Interesting To Read - Danishevskiy - Print

Илья Данишевский
МАННЕЛИГ В ЦЕПЯХ
Книга поэта Ильи Данишевского «Маннелиг в цепях» продол-
жает серию «Новые стихи. Дебют».
Серия «Новые стихи» основана в 2015 году независимым

книжным проектом «Порядок слов».
Экспертный совет: Анна Изакар, Елена Костылева,

Илья Кукулин, Станислав Львовский, Галина Рымбу,
Александр Скидан, Андрей Черкасов,
Константин Шавловский.
ББК 83.3 И. Данишевский

УДК 82 Маннелиг в цепях / Предисл. Е. Фанайловой. — СПб.: Порядок
слов, 2018. — 144 с.
Д18
ISBN 978-5-9908277-5-2
СОДЕРЖАНИЕ
4
Е. Фанайлова. Осиное гнездо6
Т ЕНИ НАД МУ ТАБОР 12
УЗЕ Л // ЛОТОФАГИ 26
АВТОБИОГРАФИЯ Т РАВЛИ 42
ПЛОТНЫЕ ОБЯЗАТ Е ЛЬСТ ВА

(T EM PESTAD GR ANDE AM IGO) //
ЛЕСТ РИГОНЫ56
У БЕЖ ИЩЕ 68
НЕФ // СИРЕНЫ 80
ЧРЕЗМ ЕРНОЕ УСИЛИЕ 88
ОБ ЛОМКИ НАВУ ХОДОНОСОРА, P. 1 96
GASLICHT // ЦИРЦЕЯ 108
ОБ ЛОМКИ НАВУ ХОДОНОСОРА, P. 2 116
ВОЗМОЖ НОСТЬ ОСТОВА 134
5
ОСИНОЕ ГНЕЗДО
6
К этому корпусу текстов хорошо бы иметь не предисло-
вие, а интро, как к альбомам рэперов. Думаю, что Илья
и есть современный рэпер, новая звезда в мире литерату-
ры не хуже Оксимирона, — так много частной (закрытой,
на все ключи замкнутой) жизни на фоне текущей поли-
тики и злобы дня в жестком формате им зафиксировано,
и на столь многих людей вокруг себя он влияет. Такое ин-
тро мог бы написать, по моим представлениям, Андрей
Левкин, чье письмо, иррациональное и суггестивное, лич-
ное и общее, тактильное и интеллектуальное, лежит в том
же методологическом поле. Или Дмитрий Волчек, на ко-
торого уже ссылались рецензенты Данишевского. В этом
письме есть особенность, с которой я, как автор предисло-
вия, которое не заменит интро, не всегда могу справлять-
ся. Попробую обойтись без спойлеров, которые понадобят-
ся авторам будущих рецензий.
Илья говорил на одной нашей встрече, когда мы об-
суждали сочинения молодых людей о семейной памяти
(издательский проект «Мемориала» и издательства «АСТ»
7
«Ангедония», которые курирует Данишевский), пример-
но так. В семейной истории о трагедиях ХХ века ни он,
ни люди его поколения и круга не видят нужды. Слишком
мало подлинной, а не придуманной, информации о се-
мье, слишком много о себе самом стало известно наблю-
дателю современной политической истории в последние
годы. Тогда меня это немного удивило. Теперь, после про-
чтения корпуса его текстов, представленных здесь, ста-
новится понятнее ход его рассуждений и метод. Тому, кто
вошел в темные воды своего психического и хочет достичь
последних глубин знания о человеке практически без по-
мощи специалистов и праздных сочувствующих, мало
помогает история ГУЛАГа и Холокоста, тексты Шаламова
и Ханны Арендт. Их литература — всего лишь слова, ще-
кочущие нервы, и поколение Данишевского не может
интеллектуально и морально согласиться с такой кар-
тиной своего метафизического. Реакции Данишевского
похожапохожи на то, как израильские внуки выживших
в Холокосте не хотят сегодня ехать в Освенцим на экскур-
сию, там не развлекательная программа, и мы не жертвы.
Об этом Сергей Лозница снял свой потрясающий фильм:
мы можем почувствовать Аушвиц, или он остается аттрак-
ционом? Ответ Ильи таков, что мы, как отважные и раз-
умные люди, живущие здесь и сейчас, не можем верить
чужим свидетельствам, однако обязаны иметь дело со
своим психическим статусом. Каждый день отдавать себе
отчет в своем психическом травматизме. Фиксировать
свои частные раны, чтобы двигаться дальше и становить-
ся субъектами современного политического поля. В его
тексте так много событий восточноевропейской полити-
ческой истории последних четырех лет, которые делают

его героев ее акторами, идиотами, страдальцами и поло-
умными лузерами, что вопрос об ангажированности ав-
тора отпадает. Как говорят нам основатели документаль-
ного театра, эта книга написана из ноль-позиции.
8
Про людей круга Ильи и самого автора мне интерес-
Осиное гнездо
но вот еще что. Они выносят на площадку поэтического
высказывания всю личную психоаналитическую про-
блематику. Это персональный травматизм, детали ко-
торого надо было бы, как кажется на первый взгляд,
обсуждать с аналитиком в закрытом режиме. Это инфор-
мация для читателя, который готов быть со-аналитиком
автора. В этом смысле мы не пассивно читаем литерату-
ру Данишевского, мы находимся в области contemporary
art, когда зритель перформанса является его соучастни-
ком, и каждый может воткнуть иголки в тело Марины
Абрамович. Или взять с собой перекись водорода и йод для
прижигания ран художника, сделанных другими.
Начало книги, ее собственное интро, сделано как исто-
рия воспитания чувств во французском или англоамери-
канском духе старых времен: нравы в закрытых панси-
онах и монастырях прошлых веков мало отличаются от
повадок персонажей «Повелителя мух». Как и правила для
старших школьников загнивающей советской империи
с их неподконтрольным гомоэротизмом и квазиэротикой,
метафизикой эротического. Мне нравится, хотя здесь дур-
ное слово «нравится», как персонажи Данишевского и его
альтер эго бьются до крови и до клинической депрессии,
практически до смерти, за свою экзистенциальную свобо-
ду и эротический выбор, который сродни политическому.
Я бы читала эту книгу в духе акцепции кино
Фассбиндера, начиная с его ранних фильмов: сперва не-
доумение, что хотел сказать автор. Недоумение от предъ-
явленного потока жизни, от неспособности автора к ки-
нообразу, к моральному финалу для зрителя. На третьем
фильме ты понимаешь, о чем это он, и этот тип речи ста-
новится твоим неизбежным. Чем-то, к чему ты будешь по-
стоянно возвращаться в своем уме. О неоготике и необа-
рокко в текстах Данишевского уже довольно написано,
нет смысла повторяться. Там есть эпизоды в духе Павла
9
Пепперштейна и позднего концептуализма, но это всего
лишь один из способов речи автора.
Это книга об отце и матери. О наших отцах и матерях,
как они нам рассказывали о роке и роде, о семейной исто-
рии, через то, как они нас критиковали и вмешивались
в наш секс и наши любовные связи, со своими коммента-
ми на кухне или по телефону. О том, что с нами бывает,
когда они умирают.
Это книга о войне, которая будет длиться, пока распа-
дается Советский Союз. Этот исторический период будет
длиться какое-то время, что мы не можем предсказать
и увидеть в перспективе. Автор интро предполагает, что
автор текста об этом не слишком думал. Не хотелось бы
приписывать ему свои мысли.
Это обо всех наших любимых.
Да, почему «Осиное гнездо». Выбираю эту главу из кни-
ги Данишевского, для меня центральную в повествова-
нии, как если бы начать читать «Ворота Расемон» с раз-
ными сценариями из точки реального равного для всех
и понятного сюжета с наличием осиного гнезда в твоем
доме. У меня была похожая история с осами в моем доме,
только я была взрослой, в отличие от автора книги. Эти
осы с их подпольным гнездом были биологическими кон-
курентами живущих в доме людей, и брат с товарищами,
приняв алкоголя на свой др, поджег осиное гнездо, кото-
рое располагалось в так называемом летнем холодильни-
ке (это ящик в стене кухонь брежневского строительства
для хранения продуктов зимой), а потом брат с парнями
его выбрасывали прямо руками в окно. Я увидела кар-
тину битвы между осами и людьми на следующий день.
Валялись разбитые стекла, пахло пожарищем, недобитые

осы вились над кочевниками и боролись за свою победу.
Люди победили, они лечила ожоги на руках, но и осы до-
рого заплатили за свое поражение. Подвиг их анонимен,
однако бессмертен.
10
Тебя должно что-то ужасно ужалить, чтобы ты начал
рассказывать, как все на самом деле происходит. Наше
тело и его длительная память хранят это осиное гнездо
в средостении.
Елена Фанайлова
ТЕНИ НАД МУТАБОР
12
над проемами тени выделяющие летний жир
где длинные дети стрекоз ловят своих головастиков и хелицерами сквозь
мембраны
и просто обернись и нет потому что дым может прятать в ночи капилляры
и капилляры рабочих и бумажных студентов и прилежные доводы разума
и прилежные сбои сердца и тех кто ходил смотреть
вдоль волчьих ягод в суггестии ржавых заборов
и тех кто ходил смотреть воробья в искусственном драпе крапивы бумажных

его тетрадей
и еще под сутулым небом и летнего жара втянутого для и вылитого наружу
не совпадая с шагом рабочего и сбитым прицелом студента

покупателя кофе и исследующего длинноты дискурсивного поля антарктики
или арктики или там где пингвины
с делением паузы жеста в просветах длинных детей стрекоз и в вязаных
шапках
с подвязками и в словах с резинкой сквозь рукава
и другие дела и просто обернись и нет это не та рука

или — уже не та
Почти каждый день я прихожу к нему и трем

его братьям. А в другие дни приходим ко мне. Самый
младший из его братьев всегда лезет обниматься; мы
смотрим «Лангольеры», большие комки плоти поедают
время, гоняются за экипажем корабля, большие дворовые
собаки, как бы вывернутые наизнанку, — только липкая
сторона и слюни. Он спрашивает меня, как это —
летать на самолете, я рассказываю. Когда я прихожу,
его мать всегда завязывает волосы косынкой, она тоже
смотрит с нами фильмы, игнорируя их возрастные
ограничения. Иногда слышно, как она плачет на кухне,
мы увеличиваем звук, чтобы не вторгаться к ней, чтобы
13
она с одной стороны знала, что мы знаем, а с другой —
что не знаем всего от начала до конца. На контрольных
по математике мне разрешают писать оба варианта,
чтобы его не избил отец. Потом мы идем по улице, когда
теплеет — это может длиться очень долго, он говорит, что
будет продавать лохам шарики для пейнтбола (сотки,
битки, карточки с покемонами и героями «Смертельной
битвы»), потому что ему надо купить брату тамагочи.
Когда темнеет, мы иногда продолжаем ходить, скорее
кругами вокруг неработающей котельной, разделяющей
наши дома, а когда совсем темно — идем к нему, где
мать укладывает его братьев. Смотрим фильмы без
звука, иногда на перемотке, только любимые моменты,
например, когда в «Звездном десанте» жук-мозг
всовывает жгут в человеческий череп и высасывает
нейроны, или когда в «Лунатиках» кто-то втыкает
смотрителю кладбища карандаш в ухо. Его отец бреет
меня машинкой, а мой вывозит нас на большое озеро,
тихие огни растворяются, почему-то падают в воду, хотя
это должны быть светлячки или ошибки зрения дружбы,
которую рассматривают через стекло. Я очень подробно
смотрю, как он завороженно ловит рыбу. Это время, когда
мы не разговариваем очень долго, хотя пустые водоемы
отвлекают от времени, и хотя они пусты, и почти ничего
не ловится, словно он держит удочку под неверным
углом, азимут проходит где-то еще — далеко. Когда мы
возвращаемся, он сразу идет домой, чтобы убедиться,
что с матерью ничего не случилось. Когда мы гуляем
вокруг котельной, ему важно иногда смотреть, как окна
его квартиры светятся. Он любит вспоминать сестру,
мутно, как вещь из глубоких слоев, разглядывая, чтобы

убеждаться. Он думает, какая из девочек должна ему
нравиться. Потом не принимающий решений плавный
запах осени, он думает вслух о Насте, Полине, Маше,
о том, как что-то чпокается, издает звук, похожий на
14
полиэтилен с пупырышками, как что-то между нами
тени над мутабор

всегда происходит, когда он говорит их имена, смотрим
на большие скопления стоячей воды у железной дороги.
15
А его (2; next или second?) больше всего тревожило
имя Кузьма. Он запинался, когда нужно было
представиться, его желание иерархии было больше
про то, что все они знают твое имя, и не нужно
представляться, — хотя бы этого больше нет. Он гуляет
в майке «Distemper», а спит в обнимку с большим
котом, в его квартире запах паркета. Каждый раз,
когда мы идем на карьер — всю дорогу — все время —
каждый подъем — он напоминает, что, может быть, мы
придумаем что-то другое, он слишком толстый для этого
скучного дерьма. Потом он демонстративно прыскает
себе в горло. Ему нравится рассказывать про астму, что
она может вызывать судорогу, кровавую пену, которая
поднимается наружу, как у рыжего кота — когда он был
мелким, и ему впервые гоняли глистов — лоснящиеся
черви ползли не только из задницы, но и через рот;
этот кот, который уменьшился, сблевав всех червей,
буквально сдулся, был для него синонимом его астмы —
особым оправданием, чтобы отгородиться, замереть
в пространстве, начать смотреть вперед, разглядывая
приступы и призывы. Он несколько дней не пускал кота
в кровать, а когда мы — каждый раз — оказываемся
у карьера, он начинает, что слишком толстый, чтобы
раздеться, даже — или особенно — если мы здесь совсем
одни. Ему бы хотелось быть командиром флагманского
крейсера темных эльдаров, но ничего не остается,
кроме как залезть в воду. Он так убого плавает, что
это становится для меня особенно важным, слегка
преследующим, нерасторопным, но большим, даже
увеличивающимся (с каждым нашим днем) у меня
внутри, иногда слишком, а иногда — когда мышцы

затекают от воды, тем, что нужно, чтобы это казалось
действительно настоящим не только в момент, но даже
чуть позже — даже совсем потом. У его дома большой
магазин с тканями, мы часто смотрим за теми, кто
16
входит и выходит, не понимая, зачем кто-то покупает

ткани, как это возможно, и пытаясь оправдать их —
странных чуваков, покупающих ткани. Мы сидим
рядом с каштанами, которые раньше других про осень,
а возвращаясь домой, я всегда переживаю, вдруг мы
больше не пойдем куда-нибудь, вдруг это было ровно
это и все, ничего большего, но мне становится легче
от обилия его секретов — того, как он однажды вытер
сперму котом, как он убого плавает, того, как надо делать
ингаляцию, если он пойдет кровавой пеной — словно
они должны уберечь от этого, отклонить. Иногда эти
секреты рассказываются с громким оповещением,
вибрацией, на ускоренной съемке, только для того, чтобы
продлевать и не испытывать тревоги, что мы не окажемся
где-нибудь и почти рядом.
17
С ее балкона был виден небольшой двор,
дальше — железный забор, за которым свалка поездов,
не прошедших отбора на экспериментальном кольце.
К осени земля там становится почти жидкой и только
поэтому притягательной. Когда мы гуляли с собаками
вдоль забора, мы знали, о чем говорить. Она хотела
быть эмо, но говорила, что армянкам нельзя быть
эмо, волновалась, что ей все еще не нужен лифчик,
а я рассказывал ей книжки, чтобы она не тратила время
на чтение. Мы мыли своих псов — каждый своего, потом
занимались английским. Она говорила, что ей нравится
осень, потому что папа умер, ну и вот. Да, было понятно.
Сидя на балконе, я читал ей вслух «Кладбище домашних
животных» (на обложке русского издания — жилистые
мужские руки, поднимающиеся из могилы, хотя ни один
взрослый мужчина так и не стал живым мертвецом),
играли в D&D, и «именем королевы эльфов» она спасала
мир, а потом просила словесной порнографии. Мы
подробно обсуждали, кто и куда трахает ее прекрасную
воительницу, что она чувствует, что он чувствует, что она
думает (и он), ее успокаивало, что этот воображаемый
мужчина не имел никаких бесконтрольных ощущений,
его слова, его мысли были проговорены и безопасны.
Когда ей надоедало, когда становилось больно, что
все это происходит совсем не с ней, она что-нибудь
рассказывала, слишком обильно, почти оттесняя, но
при этом все же придавая какое-то содержание этому
сюжету — что я оказался на этом балконе, чтобы слушать
более внимательно, чем готовы другие. Как умер ее отец
(просто умер, не очень долго болея), что у них нет денег
и никогда не будет, потому что она знает, что она не

сможет получить хорошее образование, и потому что она
знает, что все предпочитают трахать не таких, как она.
У нее были темные, почти слишком, волосы, но она знала,
что они не помогут ей. Папа тоже мало зарабатывал, но
18
пока он был жив, она об этом не думала, — не потому,

что он ее защищал (хотя бы от этого), а просто она была
маленькой. Даже английский как бы выскальзывает из
нее. И вообще. Мы курили, разглядывая вечер, особенно
похожий на нас над железнодорожными поездами, —
позже, когда три четверти года мне приходилось
просыпаться в темноте, чтобы ранней электричкой
проезжать мимо второго фронтира свалки, чтобы
успевать к первой паре, я уже видел, что периметр той
жизни был значительно меньше, чем мне казалось,
все эти поезда, и наши дома на их фоне — были почти
незначительны, хотя и тогда я чувствовал, что они
отстроены просто так. Она раскаляла эти разговоры,
словно что-то потом будет не так, но мне нравился этот
сюжет тем, что это отведенное нам время заканчивалось,
а не слова и не ее желание говорить. Однажды она
захотела рассказать мне самую большую тайну, но чтобы
я тоже рассказал свою:
она рассказала, что когда отец уже болел, она
услышала, как они с матерью занимаются сексом,
и решила подсмотреть — раньше ей не было интересно,
но сейчас, когда отец уже был похож на кусок вареного
мяса, она подумала, что ее это касается… я рассказал ей
про first one и second one, чтобы выполнить обещание,
и чтобы мы — ну, условно, дружили вечно, как настоящие
друзья.
19
Пока его нет в школе, нас предупредили, как
надо себя вести. Мы должны быть аккуратными,
внимательными, но не говорящими об этом. Мы
не должны говорить, что знаем, что его трехлетняя
сестра пропала, но мы должны вести себя так, чтобы
ему казалось, что мы его поддерживаем. Многие из
нас хотели бы пропасть — это все означало известное
направление, мы хорошо знали, как разлагаются
кошки и как собаки, как они могут увязнуть в гудроне,
в липком асфальтовом волокне, как их тела вначале как
бы вздрагивают (потому что мертвая собака, мертвая
кошка выбрасывают в воздух споры, и воздух становится
мутным), а потом запах становится спертым, уже не
умершим, а немного спрятанным. Напоминание о том
чувстве десны, когда выбивают зуб, — солоноватые
провалы в то, о чем вроде бы не пожалуешься. И это про
то, как Клайд провалился в болото, — я сразу подумал,
что он утонет, что сейчас он будет визжать, а я буду
беспомощным, потом он будет медленно уходить под
воду, а я слегка ждать, чтобы он поскорее замолчал,
чтобы язык перестал в панике прятаться в солоноватом
провале, потому что я не знал, что мне делать; я знал,
что потом пойду по улице заплаканным, потому что
моя собака утонула, и потому что ну вроде бы да, это
действительно говорилось, что мы не должны уходить
от хорошо освещенной панельной геометрии. Мне не
нравилось гулять с собакой, потому что это унизительно.
Я не думал, как его вытащить, или может ли он
выбраться сам, конечно, я не думал, что кто-то будет
его вытаскивать. Несмотря на то, что мы с Клайдом
справились, и многое другое весьма себе разматывалось

против течения, никто не сомневался, что его трехлетняя
сестра не просто растворилась, чтобы потом вернуться,
но нам стоило сказать, что мы верим в лучшее. Нам
купили открытку, чтобы каждый из нас — передавая
20
с парты на парту — написал для него что-то хорошее.

