близостью
к Сталину, не побоялись бы немедленно вызвать врача. Однако Берии удалось
создать вокруг Сталина вакуум, в результате чего тот стал еще более одиноким
и уязвимым[441].
Старостин, начальник охраны Сталина, позвонил в Министерство
государственной безопасности (которое после смерти Сталина было
преобразовано в КГБ) и поговорил с Игнатьевым [442], но тот, хотя и возглавлял
данное министерство, не стал ничего предпринимать и посоветовал
растерявшимся охранникам позвонить Берии. Раз уж вождь серьезно заболел,
то, по всей видимости, Берия был единственным, кто мог решать, что в такой
ситуации делать, и поскольку все боялись предпринимать что-либо без его
ведома, над жизнью Сталина нависла серьезная опасность. Охранники, все еще
предоставленные самим себе, перенесли Сталина из маленькой столовой в
соседнюю комнату, в которой он обычно спал. С их стороны было большой
ошибкой перемещать человека, которого только что «хватил удар», но откуда
они могли знать об этом, если рядом с ними не было никого, кто разбирался в
медицине? Поскольку Сталин дрожал от холода, они укрыли его пледом. Все
это делалось как попало, в обстановке спешки и паники. Матрена Бутусова с
трудом ухитрилась опустить засученные рукава рубашки Сталина. Затем
Лозгачев остался дежурить рядом со Сталиным один. Начальник охраны
позвонил Маленкову и сообщил ему о катастрофическом состоянии, в котором
оказался Сталин. Маленков тоже не стал ничего предпринимать. Полчаса спустя
он позвонил начальнику охраны и сказал: «Берию я не нашел, ищите его сами».
Прошло еще сорок минут, но связаться с Берией так и не удалось. Наконец
Берия позвонил сам и приказал: «Никому не звоните и о болезни товарища
Сталина никому не говорите». Сталина заперли в его собственной болезни,
заперли в нем самом, и никто из разбирающихся в медицине и ответственных
людей не мог оказать ему помощь. Старостин суетился, производил много
шума, заявлял, что нужно вызвать врача, но с таким же успехом он мог бы
стоять и орать посреди пустыни. Истомина тоже находилась на этой даче, но
пребывала в состоянии полного отчаяния и бессилия. Для всех, кто был тогда
рядом со Сталиным, эта ночь стала ужасной и бесконечно долгой.
В три часа утра послышался шум приближающегося автомобиля, и все
подумали, что это наконец-то приехал врач. Однако из машины вышли Берия и
Маленков. Не подходя вплотную к больному, они внимательно посмотрели на
него, и Берия с апломбом заявил, что со Сталиным ничего страшного не
произошло и что он крепко спит. Таким был его диагноз, хотя Сталин громко
хрипел. «Что, Лозгачев, наводишь панику и шум?.. – сказал Берия. – Нас не
тревожь и товарища Сталина не беспокой». Охранники безуспешно попытались
возразить, что Сталин пребывает в тяжелом состоянии и явно нуждается в
срочной медицинской помощи, однако Берия и Маленков не захотели ничего
слушать и, повернувшись, вышли из комнаты. Будучи явно недовольным тем,
что Старостин растрезвонил всем о произошедшем, Берия сказал ему: «Кто вас,
дураков, к товарищу Сталину приставил? Вы недостойны работать у него! Я
еще вами займусь!» Смысл слов Берии был понятен: если Старостин хочет
уберечь свою голову, ему следует перестать призывать спасти своего хозяина.
Лозгачев продолжал дежурить возле Сталина. Он будет хорошо помнить эту
ночь до конца своей жизни. Взгляды всех присутствующих были прикованы к
часам, стрелки которых невозмутимо двигались по циферблату: четыре часа
утра, пять часов, шесть, семь. И по-прежнему никаких изменений: никто не
приезжал, ни один врач не появился. Для всех были налицо признаки измены:
руководители партии и государства во главе с Берией ждали смерти Сталина.
В половине восьмого утра приехал Хрущев. Он заявил, что скоро прибудут
врачи. Незадолго до этого – на рассвете – Туков позвонил Молотову и рассказал
ему о катастрофическом состоянии, в котором оказался Сталин (хотя Туков и
знал, что Молотов уже «не у дел» и потому не обладает большой властью).
Молотов, искренне расстроившись, ответил: «Я сейчас приеду!» – и
посоветовал сообщить о случившемся всем членам Политбюро.
Наконец 2 марта, между половиной девятого и девятью часами утра, приехало с
десяток кремлевских врачей – профессоры, академики. Но уже было потеряно
от двенадцати до четырнадцати часов, в которые следовало бы оказать
незамедлительную медицинскую помощь! Врачи устроили в гостиной своего
рода непрерывный консилиум. Они, суетясь и дрожа от страха перед
надвигающейся огромной трагедией, никак не могли снять со Сталина рубашку,
чтобы осмотреть его и послушать его легкие. Им пришлось разрезать рубашку
ножницами. Диагноз был однозначным: кровоизлияние в головной мозг.
Поскольку за врачебной помощью обратились слишком поздно, спасти Сталина
было уже невозможно. Ему поставили пиявок, вкололи камфору, а затем стали
облегчать дыхание при помощи кислородной подушки. Ему также сделали
кардиограмму и рентгеновский снимок легких. А может, требовалось
хирургическое вмешательство? Нет, было слишком поздно. Ни один врач не
пошел бы на такой риск, тем более что Берия, чтобы напугать врачей, то и дело
им говорил: «Вы гарантируете жизнь товарища Сталина? Вы понимаете всю
вашу ответственность за здоровье товарища Сталина? Я хочу вас
предупредить…»
Все эти врачи были светилами медицины, но никто из них раньше не занимался
здоровьем Сталина. Они стали искать его медицинскую карточку, чтобы
ознакомиться с последними записями, сделанными академиком Виноградовым
– тем самым врачом, который был единственным, кто знал о состоянии здоровья
Сталина, но которого арестовали. Эту медицинскую карточку нигде не удалось
найти. Позднее – когда было уже слишком поздно – ее обнаружили в
кремлевской больнице.
Светлана, как я уже отмечала выше, не рассказывала никому правды о смерти
своего отца до самогого 1991 года, хотя узнала эту правду еще в 1966 году,
когда сестра-хозяйка, находившаяся рядом со Сталиным до самой его кончины,
пришла к ней и поведала все, что ей было по данному поводу известно. Ее слова
совпали с тем, что рассказали охранники[443].

Детей Сталина поставили в известность о случившемся лишь 2 марта. Светлане

позвонил Маленков, а когда она приехала на дачу, ее встретили Хрущев и
Булганин. Она оставалась там до самого конца. Она лучше, чем кто-либо
другой, смогла описать впоследствии царившую там атмосферу. Все вели себя
подобающим образом, не говорили о посторонних вещах, и только Берия,
который «был возбужден до крайности», старался, «как бы не перехитрить и как
бы не недохитрить». Светлана сидела возле своего отца, держала его за руку,
целовала его и его руку. Но он ее, скорее всего, уже не видел [444]. Его агония
была долгой и ужасной.
Василий приехал, будучи пьяным. После того как кто-то из прислуги шепотом
сообщил ему, что его отцу не оказывали медицинской помощи в течение по
меньшей мере двенадцати часов, он начал вопить: «Сволочи, загубили отца!»
Поскольку он впоследствии не прекращал заявлять, что его отца отравили, 28
апреля 1953 года его арестовали и приговорили к восьми годам тюремного
заключения[445].
Начал расползаться слух о том, что Сталин серьезно заболел. Телефон звонил,
не умолкая. Множество врачей-профессоров вызывались лечить Сталина.
Некоторые из них настаивали, чтобы им разрешили это делать, полагая, что
смогут его спасти. На сталинскую дачу звонили даже из соседних стран. Однако
Сталину становилось все хуже и хуже. Члены Политбюро по очереди дежурили
возле него. На дачу вызвали также Молотова и Микояна, хотя они уже не
входили в число руководителей страны. Сталин время от времени открывал
глаза и шевелил губами, но никто не мог понять, что он хочет сказать. Как
только проявлялись малейшие признаки того, что он приходит в сознание, к
нему тут же подбегал Берия и целовал его руку.
Пятого марта пульс Сталина начал замедляться. Берия подошел к нему и
произнес: «Товарищ Сталин, здесь находятся все члены Политбюро, скажи нам
что-нибудь». Ворошилов потянул Берию за рукав и сказал, что пусть лучше со
Сталиным поговорит кто-нибудь из домашних: ему будет легче их узнать. К
Сталину подошла Истомина, но он ее не узнал: он доживал последние секунды
своей жизни. Истомина положила голову ему на грудь и начала по-бабьи реветь
– как это делают жены умирающих мужчин[446].

