■■■■■■■■■■■■■ ■■■ ■■■■■■

■■■ ■■■■■■■ ■■■■■■■■■■■■■

■■■ ■■■■ ■■■■■ ■■■■■■■■■■
■■■■■■■ ■ ■■■■■■■■■ ■■■■■
1st Edition ■■■■■■ ■■■■■
Visit to download the full and correct content document:
https://ebookstep.com/download/ebook-43092530/
More products digital (pdf, epub, mobi) instant
download maybe you interests ...

Giáo trình Be Internet Awesome 1st Edition Google

https://ebookstep.com/product/giao-trinh-be-internet-awesome-1st-
edition-google/

I ll Be Your Wife Jho Hyo-Eun

https://ebookstep.com/product/i-ll-be-your-wife-jho-hyo-eun/

Marry Me or Be My Wife Ally Jane

https://ebookstep.com/product/marry-me-or-be-my-wife-ally-jane/

The Way I Used to Be 1st Edition Amber Smith

https://ebookstep.com/product/the-way-i-used-to-be-1st-edition-
amber-smith/
Osez être trois Dare to be Three Dare Ménage 3 1st
Edition Jeanne St James

https://ebookstep.com/product/osez-etre-trois-dare-to-be-three-
dare-menage-3-1st-edition-jeanne-st-james/

Asuhan Kebidanan Pada Kehamilan Buku Ajar Bd Yulizawati

Sst M Keb Dr Detty Iryani M Kes M Pd Ked Aif Bd Lusiana
Elsinta B Sst M Keb Aldina Ayunda Insani S Keb Bd M Keb
Feni Andriani S Keb Bd M Keb
https://ebookstep.com/product/asuhan-kebidanan-pada-kehamilan-
buku-ajar-bd-yulizawati-sst-m-keb-dr-detty-iryani-m-kes-m-pd-ked-
aif-bd-lusiana-elsinta-b-sst-m-keb-aldina-ayunda-insani-s-keb-bd-
m-keb-feni-andriani-s-keb-bd-m-keb/

■■■■ ■■ ■■■■■BE■■ 1st Edition ■■■■

https://ebookstep.com/download/ebook-50797502/

Handbuch Industrie 4 0 Bd 2 Automatisierung 2te Birgit

Vogel-Heuser

https://ebookstep.com/product/handbuch-
industrie-4-0-bd-2-automatisierung-2te-birgit-vogel-heuser/

O Menino Que Se Alimentava de Pesadelos Coleção It s

Okay To Not Be Okay Livro 1 1st Edition Ko Moon Young

https://ebookstep.com/product/o-menino-que-se-alimentava-de-
pesadelos-colecao-it-s-okay-to-not-be-okay-livro-1-1st-edition-
ko-moon-young/
 РЗ

/
371
Другое Решение

Сергей Бойко

Необыкновеллы, или
Лекции для Дураков
Необыкновеллы - это наша жизнь,
выраженная словами в необычной
форме
 Сергей Бойко

Необыкновеллы, или Лекции для Дураков

 Сергей Бойко

Необыкновеллы, или Лекции для

Дураков
Необыкновеллы - это наша жизнь, выраженная
словами в необычной форме

Drugoe Reshenie
Im p r in t
Any brand names and product names mentioned in this book are subject to
tradem ark, brand or patent protection and are trademarks or registered
trademarks of their respective holders. The use of brand names, product
names, common names, trade names, product descriptions etc. even without
a particular marking in this work is in no way to be construed to mean that
such names may be regarded as unrestricted in respect of trademark and
brand protection legislation and could thus be used by anyone.

Cover image: www.ingimage.com

Publisher:
Drugoe Reshenie
is a trademark of
International Book Market Service Ltd., member of OmniScriptum Publishing
Group
17 Meldrum Street, Beau Bassin 71 504, Mauritius

Printed at: see last page

ISBN: 978-620-2-48160-1

Copyright © Сергей Бойко

Copyright © 2017 International Book Market Service Ltd., member of
OmniScriptum Publishing Group
All rights reserved. Beau Bassin 2017

РОССИЙСКАЯ
ГОСУДАРСТВЕННАЯ
БИБЛИОТЕКА
 Сергей БОЙКО

НЕОБЫКНОВЕЛЛЫ, или ЛЕКЦИИ ДЛЯ ДУРАКОВ

Все люди - дураки

или притворяются!
(Детское наблюдение автора)

Глупость людская горда, криклива, высокомерна, заносчива и

властолюбива. Правдива, скромна, стыдлива и тиха. Она заразнее чумы и
переносится расфасованной поваренной солью. Она безгранична,
фантастична, фанатична, хаотична, гармонична и неописуема. Людей надо
обманывать, обманывать и обманывать - постоянно и повсеместно, много и
часто, в мелочах и по крупному - товарищей и врагов, закадычных друзей и
первых встречных, близких родственников и седьмую воду на киселе,
собутыльников и полицейских, женщин, стариков и детей. В общественных
местах, на транспорте, на работе, дома, в гостях, в праздники, будни и
выходные дни. Потому что они надеются, ждут и хотят, чтобы их
обманывали, обманывали и обманывали. А надежду и ожидание людей
обманывать нельзя! Человек никогда и никому не простит этого, впадет в
отчаяние и станет совсем уже глупым, смешным, страшным и опасным.
Грозен глупец, потерявший надежду!..
(Лично я предпочитаю иметь дело с пьяницами, - они единственные,
кто не читает книг по уважительной причине.)
P.S: Когда я заявляю, что обманываю вас, я вас обманываю!

1
 «ПРОЛОГ»
«В начале было Слово...»
Кто сказал? Неправда! В начале было Ощущение.
Хорошо. Лежу. Или сижу? Или стою? Одним словом - нахожусь.
Худая темнота едва способна удерживать крупинки тепла. Больше никаких
ощущений. Можно только думать. Не о том, кто я и где я, - этого нет.
Причина одна: нет меня самого, и я не могу знать о том, чего еще нет. Я -
думаюсь! Я сам - мысль. И я перетекаю, ударяюсь в мелкие камешки
ассоциаций, меняю направление.

-Т ы признайся, ручеек,
Как найти дорогу смог.
- Я на то и ручеек,
Чтобы не искать дорог.

Хорошо!
В меня впадают другие ручейки-мысли. Я впитываю их, становлюсь
больше и сильнее, мне становятся понятны преграды на моем пути, я вижу
глубже и шире. Но все равно бегу извивисто и прихотливо, не
сосредоточенно. А потом сам впадаю в большую реку! Я купаюсь в ее
волнах, беззаботный младенец. Эта река называется «я-человек». Она
принимает меня. Я весь - в ней. Но и она - во мне. И мы вместе стремимся к
общему устью, за которым - океан по имени Жизнь. Но на свободном нашем
пути встают болота, тухлые водохранилища и плотины. И я начинаю
опасаться: хватит ли сил, достанет ли терпения? И вдруг предчувствую:
достанет! И воспоминание - эта встречная волна океана по имени Жизнь -
догадку превращает в уверенность: так уже было!
Я вновь добегу до устья, прикоснусь к океану - и на краткий этот миг
увижу весь свой путь разом: от первой капли и песчинки на ее пути до
океанского наката. В случайном увижу предопределенное; в очевидном -
уродство несомненности; обрету способность извлекать гармонию из хаоса и
повергать в прах незыблемые кристаллы аксиом. Я замкну цикл бытия и на
краткий этот миг сам стану истиной и ... позабуду обо всем!
Так это случалось прежде. Так это будет происходить всегда, когда я-
мысль будет изрекаться в я-человеке. Какие-то частички сохранятся в
памяти, как эти крупицы тепла в темноте; я чувствую их - но ими не
согреться...
А сейчас - новая волна океана пришла ко мне с известием: каждый
человек - Вселенная! Поэтому часы его идут только с присущей им одним
скоростью. И другой проживает за три года полные тридцать или даже
девяносто, когда один в свои шестьдесят не вспомнит ничего отраднее
вчерашней пакости. И умереть в тридцать три как бы насильственной и
мученической смертью - может статься! - прекрасно достойный и
единственно возможный способ завершить свой жизненный цикл, из я-
Вселенной перейти в я-Жизнь и я-человек и, наконец, в я-мысль. И так все

2
это может удачно сложиться, что люди посчитают тебя необыкновенным и
уверуют, а их потомки день твоего рождения положат началом нового
летоисчисления и будут весело праздновать его в конце каждого года. Что ж,
неплохой способ отметить достойного, н о ...
Приближается Время! Надо быть готовым.
Другие готовятся к смерти. Это не составляет труда. Мне надо
приготовиться к Жизни! Это мучительно трудно. Ведь я могу оказаться в
любой точке времени и пространства, даже одновременно в разных местах
или единовременно в одном месте несколько раз. Ведь я - мысль! Откуда
мне знать, кто меня подумает, и где я появлюсь на свет? Это откроется мне
только в момент истины - и тут же канет в забвение. Только миг я буду
чувствовать, знать и понимать все!
Чаще и ощутимее накатывают встречные волны океана - моя память из
будущего. Они говорят мне теперь: в миг смерти, как и в миг рождения,
Жизнь откроется тебе - это будет один из ее подарков: с рождением тебе
даруется Жизнь, со смертью - ее Смысл! И так...
Я есть всяко время и место. Я - везде. Я - есмь!

Двери моей темницы падают. Сыплется труха, вспыхивает солнечными

искрами, вонзается в лицо. Грубый голос внятно поминает всех своих
святых. Меня подхватывают и выволакивают наружу.
От яркого дня я слепну. От боли не ощущаю своего тела. Запахи
дурманят до тошноты. Вот я и появился на свет!
Меня кладут на душистую землю, лицом вниз. Наваливают на спину
тяжелое, - от чего становится трудно дышать. Первое ощущение
собственного тела, - это меня начинает бить озноб.
- Что трясешься, жидовская морда? - слышу я над собой. - Замерз?
Потерпи чуток. Сейчас согреешься.
Дружный хохот ласкает мой слух.
Меня поднимают. Я прикручен к столбу. Веревки натягиваются, - и
когда, кажется, сейчас мои плечи выскочат из суставов, я упираюсь задом в
прибитую заботливой рукой перекладину, как бы сажусь на нее верхом.
Хорошо!
Столб ударяется о дно готовой для него ямы, - и я чуть не слетаю со
своего места. Меня с терпеливой заботой возвращают в удобное положение.
Спасибо!
Я чувствую, как закрепляют столб, набрасывая в яму острые камни.
Столб становится продолжением моего тела. Камни царапают его, когда их
начинают трамбовать. Они сжимают меня своими шершавыми и холодными
лбами.
Надо потерпеть.
Меня все еще бьет дрожь. От нее я снова сваливаюсь, и снова меня
возвращают на место и ради простоты и надежности - я понимаю: в моих же
интересах! - привязывают к столбу туловище. От этого становится не совсем
удобно, потому что теперь, перехваченный на груди веревкой, я не могу, как

з
это делал прежде, наклоняться вперед, чтобы не ломать вывернутые за спину
и закрепленные довольно высоко руки. Я не знаю, как сообщить об этом
своим доброжелателям, потому что говорить, как следует, еще не научился.
Но тут один из них догадывается о моих затруднениях и немного ослабляет
узел. Благодарное тело отваливается от столба. Слезы умиления заполняют
мои полуслепые от дневного света глаза.
Какие... Какие все-таки люди... Внимательные! Добрые! Отзывчивые!
Умытый теплотой заботы и собственными слезами я прозреваю.
Гримасой, взглядом, дрожью —всем своим видом! - я тороплюсь выразить
моим благодетелям признательность. На худой конец - пытаюсь уловить их
взгляды. Но голова моя бессильно свешивается вниз, - и я вижу только
собственные грязные телеса, ссадины на коленках да кучу мусора под
столбом.
Люди добрые!
По правде, других я и не встречал в своей жизни. Ведь я практически
родился здесь, на столбе. С ним у меня связаны самые первые и яркие
впечатления. Я, конечно, понимаю, что не все люди такие, как мои
покровители, - я не наивный! Мне просто повезло. А если бы нет? Что стало
бы со мной? Страшно подумать...
А что это за мусор внизу? Щепки, палки, бумажки? Надо прибраться, -
вдруг кто-нибудь посторонний увидит такой беспорядок и составит о нас
превратное представление...
Ах, вот оно что! Просто эти люди складывают под столбом костер для
тепла. Что ж, спасибо, самое время! А то солнышко что-то совсем не греет
сегодня. Вон и дымок полетел игривой завитушкой вокруг столба...
Спасибо, родная, спасибо, милая! Старушка - добрая душа! - пару
хворостин из своей вязанки тащит с трудом, тащит, слабенькая... Что вы
стоите, олухи, ухмыляетесь? Помогли бы немощной... Вытащила!
Подбросила в мой костер...
Как же хорошо жить на белом свете, люди добрые!
5
 «эпилог»
Конечная неповторимость жизни бессмертную смущает душу смертью
—факт известный. Но я не пресыщаюсь этим фактом.
Я срываю гроздья желаний и налившиеся спелые плоды ощущений, я
впиваюсь в сочную мякоть жизни - и не перестаю хотеть до самого конца.
Спасибо тебе, мой верный проводник-садовник и торгаш-посредник, мой
чувственный дегустатор и умный сводник - тело мое! Даже больное и
умирающее, ты бьешься из последних сил, чтобы я продолжал чувствовать
себя частью этого нескончаемого пира по имени Жизнь. Ты - мой билет на
один сеанс, который неизбежно несется к концу, и хозяин торопит, а в фойе
уже толпятся новые гости. Но как прекрасен был спектакль! Как шикарно
сервирован стол! Какое обилие яств - от самых сладостных и приятных до
невозможно болезненных и горьких! Это - Жизнь! И даже смерть - этот
изощренный десерт - не портит, но достойно завершает представление.
Итак... Посошок на дорожку? Но...
Конечная неповторимость жизни бессмертную смущает душу смертью.
Тут - тайна и обман, самообман, всё скрыто, но...
Когда, со смертью, множеством я стану и время остановится - тогда! —
оставшиеся до смерти обманутыми друзья к могиле отнесут мою органику,
догадываясь, что не это я, а я уже... верней, другая воля меня тем временем -
точней, уже без времени! - разделит без остатка на число, в котором
бесконечность будет цифрой! - так из меня родятся в то мгновение
смертельной дрёмы буйные миры, а в них божественным началом и творцом
пребуду я; в конце концов они - кипящий хаос бешеной вселенной от
элемента до скоплений звезд - к согласию придут, и станет рай и тихое
блаженство: ведь будет время обо всём договориться за это остановленное
время. Но я теперь - один с самим собой как бесконечность перед единицей -
склоняюсь перед жизнью головой и возношу молитву только телу и всей
органике, дарящей мне приют, и если бы сумел, то сам с друзьями над телом
мертвым уронил слезу - не скорби, не печали, не отчаяния - слезу
признательности, но... уж не смогу, когда, бессмертный, снова богом стану и
время для себя остановлю, и я согласен память потерять, отдать бессмертие и
стать цветком могильным: конечная неповторимость жизни бессмертную
смущает душу смертью, но уникальные сады плодоносят!
Итак, посошок на дорожку, люди добрые?
 «МОЛИТВА»
Тело моё!
Живи и не умирай.
А я сделаю всё, чтобы продлить дни Твои: буду хорошо кормить тебя и
всячески ублажать, тренировать и закаливать, чтобы, если придется, Ты
смогло стойко перенести все тяготы и лишения и противостоять соблазну
остановить страдания Твои и умереть.
Тело моё!
Я - раб Твой, сожитель и господин. И я повелеваю и молю Тебя: живи!
И дай жить мне. Ибо нет мне жизни без Тебя. Но и Ты без меня долго не
проживёшь. Мы нужны друг другу.
Тело моё!
Вспомни, как росли мы вместе и крепли, как прибавлялись знания и
опыт наш. Мы жили в гармонии с Тобой. Мы были одно целое. Вспомни об
этом. Не оставляй меня, когда Ты так еще необходимо мне.
Тело моё!
Ты стареешь стремительно. Я не поспеваю за Тобой. Подожди, когда и
я захочу покоя, ослабну и одряхлею.
Тело моё!
Давай умрём вместе!
А пока - молю Тебя: живи и не умирай!
 «ПЧЕЛА»
(Страсти по любви)
В оконное стекло билась пчела: хотела - и не могла вырваться наружу.
Я поймал ее за тонкие крылья и стал рассматривать, любуясь ее
совершенством, уверенный, что пчела не сможет ужалить меня, - как вдруг
ее неожиданно гибкое тело изогнулось, а высунувшееся жало скользнуло по
коже, не причинив вреда. Пчела оказалась немного проворнее и немного
опаснее, чем я предполагал. Я испугался и бросил пчелу в дальний угол. А
потом вспомнил, что скоро буду ложиться спать, и понял, что она
обязательно должна будет ужалить меня в темноте, - и я бросился на
тщетные поиски.
Когда я окончательно уверился, что не смогу найти эту пчелу в таких
сумерках, она сама выползла на свет, чтобы я еще раз мог полюбоваться ее
опасной красотой. Я увидел ее - серую, маленькую, беззащитную - и
торопливо наступил на нее башмаком. Пчела с хрустом умерла.
Я стоял и смотрел на темное пятнышко, оставшееся после пчелы, - и
первые секунды радостно сознавал собственную безопасность. Еще было
чуточку жалко погибшую - такую хрупкую и такую доверчивую. А потом
сделалось непереносимо...
Как в жизни...
И я проснулся.
Но сон перешел в явь.
Любовь удалилась.
Пришла беспокойная скука.
 «АФЦА»
Это было такое животное. Наверное, женского рода. Хотя теперь уже
точно никто не помнит. Давно это было. И были у нее длинные ноги и
длинная шея, а уши - как листья. Было это животное с большими зелеными
глазами, длинными ресницами, а на голове росли цветы - ромашки и
васильки, а может, какие-нибудь другие - ведь это было так давно, что
вспомнить трудно, когда именно. По имени это животное звали АФЦА.
Такая она была:

