***********************************************************************************

************
без сна.
https://ficbook.net/readfic/13520840
***********************************************************************************
************

Направленность: Слэш
Автор: Гришка Печорин (https://ficbook.net/authors/363222)

Фэндом: Genshin Impact

Пэйринг и персонажи: Аль-Хайтам/Кавех
Рейтинг: R

Размер: 9 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: завершён
Метки: Отклонения от канона, Смерть основных персонажей, ООС, Ангст, Мистика

Описание:
— Не делай то, о чем потом пожалеешь.
— Я буду жалеть только в том случае, если упущу и эту возможность.

Посвящение:
эз южуал — подписчикам канала t.me/kavetham_heads

Публикация на других ресурсах: Уточнять у автора/переводчика

========== Часть 1 ==========

Аль-Хайтам придерживает лицо Кавеха ладонью, ведет подушечкой большого пальца по

переносице, пересчитывает солнечные отметки веснушек на коже. Ловит робкую,
смущенную улыбку в уголках губ и глаз. Смотрит и насмотреться не может, хотя образ
отпечатан на внутренней стороне век, на подкорке мозга — навечно. Кавех неуклюже
поводит головой влево-вправо, одновременно уходит от прикосновения и льнет к
ладони, словно колеблется; словно хочется, но колется — с непривычки. Уточняет
слабым голосом: «Ты что делаешь?»

А у Аль-Хайтама ответа нет. Есть один, но озвучить его — нельзя. Тогда все
сломается, тогда Кавех уже не улыбнется вновь. Поэтому Аль-Хайтам безмолвствует.
Тянет к себе, прижимает щекой к груди и пальцами путается в искрящемся золоте
волос. Утыкается носом в макушку и дышит-дышит-дышит. Закусывает губу и жмурится до
белесых искр перед глазами, обращается в черную дыру, в которую затягивает все
ощущения и из которой ничего не выходит. Все только внутри — крутится, вертится,
беснуется; оседает горечью и царапающим песком на дне лёгких.

— Ты сам не свой с тех пор, как мы вернулись домой, — озадаченно выдыхает Кавех.

Горькая усмешка — случайный прорыв в эмоциональной плотине. Невозможно быть стойким

всегда. Аль-Хайтам заделывает брешь коротким и твердым:

— Тебе кажется.

— Как скажешь, — расслабляется Кавех и цепляется крепче за шею. — Я тебе верю.

Слова — тупым ножом по внутренностям, беспорядочными рваными и кровоточащими

порезами. Аль-Хайтам сам себе не доверяет с недавних пор. И никому не стоит. Тем
более Кавеху. Особенно Кавеху.

Объятия размыкаются, и тело омывает холодом. Кавех улыбается так же осторожно,

опускает взгляд в пол и мыском чертит пол, как ребенок, не решающийся попросить
что-то у строгих родителей. Аль-Хайтам готов выполнить что угодно — без пререканий
и глупых ссор. Лишь бы Кавех улыбался почаще, грел собой подольше.

— Приготовить сегодня на ужин этот твой жареный суп? — спрашивает Кавех, блуждая
взглядом по узору ковра.

Аль-Хайтам улыбается глупо. Вот так — без взглядов украдкой, без утаиваний, без
обернутой в агрессию заботы — у них никогда не было. В груди нестерпимо щемит, все
тело зудит от желания наверстать упущенное с лихвой — и вербальное, и тактильное.
Аль-Хайтам приподнимает лицо Кавеха за подбородок, обласкивает линию челюсти
костяшкой указательного пальца, придерживает за шею, ловя отголоски частящего
пульса.

— Буду благодарен, — мягко отзывается он.

И это так просто — благодарить. Слова скатываются медом по языку вяжущей сладостью
— не приторной, правильной. Будто так всегда нужно было. Кавех расцветает,
разгорается ярче, солнечнее, ослепительнее. У Аль-Хайтама щиплет в носу, внутренняя
сторона щек приклеивается к зубам, а язык — к нёбу. Он успевает спрятать
серебристые блики в уголках глаз в отвороте головы и простом: «До вечера».

