ШОРИС Ш Л

Г40Н ( Ь Ш (
WOPIK HflPfl
Г40Н(НШ1(
WOPH( ш п
П01КМШК
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В ТРЕХ ТОМАХ

ТОМ II

У ПРШ Ш И

Ш ДОЛ

Москва 2010
Ш НИГОВЕЖ
КНИЖНЫЙ КЛУБ I BOOK CLUB
УДК 821.133.1
ББК 8 4 (4 Ф Ра)
Г99

Составитель
Н. КУЛЫГИНА

Гюисманс Ж . К.
Г99 Собрание сочинений: В 3 т. Т. 2: У пристани: Роман / Пер.
с фр. В. Азова под ред. Н. Кулыгиной; Бездна: Роман / Пер. с
фр. Т. Х-й под ред. Н. Кулыгиной; Сост., коммент. Н. Кулыги
ной. — М.: Книжный Клуб Книговек, 2010. — 448 с.

ISBN 978-5-4224-0130-7 (т. 2)

ISBN 978-5-4224-0128-4

Жорис Карл Гюисманс (1848— 1907) — один из самых неординарных

французских писателей, признанная икона декаданса. Отвергая современность,
считая ее пошлой и безликой, он искал смысл жизни в средневековой философии,
исполненной мистическим восторгом католицизма.
Ненавидя и боясь сегодня, он с упоением описывал величие готических собо
ров, возвышенность григорианских песнопений, изящность средневековых
скульптур, хрупкую прелесть рукописных книг. Он весь вчера.
Под пером Гюисманса декаданс стал мировоззрением, образом мысли и об
разом жизни, эстетикой и поэтикой в одно и то же время.
Во второй том Собрания сочинений, наиболее полного за всю историю изда
ния Гюисманса на русском языке, вошли роман «У пристани» и запрещенная в
свое время «Бездна», роман в романе, повествующий о маршале Жиле де Ре и
средневековом сатанизме, перекликающийся с рассказом о сатанизме X I X века.

УДК 821.133.1
ББК 84(4Фра)

ISBN 978-5-4224-0130-7 (т. 2) © Н. Кулыгина, состав, комментарии, 2010

ISBN 978-5-4224-0128-4 © Книжный Клуб Книговек, 2010
У ПРИСТАЛИ
Роман
 I

Вечерело. Жак Марль ускорил шаг. Деревенька Жю-

тиньи осталась позади. Следуя бесконечным шоссе, соеди
няющим Брэ-на-Сене с Лонгвилем, Жак высматривал по
левую руку дорогу, на которую встречный крестьянин ука
зал ему, как кратчайший путь наверх, к замку Аур.
— Собачья жизнь! — пробормотал Жак, опустив го
лову. И безнадежные думы овладели им. Его дела приняли
в последнее время плачевный оборот.
В Париже — потеря всего состояния, результат не
поправимого банкротства чересчур изобретательного бан
кира, на горизонте — угрожающая череда черных дней.
Дома — свора кредиторов, пронюхавших о его падении и
лающих у его дверей с такою яростью, что ему пришлось
бежать от них. В замке — Луиза, его жена, больная,
приютившаяся у своего дяди, управляющего замком. Сам
хозяин, разбогатевший портной с Больших бульваров, ку
пивший этот замок для перепродажи, оставил его необи
таемым, без ремонта и без мебели.
Но это было единственное убежище, на которое Жак
и его жена могли теперь рассчитывать. Покинутые после
краха всеми, они решили найти какое-нибудь пристанище,
какую-нибудь бухту, где могли бы бросить якорь и, в тече
ние временной передышки, собраться с силами для новой
борьбы, которая предстояла им по возвращении в Париж.
Папаша Антуан, дядя Луизы, неоднократно приглашал
7
Жака приехать провести лето в пустом замке. На сей раз
Жак принял это приглашение. Луиза вышла в Лонгвил-
ле, на окраине которого возвышался замок. Жак проехал в
том же поезде до Орм, где он надеялся получить кое-какие
деньги.
И з этого ничего не вышло. Оказалось, что приятель,
к которому направился Жак, не имел возможности, а мо
жет быть, и желания отдать долг. Пришлось выслушать
горячие протесты; неопределенные обещания, а в резуль
тате проглотить весьма определенный отказ. Тогда, не те
ряя времени, он взял курс на замок, где Луиза, прибывшая
туда еще с утра, должна была ждать его.
Его терзало беспокойство. Уже в течение ряда лет бо
лезнь его жены ставила в тупик врачей. Это была болезнь,
непостижимые стадии которой сбивали с толку специали
стов. В резком чередовании этих стадий Луиза то худела,
то вновь полнела, причем, в течение меньше чем двух не
дель худоба сменяла у нее полноту и так же быстро ис
чезала. Болезнь сопровождали странные боли, пронизы
вающие тело страдалицы, словно снопом электрических
искр, колющих пятки, буравящих колена, вызывающих
подергивания и крики. Целый букет явлений, приводящих
к галлюцинациям, обморокам и потере сил, причем в мо
мент, когда, казалось, наступала агония, каким-то необъ
яснимым поворотом процесса к больной возвращались со
знание и чувство жизни.
После краха, выбросившего их без гроша на улицу, бо
лезнь Луизы обострилась и усилилась. И это было един
ственное, что можно было установить. Пока не было осо
бого повода для тревоги или беспокойства; подавленное
состояние как будто ослабевало, лицу возвращался румя
нец, и тело становилось крепче. Болезнь, таким образом,
обрисовалась как немощь главным образом духовная. Она
усиливалась или спадала в зависимости от событий — при
скорбных или благоприятных.
8
 Путешествие прошло чрезвычайно тяжело. То и дело
наступали обмороки, молниеносные боли, ужасное рас
стройство деятельности мозга. Двадцать раз в течение
пути Жак готов был прервать поездку, высадиться на лю
бой станции и взять номер в гостинице. Он не переставал
упрекать себя за то, что взял с собою Луизу в таком со
стоянии. Но Луиза упорно стояла на том, чтобы путеше
ствие продолжалось, и Жак успокаивал себя мыслью, что
она все равно не выжила бы одна в Париже, не вынесла бы
ужаса безденежья и позора оскорбительных требований,
жалоб и угроз.
Ему стало легче на душе, когда на станции он увидел
папашу Антуана, выехавшего в одноколке навстречу пле
мяннице, чтобы забрать ее и багаж. Но теперь, подавлен
ный плоским однообразием шоссейной дороги, Жак снова
упал духом. Его томило неопределенное предчувствие, и
хотя он сознавал его преувеличенность, он не мог от него
освободиться. Он почти страшился достигнуть цели свое
го путешествия, боясь найти жену еще более страдающей
или даже не застать ее в живых. Он боролся с собой, был
готов бежать, чтобы рассеять страшные опасения, и оста
навливался, дрожа на дороге, ощущая то особую резвость,
то какую-то тяжесть в ногах.
Внешние впечатления заслонили и отодвинули на не
сколько минут внутренние его видения. Его глаза остано
вились на дороге, напряглись, и это напряжение внимания
заставило замолчать гложущую сердце тоску.
По левую руку он заметил наконец тропинку, про кото
рую ему говорили, тропинку, поднимавшуюся змейкой до
горизонта. Жак миновал маленькое кладбище, окруженное
крытой розовой черепицей оградой, и вступил на дорогу,
изрытую двумя колеями, отполированными колесами телег.
Вокруг него простирались полосы полей, границы которых
тонули в неверном свете. На высоте вдали заполняло небо
большое строение, похожее на огромный сарай с черными
9
и жесткими очертаниями. Над ним текли молчаливые по
токи красных облаков.
«Приближаюсь» — сказал он себе. Он знал, что за
этим сараем, который в действительности был старой цер
ковью, прятался в окружающих лесах замок.
Видя, как приближается к нему старая церковь, окна
которой, расположенные друг против друга по обе стороны
корабля, пылали пожаром облаков, Жак чувствовал, что к
нему понемногу возвращается мужество.
Черное и красное кружево церкви, ее окна, похожие
переплетенными свинцовыми нитями розетками на гигант
ские паутины, повешенные над пылающим очагом, показа
лись ему мрачными. Он перевел взгляд выше. Пурпурные
волны продолжали катиться по небу. Внизу пейзаж пред
ставлял совершенную пустыню. Крестьяне притаились,
скот был загнан в стойла. Во всей долине, даже прислу
шавшись, нельзя было уловить никакого звука, кроме едва
слышного лая собаки, доносившегося издалека, с холмов.
Тихая грусть охватила его, грусть, иная, чем та, кото
рая владела им, когда он шел по шоссе. Все личное в его
тоске исчезло. Она расширилась, раздалась, потеряла соб
ственное свое существо, как бы выступила из него, чтобы
слиться с несказанной меланхолией, источаемой природой,
оцепеневшей в тяжком покое вечера. Эта скорбь, смутная
и неопределенная, ограждающая душу от тревог реально
сти, исключающая своею тайной ощущение действитель
ного страдания, принесла Жаку облегчение.
Достигнув вершины холма, Жак обернулся. Ночь спу
стилась еще ниже. Обширный пейзаж казался теперь без
донной пропастью. Утопающее во тьме дно долины, каза
лось, углублялось в бесконечность, тогда как края ее, сбли
женные тенью, представлялись менее широкими. Воронка,
полная мглы, рисовалась глазу там, где днем стлался перед
глазами амфитеатр, спускающийся мягкими уклонами.
Он медлил в этой дымке. Мысли его, растворившиеся
было в охватившецй его меланхолии, вновь обрели связ­
10
ность и, вернув его к реальности, ударили в самое сердце
резким толчком. Он вспомнил о жене, вздрогнул и пустил
ся в путь. Около портала, на повороте дороги, он увидел в
двух шагах от себя замок Лур.
Этот вид рассеял его тяжкие думы. Замок, о котором
он так часто слышал, никогда дотоле не видев его, вызвал
его любопытство, и Жак принялся разглядывать его.
Когорты облаков скрылись. Торжественная поступь ог
ненного заката сменилась мрачным молчанием пепельного
неба. То там, то тут плохо перегоревшие уголья заката еще
рдели в дыму облаков и освещали замок с тыла, подчерки
вая жесткую линию ребра крыши, высокие силуэты труб
и две башни с остроконечными шатрами — квадратную и
круглую. При этом освещении замок казался раскаленны
ми развалинами, за которыми тлел плохо погашенный по
жар. Жак не мог не вспомнить историй, которыми угощал
его указавший ему дорогу крестьянин. Змеящаяся дорога
к замку называлась дорогой Огня. Она была проложена
ночью напрямик через поля сапогами крестьян, бежавших
из Жютиньи гасить пожар, вспыхнувший в замке.
Вид замка, который, казалось, и сейчас еще был по
жираем глухим огнем, довел до последнего предела нерв
ное возбуждение, охватившее Жака еще с утра и в течение
целого дня увеличивавшееся. Судорога опасений, то от
ступающих, то возникающих вновь, и внезапные приступы
тревоги удесятерились. Он лихорадочно позвонил у калит
ки, пробитой в стене. Звяканье колокольчика принесло ему
некоторое облегчение. Прильнув ухом к дереву калитки, он
вслушивался. Никакого признака жизни за оградой. Стра
хи и опасения Жака усиливались с каждым мгновением.
Он повис, изнемогая, на веревке звонка. Наконец вместе
с шуршанием крупного песка послышался скрип деревян
ных башмаков. В замке заскрежетал ключ. Кто-то изнутри
сильно дергал дверь.
Дверь дрожала, но не поддавалась.
11
 — Толкните же, — раздался голос. Жак сильно налег
плечом на калитку и вместе с дверцей, которая наконец от
крылась, упал во тьму.
— Это ты, племянник? — спросила тень.
Жак очутился в объятиях этой тени, и плохо выбритая
щека коснулась его щеки.
— Да, дядя. А Луиза?
— Она там, устраивается. Черт возьми, брат, ведь де
ревня тебе не город. Туг нет, как у вас, целой кучи всяких
там штуковин для разных удобств.
— Разумеется. Я знаю. Ну, а как она?
— Луиза — хорошо. Она с Нориной. Они чистят, они
метут, они приколачивают — чистая беда! Но их это за
бавляет. Это им на пользу. Хохочут так, что не знаешь,
кого слушать.
Жак вздохнул с облегчением.
— Пойдем к ним, малый, — продолжал старик. —
Мы им пособим закончить поскорее. Норине пора на скот
ный двор. Поторопись, не то промокнем. Ты поспел как
раз вовремя. Гляди-ка на небо: видишь, как нахмурилось.
Жак последовал за стариком. Они шли невидимыми
аллеями, обсаженными старыми деревьями, присутствие
которых выдавало лишь прикосновение ветвей. В светлых
промежутках неба, где скользили лоскутья тюлевых обла
ков, игольчатая листва, похожая на хвои сосен, возносила
на огромную высоту колючие верхушки уже невидимых
утопавших во мраке стволов. Жак не мог представить пла
нировку сада, через который они шли. Вдруг впереди от
крылся просвет. Строй деревьев прекратился. Ночь стала
пустой, и в конце опушки обозначилась бледная масса зам
ка, и Жак увидел на крыльце две женские фигуры.
— Ну что, как живешь? — закричала тетка Норина
и механическим движением деревянной куклы положила
свои руки на плечи Жака.
В два слова Жак и Луиза поняли друг друга.
Ей было лучше. Он вернулся без денег, не солоно хле
бавши.
12
 — Норина, ты поставила вино на холодок? — спросил
папаша Антуан.
— Ну, да, а пока вы тут копаетесь, пойду-ка заправлю
суп.
— Там наверху, все у вас готово? — спросил старик,
обращаясь к Луизе.
— Да, дядя. Только нет воды.
— Воды. Ее так и не хватает. Я вам накачаю ведро.
Тетка Норина, широко шагая, исчезла во мраке. Папа
ша Антуан двинулся меж деревьев в другом направлении.
Жак остался с женой наедине.
— Да, мне лучше, — сказала она, целуя его. — Дви
жение принесло мне пользу. Но пойдем наверх. Я обыскала
весь замок и нашла комнату, в которой почти можно жить.
Они проникли в коридор, похожий на тюремный. При
свете спички Жак увидел огромные стены из тесаного
камня, почерневшие, прорезанные дверями, подходящими
для темниц. Над ними нависали готические своды, грубо
обтесанные, словно высеченные в скале. Пахло погребом.
Плиты, которыми был выложен пол, колебались при каж
дом шаге.
Коридор резко повернул, и они очутились в гигантском
вестибюле, с облупленными стенами, расписанными под
мрамор. Здесь начиналась лестница с перилами кованого
железа. Поднимаясь, Жак обратил внимание на маленькие
окна и двойной крест переплета.
Врывавшийся через разбитые стекла ветер колебал
мрак, сгустившийся под сводами и потрясал в верхних эта
жах двери, отвечавшие жалобными стенаниями.
Жак и Луиза остановились на первой площадке.
— Здесь, — сказала Луиза.
Перед ними были три двери. Одна прямо напротив и
две по бокам в нишах.
Полоска света просачивалась из-под первой. Жак во
шел, и тотчас же невыразимая тоска овладела им.
Это была большая комната, оклеенная по стенам и по
потолку обоями, имитирующими виноградную беседку.
13
По фону цвета морской воды наискось проходили ярко-
зеленые полосы. Отделка серого дерева венчала притолоки
дверей. На камине бурого мрамора маленькое зеленоватое
зеркало, вделанное в серую панель, покрыто было черными
запятыми проступившей ртути.
Пол комнаты был устлан квадратами когда-то оранже
вого цвета. Вдоль стен тянулись шкафы, дверцы которых
из натянутого на рамы картона покрыты были шрамами и
царапинами.
Несмотря на то, что комната была подметена и окно
отворено, запах старого дерева, известки, мокрой пакли и
погреба носился над этим мертвым жильем.
«До чего здесь мрачно!» — подумал Жак и посмотрел
на Луизу. Она не казалась подавленной ледяною пустотой
этой комнаты. Напротив, она рассматривала ее благоже
лательно и улыбалась зеркалу, которое отражало ее лицо
обесцвеченным зеленым налетом стекла, изуродованным,
словно оспой!
И, действительно, подобно большинству женщин, она
чувствовала себя приободренной самой неожиданностью
этого бивуака, этой игрой в цыганку, раскидывающую свой
шатер где и как придется. Она испытывала ребяческую ра
дость, которую дает женщине перемена обстановки, ломка
узаконенной привычки, необходимость изощряться и при
думывать ловкие ходы, чтобы обеспечить себе пристанище.
Эта-то необходимость думать как-то по-иному, непривыч
ному, создавать нечто подобное кочевому гнезду актрисы
в поездке, доле которой любая женщина общества в душе
всегда завидует, лишь бы она была смягчена, непродолжи
тельна и достаточно безопасна, эта игра в ответственного
квартирьера, на которого возложена забота об обеспечении
ночлега и пищи, материнская сторона этой заботы — при
готовить мужчине ложе, на котором ему остается только
растянуться — все это мощно подействовало на Луизу и
вдохнуло в нее жизнь.
— Мебель неважная, — сказала она, указывая на ста
ринную деревянную кровать в алькове, на которой лежали
14
матрац и сенник, на два соломенных стула и круглый стол,
очевидно, принесенный из сада, в котором ножки его рас
пухли, а столешница расщепилась под потоками солнца
и дождя. — Но ничего! Завтра мы постараемся достать
вещи, которых не хватает.
Жак выразил кивком свое согласие с заключением Л у
изы. Он охватил взором комнату, заполненную, главным
образом, его чемоданами, раскрытыми вдоль стен. Поло
жительно, дождь тоски проливался с чересчур высокого
потолка на холодный пол.
Луиза подумала, что ее мужа гнетут мысли о деньгах.
Она поцеловала его.
— Ничего. Как-нибудь выкрутимся, — сказала она.
И, видя, что озабоченность не покидает его, Луиза при
бавила: — Ты, должно быть, голоден. Пойдем отыщем
дядю. Мы поговорим потом.
На площадке Жак приоткрыл двери, левую и правую.
Он увидел бесконечные бездонные коридоры, в которые
выходили комнаты. Это было запустение безмерное. Х о
лодом могилы веяло от этих стен, разлагавшихся в борьбе
с ветрами и ливнями.
Он спустился с лестницы и остановился. Скрипение
ржавых цепей, колес, не ведающих смазки, и скрежет хри
плого блока разрывали тишину ночи.
— Что это?
— Это дядя тащит ведро, — сказала Луиза, смеясь.
И она объяснила, что воды мало на этой высоте, и только
гигантский колодец, вырытый во дворе, снабжал ею за
мок. — Надо минут пять, чтобы поднять ведро. То, что ты
слышишь, это скрип веревки, пилящей ворот.
— Эй, вы там! — закричал дядюшка Антуан, как
только они очутились на дворе. — Вот вода! И свежая.
Тут ведь почва меловая.
Он схватил деревянное ведро, плещущееся и огромное,
и понес его на вытянутой руке, как перышко.
15
 — Пойдем к Норине, — сказал он, нагнав их, — по
тому у меня такая мысль, что она ждет и будет ругаться,
если мы опоздаем.
Ночь была темная и сырая. Они шли гуськом по аллее,
подняв руки, чтобы защищать лица от ударов черных вет
вей, следуя шаг за шагом за стариком, который подвигался
спокойно и уверенно, словно днем.
Наконец звездочка света замерцала перед ними совсем
низко, мало-помалу выросла, разгорелась, распростра
нилась и растаяла при их приближении, стала сплошная
и матовая, без лучей, в квадратной раме окна. Они очу
тились перед одноэтажной хижиной, состоящей из одной
комнаты. В большом камине, под кожухом, края которого
заставлены были расписной посудой, кипел на огне чугун
ный котел. И з под приплясывающей крышки вырывался
сильный запах вареной капусты.
— Садитесь, — сказала тетка Норина. — Есть хо
тите?
— Еще бы, тетя.
— Вот так-так, — сказала Норина, пользуясь выра
жением, которое крестьяне этих мест употребляют походя,
без всякого смысла.
— Ну-ка попробуй, племянник, — сказал папаша Ан
туан. — Ручаюсь, что будет по душе. Это из моих вино
градников в Граффине.
Они чокнулись и выпили вина розового цвета, кислого,
отравленного едким привкусом пыли, который приобрета
ют вина, выделанные в чанах, хранивших раньше овес.
— Да, оно немножко припахивает овсом, — вздохнул
старик, щелкнув языком. — Чан сыграл со мной эту шту
ку. В деревне, брат, не то что в городе. Тут заморских вин
нету. Так вот на вкус-то оно все-таки недурное винцо.
— О, мы не имеем никакого права быть разборчивы
ми, — сказал Жак. — В Париже мы ведь пьем поддель
ные вина, в которых винограда очень мало.
— Каково! — протянул старик. — Впрочем, — при
бавил он, — это возможно.
16
 — Вот так-так, — вздохнула тетка Норина, сложив
руки.
Папаша Антуан достал свой карманный нож, открыл
его и нарезал хлеб.
Этот приземистый старик был худ, как жердь, и узло
ват, как виноградная лоза. На его морщинистом лице, раз
графленном розовыми линиями на скулах, меж тусклых
глаз торчал короткий, костлявый, вздернутый и сворочен
ный налево нос, под которым раскрывался широкий рот,
утыканный острыми и очень свежими зубами. Баки в виде
кроличьих лапок спускались из-под оттопыренных ушей.
Все лицо старика обросло грубыми, жесткими, как щети
на, волосами. Полуседые, как и волосы на голове, которые
он рукою заправлял под фуражку, они в изобилии росли
на губах его, покрывали впадины щек, вылезали из пещер
носа, заполняли углубления шеи. Когда он стоял на ногах,
он казался слегка согнувшимся, и, как у большей части
местных крестьян, работавших в торфяных болотах, у него
были «кавалерийские», выгнутые ноги. На первый взгляд
он казался хилым и слабым. Но натянутая дуга его груди,
мускулистые руки, клещи дубленных пальцев заставляли
подозревать недюженную силу, которую не могли сломить
самые тяжелые ноши.
Норина, его жена, была еще крепче. Ей тоже было уже
за шестьдесят. Более высокая ростом, она была еще более
костлява. Ни живот, ни шея, ни круп, ни ляжки, похожие
на железные кирки, — ничто не напоминало в ней женщи
ну. Желтое лицо, пересеченное морщинами, изрытое, как
дорожная карта, освещалось глазами странно голубого цве
та, колющими, молодыми, почти непристойными на этом
лице, борозды и решетки морщин на котором приходили в
движение при малейшем движении век и рта. Прямой нос
ее оканчивался чем-то вроде лезвия, и кончик его прихо
дил в движение, сопутствуя направлению взгляда. В ней
было сразу что-то тревожащее и в то же время потешное,
и странность ее жестов еще более увеличивала неприятное
17
ощущение от ее чересчур светлых глаз и глубоко запавшего,
лишенного зубов, рта. Казалось, будто ее движения управ
ляются каким-то механизмом. Она поднималась сразу, не
сгибаясь в суставах, маршировала, как солдат, вытягивала
руки, как автоматическая игрушка, когда надавишь пружи
ну. Сидя, она совершенно бессознательно принимала позы,
смехотворность которых в конце концов вызывала досаду.
Она принимала позу дам, изображенных на портретах пер
вой Империи: глаза обращены к небу, и левая рука, опира
ясь локтем на ладонь правой, закрывает рот.
Жак наблюдал за этой четой, грубо вырубленные и за
копченные черты которой еще ярче, чем при дневном осве
щении, подчеркивались деревенской свечкой, высокой, как
церковная свеча.
Тем временем старик и старуха, погрузив носы в свои
тарелки, допивали последние капли супа. Затем они оба,
как по команде, утерли рты обшлагами рукавов. Наполнив
стаканы вином, старик стал причитать, ковыряя ножом в
зубах:
— Может быть, это случится еще в ночь.
— Очень может быть, — сказала Норина.
— Я думаю ночевать в хлеву. Как ты скажешь?
— Господи, отелиться она отелится, но когда — кто
же может знать? Прямо не поверишь, как она страдает,
моя бедная Лизарда. Ты только послушай!
И, действительно, глухое мычанье прорезало тишину.
— Чисто, как человек, — продолжала Норина. —
Тянет ее, потуги.
И она объяснила с усталым видом, что Лизарда, луч
шая ее корова, собирается отелиться.
— Так ведь это же хорошо, — сказал Жак. — Теле
нок — это для вас приятный подарок.
— Ну да, конечно... но чего это ей стоит родить-то!
Схватки могут начаться сегодня в ночь и затянуться до
завтрашнего вечера. И затем жар же у ней! Если теленок
издохнет, и с Лизардой случится несчастие — это вер­
18
ных пятьсот франков плакали. Тут есть над чем поломать
голову.
И они приступили к обычным у крестьян жалобам.
Очень трудно жить. День детской гнешь горб над землей,
а что это дает? Дай Бог два, два с половиной процента.
Если бы не выкармливали скот, с чего бы жить стали? Те
перь хлеб, надо прямо сказать, за ничто идет, из-за при
возного. Кончится тем, что начнем тополя сажать. Это
дает по крайней мере франк в год с фута.
— Да, — закончил старик, — это не как у вас в П а
риже, где не успеет человек, извините за выражение, по
вернуться — глядь — заработал уже пару экю.
Он остановился и потянулся к свечке, на которой обра
зовался нагар. «С чего это она потекла так?» И, захлопнув
свой нож над пламенем, он отделил обуглившийся конец
фитиля.
— Ну, что же это ты? — продолжал он. — Что же ты
не ешь?
— Как же, как же, я ем, — протестовал Жак. — Нет,
спасибо, тетя... я больше не хочу.
Тем не менее, старуха положила ему на тарелку кусок
кролика.
— Ты съешь его, нечего тут. Надеюсь, ты сюда не по
ститься приехал.
Помолчав секунду, она вздохнула:
— Вот так-так.
И быстро встала и вышла.
— Она пошла к Лизарде, — сказал старик, отвечая на
немой вопрос Жака и Луизы. — Если это случится сегод
ня ночью, не знаю что и делать. Пастух далеко сейчас. Она
успеет околеть, несчастная, пока он соберется двинуться.
Эх, Господи, Господи!
И он наклонил голову, стуча ручкою своего ножа по
столу.
— Что же ты, малый, не пьешь? Мое вино тебе не по
вкусу?
19
 Жак чувствовал, что голова у него пошла кругом в этой
маленькой комнате, которую лоза, пылавшая в камине, на
полняла кипящими испарениями.
— Я задыхаюсь, — сказал он.
Он встал, приоткрыл дверь и глотнул свежего воздуха.
Пахло резким ароматом влажной листвы, с которым сме
шивался теплый запах навоза.
— Как хорошо, — сказал Жак. И он остался на по
роге, вглядываясь в эту темную деревенскою ночь. Ни зги
не было видно. Тонкие змеящиеся нити дождя пробегали
перед его зрачками, расширившимися во тьме. Но это рас
стройство зрения продолжалось недолго, потому что мгла
вдали начала проясняться. Светлая точка пробуравила
тьму, вытянулась в острие и резнула рубцом света тетку
Норину, сделавшуюся вдруг огромной. Норина сложилась
вдвое, как на шарнире. Ноги ее легли горизонтально на
землю, а бюст и голова вытянулись и достигли верхушек
деревьев.
Норина возвращалась, предшествуемая своею тенью,
которую фонарь приводил в движение.
— Ну, что, тетя, как Лизарда?
— Я думаю, что сегодня ничего не будет. Вернее всего
она отелится завтра около полудня.
Они вошли и опять сели за стол.
— Племянник, попробуй, чтобы узнать вкус, — ска
зал старик, предлагая Жаку ужасный местный сыр, увяд
ший сыр, как его называют крестьяне, род жесткого бри,
цвета старого зуба, пахнущего гнилью и отхожим местом.
Жак отказался.
— Луиза стоя спит, — сказал он. — Мы пойдем к
себе.
— И то тебя что-то не слышно, дочка. А все-таки
успеете со спаньем, — сказал старик. — По чашечке мяты
можно еще выпить.
— Зад у него, что ли, застыл, у этого котла, — бурча
ла Норина, разгребая огонь в очаге.
20
 Старик достал из шкафа пучок сухих трав.
— Нет ничего лучше для желудка, — объявил он, от
бирая листья получше.
Но парижане скорчили гримасу, отведав этого напитка,
который показался им эликсиром для полосканья зубов.
Они предпочли выпить коньяку, который тетка при
несла в аптекарской бутыли. И по их настояниям папаша
Антуан вновь надел свои деревянные башмаки, зажег фо
нарь и проводил их до замка.