Здоровье Сталина, конечно же, уже давно подтачивалось: у него болели ноги, он
страдал от постепенно усугубляющейся гипертонии, ему постоянно доставляла
страдания его грудная жаба. Но он, тем не менее, не уделял никакого внимания
своему здоровью. Он обедал и ужинал в самое разное время: то в три часа дня,
то в пять часов, то в восемь часов вечера, то вообще в десять. Случившееся у
него кровоизлияние в головной мозг было следствием такого ритма жизни и
отсутствием повседневного медицинского ухода. Однако то, каким образом
«занимались» им после приступа, очень похоже на убийство, ставшее
результатом неоказания помощи лицу, находящемуся в опасном для жизни
состоянии[447]. Врачей вызвали только тогда, когда его состояние стало уже явно
безнадежным.
Молотов до самого конца своей долгой жизни полагал, что роль Берии в смерти
Сталина толком не выяснена. У него также имелись подозрения относительно
тройки «Берия – Маленков – Хрущев», весьма заинтересованной в том, чтобы
Сталина не стало, и Булганина, хотя тот и «играл малую роль» [448].
Версия об отравлении не казалась Молотову маловероятной. Может, Берия
отравил Сталина накануне того дня, когда у Сталина произошло кровоизлияние
в мозг?[449] Власик был уверен, что Сталина убили. Он сказал об этом, когда его
арестовывали: «Дни Сталина сочтены. Ему мало жить осталось». Берия сам
хвастался об этом Молотову во время празднования Первого мая в 1953 году:
«Я его убрал… Я вас всех спас!» [450] Впрочем, данное его заявление было скорее
одной из попыток привлечь на свою сторону побольше сторонников в ходе
развернувшейся борьбы за власть, поскольку положение Молотова в январе-
феврале 1953 года было весьма шатким, и Берия хотел выставить себя в роли
его «спасителя».
Как только труп Сталина увезли с дачи, Берия отдал приказ о ее ликвидации.
Вся прислуга и все охранники были уволены только с одним категорическим
требованием – держать язык за зубами. Не должно было просочиться никакой
информации о том, что происходило на Ближней даче с 1 по 5 марта. Дачу
закрыли, везде повесили замки[451]. Именно по этой причине в официальном
сообщении о смерти Сталина в качестве места его кончины был указан его
кабинет в Кремле. Все свидетели того, как он умер, хранили молчание: одни из
них – до 1966 года, другие – до 1973, а его собственная дочь – до самого 1991
года.
Шестого марта в 4 часа утра по радио раздался зычный голос Левитана – самого
знаменитого московского диктора того времени: «Внимание!.. Внимание!..
Говорит Москва…». Медленно, тщательно выговаривая каждый слог, Левитан
прочел текст официального сообщения о том, что 5 марта в 21 час 50 минут
умер Сталин. Девятого марта состоялись его похороны. Как это было с
Лениным, Кировым, Орджоникидзе и многими другими выдающимися
большевистскими деятелями, тело Сталина было выставлено в старинном
Колонном зале Дома Союзов. Душевная боль людей, смешанная со страхом,
привела к вспышкам паники среди запрудивших улицы толп людей, и более
четырехсот человек погибло: их попросту раздавили в начавшейся толкотне.
Руководители партии и страны как будто предвидели подобное развитие
событий: в сообщении о смерти Сталина содержался призыв к бдительности и
дисциплине среди коммунистов. Москва стала городом траура. Со всех уголков
Советского Союза – огромнейшей страны – люди устремились на поездах в
Москву. Поезда эти были переполнены, и люди ехали даже на крышах вагонов.
Каждый хотел побыстрее прибыть в Москву, чтобы в последний раз
продемонстрировать свою преданность отцу народов, ставшему
олицетворением Октябрьской революции и Страны Советов.
Преемников Сталина не на шутку испугала эта масса неуправляемых,
отчаявшихся, ослепленных горем людей, которыми двигали простые, но
мощные чувства и которые могли все смести на своем пути. Подобно тому, как
смерть Сталина являлась отражением его пребывания у власти, его похороны
стали отражением свойственного ему стремления впадать в крайности.

Библиография

Сочинения И. В. Сталина

Histoire du Parti communiste (bolchevik) de l’URSS… – Париж: Бюро д’эдисьон,

1939. – 348 с.
Неизвестный Сталин: Сб. материалов. – М.: Русское слово, 1994. – 64 с.
МАКНИЛ Роберт (сост.). Stalin’s works, An annotated bibliography. – Стэнфорд:
Стэнфордский университет, Гуверовский институт войны, революции и мира,
1967. – XII-197 с.
СТАЛИН И. В. Œuvres. – Т. XIV, 1934–1940 гг., т. XVI, 1941–1949 гг. – Париж:
Нуво бюро д’эдисьон, 1975, 1977. – В 2-х т.
СТАЛИН И. В. Сочинения. – М.: Гос. изд-во полит. л-ры, 1946–1951. – В 13-ти
томах. Пер. на англ. яз.: «Works 1901 – January 1934» (М.: Изд-во литературы на
иностранных языках, 1952–1954. – В 13-ти томах); «Works, 1934–1953»,
составитель – Роберт Макнил (Стэнфорд, штат Калифорния, Гуверовский
институт войны, революции и мира, 1967, в 3-х томах). Перевод на французский
язык: «Œuvres, 1901–1923» (Париж: Эдисьон сосьяль, 1953–1955. – В 5-ти
томах).

Переписка
Correspondance secrète de Staline avec Roosevelt, Churchill, Truman et Attlee,
1941–1945. – Париж: Плон, 1959. – В 2-х томах.
Иосиф Сталин в объятиях семьи. Из личного архива. – М.: Изд-во «Q», 1993. –
223 с.
Письма И. В. Сталина В. М. Молотову. 1925–1936 гг. – М.: Россия молодая,
1995—304 с.

Документы

ВЕРТ Николя, МУЛЛЕК Гаэль. Rapports secrets soviétiques, 1921–1991. La

société russe dans les documents confidentiels. – Париж: Галлимар, 1995. – 701 с.

Воспоминания очевидцев

АМБА Ахмед. I was Stalin’s bodyguard…. – Лондон: Ф. Мюллер, 1952. – 256 с.

