Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
На Соловках много пап было. Община, которая строилась едва ли не всё государство. 20
лет зоны, 60 лет после зоны, 500 лет перед зоной, что-то мы должны были увидеть такое,
чтобы остановилось летоисчисленье и повернулось вспять: до зоны и после зоны. И жить
так. Это важно. Слово и дело.
Соловки были интересны тем, что 3 слоя собрались там, чтобы увидеть. Все слои
собрались там, чтобы увидеть. Простые: мореходы, военные, рыбаки, крестьяне,
сезонники, гастрарбайтеры. Сложные: интеллигенция, москвичи. Дно: спившиеся,
опустившиеся, нищие. Потом их сменили аббревиатуры: посёлок, музей, монастырь.
Нельзя не охарактеризовать слои. Простые сложнее сложных, потому что за свою жопу
трясутся гораздо больше сложных. У них не так много настоящих вещей осталось: деньги,
вино, государство, женщина, дети. Сложные, я писал лет 20 назад в эссе «Про Гоголя»,
нужны для закланий.
«Гоголь более русский тип, чем Пушкин. Ведь быть уморенну гораздо менее народно, чем
уморить самого себя. Недаром в 2937 году части народа, подлежащей убиению от имени
другой его части была инкриминирована именно чуждость. В этой казённой неправде по
вечной печальной русской иронии есть большая правда. Тут ведь дело не в
интеллигентности перед неинтеллигентностью, тёмностью. Тут другое. Здесь скорее, из
темноты судьбы интимный выбор на самоуморение, а всякое просветление, отстранение
от сплошного с потайным делается заложником, жертвой самоуморения, умаривается
тоже. Почему так? От неразрешимости выбора между историей и природой, сказали бы
мы. От провидения, сказал бы православный христианин. От предназначения всякого
народа в истории, сказал бы умудрённый западникославянофил, какой-то кентавр
Хомяков – Чаадаев…
А Гоголь ничего не сказал, кроме того, что ему хорошо лежать лицом к стене. Наконец-то.
И чтобы все отстали. Сладко, благодатно и единственно. Зачем водка, зачем мат, зачем
блуд».
Ни в чём не отступлюсь до сих пор, это было абсолютное попадание. С дном сложнее
всего. Соловки показали, что на высоте положения оказывается только дно. Простые
ломаются на благА. Сложные на страх оказаться дном. Потому что главное достижение
сложных - дистанция.
Только дно не боится зоны, но оно не может рассказать, что там за галлюцинации, потому
что нет дистанции. Одно из двух, или дно не может спасти, потому что в той вести нет
спасения, и поэтому не рассказывает. Или не хочет.
Нет, я понимаю, жизнь с природой, дом в деревне, место силы, звезда и кукла в одном
человеке, лабиринт одиночества смерти я. Я знаю все эти откровенья, я их видел вот так.
И вы стучите собеседника по плечу нечувствительно сильно.
Всё это хорошо. Всё это я знал ещё до Соловков. Когда писал эссе. Что 2 поколения уже
прошло после вести. В чём же весть? Что надо спасать? Но по порядку. После Соловков я
стал писать прозу, как заведённый, 10 лет. Меня не интересовала слава, у меня были
слова. Слава убивает слова. Вводит инъекцию в вену, и они становятся только словами.
Вот про что знает дно, понял я на Соловках. Я это знал от папы, нет ничего такого, что бы
ты узнал, если не знал. Про папу страшная история. Действительно, страшная. Как
калечат ещё неродившихся. Это история про дно.
Папа и мама познакомились на танцах в роскошном южном парке. Всю ночь проговорили.
Утром расписались. Он её повёл не к матери после загса, а в медучилище, в котором
доучивался после армии, к директору, сказал, она как мать.
Она сказала, тебе такая подходит, из деревни. Через 10 лет, когда умер отец, заснул и не
проснулся в одинокой квартиры в западной группе войск. Ввёл в вену смертельную дозу,
потому что понял, что не выздоровеет. Мама метнулась к ней. Чем болел Гарик? Она
сказала, ты так ничего и не поняла? Он кололся.
