Ссылка на материал: https://ficbook.

net/readfic/018cc07b-7745-7e68-a187-
37b85da3a6b9

Sun sets
Направленность: Слэш
Автор: invocat (https://ficbook.net/authors/8870878)
Фэндом: Bungou Stray Dogs
Пэйринг и персонажи: Осаму Дазай/Чуя Накахара
Рейтинг: NC-17
Размер: 49 страниц
Количество частей: 1
Статус: завершён
Метки: Упоминания самоубийства, Студенты, Рейтинг за лексику, Серая мораль,
Хороший плохой финал, Влюбленность, Hurt/Comfort, Дружба, Нездоровый образ
жизни, Упоминания насилия, Упоминания алкоголя, Упоминания курения,
Тяжелое детство, Элементы флаффа

Описание:
Теперь он занимается тем, что выбирает лучшие песни в плейлисте TV Girl,
подсказывает, где и куда свернуть, пьет сидр и редко касается выбившихся из
хвоста волос Чуи, закручивая их на пальцах в заурядные витки.
Вокруг них – целый мир.

Публикация на других ресурсах:

Уточнять у автора/переводчика

Примечания:
Итак, дисклеймер. Убедительно советую воздержаться от прочтения, если такие
темы как суицид, насилие и злоупотребление психоактивными веществами
являются для вас болезненными. Автор не пытается романтизировать всё это
или оправдать.
1.

В городе льют дожди, Иокогама превращается в сонное душное

месиво людей, цикад и машин. Они пересдают культурологию и засыпают на
одной кровати в общаге.

Чуя Накахара не знает, когда все началось.

Может быть с первого школьного дня, когда он испугался детей и заснул в углу
туалета. Или с первой потушенной о щиколотку сигареты, которую он получил
за ослушание перед отцом.[1]

Вполне возможно, с той ночи, когда он, обнимая полупустой рюкзак со

сборником Верлена на дне, навсегда покидал Ямагути[2].

Чуя Накахара не помнит точно, когда его сердце стало трещать по швам и
биться словно сумасшедшее, от выедающего душу страха.

Он не помнит, когда начался его страх.

Но, припоминает, когда закончился.
Кажется, в мае на первом курсе, во время летней сессии. К нему в комнату
подселили местного придурка, у которого долгов было как у дурака фантиков, а
спокойствия как у удава. Они не поладили с первой минуты, придурок травил
несмешные шутки про лепреконов, а Чуя бил его в живот, получая в ответ какие-
то немощные попытки потягать за копну рыжих волос, и через десять минут
старосте Куникиде пришлось отводить их в медпункт.

Придурка звали Дазай Осаму, и Чуя не потребовал переселения в другую

комнату не только из-за своей гордости. Рядом с придурком весь его страх
превращался в какой-то кипяточный взрыв, ощущаемый в голове как эта
шипучая карамель из мороженого с надписью «Popping sugar».

Дазай носил только темное и с длинными рукавами, звенел негрубым серебром в

ушах и пах сигаретами, химозой и холодом.

Дазай был выходцем филологического отделения лицея в Хиросаки, имеющим

благородную семью и шанс получить хорошее наследство, чтобы прожить до
конца дней в душной роскоши, один словно перст.

Дазай, по мнению Чуи, был идиотом глобального масштаба, сбежавшим от всего

этого и поступившим на факультет французской литературы в Иокогаме.

— потому что на литфак берут кого попало, Чиби, чего стоит только этот эмо-
парень… Рюноскэ, кажется. — говорит он однажды, когда из словесной
перепалки по дороге в универ их разговор превращается во вполне обычную
беседу о учебе.

Чуя пинает шишку на тротуаре и снова психует, не успев еще толком

проснуться, но уже ощетиниваясь как дикий кот.
— завались, я тоже там учусь.
Он давит улыбку в ответ.
— ты всегда исключение, но, готов поспорить, у заведующего факультетом
просто галочка на хоббитов, может, это была его любимая книга в детстве?

2/51
И Чуя бьет его по ногам, гневно называя сволочью.
«Ты всегда исключение.»

Дазай Осаму — придурок, идиот и мерзавец. Но отчего-то Чуя перестал ходить

один, и разряженные наушники не заряжаются несколько недель за
ненадобностью. Отчего-то он пару раз ждал придурка, идиота и мерзавца у
автоматов, когда тот задерживался на паре, а потом с непринужденным видом
притворялся, будто совсем и не ждал. Отчего-то Дазай таскался за ним с учебы и
на учебу, в кафетерий и библиотеку, как высокая тощая тень, своими руками-
ветками взъерошивая рыжие лохмы и получая за это каждый раз пизды.

«Ты всегда исключение.»

Кто посмотрит — посмеется.

***

Чуя не смеется. Особенно когда в декабре на каникулах Дазай показушно

прощается с ним и катит в Аомори.

Минут за десять до отъезда у них случается странный разговор.

Они просто сидели на своих кроватях вечером, Осаму сиротливо скидывал свое
разбросанное доныне шмотье в рюкзак, а Чуя доедал заготовленную в дорогу
пачку тайяки.

— и как ты, придурок, смеешь покидать меня на праздники?

Дазай рассмеялся и вскинул брови.
— ты все равно только обзываешься и ешь мою еду. В Аомори будет сосед
получше.
Чуя сердито бросил в него подушку и продолжил жевать булку.
— кто у тебя в Аомори?
Он на мгновение задумался.
— родственники, но, я еду к другу.
— да ладно, у такого фрика есть друзья?
Осаму поднялся и начал расчехлять какую-то коробку из-под кровати,
параллельно замечая:
— я сказал друг, а не друзья, лепрекон.

Из коробки вывалилась еще одна коробка поменьше, Дазай вытянул несколько

упаковок неизвестных таблеток, пачку бинтов и бутылку антисептика.
Чуя не знал зачем все это, и с каждым днем он все меньше верил, что ему
плевать.
— ну и нахуя тебе этот тревожный чемоданчик? Ты же к другу едешь, а не на
войну.
Все содержимое коробки по итогу свалилось в рюкзак, который через мгновение
Дазай поспешил застегнуть, со скрипом молнии дергая за бегунок.
— не знаю, вернусь ли.
— что?

Между ними повисло молчание.

Где-то за стенами комнаты играла музыка, шумела вода в общем душе, а на
вахте кто-то вновь перепил и ломился через Куникиду. Третьекурсники
праздновали сдачу сессии, кажется, кто-то зажимался в соседней комнате, у
кого-то сгорела лапша на кухне.
3/51
Чуе было плевать, на это уж точно плевать.
Даже на то, что за окном был первый снегопад за три зимы. Его взгляд не
терялся в свете фонарных столбов, он запутался где-то в вихрах на чужой
бедовой голове.
— тебя наконец отчисляют?
— я не об этом.
Дазай повернулся к нему лицом, сел прямо на пол и в его глазах черти что. Чуя
не понял.
— кретин, объясни мне.
Губы ломались в кривой усмешке.
— не хочу.
Он взорвался и бросил на этот раз уже не подушку, а вполне себе увесистый
сборник Верлена.

Осаму расценил это по-своему, и словив книгу, тут же прибрал ее к рукам.

— отлично, будет, что почитать в дороге.
— не смей! Он нужен мне!
Но парень не услышал, а побежал с рюкзаком в коридор, хватая на бегу пальто.
Накахара понесся за ним. Мимо мелькали студенты, бледные стены с вывесками
и двери, двери, двери…

Среди них одна — высокая и старая, ведущая на выход, за которую нырнул

оторвавшийся Дазай.
— чего так переживаешь? Это всего лишь Верлен, я оставил тебе два тома
Бодлера под кроватью!
— да к хуям мне Бодлер?! Мой научный проект по импрессионистам, не вписался
мне ебаный декаданс!

Осаму выбежал на улицу, натянул на плечи пальто и побежал дальше, сотрясая

собой ледяной воздух. Единожды обернулся, когда почувствовал, что погоня
прекратилась.

Чуя стоял босиком на подъездной площадке, и Дазай еще мог ощутить жар его
дыхания, что наверняка топил снег вокруг. Рыжие волосы опали на плечи,
растрепавшись из хвоста и превращая его голову в сплошной огненный всплеск.
Чуя сам как ебаный декаданс.

— только попробуй загибать страницы, мудак!

— бога ради, зайди обратно!

Они расстаются именно так. Быстро, громко и в снегопаде, прежде чем кто-то из
них признает, что не особо ждал этого отъезда.

И лишь когда чужая фигура исчезает в закоулке, полностью погружаясь в стену

снега, Чуя думает:
«- ты обязан отдать мне его.»
И…
«- надеюсь, такой причины тебе хватит, чтобы вернуться.»
Именно в этот момент Чуя не смеется.

***

На следующий день он ловит себя на том, что ему, в отличии от остальных

4/51
студентов, некуда податься на праздники. И, он просто заперт в стенах общаги
из-за снега и мороза. Поэтому, Чуя пересматривает все рождественские фильмы,
которые идут в газетной колонке, заказывает себе еду и гордо разваливается на
соседней кровати, чтобы не угадить тэмпурой свою.

На двадцатой минуте какой-то рождественской мелодрамы, начавшейся из-за

автовоспроизведения после Джека Фроста, ему становится скучно, и он листает
ленту в соцсетях. Когда взгляд натыкается на тупой мем в твиттере, руки
чешутся переслать его кому-нибудь. И как некстати, кроме соседа-придурка у
Чуи, оказывается, никого нет.

Дазай отвечает через три секунды, шутит что-то про их научного руководителя
и ставит лайк. А потом исчезает до конца недели. Его нет в сети, он больше не
отвечает на перекинутые Чуей картинки, Накахара обиженно все удаляет.

Он всегда был таким — пугливым, тревожным, нервным. С раннего детства и до

студенческой поры, Чуя борется в неравной битве со своим демоном. Чуя
проигрывает, когда осознает, что без придурка где-то над головой у него все
валится из рук. Но каникулы продолжаются, поэтому, Чуя просто спит все это
время, пока весь город укрывается от рока и тьмы за белыми стенами снега.

«Вы даже не друзья. Успокойся.»

На седьмой он просыпается от раздраженного голоса Дазая.

Дазай в бинтах вместо постоянных водолазок и толстовок, с насморком и
подбитой губой. Встряхивает свою постель и сбрасывает на пол вещи, а потом
падает поверх одеяла и закрывает глаза.

— ну и хули ты здесь развел? — лениво, почти неслышно. — мы же отдраили все

на сусу хараи.[3]
Чуя смотрит на него, незаметно сжимая пальцами края подушки. Радуется.
— а хули ты вернулся? — с едва слышимым восторгом.
— Верлен.
Его пальцы вдруг выуживают из пальто сборник, и с глухим хлопком бросают на
общий комод.

Дазай лыбится, не открывая глаз, а потом добавляет:

— я привез тебе моти с таро, посмотри передний карман.
Накахара за секунду встает с кровати, уже лишенный сонливости, садится
рядом с Дазаем и вытряхивает все содержимое его рюкзака.
— от тебя наконец-то есть польза, скумбрия.
Но ему даже не отвечают. Ни колкостью, ни шуткой. Дазай выглядит уставшим,
сонным и сильно простуженным. Его плечи опали, волосы разметались по
подушке открывая бледное лицо, но губы продолжают улыбаться.
И в этой улыбке Чуя не видит притворства или привычной лживости. Эта улыбка
его успокаивает.

В небольшой подарочной коробке несколько пирожных.

— их четыре потому, что я подумал про твой рост в четыре фута.[4]
Хорошо, ну. Даже в таком аморфном состоянии он шутит.
«клоун» — думает Чуя, но внутри вместо страха вновь шипучая карамель.
— это должно быть связано с возрастом!
— но ты все равно не вырастешь, если съешь девятнадцать штук, Чуя.
Чуя фыркает и пытается встать, но Дазай вдруг смотрит на него своими
5/51
печальными глазами и выдает:
— не обижайся.
— да кто ты такой, чтобы я тратил на тебя нервы?
Он хмыкает и спустя минуту выдает:
— Одасаку сказал, что мы похожи на друзей.
Накахара съедает одну моти, озадачено глядит сквозь свои побелевшие от
пудры пальцы.

«Успокойся, вы похожи на друзей?»

— тот твой друг?

— да.
— это он тебя отмудохал или в Аомори особый фейсконтроль?
Его глаза мажут взглядом по разбитой губе и белым бинтам на руках.
— если ты про это — Дазай показывает пальцем на свой рот — в меня прилетела
петарда.
— а если про руки?
— тоже мимо. Стало жарко в толстовке, подумал, что перед тобой будет не так
плохо… Ну, типа…
Чуя вздыхает.
— ты мог не прятать их изначально.
А потом, раскидав по ящикам чужие вещи, тихо говорит:
— выпей что-нибудь от простуды, не хочу тут слечь с тобой до конца зимы.

Но зима пролетает незаметно.

Их ожидает начало весны, светлое и прохладное. Наполненное тусовками
однокурсников на этаже, дешевым персиковым пивом на завтрак и кучей ссор с
преподом по культурологии, которого Чуя почти в лицо шлет нахуй, на что
препод злостно хмурит брови и вкидывает ему дополнительные задания.

Дазай не может долечить свою простуду и до самой оттепели, ходит с

насморком, пока Чуя психует, но не признает своего беспокойства. Потому что
Дазай — все еще придурок. Болеющий и шмыгающий придурок, которого
лишний раз жалко тащить на улицу.

***

У них все хорошо, насколько это возможно, когда вы брошенные самим миром
дети. Когда один из вас взрывается от двух колких слов, скуривает по пачке в
день и в перерывах между паническими атаками готовит одновременно три
реферата. А у другого коэффициент полезного действия равняется нулю, вместо
учебы он в четвертый раз перепроходит Call of Duty и порой пытается убиться
таблетками.

Серьезно, насколько вообще все может быть хорошо?

Это случается ночью девятого марта.

Накануне вечером они пьют вино, которое Чуя купил в начале месяца на треть
стипендии, едят рамен, слушают музыку. Дазай начинает вести себя странно, но
у Накахары едва ли есть силы обдумать это. В конце концов, когда на разбитом
телефоне глухо звучит Sunsetz, Дазай подпевает и качает в воздухе носком,
когда Юан со второго курса заходит, чтобы выпросить у них вентилятор, он
травит шутки, хохочет и получает от нее по голове, когда Чуя предпринимает
попытку выйти на улицу на перекур, Дазай уговаривает его не морозиться и
6/51
курить прямо в окно. И это все так сильно похоже на него, что Чуя не хочет
замечать ничего другого.

Это ведь Дазай. Веселый, надоедливый и, внезапно, знакомый Дазай.

Поэтому, когда Накахара выходит из душа, выпуская за собой целое облако
пара, валится на свою постель и зарывается носом в подушку, ему просто
нормально. У Чуи нет сил переживать, его выжали разговоры и учеба, люди,
метро, город. Он закрывает глаза в ту же секунду, но, когда Дазай тихо и
встревоженно шепчет в пустоту «ты не спишь?» он действительно еще не спит.

«Чуя?»
«я хочу кое-что тебе сказать.»
«это правда важно.»

Накахара слышит каждое слово, но у него нет сил.

А потом, через пару часов, Дазай со скрипом половиц поднимается с постели.

«Чуя.»
Он обходит комод, садится на самый край чужой кровати.
Дрожащая рука будто по-родительски поправляет одеяло на остром плече,
которое лишь на мгновение после обдает теплом его дыхания.
«прости, Чиби.»
На этот раз Чуя действительно спит.

За коробкой часов, секундная стрелка врезается в минутную, стекло трещит, по

стенам гремит ветер. Когда наступает ровно три часа, Дазай Осаму закрывает
дверь нерабочего душа на первом этаже изнутри. Он в одних носках, как когда в
детстве спускался ночью чтобы выпросить у мамы чашку какао, но к великому
горю — ему больше не шесть. Дазай выше своего отца на полголовы, умнее
всего курса и наглее дворовых котов. Мальчик, который хотел жить неизвестно
где, и Дазай устал искать его.