БАЖАНОВ Б. Г. Avec Staline dans le Kremlin. – Париж: Эдисьон де Франс,
1930. – 263 с.
БЕРЕЖКОВ Валентин. J’étais interprète de Staline. Histoire diplomatique 1935–
1945. — Париж: Эдисьон дю Сорбье, 1985. – 420 с.
БЕРИЯ Серго. Мой отец – Лаврентий Берия. – М.: Современник, 1994. – 432 с.
ГИНЗБУРГ Е. С. Le Vertige. Chronique des temps du culte de la personnalité.
— Париж: Сёй, 1967. – 424 с.
ГОРБАТОВ Александр. Les Années de ma vie. Un général soviétique dans les
camps de Staline. – Париж: Сток, 1966. – 219 с.
ДЖИЛАС Милован. Conversations avec Staline. – Париж: Галлимар, 1971. – 247
с.
ДМИТРИЕВСКИЙ С. Dans les coulisses du Kremlin. – Париж: Плон. – VIII – 240
с.
ИРЕМАШВИЛИ Иосиф. Stalin und die Tragödie Georgiens. – Берлин:
Фольксблатт-Друкерай, 1932.
КРИВИЦКИЙ В. Г. Agent de Staline. – Париж: Кооперасьон, 1940. – 320 с.
МАРКУ Лилли. Les Staline, vus par les hôtes du Kremlin. – Париж:
Галлимар/Жюйар, 1979. – 254 с.
ОРЛОВ Александр. The secret history of Stalin’s crimes. – Нью-Йорк: Рэндом
хаус, 1953. – XVI – 366 с.
ПАСКАЛЬ Пьер. Mon journal de Russie, 1916–1927. — Лозанна, 1975–1982. – В
4-х томах.
САДУЛЬ Жак. Notes sur la révolution bolchevique. – Париж: Эдисьон де ла
Сирен, 1919. – 467 с.
СИМОНОВ К. М., ЛАЗАРЕВ Л. И. (сост.) Глазами человека моего поколения:
размышления о И. В. Сталине. – М.: Новости, 1989. – 478 с.
СОЛЖЕНИЦЫН Александр. Une journée d'Ivan Denissovitch. – Париж: Жюйар,
1963. – 223 с.
СУДОПЛАТОВ Павел и др. Missions spéciales, mémoires du maître espion
soviétique Soudoplatov. – Париж: Сёй, 1994. – 614 с.
ФЕЙХТВАНГЕР Лион. Moscow 1937. My visit described for my friends. – Лондон:
В. Голланц, 1937. – 174 с.
ХОХШИЛЬД Адам. The unquiet ghost: Russians remember Stalin. – Нью-Йорк:
Викинг, 1994. – XXVII – 304 с.
ЧЕРЕТТИ Джулио. À l’ombre des deux T. 40 ans avec Maurice Thorez et Palmiro
Togliatti. – Париж: Жюйар, 1973. – 407 с.
ЧУЕВ Феликс. Conversations avec Molotov, 140 entretiens avec le bras droit de
Staline. – Париж: Альбэн Мишель, 1995. – 348 с.

Мемуары

ГАРРИМАН Уильям Аверелл. Paix avec la Russie. – Париж: Арто, 1960. – 228 с.

ГАРРИМАН Уильям Аверелл, АБЕЛЬ Эли. Special envoy to Churchill and Stalin,
1941–1946. – Нью-Йорк: Рэндом хаус, 1975. – 596 с.
ГОЛЛЬ, Шарль де. Mémoires de guerre. – Том III, Le salut, 1944–1946. — Париж:
Плон, 1959. – 656 с.
ДЭВИС Джозеф. Mission à Moscou (Этот сборник включает в себя секретные
депеши, присланные в Госдепартамент, официальные и личные письма,
выдержки из записной книжки и личного дневника автора, содержащие в себе
описание событий и комментарии к ним в период вплоть до октября 1941
года). – Монреаль: Арбр, 1944. – 570 с.
ЖУКОВ Г. К. Mémoires. – Париж: Файяр, 1970. – В 2-х томах.
ИДЕН Энтони. Mémoires. – Париж: Плон, 1960–1965. – В 3-х томах.
КЕННАН Джордж. Memoirs, 1925–1950. — Лондон: Хатчинсон, 1967. – 583 с.
КОНЕВ И. С. Записки командующего фронтом, 1943–1944. – М.: Наука, 1972. –
368 с.
МАНДЕЛЬШТАМ Надежда. Contre tout espoir, Souvenirs. – Париж: Галлимар,
1970–1973. – В 2-х томах.
МЕРЕЦКОВ К. А. Au service du peuple. – М.: Прогресс, 1971. – 414 с.
СМИТ Уолтер Беделл. Trois Années à Moscou, 1946–1949. — Париж: Плон. – 349
с.
СТЕТТИНИУС Эдвард. Yalta, Roosevelt et les Russes. – Париж: Галлимар,
1951. – XII – 347 с.
ТРУМЭН Гарри. Mémoires. – Париж: Плон, 1955–1956. – В 2-х томах.
ХАЛЛ Корделл. The Memoirs. – Нью-Йорк: Макмиллан компани, 1948. – В 2-х
томах.
ХРУЩЕВ Н. С. Souvenirs. – Париж: Лаффон, 1971. – 591 с.
ЧЕРЧИЛЛЬ Уинстон. La Deuxième Guerre mondiale. – Париж: Плон, 1948–
1954. – В 6 томах.
ШЕРВУД Роберт. Le Mémorial de Roosevelt, d'après les papiers de Harry
Hopkins. – Париж: Плон, 1950. – В 2-х томах.
ШТЕМЕНКО С. М. L’Ètat-major général soviétique en guerre, 1941–1945. – М.:
Прогресс, 1971. – 432 с.

Эссе

БОФФА Джузеппе, МАРТИНЕ Жиль. Dialogue sur le stalinisme. – Париж: Сток,

1977. – 253 с.
БРОССА Ален. Le Stalinisme entre histoire et mémoire. – Париж: Эдисьон де
л’Об, 1991. – 175 с.
ВОЛКОВ Владимир. La Trinité du mal ou Réquisitoire pour servir au procès
posthume de Lénine, Trotski, Staline. – Париж: Фаллуа, 1990. – 117 с.
Д’АСТЬЕ ДЕ ЛА ВИЖЕРИ Эмманюэль. Sur Staline. – Лозанна: Клер-Фонтен,
1967. – 287 с.
ЗИНОВЬЕВ Александр. Le Héros de notre jeunesse. – Париж: Жюйар/L’âge
d’homme, 1984. – 206 с.
ЛАКЕР Вальтер. Stalin: the glasnost revelations. – Нью-Йорк: Чарльз Скрибнерс
санс, 1990. – XI – 382 с.
ЛОРА Люсьен. Staline, la linguistique et l’impérialisme russe. – Париж: Иль д’ор,
Плон, 1951. – 94 с.
МАРТЕНС Людо. Un autre regard sur Staline. – Брюссель: ЕПО, 1994. – 304 с.
МЕДВЕДЕВ Рой. Faut-il réhabiliter Staline? – Париж: Сёй, 1969. – 94 с.
МЕДВЕДЕВ Рой. Le Stalinisme, origines, histoire, conséquences. – Париж: Сёй,
1972. – 638 с.
МЕДВЕДЕВ Рой. Staline et le stalinisme. – Париж: Альбэн Мишель, 1979. – 283
с.
МЕНЕРТ Клаус. Stalin versus Marx. The stalinist historical doctrine. – Лондон:
Аллен энд Анвин, 1952. – 128 с.
ПИЗЬЕ-КУШНЕР Эвелин (сост.). Les Interprétations du stalinisme. – Париж:
Университетское изд-во Франции, 1983. – 356 с.
РАЗУМИХИН А. М. (сост.) Вождь, хозяин, диктатор. – М.: Патриот, 1990. – 573
с.
РИГБИ Т. Г. (сост.) Stalin, Great Lives observed. – Энглвуд-Клиффс: Корпорация
«Прентис-холл», 1966. – 182 с.
ТАКЕР Роберт (сост.). Stalinism: essays in historical interpretation. – Нью-Йорк:
У. У. Нортон, 1977. – XX – 332 с.
ТАКЕР Роберт. La Politique soviétique. Essai sur la pensée politique stalinienne et
poststalinienne. – Париж: Payot, 1967. – 228 с.
ФУВА Тецузо. Stalin and Great power chauvinism. – Токио: Шин’нихон Шуппан,
1982. – 108 с.
ЭЛЛЕНШТЕЙН Жан. Histoire du phénomène stalinien. – Париж: Грассе, 1975. –
252 с.