Потом я постоянно смотрю на него на уроках, я не могу
сосредоточиться, мне кажется, что мне бы хотелось
ему что-то сказать — потому что, может быть, ему бы
хотелось, чтобы с ним поговорили, казалось, что мне бы
на его месте — хотелось — теперь это известным образом
называется ставкой на чудо или внезапным разрывом
мембраны, неким сообщением, которое неожиданным
образом приносит ---- в общем-то, приносит (что бы
это ни было) крайне редко, потому что я ничего ему не
сказал. Мне казалось, что моя слишком острая жалость
и вовлеченность будет заметна, или что его пропавшая
сестра волнует меня больше, чем его, или что он не
захочет говорить/не со мной. Я немного думал о том, что
Клайду тоже было три года, когда мы справились, но это
было совсем другое — я откладывал поговорить с ним,
потому что «а почему только сейчас?», может быть, я был
даже немного влюблен от сострадания. Когда Клайд
был спасен, я думал только о том, что у меня насквозь
мокрые штаны, и нам нужно идти через три улицы,
чтобы все видели, и Клайд барахлил, я думал о том, что
даже моя собака не может просто взять и исчезнуть,
и у меня тоже нет выхода, потому что утонуть в болоте не
так легко. Когда мне было четыре — я даже вспоминал
это, чтобы не так слышать, как Клайд визжит в болоте,
но не более минуты, даже половины минуты, потому
что потом я все же полез за ним — мать больше не хотела
читать вслух мои глупые книжки, и, если мне хочется,
она будет читать мне то, что читает себе. Мы жили
на двадцать первом этаже, мне нравилось кататься в
лифте и смотреть, как с моим зрением я ничего не могу
различить с балкона, и тогда — то есть это все началось
именно тогда — было розоватое начало заката, лето, мама
очень красивая, еще с длинными волосами, в черной
футболке с Ramones, мы недавно вернулись в нашу
21
квартиру (я скучал по размытому виду с балкона), и она
сказала, что дядя Саша все, и мне больше не надо его
вспоминать (а когда мы жили у него, мне нравилась его
ванная, там я чувствовал себя спокойно, и шампунь,
в каждом пузыре которого плавал пластиковый
динозавр, — я уговорил его скупить их все, потому
что нуждался, чтобы у меня был каждый из них или,
может быть, чтобы у каждого из них был каждый из
них. Респектабельные дворы без борщевика, немного
скучные, слишком декоративные), она прочитала мне не
больше двух страниц — там, где в «Оно» тело мальчика
плывет по канализации рядом с удушенным цыпленком,
использованным презервативом, башмаком, такое
же, как они, по трубам, которые будут скручиваться
в спирали, а водопады грязной воды растащат мальчика,
цыпленка, презерватив и башмак в стороны, а потом
я больше никогда не верил в мутабор (даже в мутабор), —
ни во что больше. Она разрешила мне погулять одному,
потому что ну не затащат же меня в канализацию,
и я рубил палкой борщевик во дворе, думая о том,
как Шон Коннери хорошо рубит головы, но больше не
чувствуя, что я где-то близко к этому. Потом — но до того,
как его сестру похоронили — мне долго казалось, что мне
есть, что ему рассказать, но если я и рассказал, то только
после похорон. Нас всех отправили туда на арендованном
автобусе, все радовались, что уроков не будет, и это
как экскурсия. На похоронах он был в пиджаке,
который был ему великоват, с цветами такими же, как
у родителей. А он — взамен — рассказал, что долгое
время читал «Холодное сердце» Гауфа по кругу, потому
что чем больше читаешь одно и то же, тем почему-то

становится интереснее, и очень трудно переключиться,
и что лучше бы ее вообще никогда не нашли. Он сказал,
что мы могли бы сбежать, потому что у его отца есть
двуспальная палатка, но Клайд застрял в болоте на
22
самой черте города, мы не сможем уйти далеко, что-то

обязательно случится. На следующее лето мы пытались
поджечь белые одуванчики на поле, чтобы все поле
сгорело (и, вдруг, весь город), а потом мы виделись
не реже, но не так кадрировано, без напряженного
монтажа усилий, которые приходилось прикладывать,
чтобы разговаривать, и — еще раз потом — мы больше
не разговаривали из какого-то химического надрыва,
из липкого ощущения речи. Он рассказывал, что
хоккей охуенно прочищает кровь, и если так пойдет
дальше, почему бы ему не пойти в олимпийский резерв.
Я отвечал ему — почему бы и нет.
23
Когда мы переехали, и я стал ходить в школу,
пересекая город с другого края — первое время
рассматривал его, измерял этот свершившийся изгиб,
перемену центра тяжести ежедневного движения. На
моей двери не было замка, но они не входили без стука,
и вообще входили достаточно редко, то, что там могло
бы (но обычно нет) происходить, редко заставляло их
стучать, а сюжеты, кажется, изменили свои приоритеты,
потому что в их динамику входила локальная близость —
мы больше не сидели на балконах, не виделись каждый
день, мы никуда не спешили, и я больше не знал, что
происходит — чуть больше, чем все нормально —
а потом, когда я проезжал на поезде, свалка справа
пропадала достаточно быстро, чтобы я тоже не думал
об этих сюжетах, хотя бы целенаправленно; из окна
мне казалось, что все вагоны скручены в тот же самый
орнамент, что и раньше, но при этом я прикладывал
усилие, чтобы не задерживаться на этом, на этих
сюжетах, на том, что они закончились просто так. Даже
когда мы сталкивались, мы никогда не обсуждали их,
нам было неловко (хотя никто ни с кем не переспал), мы
старались, чтобы этого не случалось, но если вдруг — мы
никогда не обсуждали, с чего все началось, как это было
для другой стороны, мы не задавали друг другу вопросов.
А потом мы, конечно, больше не виделись, а когда —
однажды/дважды все же да — приветствовать друг друга
было как-то не неприлично, но противоестественно:
взрослые, которые умели откладывать в сторону,
так, наверное, не делают — мы не здоровались.
24
УЗЕЛ // ЛОТОФАГИ
26
Швейные фабрики вдовы штопают вновь
исходящие цайтгайстом внутренние поверхности рук
в поисках симметрии вечного сна или грохота голосов

то есть там, где вода спит
бензола прозака и под шенберга биркенау кадавров
в моем
тотенкляге = в твоем дисперсивном завтра
вдовы штопают ночь
снесенные то есть вытеснившие и предавшие

желание
поезда зачерпывающие в черепах
из Ростова и потом назад медный огонь в чашах
неповоротливого разговора
о снесенном в черепе и снесенном из-под ног //
выпущенном за поворот желания
за проворот последнего ножа для резки бумаги
и ненужной привязанности к советским книгам
которые рассказали о сохранении волос в узлах для
памяти и неутешении по ускользающим возлюбленным
в хищной застройке зигзагом пересекающей брюшную
полость солнцеворот возвращения к закругленным
мертвенным кластерам и язвам памяти
нержавеющая шведская сталь navuhodonosor

в дорогом доме и первое столкновение с эпителиями
и идущими волнами и копотью распущенных узлов
деревянного перекрытия
и кровь на цветной мутный кафель зарешеченных
созависимостей системы вентиляции непроходимости
воздушных путей и попусту растраченного воска за
здравие и попусту растраченного воска за упокой
разрушенного тела когда черный ветер вокруг
разобранного шпиля наркомфина и чернеющая смола
27
легких влюбленного прерывающего нержавеющей
сталью и затяжками периоды аффектации — не отделяя
но раздвигая их надвое чтобы имена для паузы
любовного поворота и имена для уютного погружения
шведского металла ближе к подкожному жиру
navuhodonosor в опасной близости от
фрагментированной поверхности пешей прогулки
от каретного ряда через коридор томления в
сторону грязных прудов объятий под балконами
мясницкой квартиры которые не по карману
аффектам растекающимся под пальцами и в
сторону синей вибрации жилы поднимающейся от
твоего соска к капителям старой стены // в разводах
плюща и той тени что может отбрасывать его глупое
движение в ответ на твои слова // то что он называет
эссенциальной тоской рассыпается при повороте
ножа в зените ретроградного меркурия когда он
спрашивает обрезан ли ты // когда его любопытство
пытается прервать ваш контакт и когда тень
двигается дальше потому что время перед
расставанием движется с обычной скоростью
потому что ничего не останавливается само
кроме руки поднимающей нож чтобы наказывать
тело привычное к зависимости // довольствующееся
только теми кто отказывает ему в уважении // укрытое
тенью оно отрекается от тебя как в тех поворотах когда
географическая слепота вздрагивает чтобы шаги начали
удаляться // еще до того как остаться один ты думал об
одиноком движении в сторону своего одиночества и его
прагматике перед совместным кровослужением
еще до того как ты посмотрел на календарь уже

поздно
и твои одноклассники в поездах и в их черепах
а потом на твоих руках а потом уже поздно
28
на фоне тех кто предавал желание // и не предавал
узел // лотофаги
желание отправиться на войну
29
***
снесите наши дома быстрее и конечно наши тела и наши углы

и наши туннели
сообщающиеся сосуды вакуума под инфракрасными лампами
перед сносом — наши постели
и наши царапины и психосоматику
пусть святость и разрушение разорвет в клочья
взаимоотношения
пробелов с пробелами
наказание разлитого в воздухе вторника до

приторного повторения взрывных согласий
до залов судебного заседания передающегося
из рук в руки потные и кровавые ладони проводов
стагнирующих в лактации 6 мая паломников в сладких
свитшотах
наказание за излишнюю прямолинейность
отлучения от правдивого я бы хотел ебать тебя
(в значении сейчас, здесь и завтра, в выходной, когда ты
приезжаешь для смыкания, когда опускается вечер, и до
конца времен — который наступит может быть совсем
скоро и мы не успеем ничего кроме размытого поцелуя;
в значении любить тебя но не только и выйти за горизонт
и не оскорблять тебя молчанием о моем желании)
отнятого у того что принято зубами засаживать сады
далекого берега оберегая тебя от разрушительной силы
правдивых слов
наказание за уклончивость и витиеватость
отлучение от деликатного неприкосновения (когда
я не сообщаю, чего мне бы хотелось, и когда я отдаюсь

неизвестности дня и не начинаю будущего в опасении
ядерной кромки горизонта) отнятого у тех кто нашел
размеры для своего аффекта и укомплектовал в удобные
письма в удобное для тебя время
30
наказание за измены как сохранение твоей
целостности ценой чужих ватерлиний и чтобы
не призывать тебя к революционному отвержению
цепного мучения когда желание становится прибоем
и «секс» как «приходится» как «свержение» как жидкая
поверхность власти
наказание за прошлое поднятое медицинской
картой расставание от разочарований в поле чужого
диагноза и любовь как отсутствие признания в апатии
сердечного капитала аппарата вращения крови внутри
вены из которой каждый понедельник ты лакаешь от
голода собственную кровь
наказание за ритмичные опечатки в смс когда
боковым зрением вторжение в сирию становится
вторжением в бельгию становится вторжением в белое
пространство потустороннего путешествия к старому
дому твоего прошлого внутри которого <…> — наказание
за невозможность рассказать эту историю
за факты прошлого которые будут определять

чувства будущего
наказание за незаконность рассказа этой истории

наказание за незаконность умалчивания этой
истории
наказание за неэтичность рассказа об этой истории
наказание за неэтичность нужных слов в нужной
последовательности временных контактов перепаянных
схем и признание как натужный подвиг под действием
паяльной лампы
наказание и судебный приговор за желание
покончить со всеми процессами телесной памяти
и невозможность даже приступить к процессу
сцеживания правды из одного тела в другое путем
орального контакта первой степени и наказание за
право на апатию
31
за то что прилюдно вытираю тебе запотевшие
очки и это могут увидеть дети
за любое из прав кроме нарушенного астматичного

дыхания
кроме мучения
кроме продолжения сумерек и если нет сил еще
больше колес чтобы снова терпеть сумерки
никаких других прав у тела распадающегося на
налоги
32
***
спасибо забывшие бойся цитирующих
и [главное] отдаляйся
точный акцент что это именно любовное

переживание N*42-s15’а, с отличием от ****
тем, что N*42-s15’а следует — через неравный
утомительный — промежуток после ****
и спасибо чтобы не говорить об этом — вот

задержанные министры взятки синодальная кара до
анальных трещин
вот собака растекающаяся в руках раскормленные
кровавые слизни шувалов перевозит трупы над
атлантикой
бастрыкин говорит что умные люди практикуют
контроль утреннего семяизвержения
правые аналитики обвиняют правых аналитиков
что те как-то полевели и не пора ли вернуться к истоку
не пора ли уже всех своих ебаных псов которые крутят
кости в нейронах как-то подключить
к двигателям чтобы шебуршания и опасения и
чтобы кровоточащие инновации и чтобы
все остальное
наполнило соками полноводные вскрытые руки
информационный террор благостно обесценивает

для всего мира моя любовная трещина N*42-s15’а так
незначительна
что ее можно изучать в Сколково
33
***
Солнечный поворот над инструментами наказания:
а) колокола не смыкающего речевой затвор

отлитого из imperfect (с дефектом) relationships,
ожидания как делания,
незнания выбранного для
б) ножей бытового уютного преступления
с фотографиями своих ран за каждого соучастника
разговора о преступлении как повторении сделанного
= центростремительная игла судебного пристава для
тристана
любовь как отнятое время виновного в любовной

ажитации
снова смыкающихся возможностей которыми никто

не воспользуется
в) каменные проникновения чужого аппарата

в мягкие ткани дискурса ритмично заполняющегося
повторами
г) мое нахождение в поле твоей возможности к (о)
суждению
в быстросменяющихся именах социальных трендов
и распечатанное признание вины с призывом к репосту,
что он, мол, fucks his heart out
и aus и так далее
и несменяемая власть над этим как бы сердечным

аппаратом
такого же насилия
циркуляции
также не способного к смыканию речевого затвора
в постоянном шаге от латания и/или литании
34
***
прерывания
imperfect relationships
не разговаривая, заполоняющим фатерлянд
и так далее
а потом — к коммуникативным центрам,

зеленовато-черным вмятинам памяти,
переполненный кэш костного мозга, костного крошева,
к переулку, где 14-го десятого шестнадцатого звонок
из отцовского дома впутывался в меня, отбраковывал,
нарушал часовой пояс,
говорил о поясе верности и/или смертника,
потом параллельный вызов, как бы отвлекающий от
центрального импульса болезненного зажима
или одно воспоминание вспарывающее другое как
незначительное
или так далее?
или потому что нет, когда не успевшие к осени

вынуждены смотреть на снег
или не так
никогда не разговаривающие согласием смотрят

с шестнадцатого этажа ночь, чтобы спать
— не сегодня — или не о чем
кардиостимуляторы для речи ощупывающих

крохотное вздутие антигоны молочной железы
продолжительные проводы с экономией оловянной
монеты на глаза
и манипулятивные заходы с того фланга, где все
зачищено от памяти
говорящие я так люблю свою любовную речь к тебе
35
что отдалю свою опухоль или не говорящие и только
подразумевающие перебои электроэнергии тихая хмарь
затухающего фонаря в мутном нересте неопределенной
до времени — словесно — прозрачности межречевых
волокон
или не только?
в авиарежиме непроницаемых вызовов

соединяющихся друг с другом через TOR
потоков последовательных подключений /
последовательных разъединений / последовательных
неудовлетворительных контактов
последовательных не сегодня не о чем или не так
и, конечно, так далее
36
***
«Мне кажется, что извечно: горло мое — это вечер,
что легче и проще для ночи в него не входить предельно», —
а потом потерянность среди коммерческих
натуралов в поисках поклонной горы
в поисках сустава дрожания камня эшенбаха
и имен тех кто и тех кто обратное
всего за 300 р/час пытаясь наслаждаться весной
запах нарастающего нарастающего
и проваливающегося обратно спокойствия
к годовщине реставрации и приближения
к монархической надежности, и осталось две
минуты до XT 075 77
который может повернуть не туда и тогда ты
начинаешь злиться
что ебаные мигранты заполонили город и твои
13 процентов идут на ----
но верный поворот успокаивает твое направление
потому что весеннее солнце
и этот подъем наконец закончились и ты можешь
вернуться домой
чтобы думать о спокойствии
чтобы отметить четырех своих знакомых на новых

фотографиях
и чтобы Ангелина Ч. кинула тебе зафренд, который
ты отвергнешь,
потому что
чтобы написать шесть безукоризненных строк

приближающих тебя к окончанию дня
безоблачное по средам укомплектовано в то
сообщение которое все же не
37
которое могло бы спасти от огня но ведь и так дожди
свежеиспорченное настроение участка от дома до

магазина
обратно с ощущением меняющегося горизонта
событий которые не происходят
и надеясь что это закончилось именно в тот момент

когда ты попросил это закончиться:
«всех режет вечер: стекло — есть ветер, а горло — время,
и ночь — суть суток; разрежь меня так, как девочка режет руки»
38
***
наискучнейший излом приморского горизонта
утопленного в растрате драгоценного времени
рядом с более грамотно проводящими жизнь
и играющими в песок и избыток событий
море похожее на ощущение неправильно
расставленных приоритетов и долгих предрассудков
ad nauseam ожидания до комариного полдня
а потом до самого вечера и потом опять
ad nauseam отношений которые затянуты для

резюме
чтобы по осени на более высокомаржинальные
отношения и потом горные лыжи
а потом скрип подъемника и мышечный поиск
и холодный воздух перекрывающий
ложный путь размышлений
возвращение домой
вещи оставлены в беспорядочном применении
не по назначению
новость о мужчине разорвавшем анальное
отверстие бутылочкой ehrmann (которая в этом сезоне на
25% больше при прежней цене)
новость о лесном пожаре который может случиться
а может и не случиться но если да то Россия сгорит
дотла
возможно черный дым отыщет твои зеркала и твои

трещины чтобы спрятать их от чужих глаз
седые волосы (которых в этом сезоне на 25% больше
при прежней сердечной нагрузке)
сгорают при температуре в несколько раз больше
чем выдержит твоя жизнь
39
квитанция из налоговой которая хочет 1250 рублей
за твою склонность к апатии
за доступ к водохранилищам и стеклянным

перегородкам за которыми мерцающая взвесь
асоциальных капиталов
снова направившие свои признания в любви

легким нажатием идут нахуй
спасение памяти от травмы, которой нет,
интерпретация памяти
интерпретация травмы
интерпретация нет
---- ни для чего другого не оставляя времени
40
АВТОБИОГРАФИЯ ТРАВЛИ
42
О. всегда настаивала, чтобы я был экономичнее,
сдержаннее, отдаленнее — от —или чтобы не был вовсе
(на свое усмотрение), второе легче, все обосновано,
говорила она, я понимаю, почему ты переживаешь.
Я тоже, говорила она, я тоже переживаю. Вот это лучше,
чем ничего, говорила она, комната маленькая, но соседка
уехала, и сейчас все, как дома. Надо быть сдержаннее,
и тогда ничего страшного не случится, на этом диване
может произойти все что угодно, и за этим столом, где
стоит ее ноутбук. Я внимательно показываю О. Дьетра,
меня немного придавливает ожидание, я в ответе за ее
впечатления, и пока не могу понять, как Дьетр смотрится
в этой комнате — как бы маленькой, но она говорит, что
весьма ничего (или, что ей не нужно больше), и как ей
это. И почему я в ее комнате делаю то, что захочу, почему
я, наконец, хотя бы в ее комнате не могу соблюдать
правила: быть экономичнее, сдержаннее, почему даже
здесь — в ее комнате (она ее по тому не действующему
договору, который написан на простом листе А4 от
руки, то есть это не договор — но она настаивает) —
моих чувств больше и они шире. Мне сразу понятно,
что некоторые моменты, например, четырнадцатая
минута «Чтений», вызовут в ней острое сопротивление
материалу, О. никогда не отказывалась от сопротивления,
но теперь я оказываюсь виновным, что даже здесь —
и насколько обширна зона поражения? — это ведь ее
комната — она обязана (она же не может прекратить и все
выключить, это не деликатно и это не) превозмогать.
Я знаю, что именно она вспомнит (не только, но в том
числе), и меня тянет, что она ничего не говорит, — чтобы
мы вспомнили это вместе (меня это тоже касается, даже
напрямую, даже больше, чем ее, но правда ли больше?),
чтобы она прекратила, в своем желании лаконизма, ведь
этого прошлого нет. Но она ничего не говорит о том, что
зимняя среда — шесть (?) лет назад — красная шапка
43
с белыми полосками и такие же трогательные варежки,
и она стоит между мной и В. у входа на Баррикадной,
и говорит, что зоопарк — это правда то, что нам надо.
Я испытываю благодарность за то, что она артикулирует
наш общий интерес, потому что совсем не уверен,
что у нас есть — ну, кроме центробежности, кроме
динамики, кроме органики, кроме того, что одинаковое
устройство, реакция, потом Болотная площадь, я имею
в виду что-то более плотное — даже интерес друг к другу.
О. считает, что было бы правильно, если мы втроем
станем любовниками — она долго к этому шла, это
не очень хороший выход из ее положения, но она считает
это почти уместным (уместным), и она не претендует
на большее, ей достаточно меньшей части того, что
останется между нами с В. Она говорит, что оставит нам
больше, ровно столько, сколько мы захотим, и это будет
только между нами. Я думаю, когда мы переходим через
дорогу, когда я оплачиваю билеты, что есть только одно,
что может мне понадобиться — помимо его зрения,
помимо той заботы, которую я оказываю — не отлучаю,
не благотворительность — помимо слишком сложной
для В. речи (он говорит, чтобы я говорил иначе, чтобы он
мог понимать, если я хочу получать ответы, но я не хочу
получать ответы на вопросы, которые не вопросы,
а некая дистиллированная эссенция того, что я хотел
спросить, — мне достаточно просто его зрения, потому
что мне кажется, что когда он смотрит на меня, оно
становится прозрачным, его не переполняет, но, может
быть, только так я делаю его немножко счастливым, как
сахарная вата, леденец на палочке, выигрыш в лотерею),
помимо обремененности тем, что я «существую» — его