II

Едва переступив порог комнаты, Луиза бессильно опу

стилась на стул. Состояние возбуждения, в котором она
находилась целый день, прошло. Она чувствовала себя со
вершенно измученной, пронизанной усталостью до мозга
костей. В голове ощущалась какая-то пустота.
Жак постлал постель, чтобы она могла лечь. Затем он
положил на стол свой чемодан и, усевшись перед ним, на
чал разбирать бумаги. Завтра он решил связать их пачками
и сложить в порядке в шкаф.
Несмотря на длинную прогулку, которую ему пришлось
совершить, Жак совершенно не ощущал той телесной уста
лости, от которой приятно расслабляются члены. Он из
немогал, раздавленный бесконечной усталостью духа, без
граничным разочарованием.
Положив локти на стол, он смотрел на свечу, корот
кому пламени которой не удавалось пронзить охватившую
комнату тьму, и неопределенное ощущение тоски овладело
им. Ему чудилось, будто за его спиной, в темноте, прости
раются какие-то воды. И их плещущее дыхание леденило
его.
Он поднялся и передернул плечами, объясняя себе эту
дрожь вечной сыростью и непроницаемым для тепла холо
дом этой комнаты.
21
 Жак посмотрел на свою жену. Она растянулась, блед
ная, на одре, полузакрыв глаза. Быстрый упадок нервного
возбуждения состарил ее на десять лет.
Жак пошел проверить запоры. Язык замка не двигал
ся, и, несмотря на все его усилия, ключ упрямо отказы
вался повернуться. Жак забаррикадировал входную дверь
стулом, подошел к окну, попытался проникнуть взором в
обступившее его море мрака и, затравленный невыносимою
скукой, лег. Постель показалась ему шершавой, а набитая
соломой с острыми бородками подушка — колючей. Он
придвинулся вплотную к стене, чтобы не мешать задремав
шей уже Луизе, и, лежа на спине, стал рассматривать, не
спеша задуть свечу, стену алькова, оклеенную, как и стены
всей комнаты, обоями с изображением трельяжа.
Чтобы заглушить свою тоску, Жак нашел себе занятие
механическое и пустое. Он сосчитал все косоугольники,
изображенные на простенке, и тщательно установил куски,
на которых рисунок не совпадал. Вдруг произошло нео
быкновенное явление: зеленые палки трельяжа пришли в
волнообразное движение, и в то же время фон обоев цвета
морской воды подернулся рябью, как настоящая вода.
И этот плавный трепет стены, дотоле неподвижной,
все нарастал. Стена, став жидкой, заколебалась, но не раз
далась. Потом она выросла, поднялась, пробила потолок,
стала огромной. Разжиженные камни ее расступились, и
разверзлась огромная брешь, колоссальной величины арка,
под которой открылась дорога.
Мало-помалу в конце этой дороги возник дворец. Дво
рец приблизился, оттеснил стену и вдвинулся в эту текучую
арку, образовав из нее нечто вроде рамы для себя, круглой
наверху, как ниша, и прямой внизу.
И этот дворец, вознесшийся в облака, нагроможден
ные террасы его эспланад, его вделанные в бронзовые бе
рега пруды, его башни, увенчанные колоннами железных
зубцов, чешуйчатые скаты кровель и снопы обелисков, по
крытых, как пики высоких гор, вечными снегами, — этот
22
чудовищный дворец бесшумно разверзся, потом испарил
ся, и Жак увидел гигантский зал, вымощенный плитами
порфира, поддерживаемый огромными колоннами с капи
телями, украшенными бронзовыми колоквинтами и золо
тыми лилиями.
З а этими столбами открывались боковые галереи, вы
ложенные плитами голубого базальта и мрамора, перекры
тые балками из терновника и кедра, с касетами потолков,
раззолоченными, как раки для мощей. Далее, в самом кон
це зала, закругленного, как застекленные витражами абси
ды базилик, громоздились другие колонны и поднимались,
вращаясь, к невидимому архитраву купола, растворенного
в неизмеримой глубине открывшихся пространств.
Вокруг этих колонн, соединенных шпалерами розовой
меди, теснился в беспорядке виноградник самоцветных
камней, с переплетающимися нитями стальной канители,
с узловатыми ветками, бронзовая кора которых сочилась
светлой смолой топазов и пронизанным радугою воском
опалов.
Повсюду карабкались виноградные ветки, резанные
по цельным камням. Повсюду сверкали горящие уголья
неопалимых лоз, уголья, горячий пыл которых питали рас
каленные каменные листья всех оттенков зеленого: лучи
стой зелени изумрудов, зеленовато-голубой аквамаринов,
ударяющегося в желтизну циркона, лазоревой берилла.
Повсюду, сверху донизу, у верхушек жердей, у подножья
лоз росли виноградные ягоды из рубинов и аметистов,
висели гроздья гранатов и альмандинов. Тут росли шаш-
ла из хризопразов, мускат из оливина и кварца, излучая
сказочные снопы искр — красных, фиолетовых, желтых.
Стремительно взбирались ввысь огненные плоды. Сказоч
ная картина сбора винограда, брызжущего под давильным
прессом ослепительным суслом из пламени, рисовалась,
как наяву. То тут, то там, в беспорядке листвы и лиан,
лозы плавились, цепляясь своими отростками за ветви,
которые образовали беседку и на концах которых висели,
23
качаясь, символические гранаты, ласкавшие своими медно-
красными зияниями концы словно брызнувших из пола
фаллических колонн.
Эта непостижимая растительность освещалась соб
ственным светом. Со всех сторон обсидианы и слюда, вде
ланные в пилястры, отражали, рассеивая его, блеск камней,
и этот блеск, отражаясь в то же время в плитах из порфира,
проливал на пол звездный дождь.
Вдруг раскаленный виноградник зашипел, как разду
ваемая жаровня. Дворец осветился от фундамента до кры
ши, и, приподнявшись на ложе, восстал царь, недвижный
в своих пурпурных одеждах, прямой в своем нагруднике
из кованного золота, сияющем неграненными алмазами и
усеянным резными геммами; голова его была покрыта баш
необразной митрой, борода разделена и завита в трубки на
лице винно-серого цвета лавы, костлявые скулы выступали
под впалыми глазами.
Он устремил взор долу, забывшись в мечте, увлеченный
борениями души, утомленный, быть может, бесполезностью
всемогущества и неосуществимыми желаниями, которые
оно рождает. В его дождливых глазах, облачных, как низ
ко нависшее небо, чувствовались утрата всякой радости и
всякого страдания, истощение даже бодрящей ненависти и
жестокости, которая пресыщает и выдыхается во времени.
Наконец, царь медленно поднял голову и увидел перед
собой старика с яйцеобразным черепом, с глазами, косо
пробуравленными над носом, похожим на тыкву, с безво
лосыми дряблыми щеками, покрытыми пупырышками, как
куриная кожа, и молодую девушку. Она стояла, склонив
шись, прерывисто дыша, безмолвная.
Голова ее была обнажена, и ее волосы, очень светлые,
побледневшие от солей, с искусно приданным им фиолето
вым отливом, венчали ее лицо, как шлемом, немного над
винутым, покрывающим верхушку уха и спускающимся в
виде короткого забрала на чело.
Открытая шея ее была совершенно обнажена. Ни
украшения, ни камня. Но с плеч до самых пят тесная