Сочинения, посвященные родственникам Сталина

АЛЛИЛУЕВ Владимир. Хроника одной семьи: Аллилуевы – Сталин. – М.:

Молодая гвардия, 1995. – 320 с.
АЛЛИЛУЕВА Светлана. En une seule année. – Париж: Робер Лаффон, 1970. –
396 с.
АЛЛИЛУЕВА Светлана. Vingt lettres à un ami. – Париж: Сёй, 1967. – 256 с.
ДЖУГАШВИЛИ Галина. Дед, отец, Ма и другие. – М.: Олимп, 1993. – 64 с.
КОЛЕСНИК Александр. Мифы и правда о семье Сталина. – Х.: Простор, 1990. –
174 с.
КОЛЕСНИК Александр. Хроника жизни семьи Сталина. – М.: ИКПА, 1990. –
206 с.
МЕДВЕДЕВ Рой. Семья тирана. – Нижний Новгород: Лета, 1993. – 52 с.
РИЧАРДСОН Розамонд. The long shadow, Inside Stalin’s family. – Лондон:
Абакус, 1993. – 308 с.

Биографии

Хвалебные биографии

БАРБЮС Анри. Staline. Un monde nouveau vu à travers un home. – Париж:

Фламмарион, 1935. – 321 с.
БАССЕКЕС Николаус. Staline. – Париж: Спес, 1951. – 512 с.
БЕНУА Жан. Staline. – Париж: Ресма, 1969. – 301 с.
БЛОК Жан-Ришар. L’Homme du communisme, portrait de Staline. – Париж:
Эдисьон сосьяль, 1949. – 64 с.
ВИНДЕКЕ Кристиан. L’Ascension de Staline, du séminaire au Kremlin. – 2-е изд. –
Невшатель, Париж: Делашо и Ньестле, 1943. – 212 с.
ГРАНЬЕ Леон. Staline. – Лион: Гутенберг, 1945. – 171 с.
ГРЭМ С. Stalin, an impartial study of the life and work of Joseph Stalin. – Лондон:
Э. Бенн, 1931. – 148 с.
ДЕЛЬБАР Ив. Le Vrai Staline. – Париж: Изд-во «Же сер», 1950–1951. – В 2-х
томах.
ИНСТИТУТ МАРКСА-ЭНГЕЛЬСА-ЛЕНИНА. Иосиф Виссарионович Сталин.
Краткая биография. – М., 1947. – 210 с.
ЛЮДВИГ Эмиль. Staline. – Париж: Эдисьон де Дё-Рив, 1945. – 221 с.
МЕРФИ Дж. Т. Staline. – Париж: Эдисьон универсель, 1945. – IV – 345 с.
МОНТЕГЮ А. Г. С. Stalin. A biographical sketch of the man who leads the
USSR. – Лондон: Коммунистическая партия Великобритании, 1942.

Критические биографии

АНТОНОВ-ОВСЕЕНКО Антон. Портрет тирана. – М.: Грегори Пейдж, 1994. –

478 с.
БЕЛАДИ Ласло, КРАУС Тамаш. Сталин. – М.: Изд-во полит. литературы,
1990. – 316 с.
БЕСЕДОВСКИЙ Григорий, ЛАПОРТ Морис. Stalin, 1’“homme d’acier”.
— Париж: А. Редье, 1932. – 255 c.
ВОЛКОВ Ф. Д. Взлет и падение Сталина. – М.: Спектр, 1992. – 334 с.
ВОЛКОГОНОВ Дмитрий. Staline, triomphe et tragédie. – Париж: Фламмарион,
1991. – 540 с.
ГАРТМАНН Морис. Staline. – Париж: Эдисьон эклектик, 1979.
ЛАЙОНС Юджин. Stalin, The Czar of all the Russias. – Нью-Йорк:
Дж. Б. Липпинкотт, 1940. – 255 с.
ЛЕЙВЕР Джон. Joseph Stalin: from revolutionaru to despot. – Лондон: Ходдер энд
Стоутон, 1993. – 124 с.
ЛЬЮИС Джонатан, УАЙТХЕД Филлип. Stalin: a time for judgement. – Лондон:
Метуен, 1990. – XVI – 254 c.
МАРИ Жан-Жак. Staline, 1879–1953. — Париж: Сёй, 1967. – 301 с.
МАРИ Жан-Жак. Staline. – Париж: Университетское изд-во Франции, 1995. –
126 с.
ПЕЙН Роберт. The rise and fall of Stalin. – Нью-Йорк: Саймон энд Шустер,
1965. – 767 с.
РАГУЗА Имам (псевдоним). La Vie de Staline. – Париж: Файяр, 1938. – 416 с.
РЮБЕЛЬ Максимилиан. Stalin in Selbstzengnissen und Bilddokumenten. –
Гамбург: Ровольт, 1975. – 158 с.
СЕРЖ Виктор. Portrait de Staline. – Париж: Грассе, 1940. – 189 с.
СМИТ Эдвард Эллис. La Jeunesse de Staline, les premières années d’un
révolutionnaire insaisissable. – Париж: Сток, 1968. – 383 с.
СУВАРИН Борис. Staline, aperçu historique du bolchevisme. – Париж: Плон,
1935. – 574 с.
ТРОЦКИЙ Лев. Staline. – Париж: Грассе, 1948. – 623 с.
ФИШЕР Луис. Vie et mort de Staline. – Париж: Кальманн-Леви, 1953. – 295 с.
ХИНЛИ Рональд. Joseph Stalin, man and legend. – Лондон: Хатчинсон, 1974. –
482 с.
ЭЛЛЕНШТЕЙН Жан. Staline. – Париж: Файяр, 1984. – 568 с.
ЭССАД-БЕЙ (псевдоним). Stalin. – Берлин: Г. Кипенхойер ферлаг, 1931. – 391
с.

Академические биографии

АГОСТИ Альдо. Stalin Iosif V. Dzugasvili (1879–1953) un protagonista degli anni

che sconvolsero il mondo. – Рим: Эдитори риунити, 1983. – 160 с.
БУЛЛОК Алан. Hitler et Staline, vies parallèles. – Париж: Альбэн Мишель/Робер
Лаффон, 1991. – В 2-х томах.
ВОЛЬФ Бертрам. La Jeunesse de Lénine; Lénine et Trotski; Lénine, Trotski,
Staline. – Париж: Кальманн-Леви, 1951, 1959. – В 3-х томах.
ДОЙЧЕР Исаак. Staline. – Париж: Галлимар, 1973. – 638 с.
КОНКВЕСТ Роберт. Staline. – Париж: Одиль Жакоб, 1993. – 350 с.
ЛЕВИН Исаак Дон. Stalin. – Нью-Йорк: Космополитан бук корпорейшн, 1931. –
421 с.
МАКНИЛ Роберт. Stalin: man and ruler. – Бейсингсток: Макмиллан, 1988. – XVI
– 389 с.
ТАКЕР Роберт. Stalin in power. The revolution from above, 1928–1941. – Нью-
Йорк: У. У. Нортон энд Ко., 1990. – 707 с.
ТАКЕР Роберт. Staline révolutionnaire, 1879–1929, Essai historique et
psychologique. – Париж: Файяр, 1975. – XV – 439 с.
УЛАМ Адам. Staline, l’homme et son temps. – Париж: Кальманн-Леви/Галлимар,
1977. – В 2-х томах.