Он глотает двадцать таблеток феназепама, запивает яблочным соком из пакета

и отчего-то смеется. Через минуту глотает еще столько же, на этот раз
откидывая сок в угол.

Дазай Осаму не знает, когда все началось.

Может быть, с первого дня в школе, когда ему порвали учебники и закрыли в
туалете до конца дня, из-за дорогой одежды и приезжавшей на сраном майбахе
матери. Или с первого раза, когда экономка в родительском доме попросила не
говорить взрослым о их «особенных играх». Вполне возможно, что с того дня,
когда он напился, послал Оду и сел на поезд, чтобы покинуть Канаги,
отказавшись от всех благ своей сумасшедшей семьи.

В горле начинает давить, он зажимает рот рукой сдерживая рвоту, падает на

сырую плитку и покачиваясь, гладит сам себя по спине. У него отнимается все
тело, пока в голове стоит лишь один единственный образ. Чуя, идущий чуть
впереди и пинающий со злости шишки и камни на тропинке. Чуя, читающий
шепотом Борхеса, повторяющий несколько раз — «Ночи — это горделивые
волны».
Чуя, спящий как беспокойный и сиротливый ребенок.

«Большая волна привела тебя»

7/51
Чуя, делающий вид, что спит и не слышит.

«Мне нужна твоя настоящая улыбка-»

Дазай Осаму уже и не помнит, когда началась выедающая душу пустота внутри.

«эта одинокая насмешливая улыбка, которую знает лишь твое зеркало.»

Но теперь знает, когда она заканчивается.

По полу бежит дрожь, и его слепит слишком ярким светом. Глаза никак не
привыкнут, но вдруг могут разглядеть впереди яркую, оранжевую звездочку,
что так обеспокоенно падает к нему на грудь, заползая в самое сердце.

«Отведи меня на вершину холма Когараси, моя звезда.»

…

Чуя Накахара просыпается от странного чувства тревоги в четвертом часу, а

через пятнадцать минут уже выбивает всем телом старую дверь в нерабочую
душевую. Потому что Дазай Осаму — идиот.

— Дазай! — он кричит, истошно и надрывно.

— твою мать…
— открой, блять, глаза!
— сука.
— сука-сука-сука!!!

Чуя Накахара включает ржавый кран в углу комнаты, по полу бьет ледяная вода.
Втаскивает на себя Дазая и тащит его в тот же угол, а потом резко отпускает и
бьет по щекам.

— Господи, блять, боже! Очнись же!

И не требуется еще усилий, чтобы парень открыл почерневшие глаза и начал
мотать головой из стороны в сторону, в попытках разглядеть что-то.
Чуя силой вливает в него столько воды, сколько может, а потом Дазая вырывает
в ноги.

Это повторяется пятнадцать раз.

Пятнадцать раз подряд Чуя Накахара держит его за плечи, судорожно смотрит в
расширившиеся до предела зрачки кофейных глаз и повторяет:
— держись, пожалуйста.
— давай, все хорошо.
— пей еще.

И когда из него перестает выходить отвратительная белая пена, с горстями не

до конца растворившихся таблеток, Чуя отпускает его и приваливает к стене.

— не звони в скорую. — хрипло, на грани слышимости.

Это то, что он собирался сделать.
— Чуя, не звони. — на тон громче и тверже.

Чуя садится напротив него и стискивает ледяные ладони в своих. По щекам

стынут красные дорожки слез, глаза опухли и не хотят ни видеть, ни
открываться больше никогда.

8/51
— что ты такое несешь?
— мой доктор в Аомори… я не смогу выйти, если меня закроют тут.

Доктор в Аомори. Бинты. Пачки неизвестных таблеток.

«не знаю, вернусь ли.»
Чуя вновь рыдает и прячет лицо в чужих коленях.

— как я могу помочь, Осаму?

Дазай зарывается пальцами в его волосы, гладит, утешая и жалея.

Всю следующую ночь Чуя Накахара пытается удержать его на земле.

Он в истерике и Дазай сам помогает померить свой пульс, шевелит ногами,
когда они начинают наворачивать бездумные круги на пустом поле за
общежитием, где Чуя почти тащит его на себе, говорит где лежит
активированный уголь в их комнате, номера Одасаку, доктора из Канаги и
Йосано, студентки медицинского, живущей не так далеко от них.

Но, все однажды заканчивается.

Йосано с медицинского приезжает к рассвету и ставит ему капельницу, лишаясь
своей привычной спокойности, когда видит Чую.

Прежде чем уехать, только садится совсем рядом к Осаму и на секунду сжимает
его плечо. Тот молча смотрит своими уставшими глазами сквозь нее.
Они молчат пару минут, потом Акико уходит.

Накахара заваривает себе растворимый кофе, не делает ни глотка. В голове

огромный бессвязный комок мыслей скатывается в колтун, и давит изнутри, не
давая ровно вздохнуть. В конце концов, к девяти часам в комнату стучит Ацуши.

— у вас все в порядке?

Чуя открывает ему, но стоит в дверях. Ацуши, конечно, сам не пытается войти,
но заинтересованно и беспокойно глядит поверх его головы.
— да, все супер. Отпросишь нас сегодня у Куникиды?
Накаджима кивает, переминаясь с ноги на ногу.

Чуя, опухший и побелевший от усталости, перед ним похож на ходячий труп, а

Дазай, со странным взглядом смотрящий на него с кровати, на лежачий. И он
даже не знает, зачем пришел, но…
— я слышал, как кто-то кричал ночью.
Чуя припоминает, что, вероятно был громким. Но, когда ты откачиваешь своего
соседа после неудачной попытки суицида, сложно сохранять тишину, верно?

И еще сложнее держать лицо перед мальчиком Ацуши, который со своей тонкой
душевной организацией точно не готов к тому, чтобы услышать правду.

— мы вчера немного перебрали, прости за шум.

Накаджима недоверчиво кивает.
— вам не нужна помощь?
Чуя смотрит выразительно и озадачено.
— все хорошо, Ацуши, не переживай, иди на занятия.

Дверь закрывается.
Дазай смешно щурится, уже отоспавшись и придя в относительное сознание
ненадолго.
9/51
— он неплохой парень, что думаешь?
Ему не отвечают. Чуя ставит на тумбу у чужой кровати новый стакан воды,
поправляет шторы и валится в свою постель.

Он не хочет ничего говорить. Даже если бы хотел, не знал бы, о чем.

Отходняк после таблеток похож на самое мерзкое похмелье в вашей жизни,

которое будет отзываться тошнотой недели полторы. Это все еще в тысячу раз
хуже, чем интоксикация алкоголем, но не так погано, как отходняк после
попытки суицида.

Первые дни вы не чувствуете ничего, кроме четкого и вполне физического —

«хуево». С дергающимися глазами и немеющими руками до сожаления и
переосмысления жизни дела нет никакого, жалеешь только о том, что выжил,
потому, не верьте драматичной экспозиции кино.

Попытка суицида губит жизнь. Тебе гадко от выпитого накануне кофе, и ты

начинаешь пить чай, гадко от белых стен собственной комнаты, гадко от
плейлиста, который слушал, прежде чем закрыл глаза. Гадко и немного страшно
смотреть в глаза тем, кто тебя спас.

Чуя сам не замечает, как по щекам вновь катятся слезы.

— Чиби?
Он задушенно хрипит в подушку.

Дазай смотрит, не с первой попытки встает и по стенке идет к нему. Он на

грани, чтобы упасть, но вскоре ложится вокруг Накахары, медленно и аккуратно,
как кот, бережно обнимая со спины своими длинными руками.

От Дазая пахнет холодом и рвотой, от Чуи шампунем, они уставшие, молодые и

непозволительно отчаянные. Дазай гладит тонкую спину, на которой лопатки
таращятся словно два обрезанных крыла, зарывается носом в ворохе рыжих
волос и так жалеет, как никогда.

— прости меня. Прости, прости, прости…

Чуя трясется как осиновый лист от холода и страха. Они укрываются одеялом и
лежат, почти не шевелясь.
— Чуя?
Между ними молчание.
— почему ты плачешь?
Парень держит его руки, и на этот раз они ледяные у обоих.
— все закончилось, Чиби, не плачь, я…
Накахара рыдает.

Осаму сильнее сжимает его в объятиях, целует в затылок, и шепчет столько

непонятной бурды, что Чуя в конце хочет заткнуть уши. Но, это на удивление
помогает. Они засыпают, держась друг за друга как за спасательный круг.

Дазай проспит еще неделю, отходя от таблеток, Чуя будет спать с ним за
компанию. И когда они проснутся, будет солнце, похмелье, начало Ханами и
одна аллергия на двоих.
Смерти не будет.

***
10/51
На каждого тревожного и одинокого ребенка однажды находится своя черная
дыра.

Чуя просто еще не знал об этом свойстве мироздания, когда повстречал свою.
Он не мог знать, не мог подготовиться к тому, что такие черные дыры делают с
тревожными и одинокими детьми.

— забей три хуя.

— Дазай, это славянская филология, скорее она забьет меня хуями, если я не
начну учиться.

Они лежат на его кровати, с учебниками, конспектами и чьими-то модельками с

архитектурного в качестве пепельниц.

За окнами апрель, теплый и полный каких-то дел, работ и всего остального.

Деревья уже томятся в зелени, под общагой и их окном отцветает огромное
сливовое дерево, по мосту шныряют стайки школьников… Им бы взять по банке
пива, друг друга и всю свою чушь в головах, да пойти гулять — думает Дазай,
подставляя себя огромному блику солнца.

Но, у них сессия, и хоть кто-то должен быть к ней готов.

— такая ерунда… Кстати, ты знаешь, что это слово придумали семинаристы?
Чуя показательно отворачивается, стараясь не отвлекаться от учебника.

Дазай — заноза. Оклемавшаяся слишком быстро и теперь выносящая мозг с

силой локомотива.
— у него немецкое происхождение…
— ты это на пикабу прочитал?
Чуя мысленно считает до десяти.
— зачем тебе славянская филология, если ты даже основу не знаешь?
Он обрывается на шести.
— дубина, мы обсуждали это в начале семестра! Если бы ты хоть раз не
задрачивал ссаную «Кухонную лихорадку» а слушал, то…
Дазай довольно улыбается и ловким движением пятки сдвигает все учебники к
краю.

— ну да, конечно, это единственный твой аргумент?

— при каких обстоятельствах они вообще могли придумать это?!
Чуя садится и серьезно пялится на парня. Осаму веселится.
— слово «ерунда» происходит от латинского — «герундиум», которое молодые
семинаристы, не боясь ни бога, ни дьявола, решили сократить и обозначили им
всю бестолковую херню.
Парень зевает, лениво потягиваясь и хитро щурясь на него.

А потом происходит что-то… Что-то, к чему он не был готов.

Потому что Накахара на секунду замирает, его лицо становится воплощением
заговора. Губы тянутся в насмешливую улыбку, нос вздергивается, гордо и
сердито, а глаза принимают такую странную эмоцию… Осаму чувствует себя
раздетым.

Потому что Накахара красивый, живой и осторожный в понимании своих чувств.

Его рыжие волосы падают на птичьи ключицы, подсвечиваясь солнцем, на щеках
мигают веснушки, пальцы в ожидании подрагивают…
11/51
— «ерунда» буквально повторяет немецкое выражение «hier und da», что
переводится как «начать и закончить». Немцы юзали его не один десяток лет,
имея в виду незначительную работу, а нынешнее значение оно обрело потом. В
портах к концу восемнадцатого века требовалось много работников, поэтому,
немцы начали колесить и строить господам ебаные корабли, часто используя
«hier und da». И иностранцы настолько привыкли к этому выражению, что стали
употреблять его одним цельным словом.

Чуя на секунду притих, обдумывая еще что-то из своего потока сознания.

— Хотя, ранее еще Лесков писал, цитирую, «часто «hier und da» случается
употребить в колбасном производстве. Одно мясо назначают к составлению
«деликатесов», другое к выделке низших сортов, затем образуется из отброса
материал, который один, сам по себе, никуда не годится и ничего не стоит, в
общем нахуй не нужен, но может быть прибавлен туда и сюда». Поэтому,
кретин, тебе не стоит пытаться умничать со мной, ведь я все равно знаю, какой
ты тупой пустослов, не умеющий…

Дазай молча целует его, повалившись поверх макетов и подушек.

Потому что, ну, все остальное в тот момент — ерунда.

На каждую черную дыру находится свой одинокий тревожный ребенок, который

умничает и болтает не о том. Дазай знал об этом, когда встретил своего.

Они не обсуждают, почему целуются, спят в одной кровати и делят один ужин.
Они оба — одинокие черные дыры, тянущие друг друга в свои горизонты
событий.
— эй, Чиби.
Чуя валится на его грудь, очень больно пихаясь локтем и сшибая макушкой
чужой подбородок.
— заткнись, филолог хренов.
Он закуривает и шепотом тянет:
— ты удивительный.
Между ними тишина.
В груди тепло, хорошо и спокойно. Никто из них не думает больше ни о сессии,
ни о весне.

***

За всю свою жизнь до девятнадцати лет Чуя Накахара не прогуливал ни одного

занятия. В школе это было скорее исходом — прогуливают только тогда, когда
есть друзья, когда есть с кем прогуливать. А в университете… в университете
это было делом привычки.

Но май знаменуется тем, что Чуя Накахара впервые валит свой экзамен.
Все начинается спонтанно, потому что Дазай просто приходит однажды в
комнату, скидывает с себя вещи и прыгает на сдвинутые кровати.

От него веет жаром, каким-то слабым алкоголем и дезодорантом. Он как

ходячая печка с приходом тепла, лежит, раскинув руки, и сдувает со лба
влажную челку.
— ненавижу май.
12/51
Чуя хмыкает и закалывает его волосы невидимкой, пока Осаму приваливается к
нему.
— не липни, мне тоже душно.
— Чиби упарился тут один?
Он тянет его в свои колючие и несуразные объятия, ловя губами красные щеки.
— придурок, конечно, мне пришлось переписывать половину доклада из-за
тупых сносок.
— о, в этот раз ты сам разобрался с нумерацией?
Чуя шипит от злости.
— само собой!

Они целуются, долго и легко, как два неумелых подростка, что близко к правде.
Ноутбук с открытой вордовской вкладкой падает на ковер, и Чуя не знает, что
все слетит к чертям, когда он вновь обратит на него внимание.

Потому что…
— поедешь со мной на Окинаву?
Он не обратит на него внимание.
— о чем ты?
Дазай пожимает плечами.
— не хочешь?
— ты перегрелся. Там сейчас огромный наплыв, и бронирование…
Осаму достает телефон из брюк и что-то увлеченно ищет.
— что ты делаешь?

Через полминуты он уже удовлетворенно кивает головой, у себя на уме еще

листая какие-то сообщения и вкладки.
— Чибико терпит перелеты?
— что?
— я могу купить билеты на паром.
У него серьезное, но расслабленное лицо, пальцы в последний раз кликают по
экрану и откидывают телефон на подушку.
— хотя нет, не вынесу целый день на воде.
Все начинается спонтанно. Происходит еще более спонтанно, чем начинается.

Потому что вечером они собирают два рюкзака с вещами, спорят о том, во
сколько лучше выехать к аэропорту и сбегают от Куникиды по лестнице, забивая
огромный болт на сессию и весь остальной мир.

Потому что, когда Чуя, сидя рядом с ним в самолете и сжимая его ладонь в
своей, спрашивает наконец, куда именно они едут, Дазай неловко чешет
затылок.
— старый знакомый владеет сетью отелей в Окинаве, в сотрудничестве с моей
семьей.
Чуя пару секунд таращится, а потом его отвлекает взлет, турбулентность и
тошнота. Он изменяет привычкам, исходам и себе — он впервые прогуливает.

«- обратно мы поплывем на пароме!»

***

На Окинаву они прилетают к вечеру, город встречает их разморенным жарким

воздухом и блеклыми облаками.

13/51
Дазай ведет их куда-то вглубь парковки, выглядывая нужную машину,
взваливает на спину оба багажа и крепче хватая чужую ладонь, словно Чуя его
никудышный ребенок, смеется.

Через пару минут скитаний, из-за столба выглядывает недовольная моська.