Эта Афца все время игралась в траве и никогда не ходила в темный лес
к волкам и медведям, и поэтому была добрая и веселая, а все смотрели на нее
и тоже становились добрыми и веселыми. И больше от нее ничего не
требовали. Весной всегда хорошо и весело.
А дело было весной, когда дожди уже прошли, а жаркость еще не
наступила, да и про осень никто еще ничего не знал. Однажды Афца игралась
сама с собой, как обычно, когда к ней подошел поросенок по имени ХРЮ.
Этот Хрю и говорит:
- Давай с тобой поиграем, Афца! Что ты все одна, одна да одна
играешь?
- Нет,- говорит наша Афца.- Я с тобой играть не хочу. Ты вон какой
чумазый. Иди умойся!
Поросенок по имени Хрю не обиделся. Он подумал: «И правда! Наша
Афца такая красивая, и на голове тоже - цветы. Таких ни у кого... А я
такой... Пойду умоюсь!» И ушел.
И Афца осталась одна играться в траве.
Поросенок по имени Хрю умылся в самом чистом дальнем ручье и
пошел обратно. Но пока он шел, то весь запылился, потому что у него не
было таких красивых длинных ног как у Афцы. Ножки у него были
коротенькие. К тому же он все время тыкался пятачком в землю - это уж у
него такая привычка была. Поэтому пришел он к Афце снова весь
чумазенький.
 И снова Афца не захотела с ним играть.
Тогда поросенок по имени Хрю говорит:
- Давай, Афца, мы с тобой вместе сходим к самому чистому ручью. Я
там умоюсь, и мы вместе станем играть. Я - весь чистый. И ты - со своими
цветами. Здорово! Правда же?
- Не здорово, - отвечает Афца. - Знаю я этот чистый ручей. Он очень
далеко. И там рядом лес с волками и медведями.
- Ну и что? - удивился поросенок по имени Хрю. - Мы же будем двое!
Но Афца забоялась и не пошла к дальнему ручью рядом с лесом, где
волки и медведи.
И на другой день.
И на третий.
И даже после весны, летом, - она тоже не пош ла...
А потом наступила осень.
Никто не знал, что это такое. Но все почувствовали грустность. И даже
Афца уже никого больше не радовала - так всем стало печально: как она
теперь ни старалась - ну ничего не выходило! Все скучали и даже плакали.
Да и поросенок пропал. Говорили, что он пошел в лес, который рядом с
дальним ручьем, и не вернулся оттуда - потому что один.
А у Афцы вдруг стали желтыми уши, которые были как листья. Но
цветочки на голове еще держались, хотя никого уже не радовали. И так от
этого стало Афце грустно, что она, наконец, решилась сходить к дальнему
ручью - и пошла.
Пока Афца дошла до ручья, уши у нее совсем увяли, и их сорвал
налетевший ветер и дождь, а навстречу ей вышли все волки и медведи. Они
посмотрели на Афцу, но не узнали ее, и осторожно приблизились.
- Это что еще за образина? - спросил Главный Волк.
- Ага! - поддержал его Главный Медведь. - И на голове какой-то ужас.
И взревел испуганно:
- Стрррашный зверррь!
Главный Медведь испугался, потому что привык только к своим
волкам и медведям. Он с ревом убежал в свой лес. А за ним - и все остальные
лесные звери.
Наша Афца удивилась на таких глупых волков. А тут как раз дождик с
ветром кончились, и выглянуло последнее солнце. Афца склонилась к
чистому ручью напиться и там, в тихом зеркале родника, увидела свое
отражение. Сначала она не поняла, что это она сама и есть, и тоже испугалась
- совсем как Главный Медведь. Она отпрыгнула от ручья и сильно тряхнула
головой, - отчего почти все ее ромашки и васильки слетели на землю. Потом
она еще раз осторожно глянула в воду.
- Это я, что ли? - удивилась уже почти что не наша Афца.
Да, это была она. И теперь она не испугалась. Она крикнула:
- Ну и что?!

10
 И подпрыгнула и снова тряхнула своей головой изо всех сил - так,
чтобы последние цветочки слетели. И взревела весело, но по-медвежьи, и
зарычала - и пошла в лес.
И волки прятались в своих логовах, когда слышали ее шаги и голос.
А потом и голос и шаги постепенно пропали.
И пришла зима.

11
 «СКАЗКА О ЗОЛОТОЙ РЫБКЕ»
Над седой равниной моря гордо реял "М ИГ-17"...
Рыбачка Соня вытащила невод, поймала Золотую Рыбку и не
растерялась. Она читала в детстве пушкинские сказки, а над разбитым
стареньким корытом пролила много горьких и недетских слёз, - поэтому
была во всеоружии и пожелала многое чего.
- Не печалься, ступай себе с Богом! - сказала ей Золотая Рыбка. - Так и
быть: всё у тебя сбудется.
Рыбачка Соня возвратилась к дому, —а там уж праздник, потому что
всё сбылось.

Над седой равниной моря грохотал "МИГ-29", черной молнии

подобный...
Рыбачка Соня вытащила невод, поймала снова Золотую Рыбку и
сказала:
- Сбылось, как ты и обещала, всё. Но этого мне оказалось мало,
государыня Рыбка. Теперь, чтобы не докучать тебе по мелочам, придумала я
вот что: ты сделай так, чтобы сбывалось всё, чего бы я потом не пожелала без
тебя. Хорошо?
- Не печалься, ступай себе с Богом! Получишь всё, чего не пожелаешь.

Над седой равниной моря гордо выл "Т-50"...

Рыбачка Соня снова вытащила невод, в котором Золотая Рыбка, и
сказала:
- Всё у меня теперь есть, государыня Рыбка, чего не пожелаю.
- Чего ж тебе надобно, Соня? - удивилась Золотая Рыбка.
- Всё у меня есть, государыня Рыбка, но мне этого мало!
- Чего же ты хочешь? - снова спросила Золотая Рыбка коварно.
- Теперь я хочу, - промолвила Соня беспечно, - хочу, чтобы у других
ничего не стало!
- Хорошо, будь по-твоему, Соня, - ответила ей Золотая Рыбка. - Ступай
себе с Богом!

Над седой равниной моря все пропали самолеты. Океан поднялся и

пошел на сушу волной, а горы стронулись с места и двинулись в долины...
Вот и исполнилось последнее желание рыбачки Сони!

Над седой равниной моря гордо реял птеродактиль...

12
 «ТРОЛЛЕЙБУС»
Я - троллейбус!
Как мне здорово мчаться по городу от остановки до остановки, от
светофора до светофора, пиная асфальт моей дороги подметками всех своих
колес.
А на конечной отдохну - и...
Дух захватывает после долгой стоянки! Несусь вперед в потоке машин,
самый толстый, самый красивый.

А эта женщина - опять у пешеходного перехода, каждое утро, в один и

тот же час. Вы посмотрите: тонкая, крепкая, плотная - как трехфазный ток. А
я - мимо, чуть дыша, у самой бровки. А она - прямо на проезжей части!
Стоит кокетничает: мол, не трамвай, объедешь!
Я умом понимаю: пустое это! А сердце вдруг - перебои! Машины
кругом лай подымают. А что я могу поделать? Она на меня глянет, - у меня
дух захватывает! Про тормоза забываю, про светофор забываю, выкатываю
на самую бровку - и замираю от свистка. А она хохочет - радуется. Чему?
Чему ты радуешься, глупенькая? Что ты понимаешь в жизни? Взялась
бы лучше обеими руками за провода, напружинилась как следует и - вперёд,
вперёд, вперёд! Вон до того светофора, зеленый пока, успеть, успеть, успеть!
А потом - до следующего! И так - до вечера! А утром - снова! И так - всю
жизнь! Это же счастье. Это же здорово.

А тут - снова еду.

Утро. Солнышко. Асфальт, водой политый, сияет, холодит и шуршит.
И вот - на том же месте, в тот же час - она!
Я, понятное дело, к ней - поздороваться, полюбоваться... Хочу к ней, -
а меня в левый ряд несет!
Что такое? Что за чертовщина?
А вот захочу - и поверну направо!
Р-раз! - а сам несусь прямо. Так и проехал мимо - даже ручкой не
сделал.
Разволновался, раздухарился! А вот возьму и заторможу на зеленый -
вот тут, вот здесь, прямо сейчас.
Р-раз! - а сам скорость набираю...
Как же так?
Что происходит?
Будто кто-то во мне сидит и управляет всеми моими движениями.
А вдруг - правда? Вдруг - так оно и есть?!
Н ет... Что за нелепая мысль? Нет, конечно! Вздор...

А кругом - вонючие автомобили коптят синее небо.

Солнце-блин расплывается на мазутной сковородке города.
Вырваться! Бросить всё! Полететь куда глаза глядят!..

13
 Не могу.
Что со мной? Куда несусь? Где остановлюсь?..
Ничего не знаю. Ничего не понимаю в этой жизни.

Думал - свободен. Думал - еду. Думал - куда хочу. Думал, что думаю.
Теперь понял: сюда нельзя, так непринято, здесь не положено; тут
повернуть налево, здесь - направо...
А я сам?..
Лучше не знать ничего. Лучше - в неведении. Лучше - в невежестве.
Ухватился за провода - если позволят - и полетел! Не думая, что это не ты
летишь в свободном желании и радостном сознании, а тебя гонят, тормозят и
пинают в указанном кем-то направлении.
Не-ет, всё! Забыть, забыть, забыть! Не знать, не знать, не знать! Забуду,
забуду, забуду! И...
ПО-ЗА-БЫЛ!
АГА!!!

КА-КОЙ Я ЭНЕРГИЧНЫЙ ПОД СВОИМИ ТОКОПРИЕМНИКАМИ!

КАК РВУСЬ ВПЕРЕД В ПОТОКЕ МАШИН!
ВЫСТАВИВ НАРУЖУ ВСЕ СВОИ ДОСТОИНСТВА!
САМЫЙ ТОЛСТЫЙ, САМЫЙ КРАСИВЫЙ!
БЫСТРЕЕ!
БЫСТРЕЙ!
ЕЩЕ БЫСТРЕЕ!!!
ВОН ДО ТОГО СВЕТОФОРА, ЗЕЛЕНЫЙ ПОКА, УСПЕТЬ, УСПЕТЬ,
УСПЕТЬ!
А ПОТОМ - ДО СЛЕДУЮЩЕГО!
И Т А К -Д О ВЕЧЕРА!
А УТРОМ - СНОВА!
И Т А К -В С Ю ЖИЗНЬ!
ЭТО ЖЕ СЧАСТЬЕ!
ЭТО ЖЕ ЗДОРОВО, А?..

Молчите?
Не верите?

ДА ВЫ ПРОСТО ЗАВИДУЕТЕ МНЕ!

14
 «ХАРМСИАДА»
1. КАК НАШИ ДЕТИ УЧАТСЯ
В одной области начался небывалый снегопад - такое обильное
падение снега, что воздуху и свету не хватило места, и стало трудно и темно
дышать. И все побросали свои вещи и заторопились туда, где побольше
воздуха и света, и скоро дошли до этого места, то есть, до нас, и всё про снег
рассказали и попросили убежища. Но мы подумали, послушали прогноз на
завтра, - но все равно отказали всем этим беженцам, поскольку у нас тоже
могли ожидаться такие же осадки, не смотря на прогноз.
Мало ли что? А вдруг? Самим дышать нечем!
А эти уселись на нашей площади и все поумирали от голода, потому
что не хотели брать то, что мы им давали на дорогу, чтобы они от нас
уходили. Сами виноваты: надо было есть, когда дают!
Из-за этого случая все наши дети теперь очень хорошо кушают и
быстро растут здоровыми...
А РАНЬШЕ БЫЛИ НЕСЛУХАМИ ЗОЛОТУШНЫМИ И ПИТАЛИСЬ
ИЗ РУК ВОН!