не удручает это в полную меру, он стоически примирен
с тем, что мы познакомились и, как он это называет,
я такой, какой есть; ему не хочется меня переделать, —
так вот, я думаю о том, что мне может понадобиться
44
только одно, чтобы в этом треугольнике, если он будет,
автобиография травли
можно не будет О.? — можно только мы двое? Билеты
стоят 320 р., скидка для детей дошкольного возраста
и студентов. Я не знаю, почему О. думает хорошим
выходом быть в чем-то более широком, чем есть —
например, стать с нами любовниками — и если я
не хочу, чтобы так было? — чтобы она была со мной или,
может быть, с В., — в такой диспозиции мне удается
не ревновать, не соизмерять — двигаться от них на
расстоянии двух шагов и рассказывать про поведение
животных, обширная база моих знаний как бы
отгораживает (может быть, я все придумываю, они ведь
не проверяют) меня от их разговоров, и касаться только
как аудио-сопровождение к — смотри, но не трогай
и не корми.
Она гладит меня по голове и читает вслух — So warf
ich dich denn in den Turm und sprach ein Wort zu den Eiben, draus sprang
eine Flamme, die maß dir ein Kleid an, dein Brautkleid*, — у нее очень
складное произношение, мне почти не больно.
Я говорю, что сам приготовлю ужин, потому что
мне не хочется, чтобы она что-то пропустила, я-то видел
более четырнадцати раз. На кухне я плотно жмурюсь от
стыда. Хорошо, что она не знает, что на другой такой же
кухне — не так давно, но достаточно, очень достаточно,
чтобы мне не было так уж стыдно, нет уж, стыдно, но
не так — С. смотрел, как я плачу. Уже ведь наступил
рассвет, наверное, было хорошо видно, тихо играла
музыка — как бы причиной? ой ли — потом он погладил
меня по голове, затем его движения стали уверенными,
ему понравилось быть сильным и великодушным в мою
сторону, ранней весной так хорошо, когда гормональная
* « И я заточил тебя в башню и потом говорил с кустом тиса,

оттуда возникло пламя и тебе примерило платье, твой невестин наряд.»
(начало стихотворения Пауля Целана «Вода и огонь», пер. Анны Глазовой)
45
система сливается со случаем, и кто-то оказывается
под рукой — С. будет вспоминать это, он действительно
был великодушным, если допустить, что я хотел, чтобы
он гладил меня по голове. Это был не худший из его
выборов. Потом он говорит, что все будет хорошо (так
не бывает, но он правда говорит именно это), а еще
чуть позже, когда это не действует на меня, что любит
меня. Я говорю, я не хочу, извини. Тогда он обижается,
это видно по движению вен на его шее, но я ничего
не могу с этим поделать, только извиниться, но вина
будет холодной, она все равно осядет внутри, поэтому
я не извиняюсь перед ним, это ведь не он все это
начал — даже не я — это пришло само и мне не за что
извиняться, кроме этого «я не хочу»; А. сказала бы, что
надо было смочь, почему нет? — действительно. Я знаю,
что О. сейчас вспоминает, пока я режу белый хлеб, что
иногда она специально опаздывала, чтобы подействовать
на меня, немного подтолкнуть к действию, потому
что В. не очень спешил стать нашим любовником, она
говорила, это невыносимо, как он на тебя смотрит.
Я уточняю, как именно он смотрит, мне очень хочется
это услышать — как бы переданное через сито то, что
никто не говорит, не вручает мне в руки — услышать
еще раз, потому что я забываю, или просто перестаю
верить, если не повторять достаточно часто. На самом
деле нет, я, конечно, с самого начала в это не верю, стена
между мной и всем этим непроницаема, я устало делаю
вид, что она мигает. Так, говорит она, будто бы видит
тебя по-настоящему. Лучше бы он со мной разговаривал,
говорю я. Но мы уже знаем — сейчас — что он не будет
со мной разговаривать, идея О. о том, что у нас будет

одно прекрасное лето, когда мы окажемся на берегу
мутного (другое нам не по карману) моря — развеется
к началу весны. Потом она будет мигать на словесном
уровне, но и О., и я, и В. — мы все знаем, что нигде мы
46
уже не окажемся, и этого прекрасного лета не случится
по тем же причинам, почему оно не случилось раньше —
это не люди не те, а просто никто из нас ничего не
сделает — в узком смысле — в широком смысле ничего
из всего этого не выйдет, потому что даже если я сделаю
(О. считает, что именно я должен что-то сделать, хотя бы
потому, что она хочет В. и четко понимает, что вот кто-
кто, а он не сделает ничего), тут присутствует кое-кто еще,
а он только смотрит (даже если видит по-настоящему)
и никогда не отвечает. Наверное, мои слова слишком
сложные.
Весной у меня практически не осталось времени
и здоровья, я пишу за В. [практически] все письменные
работы, он принимает это с покорностью, как бы делая
вид, что это приносит мне наслаждение, и тратит
освободившееся у него время на то, чтобы делать
фрагменты истории между нами более разрозненными,
он разряжает среду, но всегда находит благовоспитанные
предлоги. К сожалению, он оправдывается, когда я не
задаю вопросов, пересылаю ему очередные файлы
и получаю «спс» (это уже даже невежливо), я вообще
перестал задавать вопросы, потому что, наконец-то,
направлен в нужном направлении — для меня наши
отношения становятся ясными, тревоги больше нет —
все эти сложные, по его мнению, слова нашли свое
применение, чтобы он закрыл сессию, в этом коридоре
мне не то чтобы узко, но привычно кровь подтачивает
глазное дно. Он откладывает — встречи, все, что
предполагает моими вопросами — я не настаиваю,
не сближаю, О. говорит, что это пройдет — естественным
путем. Перед родами Б. мама тоже — уже вот-вот-вот,
все комнаты заполнены напоминанием о том, что Б.
как бы не появится, а скорее вернется — например, из
армии — потом тягостная ночь, когда ее увозит скорая,
я переживаю за Б., который должен появиться (надеюсь,
47
не узнать моего знания), так же, как за В. с его курсовой
работой, которую я пишу урывками и пережевываю себя
стыдом — в конце концов, тревожность за его курсовую
достигает такого предела, что я даже не могу писать —
два последних параграфа — и только перечитываю раз
за разом (Гомер?), но он не оказывается в моих руках,
чтобы закончить два эти параграфа. В. спрашивает,
как дела, я не могу разобрать о чем он, и отвечаю, что
уже почти готово, он не переспрашивает, и я думаю
о том, что так ведь — так невежливо? — уже не бывает,
я думаю об этом, как о достаточно толстых пальцах,
которые пытаются засунуть мне в рот, а у меня такой
сильный рвотный рефлекс, и еще о Б., которого разве что
из пушки не встречали, отец не находил себе места —
так же как в ожидании конца родительских собраний,
куда он никогда не ходил, но в последствиях которых
участвовал молчаливым приказчиком, его наказание
(холодное) не разговаривало со мной несколько дней,
отправляло в узкий коридор, где мне требовалось
хорошенько все обдумать, и лучше бы для всех, если
эти дни я проведу в неком подношении молчанию —
в благотворительной работе во имя реставрации — надо
бы сказать матери, что я люблю ее, несколько раз, потому
что одного недостаточно, чтобы что-то начало меняться.
Не к лучшему, но к первоначальному состоянию. Да,
уже заканчиваю, без всякого ожидания очень хорошего
лета — я проведу его в городе, В. тоже, но у нас нет
уважительных причин (тех, которые принуждали
бы его, или которые могли бы считаться достаточно
влиятельными) пересекаться — по крайней мере, не так
часто, как мне бы хотелось (хотелось, необходимо,

желательно?), пары раз — выше крыши, а О. уедет, в этом
есть некий элемент наказания, я ведь не сделал того,
о чем она просила. Но она вежливая, и будет писать мне,
так же, как говорит спасибо за ужин, и ей весьма приятно
48
это кино — не совсем ее динамика, не ее кадр, но она все
понимает.
Д. разжижает мое сердце (он собирается осмыслять
системы, но не включаться в них), — в чем-то он до
смешения похож на В. (не только в отношении ко
мне, хотя через него я многому научился — давно —
считывать во все стороны, в чем-то еще, в карательной
мнительности того, что можно назвать подспудным
желанием отодвигать от себя системы), — если бы
этого не было, я не стал бы говорить об О. какие-то
не самые лучшие (а что было самым лучшим? когда
я жду на вокзале ее нарастающее опоздание, или когда
экономность свела нас к тому, что не надо говорить, если
нечего сказать — до такого узкого спектра вопросов,
которые, в свою очередь, можно сузить еще дальше —
ты жив?) вещи, еще и без всяких нюансов, но она бы
хорошо поняла, что такое а) разжижение, б) повреждение
органики от вновь столкновения с этим, в) не поняла
бы, но обиделась, и поняла бы, что это не так важно
в этот момент, и снова вспомнила бы, как он смотрел
на меня (но какой толк), — но я бы не стал, потому что
у меня бы не хватало этих слов, О. считает, что они
выделяются, когда сильное переживание превращает
органику в слова, то редкое сердечное заболевание О.
(о котором она, возможно, все придумала), при котором
сердечная ткань медленно разрушается, и необходимо
делать еженедельные укрепляющие уколы (между тем,
я ходил вместе с ней к врачу, и ей делали эти уколы,
так что, может быть, не все до конца придумано, но
никто теперь не узнает). К сожалению, нет никаких
письменных работ, которые я мог бы совершать для
него, избыток не может превращаться в продуктивное
решение, вложиться — в тот утомительный процесс,
который, наверное, испытывает на себе летчик при
резкой смене атмосферного давления — хотя бы так;
49
в узком коридоре смысла в какой-то степени совсем
не так страшно, как в новой квартире О., которая в нашем
полном распоряжении на праздничную ночь, потому что
ее соседка уехала. Я сразу прошусь на балкон и покурить
(и Д., и В. достаточно легко относятся к этому, это
мигающая величина), потому что мне не только хочется
курить, но хочется сразу же покинуть эту квартиру,
потому что мне не очень ---- оставаться с О. наедине, она
будет говорить о своей философии бездействия, которая
сводится к полному разочарованию в мире живых,
и которая крайне требовательна к действиям О. (она
ничем не занята, кроме необходимой работы и кроме
сна, скорее, как подготовительного действия к чему-
то, что когда-то начнется, но никогда не закончится).
О. говорит, что покурит со мной, хотя вроде и бросила.
Как хорошо, говорит она, что тогда ничего не получилось,
потому что все это не всерьез, правда? Не знаю, говорю
я, для кого как. Ты давно видел В.? — спрашивает она.
Да, давно, — отвечаю я. Все это было забавно, — говорит
она. Отчасти, — говорю я, — и не для меня, ---- это, как
она любит говорить, вопрос восприятия, и при должном
блядстве забавным можно посчитать и смерть самой
О. (она пьет таблетки в гостиничном номере в пародии
на «Часы»), Д. (разжижение — это не его вина — его
оно не касается и не проговаривается — и к тому же
я получаю много важного для себя, я даже кажусь себе
фантастически внимательным с ним рядом, цвет его
ботинок, его кутикулы; заботливым тоже, но мне некуда
прикладывать заботу, Д. в дистанции даже переиграл
В.), даже смерть Б. Для того, чтобы представить смерть
Б. забавной, мне нужна очень большая концентрация,

потому что его смерть находится на той полосе памяти,
куда почти не проникает солнечный свет. Эта полоса
такая же, как его маленький гроб, самый крохотный
из всех, какие только делают — под специальный
50
заказ — потому что оказалось таких чаще кремируют,
в детских пижамах (да?). Подготовка к мыслям о нем (о Д.
я спонтанен так же, как он спонтанно может отвечать на
мои сообщения — когда я этого не жду — я должен этому
радоваться?) монументальна, слишком обстоятельна,
чтобы я с ней справлялся — у меня уже нет таких сил,
такого рвения как-то вспоминать это, чтобы — чтобы
что? Я готов рассказать это достаточное количество
раз, чтобы ход моих мыслей стал более понятным (но
все равно или слишком сложным, как говорил В., или
не очень необходимым, как думает Д., или просто хватит,
как говорит моя мать), А. считает это важной точкой
объяснения всех моих поступков, но на самом деле
это не так. Я не сажусь в утреннее метро с мыслью о Б.,
я не вспоминаю о нем на работе, и я даже не думаю, что
он находится в моем подсознании, потому что не очень
уверен в его — подсознании или Б.? — существовании.
Он умер в таком раннем возрасте, чтобы допустить, что
от него совсем ничего не осталось. Он не успел сказать
мне «что значит, я тебя не люблю?», как В., который даже
после этих слов нашел способ вылезти сухим из воды
и не понести ответственности.
О. единственная из всех, кажется, не знает о Б.,
я забыл ей рассказать, — а С.? Нет, тоже нет, не захотел
рассказывать ему еще что-то из того, что он может
вложить в свою руку, когда гладит меня по голове и в чем-
то признается, каждое мое действие или память из моей
памяти ему хочется повернуть в свою пользу, пусть даже
эта польза выражается в мою сторону тем, что… чем бы
она ни выражалась, я все всегда понимаю по его глазам,
которые отличаются от глаз В., Д., Б., и которые сообщают
мне, что никакого другого — кроме когнитивного —
пласта в смешении моей памяти внутри его кулака
попросту нет. Так О. никогда особенно не рассказывала,
что было после меня и В. до Е., который был важнее всех,
51
хотя я хорошо знал о тех, кто был до меня и В., — она
рассказывала о них без всякого сладострастия, скорее
отчитывалась, чтобы мы не думали, что она что-то
готовит против нас. Это в основном были женщины — до
нас — а у В. не было женщины, и ему бы хотелось (всего,
что прилагается), и ему было печально смотреть на
меня так, как он смотрел — я все это понимаю, мне тоже
очень жаль (жаль на кухне О., жаль на кухне С., жаль на
собственной кухне, мне вообще перманентно жаль, жаль
и жаль, как будто это может хоть что-то изменить, кроме
того, что все это мое вечное жаль и делает Д. до смешения
неразделимым с В., будто он правда несет за них какую-
то ответственность, — но, в конце концов, разве нет? —
пока он не отличается от других людей (органически),
конечно, какими-то своими краями он такой же, как они,
и, допустим, именно тем краем, которым они ко мне так
холодны, он именно то, чем они являются).
Итак, В. травили в школе, до той степени, что у него
есть шрам на виске. Это в какой-то мере должно все
объяснять, — в моем отношении, и оправдывать, почему
разговор об О. в большей степени говорит о В., и этим
обхождением рассказывает, что О. было достаточно
тяжело между нами, и что именно ради сглаживания
этого различия О. настаивала, чтобы мы втроем стали
любовниками, — а еще это должно все объяснять
только для меня, потому что В. никогда не спрашивал
меня о школе, видимо для того, чтобы не иметь на этот
счет никаких пониманий — и не иметь следствий. Но
я все понимаю, трехсантиметровый шрам, два раза
я прикасаюсь к нему, один из них, когда В. плачет у меня
на плече и шепчет мне в ухо «не оставляй меня, ладно?»

(эти слова для него тоже не несут никаких последствий),
другой, когда он оказывается со мной в одной постели
питерской гостиницы, и ему снятся тревожные сны.
Это не больше, чем — в хирургическом, в юридическом
52
смысле — его аффект, и нельзя из этого делать какие-
либо выводы, считает О., выводы надо делать из другого,
например, как он смотрит на тебя. Или, например,
задавать прямые вопросы (что происходит, несколько
позже, хотя пусть и в противоречивой формулировке
«пожалуйста, можешь озвучить, что ты меня не любишь?
все станет очень просто, мне нужна ясность», я слышу
«что значит, не люблю?», а потом — после этих слов — он
исчезает навсегда). В любом случае, важно учитывать
начальную точку, когда он разочаровался (только он,
а другим хорошо, и они планируют лето) в человечестве,
но не в некоторой его гипотезе, а скорее в конкретных
людях — в О. и во мне, как оказавшихся достаточно
близко, чтобы разглядеть его шрам и не суметь… не
суметь, собственно, что? — не суметь оказать этому такое
внимание, форму которого придумал сам В.
А еще В. никогда не отвечал мне на смс, даже
самые срочные, самые невинные. Он ведь не Л., которая
признается мне в чем-то каждый квартал, у него
другое предназначение, а еще я задавал О. бесконечное
количество вопросов, потому что хотел компенсировать
то, что никто другой не будет на них отвечать,
запасался впрок? — но она очень любила отвечать, и
любила задавать в ответ, так, будто между нами что-то
настоящее, да? — что-то похожее на настоящее, пока ни
у кого из нас (вообще-то никогда, и никогда не будет,
О. выпила таблетки, уже несколько месяцев ее никогда не
поддается сомнению, а мое — его нельзя предъявить, но
да) ничего нет подлиннее этой игры в вопросы. Вопрос-
ответ. Так, словно интересно до дна. Так-так, и потом,
и да. Может быть, она пересказывает В. мои ответы, те их
фрагменты, что могут его касаться — кажется, каждый
из них мог бы, но нет, и в таком положении вещей ей
не следует ему ничего рассказывать, чтобы он не ехал
в метро, перегруженный ими и… когда-нибудь, когда
53
вопросы кончатся, О. скажет, что нам стоит быть более
экономными друг с другом, приберечь для других. Кого
других, спрашиваю я. Кого-нибудь, говорит она. В ее
голосе такая уверенность, будто она не знает, что в нас
с ней больше не осталось доверия для каких-то странных
кого-то. Этого ведь ничего больше нет, она ошибалась,
что нам — мне, ей и В. — следует пойти в зоопарк, она
ошибается и в этом. Ее интуиция часто давала сбои,
но я все равно слушал, как он смотрит на меня — есть
противоречие в том, что я обращался к тембру, когда речь
шла о неком состоянии его глазного дна — может быть,
все напряжение этого глазного дна ушло на то, чтобы
разглядывать меня? — и поэтому не осталось, чтобы
читать Гомера. Может быть, и так. Гомера и мои смс, или
что-то еще?
точнее так, а есть ли что-то еще?
Б. умер, О. умерла, а что-то еще, что рассказывается
этим? Какое-то смс или — то есть, есть ли правда что-
то еще, кроме воспоминания о наших заброшенных
заснеженных домах, новогодних ночах, вечных вопросов
о том, что как бы нужно, но не необходимо, и лучше —
не от тебя — что-то еще, кроме наших заброшенных
снов? О том, что будет что-то еще, и волновое облучение
пробуждением, что нет, ничего больше не будет. Снов
о том, что нам стоило стать любовниками — конечно, кто
бы спорил, я приложил к этому такие же старания, как
к своей учебе, но мать всегда недовольна — потому что
кто-то сам свил себе такое гнездо, что там никто больше
не поместится — но кто же спорит, что было бы лучше.
О. точно кремировали (я не нашел силы на прощание, на
все это), а Б. нет. В. тоже хотел бы, чтобы его кремировали

(это без меня). В. тоже хотел. И я — не этого — но хотел, по
отношению к В. Как хотел бы говорить о Д. без референса
к В., но смелости (как и моей красоты) нет.
54
но какая разница? Denk an die Zeit, da die Nacht mit uns auf
den Berg stieg, denk an die Zeit, denk, daß ich war, was ich bin: ein Meister
der Kerker und Türme ein Hauch in den Eiben, ein Zecher im Meer, ein
Wort, zu dem du herabbrennst*, — но какая разница?
* «Вспомни, как ночь взошла с нами на гору, вспомни время, вспомни, как
я был собой: хозяином тюрем и башен, и дуновением в тисах, выпивохой на
море, и словом, до которого ты догораешь.» (конец стихотворения Пауля
Целана «Вода и огонь», пер. Анны Глазовой)
ПЛОТНЫЕ ОБЯЗАТЕЛЬСТВА
(TEMPESTAD GRANDE AMIGO) //
ЛЕСТРИГОНЫ
56
ящики засушенных фаблио секреция из собак
превращенных в мощи
костистые сосуды расшитые белесым волокном
золота из дамаска
липкая стагнация слюдянистые образования гноя
рубиновые извивы
застекленной веранды где выращивают
амариллисы чтобы засохли к утренней
засушенные цветы предсказывающие стрекотом
биполярные соки вечернего прилива
вырезанные из тела звери перевязанные марлей
в углах паутины под иконой иосифа
вдевшие в зияния друг друга силиконовые
импланты глаукома когнитивных переживаний
в старых дачах абрамцево или огороженных

элитных поселках от москвы на исходе дня
отстреливающие своих псов чтобы не трахались на
детских глазах маслянистые капли
восходной тоски на спицах циклопических
смещений шевелящаяся ржавчина
детского похода вдоль дороги опутанной сухими
колоколами слишком сухим набатом
ненависть к матери ставшая отвращением к матери
в четырех звонках не более сегмента
не более другой частной боли не требующей слов
и другого дрожания газовой лампы
пока они выслеживали своих псов
будто предчувствуя те пытались натрахаться досыта
к зыбкому рассвету несколько домашних было
расстреляно случайной ошибкой
неумением говорить о своих чувствах пышные
увальни упавшие в гроздья борщевика
чтобы дети не могли достать их и не могли выловить
даже из памяти
57
чтобы однажды городской пейзаж разрывался их
лаем дикой охоты
настигал в агре и настигал в дамаске и настигал
когда славишь израиль
когда пытаешься объяснить это тем что с самого
детства тебя учили писать слева направо
а кровь требовала наоборот требовала продолжать
любовь к пышному увальню
увязание слов видимые отметины коридоров
неизлеченных зубов
в пышном противоестественном надрыве который

может быть почти вымышленным
почти не оставляющим места для отчуждения и
работы и других эмоций
изматывающий в том числе своими перебоями
когда городской пейзаж заделывает края
чтобы снова начинало казаться что в дамаске
получится спрятаться под взрывами в корнях
триумфальной арки незалеченной мудрости таранящей
соседние зубы
от глаукомы любви стыдных сигналов
безнадежности безрадостности признания
как они признались что случайно выстрелили не
туда
и увалень свалился с оврага но ты можешь достать
его и можешь похоронить его сам
у забора элитного поселка а потом найти себе нового
увальня
чтобы прятать фаблио о нем в ящиках и выделять
секрецию и молчать о нем
58
***
плотные обязательства (tempestad grande amigo) // лестригоны

