Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
Datlou Ellen - Luchshie Strakhi Goda - 2013
Datlou Ellen - Luchshie Strakhi Goda - 2013
Март 2005 г.
Примерно через четыре месяца после утраты мужа и сына Дэнни
переехала на Западное побережье, к подруге детства по имени Меррилл
Турман, оборвав все связи с родственниками, с прежним кругом друзей и
коллег, то есть со всеми, с кем она водила знакомство до катастрофы.
В конце концов она потеряла интерес к скорби так же, как к прежней
карьере энтомолога: и то, и другое — упражнения в мучительной скуке,
бессмысленные перед лицом совершенно нового, вольного пути. Все годы,
отданные колледжу и семье, были внезапно и безвозвратно сведены к
теплым воспоминаниям о другой жизни, стали главой из захлопнувшейся
книги.
Дэнни вполне устраивало ее нынешнее состояние — лоскутное одеяло
памяти, болезненное оцепенение. Не было ни всплесков, ни спадов, только
монотонный гул, с которым один день сменял другой. Она пристрастилась
к изучению брошюр по самопомощи, трактатов по восточной философии и
модных арт-журналов. Груда их росла в ее комнате, пока не перестала
открываться дверь. Дэнни изучала тай-ци — восьминедельный курс в
задрипанном зале ИМКА на другом конце города. Забавлялась с
мольбертом и красками, посещая занятия в общественном колледже. Брала
уроки черчения. Они были полезны с технической точки зрения —
геометрия пространства и линии, — но по части творчества все оказалась
куда сложнее. Возможно, Дэнни нуждалась в погружении в богемную среду
— скромная квартирка без горячей воды в Париже, или коммуна
художников, или лачуга на побережье Барбадоса.
Но она же никогда не жила одна!
И посреди этой переоценки и переустройства пришло забвение,
пришла фуга.[1] Элемент лунатизма, рождающийся из пустоты между
унынием и кошмарами. Фуга превращает знакомые места в чужие, стирает
дружелюбные лица и заменяет их защитной маской пчеловода, низводит
человеческую речь до низкого гудения улья. Это был результат потрясения
и травмы, смесь временного помешательства и избирательной амнезии.
Фуга присосалась к ней с бездумной цепкостью пиявки.
Дэнни пыталась не думать об истоках этого помрачения, потому что
иначе ее относило обратно в сумеречную страну подсознательного: к
вечеринке по поводу пятого дня рождения Кита, к свадьбе с тортом за
тысячу долларов и медовому месяцу на Ниагаре… К «сессне», которая
штопором вращалась на фоне солнца и, мчась к поверхности Атлантики,
оставляла за собой полосу в небе… К буйному гниению черно-зеленых
джунглей и спрятанным в них пирамидам — грудам гигантских костей,
медленно тонущих в вечно голодной земле.
Дворец плача, двери в который открывались скорбью и кровью. Кости
слонов — целый лес ребер и бивней, высохшие русла черепов. Колонны
рыжих муравьев ползли вдоль чудовищных окаменелых позвонков и
прокладывали тропы к черным пещерам пустых глазниц. О, что бы
поведали миру затерянные экспедиции!
Со времени похорон она снова и снова грезила о Слоновьем кладбище
и не могла понять, почему так болезненно одержима этой легендой. Жуткие
мифы интересовали Дэнни со времен юности, когда она была полна жизни
и у нее еще не завелись меланомы-близнецы, печаль и мудрость. А теперь
столь мрачная картина вызывала первородный страх и не давала ответов.
Главная тайна Дэнни была устойчива к обычным методам разгадки.
Копаться в ней значило вдыхать запах завершенности и рока.
Она предпочитала стойко переносить фугу, приветствовать ее как
надежного противника. Это состояние редко длилось больше нескольких
минут, но, по правде говоря, оно пугало и определенно было опасным. Тем
не менее Дэнни была не из тех, кто согласен жить в клетке. Во многих
отношениях это безумие, его утробный хаос и спутник их — чистый ужас
обеспечивали своего рода мазохистский кайф, которого она так жаждала в
эти дни: знак храбрости, клеймо мученика. Фуга сокрыла ее в своей тени,
словно взяла под заботливое крыло.
6 мая 2006 г.
(Д. Л., сеанс тридцать третий)
Дэнни сидела, уставившись в стол, когда доктор Грин нажал кнопку и
пленка в диктофоне начала вращаться. Он подался вперед, и стул под ним
скрипнул. Доктор назвал свое имя, имя Дэнни, дату и место.
— Как прошла неделя? — спросил он.
Дэнни положила на стол тонкую металлическую коробочку, надавила
на нее левой рукой, и та со щелчком открылась. Она вытащила сигарету и
закурила, воспользовавшись спичками: причудливая зажигалка, подаренная
ей Меррилл на день рождения, потерялась. Выдохнула и резким взмахом
затушила спичку.
— Какое-то время я думала, что мне лучше, — ответила она хриплым
голосом.
— То есть сейчас вы так не думаете? — произнес доктор Грин.
— Иногда я просыпаюсь, и мне кажется, что все нереально. Что я на
съемочной площадке какого-то блеклого ремейка «Твоей жизни».[2] Я лежу,
уставившись в потолок, и не могу стряхнуть чувство, что я самозванка.
— У всех такое бывает, — ответил доктор.
Его темные руки лежали на планшете с бумагой. Прожитые годы
оставили свои зарубки, покрыв кисти рук морщинами. Манжеты
накрахмаленного халата пожелтели на швах. Он был женат — носил
простое кольцо и никогда не пялился на ее грудь. Счастлив в браке или
законченный профессионал — а может, это в ней не было ничего
особенного. Морозное окно за его плечом было длинным и узким, как
витраж в монастыре. Бледный свет сиял на гранях угловатых очков
доктора, блестящих краях планшета, кусочке голого пластикового стола,
вдавленных плитках пола. Плитки были покрыты царапинами, буграми и
вмятинами. Тонкие трещины разбегались по ним, как усики какого-то
растения. Вдоль стен стояли стеллажи, шкафы и несколько шатких
кроватей с тонкими поручнями и большими черными колесами.
Больница была очень старой, запах болезни и плесени пробивался
даже сквозь хлорку, которую санитары щедрой рукой рассыпали здесь
каждый вечер. Здесь размещался санаторий. Больные туберкулезом
приходили сюда, чтобы умирать в длинных обшарпанных палатах. Рабочие
сгружали тела в печи и сжигали их. На всех верхних этажах были желоба
для трупов. Они закрывались дверцами из тусклого серого металла, с
большими ручками, напоминавшими ей ручки на дверце кладовки, в
которой мать хранила муку и сахар.
Дэнни закурила и уставилась на керамическую пепельницу, стоявшую
строго посередине между ними, в нескольких дюймах от коробочки с
салфетками. Пепельница была черной. Пепел тлел в ее нутре. Курить в
больнице было запрещено, но во время их еженедельных разговоров этот
вопрос не всплывал. Пепельница появилась после первого же сеанса: Грин
тогда наблюдал, как Дэнни стряхивает пепел в карман пиджака. Время от
времени Дэнни постукивала сигаретой о край и смотрела, как дым
закручивается все плотнее и плотнее, пока не обрушивается — подобно
тому, как оседает от взрыва здание, складываясь внутрь себя.
Доктор Грин спросил:
— Вы приехали на автобусе или пришли пешком?
— Сегодня? Пешком.
Доктор что-то записал на планшете тяжелой золотой ручкой.
— Хорошо. Я вижу, вы перестали встречаться со своей подругой на
рынке.
Дэнни взглянула на сигарету, дымящуюся между ее указательным и
средним пальцами:
— Я упоминала об этом? О моих пятничных прогулках?
— Да. При нашей первой встрече. — Он постучал по толстой папке из
манильского картона, скрепленной прочной резинкой.
В папке хранились сведения о Дэнни и документы из института на
Восточном побережье, куда она попала сначала. Кроме того, там были
собраны фотографии, на которых она, почти неузнаваемая, была в
больничном халате или пижаме. На нескольких снимках неизвестный
санитар толкал ее инвалидное кресло на фоне расплывчатого задника —
группы деревьев и бетонных стен.
— Вот как.
— Вы упоминали, что собираетесь восстановиться на работе. Как у вас
с этим?
— Никак. Это Меррилл хочет, чтобы я вернулась. Она думает, что мне
нужно вернуться в профессию, что это поможет решить мои проблемы, —
ответила Дэнни и слегка улыбнулась, вспомнив воодушевленные речи
подруги.
Меррилл говорила быстро, с интонацией коренной бостонки:
бостонцы всегда верны себе, где бы ни жили.
Спец по литературе, она, будучи аспиранткой, также прошла через
стадию своего рода арт-наркомании, что разрушило ее первый брак и ввело
в круг персонажей с сомнительной репутацией из тех, что обычно обитают
в первоклассных галереях и музеях. Один из упомянутых персонажей стал
ее бывшим мужем номер два, породив океан проблем и коренное
разочарование в мире искусства в целом. В настоящее время она работала
бильд-редактором в весьма солидном ежемесячном журнале.
— А что думаете вы?
— Мне нравилось быть ученым. Нравилось изучать насекомых,
следить за их неистовой, но краткой жизнью. Я знаю, насколько они важны,
насколько неотделимы от экосистемы, существенны для нее. Да только
представьте, они числом превосходят людей — триллион к одному. Но как
же легко чувствовать себя богом, когда муравей извивается в твоем
пинцете! Как считаете, что ощущает Господь, когда прижимает пальцем
одного из нас?
— Не могу дать ответ.
— Я тоже. — Дэнни глубоко затянулась и украдкой бросила взгляд на
доктора. — Может, я стану разносить по домам Библии. Когда я была
маленькой девочкой, дядя так торговал энциклопедиями.
Доктор Грин взял в руки планшет:
— Хорошо. Любые особые состояния за последнее время —
головокружения, обмороки, дезориентация? Что-то в этом роде?
Примерно полминуты она молча курила.
— Я не знаю, где была позавчера. — Дэнни закрыла глаза.
Воспоминания о таких неприятных моментах угрожали душевному
равновесию. — Я шла в бакалею Янга — это примерно в трех кварталах от
моего дома. И на несколько минут потерялась.
— Несколько минут?
— Да, я не считала точно, простите.
— Нет, все прекрасно. Продолжайте.
— Такое уже случалось раньше. Я не могла узнать ни одного здания. Я
оказалась в чужом городе и не могла вспомнить, что там делаю. Одна
пожилая дама попыталась заговорить со мной, помочь. Но я бросилась от
нее бежать. — Дэнни сглотнула легкую горечь, немую память о тошноте и
ужасе.
— Почему? Почему вы побежали?
— Потому что, когда наступает фуга, когда я в смятении и не понимаю,
где нахожусь, люди начинают меня пугать. Их лица кажутся ненастоящими
— нечеловеческие, будто резиновые. Я подумала, что на старухе маска, что
она что-то скрывает. А когда снова пришла в себя, оказалась рядом с
парком. Дети смотрели на меня во все глаза.
— И?
— Что — и? Я раскричалась на них за то, что они на меня уставились.
Они ушли.
— А что вам нужно было у Янга?
— Что?
— Вы сказали, что собирались в магазин. Зачем?
— Не могу вспомнить. Свекла. Виноград. Гигантский цукини. Я не
знаю.
— Полагаю, вы продолжаете принимать таблетки. Наркотики,
алкоголь?
— Наркотики — нет. Ну хорошо, изредка травку. Стреляю по случаю
косяк-другой. Меррилл любит расслабиться по выходным. Наливает мне
под столом — «Джонни Уокер» или «Манхэттен», иногда текилу, если она
соблазняет одного из этих грубых типов. В зависимости от того, где мы.
Она знала Меррилл целую вечность. Это Дэнни всегда была сильной,
это она поддерживала подругу во время двух ее неудачных браков, краха
карьеры и приступов глубокой клинической депрессии. Забавно, как жизнь
все ставит с ног на голову, когда меньше всего ожидаешь.
— Вы посещаете много разных заведений?
Дэнни пожала плечами:
— Да нет… Ну, «Карамельное яблочко», «Харпоз»… Эта забегаловка,
у Деккера и Геддинга… «Красный Джек»… Самые разные. Выбирает
Меррилл. Говорит, это терапия.
— Секс?
Дэнни покачала головой:
— Но это не значит, что я верна.
— Верны кому?
— Когда я обращаю внимание на мужчину… у меня такое чувство, что
я предаю Верджила. Пачкаю наши воспоминания. Это, конечно, глупо.
Меррилл думает, что я сумасшедшая.
— А что думаете вы?
— А я пытаюсь не думать, док.
— Да, прошлое все еще с вами. Вы носите его с собой, Как жернов на
шее, простите за избитое сравнение.
Она нахмурилась:
— Не уверена, что понимаю, что вы хотите сказать…
— Понимаете.
Дэнни закурила и отвела взгляд. Она устроила небольшую галерею из
изображений Верджила и Кита на комоде в спальне, забила снимками
бумажник и вставила одну из младенческих фотографий Кита в брелок для
ключей. Соорудила скромный алтарь из корешков билетов на бейсбол,
заплесневелой шляпы, в которой рыбачил Верджил, его ключей от машины,
хотя машины давным-давно не было, визиток, погашенных чеков и
разорванной обертки от рождественских подарков. Это было ненормально.
— В жизни, конечно, должно быть место воспоминаниям, — сказал
доктор Грин. — Но будьте осторожны. Вы живете прошлым слишком
долго, и оно пожирает вас. Верность не может служить костылем. По
крайней мере, не может служить им вечно.
— У меня нет планов на вечность, — ответила Дэнни.
2 августа 2006 г.
Дэнни особенно увлекалась сейчас симметрией и цветом. На
фарфоровой тарелке — желтая тыква, маленькие оранжевые морковки, ось
из зеленого горошка. Она с хирургической точностью выстраивала
дополняющие друг друга элементы на накрахмаленной скатерти —
полотно такое же белое и чистое, как у грубых больничных простыней.
Их квартира была узким ящиком, поставленным на другие такие же
ящики в доме-цилиндре. Окна с синими рамами — дымчатая, эфемерная
синева, подобная пыльце на крыльях Парусника Улисса.[3] Синева на
каждом окне каждой тесной комнаты. Синева мертвого лосося, синева льда.
Синие тени затушевывали край стола, покрывали рябью нетронутый обед,
его тщательно разложенные составные части. От овощей исходило
приглушенное радиоактивное свечение.
Дэнни обхватила вилку. Сосуды и вены бежали по руке к кончикам
пальцев — подобно черно-синим рекам, подобно ледяной проволоке. На
подоконнике приютилась ее муравьиная ферма — обитатели сновали по
своим делам в микрокосмосе смутно видневшегося городского ландшафта.
Меррилл ненавидела муравьев, и Дэнни ожидала, что подруга отравит их в
приступе отвращения и неприязни. У Меррилл отсутствовал материнский
инстинкт, а ее скудные запасы сердечного участия уже были полностью
истрачены на соседку по квартире.
Дэнни положила вилку на салфетку — в благословенном мраке
красная ткань стала черной, как вретище, — и пошла к балконной двери, на
ходу машинально вытаскивая сигареты. Она хранила их в левом нагрудном
кармане жакета вместе со спичечным коробком из «Карамельного яблочка».
Свет, проникавший сквозь стекло и голубой тюль, был приглушенным
и тусклым даже в разгар дня. За раздвижной дверью находилась терраса с
оградой, за оградой виднелся залив. Влажное дыхание воздуха было
тяжелым из-за смога, дегтя и голубиного помета. Под шаткой террасой
зияла пропасть в восемь этажей, уходя вниз к вымощенной темным
кирпичом площади. Девяносто шесть футов до фонтана, флагштока, двух
ржавых скамеек и Пикколо-стрит, где алкаши с самодельными барабанами,
губными гармошками и флейтами сочиняли свои симфонии и
погребальные песни.
Дэнни курила на балконе, чтобы не ссориться с Меррилл, правильной
Меррилл, которая, выбирая себе яд, предпочла табаку зинфандель[4] и
стремительных мужчин в прекрасных костюмах. Дэнни курила турецкие
сигареты: она покупала жестянки с ними в порту, у торговавшего там на
рынке выходца из Непала по имени Махан. Еще он продавал кофе в
блестящих черных пачках и сувенирные ножи с кисточками на латунных
рукоятях.
Дэнни облокотилась на шатающиеся перила и закурила
предпоследнюю сигарету. В прорехах между кровлями, среди поросли
проводов и антенн, неровными клочками повисло небо, а где-то над
головой скрежетали всполошившиеся птицы — океанский бриз нес их
черными клочками бумажного пепла. На пешеходном переходе остановился
человек. Он задрал голову, чтобы отыскать ее в лабиринте балконов и
пожарных лестниц. Помахал, развернулся, безошибочно знакомой походкой
пересек улицу и скрылся из виду.
Когда сигарета догорела и потухла, Дэнни бросила окурок в пустую
кадку — один из терракотовых горшков, что в беспорядке стояли вокруг
ржавой решетки для барбекю. Прикурила последнюю сигарету и
постаралась, чтобы той хватило до момента, когда небо совсем потемнеет, а
во мраке то тут, то там поплывут городские огни — пузыри радужного газа,
поднимающиеся в свинцовом приливе ночи. Тогда она вошла внутрь и
сидела тихо-тихо, слушая, как колония ее муравьев скребется во тьме.
6 мая 2006 г.
(Д. Л., сеанс тридцать третий)
Сигарета Дэнни догорела, жестянка была пуста. Она начинала
нервничать.
— Доктор, вы верите в духов?
— Безусловно. — Доктор Грин постучал кольцом по столу и жестом
обвел заплесневелые стены. — Посмотрите вокруг. Я бы сказал, они здесь.
— В самом деле?
Доктор Грин казался вполне серьезным. Он отложил планшет, как бы
показывая, что дальнейшее — не для записи.
— Почему бы и нет? Мой дедушка был миссионером. Он несколько
лет жил в Конго, основал там больницу. Все верили в духов, включая моего
дедушку. Просто не было другого выбора.
Дэнни засмеялась:
— Ладно, убедили. Вообще-то я неверующая дрянь. И получила по
заслугам — меня преследуют призраки.
— Зачем вы так говорите?
— Несколько недель назад я привела домой одного парня. Красивый
мужчина, графический дизайнер. Я достаточно выпила, а он был
достаточно убедителен.
Доктор Грин выдернул пачку сигарет из внутреннего кармана своего
белого халата, вытряхнул оттуда одну и вручил Дэнни. Они нагнулись друг
к другу над столом, и он дал даме прикурить от своей серебряной «Зиппо».
— Ничего такого не случилось, — сказала она. — Все было очень
невинно, правда.
Ложь умолчания, не так ли? Что бы подумал о ней добрый доктор,
если бы она призналась, что ее обуревает жажда схватить мужчину, любого
мужчину, повалить его и затрахать до бесчувствия, а удерживает только
страшная боязнь последствий? Щеки горели, и Дэнни лихорадочно
выдохнула, только чтобы скрыть охвативший ее стыд.
— Мы выпили — и проговорили всю ночь. И все-таки я чувствую себя
грязной. А когда я ехала домой, в автобусе увидела Верджила. Нет, это был
не он, но человек с его телосложением и осанкой, державшийся за кожаную
петлю. Он даже не подошел ко мне, когда я пристально на него посмотрела.
Но мое сердце на секунду остановилось. — Дэнни подняла взгляд от
пепельницы. — Пора снова принимать таблетки, ага?
— Ну, случай, когда человек просто ошибается, не обязательно считать
галлюцинацией.
Дэнни мрачно улыбнулась.
— Вы не попали на самолет и остались в живых. Все очень просто. —
Доктор Грин говорил с предельной убежденностью.
— В самом деле? В самом деле просто?
— С вами бывали другие такие случаи? Когда вы принимали
посторонних за Верджила? Или за вашего сына?
— Да.
Случай с человеком в автобусе, этим теплохладным призраком ее
мужа, был уже пятым примером подобной ошибки за три недели. Такие
происшествия случались все чаще, и видимость оказывалась все более
убедительной. А еще странные истории творились прямо в квартире — на
дне кувшина с водой блестело утраченное обручальное кольцо Верджила;
из ванной к кровати вела цепочка сухих розовых лепестков; один из
«шедевров» Кита, нарисованный цветными карандашами, оказывался
прикреплен магнитом к холодильнику… Каждый из этих артефактов был
недолговечным, как роса, мимолетным, как парящая паутинка, потом они
словно растворялись бесследно, ничем больше не напоминая о своем
существовании. Этим самым утром Дэнни мельком увидела летную куртку
Верджила, висевшую на спинке стула. Сияние солнца лишь на мгновение
высветило ее — и тут же растворило среди движущихся теней от облаков и
колышущихся занавесок.
— Почему же вы раньше не упоминали об этом?
— Раньше меня это не пугало.
— Есть много возможных объяснений. Рискну сказать, что мы имеем
дело с виной выжившего, — произнес доктор. — Вина — совершенно
естественная составная часть скорби.
Доктор Грин раньше не касался ассоциаций, связанных с виной, но она
всегда знала, что они сидят в засаде, готовые выскочить на сцену в третьем
акте. Все книги говорили об этом. Дэнни брезгливо фыркнула и закатила
глаза, чтобы скрыть внезапно подступившие слезы.
— Продолжайте, — сказал доктор.
Дэнни притворилась, что дым попал ей в глаза:
— Да больше нечего рассказывать.
— Совершенно точно, что есть. Всегда можно забраться по скалам
выше и посмотреть оттуда вниз. Почему вы ничего не говорите мне о
винодельне? Имеет ли это какое-то отношение к лагерштетту?[5]
Дэнни открыла рот и закрыла его. Она сидела, уставившись на Грина,
а гнев и страх скручивали ее нутро.
— Вы говорили с Меррилл? Будь она проклята!
— Она надеялась, что вы, в конце концов, сами подойдете к этому. Но
вы так и не заговорили, а это важно. Не беспокойтесь — она поделилась
информацией добровольно. И конечно же я сохраню наш разговор в тайне,
верьте мне.
— Не слишком хорошая тема для беседы, — сказала Дэнни. — Я
перестала думать об этом.
— Почему?
Она внимательно рассматривала свою сигарету. Норма, бедняжка
покойница Норма шептала ей в ухо: «Хочешь прижаться ухом к замочной
скважине тайной комнаты? Хочешь увидеть, куда слоны идут умирать?»
— Потому что есть вещи, которые вы потом не сможете отменить.
Трясущиеся руки, а в них — невыразимая тайна, и она знает вас. Она
возьмет вас, если захочет.
Доктор Грин ждал, он приготовился открыть коричневую папку,
которую Дэнни раньше не замечала.
На папке была сделана надпись красными печатными буквами,
которую она не вполне разобрала, хотя и подозревала, что речь шла о
психиатрической больнице.
— Я хочу понять, — сказал он. — Мы никуда не спешим.
— Черт с ним, была не была, — ответила она. Чувство страшного
облегчения и удовлетворенности заставило ее наконец снова
улыбнуться. — Признание облегчает душу, так ведь?
9 августа 2006 г.
Одеваясь, чтобы встретить возвращавшуюся с работы Меррилл у
портового рынка, Дэнни открыла шкаф, вдохнула запах сырости и тлена и
вскрикнула, прикрыв рот рукой. Между веселеньких блузок и строгих
пиджаков с перекладины свисали несколько иссохших трупов. Почти что
мешки из желтой кожи. Высохшие, съежившиеся лица были неузнаваемы:
цвет и текстура вяленой тыквы. К тому же они глядели сквозь морщины и
складки чехлов из химчистки, отчего искажались еще больше. Она
отшатнулась, села на кровать и кусала пальцы, пока набегающие облака не
закрыли солнце, а шкаф не погрузился в тень.
Тогда она вымыла руки и лицо над раковиной, не отрывая взгляда от
зеркала, где отражалось ее бледное безумное подобие. Махнув рукой на
макияж, Дэнни покинула квартиру и побрела к тесному, грязному лифту.
Он швырнул ее в обшарпанное фойе, стены которого были расчерчены
потускневшими почтовыми ящиками — скверные, неопрятные
светильники, ковер в пятнах, кисло-сладкий запах пота и затхлости.
Спотыкаясь, она преодолела вертушку и выбралась в большой, яркий мир.
И тут на нее обрушилась фуга.
Дэнни шла непонятно откуда непонятно куда. Яркий свет заставил ее
зажмуриться, и внутри у нее все перевернулось. Тут же веки раскрылись, и
она зашаталась, совершенно потерянная. Вокруг нее двигались призрачные
люди, толкали ее твердыми локтями и покачивающимися бедрами.
Сердитый человек, одетый в коричневый твид, отчитывал свою дочь, а
девочка возражала ему. Они гудели, как мухи. Ничтожные лица
расплывались фосфоресцирующими пятнами. Дэнни сглотнула,
раздавленная мощной силой — чем-то сродни клаустрофобии, и
сосредоточилась на своих наручных часах: дешевая механическая модель
со светящимися в темноте стрелками. Цифры не значили ничего, но она
следила, как стрелка описывает идеальный круг, в то время как вокруг
вращается мир. Она оказалась в проходе, своего рода улице из ларьков —
крытых и нет. Рыночные прилавки окаймляли мостовую, полки и
деревянные балки были оплетены лентами и бусинами, пеньковой
веревкой, шнурами и вымпелами. Свет падал сквозь трещины в высокой
кровле павильона. Вокруг пропахло сырым лососем, соленой водой,
опилками и густым ароматом надушенной плоти.
— Дэнни. — Среди визга и воя вдруг раздался внятный человеческий
голос.
Дэнни подняла голову и попыталась сосредоточиться.
— Нам не хватает тебя, — сказал Верджил. Он стоял в нескольких
футах от нее, сияя, как гладкая слоновая кость.
— Что? — переспросила Дэнни, думая, что в этой людской массе
только его лицо не меняло очертаний подобно цветному рисунку в
калейдоскопе. — Что ты сказал?
— Пошли домой.
Совершенно очевидно, что этот человек не был Верджилом, хотя при
здешнем освещении глаза казались очень похожими, а еще он знакомым
образом растягивал слова. Верджил вырос в Южной Каролине, но всю
свою взрослую жизнь пытался избавиться от этого акцента, и в конце
концов тот проявлялся уже только в минуты гнева или усталости.
Незнакомец посмотрел на нее, моргая, и продолжил свой путь по дощатому
настилу. Его спина под рубашкой из египетского хлопка была почти такой
же мускулистой, как у Верджила. Но нет.
Дэнни отвернулась и вступила в яркую, толкающуюся толпу. Кто-то
взял ее за локоть.
Она вскрикнула, вырвалась и чуть не упала.
— Ты в порядке, дорогуша?
Губы, пышные волосы, глаза, как у стрекозы, — эти разрозненные
детали сложились, образовав лицо Меррилл. Та носила темные очки в
белой оправе, прекрасно сочетавшиеся с ее платьем цвета ванили — с
широкими плечами и медными пуговицами — и перчатками в тон.
Изящный нос обгорел и шелушился.
— Дэнни, ты в порядке?
— Да… — Дэнни вытерла рот.
— Выглядишь — краше в гроб кладут. Пойдем.
Меррилл повела ее прочь от этого столпотворения на небольшую
открытую площадку и усадила в деревянное кресло под тенью зонтика. На
площадке размещалось полдюжины торговцев, рядом, за столиками, сидели
вопящие дети, перегревшиеся родители с пылающими щеками и
отдыхавшие после пробежки пожилые горожане в спортивных костюмах
пастельных тонов.
Меррилл купила мягкое мороженое на крошечных пластиковых
тарелочках, и, устроившись в тени, дамы не торопясь ели его, пока солнце
опускалось за крыши домов. Торговцы начали снимать товары с прилавков
и упаковывать их до завтра.
— Ладно, ладно. Мне уже лучше.
Руки Дэнни перестали дрожать.
— Да, и с виду тоже. Ты знаешь, где находишься?
— Рынок. — Дэнни захотелось закурить. — Черт возьми, — сказала
она.
— Вот, лапушка. — Меррилл вытащила из своей сумочки две
жестянки Махановых импортных сигарет и пустила их через стол, состроив
гримасу шпиона из триллеров семидесятых.
— Спасибо, — сказала Дэнни, закурив.
Она лихорадочно затянулась, сложив левую руку чашечкой и прикрыв
ею рот, так что сбежавшие струйки дыма кипели и пенились между
пальцев, словно пар от сухого льда. Никто ей ничего не сказал, хотя при
входе и висел знак: «Не курить!»
— Эй, что это за мелочь? — Меррилл пристально разглядывала жучка,
пригревшегося на доске настила возле ее ног.
— Это жук.
— Поразительная наблюдательность! Но какого он вида?
— Я не знаю.
— Что?! Ты не знаешь?!
— Не знаю. Или мне все равно.
— Ну пожалуйста!
— Ладно. — Дэнни наклонилась так, что ее глаза оказались в паре
дюймов от застывшего насекомого. — Хм-м…
Я бы сказала, что это Spurious exoticus minor — не путать с Spurious
eroticus major, хотя это и близкий вид. Вот.
Меррилл пристально посмотрела на жука, потом на Дэнни. Взяла руку
подруги и нежно сжала:
— Ах ты, проклятая обманщица! Пойдем напьемся! Айда?
— Айда-айда.
6 мая 2006 г.
(Д. Л., сеанс тридцать третий)
Очки доктора Грина были дымчатыми, как опал.
— Лагерштетт. Может, объясните?
— Голубая мечта натуралиста. Спросите Норму Фицуотер и Лесли
Раньон, — с сухим смешком сказала Дэнни — Когда Меррилл только
привезла меня сюда, в Калифорнию, она заставила меня посещать группу
психологической поддержки. Когда же примерно? Год назад или около того.
Это вроде программы двенадцати шагов, только для склонных к
самоубийству. Я бросила после нескольких посещений: групповая терапия
— это не мой стиль, а руководитель оказался самодовольным болваном. Но
успела подружиться с Нормой, в прошлом она была наркоманкой и частой
гостьей исправительных заведений, пока не подцепила богатого мужа. Но
выйти замуж за богача — еще не панацея. Она заявляла, что пять или
шесть раз пыталась покончить с собой. Звучало так, будто это какой-то
экстремальный вид спорта. Обворожительная женщина. Она
приятельствовала с Лесли, вдовой вроде меня. Муж и брат Лесли упали с
ледника на Аляске. Та мне не особо нравилась. Жутковата для изысканного
общества. К несчастью, у Нормы был комплекс наседки, так что избавиться
от Лесли оказалось непросто. В любом случае, рассказывать особо не о
чем. Мы раз в неделю обедали вместе, смотрели парочку фильмов,
жаловались друг другу на судьбу-индейку. Как подружки в детском лагере.
— Вы говорите о Норме в прошедшем времени. Я прихожу к выводу,
что в конце концов она все-таки свела счеты с жизнью, — сказал доктор
Грин.
— А, да. В этом она преуспела. Спрыгнула с крыши отеля в
Тендерлоине.[6] Оставила записку, гласившую, что они с Лесли больше не
могут выносить тяготы жизни. Копы, как всегда проявившие чудеса
сообразительности, пришли к выводу, что Норма с Лесли договорились
совершить двойное самоубийство. Но тело Лесли так и не нашли. Копы
решили, что она на дне залива или гниет где-то в лесном овраге. Но я
сомневаюсь, что это так.
— Вы подозреваете, что она жива?.
— Нет, Лесли умерла при таинственных и неприятных
обстоятельствах. В прессу просочилось, что копы обнаружили у нее дома
признаки убийства. Кровь или что-то такое на простыне. Говорили, что
засохшее пятно имело форму человека, свернувшегося в позе эмбриона;
кто-то упоминал выжженные силуэты жертв Хиросимы. Но это был не
просто отпечаток, след был глубоким, будто тело с силой вдавили в матрас.
Все, что от нее сохранилось: часы, диафрагма,[7] пломбы, — ради Христа,
слипшийся сгусток, как плацента, остающаяся после рождения. Конечно,
это все бред, пища для городских сплетен. Пара фотографий в «Газетт»,
пустой треп в нашей жалкой компании невротиков и страдающих
депрессией. Весьма неприятно, но, к счастью, столь же
неправдоподобно. — Дэнни пожала плечами. — Хотя суть именно в этом.
Норма предсказала все. За месяц до самоубийства она посвятила меня в
свою тайну. Ее подруга Лесли, эта жутковатая дама, неоднократно видела
Бобби. Тот являлся к ней по ночам, просил пойти с ним. И Лесли так и
собиралась сделать.
— Ее муж, — произнес доктор Грин. — Тот, что погиб на Аляске.
— Он самый. Поверьте, при этом известии я засмеялась — немного
нервно. Не могла решить, поддакивать ли Норме или бежать от нее сломя
голову. Мы сидели в шикарном ресторане в окружении важных шишек в
шелковых галстуках и костюмах от Армани. Как я сказала, Норма была
вполне обеспеченной особой. Выйдя замуж, она породнилась с
очаровательной сицилийской семейкой, ее супруг был занят экспортом и
импортом, если вы понимаете, о чем я. Но при этом от души поколачивал
Норму, что определенно внесло вклад в ее заниженную самооценку. Прямо
посреди обеда, между хвостами омаров и эклерами, она нагнулась ко мне и
поведала эту историю про Лесли и ее покойного мужа. Призрачного
любовника.
Доктор Грин протянул Дэнни еще одну сигарету. И сам закурил, изучая
пациентку сквозь голубой дымок. Дэнни размышляла, так ли сильно ему
хочется выпить, как ей самой.
— Так как же вы отреагировали на эту информацию? — спросил он.