Биографии ближайших соратников Сталина

ВАКСБЕРГ Аркадий. Vychinski, le procureur de Staline. – Париж: Альбэн

Мишель, 1991. – 375 с.
МЕДВЕДЕВ Рой. All Stalin’s men. – Оксфорд: Изд-во «Бэзил Блэквелл», 1983. –
184 с.
НАЙТ Эми. Beria. – Париж: Обье, 1994. – 431 с.
РОЗЕНФЕЛЬД Нильс Эрик. Knowledge and power: the role of Stalin’s secret
chancellery in the Soviet system of gouuernment. – Копенгаген: Розенкильде энд
Баггер, 1992. – 219 с.

Произведения общего характера

БОФФА Джузеппе. Storia dell’Unione Sovietica. – Рим: Арнальдо Мондадори

Эдиторе, 1979. – В 2-х томах.
ВЕРТ Николя. Histoire de l’Union soviétique. – Париж: Университетское изд-во
Франции, 1990. – 558 с.
ГЕЛЛЕР Михаил, НЕКРИЧ Александр. L’Utopie au pouvoir, Histoire de l’URSS,
de 1917 à nos jours. – Париж: Кальманн-Леви, 1982. – 659 с.
ГРИГЕР Манфред и др. Stalins Schatten: Stalin und die westeuropäischen
Kommunisten. – Нойс: Марксистише блеттер, 1989. – 216 с.
ЛАБИКА Жорж. Le Marxisme-léninisme. – Париж: Эдисьон Брюно Юисман,
1984. – 144 с.
ЛЕОНГАРД Вольфганг. Kreml ohne Stalin. – Кельн: Ферлаг фюр политик унд
виртшафт, 1960. – 646 с.
МЕРЦАЛОВ Андрей (сост.). История и сталинизм. – М.: Изд-во полит.
литературы, 1991. – 446 с.
МОНДЖИЛИ Алессандро. Staline et le stalinisme. – Париж: Кастерман, 1995. –
191 с.
ПРОКАЧЧИ Джулиано. Il Partito nell’Unione sovietica, 1917–1945. — Рим:
Латерца, 1975. – 185 с.
ЭНДРЮ Кристофер, ГОРДИЕВСКИЙ Олег. Le KGB dans le monde, 1917–1990.
— Париж: Файяр, 1990. – 756 с.

Октябрьская революция

ДЭНИЕЛС Роберт. Red October, The Bolshevik Revolution of 1917. — Нью-Йорк:

Чарльз Скрибнерс санс, 1967. – XIV – 271 с.
КАРР Эдуард Халлетт. La Révolution bolchevique, 1917–1923. — Париж: Эдисьон
де Минюи, 1969–1974. – В 3-х томах.
КОКЕН Франсуа-Ксавье. La Révolution russe. – 7-е изд. – Париж:
Университетское изд-во Франции, 1982. – 128 с.
ПАЙПС Ричард (сост.). Revolutionary Russia. – Кэмбридж: Изд-во Гарвардского
университета, 1968. – XII – 365 с.
ФЕРРО Марк. La Révolution de 1917. — Париж: Обье, 1967 и 1976. – В 2-х томах.
ШАПИРО Леонард. Les Origines de l’absolutisme communiste. Les bolcheviks et
l’opposition 1917–1922. — Париж: Альбатрос, 1957. – 397 с.
ШАПИРО Леонард. Les Révolutions russes de 1917. Les origines du communisme
modern. – Париж: Фламмарион, 1987. – 330 с.

Гражданская война и период военного коммунизма

ЛАЛУА Жан. Le Socialisme de Lénine. – Париж: Декле де Браувер, 1967. – 319 с.

ПЕТИБРИДЖ Роджер Уильям. The social prelude to Stalinism. – Лондон:
Макмиллан, 1974. – 343 с.
ФЕРРО Марк. Des soviets au communisme bureaucratique. – Париж:
Галлимар/Жюйар, 1980. – 263 с.
ФУТМАН Дэвид. Civil war in Russia. – Лондон: Фабер энд Фабер, 1961. – 328 с.

1920-е годы

БЕТТЕЛЬХЕЙМ Шарль. Les Luttes de classes en URSS, 1917–1923. — Париж:

Масперо, 1974. – 523 с.
БЕТТЕЛЬХЕЙМ Шарль. Les Luttes de classes en URSS, 1923–1930. — Париж:
Масперо, 1977. – 604 с.
БРУЭ Пьер. Le Parti bolchevik. – 2-е изд. – Париж: Эдисьон де Минюи, 1972. –
655 с.
ВОЛКОГОНОВ Дмитрий. Le Vrai Lénine (на основе материалов секретных
советских архивов). – Париж: Робер Лаффон, 1995. – 468 с.
ДЭНИЕЛС Роберт. The Conscience of the Revolution. Communist opposition in
Soviet Russia. – Кэмбридж: Изд-во Гарвардского университета, 1960. – 526 с.
КАРР Эдуард Халлетт. Socialism in one country, 1924–1926. — Лондон:
Макмиллан, 1958. – В 3-х томах.
КАРР Эдуард Халлетт. The foundations of a planned economy, 1926–1929.
— Лондон: Макмиллан, 1969. – XVI – 1023 с.
КАРР Эдуард Халлетт. The Interregnum, 1923–1924. — Лондон: Макмиллан,
1954. – VIII – 392 с.
КАРРЕР Д’АНКОСС Элен. Le Grand Défi. Bolcheviks et nations, 1917–1930.
— Париж: Фламмарион, 1987. – 333 с.
КАРРЕР Д’АНКОСС Элен. Lénine, la Révolution et le pouvoir. – Париж:
Фламмарион, 1979. – 297 с.
КАРРЕР Д’АНКОСС Элен. Staline, l’ordre par la terreur. – Париж: Фламмарион,
1979. – 294 с.
ЛЕВИН Моше. La Paysannerie et le pouvoir soviétique, 1928–1930. — Париж:
Мутон, 1966. – 480 с.
ЛЕВИН Моше. Le Dernier Combat de Lénine. – Париж: Эдисьон де Минюи,
1967. – 173 с.
НИКОЛАЕВСКИЙ Борис. Les Dirigeants soviétiques et la lutte pour le
pouvoir. – Париж: Деноэль, 1969. – 317 с.
РОЗЕНБЕРГ Артур. Histoire du bolchevisme. – Париж: Грассе, 1967. – 359 с.
УЛАМ Адам. Les Bolcheviks. – Париж: Файяр, 1973. – 654 с.
ШАПИРО Леонард. De Lénine à Staline, histoire du Parti communiste de l’Union
soviétique. – Париж: Галлимар, 1967. – 696 с.