Мелитополь и Соловки сомкнулись для меня только через 30 лет. Врождённое юродство
опускаем. Ренессансный город Мелитополь тоже. Дно молчит, потому что видело весть
вот так, и вы стучите собеседнику костяшками пальцев по голове. Весть страшна тем, что
на небе нельзя жить, на небе можно только спасать.
Если вы прибавите к этому, что земля часть неба, и поймёте, что не справляетесь с
заданием, то вы получите отчаяние дна. Оно в некотором роде светлее отчаяния простых и
сложных, что нет людей, и что нет меня.
И последнее. Если вы сделаете слову инъекцию славы, и оно выживет даже после травли,
то во время регенерации вы увидите весть. Как слово превращается в дело прямо у вас на
глазах. И вы стучите собеседника по глазам и плачете.
Что ещё добавить на добивку? Вы сидите перед зеркалом. Мало кто выдерживает весть.
Поэтому дно – дно.
Русская литература.
1.
В евангелиях всё наоборот. Потому что если не будешь брать голяк себе и отдавать
сплошняк миру, грубо говоря, чистить, «делать такую работу», как теперь любят
говорить, то будешь брать себе славняк, и отдавать миру голяк. Это человеческая
природа, ничем не отличимая от микро и макро.
Значит, этого нельзя? Единственный вывод? Нельзя смотреть как жизнь на земле, как в
отдельном бассейне, строит свои сюжеты и ловит в свои сюжеты? Трудно вообразить себе
ещё какую-то цель, кроме этой, искусство, в голове того, кто смотрит.
За мной всё время следит камера на свете, но дело в том, что эта камера я, вот предмет
искусства. Таким образом, спор об образах улетучивается, нужны ли свои сюжеты, или
нужно брать их у жизни. Земля – образ. Авангардный постмодернизм, который взрывает
постмодернизм и становится жутким архаизмом – неохристианством.
Куда улетает образ и откуда он прилетел, если вписанность всех сфер в сферу
предполагает абсолютное я, которое ниоткуда никуда навсегда? Я его как бы замещаю на
время жизни и мне говорится. Чтобы удерживать все сферы в сфере, ты должен всё время
малиться, как семечко на асфальте, пропускать вперёд к солнцу на ладони последнюю
инфузорию-туфельку кормиться.
В социуме это даже не юродство, а суицид, говорит некто. Вообще-то это искусство. Но
это не искусственное искусство, не зона, не психушка, не ток-шоу, не Интернет, не
идеология, не пропаганда, не государство. Это искусство жизни, которое всю жизнь делал
Толстой, и всё больше начинал юродствовать, что это надо делать собой, а не образами.
Но чтобы делать собой, надо не искать компенсаций, «а куда же тебе отправлять образы,
чтобы всё время малиться»? Толстой всю жизнь к этому шёл. Но вообще вся русская
литература всю жизнь к этому шла. Гоголь, который отчаялся, что не переделал население
книгой. Пушкин, который сделал просветлённость светским поприщем. Достоевский,
который наводнил своими персонажами реальность, как Мефистофель. Чехов, который
себя боялся.
Шаламов, который 50 лет ненавидел зону и умер на зоне, в мозгах, потому что только на
зоне не было страха зоны. Веня Ерофеев, который 30 лет из Петушков обратно ездил и
рассказывал Богу с похмелюги, токо ты не обижайся. Тарковский, который первый увидел
новый образ работы, что земля это небо, а человек совсем голый, и у него перед глазами
вся внутренность камеры, на которую снимают.
Как здесь не лишиться воли? Надо уговаривать кого-то тебе помочь, а как его уговорить,
если он точно знает, что сможет, а что не сможет? Все всё знают, запомните об этом. Это
главное условие нового русского века, после двух предыдущих, Экклезиаста после
Апокалипсиса и Ренессанса.