— Сакагучи!

Сакагучи — мрачная, мрачная туча.

Он оглядывает Осаму, не обращая внимания на Накахару, и складывает на груди
руки.
— опоздали.
Дазай хохочет и ускоряет шаг.
— не нуди, дружище.
Парень хватает его в объятия, хотя, Сакагучи едва ли выражает дружелюбие и
желание. Потом спихивает ему рюкзаки и щебечет о всякой ерунде всю дорогу.

В машине Сакагучи — пусто. Пахнет простым, очень нейтральным одеколоном,

кожаные кресла словно только из салона, упругие и чистые. Глазу зацепиться не
за что. А сам мужчина выглядит… Нервным. И не в привычках Чуи глазеть, но он
не может оторвать взгляд от резкого поворота плеч, острых скул и дрожащих
рук. Непонятный, недоверчивый и строгий.

«Дружище» Дазая?..

Чуя отлипает от его профиля только когда слышит свое имя.

— …и Чуя поехал со мной, хотя не думал, что его так укачает.
Осаму тепло улыбается и поворачивается к нему с переднего сидения.
— отстань.
Он вздыхает и обращается к Анго.
— Чиби всегда такой злой, не обращай внимание.
— я в состоянии сказать о себе сам!
Сакагучи морщится от шума.
— так, как этот придурок утащил тебя с собой, Чуя-кун?
Чуя сонно моргает.
— ну, у нас сессия, и в Иокогаме сейчас довольно жарко…
— вы приехали чтобы пропустить экзамены?
Анго выглядит неудивленным, когда смотрит на Дазая, но вот Чую он одаривает
весьма озадаченным взглядом.
— нет, совсем нет, просто…
Он молчит.
Анго кивает сам себе, странно и нервно улыбаясь. Впервые на его памяти кто-то
добровольно следует бездельничеству Дазая.

Они едут еще минут двадцать, сперва по городу, а потом сворачивая на

красивую дорогу мимо побережья.

Дазай уламывает Сакагучи, подключает свой Cigarettes After Sex-плейлист и

прибавляет громкость, Чуя делает кучу фоток из окна, записывает видео, бьет
Осаму, если тот начинает лезть в кадр своей вертлявой головой. Они собачатся,
пинают друг друга через кресло и кричат.

Так что, когда Анго наконец выезжает на подъездную аллею кипарисов, сам
выбегает из машины и спешит достать их багаж.
— никогда больше я не поеду забирать вас двоих!
14/51
В конце концов, они валятся на огромную кровать в дальнем гостевом доме и
одновременно выдыхают.
— Сакагучи натерпелся тебя в свое время, да?

Дазай тянется к нему, расслабленно хмыкая.

— какой догадливый. Я с ним вырос, с ним и Сакуноске.
Накахара молчит. Взгляд Осаму искрится.
— это странно?
— нет, просто…
В голове, как назло, нет ни одной мысли.

Осаму будто понимает, и не ждет тех самых мыслей. Чуя уставший после
перелета, нагретый солнцем и мягкий как пластилин. За окнами дома шумит
лес, налитый солнцем, отражающий зеленью лучи и просветы. Цикады гудят как
маленькие заводные игрушки, оглушая своим монотонным шумом.

— на самом деле, это все мало влияет на то, как хорошо ты будешь общаться с
человеком. Мы выросли привыкшими друг к другу, но разными, ты бы понял,
если бы у тебя были братья или сестры.
Рыжий мотает головой.
— они у меня есть.
Дазай кажется удивленным.
— да ладно?
— два старших брата и сестра, я младший ребенок.
Парень задумчиво смотрит на острый вздернутый нос, а потом как-то неловко
шепчет:
— почему не ездил к ним на зимних каникулах? Младших детей обычно любят
больше всего.

Чуя бессознательно касается пальцами ахиллова сухожилия, сгибая ногу в

колене и почти интуитивно чувствуя маленькие сигаретные шрамы.
Наверное, Чуя всегда исключение.

— меня они не ждали.

Он даже не слышит простую и понятную обиду в голосе. Лишь смирение.
Дазаю оно не нравится.
— здесь тебя ждали, не сомневайся.
— с чего это?
Он смеется.
— я не приезжал уже несколько лет, в этом году условием моего приезда стал
ты.
…

После заката Дазай одевает его в какую-то свою гавайскую рубашку, что
выглядит абсолютно глупо, и тащит на ужин.

Оказалось, что отель имеет свой пляж, источники и кучу каких-то курортных
штук, в которые входит и небольшой семейный ресторан прямо у воды, где они в
итоге останавливаются. (Чуя не знает, кто такие родители его пере-друга, но
начинает подозревать, что они способны купить целиком весь остров.)

Ресторан — чудо, в котором Накахара хочет остаться. Чудо с просторным залом,

свежим неброским ремонтом и огромным винным стендом.
15/51
Их встречает слабый наплыв посетителей, радостный бармен, точно узнавший
Дазая и уже накрытый стол на веранде.

Чуя морщит нос от соленого бриза и усаживается в кресло.

— мы будем вдвоем?
Осаму пожимает плечами, садясь напротив.
— ага.
Он подвисает.
— и… К нам никто не присоединится?
— бля, надеюсь, что нет. — Дазай прокашливается и сразу же сует Чуе под нос
винную карту. — Мори-сан точно приедет утром, но притащит с собой мелкую
бестию, Анго вряд ли вырвется до обеда… Если тетушка Кое решит приехать, то
тоже не раньше двенадцати, но, я бы посмотрел на ваше знакомство.

Чуя теряется взглядом в строках между Шато Грюо Лароз и Домен дю Вьешон,
ощущая приятное тепло предвкушения в груди, но все же спрашивает:
— а родители?
Дазай поднимает на него озадаченный взгляд.
— о чем ты?
— ну, мама, папа. Ты же не мог образоваться почкованием как какой-нибудь
ебучий гриб?
Осаму странно смеется, словно Чуя только что снес самую глупую вещь в мире, и
совсем не понимает простых истин.
— они не приедут.
— почему?
— я здесь.
Теперь взгляд медовых глаз тоже поднимается, чтобы столкнуться с чужим,
расслабленным и непонятным.
— но… Приедет Мори-сан, он владелец всей сети. Можешь не бояться его, даже
если он покажется сперва… Сложным. Мори будет здесь, ведь здесь буду я. Ты
ему понравишься, Чиби.

Чуя вдумывается в эти слова слишком глубоко. Они садятся на стенки сердца
каким-то осадком, горьким, печальным и остывшим. Не приедут, потому что он
тут?

Не успевает Дазай взяться за еду, как позади него возникает невысокая фигура.
— поверить не могу, что ты здесь, щенок.
Осаму разворачивается и весело вскидывает руки.
— Хироцу! Сколько лет!
— всего лишь пять.
Старик сердито качает головой, снимая декоративный монокль и тормоша
юношу за плечо.

Чуя оторопело смотрит на них, не совсем понимая, куда себя деть. Но Хироцу
первым обращает на него внимание, мягко улыбаясь.
— Накахара Чуя, верно? Сакагучи успел мне пожаловаться. — он бросает
грозный взгляд на Осаму. — Я Хироцу, приглядываю за этим местом с самого
рождения оболтуса.

Он подходит, чтобы пожать ему руку, на что Чуя удивленно моргает.

— он не европеец, Хироцу.
Дазай принимается накладывать себе сомэн, не обращая внимания на
ошеломленного старика.
16/51
— нет?
Накахара пинает под столом Дазаевскую лодыжку, и слишком энергично жмет
чужую ладонь.
— все в порядке, Хироцу-сан, моя мама француженка.
— ты не жил во Франции.
Чуя вздыхает.
— просто заткнись.
Парень наигранно вскидывает брови, а Хироцу согласно упирает руки в бока.
— да, ешь свою лапшу, мальчишка. Наконец-то кто-то будет держать тебя в
узде.

Накахара хочет дать старику «пять», мысленно ликуя, пока «мальчишка»

обиженно начинает жевать еду.
— хочешь вина, Чуя-кун? Я достану бутылочку Шато Монтроз за счет заведения,
оно отлично подойдет к мясу.
— ох, не стоит…
Хироцу фыркает, потрепав его по волосам.
— стоит, а потом вы расскажете мне, как дела в моей любимой Иокогаме.
Только он поднимает на него глаза, а старик уже уходит вскрывать винные
закрома ресторана.
— какой шустрый…

Чуя сидит смущенный, довольный и расслабленный, как кот на горячем

асфальте. Дазай поглядывает на него из-под ресниц, загадочно прищуриваясь,
но молчит.

Позади них океан, налитый глубокой синевой, от него веет прохладой и

ощутимой сонливостью. Через пару минут из ресторана разносится Эдит Пиаф, и
они оба смеются, громче, чем звучит картавое «Non! Rien de rien…»

***

Утром Чуя просыпается от того, что Дазай закидывает на него ногу и начинает
проходить новый уровень в «Candies 'n Curses».

Из окон льется свет, голубое небо проглядывает сквозь занавески, над домиком
гудят кипарисы и утренний оркестр кузнечиков. Накахара слабо дышит, первую
минуту пробуждения просто залипая в подушку.

Прошлый вечер закончился тем, что Чуя с Хироцу выпили целую бутылку вина и
просидели в ресторане до самой ночи. Когда старик ушел, они с Дазаем долго
из-за чего-то хохотали, идя к дому, приняли вместе душ и уснули, едва
оказались в кровати.

Утром Чуя не может вспомнить, когда в последний раз просыпался с такой

приятной пустотой в беспокойном сердце. Когда Дазай рядом, это всегда
хорошо. Дазай рядом, и Чуя даже не хочет пить снотворное, кусать костяшки
пальцев и плакать от своего бессилия.
— ‘саму?
Дазай шипит, теряя одну жизнь в игре, но поднимает на него глаза.
— что такое, Чиби?
Чуя молчит.
«я бы так сильно влюбился в тебя, если бы мог» — хочет он сказать.

17/51
Но на деле лишь отрицательно мотает головой и зарывается лицом в его шею.

Через полчаса дверь в их домик скрипит, распахивается, и в спальню бойким

вихрем вбегает белокурая девчонка.
— так и знала, что ты не позвонишь мне!

Она кричит и упирает руки в бока.

Ей лет двенадцать, она в мокрых розовых теннисках, с кепкой на макушке и
витками браслетов на запястьях. Чуя смотрит на нее одним глазом, не решаясь
показаться, и удивляется, когда она бросает в Дазая портативный геймбой.

— откуда в самолете связь?

Осаму фыркает и выключает телефон, подхватывая новую игрушку.
— мог хотя бы написать! Папа отменил столько дел сегодня из-за тебя.

Девчонка обходит кровать и садится рядом с ним, заглядывая в экран геймбоя.

Она будто специально не обращает прямого внимания на Чую, но то и дело
кидает в его сторону заинтересованные, беззлобные взгляды.

Осаму начинает проходить сложный уровень в какой-то незнакомой европейской

игре, зевая и стуча пальцами по кнопкам.
— какие там, говоришь, у Огая дела?
Он спрашивает скорее так, чтобы спросить. Но девчонка хмурится.
— не знаю, какое-то собрание докторов в главной больнице. Он перенес его на
выходные. — она задумывается. — А еще купил торт и сказал мне тебя
разбудить.
Дазай хмыкает.
— якудза отдыхает, значит…
Чуя вздрагивает, незаметно сжимая край его футболки под одеялом.

Девчонка этого не видит, она вообще не видит того, что Чуя не спит.
Поэтому, через пару минут, когда Дазай убивает почти всех боссов в игре, она
наклоняется к его уху и громко шепчет:
— это твой новый парень?
Осаму пожимает плечами.
— не знаю, какой-то незнакомец, когда я проснулся он уже был тут.
Накахара больно щипает его за бок.
— я серьезно!
— я тоже, Элис.
Элис надувается от недовольства и смахивает с плеч свои белые кудри.
— вечно ты так. На сообщения не отвечаешь, в жизни от тебя нормального
ответа тоже не дождешься! И почему только они все так ждут тебя…

Он вдруг жмет на какие-то кнопки особо быстро, и с усталым выдохом бросает

ей в руки геймбой.
— парень, и не новый, а постоянный. Теперь иди и скажи своему папане, что мы
еще спим, после того как Хироцу влил в нас половину своего бара вчера.

Элис пару секунд недоверчиво оглядывает их, хмыкает и убегает обратно.

Чуя выдыхает и наконец отлипает от него.

— ты ужасный.
Осаму смеется, довольно растягиваясь на постели.
— неужели?
18/51
— и какого черта у этого ребенка такая хреновина? Я видел их последний раз во
«Флиппере»! Серьезно, она же младше этой приставки лет на двадцать.
Чуя пораженно качает головой, когда Дазай утягивает его в объятия.
— ну…
Он целует его в горячий от смущения нос.
— я научил Элис донатить, и Мори решил, что геймбой будет более…
Безопасным.

Накахара хохочет, откидываясь на подушки, и зарывается пальцами в кофейные

витки волос.

***

Осаму ждут, в этом Элис оказывается права.

К удивлению Чуи, его и ждут, и сильно любят. Потому что они в конце концов
надевают шлепки, панамки и бредут через заросли в дом Мори Огая,
расположенный на территории отеля ближе к лесу. Потому что всю дорогу
Дазай тащится нехотя, а когда они почти подходят к дому, Чуя видит на пороге
высокого худоватого мужчину, который торопливо переминает собственные
пальцы и смотрит так, как не смотрят те, кому нет дела. Так, как смотрит отец,
дождавшийся своего ребенка с войны или кругосветного путешествия на
велосипеде.

И мужчина делает шаг первым, перепрыгивает через низкую изгородь и

улыбается одними глазами.
Из дома следом выходит Анго, коротко махнув им рукой, переодетая в сарафан
Элис выбегает босиком навстречу, на веранде с чашками кофе сидят Хироцу и
незнакомая Чуе рыжая женщина, хитро улыбаясь и оглядывая их двоих.
Накахара знает, как выглядит дом, в котором тебя не ждут. Как выглядят люди,
которые тебя не жалуют. Они прячут глаза и у них потряхивает руки. Они
никогда не позовут тебя с тем теплом, с каким зовут Дазая.

— Осаму.

Придурка ждали. Ждали и любили, как любят своих детей. Придурок просто не
хотел этого принимать.

Мори Огай убирает со лба волосы, Дазай отпускает ладонь Чуи, чтобы однобоко
обнять мужчину.
— привет, Мори-сан.
Накахара молчаливо мнется рядом, пока незнакомая женщина на веранде
шепчется с Хироцу, а потом вдруг вскрикивает:
— Чуя-кун, золотце, как ты заставил его приехать?

Чуя сгорает от неловкости, жары и смущения, но наконец-то чувствует себя там,

где он должен быть.
…

За несколько недель Чуя запоминает имена всех близких Дазая.

Мори Огай — мужчина с морщинками у глаз и странным, электрическим смехом,

которого Дазай стебет без остановки. Кое Озаки, рыжая и красивая, которая
подсаживается за ужином к Чуе и выводит его на занимательные разговоры.
19/51
Элис, дочка Мори, что рубится с Осаму в приставку и почему-то смущенно
отводит от Накахары глаза. Хироцу, что щедро льет Накахаре вино и называет
Дазая «щенком». Сакагучи Анго, терпеливый, учтивый и скромный клерк,
который не отрывается от рабочего телефона и бесит этим всех, кроме Чуи.

Что удивляет Накахару, никто из этих людей не является родственником Дазая.

Они все его вырастили, воспитали в не самого хорошего, но человека, слепили
из подручных средств этого балбеса. Они все — совершенно чужие люди.

В какой-то из дней, они сидят с Дазаем и Огаем в крытой веранде, играя в кой-
кой.[5] От побережья доносятся крики чаек и более громкие крики Элис,
отправившейся с Озаки собирать ракушки. Дазай называет это самым нудным
занятием, когда ты буквально живешь у моря. Огай смеется и раздает карты.

— ты тоже любил раньше.