— Осталась невозмутимой, притворилась безразличной. Это было
нетрудно. Большую часть времени я была укурена в хлам. Норма
утверждала, что существует определенная степень горя, настолько
абсолютная, чистейшая в своем трагизме, что она звенит на весь мир,
находя отзвук от ада до небес. Живое, кровоточащее эхо. Ключ к своего
рода чистилищу.
— Лагерштетт. — Доктор лизнул большой палец и пролистал бумаги в
коричневой папке. — Как сланцы Берджесс-Шейл, смоляные ямы Да Бреа.
Ваши друзья увлекались палеонтологией?
— «Лагерштетте» по-немецки — место упокоения, и я думаю, что она
имела в виду именно это.
— Впечатляющий выбор мифа.
— Люди делают все, чтобы держаться. Наркотики, секс до
самоуничтожения, религия — все что угодно. Наделяя именем
необъяснимое, мы пытаемся овладеть им, с ним справиться.
— Верно.
— Норма вытащила этот странный зазубренный осколок камня из
своей сумочки. Нет, не камня — окаменелой кости. Клык или длинный,
нехороший скол ребра. Предположительно, человеческий. Я бы сказала —
очень старый. Он напомнил мне окаменелых трилобитов, которыми я,
бывало, играла. От осколка исходила аура глубокой древности, будто он
пережил смену глубочайших геологических эпох. Норме его дала Лесли, а
Лесли — кто-то еще. Норма заявила, что понятия не имеет кто, хотя
подозреваю, что она лгала. В ее глазах, определенно, было лукавство. Судя
по всему, это что-то неосознанное. Она уколола палец об осколок и
продемонстрировала капавшую на тарелку кровь. — Дэнни содрогнулась и
сжала левую руку в кулак. — Сцена была абсолютно сюрреалистической.
Норма сказала: «Скорбь — это кровь, Дэнни. А кровь — путь жизни,
который приведет куда угодно. Кровь открывает дорогу». Она сказала, что,
если я предложу себя лагерштетту, Верджил сможет прийти и забрать меня
в дом снов. Но мне хотелось знать, что это действительно он, а не…
подделка. А она спросила: «Неужели это важно?» У меня кожа покрылась
мурашками, будто я просыпалась после долгого сна, и меня разбудило
нечто ужасное, что-то такое, что мое первобытное «я», узнав, испугалось.
Будто огня.
— Вы верите, что кость была человеческой?
— Не знаю. Норма настаивала, чтобы я приняла ее в подарок от них с
Лесли. Мне совершенно не хотелось этого делать, но на ее лице было такое
упорство!
— Откуда она? Кость, я имею в виду.
— Из лагерштетта.
— Ну разумеется. Так что же вы сделали?
Дэнни взглянула на свои руки — на правой белел зазубренный шрам,
врезавшийся в самое мясо ладони, — и глубже, во тьму земли.
— То же, что и Лесли. Я позвала их.
— Вы позвали их. Верджила и Кита.
— Да. Я не собиралась проходить через это. Но я выпила, а в таком
состоянии меня часто посещают нелепые мысли. И я совершаю
несвойственные мне поступки.
— А… — Доктор Грин обдумал сказанное. — Когда вы сказали
«позвала», что конкретно вы имели в виду?
Она пожала плечами и стряхнула пепел с сигареты. Хотя доктор был
здесь в то утро, когда накладывали швы на рану, Дэнни хранила секрет ее
происхождения с рвением, граничащим с патологией.
Она принесла зловещую кость домой. Однажды, оставшись одна,
Дэнни выпила добрую половину бутылки «Мейкерз марк», а затем
раскроила ладонь и вымазала кровью входную дверь. Провела
вертикальную линию, отделявшую ее бытие от бездны, на штукатурке
стены, в футе от кровати. Намалевала инициалы Верджила и Кита и
послала в ночь короткую молитву. В маленький глиняный горшочек,
принесенный с рынка, она покромсала свое удостоверение личности,
кредитки (в основном уже не действующие), социальную карту, прядь
своих волос и сожгла все это на сале агнца. А затем, в дыму и мраке,
окончательно упилась вдрызг и немедленно отключилась.
Меррилл совершенно не обрадовалась. Дэнни истекла кровью, как
пресловутая резаная свинья, промочив насквозь простыню и матрас.
Меррилл решила, что подруга не справилась с очередным побегом сквозь
Жемчужные врата.[8] Она отвезла Дэнни в больницу, наложить швы, и
познакомила ее с доктором Грином. Конечно же Дэнни не призналась в
новой попытке самоубийства. И к тому же сомневалась, что признание в
совершении темномагического ритуала как-то поможет делу. Она не
сказала ничего, просто согласилась снова сходить на несколько сеансов к
хорошему психотерапевту.
Доктор был приятным и обходительным, от него не исходило ни
малейшей угрозы. Помощи она особо не ждала, но суть была не в этом.
Важно было задобрить Меррилл, а Меррилл настаивала на этих визитах.
Когда они пришли домой, Меррилл конфисковала кость, ритуальный
фетиш, и выбросила ее в мусорное ведро. А потом, как одержимая,
пыталась оттереть пятно. В конце концов бросила и выкрасила всю комнату
в голубой цвет.
Через пару дней после того самого, особенного, всплеска возбуждения
Дэнни нашла кость в нижнем ящике комода среди носков. Она яростно
светилась резким матовым блеском. Подобно обезьяньей лапке,[9] она
вернулась, и Дэнни это не удивило. Она завернула кость в шейный платок и
заперла в шкатулке с драгоценностями, хранившейся у нее со времени
окончания первого университета. И все минувшие месяцы Дэнни молчала о
своей находке.
Наконец доктор Грин вздохнул:
— Тогда вы и начали видеть Верджила в лицах прохожих? Этих
двойников?
Он закурил сигарету с безрадостно-сосредоточенным видом: так курит
узник перед лицом расстрельной команды. По его лицу было ясно, что
счетчик снова на нуле.
— Нет, не сразу. Тогда еще ничего не случилось, — ответила Дэнни. —
Обычно сразу ничего не происходит.
— Ну да, я тоже так думаю. Расскажите мне о винограднике. Что там
произошло?
— Я… я потерялась.
— Именно тогда все и началось? Фуга, а может, и другие вещи?
Лэнни стиснула зубы. Она подумала о слонах и кладбищах. При всей
своей самоуверенности доктор Грин был прав. Через шесть недель после
того, как Дэнни располосовала себе руку, они с Меррилл на целый день
отправились на пляж — отдохнуть. Меррилл арендовала кабриолет и
устроила пикник. Вышло очень мило — возможно, в первый раз после
катастрофы Дэнни почувствовала себя человеком. В первый раз ей
захотелось чего-то еще — не только запереться в квартире, врубив
депрессивную музыку.
После обсуждения они выбрали Болтон-парк, очаровательный отрезок
побережья, начинавшийся после Кингвуда. Местность была Дэнни
незнакома, поэтому она купила на заправке брошюру с дорожной картой. В
ней перечислялись все местные туристические достопримечательности.
Эти края предпочитали серфингисты и любители наблюдать за птицами, но
книжечка предупреждала об опасных течениях. Женщины, впрочем, не
планировали купаться; они остановились около группы огромных валунов
на северной оконечности пляжа — у подножия утеса, в котором были
вырублены ступени, ведущие к роскошным виллам: летним обиталищам
кинозвезд и преуспевающих рекламщиков. Сливки общества!
По пути домой Дэнни спросила, смогут ли они остановиться у
Киркстоунских виноградников. Там находилась винная лавочка, только
мельком упомянутая в путеводителе. Иллюстраций не было.
Они около часа нарезали круги, отыскивая нужное место: Киркстоун
расположился в стороне от торной дороги — скромная деревушка. Там
были сувенирный магазин, трактир и несколько старинных домов.
Винодельня оказалась достаточно большой и по-сельски очаровательной.
Она здесь главенствовала.
Дэнни считала, что местечко прелестно; Меррилл смертельно скучала
и занялась тем, чем и всегда, когда теряла терпение, — принялась отчаянно
флиртовать с одним из гидов. Очень скоро она исчезла, отправившись
вместе с парнем на экскурсию. В его группе было двадцать или тридцать
человек: прибывшие на автобусе пожилые люди и несколько парочек,
делавших вид, что они в Европе. Потеряв Меррилл в толпе, Дэнни решила
прогуляться в ожидании, пока ее подруга снова не всплывет на
поверхность.
Наверное, ярдах в пятидесяти от ступеней винодельни, среди
удлиняющихся теней кедровой рощи, ее поджидал Верджил. Самый
первый из череды призраков. Он стоял слишком далеко, чтобы точно его
опознать, и лицо казалось просто белой кляксой. Верджил помедлил и
оглянулся на нее через плечо, прежде чем нырнуть в подлесок. Дэнни
знала, что это невозможно, знала, что это безумие или даже хуже, но все-
таки пошла за ним. Уходя все дальше от жилья, она наткнулась на
разрушенную стену запущенного сада, скрытую под сенью ив и
оплетенную жимолостью. Она прошла под внушительной мраморной
аркой, настолько густо покрытой растительным соком, что та чернела
подобно закопченной трубе. За ней была осевшая площадка с
засорившимся фонтаном, украшенным херувимами и горгульями. Тут и там
стояли каменные скамьи и высились груды щебенки, заросшие вьюнком и
мхом. Вода запрудила сад, образовав огромные лужи, покрытые ряской и
мусором; личинки комаров извивались под упавшими на воду листьями.
Разбитые камни и окаменелый цемент горными кряжами вздымались среди
грязи и слизи болотистой почвы, в окружении остатков кирпичной кладки.
Руку пронзила внезапная, слепящая вспышка боли. Дэнни зашипела
сквозь стиснутые зубы. Свежесшитый розовый разрез — ее фрейдистский
шрам — расступился, и кровь стала сочиться так обильно, что голова
поплыла. Она оторвала полосу от рукава блузки и наспех сделала жгут.
Нахлынула мрачная, гнетущая тишина — буря молчания. Больше не
жужжали пчелы, тени деревьев наливались красным и золотым по мере
того, как слабел свет. Верджил вышел из-за обрушившихся камней,
примерно в тридцати футах от нее.
Всеми фибрами души она знала, что это фальшивка, дубль, но знала
также и то, что ничего ей не хочется сильнее, чем броситься в его объятия.
До этого момента она еще не осознавала, насколько ей не хватает
Верджила, насколько полным стало ее одиночество.
Взгляд упал на сверкающий каменный клин, торчавший из воды
подобно зубу динозавра, и, по мере того как одни очертания проступали
сквозь другие, пришло понимание, что это не сад. Это кладбище.
Верджил раскрыл объятия…
— Мне неприятно говорить об этом, — произнесла Дэнни. — Давайте
дальше.
9 августа 2006 г.
По пятницам в «Карамельном яблочке» устраивали вечер караоке.
В золотые деньки прежней жизни у Дэнни был целый батальон друзей
и коллег. С ними она посещала всевозможные академические приемы и
коктейльные вечера, как того требовала принадлежность к известному
университету Восточного побережья. И только очень редко она позволяла
себе прошвырнуться по барам.
Сегодняшним вечером, отделенным от прежней жизни целым
континентом и несколькими световыми годами, она потягивала чересчур
крепкую «Маргариту», пока на сцене парочка пьяных женщин с начесом и
потекшим макияжем продиралась сквозь минусовку старого хита Кенни
Роджерса «Руби, не забирай любовь с собой». Крашенную в рыжий цвет
секретаршу звали Шейла, а ее подружка-блондинка, Делорес, была вице-
президентом по кадрам. Обе они работали в литературном журнале, где
подвизалась и Меррилл, и отмечали этой попойкой свой второй и третий
развод соответственно.
Дэнни не была пьяна, хотя то, что она мешала свои лекарства с
алкоголем, сказалось на ней не лучшим образом: в носу стало пощипывать,
а ее впечатлительность определенно давала нигилистический крен. И еще,
кажется, у нее снова начались галлюцинации. Она отметила парочку
похожих на Верджила типов среди вошедших, отхлебнув от своей третьей
«Маргариты» — на данный момент это был рекорд. Собственно в дверях
она ни одного из них не видела — субъекты просто возникли в толпе.
Один из таинственных незнакомцев сел среди счастливо щебечущих
молоденьких яппи, на нем был свитер, как у Верджила, а еще муж точно
так же причесывал волосы, если ему предстояло важное интервью или
презентация. Но брови были не те, и улыбка была совершенно не похожа.
Тип встретился с Дэнни глазами, и под его взглядом у нее по всему телу
забегали мурашки — этот симулякр выглядел очень правдоподобно. Если
бы не искусственный блеск в глазах и не отвратительная улыбка, он был бы
тем самым человеком, на которого она дюжину лет смотрела за завтраком.
Наконец он встал, покинул своих друзей и вышел в ночь. Кажется, ни один
из юнцов не заметил его отсутствия.
Второй парень сидел в одиночестве в дальнем конце бара. Он был
гораздо ближе к оригинальному образу. Тот же нос, тот же подбородок,
даже небрежная манера складывать на коленях руки. Однако он был
чересчур тощим, чтобы сойти за ее Верджила. Слишком крупные зубы,
слишком длинные руки. Он бросил через всю комнату внимательный
взгляд, слишком темные глаза выхватили из толпы ее лицо, она
отвернулась, а когда через некоторое время снова посмотрела в ту сторону,
он исчез.
Она попыталась проверить, заметила ли Меррилл эти воплощения
Верджила. Меррилл беззаботно цедила свою «Корону» и флиртовала с
парочкой типичных адвокатов за соседним столиком.
В одной компании с этими клерками находилась роскошная женщина,
отрастившая длинные зубы, но пытавшаяся уравновесить этот недостаток
таким количеством теней и помады, что ей вполне можно было отважиться
на собственное ток-шоу. Эта женщина дулась и бросала на Меррилл
уничтожающие взгляды.
Меррилл скромно улыбалась и касалась руки ближайшего клерка.
Хотя ее сердце трепыхалось, как у пойманной птицы, Дэнни, закурив
сигарету, попыталась придать своему лицу безучастное выражение и краем
глаза осмотреть помещение. Должна ли она утром рассказать обо всем
доктору Грину? Вообще, бывает ли он в своем кабинете по выходным? И
какого цвета будут новые пилюли?
Тем временем пришла пора позднего ужина, повалила толпа из театра,
помещение бара оказалось переполненным. Температура немедленно
подскочила на десяток градусов, и общий шум от нескольких дюжин
разговоров заглушил все, кроме криков.
Меррилл сагитировала «адвокатов» (которые оказались страховым
экспертом и дипломированным бухгалтером) Неда и Томаса и их
разозленную соратницу Гленну (секретаря суда) присоединиться к их
компании и перебраться в другую, предположительно, более тихую
забегаловку.
Они тащились сквозь омытую неоном ночь — шумное, поредевшее
стадо полузнакомцев со сцепленными руками, боявшихся не устоять на
скользких от тумана дорожках. Дэнни обнаружила, что зажата между
Тленной и Недомэкспертом. Нед обхватил ее талию — некрепко, но как
собственник; его рука была скользкой от пота, багровые прыщи и алчное
выражение хищника не прибавляли привлекательности его обвислому
лицу. От рубашки так сильно несло виски, что, должно быть, ее окунали в
этот напиток.
Меррилл протащила их по целой веренице баров, ночных клубов и
круглосуточных бистро. Пока они толкались в сводчатой прихожей какого-
то ирландского паба, кто-то вручил Дэнни пиво: она выпила его, как
простую воду, толком не распробовав, и тут что-то случилось с ее ушами.
Вечер быстро превратился в клубок хриплой музыки и дыма, отражавший
флюоресцентный свет подобно черным от угля шахтерским лампам, и
наконец прохладная влажная тьма была разбита вдребезги фарами и
сернистым оранжевым сиянием разгневанных облаков.
Согласно своим бессистемным подсчетам, Дэнни мельком видела
больше пятидесяти воплощений Верджила. Несколько в таверне, потом еще
одного, по большей части прятавшегося в отдельных кабинетах, с холодной
подозрительностью наблюдавшего за ней сквозь пивные кружки и
стеклянные стопки; еще дюжина рассыпалась по бульвару бессчетными
бродягами, чьи взгляды скользили вокруг, ни на чем не задерживаясь.
Мимо проурчал городской автобус, полыхнули один за другим его
плафоны, и все пассажиры в унисон повернули головы. Каждое прижатое к
грязному стеклу лицо принадлежало ему. Их почти живые маски распухли
и исказились от безутешной тоски.
Нед привел ее к себе домой, квартира находилась в здании бывшего
склада в ряду таких же пакгаузов между гаванью и железнодорожными
путями. Во время Второй мировой здание было превращено в завод по
производству боеприпасов, а затем, в конце шестидесятых, перестроено
под жилье. Дом так и остался черным и грязным, пыльные окна всасывали
отблески слабых огней проплывающих лодок и случайных машин.
Они вызвали лязгающий грузовой лифт, чтобы подняться на самый
верх, в «пентхаус», как Нед, смеясь, обозвал свою квартиру. Лифт оказался
решетчатым ящиком, он обнажал все внутренности шахты и темных
туннелей проплывающих этажей. На нем легко можно было бы поднять
небольшой рояль. Дэнни прижалась щекой к вибрирующему металлу и
крепко зажмурилась, чтобы справиться с головокружением, а также с
пивом, которое хлюпало в желудке, как во фляжке.
Не страдавшая от избытка мебели квартира оставалась большей
частью во мраке, даже после того как Нед включил напольную лампу и
отправился за «резинками». Дэнни рухнула на краешек кушетки, урезав и
без того неширокий ореол света, и сосредоточенно уставилась на свою
белую, как слоновая кость, руку, вжавшуюся в черную кожу. Из бархатных
динамиков вполголоса пел Нил Даймонд. Нед что-то сказал о своей
коллекции записей, лед у него в ванночке слабо хрустнул, с резонансом
камертона зазвенел бокал…
Рука Дэнни тряслась так, что могла бы расщепиться надвое. Сейчас ей
было холодно в этой влажной и жаркой квартире, и ее бедра дрожали. Нед
сунул Дэнни выпивку, положил руку ей на плечо, коснувшись воротника, и
провел вдоль ключицы влажным кончиком пальца. Дэнни вздрогнула и
плеснула себе в глотку джина, но Нед забрал у нее бокал и начал
вылизывать ей ухо. Зубы звякали о жемчужную сережку-гвоздик,
раскаленное дыхание отдавало тлеющим креозотом и керосином, а когда он
потянул за завязки кофточки, Дэнни расплакалась. Нед навалился на нее
сверху, его руки были заняты пряжкой ремня и брюками, и наконец те
упали на туфли, спутав лодыжки. Он зажал в кулаке гриву ее волос и
дернул вниз, прижав Дэнни лицом к своему паху. Подол его льняной
рубашки упал ей на плечи, а сам он толкнулся ей в задыхающийся рот. Она
начала давиться, сокрушенная терпким настоем пота, мочи и виски,
зловонной влагой, его пьяной настойчивостью… Забилась в конвульсиях,
руки, сотрясаемые эпилептическими спазмами, упали, и ее вырвало. Бедра
Неда несколько секунд еще ритмично дергались, но тут наконец он осознал
последние события, вскрикнул от испуга и отвращения и чуть не
опрокинул кушетку, бросившись прочь от Дэнни и карамельного потока
непереваренных коктейльных креветок и алкоголя.
Дэнни с усилием поднялась и побрела к выходу. Дверь была заперта, и
она, давясь слезами, рванула цепочку и дернула засов. Сквозь тонкую
перегородку и гром воды в ржавых трубах доносились проклятия Неда.
Дэнни рывком распахнула дверь и тут же потерялась в похожем на пещеру
холле, стены которого с безумной скоростью раздвигались. Дверной проем
позади зиял, как отверстый зев пещеры, а окна были как дыры, как норы. И
Дэнни покатилась вниз по лестнице.
Она лежала, скорчившись, сырой бетон врезался ей в затылок и
сдавливал ноги. Призрачное свечение покрывало тенями пегие стены узкой
лестницы и превращало каракули граффити в загадочные письмена. Медь и
соль наполнили рот. Голова была тяжелой и мутной, и, когда Дэнни
приподняла ее, в глазах заплясали кометы. Прямо перед ней зигзагами
порхала моль, устремившись по какой-то безумной ломаной линии к голой
лампочке под потолком. Лампочка была бурой от пыли и сигаретного дыма.
Из мрака лестничной площадки выступила тень: тонкий, черный как смоль
силуэт, дрожавший по краям, как пары бензина.
— Мамочка? — Тихий голос разнесся эхом, знакомый и странный,
голос ребенка или кастрата, заставив затрепетать все у нее внутри.
— Боже, — сказала Дэнни, и ее снова стошнило — прямо на
шершавую поверхность стены.
Фигура превратилась в две, потом в четыре, и уже целая толпа вроде
бы детских силуэтов собралась на лестничной площадке. Бледный ореол
бурой лампочки потускнел. Дэнни откатилась в сторону и, повернувшись
на живот, поползла…
10 августа 2006 г.
Полиция обнаружила Дэнни в полубессознательном состоянии в
переулке позади дома-пакгауза. Она мало что понимала из того, что ей
говорили, и не могла решиться открыть все подробности своего ночного
приключения. Меррилл отвезла ее в кабинет первой помощи, и после
двухчасового ожидания вымотанный хирург нашел у Дэнни несколько
нехороших ушибов, незначительных рваных ран и прокус на языке.
Сотрясения, впрочем, не было. Он вогнал десять скоб ей в кожу головы,
выписал рецепт на болеутоляющее и отослал домой с предписанием
явиться через двенадцать часов на повторный осмотр.
Когда они наконец благополучно устроились дома, Меррилл укутала
Дэнни в одеяло и заварила чайник зеленого чая. В последнее время
Меррилл увлекалась фэн-шуй и китайскими целебными травами. Еще не
вполне рассвело, поэтому они сидели в полумраке. Взаимных упреков не
последовало, но Меррилл, похоже, впала в панику. На ее лице застыло
угрюмое выражение вины и беспомощности, вызванное явным проколом,
допущенным в ее миссии защитника. Дэнни потихоньку задремала,
поглаживая руку подруги.
Когда она снова очнулась, только наступил полдень и Меррил гремела
кастрюлями на кухне. За тарелкой горячего супа с лапшой Меррилл
объяснила, что отпросилась с работы, сказав, что пару дней поболеет. Она
считала, что нужно сходить проверить, как там череп Дэнни, а потом взять
парочку фильмов, залечь на диван с попкорном и предаться решительному
ничегонеделанию. Ну а завтра будет подходящий день, чтобы пройтись по
магазинам и поискать какую-нибудь азиатскую гравюру — повесить в их
ужасающе голой прихожей.
Меррилл вызвала такси. Дождь хлестал по окнам автомобиля, и Дэнни
под стук «дворников» клевала носом, пытаясь игнорировать взгляд
водителя, который ловила на себе в зеркале заднего вида. Шофер был
совершенно не похож на свое изображение на размытом снимке —
лицензия с фото была прикреплена к ветровому стеклу. На снимке его лицо
цвета жженого тика было покороблено, как разъеденный кислотой пластик.
Они приехали в госпиталь, зарегистрировались и прошли по
извилистым внутренностям гигантского старого зверя в отделение
радиологии. Женщина в белом халате впрыснула в бедро Дэнни красящее
вещество, погрузила ее внутрь холодной сияющей машины размером с
хлебный фургон и велела держать голову неподвижно.
Из скрытого динамика жужжал голос техника, омерзительно близкий,
как заползшее в ухо насекомое. Когда резиновые перфораторы в стальной
раковине начали работу, Дэнни закрыла глаза и увидела Верджила и Кита,
машущих ей сквозь выпуклое стекло кабины. Пропеллер вращался так
медленно, что она могла проследить за оборотами.
— Доктор говорит, результат отрицательный. — Техник прижимала
пластины со снимками мозга Дэнни к слегка мерцавшей панели с
подсветкой. — Видите? Никаких проблем.
Алый рубец на стене спальни засох и стал черным. Полоса черной
кислоты разъедала штукатурку, пока стена не раскрылась, повернувшись
на гладких, бесшумных петлях. Багровая тьма пульсировала в разломе.
Белые листья осыпались и шли ко дну, каждый — утраченное лицо. Тени
медленно сгущались, принимая человеческий облик. Призрачный человек
заметил Лэнни, протянул к ней руки и коснулся ее, при этом его ноги-тени
не сдвинулись с места.
Меррилл поблагодарила женщину в той отрывистой манере, которую
она приберегала для людей, вызвавших у нее неприязнь, и
покровительственно обняла подругу за плечи. Дэнни уже приняла
дополнительную дозу транквилизаторов, чтобы сгладить острые грани.
Реальность стала сливочной тянучкой.
«Пролей свою кровь, и они вернутся к тебе», — сказала тогда Норма
и прижала свой кровоточащий палец ко рту. Ее глаза были холодными и
темными, как у стервятника.
Бобби и Лесли совокуплялись на скрипучей кровати. Лихорадочный
ритм постепенно замедлился, и они начали сливаться и таять, покуда
плоть не стала липкой лужей масла и жира с клочками волос. Явились
фотографы-криминалисты, стрекоча и щелкая, с глазами еще более
мертвыми, чем объективы их камер. Они курили сигареты в прихожей и
болтали с полицейскими в штатском о бейсболе и телках. Все они ели
сашими на обед и лапшу на ужин, брали работу на дом и слишком много
пили.
Лесли застыла пятном на простыне, ее родители были давно мертвы,
так что она совсем скоро станет всего лишь номером дела и будет
забыта в картонном ящике хранилища. Но пока она все еще стояла в
дверях мрачной громады безымянного здания. Стояла, слегка согнув одну
ногу, почти силуэт, обнаженная и прелестная, как с картины Боттичелли.
Чьи-то руки — одни, без тела — обхватили ее из-за спины, и крупные
мускулистые кисти баюкали ее груди. Она кивнула — ничего не
выражающее лицо, как посмертная восковая маска, — и отступила назад
в черноту. Железная дверь закрылась.
Мозги у Дэнни были в порядке. Никаких проблем.
Меррилл забрала ее домой и приготовила ей ужин. Жареных цыплят
— Дэнни полюбила их с тех времен, когда как-то раз занималась
исследованием миграционных повадок трех видов арахнид в одном южном
институте, где кормили дважды в день — завтраком и ланчем.
Дэнни то и дело погружалась в сон, убаюканная отрывистыми
вспышками телевизора.
Она ворочалась и несла чепуху — к счастью, слишком одурманенная,
чтобы страдать от неловкости. Меррилл помогла ей добраться до постели,
подоткнула одеяло и поцеловала в губы, желая спокойной ночи. Дэнни
была удивлена теплом ее дыхания, ее нежностью. Затем она заснула
тяжелым сном, лицом вниз уплывая в багровую тьму — околоплодные
воды тайного мира.
11 августа 2006 г.
На завтрак Меррилл испекла вафли. Она заявила, что в свое время
была круче всех на курсах официантов, хоть Дэнни и не могла припомнить
такой детали в их общей биографии. Вафли во рту крошились, как картон,
но Дэнни храбро улыбнулась и съела все дочиста. Свежий апельсиновый
сок в украшенном сахарной пудрой стакане был как глоток лжи.
Меррилл, видимо, уже успела сбегать к Янгу и схватить там пакет
точно в ту минуту, когда бедняга поднимал металлические жалюзи на
магазине, и Дэнни проглотила все залпом, очень надеясь, что не уронит
стакан — так сильно дрожали руки. Чудесная эйфория от болеутоляющего
и успокоительных испарилась, изгнанная гложущим ее, на что-то
намекающим страхом и растущим отвращением к себе.
Ночные кошмары, мерзко хихикая, плясали в щелях и трещинах
крошечной кухни, свистели на такой высокой ноте, что этот свист
способны были расслышать лишь она да собаки. В любую секунду дверь
чулана для метел готова была со скрипом распахнуться, а оттуда —
выступить жуткая фигура, волоча ноги и облизывая изъеденные червями
губы. В любое мгновение все здание могло содрогнуться и рухнуть
лавиной пыли, стекла и срезанных балок.
Дэнни обмякла в кресле, вцепившись в щербатую вазу, из которой
свисал через край груз увядшей герани. Меррилл хлопотала вокруг нее,
прибираясь со своей, как она с иронией говорила, скрытой немецкой
практичностью, но движения выдавали снедавшую ее глубокую тревогу.
Когда заверещал телефон и это оказалась Шейла, сообщавшая о небольшом
аврале на работе, волнение Меррилл возросло многократно — она
принялась прочесывать свою тощую записную книжку в поисках человека,
которого можно было бы попросить несколько часов приглядеть за Дэнни.
Дэнни сказала ей, чтобы та спокойно шла на работу, с ней самой все
будет в порядке — может, посмотрит какой-нибудь сериал и вздремнет. Она
обещала сидеть дома, что бы ни случилось. Явно не слишком
успокоившись, Меррилл согласилась уйти и поклялась вернуться как
можно скорее.
На город наползал ранний вечер, тусклый и сумрачный. Доносились
отдельные гудки и обрывочный шум уличного движения, случайные крики,
отдаленный барабанный бой с площади. Блики от далеких окон и крыш
пятнами покрывали белую ширь стены. Булькало в трубах, из соседней
квартиры приглушенно доносилось бессвязное бормотание телевизора или
радио. Глаза Дэнни увлажнились, дрожь перекинулась с кистей рук на
мышцы плеч. Левая рука заболела.
Послышался детский шепот в прихожей, затем в дверь заскреблись.
Загремела дверная ручка. Она встала и бросила взгляд через гостиную на
открытую дверь спальни. Дверной проем раздался вширь. Груды
зазубренных валунов, обвитых жесткими бурыми водорослями,
громоздились на месте кровати, туалетного столика, неопрятных
журнальных стопок. Какая-то фигура шевелилась между этих зловещих
скал, раскидывая бедра с наводящей ужас живостью тарантула.
«Грязная шлюха!»
Она застонала и захлопнула дверь ногой.
Дэнни пошла на кухню и вытащила разделочный нож из деревянной
подставки. Затем направилась в ванную и включила душ. Все казалось
чересчур сияющим — кроме ножа. Тот свободно болтался в ее пальцах,
темное лезвие покрывали ржавые пятна. Она содрала с себя одежду,
шагнула под душ и задернула занавеску. Ванную начал наполнять пар.
Горячие струи били по затылку, позвоночнику, ягодицам, а она прижимала
лоб к кафельным плиткам.
«Что ты делаешь? Грязная сука!»
Она не могла разобрать, клокочет ли этот обвиняющий шепот в ее
мозгу или вливается тонкой струйкой в клубящийся пар.
«Что ты делаешь?»
Вряд ли сейчас имело значение хоть что-то — любой степени
важности, любой сущности, — кроме ножа. Рука пульсировала, истекая
кровью. Кровь и вода, смешиваясь, исчезали в водовороте стока.
— Дэнни.
Пол перестал качаться, и теплый ветерок коснулся ее икр. Она подняла
голову: узкий дверной проем заполнил силуэт, расплывчатый и нечеткий за
душевой занавеской. Дэнни уронила нож. Она сползла по стене,
скорчившись в позе эмбриона. Зубы стучали, животная сущность в ней
взяла верх. Она вспомнила океан, целые акры плавника, покрывавшего
пляж, широкую улыбку Верджила, отпускавшего леску змея с драконьей
головой, купленного ими в китайском квартале. Она вспомнила трупы,
висевшие в ее шкафу, и заскулила.
К полупрозрачному полотну прижалась рука с расставленными
пальцами, вдавливая его внутрь. Прижимаясь к занавеске, рука хлюпала.
Из ладони текла кровь, скатываясь вниз по полотну.
— Ох, — произнесла Дэнни.
Почти вслепую, в тумане пара и слез, она потянулась к занавеске и
прижала к ней свою окровавленную левую руку, ладонь к ладони призрака,
легкомысленно подумав, какая это ужасающая пародия на поцелуй двух
несчастных любовников сквозь стекло.
— Верджил, — произнесла она, ее грудь сотрясали рыдания.
— Тебе не нужно уходить, — сказала Меррилл и отдернула занавеску.
Она тоже плакала, и чуть не упала в ванну, обнимая Дэнни; вода
струилась по ее платью, кровь потоком текла между ними. Дэнни поняла,
что подруга нашла кость-фетиш, потому что та валялась на черном
блестящем полу, а за ней тянулась цепочка крошечных алых капель,
похожих на следы крови из носа.
— Ты можешь остаться со мной. Пожалуйста, останься, — сказала
Меррилл.
Она гладила Дэнни по волосам и обнимала ее так, будто боялась, что
та уплывет вместе с оседающим на маленьком окошке и зеркале, медленно
улетучивающимся паром.
6 мая 2006 г.
(Д. Л., сеанс тридцать третий)
— Дэнни, вы читаете газеты? Следите за новостями? — осторожно
спросил доктор Грин, подчеркивая важность вопроса.
— Конечно, время от времени.
— Полиция нашла ее тело несколько месяцев назад. — Он вынул
подшитую в папку газету и толкнул листок через стол.
— Чье? — Дэнни не взглянула на вырезку.
— Лесли Раньон. Неизвестный информатор навел полицию на место
— это оказалась свалка. Тело было обернуто в брезент и зарыто в груде
мусора. Смерть от удушья, как установило следствие. Вы правда не
помните?
Дэнни покачала головой:
— Нет, я ни о чем таком не слышала.
— Вы думаете, я лгу?
— А вы думаете, у меня паранойя с галлюцинациями?
— Продолжайте в том же духе, и я сообщу вам об этом, — улыбнулся
он. — Что случилось на винодельне, Дэнни? Когда вас нашли, вы были не в
порядке.