1930-е годы

АВТОРХАНОВ Абдурахман. Staline au pouvoir. – Париж: Иль д’ор, 1951. – 319

с.
АНТОНОВ-ОВСЕЕНКО Антон. The Time of Stalin, portrait of a tyranny. – Нью-
Йорк: Харпер энд Роу, 1980. – 375 с.
БЕТТЕЛЬХЕЙМ Шарль. Les Luttes de classes en URSS, 1930–1941. — Париж:
Масперо, 1981. – В 2-х томах.
БЖЕЗИНСКИЙ Збигнев. La Purge permanente, la politique dans le totalitarisme
soviétique. – Париж: Иль д’ор, 1958. – 237 с.
ВЕРТ Николя. Être communiste en URSS sous Staline. – Париж: Галлимар/Жюйар,
1981. – 281 с.
ВЕРТ Николя. Les Procès de Moscou. – Брюссель: Эдисьон комплекс, 1987. –
188 с.
ГЕТТИ Джон. Origins of the Great purges, The Soviet CP reconsidered 1933–1938.
— Кэмбридж: Изд-во Гарвардского университета, 1987. – VIII – 276 с.
ДАЛЛИН Дэвид, НИКОЛАЕВСКИЙ Борис. Le Travail forcé en URSS. – Париж:
А. Сомоджи, 1949. – 384 с.
ДЭВИС Роберт Уильям. The Industralization of Soviet Russia, 1929–1930.
— Лондон: Макмиллан, 1980. – В 2-х томах.
ИВАНОВ Анатолий. Логика кошмара. – М.: Русский вестник, 1993. – 190 с.
КЕМП-ВЕЛЧ Энтони. Stalin and the litterary intelligentsia, 1928–1939.
— Бейсингсток: Макмиллан, 1991. – VI – 338 с.
КИРИЛИНА Алла. L’Assassinat de Kirov, destin d’un stalinien, 1888–1934.
— Париж: Сёй, 1995. – 285 с.
КОНКВЕСТ Роберт. La Grande Terreur. Les purges staliniennes des années 30.
— Париж: Сток, 1970. – 583 с.
КОНКВЕСТ Роберт. Stalin and the Kirov murder. – Лондон: Хатчинсон, 1989. –
VIII – 164 с.
КОТКИН Стивен. Magnetic mountain: Stalinism as a civilization. – Беркли: Изд-во
Калифорнийского университета, 1995. – XXV – 639 с.
МАРАМОВ Григорий. Кремлевский цензор: Сталин смотрит кино. – М.:
Киноцентр, 1992. – 127 с.
РЕЙМАН Михал. La Nascita dello stalinismo. – Рим: Эдитори риунити, 1980. –
259 с.
ФЕЙНСОД Мерл. Smolensk à l'heure de Staline. – Париж: Файяр, 1967. – 496 с.
ХЛЕВНЮК О. В. Сталин и Орджоникидзе: конфликты в Политбюро в 30-е
годы. – М.: Издат. центр «Россия молодая», 1993. – 144 с.

Война 1941–1945 гг.

История Великой Отечественной войны Советского Союза. – М., 1960–1965. – В

6-ти томах.
БИАЛЕР Северин (сост.). Stalin and his generals, Soviet military memoirs of World
War II. – Нью-Йорк: Пегасус, 1969. – 644 с.
ВЕРТ Александр. La Russie en guerre. – Париж: Сток, 1964–1965. – В 2-х томах.
ГРИГОРЕНКО Петр. Staline et la Deuxième Guerre mondiale. – Париж: Эдисьон
де л’Эрн, 1969. – 146 с.
ЛА-ГОРС, Поль-Мари де. 39–45, une guerre inconnue. – Париж: Фламмарион,
1995. – 640 с.
НЕКРИЧ Александр. L’Armée rouge assassinée, 22 juin 1941. — Париж: Грассе,
1968. – 316 с.
ПЕРЛМУТТЕР Амос. FDR and Stalin: a not so grand alliance,1943–1945.
— Колумбия: Изд-во университета Миссури, 1993. – XIV – 331 с.
СУВОРОВ Виктор. Le Brise-glace. – Париж: Орбан, 1989. – 312 с.
ТОКАЕВ Г. А. Stalin means war. – Лондон: Вайденфельд энд Николсон, 1951. –
VIII – 214 с.
ЭДМОНДС Робин. The big three: Churchill, Roosevelt and Stalin in peace and
war. – Нью-Йорк: Нортон, 1991. – 608 с.
ЭРИКСОН Джон. The Soviet High Command. – Лондон: Макмиллан, 1962. – XVI
– 890 с.

«Холодная война»

АРОН Раймон. Espoir et peur du siècle. – Париж: Кальманн-Леви, 1957. – 369 с.

АРОН Раймон. Le Grand Schisme. – Париж: Галлимар, 1948. – 348 с.
ЕРГИН Дэниел. La Paix saccagée, les origines de la Guerre froide et la division de
l’Europe. – Париж: Баллан, 1980. – 329 с.
КАРДЕЛЬ Эдвард. Memorie degli anni de ferro. – Рим: Эдитори риунити, 1980. –
234 с.
МАРКУ Лилли. La Guerre froide, l’engrenage. – Брюссель: Эдисьон комплекс,
1987. – 275 с.
МАРКУ Лилли. Le Kominform, le communisme de guerre froide. – Париж: Изд-во
Национального фонда полит. наук, 1977. – 344 с.
ФОНТЕН Андре. Histoire de la Guerre froide. – Париж: Файяр, 1966–1967. – В 2-
х томах.
ШУЛЬМАН Маршалл. Beyond the cold war. – Нью-Хейвен, Лондон: Изд-во
Йельского университета, 1966. – VIII – 111 с.
ШУЛЬМАН Маршалл. Stalin’s Foreign Policy reappraised. – Кэмбридж: Изд-во
Гарвардского университета, 1963. – X – 322 с.

Дипломатия

АНТШ Ги. Staline négociateur, une diplomatie de guerre. – Невшатель: Ла-

Баконьер, 1967. – 383 с.
ВЕРТ Александр. Russia: the post-war years. – Лондон: Р. Хейл, 1971. – XVIII –
446 с.
КЕННАН Джордж. La Russie soviétique et l’Occident, quarante années
d’histoire. – Париж: Кальманн-Леви, 1962. – 365 с.
ЛАЛУА Жан. La Politique extérieure de l'URSS, 1917–1975. — Париж: уч.
пособие Института полит. исследований, 1972. – 466 с.
ЛЕВЕСК Жак. L’URSS et sa politique internationale, de Lénine à
Gorbatchev. – Париж: Арман Колен, 1988. – 405 с.
УЛАМ Адам. Expansion and coexistence, A History of Soviet Foreign Policy, 1917–
1967. — Нью-Йорк: Ф. А. Прегер, 1968. – VIII – 775 с.

Последние годы пребывания у власти

АВТОРХАНОВ Абдурахман. Staline assassiné, le complot de Beria. – Париж:
Пресс-де-ла-Ренессанс, 1976. – 292 с.
БОРТОЛИ Жорж. Mort de Staline. – Париж: Робер Лаффон, 1973. – 313 с.
КОЛЕНДИЧ Антон. Les Derniers Jours, de la mort de Staline à celle de Beria,
mars-décembre 1953. — Париж: Файяр, 1982. – 360 с.
РАПОПОРТ Яков. Souvenirs du procès des Blouses blanches. – Экс-ан-Прованс:
Алинеа, 1988. – 116 с.
СОЛСБЕРИ Гаррисон. Moscow journal, The end of Stalin. – Чикаго: Изд-во
Чикагского университета, 1962. – 450 с.