Хироцу, занятый арбузом, выглядывает из столовой через белые занавески,
подтверждая слова мужчины кивком, а Чуя заинтересованно слушает
дальнейший спор.
— не помню такого.
— так и было! Тебе было тринадцать, когда ты перестал.
Дазай вздыхает и собирает танзаку[6], подглядывая в карты Чуи.
— а почему Дазай перестал?
Мори хитро прыскает:
— Сакуноске однажды пошутил, что он выглядит как…
— агари! — Осаму швыряет в него гоку, забирая колоду и самостоятельно
раздавая вновь.
Доктора сбивает с толку такой резкий проигрыш, когда он лишается всех монет,
но Чуя, уже не обращая внимания на игру, подталкивает его:
— выглядит как?
— как маленький гремлин, когда ходит на отливе и собирает всякий хлам.
Накахара смеется, смотря на парня. Дазай действительно обижен, и щеки
пылают от смущения и жары.
— не ожидал от тебя такого предательства.

Мори снисходительно лохматит его волосы, откидываясь в кресле.

— прекрати, это было забавно. — он обращается к Чуе. — у Осаму тогда был
период фанатизма по Сакуноске, они оба ходили в бежевых тренчкотах и…
Мужчина замечает убийственный взгляд парня, прежде чем продолжить, и
останавливается.
— в общем, он перестал собирать ракушки. Хотя, на чердаке осталась целая
коробка. И, Хироцу приносил ему кучу, когда ездил рыбачить на пустые
побережья…
Чуя двумя глазками-фонариками мигает то на Огая, то на Осаму, заслушавшись
первого.

В конце концов Чуя улыбается и хлопает его по плечу.

— хорошо расти на природе. Элис повезло, она ведь родилась уже здесь?

Повисает молчание, он не может понять, хорошее оно или нет.

Осаму откладывает карты и окольцовывает его грудь руками, заваливаясь на
спинку дивана. Странно смотрит на Мори, и совсем мягко на Чую.

В следующую секунду Чуя пораженно распахивает глаза, потому что Огай

смотрит на него точно так же, но, наверное, еще более мягко, а затем
20/51
добродушно отвечает:
— не совсем, мы смогли взять ее в семью лишь через пять лет, после ее
рождения.
— ох…

Он не может выдать что-то более содержательное, ведь… Никто из них не

связан кровно, и это все еще семья. Более семья, чем его собственный
«благородный род», оставшийся в лице родителей, братьев и сестры.

— она в любом случае везунчик.

Мужчина моргает.
— вы хорошие люди.
Мори выдыхает, они втроем задумчиво глядят на лоб океана, по которому
спешными шагами бежит бойкая девчонка, с неуспевающей Кое позади.

— честно говоря, иногда это бывает сложным.

— семья — это сложно, Мори-сан.
Чуя улыбается, незаметно притираясь затылком к Осаму, когда тот укладывает
свой острый подбородок на его макушке.
— но, это того стоит. — светло-карие глаза Чуи налиты сплошной печалью о чем-
то своем. — Вы справляетесь.
Огай, не находя слов, благодарно улыбается и отводит взгляд.

И лишь когда Чуя уходит в столовую, чтобы помочь Хироцу сделать арбузный
крюшон, тихо шепчет:
— хорошо, что ты привез сюда этого мальчишку.
Осаму довольно лыбится, кивая головой.
«Конечно, хорошо! Это же Чуя.»
«А еще, он мой парень, знаешь, да?»

***

На третий день Чуя просыпается не от жаркого солнца, и не от закинутой на

спину ноги.

Его будит мягкая ладонь на голове, слишком узкая, чтобы принадлежать Дазаю
и слишком легкая, чтобы принадлежать пришедшей к нему в четыре утра
смерти.

Накахара вздрагивает и распахивает глаза, во мраке спальни перед ним стоит

Кое.
— доброе утро, Чуя-кун.
Она одета в легкий спортивный костюм, держит в руках две бутылки с водой и
хитро улыбается.

Дазай прямо под боком снова раскинулся звездой на постели, одеяло валяется
где-то на полу, и Чуя едва ли чувствует себя живым. Вечером после крюшона
они все ужинали на пляже, Огай готовил пасту, на которую приехал даже Анго.
После бутылки шампанского Накахара разговорился с Кое, и в какой-то момент
решил, что ее идея бегать вместе — самая лучшая из возможных.

Они даже время обозначили, для исполнения новой полезной привычки, —

четыре часа.
Четыре часа — это хорошо. После обеда, когда жара начинает спадать и только
21/51
близится прилив. Пару кругов вдоль пляжа перед ужином, в компании умной
красивой женщины? Чуя готов, черт возьми.
Четыре часа — хорошо, но только если это не четыре часа утра.

— доброе, Анэ-сан… — он зевает. — что случилось?

— пробежка, Чуя-кун.
Ее глаза сужаются, опасно блестя в темноте.
Накахаре ничего не остается.

Их путь начинается с белых кроссовок Чуи, которые он вытаскивает со дна

рюкзака. От домика тонкими змейками песка ползут несколько дорожек —
пляж, ресторан и лес, Накахара слабо запомнил каждую из них, но опираясь на
его память — они побежали в сторону леса.

Кое Озаки, даже в спортивном костюме после пьяной ночи, без макияжа и
заколок, была несколько холодна и беспристрастна. Они бежали носок к носку, в
неспешном темпе, под гулкую тишину тропиков. За сорок минут молчаливой
пробежки им не встретился ни один отдыхающий, краем глаза Чуя был готов
поспорить, что видел тени людей позади, но те оказывались лишь скалистыми
боками холмов. Дорога стала подниматься вверх, они замедлились, но без
остановок добежали до вершины холма.

Кое остановилась перед сводом деревьев, достала из поясника воду и протянула

Чуе. Тот остановился тоже, тихо оглядываясь.
— сделаем перерыв и побежим обратно, я сегодня уезжаю.
— как скажете, Анэ-сан.

Она повела их вдоль обрыва, где в самом неприметном уголке пряталась груда
камней, досок и веток. Перед всем этим добром — песчаный скат,
раскинувшийся одеялом лес и голубой краешек океана. Сев на один из
булыжников, женщина незадумчиво изрекла:
— ты хорошо бегаешь, занимался чем-то?
Чуя закусил губу и помотал головой. Озаки не настаивала, тут же сменив тему.
— знаешь, девушки здесь настолько сильные, что местные говорят, это мужчину
бог создал из ребра женщины.
Накахара коротко усмехнулся.
— в Ямагути такого нет. Пляжи там чище, но беднее раз в сто. А женщины
слабые.
Кое тоже усмехнулась.
— так ты из Тюгоку?
— вырос совсем рядом с Мотоносуми Инари.[7] И предвещая шутки, ни разу в
жизни не видел белых лис.[8]
Женщина деланно закивала головой.
— а бывал в Арагусуку[9]? Говорят, там живут боги.
— я впервые на островах.
Она улыбнулась.
— в таком случае, хорошо, что ты оказался тут. Я объездила все острова, но…
Ее глаза на секунду обратились к небу.
— лучше там, где мы все. Арагусуку даже с богами не стоил ничего, там не было
Элис, не было Огая, Анго отказался ехать без…

Без Дазая.

Чуя сел рядом с ней. Озаки вдруг вспомнила что-то и похлопала по камню.
22/51
— когда им было двенадцать, они днями напролет сидели здесь. Хироцу брал их
на рыбалку, а потом они убегали на вершину, с набитыми песком и камнями
карманами. Ода был постарше, он дал этому месту особое название, угадаешь?

Накахара невесело улыбнулся.

— Вершина холма Когараси[10].

***

После утренней пробежки, не застав Осаму, Чуя ушел спать. Ближе к шести
часам вечера Элис прибежала в их домик, чтобы позвать на ужин. Шустрее
обычного прошмыгнула обратно и больше ничего не сказала.

За ужином Огай что-то долго доказывал Кое, Хироцу подкладывал Накахаре

добавку и как-то сердито окидывал взглядом Анго, что вновь ушел в работу и не
отрывался от рабочего макбука. Элис ела дольше всех, в основном потому, что
все время убегала то в ресторан, то к воротам отеля, и утихла только к середине
ужина, когда явился Дазай.

Сел, как ни в чем не бывало, рядом с Чуей, положил себе две порции собы,
плеснул в свободный бокал побольше вина и начал есть.
— после поездки на юг она больше никуда не планировала уезжать, Кое, тебя
ведь тогда даже не было! — Мори раздраженно выпил, когда женщина вновь
принялась спорить. — я прекрасно помню этот день. Осаму, не пей слишком
много. Да, бога ради. Она забрала ребенка и уехала именно тогда!
Дазай удивленно поднял глаза и почти подавился едой.
— не следи за моим бокалом, якудза, мне двадцать.
— где тебя носило весь день?
Чуя сонно моргнул, когда парень передернул плечами.
— был занят.
Огай не стал спрашивать и вернулся к Кое.

Ужин двинулся быстрее, когда пришел Дазай, словно только его все и ждали.
Уже через пятнадцать минут Хироцу, на пару с Чуей, загрузили посудомоечную
машину и расставили все по своим местам. Все они проводили Кое в такси, и
машина, скрипя колесами по щебенистой дороге, покинула территорию отеля.

В сумраке вечера Огай как-то запоздало-печально изрек:

— она не дождалась Сакуноске.
Но Дазай пусто ответил:
— он не приедет.

До домика Чуя и Дазай шли молча. Накахара все еще был сонным, проспав весь
день, а Осаму всем своим видом источал какую-то скучающую тоску.

Лишь оказавшись в одной постели, Чуя задумался.

— он сам сказал, что не приедет?
О чем идет речь, парень понял с лету.
— да, позвонил мне часа два назад. «Извини, Осаму, такие дела, такой завал,
извини, я такой деловой и такой заваленный, что отменил все планы касательно
тебя».

Его голос был обиженным, уставшим и грустным. У Чуи почти не было сил как-то
вникать, но он решил сообщить:
23/51
— вы ведь не в последний раз видитесь…
— я не уверен.

Накахара упер взгляд в потолок.

Ну, конечно.

— ты уже ходил на Когараси?

Осаму сперва удивленно распахнул глаза, а потом поджал губы и мотнул
головой.
— нет, и не пойду.
— почему?
— Кое или Хироцу рассказали тебе о веселом детстве на холме, шалашах и
самодельных качелях над обрывом. Но Когараси… Когараси это место в котором
я пытался покончить с собой каждый раз, когда приезжал.

Чуя зажмурился и потер виски.

Как же он устал.

— зачем ты приехал вновь?

— бога ради, не спрашивай.
Парень открыл глаза и поднялся на локтях, заглядывая в лицо собеседника.
— для чего? Они ждали тебя, чертов кретин. И каждый свой приезд ты просто…
ты просто был эгоистом.
Осаму поднялся и одним рывком поднял Чую.
— ты не знаешь всего, и, поверь, все намного сложнее, чем ты можешь понять.
Одасаку плевать хотел, когда…

Накахара выпутался из его хватки и разбито покачал головой.

— я не поверю ни единому твоему слову, ты просто глупый, Осаму, ты самый
большой глупец. Они все любят тебя, так сильно любят и ждут, а ты…
Глаза запекло, у Чуи не было сил злиться и все его слова стали пропитываться
грустью. Дазай, словно не замечая этого, замотал головой.
— мне было четырнадцать, и они все пытались доказать мне, какая моя мать
хорошая. Они все боялись взглянуть правде в глаза, никто не пытался понять.

Накахара осел на край кровати.

— а теперь они ждут тебя здесь, готовятся к твоему приезду, покупают торты и
стараются быть любезными с незнакомым хреном, которого ты тащишь с собой
как ультиматум своего приезда. Если бы ты знал, Дазай, как ведут себя те, кому
действительно плевать на своего ребенка…

По белой щеке прокатилась первая, горячая от обиды слеза. Осаму вмиг

оказался рядом и сгреб его в объятия.
— я бы жил ради них, если бы моя семья хотя бы немного, хотя бы чуть-чуть
любила меня.
Дазай досадно покачал головой.
— прости, Чуя, у меня не получается.

***

До их уезда остается день, и Осаму вытаскивает его из постели на рассвете в

четвертом часу.

Он натягивает шлепки, хватает его за руку и смеясь, тащит к морю.

24/51
Чуя уже не сильно хочет спать, когда после тирады матов и упреков, от него
слышится удивленный выдох. Если однажды вы познакомитесь с человеком,
который любит город, в котором он рос, просто позвольте ему отвести вас туда,
где вас бы не было без него.

Дазай приводит их на пустой, дикий пляж, надежно упрятанный от туристов и

шума, заполненный как стеклянный шар желтым песком и поросший розовыми
креписами. Рассвет настигает, касается первыми горячими лучами голых спин, и
Осаму торопит их в воду. Волны бьются о берега, мчатся слабым накатом и
убегают обратно, оставляя после себя прозрачную пену.

— ты поймешь, Чиби!

Чуя редко и мало, что понимает рядом с ним. Но на этот раз он верит, они бегут
по воде, льдистые брызги стынут в воздухе и создают пар над водой.

— Дазай, Дазай!

Воды уже по середину груди, а под ногами колючие рифы, Осаму не отпускает
его руку и ведет дальше.
— я не умею плавать. Не смейся, кретин!
— все нормально!
— Дазай! Я правда не умею…

Еще несколько шагов, Чуя перестает чувствовать дно, а Дазай подхватывает его
под руки, крепко прижимает к себе и глядит в сторону леса — рассвет отгорает
последние искорки прячущегося в деревьях солнца.
Сильный откат воды, Чуя вновь чувствует дно.

— набери побольше воздуха. Слышишь? Когда я дам знак, открой глаза.

Осаму внимательно смотрит на него, закрывает собой вид на особо крупную
волну позади. Накахара вдыхает и…

Он держит его настолько крепко, что сводит плечи. Их макушки укрыты водой,
Чуя чувствует слишком много в этот момент. Чувствует горячие руки,
окольцевавшие его ребра, гулкий шум в ушах, страх, растущий где-то внутри
огромным комом. Но потом он также ощущает чужую ладонь на своем затылке,
которая мягко тормошит волосы.

Стоит ему открыть глаза, все чувства тонут вместе с ним.

Над ними километры воды, и волны, горделивые синие волны, больше похожи на
беспокойные ветра. Они настилают голубую гладь, а потом растворяются,
окутывая все вокруг своим пенистым хвостом.

Когда волна над тобой — страха нет, она не смоет тебя, и ты даже не ощутишь
ее присутствия, если не задерешь получше голову и не взглянешь на
удивительный и странный разлив воды по воде. Это непривычно, все равно что
стоять в центре урагана или глядеть на грозовые облака под своими ногами.

Солнце отражается во лбу океана, они видят его, видят золотые рассветные
блики над собой, белую паутину света…
Чуе не страшно, ему не так сильно нужен воздух, мир, университет и все, в чем
25/51
он нуждался раньше.
Ему нужен Дазай, потому что Чуя не умеет плавать.

Еще один отлив воды, еще одна волна, на этот раз меньше, но Накахара не
может оторвать глаз.
После третей волны Дазай резко тащит его наверх, и Чуя понимает, что едва не
наглотался воды.

Осаму смеется, у него искрятся глаза, покрасневшие от соли, волосы липнут ко

лбу, а нос облупленный и сгоревший словно у дошкольника в последний день
каникул.

— хей, Чиби, ты-

Чуя впечатывается в него всем телом, обвивает шею руками и шепчет-шепчет-
шепчет.
— к черту всех, я не хочу спасать тебя, я не могу спасти себя, пожалуйста, не
уходи один. Плевать на Когараси, на Иокогаму, на университет, если ты вновь
захочешь убить себя, пожалуйста, я тоже… Осаму, давай мы умрем вместе.
Давай мы покончим со всем после Окинавы? Давай мы умрем вместе?

***

Лежа голым на кровати, поедая рафуте[11] и докуривая последние сигареты,

Дазай выглядел комично и слишком довольно. Под его руками покоились
альбомные листы, ароматизированные фломастеры Элис и скудный список
каких-то непонятных закорючек.

Чуя сидел рядом, распаренный как рак после душа и попивающий шампанское
из бутылки. Он тоже писал, в тех же альбомных листах и теми же
фломастерами.