— Да-а. Весьма не в порядке, — согласилась Дэнни.
Она закрыла глаза и ушла в себя, рухнула в черную шахту
воспоминаний о саде, о лагерштетте.
Верджил ждал ее там, чтобы обнять.
Только кладбище, отверстый склеп, вмещает так много смерти.
Булыжники и щебень были на самом деле слоями костей, залежами
спаянных в груды окаменевших скелетов, мумифицированных тел. Там
было так много иссохших лиц, что ими можно было наполнить тысячи
картонных ящиков из-под молока. Смерзшиеся ветви рук и ног оплетали
тела вечных партнеров. Эта окостеневшая людская масса была укутана в
клубки из лишайника, волос и истлевших листьев.
С территории мечты ее манила Норма. Она стояла на краю крыши.
И сказала — добро пожаловать в лагерштетт. Добро пожаловать на
тайное кладбище отчаявшихся и проклятых. Она распростерла руки и
упала назад.
Дэнни застонала и обхватила свой кулак, обернутый мокрым тряпьем.
Она пришла сюда нечаянно, но полностью растворилась в своей
преданности и служении, и сейчас стояла перед самой ужасной тайной
мира. Ее колени дрожали и подгибались.
Верджил стремительно исчез и вдруг оказался в шаге от нее. Он пах
лосьоном после бритья и гвоздикой: старые, мучительно знакомые запахи.
А еще он пах землей и плесенью, его лицо пошло рябью — так под
струями ливня возникают маленькие, плотные волны — и начало
превращаться в грязь.
«Ступай и спи», — сказал он в скрежете листьев и шуме капель. Он
вцепился пальцами в ее плечи и медленно, неумолимо тянул к себе. Его
грудь была холодной, как пустота, а руки железным кольцом смыкались
вокруг нее и укладывали в ил и грязь. Губы прижались к ее губам. Язык
был гибким, волокнистым, и она подумала о липких бурых корнях, ковром
стелившихся в лесной чаще. Другие руки срывали с нее одежду, дергали за
волосы, другие рты посасывали ее шею, ее груди, и она подумала об
уродливых грибах и суетливых многоножках, вечно карабкающихся
муравьях и обо всех тех, кто извивается в лишенных солнечного света
ходах и туннелях, ползает там и неутомимо ест.
Дэнни ослепла, но образы неслись по спутанным проводам ее
сознания.
Верджил и Кит отплясывают свинг на крыльце их дома в Новой
Англии. Они только что кончили играть на заднем дворе, на Ките все еще
его форма «Красных носков»,[10] а Верджил крутит в пальцах бейсбольный
мяч. В низко нависшем небе зажигаются звезды, а на улицах один за
другим вспыхивают фонари. Ее мать стоит по колено в волнах прибоя,
передник надувается и хлопает на поднимающемся ветру. Она простерла
вперед руки. Кит, розовый и сморщенный, кричит на руках у Аэнни,
пуповина еще влажная. Верджил прижимается ладонями к стеклянной
стене. Его губы шевелятся, произнося: «Я люблю тебя, моя сладкая».
«Я люблю тебя, мамочка», — говорит Кит; сморщенное младенческое
личико склоняется к ее лицу. Вот отец аккуратно складывает свою
одежду — полицейскую форму, которую носил двадцать шесть лет, — и
забирается в ванну. «Мы любим тебя, девчушка», — говорит папа и
засовывает в рот ствол служебного револьвера. Да, в их семье было
принято вот так сбегать при определенном стечении обстоятельств, это
была генетическая предопределенность. Мама утопилась в море, так
велико оказалось ее горе. Брат ухитрился покончить с собой во время
полицейской акции в какой-то чужеземной пустыне. Эта тяга к
саморазрушению была неотвратимой, как зов ее крови.
Дэнни ударила куда-то вправо. Липкая грязь впиталась в нее, залепила
волосы, потекла из носа и рта. Она закашлялась, поперхнувшись, руки
терзали противника, и тот исчез в туманной зыбкости болота. Ее ногти,
ломаясь, скребли заледенелую щеку смутно различимого женского лица;
незнакомка полностью потеряла человеческий облик под медленным и
постоянным действием клещей гравитации и времени. Дэнни застонала.
Где-то начал петь козодой.
Хриплые и пронзительные голоса звали ее сквозь деревья. Отзвук был
слабый, как эхо из глубины колодца. Несомненно, голоса живых. Сердце
Дэнни глухо застучало, вновь запущенное всплеском адреналина,
вызванным этим ее почти смертельным опытом. А еще едва ощутимо
пробивалось зарождающееся чувство вины, будто она совершила что-то
невообразимо глупое. Дэнни с трудом поднялась на ноги и побежала.
Маслянисто-черная ночь затопила лес. Где-то плакал мальчик: «Мама,
мамочка!» Плач смешивался с заунывным пением козодоя. Дэнни
выбралась из сада, иссеченная ужасом и сожалением. К тому времени,
когда она отыскала дорогу во тьме и, спотыкаясь, набрела на группу
поисковиков с их сигнальными фонарями, она уже почти полностью
забыла, откуда пришла и что там делала.
Дэнни снова открыла глаза в больнице, в мрачной комнате, и
встретилась с неумолимым любопытством доктора Грина.
Она спросила:
— Мы можем пока оставить эту тему? Только на время. Я устала. Вы
не представляете насколько.
Доктор Грин снял очки. Его глаза были налиты кровью, взгляд казался
жестким, но все-таки очень человечным.
— Дэнни, с вами все будет в порядке, — сказал он.
— В самом деле?
— «И до ночлега путь далек»,[11] и все в таком духе. Но да, я верю в
это. Вы откровенны, и это очень хорошо. Это прогресс.
Дэнни закурила.
— На следующей неделе мы обсудим дальнейшее лечение. Есть
несколько лекарств, которые мы еще не пробовали. Может, вам стоит
завести собаку. Я знаю, что вы живете в квартире, но специально
обученные животные умеют творить чудеса. Идите домой и отдохните. Это
лучшая терапия, которую я могу вам рекомендовать.
Дэнни сделала последнюю затяжку и держала догорающий огонек
поближе к сердцу. Затем она опустила окурок в пепельницу. Вдохнула
легкое облачко дыма и подумала, не так ли выглядит ее душа, души ее
любимых. Точно не зная, что сказать, она не сказала ничего. Пленка в
кассете перестала вращаться и остановилась.
перевод М. Никоновой
Е. Майкл Льюис
ГРУЗ
Ноябрь 1978 г.
Мне снился груз. Тысячи ящиков из неоструганных сосновых досок, о
которые можно занозить себе руки даже через рабочие рукавицы, были
сложены штабелями в грузовом отсеке самолета. Штампы с непонятными
цифрами и странными аббревиатурами сердито мерцали тускло-красным
цветом. В этих ящиках должны были лежать покрышки для джипов, но
некоторые из них оказались огромными, как дом, а другие — маленькими,
как свеча зажигания, и все они крепились к поддонам с помощью ремней
— таких, как на смирительных рубашках. Я пытался проверить каждый из
них, но их было слишком много. С глухим скрипом ящики начали
сдвигаться, а потом весь груз обрушился на меня. Я не мог дотянуться до
переговорного устройства, чтобы связаться с пилотом. Самолет качало, и
груз вдавливался в меня тысячами острых граней. Он выжимал из меня
жизнь, даже когда самолет резко пошел на снижение, даже когда он начал
падать, и звонок интеркома орал словно резаный. Но кроме этого звука был
и другой — он доносился из ящика рядом с моим ухом. В нем копошилось
что-то гнилое и влажное, оно стремилось выбраться наружу, и я знал, что
лучше мне его не видеть.
Этот звук сменился постукиванием планшета по металлической
спинке кровати. Я открыл глаза. Надо мной с планшетом в руках стоял
рядовой ВВС (недавно в Панаме, судя по намокшему от пота воротнику) и
выглядел так, будто боялся, что я оторву ему голову.
— Техник-сержант[12] Дэвис, — сказал он, — вас срочно вызывают на
стоянку.
Я сел и потянулся. Парень протянул мне планшет с прикрепленной к
нему декларацией: вертолет HU-53 в разобранном виде, экипаж,
технический и медицинский персонал следуют в… а это что-то новое.
— Аэропорт Тимехри?
— Это рядом с Джорджтауном, в Гайане. — Видя, что мне это
название ни о чем не говорит, он продолжил: — Бывшая британская
колония. Раньше там была авиабаза Аткинсон.
— А задание-то какое?
— То ли массовая эвакуация, то ли вывоз беженцев из местечка под
названием Джонстаун.
Американцы в беде. Большую часть своей летной карьеры я только
тем и занимался, что спасал американцев из горячих точек. Но все-таки это
приятнее, чем перевозить покрышки от джипов. Я поблагодарил парня и
поспешил переодеться в чистую форму.
Я ждал очередного Дня благодарения на авиабазе Ховард в Панаме —
с фаршированной индейкой в столовой, футболом по армейскому радио и
кучей свободного времени, чтобы попить-погулять. В последнем рейсе с
Филиппин все прошло как по нотам, и пассажиров, и груз мы благополучно
доставили. И вдруг такой облом.
Впрочем, неожиданности для бортоператора — дело привычное. С-141
«Старлифтер» был крупнейшим военно-транспортным самолетом,
способным перебросить в любую точку земного шара семьдесят тысяч
фунтов груза или двести солдат в полной боевой выкладке. Длиной он был
с половину футбольного поля, а его стреловидные крылья нависали над
бетонной площадкой перед ангаром, как крылья летучей мыши. Благодаря
Т-образному хвостовому оперению, двухстворчатому люку и грузовой
рампе «Старлифтер» превосходил любой из транспортных самолетов. Ну а
я совмещал на нем обязанности грузчика и стюарда и отвечал за
компактное и как можно более безопасное размещение грузов.
Я уже закончил с погрузкой, заполнил все ведомости и занимался тем,
что распекал местных ребят из наземной команды за то, что они
поцарапали мне обшивку, когда меня отыскал все тот же рядовой.
— Сержант Дэвис! Планы поменялись, — проорал он, пытаясь
перекричать визг автопогрузчика. И протянул мне новую декларацию.
— Дополнительные пассажиры?
— Новые. А врачи здесь останутся. — Он добавил что-то
неразборчивое о постоянно меняющихся приказах.
— Ну и кто эти люди?
И снова мне пришлось напрячься, чтобы расслышать ответ. А может, я
и расслышал, но от испуга мне захотелось, чтобы он это повторил. Потому
что я продолжал надеяться, что неправильно его понял.
— Служба погребения и регистрации могил, — прокричал он.
По крайней мере, так мне показалось.
* * *
* * *
* * *
* * *
Примечание автора
(перевод М. Ковровой)
Ричард Боус
ГДЕ АНГЕЛЫ СРАЖАЮТСЯ…[13]
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
Я был с Марком в ту ночь, когда вылетел его ангел. Это случилось
летом пятьдесят девятого года, после того как городские власти
уничтожили огромный пустырь, где прежде стоял особняк Фитцджеральда.
С тех пор как сгорел дом Медового Фитца, прошло всего лет двадцать. Но
для детей, моих ровесников, «Фитци» был особым местом: участком
уцелевшей первозданной природы, существовавшим испокон веков.
Когда его расчистили, я уже два года как ходил в среднюю школу.
Огромные старые деревья, которые когда-то росли на лужайке перед
домом, и одичавшие без ухода яблони на заднем дворе были вырублены
под корень, а их пни выкорчеваны из земли.
Исчезло все: тонкие молоденькие деревца; кусты, где бесконечными
летними вечерами мы сидели в засаде, играя в войну, дожидались, пока
мимо не пройдет кто-нибудь из малышей, и с воплями набрасывались на
бедолагу; половина лестничного пролета, ведущего в никуда; мраморный
пол с растущим в трещинах мхом.
На их месте вырыли с полудюжины котлованов и начали строить дома.
У нас отняли место для игр, но мы уже выросли из детских шалостей. Зато
тем летом у нас появились новые убежища в недостроенных зданиях.
Мы с Марком в то время ездили в разные школы и почти не общались.
Учились мы из рук вон плохо, и на каникулах нам обоим пришлось ходить
на летние курсы, чтоб подтянуть успеваемость, там-то мы и встретились
снова. По ночам мы и еще двое парней стали собираться в недостроенном
доме, приносили с собой пиво и сигареты и часами трепались за жизнь.
Вот так мы и сидели вчетвером на голых половицах в свете луны и
уличных фонарей. Как вдруг нам в глаза ударил свет фонарика, и кто-то
крикнул:
— Руки за голову! Встать лицом к стене!
В первое мгновение я подумал, что это копы и они оставят нас в покое,
как только узнают Марка. Но оказалось, это кое-кто похуже: братья
Каллены и пара их приятелей. Я увидел, как блеснуло лезвие ножа.
Мы были испуганными сопляками, способными разве что языками
молоть. А нашими противниками были настоящие психопаты, воспитанные
такими же родителями-психами. Парнишка по имени Джонни Китти стоял
ближе всех к двери. Тедди, младший из Калленов, но более крепкий и злой,
завернул Джонни на голову футболку, дважды ударил его в живот и
обчистил карманы.
Ларри, старший, более умный и поэтому более опасный, держал в
руках нож и смотрел прямо на Марка.
— Эй, вы гляньте, кого мы поймали, — без выражения произнес он. —
Руки за голову, пидор. Сейчас будем развлекаться.
Марк Бэннон долго глядел на него, приоткрыв рот. А потом его глаза
вспыхнули, и он улыбнулся, как будто увидел что-то очень забавное.
И тут мне на голову завернули майку. Кто-то сорвал с запястья часы. А
потом я услышал все такой же безжизненный голос Ларри:
— Это нехорошо. А ну, отдайте им их вещи. Мы уходим.
Меня отпустили, я одернул футболку.
— Что за бред ты несешь? — спросил Тедди.
— Тебе вмазать, чтоб уши прочистились? — вопросом на вопрос
ответил Ларри. — Беги отсюда, пока я пинка для ускорения не дал.
И они исчезли так же мгновенно, как появились, хотя я слышал, как с
улицы донесся возмущенный голос Тедди:
— Ты чё, зассал, придурок?
Ответа Ларри я уже не разобрал.
Мы рассовали по карманам свои вещи. Всем сразу же захотелось
разбежаться по домам. И только я один понимал, что всех нас спас Марк.
Но когда я поднял на него глаза, его взгляд был бессмысленным. Мы
вышли на улицу и остановились на тротуаре.
— Мне нужно домой, — прошептал он с видом потерявшегося
ребенка. — Мой ангел ушел.
Было где-то около полуночи, и мне давно уже следовало быть дома, но
я пошел провожать Марка. Мы миновали шумную и сияющую вывесками
баров площадь Кодман-сквер и свернули на тихую безлюдную улицу. Мне
хотелось заговорить с Марком, но он покачал головой. Казалось, он с
трудом волочит ноги, и мне пришлось его поддерживать.
Когда мы подошли к его дому, внутри горел свет, а на дорожке стояли
чьи-то машины.
— Придется лезть в окно, — пробормотал Марк, и мы отправились
обходить дом.
Когда он начал взбираться на дерево, у него соскользнула нога, и я
подумал, что зря он это делает. Но он полез вверх, я за ним.
И тут сук с громким треском надломился, Марк рухнул вниз, сшибая
ветки, а я съехал вниз по стволу. Поднялась суматоха, но я не ушел до тех
пор, пока к Марку не сбежалась вся его семья вместе с губернатором штата,
а он лежал на земле и истерически хохотал.
Мне здорово влетело от родителей. Но на следующий день я все же
сумел вырваться из дома и проведать Марка. По пути к дому Бэннонов я
увидел идущего навстречу Ларри Каллена. Заметив меня, он перешел на
другую сторону улицы.
Марк лежал в постели с рукой в гипсе и забинтованной ногой. Его
глаза горели, а на лице сияла та безумная улыбка, с которой он смотрел на
Ларри. Мы оба знали, что произошло, но у нас попросту не хватило бы
слов, чтобы кому-нибудь об этом рассказать. После этого мы с Марком
стали избегать друг друга.
Потом наша семья переехала, и я с тех пор старался о Бэннонах не
вспоминать. Так что для меня стало полной неожиданностью, когда через
несколько лет Марк сам захотел со мной поговорить — я узнал об этом от
мамы, вернувшись домой на Рождество.
— Мне звонила Мария Бэннон и спрашивала о тебе. Ты знаешь, я
слышала, Марк по плохой дорожке пошел. Говорят, что Майк Бэннон
переживал из-за этого гораздо сильнее, чем из-за потери губернаторского
кресла.
Отец оторвал взгляд от газеты и сказал:
— Бэннон сильно сдал. Во время избирательной кампании он
выглядел как лунатик. А ведь вначале все ставили на него.
Я решил навестить Марка исключительно из любопытства. Мои
родители в то время жили в пригороде, а я — в Нью-Йорке. Но Бэнноны
остались там же, на Мелвилл-авеню.
Миссис Бэннон встретила меня улыбкой, но при этом она выглядела
такой несчастной, что я готов был сделать для нее все что угодно.
А когда я увидел Марка, он сказал мне:
— Мой ангел ушел и больше не возвращается.
Я вспомнил испуганного, потерянного ребенка, которого вел домой в
ту ночь. И понял, что я единственный человек, кроме разве что его матери,
которому он может об этом сказать.
Впоследствии я навещал его еще несколько раз, когда приезжал к
родителям. Большую часть времени он был совершенно обдолбанным или
в стельку пьяным и без своего ангела выглядел так, будто ему сделали
лоботомию. Иногда мы просто сидели с ним рядом и смотрели телевизор,
как в детстве.
Он рассказал мне, как его носило по странным и пугающим местам в
разных концах света.
— Мне кажется, что это был не ангел. Вернее, не добрый ангел.
Врачи пичкали его успокоительным. Иногда он говорил так
неразборчиво, что я почти его не понимал.
Майк Бэннон состоял во множестве комитетов и комиссий и был
совладельцем юридической фирмы. Но он много времени проводил дома, в
своем кабинете, и у Бэннонов всегда стояла мертвая тишина. Однажды,
когда я уходил, он окликнул меня, предложил присесть и выпить.
Он спросил, как идут дела у его сына. Я сказал, нормально. Мы оба
знали, что это не так. Лицо Бэннона выглядело постаревшим и
осунувшимся.
Он посмотрел на меня, и на мгновение его глаза вспыхнули.
— Многим из нас Господь дает определенные… способности. Мы
настолько к ним привыкаем, что начинаем пользоваться ими инстинктивно.
Мы совершаем нужные поступки в нужное время, и это происходит так
естественно, что нам кажется, будто кто-то сделал это за нас. У Марка
множество проблем, но в его жизни бывали такие моменты. Мне
рассказывали, что когда-то в детстве вы с ним спасли ребенка на льду,
потому что Марк действовал очень быстро. Теперь он утратил эту
способность. Она погасла, как лампочка.
Мне казалось, что Майк Бэннон пытается найти объяснение для
самого себя, и я не знал, как ему в этом помочь.
Марк умер от передозировки, а может, покончил с собой, и меня
попросили выступить на поминальной службе. Через несколько лет после
этого умер и Майк Бэннон. Кто-то сказал на его поминках:
— У него было звериное чутье. А когда он в свои лучшие годы
перетягивал на свою сторону большинство в нижней палате, это выглядело
как бег гепарда, полет орла…
— …бросок гремучей змеи, — добавил мой отец.
8.
9.
(перевод М. Ковровой)
Стив Лаффи
ПАРТИЯ КЛЕЯ
Из городской газеты Сакраменто, 27 ноября 1846 г.
Тревожные новости доставил в редакцию городской газеты наш
корреспондент из Форта Саттера, куда еще в начале месяца должна была
прибыть партия переселенцев, выбравших для путешествия в Калифорнию
неосвоенный и опасный маршрут. Ноябрь уже на исходе, но от участников
партии нет никаких вестей, и есть опасение, что их задержала в горах
зимняя непогода. Жители горных районов и возчики — все, как один,
утверждают, что путь, по которому двигались несчастные пилигримы,
необычен и крайне рискован, а вся ответственность за выбор этого
маршрута лежит на мистере Джефферсоне Клее из Нью-Гэмпшира, не
знакомом с нашей местностью и не проявившем себя опытным
исследователем или первопроходцем. Ходят слухи, что, как только
закончатся снегопады, будет собран спасательный отряд.
* * *
* * *
Продолжение дневника Джона Бьюэлла (без дат, написано рукой его
жены, Элизабет)
Мне бы и в голову не пришло взять перо моего любимого мужа и
дописать до конца историю бедствий, обрушившихся на нашу семью, но
если его дневник — это все, что от нас останется, то пусть он послужит
свидетельством огромной человеческой храбрости и такой же безмерной
порочности.
Мы вот уже почти три месяца заперты непогодой на берегу озера.
Трудности начались сразу же: когда мы прибыли сюда, провизии уже было
в обрез, а вскоре ее не осталось и вовсе. Я видела, как люди пытались есть
полоски кожи и корешки книг, древесную кору, траву, и даже землю, ветки
и листья. Сначала нас было тридцать пять человек: тридцать два взрослых
и трое детей, включая Мэри-Кэт, моего маленького ангелочка. Теперь нас
только трое.
Голод поглощает все. Целыми днями мы не могли думать ни о чем,
кроме еды. В этом было что-то одуряющее, и люди, один за другим,
погружались в бездействие, в тупое, бессмысленное оцепенение. Я видела,
как это оцепенение охватывает человека, а потом, очень скоро, он умирает.
Изо дня в день я старалась не допустить этого. Ведь мне нужно было
оставаться сильной ради моего ангела.
На исходе ноября провизия закончилась: к тому времени уже зарезали
и съели последнего вола и всех оставшихся мулов. Из людей первым умер
ребенок: малышка Эмили, дочь Сары Доэрр; вскоре после нее умерла
Мисси Шостейн, а на следующий день — ее отец. Наше горе было
огромным, ведь мы еще не были готовы к тому, что смерть так скоро станет
нашей верной спутницей. Но когда за бедой следует новая беда, а
покойникам потерян счет, боль притупляется, хотя оплакивать покойников
необходимо. Скорбь по умершим — самое человеческое из чувств, а мы
должны оставаться людьми даже в этом аду.
С самого начала было ясно, что не все из нас доживут до конца года.
Уныние охватило наш лагерь, словно пожар, и многие не смогли
противостоять этому чувству. Мужчины оказались особенно ему
подвержены, и мой муж Джон не стал исключением. Он обвинял во всем
себя и поначалу целыми днями не вставал с постели из листьев и мха,
мучаясь угрызениями совести. Я много раз пыталась с ним поговорить и
убеждала его не винить себя в наших бедах, но он не успокаивался и лишь
отворачивался к стене. Я очень за него боялась — боялась, что он утратит
волю к жизни и тихо угаснет, как угасли многие из нас.
Но мой муж Джон Бьюэлл был сильным и отважным человеком, и
вскоре он поднялся с постели, чтобы заняться делом. Ему удавалось ловить
в силки мелких животных и птиц — ворон и зайцев. Он помог мне
утеплить нашу хижину, а затем занялся и хижинами наших соседей. И все
начало декабря, когда люди вокруг умирали и казалось, что надежды нет,
он разрабатывал свой план.
Вместе с тремя мужчинами: Биллом Доэрром, Мартином Фэрроу и
юным Кентом Шостейном — он решил перебраться через горы и привести
помощь. Индейцы, Чарли и Джозеф, должны были сопровождать их и
помочь им добраться до Калифорнии. Это был отчаянный план, очень
опасный, с мизерными шансами на успех, но, когда о нем рассказали на
собрании, все проголосовали «за», потому что больше надеяться было не на
что. Но честно скажу — я была против; я плакала и умоляла Джона
остаться с нами и не рисковать жизнью в поспешной и необдуманной
авантюре. Однако он не послушал меня, похоже, он видел в этом
безрассудном плане шанс на спасение не только для нашей злосчастной
партии, но и для себя самого — как будто этим он мог оправдать себя в
моих глазах, хотя на самом деле он всегда оставался для меня героем и
моей единственной настоящей любовью.
Они выступили на второй неделе декабря, а вскоре после этого
Хайдрик обратился ко всем со своим чудовищным предложением.
Мне приходится собирать в кулак все свое мужество, чтобы унять
дрожь и писать дальше. Хайдрик сказал, что люди, отправившиеся за
помощью, обречены, и, без сомнения, погибнут в горах, и что надеяться на
них нечего. Мне хотелось его ударить — как он посмел сомневаться в моем
муже и его храбрых товарищах, когда у него самого хватало духа лишь на
то, чтобы дрожать в своей хижине! Но я должна писать о главном и не
отвлекаться.
Хайдрик сказал, что все мы не доживем до весны, если только не
воспользуемся единственной возможностью. Он сказал, что вокруг нас
полно свежего мяса, но нам не хватает мозгов, чтобы это понять, и
решимости, чтобы этим воспользоваться. Он сказал, что работал мясником
и покажет нам, что имеет в виду. Даже через пятьдесят лет я не забуду того,
что он сделал после этого. Он подошел к двери большой хижины и
распахнул ее. Вокруг все было завалено снегом, и только тонкая тропинка
вилась между хижинами. Рядом с тропой были могилы наших спутников,
погибших от голода и холоду наверное, девять или десять. Мы не смогли
выкопать ямы в земле, потому что она промерзла и стала твердой, как
железо. Вместо этого мы заворачивали трупы в одеяла и хоронили в снегу,
где они пролежали бы, нетронутые, до весны.
Хайдрик указал на могилу маленькой Мисси Шостейн.
— Вот ваше мясо, — произнес он своим низким гортанным
голосом. — Нравится вам это или нет, но это единственная еда, которую вы
сможете найти до того, как потеплеет.
Поднялся шум. Старик Шостейн ударил Хайдрика по лицу и пообещал
взять пистолет и вышибить ему мозги, если он только попробует
осквернить могилу его внучки Хайдрик стер кровь со щеки, облизал ладонь
с таким видом, что меня затошнило, и ответил:
— Вот видите. Нужно все правильно распределить, чтобы никому не
пришлось есть своих родственников.
Но мистер Шостейн сам слег в могилу еще до наступления Рождества,
и еще двое были похоронены в тот же день. На следующий день снова
умерли двое, а на следующий — еще три человека, и сразу после этого
нашлась первая семейная пара, согласившаяся есть трупы.
Хайдрик разделывал тела и разносил куски мяса. Словно наводящий
ужас чернобородый демон, ходил он от хижины к хижине, каждый раз не
забывая постучать и в нашу дверь, и каждый раз я отказывалась ему
открывать. Иногда этот упырь, усмехаясь, заглядывал к нам в окно, и я
прижимала Мэри-Кэт к груди и молилась о нашем спасении. Пять из семи
семей согласились есть мертвечину, но, клянусь, ни Бьюэллы, ни
Шостейны не осквернили себя поеданием человеческой плоти. Не мне
судить тех людей — мама часто говорила, что ради спасения своей жизни
человек готов пойти почти на все. Но есть мясо своих же друзей-христиан?
Ни за что!
Я расставляла силки, и моей добычи хватало, по крайней мере, для
Мэри-Кэт: дома, в Вермонте, когда я была маленькой, мама показывала мне
много способов охоты на мелких животных, живущих в горных лесах. Но
мы все равно голодали, и Мэри-Кэт стала ужасно худенькой и бледной, но
даже крохотный кусочек человечины не коснулся наших губ. Что до
остальных, то кто-то ел, кто-то воздерживался, вспоминая о совести, но те,
которые решились питаться мертвечиной, не слишком-то раздобрели на
этой еде, ведь на костях у покойников почти не оставалось мяса. Если кто-
то и смог ненадолго отсрочить собственную смерть, то какой же ценой,
Господи? Какой ценой?
Эта нечестивая еда не пошла никому впрок, и в январе люди начали
умирать снова. Где-то в это же время с гор спустились Кент Шостейн и
индеец Джозеф и принесли с собой тело моего мужа Джона Бьюэлла.
Мы похоронили Джона в снегу за хижиной. Кент Шостейн рассказал,
как тяжело пришлось им в горах, как они заблудились, разыскивая перевал,
который бы еще не был занесен снегом, и уже через неделю оказались на
грани голодной смерти. Доэрр и Фэрроу предложили убить индейцев и
съесть их мясо, но Чарли бросился на Мартина Фэрроу с ножом и зарезал
его, а Билл Доэрр застрелил Чарли на месте. Джозеф хотел отомстить
Доэрру за смерть сородича, но Джон и юный Кент не позволили.
Возможно, они это сделали зря, потому что, проснувшись на следующее
утро, обнаружили, что Доэрр сидит у костра и ест печень Чарли. Кент и
мой дорогой Джон отказались присоединиться к этой страшной трапезе и
попросили Джозефа отвести их обратно, к лагерю у озера. Когда они
видели Билла Доэрра в последний раз, тот бредил и что-то пел под
соснами, размахивая куском мяса на кости.
Несчастный Кент Шостейн рассказал мне все это, лежа на смертном
одре; его мучила страшная лихорадка, и уже через два дня его безутешные
сестры забрали у меня тело, чтобы похоронить. Вскоре и они ушли вслед за
ним, и тогда начался самый мрачный период моих испытаний.
После гибели Джона и смерти семьи Шостейнов из всех людей,
которые отказывались есть трупы, остались лишь мы двое: я и Мэри-Кэт.
Хайдрик стал в нашем лагере главным; он ходил от хижины к хижине,
словно вождь дикарей, украсив себя — у меня рука не поднимается
описывать такой ужас! — украсив себя чудовищным ожерельем из
костяшек пальцев и позвонков на кожаном ремешке. Он утверждал, что это
кости мулов и волов, но все мы знали, что он лжет. И кто решился бы его
упрекнуть? Он кормил всех, и все от него зависели. На плечах он носил
плащ из волчьей шкуры — вокруг лагеря бродили волки, но не подходили
близко, потому что я расставила капканы, как научила меня мама, и у нас
все еще оставались патроны.
У нас в лагере вошло в обычай устанавливать над могилами
деревянные колышки с табличками, чтобы людям не пришлось есть плоть
своих родственников. И поначалу упырь Хайдрик боялся даже подойти к
могилам Шостейнов и моего мужа. Но представьте себе мое горе и ужас,
когда я, придя помолиться на могилу к Джону, обнаружила, что Хайдрик
выкопал тела Адольфа и Беллы Шостейнов и оттащил их к своей хижине,
куда я не решалась приблизиться. Что я могла сделать?
В присутствии всех, кто остался в живых (Господи, как же их было
мало! Но и они могли бы противостоять Хайдрику, если б осмелились), я
обвинила Хайдрика в этом злодейском поступке. Но он лишь рассмеялся в
ответ:
— Так откуда еще мне брать мясо? Они — такая же еда, как и все.
Никто не поддержал меня; все поджали хвосты, как шакалы,
вылизывающие окровавленную руку, что их кормит. Я вернулась в нашу
хижину с Мэри-Кэт на руках и прорыдала всю ночь. Я поклялась себе: она
— мой ангел, и я пойду на все, лишь бы ее защитить. Пусть остальные
следуют за упырем, сказала я, но мы еще посмотрим, чем все это
закончится.
Закончилось все стыдом, голодом и смертью. Люди не смели взглянуть
друг другу в глаза, ложились в постели и умирали во сне, и только
Хайдрику пошла на пользу эта ужасная пища. Он чувствовал себя хозяином
и толстел на мясе своих бывших подданных.
Джозеф мог бы встать на мою сторону, потому что он (и пусть его имя
останется в числе достойных!) никогда не ел проклятого мяса; но он ушел.
После того как тело Джона было доставлено в лагерь, Джозеф провел здесь
ночь и следующий день, сидя в снегу под самыми высокими деревьями и
бормоча какую-то языческую молитву. Волки подходили совсем близко, но
не трогали его, а он даже не пытался от них спрятаться. На закате он
постучал в мою дверь и сказал, что уходит. Не хочу ли я пойти с ним,
спросил он. Я ответила, что не могу, и указала на Мэри-Кэт, спящую в
колыбельке. Он кивнул и произнес странные слова: «Наверное, ты
сможешь позаботиться о ней лучше, чем кто бы то ни было. Мы еще
встретимся». Он смотрел на меня так долго, что я смутилась и опустила
глаза под его острым и пытливым взглядом, и лишь тогда он повернулся и
исчез. В ту ночь (и я уверена, что это сделал он) у дверей моей хижины
оказалась освежеванная туша оленя. Больше его мы не видели.
Уже закончился февраль, начался март, но оттепелью и не пахнет, и нет
надежды на спасение. Снег все идет и идет, и по утрам мои ловушки
оказываются пусты. Когда спутники Джона принесли в лагерь его тело,
здесь оставалось больше дюжины живых душ. Сейчас нас только трое: я,
Мэри-Кэт и Хайдрик.
Что за немыслимый кошмар! Как это вообще возможно? Опустевший
лагерь похож на чудовищную, засыпанную снегом, скотобойню. На
сугробах длинные потеки крови. Везде разбросаны ужасные остатки
дьявольской трапезы: то длинная обглоданная кость, то раздробленный
череп, — и мы с Мэри-Кэт, запертые в хижине, слышим бред
разгуливающего по лагерю безумца.
Сегодня днем… нет, мне страшно об этом писать. Я должна собраться
с силами. Сегодня днем он подошел к нашей двери и колотил в нее, пока я
не открыла. В первое мгновение мне показалось, что он обнажен до пояса,
но затем, не увидев его сальных черных волос и всклокоченной бороды, я
решила, что на нем что-то вроде кожаного капюшона. А на самом деле…
Он надел на себя кожу моего любимого супруга Джона Бьюэлла,
накинув ее на голову и плечи, словно плащ. Он хохотал, как сумасшедший,
и кричал своим хриплым, пронзительным голосом:
— Теперь-то я тебе нравлюсь, а? Нравлюсь? Теперь я хорош для тебя?