Уходит из дома, но останавливается, как вросший, едва хлопает дверь. Порывается

вернуться обратно, отправить письмо в Академию с запросом на внеплановый отпуск и
не покидать четырех стен ближайшую вечность — или сколько ему нужно, чтобы Кавеха
стало достаточно. Упрямо, с нажимом выдыхает, сжимает кулаки до режущей боли от
впившихся в кожу ногтей и все же уходит. С Кавехом ничего не случится, если он
ненадолго останется один. Дома.

***

Кавех невидящим взглядом пялится в потолок, бездумно вертя пальцами ножку своего
бокала на обеденном столе. Тихий и молчаливый. В домашней свободной рубахе, с
заколотыми в небрежный пучок волосами и въевшимся в тонкую кожу шеи пятном краски
от случайного мазка кисти. Аль-Хайтам любуется. Прокатывает по языку вместе с вином
несколько фраз, на которые раньше не мог решиться и которые сейчас проламывают и
перемалывают в муку кости в попытке выбраться наружу.

— Ты красивый, — нарушает он тишину.

Растерянность на чужом лице подстегивает липкий стыд за то, что говорит это впервые
только сейчас.

— Мне кажется, с тебя хватит, — произносит Кавех, когда поднимается со стула, а

затем, обогнув стол, подхватывает бокал Аль-Хайтама. Тот лишь цепляет его за
запястье холодными пальцами, в которые в ту же секунду мелкими иглами колется
тепло. Голос Кавеха подрагивает: — Ты пьян.

Аль-Хайтам отрицательно мотает головой. Губы сами собой изламываются по кривой

скорби, дыхание сбивается на секунду, застревая в горле. Кавех пользуется этой
заминкой:

— Не делай то, о чем потом пожалеешь.

— Я буду жалеть только в том случае, если упущу и эту возможность.

Нижняя губа Кавеха мелко дрожит, словно вот-вот — и расплачется. Аль-Хайтам ни разу
не видел его таким — открытым нараспашку. Без ширмы отчуждения и напускного
раздражения, маскирующей то, что на самом деле кипит внутри.

— Ладно, — почти беззвучно говорит Кавех, оседая на стул рядом.

Их колени соприкасаются. Аль-Хайтам по-прежнему держит чужое запястье в руках,

прослеживает легкими касаниями линии голубоватых вен. Кавех в его руках не дышит,
притаивается, как пушной зверек в траве в ожидании, когда хищник исчезнет с
горизонта и снова станет безопасно. Аль-Хайтам хмурится, не собирается ведь
причинять никакой вред, наоборот, хочет лишь защищать. Отныне и впредь.

— Что происходит? — отмирает Кавех, поднимая требующий ответов взгляд на Аль-

Хайтама.

— Я люблю тебя, — отвечают ему. — Всегда любил.

Кавеха прошивает насквозь судорожным вдохом. Бокал в его пальцах взлетает вверх,
остатки вина скрываются в горле, лишь шальная капля бежит по подбородку, срывается
и марает белый хлопок невзрачным кровавым пятном. Аль-Хайтама передергивает следом,
и роговицы будто режет ледяным сквозняком пустынных подземных гробниц.

Бокал стеклянно и надсадно звенит о столешницу — одной тревожной нотой, как в

кульминационном моменте театральной постановки. Очередной акт трагедии подходит к
концу. Кавех силится что-то сказать. Губы складываются в начало слов, но никаких
звуков не раздается. Аль-Хайтам чертит взглядом линию поникших плеч, огибает
полукругом остро прорезавшийся на шее кадык, цепляется за притаившуюся тоску в
опущенных в обратной улыбке уголках губ. Как будто Кавех ждал от него чего-то
другого. Он выдергивает руку и трет ребрами ладоней лицо, отчего щеки неравномерно
и нездорово краснеют.

— Вот как, — роняет Кавех надтреснуто.

— Вот как, — вторит ему Аль-Хайтам.