24
одежда охватывала ее, обрисовывая линии, сжимая робкие
округлости ее грудей, заостряя их кончики, подчеркивая
волнистые изгибы тела, задерживаясь на выступах бедер,
облекая легкую дугу живота, стекая вдоль ног, очерчен
ных этими ножнами и сдвинутых, — гиацинтовое платье
фиолетово-синего цвета, покрытое глазками, как павлиний
хвост — сапфировыми кружками, вделанными в зеницы
серебряной парчи.
Она была мала ростом, едва развита, похожа на маль
чика, чуть пухлая, тонкая, хрупкая. Голубые глаза ее цвета
индиго были оттянуты к вискам лиловыми чертами; под
ними положены были тени, чтобы сделать их раскосыми.
Ее накрашенные губы дрожали, покрытые нечеловеческой
бледностью, окончательной бледностью, достигнутой на
меренным обесцвечением. И таинственный запах, который
она источала, запах, сложный состав которого едва можно
было различить, раскрывал загадку этого достижения, на
поминая о способности иных благовоний разлагать красоч
ный пигмент кожи и разрушать навсегда самую ткань ее.
Этот запах парил вокруг нее, венчал ее радужным оре
олом ароматов, испарялся из ее тела дуновениями благово
ний, — то легчайшими, то тяжкими.
На первоначальный слой мирры, с запахом смолистым
и резким, с веяниями горькими и почти сварливыми, на
этот черный запах лег слой лимонного масла, нетерпели
вого и свежего, зеленый запах которого умерял и заглушал
торжественный аромат иудейского бальзама. Рыжий отте
нок его преобладал, но сдержанный и как бы укрощенный
алыми излучениями ладана.
Так стояла она, в своем одеянии, по которому пробега
ли голубые огни, насыщенном душистыми веяниями, зало
жив руки за спину, слегка запрокинув голову на напряжен
но вытянутой шее. Она стояла неподвижно, но временами
дрожь пробегала но ней, и тогда сапфировые глазки тре
петали, искрясь в своих шелковых впадинах, колеблемых
волнением ее грудей.
25
 Человек с голым, яйцевидным черепом приблизился к
ней и обеими руками взялся за ее одежду. Она соскользну
ла, и женщина предстала совершенно нагая, белая и мато
вая, с едва развившимися грудями, кончики которых были
обведены золотой линией, с точеными очаровательными
ногами, с впадинкой пупка, и темно-фиолетовым внизу
живота.
Среди молчания, царившего под сводами, она сделала
несколько шагов вперед, пала на колени, и безжизненная
бледность лица ее, казалось, еще увеличилась.
Отражаемое порфировыми плитами пола, собственное
тело предстало перед ней в совершенной наготе. Она видела
себя такой, какой была, без покрывала — перед насторо
женным взглядом мужчины. Боязливое смирение, которое
только что заставляло ее трепетать перед немым взором
царя, испытующего ее, разбирающего ее с сладострастной
медленностью, могущего одним движением отказа оскор
бить ее красоту, которую в женской своей гордыне она
чаяла нетленной и совершенной, почти божественной, —
эта почтительная робость сменилась в ней теперь чувством
растерянной стыдливости, мятежной тоскою девы, отдан
ной на потеху калечащим ласкам неведомого владыки.
Судорожный страх непоправимого объятия, которое
грубо коснется ее облагороженной бальзамами кожи, ис
терзает ее нетронутое тело, распечатает, взломает запечат
ленный киварий ее лона и превозмогшее даже тщеславное
торжество победы отвращение к позорному самозакланию,
которое, быть может, будет забыто завтра, без лепета лич
ной любви, обманывающей пылкими вымыслами души
плотскую боль раны, — наплыв этих чувств сразил ее.
Тело ее замерло в принятом положении; стоя на коленях,
слегка раздвинув ноги, она увидела в зеркале черного пола
золотые венцы своих грудей, золотую звезду своего живота
и под раздвоенным своим крупом другую золотую точку.
Око царя буравило наготу ребенка, и медлительно он
протянул ей алмазный тюльпан своего скипетра.
26
 Изнемогая, она облобызала конец его.
В огромном зале все вдруг заколебалось. Хлопья ту
мана развернулись, подобно кольцам дыма, которые по
окончании фейерверка заслоняют траектории ракет и
разрывают огненные кривые римских свечей. И, словно
поднимаясь вместе с этим туманом, дворец разросся еще
шире, потом улетучился, теряясь в небе, рассыпая семена
самоцветных камней по небесному чернозему, где сверкала
сказочная жатва светил.
Затем, мало-помалу, туман рассеялся. Женщина вновь
стала видима, опрокинутая, вся белая, на багряных коле
нях, с грудью, вздымающейся под красной рукой, разжи
гавшей ее.
Громкий крик нарушил тишину и повторился под сво
дами.
— А ? Что?
В комнате было темно, как в печке. Жак лежал, оше
ломленный, с бьющимся сердцем. Судорожно сжатая рука
жены сжимала его плечи.
Он широко раскрыл глаза в темноте. Дворец, нагая
женщина, царь — все исчезло.
Он пришел в себя и нащупал около себя Луизу. Она
дрожала.
— Что случилось?
— Там кто-то ходит, на лестнице.
Жак сразу вернулся к действительности. Это правда.
Он в замке Лур.
— Слушай.
И он услышал на лестнице, по ту сторону неплотно
пригнанной двери, звук шагов. Кто-то словно слегка нащу
пывал сперва ступени. Потом, почти срываясь и шатаясь,
тяжело ударялся о перила.
Жак вскочил с постели и схватил спички. Он спал,
должно быть, долго, потому что свеча, озарявшая ком
нату, догорала. Конец фитиля плавал в жидком стеари
не, застывшем зелеными сталактитами вдоль медного
27
подсвечника. Жак взял другую свечу из свертка, к сча
стью, оказавшегося в чемодане, вставил ее в подсвечник и
вооружился палкой.
Луиза поднялась тоже и надела юбку и туфли.
— Я с тобою, — сказала она.
— Останься.
И, отставив стул, Жак открыл дверь.
«Посмотрим, — сказал он себе, исследуя взглядом
верхнюю площадку. — Надо на всякий случай оставить
себе путь к отступлению». Он колебался. Короткий стук,
раздавшийся в вестибюле, заставил его решиться. Он дви
нулся, крепко сжимая палку, вниз по лестнице.
Ничего! При колеблющемся свете свечи одна только
тень его двигалась, царапая головою своды, ложась, голо
вою вниз, на ступеньки.
Он достиг конца лестницы, прошел входной коридор
и быстро толкнул большую двухстворчатую дверь. Дверь
открылась с шумом, раздавшимся, словно удар грома в пу
стом доме, и Жак очутился в длинной комнате.
Эта оказалась разрушенная столовая. Печь была вы
рвана из своей ниши, и кладка ее, опушенная пылью, кро
шась, накоплялась в огромных паутинах, висевших, точно
мешки, во всех углах. Узоры плесени покрывали, точно
яшмою, стены, изборожденные трещинами, а плиты пола,
черные и белые, вылезали из своих гнезд, то выступая на
ружу, то оседая вниз.
Жак отворил еще одну дверь и проник в огромную го
стиную без мебели, прорезанную шестью окнами, загоро
женными ставнями, некогда крашеными. Сырость полно
стью разрушила панели этой комнаты. Целые филенки
рассыпались пылью. Осколки паркета валялись на земле в
трухе старого дерева, похожей на неочищенный сахарный
песок. От удара ногой по полу целые простенки развали
вались, превращаясь в мелкую пыль. Трещины бороздили
облицовку, покрывали сеткою карнизы, расходились зиг
загами по дверям от притолоки до пола, испещряли камин,
28
мертвое зеркало которого разлагалось в своей потускнев
шей раме, сделавшись красным и ломким, как мел.
Местами обвалившийся потолок обнажал свои гнилые
балки и доски. В других местах штукатурка сохранилась,
но сырость начертала по ней, словно расплывами мочи,
невероятные полушария, на которых трещины, как на ре
льефном плане, обозначали реки и потоки, как чешуйчатые
вздутия известки — вершины Кордильеров и цепи Альп.
Временами все это трещало. Жак быстро оборачивал
ся, направляя свет в сторону, откуда раздавался шум. Но
темные углы комнаты, которые он подвергал исследова
нию, не скрывали никого, и, со всех сторон двери, которые
он отворял, раскрывали перед ним анфилады немых и за
плесневевших комнат, пахнущих могилой и медленно раз
лагающихся без доступа воздуха.
Он вернулся обратно, решив с наступлением утра
осмотреть каждую из комнат подробно и, если окажется
возможным, заколотить их. Он прошел вспять по залам,
останавливаясь и оглядываясь на каждом шагу. Стены
замка оседали, и новые подозрительные звуки раздавались
ежеминутно.
Напряженные поиски без всякого результата извели
его вконец. Плачевная пустынность комнат сжимала его
сердце, а вместе с этой грустью страх, неожиданный и же
стокий, охватил его. Это не был страх перед определен
ной опасностью. Жак был уверен, что этот ужас сразу же
покинул бы его, если бы он наткнулся на спрятавшегося в
углу вора. Увы, его охватила слабость перед неизвестно
стью, дрожь натянутых нервов, поражаемых тревожными
звуками в черной пустоте.
Жак пробовал образумить себя, смеялся над своей
слабостью, но справиться с собой ему не удавалось. Он
представлял себе этот мрачный замок заколдованным,
переходил к измышлениям самым невозможным, самым
романтическим, самым безумным — нарочно, чтобы себя
успокоить, чтобы доказать себе неопровержимо все ребя
чество своих страхов, а волнение его все возрастало. Ему
29
удалось на секунду подавить его, представив реальную
опасность, какую-то схватку с кем-то не на жизнь, а на
смерть. Он проник в коридор и принялся лихорадочно об
шаривать все углы, ругаясь со злости и желая во что бы то
ни стало открыть действительную опасность.
Он решил было вернуться к Луизе, как вдруг шум бури
раздался прямо над его головою на лестнице. Жак двинулся
вперед. Наверху что-то огромное наполняло пространство
над ступенями, вздымая в нем воздушные волны.
Пламя свечи наклонилось и легло плашмя, словно за
дутое порывом ветра. Жак едва успел отскочить и, упер
шись на выставленную вперед ногу, изо всей силы ударил
своей сучковатой палкой по надвинувшемуся на него смер
чу. Темная масса упала, испустив пронзительный крик.
В ответ раздался другой крик, крик Луизы, которая вы
бежала из комнаты и облокотилась, испуганная, на перила.
— Берегись! Берегись!
Два круглых, глаза, пылающих, как фосфор, надвига
лись на него с хрипением кузнечных мехов. Жак отступил
и вступил в борьбу с чудовищем, используя свою палку то
как шпагу, то как саблю.
Осыпав врага градом палочных ударов, он дважды
пронзил острием палки огненные колеса его глаз. Чудови
ще барахталось под ударами, колотясь о стены, сотрясая
перила. Жак остановился, наконец, без сил и бессмыслен
но смотрел на лежавший перед ним труп огромной лету
чей мыши. Судорожно сжатые когти животного сжимали
окровавленные куски дерева.
— Уф! — вздохнул Жак, вытирая руки, исполосован
ные красными пятнами. — Хорошо, что у меня была с со
бой палка.
И он поднялся к Луизе, упавшей, белее полотна, на
стул. Жак прыснул ей в лицо водой, помог ей лечь в по
стель и сбивчиво, прерывающимся голосом, объяснил ей,
что замок совершенно пуст, и что звук, который испугал
их, — этот шум шагов — был на самом деле шумом кры
льев, задевавших за стены лестницы, ударявшихся о ее пе­

30
рила и царапавших своды. Луиза мягко улыбнулась и рас
тянулась, разбитая, на кровати.
Жак не чувствовал больше никакого желания спать.
Несмотря на то, что ноги его дрожали, и он не в состоянии
был сжать в кулак одеревеневшие пальцы, он предпочел не
раздеваться и дожидаться утра, сидя на стуле.
Какая-то необъяснимая сумятица овладела тогда его
разумом. Он сидел, перебирая четки мыслей самых раз
нородных, самых торопливых. Они рассыпались градом у
него в голове без всякой связи, без всякой последователь
ности. Он подумал сначала о счастливом исходе борьбы,
о том, что ему удалось проткнуть чудовищу глаза, вместо
того, чтобы дать ему впиться когтями в свои собственные.
А эта женщина, нагая и отливающая золотом, которую
пробуждение сдунуло, как ластик стирает с листа бумаги
рисунок. Откуда взялся этот сон? Что же день заставля
ет себя долго ждать? Какое плохое начало — эта первая
ночь в деревне. Очевидно, устроиться по-человечески в
этом пустом, далеком от деревни замке будет очень труд
но. В какое положение он попал, и что он предпримет по
возвращении в Париж, чтобы заработать на пропитание.
Все-таки у тетки Норины престранные глаза. Но как, в
конце концов, объяснить тот диковинный сон? Если бы
этот приятель, которого он выручил, отдал хоть часть дол
га. Так нет, ни одного су. «Бедная женщина» — сказал он
себе, поглядев на Луизу, бледную, с закрытыми глазами и
усталым ртом.
Жак встал и подошел к окну. Утро забрезжило нако
нец, но такое сумрачное, такое бледное. Чтобы дать другое
направление своим бессвязным и грустным мыслям, Жак
принялся разбирать бумаги и связывать их пачками. З а
этим занятием он задремал, опустив голову на стол. Столь
же внезапно он проснулся.
Солнце встало. Часы показывали пять. Жак вздохнул
с облегчением, взял шляпу и вышел на цыпочках, чтобы не
разбудить жену.
31
 Ill