Я подняла пистолет Джона, прицелилась и… я не знаю, как мне
удалось это сказать, но я сказала:
— Убирайся!
Вряд ли он услышал меня в своем безумии. Но я не колебалась ни
мгновения. Я спустила курок. Пуля пролетела у его головы — даже ближе,
чем мне хотелось бы, — и лишь тогда он опомнился. Он уставился на меня,
но все, что я могла видеть, это искаженные черты моего дорогого,
любимого Джона. Какой кошмар… кошмар…
— Вон отсюда, — повторила я.
— Я еще приду за тобой, — сказал он, и клянусь, в его голосе не
осталось ничего человеческого. — Теперь я твой муж, как ты не
понимаешь? И я приду за тобой. Ты же хочешь меня. И у меня есть мясо,
хорошее мясо.
Он поднял руку и показал мне жуткий кусок плоти… Господи, умоляю
тебя, только бы это была не плоть Джона! Хайдрик размахивал этим
куском, словно военным трофеем.
Я выстрелила снова, и на этот раз пуля оторвала часть его уха. Он
выронил вонючий кусок падали и завопил от боли и испуга; я видела, как
его подлая кровь брызнула на чистый, белый снег. Словно последний трус,
он бросился к своей хижине, визжа и чертыхаясь. Сейчас здесь тихо, но у
меня нет ни малейшего сомнения, что он придет за нами, может быть, с
наступлением темноты, когда взойдет луна. Я только ранила его, и его рана
не опасна. Но переживем ли мы, Мэри-Кэт и я, эту ночь?
Мы одни, нам никто не поможет. Как мне защитить своего дорогого
ребенка от этого безумца, от преследующего нас чудовища? Сейчас меня
поддерживают лишь воспоминания о маме, о тех ночах, когда она, уже
смертельно больная, лежала в фургоне, держала меня за руку и говорила,
что я останусь в живых, а она нет. Я отвечала ей: «Нет, мама, мама, ты же
сильная, ты же такая сильная, а я слабая!», но она сказала мне, что я могу
измениться. Когда придет время, я изменюсь. Я не знаю, права ли она, но я
чувствую, что мне уже не стать прежней.
Луна взошла. Ее широкий, круглый лик освещает оскверненную,
забрызганную кровью землю. Волчий вой разносится над замерзшим
озером, опустевшими хижинами и засыпанными снегом деревьями.
Осталось четыре пули. Боюсь, что их слишком мало, но если не будет
другого выхода, я приберегу одну для себя и еще одну для Мэри-Кэт.
Господи, дай мне силы сделать все, что от меня потребуется, чтоб мы
остались в живых!
* * *
* * *
(перевод М. Ковровой)
Уильям Браунинг Спенсер
ПИНГВИНЫ АПОКАЛИПСИСА
Я смотрел передачу о животных по маленькому телевизору, который
взял с собой в изгнание. Несколько тысяч несчастных императорских
пингвинов сгрудились на бескрайней снежной равнине, заряды ледяной
крошки ерошили им перья. Вот упрямые птицы, толстенькие стоики — при
взгляде на них мои легкие напасти (потеря работы, развод и пьянство)
сразу казались жалобами тепличного, балованного ребенка. Но постойте…
возможно, пингвины вовсе не замечали неудобств. Если бы я мог
нацелиться на одну-единственную птицу, если бы мог прочесть ее мысли,
то, возможно, обнаружил бы, что она думает: «Как здорово, что нас так
много тут, друзья, — один за всех и все за одного! Смотрите, как на льду
сверкает солнце! Красота! Шикарный денек для того, чтобы собраться
вместе! А какой приятный бриз!»
Я живу над баром, и когда мысли перестают помешаться у меня в
голове, спускаюсь вниз, а Злой Эд, бармен, цедит мне из крана дармовое
пиво. Не думайте, что это щедрость. Позднее он чрезмерно раздувает счет,
заявляя, что я ставил пиво людям, которых не помню и которые, как я
подозреваю, являются призрачным порождением Эдовой системы учета.
У Злого Эда и у меня по квартирке над баром. Эд — посредник,
который представляет «Кволити Ренталс, Инк.» — нашего домовладельца.
КР располагается в Ньюарке, где проживаем и мы, — или, по крайней мере,
здесь у КР почтовый ящик.
Злой Эд — бывший зэк, и его мускулистые руки покрыты
примитивными татуировками, самая странная из них — сердце с
инициалами «А.Б.» в середине, окруженное ножами, а над ним — ленточка
с единственным словом «белый». Зачем чернокожему татуировка
Арийского братства — это выше моего понимания, но я не настолько
близко с ним знаком, чтобы спрашивать. Злой Эд верен себе, он не склонен
вступать в те пустые разговоры, которые у посетителей сходят за
социальное взаимодействие. Я ценю его сдержанность. Определенно,
умению молчать и не нарушать чужое личное пространство должны учить
еще в детском саду. Не стоит это откладывать до тюрьмы.
Между тем была суббота, и можно было бы ожидать целую толпу, но
наш бар — не из тех, куда ходят в субботу вечером. Скорее из тех, куда
идешь, потому что побывал там накануне.
Иногда здесь становится шумновато, и на этот случай Злой Эд прибил
кобуру под стойкой, недалеко от кассы.
Внутри кобуры помещается вальтер П38, достаточно старый, чтобы
быть выдранным из окоченевших пальцев какого-нибудь нациста.
Насколько мне известно, никто никогда не пытался ограбить бар. Эдова
манера держаться подсказывает, что он вряд ли добровольно и мирно
расстанется с деньгами.
Этим вечером в баре (у которого, кстати, нет своего названия — его
можно опознать лишь по расположенным одна над другой буквам: «Б-А-
Р») было на удивление много завсегдатаев — Леди Крыса, Фредди Когда-
то-Звезда, Джордж-Фуфло и Изврат. Пришла сюда и парочка юных готов,
довольных своим убожеством, и три рыхлых парня в платьях — полагаю,
была ночь борьбы за права трансвеститов — и Деррик Торн, где-то в
темном углу поджидавший встречи со мной.
По телевизору, висевшему над стойкой, шел все тот же фильм про
пингвинов, и теперь за ними под водой гнался тюлень. Широко открытый
рот щетинился острыми зубами, зверь торпедой несся в океанской толще,
пуская радужные пузыри, дьявольские глаза его были черны — глаза
разгневанного ребенка-призрака из японского ужастика. Я никогда еще не
видел тюленей в таком ракурсе. Жуткое дело!
Голос, который вовсе не был моим, словно вытащил мысль у меня из
головы:
— Неправильно это, что тюлень ест пингвинов: оба — скользкие,
обтекаемые… Должны жить счастливо, как братья, в океанских водах.
Я повернулся и увидел крупного мужчину с грушевидной фигурой и
гладким лицом, полностью безволосого, как пещерная саламандра. Его
физиономия была странно расплывчатой — возможно, он пытался
возместить этот недостаток определенности при помощи подводки, но
нарисованные таким образом брови только подчеркивали отсутствие
твердости в чертах его лица. На нем была черная фуфайка с откинутым
капюшоном и черные брюки со складками. Судя по очертаниям, под
фуфайкой пряталась комковатая студенистая плоть. Бледные руки, по-
детски маленькие, словно росли из черных рукавов. Я предположил, что
эти его странности специально просчитаны, и он — кто-то вроде
художника.
— Давайте познакомимся, — сказал он.
Я не слишком-то привередлив, когда речь идет о собутыльниках,
поэтому мы переместились в угловую кабинку и выпили целое море пива,
за которое платил он — судя по тому, что мой счет этим вечером не вырос
вовсе.
Не вполне ясно, что Деррик Торн успел сообщить о себе. Уходя, я знал,
что английский — поразительно! — не его родной язык («Сама мне в рот
упал, эта английский»), но если он и рассказал мне о стране, которую звал
родиной, то мой мозг это не зафиксировал. Торн жил один, и род его
занятий требовал частых разъездов. Видимо, этими фактами Деррик
поделился добровольно — точно помню, что не спрашивал. Я впал в то
сентиментальное, хмельное состояние, при котором собутыльник — всего
лишь повод для монолога. Я рассказал ему, что сижу без работы, разведен и
плачу алименты женщине с таким дурным характером, что после ее смерти
тысячи демонов ада попросятся в отставку. Я немного преувеличил — из
горечи и вызванной алкоголем любви к гиперболам.
Деррик кивал, пока я говорил. В какой-то момент он вытащил носовой
платок и промокнул пот со лба, уничтожив одну бровь и смазав другую.
Я то выпадал из реальности, то возвращался обратно — я был в той
стадии опьянения, при которой сознание отлучается, лишь время от
времени возвращаясь и освещая место действия отдельными вспышками,
словно самый медленный из стробоскопов. В одно из мгновений, которое
мой разум выбрал, чтобы остаться с Дерриком, тот с торжественным и
хитрым лицом наклонился ко мне и сказал:
— В последние времена пингвины вспомнят тех, кто был им другом.
Я вспоминаю эти слова (сейчас), потому что, о чем бы я ни говорил
тогда (не помню, о чем именно), они все равно кажутся очень мудрыми.
Было уже очень поздно, когда я обнаружил, что нахожусь дома.
Дожидаясь, пока пол перестанет качаться, я включил телевизор. Там шла
еще одна передача о животных. Обезьяны ели землю.
Утром, когда я проснулся, по телевизору показывали каких-то людей,
которые валялись на кушетках и рассуждали о социальных болезнях с
безмятежностью тех, кто ждет от жизни только худшего.
Мне довольно сложно понять, не болен ли я, потому что я много пью,
а похмелье по симптомам схоже с простудой. Но тем утром я чихал, а лоб у
меня был как раскаленный асфальт. Мысли пытались сожрать одна другую
— признак лихорадки, как я давно заметил.
И я подумал о том, чтобы позвонить Виктории и сказать, что сегодня
прийти не смогу, но она наверняка обвинит меня в том, что я эгоистичный
ублюдок и пьяница, которому дела нет ни до кого, кроме себя. Ненавижу
защищаться от обвинений, верных по своей сути, поэтому я сварил кофе,
выпил его и, как мог, собрался с силами.
Вечером я опустошил карманы брюк, свалив все на пол, и заново
раскладывая их содержимое (ключи от машины, зажигалку, искусно
раздутые счета, всевозможные монеты, ручки и так далее) по карманам
чистой пары джинсов, я вдруг обнаружил визитку. Дешевая термопечать —
вроде той, что можно за гроши заказать в Интернете.
На ней значилось:
Деррик Торн
(перевод М. Никоновой)
Глен Хиршберг
ЭСМЕРАЛЬДА:
История первого книжного хранилища
Не страшно, что на вашей книжной полке не так
уж много книг, а помещение, которое она украшает,
выглядит скромно. Закройте за собой дверь и, войдя
сюда, отриньте от себя все заботы внешнего мира,
обратив свои взоры к умиротворяющему обществу
великих, ушедших от нас.
Пролог
Впервые мы узнали о них оттуда, откуда в наше время все узнают обо
всем: из Сети. Некий самопровозглашенный «городской исследователь»,
способный загореться любой идеей и побуждаемый тем стремлением
влезать в запретные места, от которого большинство людей, по их
признанию, избавляются еще в школе, забрался в свое пятьсот тридцать
второе заброшенное здание в центральной части Детройта. К счастью, он
прихватил с собой цифровую камеру и запасную карту памяти.
Через несколько часов появилась первая страничка на фликре. В
следующие несколько недель возникли статья в Википедии и группы в
блогспоте и Фейсбуке. Истории об этом первом хранилище всегда
складывались из баек и небылиц. Можно было найти и расспросить кого-
нибудь из сотрудников районной школы Рузвельта, но никто этого не
сделал. Очень скоро первые ползуны (никто не знал, откуда взялось это
название) осмелели настолько, что начали появляться на пустынных
улицах, чтобы исследовать территорию и составить карты местности. Затем
последовали первые аресты за вторжение и первые исчезновения людей.
Через некоторое время разнообразные слухи о книжном хранилище
Рузвельта объединились в легенду, содержащую достаточно правды, чтобы
считаться достоверной, поэтому любой ученый, которому предстоит в
будущем исследовать эту тему и публиковать результаты в цифровом,
эфирном или любом другом формате, всегда сможет рассказать вот такую
историю:
Из района, где расположена средняя школа, уезжают последние
отчаявшиеся семьи, и вот учеников становится все меньше, здания
разрушаются, финансирование сокращается, и школа тайно занимает
пустующий склад на одной из тех детройтских улиц, где со времен
массовых беспорядков не видели ни единого работающего фонаря. Затем
сотрудники школы (а вернее, бандиты и подвыпившие бывшие
дальнобойщики, с которыми расплатились остатками казенных денег)
начинают свозить полные грузовики потрепанных или совершенно новых
учебников, тетрадей, канцтоваров, плакатов, карт, писчих
принадлежностей и целые библиотеки пожертвованных детских книг,
биографий президентов и великих спортсменов на склад, который уже
окрестили хранилищем. Первоначальный план заключался в том, чтобы
все это распродать, в надежде возродить последнюю действующую школу
в округе.
Но школа закрывается. Финансирования больше нет. Сотрудники
разъезжаются по домам, расположенным в других, гораздо более
благополучных районах. Бывшие дальнобойщики возвращаются в свои
бары, а бандиты — в свои банды.
И вот, на складе с выбитыми стеклами, зияющими дверными
проемами и исписанными непристойностями бетонными стенами лежат
книги, тетради, карты и учебные пособия бывшей районной школы
Рузвельта — лежат там, где их бросили, похожие на движущиеся
барханы или великие озера бумаги. Они жмутся друг к другу, словно
пингвины, в снежные мичиганские зимы Они коробятся и выцветают
жарким и влажным летом. Их рвут, чтобы устроить себе гнезда, еноты,
крысы, голуби и бомжи. Они гниют. Они прорастают травой и грибами.
Отменяются.
Когда их нашел первый безымянный исследователь, они пролежали в
этом месте уже более тридцати лет.
Меньше чем через полгода было обнаружено второе хранилище — в
заплесневелом, влажном портовом ангаре на Рыбацкой пристани. Его
нашли исследователи совершенно иной породы. Благополучные студенты
колледжа, которые путешествовали по побережью и останавливались в
хостелах. Следом за ними явилась группа преподавателей из Беркли, были
написаны первые научные работы и проведен первый симпозиум по
предмету, который они окрестили Финалом. Если они и видели иронию в
том, чтобы назвать Финалом совершенно новый феномен, то никому об
этом не сказали.
К концу 2010 года такие же хранилища возникли в Чикаго, Сент-
Луисе, Форт-Лодердейле. Изначально все они находились в черте города и
были созданы в результате банкротства школьной системы. Но затем о
своем закрытии объявили владельцы последнего книжного магазина в
Далласе, гигантского супермаркета, объединившего в себе двадцать пять
крупнейших магазинов Техаса. И вместо того чтобы устроить последнюю
распродажу или выставить весь товар на eBay,[19] они наняли двадцать пять
трейлеров, загрузили их как попало и развезли книги по стране, положив
начало новым хранилищам.
Прочие владельцы магазинов последовали их примеру. Это стало чем-
то вроде проявления гражданской позиции, предметом для гордости,
отчаянным актом протеста. Они не пытались выжать из своего товара
последние жалкие пенни. Вместо этого они разбрасывали книги, словно
семена, закапывали их, как зерна, в жирную почву гниющего в хранилищах
языка в надежде, что семена прорастут. И породят новое поколение не
читателей — люди все равно продолжали читать, что бы нам ни говорили
сторонники традиций, — а библиофилов. Молодую здоровую субкультуру.
Затем к владельцам магазинов присоединились и частные лица.
Читатели, которые всю жизнь собирали личные библиотеки, завещали
детям отвезти все ненужные книги в хранилища и там похоронить. После
того как книжные магазины закрылись, а сетевые оказались
переполненными никому не нужными товарами, продажа книг стала
трудным и не приносящим прибыли делом. Гораздо проще было отыскать
ближайшее хранилище и все книги свезти туда — где их мог забрать любой
желающий. Конечно, в первую очередь хранилища притягивали к себе
вовсе не библиофилов. Первыми туда пришли нищие. Торговцы
наркотиками и наркоманы. Сектанты. Фетишисты. Когда количество
пропавших без вести людей стало расти, полицейские власти сначала впали
в уныние, а потом запретили пользоваться хранилищами. Но полиция
никогда не занималась зачисткой и очень редко их патрулировала. А люди
— по любым причинам — продолжали приходить, хотя и не так часто и
обычно после наступления темноты.
Книги тем временем лежали сваленными в кучи, словно мертвые тела
во рву. Их страницы шевелились под порывами ветра, не возвращаясь к
жизни, но каким-то образом сохраняя ее. Время от времени какая-нибудь из
страниц поднималась, словно рука, протянутая к тому, кто ее потревожил,
или машущая на прощание.
Эсмеральда
* * *
* * *
(перевод М. Ковровой)
Трент Гергенрейдер
ХОДАГ
Мне никогда не забыть тот холодный октябрьский день 1936 года,
когда старая енотовая гончая по кличке Мэгги, принадлежавшая Уайти
Макфарланду, скуля и подвывая, выползла из леса. Ее шкура свисала с
боков кровавыми лохмотьями, глаза были выпучены. Она рухнула на землю
и завыла.
Все мы, дети, любили Мэгги, но она рычала и скалила зубы, и поэтому
мы боялись к ней подойти. Бенни Карпер бросил биту и удрал, Айра
Шмидт просто стоял и смотрел, как умирающая собака скребет лапами
мерзлую землю. Я потянул Уайти за рукав и сказал, чтобы он оставался с
Мэгги, а я тем временем приведу своего папу — отец Уайти был пьяницей,
и его трудно было найти. Когда Уайти наконец сообразил, что я ему
говорю, и кивнул, я бросился бежать.
Когда я пробегал мимо возвращавшихся с работы лесорубов, все лицо
у меня было в слезах. Осуиго — маленький городок в лесах северного
Висконсина, и в нем все знакомы друг с другом, но когда эти парни меня
окликнули, я даже не остановился. Мой папа был на фабрике, собирал
инструменты, и, когда я подбежал к нему, он обхватил меня своими
здоровенными ручищами. Всхлипывая, я рассказал ему, что кто-то очень
сильно изранил Мэгги и она умирает. Он поджал губы, и в его глазах
появилось обычное для него выражение озабоченности. Он поднял меня на
руки и побежал к дому. Я чувствовал, как в щеку мне бьет ветер. Я и сейчас
помню запах папиной фланелевой рубашки.
Папа с такой силой распахнул дверь, ведущую на кухню с веранды,
что чуть не сбил маму с ног. Она и рта открыть не успела, как он велел ей
готовить теплую ванну, потому что собака Макфарланда, похоже,
столкнулась то ли с волком, то ли с пумой, а может, и с самим мистером
Макфарландом. Не добавив ни слова, он заглянул в кладовку, вытащил
старое одеяло и выбежал из дома, остановившись только для того, чтобы
придержать передо мной дверь.
Когда мы добрались до двора Уайти, уже стемнело. Уайти лежал
рядом с Мэгги, поглаживал ее по голове и что-то тихо нашептывал. У меня
горло сдавило от мысли, что мы могли опоздать, но, подойдя ближе, я
услышал поскуливание и увидел, как приподнимается и опускается
израненный собачий бок. Шерсть Мэгги была покрыта какими-то черными,
жирными полосами. А потом я почувствовал вонь, и меня затошнило. Не
представляю, как Уайти мог ее выносить.
Я спросил у папы, не скунс ли это сделал, но он не ответил. Он
завернул Мэгги в одеяло, и ее глаза снова стали безумными. Она
взвизгнула, когда папа поднял ее на руки, и щелкнула зубами у самого его
лица. Но он лишь шикнул на нее тихонечко, крепче прижал к груди, и мы
пошли домой.
Мэгти визжала, когда папа укладывал ее в ванну, а мы: я, Уайти и мама
— стояли вокруг и смотрели. Мэгги вырывалась и расплескивала воду, но
папа продолжал ее удерживать, и вскоре она утихла. Мы молча глядели, как
он очищает ее раны от сора и грязи. Пока он это делал, она не издала ни
звука. Мама сжимала и разжимала кулаки, и ее губы дрожали, но она тоже
молчала. Вода в ванне сначала была розоватой, а потом стала такой темной
и мутной, что не было видно дна. Папа смыл с меха Мэгги похожую на
смолу грязь, и вода завоняла ужасно. Он велел маме согреть еще воды,
потом вылил воду из ванны и наполнил ее заново.
Отмыв Мэгги, он вытер ее полотенцем и разрешил мне и Уайти
забинтовать ей туловище и ноги. Мы уложили ее на полу родительской
спальни, укрыли одеялом, и она сразу уснула. Мама разрешила Уайти
переночевать у нас, так что мы бросили на пол рядом с кроватью целую
стопку одеял и улеглись на них; собака спала между нами, и мы могли
слышать ее дыхание.
Уайти вырубился мгновенно, а я все смотрел и смотрел на Мэгги. Она
поскуливала во сне и перебирала задними лапами, но так ни разу и не
проснулась. Я не помню, когда задремал.
На кровати надо мной всю ночь ворочался отец.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
(перевод М. Ковровой)
Николас Ройл
БРЕЮЩИЙ ПОЛЕТ
С расстояния в тридцать ярдов Рэй сразу заметил двух парней в
комбинезонах инженерно-технической службы и Флинна, одетого, по их
настоянию, в новую форму. Рэй спрятался за стволом пальмы и стал
наблюдать.
Авиатехники, в которых Рэй узнал Хэншоу и Ройала, разбросали по
песку семечки, чтобы подманить цыплят. Рэй видел, как Хэншоу объяснял
Флинну, что тот должен делать, но Флинн, несмотря на свойственную
новичкам исполнительность, выглядел неуверенным. Хэншоу был крупным
парнем с рыжими волосами, остриженными на затылке и висках почти под
ноль. Ройал, самый низкий из всех, с сальной челкой, сначала стоял,
наклонившись, и наблюдал за клюющими цыплятами, а затем выпрямился,
вынул что-то из кармана комбинезона и передал Флинну.
Рэй заметил, как сверкнуло лезвие.
Хэншоу жестом изобразил, что должен сделать Флинн.
Рэй собрался было выйти из-за ствола и остановить ритуал, потому
что это был именно ритуал. Ему не пришлось проходить через это, когда он
прибыл на остров, но только лишь потому, что он был старше Флинна.
Хэншоу и Ройал его младше, и этого достаточно, чтоб их отговорить.
Но он так и не вышел.
Флинн, с падающими на лицо золотистыми волосами, переложил нож
в левую руку, а правой расстегнул воротник. Ему было жарко в синем
кителе и совершенно не хотелось пускать в дело нож. Ссутулившись, он
что-то робко возразил. Но Хэншоу в ответ развел руками, словно желая
показать, что ничего ужасного в этом нет. Надо — значит, надо. Летчиков
из эскадрильи нужно чем-то кормить.
Флинн попытался поймать одного из пугливых цыплят, но с ножом в
руке это оказалось не так уж и просто. Хэншоу резко наклонился — на
удивление стремительно для такого здоровяка — и схватил цыпленка.
Флинн шагнул к нему и перебросил нож в правую руку, явно собираясь
сделать свое дело, пока птицу крепко держат, но Хэншоу сказал, что
Флинну придется удерживать цыпленка самому. Он передал его парню и
торопливо отошел. Ройал тоже попятился.
Флинн зажал цыпленка между ног, схватил левой рукой его за шею и
оглянулся, словно в поисках ободрения. Ройал кивнул, Флинн снова
перевел взгляд на цыпленка, и двое парней обменялись широченными
улыбками.
Рэй знал, что пора выходить, но так и остался за пальмой.
Флинн, надо отдать ему должное, перерезал шею трепыхающегося
цыпленка одним движением ножа и отшатнулся, чтобы не выпачкаться
кровью. Но тело цыпленка крутанулось в воздухе, и алая струя окатила
форму, пропитав ее насквозь. Парень отбросил голову с таким видом,
словно это была какая-то гадость, а впрочем, это и была гадость.
Обезглавленная птица продолжала бегать кругами, и из нее все еще
выплескивалась кровь. Двое авиатехников, стоящих на безопасном
расстоянии, покатывались со смеху. Рэй с сердитым видом направился к
ним. Он обнял Флинна за плечи и начал его успокаивать, но молодой
авиатехник, совсем еще мальчишка, выглядел страшно испуганным.
— Идем, — сказал ему Рэй. — Они всего лишь пошутили. — Впрочем,
он и сам не понимал, зачем ему их оправдывать.
Флинн не сдвинулся с места. Тело цыпленка, наконец, рухнуло на
песок. Но Флинн не сводил взгляда с его головы. Она подергивалась. Глаза
вращались в глазницах. Они то затягивались полупрозрачной пленкой, то
очищались от нее.
— Он все еще видит, — прошептал Флинн.
— Это конвульсивные движения, — ответил ему Рэй.
— Нет, он в сознании, — возразил паренек. — Посмотри.
Голова моргнула еще один раз, а потом ее глаза остекленели, и вот
теперь наконец она выглядела мертвой.
Рэй оглянулся и увидел, что Ройал и Хэншоу уходят по пляжу; в
колеблющемся от жары воздухе их темные фигуры выглядели более
длинными и худыми, а головы казались подвешенными в воздухе мячами
для регби.
(перевод М. Ковровой)
Маргарет Рональд
ДЖЕНТЛЬМЕНАМ ВСЛЕД
В этот раз Лору разбудил не шум и не тусклые огоньки, мерцающие в
просвете между занавесками. В полудреме она решила, что причиной был
запах, что-то вроде «плохого воздуха», возвещающего о появлении
Джентльменов, о котором рассказывала ее мать. Но потом она проснулась
окончательно, и единственной мыслью, которая обрушилась на нее, была:
«Еще рано».
Лора сползла с кровати, стараясь не побеспокоить Дженни, которая,
после того как ее уложили, ворочалась еще почти час. Тоби в своей
колыбельке спал как сурок. Свет ночника окутывал их золотистым
сиянием, но в нем уже начал появляться холодный и враждебный
голубоватый оттенок. Лора бросила взгляд на Дженни, что-то
пробормотавшую во сне, и отвернулась от своих спящих детей.
Хорошо хоть, здесь нет их отца.
Рич ушел на войну. Рич вернулся. Лора написала ему о рождении Тоби,
и ее сердце снова запело, когда она увидела его улыбку. Но Рич смотрел в
окна затравленным взглядом, и преследовали его не только призраки
войны. Он больше не мог водить машину, потому что через каждые
несколько миль ему приходилось останавливаться и отдыхать, опустив
голову на руль. Так что отныне он был привязан к Лощине, и Лощина
поглотила его.
В апреле после весеннего посещения Джентльменов (которое, как
позже объявил Эшли Ирвин, состоялось через шесть с половиной месяцев
после предыдущего) они с Ричем поссорились. Вряд ли это можно было
назвать настоящим скандалом: Лора уронила стакан, а Рич вбежал в кухню
так быстро, что чуть не сбил Тоби с ног. Он наорал на нее, она наорала в
ответ, оба испугались и разозлились друг на друга за этот испуг, и Лора
даже не поняла, что получила пощечину, пока ее щеку вдруг не обожгло
огнем. Она прижала ладонь к лицу, все еще не веря в случившееся. Рич
уставился на нее, как будто у нее выросли рога, а потом повернулся и
выбежал прочь из дома, не обращая внимания на вопли Тоби.
Лора не пошла его искать, хотя он не вернулся ни к ужину, ни к
рассвету. В тот вечер она уложила детей позже обычного и утром, услышав
стук двери, не стала вставать.
Когда она наконец вышла из спальни, Рич сидел за кухонным столом и
разглядывал свои ладони. Лора уселась напротив, и через некоторое время
он заговорил.
— Меня предупреждали, что вернуться сюда будет трудно, — сказал
он и на этот раз не отдернулся, когда Лора взяла его за руки. — И мне
казалось, что все хорошо, но потом… Здесь что-то есть, и я как будто вижу
то, что мне нельзя видеть, и становится все хуже и хуже. Как будто кто-то
тычет пальцем в мою голову. — Он посмотрел в окно, словно боялся, что за
ним следят.
Лора промолчала, но подумала о том, каким умным ей казался Рич,
когда они учились в школе, как быстро он замечал то, на что она не
обращала внимания, и что ей сразу следовало знать — он не изменится.
— Давай уедем, — предложил Рич и поцеловал ее пальцы. — Я пока
сам не знаю куда, но первое время мы можем пожить у моих предков.
Лора высвободила руки, встала и подошла к окну.
— Здесь мой дом, — ответила она.
Глаза Рича расширились, и в них мелькнула боль.
— Я знаю, детка, но это нехорошее место. Нам нужно бежать отсюда.
«Уж я-то знаю. Или тебя выгонят, или заберут».
— То есть, — сказала Лора, — или я уезжаю с тобой, или ты уезжаешь
один.
— Что? Нет, я не то хотел…
— Я знаю. — Она повернулась к нему с улыбкой, смаргивая слезы. —
Я прогоняю тебя, Рич. Я изгоняю тебя из своей жизни. И из Лощины.
Развод дался им нелегко — но чего еще было ждать, когда они оба
любили друг друга. Рич звонил ей и оставлял сообщения, злился, плакал и
умолял, и Лора прослушивала их все, обхватив себя руками с такой силой,
что к концу сообщения на коже выступали синяки. Тоби стал больше
капризничать, а Дженни повадилась по ночам забираться в ее постель.
Но Рич стал свободен. Рич вырвался, и она никогда, никогда не отдаст
его им. Даже если ночами она будет просыпаться и плакать над пустой
половиной кровати. Даже если ей снова придется наблюдать за жизнью со
стороны.
(перевод М. Ковровой)
Юэн Харви
ГАРРИ И ОБЕЗЬЯНА
Городская легенда: современная байка
неизвестного автора, слабо опирающаяся на
действительность или не опирающаяся вовсе,
передающаяся из уст в уста в различных вариантах и
часто содержащая в себе элементы юмора,
морализаторства или предупреждения об опасности.
Правда ли, что в нью-йоркской канализации живут
аллигаторы, или это всего лишь городская легенда?
Также ее называют городским мифом.
* * *
Вы же слышали о крокодилах в канализации, правда ведь? Ребенку
покупают в подарок рептилию, рептилия, как и следовало ожидать, растет,
надоедает своему хозяину, и тот спускает ее в унитаз. Но… крокодильчик
не погибает. Он остается там, внизу, охотится на крыс и плавает в
кромешной тьме. Растет потихонечку. И рано или поздно крыс ему
становится недостаточно. В один прекрасный день, когда он лежит среди
мрака и вони, подняв лишь злые маленькие глазки над поверхностью воды,
вдали вспыхивает свет: это в коллектор спускается рабочий с фонарем. А
дальше — полоса ряби стремительно движется по воде в сторону света и
человека в ярко-желтых резиновых сапогах. Все ближе и ближе…
Мерзкая картина. И знакомая любому представителю западной
цивилизации. Может, в этой истории нет ни капли правды, но она
захватывает воображение.
А вот в Таиланде, где я живу, такого мифа нет. Он не захватывает.
Расскажи о нем кому-нибудь, и на тебя уставятся в недоумении. В здешней
канализации крокодилы не водятся. По крайней мере, баек таких нет, но к
этому мы еще вернемся.
Но и в Таиланде есть свои городские легенды, только не те, что на
Западе. И, как во всех городских легендах, в них всегда есть что-то
отвратительное, что-то пугающее, что застревает в мозгах и вынуждает вас
пересказывать эту историю другим людям.
Самая неприятная история, которую мне довелось услышать, это
история про рот-джап-дек.
Это такой фургон. Черный фургон с тонированными стеклами, чтобы
нельзя было заглянуть внутрь. Он кружит по большим улицам, и по
маленьким, и по проселочным дорогам и ищет детей. И вот что случается
дальше: фургон выслеживает ребенка, и если этот ребенок один, то фургон
очень тихо (потому что у него особенный, очень тихий двигатель)
подъезжает к ребенку, двери тихонечко открываются, оттуда высовываются
очень длинные и очень тонкие руки, хватают ребенка и затаскивают его
(кричащего, вырывающегося) в темноту. Потом двери закрываются, фургон
срывается с места, и никто никогда уже этого ребенка не увидит.
Правда, кошмар?
Вариантов у этой истории много. Некоторые версии кажутся
правдоподобными, и это страшнее всего. Одна из них утверждает, что
фургон принадлежит торговцам внутренними органами из Китая, и
впоследствии сердца, легкие, почки всех этих детишек оказываются на
черном рынке. В более фантастической версии тайских детей похищают
камбоджийские красные кхмеры, чтобы растить из них партизан. Я даже
слышал однажды, что в фургоне разъезжают хозяева фабрики по
производству фрикаделек, которые обнаружили, что с добавлением
человечины их продукция становится гораздо вкуснее.
Но при всем разнообразии версий суть истории сводится к одному: в
черном фургоне ездят люди, которые похищают детей.
И фургон этот называется «рот-джап-дек».
Запомните. Это важно, и если вам очень не повезет, у вас появится
шанс убедиться. Черный фургон: рот-джап-дек.
* * *
* * *
Эта история, честно, случилась на самом деле. Ниже я цитирую
заметку из газеты «Бангкок пост», субботний номер от 10 ноября 2007 года.