Дальше фантазия не пошла, потому что я ей не позволил, и хотя по моим
щекам катились слезы, я не рыдал и, в общем, держал себя в руках. Просто
постоял еще немного, потом повернулся к машине и сел за руль, чтобы ехать
туда, где мне положено быть.
где черно-белым принтом на пижаме долгого сна

мишка-за-русь-разорвишка трахает эмили
дикинсон (или трахает моих любимых поэтов)
горло для песни испачкано спермой и сперму
пуская по вене и песни прося наружу
под тугие сцепленья корневищ чешуи исполинского
грота финтана
и где написанные суггестией портреты приятелей
сверстаны под эль греко
тугие язвы не распустятся для рукопожатий
где кетаминовая госпожа спящая с ними рядом

и никогда навылет
из войлочного нутра выпустит цинковые кубы для
их одноклассников из ростова
красиво пенящиеся лица впускают глупые песни
в устья своих телеграмов
где они спрашивают сердцевину и где молятся
суржику
пишут что хотят оказать помощь
высоким рукам копотни и метастазе дороги

проводить меня вдоль тротуара
чтобы потом в красной песенной вьюге одному
подниматься к залупе медведя
удить в надежде поймать финтана и опасаться
нереста и опасаться обвала
59
и опасаться приятелей обещающих песни и песни
и вязкие блядки на луговинах
проплешинах нефти на войлоке мертвого моря
говорящих не бойся не бойся ищи

пусть даже счастье в уретре медведя
песню способную разорвать тебе горло как
съеденный флаг давящий на гланды
красная зорька красная рыба вместо финтана

«жидкие облака»
и разводящиеся огни где трахают или тебя или
эмили дикинсон
не различая гендера/ответных судорог
не гася свет над большим некрасивым телом
(или kumbaya, my Lord, kumbaya)

60
***

Pure heart trusting in
Shining eyes when she looked up at him
некоторые города ты мог бы поискать в них свои

города чем-то отличающиеся от других
ты мог бы другие дороги где тусклый или другой
свет (посмотри, прогуляйся вдоль старого рейна с
востока и запада, чтоб после в судане и после в марокко
и останови свою ложь что тебе не нужны своды европы
или старый мерцающий свет
и что ты писал все слова чтобы совращать похожего
на охранника сварщика дней
и что ты читал ханну арендт и ничего не понял
и тебе кажется что она хотела чтобы мартин просто
любил ее — больше, чем остановить холокост)
и не говори что иногда ты думаешь что есть ужаснее
пыточных камер и разве не за этим ты родился чтобы
тебя отпиздили всего пару раз а потом и правда ли тебе
кажется что это ту мач и ты думаешь о таблетках разве
не хочется подняться к христу или дать пиздюлей игилу
отвоевать триумфальную арку
раз уж он не позволил трахнуть себя под хвостик
арендовать мальчиков перековывать их в мужчин
чтобы пробовать тех кого нет в москве пробовать
дальше и найти свою новую тридцатую любовь которая
еще более пиздатая чем эта
еще обучающая жизни и дарующая слова новых
текстов от которых новые жертвы соком исходят сквозь
вены
освежать свой опыт и листать их титулы

и думать о природе отличий
61
ты мог бы убедить себя что именно так когда плачут
платаны проходят жизни великих
что твое имя растекается вдоль журнального зала
что кто-то берет в рот и в слезах о твоем имени
а потом перечитывает катрен номер сто двадцать четыре
из написанного о других а потом получая ебаный оскар
ты говоришь что сыграл в полосатой пижаме узника
холокоста и плача никогда не думал что ты только
однажды когда платаны и слава получишь медовый
оскар и блядь как же мне хорошо
блядь как же мне хорошо — ведь это самое важное
в жизни
напечататься в новом мире и получить оскар
даже сьюзан сонтаг хотела бы на страницы нового

мира
и даже все остальные
и даже тени вытекающие из сердца могут заснуть
пока происходит коррупция
лишь бы напечататься там где публикации что-то

меняют
согреть его больше чем на это способны

социальные капиталы
ты мог бы сказать что довольствуешься могилой

у палатина
рассматривать разницы городов и очертаний
телесного пути
перебирать на четках совершать намаз трахать

чехов а затем турков
расставляя свободу по своим местам
62
писать слова новых текстов

которые будоражат фантазии и приманивают
тугие лойсы и тонкая книжка с посвящением которое
репостнула девочка которая претворяется лесбиянкой
и два мальчика чтобы сливать в них стихи и втроем
дрейфовать в кошмарах
и его имя
пишущие романы чтоб в интервью будто его
главная идея сцеживается в протест против всего
насилия человечества а война это плохо и нельзя
угнетать других людей и этот ебаный роман написан
кусками отламывая вечера не чтобы ставить ему
посвящение а чтобы смазывать маслом протестный заряд
органической массы
проветрить горло под сводами старой европы
чтобы спасти мир был написан роман а не чтобы
плакать колени и обыски золота и пизда и колонны и
не чтобы увальни поднимались навстречу и целовать
желатиновый оттиск на корешке
боже как же прекрасно с таким большим тиражом

как будто сам аллах допечатал чтобы было чем
наслаждаться
(и спеша на метро до закрытия снова думать о том,

как снова интенции быть с ним могут подняться, а потом
опуститься, могут входить, покидать, возвращаться,
свободно от власти кадила и памяти к запахам)
тела растекаются не отдавая ничего из того чего

тебе так хотелось
гулять с его телом в зарядье

выгуливать дворовых псов
63
кормить замки и кормить ключи и кормить
проворот той язвы и лечить рефрены и трещины детства
вместо этого ускользание от твоей трусости

новые тела новых городов похожие на корону
в которой сплавлены обещания
всех колен израилевых и слезный камень со дна
иордана
как вишенка на этом торте
известно что ничего из этого не нужно

горла сытые песни и слагать тексты
ничего что вдоль твоего интереса
ничего больше
меньше
и ничего чтобы могло бы восстановить различие
городов различие движений
вызвать такую же интенсивность сегменты
хелицеры и мандибулы царапают
сердце изнутри так же как принц альберт может
царапать при горловом минете
как песня наоборот которую заталкивают в глубину
64
***

не оставляй меня в пользу матери и глодать ее швы
или сна что признание узкого круга подарит тебя хотя бы согреет
сегменты речи
не заканчивая моего сна где я только начинаю делать тебя счастливым
(единственное, что можно считать положительным,

что может успокоить меня от этого, или даже успокоить
любого, что это можно прервать — более или менее
тяжело — когда запах старого дома, где было прорвано
детство, снова оказывается здесь, мне кажется, что-
то должно повернуться к чему-то другому, пробоины
за вознаграждение, этот запах снова, снова, до
бесконечности, пока я буду оказываться в этом доме —
будет сталкивать с потоком когнитивного искажения,
ничего не неся с собой… несколько месяцев спустя, когда
мне приходится говорить эти слова, мне почти спокойно,
что со всем этим можно расстаться, как только я найду
для этого силы, а если нет, время движется с достаточной
скоростью, чтобы все закончилось само.
когда я возвращался к этим воспоминаниям (их
было не так уж и много), мне просто могло показаться,
что среди них было что-то, что почти делало меня
счастливым — мне казалось, когда я думал о тебе тем
летом, что я физически могу ощущать некоторые из твоих
болей и это было так поразительно, что я чувствовал
их там, где никогда до этого, может быть потому, что
ничего не пронимало меня так сильно (но было бы
стыдно считать так), а может быть, потому что ты чем-
то отличался от ландшафта. может быть, мне было бы
стыдно говорить, что ты в чем-то особенный от других,
но когда я возвращался к этим воспоминаниям, мне не
было стыдно — мне даже приятно, что я испытывал это,
что я оказался способным почувствовать — слишком
65
немодное, застрявшее в обломках модерна, глупое
желание, что я мог бы преодолеть эти улицы, на которых
стоит дом моего детства, чтобы однажды упереться
в достаточно плотный запах твоих больных зубов.
и чтобы это было четче, чем кажимость, чтобы это
требовало других усилий, чем тексты. думая об этих
днях, я чувствую, что оказался близко к тому, что от меня
потребуется ---- что-то большее, чем слова — и у меня это
есть или я найду это. что мне придется суметь.
думая об этих днях, о том, что они закончились,
я думаю о том, что все остальное вслед за этим тоже
закончится, не так уж нескоро, мне просто надо
подождать — так, как получится, где получится, и что
мне больше не придется стараться. что я смогу просто
наблюдать, как это проступает через все поверхности, на
которые я смотрю, а мне остается меньше, чем каждой из
них — и все это когда-нибудь просто исчезнет — и этого
больше не будет, и того, что я вспоминаю, разглядывая.)
66
УБЕЖИЩЕ
68
А вот это — нож, и какие слова о нем, или слова
подождут до пенсии? Тебе будет разрешено все знать,
особенно, все слова, и говорить их так, как хочется. Нож
воткнут в ногу двадцатитрехлетнего мальчика, чуть
выше колена, наверное, там ты оставил его четыре часа
назад. Мальчик пришел из Ростова, умер несколько дней
назад, из его паспорта ты знаешь полную дату рождения,
отчество и прочерк отцовства. Все остальное — без
паспорта, за четыре месяца — все одинаковые. Приходят
от чехарды, неприкаянности, из своих углов, паутина,
как же все заебало, и это — патриотизм. Сегодня четверг,
и вчера в Берлине шестеро русских спели в одном из
провинциальных театров песню под названием «Vater»,
ты учил немецкий в школе, да и так все понятно —
на экране портрет президента, а у гроба священник
и пятеро — это называется — художниц, они невесты
с окровавленным передником, это репетиция смерти
президента, медленная песня-обращение к отцу, по
портрету — медленно кровь, в конце художницы достают
из-под юбки окровавленную свиную печень и тянут ее
вверх, тоже отцу. Ты знаешь, что сегодня началось из-за
этого. Неважно. Ты думаешь об этом только потому, что
нож воткнут в ногу двадцатитрехлетнего мальчика,
рядом такие же, все они здесь по твоей вине, вине того,
что отец еще не умер, по вине всего остального, что было
когда-то, и к чему мы зачем-то возвращаемся, все из-за
этого груза со школы, это прочитать и это, теперь мозг
ищет аналогии и все становится просто, все это по вот
этой вашей вине, наступает новый семнадцатый год
или денег хватит еще на четыре и потом все, буржуазная
революция, потом левая революция, что-то новое, мы
переедем на эфирные двигатели, но в темных углах — все
по их вине — и из темных углов видно, что ничего этого
не будет. Ростислав приехал из Ростова, чтобы избавиться
от колдовства имени, спаянности, и еще Настя
69
беременна, все по ее вине — время серьезных вопросов, то
ли сбежать сюда от нее, то ли время становиться героем.
Убитые на востоке Украины лежат перед девочкой,
которой, наверное, семнадцать, она тоже в белом, но это
не свадебное, а просторное, обычное, просто ей нравится
белый, и ты замечаешь нож чуть выше его колена. Когда
ты разрезал веревки, нужно было что-то — ну для вины,
что-то куда-то вместить, ты втыкаешь нож в его колено,
это не художество, удобство вины и того, как легко в ней
спрятаться, потому что это такое место — то, откуда вы
бежите — оно с пробоиной черепа, четыреста пятнадцать
человек вышли две недели назад на мост убитого с
лозунгом — вот страна, она убила Мандельштама! — как
будто это все объясняет.
Она сидит на коленках перед убитыми, ты их
сюда положил, а она делает свое святотатство, ее слова
поднимаются, и это просто взвесь несуразных слов. Ты
четыре месяца доставляешь в Убежище, девочки всегда
сидят на коленках перед этим кругом, ты раскладываешь
их, чтобы они смотрели на мертвых мальчиков
Донбасса влюбленными невестами, — вот и все, чем ты
занимаешься. Убежище окружено старой крепостной
стеной, или такой стеной, которая сложена из камней
всех уничтоженных цитаделей, краеугольных камней
и замковых камней раскулаченных семей. Убежище —
это крепость, но не для таких, как ты, не она, и не для
тех, кто виноват или не виноват. Старый дом в середине
заданности, он из досок, у которых есть суть, тебе так
говорила хозяйка дома, Убежища и даже стен, ты не
сомневаешься, когда поднимаешься по лестнице — все
чувствуется. Доски от старых фамильных каких-то

кошерных и халяльных изб, вдребезги убитые кровью —
она на все проливается — может быть, еще доски
затонувших судов, все, из чего нельзя, оно вот из этого
как бы сплетено, а не построено. Дорога до Убежища
70
проходит через границу, и с тобой мертвые, но эта дорога
Убежище
как бы слегка поперек взгляду пограничника, если бы
президент, который когда-то умрет, — и что тогда будет,
будут ли площади, и вообще, как быстро скажут, что
его больше нет с нами (?), — знал об этой дороге, всех бы
везли в Убежище без твоей помощи, ты снова оказался бы
не у дел, но президент только догадывается о подобного
рода убежищах, он знает оффшорные черные дыры, но
не знает, что туда можно прятать убитых. Четыре месяца
туда и обратно, уменьшаешься и осознаешь узость черепа,
все узости своего тела, вот вся история протекает через
тебя, а уже ничего, она ни в чем не виновата перед тобой
так же, как ты — невиновен. Причитания девочки над
мертвыми мальчиками — это не нежность, и поэтому
не жажда обладания, а когда у тебя мертвые, ты можешь
переписать их прошлое, некронормативная матрица
прощает все, но это не нежность, это вообще ничего,
в Убежище все вознаграждается, функциональный
периметр за крепостной стеной, в центре которого
дом, в палисаднике дома — первые камни и под ними
могилы, могилы расходятся дальше, круг за кругом, все
Убежище — это они, вот и все, что тут есть, и хозяйка,
которая платит тебе и девочкам.
Впервые — четыре месяца назад — тебя позвал сюда
Сашка, ему никогда не обламывалось, это его первое,
он сказал, что путь на Донбасс и взмахнул рукой, рядом
с устьем большого пальца у него родинка пионерской
звездочкой. Сашка кривился, если ты говорил
«спизженная земля», у него политическое недоверие, он
ищет книги, не написанные языком политики, такого
нет — хаха — поэтому он ничего не читает, вам как бы
не по пути, но случается всякое и вы давно — в друзьях,
он даже знает, что тебя изнасиловали по дедовщине,
когда ты служил на Краснодарском флоте, ты три месяца
жил без этой вины, а потом уже — с ней, все получилось
71
случайно, и никакая погода не предсказывала. Вот ты
рассказал ему, ничего не облегчилось, это бывает —
необлегчение — и бывает то, уже совсем все бывает,
поэтому вы едете туда, чтобы работать на Убежище,
а потом может быть спрятаться или, наконец,
закуклиться в мягкость собственной плоти, ждать ее
звонков, ее онкологий, и минуты белого света, когда
мозг ищет аналог опыта умирания. Ты не испытываешь
брезгливостижалостисахарностиничегонетаетнедрожит
и не бьется, просто вы переносите мертвых в кузов
твоей машины, а Сашка расплачивается с усатым
добровольцем. Он продает чуваков, но это не
предательство, эти деньги будут растрачены в России,
а значит — чуваки денежным прахом вернутся на
Родину. Если что, он продавал их под действием
санкций, это давление сверху из небытия, важно считать
это добровольным признанием, которое, как известно,
может облегчить его вину, и пусть это зачтется в его
трехмесячное условное заключение за продажу боевого
товарища. Ты называешь его товарищ-доброволец, их
выдают вместе с паспортами, чтобы все концы куда
надо, так что скоро ты перестаешь запоминать имена.
Вы едете гружеными, это первый страх, Сашка говорит,
что она обещала, что ничего не случится, вы просто
пересечете границу, но как бы не просто границу,
а вначале границу Украины и России, а потом России
и Убежища, но в момент перехода между Украиной
и Россией случится транспозиция, ведь Убежище,
конечно, не в России, оно просто наслаивается на нее,
оно всегда там, где кровь, и где есть свежие трупы, оно
аппликация поверх, в общем, когда граница просочится

сквозь нас, мы будем и в России, и нет, в том ее векторе,
к которому пришпилено Убежище… вот эти слова,
о них стоит думать, когда втыкаешь нож чуть выше
колена товарищу-мертвецу, первый раз у тебя мокрая
72
спина, но вот граница, даже происходит уплотнение
Убежище
воздуха, а потом вы едете и впереди рассвет, он блещет
по краю холма, и поднимаетесь на холм, здесь — сейчас,
а потом всегда в этой точке — вы останавливаетесь,
чтобы закурить. Просто нужно выдохнуть. Шесть трупов
в вашей машине, граница позади, от напряжения
ты громко кричишь, что это пиздец, но тебя никто
не слышит, Сашка хохочет, вот это пиздец, это полный
и глубочайший лютый ебаный пиздец… он ссыт с холма,
вы одни в целом мире, транспозиция прошла успешно,
две реальности состыковались, можно считать, что они
одинаково уродливы, вот там товарищей грузят, а здесь
растаможивают. Сашка лезет в бардачок, копается и
выуживает старый плакат с голой телкой, и прячется от
тебя. Он дрочит, чтобы выдрочить темноту. Это должно
утечь или отметить, это ваш холм, здесь останавливаются
ваши мертвецы, а потом вы везете их дальше. Убежище
недалеко и далеко, вначале солнце слепит глаза, оно
как раз напротив, и потом как бы из его ослепления —
первые камни крепостной стены. Ты видел это много
раз: а) в детстве, когда все хотят замок, свой замок, и не
грязной скотиной, а помыкать скотиной, б) в школе
вам говорят, что вот такое потом обстреляли из пушек,
потому что замки — плохо, в них люди, которые других —
за скотину и убой, в) на экскурсиях, когда еще — про
Петра и отрезанные бороды, д) сейчас, он такой же, как на
экскурсиях, но по ощущениям, будто «а» и «б» смешались
и получилось что-то смежное, это трансмутация замка —
очень сложно для слова. Зрение не подводит, крепостная
стена укутана могильным мхом, и не видно никаких
швов между стеной и горизонтом, будто Убежище всегда
было здесь, просто никто не знал.
Сейчас слова для Убежища есть, после очередной раз
холма и встречи со стеной, все нащупалось. Это не замок,
а огороженное кладбище, и на нем только те, кого
73
привезли за деньги, никто не добровольно и репрессией
родственника в четыре стены. Может быть, ты должен
говорить «братская могила» или «неизвестный солдат»,
все они — солдаты, соль земли, такое поют и возносят,
и горит огонь, но ты почему-то не говоришь, эти мертвые,
ты ведь тащишь их на своем плече, они омерзительно-
темные для тебя, ты оправдан, а они виновны. Но им
уготован последний мед, даже для темных отлучено
доброе слово, оно найдено и одно повторено для каждого,
плагиат этой скорби растекается по лицам мальчиков,
а потом их глаза и их рот замуровывают воском. Хозяйка
лично проверяет, чтобы веки и губы слиплись. Она
обычная и нечего сказать, только вот налита капиталом
хозяйки Убежища, а так ничего такого, ты видел лучше
и хуже, и много хуже. Она напитана соками, но в ней
нет того, что обычно провоцирует и вызывает желание
пролить, в ней этого нет, она отлучена, и ее кожистый
свет — он такой же, как у продавщиц мороженного.
У тех волосы собраны в конский хвост, и ты, проходя
мимо, пытаешься представить их секс. Он, наверное,
есть, просто не очень словесный, для этого придумали
игру темноты и стеснение, чтобы не обнажать прием.
Хозяйка встречает у ворот Убежища, и смотрит на тела,
пересчитывает, деньги — только кэшем, а потом тела
надо сложить в кучу или ровный круг на поляне слева
от дома, это единственное звено в цепи, что не занята
кладбищем. Здесь всегда — девочка, она готова поминать
мальчиков и гладить землю, думая о небесных женихах,
и с закрытыми глазами читать стихи. Они всегда —
эти девочки — читают стихи, как только замечают
умерших. Их готовность оправдана страшным роком,