Жак замер на пороге, ослепленный. Перед ним рассти

лался большой двор, вскипевший шариками одуванчиков,
осыпавшимися на ощетинившиеся жестким волосом зеле
ные листья. Направо стоял колодец, покрытый похожим
на пагоду сооружением из толя, увенчанным железным
полумесяцем, укрепленным на шаре. Дальше — ряды
персиковых деревьев, выстроившихся вдоль стены, и на
верху церковь, теплый серый профиль которой прятался
в некоторых местах под лакированной сеткой плюща, а в
других — под желто-бархатными нагромождениями мхов.
Налево и сзади него высился замок, огромный, с од
ноэтажным флигелем, пронизанным восемью окнами, с
квадратной башней, в которой была лестница и, глаголем
к первому, — вторым флигелем с готическими нижними
окнами.
Это здание, разбитое временем, разрушенное дождя
ми, изъеденное ветрами, вонзало свой фасад, осветленный
окнами, стекла которых приобрели цвет воды, покрытый
коричневыми черепицами, испещренными белыми пятна
ми гуано, в текучесть бледного дня, смягчавшего загар его
каменной кожи.
Жак забыл мрачное впечатление, которое он испытал
накануне; луч солнца приукрасил старость замка, и вну
шительные морщины его улыбались, позлащенные светом,
в стенах, запятнанных ржавчиной от игреков из кованого
железа, равномерно распределенных по шершавой коже
его штукатурки.
Не одушевленное ничем молчание, запустение, кото
рые так больно сжали ему сердце ночью, исчезли. Угас
шая жизнь этого здания, о которой говорили окна без
портьер, открывавшиеся в пустые коридоры и пустые
комнаты, казалось, начинала возрождаться. Достаточ
но было, по-видимому, проветрить комнаты и разбудить
32
всплесками голосов заснувшую звучность комнат, чтобы
замок возобновил свою жизнь, остановленную много лет
назад.
Изучая фасад замка, молодой человек пришел к убеж
дению, что верхний этаж здания и крыша относятся к
XVIII веку, тогда как основание его принадлежит к сред
ним векам. Вдруг громкий шум за его спиною заставил
его обернуться, и, подняв голову, он убедился, что круглая
башня, которую он заметил еще вчера, не примыкает непо
средственно к замку. Он увидел, что башня стоит обосо
бленно, среди птичьего двора, и служит голубятней. Жак
подошел поближе, поднялся по разрушенной лестнице, по
тянул задвижку преградившей ему путь двери и просунул
голову на чердак.
Страшный шум сталкивающихся крыльев оглушил его,
и в то же время слизистые оболочки его носа и глаз поразил
острый запах аммиака. Он отступил, с трудом разглядев
слезящимися глазами внутренность голубятни, покрытой
по стенам клеточками, как улей. В центре ее стояла вин
товая лестница. В луче света, врывавшегося из открытого
чердачного окна, кружились, как мириады снежинок, бе
лые хлопья пуха.
Вылетевшие из голубятни птицы уселись на крыше
замка. Они хлопали крыльями, потягивались, высоко за
кидывали головы, оттягивая назад тушки, искали насеко
мых, сверкая на солнце металлического отлива спинками,
ртутными грудками, эмалированными резедово-зеленым
и розовым, трепещущими шелковыми горлышками цвета
пламени жженки и сливок, утренней зари и пепла.
Потом часть голубей улетела и угнездилась кружком
вокруг высоких труб на крыше. Но вдруг гирлянда слома
лась, и снова они рассыпались по верху башни, накрыв ее
рокочущим убором из перьев.
Жак повернулся спиною к замку и увидел перед собою,
в конце двора, сумасшедший сад, вознесение деревьев,
поднимающихся в яром безумии к небу. Приблизившись,
2 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т. 2» 33
он узнал следы старинных клумб, но их первичная мин
далевидная форма теперь едва угадывалась. Кустарники,
некогда окаймлявшие рабатки, частью погибли, частью
разрослись в целые деревья и оттеняли их, как на клад
бище могилы, скрывшиеся под травою. То тут, то там в
этих старинных овалах, захваченных крапиной и тернов
ником, попадались старые розовые кусты, вернувшиеся в
состояние одичания; дальше картофель, неизвестно откуда
появившийся, рос рядом с маком-самосейкой и кашкой,
переренесшимися сюда, очевидно, с полей.
Жак направился к лужайке, но газон на ней умер, за
душенный мхами; ноги его уходили вглубь и натыкались
на погребенные корни и пни, давным-давно ушедшие в
землю. Он попробовал пойти по аллее, рисунок которой
можно было еще различать. Предоставленные самим себе,
деревья забаррикадировали ее своими ветвями.
Этот сад, по-видимому, состоял некогда из плодовых
деревьев и цветущих растений. Орешники, толстые, как
дубы, сумахи с маленькими черно-фиолетовыми шариками,
липкими, как ягоды смородины, скрещивали свои ветки в
кронах старых яблонь, с параличными стволами, с ранами,
затянутыми мхами; кусты овечьей чечевицы качали своими
стручками из прорезиненной тафты под странными дере
вьями, родина которых и название были неизвестны Жаку,
деревьями, усыпанными серыми шариками, из которых
выступали розовые и влажные пальчики с ногтями.
И з этой буйной свалки растительности, из этого фей
ерверка зелени, разбрасывавшейся по собственному жела
нию во все стороны, отдельно выступали хвойные: сосны,
ели, кипарисы. Некоторые гигантские, похожие на крыши
пагод, помахивающие коричневыми колоколами своих ши
шек. Другие — в ожерелье маленьких красных желудей.
Они поднимали свои верхушки, ощетиненные иголка
ми, круглили огромные свои стволы, иссеченные ранами,
из которых стекали, подобные каплям расплавленного са
хара, слезы белого клея.
34
 Жак подвигался медленно, отодвигая кусты, прыгая
через кочки. Скоро дорога сделалась невозможной: низ
кие ветки елей преграждали тропинку, стлались по земле,
убивая под собою всякую растительность, усеивая землю
тысячами коричневых игл. А старые виноградные лозы
перетягивались с одного конца аллеи на другой, цеплялись
за подножья елей, взбирались по ним змеиной нитью до
верхушек и торжествующе покачивали наверху, в поднебе
сье, зелеными гроздьями винограда.
Жак с удивлением смотрел на этот хаос растений. С ка
ких пор сад отдан был в жертву запустению? То тут, то там
высокие дубы скрещивались и, мертвые от старости, слу
жили опорою сорнякам, которые обвивались вокруг них,
смешивали свои разветвления и свешивались топкими зе
леными сетками, наполненными зеленым уловом листвы.
Грушевые деревья цвели дальше, но ослабевшие соки не в
состоянии уже были производить плоды. Все культурные
растения в клумбах были мертвы. Это был невообразимый
лабиринт корней и лиан, это было вторжение сорной тра
вы, это был штурм со стороны огородных растений, чьи се
мена занесены были сюда ветром, растений несъедобных,
с жесткой сердцевиной, обесформленных и прокисших в
заброшенной земле.
Над этим позором природы висело молчание, изредка
прерывавшееся криком испуганной птицы или прыжком
обеспокоенного кролика; над этим погромом, учиненным
сорными растениями и сорной травой, овладевшими нако
нец землей, когда-то бывшей приютом благородным рас
тениям и царственным цветам.
Меланхолически думал Жак об этом циничном разбое
природы, столь рабски копируемой человеком.
Он покачал головой.
Перескочив через низкие ветки и раздвинув веер ку
старника, тотчас же замкнувшийся за его спиною, Жак
очутился перед железною решеткой. Как оказалось, сад не
был так велик, но продолжался за решеткой. Подъездная
35
аллея, обезображенная порубками, спускалась через лес к
простым решетчатым дубовым воротам. Они выводили на
дорогу в Лонгвиль.
Жак пошел по опушке леса и вышел к заднему фасаду
дворца, которого он еще не видел. Эта сторона, лишенная
солнца, была ужасна. Спереди, несмотря на свою запу
щенность и на обветшалость своего фасада, замок казался
величественным. При ярком свете дня его старость зажи
галась жизнью, становилась как бы приветливой и мягкой.
С заднего фасада замок казался унылым и жалким, мрач
ным и грязным.
Крыша его, такая веселая на солнце, сверкающая по
загорелому дому белыми мушками гуано, превращалась на
теневой стороне в гнусно-грязное дно клетки. Под нею все
шаталось. Водосточные трубы, набитые черепицами, зава
ленные листьями, лопнули и обдали табачною слюною изъ
язвленные северным ветром щели. Окна лишились своей
деревянной отделки, ставни были сломаны и кое-как на
спех починены, при помощи простых досок. Жалюзи рас
качивались, потеряв свои ребра, уронив свои шпингалеты.
Внизу разбитая лестница в шесть ступеней, подрытая
и заросшая травой, вела к двери, щели которой как бы за
купорились темнотою расположенного за нею вестибюля.
В общем, немощи ужасной старости, катаральное ис
течение вод, экзема штукатурки, трахома окон, фистулы
камня, проказа кирпичей — целый геморрой мерзостей
ринулся на этот чердак, издыхавший в одинокой забро
шенности, в скрытом уединении леса.
Солнечный дождь, прибивший к земле ветер охватив
шей его тоски, кончился. Несказанная грусть снова сжи
мала сердце Жака. Воспоминание об ужасной ночи, про
веденной в развалинах, вновь овладело им.
Жак быстрыми шагами направился к дороге, прони
занной лучами солнца, которую он заметил у края замка.
Ему стало сразу легче. Здесь трава была сухой. Он сел и
одним взглядом охватил башни, огород, лес. Пропитанный
36
усыпляющей теплотою пейзажа, он забыл свои заботы.
Подземные истечения оттаивали его обледеневшую душу.
Но это была лишь короткая отсрочка. Мысли его вер
нулись назад, на тревожные пути, по которым они бродили
ночью. Но теперь их течение было менее беспорядочно и
более точно. Он закрыл глаза, чтобы лучше сосредото
читься и снова подумать о своем удивительном сне.
Он старался объяснить его себе. Где, в какое время, под
какими широтами, в каких краях мог стоять этот огромный
дворец, со своими устремленными в высь куполами, свои
ми фаллическими колоннами, своими столбами, возникши
ми из зеркального пола, сверкающего и твердого?
Жак вспоминал старинные сказания, античные леген
ды, путался и тумане истории, вызывал в своем воображе
нии смутную Бактриану, гипотетическую Каппадокию, не
ведомые Сузы. Он творил мыслью народы, над которыми
мог бы царствовать этот красный монарх в золотой тиаре,
усыпанной драгоценными камнями.
Наконец брызнул свет и рассеял туман его воображе
ния. Обрывки воспоминаний, вынесенных из чтения Свя
щенного Писания, носившиеся по поверхности его памяти,
стали сближаться, соединяться, сплавляться в одно целое.
Он вспомнил книгу, в которой Артаксеркс, послушный
голосу отходящей мужественности, возникает перед пле
мянницей Мардохея, великого сводника, блаженного тол
мача великого бога иудеев.
При этом озарении действующие лица сна становились
понятными; они развертывались по библейским воспоми
наниям, становились узнаваемыми. Молчаливый царь,
ищущий удовлетворения похоти, Эсфирь, пропитываемая
в течение двенадцати месяцев ароматами, купаемая в мас
лах, осыпанная пудрой, ведомая нагая Эгеем, евнухом, на
искупительное ложе народа.
И становился понятным, открывался символ гигантской
лозы, сестры, через Ноя, наготы телесной, сестры Эсфири,
лозы, соединяющейся, чтобы спасти народ израильский, с
37
прелестями женщины и вырывающей торжественное обе
щание у упившегося царя.
— Это объяснение, по-видимому, правильное, — ска
зал себе Жак. Но каким образом возник перед ним образ
Эсфири, когда никакие обстоятельства жизни не толкали
его в направлении воспоминаний, так давно угасших?
— Очевидно, не так уж угасших, — продолжал
Жак, — потому что если не текст, то, по крайней мере,
сюжет книги Эсфири возникает сейчас передо мною с та
кой ясностью.
Он продолжал упрямо искать в более или менее ло
гической связи идей источники этого видения. Но он не
читал ничего такого, что косвенно могло бы вызвать вос
поминание об Эсфири. Он не видел никакой картины,
никакой гравюры, которая могла бы толкнуть его мысль в
этом направлении. Значит, это место из Библии тлело в
течение целого ряд лет в каком-то отдаленном уголке па
мяти. И когда инкубационный период кончился, Эсфирь
воспрянула перед ним, как таинственный цветок, в мире
сонных видений.
— Все это очень странно, — заключил Жак. — Что
же эти видения? Странствие души за пределы телесной
оболочки, как долго думали люди. Вылазка за пределы
мира? Бродяжничество духа, убежавшего из своей теле
сной гостиницы, блуждание наудачу в оккультном, в сфе
рах прошедшего или будущего.
В своем герметическом безумии сны, может быть,
имеют смысл; может быть, Артемидор был прав, когда он
утверждал, что сон есть фикция души, обозначающая рав
но доброе или злое. А старый Порфирий, — может быть,
он был прав, когда он приписывал сны гению, предупре
ждающему нас во сне о западнях, которые готовит нам
бодрственная жизнь?
А может быть, сны, согласно современным научным
теориям, — простая метаморфоза впечатлений от реаль
ной жизни, простое извращение познаний перед тем вос-
38
приятых? Но как объяснить тогда воспоминаниями эти
взлеты в пространства, о которых даже не подозреваешь,
бодрствуя?
С другой стороны, существует ли ассоциация идей
столь тонкая, что нити ее не поддаются анализу, подзем
ные нити, залегающие во тьме души, проводящие искру,
освещающие вдруг ее забытые пещеры, соединяющие ее
клеточки, не занятые с самого детства? Феномены сна —
не находятся ли они с феноменами действительности в род
стве, которое человеку не дано постигнуть? Что это было?
Просто бессознательная и внезапная вибрация волокон
головного мозга, осадок от духовной деятельности, побоч
ный продукт мозга, творящего эмбрионы мыслей, куколки
образов, проскользнувшие через решето плохо останов
ленной машины, жующей во сне на холостом ходу.
Надо ли, наконец, допустить сверхъестественные при
чины, поверить в намерения Провидения, вызывающего
водовороты сновидений? Но тогда необходимо принять и
учение о посещающих во сне людей инкубах и суккубах,
все отдаленные гипотезы демонистов. Или остановиться
на причинах чисто материальных, на рычагах чисто внеш
них, на несварении желудка или непроизвольных движе
ниях тела?
В этом случае надо принять без спора претензию науки
объяснить все. Надо верить тогда, что кошмары порож
даются эпизодами пищеварения, ледяные сны — охлаж
дением обнажившегося тела, удушение — весом одеяла.
Надо верить, что часто испытываемое во сне ощущение,
будто летишь с лестницы или падаешь в пропасть с высоты
башни, объясняется (как это утверждает Вундт) исключи
тельно проходящим мимо сознания вытягиванием ноги.
Но даже допуская влияние внешних факторов — лег
кого шума, легкого прикосновения, запаха, оставшегося в
комнате, — даже принимая мотив мышечных сокращений
и замедления или ускорения биения сердца, даже согла
шаясь верить, вместе с Редстоком, что лучи поднимают
39
спящего в область мистики, все равно не объяснишь все
го. Не объяснишь этой тайны освободившейся души, уле
тающей, распустив крылья, к феерическим пейзажам, под
новые небеса, поверх воскрешенных городов, будущих
дворцов и областей, кои должны еще родиться. Не объ
яснишь этого химерического явления Эсфири в Лурском
замке!
Помешаться можно!
Эти бесполезные рассуждения, по крайней мере, отвлек
ли его мысли от первоначального источника. Солнце начало
поджаривать ему спину, и вместе с солнечными лучами в
вены его проник непроизвольный поток радости. Он встал
и обратился к пейзажу, расстилавшемуся у его ног. Перед
ним распростерлась до самого горизонта плоская равнина.
Две большие дороги, скрещиваясь, разделяли ее большим
белым крестом, между перекладинами которого текла под
гоняемая ветром зыбь бесконечных полей, окрашенных зе
ленью ржи, фиолетовым люцерны и розовым тимофеевки.
Он почувствовал потребность в движении, но ему не
хотелось возвращаться обратно той же дорогой. Он пошел
вдоль медленно поднимавшихся стен, прислушиваясь к
легкому ворчанию воздуха, вдыхая землистый запах ветра,
подметавшего дорогу. Он проходил теперь между яблоня
ми и виноградником. Вдруг он заметил приотворенную ка
литку и очутился в огороде, в конце которого стояла остро
конечная башня-голубятня.
— Эй, там! — раздался голос налево от него.
На него надвигался шум движущейся тачки.
Это была Норина.
— Ну что, как, племянник?
И она опустила ручки тачки на землю.
— Ничего... А дядя Антуан?
— Он работает на дворе сейчас.
— А как ваша корова, которая в положении?
— Не говори. Лучше не говори мне о ней, мой маль
чик. Несчастное животное. Прямо больно подумать. Ее
40
там вертит внутри и тянет, а толку еще нет. Ну, я пошла.
Надо сходить к пастуху насчет нее.
И она пошла своей дорогой, прямая под своей соло
менной шляпой, плоская под своим корсажем, по-военному
раскачивая бедрами. Локти ее дрожали от напряжения, с
которым она толкала перед собою тачку.
— До скорого! Гляди: вот!
И движением головы она указала ему тропинку, в конце
которой он действительно увидел в пятне солнца дядюшку
Антуана, чистившего медный котел.
— Я только что был у Луизы, — сказал дядя Антуан,
опустив котел на землю.
— Разве она встала?
- Д а . И, кажется, ночь была не из приятных.
И прибавил, что третьего дня им с женой пришлось
убить двух летучих мышей, чтобы завладеть комнатой.
— Зато здесь не опасно. Воров нет, — продолжал он
после паузы, как бы обращаясь к самому себе или повторяя
ответ, который он дал только что Луизе на ее вопросы. —
Но, знаешь, ночью, если там случится пойти до ветру или
что еще, так лучше не в сторону леса.
— Почему?
— Ну, потому что тут есть браконьеры, которые не
любят, чтобы их беспокоили.
— Но как управляющий вы должны были бы, мне ка
жется, преследовать их?
— Конечно, конечно, но видишь ли, с ними можно на
рваться на свинцовую сливу. Лучше, пусть они едят кроли
ков или продают их мне очень дешево.
И старик подмигнул глазом.
- Н у , чего же ты стоишь? Садись. У тебя есть вре
мя, потому что твоя жена сейчас далеко. Она отправилась
в Савэн с моей сестрой, — ты знаешь — с Армандиной.
Моя родная сестра. Она увезла ее в своей тележке — на
счет провизии. Раньше чем через час она не вернется.
Жак уселся на бревно.
 Он узнал теперь маленький домик, в котором они вче
ра обедали. Днем он показался ему еще более жалким и
еще более низким — с разоренной соломенной крышей,
дверью, похожей на дверь хлева, с опирающимися на него
зыбкими чуланами, набитыми сеном, бочками и лопатами.
Потянуло из коровника, нагретого высохшим за ночь
небом. Теперь оно было плоское, безоблачное и почти
жестко-синее. Жаку надоело слушать старика, который
продолжал болтать и смотреть на его лицо, позлащенное
отблесками медного котла.
Машинально Жак вертел между пальцами полый сте
бель одуванчика, летучие семена которого сбегали по его
брюкам. Потом он обратил внимание на пестрых черно-
белых кур. Они сперва клевали землю кончиком клюва,
затем яростно разрывали почву растопыренными своими
лапами, а заканчивали операцию коротким острым тычком.
Там и сям бродили цыплята, разбегавшиеся, как мыши,
когда к ним приближался петух, резким движением вы
брасывая вперед шею и махая крыльями, словно готовый
взлететь.
Все закончилось тем, что Жак задремал, опьяненный
запахом навоза и скотного двора. Крик петуха разбудил
его. Папаша Антуан перебрался под навес, продолжая во
зиться со своим котлом. Жак зевнул, осмотрелся и обнару
жил отряд уток, которые, покачиваясь, шли на него. В ше
сти шагах утки остановились, резко повернулись и, стуча
лимонно-желтыми щипцами клювов, атаковали трухлявый
кусок старого дерева, глотая скрывавшихся в нем мокриц.
Мокрицы торопливо рассеялись во все стороны.
— А, ты спишь? — сказал дядюшка Антуан. —
Проводи-ка меня до Графиньи. Это тебя взбодрит.
Но молодой человек отказался. Он предпочитал осмо
треть внутренность замка.
Кроме любопытства им руководило еще и желание
найти до наступления ночи другую комнату, лучше запи
рающуюся и менее унылую.
42
 Он чувствовал себя изнеможенным путешествием по
железной дороге, пешим переходом и бессонной ночью.
Ладони его пылали, а вспышки жара бились в висках.
По дороге в замок Жак урезонивал себя соображе
ниями вроде следующих: если его волнует этот смутный
и непреодолимый страх, если он охвачен заботой об обе
спечении безопасности, если им владеет еще и наважде
ние необъяснимого сна — все это результат расстроенных
нервов и усталости. Он выбит из равновесия вереницей
неприятностей и забот, вызванных резкой переменой об
становки. Одна хорошая спокойная ночь освободит его от
неприятных ощущений.
— А пока, — закончил Жак цепь своих рассужде
ний, — осмотрим все комнаты нижнего этажа.
Он вошел в кухню, темную, освещенную упирающими
ся в стену оконцами и похожую своими арочными сводами,
низкими дверями, скругленными сверху, камином с кожу
хом над ним и грубым каменным полом — на театральную
тюрьму. Затем он посетил один за другим ряд зловещих
казематов с земляными полами, изрытыми водою. Места
ми ямки, наполненные темной жидкостью, блестели, как
черные глаза. Жак повернул и прошел через анфиладу ком
нат, в которых уже побывал ночью. При свете солнца, в
котором купалась теперь сочащаяся сыростью рвань обоев,
комнаты эти показались ему еще более исковерканными,
еще более обезображенными. Обстановка производила
оскорбительное впечатление какой-то свалки для падали.
Жак проник в другое крыло, тоже состоявшее из ряда пу
стых покоев. Все они походили один на другой — огром
ные, с гнетуще высокими потолками, с провалившимся
паркетом, обнажающим гнилые балки, пахнущие плесенью
и мышами. «Они необитаемы», — заключил Жак. Нако
нец он попал в спальню — большую комнату, украшенную
по углам двумя каминами.
Это была великолепная комната, отделанная панелями
серого дерева. Два больших окна были закрыты ставнями.
43
 — Вот то, что мне нужно. Исследуем эту комнату по
подробнее.
Жак открыл шпингалеты окон и, ломая себе ногти,
вступил в борьбу со ставнями, которые наконец со скреже
том подались. Его охватило разочарование.
Затененной эта комната сохраняла видимость здоро
вья, но при свете она оказалась позорно больной и дряхлой.
Потолок нависал над ощерившимися плашками рассохше
гося паркета. Клееные фасады шкафов растрескались и об
нажили трухлявые внутренности. По покрытым зеленова
тыми пятнами карнизам сочилась и капала влага кофейного
цвета. Вдоль физов лепились гнезда плесени, нанизанные
на трещины стен, как бусины гигантских четок.
Жак подошел к алькову и убедился, что паразиты его
почти уничтожили. От одного удара кулаком в нем все рас
сыпалось бы. Полное разложение! Эта комната была, по
жалуй, наиболее изувеченной из всех. Маленькая дверца
около алькова привлекла внимание Жака. Она привела его
в уборную, по стенам которой тянулись полки. Странный
запах исходил от этих стен. Запах теплой пыли, в который
просочилась тонкая, почти выдохшаяся струйка эфира.
Запах умилил его. Он вызывал у него баюкающие ви
дения прошлого. Словно последняя эманация забытых ду
хов XV III века настигла его, этих духов, основанных на
бергамотовом и лимонном масле, которые, когда они выдо
хлись, оставляют по себе воспоминание в виде запаха эфи
ра. Душа флаконов, некогда раскрытых здесь, вернулась
и прошептала робкое «добро пожаловать» гостю мертвых
комнат. По всей вероятности, это была уборная маркизы
де Сен-Фаль, о которой дядя Антуан часто говорил ему во
время своих наездов в Париж.
И эта спальня, конечно, принадлежала маркизе. Кре
стьянская традиция представляла маркизу утонченной,
жеманной, томной, почти болезненной. Все эти детали со
бирались в голове Жака, вызывая на поверхность памяти
одна другую, группировались и, наконец, отлились в образ
44
напудренной молодой женщины, мечтающей, сидя в глубо
ком кресле, и согревающей себе ноги и спину между двумя
затухающими каминами.
Все ушло. Хрупкие прелести утонченной маркизы по
коятся на кладбище, тут, рядом, сзади церкви. Комната
ее тоже умерла и пахнет тлением. Жаку казалось, что он
насилует могилу, могилу отошедшего века, усопшей ат
мосферы. Он закрыл опять ставни и двери, добрался до
лестницы, поднялся на второй этаж и начал обозревать его
правое крыло.
^ивление его еще увеличилось. Это было какое-то
безумное нагромождение дверей. Пять или шесть из них
выходили в длинный коридор. Жак открывал одну и видел
перед собой, в затененной комнате, три новых. И все они
выходили в какой-нибудь чулан или темную нишу, которые
в свою очередь соединялись между собою другими дверя
ми и выводили в конце концов в большую светлую залу,
обращенную окнами в парк, залу в лохмотьях, полную об
ломков и трухи.
Какое запустение!
Жак вышел и повернул в левое крыло, не питая уже,
впрочем, никакой надежды. Новые двери открывали перед
ним новые комнаты. Жак долго блуждал в этом лабиринте,
возвращаясь к своей исходной точке, вращаясь вокруг сво
ей оси и теряя голову в этом невозможном нагромождении
комнат и зал.
Он один производил страшный шум. Шаги его звучали
в пустоте комнат, как поступь целого батальона. Ржавые
петли дверей скрежетали, и стонали колеблемые сквозня
ком окна. Жак начал уже приходить в отчаяние от этого
грохота, когда вдруг, толкнув какую-то дверь, очутился в
огромном зале, уставленном полками и шкафами. Он отво
рил ставни одного окна, и в луче солнца комната явила ему
свое лицо.
Это была старая библиотека замка. Шкафы потеряли
свои стекла, осколки их скрипели под ногами. Потолок
45
местами отслоился и, роняя перхоть побелки, засыпал из
вестковым снегом стеклянную пыль, поблескивавщую на
паркете. Продавив окно, вяз проник своею вершиною в ком
нату и ветками своими оглаживал нарывы отсыревших стен.
Внизу, вверху все сгнило, все истлело, все было больное, а в
воздухе огромные пауки с белыми крестами на спинках ка
чались на нитях паутины, танцуя грациозный шакон.
Как и в спальне маркизы, Жак остановился в задумчи
вости. Эта библиотека, так разрушенная ныне, тоже жила
когда-то. Что сталось с томами в переплетах из телячьей
кожи, похожей на яшму? Куда девались книги в сафья
новых крышках — крупно-зернистых, синих, винного
цвета? А тома, одетые в левантийские кожи, с гербами на
обложках и золотым обрезом? Куда девалась неизбежная
карта с головками надувших щеки ангелов, дующих в на
правлении четырех стран света? А стол из амарантового и
розового дерева? А замысловатая мебель с вызолоченны
ми копытцами и кручеными ножками?
Как и поля, как и леса, теперь поделенные крестьяна
ми, они исчезли в вихре грабежей и аукционов.
— Довольно, — вздохнул Жак, закрывая дверь. —
Луиза права. В этом огромном замке только одна комната
пригодна для жилья.
Но и это впечатление оказалось кратким. Оно исчезло,
едва Жак подошел к окну их временного жилища. Окно
выходило на задворки замка, на черный лес, заеденный
плющом. Неприятное ощущение холода пробежало по
спине Жака, и он вышел на улицу.
Он еще побродил вокруг замка, расследуя, можно ли
при помощи хороших запоров оберечься с наступлением
темноты от покушений бродяг и животных. Двери отказы
вались открываться, и преодолеть их упорство можно было
только ударами ноги или всего тела, большая их часть была
лишена ключей и запиралась задвижками, в данный мо
мент потерянными, или деревянными засовами, к которым
не хватало гнезд. Жак осмотрел ближайшие окрестности.
46
Ничто не отделяло парк от леса: ни стены, ни забора. Вой
ти мог любой, кому заблагорассудится.
— Здесь, действительно, слишком уж дико, — сказал
так.
Сон валил его с ног. Он вернулся в сад, улегся на лу
жайке, и еще раз пронзительная ясность неба вернула
жажду жизни. Настроение его зависело, как у всякого
сильно уставшего человека, от чисто внешних впечатлений.
Он вздохнул с облегчением и заснул. Мох уютным ватным
объятием охватил его спину, смолистый веер сосен нежно
освежал лицо.