* * *
Обезьяны меня пугают. Ну, правда ведь, они ужасны. Во-первых, у них
очень крупные зубы в сравнении с размером головы. Представьте себе
человека, у которого клыки такой же длины, как расстояние от носа до
подбородка — примерно в треть лица. А теперь представьте, как этот
человек будет выглядеть, если ему вдруг вздумается зевнуть.
Ну да. Именно так.
Во-вторых, обезьяны похожи на людей, да не совсем. Взять, к примеру,
их руки. Почти как у человека, но выглядят деформированными. Да, я
знаю, что никакой деформации там нет, но я же человек, и невольно
сравниваю их с человеческими руками. Помните, как выглядят собачьи
лапы? Вот они мне деформированными не кажутся. Они слишком не
похожи на руки или ноги человека, чтобы их можно было сравнивать. Но
руки обезьян — дело совсем другое. Они так сильно напоминают
человеческие, что ты перестаешь думать об обезьянах как о животных и
невольно начинаешь их очеловечивать. И с этой точки зрения обезьяны
выглядят деформированными людьми. Уродцами. У них большие пальцы
не такие, и суставы слишком гибкие, и слишком низкий лоб, и глазки —
черные, маленькие, невыразительные — глядят исподлобья. А потом ты
смотришь на их ступни, и видишь, что они почти как человеческие.
Почти… да не совсем.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
(перевод М. Ковровой)
Миранда Сименович
БЕЛЬЭТАЖ
Коридор был наполнен пыльным запахом старых ковров и теплом
человеческих тел. Лора нащупала в сумочке два билета. Ее терзала мысль о
том, что ей пришлось пойти сюда одной. Она купила билеты в подарок
Маркусу и рассчитывала, что они придут вместе. Перед ее глазами
медленно продвигалась вперед вереница людей.
В коридоре с обеих сторон от входа в зрительный зал стояло по
билетеру. За головами зрителей Лора различала ряды обитых бархатом
сидений, спускающиеся к темной сцене. Она вытащила из сумочки билет и
протянула его билетеру.
Маленький человек в униформе, наклонив голову, вертел билет в
толстых пальцах. Из-под его фуражки торчали жесткие, как проволока,
волосы.
— Бельэтаж?[28] — уточнил он, не поднимая головы.
— Кажется, да. Там ведь так написано?
Билетер посмотрел на нее:
— Ну да. — Он оторвал корешок и вернул билет Лоре.
И тут она заметила какое-то движение у его ног. Обезьянка размером с
кошку в точно такой же униформе, состоящей из куртки с латунными
пуговицами и фуражки, тянулась лапкой к руке билетера. Лора испуганно
ахнула, а коротышка оттолкнул зверька ногой и посмотрел на нее с
упреком.
— Бельэтаж, — понизив голос, сказал он, — это туда.
Он заложил одну руку за спину, а второй указал на узкий коридор,
уходящий куда-то во тьму. Люди продолжали медленно заполнять
зрительный зал. Лора засомневалась.
— Прошу вас, мадам. Представление сейчас начнется.
Лора выскользнула из толпы зрителей и пошла по коридору.
Оглянувшись на границе света и тени, она успела заметить, как обезьянка
вскарабкалась по ноге билетера и выдернула корешок билета из его руки.
В воздухе висел все тот же затхлый запах ковров и портьер. Стены
были затянуты черной тканью, поглощающей и без того неяркий свет. Лоре
отчаянно хотелось скорее найти дверь, которая вывела бы ее в зал. Других
зрителей здесь почему-то не было, хотя один раз она услышала чьи-то
приближающиеся шаги, как будто кто-то догнал ее и пробежал мимо.
Решив, что она прошла уже достаточно, чтобы пересечь театр от входа и до
оркестровой ямы, Лора наконец остановилась, огляделась по сторонам и
повернула обратно.
И тут из тени появилась женщина в роскошном белом платье, с
собранными в высокую прическу серебристыми волосами. Ее губы были
покрыты толстым слоем ярко-красной помады, ярко выделяющейся на
белом напудренном лице.
— Ваш билетик? — спросила она. В уголке ее рта была наклеена
мушка.
Лора протянула руку. Через мгновение лежащий на ее ладони билет
рассыпался тончайшим слоем серой пыли. Лора вздрогнула, и пыль
взметнулась в воздух и развеялась.
— Мой билет!
— Ах, значит, у вас бельэтаж.
Напудренная дама схватила Лору за запястье рукой с длинными алыми
ногтями и потащила по коридору куда-то вглубь здания. Длинная юбка
шуршала и колыхалась вокруг ее ног. Стены замелькали со все
возрастающей скоростью, и Лора начала сопротивляться:
— Что вы делаете?!
Похитительница оглянулась, ее глаза казались темными камнями на
мраморном лице.
— Быстрей, — прошипела она.
Лоре трудно было угнаться за женщиной. Она боялась наступить на
подол ее юбки и не могла отвести взгляда от вороха белой ткани и туго
затянутого корсета. Талия женщины казалась неестественно тонкой. И
вдруг, — сбитая с толку и ослепленная этим белым мельканием, Лора все-
таки оступилась. Она вскрикнула, ее нога скользнула по ковру, но женщина
резко дернула ее за руку, и Лора поняла, что продолжает бежать,
спотыкаясь и требуя, чтобы ее отпустили.
Они постоянно куда-то сворачивали. Лоре казалось, что ее тащат через
лабиринт коридоров, каждый из которых оказывался уже и темнее
предыдущего. Кончилось тем, что им пришлось замедлить шаг, потому что
пышная юбка дамы полностью загородила проход. Лора почувствовала, что
хватка на ее руке ослабла, но тут в стене открылся проход, и ее рывком
втащили внутрь.
С потолка свисала лампочка без абажура. Она плавно раскачивалась, и
по полу метались тени от выстроившихся вдоль стен вешалок с белыми
костюмами. Спиной к вешалкам стоял коротышка с лицом, словно
вырубленным из камня. На нем были черные брюки с широкими
подтяжками, туго натянутыми на большом животе.
— Так значит, это она? — спросил он у женщины в белом, почесывая
щетину на подбородке.
— Да, директор.
— Ну что, посмотрим, что у нас есть?
Лора попятилась, ощупывая стену за спиной. Ее рука наткнулась на
дверную ручку.
— Чего вы от меня хотите? — воскликнула она.
Они не ответили. Двинулись к ней, тихонько переговариваясь между
собой и вынуждая Лору прижиматься к двери.
— Она достаточно высокая, — заметила женщина, проведя
наманикюренной рукой вдоль Лориного подбородка.
— Достаточно, достаточно. Но у нее слишком широкая талия, —
выдохнул директор Лоре прямо в лицо.
— И ноги коротковаты.
— Руки недостаточно тонкие.
Неожиданно они схватили ее за плечи и начали раздевать. Лора
взвизгнула, когда ее руки вздернули кверху, чтобы стащить с нее блузку.
Она попыталась брыкаться, но ее ноги увязали в бесчисленных слоях
чужой юбки.
Ее повалили на пол, она ударилась спиной и чуть не задохнулась. В
ослепительном свете лампочки накрашенное лицо женщины казалось
нарисованным. Чужие пальцы впивались не только в ее одежду, но и в тело.
Сначала Лора кричала, но потом лишь плакала от ужаса, лежа на грязном
полу, и слой пыли с половиц покрывал ее вспотевшее голое тело, словно
парша.
Директор наклонился к ней. Лора свернулась в комок и безуспешно
попыталась оттолкнуть его руку. Он стиснул пальцами ее грудь и
приподнял.
— Плохо. Придется как следует поработать, — бросил он через плечо.
Лама скользнула к нему, держа в руках какое-то одеяние:
— Вот это.
Дрожа от унижения, Лора позволила им себя одеть. Они натянули ей
через голову тяжелое платье и засунули руки в рукава, а потом поставили
ее на четвереньки. Директор уперся коленом ей в поясницу, затягивая
корсет.
— Сильнее, сильнее, — приговаривал он. — Нужно ее усмирить.
Он продолжал затягивать все туже, и Лора почувствовала, как дама
навалилась всем весом на ее плечи. По ребрам разлилась боль. Ткань
душила, а в лицо ударила резкая волна женского пота.
Впихнув ее талию в жесткие тиски платья, директор поднял Лору на
ноги. Он повернул ее лицом к двери, на которой висело длинное зеркало.
Из зеркала на Лору глядел призрак: ее приподнятый бюст и бедра
чудовищно выделялись на фоне узкой талии, которую можно было
обхватить двумя ладонями. Лицо и руки, покрытые слоем пыли с пола,
казались белыми как мел. К горлу подступила тошнота.
— Она достаточно прекрасна! — воскликнула женщина и захлопала в
ладоши, как ребенок. — А если еще накрасить!
— Некогда, — буркнул директор. — Придется брать такой, какая есть.
Он схватил Лору за руку и выволок из комнаты. Ей снова пришлось
бежать по нескончаемым коридорам, и она тщетно пыталась вобрать в
измученные легкие хоть каплю воздуха. Пробегая мимо одной из открытых
дверей, Лора успела заметить билетера, склонившегося над женщиной в
белом платье. Он отстранился, и Лора увидела, что по подбородку
женщины течет кровь. Ее рот был изрезан бритвой: тонкие вертикальные
порезы пересекали губы, очерченные ярко-красной помадой.
Директор остановился, и Лора ощутила, как бархатная портьера
скользнула по ее плечам. Ее толкнули в спину, и она неуклюже шагнула
вперед, чувствуя себя неуверенно под этим ворохом ткани. Свет ослепил ее,
а оглушительный шум в ушах постепенно затих, сменившись
аплодисментами.
Она оказалась на сцене.
Лица, руки и белые рубашки зрителей словно парили во тьме за
яркими огнями рампы. Лоре казалось, что их ждущие взгляды давят на нее
невыносимой тяжестью. Она в оцепенении глядела на пустое пространство
сцены.
За ее спиной возвышался картонный фасад древнегреческого храма.
Когда из оркестровой ямы утренним туманом поплыла музыка, Лора
заметила какое-то движение в противоположной кулисе. Билетер, все в той
же фуражке, застегивал рубашку с жабо. Он выпрямился, положил фуражку
на пол и вышел на сцену. Аплодисменты зазвучали громче. Билетер встал у
дальней стороны храма, повернулся к зрителям и, величественно взмахнув
рукой, начал петь.
Его бас гудел от страсти и преувеличенных эмоций. Латинский текст,
трепеща вместе с музыкой, плыл над рядами зрителей. Лора начала
пятиться, от боли и растерянности у нее кружилась голова. Но не успела
она спрятаться за кулисами, как кто-то схватил ее за плечи, и она, взмахнув
юбками, повернулась. Директор что-то злобно прошипел и снова
вытолкнул ее на сцену.
— Что вы делаете? — прошептала она.
Ей хотелось закричать, вцепиться ногтями в его грубое лицо, но хотя
Лора и была в панике, давящие взгляды застывших в ожидании зрителей
как будто что-то замораживали в ней. Она вновь заковыляла на сцену, под
жаркие огни. Ребра болели ужасно.
Билетер пел. Он взмахивал рукой с таким чувством, что его рубашка
шла складками. Но Лора ошеломленно смотрела не на него, а на зрителей.
Как только лица людей в зале перестали сливаться в сплошное мутное
пятно, она увидела знакомую фигуру — в партере, примерно в двенадцатом
ряду, сидел Маркус. Лора прищурилась, чтобы не так слепили огни рампы.
Ей удалось разглядеть его надменное и удивленное лицо. Он узнал ее.
Время остановилось. Какая-то девушка моложе Лоры наклонилась к нему и
что-то прошептала на ухо. Он повернулся, черные волосы на мгновение
скрыли лицо, и Лора сразу же потеряла его в толпе зрителей.
Она, нахмурившись, продолжала вглядываться в зал. Там было
слишком уж темно: зал освещался только отблесками, падающими со
сцены. Сердце Лоры чуть не выскочило из груди: наверное, она обозналась,
приняв незнакомого мужчину за своего неверного возлюбленного, потому
что вот же он, Маркус, сидит на два ряда ближе к сцене. Его взгляд был
прикован к бешено жестикулирующему билетеру, но затем Маркус заметил
Лору и, ахнув, зажал рот ладонью. Женщина рядом с ним посмотрела на
него с удивлением, но он лишь покачал головой, ошеломленно глядя на
сцену.
Женщина придвинулась ближе, широкие поля ее шляпы загородили
лицо Маркуса, и Лора неожиданно обнаружила, что Маркус сидит гораздо
правее. Он наклонился вперед, уперевшись локтями в колени, и с
недоверием уставился на Лору, даже не заметив, как сидящая рядом
женщина погладила его по руке.
Лора моргнула. Теперь Маркусы были везде. На их лицах с высокими
лбами и мужественными подбородками отражалось одно и то же
выражение крайнего изумления. Каждый из Маркусов или указывал на нее,
или удивленно ахал. А их спутницы что-то шептали и жались к ним,
требуя, чтобы им уделили внимание.
Билетер набрал в грудь колоссальный объем воздуха, приближаясь к
кульминационному моменту своей арии. Он, очевидно, Маркусов не
замечал. Лора бросила взгляд на директора. Толстяк хмурился, поднеся
руку к стене. Как только Лора встретилась с ним взглядом, он сделал шаг в
сторону и потянул вниз какой-то длинный рычаг. Лора снова посмотрела на
зрителей — и увидела, как Маркус наклонился вперед, и волосы упали ему
на лицо. Она лихорадочно начала осматривать зал, но он исчез. И женщина
исчезла тоже. По ту сторону рампы не было ничего, кроме бесчисленных
рядов пустых кресел.
От пения у нее уже звенело в ушах.
— Театр — это все, милашка, — произнес тихий голос.
Лора обернулась. Билетер стоял рядом с ней, и на его лице играла
высокомерная ухмылка. На рубашке с жабо были отпечатки кровавых
ладоней.
— Не прикасайтесь ко мне, — прошипела Лора, попятившись.
Финальная часть арии все еще звучала, голос стал еще громче и
выразительнее, и при этом певец молча стоял перед Лорой. Она,
пошатываясь, начала отступать к задней части сцены.
— Беги, — воскликнул он, перекрыв звуки арии. — Беги. Ты можешь
вернуться к началу, но дальше уже не зайдешь.
— Не прикасайтесь ко мне!
Он стоял смирно и даже руки к ней не протянул. Отупляющей тяжести
зрительского внимания больше не было. Лора вскарабкалась по ступеням,
ведущим к картонному портику храма. Ударила кулаками по
нарисованному входу. Бумага разорвалась, и сквозь прореху в заднике
полился густой запах фимиама. Лора бросилась на колени и влезла внутрь.
Зажмурившись, она слепо ползла вперед, и ей казалось, что под
руками у нее каменные плиты. Пение билетера стихло моментально, как
будто бы за Лорой закрыли дверь, и теперь тишину нарушал лишь звук ее
дыхания. Едва не теряя сознание от изнеможения, она осмотрелась по
сторонам.
В обе стороны, насколько хватало взгляда, тянулся храм —
бесконечные ряды колонн, перемежающихся каменными статуями в таких
же платьях, как у Лоры. За ее спиной обнаружился огромный
нарисованный пейзаж с прорехой в том месте, куда она вползла со сцены.
Картина словно излучала ослепительный полуденный свет, заливающий
пол храма. Потолок скрывался за клубами благоухающего дыма.
Одна из статуй вышла из своего ряда и двинулась к Лоре. Это была та
самая дама в белом. Обезьянка, уже успевшая где-то потерять свою
форменную курточку и оставшаяся в одной фуражке, соскочила с
ближайшей колонны даме на плечо. Струя дыма сразу же развеялась при ее
приближении.
— Что это за место? — хрипло спросила Лора.
Она пошатнулась, поморщилась и грузно осела на пол, раскинув
вокруг себя пышные юбки.
Лама наклонилась к ней так близко, что Лора смогла различить
тончайшие морщинки вокруг ее глаз и корочки на губах, которые
выглядели как помада.
— Это место, которому мы все принадлежим.
— Мне нужно выбраться отсюда.
Дама выпрямилась и расхохоталась так громко, что обезьянка с
испуганным визгом спрыгнула с ее плеча. Она мягко приземлилась на пол,
оскалила зубы и побежала за колонны, задрав хвост.
— Выбраться? Ты же только что прибыла, — сказала дама.
— Я задыхаюсь, — взмолилась Лора. — Помогите мне.
Дама нахмурилась:
— Чем я могу помочь? Мне не легче, чем тебе. Может, даже хуже. —
Широким жестом она указала на свое накрашенное лицо и вновь
наклонилась вперед. — В том, как выбраться отсюда, нет никакой
тайны, — произнесла она изрезанными губами. — Нужно только
избавиться от костюма.
Лора ощупала свою затянутую в корсет талию, пытаясь отыскать
завязки. Она нашла тесьму, пересекающую крест-накрест ее измученный
торс, но там, где должны были обнаружиться узлы, ничего не было. За
последним отверстием шнуровки тесьма просто исчезала, врастая в ткань
платья. Лора задышала чаще, чувствуя, что безжалостное давление на ребра
и живот становится невыносимым.
— Непросто, да? — Голос дамы прозвучал над ее головой, словно
колокол.
Все так же сидя на полу, Лора наклонилась вперед и подняла тяжелый
подол юбки. Под ним была целая груда шелковых оборок. Лора начала в
отчаянии сгребать их в ком, пока не добралась до такого же вороха
гипюровых нижних юбок. Затем пошли накрахмаленные юбки из газа,
царапающего руки, но Лора продолжала рыться в слоях одежды, пока не
добралась до очередной горы ткани.
Это был снова гипюр. А под ним опять шелк. У Лоры что-то сжалось
внутри. Под шелком обнаружилась задняя часть верхней юбки. Лора
сгребла и ее — бесконечные слои ткани уже едва умещались в руках, и
почувствовала, как ее ногти заскребли по каменному полу храма.
Лору затошнило. Она выпустила юбки из рук, и слои ткани упали на
немыслимый каменный пол пустой грудой газа, гипюра и шелка.
Голова у Лоры закружилась, и статуи пришли в движение. Она
слышала шорох их юбок и где-то вдали визг мучительной боли, который,
наверное, издала обезьянка.
(перевод М. Ковровой)
Дэниел Кайсен
РЕКА РАЗЛИВАЕТСЯ
Давить на меня брат начал с августа и для начала позвонил мне по
межгороду:
— Мы так соскучились по тебе, Эми. Было бы так здорово, если бы ты
вернулась домой. Правда, здорово.
Я ничего не ответила, потому что никогда не отвечаю. Тем более если
эту тему поднимает мой брат. Когда он начинает давить, я просто
отмалчиваюсь.
Я стояла и слушала шум телефонной линии.
Но он не сдавался. Он никогда не сдается.
— И Сара. И девочки. Мы все очень хотим с тобой увидеться. Я
серьезно.
Я повесила трубку.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Я взяла себе выпить и нашла столик, где сидела пара моих знакомых.
У старика прямо глаза загорелись, когда он меня увидел.
— Это же малышка!
— Привет, мистер Нэш, — сказала я.
— Ева, она меня помнит! Иди сюда, малышка, присаживайся,
присаживайся.
— А местечко для меня найдется? — спросила я.
— Местечко? Конечно найдется, конечно. Подвинься, Ева, пусть
малышка сядет рядом со мной. Не часто мне теперь удается посидеть
рядом с такой красавицей.
Ева с отсутствующим видом передвинулась.
Я помедлила, набираясь смелости, а потом уселась между ними.
— Здравствуйте, миссис Нэш, — обратилась я к Еве. Она плохо
слышала. Обычно вообще не слышала, что ей говорят, и просто смотрела в
никуда.
Ева умерла пять лет назад, но перешла за грань и сохранила свою
естественность.
И она узнала меня:
— Ой надо же! Малышка! Как приятно!
— Вот видишь! — сказал мне мистер Нэш. — Видишь! И мы с
мистером Нэшем обменялись улыбками, как улыбаются друг другу живые
люди в компании призраков.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Глубокой ночью, когда мы вытащили из проигрывателя последний
диск, Тиш налила еще глинтвейна, и мы выпили за очередное пережитое
Рождество.
— Хороший план ты придумала, — сказала я.
— Мне тоже так кажется. — Она улыбнулась, а потом небрежно
спросила: — Как ты себя чувствуешь, детка?
— Потрясающе отдохнувшей, — ответила я.
И это была правда. После фильмов, выпивки и еды, которую не
приходилось готовить самой, я всегда чувствовала себя замечательно.
— Отлично, — сказала Тиш.
Она была права, все отлично прошло. Если не считать еле слышного
шепота, чьих-то слов, плывущих в воздухе вокруг меня. Я осмотрелась по
сторонам, проверяя, не смогу ли увидеть того, кто их произносит.
— Что там? — спросила Тиш.
И тут я увидела образ. Тело, лицо. Давно уже я не видела ее так ясно.
— Там был какой-то шум за дверью?
— Не совсем. Послушай, Тиш, иди-ка спать. Или позвони кому-нибудь
из друзей и спроси, нельзя ли к ним приехать.
— Это еще зачем?
— Мне нужно поговорить.
— Ну, так в чем проблема, говори, — напряженным голосом
предложила она.
— Я не с тобой говорить собираюсь, — ответила я.
— А с кем же еще?..
Я видела, как исказилось ее лицо, когда она поняла.
— О господи. Что, прямо здесь? Ты же мне обещала!
— Просто уйди к себе в комнату, и все будет в порядке.
Она убежала.
Перед захлопнувшейся дверью возникла маленькая Элис-Джейн.
Она пришла поздравить меня с Рождеством.
* * *
* * *
* * *
Как обычно в таких ситуациях, приехала не «скорая», а полиция.
Мне было жалко Тиш. Я солгала ей в самом начале, когда сказала, что
неожиданного поворота в сюжете не будет.
Его же не могло не быть.
Он всегда случается, этот долбаный поворот.
Так всегда бывает, когда в дело замешаны призраки.
* * *
* * *
Я посмотрела на медвежонка.
Медвежонок смотрел на меня, но ничего не понимал.
Я постаралась объяснить.
— Послушай, — обратилась я к медвежонку, — мой брат беспокоится
обо мне, особенно в Рождество. И поэтому он звонит. Понимаешь?
Молчание. Медвежата бывают такими тупыми. Особенно если их
накачивают лекарствами.
Сочувствую ему. Со мной ведь тоже это делали.
И я стала рассказывать дальше. Очень медленно.
— Мой брат был на рыбалке и упал в реку, ему тогда было всего
девять лет, и он не смог выбраться. Я сказала, что он упал, но на самом
деле его столкнули. И знаешь, кто столкнул?
Медведь не захотел отгадывать, поэтому я прошептала ему на ухо:
— Его столкнула маленькая Элис-Джейн. Но ей было всего пять лет, и
она все забыла. Я видела, и я-то не забыла, но никому не сказала. Мне было
семь, и я ее спасла, спасла от осознания того, что она натворила. Но из-за
этого она для меня умерла, и мама с папой для меня тоже умерли, потому
что я не могла им рассказать. И все перепуталось. Но это не важно. Моего
брата унесло течением под мост, и все нормально. Но иногда он мне звонит.
И это плохо.
Я замолчала и подумала о всех тех призраках, которые не призраки, и
о единственном призраке, который действительно призрак.
— Я выдумала для брата семью, но на самом деле никакой семьи нет.
Нет ни Сары, ни девочек — никого. Есть только он.
Я посмотрела на медвежонка.
И вот это я никогда никому не скажу.
— Когда мы вернемся домой, не вздумай рассказывать Тиш о моем
брате. Ей это не понравится. И она уедет. Плохо жить с человеком, который
разговаривает с мертвецом. И ей будет ужасно плохо, если она узнает, что
тоже с ним разговаривала.
Медвежонок вроде бы сомневался.
— Поверь мне, — сказала я. — Ей будет ужасно плохо. Давай ее от
этого избавим. Чтобы она не уехала.
Потом я замолчала снова и подумала о доме и о том, как здорово туда
вернуться. На этот раз я буду вести себя хорошо и не брошу принимать
лекарства. Я смыла их в унитаз в июле перед приездом Тиш и с тех пор
пила только таблетки для щитовидки. На этот раз я буду хорошей, и Тиш
поможет мне их вовремя принимать.
— Все будет замечательно, — сказала я медведю, чтобы услышать, как
звучат эти слова.
Но он молча глядел в потолок стеклянными глазами, как будто был от
меня очень далеко, и этим он напомнил мне моего брата.
Зажмурившись, я представила, как звонит телефон и Тиш берет трубку
и слушает голос брата из далекого пустого дома, где нет семьи, нет друзей,
нет рыбалки, нет ничего, только смятение и беспокойные мысли о
желтеющих листьях.
Я подумала о пустой квартире, в которую я вернусь, если мой брат
расскажет Тиш, что живет под водой.
И тогда останусь только я, и телефон, и вечное ожидание звонка, и…
Нет.
Сейчас мне нужно поправляться и думать о хорошем.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Моя соседка очень старалась. Но она улыбалась слишком уж широко.
Я предложила ей водки, и ей явно хотелось выпить, но, похоже, у меня
отобрали бутылку, потому что в ящике было пусто.
Или я сама ее выпила.
— Кажется, я прикончила всю бутылку, — сказала я.
Она улыбнулась. Слишком уж широко.
А потом сказала мне:
— Твой брат звонил. Он передал тебе привет.
Кем бы она ни была, она ушла, и остались я, и медвежонок, и
медсестра, какая-то взбудораженная, — и к черту всех их, кроме
медвежонка.
Он молчит, и все бы так молчали.
Чтоб никаких дурацких сообщений. Никаких приветов, которые на
самом деле означают: «Тебе обязательно нужно приехать на Рождество».
Но там так холодно, где он живет, и это так далеко.
И поэтому я пытаюсь бороться. Пытаюсь не ехать туда.
Мы будем бороться вместе, правда, медвежонок?
* * *
(перевод М. Ковровой)
Джозел Вандерхуфт
СУИНИ СРЕДИ БРИТВ
(по мотивам Т. С. Элиота)[29]
(перевод М. Никоновой)
Р. Б. Рассел
LOUP-GAROU
В первый раз я посмотрел этот фильм, «Loup-garou»,[30] в восемьдесят
девятом, в маленьком клубном кинотеатре в центре Бирмингема. Мне
нужно было в город на собеседование по поводу работы, и, как всегда, я
выехал с большим запасом времени. Сначала я рассудил, что на дорогу,
парковку и поиск офиса аудиторской компании, место в которой мне
отчаянно хотелось получить, уйдет около двух часов. Собеседование было
назначено на два тридцать, поэтому накануне вечером я решил, что выйду
из дома в полдень. Но вскоре начал беспокоиться, что пробки помешают
мне добраться вовремя, и собрался накинуть полчаса. Наутро я посмотрел
карту, но парковки на ней обозначены не были, поэтому прибавил еще
полчаса к отведенному времени. Вполне разумным казалось выехать в
одиннадцать, но я был готов уже к половине десятого и, чем сидеть дома
как на иголках, предпочел сразу отправиться в путь.
Знаю, что переживания, связанные с поездками, — мое слабое место,
но я живу и работаю в маленьком провинциальном городке, поэтому
возникает эта проблема не каждый день. Тот случай как раз доказал мне,
насколько надуман мой страх опоздать к назначенному времени: машин
было мало, пробок не оказалось, — и я очутился в центре Бирмингема уже
без четверти двенадцать. С легкостью нашел парковку, и мне тут же отдал
свой талон другой водитель, который уже собирался уезжать, хотя заплатил
за место до конца дня. Я припарковал автомобиль и, выйдя на улицу, прямо
напротив обнаружил то самое здание, куда и направлялся. Мне предстояло
убить два с половиной часа.
В фойе кинотеатра, примыкавшего к парковке, я заглянул, только
чтобы скоротать время. К доске была пришпилена афиша, гласившая, что
фильм «Loup-garou» начнется прямо сейчас, а закончится к двум часам. Это
был прекрасный выход из положения.
В зале собралось человек шесть, не больше. Он был маленький и
современный, а кресло, в котором я устроился, оказалось вполне удобным.
Я успел вовремя, чтобы увидеть, как на экране медленно, под негромкую
музыку, появляются начальные титры. Над уютной равнинной сельской
местностью вставало солнце, а имена актеров, сплошь французские,
постепенно возникали и гасли на фоне полей и деревьев, выхваченных
рассветными лучами. Снято было прекрасно, а простая и навязчивая
фортепьянная мелодия все повторялась и повторялась, пока все участники
съемок не были представлены. Наконец на экране появилось имя автора
сценария и режиссера — Ален Легран. Потом я старательно запомнил его,
прочтя информацию в фойе, когда два часа спустя уходил из кинотеатра.
Фильм был до крайности неторопливым, но каждая сцена оказалась так
прекрасно выстроена, а цвета — такими нереально яркими, что смотреть
было даже чересчур приятно. Солнечный свет — божественный янтарь —
стелющимися лучами пронизывал пейзаж, пока мы знакомились с героем.
Мальчик-подросток, выйдя из своего дома, зашагал к ферме, находившейся
примерно в полумиле от деревни. Камера неотступно следовала за ним.
Тихий голос за кадром говорил по-французски настолько неспешно,
что я успевал разбирать сказанное. Мальчик пнул ногой камень и рассказал
о своей любимой теории. Он верил, что четыре — совершенное число, и
привел в качестве примера квадрат. Следовательно, пнув камень или
стукнув по забору, он должен проделать это еще три раза, чтобы достичь
совершенства. Но если ему не повезет и он случайно повторит свое
действие, скажем, пять раз, то ему придется довести счет до шестнадцати
— четырежды четыре. Если же он и на сей раз ошибется, наказание 1 будет
жестоким: все придется повторять до двухсот пятидесяти шести, то есть до
шестнадцати раз по шестнадцать.
Пустяшная болтовня, глупая заморочка, какая случается у любого
мальчишки, но я вдруг вспомнил, что точно такой же пунктик был в этом
возрасте и у меня. Ощутив симпатию к нашему герою, я вместе с ним
предвкушал встречу с любимой девушкой, надеясь, что режиссер все же
позволит ему добраться до ее дома. Когда же мальчишка наконец постучал
в дверь, нам предсказуемо пришлось ждать, пока мать героини выйдет
открыть ему, а потом — пока он окажется на уютной сумрачной кухне.
Мальчик тоже вынужден был подождать — ему сказали, что девушка
причесывается и скоро спустится вниз. А тем временем он разговаривал с
ее матерью, гладил кошку и смотрел в окно. Наконец предмет его страсти
сошел по ступенькам.
И в этом месте я подался вперед. Девушка выглядела точь-в-точь как
моя жена, Ивонн, в этом же возрасте. Она была хорошенькой, с
удивительно голубыми глазами и длинными светлыми волосами. Я был
очарован этим совпадением.
Разумеется, они вышли на улицу. Солнце уже поднялось выше. Дрожь
предвкушения пронзила меня, когда они уселись совсем близко друг к
другу на скамейке у двери и, тайком от матери, он нежно поцеловал в
затылок девушку, склонившуюся над шкатулкой с пуговицами. Я
восхищался искусством создателя фильма. Пока губы мальчика легко
касались девичьего затылка, пуговицы скользили меж ее пальцев, и это
было необычайно чувственное зрелище. Затем она выбрала одну —
тяжелую, зеленую, в форме яблока — и спросила своего друга, знает ли он,
что та когда-то была на костюме знаменитого клоуна.
Вплоть до этого места я наслаждался обнаруженными в истории
совпадениями, но здесь дело зашло слишком далеко. У моей матери в
шкатулке для шитья хранилась точно такая пуговица, и про нее тоже
говорили, что она когда-то принадлежала известному клоуну. Я не знал, как
понимать ее появление в фильме.
Между тем герой и героиня отправились гулять по полям, беседуя о
любви и своем будущем. А потом, в лесу, была чрезвычайно тонко
поданная любовная сцена — мы видели ее сквозь деревья, тщательно
скрывавшие все подробности. Когда мальчик наконец отправился домой,
снова вступил закадровый голос. Герой объявлял о своей любви к девушке,
которую он ожидаемо называл Ивонн.
Потом было еще несколько таких встреч, и только после —
единственная многолюдная сцена в фильме: праздник — последний
школьный день героя. Там появился еще один персонаж, парень постарше,
который, несомненно, был неравнодушен к героине. Я немедленно стал
рыться в памяти в поисках кого-то похожего. Когда мы с Ивонн еще
учились в школе, было несколько поводов для ревности, но в конце концов
я женился на своей любимой подруге. С головой уйдя в реальность фильма,
я страстно возненавидел вероятного соперника. И внезапно, когда Ивонн
робко целовала второго мальчика, стало понятно, что ту самую любовную
сцену в лесу мы наблюдали со стороны глазами нашего героя!
Стиль фильма поменялся. Длинные, прекрасно выстроенные сцены
вдруг сменились рваными короткими эпизодами, будто снятыми ручной
камерой, — предположительно, тоже с точки зрения героя. Они передавали
овладевшую им черную ярость.
Вот он повторяет свой путь к дому Ивонн, показанный в начале, но на
этот раз — бегом, в отчаянии глядя на все вокруг. Добежав до домика
фермера, он колотит в дверь, и вышедшая на стук мать говорит, что
девушка ушла. Потом он носится по полям и лесам, и, пока суетящаяся
камера показывает его скитания, угол зрения неуловимо меняется. Сначала
съемка ведется с высоты роста мальчика, а к концу — словно глазами
животного, мчащегося сквозь подлесок. Лишь несколько секунд мы снова
видим парочку, занимающуюся любовью. Герой мчится прямо на них,
потом мы слышим крики, но безумные зигзаги камеры не дают рассмотреть
происходящее.