страхом разочаровать, спровоцировать реальность,
уйти из Убежища без награды. Если прислушаться
к стихотворной истерии, то ясно, зачем они здесь;
их слова заточены для слушателя, постепенно слова
74
становятся сумбуром, и в какой-то момент чувством
Убежище
вины и криком — в этом момент уже не важно,
плачет она по себе или по мальчикам и что с ними
всеми было — она переполнена омерзением своих
восемнадцати лет в окружении трупов, и режет себя и все
остальное, ее слова — до этого не более, чем исписанный
интимный альбом, обращение к первому мальчику, все
то, чтобы собрать стадионы, слито с этими умершими во
имя собранных стадионов, во имя призрака границы и
великой нити державности, всего этого, на что они с этой
девочкой — одной иглой, одним бисером, в какой-то
момент она понимает это и начинает плакать, как по
родному. Умершие братья по дискурсу рядом, и так до
утра, там три ночи подряд, вот что их ждет.
Ты не покидаешь Убежище до окончания
церемонии, ничего не впускается и не выходит,
надо дождаться конца алхимии. Ты и хозяйка молча
проводите дни в пустом доме, где только в гостиной
сервировано и имитирует. Делай, что хочешь
в молчании, иди по саду, читай надгробия. В первый
вечер — чайная церемония, хозяйка знакомит тебя
и свою новую гостью. Это поэтесса из Санкт-Петербурга,
ей скоро девятнадцать лет, она уже выпустила четыре
поэтические книги, и скоро в крупном московском
издательстве выйдет пятая. История до Убежища звучит
в Убежище шумом и нагромождением понятий. Вещи
отлучены друг от друга, тебе приходится силой их
склеивать. Ее зовут Серафима, у нее брекеты, она... и так
далее. Серафима улыбается, и ее щеки краснеют, она
была приглашена в Убежище, это честь, да, знает, что
будет дальше, но в этом последнем песнопении, разве
в нем нет благородства? Ты спрашиваешь ее, понимает
ли она — вы втроем за большим столом — за что умерли
эти шестеро. Она говорит, что они умерли, защищая
русскую кровь. Ты спрашиваешь, что такое русская кровь.
75
Она говорит, что это наше ощущение Родины внутри.
Ты спрашиваешь, что такое Родина. Она говорит, что
Родина это страна, в которой мы родились, и в которой
есть особые традиции. Ты спрашиваешь, что такое
страна. Она говорит, что это историческая территория
нашей — опять это слово — Родина. Ты спрашиваешь,
что такое история. Она говорит, что это память о том, что
сделали наши предки. Ты спрашиваешь, знает ли она,
что такое Катынь. Она говорит, что там поляки убили
людей. Ты спрашиваешь, знает ли, при каких условиях.
Она говорит, что это сложный и неоднозначный вопрос.
Ты спрашиваешь, поддерживает ли она действующую
власть. Она говорит, что не очень, но и не очень против.
Ты спрашиваешь, не кажется ли ей, что любое понятие
власти унизительно. Она говорит, что русскому народу
нужен не только пряник, но и кнут, поэтому она все же
поддерживает действующую власть. Ты спрашиваешь,
не считает ли она, что тут и пряник похож на засушенное
дерьмо. Она говорит, что у нее хорошая жизнь. Ты
спрашиваешь, тогда на кой хер она здесь хер пойми где
три дня будет читать мертвецам стихи. Она говорит, что
это, чтобы… она лопается, она не хочет этого говорить,
и ты давишь на нее, потому что она не считает нужным
говорить об этом, это ведь может быть личным. Ты
спрашиваешь, правда ли может быть личным, что она
хер знает где будет читать хер знает кому свои ебаные
стихи. Она говорит, что ей это надо и она это выбрала,
и долго думала. Ты спрашиваешь, о чем она думала. Она
говорит, что ее отец умер от рака, и она не хочет так, она
не может больше так, она про другое и хочет другого,
а вспоминает это, она хочет другого, и чтобы вот так,

нужно делать хоть что-то, даже если переступать через
себя и вот так. Ты спрашиваешь, вот эти мертвые, разве
они не хотели большего и хотели, чтобы им читали
стихи, потому что они сдохли за Родину в крови. Она
76
говорит, что не знает. Каждый сам выбирает. Каждый
Убежище
сам идет, нащупывает, сложная материя, каждый сам…
и пусть никто не вмешивается, она пускает декоративные
слезы. Тебя переполняет тошнота, ты вспоминаешь
нож, ты просто вбил его в ногу мертвому, просто помог
своей руке опустеть, или что Сашка сдрочнул темноту,
ты знаешь, почему она здесь, и почему вы здесь по одной
причине из разных причин.
Хозяйке не важны чувства, еще в твой первый раз
она рассказала, о чем Убежище. Здесь такие, как она,
такие, как до нее, такие, как после нее, ищут нужное —
великую кость, переполненную солнцем. Первая из
них, из этих, повитуха костей, зачала дочь от берцовой
кости возлюбленного, и теперь в Убежище только так,
и чтобы уйти, нужно отдать Убежище дочери. Ни одна
власть не уходит, она растворяется и поворачивает
голову назад, посмотри, сравни, все такое же день
за днем, мужчины привезут мертвых, графоманка
начинает три дня экспромта, и когда-нибудь отыщется
кость возлюбленного, точнее, вначале кость, а через
нее — возлюбленный. Так было всегда, и впредь,
само Убежище выстроено вокруг бессмысленного
бормотания ритмизованных причитаний, и трубчатые
волокна костей вступают с причитанием в резонанс,
как бы просыпаются отдельно от тела и растворяют
в Убежище свои подлинности. И так хозяйка нащупает
через тех, кто привозит, кто отпевает, кто воюет, кто
отправляет на войну, вспоминает историю, плюет на
историю, пишет стихи, мечтает писать стихи, мечтает
замуж, мечтает умереть, мечтает о Родине, репетирует
смерть президента, целует умирающую мать, —
своего ненаглядного. Серафима будет читать три дня,
слова сольются в единое полотно, это уже не стихи,
первопоэзия от исступления и голодных спазмов потечет
сквозь нее, может быть, она сама заговорит Убежищем,
77
а потом выйдет отсюда с деньгами, потому что по-
другому — это вот, когда ее стихи миллионы слушают
в такой же тишине, как эти стены, мох старых могил,
подлинная кость же — в одном из тысячи, Серафима
думает, что забудет или не забудет, но ведь у каждого
такой продюсер, с которым ты трахалась, а потом
ничего, у всех такое было, но только ты не трахалась,
ты даже не трахалась, тебя выбрали гимном слияния
с умершими за маленькую Родину, за неясное размытое
пятно на карте территорий, ты как бы выбрана не
отправлять их в смерть, а наоборот — выпячивать над
поверхностью, означать святость их добровольности
из Ростова в энтропию, и ты будешь с придыханием
в строчках нести это вперед и вверх, твои красивые
рифмы красноваты на разломах, ты не такая, как все,
отделенная, отлученная, проспонсированная смертью,
инвестировавшая в нативную рекламу и контекстный
поиск, ты убежала от рака речью для двенадцати
замазанных воском глаз. Стала новой пионерской
звездочкой.
Возвращаясь, ты ищешь их поэтические имена
в интернете, ты следишь некое время за движением,
потом перестаешь, и снова отправляешься в Убежище,
пока идет война, и время на твоей стороне. Нужно успеть,
пока не закрыли оффшор, самое тяжелое — провести три
дня в изоляции тишины, когда работа — все, а жизнь
еще не вернулась. Ты стоишь в комнате на втором этаже,
построенной из досок чужих домов, каких домов и домов
ли, или все же судов, гильотин, брусьев, пробивших
грудные клетки грузчика во время случайной аварии,
и слушаешь, как внизу раздаются слова, в первый день

осмысленные и по памяти, слова из себя и слова других
поэтов, а потом артикуляция становится такой же, как
этот дом и как жизнь в России, она стягивается в неясное
уплотнение или наоборот разрыв, и всасывает в себя
78
все смыслы, и расточается на землю, становится тем
же самым, что просто выдрочить из себя вечную осень,
и ничем другим, слушаешь, потом это надоедает, и ты
пытаешься спастись от истерики Серафимы, и вот это
время тянется безумно и неплодотворно долго. Когда-
нибудь это завершается, и все едут домой, а хозяйка
исследует результаты работы и, снова не найдя нужной
кости, двигается вперед, а когда ты едешь с холма,
крепостная стена Убежища как бы выкатывается на тебя
из солнца, и в первый раз тебе кажется, что ты отыскал
именно то, что нужно, а на самом деле даже Убежище
прокатилось сквозь тебя и все, оно тоже осталось
в прошлом. Даже если кажется, что не пройдет, нет, оно
тоже растворяется и оседает, и что-то будет причудливо
похоже на Убежище так же, как Убежище похоже
одновременно на все остальное.
НЕФ // СИРЕНЫ
80
как видеть мой дорогой зрением лишенным цели
твой хуй как русский солдат всегда попадающий мимо
ольге бузовой больше не больно
проходя разрезая неф неоновый заводи

места скопления
сгущения мастурбирующий мальчик
отодвигающий табу и
каждый день не перекладывая это в слова в руки
твоего друга
каждый день
пористая поверхность сердца круговой разрез

ленинградского шоссе
каждую неделю провожая его по этой же дороге
и не перекладывая в его руки
ширящийся список утрамбованных гекатомбой
в фундамент
а после моего исчезновения зеленоватое стекло
фудкорта
марокканские апельсины и кошачий корм над
пожертвованными именами
звери в своих стойбищах и предчувствие серой
грозы
белые волглые камни с извивистым нутром и мои
сны скользкие от твоих неврозов
как бы залитый латунным светом плац

просвечивающая диафрагма
затрудненное дыхание и жабий погост тучные
тритоны спящие в альвеолах
пересекая последние два часа до валенсии
ритмичный час утомления изысканностью
палаццо рассыпавшегося ожидания дворца памяти
с хрупкой трещиной
итак, детская мечта, которую ты пробудил во мне:
81
столовое серебро и горло блестящая родословная до
гранатового сока
ретушированные складки твоего подъезда семечки
адамова плода
ебля заканчивающаяся острым приступом
ностальгии под бой курантов
то есть итак — забой моих детских друзей первым
липким слоем зеленоватые перепонки грунта и
величественный закат катулла над скоплением детских
невинных черт пересеченных двойной сплошной
то есть итак — ничего не отдавая в руки твоего
друга, заворачивая серебро в его носовой платок, как
инвестиция в его счастливое far near wherever u r
охуенное будущее
медленный нож для рыбы и малахитовый изгиб
плесени для ножа свадебного торжества
упругие сонные коты с тонким горлом опрелые
собачьи кости поисков
преследования, харрасмента, утомления, желания,

несдержанности
там где липкая кровь обещала прорастать

виноградными лозами
где врожденный порок сердца заговаривали
красноватым воском да в зеленом саду
да нагадывали рассветы
а потом не было ничего
82
***
Неф // сирены
то есть ты должен писать про положение мира
и себя в нем
про рыбачащих которых мертвые тащат на дно
неуплаченные кредиты обязательства
про созвездие большой собаки млечным путем
укладывая историю ей под хвост без смазки пасленовое
мутное сияние наркотического приступа лирики
пытаться угадать имена отправляющих снаряд
в поисках боинга и тех кто отдает приказы путаться
в своих раскладах таких сильных чувств что легче
высекать искры сквозь выбритые виски чем откладывать
выстрел в оправдание за смежные темы дома
прирастающие к бульвару баррикадной и баррикадам
отсоединяющим человечество то есть придумывать
истории чтобы цементировать нацию
пасленовые млечный рассвет над Багдад наш над
Багдад ваш кем бы он ни был вдали от меня
роняющий серебряное благословение королю
в алюминиевой диадеме печали цинковая мать
пеленающая жидким железом новорожденного в
обломках соприкосновений сибирской трансмагистрали
биомолекулярная кухня и сырая оленина вызывающая
твою тошноту от обезображенной покровки в сторону
темных околоплодных вод митохондриальной евы
которая должна будет восстановить справедливость
когда-нибудь для чего-нибудь
одно из нарушенных (в благих целях) обещаний
то есть рассказывать об отмерших тканях на
локтевом сгибе сироты и могучем мужчине сгибающемся
от энуреза посреди алеппо
в таком завихрении нелепого серого песка, в такой
дали от дома, что тебе ничего не останется, кроме как
кутаться в пушистые предающие кошачьи тела, пытаться
83
спрятаться от нищеты в противоречивой фантазии
о волнообразном взрыве, смывающем твою материю
с широкой бедренной кости, скручивающем твой пепел
с пеплом спящих рядом животных, и радиоактивный
привет от друзей что спешат на помощь
рассказывать свою историю с такой серьезностью,
как про изнасилованную дочь французского мясника
раздувая дешевую короткометражку в полный метр
засовывая камеру в ее резиновое влагалище и записывая
как в нее вводят войска, — может быть их зыбкие
небезразличные очертания могли бы ввести войска
в твою квартиру, чтобы пообещать иное развитие этой
истории — или все же не менее зыбкий взрыв ---- может
быть кто-то из них отыскал бы твои зыбкие очертания
в пушистом перистом пепле
энурез излеченный волшебным серебром
или о пасленовой поросли фурункулов вдоль
позвоночника о которой не принято говорить
и стеснении за не слишком респектабельные размеры
или обручальное кольцо из воска с застывшими внутри
лобковыми вшами великих возлюбленных — чьи слова
никогда не долетали россии, не достигали твоего окна
и не спешили к тебе на помощь — такие же далекие от
тебя как багдад очертания друзей и даже возможность
взрыва
84
***
Неф // сирены
аперитив патрициев жидкокристаллических
ножниц
круги на крови make кириллица great again and
make моногамия broken
и ты отсосал у него дважды и сказал что тебе
понравилось и жеоды над водонапорной башней были
окружены синеватым заревом облаков
и вода собирающаяся у ног ласковый подводный пес
растворяющий астму в блендере вздыбленных легких
перистая шерсть промежности разверзающей покатый
край обглоданного члена к голым мускулам узла
вылизанного прибрежной временной водой
кажется гладкой поверхностью внутренностей
смартфона или костью отполированной движением на
высокотехнологичном конвейере — этический труд —
сперма стекающая по воронке в поисках места для
публикации
белый глиняный череп из искусственного
воспоминания вырезанные лимфоузлы сочатся
оптоволокном и вечерний сон как олень выкалывает себе
глаза собственными рогами
утреннее недержание информации ключевого
оповещения «если ты не сосешь пиписяндры в гей-
клубах, а если ты сосешь по вечерам пиписяндры, то ты»,
лежащее синим флагом националиста вдоль костлявого
соцветия ребер свернутых в солнцеворот свернутых
против течения свернутых сильной рукой мужчины
в поисках насилия свернутых в сторону проникновения
информационного шума в подкожный карман и
черный бутон вышитый на лацкане
принадлежности к мертвому дому семейство ожидающее
зиму и готовящее ножи для снега и влажный собачий
драп вытирающий слюни паломника идущего от
85
одного собачьего трупа к другому в поисках дома
скользя от люминесцирующей ткани убитого к —
другой — не менее убитой — к другому — не менее
убитому — двигаясь вдоль сияния бензолового умирания
в последнем выдохе крупного друга которому не менее
крупный мужчина сворачивает шею
чтобы избавиться от злости
как поллюция жидкое серебро может свиваться
по утрам в ключ от чужой сердечной камеры в лезвие
наказание для большой шеи с тугой жилой и вражеским
дыханием за границей гомотопической плоти
разрезающий от правого берега к горизонту то есть
от копчика к просящему виселицы загривку и снимая
пласты нейронных образований и пропущенных
сообщений в сцеживании липкого сочувствия
в поисках неотмываемой взаимности
такой прочной
как рейнское золото
тихое движение инфекции снизу доверху
если вскрыть двигатель в поисках антитела в задней

правой ноге то вирус ликантропии может подняться из
глубины бутылки и заполнить твое горло войлочным
вкусом прошлогоднего влажного «товарищества»
неистово мастурбируя на красоту собственных
убеждений
возлюбив в себе протест против войны над
горловкой
думая о собственном горле как источнике двух
последних войн
и локации коннекта с его членом который

не удовлетворяет тебя но большее кажется тебе
непосильным
предпочитающий мертвую собаку всему что

способно вытекать сквозь пальцы
86
***
променад под бирюзовым приближением

рагнарека в исполнении духа вагнера
нашего движения в исполнении мысли вальзера
о подростках смотрящих на свивающих гнездо в мертвом
пористом нарыве плотины
тихо сообщая дыхание твоего друга тихо
развинчивая это дыхание тихая мертвая нахтигаль
в лоукостерах и размывающих внимание лонгридах
и еще нахтигаль и потом когда дыхание превращается
в сплетни и последние колыбельные песни становятся
повествованием кто кому сколько раз сантиметры
в растекающиеся щели и сперма в замочной скважине
под ветхозаветным туманом — в отточии/
очерчивании — в ноу-боди-лендс отсчитывая фрикции
как терции отсчитывая границы и гадая на будущее
потроха птиц быстро растекающиеся под солнцем
и текущие по волнам корабли
чьи имена бесконечно прочитаны наизусть

наводнением
на четках слюной тутового червя сандала
с осколками бирюзового глаза
дисплея с пиздежом не звон колокола а репетиция
гелибтен аршлехер
унд варум зельбстцерштерунг швестер
=
детская синева наблюдения
новорожденные сирены из черной маслянистой
икры
ЧРЕЗМЕРНОЕ УСИЛИЕ
88
первое, о чем не рассказывают по любви —
большое осиное гнездо. из сохранения неподвижности
твоих внутренних тканей (искусственные смеси,
синтетические слияния, дикие цвета, как у всех
случайных из 90-х). гнездо висит в красном углу чердака,
специально, я поднимаюсь его смотреть, потому что
у меня аллергия — возлагаю на него неоправданные
надежды. мне говорят, что если они покусают мою собаку,
мне придется самому тащить ее сырое мясо за участок
и далеко по дороге, чтобы труп никому не мешал, а когда
она будет остывать — ее холод, как ожидание маршрутки
поздней осенью, где собака может умирать за 35 р. в одну
сторону, а потом пытаться уже в темноте проскользнуть
бесплатно — лучше не расслабляться, и начать тащить
ее сразу после укусов, потому что, чем дальше, тем
аморфнее будет ее тело. но я не пускаю пса на чердак,
и сам рассматриваю гнездо, похожее на клубок серых
ветвистых котят, уже вылизанных, никому не нужных —
никуда не направленных. темная жесткая земля тем
летом была скучной, у меня не получалось читать больше
50 страниц за раз, и единственное, чего мне хотелось,
чтобы достоевский кончился. отец привез мне тетради,
чтобы я написал ему четыре сочинения, например,
почему убивают лошадь. сколько стоит килограмм
мармеладовой? — спрашивал он. ему очень хотелось
развестись, и он постоянно к этому возвращался, вначале
намеками, потом, когда я поддержал его, постоянно
и напрямую. ему хотелось забить лошадь, сорвать на
нее всю злость, чтобы земля была не такой холодной,
чтобы у него был еще один ребенок, который будет не
такой, как я, и который разделит его простые увлечения.
ему бы хотелось, чтобы он правил темными пятнами
нефти, умел направлять их в нужное русло, загонять
в трубы. позже — десять или чуть больше — лет спустя,
я узнаю, что отец лучше всех говорит о любви. например,
89
он спрашивает «вы охуенно трахаетесь?» без лишних
деталей. например, он интересуется, а снишься ли ты
мне по ночам, и как я думаю, это к деньгам или к смерти?
например, он говорит «если ты усыновишь китайца,
будешь нарасхват». например, он говорит «господи,
какой же ты ебанутый, и такое точно никому не надо,
нужно разработать маркетинговый план. никакой
литературы, просто забудь все это». ему нравится, как
море становится бесполезным, если подниматься высоко
вверх на самолете, как вместе с этим морем становятся
бесполезными некоторые факты его жизни — прощание
с другом юности, который утонул на подлодке «Курск»,
прощание с жизнью своего второго сына, смирение
с моей жизнью, смирение, бесполезность, ненужность
усилий, вектор, который можно было бы направить
в сторону железобетонных скал, он умеет направлять
в тихое убежище, где мысли не настигают его, не
грабят его, не лезут ему в душу. ни один из его друзей
никогда не обсуждал с ним ничего, кроме денег, моего
образования, влияния статусного пристанища для детей
дипломатов на мое светлое будущее <…> большой ледник,
в который может трансформироваться мое сердце под
влиянием цепралекса, увлечения сьюзен сонтаг и пари
паскаля. он говорит, что ему нравится игра «волшебная
ферма», потому что это единственное место в космосе,
где никто не может умереть, даже корова выдает ресурс
«молоко» каждые четыре часа, и так будет длиться до
скончания времен, она никогда не остановится, и ее
вымя не обеднеет в повороте тоски — если представить,
что в тебя влюблен один из жителей «волшебной фермы»,
можно не сомневаться в его моногамии, преданности

и доступности каждые несколько часов. когда он
смиряется с тем, что мне нравятся книги, оправдание
звучит так: хорошо, хотя бы ты знаешь все дерьмовые
варианты своей жизни.
90
ты никогда не будешь наслаждаться, властвовать,
Чрезмерное усилие
побеждать, потому что ты должен признаться себе, что
нежеланные дети несколько облучены правом рождения,
отлучены, пока твоя мать не решалась выковырнуть тебя,
и стало слишком поздно, большой сбой произошел на
стадии формирования внутренних органов — в каждом,
даже самом задристанном чуваке, есть какая-то штука,
способная вызывать в других любовную аддикцию,
а в тебе она как бы не развилась, ты всегда такой
нейтральный… ты ну как рукав пизды, может, ты все
же станешь менеджером? трубы, черные капли, нефть
может быть похожа на большого слизня, красивую
бесформенную овцу «волшебной фермы» с гуттаперчевым
кроем антрацитового сочного цвета, представь, что
загоняешь ее в амбар — господи, просто расслабься
и представь, что загонять нефть в трубу так же круто, как
засаживать хуй. хоть это-то тебе нравится?
наконец, он умеет удивленно интересоваться «как

ты можешь любить человека, которого не трахал? то есть
правда ни полраза не трахал?», а еще «ты бы хотел, чтобы
немцы вернули себе Кенигсберг?» и «ты знаешь, что если
засунуть джунгарского хомяка в пизду, он не сможет
выбраться и доберется до самой матки?»
и в самом конце он может спросить «ты планируешь

что-то с этим сделать?» и радостно смеяться, когда
я говорю «вернуться в прошлое и хорошенько ебнуть
палкой по осиному гнезду». эта идея кажется ему
адекватной, приближенной к прагматическому
решению уравнения.
потом он спрашивает, что именно мне снится

о любви, и с чего я решил, что это именно о любви,
почему я так самоуверен.
91
я рассказываю ему, что мне приснилась огромная
панда без головы. Заполнила собой коридор, катая голову
лапой. Спил крупной шеи влажный, очень темный
и пористый, похожий на черные соты. Панда сказала
«отгадай загадку, и, может быть, умрешь счастливым: что
общего у любви, сала и ножа?», продолжила катать голову
с давно растаявшими глазами
а потом рассказываю, что
мне снится, что я тебе пересказываю, как маша