2.
Я вчера был в паспортном столе, 45 лет, замена паспорта. Ну, там как всегда, сначала
сказали по телефону, что готов, приходите, забирайте. Потом оказалось, что он в стопочке
с неподписанными паспортами, надо ждать неизвестно сколько, пока начальница
паспортного стола освободится, покурит и займётся этим вопросом.
У меня это с детства. Что это значит? Что я - должен? Это и есть искусство? Вместе со
мной ждали девочки, у которых глаза, глаза, глаза на всяких обнажённых, голых и одетых
частях тела, и внутри. Которые не боятся жизни и ждут от неё, что она унесёт с собой в
ещё больше жизнь. Я старался не глядеть на них, потому что, ну, стареющий мужчина, и
всё такое, сами понимаете, не мне вам.
За которыми всё время следит чей-то хищный глаз. Чей, чей это глаз? Я его одушевляю,
как могу, конечно, со своей стороны. И уговариваю себя, что он мой. Но вот пример. Часа
через 4 я гулял с собакой. Оглянулся, за мной идут те дочки в стильном. Нет, всё понятно.
После паспортного одни в ряды, другие в больницу к подруге. Я разумеется подумал, что
это значит?
Ну, вы понимаете, про пустое поле и узкое место. И про глаза, глаза, глаза. Нет, всё
понятно. Никому ни до кого нет дела, и все за все следят всё время. Неизвестный человек
с отрывистым немецким именем я. Факт остаётся фактом. Случайное столкновение
натолкнуло на открытие.
3.
Марии 5 лет назад местные хирурги поставили диагноз, аневризма сонной артерии. А
через 2 дня в двух ведущих центрах в Москве, неаневризма сонной артерии. Ошибка в
диагнозе. 5 лет так и шло, что соловьиха не может больше своей кровью кормить соловья,
чтобы он на 17 колене скончался от разрыва аорты в гимне любви.
5 лет прошли как дембельский аккорд. Мария худела и вращала глазами, что бы ещё
придумать такое, что бы осталось. Как мой папа, когда узнал, что неизлечимо болен,
женился на моей маме и ничего не сказал ей, чтобы другие люди увидели тоже, как это
бесконечно прекрасно, уходить ниоткуда никуда навсегда.
И вот я 30 лет бьюсь головой о стенку, в которую всё улетает и ничего не прилетает. А
потом стенка плачет, что она – я. А потом из неё прилетает всё. Мария за эти 5 лет
перепробовала много ремёсел. И все в десятку. Текстильных кукол, я для них даже новый
жанр основал, пьеса на ладони, куклы – герои, тексты – римейки из моих рассказов.
Потом она занялась дизайном одежды. Платье, стильное как шпага, на спине у которого
скульптура из фельца. Так что глядишь и смотришь. Стоят 2 человека. Один - звезда,
другой - кукла. Один видимый, другой невидимый. И кажется, это наоборот.
Потом занялась школьным театром. Всё, что я хотел сказать 30 лет и боялся, она взяла и
походя сказала детям. А дети запомнят, потому что сначала предадут, а потом приползут
зализывать раны на это место и завоют в голос при луне, что это значит?
И ты увидишь, как Мария отворяет аорту, вынимает кровь и рисует кровью по жизни.
Последнее искусство Марии.
Важно поставить главное слово первым. Записывается. Они говорят, Бог. Они говорят,
наука. Они говорят, искусство. Записывается. Всё до последней кривды. Про правду я
вообще умалчиваю. Как? Не понял! Что это значит?
Нет, ну то, что мама хваталась за лицо руками, когда волновалась, и у меня в этом месте
родимое пятно в пол-лица, это в школе теперь проходят в младших классах.
Я про то, что записывается всё, абсолютно. Взглянем с этой позиции на искусство Марии.