И тишина, взрезаемая лишь гулким сердцебиением. Даже мыслей не слышно, хотя именно
так они раньше в основном и общались. Пожалуй, Аль-Хайтам тоже ждал чего-то
другого. Осторожно, боясь спугнуть, протягивает руку раскрытой ладонью вверх.
Просьба поделиться частичкой себя, чтобы все не ощущалось так холодно. Кавех со
странной улыбкой в десятки эмоций прикрывает глаза, не отвечает на зов. Лишь,
слегка погодя, встает и закрывает окна по всему дому. Озноб в удушливом замкнутом
пространстве бьет сильнее.

***

Силуэт, омываемый светом из следующего зала, замирает в стрельчатом проходе. Кавех

оборачивается через плечо, смеется беззлобно — озорство отскакивает от каменных
стен и теряется где-то в вышине.

— Не отставай! — гаркает он и, поторапливая, машет рукой в свою сторону. — Вдруг

сбудутся твои страшные и ужасные пророчества, что я чего-то не догляжу, куда-то
свалюсь и всякое в этом духе.

Аль-Хайтам останавливается, как вкопанный, посреди лестничного пролета.

Внутренности скручиваются в тугой узел, а по виску отчетливым холодом бежит
собравшаяся в ручеек испарина. В мысли закрадывается туманное, как утро после
дождливой ночи, не то подозрение, не то предчувствие.
— Ну и чего ты встал? — недовольно бурчит Кавех, притопывая ногой. Облачко песчаной
пыли взвивается в воздух, пятнает белую обувь. — Я хочу успеть вернуться в лагерь
до наступления темноты. Не хочу ночевать здесь.

Знание, что они останутся в подземной гробнице не день и не два, вспыхивает в

голове ослепительной вспышкой, вгрызается молнией, остаточными разрядами
разбегается по телу и концентрируется в самом сердце. Там — в следующем зале —
точка невозврата. Опасность, ловушка. И Кавех — гений механизмов,
непредусмотрительность и геройство в чистом виде — ничего не замечает. Бесстрашно
шагает, убегает вперед, петляя по прозрачным лабиринтам без единой подсказки.
Торжествующе вскидывает кулак вверх, когда оказывается по другую сторону пропасти,
ребячливо показывает язык, дразнит за нерасторопность.

Аль-Хайтам срывается следом, оббивает плечами стены — ориентирование в прозрачных

пространствах не его конёк, — и кожу саднит в местах ушибов. Боль придает
ускорения, подталкивает в спину обеими руками, ведет дальше. Легкие не выдерживают,
выдают хрипы за хрипом.

— Что-то не так, Хайтам, — растерянно восклицает Кавех. А после его словно сдвигает
вбок, ближе к краю платформы, за которой — чернющая яма, глубину которой невозможно
измерить на глаз.

Между ними еще метров двадцать, если напрямую, но вокруг — мудреный лабиринт
гораздо большей продолжительности. Напряжение в каждой мышце — быстрее, быстрее,
быстрее. Туда, где загнанной птицей в хитроумной клетке бьется Кавех.

— Дурацкая смерть, правда? — обманно раздается над самым ухом голос Кавеха.

Аль-Хайтам вскидывается, теряет драгоценные секунды, еще и запинается, падая лицом

в пол, но вовремя успевая сгруппироваться. Обдирает ладони о нешлифованный камень
плит, так и пялится вниз, где, забиваясь в желобки трещинок, собирается кровь. Не
только его. Из рассеченных ладоней столько не бывает. Взгляд стекленеет,
размывается — картинка постепенно тонет в непроглядной плотной темноте. Аль-Хайтам
пытается проморгаться, но чернота не отступает, лишь густеет, как сливки в
маслобойке.

— Ты меня пугаешь, — режет по ушам тревогой, отчего Аль-Хайтам инстинктивно резко

подскакивает.

На своей постели, сбитых и мокрых простынях. Кавех мостится на краешке, закусывает

щеки обеспокоенно и едва касается чужого лица, откидывая налипшую на лоб вспотевшую
челку.