Если в жизни вам когда-нибудь придется писать список желаний перед

собственной смертью, не делайте это в торжественном трауре. Истинные
желания прячутся там, где нет ни смерти, ни предсмертных списков, ни вас.

После ужина, в их последнюю ночь на Окинаве, они решили написать то, что
обычно должны писать потенциальные самоубийцы. Список дел и предсмертные
записки. Было бы у них что-то помимо подбитых рваных кед, захудалой комнаты
в общежитии и сломанных судеб — написали бы завещания. Хотя Дазаю и идея с
предсмертными записками показалась глупой и совершенно ненужной, он
пережил уже столько потенциальных смертей, что из его потенциальных
записок можно было бы выпустить эпистолярный роман.[12]

— вот кому ты собрался писать?

Чуя закатил глаза и насупился.
— всем. «Не вините себя, это мой выбор, передайте кому-нибудь, что я их
любил…»
Осаму рассмеялся.
— никто не станет винить себя, и кого это ты там любил?
— Куникида! Он идиот, но всегда был таким добрым. Ацуши тоже… Официантка
в Tully`s Coffee…
Чуя ложится рядом с Дазаем и перечитывает свой список.
— это тупо.
— завались, так делают в фильмах. Не хочу, чтобы они думали, будто меня
26/51
убили.

Осаму задумчиво подглядывает в его листы, взглядом сравнивая со своими.

— не списывай!
— они все равно будут думать, что я подговорил тебя. Знаешь, это не так далеко
от правды. Но я ведь не виноват, что Чуя-кун больше не представляет жизни без
меня… Подожди, ты серьезно хочешь переспать с двумя девушками и прыгнуть
с парашюта?

Накахара мучительно стонет в одеяло, пока парень отнимает его список и со

смехом зачитывает несколько пунктов.
— боже, мы же не пытаемся повторить сюжет «Достучаться до небес»![13] Если
под записками ты имел в виду хрень, что была в том сериале про девочку с
кассетами[14], тебе вообще лучше ничего не писать!
Потом Осаму вздыхает и с иронией хлопает его по спине.
— чего ты на самом деле хочешь?
— я не знаю. Чего хочешь ты?

Между ними утихает веселье, и повисает мягкая, спокойная тишина. Руки Дазая
подтаскивают Чую ближе, и они лежат в несуразных объятиях, смяв листы и
едва не рассыпав по подушке рафуте.

— чтобы ты передумал.
— иди к черту.
— тогда чтобы ты встретился с родными.
Накахара пусто смотрит сквозь него.
— Чуя, ты не готов к этому, но курение травки на крыше небоскреба,
спонтанный секс или трехдневные вечеринки не сделают твою жизнь более
завершенной. Когда ты просыпаешься с кем-то незнакомым в постели и
трясешься от интоксикации, в лучшем случае чувствуешь себя мерзко.

Чуя злится, сердито хмурит брови и четко знает — не передумает.

— поехали к твоим ебанутым родственникам, погрустишь о своем детстве, а
потом выскажешь им какое они дерьмо. Пользы от этого будет больше.
— отец убьет меня если увидит и мать теперь не станет лезть.
Дазай серьезно заглянул в его глаза.
— он получит от меня пизды быстрее, чем подумает о этом, хорошо? Чиби, я
хочу, чтобы ты встретился с ними, потому что так тебе станет проще.
Чуя закрывает глаза и больше ничего не хочет говорить.

За окнами густая южная ночь, паром через четыре с половиной часа. Накахара
уверен, им просто нужно поспать, потому что это явно не очень здорово, когда
твой парень планирует подраться с твоим отцом, чтобы ты больше не
чувствовал себя недолюбленным.

***

Путь обратно оказался веселее из-за того, что вместе с пакетом ракушек и
камней от Элис, Чуе достался ящик подарочного вина от Хироцу. Две бутылки
они выпили с Дазаем, едва зашли в свою каюту, где весь оставшийся день
глушились пивом из бара и игрой в карты, еще одна разбилась на выходе в
Кагосиме, оставалось две бутылки. Из-за начавшихся ливней в аэропорту
массово отменяли рейсы, и, им действительно пришлось проехать еще семь
часов на поезде через Осаку. К тому времени бутылка вина осталась одна.
27/51
Но, боже правый, если бы Чуя не приближался к смерти с каждой минутой —
вино обязательно дождалось бы своего места в коллекции на полочке. И,
возможно, если бы у Чуи была эта коллекция.

В итоге они оказываются под дверью общажной комнаты, без ключей и отмычек.

— да ладно!
Тачихара выруливает на резиновых шлепках из душевой, застывает как олень в
свете фар, а потом его лицо принимает такой пораженный вид, что Чуе немного
неловко.

Ведь, он сидит на подоконнике, немного пьяный, весь в веснушках, с

выгоревшими на солнце волосами и идиотской улыбкой. Ведь Дазай не сильно
трезвее, сидит рядом на полу и проигрывает в «Зомби против растений».

— мы думали, что вы умерли! Серьезно, какого черта произошло?

Тачихара таращит глаза, пока Чуя сильнее плывет и смеется.
— за неделю то?
— неделю? Ты знаешь какое сегодня число?
Накахара не знает, он вообще-то утопил мобильник в океане. Так что пожимает
плечами и заинтересованно смотрит в окно.
— чува-ак! Первое июня, привет.
Осаму вдруг поднимает на него глаза.
— Куникида еще здесь?
— ха-а, да, он, кажется…

Дверь с лестничного прохода хлопает громче, чем обычно. По коридору

разносятся глухие шаги, Тачихара умолкает, незаметно уходя в свою комнату.

Чуя щурится и видит в мелькающем силуэте Куникиду. Пинает ногой Дазая, тот
тяжело поднимает себя с пола.
Доппо такой-же бледный, менее уставший чем был и, кажется, парадоксально
спокойный.

— привет, дружище, не поможешь с дверью? Ха-ха, мы похоже…

Парень молча открывает их комнату, безразлично кидая ключ на тумбу. Дазай,
прервавший свое напыщенное приветствие, нетерпеливо заходит и валится в
постель. От него еще слышится глухое бухтение, но никто больше не слушает.

Едва Чуя пытается войти следом, Куникида мягко тормозит его за локоть.
— тебе вся группа писала, неужели сложно было ответить?
— он вообще-то утопил мобилу в океане! — смеется Осаму, зарываясь сильнее в
пыльные простыни на сдвинутых кроватях.

Чуя как-то пусто глядит то на Доппо, то на Дазая, пока Куникида не тянет его
дальше в коридор.

У него добрый, но тревожный взгляд и морщинка между бровями. В пьяном

умиротворении Чуя думает, что однажды он прыгнет под вагон метро в
клерковском сером костюме.

— слушай, я не собираюсь ничего говорить о том, насколько безответственно вы

оба поступили, но, ты в порядке, Чуя?
28/51
Накахара недоуменно смеется.
— я в полном порядке!
— не позволяй ему превращать твою жизнь в безумие, и ты удивишься,
насколько это потерянный человек.
Доппо отпускает его. Чуя мотает головой.
— я не далеко от него ушел, знаешь ли.
— вы не станете счастливее только потому, что оба находитесь на дне. Дазай
Осаму это груз, который заведомо глупо нести, Чуя.
Накахара вновь хочет смеяться.
— Куникида, бога ради…
— не стоит, я просто хотел сказать,

Доппо выпрямился и в разы громче, чтобы засыпающий своим пьяным сном

Дазай точно услышал, огласил:

— соберите свои вещи до вечера, вас двоих отчислили.

***

— Чибико не любит высокие дома?

Первая снятая ими квартира находится на двадцатом этаже, что, весьма удобно
если смотреть широко. По утрам в общежитии Чую будил шум машин, по
вечерам не давали уснуть громкоголосые окрики из бара через дорогу.
Двадцатый этаж ближе к небу, а на небе всегда тихо.

Более того, в первой их квартире есть огромная кровать, на которой даже шпала
Осаму помещается горизонтально. И после их самодельной постели из двух
одиночных коек, которые разъезжались по своим углам, если лечь посередине,
это кажется райским местом.

Но, в их первую ночь в их первой квартире они засыпают дольше привычного. Не

было больше ни студенческого коридорного гула, ни мерцающей окинавской
луны за окном, ни фонарей, ни людей, ничего и никого.

Они очень долго лежат в объятиях, потом отползают друг от друга и реально
пытаются заснуть под свое оглушающее сопение. Осаму вдруг задерживает
дыхание, незаметно улыбаясь в подушку. Чуя тоже задерживает, и они не
дышат с минуту, в конце концов заливаясь смехом и вновь закидывая друг на
друга ноги и руки.

— мне интересно, если у тебя реально всегда были деньги, — Накахара обводит
рукой огромную спальню. — почему ты жил в общежитии?
Дазай незамысловато вздыхает.
— моя мать создала трастовый счет на мое имя, когда я был еще ребенком. Они
с отцом тогда были на грани развода, она каким-то неведомым образом
собиралась обойти брачный контракт, а меня сплавить Огаю. Он и без того не
был против стать моим попечителем, но она зачем-то начала наводить суету с
недвижимостью и акциями, трастовый счет тоже был одним из ее заскоков. Там,
по сути, были деньги на обучение, лучшее обучение, Чуя, с такими бабками
можно было бы самому открыть университет. Но из-за какого-то проеба, доступ
к нему у меня появился только после нового года.
Накахара удивленно поднимает голову.
— почему не уехал потом?
29/51
— мне плевать, где жить, Чиби, в общаге был ты.

Осаму пытается говорить тише, но из-за окружающей тишины получается

ужасно громко, и ему самому становится совсем немного стыдно. Между ними
повисает молчание.

— тогда почему мы жили в общежитии все это время, если у тебя были деньги?
Мне не было плевать! Я не мог ни спать, ни есть там по-человечески.

Они оба заливаются смехом.

— ну, мы переехали, — Осаму на секунду включает телефон. — время три ночи, и
мы все еще не можем заснуть.
Чуя вздыхает, выпутываясь из чужих рук.
— здесь нет штор, это напрягает.
Он закуривает, садясь на подоконник и приоткрывая дальнее окно.
— хорошо, золото, завтра поищем что-нибудь.
Осаму лениво обводит его взглядом, вычерчивая облака дыма, струящиеся над
рыжей макушкой.
— я так чертовски не доверяю твоему вкусу, сто процентов найдешь какие-
нибудь блядушные портьеры до пола и…
— Чиби, я просто найду другую квартиру.

В общем, первая их снятая квартира через полтора дня сменяется второй.

На это раз Чуя принимает больше участия, и требует, чтобы дом не был похож на
бизнес-центр или смотровую площадку. Дазай грустно откладывает варианты с
Лендмарк-тауэром, пихает Чуе свой макбук с каталогом недвижимости, а сам
погружается в привычное безделье.

Накахара находит квартиру за час, и, это славное место. Уютный «семейный»

район, новый ремонт, удобное расстояние до метро, куча магазинов и кафе
поблизости. Осаму жалуется, что не хочет жить в доме из «Отчаянных
домохозяек» и «готовить тупые лимонные пироги Бри Ван де Камп», поэтому они
проводят в этой квартире не больше трех дней.

— твою мать, Дазай, где бы ты вообще хотел жить?

У Чуи сильно сдают нервы, когда они вновь собирают один общий чемодан со
всеми вещами и нажитым добром, чтобы перебраться куда-то… Куда-то.
— я не знаю.
— ты говорил, что тебе плевать!
— но теперь ты со мной, и я почему-то постоянно замечаю всякую хрень,
которую не хочу замечать. Мне было бы плевать, но господи, — Дазай указывает
пальцем в сторону кухни. — мне не нравится, что когда ты пьешь кофе и куришь
утром, ебучий кухонный гарнитур закрывает мне вид из постели!

Накахара виснет и не знает, как на это вообще можно отреагировать.

Вместо криков они наконец садятся, Чуя достает один из их списков

предсмертных желаний, и на обратной стороне чиркает первый пункт:
«1. Вид из спальни»

— пусть будут прозрачные стенки в душевой или большая ванна.

— может быть, котацу?
— мы не доживем до зимы.
— тогда кондиционер.
30/51
— никаких телевизоров.
— плотные шторы и окна во двор.

Через полчаса на руках был список и новый каталог жилья. Вариантов, к слову,
оказалось не так мало.

Несколько квартир в Цуруми и рядом с парком Мотомачи, еще пара ближе к

центру… Им приглянулась уютная двухкомнатка в одном из спальных районов.

Арендодатель, немолодая зажиточная дама от которой пахло травкой и

суровостью, долго и нудно рассказывала о соседях, ближайших закусочных и ее
любимом комбини под домом. Дазай проштурмовал все комнаты, в каждой
заглянув под столы, комоды и кресла, пока Чуя участливо выслушивал ее речь.

Когда Осаму развалился в кровати, внимательно наблюдая за Чуей, что на кухне

имитировал курение с незажженной сигаретой в зубах, дама незаинтересованно
отвернулась к окну.

После этого они оплатили три ближайших месяца и проводили ее за порог.

— современный минимализм душит, когда человек обживается, на всех

поверхностях будет лежать его жизненно-важный хлам. Дизайн должен
предусматривать это, чтобы жизненный хлам не выглядел как мусор.

Они выходили до комбини вместе, уже ближе к вечеру. Третий этаж не требовал
лифта, а удобное расположение дома — переходов и светофоров.

— ты серьезно думал об этом?

— нет, Ода всегда так говорит.

С фруктовым пивом, двумя порциями жареной курицы и блоком сигарет, они

возвращались обратно.

Удобство. Наверное, важный критерий при выборе дома, в котором ты

собираешься прожить свои последние дни. Когда приходится тратить меньше
времени на дорогу или выбор кнопок в лифте, незаметно начинаешь больше
думать о пережитом и оставленном.

Когда при нажатии кнопки в лифте не возникает желание нажать на ту, что
повыше, подняться не на свой этаж и выпасть из подъездного окна — жить
получается проще.

Если бы у Чуи спросили о правильных выборах, он бы сказал о их третьей

квартире с комбини под домом. Возможно, о поступлении в университет, но
больше о том, что он сбежал из Ямагути.
Беглец.

***

На день рождения Осаму, девятнадцатого июня, Чуя покупает торт в местной

кондитерской, ставит фигурные свечи и почти поджигает ими их постель.

Дазай никогда не любил этот день, так что они просто проводят его в кровати, с
«Рэмбо» на ноутбуке и тортом.
31/51
Дазаю двадцать один, а это значит, что он стал совершеннолетним в Египте и
трех американских штатах, потенциально он мог бы отдать там свой голос на
выборах или жениться.

Чуя слабо представляет его политическую позицию и тем более не видит его как
супруга какой-нибудь бедной, еще более несчастной чем Чуя, зацикленной и
измученной девушки.
Он лежит на его груди и смотрит из-под ресниц, как Осаму слизывает заварной
крем с ножа.

В голове всплывают воспоминания об Элис, Чуя пугается и осознает, что Дазай

вполне мог бы стать неплохим отцом. Вернее, он просто уверен, что Дазай —
хороший старший брат. Из тех, которые проходят за тебя сложные уровни в
видеоиграх и помогают с математикой. Будь он взрослым, высоким и тощеватым
дядькой лет под сорок, ужасно ироничным, с расслабленным умным взглядом и
вагоном опыта… Ладно, Чуя почти уверен, что он смог бы вырастить неплохого
человека. Смог бы он стать неплохим мужем? Вряд-ли его кто-то стерпит, но,
если Чуя? Если они однажды увидят друг друга взрослыми, решающими свои
взрослые проблемы, учащими своего ребенка ходить, читать и предохраняться,
изменяющими с секретаршами в офисе и планирующими развод в конце
октября?

Накахара думает об этом дольше нужного, потому что Дазай замечает и

щелкает его по носу.

Нет, нет, нет.

Возможно, Чуя хотел бы увидеть более взрослого Дазая. Который уже что-то
осознал, что-то понял и…

— я выбрал дату.
— дату?
— удобная дата смерти, подальше от праздников и начала учебы, если вдруг не
получится. Первое августа, ты ведь не занят в этот день?