IV

На следующий день, на заре, около четырех часов

утра, удар кулака чуть не опрокинул дверь внутрь комна
ты, в которой спали Жак и Луиза. Ошарашенно вскочив,
они увидели перед собою дядю Антуана. Он стоял у входа,
распространяя запах теплого жидкого навоза.
— Племянник, — выкрикнул он, — бутылка откупо
рилась.
— Какая бутылка?
— У коровы, конечно. Какая же тебе еще? Вы слушай
те: Норина побежала в деревню за пастухом. Мне одному
не разорваться, а я боюсь, как бы Лизарда не отелилась
без них.
— Но, — сказал Жак, надевая брюки, — во-первых,
я не повивальная бабка, а во-вторых, я не умею обращаться
с новорожденными телятами. Таким образом, я не вижу,
чем я могу быть вам полезным.
— Можешь. Луиза пускай разведет огонь и согреет
вина для Лизарды, а ты мне поможешь в хлеву, доколе не
придут пастух и Норина.
Луиза сделала мужу знак.
— Идите, я оденусь и приду вслед за вами.
47
 По дороге Жак не смог удержаться от смешка, гля
дя на лицо дядюшки Антуана, покрытое сплошь черными
точками.
— Что это у вас на лице?
Старик плюнул на ладонь, потер ею свои щеки и по
смотрел.
— Ничего. Это мухи нагадили. Я спал сегодня в хлеву,
а где скотина, там и мухи.
И ускорил шаг, кривя короткие ноги, ворча под нос,
обтирая пальцы о жесткую щетину подбородка, почесывая
голову под колпаком, засаленным и грязным.
Когда папаша Антуан открыл ворота хлева, Жак по
качнулся. Едкий душный запах мочи и жужжанье мириа-
дов мух потрясли его зрение и обоняние, поразили барабан
ные перепонки. Хлев, едва освещенный одним чердачным
окном, был слишком мал для четырех коров. Они стояли в
тесноте, одна подле другой, на подстилках, загаженных их
лепешками.
— Моя бедная Лизарда, моя бедная животинка, —
стонал папаша Антуан, приблизившись к корове, которая
глухо мычала и смотрела на него, повернув голову, больши
ми пустыми глазами. Заставив остальных коров ударами
сапога отодвинуться, он начал ласкать Лизарду. Он гово
рил с ней, как с ребенком, давал ей любовные прозвания,
называл ее своей крошечкой, своей деточкой; уговаривал
ее перенести свое «бобо» и утверждал, что если она будет
молодцом, так это минутное дело, и она опять вернет себе
свою красивую талию.
Почесывая череп, он говорил Жаку:
— Дело в том, что бутылка у нее того и гляди откупо
рится. Какого черта, какого дьявола делает там Норина?
Приготовлю-ка покамест пакли, чтобы тащить теленка. —
И, расщипывая обеими руками волокна, он обратился
опять к Лизарде, продолжавшей мычать. Чтобы ободрить
ее, он уверял ее ев своей неизменной любви и восхвалял
качества ее сосцов.
48
 — Если бы, к примеру, ты стал ее доить, племянник.
Ну, для примера. Она бы тебе дала молока, но только
самую-самую капельку. Она забывается только с Нори
ной. Для Норины она все отдаст. Это уж такое дело. Одно,
когда любишь и другое, когда не любишь. Она, как все, —
Лизарда; она любит тех, кто за ней ухаживает. И эти та
кие же. — Он указал на остальных коров и тут же назвал
их: — Красотка, Полосатка, Чернуха.
Товарки Лизарды с полным безразличием смотрели на
роженицу, которая стонала, задрав голову наверх к окну.
— Надо будет мне пока что смазать ей родимое место.
Это ее облегчит, — сказал дядя Антуан. Он налил в та
релку масла и, одною рукою подняв хвост коровы, другою
смазал ей воспаленные части.
— А, вот и ты, — буркнул он, обернувшись к Луизе,
которая вошла в хлев. — Согрей-ка поживее вина и при
готовь ведро воды с мякиной.
Та только побледнела, и папаша Антуан проборматал
сквозь зубы:
— Что это с тобой? Вот проклятые бабы! Никакой по
мощи нет от них людям!
А Луиза теряла сознание. Ужасная вонь хлева вызвала
у нее невыносимую тошноту. Придерживая жену за талию,
Жак подвел ее к открытой двери.
Громкие возгласы возвестили приближение тетки Но
рины.
— Пожаловала, наконец! — заорал дядя, не обращая
больше внимания на племянницу. — Благодарю покорно,
что ты пропадала два часа, а не четыре. Какого черта вы
так долго копались?
— Скорее скорого не придешь, дядя, — ответил па
стух и, заметив Жака, приподнял фуражку.
Он скрылся в хлеве, оглашаемом взвизгиваниями Н о
рины, опустившейся перед коровой на колени и покрывав
шей ее щеки поцелуями. Корова продолжала стонать.
49
 — Сдается мне, что дело идет к развязке, — возгла
сил пастух. Он сбросил с себя куртку и задвинул на за
тылок фуражку.
В выдавливающемся из коровы прозрачном пузыре
показались угловатые коленки. Пастух прорвал пузырь, и
показались конечности, кровавые, как плохо прожаренные
телячьи ножки, которые подают в дешевых ресторанах.
Жак, оставаясь на пороге, увидел, как пастух и дядюшка
Антуан задвинули в корову обернутые в паклю руки и на
чали что-то тащить оттуда, ругаясь и божась. Хлев сотря
сался от мычания страдалицы.
— Ах, чтоб тебя разразило! Крепче держи, парень!
Нет, нет, куда суешь? Прямо! Ведь вот какой здоровый
черт!
И вдруг огромная липкая масса вывалилась вместе с
кусками последа и слизи на приготовленную кучу соломы,
и тут же кровавое отверстие, открывшееся в крупе коровы,
закрылось, словно на пружинах.
— Ишь ты! Гляди-ка, вон какой! Ах, чтоб тебе про
валиться! — ворчал дядюшка Антуан, вытирая соломой
теленка, который пытался подняться на передние ноги и
мотал головой из стороны в сторону.
Норина вошла с дымящимся ведром вина.
— Овса в вино не положили? — уточнил пастух.
— Нет, милый.
— Это хорошо, потому что, видите ли, овес, он горя
чит. Конопляное семя можно, если хотите, но только не
овес.
Ведро поднесли к ставшей на ноги корове. Под живо
том ее кровавились слизистые сталактиты.
Лизарда осушила ведро одним глотком. Тогда Норина
опустилась на колени и начала ее доить, как будто звонила
в колокола, и под ее пальцами соски коровы источали жел
тую вспененную грязь.
— На, пей! — сказала Норина, и в два глотка корова
выпила пойло.
50
 — Ну, что ж, теленок как теленок, — сказал пастух,
вытирая руки соломой.
Тетка Норина, сложив руки на животе, смотрела на
теленка с экстазом.
Корова принялась опять мычать.
— Ах так! Тебе еще не надоело орать, верблюд! —
рявкнула Норина.
— Стукни эту падаль по морде! — откликнулся дя
дюшка Антуан, вытирая лоб рукавом.
Роды закончились благополучно, и теленок родил
ся жизнеспособным, а значит закончились «деточки» и
«крошки», и другие любовные прозвища.
Едва миновало опасение быть ввергнутым в убытки,
миновала и нежность.
Все направились в комнату. Норина достала из шкафа
бутылку с водкой и наполнила стаканы. Звякнув стеклян
ными краями, все осушили их одним духом.
Дядюшка Антуан завязал с пастухом разговор о родах
у известных в округе коров.
— Расскажи-ка племяннику, Франсуа, сколько пона
добилось человек, чтобы разродить Констанову корову.
— Сударь, — заговорил пастух, обращаясь к Жаку, —
понадобилось восемь человек, и будьте спокойны, здоро
вых молодцов. Да, могу сказать упарился я в этот день. Да,
сударь, мне пришлось, извините за выражение, запустить
ей всю руку в задний проход, чтобы там повернуть теленка
и толкнуть его на выход. А там, знаете, в разгородку кожа,
не дай Бог, какая крепкая, прямо что сыромятная.
— З а то тебя и знают во всей округе как хорошего па
стуха, — заметил дядюшка Антуан.
— Да, уж если я когда говорю, что ничего не выйдет,
так хоть посылайте за ветеринаром или не посылайте, все
равно. Да он и сам знает. Приедет, плюнет, и сядет назад
в свою тележку.
— Вот то-то и оно! — воскликнула Норина, одобри
тельно кивая головой.
51
 Жак разглядывал пастуха. Маленький человечек,
худой, кривой, косолапый. Твердый профиль, вроде бо-
напартовского, светлые глаза, которые временами смея
лись, выдавая вместе со складкой выбритых губ большую
хитрость. Плетеные черно-белые сандалии, сорочка в
синюю полоску, курточка черного люстрина, бархатные
панталоны, поддернутые кожаным ремнем. Еще была пе
ревязь, а на ней висел жестяной рожок. Через плечо был
перекинут кнут.
— Ну, еще по стаканчику, — предложила Норина.
Чокнулись и выпили снова.
Пастух Франсуа вытер рукой губы и, дав несколько
советов о роженице, заковылял прочь. Дядюшка Антуан
заговорил о пастухе.
— Он богат. Какое у него чудное ремесло! Подумай,
он покупает двухгодовалого бычка, платит четыреста
франков. Дорастит до четырех лет и продает за шестьсот,
а пока растет бычок, который на деревне один, приносит
ему доход.
Дядюшка Антуан рассуждал о доходах пастуха.
— Два франка с каждой головы коровы в год; по чет
верику ржи и ячменя; на пасху яйца; мягкий сыр, когда
корова отелится; вино в сбор винограда. А, спрашивается,
что он собственно делает, какая его работа? Смотреть за
своим быком, чтоб он был всегда в ударе, водить скот на
выгон и лечить его, когда что случится. Хорошее ремесло.
Луиза и Норина вернулись из хлева, куда молодая
женщина осмелилась наконец заглянуть, чтобы посмотреть
на теленка.
— Если бы ты знал, как он мил, — сказала Луиза
мужу, — он пьет из стакана.
— Да, когда ему насильно пасть раскроешь. И еще
трепыхается, — добавила тетка Норина.
Цивилизованная манера пить не вызвала в ней никако
го энтузиазма.
52
 — У нас не как в других местах, — менторским тоном
заметил дядюшка, — мы не позволяем им сосать матку.
Конечно, их меньше выживает, но зато они не таскаются
все время за маткой и не щиплют траву.
Он засмеялся.
— Помнишь, Норина, отца Мартина, садовника, там
в Жютиньи. Он думал, что он очень умный, потому что
приехал из Парижа. Он не понимал, что теленок питается
одним молоком. Он мне раз говорит: «Эй, старик, зачем
ты надел своему теленку плетеный намордник?» И когда
я ему объяснил, «чтобы теленок не щипал травы», так он
начал хохотать. Ну, хорошо! Когда он повел своего те
ленка на рынок в Брэ, Ашиль поднял теленку веко — а
оно красное-красное — и говорит: «Это ты нам доброго
республиканца привел; только нам таких не надо!» И все
другие мясники тоже самое ему сказали! Так он до сих
пор сидит с этим теленком, которого пускал на зеленый
корм.
Снаружи послышались шаги. Жак выглянул наружу и
увидел какое-то существо, толстое, широкозадое, и хро
мое.
— Это почтальон, — сообщил дядюшка Антуан.
На голове у человека была огромная соломенная шля
па, охваченная черной лентой, на которой красной масля
ной краской написано было: «Почта». На боку у него бол
талась сумка.
Почтальон поклонился, поставил палку и сказал:
— Это вы будете господин Жак Марль?
-Д а.
Он протянул письмо и застегнул сумку.
— Словно бы ты не отказался выпить стаканчик? —
сказала Норина.
— Да неужели, — ответил почтальон.
— А сколько ты уж хлопнул литров с тех пор, как вы
шел в обход? — смеясь спросил дядя Антуан.
— О! Да уж не больше семи.
53
 — Семи! — воскликнула Луиза.
— Он-то? Он и десять высуслит и будет не пьянее,
чем сейчас.
У почтальона выражение лица было в одно и то же вре
мя смиренное и самодовольное.
— Это потому, что я и ем при этом, — скромно объ
яснил он.
— Ты слышишь, Луиза, когда у вас что-нибудь оста
нется, он сожрет — оглянуться не успеете. Слушай, куда
ты все это суешь, что за день слопаешь?
Почтальон пожал плечами, и так как ему принесли хлеб
и сыр, он принялся за дело. Он вытащил нож, отрезал себе
кусок, которого достаточно было бы на целую роту. П о
ложил сверху немного голубого пахнущего мочою сыра и
поглотил все это, запихивая в рот огромные куски.
С полным ртом, со щеками, поднимающимися и опу
скающимися, подобно приливу и отливу, он жаловался на
длину своего маршрута. В данный момент обход, кстати,
нетруден; все хозяева живут в своих замках; это, правда,
удлиняет дорогу, — как вот сейчас, например, не угодно ли
переть до самого Лура, — но зато имеешь дело с порядоч
ными людьми, которые не забывают почтальона.
Вот, скажем, у мельника в Таши уж всегда бутылка
вина и кусок хлеба, а зачастую и кусок вчерашнего жар
кого. В замке Сижи еще чище: садовник угощает салатом
и фруктами, а сама мадам уж не упустит, чтобы почтальон
ушел не поевши и не промочив горло. Его, в сущности го
воря, все любят, потому что знают, с кем имеют дело. Осе
нью, когда уезжают в Париж, никогда не забывают о его
семье. У него ведь двое детей. А ремеслом почтальона не
проживешь.
Утомленный болтовней почтальона, Жак думал, скла
дывая письмо, о своих неприятностях, которые все множи
лись. Один из друзей, взявшийся наблюдать за его делами
в Париже, написал ему неприятное письмо.
Теперь точно известно, что получить не удастся ни
чего. Кредиторы объединились, чтоб продать с аукциона
54
его мебель. Лионский кредит отказался учесть его век
селя.
«Плохо» — сказал он себе.
— Идем завтракать, — пригласила Луиза, наблю
давшая за ним. — Ну, — сказала она, когда они остались
одни, — что тебе пишет Моран?
Он передал ей письмо.
— Сколько у нас денег?
— Немного. Максимум 800 франков. Потому что
были расходы. — Луиза вздохнула. — Но это еще не
все.
— Как это?
— Пришлось купить сначала франков на пятьдесят
кухонной утвари и посуды; надо было запасти кофе, ко
ньяк, сахар, перец, соль, свечи, уголь. С питанием дело
усложнилось. Мясничиха из Савена, единственная на всю
округу, отказалась наотрез, как и все другие торговцы,
подниматься сюда наверх, потому что это им не по доро
ге. Женщина, которая приезжает по субботам из Провена
с овощами, цыплятами, яйцами, словом — птичница, как
ее здесь называют, тоже сказала, что она не хочет мучить
свою лошадь и заставлять ее подниматься в такую высь.
Один только булочник соглашается привозить хлеб, да и
то он будет оставлять его каждый день около пяти часов у
ворот, которые выходят на Лонгвильскую дорогу.
— Это будет очень удобно, — заметил молодой чело
век, — в дождь нам придется есть тюрю.
— Мы купим корзинку, а он будет класть на крышку
камень.
— Позволь, однако дядя Антуан ведь тоже ест хлеб?
Какого черта! Они могут покупать и для нас.
— Ты его не станешь есть. Норина приносит сразу не
сколько хлебов, и через пять-шесть дней они превращают
ся в камень. Что касается вина, — продолжала Луиза, —
надо, чтобы нам привезли бочонок из Брэ на Сене. Дядя,
55
у него в прошлом году урожай был неважный, согласен,
если бочонка для нас будет много, принять на себя пол
бочонка.
— И сколько будет стоить бочонок?
— Франков шестьдесят.
Жак вздохнул.
— Что ж он нам пел, твой дядя, когда говорил, что тут
все в изобилии?
— Он не знал. Он, может быть, думал, что мы будем
жить, как он. Сидеть на картошке и на фруктах.
— И з всего этого видно, что придется каждый день
и в любую погоду тащиться за два километра в деревню,
чтобы достать какой-нибудь кусочек мяса и кусок сыру...
Но позволь, а Жютиньи? АЛонгвиль? Что же, там со
всем нет торговцев, в этих дырах?
— Нет. Их обслуживает Савен, — сказала Луиза. —
Я надеюсь, впрочем, что в конце концов мы как-нибудь
это организуем. Сестра дяди Антуана знает в Савене одну
бедную семью. У них есть девочка, которая сейчас не хо
дит в школу. Мы с ней договоримся, и она будет делать для
нас покупки.
Жак произвел смотр всем неудобствам, которые он
уже открыл в этом замке: угрожающее соседство людей
и животных, леденящая сырость, отсутствие комфорта,
недостаток воды, и, кроме того, другие недостатки, воз
мущавшие, его. Он тщетно искал в этом лабиринте ком
нат исповедальню тела. В конце концов Жак нашел внизу,
около комнаты маркизы, маленький кабинет уединения,
но он был в состоянии такого разрушения, что туда было
страшно войти. И это было единственное во всем замке
место подобного назначения.
Когда он выразил свое удивление дяде Антуану, тот
широко раскрыл глаза и обратил затем свой взор на Н о
рину.
— В чем дело, племянник? — сказала она, хохоча. —
Тебе нужно до ветру? Так что ж, мало места что ли кругом?
Где стоишь, там и вали, как мы.