степанова мне пересказывает хабермаса
или даже не хабермаса или даже не пересказываю
Вышел новый закон, рассказывает сновидица:
теперь тех, кто — документы — приговаривают к расстрелу*,
а акацию дарят к смерти а платяные вши шкафы из
ИКЕИ глиттерный лак на жадных к репостам шагах
в направлении РГБ РАН ИМЛИ когда я как раз потеряла
паспорт, и сразу же за мной пришли
когда я пересказываю тебе свой сон когда
я пересказываю своей матери о встрече с человеком
волнение за которого плещется у подножья моих снов
и конечно дома все страшно расстроены, но делать нечего,
я собираю вещи, мама говорит: ну нет, конечно, расстреливать
не будут, ограничатся ссылкой, — приторное незавершение
потому что они устранили кульминации запретив
их вторым звеном в цепи белого золота вокруг купола
синода когда
точнее потом
и действительно белый продолговатый пейзаж
не вызывает никакого волнения деревья корнями

уходящие в могилы на цинковом покрытии которого
* Курсив — текст Марии Степановой «После мертвой воды», источник:

https://www.colta.ru/articles/specials/5327
92
собянин закупает у сына собянина плитку чтобы
Чрезмерное усилие
скрыть могилы и действительно твои шаги не так чтобы
приговаривают и действительно, меня не расстреляли, и вот
я сижу в стылом вагоне, и поезд идет куда-то и я думаю: надо же,
я ведь всегда знала, что так и будет. Что моя домашняя жизнь, все
это детство, весь этот наш обиход с его мелкими заботами — что
все это ненадолго, что кончится вот этим, что ничего <…> кроме
этого:
а) бессмысленное лето упирающееся
во вступительные экзамены не того вуза
б) первый поцелуй против любви
в) проживание
г) измерение KPI и внутричерепного давления
д) рассмотреть тебя в нелепой шапке снова думать
хорошо или очень хорошо что ты прячешься среди
гуссерля картезианское размышление о сотах в разрезе
вен и похож на большую люминесцирующую изнутри и
только для самого себя рыбу-шар и нелепый дом который
однажды должен быть приговорен к сносу но его жильцы
выйдут с митингом к результатам которого никто не
прислушается но пока хорошо что ты в нелепой шапке
и таких как ты не везут туда
сюда
их никуда не везут
и не получают обратно под расписку и не хоронят
в дальнем саду бабушкиного сада
где уже похоронен пес рядом с сараем
не отмеченным в кадастровом реестре
кроме этого ничего нет и ничего не намекало на

дрожание
ничего не двигалось к переменам и никаких
обещаний
это не так уж плохо, что ничего, кроме этого вагона,
нет
93
рождаться для определенного вектора
белой запрограмированности пейзажа,

так же как для белой ветхозаветной темноты
которая не разлепляется от сопротивления волокна
не расходящиеся волнами от усилий
засыпая в изгибающемся движении зарешеченные

окна сквозь которые такая очевидная незащищенность
иногда сны — как целовать уши которые могут
замерзнуть от сильного ветра
нелепые детские шапки с купированными
хвостами не защищающие слух от очевидности
белого покоя
94
отец спрашивает, что такое хабермас. я говорю, что
так зовут панду. «здорово», отвечает он, «а ты знаешь, что,
возможно, панды это не медведи, а еноты? — ученые до
сих пор не решили».
ОБЛОМКИ НАВУХОДОНОСОРА, P. 1
96
Например, ты давно потерял свободное письмо; чем
больше твой публичный интеллектуал призывал к нему,
тем… и поэтому два, три или несколько лет ты не
завариваешь кофе, а покупаешь в цветных стаканчиках.
Время, которое должно быть сэкономлено за чужой счет,
его надо бы направить в нужное русло, да некуда. Между
тобой и временем глубокая промоина, между тобой
и речью, но там, где промоина вещественна — между
тобой и референтом — ты, наоборот, ощущаешь сродство.
Ты покупаешь кофе, чтобы потом выйти в город и ждать
такси, пока небо, вероятно, темнеет в ожидании весны,
чтобы разглаживаться под твоим огнем, а потом едешь
к вокзалам, стесняясь попросить водителя отодвинуть
сидение. Дискомфорт прикладывается к ожиданию,
естественное продолжение твоего приключения,
а еще в твоей сумке помимо блокнота oxford press
для дорожного дневника с пустыми страницами
стеклянная банка. Раньше в них закатывали варенье,
а для чего эта банка сегодня, тебе неизвестно, ты был
в смущении, оплачивая ее через пей-пасс, как бы
смещая анахроничность механизма — в том числе,
цель твоей поездки и стеклянной банки, которая
нужна тебе в путешествии, и которая символизирует
глупость его цели. Во-первых, банка не такая дешевая,
как можно подумать, так как производство сокращено,
себестоимость поднимается (каждое утро), а во-вторых,
ты не только боишься пригородных поездов, но боишься,
что банка разобьется. Цель твоей поездки может
разбиться, касаясь пригородного поезда. Еще ты боишься,
что путешественники поездов ненавидят тебя за то, что
на тебе написано — ты не покидаешь (для собственной
безопасности) Замоскворечье — еще они могут как-то
узнать цель твоей поездки, а еще, что с тобой стеклянная
банка, а еще твой шарф — не такой дорогой — но тебе
кажется, что в пригородном поезде 50 евро — это больше,
97
чем 50 евро, и при этом все твои ощущения не совсем из
поля снобизма, скорее, это подкожный страх неответного
письма, безответного, и того, что. Скорее всего, того, что,
и даже больше, чем это, — ты не приспособлен к этому, но
и для другого, на самом деле, тоже.
Время инерционного движения на твоей стороне,
и ты в поездке, а потом после поезда в городе на
расстоянии 102 км от Москвы ничего не произошло,
душная изоляция, сомнительное решение, темнеющий
горизонт, который не оснащен способом сделать тебе
хорошо. Ты идешь через вязкий снег протоптанной
дороги, ты куришь, чтобы откладывать. Если бы
тебе казалось, что, вернувшись домой, завтра — ты
откажешься от повтора, возможно, ты думал бы именно
в этом ракурсе. Ты пытаешься подсчитать живое.
Например, ее сообщения «ну что, как там?» — можно ли
их отнести к тревожащему процессу или необходимости
писать через безлимитные тарифы и неоплаченное
ожидание ответа, можно ли не отвечать на ее сообщения,
отделенные от заботы простотой вопроса? Город в 102 км
от Москвы выбран тобой из простой арифметики,
о которой не принято (в твоей среде) говорить, то
есть давать голос чувственности, — голоса должны
откладываться в пользу работников низкооплачиваемого
труда, женщин в тисках патриархата и так далее, — на
каком-то повороте ты включен в список защищаемых
миграционными службами меньшинств, но этот
поворот слишком далеко, чтобы ты мог позволить себе
высказаться на самую важную тему — «частное горе
как затмевающий фактор (например) политического
безразличия»; так же, как этот город находится (по

твоим меркам) далеко, твое желание осмыслить
феномен «частного горя» далек от твоего частного горя
и от разрешения ленты фейсбука говорить о нем. По
крайней мере, если это не онкология родного человека,
98
к которой приложены реквизиты, и если это не попытка
обломки навуходоносора, p. 1
частного сбора на издание антологии маркистких лесбо-
сепаратисток. Итак, ты отвечаешь ей, что «все очень
хуево», подразумевая, что город, в котором он живет,
похож на него, и сейчас ты идешь по улицам чувака из
эпицентра — чего? — например, твоего частного горя.
То есть ты не пишешь ей, что привез стеклянную банку
в город человека, которого ты любишь, потому что некое
облако смыслов делает выражение «человек, которого
я люблю» перегруженным, потому что не очень понятно,
человек — это его тело или человек — это политический
конструкт и так далее, а так же — что такое «я», и что
такое это «люблю»? — говорит ли это слово про референта
больше, чем про тебя и так далее, — все это непонятно,
поэтому ты не можешь (не будешь) так говорить. Даже для
самого себя ты будешь использовать более уклончивые
стратегии.
Но все же ты сделал именно это — привез
стеклянную банку в провинциальный город, чтобы
тебе сдавило горло. Ты пройдешь районы поисков,
а потом в серой возможности опасности последним
поездом попытаешься вернуться домой, чтобы залатать
дыру. Нежное умиление ущербности чужих строений,
попытка объяснить нескладывающиеся события
небрежностью советской застройки, зигзаги зыбкой
тревоги прокладывают путь мимо илистого (летом) озера
с грязной коркой льда, мимо детей, которые радуются,
и их родителей, которые радуются, что у них есть
дети, — а главное, и те и другие отделены от ущербности
строений и небрежности советской застройки, и от
того, что через пятнадцать лет кто-нибудь привезет
стеклянную банку к грязному льду, чтобы подносить
снег и венозные сгустки новому поколению. Более
правильно (для людей из пригородной электрички)
было бы позвонить и попросить встречи, сообщить,
99
что ты запутался в координатах его детства, и тебе
требуется если не мизерикордия резкого направления
к световым пятнам поезда до Москвы, то возможность
обменяться речевым потоком так, будто вам есть о
чем говорить. Если бы ты полагал, что твои чувства
являются причиной для разговора. Или, если бы
существовали гипотезы версий твоего нахождения,
формирования рядом с грязным прудом его детства,
где, наверное, он в серой шапке пытался поймать отит,
или, если бы у тебя было внятное объяснение, почему
твои чувства более значительны, чем другие чувства,
и поэтому о них стоит говорить — например, как
серпентологи устремляются в камыши, чтобы узнать
друг друга поближе, сверяя флуоресцентные пятна на
черепе крохотного ужа. Здесь — все нелепо, а еще этот
сумрак, и 50 евро — это еще больше, чем было раньше,
и ты готов оставить шарф на снеговике из обоссанного
снега, но и это никак не поможет. Нет ничего позорнее
влюбленного, разве только рассказ о влюбленном, но
при этом не сообщение на ухо во время ленча — знаешь,
я тут влюбился — маленькая сиюминутная искра,
обоссанный снег, первый тюльпан и рентабельность,
которая поднялась навстречу чужому телу. Есть вещи
гораздо хуже — потерять девственность (именно, как
отдать что-то кому-то, что потом нельзя отдать повторно
и нельзя обесценить, когда захочется, — а обязательно
захочется обесценить), поехать добровольцем на Донбасс
(потому что никто из твоей референтной группы не
полюбит тебя, в общем-то, никакие другие стоп-сигналы,
о которых говорят, не действуют, кроме практики
говорения, но твоя речь так легко легла в эту промоину,

что и там, на другом берегу речи, ты никому не нужен —
твои слова отбракованы, и лучше не ехать добровольцем
на Донбасс, — при этом ты знаешь, что именно там
внутренностям станет так страшно, что естественные
100
реакции отучат тебя говорить непонятно, частное
горе, промокшее под градом, сойдет на нет — будет
застрелено — будет распято — или будет показано, как
оно было распято — сладкое пробуждение без эрекции,
а еще тусклый свет, что все, скорее всего, закончится
плохо, но достаточно скоро — и это позволит тебе
удалить свой профиль в фейсбуке, разорвать токсичные
обязательства перед матерью, попытаться нарастить
цельность — слепить себя из обоссанного снега), гей-
любовь в провинциальной школе конца 90-х, — но
тебе и имеющегося выше крыши. Тебе не по карману
говорить о своих чувствах, как о естественном дыхании.
С легкостью — поднимать накал, сообщая о разбитом
черепе в 2004 или как скинхеды на твоих глазах
забили Ш.
Так как у тебя нет прямой цели — ты не сообщишь
о своем нахождении — но у тебя есть риски столкнуться
с референтом, ты испытываешь тревогу. Она отлита
в венах, а еще похожа на чувство тревожного звонка,
которое бывает, когда тебя лайкает модный столичный
интеллектуал. Например, тебе следует подумать
о следующих важных вещах:
а) где опубликовать несколько своих текстов —
«античный миф как аллюзия ржавеющей речи нового
средневековья», «между ресентиментом и абьюзом,
лайф ин модерн (Путин’с) Раша», «дискурсивная
практика профеминисткого письма» — потому что
их существование может обеспечить витальный
надлом в атмосфере, в том числе количеством
просмотров и ростом твоих социальных акций — там,
где между волнами забывается болезненная робость
затравленного ребенка, грязная трава сворачивается
в 14 тысяч знаков (без пробелов) эссе «поэтика **** как
устойчивый конструкт консервативного консенсуса»,
которое ты хочешь опубликовать на Colta.ru, потому
101
что в возможности публикации — в респектабельном
пересечении — ты сможешь забыть болезненный озноб
и гнойное вращение твоего диагноза в 15, который
чуть позже срастается с тем, что тебе ломают нос за то,
что ты влюблен в мужчину, а еще чуть позже — из-за
«сложного химического чувства» ты встречаешь начало
ночи в 102 километрах от дома. Отодвигая эгрегоры,
ты снова в перепаханной правде, что папа не приедет
на выходные, а потом — он просто больше не приедет.
Никогда, но ты можешь ему позвонить. Если захочешь.
Входящих не будет.
б) как избежать дальнейшего столкновения с Р.,
которая напряжена твоей бесконечной болтовней о нем,
и которая — ты точно знаешь — испытывает к тебе —
отражающая поверхность — аналоги твоих желаний.
(Возможное столкновение с глубиной его венозной
крови, незнание не только экспозиции, но — в общем-то,
если посмотреть напрямую — даже биографии, кроме
оборванного шлейфа несколько следов детских ран на его
запястьях, а также слов, которые — вообще-то — могут
оказаться неправдой)
в) как принудить себя к письму, слова не только не
освобождены, но тебе даже приятно их заточение — ты
бы хотел пыточный аппарат своего письма пропустить
через волокна своего переживания (которое — несвобода
высказывания), чтобы они сплетались друг с другом, как
волокна черепа образуют подобие цитадели, как плесень
пробирается вверх от одышливого дыхания твоего
детского пса, который превратился в полосы шерсти на
бампере шестерки, и от жаркого поля, когда твой отец
перепутал дорогу, и ты впервые увидел майских жуков

— огромное количество майских жуков, летающих
над полем, пока магнитола твоего отца продолжала
накручивать круги первого альбома Земфиры.
г) и главное — поэтому на последнем месте — как
102
тебе быть дальше, когда все кончится никак; формально
никогда не кончится, потому что люди из поездов, люди,
добирающиеся до Москвы на поезде, и, наверняка, люди
в Москве — не задают вопросов, их жизнь не сплетается
из множественных вариантов развития событий
и неловких попыток анализа. Когда ты сделаешь то,
ради чего в твоей сумке стеклянная банка, что будет
дальше — после — ты называешь это «конец», но что будет
после него, когда никакой формальной конечности не
случится?
Ты смотришь невинность главной площади,
лубок свернутого снега, заполненный пеленой фонтан.
Достаешь банку из сумки, греешь ее в ладонях и куришь
с закрытыми глазами. Ты знаешь, что он множество
раз (хотя ты не знаешь о нем большей части того, что
могут знать многие из его друзей — тех, кто пишет эти
сообщения «как ты?» из банальной инерции письма,
сообщения, вопроса) проходил мимо этой площади.
Так как пейзаж бессмысленен, ему приходится
пересекать ее — чтобы добраться до вокзала, и с него
дальше, или выходя в магазин, так или иначе огромное
количество его воспоминаний упираются в эту
площадь, потому что она завещана ему с самого детства
глупостью архитектора. Здесь он может врезаться в тебя
с наибольшей вероятностью, и поэтому тревога растет. Но
именно это и нужно банке, она должна впитывать тебя —
точнее, его — и гул провинциальных проводов. Телесные
механизмы и начавшаяся ледяная ночь (так что вряд
ли он выйдет в магазин etc), похожая на летнюю ночь,
когда мать накрыла тебя одеялом с головой и сказала
«представь, что твоя мама умерла», и из этой темноты ты
не можешь выпутаться — который год? — но, наверное,
это не отделяет тебя от всех других, скорее, сплетает
с ними. Ты сидишь на парапете холодного фонтана,
потому что та летняя ночь привела тебя.
103
Вы не встречаетесь. Ты возвращаешься домой.
Разочарование отсутствием встречи. Разочарование от
того, как механизмы двигаются, но не проворачивают
друг друга, телесное ощущение того, что ничего
не случается, ничего никогда не происходит, кроме
автоматического автореферата «механическое письмо
как изнанка путинского режима», который ты даже
не начинаешь, потому что письмо настолько механично,
что уже не пробивает само себя на слезу. Утренние
выделения, как смазка (в инженерном смысле),
и принуждение к гигиене.
Алистер Кроули советовал бросить курить как
упражнение на дисциплину. Отпустить на время,
чтобы остаточная энергия наполнила собой желание.
Ты подводишь теорию задним числом, но — два, три
или больше лет ты не варил кофе, и только цветные
стаканчики. А когда-то она сказала, что если смешать
две таблетки фенобарбитала, кровь из вены и обычный
растворимый кофе, а потом пропустить его через битое
стекло, вобравшее в себя память Другого — сепсис речи
можно повернуть вспять. Она сказала это так же, как
рассказывала, что транслирует свой образ в его простату
по утрам, и поэтому однажды — то есть скоро — он
вернется. Она всегда говорила не то, дорогой чего следует
идти, но в какой-то момент ничего не остается, кроме
вязких углов души, темного перекрытия, отделяющего
до и после, а так же — чего-то еще, что с грустью
ввинчивается все глубже и глубже, так что тебе уже
не страшна венозная кровь. То, что должно сходить на
нет, в тебе нарастало, и на очередном изгибе ты решил,
что должен сообщить о своих чувствах — в письменном

ненасильственном виде.
Почти утро, но небо еще черное, когда ты режешь
руку от мягкой неопределенности вены в сторону
запястья, и пускаешь поток в плохо сваренный кофе. Ты
104
проливаешь кровь, распавшиеся от кипятка таблетки
и плохо сваренный кофе через битое стекло банки,
проехавшей 204 километра в твоей сумке. Пьешь
и царапаешь горло, но не сильнее полностью ободранных
ожиданий, несгущений, неслучившихся текстов,
самоуничтожающихся пророчеств из печенья и любви
с диафрагмой кулака. Тебя тошнит от приключения,
от того, что у тебя есть причины (заблуждение
о причинах) совершать приключение, но не от вкуса
кофе, крови и стекла. С чистой заготовленной почты
ты пишешь огромное нелепое письмо*. Затем — все же
отказываешься от этих длинных слов, чтобы в более
сжатом виде сообщить самое важное, приложив к этому
дорожную карту или карту дорожных работ, верлибром,
чтобы подчеркнуть ее беспомощность в поле «статусной
критики». Не зная с чего начать, чтобы уложиться,
с бесконечным ожиданием ответа, не требующего ответа,
с беспокойством о вторжении Дорогой ***, здравствуй
:
Дорогой ***, здравствуй,
я……………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………
……………………………………………………………………
……………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………
………………………………………………………………..
105
Твое письмо работает в отдалении от сгустков,
вдали от берега, вдали от источника твоей власти.
Она сказала, что обязательно добавлять собственную
кровь, потому что нужно перезапустить мозг, протереть
ветровое стекло; нужно заставить думать его о том, о чем
ты и так постоянно думаешь, но с новой скоростью. Это
не магия, а психофизиология.
……………………,………………………………………
……………………………………………………………………………………
……….
………………………………………………………….. прости меня за
все, что…………………………………………………………………………………
…………………………………………………………………………………….
с любовью с уважением,
И. Д.
Отправляешь. Она сказала, что болезненность

суставов, каждый день облокачивающихся на
деревянную стойку, когда ты просишь латте
в «Старбаксе», — участвуют в том, что ты не можешь
написать искреннее любовное письмо. Именно это —
потому что вообще-то труд работающих в кофейнях
является эксплуатационным и жестоким — делает твою
речь непрозрачной для адресата.
Это, а не что-то еще.
Еще она говорила, что купила через eBay воду,
благословленную Далай Ламой, и вводит ее через
пипетку во влагалище, чтобы умножить чувственность.
Это не то, что ты хотел слышать. Но, сказала она, битое

стекло с памятью Другого позволит тебе говорить
не удобным для тебя методом, а той речью, которую
готов слышать адресат. Она сказала, что кофе на крови
и битом стекле давно используется продвинутыми
106
политтехнологами в пропаганде. Нужно просто говорить
то, что они хотят слышать, но это не всегда так просто.
Стекло из Сибири, с Урала, из Чечни везут по ночам,
потому что так принято. Спичрайтеры пьют кофе на
крови президента и на стекле русской земли. И, как
видишь, — сказала она, — у них все получается. Просто
попробуй. Хуже уже не будет.
Нет ничего хуже, чем — ты перечитываешь
в трезвости — вслух сказать Х и Y.
И ты не знаешь, что с этим делать.
Попробуй транслировать свой образ в его простату,
советует она. Или не останавливать разрезанных рук.
Или ускорить наступление ночи. Или стать работником
невидимого ночного поезда, везущего сургутское стекло
в Кремль. Или
GASLICHT // ЦИРЦЕЯ
108
можно ли отрицательный резус только для
половины крови и обойти по берегу только половину
этого острова антрацитовый кварцевый грот только до
середины от евпатории к складкам помятой колхиды
только половина чтобы однажды под протокольным
седым пейзажем только петтинг там где это случалось
однажды снова произойдет или выстрелы только над
головой или поэты «тавриды» узнают ледяное сеченье
сестер забирающих трагус к старому дереву
к корням где телу быка шепот читает «империю»
крахта
где дети падают с берега а за гаражами
толерантность и рамадан
(там, где его смутное желание тебя не касалось, где