Благодарность

Большое спасибо Роберту Такеру, который был самым первым из тех, кто – еще
лет пятнадцать назад – стал призывать меня дать собственную интерпретацию
такой исторической личности, как Сталин. Тысяча благодарностей Николя
Верту, который – с точностью метронома – указал мне на фонд 558, в котором
содержатся некоторые из важнейших архивных материалов, относящихся к
Сталину. Также благодарю его за то, что время от времени он сообщал мне о
самых объективных исследованиях, которые проводились в России
относительно Сталина. А еще спасибо ему за то, что он прочел мою рукопись и
дал компетентный, критический и очень ценный для меня отзыв о ней. Большое
спасибо Жану-Франсуа Легий-Баяру, директору Центра политических
исследований, который интеллектуально и материально помог мне выполнить
это долгое и трудное исследование.
Я также благодарю нижеперечисленных людей, оказавших мне ту или иную
помощь: внучек Сталина Галину Джугашвили и Надежду Сталину, его внука
Александра Бурдонского, его племянницу Киру Аллилуеву, его бывшего зятя
Григория Морозова (все они любезно согласились поделиться со мной своими
воспоминаниями и воспоминаниями своих родственников – в том числе и о том,
что им лично довелось пережить).
Когда я находилась в Москве, мне неизменно помогали и поддерживали мои
русские друзья: Михаил Пантелеев, Алексей Кожемяков, Андрей Грачев,
Аркадий Ваксберг, Сурия Садекова, Нина Дроздова, Кирилл Андерсон
(директор Российского центра хранения и изучения документов новейшей
истории), Олег Наумов (работник архива), Роговая, Адибекова, Андрей
Доронин – все эти люди дружески и эффективно помогали мне находить
архивные материалы, относящиеся к Сталину, работать в наилучших условиях и
получать в кратчайшие сроки необходимые мне ксерокопии и микропленки.
Мари-Поль Рошлуа внимательно прочла мою рукопись и указала мне на ее
недостатки; Жанна Байсеитова со знанием дела помогла мне прочесть рукописи
Сталина; Колетт Жаффрело очень старательно напечатала мою рукопись;
Грегори Кале оказал мне ценное содействие в плане использования
компьютерной техники; Жан-Пьер Жуайе, работник архива в Центре
политических исследований, предоставил мне документы, которые довольно
трудно найти; Мари-Эдит Семанс, заведующая архивом в Институте
политических исследований (Париж), помогла мне быстро найти необходимые
книги и пользоваться ими в течение долгого времени.
 Примечания

Перевод Г. Муравьевой. (Примеч. ред.)

(обратно)

Я не позволила себе ввязываться в спор относительно голословных и не

подтвержденных никакими архивными материалами заявлений – например,
таких, какие делал Виктор Суворов. Исходя из того, что он в свое время являлся
сотрудником советских военных спецслужб, он полагает, что может в чем-то
убедить нас своими «разоблачениями», согласно которым Сталин помог
Гитлеру прийти к власти, развязал Вторую мировую войну и – накануне
вторжения нацистской Германии в СССР – готовился к нападению на Европу с
целью ее завоевания (я имею в виду книгу Виктора Суворова «Le Brise-
glace» (Париж: Орбан, 1989, 312 с.)). [Оригинал данной книги Виктора
Суворова на русском языке называется «Ледокол». (Примеч. пер.)]. Я также не
позволила себе ввязываться в другой спор – о том, являлся ли Сталин агентом
царской охранки, поскольку данное предположение не подтверждается
никакими архивными материалами, а Роберт Такер опроверг его научным
способом в составленной им подробной биографии Сталина (см. книгу Роберта
Такера «Staline révolutionnaire, 1879–1929, essai historique et
psychologique» (Париж: Файяр, 1975. С. 93–96)). (Здесь и далее примеч. автора,
если не указано иное.)
(обратно)

Данной теме посвящена прекрасная повесть Александра Зиновьева «Le Héros de

notre jeunesse» (Париж: Жюйар/Аж д’омм, 1984, 206 с.). (Примеч. автора.)
Оригинал данной повести Александра Зиновьева на русском языке называется
«Нашей юности полет». (Примеч. пер.)
(обратно)

См. относящиеся к Сталину архивные материалы, хранящиеся в Российском

центре хранения и изучения документов новейшей истории: фонд 558, опись 4,
дело 2 (ниже по тексту в сносках будет подразумеваться именно этот фонд). В
полицейской анкете, которую Сталин заполнил во время своего ареста в 1908
году, он написал, что родился в 1881 году (фонд 558, опись 4, дело 91).
(обратно)

См. воспоминания Г. Елисабедашвили (фонд 558, опись 4, дело 665).

(обратно)

Судя по свидетельству о заключении брака, для Виссариона Джугашвили это

был уже второй брак. Возраст супругов указан в данном документе (фонд 558,
опись 4, дело 1).
(обратно)

Наиболее авторитетные западные биографы Сталина считают, что отец Сталина

умер в 1890 году, однако те, кто был знаком со Сталиным, когда он был
ребенком, заявляют, что его отец умер в 1905 или же в 1907 году (фонд 558,
опись 4, дело 665). В полицейской анкете, которую Сталин заполнил 19 апреля
1908 года, он упомянул своего отца Виссариона и указал, что тот живет в
Тифлисе и работает там сапожником (фонд 558, опись 4, дело 98).
(обратно)

Из беседы автора данной книги с Надеждой Сталиной, состоявшейся в Москве

17 июня 1995 года. Для этой внучки Сталина, жившей в 1971–1972 годах в Гори
и сблизившейся при этом с семьей Эгнаташвили, нет никаких сомнений в том,
что Сталин не мог быть сыном Виссариона. Алкоголизм Бесо стал причиной
смерти первых двух детей Кеке, а потому непонятно, почему третий ребенок не
только выжил, но и отличался хорошим здоровьем. Надежда Сталина выразила
удивление по поводу того, что выдающиеся западные историки придерживались
той версии, согласно которой Сталин был сыном сапожника Виссариона.
(обратно)

См. воспоминания Сергея Аллилуева «В огне Революции» (фонд 558, опись 4,

дело 668).
(обратно)

10

См. воспоминания Петра Капанадзе (фонд 558, опись 4, дело 665).

(обратно)

11

См. книгу Иосифа Иремашвили «Stalin und die Tragödie Georgiens» (Берлин:

Фольксблатт, 1932. С. 5–6).
(обратно)

12
См. книгу Светланы Аллилуевой «En une seule année» (Париж: Робер Лаффон,
1970. С. 319). (Примеч. автора.) Оригинал данной книги Светланы Аллилуевой
на русском языке называется «Только один год». (Примеч. пер.)
(обратно)

13

Некоторые из его друзей той эпохи даже утверждали, что он был лучшим
учеником во всем училище (фонд 558, опись 4, дело 665).
(обратно)

14

Журнал руководства семинарии за 1894 год (фонд 558, опись 4, дело 10).
(обратно)

15

Записи об учащемся Иосифе Джугашвили во время 1894–1895 учебного года

(фонд 558, опись 4, дело 13).
(обратно)

16

Фонд 558, опись 4, дело 23.

(обратно)

17

См. вышеупомянутую книгу Роберта Такера, с. 70.

(обратно)

18

См. вышеупомянутые воспоминания Сергея Аллилуева (фонд 558, опись 4, дело

668) и вышеупомянутые воспоминания Петра Капанадзе (фонд 558, опись 4,
дело 665).
(обратно)

19

Кондуитный журнал за 1896–1897 гг. (фонд 558, опись 4, дело 32).

(обратно)

20

См. вышеупомянутую книгу Роберта Такера, с. 71.

(обратно)
 21

Стихотворение «Утро» («Раскрылся розовый бутон») было опубликовано 14

июня 1895 года; «Луне» – 22 сентября 1895 года; «Когда луна своим
сияньем…» – 11 октября 1895 года; «Рафаэлу Эристави» – 24 октября 1895 года;
«Ходил он от дома к дому…» – 25 декабря 1895 года; «Старец Ниника» – 28
июля 1896 года. См. перевод этих стихотворений на русский язык (фонд 558,
опись 4, дело 600).
(обратно)

22

Фонд 558, опись 4, дело 53.

(обратно)

23

Фонд 558, опись 4, дело 53.