Человек звезда и кукла. Кукла умирает. Звезда рождается. Космос расширяется, говорит
абсолютно парализованный дядечка Хопкинс, ведущий специалист в области астрофизики
в этом вопросе.
Ещё бы. Всё правильно. Конечно. Куда вы денете эти толпы покойников? Беспокоился
Пастернак в «Докторе Живаго».
Все Гены или чудики, или подлецы. Это не очень интересно. Они так взвинтили
технологии, что научились не только взрывать ядерные бомбы, пересылать порнуху в
Интернете в доли секунды, менять все органы на все органы.
Русский дядечка, еврей, доказал теорему Пуанкаре, что все сферы – сфера. Хорошо, что
после сферы? Задам я вопрос, на который мой сосед по бараку Саша Алмазов отвечает, по
херу, хоть не специалист.
А Мария, когда узнала, что скоро умрёт, стала, как мой папа, делать всё время искусство.
Мой папа женился на моей маме, чтобы я остался. Я когда родился, то сразу подумал, кем
велено?
Бэла когда узнала, что скоро умрёт, стала плакать. У Катерины Ивановны началась
истерика. Фонарик улыбнулась. Максим Максимыч запил. Акакий Акакич стал всем всё
делать. Василий Иванович Чапаев поднялся и сел на доре в Белом море, он понял.
Ну и так далее. Потому что все сферы – сфера. Потому что, вы будете смеяться на
банальность. После сферы начинается бесконечность, на которую записывается.
Василий Иванович Чапаев, когда это понял в доре в акватории Белого моря на трещиной,
наважьей, сельдяной рыбалке, то встал, сел, встал. Дора закачалась на воде. Он снова сел.
Он разволновался.
Ему сказали, что он через год умрёт. Он бросил пить, курить. Когда Петьке сказали, что
он через год умрёт, он стал на очередь на донорское сердце, родил 4 детей, купил 2
машины, 2 катера.
Я устал. Последнее. Я подставил. Уехал на остров Соловки в Белом море. Место силы.
Лабиринт одиночества смерти я. Где саамы с мухоморов становились берсерками и
покоряли всю обитаемую ойкумену.
Я писал, «можно ещё всё переделать», аккуратно. И с новой строки, можно ещё всё
переделать.
Ловля селёдки на Тамарином причале.
Для чего, чтобы когда за мной погонятся и затарахтят хвостами по асфальту, щас мы его
загвиздоним, тут появлюсь я как народный мститель, весь в писающих блондинках, и их
загвиздоню, мама?
Не то, Генка. Чем больше ты будешь скрываться, тем больше все будут думать, что ты
чмо, в воздухе образуется воронка «Око Бога», в неё засосёт все жизни и все мастерские
возле жизней.
Ты меня ловишь, мама, это слабое место, не могу отказаться от искушенья. Итак, начнём.
Селёдка подошла. Услышали вы в посёлке от Серёжи Пшеничные Усы и приготовили
снасть. Снасть устроена так. Две белых блесны и десяток белых пустых крючков на
поводках, спиннинг, катушка, леска, всё. Косяк кидается, потому что инстинкт косяка
кидаться, а это подстава, засада, сюрприз. Прижимным южным ветром в июле, августе к
береговым водам тащит водоросль анфельцию, в которой прячется рачок бокоплав,
которой кормится селёдка. Всё это имитирует снасть, причём очень точно, обозначая
верхнюю и нижнюю границу улова, и играет, потому что вы то подтягиваете, то
отпускаете её. Когда вы вяжете крючки, руки у вас уже трясутся, а когда вы идёте к
Тамариному причалу, вы ещё в этом мире. Потом вы входите на Тамарин причал,
вытянутый в море на 100 метров со 100 рыбаками, и видите, как он отламывается от свай
и плывёт по морю, как корабль уродов, как поезд слепых, как Летучий Голландец, как
остров Кипеж. Селёдку ловят так, бегает толпа по причалу и закидывает, где косяк. Через