56
 Этот простой способ разрешения щекотливого вопроса
вывел молодого человека из себя.
И он ворчал часть дня, который впрочем прошел так,
что он не заметил, как протекали часы.
Успокоительное действие деревни еще баюкало его,
и он не знал скуки, которая висит в надоевших комнатах
или перед много раз виденными пейзажами. Он все еще
испытывал оцепенение, блаженную усталость от свежего
воздуха, которая смягчает остроту неприятностей и забот,
купая душу в дремотном оцепенении, в смутном ощущении
покоя. Но если утреннее тепло действовало на него, как
успокаивающее нервы лекарство, холодный траур сумерек,
как и в день приезда, рассеивал и прогонял покой души.
По вечерам его опять охватывала беспричинная тоска со
всеми ее смутными и необоримыми припадками.
В этот вечер после обеда они спустились с женою во
двор замка и, сидя на складных стульях, молча наблюда
ли, как утомленный сад отходит ко сну. И, несмотря на то,
что он чувствовал еще помрачение духа, сводившее мысли
с пути, по которому он хотел их направить, он уловил в
этой осени души пульсацию унизительного и таинствен
ного страха. Он посмотрел на Луизу. Боже, как она была
бледна. Помертвелые черты говорили ясно о продолжаю
щемся неврозе. И Жак вздрогнул, опасаясь близкого при
падка неукротимой болезни в этих условиях, в одиночестве
среди развалин.
И боль, почти что нежащая, проистекающая от со
знания невозможности владеть собой, сменилась у Жака
явной тревогой. Рассеянные мысли его собрались вокруг
его собственного положения и положения Луизы. Он от
дался своим воспоминаниям, пересмотрел свою жизнь,
вспомнил хорошие годы, которые они провели вместе. Ему
пришлось, чтобы жениться на ней, поссориться со сво
ей семьей — родом богатых негоциантов, оскорбленных
низким происхождением Луизы. Луиза происходила из
57
крестьянского рода, и это обстоятельство слабо компенси
ровалось принадлежностью ее отца к мелким буржуа, Жак
без сожаления пошел на полный разрыв со своими родите
лями, аппетиты и идеи которых он презирал и которых он
посещал, впрочем, очень редко.
Они со своей стороны решили, что он сошел с ума.
«Я не сошел с ума, но я ни к чему не пригоден» — ду
мал Жак, для которого не осталось тайной мнение, сло
жившееся о нем у родителей. Да, это правда. Ни к чему не
пригодный, неспособный заняться ни одним делом, к кото
рым стремятся люди, не умеющий зарабатывать деньги и
даже обращаться с ними, нечувствительный к почестям, не
интересующийся теплыми местами. И это не по причине
лености. Он не был ленив, он необыкновенно много читал
и обладал огромной, но бессистемной эрудицией, лишен
ной определенной цели и, стало быть, презренной в глазах
практических людей и зевак.
Вопрос, который он старался выбросить из головы, во
прос — каким образом начнет он теперь зарабатывать свой
хлеб, подступил к нему вплотную; он становился еще более
въедливым и неотступным, когда Жак следил глазами за
женой, согнувшейся на стуле и терзавшейся, очевидно, по
добными же заботами.
С крыши церкви поднялась какая-то птица, молнией
описала распущенными крыльями параболу и упала с глу
хим шумом в лес. Сухие ветки в лесу хрустнули.
— Что это? — спросила Луиза, прижимаясь к мужу.
— Летучая мышь, наверно. Их масса на колокольне.
Он взял жену под руку, и они пошли по двору, охва
ченные всеобъемлющей тишиной деревни, тишиной, со
стоящей из неуловимых звуков животных и трав, которые
становятся слышными, когда наклоняешься.
Ночь, ставшая более плотной, словно поднималась
из земли, обволакивая аллеи и группы деревьев, сжимая
разбросанные кусты, обвиваясь вокруг исчезнувших ство­

58
лов, соединяя разветвления ветвей, заполняя пространства
между листьями и превращая их в сплошное пятно мрака.
Почти физически ощутимая и густая внизу ночь рассеива
лась и разжижалась, по мере того как она достигала рас
ходящихся вершин сосен.
Над церковью, над садом, над лесом, совсем высоко,
в твердом небе струились холодные воды светил. Ни ма
лейшей волны, ни облачка, ни морщинки не было на этой
тверди, вызывавшей образ застывшего моря, усеянного
жидкими островками.
Жак чувствовал пронизывающую все его тело сла
бость, слабость, которую вместе с головокружением вы
зывают глаза, потерявшиеся в вечном пространстве.
Бесконечность этого молчаливого океана, с архипе
лагами, светящимися лихорадочным пламенем, вызывала
у него почти дрожь. Жак был подавлен этим ощущением
неведомого, пустого, перед которым смущается угнетенная
душа.
Луиза тоже, следуя за своим мужем, блуждала взором
по этим отдаленным безднам. Глаза Жака, обманутые ми
ражом, представляли себе и находили там, где их не было,
блестящие созвездия, лиловые и желтые звезды Кас
сиопеи, зеленую Венеру, красные глины Марса, голубые и
белые солнца Ориона.
Ведомая мужем, она тоже воображала, будто видит
их. И трепещущая, она остановилась, отведя глаза, оше
ломленная, чувствуя какую-то тоску, родившуюся внутри
и распространившуюся по ногам, ставшим неверными и
мягкими. У нее было явное ощущение руки, которая где-то
внутри тянула ее сверху вниз.
— Мне нехорошо, — сказала она. — Пойдем до
мой.
А над замком встала луна, полная и круглая, похожая
на зияющий колодец, уходящий в последнюю глубину без
дны, и поднимающая на поверхность своего серебрянного
ореола ведра, полные бледных огней.
59
 V

З а пределами всего, в бесконечном устремлении взора

расстилалась огромная пустыня сухой извести, сахара, за
мерзшего известкового молока, в центре которой высилась
гигантская круглая гора, с щербатыми боками, вся в ды
рочках, как губка, сверкающая, как сахар, с вершиной из
оледеневшего снега, углубленной в виде чаши.
Отделенная от этой горы долиной, плоскость которой
казалась сбитой из застывшей грязи свинцовых белил и
мела, другая гора выбросила в несказанную высоту по
хожую на воронку свою оловянную вершину. Словно вы
битая из листа молотком ювелира, вздутая огромными
выпуклостями, эта гора казалась колоссальной волной,
вскипяченной на огне бесчисленных очагов и застывшей в
момент наивысшего кипения со всеми взбежавшими на по
верхность неисчислимыми пузырями.
«Очевидно, — подумал Жак, — мы находимся в са
мом центре Океана Бурь, и эти две чудовищных чаши,
вознесшиеся к небу, представляют собою не что иное, как
кратерообразные вершины Коперника и Кеплера».
— Нет, я не ошибся дорогой, — прибавил он, глядя
на замороженное молоко пространства, почти плоского и
вздымавшегося застывшими волнами только у подножия
пиков.
Он явственно представлял, где находится. Вот там, к
югу, то, что смутно кажется большим заливом, это Гнойное
Море, а эти два ужасных рака, которые словно огражда
ют вход в него, это, не может быть никакого сомнения, —
гора Гассенди и гора Агатархит.
Улыбаясь, он подумал, что все-таки это довольно ку
рьезная страна — эта луна, где нет ни пара, ни растений,
ни земли, ни воды и ничего вообще, кроме скал да потоков
лавы, спускающихся слоями цирков и мертвых вулканов.
Зачем астрономы сохранили эти неточные названия, эти
60
архаические и курьезные имена, которыми астрологи древ
ности окрестили чередования долин и гор?
Он повернулся к Луизе, загипнотизированной без
брежной белизною, и объяснил ей в нескольких словах, что
было бы неблагоразумно взять направление на юг. Именно
там находится вулканический пояс, нагромождение угас
ших кратеров, сиерр, попирающих одна другую, Корди
льер, почти сливающихся и едва дающих проход между
своими подошвами горбатым тропинкам, словно просвер
ленным в свинцовых белилах.
Он помог Луизе подняться. Луиза слушала, следя за
движениями его губ, понимая его, но не слыша его слов,
потому что не было здесь, на этой планете, лишенной
воздуха, атмосферической среды, которая передавала бы
звук.
Повернувшись спиною к пейзажу, который только что
созерцали, они направились обратно к северу.
Они прошли вдоль цепи Карпатских гор и перебрались
через дефиле Аристарха, вершины которого возносили
вдали свои профили, бородчатые, как рачьи хвосты, и зуб
чатые, как гребни. Они двигались легко, скорее скользя,
чем переступая, по сверкающему льду, под которым смут
но виднелся окаменевший вереск, жилки которого блесте
ли, как ртуть. Им казалось, будто они прогуливаются по
сплющенной роще, по раздавленной растительности, рас
пластанной под слоем воды, прозрачной и твердой.
Они вышли в другую долину, в Море Дождей, и там
опять, остановившись на возвышении, обозревая пейзаж,
убегавший под их ногами в бесконечность. Пейзаж, ощети
нившийся известковыми Альпами, взгорбившийся Этнами
из соли, вздутый нарывами, морщинистый, как окалина.
И, как на стратегическом плане, колоссальные вершины,
бесчисленные Чимборазо окаймляли долину: Эйлер и Пи-
тей, Тимохарис и Архимед, Автолий и Аристил. А там
на севере, почти у пределов Моря Холода, около Зали
ва Ириса, берега которого в виде раковин врезываются в
61
гладкую почву, Гора Платона, огромная, разрывала кору
лавы, воздвигала известковые свои жерди и мачты из мра
мора, спускалась гигантскими роликами алебастра, разде
лялась на массу белых скал, продырявленных, как полипы,
и блестящих, как донца металлических решет.
Казалось, все светилось само по себе. Свет словно рас
сеивался, поднимаясь от почвы, потому что наверху твердь
была черна абсолютною чернотою, усеянной звездами, ко
торые горели для себя, не испуская никаких лучей, не ис
точая света вокруг.
Аристил со своими пиками, обратившими зубцы к
центру, режущими остриями звездный базальт, походил
на какой-то готический город. З а этим городом и впере
ди него два других высились один над другим — смесь
гейдельбергского средневековья с мавританской архитек
турой Гренады. В невообразимом столпотворении смеши
вались, вонзаясь один в другой, страны и века, минареты
и колокольни, стрелки и иглы, бойницы и зубцы, купола и
верхушки средневековых башен — уродливая троичность
мертвой метрополии, вырезанной некогда в серебряной
горе потоками расплавленной и пылающей почвы.
А внизу все эти города отражались тенями глухой чер
ноты, тенями в несколько лье длиною и казались нагро
мождением колоссальных хирургических инструментов:
огромных пил, безмерных ножей, исполинских зондов,
монументальных иголок, титанических ключей, циклопи
ческих банок — целый набор хирургических инструментов
для Атласа и Энселада, разбросанный как попало на белой
скатерти.
Жак и Луиза замерли в удивлении, не веря своим гла
зам. Они терли глаза, но, открывшись, глаза их подтверди
ли им видение города — гуашью по серебру на фоне ночи,
изображающего взъершившимися рисунками своих теней
точные формы таинственных инструментов, разбросанных
перед операцией на белом полотне.
62
 Луиза взяла мужа под руку, и они вновь спустились
в долину. Повернув направо, вошли в небольшую долину,
заключенную с одной стороны Тимохарисом и Архимедом,
а с другой Аппенинами. Здесь пики их — Эратосфен и
Гюйгенс — похожие на толстобрюхие бутылки, постепен
но утончаясь кверху, заканчивались горлышками обык
новенных бутылок, откупоренных и обрамленных белым
сургучом.
— Все-таки это странно, — заметил Жак. — Вот мы
пришли к Гнилому Болоту, и тут нет никакого болота и оно
ничем не пахнет. Впрочем, ведь и Океан Бурь совершен
но высох. А Гнойное Море, которое, казалось бы, должно
быть жирным, как море гноя. На самом деле оно оказалось
отвратительной фаянсовой тарелкой, покрытой трещина
ми, сетчатыми жилками лавы.
Луиза потянула носом, нюхая отсутствие воздуха. Нет,
никакого запаха не издавало это Гнилое Болото. Никакого
запаха, который указывал бы на процесс омылотворения
в разлагающемся трупе или разложение крови. Ничего.
Пустота. Небытие запаха и небытие звука, уничтожение
чувства обоняния и чувства слуха. И, действительно, Жак
подцеплял концом сапога глыбы камня, и они скатывались,
как шарики из бумаги, совершенно беззвучно.
Продвигались супруги с трудом. Это болото, кристали-
зовавшееся, как соляное озеро, имело волнистую поверх
ность, изъязвленную гигантскими оспинами, изрешеченную
круглыми отверстиями, величиною каждое с версальский
бассейн. Местами ненастоящие ручьи, прочерченные пре
ломлениями неизвестно чего, струили перед ними зигзаги
серо-фиолетовых линий йода. В других местах фальшивые
каналы достигали ложных озер, окрашенных в нездоровый
красный бром. А дальше неизлеченные раны вздымали ро
зовые нарывы на бледном минеральном теле.
Жак изучал карту, которую вытащил из кармана ан
глийского костюма. Он не помнил, чтобы ему приходилось
63
раньше носить этот костюм. Карта, изданная в Готе, ижди
вением Юстуса Пертеса, со своими густыми точками, от
меченными массивами и деталями, представленными в ре
льефе, казалась ему очень ясной. Латинские наименования
«Lacus Mortis», «Palus Putredinis», «Oceanus Procellarum»
были заимствованы из старой «Карты Луны» Бэра и
Медлера. Да, карта Юстуса Пертеса и была, в сущности,
ее сокращенной копией.
— Посмотрим, — сказал Жак. — У нас есть выбор
между двумя дорогами. Мы можем или спуститься по бе
регу Моря Ясности и затем по ущелью горы Гемус, или
подняться через Кавказское дефиле до края Озера Снов
и там уже спуститься, следуя цепью Тавра, до самой горы
Янсена.
Эта последняя дорога, по-видимому, была легче и шире,
но она удлиняла маршрут, который он себе наметил, на не
сколько тысяч лье. Он решил попробовать пробраться по
тропинкам Гемуса, но они спотыкались с Луизой на каж
дом шагу, очутившись в узком проходе, между двумя сте
нами из окаменевших губок и белого кокса, на прыщеватой
почве, вздувшейся затвердевшими нарывами хлора. Потом
они очутились перед чем-то вроде туннеля, и им пришлось
брести гуськом по этой кишке, похожей на трубку из хру
сталя, светящиеся грани которого, как грани алмаза, осве
щали им дорогу. Вдруг дорога стала выше и впала в пасть
доменной печи, закупоренной на высоте своей трубы, в
расстоянии неисчислимом, кружком черного неба.
— Мы близки к цели, — пробормотал Жак, — пото
му что эта труба — это полый пик Менелая.
И, действительно, туннель скоро окончился, и они вы
нырнули на волю около мыса Арехузии, недалеко от горы
Плиния, в Море Спокойствия.
Они быстро двинулись по направлению к горе Янсена,
оставив по левую руку Болото Сна, окрашенное в желтиз
ну замерзшей желчи, и Море Кризисов — плато присох
шей грязи зеленовато-молочного цвета малахита.
64
 Они взобрались по отвесным скалам наверх и уселись.
Необыкновенное зрелище предстало перед их глазами.
Свирепое море катило волны, высокие, как соборы, и
немые. Водопады застывшей пены, окаменевшие приступы
валов, потоки беззвучных шумов рождали образ бешеной
бури, спрессованной, анестезированной одним жестом.
Пейзаж простирался так далеко, что, лишенный мери
ла глаз, нагромождал дистанции на дистанции и заставлял
терять представление о пространстве и времени.
Здесь приросшие гигантские водовороты свивались в
недвижные спирали и скатывались в бездонные пропасти,
заснувшие в летаргическом сне. Там бесконечные пологи
пены, конвульсивные Ниагары, истребительные смерчи
ввергались в бездны — с заснувшим рычанием, с парали
зованными скачками.
Жак задумался. Какие катаклизмы выстудили этот
ураган, погасили эти кратеры? Какое колоссальное сжа
тие яичников остановило эпилепсию этого мира, истерию
этой планеты, изблевывавшей огонь, выдыхавшей смерчи
и корчившейся на своем ложе из лавы? Силой какого неот
вратимого заклинания эта холодная Селена охвачена была
каталепсией, в нерушимой тишине, парящей от века под
неподвижным мраком непостижимого неба?
И з каких ужасных зародышей вышли эти отчаянием
повитые горы, эти Гималаи с телом известковым и пустым?
Какие циклоны осушили океаны и скальпировали неведо
мую растительность с их берегов? Какие огненные потопы,
какие удары молний исцарапали кору планеты, исчертив ее
рубцами, более глубокими, чем русла потоков, прорезав ее
каналами, в которых легко могли бы протекать соединен
ные десять Брамапутр.
А дальше — еще дальше — возникали из крута уга
дываемых горизонтов другие цепи гор, бесконечные пики
которых касались ночной крышки неба, черной крышки,
держащейся на гвоздях этих вершин. И казалось, вот по
следует удар сверхъестественного молотка, и крышка гер
метически закроет эту неразрушимую коробку.

3 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений Т. 2» 65

 Игрушка дочери Титана, ребячливой и огромной, чудо
вищная коробка с бурями из сахара, скалами из картона и
полыми вулканами, в кратеры которых ребенок Полифема
мог бы вложить свой мизинец и поднять таким образом,
в пустоте, колоссальный скелет этой неслыханной игруш
ки, — Луна ужасала разум, наводила страх на слабость
человеческую.
И Жак испытывал теперь тяжесть внизу живота и со
кращение мочевого пузыря, которые вызывает продолжи
тельное созерцание пустоты.
Он посмотрел на жену. Она была спокойна и, похожая
на путешествующую англичанку, изучающую своего Беде
кера, рассматривала карту, лежавшую на коленях.
Это спокойствие ее и то, что она сидела рядом с ним,
настоящая и живая, и он мог бы даже дотронуться до нее,
если бы захотел, успокоило его волнение. Головокружение,
от которого глаза вылезали из орбит, а взгляд неумолимо
притягивало к дну пропасти, проходило, как только глаза
останавливались на знакомом существе, находящемся в
двух шагах от него.
Он чувствовал себя пустой оболочкой, как эти полые
горы без металлических внутренностей, без скалистого
сердца, без жил из гранита, без легких из руд.
Он чувствовал себя легким, почти невесомым. Ветер
мог бы поднять и унести его. Убийственный холод полюсов
и удручающая жара экватора чередовались без переходов.
Но он даже и не замечал этих перемен, освобожденный
наконец от тленной телесной оболочкой. И вдруг его обу
ял ужас перед этой мертвой пустыней, молчанием могилы,
похоронным звоном тишины. Мучительная агония Луны,
придавленной погребальным камнем неба, ужаснула его.
И он приподнялся, готовый бежать без оглядки.
— Погляди-ка, — наивным тоном сказала Луиза. —
Вот уже зажигают.
Действительно, в этот момент солнце скользнуло по
вершинам, разорванные гребни которых осветились, как
66
расплавленный металл, белыми огнями. Свет начал взби
раться вдоль пиков, в центре которых конический Тихо с
открытой пастью розовых огней скрежетал зубами раска
ленного угля, беззвучно лаял в неизменном молчании глу
хого неба.
— Это зрелище красивее, чем Сен-Жерменская тер
раса, — убежденно сказала Луиза.
— Безусловно, — согласился Жак, удивляясь своей
жене...