2. ТРУДОВАЯ ДИНАСТИЯ
Во-первых, я хочу рассказать про своего сына Андрея Сергеевича,
который был в нашей стране большим начальником - то ли Генеральным
секретарем, то ли кем-то еще, то ли всем сразу, то ли по очереди. Пригласили
мы как-то с матерью к нашему сыну известного во всем мире художника -
портрет с него написать. А надо сказать, что у нашего Андрея Сергеевича не
было левого глаза, правой руки и одной ноги - какой именно, он никому не
хотел говорить, да это и не важно, потому что он все время сидел в своем
кресле, так как с детства был разбит параличом и не мог даже разговаривать,
так и помер, бедняга, в кресле и молчком, и никакого нам с матерью
завещания не оставил, даже политического, - да ему, собственно, и оставлять
было нечего, не нажил, потому что за всю свою жизнь палец о палец не
ударил, одна мать весь воз тянула, и если теперь канун Женского дня, то я бы
хотел ее через вас поздравить; а этот паразит так ничем ине заним
даже политикой! - и я не хочу больше про него говорить. Лучше я вам про
отца родного расскажу! Тот еще похлеще отмочил: он тоже был
Генеральным секретарем...
Тут уже пора сознаться, что у нас в роду всеГенеральным
секретарями были, это у нас наследственное, да вы об этом лучше меня
знаете, это же государственная тайна.
ПОЭТОМУ НИЧЕГО Я ВАМ РАССКАЗЫВАТЬ НЕ БУДУ!
Колбасу есть буду.

15
 3. СТРАШНАЯ ИСТОРИЯ
Как вы думаете, почему Наталья Петровна всегда такая сонная ходит?
А решила она однажды днем поспать, легла на диван - и больше уже никогда
не проснулась. ВОТ ПОЧЕМУ!!!

4. ПРИЗНАК СТАБИЛЬНОСТИ
Каждой зимой весь город Мытищи закатывают асфальтом по самые
крыши, но каждую весну грязь всё равно выходит наружу. Не верите?
ПОЕЗЖАЙТЕ - И САМИ УБЕДИТЕСЬ!

5. ГРУСТНАЯ ИСТОРИЯ
Хотел я вам рассказать историю, как одна девушка полюбила. Это
очень грустная история. Вы будете плакать. Я сам уже плачу - даже
рассказывать ничего не могу...
ВОТ ТАК ИСТОРИЯ!

16
 «БРОСАНИЕ КАРЛИКОВ НА ДАЛЬНОСТЬ»
- ...а насыпана дорожка из угля. Не совсем из угля. Даже совсем не
угля, а из того, что от него остается, когда он прогорает. Забыл, как это
называется. Колючая такая дорожка и скрипучая. Скрип-скрип, хрум-хрум! А
когда дорожка изнашивается, то ее подновляют из худого ведра. Даже чаще,
чем когда изнашивается. Поэтому она и не изнашивается вовсе. Ее просто
расшвыривают частые драчуны, когда принимаются хулиганить... Не надо
больше, не бейте, больно ведь! Надо же, до чего полно кругом всяких
умников! Чуть что - сразу: хулиганы, драчуны! А сами готовы целыми днями
и ночами зудеть по любому поводу, лишь бы их слушали. Доказывать, что
любят. Даже не доказывать, а показывать, какие они умные. А сделать
попросишь - помочь шкаф принести или так просто - сразу и рожа кислая, и
взгляд потух. Знаю я таких. Любят отдыхающим настроение испортить.
Особенно в выходной. А прогоревшая угольная зола - это шлак! А
называется наша дорожка громким словом «бульвар». Хотя, у нас и по
громче называли - Тверской. Так и говорят: ну что, на Тверском? И все
понимают, что это не где-то там, в Москве, а тут, у нас, на поселке. Вот и
стакнулся я с этим умником. Тут, на Тверском. Дотопал до Пятачка, разгреб
снежок на подходящей скамеечке, сел себе и сижу. Окрестные терриконы с
высоты разглядываю и, извиняюсь, близлежащих, то есть гулящих девок
наших. Уже вторую сигарету докуривал, уже уходить собрался, когда этот
рядом опустился - будто места другого не нашел, будто для него тут
чистили! Но я - ничего, стерпел. Молчу, докуриваю. Жду, что дальше будет.
А этот вдруг и говорит - и так это, гад, громко! - мол, не придет она. Я опять
- ноль эмоций. А он тут совсем охамел и дотрагивается до моего плеча. Я аж
вздрогнул - будто током шарахнуло! - от неожиданности, конечно: у нас как-
то не принято друг друга руками трогать. Обнять, там, или в морду - ннна! -
всегда пожалуйста. Но так? Да за кого он меня принимает?! Глянул я на него.
От такого моего взгляда, бывало, стёкла в подъезде вылетали. А он - ничего.
Не заметил даже. И снова: «Она не придет». Ёлы-палы! Догадался я, что это
он ко мне обращается. И мне же про меня сообщение делает. Да так это
многозначительно сообщает, с претензией на всезнайство какое-то - она не
придет! - я аж растерялся и вместо того, чтобы спустить его под откос, взял
да и сказал: «А я и не жду никого». Вот же балда! До чего человека довел: ни
за что, ни про что оправдываться заставил. Ну и раздухарился я тут с досады.
Всегда интересно поговорить с незнакомым человеком. Узнать, что он
думает по тому или другому вопросу. А еще лучше - дать толчок совершенно
новому направлению размышления и вдвоем двигаться и следить, как туго
идет это движение, развивается и вдруг - взлетает неожиданной мыслью!
Одновременно думать - и следить за тем, как это происходит! Только надо
быть искренним - и не задавать собеседнику вопросов, на которые сам ты
уже давно нашел себе ответ. Да и неинтересно это - дурачиться и дурачить
кого бы то ни было. И только я собрался его за грудки схватить, только рукой
шевельнул - сигаретку свою бросил, а он тут и заявляет: мол, сон он
вспомнил, туда-сюда! Бывают такие моменты, будто происходящее теперь

17
уже случалось с вами когда-то. Раньше. Хотя этого никогда не было. Но
почему-то вся обстановка... И свет... И даже расположение предметов... И
звуки... Одним словом - это наверняка бывало и с вами. И даже вот с ним. И
вдруг, как озарение: сон! Это ведь сон! Но не просто. Сны я всегда помню. А
такой, знаете... Такой, который... Который я еще только увижу. В общем, в
будущем! Так мне это представилось. И вот, когда он приснится - то станет
вещим. И мне откроется моя судьба. И тут он с издевкой такой спрашивает,
что, мол, я по этому поводу думаю? Ах, что думаю? А вот что думаю. А вот -
что! И хотел уже его - и уже приподнялся, но вдруг перехотел. Остыл вдруг.
Он тут извинился. Заметил, доходяга, мое взволнованное состояние. А со
мной - не пойму, отчего - приключается легкий приступ страха. Смотрю я на
этого сморчка - и боюсь. И не пойму, чего. Не его же, в самом-то деле! Не
понял, говорю, про твой сон. Он что, наяву, что ли? Тут уже он испугался. Но
потом обрадовался: да-да-да-да! Именно сон и именно наяву! Как это вы
верно, говорит, заметили! Как это здорово у вас получилось! Приятно иметь
дело с простыми людьми! Вы так ясно излагаете самую суть! Давайте
побеседуем о чем-нибудь еще! Тут уже я извинился перед ним: извините,
говорю, а я пожалуй пойду, а вы оставайтесь и сидите тут себе, думайте
сколько душе угодно, а мне тут с вами некогда. И все на «вы», на «вы»,
вежливо, приучил уже, видно, сволочь! А я вспомнил сон, которого не видел;
мне никогда не снился этот сон; теперь дождаться мне бессонной ночи, затем
и дня - и вещим станет он! Ну и что же, спрашиваю, вам такое приснилось -
из вежливости, конечно! А сам уже поднялся. «Какие сны в том смертном
сне приснятся...» Помните из "Гамлета"? Он, конечно, не помнит. К
сожалению. А вот еще мысль пришла. Вы только представьте, что мы живем
в плоскости, в двух измерениях. И даже себя увидеть можем только из
трехмерного пространства: «Ага, вот я какой, оказывается, в виде кляксы!» А
по другому-то никак и не определишь - только со стороны. Теперь про нас,
трехмерных. Чтобы по-настоящему осознать и оценить себя, надо вырваться
из нашей трехразмерности! К сожалению, это делают немногие. Как это
прискорбно! Человек всю жизнь занимается нелюбимым занятием и не знает,
кто он есть на самом деле. Выполняет так называемый долг - только для
того, чтобы в свободное от работы время получать удовольствие. Пусть даже
и от высокого искусства! Ведь это животная жизнь. И мне стыдно перед
такими трудягами. И я по мере сил стараюсь расшевелить их, выбить из
привычной размерности хлеба и зрелищ! Древний Рим. Ревущая толпа на
стадионе. Дешевые обжорки чадят в переулках Вечного города. Сытые
плебеи жаждут острых ощущений. Но есть и трехмерные! Эти уже
разбираются, что вкусней, а что поплоше. Им нет нужды пичкать себя всем
подряд, у них есть выбор, и они его сделают безошибочно. Но существуют
еще и многомерные люди. Это, собственно, люди в настоящем значении
слова. Я даже обиделся и говорю: не понял! Если я болею за «Спартак», то,
говорю, кто же я такой? Он, конечно, тут же подхватился, извиняться начал.
Прямо изизвинялся весь! Просёк свою оплошность. И что это за
многомерные такие, спрашиваю? Высокомерные, что ли? Он тут опять - как

18
 из пулемета: да-да-да-да! Как это у вас снова удачно выразилось! Высоко
мерные, высоко мерные - здорово, черт побери! Ваши определения
гениально точны. Не уходите, прошу вас! Если нужно вино, то я куплю. Есть
деньги. Вот. Берите. Сколько надо? Я вас тут подожду. Или мне с вами
сходить? Нет-нет-нет, я вам доверяю. Вот хмырь! Доверяет он. Чудак на
букву «эм». Я, конечно, не шестерка, но если человек угощает - почему бы и
не сходить? Взял пятерик его, хрен с тобой, выпью. Только без тебя. А когда
уж мы с друганами снова на Пятачке оказались, и у нас собой было, этот
псих там все еще сидел, меня дожидался: как вы долго ходили - а-я-яй, а-я-
яй! - я уже волноваться начал, не случилось ли с вами чего - о-ё-ёй, о-ё-ёй!
Мои ржут - прямо падают. Налили ему, заставили выпить. Вы, конечно,
замечали, как после употребления алкоголя меняются все краски и цвета
мироздания? Я прямо взбесился! А мои-то подначивают, заступаются, хотят
с него бабки содрать. Этим оглоедам только покажи! Схватили - и в магазин,
чтобы до закрытия успеть, а не у Кольки-грузчика брать. Еще не вечер,
успеем еще у него-то. Бога ради, простите за бестактность. И краски, и звуки,
и образы. Они становятся ярче, выразительнее. И даже девушки. Какие
замечательные девушки у нас на поселке! Черт побери, может это и есть
настоящие краски? Надоел он своей простотой офигенно, этот хмырь! А как
много мы делаем ошибок! Вы замечали? Вся жизнь - из одних и тех же
ошибок. Вся - колеблющаяся ошибка. И каждый раз надо прикладывать
усилие, чтобы преодолеть ее, чтобы она не повторилась потом точь в точь,
как теперь. Чтобы изменить ее в будущем. Сегодня я ошибся на столько, а
другой раз - шутишь! - уже не так! Но необходимо усилие. Иначе - круг,
вечное повторение. Колебание ошибок и преодолений. Мы снова
сгоношились, и Хорёк по новой умотал в магазин. А этот и говорит: «Видел
на днях по телевизионному приемнику соревнование по киданию лилипутов
в длину». Пока он умничал, я с ним не спорил, терпел его. Но такого
зверства... А высоту их там не подбрасывали, спрашиваю. Что вы, что вы,
говорит, как можно, живые же люди. А в длину, значит, можно? Тут еще
Балда сунулся: тоже, мол, видел, было такое по телеку. Когда он телек-то
смотрел последний раз? И где? А туда же! Молчал бы лучше!
Представляете, раскачали - и бросили! Раскачали - и бросили! Так и нас.
Раскачивают - и бросают. И мы летим. Но думаем, что это мы сами захотели
- и полетели. И что результат зависит от наших усилий. И мы упираемся,
дрыгаем ножками в воздухе. Но это так, на поверхности. Но можно пойти и
вглубь. Скажем, я задаю вопрос. Или так просто говорю что-то. Например:
«Она не придет!» Ничего особенного, на первый взгляд. Но вы уже в полете,
мысль уже начала движение. Мысль рождает чувства. Чувства приводят к
действиям. Действия рождают новые мысли и чувства. Всё зацикливается. И
самое страшное в этом, что какая-то мысль вообще никуда не может
долететь. Потому что смысл вопроса знаю только я. Или то, что смысла в нем
просто не существует. Вот я вас и забросил. Зачем? А просто так. Ради
интереса. Посмотреть, на сколько у вас терпения хватит. Ну и схватил я тогда
его за грудки. Вали, говорю, отсюда! Приподнял - и бросил. Да зачем сейчас-
то? Отпустите меня! А тут еще Хорёк с бутылкой подоспел. И они с Балдой
кинулись его по бокам долбить лежащего - такое нас всех зло разобрало! И
ведь понимаю, что нельзя, что мокрухой попахивает, что грохнем мы его тут
- а остановиться не могу, лечу как в пропасть. Пусть еще хуже будет, думаю,
пусть! За что наказание такое? Кто это, думаю, меня в полет отправил? Не
этот же дохляк, в самом-то деле! Хорошо, патруль прямо на нас наехал. Спас
от греха. Балда с Хорьком разбежались. А мне уже наплевать было, до фени
всё. Вот нас с ним в отделение и доставили, меня и пострадавшего этого. И
только вопрос еще, кто из нас пострадал больше! Вот там я его и спросил,
чего он хотел-то, чего доставал меня весь день? Что я мог на это ответить,
как вы думаете? Я ведь и сам толком не понимал. Испугаться, что ли, хотел?
Судьбу испытывал? Черт его знает! Тоже - летел, как к краю пропасти: а вот
еще ближе, а вот еще! Дурость какая-то. А мне потом по законам нашим
беззаконным припаяли Тверской чистить от снега да посыпать шлаком
целую неделю. Это же самое натуральное издевательство и нарушение прав,
если разобраться! Это я так сначала думал. А потом, как вышел-то в первый
день с тележкой этой да с ведерком - прямо обомлел: мама родная! Все
кругом блестит в иголках от инея - и деревья, и провода, и столбы. Ёлка
новогодняя, туда-сюда! Солнце через туман розовое. Тени - как глаза синие.
Когда бы еще увидел? Когда внимание обратил? В жизни-то все некогда: то
пьянка, то похмелье. Ни минуты без дела. А тут —и подумать время есть, и
воздухом подышать. Хорошо, ёлы-палы! Вы меня извините, но вот какой
вопрос на ум пришел: тень существует на самом деле или это только
заблуждение на ровном месте? Кто виновник тени - предмет или источник
света? Простите еще раз за бестактность! Но никак не могу перестать эти
вопросы бросать в мир. И может ли сознание излучать свет? И если да, то
куда падает тень от предмета, на который оно направлено? И можно ли
осветить тень? А если воздействовать на тень, последуют ли какие-нибудь
изменения в самом предмете? Или даже в источнике света? А сегодня стою
на Пятачке, созерцаю с наслаждением себя и природу. Последний день.
Тележка шлаком переполнена. Трудовой день впереди. В голову стишки
забытые лезут из школьной программы: «Мороз и солнце, день чудесный...»,
«Шалун уж отморозил пальчик...» Хорошо шалуну, одиноко и непривычно.
И вдруг: «Она не придет!» Меня будто на голову поставили - аж в висках
застучало! Смотрю - он. Стоит улыбается. А мне уже и воздуху не хватает.
Кулаки кровью пухнут. Чувствую, разорву его сейчас. А он еще и навстречу
шагнул... Шагнул я к нему - как к краю пропасти снова приблизился, видел
же его состояние, но шагнул. Схватил он меня, конечно, и на край Пятачка
поволок. Поволок я его, думаю: скину вниз. Еще тот раз хотел. А там у меня
шлаком не посыпано еще было, я ведь не начинал еще. Жалко, что вы там не
начинали, не набросали угля! Да не уголь - шлак это, его еще разбивать надо,
такие там куски попадаются здоровенные! Все равно - жаль: я бы один упал,
всё не такой урон был бы для отца Василия, я ведь лёгонький. Вот так мы оба
и сверзились с горы-то, так вас и зашибли, любезный вы наш и
многострадальный отец Василий. А ты правда, что ли, поп? Настоящий?