несколько часов, когда у вас порвались оба пакета, которые вы стыдливо засовывали в
карман, таясь самого себя, вы говорите соседу Ване Золушкину на третью кучу селёдки,
которую склёвывают чайки, у тебя нет пакетов? Есть, он кладёт спиннинг на землю,
закуривает как спокойный северянин и идёт за пакетом. Прикатывает мотоцикл с
коляской с берега зачем-то и достаёт пакеты. Надо закругляться, крыша едет, говоришь
ты. Я половлю ещё немного, он отвечает. Ты идёшь по Тамариному причалу с двумя
вёдрами селёдки под утро, а впрочем, что назвать ночью? Местный с палкой с крючками
садится на велик, свистит жучку, надевает подсумок от противогаза, короб для брусники,
и говорит, без катушки херово. Турист с глазами короля с японскими спиннингом и
катушкой говорит, я рыбу ловил. Я подхожу к краю причала и философствую,
оказывается коммунизм строится в мозгах, если забрали соседа, а тебя нет, то это
коммунизм, если всё время ловить рыбу, то это коммунизм. Причал подплывает к берегу
как ракета, я ставлю ногу на твёрдую землю, сваи срастаются без автогена. Причал
говорит, ну, раз все разговаривают со всеми как при коммунизме, как герои с автором,
потому что забыли, что жизнь это подстава, засада, сюрприз, то я тоже скажу.
Море внутри.
Игуаны приплыли на Галапагосские острова, а там нефиг жрать. Они нырять стали, рвать
водоросли, и научились быть под водой больше часа. А раньше не умели плавать. Так и
человек. Сначала научился галлюцинировать, потом придумал для каждой галлюцинации
буковку.
Игуаны ходят по Галапагоссам как бомжи, там ничего нет. И думают, может совсем
мырнуть? У Антигоны Московской Старшей и Антигоны Московской Младшей есть
Антигона Московская Средняя. Она программист, живёт в Германии, вышла за немца, 2
мальчика. Когда старшему было 2 дня, она его сунула за пазуху и пошла доделывать
программу в офис. Антигона Московская Старшая рассказывает: я ей говорю, что это так
срочно? Она говорит, да не переживай, ба. Младшему 2 недели, старшему 2 года, он его
хочет выбросить в форточку, потому что она его кормит грудью. Они поехали на 2
велосипедах по Германии с 2 тележками на 2 недели. Так рассказала Антигона
Московская Старшая, она только что оттуда.
Понимаешь, сначала была война, а теперь у них в бундестаге муссируется вопрос, чтобы
выплачивать всем жителям 2000 месячного пособия, а не только безработным, чтобы они
сами решали, что им делать, ездить по Германии на велосипедах с тележками или
доделывать программу. Пока мы строили коммунизм в мозгах, если соседа забрали, а
другого не тронули, то это коммунизм. Игуаны нашли новый ресурс и подумывают о
судьбе белух: почему они выбрасываются? Может, там что-то не так?
Они к ним подошли, посмотрели друг другу в глаза, глубокие как многофасеточный
космос, и подумали, какая, на хер, разница, если море внутри?
Великий шаман.
Вы заспорили на Соловках с одним, кто круче. Вы сказали, пойдём с вышки на Тамарином
причале прыгнем. Так мы узнаем, кто круче, потому что разобьёмся об воду. Пока вы
летели, вы видели мультфильм про то, что.
Без сознания он видит, на какой звезде родился ребёнок и кем он будет: человеком,
ангелом, Богом, любовью, сатаной. Формула сатаны: 1=1=1. Сатаны нет.
Закон тождества, данный в формуле, который блюдётся законом зоны, психушки, ток-
шоу, Интернета нужен, чтобы люди поверили, что всё по-настоящему.
Другими словами, чтобы люди поверили, и тогда искали свою звезду с закрытыми
глазами, сказала шаманка.
Ты когда под водой плыл на Тамарином причале без сознанья, что видел? Говорит
шаманка.