Но, наверное, Осаму всегда будет двадцать один.

***

Ямагути.

В июле они едут на поезде в Ямагути.

Дазай до последнего говорит о том, что это правильно, необходимо и хорошо,
предусмотрительно бронирует номер в отеле и весь путь держит Чую за руку.

Я-м-а-г-у-т-и…

Чуя Накахара никогда не испытывал проблем с памятью, и, порой его это

огорчало.
Он помнил, как помнит любой мальчишка его невеликих лет, о своем детстве.
Тихом и родном Ямагути, пустынных холодных пляжах, храме Мотоносуми
Инари, что раскинулся на утесе словно алая многолапая сороконожка. О том, как
белые таблички с неизвестными и кудрявыми именами, имели свойство
раскачиваться и взлетать вверх, пронзительно стукаясь о тории, стоило ветру
32/51
стать сильнее. Чуя помнил приток Сабагавы, разливающийся из русла во время
летнего сезона дождей, в котором купались его братья, скинув прямо на
травянистые берега невысокие гэта, и щеголяя голыми пятками, словно озерные
синицы, по воде. Чуя помнил, что никогда не купался с ними, что сидел у воды,
вытомленно щурась от солнца, и только ждал, когда их позовет мать.

Как любой мальчишка его невеликих лет, Чуя вырос в озлобленного, тревожного
юношу, что помнил всё.

Детство — это незаживающие ранки на щиколотках, пустые гляделки с

бирюзовым лбом океана, обиды, начало для всякой тревожности о том, кто мы
такие, и где наше место.

Детство — это больно, юность — страшно.

Чуя Накахара встретил свою юность побегом из Ямагути, с бутылкой рома,

полупустой пачкой Хи-Лайта и сборником Верлена. Не знающий, куда податься,
он сделал то, что всегда делают потерявшиеся люди — поступил в университет.

Теперь, его отчислили, и он вновь оказался дома.

Дом был старинным и традиционным. У дома был большой сад, высокие ворота,
красивая крыша. Утреннее солнце слабо укрывало лучами его стены и двери,
птицы громко пели в зарослях миндаля.

— ты уверен, что тут? Похоже на музей.

— Дазай, я жил здесь пятнадцать лет.
Чуя говорит и сам не верит. Пятнадцать лет жизни — больше, чем он уже
сможет прожить, целая вечность.
Осаму вздыхает и пожимает плечами.
— тогда пошли.

Они минуют незапертые ворота, подъездную тропинку и небольшой порожек

энгавы. Шум птиц стихает, когда Чуя на выдохе коротко стучит в дверь.

— вы уже…
Через полминуты молодой парнишка, их ровесник, не успевая договорить свою
фразу, застывает в проходе как стоп-кадр немого кино.

У него типичная японская внешность и неуклюжие черты лица, за исключением

тощеватости, он совершенно не похож на Чую. Парень выдыхает и делает шаг,
рука интуитивно тянется вперед…

— Чуя-чан?

Чуя неосознанно жмется ближе к Осаму, как-то совсем неуверенно кивая.

— здравствуй, Кичиро. Прости нас за беспокойство.

И вдруг, Дазай видит их с Чуей схожесть. Совсем незримую, заметную только со

стороны. Когда Кичиро перенимает его неуверенность, пугливо отнимает ладонь
и в его глазах — настоящая буря. Накахаровский шквал сомнений и страха,
родство почти ощутимо.

— ты вернулся?
33/51
Чуя отрицательно мотает головой.
— тогда…
— пригласишь войти, дружище? Соседи начинают косо на нас смотреть.

Дазай толкает Чую вперед, едва Кичиро успевает отойти, и сам закрывает
дверь, воодушевленно оглядываясь. Внутри дом был чуть более живым, чем
снаружи. Они разуваются у татаки, проходят через две ширмы, следуя за все
еще ошеломленным Кичиро. Тот поглядывает за плечо и чешет затылок.

— хотите чаю?
— нет, спасибо. Я бы не отказался от кофе.

Чуя молчит все то время, что они идут в гостиную. Молчит, когда Осаму треплет
его по плечу, усаживая на диван и молчит, когда Кичиро уходит на кухню.

Что же он делает? Кто его ждал?

Накахара незаметно кусает щеки изнутри, поднимая глаза и встречаясь со

стенами. Открытые комоды, рамочки с фотографиями отца, вазы, неброский
тансу в углу комнаты, татами… Что-то далекое, незнакомое и забытое.
Ощущаемое как болезненный сон, как призрак.

— Чиби, ты в порядке?
Осаму сидит рядом, тревожно сжимая его ладонь. И Чуе кажется, что он
совершенно точно не в порядке.
Через несколько минут Кичиро возвращается с двумя чашками кофе, ставит их
на столик и неловко усаживается в кресло напротив.

Парень старше, но слишком похож на острого подростка, которому пришлось

встречать нежданных гостей вместо родителей. Меньше всего он умеет быть
гостеприимным и учтивым.

Осаму благодарно улыбается и льнет к чашке.

— премного благодарен, я кажется не представился. Дазай Осаму, рад
знакомству.
Кичиро неопределенно жмет плечами.
— Кашимура Кичиро, кто ты такой?
Сердце пропускает удар.

Чуя сухо кашляет.

— мой парень, он помог мне приехать.
Между ними повисает странное молчание, но Кичиро не выглядит слишком
удивленным. Он вновь чешет затылок и кивает.
— прошлый не был таким наглым.
Дазай давится воздухом, а Чуя расслабляется и наконец находит силы
заговорить.

— как твои дела?

— все нормально. Знаешь, я много лет хотел спросить тебя об этом.
Его брови чуть хмурятся.
— но не мог.
Чуя тоскливо тянется вперед.
— я хотел оставить тебе свои новые контакты.

34/51
Они молчат. Чуя ничего не оставил.
Ни записки, ни звонка. Четыре года молчания и воспоминаний без единой вести.

— ты все еще пишешь стихи?

Накахара мотает головой.
Беглец.
— пропал интерес. А как твоя музыка?
Кичиро сердито смотрит сперва на Осаму, потом на свои собственные руки,
сжатые поперек живота.
— никак. Отец узнал.

Чую пробрал тихий ужас, но не успел он что-то сказать, как парень продолжил:
— Дэйчи и Харуми выросли, возомнили из себя королей жизни. Этот придурок
Дэйчи женился, теперь у тебя есть племянник. А Харуми стала той еще сукой.

Дазай настороженно заглянул в его печальные глаза, выцветшие неглубоким

карим цветом.
— узнала и рассказала отцу. Кретин стал срываться на мне, когда ты уехал.
— мне жаль.
Он безразлично мотнул головой.
— не стоит, теперь все нормально. Мать с отцом приедут вечером, дождетесь
их?

Чуя кивнул.
Через несколько часов чая и пустых разговоров с Кичиро, он как некстати
вспомнил о каких-то учебных делах и ушел в свою комнату. Дазай и Чуя
остались одни.

Накахара отодвинулся от него на край дивана и вглядывался в стену,

волнительно потирая пальцы. Дазай тоскливо откинулся головой на твердую
спинку и молчал.
— скажи что-нибудь. — тихо и нервно.
— твой брат не так плох. — по-простому уверенно.
Чуя фыркнул.
— он потупел. Вот, что происходит со всеми в этом доме.
Осаму улыбнулся.
— расскажи мне.

Ответа, как назло, не находилось. Когда Чуе было семь, Кичиро был оторванной
десятилеткой, и сам повел его в школу. Они шли через лес, потому что Кичиро
воровал фишки у старших ребят, а те всегда поджидали у остановки. Кичиро
брал его с собой на обед, а после занятий они вместе играли в футбол на
дальнем дворе. В одиннадцать Чуя впервые закурил с его рук, в двенадцать
Кичиро научил его перелезать через забор к бассейну девчонок, когда у тех
были занятия по плаванию.

Когда Чуя был с ним, он был немного более весел.

Дома огоньки сигарет выжигали на его теле уродливые отметины, с Кичиро они
напоминали звезды. Дома Чуя глотал слезы и задыхался, с Кичиро он улыбался и
впервые пробовал говорить правду.

«Чиро, мне кажется, я не люблю папу.»

Чуя шумно выдыхает.
35/51
«ты должен его ненавидеть, Чуя-чан. Я ненавижу его за то, что он с тобой
делает.»

— Кичиро видимо взял его фамилию. Кашимура Кенсуке — имя отца, но у нас у
всех была фамилия мамы, Накахары Фуку.

Дазай ведет плечом.

Слишком много времени прошло. Так много времени, что Чуя уже даже не
помнит, во сколько он просыпался, чтобы успеть на утренний автобус в среднюю
школу. Его глаза выплакали слезы тех потерь, что шли чередой от жизни в доме.
Чуя слишком вырос.

Но, когда ширма с глухим щелчком открывается, Чуя вновь маленький.

Первой заходит мать. Ее рот напоминает маленькую черную дыру, когда она
делает судорожный вдох и закрывает его ладонью. Она немного постарела и
сильно похудела, ее увесистая сумка тяжело падает на татами, а глаза мелко
дрожат.

Чуя чувствует, как внутри рушится все, что было выстроено за четыре года. А
возможно, все эти четыре года оно только и делало, что рушилось.

Отец хмурится и останавливается в середине гостиной.

У него спокойный и лживо-безразличный взгляд, он высокий, одетый в
коричневое пальто. Его волос коснулась седина, а на лбу прибавилось морщин.

— мы не ждали гостей.
— Кенсуке…
Фуку едва пытается прервать мужа, но останавливается одним взмахом ладони.

Чуя не в силах встать, он сжимает в пальцах свои же колени и тихо смотрит из-
под ресниц.

Ему снова девять. Он снова завалил тест по математике, у него вновь немеют
руки и ноги от страха, а в горле стоит вкус желчи. Чуя вновь слишком
маленький, чтобы остановить чужие удары, чтобы самому выбраться из
запертого сарая за домом. Он вновь сидит на заледеневшей земле и плачет,
прикладывая ошметки грязного снега к ожогам.

Его вновь никто не спасет.

Детство — это всегда больно.

— что случилось, мальчишка? Неужели, где-то там оказалось плохо?

Мужчина слабо смеется, а в гостиную вдруг быстрым шагом залетает Кичиро.
Ошеломленно смотрит сперва на отца, затем на мать, и в итоге одаривает брата
таким испуганным взглядом, что это становится последней каплей в копилке
терпения Дазая.

— не переживайте, Кашимура-сан, где-то там с вашим сыном все оказалось

значительно лучше.
Осаму поднимается с дивана и деланно оглядывает всех выстроившихся,
складывая на груди руки.
— о каком сыне ты говоришь? — Мужчина разводит руки. — два моих сына со
мной.
36/51
Дазай улыбается.
— вы забыли о том, который вырос хорошим человеком, несмотря на херовую
отцовскую генетику.

Фуку распахивает глаза, но пугливо стоит в стороне. Кичиро тоже не находит

сил слова вставить, когда обнимает себя за плечи и следит за бегающими
желваками на щеках отца.
Кенсуке молчит несколько секунд, Дазай тяжело смотрит ему в глаза.

— какого черта ты пустил их в дом, Кичиро?

Парень начинает мотать головой, запинаясь в словах, а Осаму вытягивает в
сторону ладонь.
— да ладно вам, Кашимура-сан, Чуя жил здесь пятнадцать лет. Неужели, не
рады наконец увидеть его?
Он переводит взгляд на сына.
— я надеялся не видеть его никогда.
Осаму вздыхает.
— какая незадача, вам стоило бы сейчас вымаливать у него прощения, а не
мнить себя пупом земли.
— а вам стоило бы покинуть мой дом.
— может, сперва, покурим?

Дазай достает свои сигареты, молча зажигает одну, дым выдыхает ему прямо в
лицо.

Кенсуке игнорирует, лишь на секунду ловит на себе испуганный взгляд медовых

глаз, обрамленных рыжими ресницами, что слишком сильно напоминает ему о
чем-то давнем. Этого хватает, чтобы достать из кармана пачку сигарет.

Он знает и помнит, как мальчик боится этого.

Дазай тут же мрачнеет и полностью закрывает собой Чую, подходя ближе к
мужчине. Тот по-прежнему невозмутим, закуривает и издевательски тянет губы
в улыбку.

— мы покинем, когда я смогу убедиться, что вы поняли одну важную вещь.

Он понижает тон. Под потолок плывет первый дым зажженной отцовской
сигареты.
— Чуя Накахара — единственное хорошее, что было в вашей жизни. Вы не
заслужили ни дня рядом с ним, ни одного его взгляда и ни одной его мысли.
Когда-то вы будете сгорать в адовом котле, за то, что сделали с ним. Вы будете
переживать личный ад за каждую его слезу, Кенсуке, помните об этом и
молитесь. Но сейчас, вы больше к нему и не притронетесь. Он больше не тот
мальчик, которым вы его знали, и поверьте, — Осаму делает еще один шаг
вперед. — его есть кому защитить.

Кашимура давится воздухом, не в силах совладать с нарастающим гневом, он

лживо смеется. Секунды летят судорожно и странно, его взгляд опускается на
руки Дазая.
— истлеет, ты слишком много говоришь, мальчишка.
Осаму усмехается.
— я бросил.

Быстрее, чем кто-то успевает среагировать, его пальцы стряхивают пепел с

сигареты и врезают ее тлеющий конец в глаз Кашимуры Кенсуке.
37/51
И Чуе наконец-то не страшно.

***

Они выбегают из дома под крики и смех Дазая.

В доме Накахара больше не было ничего от Чуи, дома Накахара больше не было.
Четыре года назад его вещи раздали, комнату заперли на замок, а может отвели
под чулан, его детские рисунки никто и никогда не хранил, его фотографии
выбросили вместе с учебниками и тетрадями. Чую оказалось очень легко забыть.
А теперь Дазай возможно оставил его отца без глаза, чтобы он помнил о нем
всегда.
Чуя рыдает, задыхается и держится за костлявую ладонь Осаму, когда они бегут
вниз по пустой улице.

Над ними только синее, налитое темнотой небо, белые звезды, рассыпанные
словно сахар по земле.

Они долго бегут от домов, машин, фонарей и голосов. Когда слышится шум
моря, Чуя чувствует, как сбивает ногами траву, Дазай хватает его за плечи и
падает вниз. Вот они и у побережья. Лежат на сырой поляне с развязанными
шнурками на кедах и марафонской отдышкой.

— Чуя, все хорошо, слышишь?

Осаму прижимает его к себе сильнее, целует красные щеки, гладит горячими
ладонями его голову и громко шепчет.
— смотри, Чиби, здесь видно звезды! Ты различаешь созвездия?

Чуя не может перестать плакать, то смеясь, то завывая невнятные фразы. Он

хватается за Дазая, тычется носом в шею, а потом вновь смеется.

— не верь этому небу, Чуя, здесь сотни звезд и половина из них — самолеты.
Только найдешь какой-нибудь ковш большой медведицы, а он расплывается по
небу, и Алиот на самом деле летит в Лондон или Египет и везет в себе кучу этих
тупых головастиков с набитыми чемоданами.

Накахара хохочет.
— как-какой-же ты и…идиот!
Осаму соглашается и вновь покрывает его лицо поцелуями.
— да, да, прости.

Чуя постепенно успокаивается, но в глазах все еще мокро.

Дазай укладывает его рядом и не может оторвать взгляд. Чуя — самая
правдивая звездочка на его небе.

Накахара делает вдох, в ушах гремит собственное сердцебиение, руки дрожат,

пальцы пульсируют и немеют, но…
— Осаму…
— что такое?
— мне больше не страшно.
Не страшно — не страшно — не страшно.

***
38/51
Утром перед их отъездом из Ямагути, на телефон Дазая приходит сообщение с
неизвестного номера, в котором указана ссылка с геопозицией, время на час дня
и простая просьба прийти.
Осаму нервно смеется и показывает это Чуе, на что тот просто выдыхает:
— это Кичиро.

Так, в час дня они оказываются на летней веранде в семейном ресторане,

обедают сашими и перекидываются странными взглядами с пришедшим на час
раньше Кичиро.