— Кошмар? — глухо уточняет он.

— Останешься со мной? — вместо ответа. — Пожалуйста.

— Только принесу свои подушки и одеяло, — безропотно соглашается Кавех, после

шлепая босыми ступнями по полу.

Звуки шагов гулко отдаются в ночной тишине дома. Аль-Хайтам вслушивается в чужое
присутствие, гоня прочь морок кошмара, просочившийся из бессознательного.
Расправляет постельное белье, досадливо ворча, что лучше бы сменить, но сил нет. Их
словно высосали и заменили расплавленным железом. Оно течет по венам, циркулирует
медленно-медленно, припечатывает своей тяжестью к постели.

— Обнимешь? — первое, что спрашивает Кавех, когда неуклюже устраивается рядом,

очевидно не зная, куда себя деть.
Перекинуть руку через него стоит Аль-Хайтаму титанических усилий. Движение выходит
грузным и грубым, он старается смягчить его словами:

— Спасибо, что не оставил меня одного.

— Разве может быть как-то иначе? — вздорно фыркает Кавех, уютнее кутаясь в объятия
и одеяла. Притирается спиной к широкой груди, натягивается, как струна неумелого
музыканта, на глубоком вдохе, а на выдохе — расслабляется.

Аль-Хайтам зарывается носом в его шею. Вот так — хорошо. Вот так — как раньше, но
немного иначе. Обычно за объятия отвечал Кавех: дожидался, когда чужое дыхание
опустится до беззвучия и сон накроет с головой, прижимался лбом к лопаткам, клал
ладонь на плечо. Думал наверняка, что останется незамеченным, если проснется раньше
и покинет постель, чуть солнце разольется первыми лучами над горизонтом. И что
невесомый поцелуй в висок будет тайной между ним и ранним утром. Глупенький.

Сон не идет. Может, это и к лучшему — не придется опять возвращаться туда. Где
сквозняки разносят стрекот древних механизмов, где факелы не высвечивают
паутинистые закоулки и где воздух прогорклый.

Аль-Хайтаму кажется, что Кавех спит. Но он вдруг подает голос:

— Скажи, если бы я умер, ты смог бы жить дальше?

Захватывает врасплох, ловит в тиски и закручивает туго ручку, отчего тело буквально
сминает, сплющивает, и воздуха становится катастрофически мало. Глотку дерет
наждачкой, стоит Аль-Хайтаму попытаться заговорить, но он, превозмогая, выталкивает
из себя горькую правду:

— Не смог бы.

— Если бы умер ты, я бы смог, — выпаливает Кавех раньше, чем заканчивает говорить
Аль-Хайтам. Переворачивается на другой бок, чтобы оказаться лицом к лицу. Улыбается
мягко, как и всегда, будто сейчас не выворачивает Аль-Хайтама наизнанку. Царапает
короткими ногтями его ключицы, перемещает ладонь на грудь, туда, где агонически
бьется сердце, грозящееся остановиться из-за тревоги. Тянет улыбку еще шире: — Я бы
нашел того, кого проще любить. Того, кто сам умеет любить проще.

Аль-Хайтама как ошпаривает, но отодвинуться не выходит — его пригвождает к месту.

Он косится на руку Кавеха — от пальцев к предплечью и выше ползут черные змейки-
вены, скрываясь под хлопковым рукавом ночной рубашки. Кавех заходится пакостным
хихиканьем. Ну конечно.

— Милый Аль-Хайтам, — сверкая неестественным огнем на радужках, цокает языком

Кавех. — Наивный Аль-Хайтам. Вкусный Аль-Хайтам.

Его начинает мутить, гортань обжигает желчь, ее же вкус вместе со слюной омывает
рот. Тошнота накатывает, поднимается по пищеводу, а потом резко ухает вниз обратно
в желудок. Живот крутит диким спазмом, от которого глаза на лоб лезут. Аль-Хайтам
терпит, потому что должен.

— Знаешь, а я ведь не вру. Он действительно так считает, — продолжает литься в уши.