Экран чернеет, и, когда зрители уже начинают беспокоиться и
спрашивать — это кончился фильм или киномеханик забыл поменять
бобину с пленкой? — на экране снова постепенно появляется картинка, и
мы видим, как невероятно медленно садится солнце, а герой, оборванный и
грязный, неудержимо рыдая, еле бредет назад в деревню.
Фильм возвращается к прежнему тягучему ритму. Герой
незамеченным проскальзывает в темный гараж, и мы видим, как он
перекидывает веревку с петлей через балку.
В этот момент снова вступает музыка, вариация начальной темы, и
одним долгим, явно не смонтированным планом нам показывают, как
мальчик взбирается на стул, накидывает петлю себе на шею и
отталкивается ногами так, что стул падает. Теперь уже настолько темно, что
мы не можем рассмотреть в деталях эту ужасную смерть, а музыка
маскирует звуки, но воображение дорисовывает то, чего не видно на
экране.
Фильм меня эмоционально опустошил. Вновь очутившись в залитом
полуденным солнцем Бирмингеме, глубоко взволнованный заключительной
сценой, я уже особо не задумывался о совпадениях в начале истории.
Ярость, владевшая героем, когда он метался в попытках отыскать
любовников, казалось, поднималась в моей собственной груди — пока не
прошло потрясение.
Но потом я припомнил и начал обдумывать все эти необъяснимые
совпадения между моей жизнью и жизнью героя. Я не мог разобраться,
какие из них реальны, а какие явились плодом моего воображения или
были внушены искусством режиссера. Я стоял на тротуаре рядом с
кинотеатром и злился на несправедливость истории, показанной в фильме.
До сих пор я не знаю, как мне удалось успокоиться перед собеседованием и
пройти на следующую ступень.
Когда тем вечером я вернулся домой и начал рассказывать о событиях
дня, фильм занял в повествовании более важное место, чем собеседование.
Ивонн терпеливо и с изумлением выслушала мое описание и сказала, что
тоже хотела бы посмотреть этот фильм. На буклете, взятом в кинотеатре, я
записал название, «Loup-garou», и имя режиссера — Ален Легран. Жена
указала на то, что «лу-гару» значит «вервольф», на что я в свое время
внимания не обратил.
— Так ты посмотрел ужастик? — спросила она, и я согласился, что
фильм действительно внушал ужас.
Я облегчил душу, рассказав все жене, и, как ни стыдно признавать, при
этом плакал, — теперь же я почувствовал себя значительно лучше и с
некоторой отстраненностью смог улыбнуться найденным в фильме
совпадениям. Возможно, я придал им слишком большое значение. И, лежа
той ночью в кровати, говорил себе: если и было что-то сверхъестественное
в этих явных совпадениях, ну хоть капля, то только для того, чтобы
показать, насколько мне повезло, что я женился на своей первой любви. Я
смотрел, как она спит рядом со мной — спутанные светлые волосы,
прекрасная кожа, изящно очерченный нос и мягкие, чуть приоткрытые
губы. В первый раз за этот день я подумал о герое не как о себе, а как о
сыгравшем его актере, и крепко уснул.
После второго собеседования работу я так и не получил, и теперь даже
рад этому. А тогда я был разочарован, но моя жизнь текла в
провинциальном уюте, и большой город с тех пор меня больше не
привлекал. Снова оказавшись в Бирмингеме ради злосчастного второго
собеседования, я заглянул в кинотеатр, но на сей раз там шла какая-то
норвежская комедия нравов. Она меня не заинтересовала, да и времени
лишнего не было.
«Loup-garou» почти сразу же стал среди наших друзей чем-то вроде
шутки. Однажды вечером я объяснял, что со мной произошло, одной паре,
приглашенной к нам на ужин, жена заметила слезы, выступившие у меня
на глазах, пока я рассказывал сюжет, — и все сильно позабавились за мой
счет. Я поддержал веселье, упрекая жену за то, что в фильме она бросила
меня ради другого, видимо тем самым позволив мне напасть на нее и
любовника, а потом совершить самоубийство.
Ивонн была очарована идеей фильма, и мы с ней решили, что
попытаемся посмотреть его вместе. Но малоизвестное французское
некоммерческое кино почти невозможно найти в провинции, и прошло
несколько лет, прежде чем я смог отыскать хоть какое-то упоминание об
этом фильме. Я покупал одну за другой книги о вервольфах, как
художественные, так и нет, но внезапно мне пришло в голову, что свою
власть над людьми фильм унаследовал не у легенд — это был результат
искусной работы его создателей, — и тема оборотней быстро утратила для
меня свое очарование.
Зато продолжал расти мой интерес к зарубежному кино, вместе с моей
видеоколлекцией, и вскоре я стал весьма сведущ в европейском артхаусе. В
ходе своих исследований я нашел упоминание о «Loup-garou» в биографии
режиссера, Алена Леграна. Там говорилось, что фильм так и не был
выпущен в прокат, потому что пал жертвой цензуры (прежде всего из-за
снисходительного отношения к подростковому сексу). Несколько лет
спустя я прочел в Интернете, в базе данных о французском кино, что фильм
не только не вышел в прокат, но даже не был смонтирован. Утверждения
повторялись, слово в слово, в других базах данных, и, хотя большой
справочник по европейскому кино позже исправил эту ошибку, в Интернете
эти сведения так и остались в прежнем виде. В справочнике также
говорилось, что, со слов посмотревших «Loup-garou» критиков, в фильме
великолепная операторская работа сочетается с полностью дилетантской.
Позже я обнаружил еще одно упоминание — на сайте, посвященном
оборотням. Там фильм описывался как «разочарование». Говорилось, что
«вряд ли его вообще можно отнести к фильмам об оборотнях». И нигде я не
смог отыскать сведений о том, как этот фильм посмотреть — хоть в каком-
то виде. Без всякой надежды на успех я ввел запрос в поисковик — и
ничего не нашел, а еще оставил постоянную заявку на интернет-аукционе и
возобновлял ее каждый год, но безрезультатно.
И только пару недель назад я получил по электронной почте
уведомление, что фильм выставлен на аукцион. У частного продавца
нашелся DVD, который, как тот признавал, был неавторизованной копией
никогда не тиражировавшегося студийного видео. Я без колебаний
предложил максимальную ставку в пятьдесят фунтов и, хотя других
желающих не было, на следующий день поднял ее до ста. В субботу
вечером я следил за окончанием аукциона, ожидая, что в последнюю
минуту посыплются еще предложения, но никто больше так и не появился.
Таким образом, я выиграл DVD, начальная цена которого составляла
пять фунтов.
Диск прибыл по почте два дня спустя — его выслал живущий в
Лондоне француз. Никакой квитанции не прилагалось, и на коробке с
диском не было ни надписей, ни картинки. Мы с Ивонн решили посмотреть
его, не откладывая, как только дети улягутся спать. У нас была наготове
открытая бутылка красного вина, но тупая головная боль, на которую
Ивонн жаловалась перед этим, усилилась, грозя перерасти в мигрень, и
жена отправилась в постель.
Я решил, что все равно посмотрю фильм. Я знал, что куда приятнее
было бы это сделать несколько дней спустя, когда Ивонн почувствует себя
лучше, но после стольких лет ожидания я больше не мог терпеть.
В тишине спящего дома я уселся перед телевизором и нажал на пульте
кнопку «пуск». Титры появились точно так же, как в маленьком кинотеатре
пятнадцать лет назад. Вначале картинка пару раз дернулась, но потом
выровнялась. Качество было хорошим, звук — чистым, а музыка — такой
же навязчивой, какой осталась в памяти. В глубине души я боялся, что все
будет не совсем так, как мне запомнилось, но начало было столь же
прекрасным, и мне не терпелось увидеть мальчика, идущего к дому
фермера. В нужный момент он появился, и закадровый голос героя
рассказал об одержимости числом четыре. Меня охватила дрожь.
Пока камера плыла по кухне, я заметил множество новых деталей,
ускользнувших при первом просмотре. Во-первых, буфет, очень
напоминавший тот, что действительно был когда-то у родителей жены.
Мать героини тоже очень напоминала мать моей Ивонн. Я затаил дыхание,
когда юная Ивонн начала спускаться по лестнице, но тут же был
совершенно сбит с толку.
Девушка совершенно не напоминала ту, что запомнилась мне. У
актрисы были темные волосы, а сама она оказалась пухленькой, в
противоположность довольно тощей предшественнице. Словно нарочно не
обращая внимания на мое замешательство, актриса играла эту роль так,
будто та всегда принадлежала ей.
Выйдя из дома, они уселись на скамейку — точно как я помнил, — и
вся сцена с пуговицами повторилась в полном согласии с моими
многолетними рассказами. Насколько я мог судить, прогулка по полям и по
лесу была точно такой же, картина за картиной, а любовная сцена была
выполнена так же тщательно и осталась такой же загадочной. Теперь я мог
понять людей, недовольных юным возрастом актеров, но сцена была почти
полностью построена лишь на догадках зрителя — режиссер подсказывал,
а не показывал.
Разочарованный своей очевидной неспособностью верно вспомнить
фильм, сцены с возможным соперником я смотрел уже совсем не с той
страстью, как раньше. Я столько раз пересказывал фильм, а теперь замечал
эти изменившиеся детали — и они означали, что я описывал неправильно
все с самого начала, сразу после первого просмотра.
Я был слишком зол на себя, чтобы насладиться оставшейся частью
фильма, и внезапно он показался мне беспредельно затянутым. Я заставил
себя досмотреть и как раз задумался, соберусь ли вообще показать фильм
Ивонн, когда наконец возникла финальная сцена. Нападение на
занимающуюся любовью парочку было таким же внезапным и почти таким
же неожиданным, как и раньше. Но и тут я ошибся в деталях. Не герой, а
второй мальчишка брел назад в деревню, заходил в темный гараж. Он
вскарабкался на стул, привязал веревку и, еле заметный в темноте,
повесился под музыку, заглушившую звуки.
Появились и исчезли титры. Я снова положил диск в простую
коробочку без надписей и решил готовиться ко сну. Я запер дом и
выключил почти весь свет, кроме лампы на лестнице, но тут мне захотелось
взглянуть на спящую Ивонн. У меня возникло чувство, что что-то не так,
но я все-таки вошел в комнату.
Там, в нашей кровати, лежала темноволосая женщина. Я стоял очень
тихо, потому что ни в коем случае не хотел ее будить. Внезапно я понял,
что дрожу, и отступил за дверь, не зная, что делать. На верхней площадке
лестницы висела наша свадебная фотография, и мне стоило немалых
усилий удержаться на ногах, когда на снимке двенадцатилетней давности я
увидел себя рядом с хорошенькой, пухленькой, темноволосой девушкой.
Той ночью я уснул на кушетке, а на следующее утро поднялась
привычная суматоха — дети завтракали, их надо было отвезти в школу, а
потом самому отправиться на работу. Прежде чем уйти из дома, я что-то
прошептал темной спальне, стараясь не думать о том, кто лежит там под
одеялом.
Не знаю, как я пережил наступивший день. Все, о чем я мог думать, —
моя жена изменилась. Это было нелепое утверждение, поскольку свадебная
фотография показывала, что я ошибаюсь. Я совершенно точно не
чувствовал себя сумасшедшим и весь день рассматривал каждую
возможность, но единственное, что имело смысл, — я невероятно,
колоссально ошибся. Это, конечно, не убедило меня, и вечером я
возвращался домой в величайшей тревоге. Я завел машину в гараж и
постоял в темноте. Входить в дом не хотелось. Вопреки смятению,
охватившему рассудок, я осознал, что меня беспокоит не темноволосая
женщина в нашей спальне, а путаница с героями фильма. Когда же я понял,
что думаю о последней сцене, то наконец вошел.
Дочь поздоровалась со мной в прихожей так, будто ничего не
случилось. Она радостно воскликнула:
— Мамочке лучше, она уже встала.
Я прошел на кухню, где темноволосая женщина готовила ужин. Когда
я входил, вторая дочь попалась навстречу с бодрым: «Привет!», а женщина,
увидев меня, улыбнулась. Она подошла и взяла мои руки в свои.
— Ты посмотрел этот фильм вчера вечером, да? — спросила она.
Я признался, что так и сделал.
— Понимаю, — сказала она. — Мы собирались посмотреть его
вместе, но ведь ты столько лет ждал, и тебе не терпелось взглянуть, все ли
там так, как запомнилось. Думаю, ты не расстроишься, если я скажу, что,
когда встала сегодня в полдень, просто ни на что не была способна —
только сидеть перед телевизором. Я решила, что тоже могу посмотреть
фильм одна. Он действительно замечательный, но конец ты запомнил
неверно, да?
Я покачал головой.
— Но ты был прав насчет Ивонн… Она в точности как я.
Тут женщина обняла меня, и, даже не видя ее лица, я знал — она
плачет. Я должен был ощутить любовь к ней, но все, о чем я мог думать, —
лишь темный гараж и ярость, поднимающаяся внутри.
(перевод М. Никоновой)
Грэм Эдвардс
ДЕВУШКА В НАРЕЗКЕ
Я менял фильтр в кофеварке, когда в мою дверь вломились две тонны
мокрой глины. Глина была одета в желтую куртку сотрудника
муниципальной службы и тащила с собой мусорный бак. Глина была
восьми футов ростом и ярко-рыжая, как мандарин. Глина была големом.
— А я-то думал, вы, обезьяны, умеете мусор выбрасывать, — буркнул
я, засовывая фильтр на место.
— Вы частный детектив? — спросил голем.
— Так на двери написано.
— Вы должны мне помочь. — Голем вытянул руку — не ту, в которой
держал бак. А другую — с измазанным кровью топором.
В дверь хлестал ливень, и с глиняных ног голема летели рыжие брызги
воды. Ковер под ним потемнел.
— Разве вам дождевики не выдают? — поинтересовался я.
— Так их же на всех не хватает. За них драться приходится. Ну а таким
мелким, как я… не достается нам дождевиков.
Меня это уже начало раздражать: терпеть не могу големов.
— Поверю тебе на слово. Говори быстрее, что тебе от меня нужно, и
выметайся.
— Но вы должны мне помочь.
— Нет, не должен.
— Но мне больше некуда идти.
Я повернулся к шкафу для хранения документов. Протянул руку и
выдвинул второй ящик. Пошарил в нем и отыскал то, что мне нужно. А
потом направил эту штуку на голема.
Что это? — спросил голем. Глина на его лбу собралась складками, как
будто он мучительно раздумывал.
— Водяной пистолет.
— И что?
— Не смотри, что он маленький. Копы с помощью таких «игрушек»
разгоняют толпу. Водяная камера соединена червоточиной со Стиксом. Я
спускаю курок, и в следующие три секунды на тебя обрушиваются
шестнадцать тонн речной воды.
— А вы ковер не боитесь испортить?
— Сначала испортишься ты. Так что выметайся из моего кабинета,
приятель, пока не поздно.
Голем стоял нахмурившись. В открытую дверь лилась дождевая вода.
Я услышал вой полицейских сирен.
Голем положил топор на крышку мусорного бака. Бак загудел, как
колокол.
— Они меня поймают!
Я снял пистолет с предохранителя.
Голем покрутил своей гигантской головой из стороны в сторону,
словно надеясь отыскать выход. Через ближайший перекресток промчались
полицейские машины с дико орущими сиренами.
Я начал сгибать палец, лежащий на спусковом крючке.
И тут голем рухнул на колени:
— Сжальтесь, мистер! Я ничего плохого не делал! Я знаю, что вы,
люди, думаете о нас, големах. Но я не такой, как другие. Вы обязаны мне
поверить. Вы — мой последний шанс. Кто-то сделал ужасное зло, и копы
думают, что это я, но это же не я! И если меня заберут, то тот, кто это
сделал… ему же ничего не будет. А это неправильно. Совсем неправильно.
Так что, видите сами, мне надо помочь! Вам нужно найти того, кто это
сделал! Нужно, чтобы было по справедливости. И если вы не хотите
сделать это для меня, то сделайте хотя бы для нее!
Голем снова встал. Сорвал крышку с мусорного бака. Она покатилась
по комнате, как детская игрушка. А затем он поднял бак и вывалил на пол
его содержимое.
Девушка. Изрубленная чуть ли не в лапшу, куски рук и ног, ломти мяса
и такая каша из внутренностей, что уже и легкие от печенки не отличишь;
острые обломки белых костей торчали вехами из этой отвратительной
мешанины. Нежная белая кожа, покрывающая куски мяса, была измазана
алым. Но самым ужасным было хорошенькое лицо, совсем нетронутое,
если не считать рваных краев, и плавающее в луже крови.
Я зажал рот ладонью. Обычно я не склонен падать в обморок при виде
мертвых тел, но это зрелище было покруче, чем в анатомическом театре.
Снаружи резко остановились шесть полицейских машин, взвизгнув
шинами.
Голем смотрел на останки девушки. Сначала мне показалось, что его
лицо начало оплывать. А потом я понял, что он плачет.
Из каждой машины под дождь вывалилось по четверо вооруженных
полицейских.
И я, спаси меня и помилуй, опустил пистолет.
— Дверь закрой, — сказал я.
— Что?
— Что слышал.
Копы вытащили пистолеты. Выглядели они гораздо опаснее моего
водяного. Голем захлопнул дверь пяткой размером с собаку-лабрадора.
— Запрись! — воскликнул я.
Дверь подчинилась. Сингулярные засовы задвинулись с такой силой,
что стены вздрогнули.
— Их это задержит? — поинтересовался голем.
— Не навсегда, — ответил я. — Но нам хватит.
— На что хватит?
Хватит, чтобы ты положил топор и рассказал, что за фигня творится.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Он ни мгновения не колебался. И даже вопросов не задавал. Просто
лег и сказал, чтобы я делал свое дело.
Големы… ты думаешь, что понимаешь их, а они вновь и вновь тебя
удивляют.
Я принес с улицы мачете Афины Паллады. Им я сделал глубокий
разрез в груди Байрона. Это было нетрудно: там не было ничего, кроме
рыжей речной глины. Я запустил руку внутрь, пробиваясь сквозь ил и
песок. Нашел симпатичную ракушку, но оставил ее на месте. Ну а потом
нашел то, что искал. И вытащил наружу.
Грязный кусок пергамента. А на нем программа, написанная
еврейским двоичным кодом, благодаря которой Байрон жил.
— Быстрее… — прохрипел Байрон.
Когда я вытащил программу, его глаза закатились. Он забился в
конвульсиях так, что пол заходил ходуном.
Я разорвал пергамент пополам. Байрона выгнуло снова.
Одну половину пергамента я положил в его разверстую грудь. Он
обмяк. Тогда я перевернул Нэнси на спину. Она уже вся посинела, из ее
шрамов сочилась черная жидкость. Времени почти не оставалось.
Я склонился над ней и прижал пальцы к самому крупному шву на
груди. А потом разорвал его.
Внутрь я даже не заглядывал. Запах разложения был ужасный. И такой
же ужасной она казалась на ощупь — растекающейся, как кисель. Скоро
она должна была снова развалиться на куски. С зажмуренными глазами я
засунул вторую половину пергамента ей под ребра. Костяшками пальцев я
чувствовал, как вздымаются ее легкие, как сердце колотится, словно
перепуганный кролик. Я оставил пергамент внутри, вытащил руки,
соединил края шва. А потом, затаив дыхание, открыл глаза.
Нэнси лежала неподвижно. Ее кожа была как огромный синяк. Сетка
шрамов походила на черную паутину.
А потом по телу прошла судорога, Нэнси закашлялась до выступившей
на губах белой пены и задышала. Ее кожа начала розоветь, а потом она
открыла глаза и оттолкнула мои руки:
— А ну, не лапай мои сиськи, извращенец!
Я посмотрел на Байрона. Он заново лепил себе грудные мышцы.
— Как ты? — спросил я.
— Я… как обычно.
— Это такая особенность у двоичного кода големов, — начал
объяснять я. — Если его разорвать, ничего с ним не будет. Замечательная
технология. К тому же она, по идее, вообще работать не должна, потому
что в еврейской системе счисления нет нулей.
— Повтори-ка, я не понял.
— У них нет нулей. Поэтому им приходится делать свой код
нуллаторно рекурсивным.
— Чего?
— Все очень просто: каждое выражение в программе ссылается на
более короткое выражение, содержащееся в предыдущей строке. А это
короткое выражение ссылается на еще более короткое. Эта рекурсия[34]
бесконечна, так что, даже если у тебя нет нулей, вместо них есть
бесконечное количество областей, не содержащих никакой информации, на
место которых можно подставить нуль. Так что программист пишет вокруг
этих областей остальную часть кода, и СОСГ, стандартная операционная
система голема, сама заполняет все пропуски. Она выполняет
интерполяцию в тех местах, где программист хотел поставить нуль, и
вуаля! Мы получаем еврейский двоичный код. Все остальное неважно.
— Да?
— Ага. Важен только побочный эффект.
— Что еще за эффект?
— Из-за всей этой рекурсии пергамент с кодом голема становится
похож на голограмму. Каждый фрагмент кода содержит в себе ту же
информацию, что и весь код целиком. Это как-то связано с фракталами, но
об этом меня бесполезно расспрашивать, расспрашивайте Мандельброта.
— То есть… У Нэнси теперь такой же код, как у меня?
— Вот видишь, ты и сам все понял.
— Но это же не значит, что мы, типа, помолвлены или еще что-нибудь
в том же духе! — заявила Нэнси.
А потом всхлипнула и упала Байрону прямо в глиняные объятия.
* * *
(перевод М. Ковровой)
Джо Р. Лансдейл
ВЫБРОШЕННЫЙ НА БЕРЕГ
В лунном свете, в звездном свете мнится, что волны взвихряют белую
мыльную пену. Хлещут о берег и бьются о темные скалы, мчатся назад,
оставляя морскую траву и плавник, возвращая к истоку весь мусор и
нечистоты, которыми с морем делятся люди.
И вечером ранним, и в полночь глухую хлам выносило на берег. А
ровно в час и минуту, когда море отхлынуло, унося с собой мыльную пену,
дрогнула горсть морских спутанных нитей, роняя жемчуг капель
прозрачных. Дрогнула, встала, и жемчуг капель скатился, а мусор прилип
еще крепче, и приняло чудо-юдо морское человеческий облик — облик
смутный, и темный, и вольный как ветер.
Человек из стеблей морских и хлама в сиянии восстал из пены и
капель жемчужных и двинулся к городу, а там он увидел, как проносятся
автомобили, как блестят мостовые, залитые светом, — из мрака проулка,
где скрылся, — услышал, как люди кричат, как грохочет железо, и решил до
поры оставаться во мраке.
Он прошел вдоль проулка, во мраке, и свернул в другой, еще более
узкий и темный, и, хлюпая, шел по нему, пока не вышел к театру, а там, у
задней двери, на картонке сидел старик с губной гармошкой и в
поношенной шляпе и играл блюз, пока не увидел, как чудо морское
подходит к нему, шаркая влажною лапой.
Музыка смолкла, чудище головой покрутило и, нависнув над
стариком, лапищу вдруг протянуло, шляпу взяло у него с головы и на свою
опустило. А тот застыл, пораженный, в испуге, и тут чудо морское
выхватило гармошку. Старик задрожал и бежать от него пустился.
Ко рту поднесло чудо-юдо гармошку и дунуло — вышел безмолвный
звук. Дунуло снова — вышел шум моря, завывание ветра. Оно двинулось
дальше, выдувая мелодию, двигаясь в такт буги-вуги, скользя в такт
тустепа. Сначала тело жило собственной жизнью, но вскоре звук и
движение стали единым целым: качаясь, оно создавало музыку и дуло все
неистовее, все сильнее. Ноты разлетались по городу, как летучие мыши.
Прочь шло чудо морское, шло к свету, и играло, играло — так громко,
что сталкивались машины, и люди, крича, выбегали и вскоре уже шли
чередой за чудом морским, а оно играло все громче, и вереница двигалась в
такт, повторяя движенья, в ритм буги-вуги, в тустепе скользя.
Те же, кто идти не мог, крутили колеса колясок, жали на кнопки
электромоторов, и собирались из переулков калеки, минуту назад
просившие милостыню, прыгавшие на костылях, а иные, без костылей,
следом ползли, и кошки с собаками свитой за ним бежали, и скоро остались
лишь те, кто ходить и вовсе не мог, — младенцы в люльках, или смертельно
больные, или глухие, звука гармошки не слышавшие, — и шествовало чудо
морское, а все люди города двигались следом.
Оно из города вышло, спустилось на берег, по камням и скальным
обломкам, в море вошло и волну оседлало, продолжая играть, а люди и
звери из города следом шагнули, и много часов они друг за другом сходили
на дно и тонули, и только голова чуда-юда болталась между волнами, а
странная музыка выла над морем, пока никого не осталось — утонули все,
кто из города вышел. И их выбрасывало на скалы и пляж, побитых о камни,
от воды раздутых, и лежали они точно так же, как мусор когда-то лежал,
отторгнутый морем.
И наконец чудо морское двинулось прочь, играя прекрасно и нежно, и
брошенные младенцы в домах прекращали рыдать, чудесные звуки
услышав, и у тех, кто был обездвижен, был в коме, от этих звуков
переворачивалось все внутри. Лишь глухие в равнодушии пребывали. И
музыка смолкла.
И чудо морское распалось под ударами волн, остатки его разметало в
великой, глубокой воде, часть увлекло далеко, часть снова бросало на берег.
На дно гармошка упала, гигантская рыба ее проглотила, приняв за добычу.
А в городе от голода умерли все — младенцы, больные и немощные, а
глухие бежали в смятении, и только горели огни день и ночь, в магазинах
бесконечно крутились пластинки с заезженной музыкой, и болтал
телевизор в домах — долгое, долгое время.
(перевод М. Никоновой)
Майк Аллен
ТРИНАДЦАТЫЙ АД
В ушах ее голос — смотри, смотри.
Я плотно сжимаю веки,
прячу лицо в ладонях —
но все еще вижу
это.
Вжимаю под веки ногти,
сгибаю крюками пальцы
и дергаю с силой —
как многие прежде.
А она говорит — смотри, смотри,
и я все еще вижу
это.
Царапаю землю,
ставшую мягкой от крови,
и скоро яма готова —
как раз голова пролезет.
Втискиваю ее.
А из-под земли шепот — смотри, смотри.
И я все еще вижу
это.
Жижа глотает меня.
Здесь нами пируют —
остатками прежних нас,
остатками того, чем мы были.
И она — одна из них,
пришедших на пир.
Ее рот движется
в моем черепе.
Она выдыхает — смотри, смотри,
и я все еще вижу
это.
(Лэрду Баррону)
(перевод М. Никоновой)
Марго Лэнаган
ГУЗКА
— Здесь, — сказал Гриннан, как только мы выбрались из чащи. —
Теперь помалкивай, малыш Ганни.
«Постой-ка, это же домишко ведьмы-пылетухи», — подумал я. Страх
скрутил мне кишки. Ведь этой-то встречи я и боялся уже два дня, с тех пор
как по старым-престарым деревьям родной лес узнал.
Дом был таким же точно, как мне помнилось: желтые стены из
сверкающих крошек да жуткая кровля, скрепленная нашлепками белой
глины. От одного вида слюнки потекли. Подсохшая глиняная корочка, как
прожаренная вафля, хрустит. Кусаешь, пока не доберешься до песка
внутри, сладкого-сладкого. И хоть до трясучки и боишься подавиться
насмерть, ешь и ешь, а остановиться не можешь.
«Пылетуха, должно быть, сдохла, — подумал я с надеждой. — Вон
сколько от Черной смерти-то померло!»
Но тут домишко затрясся. В оконной дырке мелькнуло лицо — и вот
она на пороге, живехонька! То же крепкое тело да рожа поперек себя шире.
Та же одежа: сколько лет прошло, а платье голубеет под пылью и грязью, да
на переднике коричневое сквозь пыль просвечивает. И смотрится бабка
такой же сильной. Как ни вырос я, все силы пришлось напрячь, чтоб не
обделаться.
— Чтоб больше ни шагу! — В руках у нее красная шутиха, но пыльная
такая, — если б я бабку не знал, то на смех бы поднял.
— Мадам, молю, — сказал Гриннан. — На нас ни волдыря, ни
пятнышка, мы чистые-пречистые. Скромным странникам сгодится хоть
стойло поросенка, хоть насест куренка, чтобы ночь скоротать.
— Только тронь мою скотину, и я сама тебя как трону! — был ответ на
все его любезности. — Зажарю в горшке твою голову.
Я потянул Гриннана за рукав. Так это все стряслось нежданно: идешь
себе, бредешь — и тут ведьма на пороге, голову отрезать грозит.
— У нас безделушки красивые на продажу имеются, — сказал
Гриннан.
— Засунь свои цацки себе в пукалку, где их и взял!
— А еще у нас вести из дальних краев. Что, совсем не любопытно, что
на свете белом делается?
— А почто бы я здесь жила-то наособицу, дубина?
Тут она в дом вошла, дверь с грохотом захлопнула и ставни задвинула.
— Смягчится еще, — сказал Гриннан. — Затронул я ее любопытство.
Ничего не сможет поделать.
— Сомнительно мне.
— Смотри — и увидишь. Разожжем огонь, парень. Вот на этой
прогалине.
— Она прилет и бросит в него свою шутиху. Ослепит нас, а потом…
— Заткнись и делай что сказано. Говорю тебе, она все равно уже что
жена мне. Сердце ее в моей руке, как крольчонок.
Я был уверен, что он ошибается, но послушался, ибо огонь — это еда,
а один вид ведьминого домишки пробудил во мне зверский голод. Пока я
щепой огонь подкармливал, откопал рядом маленький камешек и грязь с
него стал посасывать. Гриннан велел мне пахучую похлебку сварганить.
Рыба соленая, да морской сельдерей, да шафран с куркумой.
Когда повалил густой запах, дверь ухнула-бухнула, и ведьма тут как
тут. Ох, совсем как в снах моих: наскочит, недоброе затаив, а тебе и
невдомек, что на уме у нее. Но на сей раз я был тут с Гриннаном, а не с
моей Киртель. Гриннан большой и красивый, и цель у него своя. А я знаю,
что нет в мире волшебства — только фокусы, которыми невинных да
наивных дурят. Гриннан никому другому меня дурить не позволит: эту
честь он себе оставил.
— Сей момент убери свою вонь вонючую прочь из моего сада! —
закричала пылетуха.
Гриннан поклонился, будто та поприветствовала его разлюбезнейшим
образом.
— Не желает ли мадам к нам присоединиться? Этого чудеснейшего
буй-и-беса и ей хватит вдосталь!
— Вот еще, и прикоснуться-то не подумаю к этакой гадости. Что за
дрянь чужеземная…
Даже я слышал в ее голосе жадность, но старуха тут-же постаралась
заткнуться.
Тотчас у нее под носом Гриннан начерпал целую миску желтой,
плещущей через край похлебки, полной лакомых кусочков. Очень скромно
— скромником-то он умел быть при надобности, хоть и большой
человек, — миску ей протянул. Ведьма отпрянула, но он водрузил похлебку
на столик маленький, стоявший у двери. На тот самый, о который я со всего
маху приложился по своей неловкости, когда от старухи сбегал. Так сильно,
что до сих пор при одной мысли об этом синяки на ребрах чувствую.
Помню, пнул я его, из двери выбираясь, и отшвырнул прочь, думая, что
самой пылетухе ножку подставляю. Но вместо того Киртель об него
споткнулась, а тетка вышла, за ноги ее вздернула и вослед мне взревела, а
столик с дороги отпихнула ногой, и побежала, Киртель у нее в кулаке, как
черепашка, барахталась, а ведьма снова столик со всей силы пнула, и…
«Бамс!» — хлопнула дверь домишки.
Гриннан, ко мне повернувшись, тихонько посмеивался:
— Она наша. Как только кто-то твоего кушанья отведает, Ганни, смело
можешь его яства есть. Будет тебе сегодня вечером рыба и луковый пирог!
— Тьфу!
— Ах, мы ревнуем? Не нравится тебе, что старый Гриннан хлебает из
чужих горшков, а?
— Вовсе нет! — Я свирепо уставился на него в ответ на его
ухмылку. — Уродина она, вот и все. Старая такая. Я не знаю, как ты даже
подумать мог…
— Ну, я и сам не ландыш душистый, золотце мое, — ответил он. — И
благодарен любому цветку, дающему себя сорвать.
Не настолько стар я был и не в таком отчаянии, чтобы посмеяться над
этой шуткой. Вместо этого я толкнул к Гриннану его миску с похлебкой.
— Ах, буй-и-бес, — сказал он сквозь пар. — Пища богов и
соблазнителей.
* * *
Когда пылетуха пустила нас внутрь, я сразу в угол глянул: клетка тут
как тут! Чиненная в нескольких местах свежими ивовыми прутьями, но
точно того же узора. Сейчас в ней сидел зверек, но какой — в таком
тусклом свете углядеть было трудно. Очень тощая кошка или хорек, быть
может… Бродил вдоль прутьев туда-сюда и поглядывал на нас маленькими
блескучими глазками, а пах так, будто мочу в мех втирали заместо помады.
От меня никогда не воняло так, когда я сам живал в этой клетке. Я-то
хорошо ел, помню. И жирел. Оставались объедки — ведьма собирала их в
чашечку с блюдечком, — но я все равно стал слишком толстым.
Вот, и когда Киртель выпустила меня, я кое-как заковылял прочь.
Лишь только глиняный домик скрылся из виду, я сразу остановился и
просто стоял столбом посреди леса, не в силах отдышаться, чтобы дальше
двинуться, ведь столько недель в клетке бил баклуши.