VI

Прошло несколько дней. Как-то утром, возвратившись

после прогулки по полям в свою комнату, Жак застал Луи
зу почти в обмороке. Без кровинки в лице, с опустившими
ся, как плети, руками, она полулежала на стуле.
— Нет, ничего страшного, но я не могу причесаться.
Когда я поднимаю руку, я чувствую, что у меня нет ника
ких сил. Мне не больно. Наоборот, я ощущаю где-то вну
три такую приятную слабость. Послушай. У меня словно
груз на сердце. Я задыхаюсь.
— Ничего, это пройдет, — продолжала Луиза, вздох
нув.
И усилием воли она встала и сделала несколько шагов.
— Странно. Мне кажется, будто пол движется и будто
это он ходит.
Вдруг она испустила короткий крик и резко выбросила
вперед правую ногу.
Жак уложил ее на постель. Припадки продолжались,
следуя один за другим, сопровождаемые криком. Вспыш
ки боли, похожие на электрические разряды, пробегали по
ногам Луизы, утихали и возвращались.
Жак сел. Он был беспомощен перед лицом этой стран
ной болезни, смеявшейся над всеми предположениями, над
всеми формулами. Жак вспоминал бесчисленные консуль­
67
тации, на которых говорилось о том, что болезнь неизлечи
ма. По-видимому, это было воспаление матки, неуклонно
прогрессировавшее на почве упадка сил, усиленного не
подвижностью и лекарствами. И все прижигания и кро
вопускания, все эти зонды и отвратительные процедуры,
которые приходилось переносить несчастной женщине, не
могли улучшить ее состояния.
После безрезультатных поисков в глубинах тела, где
они думали найти корни постоянного ощущения тупой тя
жести, владевшего больной, врачи, один за другим, пере
менили тактику. Они стали приписывать расстройству
всего организма болезнь, корни которой распространялись
повсюду и нигде не имели начала. Они стали прописывать
средства, укрепляющие и усиливающие деятельность серд
ца, пробовали давать в сильных дозах препараты брома,
прибегали, для подавления болей, к морфию. Им казалось,
что в конце концов какой-нибудь симптом прольет свет на
загадку, укажет им правильное направление и избавит их
от необходимости бродить ощупью в тумане страданий не
известных и смутных.
Шарлатаны, к которым обращаются обыкновенно, ког
да медицина обнаруживает окончательное свое бессилие,
разобрались в этой болезни не лучше докторов. Болонский
бальзам, изобретенный некиим графом Маттеи и извест
ный у раскольников гомеопатии под названием «Зеленого
электричества», сдерживал иногда приступ, почти скрады
вал боль, значительно укрощал судороги, но положиться
на это средство было нельзя. По прошествии некоторого
времени волшебная вода перестала действовать.
Жак задумчиво смотрел на жену, которая лежала, спря
тав лицо в подушку. Мысли его обратились к источнику
загадочной болезни, прошли по пути ее кризисов, вернули
его к настоящей минуте и опять ушли вперед, в неведомое
будущее.
Когда началось и от каких бедствий произошло это
расстройство нервов? Никто этого не знал. После заму
жества, очевидно, вследствие внутренних расстройств,
68
которые ложный стыд заставлял ее скрывать как можно
дольше, когда она сталкивалась с неуверенными диагно
зами врачей и легкомысленными порывами мужа. И это
длилось годами. Сначала зло действовало только на фи
зическое здоровье, но мало-помалу, подточив дух в самых
его основах, болезнь привела в печально стройную систему
воспаление матки со столбняком души и отречение желуд
ка с апатией воли.
И, мало-помалу, в самом трюме корабля их хозяйства
образовывалась щель, через которую так и текли деньги.
Луиза, в начале своего замужества такая заботливая хо
зяйка, мало помалу забросила дом, предоставив вести до
машний корабль прислуге. Тотчас же струя грязной воды
проникла внутрь корабля. День, когда прислуга пошла
первый раз на рынок, был днем образования вокруг ко
шелька Жака целой вереницы старых ведьм. Рыба при
обрела подозрительный душок и цвет, а мясо побледнело,
истощенное дерзким высасыванием из него крови, которая
продавалась отдельно, на сторону.
Стол сразу стал и дорогим и отвратительным. Слов
но охваченная пляской святого Витта, ручка корзины для
провизии заплясала, и эта болезнь передалась поставщи
кам. Весы угольщика взяли фальшивый тон, и мешки его
судорожно сжались. Полотер стал беззаботно порхать по
паркету, лишенному воска. Прачка применила к хозяйству
Жака все хитрости, изобретенные представительницами ее
ремесла. Портила белье, подменяла его, забывала прино
сить, теряла, вносила путаницу в носовые платки и счета
и не упустила ни одного из остроумных приемов склады
вания белья, скрывающих раны, наносимые ему хлором, и
дырки, прожигаемые утюгами.
Луиза чувствовала себя не в силах ни на что реагиро
вать. Она отдала себя и хозяйство на волю волн. Ее стра
шила самая мысль сделать какое-нибудь усилие, рискнуть
на какое-нибудь замечание, начать борьбу. Но вместе с тем
беспорядки эти вызывали в ней угрызения совести, не да
вали ей спать по ночам и усиливали расстройство нервов.
69
 Она изводилась в этой внутренней борьбе, взывая к
силе воли, не в состоянии собой управлять. Кончилось тем,
что она махнула на все рукой и закрыла на все глаза, как
ребенок накрывается с головой одеялом и думает, что беда,
которой он больше не видит, перестала существовать.
Жак пытался было протестовать против возникшего
разгрома, но убитое лицо его жены, немая мольба, выра
жавшаяся в ее взгляде, обезоруживали его. Заметив, что
его хмурый вид усиливает болезненное состояние Луизы,
он решил тоже сложить руки.
Жак погрузился теперь в меланхолические размышле
ния на тему о прогрессировавшем упадке своего дома и
хозяйства. Увы, он уже непоправим. Глухое возмущение
поднималось в нем. В конце концов, не для того же он же
нился, чтобы возобновить беспорядок своей холостяцкой
жизни. Он искал в женитьбе освобождения от ненавист
ных мелочей жизни, мира в людской, тишины на кухне,
убаюкивающей атмосферы, тихого мягкого гнездышка,
налаженного быта без малейших неприятностей. Он искал
в браке блаженной тихой пристани, укрытой от ветров,
мягко обитого ковчега. И еще искал он общества жен
щины, юбки, охраняющей, как опахало от мух, от назой
ливых мелочных забот, предохраняющей, как москитная
сетка, от укусов злобы дня. Он искал ровной нормальной
температуры в комнатах, в которых все было бы всегда
под рукой, без ожиданий, без суеты — любовь и суп, бе
лье и книги.
Одинокий по природе, малообщительный, ненави
дящий общество, человек с репутацией «медведя», Жак
наконец воплотил свой идеал тихого счастья в уголке, же
нившись на хорошей девушке, без гроша за душой, сироте,
молчаливой и преданной, практичной и честной. На де
вушке, которая спокойно предоставила ему возможность
копаться по-прежнему в книгах, обходя стороной его ма
нии, не препятствуя ему в их осуществлении.
Как все это далеко. Как быстро минуло это тихое сча
стье рука об руку с женщиной, умеренно болтливой и по­
70
этому сносной, с женщиной, потребности которой в свет
ской суете, в балах и театрах равнялись нулю.
Все минуло, как только показались первые вестники не
объяснимой Луизиной болезни, и атмосфера тихого гнез
дышка резко изменилась. Слегка туманное утро, которое
он так любил, сменилось зимним туманом, унылым и бес
конечным. Луиза, молчаливая, вялая, еще улыбалась Жаку,
давая понять, что любовь ее к нему не изменилась, но не
уверенный взгляд ее молил о том, чтобы Жак не трогал ее,
оставил ее в покое. Так кошка, устроившаяся на брошенном
на стул платке, молчаливо просит, чтобы ее не прогоняли,
чтобы ей позволили лежать спокойно, чтобы не заставляли
ее искать себе другого места.
Жак бесился, перебирая эти воспоминания, каждое
из которых бередило теперь его рану. Разве он виноват в
том, что так создан? Что он не может спокойно перене
сти крушение целой жизни? Что ему, с его интересами и
увлечениями, необходимы во что бы то ни стало уют и по
кой. Он был способен, наткнувшись случайно в газете или
книге на какое-нибудь любопытное сообщение из области
религии, науки, истории или искусства, да и просто из об
ласти чего бы то ни было, загореться вдруг жгучим инте
ресом к какому-нибудь вопросу. Отдаваясь этому внезап
ному интересу всецело, он посвящал себя всего изучению
древности, стараясь проникнуть в ее тайны, работая, как
каторжный, без отдыха, ничего, кроме своей работы, не
видя. А в одно прекрасное утро он просыпался с беспри
чинным отвращением к своей работе и своим изысканиям,
бросал все и с таким же увлечением и горячностью бро
сался в самую гущу современной литературы, поглощая
несметное число книг, ни о чем другом не думая, забыв
сон и отдых, что не мешало ему, однако, в другое столь
же прекрасное утро проснуться хмурым и пресыщенным,
без всякого интереса и даже с отвращением к трудам и
занятиям вчерашнего дня, с пустой головой, ожидаю
щей новых впечатлений, новой интеллектуальной пищи.
71
Доисторическая древность, теология и каббала занимали и
держали его в плену одна за другой. Он забирался в самые
недра библиотек, отряхивал пыль с фолиантов, сушил себе
мозги, разбираясь в подробностях этих абракадабр. И все
от безделья, в силу мгновенно возникшего интереса, без
заранее поставленных задач, без всякой полезной цели.
В этой игре он приобрел колоссальную и хаотическую
эрудицию, но не получил основательных знаний. Отсут
ствие энергии, любопытство, чересчур острое и потому
быстро притупляющееся, отсутствие последовательного
мировоззрения, слабость духовного стержня, чрезмерная
склонность к раздвоенным дорогам и способность разо
чаровываться в пути, на который только что ступил, не
сварение мозга, требующего разнообразия блюд, быстро
утомляющегося от кушаний, которых сам жаждал, пере
варивающего почти все, но переваривающего плохо, — та
ковы были особенности Жака.
Он испытал восхитительные часы, окунаясь в пыль ве
ков. Но с тех пор, как заболевшая Луиза сложила с себя
домашние заботы, он остался беззащитным в борьбе с де
нежными затруднениями. Заботы лили холодную воду на
его увлечения и сурово сбрасывали его с заоблачных вер
шин в неразрываемые тенета действительной жизни.
А теперь, когда у него совсем не стало денег, что делать
дальше?
Он безнадежно покачал головой.
— Это падение, моральное и физическое, — сказал он
себе. — Полная нищета.
И ему сладко было преувеличивать ужас будущего,
рисовать себе Луизу в богадельне, а себя сначала в обра
зе нищего, протягивающего руку за куском хлеба, а потом
членом дна общества, среди отребьев и подонков.
Как это всегда случается с несчастными и удручен
ными, Жаку стало легче, когда мысль и воображение его
достигли крайностей человеческого падения. Он почув
ствовал даже некоторое удовлетворение при мысли, что
72
ведь еще ниже ему уже не удастся упасть. Жак отступил
и успокоился и убедил самого себя в чрезмерности своих
опасений.
Все образуется. Он повторял себе эту формулу, столь
драгоценную для несчастных, рассчитывая на неизвест
ное, полагаясь на Провидение или на слепой случай.
— В конце концов, — сказал он себе, — мои дела
могут уладиться и без того, чтобы мне прибегать к химе
рам; вернувшись в Париж, я, может быть, сколочу какие-
нибудь деньжонки и поселюсь в спокойном, скромном
квартале.
Он направил свои мечты в это русло: можно будет
продать большую часть мебели и книг. Мысленно он стал
производить смотр своим вещам, жертвуя сначала пред
метами, к которым он не питал особенной привязанности
и останавливаясь в нерешительности на несколько секунд,
когда на скамью подсудимых садились любимые вещи.
— Баста, — закончил он. — Надо освободиться от
всего лишнего и оставить ровно столько, сколько нужно,
чтобы, обставить две комнаты.
Этот суд над безделушками и книгами доставлял ему
теперь даже какое-то наслаждение. Его симпатии, рас
пространявшиеся на целые библиотеки и целые комнаты,
суживались теперь и сосредоточивались на особенно ред
ких вещах, которые он собирался себе оставить. Он любил
этих избранников сильнее, и пылкость любви к конкрет
ным книгам и конкретным вещам заставляла его теперь
почти желать немедленного освобождения от вещей и книг,
к которым он охладел.
«Это будет очаровательно, — думал Жак. — Две
комнаты и кухня, украшенные лучшими моими безделуш
ками».
И он уже рисовал себе комнаты — широкие, но не очень
длинные, светлые, выходящие в сад, свободные от шума
комнат, окнами на парижскую улицу. Придется потратить
ся на оклейку их обоями, — без всяких цветов и ветвей —
73
матовыми и темными. Тут станет его кровать, ее он ни за что
не продаст, и его ночной столик. Там — письменный стол,
два кресла, три стула, ковер. У камина — прибор кованого
железа с витыми ножками и головками в виде удлиненных
груш. На каминной доске поместится деревянный раскра
шенный бюст бедняка конца средних веков, молящегося,
с руками, скрещенными на книге, и поднимающего к небу
умоляющие и скорбные глаза. По обе стороны этого бюста
станут подсвечники красной меди и две аптечных банки с
монастырским гербом, старые банки, в которых монахи, на
верно, хранили свои бальзамы и мази.
В другой комнате он расставит на простых черных
полках свои книги, устроив таким образом библиотеку-
столовую.
Жак улыбнулся. Ему захотелось поскорее воплотить
в реальность свою идею. Ему казалось, что он будет чув
ствовать себя удобнее, уместнее и приятней в этих комна
тах на окраине, чем чувствовал он себя в своей большой
квартире в центре Парижа. Но нет. Это все невозможно.
И он упал с вершины своей мечты. Для меня закрыта даже
эта возможность разорившихся людей: уйти, спрятаться
куда-нибудь в угол, зажить жизнью бедняков. Для того,
чтобы осуществить даже эту скромную мечту, нужна жен
щина сильная и экономная. А Луиза, с тех пор как она за
болела, ни на что не годится. Что делать с больной женщи
ной, сидящей целый день в углу, дергая ногой? И затем... и
затем... Кто знает? Ее положение может еще ухудшиться,
превратить меня в сиделку при больной — без денег на ее
лечение.
Ах, если бы он был один, насколько проще было бы
ему прилично устроиться. Если бы можно было начать
жить сначала, уж он не женился бы. Если предположить,
что Луиза умрет, то, после того как пройдет острое горе,
он сможет без особенных страданий дожидаться лучших
времен. Он как-нибудь перебился бы пока, а там нашел бы
себе место, может быть, ему удалось бы найти и женщи­
74
ну; здоровую, крепкую, опытную хозяйку, женщину типа
прислуги у кюре и, вместе с тем, любовницу, которая не
изнуряла бы своего любовника слишком продолжительны
ми постами. Да, да. В конце концов, он ведь страдает от
воздержания, к которому приговорила его болезнь Луизы.
Было бы даже ничего, если бы она была немножко
полной — эта женщина. Только не с очень розовой кожей
и еще...
— Я становлюсь просто подлецом! — воскликнул
Жак, словно сразу проснувшись и глядя на Луизу, молча
страдавшую с закрытыми глазами. Этот поток грязи, про
катившийся через него, поразил его, потому что он искрен
но любил Луизу и отдал бы все, чтобы ее вылечить.
При мысли, что он может ее потерять, слезы подступи
ли к его глазам. Он наклонился над женой и поцеловал ее,
как будто хотел вознаградить ее за овладевший им взрыв
эгоизма, как будто хотел опровергнуть перед самим собою
низость посетивших его мыслей.
Луиза улыбнулась ему. Она сама в этот момент вспо
минала свою жизнь, оплакивала свои недуги и судьбу, вы
битую из колеи надвигавшейся нуждою.
Она убедилась, что ее муж никогда ни к чему не будет
способен. Правда, она не могла на него жаловаться. В те
дни, когда он не был погружен в свои книги и когда заня
тия не увлекали его, он бывал очень внимателен, почти не
жен. И вообще он был добрый. Но какая беззаботность,
какая нерасчетливость! Сколько раз она, более недовер
чивая и более подозрительная, чем он, в денежных делах,
предупреждала его, что надо очень осторожно относиться
к помещению денег. Он только пожимал плечами. Дурак.
Дать себя раздеть до нитки банкиру и воспылать к нему
доверием и уважением только потому, что он никогда не
говорит о делах и интересуется искусством! Сколько раз
она его предупреждала! Он может быть выше ее во сто
раз в каких-нибудь там отношениях, но в делах он всегда
был младенцем.
75
 Что делать? Сколько раз она пыталась спасти свой дом
и свое хозяйство от опасностей и ловушек! Но всегда, когда
дело касалось денег, она натыкалась на супруга, который
не отвечал, утыкался носом в книгу и, быстро теряя терпе
ние, начинал ворчать. И ей пришлось раз и навсегда отка
заться от вмешательств и упреков и твердо запомнить, что,
в конце концов, это маленькое состояние принадлежит не
ей. Теперь наступило разорение, полное разорение, и она
ощущала гнев жены и хозяйки к мужу, который не умел
вести корабль, у руля которого стоял. Теперь она удивля
лась себе. Как это она вообразила, будто не имела права
выражать свою волю, свои желания и взгляды. В конце
концов, состояние он получил, когда женился. Если она
и не принесла Жаку приданого, так ведь она отдала ему
целиком всю себя, а какая цена казалась бы черезмерной?
Не будучи влюбленной в себя, не склонная к гордыне, она
была твердо убеждена, как все вообще женщины, что тело
ее есть дар, ни с чем не сравнимый и не могущий быть
оцененным. И опять-таки, как все вообще женщины —
супруги, дочери или любовницы, — она думала еще, что
мужья, отцы и любовники созданы для того, чтобы до
ставлять им все необходимое, содержать их, словом, чтобы
служить для нее источником существования.
И затем разве она не была желанной и красивой, когда
Жак женился на ней, разве она не была щедра на безумные
ночи, разве она не была всегда внимательной к желаниям
Жака, внимательной и нежной? В конце концов, это она
сделала глупость, выйдя за него замуж, потому что он ее
обманул.
Он украл у нее, благодаря своей беспечности, ее счаст
ливую жизнь и преступно усилил ее болезнь угрожающим
призраком нищеты.
О, если бы можно было начать жизнь сначала, уж она
не вышла бы замуж.
Луч здравого смысла осветил вдруг цепь ее рассужде
ний и направил их на другой путь. А что бы она стала
76
делать, сирота и без приданого? Да ведь у нее завидная
судьба. Она вышла за человека, который ей нравится и ко
торый, в век роскоши и погони за деньгами, не остановился
перед тем, что у нее ничего нет. И что, в конце концов,
может она поставить ему в вину, кроме беспечности его в
делах? Ничего. Разве он, обреченный на пост плоти, не
выдерживает его без упрека.
Ей стало стыдно несправедливости своей по отношению
к мужу. Приподнявшись немного в кровати, она подозвала
Жака и поцеловала его, как будто хотела вознаградить его
за овладевший ею взрыв эгоизма, как будто, хотела опро
вергнуть перед собой низость своих мыслей.
И, тем не менее, несмотря на этот взрыв скрытой не
приязни, который их только что так сильно взволновал,
Жак и Луиза были хорошими людьми, счастливыми своей
совместной жизнью, неспособными обманывать друг друга
и готовыми, не задумываясь, пожертвовать собою друг для
Друга.
Подвергшись внезапному, предательскому нападению
силы, независимой от их воли, они точно воплотили пла
чевный образец бессознательной низости чистых душ. Они
стали жертвами тех ужасных мыслей, которые проникают
в головы лучших из людей, которые заставляют сына, обо
жающего своих родителей, не желать, правда, остаться без
них, но думать все же с некоторым удовольствием о момен
те их смерти.
Без всякого сомнения, эта горестная мысль удручает
его. Он потрясен до мозга костей внезапным видением
положения во гроб. Он видит себя проливающим горькие
слезы, но в то же время ощущает и сладкую струйку удо
влетворения. Он на кладбище, окруженный людьми, ко
торые смотрят на него, возбуждая своим присутствием его
желание казаться интересным, доставляя ему удовлетво
рение, испытываемое человеком, которого жалеют, и осу
ществляя его потребность (а она кроется бессознательно в
душе каждого человека) красоваться.
77
 И затем, как только ужасное зрелище похорон исчезает,
он начинает представлять себе свое будущее, предвкушает
удобства и комфорт, которые подарит ему наследство.
Так человек, оставшийся вдовцом с детьми, не может
помешать своему воображению рисовать картину, как хо
рошо было бы, если бы он остался один, без детей. Он не
хочет определенно, чтобы его дети исчезли, но увлекается
заманчивой идеей, а затем в ужасе отбрасывает ее.
Никто, как бы он ни был силен, как бы он ни был му
жественен, никто не может избежать этих таинственных
поползновений, возбуждающих низменное желание, подо
гревающих его, развивающих его и прячущих его в сокро
веннейших тайниках души.
Все неосознанные импульсы, болезненные, глухие, все
подобия искушения, все внушения дьявола, как сказал бы
верующий, рождаются, главным образом, у несчастных,
чья жизнь потерпела крушение. Таково свойство тоски: она
обрушивается на возвышенные души и убивает их, приви
вая их плевелами гнусных мыслей.
Пристыженные и расчувствовавшиеся, Луиза и Жак
молча смотрели друг на друга.
— Мой бедный друг, — сказала наконец Луиза, —
тебе, наверно, хочется есть, а я не могу подняться и раз
жечь огонь. Посмотри, не осталось ли вчерашней говяди
ны. Девочка, впрочем, скоро придет. Ах, если бы я могла
двигаться.
— Никогда не убивайся, хлопоча обо мне. Смотри,
есть телятина, хлеб, вино. Мне больше ничего не надо.
Он придвинул стол к постели и без особого аппетита
принялся за пресную телятину и черствый хлеб.
Послышались шаги на лестнице.
— Это девочка, — сказала Луиза, поднявшись на по
стели. — Дай ей записку, что надо купить из провизии.
Она лежит на камине.
Вошла маленькая девочка, блондинка с рябым крючко­
78
ватым носом, с глазами, похожими на сине-белые шарики;
она переминалась с ноги на ногу, тянула носом и царапала
ногтями свой передник.
— Вот, малютка, — сказала Луиза, — эту записку
передашь своей маме. А после обеда ты принесешь нам по
купки.
Девочка наклонила голову молча.
— Твой папа держит лавочку? Правда? Ты не знаешь,
у него сыр есть?
Девочка выкатила шарики своих глаз и, как рыба, без
звучно открыла рот.
— Ты знаешь, что такое сыр?
— Мама стирает, она велела сказать, — вдруг выпа
лила девочка.
— Отлично, — сказала Луиза, которую как раз во
прос о стирке белья интересовал уже два дня. — Скажи
маме, чтобы она завтра зашла ко мне.
Девочка покачала головой.
— Это что? — воскликнула вдруг она, указывая на
коробку с рисовой пудрой.
— Она решилась, наконец, заговорить, — воскликнул
Жак. Он открыл коробку и поднес ее к самому носу ре
бенка. Но девочка тотчас же отступила, скорчила гримасу
и начала отфыркаться, как кошка, понюхавшая несвежую
печенку.
И она объяснила, что от запаха этой пудры ее тошнит.
— Поди на воздух, тебе станет лучше. И не забудь
про наши поручения... До свидания... Ба, вот и почтальон.
Что, есть письмо?
— Нету. Газета.
Почтальон уселся, положил соломенную шляпу на пол,
зажал свою палку между ногами и протянул Жаку газету.
При этом он не спускал глаз с телятины, которая еще оста
валась на блюде.
Он казался пьянее обыкновенного.
79
 Жак предложил ему стакан вина.
Почтальон встал, чтобы пожелать всем доброго здра
вия, и влил себе весь стакан в разинутое горло.
— Это хорошо, но возбуждает аппетит, — сказал он,
пристально смотря на телятину.
Луиза пригласила его сесть к столу. Он подошел, до
стал нож, отрезал огромный кусок хлеба, разрезал его,
вложил внутрь кусок мяса и с чавканьем сжевал этот ги
гантский бутерброд.
Потом он обсосал лезвие ножа и сказал, подмигивая
глазом, казавшимся отдушиной, через которую вырыва
ются языки пламени, тлеющего под его сожженной ко
жей:
— Стало быть, нездоровится маленькой дамочке.
— Да, у нее болят ноги, — сказал Жак.
— Ох, не говорите. Я знаю. Хуже болезни нет. Я це
лыми неделями лежал без движения, что называется,
пальцем не двинув. По случаю падения. Я думал вообще,
что околею. Скоро уже два года этому. Я и сейчас еще
хромаю. Меня подобрали в канаве, при дороге. Я был
как бы совсем мертвый. Ни вздоха — ничего. Они зовут
меня: «Папаша Миньо! Папаша Миньо». А я хоть бы
что. Не слышу. Сын Констана и большой Франсуа могут
вам рассказать...
— Вас хорошо, по крайней мере, лечили? — спросила
Луиза.
— О, да. Это было во время выборов как раз. Господин
Потлен, который был от красных, и господин Бертюло, ко
торый за короля, — так они посылали ко мне докторов по
два раза на день. И мне приносили хорошего бордо, старо
го. Ну, а когда выборы эти кончились, — вот как перед
Богом, — кончились сразу и доктора, и бордо. Больше я
их не видел. И мне еще пришлось лечиться на свой счет.
Но, простите пожалуйста, который час теперь будет?
— Половина первого.
Почтальон встал и взял свою палку.
80
 — Будьте здоровеньки, — сказал он, поклонился и
спустился вниз.
Изнеможенная, Луиза упала навзничь на кровать.
— Если бы я только могла заснуть, — вздохнула она.
— Я оставляю тебя одну, — сказал Жак. — Пока
вернется девочка, у тебя будет время подремать.
Он готов был выйти, когда чьи-то быстрые шаги со
трясли лестницу, и опять появился почтальон, с обнажен
ной головой. Шляпу свою он держал в руке, сложив и сжав
вместе ее поля. Казалось, он держит какую-то корзину.
Он открыл свою корзину на полу, и из нее выскочи
ло что-то непонятное, страшное животное, снабженное
огромными серыми крючковатыми лапами, на которых
держалось маленькое тело, покрытое белым пушком. Гри
масничающая, ужасная голова с крупными неподвижными
глазами и торчащим между ними орлиным клювом похожа
была на лицо испуганной старой обезьяны.
— Это маленькая летучая мышь, птенец, который
выбрался из своего гнезда. Я нашел его в крапиве, около
церкви.
И почтальон коснулся животного концами своего са
пога.
Двигаясь с трудом, как-то боком, кдк краб, детеныш
добрался до утла комнаты и остановился, уткнувшись клю
вом в стену.
— Зачем вы его принесли? Что мне с ним делать? —
спросил Жак.
— Ну, если вы его не хотите, я отнесу его к шальме-
зонскому кюре. Он мне даст за него, наверно, двадцать су.
Чего только у него нет, у кюре. И бабочки, и птицы, и кро
ты. Чучела он из них делает.
— Я не хочу, чтобы его убили, — сказала Луиза. —
Надо отнести его на место. Его мать возьмет его.
— Я бы на это не рассчитывал. Его найдут дети и за
бьют камнями.
И, взяв животное, застывшее в своем углу, на руки, по
чтальон поднес его к кровати. Детеныш дрожал от страха,