— Ему любить тебя больно. Гораздо больнее, чем тебе сейчас.

Аль-Хайтам затравленно зыркает на того, кто, как и всегда под покровом ночи,
натягивает на себя личину Кавеха, как плащ в непогоду. Прикусывает губу, сдерживая
болезненный стон, лишая древнее нечто из неизвестного склепа еды. Не-Кавех подается
ближе, тянет носом воздух, принюхивается и плотоядно скалится, очевидно чуя
кисловатый запах крови. Вгрызается в губы поцелуем, зубами раздирает небольшую
ранку и старательно вылизывает каждую каплю с металлическим привкусом.

— Очень вкусный, — урчит не-Кавех, отстраняясь. — Интересно, станет ли вкуснее,

если мы добавим дополнительную щепотку вины?

— Мы так не договаривались, — рычит Аль-Хайтам.

— Разве? — невинно хлопает ресницами не-Кавех, обиженно кривя губы. — Я обещал

вернуть тебе его в обмен на твои страдания. На мою еду.

— Тебе недостаточно?

— Пока — достаточно. Но не совсем. Ты можешь мне дать больше.

— Не боишься умереть от обжорства? — зло выплевывает Аль-Хайтам.

Змейки-венки, почти растворившиеся в коже, вновь набухают, словно по ним пустили

новую порцию черного вещества. Не-Кавех блаженно закатывает глаза и сладко
постанывает.

— Злость добавляет пикантности, но мне больше нравится другое, — мурлычет он, когда
Аль-Хайтам берет себя в руки и прикрывает свой эмоциональный поток. — Вина,
самобичевание, боль. Что заставит тебя ненавидеть себя больше всего? Может, мне
стоит по секрету нашептать ему, что ты с ним сделал? Знаешь, что доставит ему
бóльшую боль, чем любовь к тебе? Осознание, что он причиняет боль тебе. Одним своим
существованием.

Под веками противно щиплет, как от мыльной воды. Слезы проливаются солью по щекам.
Не-Кавех упоенно слизывает влажные дорожки с кожи, смакует и выносит вердикт:

— М-м, кажется, мы нащупали верное направление.

— Ты этого не сделаешь, — неверяще лепечет Аль-Хайтам. — Тогда он закончит все это.

Ты лишишься сосуда.

— Неужели ты позволишь ему наложить на себя руки? — не-Кавех едко цыкает. —

Конечно, нет. Ты будешь держаться за него до последнего. Приклеишься к нему верной
собачонкой, не спустишь с него глаз ни на секунду, следя, как бы он чего не
натворил с собой. А он будет просить, слезно молить тебя о своем конце, потому что
ему тошно находиться рядом с тобой. М-м-м, — довольно тянет не-Кавех, — настоящий
круговорот боли. Мне нравится.

— Ты не посмеешь сделать это.

— Проверим, милый? — лукаво ухмыляется не-Кавех.

***

Кавех ластится к боку, едва приземляется на диван рядом. Устраивается подбородком

на плече и звонко чмокает в ямку под ухом. Привык наконец, что так можно, что
бывает просто — любить в том числе. Аль-Хайтам устало прислоняется виском к его
лбу. Глаза печет от рези усталости. Кавех повторяет подушечкой указательного пальца
контур залегших под ними теней.

— Ты не заболел? — хмурится он. — Прости, но выглядишь паршиво.

Аль-Хайтам горестно вздыхает, смежив веки. Ох, если бы это была болезнь, а не
мерзкий паразит, жрущий его по кусочку день ото дня. Увы. Аль-Хайтам откладывает
книгу и сжимает колено пальцами, подкрепляя далекое от правды:
— Я в порядке, Кави.

Тот лишь скептично выгибает брови, обхватывая его лицо ладонями и поворачивая к
себе. Скользит взглядом по прорезавшимся раньше срока морщинам, по мертвецки
бледному полотну кожи, по тем же синюшным теням под глазами. Не верит ни единому
слову. Так об этом и говорит:

— Я тебе не верю, — еще и головой качает отрицательно.