20
Ёлы-палы, чувакам скажу - ни за что не поверят! И как у вас нога, отец
Василий, не полегчало? Спасибо Верочке нашей, дети мои,
железнодорожнице! Слава Богу, все хорошо. И тепло тут у нее, в будке, и
чаем-то она нас угощает, и «скорую» вызвала, и на ногу повязку тугую
наложила. Где сама-то? Не слышу ее. Вышла? На шлагбауме? С Божьей
помощью да с ее-то золотыми руками и сердцем недуг телесный отступает.
Всякому Вера в сердце своем место найдет, всякого словом и делом ободрит,
храни ее Господи, рабу Твою! Ну да, найдет. Особенно в сердце - у нее там
целое общежитие мужское для двенадцатой шахты! Ладно вам телепаться!
Что ладно, что ладно? Умный больно! Мало мы тебя валяли? Мало! Хотите -
еще поваляйте. А пошел ты ... Недуг телесный, дети мои, отступил, но душе
легче не становится. А что так, дед? А так! Вы-то передо мной как на духу
историю вашу рассказали. Мне даже поначалу-то показалось, один человек
говорит - так ваши голоса похожи. Да и уныние души вашей. Вот, думаю,
человечище - напополам человеческим своим раздираем! Скажу и я вам как
на духу. Вы не смотрите, что глазами слеп я. слух-то у меня, что зрение ваше.
Издалека слышал, как вы под гору-то катились. Увернуться от вас мог бы
очень даже. Я ведь по дорожке этой пешеходной вдоль полотна
железнодорожного лет уж пять и зим хожу, как приход оставил. Оставил по
болезни глаз. Тут у дочки младшенькой поселился. И прогулку себе эту тут
затеял. Да не только прогулкой этот путь для меня сделался. Господи, прости
меня, раба Твоего! Я ведь шествовал тут - к переезду и обратно - как службу
в храме нес! Мог я от вас увернуться, мог. Мог - да не захотел! Не захотел
размеренности службы своей нарушить. А последнее время служба эта была
чуть ли не в Чертогах Самого Господа нашего Иисуса Христа! Совсем из ума
выжил на старости-то лет! Облаками шествовал. Грех-то какой! Фантазии
буйство. Стыд и срам. И упал на меня перст Божий - в образе вашем.
Отверзлись очи. Радость и горе! И увидел себя и падение свое во всех
смыслах. И возрадовался, что увидел, и оделся печалью, что пал так низко.
Прахом лежал у полотна дороги, смерть на себя призывая. Но не дал
Господь. Отнесли в будку эту вы меня. Его воля. Терпеть повелел теперь,
значит. Летал в мыслях аки ангел небесный, а упал на землю, как мешок с
говном. Прости Господи, раба Твоего грешного! Неисповедимы пути Твои,
Господи, и раб я, и уродец, и карлик, тобою брошенный во испытание,
следую путем Твоим безропотно и терпеливо... Ну что, мужики падшие,
готовы? Поторапливайтесь! «Скорая» за отцом нашим Василием пожаловала.
Ага! Не очень-то эта «скорая» на помощь торопилась!
Напоенные чаем и заботой железнодорожной женщины Веры, все
тепло попрощались на морозном воздухе - и разошлись, оставшись каждый
на путях своих, в самом начале и навсегда.
(1990 г., Мытищи)

21
 «НА БОЛОТЕ»
(Первому и последнему президенту СССР и всем другим капитанам)
Я последний глоток из помойного сделал ведра. Вместе с солнцем
гляжу равнодушно в замшелую палубу. Вся команда меня обманула и
бросила.
Вон другие - уходят свои бороздить океаны, а на желтом болоте мой
зеленый от грусти фрегат тихо тонет, даже тряпочки вымпелов не
шевельнутся от грязи.
Вот одна паутинка дрожит, серебрится, зацепилась откуда-то, к берегу
тянет, затянуться трясиною нам с кораблем не дает. Хочется что-то по этому
поводу спеть, но ведь нет уже голоса, и поет эту песню другой и счастливый:
«Ну и дела! Солнечным августом запросто держит земля мой издохший
фрегат лишь одной паутинкой осенней!»
А мне что же делать тогда, когда предали все, безголосому?
Вот что!
Придется тебе, капитан, без корабля потонуть - одному! Как ни
противно - а надо.
Воздух густеет и превращается в воду. Я боюсь поперхнуться,
стараюсь почти не дышать. Но ведь я же не рыба, и жабры мои никуда не
годятся - видно, нет их совсем. Но я все же...
Обманным путем...
Еле-еле...
Вдыхаю чуть-чуть этот воздух.
Еще и еще...
Привыкаю!
И так - погружаюсь...
Как в море...
И не замечаю, что уже потонул в самом деле, переполненный до языка
этой желтой болотной водой.
(19-27 авг. 1991, Одесса)

22
 «ПАРИЛКА № 2»
(Инфернально-банная баллада, рассказанная Порфирием Лавровым
Неунывающим в большой парной Перловских бань ранней весной 1992 года)

Чумазый чёрт из преисподних бань

в парилке гнусной поддавал из пекла,
а мы рядком сидели, замерзая,
- Прокопыча уже пробил озноб,
бедняга даже носом хлюпать начал,
- такой там из дверей тянул сквозняк.
Закралась, видно, адская ошибка
терзать нас этой «мукой» - смех и грех!
- но чёрт старался, раздувая жар...

Уже накрыл от пекла свой конец

мохнатой шапкой боевой чеченец,
застреленный в московском кабаке
(за дело, видно, раз сюда попал);
уже пополз к двери на четвереньках
(угробленный на днях своим сынком)
дедуля-грешник, прикрывая плешь,
желая окунуться с головой
в бассейн чистилища, сбежав до срока;
кто уши закрывал, кто рот и нос,
а кто-то прятал пальцы,
- потеплело!

А мы сидели и не суетились,
и адский пламень не мешал нисколько
ни воздухом дышать с закруткой мятной
(полок мы занимали самый верхний),
ни наслаждаться простотой беседы:
«Поддай ещё, нечистый!»
- «Может, хватит?
За "скорой" вам никто не побежит!»
- «Не видишь, человека мучит насморк?»
- «Да ну вас! Угоришь тут, к чёрту, с вами!»
- «Мы что-то не поймём тебя, рогатый:
об нас печёшься ты, лукавец, или
боишься сам попасться чёрту в лапы?
Мы только что из Баренцева моря
водицы ледовитой нахлебались,
пока тонули вместе с ледоколом.
Наяривай, хромой, и не перечь!»

23
Тут понял наш чертяка всю нелепость
приказанной загробной процедуры:
она над нами власти не имела!
Он выбился из сил, вздувая жар,
а тут ещё Прокопыч зачихал
- да так, что чуть не загасил всё пекло,
- и бес заплакал:
«Что за наказанье!
Не знаю, что и делать, как мне быть:
приказ обратной силы не имеет!»
И в пекле начал снова шуровать.

Он так старался, бедный банщик наш,

что боцман крякнул и поднялся первым,
а тут и мы взялись ему на помощь,
всех лишних попросили за порог
и коллективом вымыли парную,
немытую от сотворенья мира,
всю грязь и воду ловко удалили,
проветрив, просушили помещенье,
законопатили и дверь оббили;
когда же стало чисто и светло,
сказали чёрту:
«Можешь продолжать!»
- и вышли из парилки подышать
в чистилище...

...а там уже сидели,

прошедши наши адские круги,
отбеленные грешники по лавкам.
Мы с огорчением увидели людей,
убитых смертью и попавших в ад,
которые в чистилище просторном
хлестали водку из больших стаканов
и запивали водку тёплым пивом.
Мы наблюдали, как такое пойло
- сильнее пара, круче преисподней!
- бедняг варило и валило набок.

Я понимаю: после очищенья

приятно снова грязи нахлебаться,
- так, чтоб понять, как много было места
в душе погибшей и убитом теле,
нечуткого до бани ни к чему.
Но разве и без этого неясно

24
- пока не затошнит! - что есть желудок?
К чему нужны излишества такие?

Так и они, бедняги!

Каждой клеткой
они вновь торопились хапнуть больше
и одурманиться, как будто можно
- хоть бы и так! - но обмануть себя,
а, может, Смерть, как раньше Жизнь, бывало,
надрать таким сомнительным макаром.

Я не сужу, - я их судить не вправе.

Судья им - Бог. Мне только очень жаль,
что все они такими же остались,
как будто не прожили целой жизни,
и смерть их ничему не научила!

А что же мы? А мы - опять в парилку!

(Она уже нам как родная стала.)
И чёрт поддал! И адский пар повеял,
как будто сто иголок пихты в глаз,
остатки ледовитого кошмара
вгоняя внутрь остуженного тела,
и в нас столкнулись Арктика и зной,
взрываясь от восторга встречи паром!
(Мы тоже хохотали от восторга,
когда пылала дружно наша кожа,
надетая на ледяной скелет.)

Перегреваться - всем! - небезопасно.

И мы прошли в чистилище из ада,
как новые прокатным станом рельсы,
и прыгнули в бассейн - как будто бомбы!
(Вода в бассейне вздулась, закипела
- и испарилась вся под потолок.)

Вот так и бродим мы туда-обратно,

такая уж нам выпала судьба:
из-за ошибки чьей-то не попасть,
не вырваться и не найти дорогу
до райских кущ - никак и никогда!

Сказать по правде, нам и так неплохо:

в чистилище остынем - в ад идём.
«Ну, где ты, чёрт? Давай поддай!» - кричим

25
и под рукоплесканье и шлепки
и поцелуи веников загробных
- «Да дверь плотней закрой! да квас возьми!
да не греми копытом - полезай!»
- с чумазым чёртом вечность коротаем
и вам желаем - вместе с лёгким паром,
хорошим другом и парилкой чистой
- пройти всю вашу Жизнь и вашу Вечность
до долгожданно-Страшного Суда!
А там посмотрим...

26
 БЕРЕГ ЧУВСТВА МОЕГО
(Одноактная пьеса

Действующие лица:

ОН и ОНА - мужчина и женщина, наши современники

ПОНТИЙ ПИЛАТ - прокуратор Иудеи и префект
КАЙФА - первосвященник Иерусалимского храма, глава синедриона
СИМОН КИРИНЕЯНИН - крестьянин
АНДРЕЙ - его сын
ИИСУС - проповедник из Галилеи
ЦЕНТУРИОН
ЛЕГИОНЕР
ПЕРЕОДЕТЫЙ РИМСКИЙ ВОИН
ГОРОЖАНКА
САТАНА

Необходимое пояснение: эту пьесу могут играть двое актёров -

мужчина и женщина.
Роли распределяются следующим возможным образом:
женщина - ОНА, ПИЛАТ, АНДРЕЙ, ИИСУС, ЛЕГИОНЕР,
ГОРОЖАНКА, САТАНА;
мужчина - ОН, КАЙФА, СИМОН, ЦЕНТУРИОН, ПЕРЕОДЕТЫЙ
РИМСКИЙ ВОИН.

Сцена 1. ОН и ОНА

ОН и ОНА. Они лежат в кровати. Полумрак. Тишина. Целая минута

тишины !

ОН: - О Господи, больше не могу!

Вспыхивает яркий свет. ОН поднимается и начинает ходить по сцене.

ОНА сидит в постели, держит на коленях книгу.

ОН: - Не могу! Всё! Хватит! Это уже становится глупо.

ОНА (по книге): - "В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была
безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою..."
ОН (останавливаясь): - Почему?! Ну почему: «сотворил небо и
землю»? Зачем? Глупо и никому не нужно! Теперь люди, которых волнуют
эти вопросы, по театрам не бегают. Они идут в церковь.
ОНА: - А тебе прошлый раз помогло.
ОН: - При чём тут я? Я-то тут при чём?! Подумай о зрителях!

27
 ОНА: - Мне кажется...
ОН: - Их не интересует, что тебе кажется!
ОНА: - Ты прав. Но зачем так волноваться?
ОН: - Стыдно! Мне - стыдно. Стыдно и больно!
ОНА: - Мужчины всё время преувеличивают. Они никогда не умели
переносить боль. Прошу тебя! Разыграем эту пьесу ещё один раз. Вот
увидишь: тебе сразу станет легче.
ОН: - Станет?
ОНА: - Хочешь, я буду Понтием Пилатом? Хочешь? Прошлый раз был
ты, а теперь буду я. Пожалуйста! Давай попробуем ещё раз! Как там у Пилата
начиналось?
ОН (машет рукой): - Что мы можем, женщина?
ОНА: - Мы же артисты! Мы можем всё!
ОН: - Артисты! Всё можем! Ну и что? Всё равно умрём - артисты,
баптисты, атеисты... каратисты, особисты, финансисты - все! А зачем? За
аплодисменты? Ради куска хлеба? Я умирать не хочу, а моё тело умирает.
Когда я думаю об этом, мне ничего не хочется начинать.
ОНА: - Глупенький! Мы умирали уже столько раз, что больше не
умрём никогда.

ОНА говорит в зал:

А когда всё-таки умрём, то даже не заметим этого.

ОН: - О Господи, когда это всё кончится?!
ОНА: - Скоро! Сейчас мы снова разыграем спектакль, и ты
успокоишься. Тебе станет хорошо. Ну? Как там у Пилата?
ОН: - Как! Не помню! Погоди... «Я стоял на мраморной площадке...»
ОНА: - Всё! Не надо, я сама... «Я стоял на мраморной площадке...»
Подай мне мраморную площадку, пожалуйста!

ОНА встаёт с постели, босая и простоволосая, в длинной белой

сорочке. Он подаёт ей коврик. Она становится на него. Меняется
освещение. Теперь ОНА - Понтий ПИЛА Т.