Я видел разные судьбы, что проживу долго и всех похороню. Я видел, что все заболеют и
я за ними ухаживать буду. Я видел, что я на лицо упаду и все увидят свои звёзды, потому
что я научился.
А теперь главный вопрос, скажет шаманка, для салабонов, зачем это нужно?
Ну, это вроде детского садика для звёзд, что ли, скажу я.
Ничего себе детский садик, скажет алеут, отец новорождённого ребёнка, 100000007
закланных в жертву и 100000007 рожениц.
Котята.
Котёнок упал с крыши. Вообще, 100 доводов чтобы их погубить против одного, просто не
трогать. Повадятся, засрут чердак, цветы затопчут, зараза, вонь.
Индейцевы живут со всем кварталом и могли бы легко судьбу устроить. Чья кошка из
соседних особняков с мансардами принесла котят на наш чердак? Пусть на конкорс носят
с табличкой, в добрые руки.
А вообще, я не знаю, неужели мир так переменился с общины на зону? Полный дом детей
со всех домов. Котята, главное приключение.
Гойя Босховна Западлова, главная угроза. Что все тополи упадут, что все крысы сгрызут,
что все люди подставят, что все канализации прорвут, что все электросети оштрафуют,
что все нарсуды лишат прав. Таковы взаимоотношения с Богом. Забвение и возмездие.
Саша Алмазов. Эти уже наши. Кошка котит, он выбрасывает на помойку. Говорит, плати
алименты. В смысле, хочу выпить. У нас кот. Мы – Послеконцасветцевы.
Что мы не главные, что мы главные, что главного нет, что всё главное. Но ничего и мимо
не Бог, а бездна, а кто захочет дойти до края и вернуться по своей воле, хоть в этом смысл
жизни?
Поэтому я просто поднял котёнка и бросил обратно на крышу, надо терпеть всё время.
Будет забавно, если все сделают вид, что ничего не происходит. Как говорил Хармс,
значит, жизнь победила смерть неизвестным нам способом.
Но я не верю. Простые живут тем, что на роговице пляшет. А тут целая самовольная
жизнь на чердаке учредилась. Скорей всего всё закончится душегубством. Ах, как жалко,
Бог.
Я, как Муму и Герасим, не сопротивляюсь, Бог. Потому что таков мой опыт жизни. Куда
бы я годился, если бы я сопротивлялся.
На Соловках всё закончилось деньгами. В Мелитополе всё закончилось деньгами. В
Москве всё закончилось деньгами. В Мытищах всё закончится деньгами.
Я знаю, что скажут люди, деньги это дети. Я всю жизнь от денег за себя самого прятался,
потому что деньги это жертва.
А вообще-то деньги это деньги. Луп и забвение. Божественная фора. Как котёнок,
который орёт под штакетиной, крошечный, как мышь, потому что умирать не хочет, а
придётся.
Зачем? Спросит Бог. Для дружбы. Дружба всегда неравна, чмо и Бог дружат. Для любви,
любовь спасает, а не тело. Для веры, что всё наоборот: чмо – Бог, начальника –
подставили, несчастье – счастье. Но, но, но.
Соловки это не деньги. Соловки это весть, что на небе нельзя жить, на небе можно только
спасать, а земля – часть неба.
Мелитополь это не деньги. Мелитополь это мама, которая 30 лет в одну точку смотрела
после смерти папы, стоило или не стоило рождаться, и сказала на каталке в операционной,
строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся люди.
Москва это не деньги. Москва это жертва. Как тот, кто убил, становится тем, кого убил.
Мытищи это не деньги. Мытищи это дно, родина, дойти до края и вернуться.
Мы ездили на Соловки лет 15 мочить ножки в Белом море, потому что у нас не было
своего дома. Потом он у нас появился. Там мы стали Соловками.
Там мы представляли, что все, кто жили, все, кто живут, все, кто будут жить, на нас из
моря смотрят, как Зигмунд Фрейд. И мы им играли, что мы – жизнь.