он потерял маленькую а, где дискурс из крапивы плел
ожидание
где молчание оправдано
плес стеклокристаллических морей вахтер перед
низшим узилищем
где «не беспокойся, придут другие» с красивыми
шеями и извилистым тропом от паха до легких так же
как они окружали остров так же как они голосовали за
правое дело так же как они умели замораживать время
дыханием старого слова они могут прийти за тобой
там где тебе остается верить в собственные силы
и их желание любить тебя
любить тебя в сцеплении земли оккупированной
корнями
там где монархи отдавались кабанам
тревога первой зари над стеклянной башней увитой
серым волокном киевского шоссе)
съевший младенца станет младенцем

съевший эмбрион эмбрионом и его абортируют
109
стекло грунтовое море не больше чем половина
крови не больше чем его дыхание
дуб сотканный из тысячи отбракованных селфи

там далеко где кладбище it-girls окисляется чтобы только
прикасаться к этой истории но не вмешиваться и ничего
не решать
колхида в мертвом черепе сьюзен сонтаг может быть
местом где каждый принимает ответственность за свою
любовь
черная бычья шкура вэнити-серча джаджмент
в вэнити-тауэр утягивает вперед где потом исчезнет не
только карма взаимных репостов и желание домашнего
партнерства усыновленный ребенок с твоей фамилией
в белой сорочке осуждающий все плохое в поисках
всего хорошего с рябью на красивом лице но и твои
публикации и твои слова
колхида недописанных диссертаций
нереализованного товарищества
…когда он умирал тебе не было страшно но ты пытался

найти тех кто может тебе помочь взять за это ответственность
кто угодно кроме тебя должен был вслух сказать что его больше
нет и ты впервые вдыхаешь признание что кто-то растворился и
твой первый родственник отправляется ---- еще не знаешь зимнего
движения со знанием в кармане что его больше нет но когда-нибудь
кто-то полюбит тебя вдоль гаражей серого утрамбованного снега
грязного шага и кирпичного крошева от стены завода елочных
игрушек думая о том что птицы поющие лишь перед смертью
над границей провинциального города сделают тебя сильнее и чем
больше ты вытерпишь тем ярче загорится звезда будущего
110
***
gaslicht // цирцея
только разглядывая тебя — даже если не вижу —
вспоминаю четкость своей некрасоты и размытость
ландшафта —
строение переносицы отражение света от
внедренного под кожу металла —
неловкость моего строения и деликатность
отстраненного наслаждения —
как громоотвод — снова напоминающий
о шерстяных клубах изъянов
которые можно прятать даже от отражения или
на фото
или в воспоминаниях
врожденная слабость кости склеенной по
устаревшему образцу в случайном загибе матки
хаотичного сокращения
не избегая зеркал и холодной поверхности стараясь
не смотреться в твои очертания
чтобы не только не усугублять но даже
не сталкиваться с телесной памятью
глупости моего шага старой раны на краю
локомоции
банальностью которой любой некрасивый смотрит

на слишком дотошную красоту
отказ от хромающего спутника как вояжер который

двигается вдоль другой орбиты
пытаясь не задыхаться и держать в руках
сломанных вестибулярный аппарат
словно упираясь в твою порядочность или простое
упоминание о более дорогостоящих прототипах тел
способных раздувать волокна и парусину удовольствия
над твоей головой
111
как туз кубков должен превращаться в двойку затем
солнце затем
ободранные ладони о сдвиги тех кто глубоко
слушал ветвистый рог духа битцевского парка
постмортем сообщающего погибшим в чем их ошибки
и как нужно было себя вести чтобы все закончилось
иначе тех товарищей которые узнавали о тебе и зачем-то
пытались давать советы пока города растут вокруг их тел
они только разглядывают это элементом информации
пост в фейсбуке любовь из эклоги нравоучительная
притча свинцовых отягощений стеклянные стенки
и бездействие
пока они смотрят тени большой истории изменение
орбиты на четыре градуса и две минуты чтобы меньше
смотреть на тебя меньше тебя не видеть
слышать стрекот механического бездействия
слышать как ничего не вышло
пытаясь сомкнуть пенящийся зазор

четкость некрасоты социальной несложенности
и слабого шага
шанкры уплотнения знаний плотная советская
застройка
112
***
gaslicht // цирцея
в (или на) zauberberg богачи читающие шантарам
лесбиянки gold star
zaubererbruder не выдерживающий липкого воздуха
пьяцца данте
не любящие путешествий и моих объятий строчных
букв стримеров
вертикальных прямых и военных мальчиков
ебущих лезвия
и hermes перетягивает ночные раны глубиной в два
проеба
впервые открывающий собственную кость и
кончающий в свою рану
сантиметры ветра могли бы не приближать детства
могли бы черной материей спрятанные слова как если бы
война закончилась сегодня или закончилась завтра они
могли бы закончить ее для себя вслед за полетом ядра
чтобы опять к богачам с шантарамом и застольным
беседам медиум велл
снова разговаривать словами с мечтающими об
астрах кампо деи фьори
прятать запястья от гладко выбритых поэтов
с влажным краем
от поэтов которые сражаются словами
с капитализмом или показать им
золотое сечение своих капилляров остывший край
похожий на черную материю
матерчатого ожидания сочувствия заграничного
паспорта и советов дышать
через нос воздухом австрии фландрии марокко
и читать делеза
если бы эта внутренняя война могла заканчиваться
с наступлением сочувствия
113
или прояснения вины или снятия побоев или от
долгой любви
трахаясь только так чтобы всегда наблюдать затылок
ожидая сопротивления
ищущие будду среди бугров плоти подражающие
целану в северном бутово
взывая к духу энн секстон не зная английского
сострадание липкое как чувство вины или как
обязательство сочувствовать или писать стихи как
горенко чтобы героиновый извар утолял поэтов
грядущего
и чтобы они съели солнце
и чтобы оно вытекло сквозь перевязанные hermes’ом
ребра
114
…как и патриотические (или набожные) поэты
или лучшие поэты современности, такие, как Овидий
Назон, Мария Степанова и — <…> — и Анна Глазова, —
слова перед/к/чтобы. Конечно, чтобы что-то произошло.
Разнонаправленный заряд а) сгущение означенной
(мной?) ценности, чтобы однажды придавить твое
сердце, темный или немного теплый ледник, с которого
начинается каждая песня внутри горла — не занятое
более важными вещами — некоторые песнопения,
особенно, обращенные к тетраграмматону, извивают
или нарушают обычное предназначение горла, как
любая любовная песня, ни одна из красных, сшитых из
обломков ДНК, песен к Иордану, не была успешной б)
омрачение, скручивание болезненного затвора, удаление
этого ледника из ничейных вод, перевод их в язык среды,
чтобы приблизиться к тебе, но отправить их Кириллу К.,
который будет гладить слова, но не спрашивать, в кого
они целились. Мой дед ведет меня на поле, потому что
такой горячей и близкой луны больше не будет в течение
его жизни, красная жидкая поверхность луны над полем,
а я ничего не чувствую, чтобы когда она отдалится —
отдалиться тоже, чтобы читать «Волшебную гору» и
мечтать, что память может отдалить или приблизить
меня — что пока я нахожусь здесь — мать может
приближать меня через память, и мне кажется, что надо
скрыть от нее сны о членах лесных богов. Когда умирает
пес, надо положить его в деревянный ящик, чтобы было,
как надо, но без цветов, потому что кобелю не нужны
цветы; посмертная жидкость, которая может выделяться,
пометит внутренние углы этого ящика. Похороны,
происходящие, как любовная песня. Чтобы что. Ничего.
Чтобы не было войны.
ОБЛОМКИ НАВУХОДОНОСОРА, P. 2
116
1) Начало в городе на реке. С любовью; пересекая
мост над заснеженный западней, чьи балки обмотаны
колючей проволокой, на ту сторону, чтобы рассматривать
югендстиль, сохраняя — накладывая фильтры —
рождественской открыткой. Это не для чего сохранять,
потому что вообще-то ты бывал в Риге. Заснеженной
западней промерзшие железные пласты, деревянные
коробки, коты, свернувшиеся в другие напоминания,
птичий рынок, где отец выбирает себе щенка, которого
собирается подарить мне, чтобы болезненного мальчика
привинчивать к пространству, никуда не сбегающая
тревога человека, сэкономившего на презервативах
и отказавшегося прерваться вовремя. Он покупает мне
щенка, чтобы исполнить свои обязательства; так же, как
однажды никто не спрашивал его совета, он выбирает
в моем присутствии то, что лучше прочего — на его
взгляд — подходит к моим глазам, как все остальное
происходило вроде бы под его строгим надзором, под
проникающим вниманием, без всякой его власти. Мы
остаемся с щенком наедине в его машине, замерзший
город. Когда матери нет рядом, он разрешает мне ездить
в машине без шапки, а себе курить, он разрешает мне
назвать щенка так, как мне хочется, как будто того
первого раза, когда нашего пса размотало о бампер,
больше не существует, и мы начинаем все заново.
Рассматриваю город, чтобы оправдывать разрешение
консульства на пребывание в нем, чтобы представлять,
что однажды я расскажу тебе о том, что увидел, когда
снегопад идет на убыль. Звонок матери достигает меня
на мосту, затем в старом городе, чтобы узнать, когда
я смогу перевести ей деньги, напомнить мне о тех
тяжелых днях, спросить, как погода и наполнена ли
Европа лесбиянками, чтобы спросить, не могу ли
я поскорее найти кого-то, кто хотя бы отсосет у меня,
потому что она не намерена терпеть мой раздраженный
117
тон, чтобы узнать, не провоцирует ли ципрамил сильных
приступов астмы, чтобы рассказать, что та штука,
о которой она просила меня узнать и которую, как
обычно, я не сделал, действительно легко делегируется
на аутсорс, и не помню ли я ее индекс, потому что paypal
запрашивает полные данные, и не могу ли я говорить
громче, потому что что-то шумит, и все же постарайся
не повышать на меня голос, потому что… потом она
уточняет, переведу ли я ей деньги прямо сегодня или
даже чуть раньше с учетом разницы часовых поясов,
потому что она не собирается менять свои планы из-за
того, что я не могу приехать к ней, знаю ли я, что бабушке
очень тяжело, и мне следовало бы чаще звонить ей,
а в такой снегопад хорошо бы я нашел время, чтобы
помочь ей, и к тому же, чувствую ли я себя потерявшим
совесть от того, что она вынуждена напоминать мне об
этом, и почему я не могу делать это так, как положено
в нормальных семьях, где матерям не нужно напоминать,
чтобы им переводили деньги, на каком-то повороте она
бросает трубку, чтобы затем перезвонить, чтобы затем
сказать, что ей не нравится это положение дел, нам стоит
обязательно поговорить об этом, потому что это просто
унизительно (или даже невероятно унизительно?), к тому
же, почему именно она вынуждена кормить моего пса,
а еще он мешает ее планам, и в самом конце, что она
понимает, почему ты отказался от меня, потому что, если
даже собаку я не могу осчастливить, то — и к тому же она
слишком хорошо знает мой характер, так что
сомневается, что я хорош в постели — это, конечно же,
не самое важное, но в Москве достаточно тех, кто
совмещает эти важные вещи — умение гарантировать

заботу, зарабатывать деньги и хорошо трахаться, так что,
пожалуйста, переведи деньги поскорее, ты же
понимаешь, что я хочу, как лучше ---- кто еще может
сказать тебе правду, кто еще захочет продираться через
118
заснеженные улицы мимо центрального телеграфа,
чтобы сворачивать внутри подарочные открытки,
которые не будут отправлены — электронной почтой или
через центральный телеграф ---- разве в этой твоей
Европе плохо с банкоматами? — и, знаешь, я все же
думаю, тебе следует пойти в качалку. Наконец, они
оставляют меня с щенком наедине, в комнате с влажным
бежевым светом сквозь каштан за моим окном. Шум,
с которым они занимаются сексом в соседней комнате,
паника и иногда ритмичное мигание в горле, когда
слышу стоны матери, желание, чтобы ночь была глуше,
открытое окно отпугивает редкой проезжающей
машиной полосы ее голоса. После школы она говорит,
чтобы я взял собаку и вышел из дома. Собакам обязан
нравиться плотный людской поток и не возвращаться до
вечера. Мы собираем каштаны, вдоль железной дороги
гуляем к очистительным сооружениям, чтобы
испачкаться, и вечером выслушать за это, но распрямляя
движением легкие — когда это движение начинает быть
похожим на быстрые полосы режущих предметов, мы
сливаемся с мерцающими гаражами с цветными
воротами, ржавым горизонтом оборвавших жилы
подъемников. То, как не находить слова в карманах,
только перекладывать каштаны из одного в другой,
бросать их со всей силы вперед, когда твой пес не имеет
желания кинуться за ними следом. Мы продолжаем до
старого карьера, где я кидаю каштаны в воду, а потом мы
возвращаемся, обращение, слова, фактура, его имя только
в момент тактильного контакта, если я обнимаю шею,
а я обнимаю его шею, только когда плачу в гладкий сгиб
между окончанием уха и сильным мускулом, в остальном
мы прогуливаемся бессловесно, потому что даже звук его
имени — не отправляет его вперед, чтобы подобрать
упавший в грязь камень каштана, который
не раскалывается, не выбрасывает твердое ядро
119
сопротивления или наслаждения от цельности
намерений, блеклые слова в коридоре, когда мы
осторожно протискиваемся в ванну, чтобы я вымыл ему
лапы, холодный свет извивается под движением
в будущее — все таких же редких машин — когда мы
лежим головой к окну, зная, что ничего не переменится.
В другой такой же комнате ветеринар, никогда не
работавший ветеринаром, пытается обнять меня после
того, как пожелал мне хороших снов, никаких извивов
света не доходит до нашего этажа, кроме монотонного
сияния и войлочных теней кузьминского парка, и даже
когда душный май, он пытается обнять меня, а я всегда
ускользаю от этих объятий. Потом его мерный сон, потом
вторая фаза сна, когда дыхание вздрагивает, пытаясь
преодолеть завесу или пелену между нами, того, что
могло бы возникать, находясь мы внутри какого-либо
движения, я мучаюсь тактами его дыхания, каждый раз,
особенно, когда он глубоко вбирает воздух, и особенно,
когда идет полоскать рот от моей спермы, думаю о том,
какой фразой стоит все завершать — там, когда я думаю
о нашем расставании, я позволяю ему заснуть, обняв
меня, или прижимаю его к этому расставанию,
бессловесно впускаю в него через спутанность линий
дыхания, или не даю себе думать об этом — думаю о том,
как омерзительно думать о расставании, вытирая его
слюну с лобковых волос, или слушая, как он дышит мне
в спину, уже опаздывающий на работу, уже встретивший
рассвет. Его тело во сне освобождается от обязательств
сливаться с моим, и я откладываю его руку, потом смотрю
в темноту стены, затем — курю на балконе, куда его
дыхание не достигает меня, затем слушаю музыку на

кухне, наушники соединяют меня с тем, что
существовало до появления его дыхания, до появления
моей мысли разорвать всякую связь с его дыханием,
с тем, что протекало в пешем движении по Каретному
120
ряду, а до этого — вдоль гаражей. На похороны я одел пса
в пижаму — ту, которую купил ему после операции, когда
с него сбрили шерсть, и ему было холодного даже от моих
прикосновений. Пижама спрятала большой некрасивый
шов, который, наверное, первый начал распадаться, и под
землей внутренности высыпались похожими на
содержимое каштанов — полосами, линиями,
изгибами — в полость его рубища; например, пересекая
реку, я так же говорю с тобой теми предложениями,
которые должны войти в мою парадную речь, если
когда-нибудь мне придется тебе ее зачитывать, или,
например, почему-то представляя тебя, чтобы спасаться
от снегопада, в шляпе оксфордского магистранта,
конечно, представляя, что это существует только для
фотографии, только для того, чтобы я мог ее снять —
например, существуя только для того, чтобы однажды
кто-то мог оставить комментарии под этой фотографией;
например, дети, которые могли бы быть усыновлены,
или, например, конечно, мне просто приятно думать
о тех успехах, которые оставлены в символической
упаковке того, что развеялось, когда они начали
реновацию, и ты говорил, что… и так как наша связь
существует только через некоторые диагнозы, которые
не будут отменены, отец тоже спрашивает про астму,
не усиливается ли она, когда я делаю минет, — я говорю
ему, что в общем-то мне не приходится делать минет
и нет, астма не поднимается, — дальше отец звучит
расстроенно, когда он помогает мне прикурить, он
немного очарован возможностью моей смерти —
не прямо сейчас — от какого-то романтического недуга,
который поможет ему все прояснить — врожденное
повреждение, набирающее силы с возрастом носителя,
обуславливающее не только слабость его дыхательного
аппарата или нервной системы, но склонность к вялому
жизненному пути и поиску поводырей в лице
121
развратных французских и немецких мыслителей,
желание изучать языки и работать с ними, игнорируя
возможность обогащения, например, помогая родителю
придумывать названия новых фармакологических
средств, прогулки с собакой, а не с девочками, замкнутая
пищевая цепь, переваривающая в первую очередь саму
себя, и от этого рано обнаруженные проблемы с
желудком, зарубцевавшаяся язва, которая в любой
момент может открыться снова, чтобы вновь и вновь
пачкать своими выделениями красивую родословную.
122
2) Мечта о табельном пистолете моего отца,
цветом напоминающая густую пропасть, в которой
отец хочет научить меня подводной охоте с острогой,
но мне жалко рыб, и я дожидаюсь его на берегу, играя с
крабом; движение, растворяющееся в запахе йода и его
словах о кольчатой структуре червей, спящих внутри
рыбьих потрохов, о телах, ставших сообщающимся
сосудом, например, с двумя другими сюжетами. Первый:
мое желание прострелить себе руку, когда они вновь
оставят меня одного и уедут на дачу, истекать кровью
в мечте о помощи, истечь кровью к их возвращению,
когда в восьмом часу от начала заката поздней весны
я вынужден знакомиться с эссенциальным поворотом
своей тоски. Второй: брат моей матери, простреливший
себе бедро на охоте; дробь, повредившая нервную
систему, его прочные кости, большие амбиции, как бы
почти насквозь трехкомнатную квартиру в Хамовниках,
и больше всего ожидание второго внука от первого
сына, который появился, когда казалось, что большим
амбициям не суждено сбыться. Смерть от гангрены
в дорогой палате с не открывающимися окнами для
защиты вдов от последствий аффекта, синее дрожание,
с которым я навещаю его, при этом уже зараженный
твоим присутствием, разговаривая с умирающим,
я иногда думаю о тебе и о том, что ты рассказывал —
о разговорах с умирающими — или наших разговорах.
Мертворожденные близнецы, испачканные кровью
своей матери, — единственный вопрос, считать ли их
умершими порознь или умершими вместе. Конечно,
конец этого сюжета тебе известен — «четырехлетний
племянник взял на похороны большую резиновую змею.
Он долго держался, и только когда гроб закрыли, и он
положил змею на крышку — расплакался. Утыкаясь
мне в живот, спросил, задохнется ли она — ему это
важно — и я сказал «нет» ». Ритмичные удары моего
123
отца, наказание за любой, даже самый полезный,
обман, мужество правды, недоверие ощущениям.
Потом — вечерняя прогулка, когда я никого не хочу
видеть до границы с усталостью, затем тревожный
сон, детство, повторенное до бесконечности, никогда
не заканчивающееся время напоминания о мужестве
правды, ритмичные шаги, игра с крабом, матовые
блики на дуле его пистолета намекают на безопасность,
такую же прозрачную, как другие матовые блики —
презервативов, прослойки звуков между пассажирами
пригородной электрички и стеклопакетов. Проезжая
дорогой, которую описывает Данилов в «Человеке из
Подольска», я вижу регулярную нехватку времени,
когда двери в Царицыно закрываются слишком рано,
и отрезают часть стремящегося в электричку потока от
возможности оказаться дома. Их стремления кажутся
мне сомнительными, больше всего мне не нравится
звук, с которым открывается кодовый замок на двери
моего подъезда, и запах, который встречает меня внутри,
подъем на третий этаж, ключ, который необходимо
проворачивать, слова, которые меня ждут и слова,
которые меня не ждут, в том числе слова, которых
нельзя дождаться. Думая о твоих речевых особенностях,
нахожу главной из них — попытку противопоставить
свой аппарат коммуникации человеческой истории,
то есть физиологической (а после филологической)
последовательности нагромождений объектов
насилия друг на друга, тяжесть, с которой один убитый
придавливает другого, тем самым занимая некое место
в иерархии тех, кто будет нарисован грубым скоплением
темно-бурых мазков на полотне в честь массовой казни