Сцена 2. ПОНТИЙ ПИЛАТ и КАЙФА

ПИЛАТ (е зал): - Я стоял на мраморной площадке, под пёстрым
тентом, а передо мной клубились под убийственным в эту весну солнцем
неприятные лица членов синедриона - жрецы и просто богатеи из местных, -
томились чувством собственной вины, раскаянием, страхом и крепким
солнцепёком, а я стоял в тени, босыми ступнями на прохладном мраморе, без
сандалий и головного убора, этих жалких символов свободного человека - я
давно наплевал на всякие рабские условности! - потому что ХОТЕЛ ТАК, я,
Понтий Пилат, прокуратор Иудеи и префект, - и я объяснял этим ублюдкам
на пальцах и в который уже раз (но, по всему видно, без пользы), что (для
острастки) примерное публичное наказание невиновных хоть и заключает в

28
себе долю несправедливости (являясь злом для этих несчастных), но, тем не
менее, возмещается неизмеримо большей общественной пользой (на что и
указывают соответствующие положения определенного закона).

Пилат обращается к Кайфе и повышает голос:

А вы заступаетесь за бунтовщика из Галилеи! Хотя всем известно, что
в этой провинции не бунтует только Ирод Антиппа, её тетрарх, а все
остальные, от младенца до старухи - мерзавцы и отъявленные бунтовщики.
Вы заступаетесь за бунтовщика! Хотя сами же схватили его и передали в мои
руки. Для чего? Чтобы я - что? Осыпал его милостями? Представил сенату?
Даровал римское гражданство? Где же логика? Говори, жрец!
КАЙФА: - Произошла ошибка, всемилостивейший!
ПИЛАТ: - Да, и непоправимая.
КАЙФА: - Нас принудили взять его. Мы не могли не сделать этого.
ПИЛАТ: - Что ты замолчал, первосвященник? Говори! Я разрешаю и
приказываю тебе.
КАЙФА: - Один человек... Ты знаешь, о ком я говорю... Он сказал
нам, что префектура знает о его намерении выдать нам Иисуса из Галилеи...
Ты знаешь, о ком я говорю?
ПИЛАТ: - С чего ты взял, что я знаю, о ком ты говоришь? Среди вас
много преданных императору людей. И что? Что тебя смущает? Что там ещё
болтал этот «один человек»?
КАЙФА: - Он намекнул нам, что ты лично интересуешься ходом этого
дела и даже сам просил...
ПИЛАТ: - Что-о?! Замолчи, несчастный! С огнем играешь,
первосвященник!
КАЙФА: - Именно по этому доносу м ы ...
ПИЛАТ: - Это был не донос, а проявленье бдительности!
КАЙФА: - На всё воля Божья, но мы говорили с арестованным, и он
произвёл благоприятное впечатление на нас. Он не бунтовщик.
ПИЛАТ: - Тем хуже для вас!

Говорит в зал:

Совсем распустились и обнаглели! Да, я сам направил эту собаку Иуду

с доносом в синедрион и даже заплатил ему; я хотел, чтобы они арестовали
самого безвинного, на мой взгляд, человека, - им оказался проповедник по
имени Иисус; я был уверен, что они сами отпустят его на волю, а я уличу их
в измене и прижму так, что они больше пикнуть не смогут в метрополию о
моей - якобы! - жестокости. ДА, Я ХОТЕЛ ЭТОГО! Но они взяли его, потом
струсили и передали мне. Иуда должен поплатиться за свою излишнюю
болтливость: он НАВЕРНОЕ повесит себя САМ на каком-нибудь
ПРОКЛЯТОМ дереве. Хитрая лиса, этот первосвященник. Но он не знает
Понтия Пилата! Интересно, что он еще придумал?

29
 Пилат поворачивается к Кайфе.

КАЙФА: - Всемилостивейший! Скоро праздник Пасхи. По обычаю в

этот день можно отпустить одного из приговоренных к смерти. Мы бы
хотели, чтобы это был Иисус из Галилеи.
ПИЛАТ : - А кто вам сказал, что я приговорил его к смерти?
КАЙФА: - Но ведь это так. И по нашему древнему обычаю...
ПИЛАТ: - Молча-ать!!!

Говорит в зал:

Я притворился, что очень сильно разгневан.

Он снова смотрит на Кайфу и говорит:

По какому обычаю?! Советую забыть это слово! Вы живёте в

провинции Римской империи, подчиняетесь её законам и все - слышите?! -
все вы принадлежите императору Тиберию! И если вы еще живы и не
проданы, то в этом заслуга только нашей милости.
КАЙФА: - Конечно, конечно! Только ты, всемилостивейший, волен в
этих краях распоряжаться свободой и жизнью. Только ты, римский
гражданин, можешь здесь приговаривать к смерти. Больше никто. Мы законы
уважаем. Но дай же нам право на помилование.
ПИЛАТ (в зал): - Хитрость его беспредельна! Вьётся, как уж на
сковородке, хочет спасти свою шкуру. Доносы на меня слать в Рим у него
смелости хватало.

Оборачивается к первосвященнику и восклицает:

Как?! Ты, жрец, хочешь занять место моей головы?! Когда свою
собственную не волен удержать на шее?! Да знаешь ли ты, наглейший, что
это прямое оскорбление величия римского народа? И за это по закону я
должен тебя...

Говорит в зал:

Если не удался первый вариант, попробую второй; казнь проповедника

из Галилеи вызовет массовые беспорядки, ответственность за которые падёт
на синедрион; бунт будет жестоко подавлен, а синедрион - примерно
наказан, и первым должен пострадать его глава, первосвященник Кайфа.
Пора приструнить доносчика!

Обращается к Кайфе:

30
 Отменить мой приговор не может никто! И благодари своего бога за
мою милость к тебе, наинаглейший.
КАЙФА: - Милостивейший префект! Нам, как и тебе, не нужны новые
волнения в народе. А он стекается стремительно по случаю праздника.
Может не оказаться достаточно веской причины, которой мы сможем
оправдать сборище и последствия, когда состоится казнь.
ПИЛАТ (в зал, радостно)'. - Хитрец перехитрил себя! Для этого и
подготовлен третий вариант. Я подаю условный знак для стражи у ворот...

Подаёт условный знак и обращается к Кайфе:

Ты вздумал угрожать мне, иудей?!

КАЙФА: - Ты неправильно истолковал мои слова, прокуратор! Дело в
том, что ответственность снова целиком ляжет на нас одних.
ПИЛАТ: - И правильно ляжет! Хотя... Дай подумать... Праздник.
Казнь. Но ведь это неплохое развлечение для толпы - казнь. Впрочем, вам
этого не понять, варварам. Сколько еще понадобится времени, чтобы
приобщить вас к культуре!
КАЙФА (в зал): - Префект разглагольствует о варварах, а я стою на
солнцепёке - я, Кайфа, первосвященник иерусалимского храма, глава
синедриона! - стою и жду решения этого ублюдка с красномясой рожей.
Господи, до чего довел ты царство избранного тобой народа, бешеным псам
отдал нас всех на поругание...
ПИЛАТ : - Как прокуратор, я должен прислушиваться к мнению главы
самоуправления своей провинции. Я подумал над твоими мудрыми словами,
жрец. Ты оказался прав на этот раз: казнь действительно НЕЛЬЗЯ проводить
в праздник. Согласно твоему совету я, как префект, принял решение: данной
мне императором Тиберием и моим великим римским народом властью я
отменяю назначенную на завтра казнь...

Он держит паузу и произносит:

...и объявляю, что казнь бунтовщика из Галилеи по имени Иисус,

СОСТОИТСЯ СЕГОДНЯ - И НЕМЕДЛЕННО!
КАЙФА: - Н о ... Недовольные...
ПИЛАТ: - Недовольных не будет! Мне слышится какой-то шум за
оградой. По-моему, там кричат твои соплеменники. Прислушайся, что
именно кричат эти недовольные!

Сцена 3. ГОРОЖАНКА и ПЕРЕОДЕТЫЙ РИМСКИЙ ВОИН

ГОРОЖАНКА (в зал): - А что мы могли кричать? Что велели, то и
кричали: «Распни его!» И обзывали галилейца последними словами. Не
задарма же мы это делали! Не зря же здесь шныряли переодетые римские
воины и поили нас неразбавленным винцом и угощали лепёшками!

31
 Поворачивается к переодетому легионеру:

Ну-ка, голубок, плесни еще! Что, не понимаешь по-нашему? Ничего,

послужишь - выучишься. Вот сюда, в мою кружку!

ПЕРЕОДЕТЫЙ РИМСКИЙ ВОИН наливает ГОРОЖАНКЕ из кувшина.

Еще! Вот так. Будь здоров, приятель, вместе с твоим щедрым хозяином
префектом! Распять!!! Распни его, или я сама проломлю его поганую башку!
Живым до Голгофы не дойдёт! Распять!!!

Сцена 4. ПИЛАТ и КАЙФА

ПИЛАТ {радостно): - Ну что? Вот тебе и недовольные!
КАЙФА ( с подозрительностью ) : - Что-то быстро ты приготовился к
казни, прокуратор!

Сцена 5. ПИЛАТ и ЦЕНТУРИОН

ПИЛАТ (тоном приказа): - Центурион! Выводи!
ЦЕНТУРИОЩв зал)'. - Пленника им выводи! По самой по жаре. Нет бы
до вечера подождать. Всё равно провисят дня два, пока подохнут. И ведь
пешком! Сам приказал: только пешком. Специально, что ли - солдат
помучить и народ подразнить?

Оборачивается к Пилату:

Кого выводить-то? Там с этим еще пятеро. Или одного его?

ПИЛАТ : - Двоих ещё возьми. Для компании...

Сцена 6. СИМОН и его сын АНДРЕЙ

СИМОН (е зал)\ - Шли мы себе с поля и ни о чем не подозревали -
сыновья мои (Андрей и Руф) и я, Симон Киринеянин. Руф всю дорогу молчал
и отставал, а Андрей раздражал меня от самого колодца восторгом своим по
очередному проповеднику-шарлатану, о котором наслушался от своих
дружков. Они называли его ни много, ни мало Христом, то есть, по-нашему,
мессией, посланцем Божьим, но сами его тоже не видели, а только слышали о
нём от других. Простодушные! Готовы пойти за любым, кто позовёт - хоть
куда, лишь бы за поводок уцепиться; куда-нибудь - лишь бы отсюда! Один
недавно обещал провести по дну реки - не провёл. Другой звал на гору
общаться с Богом - не получилось. Третий - вообще договорился! - призывал
из Иерусалима прогнать всех римлян... Дети мои, берите пример с вашего
отца: никто не своротит меня с пути, не разобьёт в душе моей заповеди,
НИКОГДА И НИ ЗА КЕМ Я НЕ БУДУ ПЛЕСТИСЬ ХВОСТОМ!

Обращается к АНДРЕЮ:
 Видал я таких мессий, Андрей! Плачевно кончили они свой путь.
Плохо было и тем, кто шёл за ними. Не гонитесь за новыми. Всё преходяще в
этом мире, и всё уже было.
АНДРЕИ (с жаром): - Но этот - другой! Даже тот, кто слушал только
его слушателей, рождался заново. Говорят, он открывается так, как можно
его видеть: великим он открылся как великий, малым - как малый, ангелам он
открылся как ангел, людям - как человек.
СИМОН: - Говорю тебе: доверчивых ищут ловцы для своих бесчестных
дел. Остерегись, Андрей!

Говорит в зал:

Так говоря, подошли мы к претории, - потому что была она по дороге

от поля нашего к дому, - и увидели толпу. Что-то происходило там -
наверняка уж ничего хорошего! - и мы прошли бы мимо, - если бы была
другая дорога - или даже повернули назад - и ничего в этом зазорного не
было бы, потому что все знают, чем кончаются последнее время такие
неожиданные встречи, - но не смогли ни пройти, ни повернуть...

Сцена 7. СИМОН и ЛЕГИОНЕР

ЛЕГИОНЕР: - Эй ты, богатырь с мотыгой, стой! Кто ты? Как зовут?
Молчать! Именем императора Тиберия! Вот бревно. Бери и следуй за нами!
Живо!
СИМОН (в зал): - И не поспоришь, «Именем императора...». Дело
государственное - хоть и бревно. Управлюсь, не велика тяжесть для меня.
Идите, дети, домой. Мать пусть без меня на стол не накрывает. А сами не
беспокойтесь, нечего вам мешаться в это деревянное дело...

Симон берёт бревно и идёт.

ЛЕГИОНЕР: - Смотри не надорвись, пока до Голгофы дотопаешь,

богатырь!
СИМОН (останавливаясь): - Господи, до Голгофы!

Сцена 8. ЦЕНТУРИОН и ЛЕГИОНЕР

ЦЕНТУРИОН: - Что встал?! Эй, кто-нибудь! Дай ему бича для разгону!
ЛЕГИОНЕР: Да он, видно, решил, что мы этот столб цветами украшать
будем к ихнему празднику! Что с него взять, центурион? Обыкновенный
крот! Ему бы только землю ковырять.
ЦЕНТУРИОН: - Хватит болтать как базарная муха! Подтянись!
ЛЕГИОНЕР (в зал): - Ну и зверь этот новый центурион! Непременно
облаять надо, власть показать. А сам-то - совсем недавно солдатскую лямку
тянул, как все! Зверством своим возвысился. А Понтий Пилат, прокуратор?

зз
Солдат собственноручно мордует, невиновных казнит, людей ненавидит за
просто так, потому что живые!
ЦЕНТУРИОН (в зал)\ - Ну и солдатня мне досталась! Того и гляди -
меч в спину воткнут и потом свалят на беспорядки и смуту. Хотя и
настоящих бунтовщиков достаточно. Да их разве поймаешь? Кусают, как
слепни. Собрать бы их в кучу - да ударить один раз, но уж как следует, без
пощады. Хоть бы и на этот их праздник. Правильно рассудил наш Пилат! Ты
гляди, как беснуются!

Кричит в зал:

Эй ты, потише! Брось камень! Ах ты, ублюдок! Что делаешь?!

Сцена 9. СИМОН и ИИСУС

Здоровенный камень попадает в бревно, которое несёт Симон.

СИМОН {удивлённо): - Что тут происходит? Совсем озверели люди!

Кого это собираются казнить? Вот этого доходягу? И его называют
бунтовщиком и смутьяном? Ну и жарища сегодня! О прохлада, благодать
ночи!
ИИСУС: - Сон - единственная благодать ночи!
СИМОН (в зал): - Кто это говорит? Неужели этот худенький
бунтовщик, что идёт впереди меня?
ИИСУС: - Все, теперь спящие - счастливы!
СИМОН (в зал): - Ну да! Может и счастлив какой бездельник, только
нам ни днём, ни ночью спать некогда.
ИИСУС: - Счастливы и те, кто еще не родился...
СИМОН: - Правильно: с чего бы им страдать?
ИИСУС: - . . .и кто уже ум ер...
СИМОН: - Верно: отмучились, бедолаги!
ИИСУС: - ...и кто не родится никогда!
СИМОН: - А эти-то кто такие?
ИИСУС: - Счастливы все, кто не бодрствует этой длинной холодной
ночью.
СИМОН (в зал): - Шутник! Идет на мученическую смерть - и шутит.
Совсем повредился разумом от жары.