Потом всё разрушилось, как всегда, и в бездну покатилось. И я вот что тебе скажу, Бог. Я,
как Муму и Герасим, терплю всё время. Ты, как Муму и Герасим, на нас смотришь.
Ошибки нет.
Обычная московская штука, и рыбку съесть, и чтоб без косточек, есть более внятный
вариант. Демидролыч всё время повторял на Соловках в 99. 7 лет отсидел смотрителем на
Зайчиках после Москвы и перед Москвой, видно готовился.
Я даже ничего не ответил. Они решили, что арендуют отдельное жильё по сходной цене.
Я потом всё делал, помои выносил, воду с колонки носил, посуду мыл, убирал, старался
не попадаться на глаза, ничего не помогало, они даже не здоровались. Соглядатай.
Молодые, а взрослые не объяснили, что так будет не всю жизнь, и рано или поздно
спросится, а сам ты кто? И что ты сумеешь предъявить?
Что на Соловках уже всё выжито, все умерли, спились, уехали, остались и стали депутаты
поссовета. А я всё равно езжу тупо, что это пропуск на будущие 10 лет. 90-е – искушение
нищетой, что мы так больше не можем. 2000-е – искушение корыстью, что мы
слепоглухонемые для благополучья. 10-е – искушение фарисейством, не надо близко.
Про то, что герой со всеми видится в последний раз и со всеми прощается перед вылетом
внутрь них. А они потом, когда всем скажут, не надо близко, и останутся безнадёжно
одни, и будут с ним всё время разговаривать, где ошибка, где ошибка, где ошибка? И он
им, ошибки нет. Надо начинать прощаться.
Моцарт.
Это лукавство. Это монолог Сальери, что Моцарт – наркотический приход, а нам и
дальше в прахе ковыряться. Это как сейчас все со всеми судятся за права, когда
окончательно лишились прав, потому что эха нет, с любым может случиться что угодно,
никто даже не узнает.
Лукавство заключается в том, чтобы урвать себе больше прав в общем бесправии. Сальери
заблудился в Моцарте и поэтому его перечёркивает, а не потому что заботится о читателе.
Просто тогда не будет Сальери, если будет Моцарт, вот что ему надавило. А Моцарт этого
не понимает, у него тоже есть мелодийка, для Сальери это как пощёчина.
А самое главное, обе природы – человеческие. Можно сказать так – в каждом поколении
воскресает Спаситель и вешается Иуда. А можно так – каждый раз распинают Христа и
предают ученики. В зависимости от того, что для вас реальность.
Что мы знаем про эту историю? Всё. Что Кортес всех вырезал. Что сейчас там Мехико.
США основали как Советский Союз для свободных людей. Сначала там не стало
индейцев. И так всё время. Выход?
Только один. Найти такую точку, с которой всегда спасение – спасение. Что это за точка?
Отчаяние. Что Сальери был одинок без Моцарта, как конфетный фантик, как обложка без
книжки. Что Кортес упустил свой шанс.
Что после Советского Союза и США все люди будут в рассеянье на звёздах, и
единственная связь – виртуальная. А что это такое? А это Моцарт. Потому что долго вы
на одной мелодийке не протянете.
Федорчук.
Иосич сделал нам аварийную проводку бесплатно и попал с сердечным приступом в
больницу, потому что работал в выходные. Кошка из соседних двухэтажек окотилась на
чердаке нашего барака тремя котятами, чёрным, серым и белым. Соседи сделали вид, что
они ничего не заметили, потому что мы их выдрессировали за 10 лет, не надо близко.
«Не надо близко», как гипноз человеческого одиночества, вошло в области политические,
военные, космологические. А котят мы отвезли распространительнице в огромный город,
возле которого мы живём так, будто это он живёт возле нас.