Аль-Хайтам косится на окно. Суббота, солнце в зените. Этот должен спать — не его
время. Вдоль позвоночника все равно лавиной стекают мурашки. Неужто…

Улыбка Кавеха горькая, но понимающая.

— Ты знаешь, — констатация факта.

— Знаю, — не отнекивается Кавех.

— И давно? — сквозь комок в горле.

— Слишком, — опускает взгляд, словно происходящее его вина, а не Аль-Хайтама.

— Он сказал?

— Нет. А может, да. Мне перестали сниться сны с тех пор, как мы вернулись из
экспедиции. Три месяца только зияющая чернота. А потом… — Кавех осекается и
нерешительно смотрит из-под ресниц глаза в глаза. — Потом я стал видеть странные
вещи. Ты говорил, что у меня случился обморок от недостатка кислорода в той
сжимающейся клетке. Что ты успел в последний момент остановить механизм. Что
дотащил меня до входа в гробницу. И я правда не помню, что было между ощущением
паники и первым осознанным глотком не затхлого от запаха плесени воздуха. Не
помнил. Пока не увидел. Во сне.

Аль-Хайтам молчит. Не знает, что сказать. Даже если бы знал, все равно не смог бы
ответить — язык еле ворочается во рту, распухший и безвольный, как после укуса осы.

— Знаешь, боль однажды утихнет, — обещает Кавех, закусив губу.

Аль-Хайтам лишь кивает болванчиком. Он совсем не готов. Никогда не будет.

— Тебе нужно поспать. Когда ты делал это в последний раз? — Кавех добавляет важное:
— Нормально спал?

— Не помню, — честно отвечает Аль-Хайтам.

— Тогда иди сейчас же. Не пойдешь сам — я уложу тебя. Всеми правдами и неправдами.

— Но ведь это отнимет у нас…

Он не заканчивает предложение. Кавех целует его — топит своей нежностью и любовью,

подавляет любой протест, уговаривает без слов. Аль-Хайтам тянет его ближе, и Кавех,
теплый и податливый, плавно взбирается ему на колени. На губах ощущается привкус
соли — не разобрать, кого из них прорывает, может, обоих одномоментно.

— Нечего отнимать, — сквозь слёзы шепчет Кавех, разрывая поцелуй.

Аль-Хайтам не согласен. Сон — это время. Время — это Кавех. Его солнечные улыбки,
щекотные и привлекающие внимание прикосновения — любовь в конце концов.
— Он врал тебе, — словно прочитав мысли, говорит Кавех. — Любить тебя непросто.
Тяжело порой. Но точно не больно.

— Но находиться рядом теперь — больно.

— Да, тут он был прав.

— Но ты знаешь. И молчал все это время. Почему?

— Потому что мне тоже не хочется прощаться, — закусывает губу Кавех и передергивает
плечами, тонко всхлипывая от подступающих слёз. — Но нужно.

Аль-Хайтам стискивает Кавеха мертвой хваткой, до хруста костей — своих и чужих. Тот
неожиданно смеется, похрипывая. Обтирается мокрой щекой о макушку и дрожаще-
ласковым голосом произносит:

— Ты же любишь меня, правда?

— Люблю.

— Тогда отпусти.

— Не могу.

— Можешь, — твердо чеканит Кавех. — Сейчас мы встанем с дивана, пойдем в спальню и…

все закончится.

Кавех чудом выпутывается из тисков-объятий, тянет за собой следом и роняет их обоих

на постель. Аль-Хайтам переплетает их пальцы, просит последнее:

— Побудешь со мной?

— Разумеется, — дергает уголком губ Кавех.

Аль-Хайтам силится благодарно улыбнуться в ответ, но чувствует, как мышцы лица

искажает гримаса скорби. Глубоко вздыхает, как перед погружением в воду, и
закрывает глаза. Когда открывает вновь — никого рядом нет. На второй половине
кровати лежит лист бумаги. Знакомым почерком выведено короткое:

«Ты всегда говорил мне, что я ни в чем не виноват. Ты тоже не виноват».