Обращается к Иисусу:

Разве теперь ночь, несчастный?

ИИСУС: - Долгая холодная ночь на земле. Кто не спит - тот боится.
Кто боится - тот пугает. Кто боится и пугает - тот зверь, а не человек. Он
бежит от огня, протянутого ему для тепла и света. Звери! Звери! Ночь! Ночь!

34
 СИМОН (в зал): - Смотри-ка: заплакал! Страшно умирать, понятное
дело, особенно таким долгим способом - на столбе с перекладиной для
сидения!
ИИСУС: - Под столбом всё-таки легче, чем на столбе, правда, Симон?
СИМОН (в зал): - Это уж точно!

Обращается к Иисусу :

Не знаю.
ИИСУС (Симону): - Узнаешь.

Добавляет тихо и печально:

Ночь, ночь! Звери, звери!

И снова Симону:

Разве не томишься ты холодным страхом за детей своих, Симон? Разве

не жаждет сын твой Андрей тепла и света?
СИМОН (в зал): - Откуда он знает про меня и моих детей? Кто он?
ИИСУС (торжественно): - Способный услышать — заговорит!
Способный увидеть - засияет сам!
К слепым и глухим стучал я, чтобы найти светлых и горячих.
Одни - томятся и ждут. Другие хотят сами светить и согревать; они
зажигают себя, но озаряют лишь мокрые стены подвала, переполненного
слепыми узниками. Слепые не видят их света и только чуют запах палёного.
Третьи придумывают СЕБЕ неправедный огонь - ложный, чтобы осветить
действительную тьму, но вполне пригодный, чтобы хоть как-то успокоить их
мятущиеся убогие души. Они называют это РЕЛИГИЯ, ПОЛИТИКА,
МОРАЛЬ, КУЛЬТУРА. Этот огонь ослепляет и сжигает всё вокруг.
МОИ слова - для МОИХ!
Я говорю теперь каждому, у кого в сердце есть уши и глаза. Для них я
рассыпаю мои алмазы!
Когда я высыпал эту пищу перед ДРУГИМИ, они кинулись жрать мои
драгоценные камни, обломали себе зубы и набросились на меня и чуть не
растерзали. Тогда я украсил алмазами изысканную пищу и подал им на
красивых блюдах, но и тут они не отличили и снова пострадали, потому что
ели всё подряд. И тогда я набрал самых нечистых отбросов и помоев и кинул
им вместе со своими алмазами, и вот тут они ОТЛИЧИЛИ алмазы и
отринули их с негодованием, и стали жрать помои! С тех пор голодным
собакам бросал я кости, а жадным свиньям - жёлуди, и они глодали и жрали -
и называли меня своим Богом!
Эти твёрдые не по зубам алмазы - слова об ИСТИНЕ.
МОИ люди находят их даже в нечистотах и умеют добыть! Угрюмая и
студёная ночь не клонит их в сон, темнота не томит, а если и засыпают они

35
иногда, то не от страха перед чёрным миром, но лишь от усталости и чтобы
восстановить силы к труду, и заботятся они только о здоровье своего ОГНЯ.
ДРУГИЕ тоже, случается, не спят по ночам - и умирают от медленного
страха, не принимая чужого света, даже если видят его, и заботятся только о
здоровье своего живота, боясь умереть, хотя и не родились ещё на самом
деле!
СИМОН (тревожно): - Да кто ты такой? И что значат слова твои?
ИИСУС: - Неси мой столб, Симон. Он и твой тоже.
Я говорю об истинном свете, который внутри, об ИСКРЕ БОЖЬЕЙ. И
если он есть у человека, то освещает весь мир. А если нет его - то тьма и
холод! Тот, у которого только тело и душа, но нет света и духа, есть
животное в облике человека. А в ком ИСКРА БОЖЬЯ - тот человек.
СИМОН (удивлённо): - Зачем же ты ЗДЕСЬ, человек, на этом пути
страдания и унижения?
ИИСУС: - В смраде и грязи есть светлые души, как и среди тех, кто
натирается благовониями, - различны они богатством и красотой лица, но
сходны по свету и огню горящему. Все находят друг друга. И свиньи тоже.
Они толкутся у СВОЕГО корыта. Теперь время и власть СВИНЕЙ. Поэтому я
- на ЭТОЙ дороге. И ты - вместе со мной.
СИМОН: - Но откуда взял ты, что я не червь навозный? Ведь я несу на
себе твою смерть. На злое дело соблазнили меня сильные мира.
ИИСУС: - Не переживай, Симон! Каждый несёт свою гибель в себе
самом, а не на своих плечах. И своё спасение - тоже! Поэтому и хорошие
нехороши, и плохие не плохи, и жизнь не жизнь, и смерть не смерть. И
каждый будет разорван в основе своей, но те, в ком ИСКРА БОЖЬЯ, не
разорвутся и пребудут вечно, потому что они зрячие и в них - СВЕТ, а свет
разорвать нельзя. И если приходит свет во тьму, то зрячий увидит свет, а тот,
кто слеп, останется во тьме!
СИМОН: - Зрячие увидят и спасутся, а слепые останутся?
ИИСУС: - Останутся и будут жрать свои жёлуди!
СИМОН: - Но это же несправедливо.
ИИСУС: - Свиньи, даже если они не понимают, что они свиньи, всё-
таки жрут своё. О какой справедливости ты говоришь? О той
справедливости, когда они станут пичкать тебя желудями? Не будешь же ты
есть их жёлуди!
Ведь они говорят, что умрут сначала, а потом воскреснут. Это коварное
заблуждение! Если сначала не получат свет в ИСКРЕ БОЖЬЕЙ, будучи еще
живыми, когда умрут - не получат ничего!
СИМОН: - Но как обрести этот БОЖИЙ ДАР? Может быть, совершая
одни поступки и не совершая другие?
ИИСУС: - Воля бессильна здесь и дела тщетны...

Сцена 10. СИМОН (один)

СИМОН (в зал): - Я больше не вижу перед собой эту согбенную спину,
а ведь мы уже подошли к Голгофе! Но с кем же я тогда беседовал весь этот
длинный путь? С. самим собой? Но ведь это я и есть тот, кто несёт за мной
мою смерть! Я - вместо Него? Или: Он - это я? Я - человек?
Зачем кладут меня на эту выжженную землю лицом вниз? Почему этот
столб наваливают на меня и крутят верёвками руки и ноги? Почему я не
сопротивляюсь?
Да что же это такое?! Это не я! Не он! Это ошибка! Я не я! Не хочу!
Сбежал... Бросил... Помогите!!!
Какими страшными глазами все смотрят на меня - и хохочут!

Сцена 11. СИМОН и САТАНА

СИМОН: - Зачем оставил меня одного? Как ИМЯ ТВОЕ? Я чувствую:
ты рядом - тот, кто ЗНАЕТ! Зачем всё это было? Назови!

Появляется Сатана.

САТАНА: - Тебе? Живому? Зачем тебе знать смысл бытия? Дурак!

Когда узнаешь, не захочешь даже умереть - так станет СКУЧНО.
СИМОН (в зал)\ - Но это голос не ЕГО! Это - ДРУГОЙ. Но кто? Он
слепнем вьётся - жалит и щекочет.

Говорит Сатане:

Кто бы ты ни был, всё равно - скажи!

САТАНА: - Живому? Брось! Ни умереть, ни жить не станет силы!
СИМОН: - Прошу... Ради детей! Андрей мой так хотел...
САТАНА: - Ну, разве ради них? Однако, слушай: ТАКОЕ вынести
только богам под силу! Весь этот смысл - терзание всей жизни -
единственная радость ПОСЛЕ смерти. ТАМ - только ЭТО, больше -
НИЧЕГО: ни памяти о прошлом, ни надежд, ни чувств, ни ощущений - лишь
волны СМЫСЛА и покой ВСЕЗНАНЬЯ. Занудство это - вот удел умерших!
СИМОН: - Ты меня смущаешь. Но я хочу УЗНАТЬ!
САТАНА: - ТЕПЕРЬ? Пока ЖИВОЙ? Ты сумасшедший! Когда
узнаешь, смерть из подарка превратится в наказанье!
СИМОН: - А память? Я ведь всё забуду, когда умру.
САТАНА: - Хитер ты, братец! Но и мы не промах. ТО знание
неистребимо смертью - ТАК ОНО ВСЕОБЩЕ! Если его постигнут люди, то
перестанут жить, и ни один ребенок больше не родится, - они полюбят
только это ЗНАНЬЕ, бесплодное как смерть и как могила, которые рождают
лишь червей!
СИМОН: - Ты врешь!
САТАНА: - Не вру, а ухожу. А ты - как хочешь думай!
СИМОН: - Стой, сатана!
САТАНА: - Вот именно!
СИМОН: - Так я тебе не верю!

37
 САТАНА: - Ну хорошо, не верь. Тогда забудь попробуй хотя бы то, о
чем шел разговор. Узнаешь сразу, что такое память!
СИМОН: - Я постараюсь...
САТАНА: - Вот и постарайся!
СИМОЩв зал): - Сгинул, будто бы сгорел, - аж жарко стало! Сейчас
же позабыть! Немедленно! Чтобы спасти весь род людской от неизбежной
смерти. Но... Это невозможно: КАК забыть, если сидят его слова занозой? О,
что за мука, что за наказанье! И как мне жить с такой всемирной мукой?!
Постой, постой... А ЧТО - забыть? Чего это я ПОМНЮ? Ведь он мне
ничего не сообщил! Ха-ха! Так в мире все останется, как было: и женщины
любовь, и верность друга, и детей ватага. Я ПОБЕДИЛ! Ты слышишь,
сатана?!
САТАНА: - А я не спорю.
СИМОН: - Тоже мне - ЛУ-КА-ВЫЙ! Я - лукавей!
САТАНА: - Им и оставайся.
СИМОН: - Спасибо, буду. Покорный и послушный, ты - хорош!
Исчезни же теперь - и навсегда. Ты мне не нужен.
САТАНА: - Подчиняюсь. До свиданья!
СИМОН: - ПРОЩАЙ!
САТАНА: - Не зарекайся.
СИМОН: - Сгинь, нечистый!

Говорит в зал:

Как хорошо и просто - просто ЖИТЬ. И даже умереть теперь не

страшно...
САТАНА: - А это что?
СИМОН: - Где?
САТАНА: - На кресте!
СИМОН: - Да это я - распятый! Ну и что?
Я жизнь прожил - как все. И вот мой час пришел, как всем приходит. И
если нету сил - то скоро я умру. А коли есть - так поживу еще. И ничего тут
страшного не вижу.
Я в жизни испытал все, что хотел. Или не все? Не велика потеря!
Объять все невозможно - в этом радость, что необъятность есть у
жизни, а не ПОСЛЕ. Смерть - точка, жизнь - течение реки!
Но что-то, может быть, я упустил из виду?
Ах, да! О смысле разговор пустой - с нечистой силой. Я будто бы не
захотел, но... Нет, прогнал! Нет... Нет, не помню... Да, о СМЫСЛЕ! Не
захотел его... Нет - просто не узнал. Но почему? Ах, да! Он будто бы опасен.
Он - потом! Но почему я в этом не уверен? И почему унынье гложет душу?
Ведь скоро я умру. Я тайну бы опасную унес: познал - и от людей сокрыл ее
в могиле! А так... А вдруг ее там нет - потом, за смертью?! Потом, когда
истлеет тело?! И можно лишь ТЕПЕРЬ познать, при жизни?! А?! ЧТО -
ПОТОМ?!

38
 САТАНА: - Потом? А НИ-ЧЕ-ГО!
СИМОН: - Кто старика тревожит на пороге смерти?
САТАНА: - Я!
СИМОН: - Опять? Зачем ты здесь? Ведь я не твой.
САТАНА: - Шалишь, папашка!
СИМОН: - Убирайся, черт!
САТАНА: - Только с тобой. Я подожду за дверью.
СИМОН: - Шутник! Какая может дверь быть на кресте? Тут до тебя
шутил один. Забыл его, как звать... Неважно... В общем - дошутился!
САТАНА: - Я - за тобой, а ты и в ус не дуешь? Ну, погоди! Так что ты
там узнать никак не можешь? Какой-то смысл? Какое-то там ИМЯ?
СИМОН: - Молчи, не оскверняй пространства!
САТАНА: - Ах, ах, ах! Ты хочешь, может быть, услышать пару слов...
СИМОН: - Пришёл сказать - так говори, нечистый! А нет - так
убирайся. Ну?
САТАНА: - Не нукай - не запряг! Я сам явился с ИМЕНЕМ к нему, но
он не пожелал меня услышать - прогнал, как шелудивую собаку.
СИМОН: - Так вот как? Обманул тогда, лукавый?
САТАНА: - Ни капли не лукавее тебя!
СИМОН: - Меня перехитрил...
САТАНА: - Ты сам себя перехитрил! Послушай, что пришлось
увидеть...
СИМОН: - Не утомляй, дай умереть!
САТАНА: - ...была пустыня, и стена в пустыне - высокая, со стражей
наверху. В стене была единственная дверь, а на двери - табличка с
заклинаньем: «ВХОД ПОСТОРОННИМ СТРОГО ВОСПРЕЩЁН!»
СИМОН: - Не издевайся. Я же умираю!
САТАНА: - ...и к этой двери подходили люди - читали и оттуда
уходили. Которые пытались дверь открыть или сломать замки, те
поплатились. Так вот, к ней подошёл один такой, нестарый и силён на вид, с
могучей шеей, крепкими ногами, широкой грудью...
СИМОН: - Не перечисляй!
САТАНА: - И что ты думаешь? Он - тоже не вошел!
СИМОН: - Ох, истязатель, помолчи немного!
САТАНА: - Он прочитал табличку - и заплакал. И сел на камень около
дверей...
СИМОН: - Ты говорил, она была одна!
САТАНА: - ...и сел на камень, потому что больше некуда ему было
идти. И так проплакал он сначала все себе глаза, потом - всю силу...
СИМОН: - Ну сколько можно мучить, сатана?
САТАНА: - ...и просидел всю жизнь до самой смерти.
СИМОН: - Ну и дурак!
САТАНА: - Я рад, что ты сказал! Он именно - дурак. Но вот какое дело
мне открылось, когда он умер: ведь этот вход был только потому закрыт для
всех, что одному ему был предназначен. А он даже не стал в нее стучать,

39
Another random document with
no related content on Scribd:
closure of the wound may be tried.
 ACUTE INTESTINAL INDIGESTION IN THE
HORSE. INTESTINAL TYMPANY.

Definition. Causes: Debility—general and local, and its causes, fermentescible

food, legumes, new grain, paralyzing seeds, musty fodder, defective teeth, jaws and
salivary glands, iced water after grain, verminous embolism, chill. Symptoms:
Anamnesis, colic, gaseous distension, stupor, death, diagnosis from spasmodic
colic. Course: Fatal in two hours, or more. Recovery. Lesions: Distension of bowels
with carburetted hydrogen, carbon dioxide, and nitrogen, redness of intestinal
mucosa, anæmia of abdominal organs, congestion of cutaneous and surface
vessels. Treatment: Stimulants, antiseptics, enemata, chloral hydrate, puncture,
eserine, pilocarpin, friction, massage, exercise, dieting, bitters.