проигравших, и механической последовательности
вторжений, одного городского ландшафта в другой,
трения, которое неизбежно возникает даже при
бережном контакте рукой вдоль линии возбуждения,
124
насильственности поворота в сторону квартиры, где
это впервые может произойти ---- чувствуя, что эта
речевая особенность никогда не позволит тебе разорвать
мой покой своими признаниями, даже зная, что
этот покой сгущен ожиданием. Статья об иерархиях
в современной русской литературе, неспособность
заметить мотивов и невидимый механизм коррупции
в моей нервной системе. Этот голод, образованный
твоим отделением от кровавого движения истории,
вроде бы — в том числе — провоцирует мое желание
вскармливать тебя из собственной вены. Твое желание,
которое я физически ощущаю заполняющим метр
пустого пространства между нашими телами, делает
тебя беззащитным, и у тебя краснеют уши и запотевают
очки, неконтролируемые реакции организма, которые
ты мог бы пресечь в самом начале, доставляют
тебе удовольствие, в том числе, этим незнакомым
(и, конечно, крайне и до предела знакомым) чувством
беззащитности, оно кажется тебе проступающим
сквозь холодную оболочку воздуха, входящим в зону
арктического воздействия моего аппарата, не имея
терпения, направляешь его в сторону ближайшего
айсберга. Наслаждение, которое я испытываю от
твоей беззащитности, от прозрачности, что ни один из
моих шагов никогда не будет сделан в сторону твоей
боли, иллюзия, что моих внутренних ресурсов хватит
сделать тебя счастливым, сон в летнюю ночь, что ты
целуешь меня в яремную вену. Дорога, проходящая
вдоль Бульварного кольца, не будет завершена, но ты
предлагаешь продолжить ее в виде длинных писем,
которые удобнее твоему ритму, чем требующие скобок
и упрощенного синтаксиса сообщения в фейсбуке или
преодоления тревоги перед телефонным разговором.
Очевидно — здесь, даже в этом слове — продолжаю
следовать твоей просьбе. Слова признаний, которые
125
могут быть избыточны, но даже они иссякнут, скорее
всего, никогда не направленные напрямую, сливаются
с твоей речью.
126
3) Последние слова, которые все равно не могут быть
отделены от всего стоящего за ними. Как ни укладывай,
только у стилиста удается уложить все это так, что мне
начинает нравиться, но не чаще раза в месяц, каждый
раз, когда я спешу увидеть тебя ---- в том числе, на
последней встрече; другие слова, которыми (это цитата)
можно попытаться растопить тебя, такие слова,
которыми можно все уложить от пробора в правильную
сторону, в сторону забора, белая краска, которая со
временем будет выцветать, в сторону цветов — конечно,
серых роз — конечно, на ощупь напоминающих
искусственные ткани, стебли из флиса, матерчатые
соцветия, хлорофилл, растекающийся в форме
солнцеворота, хлороформ, который может быть поднесен
к солнцу, повышенный градус и взрыв зажигалки
в сжатом кулаке. Так или иначе, эти слова как бы могут
быть напечатаны (и я не замечаю других слов, даже
представляя позднеосенний поцелуй, слова, пусть
размокшие, все еще напоминают те, что могут быть
прочитаны — поздним графологом, тем, кто спешит
передавать благие вести из рук в руки, похоронки,
найденные останки и погибших родственников,
обещающем сладкий запах цветов на излете черепа, что
мертвым быть лучше, мертвым быть даже здорово, только
добавь воды — в нержавеющие перекрытия,
отгораживающие (почти 200 тысяч за один сегмент) один
могильный участок от другого), например, отложенной
записью в фейсбуке, где один из репостов может
оповестить тебя о существовании таких слов. Там, на
войне или в зацветающих реках, мессенджеры издают
звуки более протяжные, с которыми плоть впускает в себя
инородные предметы; приметы, принесенные из мира
здоровых, откликаются хлюпающими стволами ран,
соцветие клевера, которое я могу представить на твоей
пижаме, прямо напротив сердца, синий венозный узор
127
может проступать через твою бледную кожу, а может
прятаться глубоко под ней, и ни одно из прикосновений
не пригласит их попрощаться ---- ко мне навстречу.
В последний раз, когда я видел тебя, тебе удалось
причесать свои волосы правильно, так что я смотрел тебе
прямо в аккуратно выбритый висок, особенно
пристально, когда ты не мог чувствовать этого — отмеряя
серебро и нержавеющую сталь — отделяя их от веса
твоего тела, прикидывая его на глаз, серые уставшие
глаза. Те письма, которые, по твоим словам, ты писал
мне, но забывал отправлять — которые могут проступить
во мне громким оповещением о резаных ранах, которые,
конечно, нанесены моей собственной рукой — туда, где
загораются оповещения о новых бомбардировках на
границе соседнего государства — но так ли отделенного
от нас? теснее ли оно прижато к своему соседу, чем
отделяющее мой глаз от твоего виска, на котором уже
скоро седина напомнит о серых розах — флисовой
поверхности дождевого подъема от Пушкинской к
Китай-городу, на который подчас не хватает дыхания. То,
как ты всегда неверно подбираешь слова или путаешься
в пунктуации и склонениях, а им все равно удается то,
что в них не закладывалось — обращение к тому, кто
обязуется полюбить их. Ни неверные звуки, ни неверные
действия почему-то не останавливают этого,
не оставляют надежды, но не ослабевают давление на
проветренные ингалятором легкие. Продолжая изучать
сцепление химический веществ, способных инородным
вторжением прекратить писк мессенджера и пуш-
оповещения о том, что К., Т., Б. и внезапно J., отправили
мне новые сообщения, а Г. сделал новую публикацию,

и давненько он ничего не писал на своей странице; тот
сплав, который смог бы сделать то, с чем не справляются
микротранзакции никотина или экстази, то, что
не подавляется ципралексом. Раздвигая один из сильных
128
разрезов булавкой, я разглядываю внутреннее строение
кожи, змеящиеся перекрытия, реновационный снос
в поисках того, что мертвая материя в твоей памяти
может образовывать новые интересные сочетания слов,
которые позже будут опубликованы (думаю, к следующей
весне) в журнале «След», по следам тех, кто усыхает
в пубертатной привязанности к нагромождению
сложных конструкций, аллитераций, размышляет
о строении твоего сердечного аппарата, о твоих легких,
о том, насколько сильно через простату можно воспалить
твои нервы — насколько сильно ты привязан к своему
слуху или познаешь мир на ощупь. Эти слова, о которых
я говорю, не должны быть сложнее <…>, не сложнее всего
прочего, что часто пишут на рождественских открытках
или в тех сообщениях, где нам признаются в чувствах —
в той или иной форме эти чувства волнуют нас
исключительно в случае их взаимности, в остальном как
бы фразы не теснили фразы — это ничего не меняет, так
что можно не думать, как они прилегают друг к другу,
понимая, что ничто другое не будет примыкать
к другому, и на некоторые ответы — о соцветии твоих вен,
твоих страхов (в том числе собак, темных подворотен
и илистых отвесных склонов, разговоров навылет
и правды), о твоей старости, — не будет ответов. Слова,
пробирающиеся друг к другу, слова, созданные для
отвлечения внимания от чьей-то смерти, украденные от
них, не возвращенные на место даже в качестве
некролога. Например, важная последовательность —
факт отдачи, отчуждения тела в обмен на доверие или
наоборот? — образ или поступательное движение руки
вдоль по члену — твой первый эротический аффект.
Слова, которые я получал в качестве признаний в любви,
могут быть скопированы сюда, потому что они будут так
же эффективны (то есть нет) и при этом никто не узнает
о воровстве — некоторые из них были изысканы и, как
129
и я, пытались воровать у Барта и Барсковой, другие
сводились к тому, что, если мне хочется, мы можем
переспать один раз, а там как пойдет — избавившись от
этих слов, можно было бы составить некий реестр речи,
не справившейся со своей единственной задачей. То есть,
если это все еще имеет значение, видимо, птицы разных
видов все же могут коммуницировать друг с другом,
правда, не прошивая сердца друг друга на черную живую
нить, отвергая это в пользу более простых решений.
Первый раз одноклассница предложила мне это
в формуле «давай гулять», позже отступила от своих слов
и посоветовала мне «гулять» с ее сестрой, а я предпочел
гулять со своей собакой. Я рассматриваю твой висок через
увеличительное стекло, мне важно, как волосы
прилегают к твоему телу, строение мышечной ткани
твоей голени, насколько сильно твои зрачки реагируют
на яркий свет. Снова — неглубокие раны на твоих
запястьях и более глубокие на щиколотках; раны,
оставленные на моей спине ударами отца, а позже
сросшиеся с незаживающим стыдом за свое тело —
чувствуешь ли ты легкий страх за то, как тело не
подчиняется тебе и меняется в сторону старости — страх
снять рубашку при свете, снять очки, чтобы потерять
контроль над ситуацией. В общем-то, не боясь повредить
кости твоего черепа своим взглядом, постоянно думая
о том, что отвергнутая одноклассница оказывается рядом
и следит за направлением моего взгляда — очень скоро
она все понимает, и ее зрачки расширяются от удивления
и удивительно-радостного открытия, что на одного
гетеросексуального мужчину, отвергнувшего ее, стало
меньше — затем презрительно-радостно, пытаясь найти

в тебе изъян, будто примеривает тебя на роль своего
спутника — затем она или не испытывает никакого
стеснения и пытается познакомиться с тобой, или же
теряет к тебе всякий интерес ---- так или иначе, не теряя
130
интереса, я думаю о смертельных смесях, вначале
ускоряющих работу сердца, затем полностью
останавливающих его — вероятно, они могут быть
сварены из того, что содержит органику твоих слов —
попытка отыскать рецепты в поэтическом изваре
заставляет меня обнаружить, что поэтическая среда
аккуратно перешагивает тех из своих товарищей, чье
тело воняет рыбой или алкогольным гниением,
проступая к новым территориям, она оставляет за собой
использованные войной (в том числе словесной) трупы,
которые не могут перечить этому. И больше не могут
причитать. Но у которых все еще есть возможность этих
последних слов, которые все равно не могут быть
отделены от всего стоящего за ними. Испытывая
удовольствие от предчувствия, что к зиме это
многолетнее бедствие закончится, и люди в долгой
толчее метро, и негостеприимная темнота над районом,
среди проводов и остывающих трамвайных корпусов,
астматических приступов, думая о той минуте, когда
дезомофорин впервые действует на тело, уже необратимо
стирая границы его перемен, уже не рассуждая
о возможности прикоснуться к коже, которая рассыпается
рыбьим мясом, оставляя суженные к острию кости того
величия, которое не было предзнаменовано в конце
дороги мимо серых бесконечных заборов, ничего
не отделяющих, не соединяющих, предчувствуя только
томительную пустоту, и невидение снега, и над головой,
и над твоей головой — вне сосредоточенности того
выбора, что я всегда держал себя в руках и не нарушал
границы. Очень пристально думая о детях, которые не
будут усыновлены, об отсутствии обручальных колец, об
отсутствии, даже — когда засыпаю — с тонущим
в удовольствии бессилием. Маячащий край горизонта
событий, первая кромка заледеневшей холодной
поверхности. Все же отказываясь от этих длинных слов,
131
чтобы в более сжатом виде сообщить тебе самое важное,
приложив к этому дорожную карту или карту дорожных
работ, верлибром, чтобы подчеркнуть ее беспомощность
в поле «статусной критики». Не зная с чего начать, чтобы
уложиться, с бесконечным ожиданием ответа, не требуя
ответа, с беспокойством о вторжении Дорогой ***,
здравствуй
Дорогой ***, здравствуй,
я……………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………
……………………………………………………………………
……………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………
………………………………………………………………..
……………………,………………………………………
……………………………………………………………………………………
……….
………………………………………………………….. прости меня за
все, что…………………………………………………………………………………
…………………………………………………………………………………….
с любовью с уважением,
И. Д.
132
И теперь его дозор — наконец — окончен.
ВОЗМОЖНОСТЬ ОСТОВА
134
а потом мы конечно будем смотреть как вырезая
нервный узел рапана
закат движется вперед медленно сливаясь с другим
и он спросит
что же такого произошло что же могло случиться
просто вслед за зрачком
за тем как эти закаты сливаются что же такого/
особенного
просто голосом победителя в широких забегах
с красивой эластичностью
дорогие джорданы и тела моллюсков и его вопросы
будут у берега красивого моря
и действительно
вроде бы ничего особенного и он скажет что
понимает он видел это
то есть читал а точнее видел в экранизации книги
то есть почти читал
что же ну все же как там на исходе дня молодая
любовь
остаток дня вот что придется ответить и еще раз что
на остатках
важный нюанс где одно может сливаться/рассекать
другое
как этот смелый стереотип что укутанный
моллюсками пляж где он спросит и все же
ничего / ничего такого / твоего размера
фандрайзинговых островов / ничего к стечению /
сплетению холодно граненых обстоятельств войлок техно
склеек харам между кадрами / это ничем не кончилось в
указании смысла если пробники нищеты просодические
проколы / и ничего (и/или стекло) на фудкортах
над моллами памяти / и ничего было еще немного
потом и даже сейчас / продолжается рядом /в тихих
застиранных свитерах которые возвращаются модным
проворотом / на автоповторе / иногда неисчислимое
135
количество раз подряд между паузами или остатки
от ничего
(ему будет почти не страшно о не прошедшей любви
из прошлого много раз подряд между паузами или
остатки моллюсков фосфор и слишком мягкие ткани
джорданов и приглушая)
инновативного такого или эдакого
особенного другого или ничего что привлекает
инвестиции чему ты мог бы посочувствовать руки
на ширине плеч на исходе продолжительности
заполненной мокротой остатков на/сквозь
просто в этом различии двух слов и немного
царапая воздухом (и приглушая)
136
***
Возможность остова
вот скрученные пространства больше чем
умещается между и умещается в слове
где янтарные сваи размотанной стройки зовут на
себя раскаленные головы
где выше любовь и целовать где каштаны цветы
роняют в цистерны
ржавого детства первого котика путешествие к краю
в зеленоград и обратно
бойфренды пишущие смс дешевле после полуночи
и назад к головам
опекающим наши расходы к каштанам падающим
напротив — и опадающим против
линий трафика против локальных чатов
оседающим заживо к ватерлиниям ожиданий где
выше и еще поцелуи
глазом поезда сквозь зарастающее мутной пленкой
свеченье изгиба
так как на тех картинках
в задницу горла позвони мне пожалуйста напиши
нарисуй движением или дрожанием даже глазного дна
и потерялась ласковая и совсем ручная котейка фото и др.
с дырами от совсем-печали серая с полосами
ржавых движений с тремя белыми лапами
и одной какой-то другой
не такой как все
с одной вытекающей из другого русла к голосам

с мутных разводов CD тридцать четыре
альбома за 120 рублей и бесплатным буклетом
сквозь тамбур
вялый ветер разорванным глазом еще поездов и еще
сквозь пространство
137
а потом стук зубов по сименс а-35 может сегодня как
ты и на неделе надо поговорить —
о мареве белого звона над круженьем бетона
переливы ржавого олова балок
торчащих из старых высоток фантиков и весенних
сечений —
про love is когда лайки журчат примерзая к дисплею
и потом отмерзая вот суперлайк жаль что уже

не туда
138
***
и примерзают и черты возлюбленных и среди
фигур херста
где зубы шеола и учат визуальное с текстом
и паратаксис вместо
чтобы стихами повторять пятна ротко воспаленные
летние вены
предплечьем бедра и устаревшая геометрия
отношений
еще одно лето размером с гнойник у подножия вены

трехлетнего брата
когда он в доме который возвел асмодей мечтает
чтобы отец вернулся пораньше
и чтобы заговорил его рану и чтобы ночь наступала
позже и чтобы пурпурные звезды
и чтобы не оставалось шрамов на месте где асмодей
строил дома где пчелы гавкают
целятся в вену цепляют за цепи воспоминаний
где не родители не умирают
и дом его брата далеко-далеко от взрыва из гулкого

зыбкого недра
глубоководных свечений не поднимаются гибкие
пламенные извивы
уничтожающие дома рядом с нашим домом
в люблино а потом на покатом срезе
шумящего в ретроспективе
и где неприлично думать о суициде потому что

нужно о херсте и пятнах ротко
о том как вплетать визуальный ряд между
отмерших зубов чтобы красный крест сегодня
139
означал безразличье
неспособный собрать слова как бы растапливающие

другие льды
или зубами шеола или даже гавкать пчелой вдоль
линии того сердца
и оставлять хотя бы что-то
при доле воображения напоминающее пятна ротко
не разбивающие черепа как острым углом иконы
такой-растакой матери тиамат
свернутые клубками укрытые красным крестом

в доме который забыл уничтожить джек
140
***
новые соучастники
жизненная история через акт приемки-передачи
как старая музыка через новые девайсы
и я просто сообщу в ответ порядок обмена
геометрическая
сингулярность как сообщал раньше другим
участникам
заснеженная дорога перово проспект разрезанной
вены
маркса сочувствия солидарности труда обещаний
кибернетической застройки снег в вогнутые края
ни зима и ни другое не близко совсем нет
не совсем будем дружить как в детстве
от начала проспекта к концу проспекта и навсегда
и ни зима и ничто другое не разлучит нас
но ни зима и ни другое никогда не близко
вена сквозь маркса выделяет свои обещания
и никогда
красиво как на плейсхолдерах
глитчи даже не покидают горла
141
***
без позитивных прогнозов

сгустки элементов рельефа
слизни в сливах холодный дом

или жидкий огонь или в бурых разводах
только костров ветви сшитые жиром 93-го года
и опять —
и был этот modus operandi жидкий как поворот

дыма
над сердечным забором и сок сердца волка черная
россыпь
и шанкры в 3D + фальшивое лакшери (в первую
очередь липких слов — против — дыры для камней
насилия камней солидарности камней одинаково)
и были эти слова и слова и неочевидные над рекой
повороты акреции и такие неочевидные запруди между
(и внутри) этих слов
серп ретушированных работ
черные рукотворные фабрики штаммы созвездий

и шага скольжений
достаточно ли хорошо тебе видно — оттуда —
вакуоли и внутренности достаточно ли для другого
серпантин вокруг жилы муниципального принца

провидцы будущее видят проколом в кровяном
узоре
сдавленная гортань сама будет решать

кому позволен коннект со словом
но это завтра
а завтра за черной россыпью
142
Маннелиг в цепях
Ответственный, выпускающий редактор, корректор: Елена Костылева
Оформление серии: Арина Журавлева
Верстка: Дарья Бреслер
Подписано в печать 24.08.18. Формат 60 × 90 1⁄ 32. Объем 4,5 усл. печ. л.
Бумага офсетная. Печать цифровая. Заказ No 1137.
Отпечатано в ООО "ТРП"
127137, г. Москва, ул. Правды, д. 24, стр. 5

Interesting To Read - Danishevskiy - Print

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Interesting To Read - Danishevskiy - Print

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Илья Данишевский

Серия «Новые стихи» основана в 2015 году независимым

Экспертный совет: Анна Изакар, Елена Костылева,

ББК 83.3 И. Данишевский

Т ЕНИ НАД МУ ТАБОР  12

ПЛОТНЫЕ ОБЯЗАТ Е ЛЬСТ ВА

ЧРЕЗМ ЕРНОЕ УСИЛИЕ  88

ОБ ЛОМКИ НАВУ ХОДОНОСОРА, P. 1  96

GASLICHT // ЦИРЦЕЯ  108

ОБ ЛОМКИ НАВУ ХОДОНОСОРА, P. 2  116

ВОЗМОЖ НОСТЬ ОСТОВА  134

ческой истории последних четырех лет, которые делают

Валялись разбитые стекла, пахло пожарищем, недобитые

и тех кто ходил смотреть воробья в искусственном драпе крапивы бумажных

не совпадая с шагом рабочего и сбитым прицелом студента

и другие дела и просто обернись и нет это не та рука

Почти каждый день я прихожу к нему и трем

мутно, как вещь из глубоких слоев, разглядывая, чтобы

тени над мутабор

внутри, иногда слишком, а иногда — когда мышцы

тени над мутабор

и никогда не будет, потому что она знает, что она не

тени над мутабор

справились, и многое другое весьма себе разматывалось

тени над мутабор

что чем больше читаешь одно и то же, тем почему-то

тени над мутабор

в поисках симметрии вечного сна или грохота голосов

снесенные то есть вытеснившие и предавшие

нержавеющая шведская сталь navuhodonosor

еще до того как ты посмотрел на календарь уже

снесите наши дома быстрее и конечно наши тела и наши углы

наказание разлитого в воздухе вторника до

я не сообщаю, чего мне бы хотелось, и когда я отдаюсь

за факты прошлого которые будут определять

наказание за незаконность рассказа этой истории

за любое из прав кроме нарушенного астматичного

точный акцент что это именно любовное

и спасибо чтобы не говорить об этом — вот

наполнило соками полноводные вскрытые руки

информационный террор благостно обесценивает

Солнечный поворот над инструментами наказания:

а) колокола не смыкающего речевой затвор

любовь как отнятое время виновного в любовной

снова смыкающихся возможностей которыми никто

в) каменные проникновения чужого аппарата

и несменяемая власть над этим как бы сердечным

а потом — к коммуникативным центрам,

или потому что нет, когда не успевшие к осени

никогда не разговаривающие согласием смотрят

кардиостимуляторы для речи ощупывающих

в авиарежиме непроницаемых вызовов

чтобы думать о спокойствии

чтобы отметить четырех своих знакомых на новых

чтобы написать шесть безукоризненных строк

свежеиспорченное настроение участка от дома до

и надеясь что это закончилось именно в тот момент

ad nauseam отношений которые затянуты для

возможно черный дым отыщет твои зеркала и твои

за доступ к водохранилищам и стеклянным

снова направившие свои признания в любви

помимо обремененности тем, что я «существую» — его

* « И я заточил тебя в башню и потом говорил с кустом тиса,

Т ЕНИ НАД МУ ТАБОР 12

ЧРЕЗМ ЕРНОЕ УСИЛИЕ 88

ОБ ЛОМКИ НАВУ ХОДОНОСОРА, P. 1 96

GASLICHT // ЦИРЦЕЯ 108

ОБ ЛОМКИ НАВУ ХОДОНОСОРА, P. 2 116

ВОЗМОЖ НОСТЬ ОСТОВА 134