Приходят новые, и что-то знают, откуда они его узнали? Из книг? Нет, книги они потом
наложили. Из генофонда? Нельзя так беспредметно. Что же они знают? Они знают, что
мы испугались. Что нас не будет, а будет это. Они тоже его испугаются, когда истратятся
до обложки.
Надо быть жертвой, вот чего мы испугались, что, мы думали, что дальше будет отдых, раз
мы поработали на славу над телекинезом, фотосинтезом и гипнозом, а вместо этого
пришли патриархи, взяли нас за руки и за ноги, и тыркнули лицом об стену.
И мы сразу увидели, что было с котятами дальше. Мы даже поняли в долю секунды,
почему в последнее время шарились в Интернете и в телеке, словно это жизнь, а не кровь
и семя. Что мы бы хотели как Мандельштам Шаламов «ещё пожить и поиграть с людьми»
«вместе с паровозным дымом», но для этого надо отбыть каторгу, 25 лет.
И новые на нас смотрели как на маньяков, что из нас зренье переносится вместе с
картинкой через время и расстоянье, а так мы вполне чмошны. А мы думали, вот это дя,
одновременно умереть и родиться.
Это потому что, оказывается, 25 лет каторги мы уже отбыли, а мы думали, что это кино,
театр и литература.
Котёнок Саваофыч, серый с белым, стал математик, доказал теорему Пуанкаре, что все
сферы – сфера. Ему привезли нобелевский лимон корреспонденты «Файненшл таймс», и
подсунули под дверь, потому что он им дверь не открыл. А он отсунул назад ногой.
Корреспонденты «Файненшл таймс» смутились, они знали, конечно, что живут в мире
абсурда, но не настолько.
И написали статью, в которой описали биографию героя. Как герой был в Кембридже, в
Оксфорде, в Лувре, в Ватикане, везде его приглашали на большие бабки, но он не остался.
Вернулся в свой НИИ, из которого его быстро турнули, потому что везде люди, людям
нужны страсти.
Котёнок Федорчук, чёрный с белым, стал писатель. Смотрел 30 лет в одну точку, как
мама, Валентина Афанасьевна Янева, в девичестве Фарафонова, после смерти папы,
стоило или не стоило рождаться?
Стучался 30 лет головой о стенку, в которую всё улетает и ничего не прилетает. А потом,
ну, через каких-то несерьёзных невыносимых 30 лет стенка начинала плакать, что она, на
самом деле, он, а не телекинез, телепортация, гипноз и генофонд.
Но это ещё не всё, дальше начиналось, кто что выслужит, какую лычку в поясничку. Из
стены прилетало всё. Федорчук может говорить только про своё всё, естественно, как
реалист и филолог.
Его всё было такое. Все сидят на звёздах, они звёзды. Неважно, умерли они или родились.
Это рассеянье. У них есть связь, вроде Интернета, только совершенней. С ней вы можете
передать всё, если вам, конечно, есть что передать.
Собственно, в этом проблема, говорит Федорчук по этой связи. Я могу охватить в жизни 5
поколений, с их войной, ненавистью, несчастьем, дружбой, любовью, верой - дедов,
отцов, детей, внуков, правнуков. Это не очень много, лет 150, но можно увидеть
переносящееся зренье.
Баба Поля, баба Лена, Афанасий Иванович Фарафонов, папа, мама, Мария, Никита, Лёлик
и Болек, Майка Пупкова, Гена Янев-2. Прилагается рассказ Федорчука «Лёлик и Болек и
Майка Пупкова».
«Там дело уже не в том, что ты подумаешь, а в том, что ты сделаешь», Федорчук дальше
по связи. Поэтому писатели, актёры, бизнесмены становятся ведущими телепередач,
благотворителями, уезжают в дом в деревне. «А как по связи можно сделать»? Федорчук
дальше по связи.
Потому что ветеринар Наталья Николаевна Гончарова сказала, сколько лет? 12. Пугаться
пока не будем, пропьём лекарства. Такая старая собака операцию не перенесёт. Будем
ждать, что скажет Федорчук.
2010.