Definition. A gaseous overdistension of the intestines, from

fermentations in the ingesta, but also in part from air that has been
swallowed, and from carbon dioxide exhaled from the blood
circulating in the intestinal mucosa.
Causes. These are to a large extent the same as those of gastric
tympany. General and digestive debility resulting from former
disease, from spare diet, from unsuitable or indigestible food, from
anæmia, from parasites, from hemorrhages, is a potent predisposing
cause.
Weakness of the alimentary canal from catarrh, or other persistent
disease, from impaired innervation, from embolism of the vessels
and imperfect circulation also predisposes, or again the lack of
vermicular movement and of the mingling of the digestive fluids with
the food, leaving the latter in a specially fermentescible condition. As
direct exciting causes may be named:
Very fermentescible food in excess, such as the leguminous
products (beans, peas, vetches, cowpea, alfalfa, sainfoin, clover) in
their green condition. These contain an excess of protein
compounds, which should be mainly digested in the stomach, and if
passed rapidly in large quantity into the intestines, they fail to be
sufficiently acted on by the trypsin, and are specially liable to
fermentation. Very rapidly grown and aqueous grasses are similarly
liable to decomposition.
New grain is specially liable to fermentation the more so that it
sometimes contains a paralyzing agent, which acts like intoxicating
ryegrass. The ripening seeds of many forage plants often act in this
way, (annual and perennial ryegrass, millet, Hungarian grass, chick
vetch, vetches generally). The same has been observed of the leaves
of growing maize, grapevine leaves, and potato plants.
Musty and spoiled fodders of all kinds are very dangerous, the
toxic principles of the fungi and bacterial ferments paralyzing the
sympathetic nervous filaments.
Fodders that are imperfectly masticated and insalivated owing to
defective teeth or diseased jaws or glands are liable to prove hurtful
in a similar way.
A full drink of water and especially of ice cold water after a feed of
grain is one of the most potent factors. The stomach and intestines
are both roused to violent peristaltic action, the undigested food is
washed on into the bowels, and too often the action of the cold
induces congestion and partial paresis, and exposes the undigested
mass to the uncontrolled action of ferments.
Circulatory troubles caused by verminous embolism (see
intestinal congestion) is another very prolific factor. A sudden chill in
an animal that is perspiring and fatigued may precipitate an attack,
by causing a retrocession of blood from the skin to the intestines,
with resulting paresis of their coats.
Symptoms. The condition is usually complicated with gastric
tympany, so that we have a complication of symptoms. The history of
the case is often diagnostic, showing one of the above mentioned
causes, and above all a full drink after a feed of grain, speedily
followed by abdominal pain, gaseous distension of the abdomen,
causing death in two hours or upward. The distension of the
abdomen usually shows more on the right than the left, and the
resonance on percussion is greater. Colics are usually less violent
than in intestinal congestion, and the actions of the animal are less
precipitate or disorderly. He may lie down, roll and rise, but the
constant restless movement, the sitting on the haunches, and the
frequent agonized turning of the nose toward the flank are rarely
shown. The animal is rather dull and prostrate, passing finally into a
stupor, the face is pinched and anxious, the back arched, the head
pendent, the walk slow and unsteady, and respiration and pulse
accelerated. There is no complete intermission of pain, though it is
more acute at one time than another, for some time there is rumbling
in the bowels followed by complete silence, as they are fully
paralyzed, fæces may be passed at first, but this ceases as the floating
colon is emptied and the gaseous distension becomes extreme, and
urination which may take place in the early stages is no longer
effected in the advanced ones. The compression of the thorax causes
severe dyspnœa, accompanied, when the patient is down, by a slight
groan.
Course. In the advanced stages the animal may sink to the ground
oppressed by the shock, poisoned by the carbon dioxide which can
no longer be exhaled through the lungs, and by hydrogen sulphide
and other toxic products of intestinal fermentation. Death may
follow two hours after a hearty meal and is rarely long delayed in
fatal cases.
Improvement may be recognized by the termination of the paresis,
the lessening of the abdominal tension, the return of the rumbling in
the abdomen, the passage of fæces and flatus, and of urine and by
general relief.
Lesions. In case of death the overdistension of the intestines and
abdomen is the most marked lesion, the composition of the gas
varying with the nature of the ingesta and the duration of the illness.
Carburetted hydrogen compounds abound as a rule in the early
stages, while carbon dioxide predominates later. Pinner found 49 per
cent. of carburetted hydrogen, 8 per cent. of carbon dioxide, and 42
per cent. of nitrogen.
The contents of the large intestines are usually in considerable
amount and in an undigested condition. The walls of the distended
bowels are greatly attenuated and may show congestion, petechiæ, or
rupture. Rupture of the diaphragm is not uncommon. Congestion of
the lungs, but especially of the skin and superficial structures of the
body, and of the brain are natural results of the expulsion of blood
from the abdominal cavity.
Treatment. The desiderata are: relief from existing gaseous
tension; arrest of further fermentation; and the restoration of the
vermicular movement of the intestine.
The two first indications may sometimes be successfully met by
stimulants and antiseptics. Formerly, mild cases were successfully
treated by oil of peppermint and oil of turpentine in oil, and a free
use of enemata. A more modern resort is a large (virtually soporific)
dose of chloral hydrate (1 oz.) given in solution. This is at once a
powerful antiferment and an antispasmodic. It is moreover highly
volatile and in the heat of the stomach is readily passed on into the
duodenum and absorbed. Employed early it not only checks the
production of gas, but it relaxes the whole intestinal tract and allows
the free passage of accumulated gas which passes off rapidly per
anum.
But in severe cases the gaseous distension is too great to hope for
relief by such measures and puncture of the cæcum or double colon
is the only hopeful resort. This is made with a small trochar and
cannula not more than ¼ inch in bore, which is inserted at the point
of greatest resonance. The point usually advised, as in the ox, is the
centre of the space circumscribed by the last rib, the ilium and the
transverse processes of the lumbar vertebræ. A better plan is to
percuss and puncture the point where the drumlike resonance is
greatest. The higher the puncture the more promising as the cannula
is less likely to be blocked by the ingesta which accumulates in the
lower part of each viscus. The cannula may be left in place for some
time to keep the bowel flaccid and allow time for the restoration of
its contractile functions. The cannula may be utilized to inject
antiferments (chloral) and peristaltic stimulants (eserine, pilocarpin,
barium chloride). In cases in which puncture is not imperative these
agents may be used hypodermically, eserine 1½ gr., pilocarpin 2 grs.
or barium chloride 7 grs.
Enemata of soapsuds, with or without stimulants prove effective in
emptying the floating colon and soliciting the action of the large
intestines generally and the passage of flatus. Friction of the
abdomen and walking exercise are desirable. After recovery a
restricted diet, laxatives and bitters serve to restore the lost tone of
the alimentary canal.
 ACUTE INTESTINAL INDIGESTION WITH
IMPACTION OF THE LARGE INTESTINES IN
THE HORSE.

Definition. Causes: dessication of ingesta in colon, sacculation, constriction at

pelvic flexure, debility, ill health, local peristalsis, diseased teeth, jaws or salivary
apparatus, excess of food, heating grain, hard fibrous indigestible fodder, green
leguminosæ, privation of water, inactivity, verminous aneurisms, tumors,
strictures, obstructions. Symptoms: colics after meals, becoming more severe,
tension and firmness of right side, sitting on haunches, stretching, small, hard, dry
coated stools, obstruction felt on rectal exploration, frequent attempts to urinate,
tympany. Course: six hours to six days or more, signs of aggravation and
improvement. Lesions: large intestines tympanitic, impaction often at pelvic
flexure, or other constriction, adherent mucosa has thick mucus or blood, is
discolored, friable, necrosis, perforation, liquid contents of distended bowel in
front, rupture, invagination, volvulus. Treatment: laxative diet, injections, aloes,
pilocarpin, eserine, barium chloride, chloral hydrate, morphia, henbane,
belladonna, puncture, cold or oleaginous enemata, empty or knead rectum and
colon, cold compress, electricity, friction, laparotomy.

Definition. This is an impaction and obstruction of the colon, and

usually of the pelvic flexure with dried and badly digested alimentary
matters.
Causes. Certain anatomical and physiological conditions
contribute to this disease in the horse. The ingesta as it leaves the
stomach is liquid or pultaceous and throughout the small intestines
it remains so, so that they are little liable to impaction. But by the
time the cæcum is reached much of the liquid has been absorbed,
and as the contents pass into the double colon they are usually a soft
solid, which gradually becomes dried as it advances through the
double and floating colon. The sacculation of cæcum and colon tends
to delay the masses and favors absorption. The pelvic flexure, the
narrowest part of the double colon, is formed by an acute bend of the
viscus on itself so that the dried masses advancing from in front are
especially liable to become arrested and impacted at this point.
Impaction may, however, occur at any part of the large intestine.
Any debility or atony of the intestines predisposes to the condition.
The ingesta accumulates in the portion which does not contract
sufficiently to pass it onward, and this soon becomes distended to a
state of absolute paresis. All conditions of debility, and all prolonged
ill health tend to operate in this way by lessening vermicular
movement.
Again in cases of nausea or intestinal disorder the supervention of
antiperistaltic movements, will tend to accumulate the ingesta at one
point and favor impaction (Ernst).
As in the case of other indigestions the imperfect preparation of
the food is an active factor. Diseased teeth, jaws or salivary glands,
act in this way and a functionally weak stomach contributes to this as
to other intestinal disorders.
An excess of food and especially indigestible food will contribute to
impaction. Heating grain, like corn, wheat, buckwheat, passed
rapidly through the stomach in an imperfectly digested condition,
tends to accumulate in the larger intestines. Hard, fibrous fodders
like hay and straw that have run to seed, or which have been washed
out by rains, bleached or heated, rye-straw, the stalks of beans, peas,
vetches, which have been similarly spoiled, and clover hay affected
with cryptogams or other ferments act in the same way. Even clover
eaten green, produces in foals impactions to which the hairs of the
leaves and chalices materially contribute (Verrier). The allied plants
alfalfa and sainfoin when passed rapidly through the stomach tend to
impaction of the large intestines. But any fibrous, indigestible and
innutritious fodder, taken in excess to make up the deficiency of
nutriment is liable to act in this way.
Other conditions that contribute to impaction are lack of water,
especially at night when much hay is consumed, and lack of exercise
which tends to torpor of both liver and bowels.
Finally verminous aneurisms and embolism of the intestinal
arteries induce congestion, paresis, spasms, and other disorders
which tend to aggregation and impaction. Also tumors, strictures and
obstructions of all kinds tend to impaction.
Symptoms. A certain amount of impaction is not incompatible
with ordinary health, but as this increases all grades of colic may be
met with from the most simple and transient to the most persistent
and severe.
In the milder forms slight and transient colics come on after
meals, for days in succession, before any serious attack is sustained.
These are especially marked under dry bulky fodder (hay), less so on
grain, and less on green food or roots. The animal paws, moves the
hind limbs uneasily, looks at the flanks, he may even kick at the
abdomen, lie down and roll, rise, pass a little manure or flatus, and
seeming relieved may resume feeding, until the next attack. The
intermissions may last a few minutes, a quarter of an hour or longer,
and they gradually become more prolonged until they disappear for
the time. Sooner or later, however, the obstruction becomes more
complete and the colic more severe and persistent. To the ordinary
symptoms of violent abdominal pain there are added symptoms
which point to bowel impaction or obstruction. There is a special
tension of the right side of the abdomen, with flatness on percussion.
When down there is a tendency to sit on the haunches to relieve
pressure on the diaphragm and lungs. When standing there is a
disposition to stretch the fore limbs out forward and the hind ones
backward. Fæces may be passed at first in a few small round balls at
a time, but this soon ceases, and very little or none can be obtained
even by the use of enemas. The straining is usually so violent as to
expel the enemata as soon as introduced. The hand introduced into
the rectum can easily detect the solid impacted pelvic flexure of the
colon pressing backward into the pelvis or impinging on the right
pubis. Another common symptom is the frequent passage of urine in
dribblets, due to the irritation of the bladder by the pressure upon it
of the impacted colon during straining. In cases of this kind the colon
and cæcum become tympanitic as first shown by a resonant
distension of the right flank obliterating the hollow in front of the
ilium, and later by a similar condition of the left flank.
The abdominal pain is usually less acute than in simple spasmodic
colic or intestinal congestion. The face is less pinched and anxious,
the eye less frightened, the kicking at the belly less violent, and the
lying down more deliberate and careful. Very commonly the patient
merely rests on his belly or side without attempting to roll.
Course. The disease may last six to twelve hours, or even as many
days before it ends in recovery or death. The colicy symptoms usually
increase, with the complication of dyspnœa when tympany becomes
well marked, hyperthermia in case of the supervention of enteritis,
and signs of general peritonitis and collapse in case of rupture of the
bowel. A sudden increase of the pain may otherwise indicate the
occurrence of invagination.
As indicating a favorable termination there may be restoration of
the rumbling, the passage of fæces at first perhaps in the form of
solid cylindroid masses, and later as a mixture of broken up ingesta,
liquid and gas, the tension of the abdomen disappears, the pains
lessen and cease, and there is a gradual restoration to health.
Lesions. The abdominal walls are tense and more or less drumlike,
and when these are cut through the large intestines protrude
strongly. When punctured there is a free discharge of gas. The most
common seat of obstruction is the pelvic flexure, but it may occur in
the floating colon, or rectum, in the double colon even at other parts
than its pelvic flexure, in the cæcum or in the ilio-cæcal opening. The
impacted mass is firm, rather dry, covered with mucus and
sometimes blood, and manifestly only partially digested. Its size and
form vary greatly as it is moulded into the affected viscus. The
mucosa in contact with the impacted mass is covered with a thick
layer of viscid mucus sometimes streaked with blood. The mucosa
itself is congested, thickened, friable, and marked with spots or
patches of various colors (white, gray, green,) indicating
commencing necrosis. In old standing cases this may extend to the
other coats of the bowel determining perforation or laceration.
The portion of the bowel immediately in front of the obstruction is
filled with liquid which has been forced down upon the barrier by the
active peristaltic movements, and the distension by liquid and gas
may have increased until rupture has ensued with the escape of the
contents into the peritoneal cavity. Invagination, volvulus and
peritonitis are common.
Treatment. This will vary according to the stage and degree of the
illness. In slight cases with transient colics only after meals, a more
laxative diet may suffice. Boiled flaxseed, roots, potatoes, apples,
green cornstalks, silage, or even sloppy bran mashes, with an
abundance of good water and active exercise may prove efficient.
Copious injections of warm water, soapsuds, or linseed oil emulsion
may be added.
In the more violent cases we must resort to more active measures
and yet drastic purgatives are full of danger. The free secretion from
the vascular small intestines and the active vermicular movements,
lead to the speedy overdistension of the bowel just in front of the
obstruction, the current being strong and active all around the
contracting gut in contact with the mucosa, while a weaker return
current sets in in the centre, but is effectually checked and arrested
at no great distance in front of the impaction by the strong backward
peripheral stream. If therefore the impaction is not broken up, it is
inevitable that the gut above must be more and more distended until
a rupture ensues.
Yet in a certain number of cases a moderate dose of aloes or castor
oil supplemented by frequent enemata and other measures, succeeds
in safely overcoming the obstruction. The solid impacted mass is
gradually softened and removed, and finally after perhaps three or
four days of complete obstruction the fæces begin to pass and
recovery ensues.
With or without the aloes, the hypodermic use of pilocarpin or
eserine or both will often succeed in obtaining successful peristalsis.
Barium chloride while inducing more active peristalsis is, on that
account, somewhat more dangerous.
Pain may be moderated and fermentation checked by chloral
hydrate (½ oz.), or, an anodyne, morphia (2–4 grs.), may be given
hypodermically. In the absence of these, extract of hyoscyamus or
belladonna (2 drs.) may be given by the mouth, and repeated as may
be necessary. If tympany is dangerous use the trochar and cannula.
Enemata and other accessory measures must not be neglected.
W. Williams has resorted to rectal injections of 2 oz. aloes forced
into the rectum by a syringe furnished with a long elastic tube, and
repeated when expelled. Brusasco has used copious liquid injections
poured into a rectal tube the end of which is raised at least ten feet
above the croup, so as to gain the requisite force. Schadrin uses
injections of cold water to stimulate the bowels to contractions.
Injections of oils or mucilaginous matters when they can be carried
far enough lubricate the walls and favor the passage of solid matters.
Castor oil which acts to a large extent locally is especially applicable.
Mechanical applications are often valuable. If the obstruction is
lodged in the rectum or floating colon it can usually be reached by
the oiled hand and carefully extracted. If this is not successful,
impactions in the floating colon or pelvic flexure may still be to a
large extent broken up and loosened by the knuckles of the oiled
hand in the rectum. I have often resorted to this with excellent effect.
Impactions in the cæcum or elsewhere in the double colon are
however inaccessible for such treatment. For these, external
measures are available. Wilhelm wraps the abdomen in cold
compresses. Causse and Lafosse recommend the electric current.
Friction to the skin of the abdomen is a common resort. Rudofsky
turns the animal on his side or his back, to remove the weight of the
small intestines from the impacted cæcum or colon, and favor the
exit by gravitation of the contents from the cæcum into the colon.
Kneading of the abdomen with the fists or knee when in this
recumbent position may also be resorted to.
As a dernier resort, Gaullet performed laparotomy but with no
success as the animal died the following day. The horse was,
however, in extremis at the time of the operation and a portion of the
intestinal wall was blackish and gangrenous. To be successful such
an operation should be practiced before there is any probability of
gangrene, and while the patient is still in good condition for
recuperation. But these are just the cases in which success is to be
hoped for from less dangerous measures. Again the conditions for its
success are best in case of obstruction of the pelvic flexure, as that
could easily be drawn out through a spacious abdominal wound,
incised, emptied and sutured with careful antiseptic precautions, and
with little risk of infection of the peritoneum. But this is just the
point where an obstruction can be efficiently dealt with in a less
dangerous way, by kneading through the rectum for example. The
operation, however, is not one to be utterly condemned, but in any
case in which it is certain that the obstruction is otherwise
irremediable, it should be adopted at as early a stage as possible,
under anæsthesia, and with antiseptic precautions. The after
treatment would consist in a restricted diet of milk or gruel with
antiseptics to prevent fermentation and bloating.
 IMPACTION OF THE COLON IN
RUMINANTS.