Это продолжается, пока он в конце концов не обращается к Дазаю:

— не боялся, что я приведу отца?
— а у него глаза лишние?
Чуя равнодушно жует креветку, когда они начинают бестолковую перепалку.
— ты больной, Дазай Осаму, и слишком смелый.
— может я смелый, потому что больной.
— твое счастье, что мама отговорила его идти в полицию…
Дазай резко ставит свой стакан на стол и рокочет:
— это его, сука, счастье, что Чуя отговорил меня поднять всю подноготную и
засудить мерзавца на остаток жизни.

Он аккуратно стирает с губ сок, пока Кичиро озадачено смотрит то на него, то

на брата.
Чуя довольно отправляет в рот новый ломтик рыбы и спрашивает:
— тебе не досталось вчера?
— нет, все нормально. Мать повезла отца в больницу, они пока что там, но утром
приезжала за вещами…

Кичиро тоскливо поджимает губы.

— «так вырос, сильно похудел, а глаза все те же.»
Чуя проглатывает и запивает чаем.
— это она сказала?
— ага.
Он безразлично кивает.
— понятно.
Дазай сжимает его руку под столом, но сталкивается с удивленным взглядом
янтарных глаз. Чуе действительно нет дела.

— потом приехала Харуми, вынесла мне весь мозг расспросами о тебе. Сказал
ей, что ты повелся с фриком, она зачем-то начала выпрашивать фото. Будто я
стал бы вас…
Осаму весело подхватил его телефон, мотнул в сторону блокировку и открыл
камеру. Пара секунд, и в галереи оказалось не меньше десяти его селфи, с
возмущающимся Кичиро и улыбающимся Чуей на фоне.

— не дай отцу увидеть. — напомнил Осаму, вернув ему в руки телефон.

Парень деланно цокнул.
— без тебя знаю, я же не идиот.
Он открыл фотографии, и вдруг изменился в лице. Через пару секунд на губах
появилась слабая усмешка.
Накахара заинтересованно заглянул в телефон.

— первый раз за жизнь они посмотрят на твою улыбку, Чуя.

39/51
На этот раз внутри действительно что-то ухнуло. Что-то не плохое, не грустное и
не страшное. Что-то счастливое.
— передай, что я улыбаюсь из-за своего придурковатого парня и точно не им.
— я передам. Какие у вас двоих планы?
Осаму уже хотел было озвучить их настоящий план, заключающийся в парном
самоубийстве через несколько дней, но Чуя прервал его мягким толчком в
бедро.

Он вытер рот и ответил:

— путешествия. Мы слишком долго сидели на одном месте, знаешь. Университет
не принял, может, у нас получится просто жить.
Кичиро удивленно, с глубокой тенью грусти, вздохнул.
— да-а, вы молодцы. Не отказывайтесь от своей мечты, жить в забвении
тяжелее, чем убиваться в попытках добиться чего-то.

Они закончили обедать, средний сын Кашимура оплатил счет.

Городской шум было сложно расслышать сквозь заросли вокруг ресторана, но
где-то неподалеку смеялись дети, пожилые женщины приглушенно рассуждали
о нынешних ценах.

Чуя закурил. В отеле на конце улицы их с Дазаем ожидал общий чемодан, через
час — рейс обратно в Иокогаму и смерть в начале августа. Кичиро ожидал
неудачный брак через шесть лет и выгорание в медицине через десять.

Они втроем остановились на разветвленном тротуаре, где их пути должны были

разойтись. Не зная зачем, Чуя проговорил:
— Кичиро, приедешь ко мне когда перестанешь бояться? Без всей этой хуйни с
медицинским, отцовской фамилией и прочим дерьмом. Приезжай музыкантом,
приезжай Накахарой, Кичиро.
Парень кивнул и улыбнулся.

Его руки дрогнули, как тогда при встрече, когда он хотел обняться. На этот раз
Чуя сам врезался в него, до боли сжимая поперек спины в объятиях, и вновь
чувствуя, как горько печет глаза.

Они расцепились через полминуты и молча пошли в разные стороны.

Чуя взял Дазая за руку, и чтобы не расплакаться, ускорил шаг. А через

мгновение услышал отчаянный, надрывный и безумно знакомый окрик:
— Чуя-чан!
Он тут же развернулся и закричал в ответ:
— Чиро!
— Чуя-чан! Я приеду! Я точно приеду, Чуя-чан!

Парень замахал им рукой, несколько раз подпрыгнул, а потом вдруг побежал.

Его спина отдалялась, но Чуя не находил в себе сил отвернуться вновь.

***

Он думал об этом всю поездку домой.

Когда они приезжают обратно, время близится к ночи. Чуя первым принимает
ванну, валится в холодную постель и закрывает глаза. Дазай следом занимает
душ на сорок минут, присоединяться к нему после двух часов на самолете и еще
40/51
пяти — на поезде, в неизменной компании друг друга, хочется в последнюю
очередь.

Так что, Чуя некоторое время находится в пьяной полудреме, а потом

добирается до телефона Дазая в кармане его брошенных у кровати брюк.

Игнорирует десятки новых сообщений, быстро пролистывает новостную ленту,

скорее по старой привычке, и апатично залипает на видео в ютубе.

Чуя утопил свой телефон в океане и не желает заводить новый. Так что, он
просто пользуется мобильником Дазая, которому аналогично плевать на это.
Проблемы начнутся, когда Дазай увидит, что Чуя по своему вкусу покупает
мебель в «Кухонной лихорадке», но он надеется, что до этого не дойдет.

— нам можно завести совместные аккаунты в соцсетях, Чиби.

Накахара зевает.
— мы в них все равно не сидим.
— так делают парочки.

Осаму выходит с одним полотенцем на бедрах, капает на пол с волос и лениво

ложится рядом. У него белые шрамы на предплечьях напоминают снежные
ветра, цепочки в ушах и серебряные кольца звенят негрубым металлом, Чуя сам
снимает их, Дазай весь мокрый, с прилипшей челкой и мягкой улыбкой. Рядом с
Чуей, укутанным с головы до ног, он выглядит сиротливо и смешно.
— все парочки позорные, знаешь, что нас отличает от них?
Осаму подбирается к нему под одеяло и обнимает, вдыхая душистый запах
шампуня и каких-то умывалок для лица.
— мы не занимаемся сексом, не ведем соцсети и не ходим на свидания. Мы
чертовски скучные.
Чуя отрицательно, со знанием дела качает головой.
— нет, нас отличает то, что мы не позорные.
— и то, что мы не парочка. Никто из нас не обговаривал это.
Осаму целует его в висок и сопит на ухо.

На пару секунд между ними повисает молчание.

За последние дни случилось слишком много всего. И под «последними днями»
можно иметь в виду их последние дни.

— Чиби, ты был рад увидеться с семьей?

— это было важно.
— я просто хотел спросить по поводу твоего брата, хороший парень, но то, что
он сказал в конце…
Накахара перебивает:
— не думай об этом.
— почему?
— просто не думай. Он не приедет, а если надумает, то будет не к кому.

Подобное рассуждение звучит громом для Дазая. Ему отчего-то холодно и пусто.

Он лежит и сжимает в руках самое дорогое, что имеет в своей угасающей

жизни. Он сжимает в руках Чую.

***

41/51
Однажды утром Чуя просыпается, заглядывает в экран телефона и видит в
уголке уведомлений скромную надпись: «Тридцать первое июля.»

Тридцать первого июля во всех телевизионных колонках, на всех волнах радио в

комбини и кафе под их домом твердят только о том, как опасно выходить на
улицу в такой аномально жаркий день.

Чуя понимает смысл этих слов только когда стаскивает с себя холодные руки
Дазая и выходит на кухню, где с вечера они не закрыли окна, и где пол стал
напоминать плиту, от того, как сильно нагрелся на солнце.

Но он только открывает окна сильнее, завязывает волосы в высокий пучок и

принимается готовить собу.

Ему нравится, что их кухня оформлена в светлых тонах, а в окнах мелькает

хороший вид на город. В перерыве между нарезкой овощей и обжаркой лапши,
Чуя достает соджу из морозилки и пьет с горла, ему нравится, что в солнечном
свете бутылка становится светло-зеленой, оплетаемая паутиной капель,
холодит руки и пахнет морозом. Когда в спальне слышится знакомая зевота,
глухие шаги до ванной и смыв воды в туалете, внезапно, Чуе нравится и это.
Утро тридцать первого выдается занимательным, ведь Накахара вдруг
чувствует, как вокруг него медленно обтекает жизнь.

Без той нежности, с какой по его пояснице стекают чужие ладони, но с тем же
спокойствием, с каким звучит голос над его ухом.
— доброе утро.
Осаму охрипший и пахнущий сном и теплом, обнимает его со спины, смешно
целует в шею, плечи и затылок. Чуя улыбается, но выкручивается из его рук как
вертлявая ящерица, выпивает еще соджу и мешает в кастрюле лапшу.
— доброе.

Дазай падает на стул у окна, подгибает колено и залипает куда-то в выемку на

его ключицах.

Ему, кажется, перепадает часть того настроения Чуи, потому что через минуту
задумчивых взглядов, он хрипло замечает:
— мне нравится, когда ты весь такой, бухаешь в девять утра, готовишь завтрак
и игнорируешь меня.
— заткнись.
— становишься таким уютным, домашним и мягким.
Чуя смеется и искрит глазами.
— я че, диван, по-твоему?
Дазай мотает головой, откидывается на подоконник и шепчет сквозь зевоту:
— не-а, ты скорее дворовой кот, такой взрослый, повидавший жизнь,
развалившийся на траве и шпыняющий хвостатый молодняк… В прошлой жизни
наверняка был таким, у тебя очень неумело получается жить, для того, кто
несет не первую человеческую судьбу.

Лапши хватает на две большие порции, цветастые тарелки оказываются на

подоконнике, Чуя придвигает другой стул и садится рядом.
— это у тебя получается неумело.
— я вообще не планировал доживать до своих лет, конечно, теперь выходит
херово.

42/51
Соба вышла более пряной, чем задумывалось, но Чуя с удовольствием съедает
половину тарелки за несколько минут. Осаму тоже ест, достает для Накахары
еще соджу а себе наливает газировку.

В какой-то момент, когда Чуя доедает свою порцию, вымывает тарелку и

вытирает ее насухо бумажными полотенцами, поправляет все, что можно было
поправить и уже не находит себе места, он останавливается в проходе и
прожигает взглядом кафельную плитку пола.

Дазай все еще занят лапшой, сидит, отвернувшись к окну и ловит острым носом
блики света, отражающиеся от домов и линий электропередач.
— собери мой рюкзак, возьми пару теплых кофт, всю наличку которую найдешь,
зарядку и ноут.

Чуя тут же поднимает на него глаза, потом шустро уходит и начинает рыться по
комодам и шкафам, в поиске всего необходимого.
— мы переезжаем?
— нет, едем на свидание.
Накахара замирает в коридоре с пачкой купюр в руках и зарядкой от ноутбука
на плече.
— мы вернемся?
— нет. Выезжаем через час, поторопись.

Чуя внутренне смеется и убегает в спальню, сдергивать с сушилки Дазаевские

толстовки и выуживать из стирки его рюкзак, заляпанный вином и пахнущий
всеми их перелетами, переездами и передышками.

Минут через десять Дазай одевается в камуфляжные шорты, кеды и одну из

своих старых растянутых футболок с Deftones, загадочно напяливает черные
очки и не прощаясь, хлопает дверью.

Чуя недоуменно моргает, впрочем, не сильно заморачиваясь, продолжает

складывать вещи. Еще через пару минут, в темпе вальса сам одевается, не
желая изменять традициям — в шмотки Осаму, другую его дебильноватую
футболку со времен угара по Radiohead и цветастые карго.

Его рыжие волосы убраны в хвост и спрятаны под кепку, нос намазан
солнцезащитным кремом, а глаза весело блестят, когда Чуя сидит на полу в
коридоре, прижимая к груди рюкзак.

Дазай вскоре возвращается, чтобы забрать Чую, и смеется, замечая мальчишку в

таком виде.
— что не так?
Накахара сердито пихает его, поднимается и предстает во всей готовности.
— все так, просто, ты смешной.
— сам ты посмешище!

Осаму кивает, забирает рюкзак и тащит их на выход так стремительно, что Чуя
едва успевает закрыть квартиру на ключ. Краем глаза он хватает урывки —
шкаф, зеркало, солнечный свет, льющийся из гостиной, и запах соджу.

Почему-то, ему очень хочется запомнить все то, что произошло за недолгое
время их жизни тут.
За недолгое время их жизни с Дазаем, в их квартире, в их домике на Окинаве и
43/51
комнате в общаге, плевать на то, что было до него и до их первой колкой ссоры,
что будет потом, когда они распадутся на атомы и никогда больше не смогут
увидеть друг друга, когда окажутся под землей, когда останутся лишь в чьих-то
разговорах и мыслях.

Чуе плевать на тот мир и ту жизнь, он отчаянно хочет пришить к своему сердцу
их с Дазаем дни.

Но он держит его за руку крепче, они сбегают по лестнице, они вновь покидают
что-то навсегда.

Во дворе на парковке Осаму внезапно открывает багажник нового, блестящего

на солнце Роллс Ройса, откидывает с глаз очки и, привалившись к нему рукой,
презентует Чуе.
— я взял две термосумки с едой и алкоголем, сигареты, подушку для головы,
твои книги и аптечку, если тебе нужно еще что-то в дорогу, то можем сходить
до магазина, но нам уже пора выезжать.

Накахара восхищенно оглядывает машину и, быстрее чем Дазай реагирует,

прыгает на водительское сидение.
— ты арендовал ее?
Багажник захлопывается, Осаму деланно лыбится и встает рядом с Чуей,
придерживая дверь.
— купил вчера, ну-ка, брысь отсюда, ты же пил.

Чуя разочарованно ноет и перелезает на соседнее сидение, позволяя Дазаю

занять водительское. Дазай, в общем-то, водит из рук вон, но если их остановят,
с этим проблем возникнет меньше, чем если за рулем будет пьяный Накахара.

— когда выедем из города, дам тебе порулить, не ной.

— а куда мы?
Осаму пристегивается и медленно выруливает с парковки, мимо проплывают
знакомые переулки, магазины и дома.
— свидание, Чуя, у нас свидание.

***

Их дорога начинается с утренних городских пробок, Чуя съедает первую

заготовленную пачку чипсов, бесконечно ноет, что хочет за руль, противоречиво
поглядывает на сумку с алкоголем и закрывает уши, когда Дазай говорит, что
взял его любимое пиво.

Осаму же несколько раз кроет матом навигатор, сердито сигналит, подрезает

всех на светофорах и показывает средний палец недовольным водителям, сетуя
на хорошую тонировку, из-за которой никто кроме Чуи не способен увидеть его
праведного гнева.

Через час они покидают город и выезжают на пыльную проселочную дорогу,

городской шум, жар асфальта, офисные трудяги с мокрыми от жары челками и
раскаленные стеклянные дома сменяются чем-то щебечущим и родным.
Накахара выгоняет Дазая почти сразу, тот и сам рад выпустить из пальцев руль.
Теперь он занимается тем, что выбирает лучшие песни в плейлисте TV Girl,
подсказывает, где и куда свернуть, пьет сидр и редко касается выбившихся из
хвоста волос Чуи, закручивая их на пальцах в заурядные витки.
44/51
Вокруг них — целый мир. Голубое летнее небо, белое солнце и тяжелые,
сероватые облака, снующие над зеленью лесов и полей. Вокруг них запахи
цветов, травы и дорожной пыли, шум ветра, сверчков и цикад, миллионы лучей и
всего несколько часов оставшейся жизни.

Они открывают окна, все непристегнутое и неприколоченное взлетает к потолку

или вылетает в одно из четырех окон, теплый ветер гуляет по новому салону,
вынося с собой запах его новизны и безличной, немой кожи автокресел.

Накахара давит улыбку и ускоряется, обгоняя проезжающие машины, с

удовольствием сжимает руль и не задумываясь, тянется к сидру Дазая.