Вот почему, когда Гриннан впервой увидел меня, он сказал: «Что за
пышка сдобная? Что за пирожок сладкий? Где ты отрастил такие круглые
щечки?» И тут же набросился на меня, как на жареную баранью ногу
голодный. Много-много дней прошло, прежде чем он попользовался мной
отощавшим, и тощим я впредь и оставался.
А сейчас он пылетуху обрабатывал.
— Боже, сколько трав! Должно быть, хозяйка — очень сведущая
женщина! А сколько у нее горшков, Ганзель! Горшки на любой случай!
Верно-верно, чуть не сказал я, и на случай, чтобы голову испечь,
помнишь?
— Да, мадам здесь с удобством устроилась! — Он огляделся с таким
видом, будто вместо вонючей лачуги с ведьмой посередке попал в
зачарованный дворец. — Я немного запамятовал — вы говорили, имя
ваше…
— Не говорила я. Мое имя не для таких, как ты!
Она так поджала губы, что рот исчез средь морщин, и принялась
бродить туда-сюда, стучать горшками да сковородками и бросать на него
колючие взгляды, но я такое уже видал. Мы ж все равно тут внутри, правда
ведь? Уже кое-что!
— О, игра в угадайку! — восхищенно воскликнул Гриннан. — У вас,
должно быть, чудное имя, исполненное силы. Я уверен. Бридда, быть
может, или Герт. Или что-то огненное и страстное, как Роззавита, а?
Он еще чуток пытался играть с ней. На крайний случай у него настой
был. Этот настой на мне сработал, когда не сработало ничто другое, когда я
готов был сбежать куда-нибудь в городскую чащобу, где смог бы скрыться:
вроде того места, где фермерша, брови нахмурив, прогнала Гриннана
метлой. Настой успокаивал и клонил в сон, он заставил поддаться на
уговоры старого пройдохи, а на следующий день прогнал мысли, от
которых голова болела с тех пор, как я покорился ласкам и вздохам
Гриннана.
* * *
* * *
В первый раз, когда Гриннан учинил это надо мною, я воображал, что
ничего такого и не было. Потому что внутри я был полон твердой земли,
камней и всякой дряни и думал, что, когда камни выходили из меня, я их
острыми краями порезался, вот сон и приснился, будто старик такое со
мной сотворил. Ведь напуган я был, до одури боялся всего, что от пылетухи
исходило, — вот, сложивши боль и страх вместе, кошмар и словил. В тот
первый раз удалось мне себя самого надуть, потому что смертный ужас
такой взаправду случиться не может. Никак не может.
А сейчас уж я на Гриннана всякого нагляделся, наедине и на людях,
удачи и неудачи его видел. Когда-то я думал, что он слишком смышлен для
меня, что умом своим заманил он меня в свои сети. Да и правда это. Но
теперь я навидался, как другие над ним смеялись или легко из его лап
уходили — только головами покачивали. Они поумнее его были, вот что.
А чтоб такое со мною сотворить, выждал он, пока я не ослабну. Пока
дремота накатывать не начнет. Нет во мне — да и не было никогда — ни
силы особой, ни стойкости, а когда засыпать начинаю — и того меньше
остается.
А то, что придумал он, было так просто, что я потом сгорел со стыда:
что за лопух! Оголил он мне спину. И поглаживать начал, нежно так, будто
это все, что ему и надобно. Сразу память мне всколыхнул — самое давнее,
что помню… А ведь не говорил я ему никогда, откуда ж узнал-то?! Так вот,
вспомнил я, как свалила меня горячка, и первая моя матушка, всю ночь не
сомкнувши глаз, пела да по спинке меня, мальца, поглаживала. Самое
давнее убежище мое, что в себе ношу. А он как отвел туда, что ли, и
мнилось мне, будто я снова младенцем стал, так что плакал я от сладости и
от тоски.
А теперь он продолжает и продолжает. Больно это — почти всегда. Я
часто рыдаю. Но это что-то вроде сделки между нами, ясно? Каждый раз
второю половиной я расплачиваюсь за первую. Цена, чтобы попасть в то
желанное место — безопасное, сладко-влажное, — выходит такова, что мне
клин вбивают в задницу и тащат меня, брыкающегося и прикусившего
одеяло, назад — в место страшное и настоящее.
* * *
* * *
* * *
* * *
Я прихожу в себя, а они все еще заняты друг другом. Две полоски
земли прилепили губы и щеки к зубам. Так крепко, что приходится
выковыривать землю пальцем. О чем я только думал минувшей ночью? Я
сажусь. Кости свалены грудой позади меня, а черепа — отдельной кучкой.
Вспоминаю: это, чтобы сосчитать их. А думал я вот о чем — где она
сыскала всех этих детей? Мы с Киртель брели сюда много дней, это точно.
В мире будто и не было ничего, кроме деревьев, и сов, и лис, и того оленя…
Ночью Киртель боялась летучих мышей, но я ни одной не видал. И людей
мы не видели, ни одного, хоть мы их и искали, ведь потому-то и к домику
пылетухи вышли, глупые такие.
Но что я делать-то изготовился? О чем я думал, эти кучи складывая?
Сначала хотел я собрать все кусочки Киртель. Но потом еще один череп
подвернулся, и я подумал: «Может, этот больше Киртель по размеру
подходит?» А затем, череп за черепом, я рыл и копал, грыз эту землю,
слюнями истекал, через нос дышал, а кости, казалось, сами из земли
навстречу мне вставали… Тянулись к луне — как дерево к солнцу среди
других деревьев стремится, поднимается, тоненькое, пока не находит
довольно света, чтобы веточки расправить… Тянулись ко мне, будто
думали: «Вот наконец кто-то нам поможет».
Подбираю ближайший череп. Который из них — сестрицы моей? Даже
если б я мог отличить по черепу девочку от мальчика. Здесь ли вообще ее
косточки? Может, она все еще в могиле своей под ежевикой, где колючки
копать не давали?
Теперь у меня по черепу в каждой руке, будто на рынке два кочана
капустных взвешиваю — какой тяжелее? И тут я понимаю: изменилось что-
то. Тс-с! Слушай!
Свиньи. Пылетуха — сама хрюкает, как свинья. Как и у них, складу
никакого нет, охи и вздохи без всякого порядку. И я…
Молча опускаю черепа обратно в кучу. Я не слышал Гринанна этим
утром. Ни слова, ни стона. Только ведьму. Свиней и ведьму.
Теперь, в солнечном свете, домик виден как есть: кривая хибара, стены
покосившиеся подперты чем попало, крыша неряшливая в заплатках из
глины, просто комками туда накиданной. Задняя дверь широко распахнута.
Я подкрадываюсь и прячусь за ней, спиной к стене.
Изнутри доносятся какие-то мокрые шлепки и такие звуки, будто
размешивают что-то. Пылетуха пыхтит — приглушенно и как-то отчаянно.
Утомил он ее, что ли? Или душит ее? От него ни вздоха, ни слова. Зверюга
в клетке коротко лает. Сильный запах дерьма. Рассвет согрел, оживил все и
вся — мухи взад-вперед снуют, в дверь и из двери.
Я прижимаюсь к стене изо всех сил. На ступеньках вмятина: если
настолько расхрабрюсь, чтоб войти, ногу туда и поставлю. И тут из хибары
капля крови падает. Ровно во вмятину стекла, затем вниз по ступенькам
поспешила и в сорной траве канула.
Сколько ж я стою, глядя поверх свинарника и курятника в лес, изо всех
сил желая оказаться сейчас там, среди деревьев, а не здесь, прилепленным
к стене, как одна из тех горгулий на обезьяньем доме в Дьяволвиле?
Каждый новый звук новый мешочек страха в кишках развязывает. Муха
влетела в мой раззявленный рот и наружу вылетела. Голыш, из стенки
торчащий, дыру у меня в затылке проделал — так крепко к стенке я
прижимаюсь.
И наконец нет больше мочи — я должен знать точно. Должен хоть
один взгляд кинуть, прежде чем удрать во все лопатки, а то все, что я
сейчас себе напридумывал, сегодня же ночью приснится. Она ж не
настоящая ведьма, заклятие мне в спину не бросит. И теперь я ловкий и
шустрый, легко удрать от нее сумею.
Так я отлепил голову и все остальное от этой стенки. Согнул одну
ногу, а другую выпрямил и голову свою здоровущую и глаза хлопающие из-
за косяка высунул. Только разок хотел глянуть и дать деру. И настолько
готов был прочь пуститься, что, даже когда увидел, что нужды в том нет,
чуть наружу не вывалился. Уперся ногой, чтоб на месте остаться, и внутрь
уставился. Задом она ко мне стояла, голая, — поворотилась грязной белой
спиной, попой и толстыми ляжками. Даже если б она не делала то, что
делала, и то жутко бы было: какое все мокрое, сморщенное, волосами
облепленное и как трясется.
Гриннан мертвый на столе лежит. Старуха его ноги раздвинула и дыру
в нем выела, в мягкой его части. Внутренности наружу, на пол, вытащила и
голыми ступнями, в кровище измазанными, дерьмо из них давит. Ноги
голые дрожат, на скользком ковре из кишок устоять пытаются. Чую —
дерьмо и рыбой соленой пахнет, и куркумой с шафраном. Стон этот
дьявольский вверх-вниз ходит: не то клич боевой, не то мурлыканье. Я
было подумал, что сам его испускаю, потом глянул — это тень в клетке
мечется, вокруг себя сворачивается-разворачивается, как круги да рябь на
черной воде, а глаза от каши кровавой оторваться не могут, и голод в них
жуткий.
Ведьма голову свою из Гриннана вытащила, чтобы воздуха-то
глотнуть. Голова и плечи красным блестят, с волос намокших капает, сосцы
пурпурные, заострившись, вниз смотрят — как два рубина висят.
Хватанула воздуха, только зубы алые мелькнули, и снова в Гриннана
зарылась: голова, как мертвый младенец, в его утробе, только выше, все
выше, все выше вколачивается, как рождается навыворот.
В своих скитаниях я много творил дурного и слышал, как другие со
смехом или восхищением у огня о непотребствах рассказывали. Всяких
ужасов я навидался, через все прошел, но этот — в разы ужаснее. Никогда
еще на глазах моих зло так явно не творили, напоказ не выставляли прямо
под носом, мухам пир такой не устраивали. А средство, чтоб мерзость эту
прекратить, никогда еще на стенке прямо передо мной не висело, не
улыбалось мне так — во всю ширь острого-преострого лезвия. Пылетухин
топор. Острый, как острейший обрезок ногтя, ясный, как рассветное небо.
Единственно чистый во всем вонючем домишке.
* * *
(перевод М. Никоновой)
Дэниел Демонэл
ГОЛОВА НА ПЛЯЖЕ
— Ты там жив еще?
Голос Элви был слабым, но сохранил свою фирменную, еще с юности,
глуховатую тональность. Это раздражало меня почти так же сильно, как
песчинки, скрипевшие на моих зубах. В темноте я слышал, как подступает
вода.
— Давай, Джим, — продолжал он, — если не можешь говорить,
открой глаза — ради меня!
Я послушался и был немедленно ослеплен светом дня. Когда глаза
привыкли, я обнаружил, что смотрю на полосу пустынного пляжа. Головы
Элви и Микки Берди — казалось, отделенные от тел — торчали в песке
прямо передо мной.
— Что за черт? — прохрипел я, а оба моих товарища по судовой
команде только устало моргали.
— Ты вовремя проснулся, — произнес Элви, — нас похоронили.
Внезапно поднялся океанский бриз, швырнув песок мне в лицо. И
когда я попытался прикрыть ладонью глаза, то обнаружил, что не в
состоянии двигаться. Наконец я осознал, что скован по рукам и ногам,
упакован в тяжелый, как бетон, песок. Конечно же я впал в панику.
— Береги силы, — сказал Элви, немного понаблюдав за тем, как я
пытаюсь барахтаться. — Они, скорей всего, твои руки тоже связали.
— Только посмей мне сказать, — застонал я, чувствуя, как к горлу
подкатывает тошнота, — только посмей мне сказать, что это был Роди.
— Хорошая новость состоит в том, что они закопали нас слишком
далеко от воды, — сказал Элви. — Прилив уже наступал и отступил…
Гребаные идиоты!
Эти самые «они», которых имел в виду Элви, скорей всего, были
командой нашего бывшего траулера. Большую часть последних трех лет мы
перевозили наркотики, оружие и всякие неподписанные ящики для Колина
Роди. Платили хорошо, но Роди забирал львиную долю, хотя сам мало что
делал. Я был сыт этим по горло, и Элви тоже.
Месяца четыре назад мы с ним на пару купили моторку и успели
самостоятельно совершить два рейда вдоль побережья. Немного денег на
стороне, пока притворялись, что работаем на Роди. Не то чтобы большое
дело, но кто-то, очевидно, ему намекнул.
Сперва я заподозрил Микки Берди. Он был главным инфорсером[36]
Роди, жестоким мудаком, который пресекал попытки людей пойти своей
дорогой. Еще он следил за порядком — на случай, если кем-то из экипажа
овладеет жадность или кто-то переметнется к федералам. Но с этой
теорией возникла одна-единственная проблема: Берди был закопан по шею
меньше чем в пяти футах от меня.
— Микки, — начал я, тщательно подбирая слова. — Ты хоть немного
представляешь, что здесь происходит?
— Самую малость, — сказал Микки, прервавшись, чтобы выплюнуть
песок изо рта. — Либо вы двое делитесь с копами… либо превратились в
жадных подонков. Мне без разницы. Вы для меня все равно что мертвы.
— Иди к черту, Микки, — рявкнул Элви. — Что же тогда делаешь
здесь ты, а? Пожалуйста, объясни нам!
— Роди совершил огромную ошибку, — кипел Микки, закрывая глаза
при очередном порыве ветра. — Все равно что отсек себе правую руку.
— Что ж, видать, ты не так уж незаменим, — сказал Элви.
Меня неудержимо тянуло расхохотаться: даже в этих обстоятельствах
Элви и Микки упрямо петушились. Они выглядели как парочка
непристойных садовых украшений.
— Оставь его, Элви, — вмешался я. — Давай сосредоточимся на том,
как выбраться отсюда.
— Самим нам не выбраться, — ответил Элви, настроение у него
упало. — Не знаю, как ты, но я больше не чувствую ни рук, ни ног.
Мои руки еще пронзала резкая боль, но ноги, казалось, уже были на
расстоянии многих миль отсюда. Один мой приятель из-за вызванного
героином ступора как-то раз целый день пролежал, подмяв под себя руку, и
в результате потерял способность пользоваться конечностью Приняв
мораль этой истории близко к сердцу, я мысленно поставил галочку, что
должен попытаться регулярно разминать мускулы рук и ног.
— Ты знаешь, где мы? — спросил я, осматривая линию берега,
насколько позволял угол обзора.
Даже прилагая все усилия, я мог смотреть лишь в одну сторону.
Другая часть территории оставалась у меня где-то за затылком. Пляж резко
выдавался в океан, примерно в миле от нас оканчиваясь каменистым
мысом. В отдалении от моря белый песок уступал место скалам, зарослям
кустарника и высокой траве.
— Хоть кто-то из вас был в сознании, когда нас здесь выгрузили?
— Увы. Они, похоже, свалили нас чем-то мощным, — предположил
Элви. Он был зарыт лицом ко мне, что позволяло ему видеть вторую
половину берега. Микки закопали немного дальше от воды, лицом к
океану. — Такой песок на материке не встречается — слишком хорош.
Наверное, это один из Торчащих островов, может…
— Где бы он ни был, он в стороне от фарватера, — произнес Микки
Верди, его голос был едва различим за шумом волн. — Я слежу за
горизонтом с тех пор, как очнулся, и не видел ни одной лодки.
Я попытался восстановить в голове последнее, что помнил. Мы с
Элви, Микки, Торнтоном и Суэйном готовили траулер Роди — «Райский
торт»[37] — к ночному рейду вдоль побережья. Груз — несколько ящиков с
«колесами», ничего особенного. И когда Роди заявился прямо перед
отплытием, я немедленно заподозрил неладное. Но, поскольку на борту
находилась «служба безопасности» в лице Микки и Торнтона, шансов
смотаться без проблем не было. Я попытался потихоньку удрать, но тут
возникло препятствие в лице Элви, показавшегося из трюма с торчавшей из
шеи огромной иглой от шприца. Раньше, чем я успел хоть как-то
отреагировать, кулак Торнтона опустился мне на темя. И я отключился
прежде, чем коснулся палубы.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
(перевод М. Никоновой)
Адам Голаски
ЧЕЛОВЕК С ВЕРШИНЫ
Солнце окрасило алым разметавшиеся по небу клочья. Цвет тускнел,
переходя через пурпур и индиго к черному. Звезды не показывались.
Темнели лишь нефтяные пятна облаков.
Предоставив машине взбираться вверх, я поворачивал руль только для
того, чтобы обогнуть самые скверные выбоины или оказавшиеся на дороге
камни. Миновал «кирпич» и продолжил подниматься по склону. С обеих
сторон вставал густой лес — уже пробились первые листья, крепкие и
влажные: была весна. Я задавался вопросом: неужели поднимаюсь к дому
Ричарда в последний раз? Похоже на то. Ричард уезжает. Перебирается на
восток. Сегодня прощальная гулянка. Сара тоже должна прийти. Бутылки
вина и виски на пассажирском сиденье звякали друг о друга так, как стучат
зубы или сталкиваются шарики для игры в марблс.[39]
Дом Ричарда прятался в тени вершины. Остановив машину, я немного
посидел, давая глазам время привыкнуть к темноте и прислушиваясь к
потрескиванию остывающего двигателя. Путь к дому указывали бумажные
фонарики — наверняка дело рук Сары. Я сгреб бутылки, поставил их на
крышу автомобиля, зажег сигарету и бросил взгляд на вершину. До меня
доносились голоса: совсем рядом, без сомнения из джакузи, и
приглушенные — из дома. Кроме моей машины, здесь была припаркована
еще дюжина. Я открыл заднюю дверцу и достал небольшой сверток —
книга для Сары, сборник рассказов, про который мы с ней говорили, когда
в последний раз собирались втроем: Ричард, Сара и я. Засунул книгу под
мышку, взял бутылки и стал подниматься к дому. Позвонил, и мне открыла
девушка в бикини. Оглядела меня с ног до головы — будто это я был в
бикини, а не она, — коротко рассмеялась и проскользнула мимо, спросив
на ходу:
— А вы захватили плавки?
Дом был длинным и узким. Слева от меня находилась гостевая
комната, справа — кухня и бар с телевизором. Майкл, старый друг Ричарда,
которого я со временем полюбил, смешивал напитки. Он как-то мне
объяснял, что роль бармена на вечеринках дает шанс познакомиться со
всеми дамами.
Я приблизился к бару и сказал:
— По-моему, ты мечтаешь провести этот вечер в джакузи.
Майкл уныло кивнул. Я вручил ему бутылки, которые принес с собой.
— То, что надо, — сказал он. И добавил: — Рад тебя видеть.
Я пожал ему руку и похлопал по плечу.
— Ты что будешь? — спросил он.
— Стакан своего виски, — ответил я.
Он предложил:
— Попробуй вместо него вот это, — и налил из уже открытой
бутылки.
Я оставил сигарету в пепельнице красного стекла на стойке бара и
сделал глоток. Одобрительно кивнул. Сказал:
— Теперь пора со всеми поздороваться, — и вышел.
Гостиная: большое свободное пространство, в котором главенствовали
пухлый диван и рояль (сам Ричард не играл). Сара сидела на диване,
потягивая вино. Увидев меня, она встала, пересекла комнату быстрыми
пьяными шагами и обвила руками мою шею.
— Следи за вином, — сказал я.
Явно уязвленная, она сделала шаг назад. Я взял у нее бокал и поставил
на рояль. Она снова обняла меня и сказала:
— Когда ты приходишь, я так волнуюсь. Всегда. Как глупо. Ужасно
взволнована, когда тебя вижу.
— Я тоже рад тебя видеть.
Мы поцеловались — так, как всегда при встрече. Я не помню, когда
это началось, но мы целуемся долго и всегда в губы. Сара встречается с
Ричардом, сколько ее помню.
— Ты еще не видел Ричарда? — спросила она.
— Я только пришел.
— Можно? — Сара постучала по пачке сигарет в моем нагрудном
кармане. Пальцы скользнули в карман, она улыбнулась: — У тебя всегда
самые лучшие.
Закурив, она перевела взгляд на сверток у меня под мышкой.
— Это для тебя, — сказал я.
Развернув мой подарок, Сара бросила коричневую бумагу на пол.
— О, ты нашел ее! — сказала она. Открыла книгу, осторожно держа за
корешок, и начала перелистывать, нежно касаясь желтого обреза каждой
страницы. — Ты единственный даришь мне книги! — Сара похлопала по
своему ожерелью: элегантный, дорогой узел из серебра. — Ричард всегда
преподносит украшения, — нахмурилась она.
Мы немного поболтали о всякой всячине, в том числе и о
приготовлениях Ричарда к отъезду, обойдя при этом вопрос, собирается ли
она ехать с ним. Этот разговор мы отложили. Мне надо было еще немного
выпить, чтобы быть в состоянии общаться с другими гостями. Я бросил
взгляд на дам, сидевших на диване у Сары за спиной.
— Это Камилла, она страшно скучает, а это Кэт, сплошное веселье! —
произнесла Сара. — Они — друзья Ричарда. Не знаю, насколько давние.
Пойдем, я хочу еще вина.
Мы оставили ее бокал на рояле и направились в бар. Она
разговорилась с Майклом. Я вышел — мне не нравилось слоняться вокруг,
когда Майкл и Сара заняты беседой.
Ричард оказался во дворе: с пивом в руке он болтал с кем-то, кого я не
знал. Прямо за ним и было джакузи. Девушка, открывшая мне дверь,
сидела в ванне с двумя парнями. До того как Ричард меня заметил, девушка
сказала:
— Вы должны присоединиться, тут идеально: снаружи холодно,
внутри тепло.
Она хихикнула. Один из парней наклонился и что-то прошептал ей на
ухо. Она его оттолкнула.
— Дэвид, все-таки приехал! — сказал Ричард.
— Не мог упустить шанс.
— Я рад, ты же в курсе.
Он представил меня своему другу и парням в джакузи. Имени
девушки он не знал, и она не исправила этого упущения.
— Давай присаживайся, — сказал он мне.
Я сел на холодильник с пивом. Ричард со своим другом обсуждали
Бостон, куда он и решил перебраться. Я сообщил им, что в Бостоне никогда
не был, но слышал, что тот напоминает Сан-Франциско. Мы поговорили о
Сан-Франциско, Портленде, Сиэтле… Девушка в ванне прервала нас и
попросила меня принести пива. Я поднялся, чтобы достать его. Она тоже
встала. Она была очень тощей, бедер у нее не было совсем, но зато грудью
природа ее не обделила. Она подалась вперед — изогнулась в талии, не
сгибая коленей, — и ее бюст оказался у самого моего лица. Водопад
веснушек скрывался в темной расщелинке.
— Огромное спасибо, — сказала она и взяла пиво.
Парни в ванне радостно разглядывали узкий зад. Эти мужчины для нее
явно пустое место, они вынуждены носить ее сумки и выполнять прочие
простейшие задачи, пока ее взор устремляется в других, более интересных
направлениях. Мне уже попадались женщины такого типа.
— Меня зовут Пруденс, — сказала она.
— Ну конечно, — ответил я.
— Вы правда должны к нам присоединиться.
— Знаете, я не собираюсь.
Да, она это знала, и улыбнулась широкой, долгой улыбкой.
— Но я здесь на всю ночь, — продолжил я.
Она села обратно в свой маленький бассейн.
Я зажег сигарету, в первое мгновение пламя пряталось в моей ладони.
Отвел руку и посмотрел вверх, на гору. Луна, на секунду выглянувшая в
прореху между облаками, успела осветить на самой вершине человека,
двигавшегося к дому.
Я спросил у Ричарда:
— Кто-нибудь живет там, наверху?
Ричард ответил, что так не думает.
Я попытался показать ему человека — тот еще был немного виден,
черным силуэтом на темном фоне, — но Ричард не смог его отыскать.
— Собираюсь пойти внутрь и как следует выпить, — объявил я.
Ричард обещал вскоре присоединиться. Я пожал плечами и двинулся к
передней части дома, чтобы взглянуть на человека, спускавшегося с горы.
Большинство присутствовавших на вечеринке нельзя было назвать
привлекательными. Почти все были подтянутыми, многие носили дорогую
одежду, но в основном друзья Ричарда не представляли собой ничего
особенного ни внешне, ни внутренне — при близком знакомстве.
Исключения сразу бросались в глаза. Майкл, экзотический фрукт с
побережья, человек стиля. Кэт и Камилла — просто красавицы. Пруденс —
манипуляторша, которую я оценил по достоинству, — и Сара. Кэт и
Камилла сидели в гостевой комнате на маленькой кушетке в окружении
пяти или шести парней и одной плачевного вида девушки (одутловатой, с
большим плоским носом и волосами, которым достался странный оттенок
красного). Все они смотрели кино — Кэт заметила меня в дверях,
подвинулась на кушетке, толкнув одного из парней, и жестом пригласила
сесть рядом. Они смотрели «Человека, который упал на землю»,[40] этот
прекрасный фильм с Дэвидом Боуи.
Я полностью погрузился в атмосферу действа. Кэт поглаживала мне
спину, водя ладонью по кругу. Злосчастная красноволосая девушка
чихнула, и у меня пропало настроение, я извинился и пошел через холл к
бару. Когда я проходил мимо входной двери, в нее постучали, и я смог
услышать, как стучавшему ответили:
— Что, нужно формальное приглашение? Конечно входите, не
стесняйтесь, вам здесь рады.
Сара присоединилась ко мне у стойки бара и взяла мою руку в свои.
Забрав напитки и Майкла, мы вышли на террасу в задней части дома. К
счастью, мы трое оказались там в одиночестве.
Сара стащила у меня сигарету и пожаловалась на гостей Ричарда:
— Нынешняя компания никуда не годится.
Затем Майкл задал вопрос, от которого мы с Сарой так успешно
увиливали:
— А что тебе светит в Бостоне? То есть я знаю, что Ричард получил
блестящую должность, но ты-то чем собираешься заняться?
Сара минуту постояла, глядя в пол, затянулась, потом сделала глоток и
сказала:
— В самую точку, Майкл.
Я в нетерпении ожидал, как она будет объяснять Майклу, что это за
точка, — и я полагал, что знаю, но хотел услышать от нее, — однако вместо
этого Сара бросила взгляд Майклу за спину, посмотрев на что-то внутри
дома.
Я обернулся, Майкл — тоже, и мы все увидели, как крайне
безобразный человек идет от двери задней террасы к бару.
— Кто это, черт возьми, был? — спросил я.
Сара ответила:
— Я не знаю, но… — и прошла мимо меня в холл.
Мы с Майклом переглянулись и двинулись следом.
Сигарету я бросил на пол террасы.
Когда мы вошли в холл, безобразного человека рядом с баром уже не
было — и вообще никого не было.
Он обнаружился в гостиной, за роялем — играл адажио из Лунной
сонаты на Ричардовом расстроенном инструменте. В результате музыка не
убаюкивала, в ней не было меланхолии, как положено адажио из
Лунной, — звучала она каким-то зловещим диссонансом. Казалось, больше
никто мою оценку не разделял. Все до единого гости, кроме Пруденс и ее
мужчин, собрались вокруг рояля и наблюдали за игрой уродливого
незнакомца. Они смеялись, когда он пародийно вскидывал руки над
клавишами, но были в восторге, были полностью поглощены игрой —
настолько, что буквально подпрыгнули, когда он перешел к более живому
алегретто. Мне тоже хотелось подпрыгнуть — каждая фальшивая нота
проходила прямо по моим нервам.
Пока безобразный человек играл, я пристально разглядывал его.
Лысый череп был вытянутым и костлявым, глаза утопали в тени глазниц.
Весь темно-коричневый — но он не афроамериканец, подобно Майклу.
Уродец был, безусловно, черен, но кожа его походила на воск и была как бы
покрыта патиной — зеленью тухлого мяса. Я ничего не мог с собой
поделать — все представлял, каково коснуться этой кожи. Мой палец, я
уверен, завяз бы в ней, точно в лужице застывшего жира. Уши его были
большими и пятнистыми, рот — маленьким, с поджатыми губами, но зубы
казались слишком крупными для этого крошечного рта. Два передних резца
были хуже всего: неровные, желтые, кривые.
К моему огромному облегчению, Сара, похоже, не подпала под
действие его колдовства. Она стояла в углу, наблюдая, но не за безобразным
человеком, а за толпой — и за Ричардом, который, разинув рот, стоял с
глупейшим выражением на лице и хлопал в ладоши, как девчонка, каждый
раз, когда безобразный человек отрывал руки от клавиш. Из соседней
комнаты до меня доносился едва слышный голос Дэвида Боуи.
Безобразный незнакомец кончил играть, и тут меня осенило, что его-то
я и видел на вершине. Он взмахнул руками, будто освобождая всех от своей
власти. Люди немного поаплодировали и вернулись каждый к своему
занятию. Я видел, как Кэт и Камилла пошли назад в гостевую комнату,
Майкл взял курс на бар, а Сара и Ричард направились ко мне. Я заметил,
что одутловатая девушка со странными волосами стоит рядом с уродцем,
глядя на него сверху вниз, в то время как он гладит ее руку. Прекрасная
пара, подумал я. Проводив Сару и Ричарда к бару, я настоял, чтобы Майкл
открыл принесенный мной виски — много лучше того, что мне налили,
когда я пришел.
Я спросил, кто этот безобразный гость. Сара ответила, что не знает.
Майкл и Ричард держались так, будто я ни о чем и не спрашивал. Я
положил руку на плечо Ричарда и повторил вопрос.
Он ответил:
— Который из?
Я посчитал его ответ шуткой и делано рассмеялся.
Виски принес облегчение. Мне нужно было оказаться с Сарой наедине
— я хотел дать ей возможность договорить то, что она начала ранее, хотел,
чтобы она сказала, что в Бостоне ей ничего не светит, что она вовсе не
собирается присоединяться к Ричарду и только притворяется, чтобы не
разбить ему сердце накануне столь значительного путешествия.
Я почувствовал на своем плече руку. И был уверен, что это тот
безобразный человек, но, к удивлению и облегчению, рука принадлежала
Пруденс.
— Я вылезла из джакузи, — прошептала она.
Сара и Ричард разговаривали. Я спросил Пруденс, что она хочет
выпить — она осталась верной пиву.
— Теперь я в боевой готовности. Вы знаете, что в гостевой комнате
смотрят кино?
— Да, — ответил я и проводил Пруденс через холл.
Она уже надела платье поверх мокрого купальника — с этими
влажными пятнами, с материей, прилипшей к талии и груди, она казалась
куда более обнаженной, чем до того. Я решил, что поймаю Сару позже,
перехвачу ее, когда они с Ричардом кончат болтать с одним из этих своих
скучных друзей.
Мы с Пруденс вошли в комнату. «Человек, который упал на землю» все
еще шел — интересно, Боуи уже явил свою инопланетную сущность? Кэт и
Камилла сидели на кушетке, и, к моему удовлетворению, Кэт бросила на
Пруденс злобный взгляд и поманила меня расположиться рядом. Пруденс,
вошедшая первой, уселась там сама. Как ни были узки ее бедра, свободного
пространства на кушетке теперь не осталось. Увидев это, она соскользнула
на пол и предложила мне то самое место, которое перед этим предлагала
мне Кэт. Независимо от исхода моего разговора с Сарой, я знал, что не
покину вечеринку в одиночестве. Я даже предполагал, что интерес со
стороны Кэт и Пруденс поможет мне завоевать внимание Сары.
Кэт поглаживала мои волосы, Пруденс — ногу. Находившиеся в
комнате парни то и дело отрывались от телевизора, чтобы бросить взгляд
сначала на женщин, потом на меня, определенно желая занять мое место.
Когда фильм приблизился к финалу — печальная и светлая сцена — и
меня уже вконец убаюкали все эти ласки, безобразный незнакомец, человек
с вершины, прошел мимо гостевой комнаты. Я мельком увидел его в ту
секунду, когда он уже покидал поле зрения. Тут все, кроме Пруденс, вышли
из комнаты: парни, Камилла и Кэт. Прежде чем я успел хоть как-то
отреагировать, Пруденс оказалась рядом со мной на кушетке, ее рука легла
на внутреннюю сторону моего бедра, а губы потянулись к моим. Знакомое
выражение лица: будто в дремоте, оно склоняется все ближе, — и
подвыпившая женщина вот-вот меня поцелует. Я позволил ей это. Мы
целовались. Ее язык врывался мне в рот и тут же покидал его. К
выпуклости на моих брюках прижималась ее ладонь. Моя рука накрыла ее
правую грудь, обтянутую мокрым платьем, а другая лежала на влажной
ткани, прикрывавшей поясницу.
Прервав поцелуй, я сказал:
— Пойдем еще выпьем!
Хотя Пруденс и бросила на меня раздраженный взгляд, я знал, что она
сделает то, о чем я попрошу, и подумал — всего на секунду, — что эта
женщина в самом деле все прекрасно понимает и вскоре прервала бы
поцелуй сама. В это мгновение я предпочитал Пруденс Саре. Но оно
быстро миновало.
Человек с вершины держал речь, казалось обращаясь сразу ко всем
присутствовавшим на вечеринке. Когда мы с Пруденс вошли в гостиную,
он взмахнул руками точно так же, как уже делал перед этим. Все покинули
комнату, кроме одного из тех парней, что сидели с Пруденс в ванне. Я
смотрел, как она наблюдает за его разговором с безобразным человеком.