Causes: Debility, hard, fibrous food, dry winter feeding, privation of water,
astringents, smut, ergot. Symptoms: Hard, moulded, coated dung, blood-streaked,
and in small quantity, tympany, dullness, debility, splashing sound when right
flank is pressed, rectal exploration. Treatment: Laxative food, water, salt,
strychnia, eserine, barium chloride, enemata, oils.

This is not a common affection in cattle, yet it does occur in weak

and debilitated conditions, and in animals fed on fibrous and
innutritious aliments. The ingesta are delayed in the gut, their liquid
portion absorbed and the remainder accumulates in a hard mass,
which distends and weakens the bowel. Dry winter feeding, with a
scarcity of water strongly contributes to its production. Astringent
plants in the hay, or smut or ergot may add to the tendency.
Symptoms. The fæces are hard and firm, glazed on the surface,
coated with mucus and sometimes stained with blood. They are
passed in small quantity and with much effort and straining, and
finally the bowels become completely blocked, nothing whatever
being passed. Tympany of the rumen now appears, especially after
feeding, appetite and rumination fail, there is much dullness,
debility, and loss of flesh and unless relieved, the animal dies in
marasmus. Pressure on the right side of the abdomen made suddenly
and forcibly produces a sound of liquid splashing in an air space,
derived apparently from the accumulation above the obstruction.
The oiled hand introduced into the rectum may feel the solid
impaction, but in any case causes pain and moaning when the seat of
the impaction is pressed upon.
Treatment. In the milder cases and earlier stages a change to
sloppy food, green food, or boiled flaxseed, with plenty of salt, free
access to water, and scruple doses of nux vomica may prove
successful.
In the more advanced conditions with complete obstruction, give
½ lb. to 1 lb. each of sodium chloride, and sodic sulphate, and ½ dr.
nux vomica, inject hypodermically 3 grs. eserine or 7 grains barium
chloride, give water ad libitum, and frequent and large injections of
soapsuds. If these latter are given cold they will still further stimulate
the missing peristalsis. In obstinate cases a second dose of the salts,
or 1 quart of castor oil may be given with the addition of 20 drops of
croton oil.
When relief has been obtained, a laxative and nutritive diet and a
course of bitters should follow.
INDIGESTION WITH OBSTRUCTION OF THE
COLON IN SWINE.
Causes: green leguminosæ, dew, rain, dry indigestible food, lack of water or
exercise, debility, torpid liver. Symptoms: firm, small, coated stools, obstruction,
straining, tympany, rumbling, vomiting, anorexia, lies on belly, secludes himself,
restless, grinding teeth, diarrhœa. Diagnosis from hog cholera. Treatment:
laxatives, enemata, antiferments, rubbing, massage, mechanical unloading of
rectum, puncture, dieting, bitters.
Causes. The leguminosæ in their green state are liable to produce
indigestion and flatulence in the pig. If covered by dew or rain this
tendency is increased. Dry, fibrous or indigestible food with privation
of water and of exercise tends to intestinal impaction. Debility from
any cause, by weakening the contractility and secretory power of the
bowel strongly predisposes to this condition. Torpid liver with
diminished secretion of bile is another common factor.
Symptoms. The defecations are infrequent, and small, and covered
by a mucus film on a glazed surface. This increases steadily until they
cease altogether, when straining, tympany, rumbling and vomiting
follow. The animal refuses food, and lies on its belly, hiding under
the straw when that is available. Restlessness with frequent change
of place and grinding of the teeth are noticed. A spontaneous cure
may take place by a free secretion of liquid in which the impacted
mass is loosened, disintegrated and floated off, the costiveness being
succeeded by diarrhœa. Once established this diarrhœa may become
persistent, causing serious loss of condition, and simulating hog
cholera. It may be distinguished by the fact that it occurred without
the introduction of a contagium, is easily accounted for by the nature
of the food and is not communicated to adjacent herds treated in a
different way. There is also the absence of the petechiæ on the skin,
and, on post mortem, of the specific round necrotic intestinal ulcers
of hog cholera.
Treatment. The first object is to rid the intestines of the irritating
impacted masses, and this may be secured by giving 1 oz. castor oil, 2
drs. jalap, or 3 grs. croton farina to a 150 lb. pig. This may be
seconded by frequent and copious injections of soapsuds. If
fermentation and tympany are troublesome 30 grs. chloral hydrate
may be given and repeated as circumstances demand it. Active
rubbing of the abdomen or kneading of the same will prove useful. If
tympany becomes dangerous the gas may be safely evacuated by
trochar and cannula, the point of puncture being selected by the
clearness of the resonance. When the impaction has reached the
rectum and prevents the use of enemata, it may be extracted with the
oiled fore finger. An injection of sweet oil may then be given and the
finger may be used again and again as the impacted fæces come
within reach. When diarrhœa has set in it may be checked by doses
of 30 to 60 drops of laudanum, and a diet of boiled milk, well boiled
flaxseed or other starchy gruel or mush. A course of bitters with
chalk, bismuth or antiseptics will prove serviceable during
convalescence.
 INTESTINAL INDIGESTION IN THE DOG
WITH CONSTIPATION.
Usual seat. Causes: house life, neglect of call to defecate, lack of exercise,
overdistension, atony, watch dogs, over feeding, obesity, ill health, debility, loss of
teeth, paraplegia, spiced and sweet food, matting of hair over anus, tumors round
anus. Symptoms: small, hard, white, glazed stools, straining, no stools, hot, tender,
swollen, bulging anus, abdominal manipulation, dullness, laziness, seeking
seclusion, colics, tender abdomen, stiffness, arched back, drooping head and tail,
vomiting—sometimes feculent, fever. Lesions: impacted mass of hard, gritty
particles, catarrhal congested or necrotic mucosa, and outer coats, perforating
ulcers. Treatment: air, exercise, laxative diet, mechanical extraction, purgatives,
enemata, demulcents, laparotomy, enterrectomy.
In the dog, atony and impaction are common especially in the
rectum, where the fæces are unduly retained in connection with
house life until accumulated and dried. The impaction tends to
extension forward, the new material adding continually to the old,
and the overdistended rectum becoming more and more atonic in
proportion to the increase of the distension.
Causes. The most prominent factor is denial of nature’s call to
defecate, on the part of house dogs trained to habits of cleanliness.
The accumulated mass distends and weakens the rectum, enabling it
to hold more without suffering, making the call of nature less
imperious, and diminishing the power of expulsion. Lack of exercise
usually operates in the same animals, as it also does in watch dogs,
the movements of which are limited by the length of their chains.
Overfeeding contributes, in various ways, by increasing the
amount of feculent matter passed on into the rectum, by hastening
the food through stomach and small intestine imperfectly digested
and therefore in a more irritating condition, and by contributing to
obesity and lack of tone.
In mastiffs, hounds, bull-dogs, etc., which are naturally gluttonous
and swallow animal food in large masses without tearing apart, or
mastication, portions pass into the intestine undigested and tend to
disturb and block the terminal bowel.
 Dogs that are out of health, and which lack tone in general have
usually torpid bowels and suffer from delay and impaction of
contents. Hence all chronic and debilitating diseases are liable to
become aggravated by this troublesome complication.
Old dogs with the teeth worn out and the general tone of the
stomach and intestines low are habitual sufferers.
Paralysis of the posterior limbs is usually associated with paresis of
the rectum and accumulation, and various other atonic nervous
disorders act in the same way.
The sympathy between the skin and alimentary tract shows itself
in common disorders, indigestions and catarrh becoming
complicated by skin eruptions acute and chronic, by indigestions and
impactions. To both conditions the nature of the food of house dogs
largely contributes, the habit of eating abundantly at each meal time
of the master, the consumption of highly spiced meats, of sweet
cakes, pastry and puddings, and even the exclusive diet of white
bread or farinaceous and starchy aliment.
In long haired dogs, the matting of these hairs together across the
anus proves a factor by rendering defecation difficult and painful.
The formation of tumors around the anus, or inflammation and
swelling of the anal glands are additional causes.
Symptoms. As in other animals this condition may be chronic,
lasting for a long time without leading to complete obstruction. The
fæces are passed in hard fœtid, whitish masses, often partly divided,
in pellets, dry, and polished on the surface and covered with a film of
mucus, sometimes blood. They are passed at considerable intervals,
slowly and with painful effort and straining.
In the more advanced and violent cases defecation becomes
absolutely impossible, though the animal strains violently and
frequently. The anus and rectum bulge as a rounded swelling and the
congested and bleeding mucous membrane may be exposed, but
nothing is passed. The anus is hot and tender to the touch and the
anal glands swollen. Manipulation of the abdomen between the two
hands can detect the impacted gut extended forward for a
considerable distance, and even implicating the colon. The oiled
finger in the rectum may detect the impacted matter as a
conglomerate mass of gritty materials. If the appetite continues this
becomes all the more extensive. The affected animal is dull, prostrate
and indisposed to exertion, seeking a dark retired place where he can
rest undisturbed curled up into a ball. Sometimes he starts with a
sharp yelp. Especially does he shrink and complain when the belly is
handled. If made to walk, he does so stiffly, hangs head and tail,
arches the back and tucks up the belly. The face and eyes express
severe suffering. Vomiting is a frequent complication, the rejected
matters being often feculent. Colicy pains are indicated by yelping or
moaning, enteritis and peritonitis by hyperthermia and extreme
abdominal tenderness. The acute disease may last from one to two
weeks, and death may be preceded by auto-infection, by nervous
symptoms of various kinds or by enteritis or peritonitis.
Lesions. These may be stated shortly as impaction, catarrh or
necrotic changes of the mucosa, more or less extensive
inflammations of the bowels and peritoneum, perforations, and
congestions of the liver and kidneys.
Treatment. In the milder cases plenty of open air exercise and a
laxative diet may succeed. In the more severe cases it is usually
requisite to unload the rectum mechanically. The dog is laid on a
table, and the oiled finger introduced through the anus, lubricates
the mucosa as far as it can be reached. Then little by little the firm
mass may be disintegrated and removed being steadied by the other
hand applied on the abdomen. The handle of a teaspoon or a special
spoonshaped curette may at times replace the finger to advantage,
but must be used with due judgment, in view of the thinness and
friability of the walls of the gut.
When the gut has been emptied in this way, or in the less severe
cases without this preliminary, purgatives and frequent injections
can be used to advantage. Jalap ½ dr. and calomel 5 grains, or castor
oil ½ oz., or syrup of buckthorn have been usually employed. The
impaction is usually too firm for the transient action of eserine or
pilocarpin. As injections, castor oil, soapsuds, decoctions of flaxseed,
mallow or elm bark may be employed being repeated as often as they
are expelled and supplemented by the mechanical removal of all
solid matters that come within reach.
In cases so extensive as to resist the above measures we can resort
to laparotomy. The incision can be made close and parallel to the
linea alba, the rectum, or floating colon drawn out through the
wound, the other intestines being carefully held back by an assistant,
the gut is then incised longitudinally and its solid contents removed.
The wound is thoroughly cleansed, washed with an antiseptic
(mercuric chloride 1:2000), and sutured with catgut, the mucosa
being carefully turned in and the muscular and peritoneal coats kept
in accurate contact. Finally the abdominal wound is closed by silk
sutures. The patient must be placed for a week or ten days on well
boiled gruels and the rectum frequently emptied by injections of
tepid water.
In case the bowel is found to be necrotic, the gangrenous section
may be excised and the ends brought together by Murphy’s button,
or simply sutured with catgut over a hollow tube of raw potato.