Тот даже не знает, где и когда Чуя научился водить, ведь прав у него нет, но на
душе так весело, что он не спрашивает.
Если они все еще никого не сбили, все в порядке — думается Дазаю.

Поселки проезжают с замедленным интересом, на всякий случай, Дазай порой

возвращается за руль, и Чуя в это время высовывает из окна свою белую
ладошку, ловя ей воздух и листву деревьев.

Пару раз они проезжают мосты, дома, стоящие совсем близко к дороге, и смелые
деревенские мальчишки догоняют неспешный ход машины и дают Чуе «пять»,
пока тот раскатисто смеется и машет им рукой на прощание.

Все дальше они уезжали от города, все призрачнее становились все их

воспоминания, никто и не заметил, что утром тридцать первого июля они вдруг
растворились, стали чем-то одним, быстро проезжающим мимо степного
пейзажа и не собирающимся возвращаться.

Через пару часов на старой автозаправке они обедают пресными сэндвичами из

автомата и ледяной газировкой, сидят как два подростка на траве, целуют
сбитые коленки друг друга и хохочут, перебивая монотонное стрекотание
насекомых в кустах.
Пожилой мужчина с тростью, проходящий мимо по поросшей тропинке,
деловито качает головой, когда видит их.

— не сидите на жаре, юнцы.

Дазай пьяно улыбается и только жмет плечами.
— в траве не жарко!
— вы что, сверчки? Не доставляйте хлопот отцу.
Чуя смеется, игнорируя беззлобного старика и закуривая.
Когда тот уходит, расчищая заросли тростника на своем пути, Дазай мотает
головой.
— везде им нужно сунуть свой нос.
Чуя толкает его в плечо.
— да ладно тебе, по нему видно, что он добрый.
— о чем это ты?
Накахара машет рукой, вытомленно вздыхает и говорит очевидные в своем
собственном представлении вещи:
— у него доброе лицо, ты слепой что ли?
— а ты с каких пор заделался физиогномиком? — Осаму хрюкает от смеха. —
физиогомиком.
Накахара вопреки всему тоже хохочет, но быстро переключается.
45/51
— болван, по людям всегда все ясно. Ты не замечаешь, что у людей всегда одно
и то же настроение?
— в смысле?

Дазай выглядит искренне-недоумевающим, что сильно подбивает Чую. Кажется,

об этом он еще ни с кем не говорил.
— ну, утром, бывает, заговоришь с кем-то, он оказывается веселым, и весь день
все люди такими будут. А если злой — значит все злые, или, если грустный… Они
могут даже не показывать это, но по всем видно.
Он умолкает, в несколько затяжек докуривает до середины сигареты и глупо
прячет взгляд в своих разрисованных старых кедах. Дазай дожевывает сэндвич,
обдумывая его слова.

— и часто такое?
— да всегда, в принципе…
— ахренеть.
Чуя недоверчиво глядит на него из-под ресниц.
— а у тебя такого нет?
— не-е, я их не чувствую. Ну, есть люди и есть, а что они чувствуют и какие они
— не знаю. Тебя это не напрягает?
Накахара кивнул.
— напрягает иногда, мое то настроение с ними не вяжется.
Дазай заинтересованно повел головой.
— ни с кем?
— с тобой, с тобой почти всегда всё вяжется.
Между ними на минуту повисло молчание.

Молодая автозаправщица выглянула в окно из здания, весело предложив

помыть передние стекла или принести им еще газировки, на что Осаму
рассеянно мотнул головой. Они так и сидели на траве, пьяные и странно-
озадаченные.

— тебя я чувствую.
— че?
— знаю какой ты, думаю о тебе. Ты есть, Чуя, а остальных будто нет…
Накахара слабо засмеялся, раскачиваясь, поднялся на ноги и побрел к машине.
— маразм какой, пиздец.
— ну Чуя!
— пошли уже, до вечера тут собрался торчать?

До вечера, впрочем, еще было время.

После автозаправки, они ехали значительно медленнее, вел Дазай, потому что
Чую на жаре, после пива и соджу развезло так сильно, что минут на тридцать он
вовсе забылся в пьяном сне.

Один плейлист сменяется другим, песни сменяются аудиокнигой, та сменяется

долгим историческим подкастом, а потом вновь играет музыка. Чуя просыпается
и туманно смотрит как Дазай щурится, улыбается себе на уме и бросает на него
смешливо-любящие взгляды.

К шести вечера солнце перестает палить, дорога стремительно остывает и над

полями ложится прозрачный туман. Дазай выруливает на какую-то совсем
плохую дорогу и заезжает в пустынно-зеленый лабиринт леса.
К семи свой последний всплеск отгорает последний в их жизни закат, отгорает
46/51
ярко-красным, розовым и сиреневым, а потухает быстро и по-летнему тоскливо.

Приятная прохлада гуляет на их плечах, ветви нещадно скребут по крыше

машины, Чуя горестно вздыхает от этого, но старается не подавать виду. Сейчас
они заедут в лесные ебеня, а обратно не выедут, и не о чем грустить.

В конце концов, Осаму останавливается на границе леса, достает из кармана

плюшевую маску для сна, которую, кажется, стянул у Элис в их «отпуске» на
Окинаве, и бросает ее на колени Чуи.
— мне надо закрыть глаза?
— я бы предложил тебе платок или типа того, но это будет выглядеть так,
словно я маньяк.

Комментарий о том, что Дазай и без этого выглядит словно маньяк девяносто
процентов времени, Чуя оставляет при себе. На глаза ложится мягкая маска и
его даже слабо клонит в сон, когда Осаму возобновляет движение по дороге и
переключает скорость на тройку.

Через пятнадцать минут машина сворачивает и аккуратно тормозит, Дазай

ворошкается с ремнем, а потом покидает салон. Его нет еще пару минут, после
чего дверь со стороны Чуи открывается, и он осторожно подхватывает его под
руки.

— не шуми слишком сильно, договорились?

— точно маньяк.
Он смеется и обходя машину, ведет Чую вперед. Внизу травы по колено, но она
едва притоптана, к запястьям липнет мошкара, они минуют метров пять —
перестает.

Руки Осаму прохладные и шершавые, сухие, Чуя пытается концентрироваться на

них, но выходит плохо. Он начинает замечать то, как много воздуха над ними,
как трава становится короче, кеды единожды вязнут в чем-то, когда Дазай тихо
ругается и спешит вытянуть его из, судя по всему, лужи.

— пришли.
Они останавливаются.
Осаму обходит его, обнимает за плечи и громко шепчет:
— снимай.

В легких Чуи становится мало воздуха.

Бескрайнее поле, не уходящее ни в лес, ни в холмы, раскинувшееся по земле
зеленым ковром, сияло и трепетало как звездное полотно. Это были светлячки,
десятки светлячков, мелькающих желтизной, прячущихся от их глаз, но то и
дело проглядывающихся сквозь толщу травы.

Небо, налитое закатной синевой, еще не пропускало звезд, но позволило

лунному месяцу повиснуть над ними белесым пятнышком света.
На траве перед ними лежал цветастый плед, несколько бутылок соджу, фрукты
в прозрачных пакетах и ноутбук, с песней Sunsetz, поставленной на паузу в
самом начале...

Накахара тихо рассмеялся.

— ахренеть…
Дазай хмыкнул.
47/51
— нам повезло с погодой.

Несколько секунд Чуя пораженно оглядывал все вокруг, вслушивался в

вечернюю тишину и едва ли не плыл в слабых объятиях.

Дазай потянул его вперед, скинув в сторону кеды, они встали на плед, он
неспеша склонился к ноутбуку и вокруг зазвучали знакомые мотивы песни.

— потанцуем?
У Чуи не было сил ответить, он безнадежно уронил голову на чужое острое
плечо, и в следующую секунду они, цепляясь друг за друга, медленно
покачивались в своем понятливо-тихом танце. Все пространство, весь их
небольшой мир, начинающийся с дазаевских шрамов на запястьях а
заканчивающийся веснушками Чуи, заполнился музыкой, их сопением и их
костлявыми пальцами, хватающими плечи, лопатки и скулы.

Весь их мир и вся их жизнь помещалась в ладонях и взглядах, пряталась в

каждом сиянии светлячков, где никому больше не было места.

С каждой секундой их танец замедлялся, Осаму тоже таял, и словно две

потухающие свечи они опали вниз, сгребая друг друга в удушливые объятия и
пряча глаза, лишь бы не видеть глаз друг друга.

Вечность они лежали в тишине, пока небо не стало светлеть от зажигающейся

паутины созвездий и Чуя не заговорил:
— смотри, тут звезды правдивые. Нет ни самолетов, ни спутников.
Дазай зарылся носом в его шее, узловатыми пальцами запутался в ворохе рыжих
волос и тихо пробормотал:
— я люблю тебя.
— ты видишь Ориона?
— Чуя-Чуя-Чуя, я так сильно люблю тебя.
Накахара слабо захохотал, когда чужое дыхание защекотало подбородок и
теплые поцелуи посыпались по его щекам.
— ну и что я должен ответить на это?
— не знаю.
Он засмеялся сильнее, а потом перевел взгляд на время в уголке экрана на
ноутбуке.

Осаму испытал противоречивое беспокойство, когда Накахара спешно

выпутался из его рук и стал подниматься с пледа.
— что случилось?
— без двух минут полночь, уже пора.

Его медовые глаза игриво мигнули в сумрачной темноте, после чего Чуя встал и
зашагал в сторону машины. Дазай отвел взгляд к небу.

Руки немели, по телу бежал холод, но он не знал, была это ночная прохлада или
животный ужас, который засел где-то в горле с самого утра.

Вот, плед, и на другой его половине все еще тепло от Чуи, его футболка и рыжие
волосы на плечах, его кеды, бусины на шнурках и кривая надпись «Chuya N.» на
подошве. Вот, Дазай, привычно холодный, охрипший и с усталостью в затылке.
Не вяжется, не сходится и так сильно противоречит, что его тошнит, когда
мальчик прибегает обратно с тремя пачками транквилизаторов и бутылкой
48/51
водки.

Он садится обратно, молча и стремительно распаковывает блистеры.

В уголке экрана последняя минута тридцать первого июля сменяется на первую
минуту первого августа.
— погоди.
Чуя поднимает на него глаза.
— что?
Дазай не знает, что ответить. Он молчит, поэтому Накахара продолжает.

Он открывает водку, залпом выпивает треть бутылки, после чего прижимается

носом к своей руке и шумно вдыхает воздух.

Неправильно.

Он слабыми пальцами выдавливает первую горсть таблеток, будто бы даже

жалуется, ведь Дазай мог бы купить те, что в бурых склянках.

С каждой секундой внутри Осаму что-то гнется.

Когда блистеры заканчиваются, посреди пледа большая белая горка, усыпанная

химозным белым налетом и воняющая всеми пережитыми Дазаем попытками.
Так пахли его отходняки, так пахла та ночь в конце зимы, когда Чуя выламывал
дверь нерабочей душевой, так пахли их с Одой ссоры и каждый его приезд на
Окинаву.
Так теперь пахли ладони Чуи, горячие и узкие, пахнущие раньше мылом и
теплом.

Чуя визуально делит горку пополам, по-детски сдвигая свою часть к себе.
Осаму зажмуривается и трет глаза.
— ты будешь?
Накахара протягивает ему бутылку. Дазай мотает головой, сгребает свою
порцию на ладонь. Получается очень дохера.

Все происходит слишком быстро, потому что, пока он думает, Чуя глотает
половину таблеток, вновь хлещет водку из горла и глотает вторую половину.

Осаму пугливо смотрит в его медовые глаза, уставшие, выплакавшие так много
слез за недолгий промежуток жизни. Глаза Чуи — два злато-карих омута,
смотрят с щемящей нежностью и отчаянием.

Ему дает в голову алкоголь, и он валится на спину, гуляющей улыбкой выжигая

в Дазае пустоту. Осаму выдыхает, пьет соджу и проглатывает свои.

Минуту они лежат в тишине, и Дазай знает, что хоть как-то действовать
таблетки начнут минут через пятнадцать. Но Чуя начинает казаться слишком
маленьким, белым и тихим раньше. Намного раньше, чем Дазай успевает
подготовиться к этому.

— Чиби?
Он не отвечает.

Осаму переворачивается со спины и долго смотрит на его закрытые глаза,

обрамленные рыжим пушком ресниц и окольцованные синяками недосыпа.
49/51
Смотрит на тонкие губы, острую линию челюсти и сиротливо опавшие на плед
волосы.

Однажды он задумался, каким Чуя мог бы стать однажды?

Наверняка нашел бы умную женщину себе в жены, развелся бы с ней через пару
лет брака, оставил бы ребенка себе и по ночам глушился бы алкоголем на кухне.
Наверняка отдал бы сына в лучшую школу, наверняка молчал бы о своем
прошлом и только задумчиво глядел в сторону, всякий раз, когда призраки
прошлых лет заявлялись бы на его порог. Кем был бы Дазай в его жизни?

Чуя однажды стал бы кем-то, кого Дазай хотел бы повстречать на своем

жизненном пути, если бы этот путь был.

Сложись все иначе, он бы не отпустил его никогда, своими руками решил бы все
его проблемы, закрыл бы его уши, чтобы те не слышали новостей и окриков и
выжег дотла все, что мешало бы ему жить свою несуразную но счастливую
жизнь.

Но, она уже летит со скоростью света мимо них. Она уже отпускает ладошку Чуи
и делает шаг вперед, оставляя его позади, осипшим и сияющим во тьме, под
звездным небом, лежащим на сырой траве.

Секунду назад они танцевали над полем светлячков, целовались и шептали друг
другу ерунду.

Две секунды назад он стискивал его плечи под водой, а над их головами плыли
волны и замирал рассвет.

Секунд пять назад они пересдавали культурологию и засыпали на одной

кровати в общаге.

Внутри что-то ломается.

Ему хватает еще секунды, чтобы с глухим «в пизду» вызвать себе рвоту и
подхватив на руки Чую, сорваться обратно в машину.

Примечание к части

Ох емае, ну... Несмотря на маленький размер работы, я писала её около 9

месяцев, в перерывах между экзаменами, поступлением, сессией и всеми своими
жизненными происшествиями. Без спешки и дедлайна, я слепила её из своей
собственной жизни, долгое время она просто пылилась на моем компе, поэтому,
не жду огромного фидбэка и лишь хочу сказать спасибо каждому прочитавшему.
Через время добавлю эпилог на одну или две части.

50/51
Сноски:
[1] Факт из биографии реального писателя Тюи Накахары - его часто ставили
лицом к стене. Если тот двигался или жаловался, отец тушил об его пятки
сигареты, в качестве наказания за ослушание.
[2] Реальный писатель родился в Ямагути, на острове Хонсю.
[3] Традиционно 13 декабря (считается счастливым днем) проводится
генеральная уборка в домах, офисах и храмах. Ритуал называется сусу хараи и
переводится дословно как “очистка от сажи и копоти”.
[4] Традиционно в Японии полагается съесть столько моти, сколько лет
исполнилось в уходящем году.
[5] Популярная в Японии карточная игра.
[6] Одна из комбинаций игры
[7] Храм Мотоносуми Инари расположен в живописном городе Нагато
префектуры Ямагути.
[8] Мотоносуми Инари была основана в 1955 году, после того как одному
местных рыбаков приснился сон, в котором он встретил божество в образе белой
лисицы и получил божественное послание: «Обожествите меня в святилище, я
принесу удачу и благополучие в эту область»
[9] Два небольших острова в составе островной группы Яэяма островов Сакисима
архипелага Рюкю
[10] Означает холодный осенний ветер, возвещающий о приближении зимы.
Буквально «иссушение деревьев». О Когараси Дазай упоминал в моменте с
нерабочей душевой в общежитии.
[11] Блюдо из свиной грудинки в окинавской кухне острова Окинава.
[12] разновидность романа, представляющая собой цикл писем одного или
нескольких героев этого романа.
[13] немецкий кинофильм 1997 года сценариста и режиссёра Томаса Яна о двух
мужчинах, которым ставят смертельный диагноз
[14] американский драматический телесериал, главная героиня которого
оставляет кассеты в качестве своих предсмертных записок.

51/51