Потом Пруденс заметила:
— Я знала, что он гей.
Сначала я не был уверен, к кому из них двоих относятся эти слова — я
не думал, что этот безобразный тип окажется геем, — но потом сообразил,
кого она имеет в виду.
— Кто это? — спросил я ее.
— Не знаю. Весь вечер провела снаружи.
— Ты не видела, как он спускался с вершины?
— С вершины? Там, наверху, ничего нет. Пойду еще выпью.
Она покинула меня. Я закурил и вышел на террасу. Ричард и Сара
были там: Ричард беседовал с одним из друзей, а Сара со скучающим
видом смотрела по сторонам. Увидев меня, она просияла. Я дал ей
сигарету.
— Почему бы нам не прогуляться немного, — предложила Сара.
Мы покинули огороженную террасу. Со стороны джакузи до нас
доносились голоса. Мы вышли на темный двор и двинулись по
направлению к лесу.
— О чем этот тип говорил? — спросил я.
— Который тип?
— Безобразный такой, с кривыми зубами.
Сара смущенно повернулась ко мне. Она сделала затяжку, и ее лицо
осветилось. Самое совершенное из всех лиц, подумал я. Между бровями,
прямо над переносицей, был круглый участок кожи — гораздо глаже и
ярче, чем остальная поверхность. Мне захотелось коснуться этой точки
кончиком пальца. Я так и сделал. Она поморщилась и хихикнула, отводя
мой палец.
— Ах, вот что делает эта кнопка! — сказал я. И добавил: — Так что,
ты не закончишь свою мысль, которую начала озвучивать чуть раньше?
Она не ответила мне, но на что-то указала, и я забыл, о чем спрашивал,
когда увидел, что там. Человек с вершины шел через лужайку —
параллельно нам, примерно в двадцати футах, — с тем парнем, с которым
говорил в гостиной. Они шли к опушке леса, где кто-то лежал на земле —
это была девушка с плохо покрашенными волосами.
— Что здесь происходит? — спросила Сара.
Я ответил:
— Уверен, что мы не хотим это знать.
— Ты думаешь, с ней все в порядке?
— На мой взгляд, она выглядит хорошо, — ответил я, подумав, что с
такого расстояния на самом деле судить сложно. — Думаю, мы должны
предоставить их самим себе, — предложил я, но спросил: — Так все же,
кто этот тип? Я видел, как он спускался с вершины.
— Который? — спросила Сара.
— Лысый. — В тот самый миг, когда я это сказал, он успел шагнуть в
тень, делавшую его невидимым. Так что я бросил: — Не бери в голову.
На террасе мы допили свой виски. Сара взяла еще одну сигарету и
посмотрела по сторонам — здесь были и другие гости, но никого хоть
сколько-нибудь близко знакомого. Ричард ушел внутрь.
Сара сказала:
— Дэвид, я не хочу оказывать на тебя никакого давления, но я не еду в
Бостон.
Теперь, когда Сара произнесла эти слова, она стала куда больше
походить на себя, чем весь вечер до этого, и я обрадовался. Всегда это знал
— знал, что она бросит Ричарда ради меня, если я захочу. Я захотел, и не
ошибся. Голоса на крыльце вдруг стали заметно громче. Раздался крик — я
решил, что он донесся из дома, — но внимания на него никто не обратил.
Несколькими часами позже я стоял перед домом Ричарда, пытаясь
понять, почему на подъездной дорожке двенадцать машин, не считая моей.
Вечеринка уже некоторое время сходила на нет, люди один за другим
выскальзывали из дома. Пока я стоял тут, курил и потягивал дешевый
виски, я вдруг сообразил, что ни разу не слышал звука отъезжающего
автомобиля. Даже если компании объединялись, выбирая водителем
одного, то все равно машин на дорожке осталось слишком много.
Мне никак не удавалось прийти к разумному ответу. Я был в тумане
алкогольных паров и подступавшей дремоты — не настолько пьяным,
чтобы это помешало мне вскоре уехать, взяв с собой Сару, но достаточно
охмелевшим, чтобы цепочки умозаключений быстро обрывались.
Некоторое время я провел, разглядывая верхушку горы. Насколько я мог
видеть, выше дома Ричарда других строений не было. Если человек с
вершины жил там, наверху, он должен был прийти с другой стороны, и это,
на мой взгляд, была бы чертовски длинная прогулка.
Ни с того ни с сего сильно закашлявшись, я почувствовал на своей
спине чью-то руку.
— Пруденс? — выдавил я, все еще согнутый.
— Нет, не Пруденс.
Этот голос я не слышал ни разу за вечер, но чей он, знал.
— Вышли проветриться? — спросил человек с вершины.
Я заметил на его лице веселье — он смеялся надо мной.
— Хотите закурить? — спросил я. — Виски? — Я протянул ему стакан
и свою сигарету.
Он показал свою руку: длинные пальцы, длинные ногти.
— Вы не пьете, — сказал я.
А он только ухмыльнулся своей безобразной глупой ухмылкой,
продемонстрировав полный комплект кривых уродливых зубов.
Удивительно, что столь чудовищный прикус не мешал ему говорить, ведь
его голос был самым глубоким и мягким из всех, что я когда-либо слышал.
— Так кто же вы? — наконец спросил я.
Он ответил:
— Приглашенный.
И я припомнил подслушанный сегодня разговор.
— Я наблюдал, как вы спускались с вершины. Там есть какие-то
дома? — проговорил я.
Он осмотрел вершину, поднимая голову все выше, пока взгляд его не
коснулся самого кончика, и ответил:
— Нет, домов нет.
Я подумал — может, он живет в палатке или трейлере и просто
забавляется, заставляя меня таким образом задавать все новые вопросы?
Обычно, когда я кого-то в таком подозреваю, будь то милая девушка,
считающая себя застенчивой, или умник, пытающийся произвести на тебя
впечатление, то я просто отхожу в сторону, даже не послав их подальше, и
они, чувствуя себя отвергнутыми, начинают умолять их выслушать.
Примерно так я всегда и действую.
Но на этот раз я все-таки спросил:
— Где же вы живете на вершине? В палатке? В трейлере? В доме на
колесах? — Я предложил ему все варианты, потому что отчаянно хотел
услышать ответ. Потому что отчаянно хотел знать.
Он ответил:
— Я живу в вершине.
Я не понял, что он имеет в виду, говоря «в вершине», но улыбнулся —
прямо почувствовал, как мое лицо расплывается в этой глупой улыбке, —
улыбнулся и кивнул, будто в его словах была глубочайшая бездна смысла.
— А что же вы делаете здесь, за домом? — спросил я.
Он дал мне прямой ответ. Ужасный ответ. И на секунду я увидел его
таким, каким он был: внезапно я смог его увидеть, увидеть, что вся его
одежда, от низа брючин до воротника рубашки, пропитана кровью —
свежей и уже засыхающей. Кровь капала у него с рукавов, лужицей
окружала его ноги, даже на макушке его лысой головы была кровь, а еще
ею был вымазан рот. Кровь у его губ — вот что было самым страшным.
Она пахла, как краска для рисования пальцами. Но, прежде чем у меня
началась истерика, кровь снова пропала. Человек выглядел безобразным,
но одежда была чистой. Брючины хлопали на свежем ветру, рукава ярко-
белой рубашки были закатаны до локтей. Я задумался: если он в силах
проделать такое, почему бы ему не выглядеть в моих глазах красивым? И
подумал, что он читает мои мысли, потому что безобразный человек
ответил:
— Харизма. Вы знаете, что я имею в виду.
Я засмеялся. Он пошел обратно в дом. А я остался, кивая головой,
какое-то мгновение наслаждаясь потрясающей шуткой. Затем во мне
волною поднялась тошнота, меня вырвало — только слюна и виски, — и
голова снова стала ясной. Я поспешил в дом — Сара, думал я, где же Сара?
Комната для гостей была пуста. В баре тоже никого. Ричард сидел на
табуретке у рояля вместе с человеком с вершины, и они играли «Сердце и
душа».[41] Человек с вершины брал аккорды, а Ричард тренькал, извлекая
мелодию одним пальцем, и хихикал как идиот.
Выбежав на террасу, я столкнулся с Пруденс. Она была пьяна, но,
когда она взглянула на меня, я понял, что сознание у нее достаточно ясное.
С того момента, когда она проскользнула мимо меня на улицу, я знал, что
большие груди и игривый девчачий голосок — это все внешнее, всего лишь
оперение, с помощью которого Пруденс получает то, что хочет. Я уже тогда
знал, что этим она подобна мне, и восхищался ею. Поэтому сейчас, вместо
того чтобы просто пренебречь ею ради Сары, я остановился и сказал, что у
нас всех большие неприятности.
— Да, я вроде что-то такое заметила, — ответила она, указывая
большим пальцем на задний двор. В ее спокойствии было что-то
неправильное, как и во всем, что творилось здесь сегодняшней ночью. Она
продолжила: — Я как раз собиралась уехать. Но машина заблокирована. И
я попыталась найти кого-то, кто…
— Тогда иди к моей машине — она серебристого цвета, последняя на
дорожке. Иди и подожди меня там. Я заберу Сару.
— Сару? К черту Сару! Зачем она тебе? — откликнулась она.
Я почувствовал, что разум ее затуманивается. Так что она послушалась
меня и двинулась к выходу. Лучше делать, что сказал я, чем то, о чем ее
попросил человек с вершины. Я прошел через почти пустые комнаты и
наконец вышел на задний двор, где, как я знал, все и должны быть.
Я постарался не вдумываться в то, что увидел. Поскольку не было ни
луны, ни звезд, то я в любом случае не смог бы разглядеть детали. Но двор
был устлан телами. Многие — раздеты, все — навзничь. У кромки леса
тела, подобно мешкам с песком, образовали небольшую стенку. Они были
аккуратно сложены друг на друга, но были и заплутавшие. Например, труп
Майкла я заметил всего в пяти футах от себя. А потом увидел Сару — на
ногах и в полном изумлении. Тут я понял, что «Сердце и душа» больше не
звучит. Было слышно, как под ногами Сары шуршит трава.
Я не мог говорить — даже порыва такого не было. Я побежал к Саре,
обнял ее и повел в сторону дома, прочь от открытой двери террасы, прочь
от Ричарда, который, шатаясь, вышел во двор, напевая «Сердце и душу».
Он пел, что влюбился — «безумно».
Пруденс на дорожке не было, и я подумал, что это к лучшему — раз
она у него, то это дает нам немного времени, и есть шанс, что я останусь в
живых, и Сара тоже. Я тащил ее вдоль дорожки почти что волоком. Открыв
машину, я втолкнул Сару на пассажирское сиденье, затем завел мотор и дал
задний ход, чтобы развернуться. В свете фар — автомобиль еще был
развернут к дому — я увидел Пруденс, она лежала на спине. Похоже, ее
тело только что было прямо под передним бампером. Она дернулась, всего
лишь раз. Я не мог оторвать глаз от ее груди: брызги веснушек,
исчезающие в расщелинке.
Горная дорога была настолько разбита, что я не мог ехать быстро без
риска сломать ось. Мы находились уже очень близко… очень близко к
подножию горы, когда я услышал стук внутри багажника. Я нажал на
акселератор и почувствовал, как сдвинулось что-то тяжелое. Сара смотрела
вперед так спокойно, будто мы выехали на прогулку. Раздался еще один
громкий удар, и крышка багажника откинулась. В зеркало заднего обзора
ничего видно не было, кроме этой серебристой крышки. Я вел машину,
едва объезжая валуны, подпрыгивая на ухабах, ругаясь каждый раз, когда
передние колеса увязали в грязи, пока — совершенно невероятно —
человек с вершины не уставился на меня сквозь ветровое стекло. Он стоял
на четвереньках, словно прилипнув к капоту, руки и ноги были
расставлены, лицо — в нескольких дюймах от стекла. Он больше не
скрывал свою сущность: оголенные зубы измазаны в крови, летят брызги
кровавой слюны, из ноздрей валит кровавая пена. Внезапно я почувствовал
странное спокойствие. Остановил машину. Мы с Сарой вышли.
Человек с вершины снова надел маску. Одним грациозным движением
он спрыгнул с капота. Я слышал, как хрустели камни под его ногами, пока
он шел к Саре. Глядя на меня, он положил руку на ее правое плечо. И Сара
полностью расслабилась — не знаю, как только не рухнула. Он схватил ее
за волосы и, дернув, заставил склонить голову набок. Она подмигнула мне
так, будто весь день ждала, чтобы с ней такое проделали.
Мог ли я двинуть хоть пальцем, чтобы его остановить? Нет. Его глаза
не отрывались от моих, словно удерживая в ловушке. И вся моя жажда
выжить, все желание, чтобы выжила Сара, просто утекли прочь — были
высосаны из моих мыслей. Я потянулся к нагрудному карману, медленно
вынул сигаретную пачку, взял сигарету, постучал ею о коробочку и закурил.
Я стоял, курил и смотрел, как он вырывает кусок плоти из горла Сары
этими своими дурацкими неровными зубами и, раззявив рот, ловит им
поток, хлещущий из ее артерии. Я наблюдал за ним, а он — за мной.
Ухмылялся ли он, пока пил? Да, безусловно, и я улыбался в ответ, улыбался
и курил, курил так истово, что фильтр вспыхнул прежде, чем я наконец
уронил сигарету и затоптал ее.
Оторвав взгляд от собственной ноги, вдавливавшей окурок в
дорожную грязь, я поднял глаза — и увидел, что эти двое исчезли. Они с
Сарой исчезли. Я посмотрел на вершину горы. Стоял и смотрел так около
часа. Наконец я был свободен. Дрожа, я скользнул на водительское сиденье
и покатил с горы вниз, в Долину гремучих змей. По небосводу расползался
голубой свет.
Три дня я слушал радио. Индикатор на шкале застрял где-то между
двумя станциями. Временами лучше было слышно одну, временами —
другую. Я слушал новости, уроки Библии, органную музыку, псалмы…
Когда обе станции слабели, до меня доносилась какая-то более мрачная
волна: два голоса, дисгармоничная музыка, трясина помех. Последние дни
всю еду я заказывал на дом. На полу сама собой скручивалась жирная
вощеная бумага, валялись недоеденные сэндвичи, выдохшаяся содовая,
пластиковые упаковки… Я целыми днями сидел в кожаном кресле. Даже
спал там — часто просыпаясь, чтобы убедиться, что все окна закрыты на
щеколды, что засовы на двери задвинуты. И, хотя я вовсе не был небрежен,
провожая рассыльного, после его ухода я все равно каждый раз налегал на
запертую дверь и дважды проверял замки. Я грыз ногти и курил — нашел
завалявшуюся пачку в спальне. Марка была не моя — их кто-то забыл,
чужие сигареты: какая-то женщина из тех, что я сюда приводил, оставила
свои. Я думал о том, как можно было предотвратить случившееся, но я
ничего не смог бы сделать. В каких-то мелочах я бы мог поступить по-
другому — не тянуть так долго, прежде чем забрать Сару (и не посылать
Пруденс одну). Но даже такие мелочи, казалось, были за пределами
возможного — я не смог бы вести себя иначе. Моя собственная личность,
мои собственные желания обретали в моем мозгу чудовищные контуры.
На третий день я вспомнил о книге, которую дал Саре, — небольшой
сборник рассказов. Образ этой книги пролез ко мне в голову, абсолютно
незваный. Я тут же попытался прогнать его — изо всех своих сил. Книга,
должно быть, еще находилась в доме Ричарда. Я мог представить ее в
любой комнате — в баре, рядом с прозрачной пустой бутылкой, в гостевой
комнате на кушетке и так далее. Книга — и пустая комната вокруг нее. Мои
мысли непрерывно возвращались к книге. Книга как объект. Книга как
образ. Книга как литература: были ли рассказы связаны с событиями той
ночи? Подчас, как только меня одолевал сон, эти истории начинали
казаться несомненно пророческими — как же я, прочитавший этот
сборник, не догадался, что происходит на вечеринке? Я покинул квартиру,
чтобы отправиться за книгой. Крошечная часть моего сознания кричала,
чтобы я этого не делал, указывая, что все, происходившее вокруг дома
Ричарда, было безумием.
Я ехал в гору, постукивая по рулю, жуя незажженную сигарету, — и
наконец миновал «кирпич» на подступах к владениям Ричарда. Только
возьму книгу и уйду. Книга снова будет у меня. Высоко стоявшее в небе
солнце светило ярко — ничего не случится, я только зайду в дом, заберу
книгу и выйду, положу ее на пассажирское сиденье или, может, к себе на
колени. Как только она у меня окажется, я снова смогу мыслить разумно,
смогу вернуться к нормальной жизни.
Тела Пруденс на дорожке не было. Я вспомнил стену из трупов,
которую сложил человек с вершины.
Я был рад, что беспорядок после вечеринки так и остался — бутылки,
пепельницы, полные окурков, сдвинутые со своих мест вещи, недопитый
виски и прочее. Если бы человек с вершины нашел время убрать дом — эта
мысль могла свести меня с ума, — если бы дом был заперт, как случалось,
когда Сара и Ричард куда-нибудь выезжали, я крайне встревожился бы.
Здесь действительно была вечеринка. Человек с вершины действительно
приходил. Коснувшись книги, я уже знал, что пришел вовсе не за ней, и
явился не по своей воле.
Вершина на фоне ослепительного сияния выглядела черным острием.
Я начал карабкаться к ней. В своей темной одежде я страшно потел. Если
бы кто-то стоял у входа в дом Ричарда, смог бы он вообще меня разглядеть?
Только блеск венчавших гору валунов. Я нашел расселину, которая, как я
уже знал, была домом человека с вершины. «Я живу в вершине», — сказал
он.
Я уселся на краю. Зазубренный полумесяц, зиявший в склоне горы,
словно лунное серебро выжгло здесь свой отпечаток. Наклонившись
вперед, я почувствовал дуновение влажного воздуха — будто выдох.
Воняло аммиаком и пылью. Я курил, пока сигарета полностью не сгорела и
пока свет тем самым не покинул меня. Совершенно не хотелось здесь
находиться, но я понял, что уйти отсюда невозможно.
(перевод М. Никоновой)
Саймон Бествик
ЛАЗЫ
Отдаленная капель и тихий детский плач не могут разрушить царящую
здесь тишину.
Луч фонаря выхватывает из тьмы кирпичную кладку, ей почти двести
лет, но держится она крепко.
Кирпичи ручной работы, добротное качество девятнадцатого столетия.
Редкостная удача.
Осадок цвета охры застыл вдоль кромки канала. Пронизывающий
холод и сырость. Черная-черная вода.
Тело Джин тесно прижимается к моему в маленькой лодке. Мы
хорошо укутались. Слава богу, мы одеты по-зимнему — здесь, внизу, очень
холодно. Снова везение. И все-таки я чувствую ее тепло, и во мне что-то
шевелится: в первый раз с тех пор, как знаю ее, я думаю о ней как мужчина
о женщине. О том, какова она обнаженная, и меня тошнит от самого себя.
Думает ли она обо мне как о мужчине?
Я вспоминаю Аню и заставляю себя сосредоточиться на туннеле
впереди. Фонари позволяют нам видеть только на несколько ярдов.
Пытаюсь не задумываться, на сколько их хватит.
Мы плывем по каналу. Остальные — следом за нами.
Царящую здесь тишину лишь иногда нарушает тихий, случайный
плеск весла.
Или звук, с которым в воду падает капля со стены либо с потолка.
И плач, детский плач.
Я же храню молчание.
* * *
* * *
* * *
Аня была… ну, конечно, Аня была моей подружкой. Вы должны были
уже догадаться. Разумеется, и гораздо большим тоже. «Подружка» —
звучит как-то обыденно и по-детски. И вообще, все было не так.
Мы не были женаты или помолвлены. Даже не говорили на эту тему.
Даже не жили вместе, хотя об этом как раз заговаривали. Просто не могли
выбрать, где именно будем жить. Ее тесная квартирка, моя тесная
квартирка или какое-то новое место.
Впервые я увидел ее в баре в центре города, недалеко от ее работы, —
подошел, заговорил, конечно, но не думал, что у меня есть хоть какой-то
шанс. Она была блондинкой с голубыми глазами — классическая
красавица. Но я ей понравился. Больше чем просто «понравился», как
оказалось.
В странах Восточного блока полно подобных красоток. Бог знает
почему. Я однажды пошутил: если все полячки похожи на нее,
неудивительно, что Польшу постоянно захватывают. Как сейчас помню, она
поколотила меня подушкой. Но при этом хохотала.
Она не была тупой блондинкой. Она была полячкой, студенткой.
Взрослой студенткой, надо добавить. Двадцати восьми лет — на два года
старше меня. А я был учителем. У нее уже была степень, полученная в
Польше. Английская литература. Она могла отстоять свое мнение в любой
дискуссии о поэзии. И это было здорово. Нам было о чем поговорить. Ките
и Джон Донн, Уилфред Оуэн (ее любимец) и Р. С. Томас (мой). В
Манчестерском университете она изучала бизнес.
К началу событий мы уже были вместе около года. Примерно столько
же, плюс-минус, я преподавал в школе. В хорошей небольшой школе в
пригороде, с маленькими классами, — теплое местечко для учителя. У
меня были работа и Аня. Я был так счастлив. Дьявольски счастлив.
Следовало бы знать, что так не может продолжаться долго.
В это время Аня должна была быть на работе. На последнем курсе
было два или три свободных дня в неделю, поэтому она устроилась в офис,
чтобы самой платить по счетам. В самом центре города. Фактически в
эпицентре взрыва, как я догадался. У нее не было ни шанса. Я сказал себе,
что все произошло очень быстро.
* * *
* * *
* * *
* * *
Мы пробирались через руины школы. Подошли к тому, что осталось от
мистера Раттлера.
Я сказал детям:
— Не смотрите.
Желчь подступала к горлу. Запах жареной, обуглившейся свинины.
Чтобы попасть туда, куда мы направлялись, нужно было пройти мимо
кабинета физики. Он единственный, бог весть почему, оказался более-
менее цел.
Фрэнк Эмерсон вскричал:
— Подождите! — И он бросился в лабораторию.
— Фрэнк! — воскликнул я в ответ. — Нет времени…
— Доверься мне.
Он распахнул дверь кладовки и секундой позже появился снова,
сжимая в руках нечто, выглядевшее как металлический ящик с
присоединенным к нему микрофоном.
— Что…
Он включил микрофон, раздалось еле слышное пощелкивание.
— Счетчик Гейгера, — произнес он.
Я уже готов был спросить, откуда тот взялся — тогда этот прибор уже
нечасто можно было встретить в школах, — но смысла не было. Дареному
коню в зубы не смотрят, и так далее.
— Ты гений, — сказал я. — Пошли.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Туннель бесконечен.
Ярд за ярдом. Он все тянется, тянется, тянется…
Фонарик погас. Использованные батарейки летят на пол. На их место
встают новые.
Но они не вечны.
Мы продолжаем идти.
Лаура Роджерс продолжает плакать.
Наконец мы доходим до развилки. Направо или налево? Я выбираю
левый туннель. Мы уже достаточно поворачивали направо, и глядите, куда
это нас привело.
Мы дважды останавливаемся. В первый раз я жду, пока счетчик
Гейгера не закричит мне, чтобы я шел дальше. Во второй раз я его даже не
включаю.
Просто продолжаю идти, ведя за собой детей. Как крысолов с
дудочкой, идущий внутрь волшебной горы. Но здесь нет деревьев, на
которых растут леденцы. Мой желудок урчит. Я не думаю об этом. Мимо
пробегает что-то маленькое. Я не вижу, что это. Крыса. Еда. Нет. Нельзя за
ней. Потеряешься и никогда не вернешься обратно. Обратно — куда?
Продолжаю идти. Идти дальше. И дальше.
Лаура Роджерс продолжает плакать. Плач становится хриплым. Я
должен сказать ей, чтобы она прекратила, но, кажется, не могу. Все, что я
могу, — это переставлять ноги: одна, другая…
Ее дыхание становится прерывистым. И плач переходит в крик.
Остановить ее. Успокоить.
Но стоит мне только подумать об этом, она визжит.
Вопли, тревожные выкрики, звуки борьбы, удары.
— Нет! Нет! — взвизгивает она, разрывает нашу цепочку и,
спотыкаясь, бежит по лазу назад.
Лаура некрупная девочка, ей только пятнадцать, и для своего возраста
она невысока, но она отшвыривает Джин, как куклу, когда та пытается ее
удержать. И, продолжая вопить, убегает.
— Лаура! — кричу я. — Лаура!
Но она исчезает. Бежит обратно к пещере. Не зная, что пещеры там не
окажется. И кричит, кричит всю дорогу.
Вопли и рыдания постепенно замолкают, эхом отдаваясь в тишине. И
вот Лауры нет. Мы все ждем последнего крика, который скажет нам, что
Лаура встретила свою судьбу, но не дожидаемся.
Она просто удаляется. Исчезает. И вот ее нет. Ее поглотил лаз.
Дети плачут. Трое самых младших — в конце цепочки, перед Джин, —
почти в истерике. Она крепко их обнимает.
Я кричу:
— Не двигаться!
Вспыхивает фонарик, быстро считаю по головам. Все на месте. Кроме
одной. Лаура Роджерс. Первая, кто ушел.
Я. Джин. И дети — теперь семеро.
Хрипло командую:
— Каждому крепко взяться за идущего перед ним.
И мы движемся дальше.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Фонарь гаснет.
Я трясу его изо всех сил, стучу по нему, но на этот раз он вырубается
окончательно. В конце концов я выпускаю его из рук.
Тьма абсолютна.
Я иду в нее, выставив руки вперед.
Страшась того, чего они могут коснуться.
* * *
Теперь я едва переставляю ноги. Я так устал. Так голоден. Так хочется
пить. Боже!
Бреду и бреду. Спотыкаюсь и шаркаю.
Ударяюсь о стену. Ай! Ощупываю ее. Ползу, толкая себя вперед.
Упираюсь руками, отталкиваюсь, снова упираюсь. Снова отталкиваюсь. И
так далее. И так далее.
Что-то обжигает мои глаза. Что?..
Свет. Это свет. Как давно я видел его в последний раз.
Где же он?
Впереди. Теперь я вижу. Лаз впереди изгибается. Бреду туда. Неужели
наконец выход?
Я огибаю угол. И замираю.
Мне навстречу выходит Аня. Пока лишь силуэт, и она кажется тоньше,
чем я помню, но это она.
— Привет, Пол.
Из моей глотки вырывается хрип. Я хотел бы поверить, но…
— Пол?
Она делает шаг вперед — очень медленно, шаркая. Я пячусь.
— Дорогой?
Отступаю быстрее. Раздается ужасный треск — лодыжка наткнулась
на каменный обломок. С криком падаю.
— Ш-ш… Тихо, мой маленький. Ш-ш… Она протягивает ко мне
руки. — Все хорошо.
Закрываю лицо, ее шаркающие шаги приближаются.
— Все хорошо.
Молюсь, чтобы смерть пришла ко мне раньше, чем Аня.
Но — увы.
(перевод М. Никоновой)
Благодарности
Огромное спасибо Джону Кенни, Фрэнку Ладлоу, Дэвиду Мерфи,
Юджину Майеру, Шейле Уильямс, Брайану Биньовски, Харлану Эллисону
и Чарльзу Тану.
notes
Примечания
1
Фуга — медицинский термин, психическая реакция на потрясение,
выражающаяся в бесцельном бегстве.
2
«This is your life» («Это твоя жизнь») — популярное реалити-шоу на
американском телевидении, впервые вышедшее в пятидесятых годах и
неоднократно возобновлявшееся.
3
Парусник Улисса (лат. Papilio ulysses) — крупная дневная бабочка
Южного полушария, бывает ярко-синего цвета.
4
Зинфандель (англ. Zinfandel) — калифорнийское вино из винограда
особого сорта с тем же названием.
5
Лагерштетт: дословно — залежное место (нем. die Lagerstatte). В
палеонтологии — особый тип захоронения окаменелостей, при котором
сохраняются отпечатки даже тех существ, которые обычно не оставляют
ископаемых останков.
6
The Tenderloin — неблагополучный район Сан-Франциско.
7
Диафрагма — в данном случае женский контрацептив.
8
Жемчужные врата в английской культуре являются синонимом врат в
Царствие Небесное. Источник образа — цитата из Откровения Иоанна
Богослова: «А двенадцать ворот — двенадцать жемчужин: каждые ворота
были из одной жемчужины» (Откр. 21:21).
9
«Обезьянья лапка» — знаменитый рассказ английского писателя
У. В. Джейкобса в жанре хоррор (1902 г.). Засушенная обезьянья лапка
исполняла три желания владельца, но за все это он платил непомерную
цену.
10
«Boston Red Sox» — знаменитая бейсбольная команда.
11
Последняя строка стихотворения Роберта Фроста «Остановившись на
опушке в снежных сумерках» («Stopping by woods on a snowy evening»), в
переводе Г. Кружкова.
12
Воинское звание в ВВС США между штаб-сержантом (Staff Sergeant) и
мастер-сержантом (Master Sergeant).
13
В оригинале «If Angels Fight» — цитата из пьесы Уильяма Шекспира
«Ричард II». Здесь и далее цитаты приводятся в переводе А. И. Курошевой.
14
У. Шекспир «Ричард И», акт III, сцена 2.
15
Филип Марлоу (Philip Marlowe) — частный детектив из Лос-
Анджелеса, персонаж многих рассказов и романов Раймонда Чандлера.
16
«Двенадцать шагов» — программа смены приоритетов и ухода от
алкогольной зависимости, используемая движением «Анонимных
алкоголиков».
17
В программе «Двенадцать шагов» движения «Анонимные алкоголики»
спонсор — участник программы с большим стажем трезвости, которому
исповедуется и полностью доверяет другой участник.
18
Пер. Т. Шишкиной.
19
eBay Inc. — американская компания, предоставляющая услуги в
областях интернет-аукционов (основное поле деятельности), интернет-
магазинов, мгновенных платежей.
20
Motor City — прозвище г. Детройт, центра автомобильной
промышленности США.
21
Нэнси Дрю (Nancy Drew) — литературный персонаж, девушка-
детектив, известная во многих странах.
22
Слово phoenixgirl в адресе электронной почты может означать как
«девушка-феникс», так и девушка из Феникса, столицы штата Аризона.
23
Название военно-транспортного самолета (НС-130).
24
Если в России при игре в лото число 11 называют «барабанными
палочками», то в Англии его называют «ножками» («Legs eleven»).
25
Фрагменты из стихотворения Р. Киплинга «Песня контрабандиста»
приводятся в переводе И. Грингольца.
26
Майны (лат. Acridotheres) — род певчих птиц из семейства
скворцовых. Распространены в тропической Южной Азии от Ирана на
восток до юга Китая, а также в Индонезии.
27
Река, впадающая в Тайский залив, на берегах которой расположен
Бангкок.
28
Бельэтаж — первый ярус зрительного зала в театре — первоначально
предназначался только для зрителей в вечерней одежде.
29
Отсылка как к стихотворению Т. С. Элиота «Суини среди соловьев»,
так и к серии произведений различных авторов о Суини Тодде, зловещем
брадобрее, и его подруге миссис Ловетт. У Элиота имя Суини носит
оригинальный персонаж Цикла стихов, получеловек-полуживотное.
30
Loup-garou (произносится «лу-гару») — оборотень (фр.).
31
Гром-птица, или громовая птица (thunderbird), — в мифах ряда
индейских племен сверхъестественное существо, которое вызывает грозу и
сражается с водяными змеями.
32
Космическая струна — гипотетический реликтовый астрономический
объект, представляющий собой гигантскую складку пространства-времени.
33
Мацератор — дробилка, машина для измельчения промышленных
отходов.
34
Рекурсия — процесс повторения элементов самоподобным образом.
Например, если два зеркала установить друг напротив друга, то
возникающие в них вложенные отражения — это одна из форм
бесконечной рекурсии. В программировании рекурсией называют вызов
функции (процедуры) из нее же самой.
35
Имя Ганзель (Гензель, нем. Hansel) означает «маленький Ганс (Hans)».
A «die Gans» по-немецки «гусь».
36
Инфорсер — член гангстерской банды, функцией которого является
принуждение к выполнению ее требований или приведение в исполнение
ее приговоров.
37
В оригинале «The Angelcake». Angel cake (дословно «Ангельский
пирог», англ.) — торт по известному рецепту, двухслойный, бело-розовый,
с розовым кремом.
38
Ручная пила, представляющая собой изогнутую дугой раму из
металлической трубы, на которую натянуто полотно пилы с крупными
зубьями.
39
Марблс (англ. marbles) — игра, в которой используются небольшие
разноцветные шарики, как правило стеклянные. Их надо катать так, чтобы
они сталкивались друг с другом.
40
«Человек, который упал на землю» (The man who fell to Earth) —
британский фантастический фильм 1976 года, режиссер Николас Роуг, в
главной роли Дэвид Боуи.
41
«Сердце и душа» (англ. «Heart and soul») — известных песен с таким
названием множество, но, судя по всему, здесь речь идет о песне 1938 года,
написанной Френком Лессером (Frank Loesser).
42
«Бравый шотландец» (англ. «Scotland the Brave»), автор — Клифф
Хэнли (Cliff Hanley), один из неофициальных гимнов Шотландии.
43
«You Canna Shove Your Grannie Off The Bus» (шотл.) — шотландская
детская песенка.
44
«Песня мингалейских лодочников» (англ. «Mingulay Boat Song»)
знаменитая шотландская песня, написанная в тридцатых годах Хью
С. Робертсоном (Hugh S. Roberton) на народную мелодию.