(обратно)

24

В 1801 году царь Александр I издал указ о присоединении Восточной Грузии к

России. Реакция на это местных жителей последовала незамедлительно:
начались бесконечные бунты и восстания. Лишь к 1860 году в данном регионе
стало тихо. Тем не менее возникло социально-культурное движение, ставившее
задачей пробудить национальное самосознание грузин. Это была первая группа
интеллектуалов, в произведениях которых тема национального гнета
переплеталась с темой социального протеста либерального толка. Данное
движение, возглавляемое князем Ильей Чавчавадзе, привлекло в свои ряды
таких выдающихся представителей грузинской интеллигенции, как Акакий
Церетели и Рафаэл Эристави (они все трое приняли участие в организации
выпуска газеты «Иверия»). В то же самое время другая организация – «Меоре-
даси» («Вторая группа») – боролась за достижение таких же целей, но гораздо
более радикальными методами. Позднее – в 1892–1893 годах – появилась еще
одна организация, «Месаме-даси» («Третья группа»), которая попала под
влияние идей марксизма и одним из руководителей которой был Ной Жордания.
Эта группа взяла свое начало в грузинской социал-демократии, проникшейся
некоторыми идеями марксизма. Впоследствии Жордания и умеренное
большинство «Месаме-даси» перешли на позиции русских меньшевиков, а
оставшееся меньшинство присоединилось к русским большевикам. После
Октябрьской революции Жордания стал председателем правительства
провозглашенной в 1918 году Грузинской Демократической Республики,
которая затем была упразднена в результате вторжения Красной армии в 1921
году.
(обратно)

25
Фонд 558, опись 4, дело 67.
(обратно)

26

См. книгу Исаака Дойчера «Staline» в ее окончательной редакции (Париж:

Галлимар, 1973. С. 58).
(обратно)

27

См. донесение, полученное жандармским управлением Тифлиса (фонд 558,

опись 4, дело 72).
(обратно)

28

См. донесение о деятельности социал-демократического кружка (фонд 558,

опись 4, дело 72).
(обратно)

29

Из интервью, которое Иосиф Сталин дал Эмилю Людвигу в декабре 1931 года.
Данное интервью, напечатанное в официальной версии «Сочинений»
И. В. Сталина, было переведено на многие языки и цитируется всеми
биографами Сталина.
(обратно)

30

См. книгу Адама Улама «Staline, l’homme et son temps», том I, «La

montée» (Париж: Кальманн-Леви/Галлимар, 1977. С. 44).
(обратно)

31

Князь Цулукидзе является одной из самых замечательных личностей среди

грузинских марксистов начала XX века. Поскольку здоровье его было слабым,
жизнь в революционном подполье его сломила. Он умер 8 июня 1905 года.
Среди тех, кто произнес речь на его похоронах, был Сталин.
(обратно)

32

«Note de la rédaction» (№ 1, сентябрь 1901 г.); «Le Parti social-démocrate de

Russie et ses tâches immédiates» (№ 2 и № 3, ноябрь-декабрь 1901 г.). См.
собрание сочинений И. В. Сталина «Œuvres», том I, 1901–1907 (Париж: Нуво
бюро д’эдисьон, 1975. С. 19–56). На русском языке данные статьи И. В. Сталина
назывались соответственно «От редакции» и «Российская социал-
демократическая партия и ее ближайшие задачи». (Примеч. пер.)
(обратно)

33

См. вышеупомянутую книгу Роберта Такера, с. 79.

(обратно)

34

Досье из канцелярии градоначальника Баку (фонд 558, опись 4, дело 74).

(обратно)

35

Фонд 558, опись 4, дело 537.

(обратно)

36

Фонд 558, опись 4, дело 74.

(обратно)

37

Фонд 558, опись 4, дело 649.

(обратно)

38

Фонд 558, опись 4, дело 75.

(обратно)

39

См. книгу «Сталин и Хашим. Батумская демонстрация 1902 года» (Москва:

Партиздат, 1937). Взято из вышеупомянутой книги Исаака Дойчера, с. 68–69.
(обратно)

40

Константин Канделаки был рабочим, который уже изучил в общем и целом

социалистические идеи и которого РСДРП направила в Батум помогать Сосо.
(обратно)

41

См. информацию о начале проведения расследования, 22 мая – 23 августа

1902 г. (фонд 558, опись 4, дело 79).
(обратно)

42

Фонд 558, опись 4, дело 79.

(обратно)

43

Фонд 558, опись 4, дело 79.

(обратно)

44

Фонд 558, опись 4, дело 79.

(обратно)

45

См. вышеупомянутую книгу Исаака Дойчера, с. 78–79.

(обратно)

46

См. книгу Светланы Аллилуевой «Vingt lettres à un ami» (Париж: Сёй, 1967. С.

55–57). (Примеч. автора.) Оригинал данной книги Светланы Аллилуевой на
русском языке называется «Двадцать писем к другу». (Примеч. пер.)
(обратно)

47

См. вышеупомянутую книгу Роберта Такера, с. 84.

(обратно)

48

Фонд 558, опись 4, дело 84.

(обратно)

49

Фонд 558, опись 4, дело 537.

(обратно)

50

См. вышеупомянутое собрание сочинений И. В. Сталина, том I, 1901–1907, с.

154–159, 160–162.
(обратно)
 51

Когда в 1931 году Эмиль Людвиг задал Сталину по данному поводу вопрос, тот
уклонился от прямого ответа. Он, однако, не стал отрицать факта своего участия
в этом ограблении, когда у него разгорелся в 1918 году спор на данную тему с
Мартовым – лидером меньшевиков.
(обратно)

52

См. вышеупомянутую книгу Роберта Такера, с. 87.

(обратно)

53

Находясь в 1903–1904 годах в ссылке, Коба написал одному своему другу –

некоему Давитишвили, который жил в Лейпциге и был знаком с Лениным, – что
он очень высоко ценит труды Ленина, а особенно те из них, в которых дается
анализ ситуации, сложившейся в партии. Сталин затем утверждал, что Ленин
тогда написал ему ответ. По всей видимости, Ленину, которому было передано
вышеупомянутое письмо Сталина, такая похвала в его адрес пришлась очень
даже по душе. Переписка непосредственно между Сталиным и Лениным
началась лишь в мае 1905 года: Сталин писал Ленину письма в качестве члена
Кавказского союзного комитета РСДРП в тот период, когда возглавлял
кавказских большевиков в их борьбе против грузинских меньшевиков, во главе
которых стоял Ной Жордания. Однако только лишь в 1906 году в Стокгольме
Ленин осознал, что в лице Кобы-Ивановича у него имеется сторонник, которого
следует принимать в расчет.
(обратно)

54

См. речь И. В. Сталина «О Ленине» (Москва: Госполитиздат, 1951. С. 22–23).

(обратно)

55

См. книгу Дмитрия Волкогонова «Staline, triomphe et tragédie…» (Париж:

Фламмарион, 1991. С. 27). (Примеч. автора.) Оригинал данной книги Дмитрия
Волкогонова на русском языке называется «Триумф и трагедия. Политический
портрет И. В. Сталина». (Примеч. пер.)
(обратно)

56

См. вышеупомянутые воспоминания Сергея Аллилуева (фонд 558, опись 4, дело

668).
(обратно)
 57

См. брошюру Роя Медведева «Семья тирана» (Нижний Новгород: Лета, 1993. С.
29).
(обратно)

58

См. книгу Александра Колесника «Мифы и правда о семье Сталина» (Харьков:

Простор, 1990. С. 10). Данный вариант даты рождения Якова Джугашвили мне
также подтвердила его дочь Галина (моя беседа с Галиной Джугашвили
состоялась в Москве 7 июня 1995 года).
(обратно)

59

См. уведомление о смерти первой жены Сталина (фонд 558, опись 4, дело 97).
(обратно)

60

Единственным имеющимся свидетельством о похоронах первой жены Сталина

является описание их в вышеупомянутой книге Иосифа Иремашвили (с. 30).
(обратно)

61

Данная статья была напечатана 1 сентября 1904 года в седьмом номере

газеты «Proletariatis Brdz