81
широко раскрыв пустые, ослепшие от света глаза. Его кры
лья были покрыты бархатистым пушком невероятной тон
кости и невиданной белизны.
— Так он вам не нужен? Ну, пойдем проведать госпо
дина кюре, обезьяна, — сказал почтальон, заключая птен
ца снова в свою шляпу. — Надо будет поскорее бежать,
потому что путь долгий. Вы точно не хотите его?
— Нет, мерси, — сказал Жак.
— Ты должен был дать ему франк, чтобы он положил
его назад в гнездо, — сказала Луиза, когда почтальон
скрылся.
Жак пожал плечами, и обнаружил вдруг необыкновен
ную сметливость.
— Он взял бы франк и все равно отнес бы птенца в
Шальмезон.
Чтобы дать жене отдохнуть, он вышел, прошелся бес
цельно по аллеям и направился затем к Норине. Дверь ока
залась заперта. Старик был в поле.
«О т них не дождаться помощи в случае болезни, —
подумал он. — Они должны быть сейчас на винограднике.
Пойти к ним?»
И он не пошел, ясно представив себе разницу, которая
существовала между Нориной и Антуаном дома и Нори
ной и Антуаном в поле, за работой. Дома, во время отдыха,
это были милые люди, внимательные к своей племяннице
и услужливые. З а работой они смотрели на Жака свысо
ка, отвечали ему небрежно и плохо скрывали полное свое
к нему презрение. Они словно священнодействовали, ба
рахтаясь в жидком навозе, создавалось впечатление, будто
во всем мире работают только они одни. Кроме того, они,
обыкновенно очень скромные, посмеивались с издевкой
и обдавали дерзкими взглядами парижанина, который не
знает даже, «из чего хлеб растет».
— Хе. В Париже, видно, этому не учат, Норина.
И дядя менторским тоном давал объяснения, которых
никто у него не спрашивал.

82
 — Видишь ли, племянник, земля — это тебе не мосто
вая. Она работает, но она как мы: надо, чтобы она и отды
хала. Когда один, скажем, год она дала рожь, другой год на
ней сеют уже овес, а уже на третий год — опять картофель
или свеклу. И другой раз бывает, что после третьего года
она целый год спит после жатвы, и никто ее не трогает.
Мало ли кто там из Парижа приехал, парижский умник.
В один день землю не узнаешь.
«Затем, — подумал Жак, — они опять обольют меня
своими жалобами, расскажут мне в сотый раз, что в их воз
расте надрываться так тяжело, а что я — я зарабатываю
деньги в каком угодно количестве, ничего не делая».
— Да, зарабатываю, — сказал он себе с горечью. —
Просто даже удивительно, сколько я этих денег зарабаты
ваю. И сколько я способен еще заработать.
И он опять задал себе вопрос, с которым он обращался
к себе каждый день: «Как и на что я буду существовать в
Париже?» Но вопрос этот оставался без ответа, потому
что Жак честно признавался себе, что он не способен ни к
чему. А тут? Деньги уплывали, и прибытие бочонка вина,
заказанного в Брэ, окончательно подорвет его кошелек.
В конечном счете лучше было бы не в деревне прятаться,
а сидеть в Париже и отбиваться от атак кредиторов. Но
он чувствовал себя таким уставшим, а Луиза так страдала.
Наконец, он рассчитывал получить деньги в Орме.
Ох уж этот приятель, которого он некогда выручил, и
который отказался теперь отдать долг.
— И ведь он богат, я знаю, — с бешенством сказал
себе Жак. — Был когда-то благородным малым. Как про
винция портит людей... Боже, какая тоска, — вздохнул он.
И, как все доведенные до крайности, он захотел уйти,
бежать куда-нибудь далеко от Лура, за границу, куда угод
но, лишь бы забыть свои неприятности и заботы, забыть свое
существование, раздобыть себе новую душу в новой шкуре.
«Э! Везде будет одно и то же, — утешил себя Жак. —
Надо перенестись на другую планету. Да и это бесполезно.
Раз она станет обитаемой, на ней появится страдание».

83
 Он улыбнулся. Это идея о другой планете напомнила
ему его сон, его путешествие на Луну.
— На этот раз, — пробормотал он, — происхожде
ние моего сна для меня ясно.
И вдруг вспомнил, что ему надо накачать для хозяй
ства воды.
Он направился к колодцу и сказал себе, что ворот точно
мог бы фигурировать среди средневековых орудий пыток.
Чтобы не дать ведру бешено скатиться в бездну, надо было,
скрючившись дугой, повиснуть на нем; веревка, к которой
прикреплено было ведро, держалась на барабане на одном
гвозде. Потом надо было тащить наполненное ведро, а с
водою оно весило добрых сто ливров, и сухой блок разди
рал своим скрипением уши. И так без конца.
Вечером, вернувшись с поля, дядя Антуан и тетка Но
рина зашли к племяннице. Они не прочь были выпить по
стаканчику.
— Что это с тобой?
— Ого-го... Неслыханная штука! — воскликнули они,
когда Луиза быстрым движением выкинула ногу.
— Да, видно ее заедает, если она так подскакивает.
И они выразили опасение, как бы не пострадала от этих
судорог Луизы их деревянная кровать. Затем с недобро
желательным видом выпили по стаканчику смородиновки
и ушли, заявив, что парижские болезни все-таки в конце
концов довольно странные.
— Что с ней? — спросила Норина, когда старики очу
тились на лестнице. — С чего это ее так корежит?
— У богатых свои болезни. И, затем, ты знаешь, этот
замок, он счастья не приносит, кто в нем живет. Маркиз-то
в нем помер.
— А жена его! В полнолуние как начнет, бывало, гово
рить... Говорит... говорит... Теряла совсем голову.
— Скажи пожалуйста, Жак жалуется, что им не везут
бочонок. Ты пока отметила на притолке, у камина, сколько
литров они взяли у нас?

84
 Старуха покачала головой.
— Так и хорошо, — воскликнула она. — Это надо бу
дет получить, кроме половины бочонка, которую они нам
уступают. — Помолчав, она прибавила: — Послушай.
- Н у , что тебе?
— Ты сказал Бенони, когда он приедет из Брэ, так
чтобы он принес бочонок не прямо в замок, а к нам?
— Сказал.
И оба улыбнулись, думая о выгодной комбинации, ко
торую они готовили: предполагалось выкачать из бочонка
столько литров, сколько придется, и спрятать их в погребе.
А бочонок не скупясь пополнить водой.

VII

Однажды утром Жак увидел дядю Антуана, который

шел садом, одетый в длинную темно-синюю блузу, свер
кающую, словно лакированная, и вышитую арабесками
из белых ниток, образующих нечто вроде эполет по обе
стороны воротника. Энергичное мытье с мылом осветли
ло дубленую кожу его щек. Щетина усов, приглаженная
полотенцем, торчала теперь в направлении рта, острием
книзу.
— Куда я иду, мой мальчик? А я иду бриться, потому
что сегодня воскресенье.
— Вот как! — воскликнул Жак, совершенно потеряв
ший, с тех пор как он поселился в Луре, представление о
времени. — А здесь служат мессу? — И он показал через
стену огорода на старую церковь.
— Конечно, служат — для женщин из Лонгвиля.
— А вы не бываете?
— Я ? А что мне это даст? Месса — это ремесло попа.
Так или нет? Он и молится за всех. Это есть его дело, и
другого у него нет. — И после паузы он добавил: — Еще
85
одна. Погляди-ка, племянник, сколько ос. Это хорошая
примета. Это значит, что будет много вина в этом году.
Беседуя, они вышли из сада, и находились теперь на
верху, около церкви, против дороги Огня.
— До скорого, — крикнул Антуан и стал спускаться.
Жак долго следил за ним взглядом. Затем он уселся на
возвышении и стал обозревать тот самый пейзаж, который
уже открылся перед ним в сумерках, в день прибытия в
Аур.
Наверху, над рощами Таши, небо имело нежнейший от
тенок бледной лазури, неуловимо перетекающий в сирене
вую дымку, какая бывает по утрам, когда лишь один край
горизонта раскален. После полудня эти направленные тона
темнеют и растворяются в мареве дня. Деревья, дрожащие
в воздухе, цепью сомкнувшиеся на горизонте, казались
смутными пепельными мазками. Мало-помалу дымка рас
сеялась, потемневшие стволы превратились в неприступ
ную стену, тогда как подернутая еще невесомым туманом
зелень оставалсь по-прежнему трепетной и эфемерной.
Ниже раскинулись террасы полей, похожие на ковры, за
сыпанные ржавиной опавшей листвы, изборожденные бес
конечными лентами дорог, бегущих к рощам, где они по
теряются из виду.
Над горизонтом, за бесформенными букетами лесов,
большое белое облако поднималось, разбухало, затем раз
рывалось на части и таяло, как клуб паровозного дыма
в небе, переходившем бесконечною цепью оттенков, от
нежно-фиолетового к рыжему и становившемся в дальней
шем своем беге над долиной совершено синим.
А вдали смотрели друг на друга с холмов деревни —
кучки белых домиков, выстроившихся по бордюру ковров,
по краям полотнянных лент. Крыши их терялись в дрожа
нии воздуха, но стены сверкали ослепительной откровен
ностью свежей штукатурки. Туман еще более прояснялся;
темные холмы побледнели и озолотились в мазке солнца,
брызнувшем на целую деревеньку, но отвернувшемся от
86
глухого бархата лугов и оттолкнувшем молчаливую черно
ту полей под паром.
Поднялся ветер и, сломив молчание долины, начисто
вымел голубоватые испарения, которыми завешены были
холмы.
Прорезались верхушки деревьев, и зелень их стала
видна. Деревни, дороги — только что расплывчатые, ту
манные, — отвердели. Уж не казалось больше, что они
колыхаются на поверхности. Они прочно утвердились на
земле.
Жак вернулся в сад, улегся на животе на лужайке и, ни
о чем не думая, забавлялся тем, что щипал вокруг себя цве
ты. Здесь не было ни одного цветка, который был бы по
рождением садовой культуры; только цветы, которые ра
стут на дорогах, болезненная цветочная голытьба. И, тем
не менее, некоторые из этих цветов были очаровательны,
как, например, дикий цикорий со своими звездочками
бледно-васильковой лазури.
Некоторые пронзили корку мхов и жили в одиноче
стве. Другие объединились в маленькие колонии и занима
ли крошечные участки, расположившись на них со всеми
удобствами.
Среди последних Жак распознал семейство гвоздики,
раскачивавшей свои головки, увенчанные, как головки ма
ков, приплюснутой графской короной; отделенная от них
муравьиными песчаными тропками, росла полевая мята.
Жаку нравилось разминать ее листья между пальцами и
нюхать их. Он наслаждался переливчатыми вариациями ее
аромата, перетекавшими от ее настоящего запаха к оттенку
керосина и легкому послевкусию пота.
Жак повернулся. Ему не лежалось. Он встал и вы
курил папиросу, прохаживаясь по аллеям. В гуще зелени
он натыкался каждый день на новые кусты и новые рас
тения. На этот раз, в конце сада, около решетки, где со
хранились следы старых рвов, он заметил целую изгородь
великолепных репейников и кустов, металлически-зеленые
87
листья которых испещрены были желтыми слезинками,
похожими на капельки серы. Он остановился, чтобы их
разглядеть. Искривленные и изогнутые, как арабески
старого железа, закругленные коленами и крючками, как
готические буквы старых рукописей, они напоминали ему
немецкие гравюры X V века, геральдика которых навева
ла мечтательность.
Скрипение ворота, приведенного в движение, вернуло
его к действительности. Он заметил сквозь сетку листвы
тетку Норину. В деревянных башмаках, она яро вертела
рукоятку ворота.
— Откуда ты взял, что колодец усох? — закричала
она, как только заметила Жака. — Не бойся. Хватит воды
и тебя утопить. Гляди. — И железною рукою она подтяну
ла огромное ведро, полное синей холодной водой, в кото
рой двигался отразившийся в ней блок колодца.
И она объяснила ему, как надо было за это дело взять
ся. Надо было спустить ведро полегоньку, но перед самым
концом веревки опустить его быстрым, резким движением,
чтобы оно утонуло и уж не вынырнуло бы.
— Э, ладно, — воскликнул Жак. Ему было скучно
слушать это наставление, и вместе с тем он стыдился соб
ственной неловкости, которую тетка, издеваясь, подчерки
вала. Он вернулся в комнату. Стол был накрыт.
— Ах, так. Опять телятина?
— А что же делать? Не могу же я выбрасывать про
визию.
И Луиза раскрыла перед ним политику мясничихи. Ей
заказывают фунт мяса, а она присылает три, предупре
ждая, что они должны взять либо все, либо ничего.
— Значит, мы должны есть в течение нескольких дней
одно и то же мясо или выбрасывать его, что мы в конце
концов и делаем. Скажи пожалуйста, но ведь они нам
обойдутся слишком дорого — эти фокусы.
И он вскипел, узнав, что в кошельке у Луизы почти
уже пусто.
88
 Они уже успели обменяться едкими словами, когда на
лестнице раздались голоса. Они замолчали. Она, — уби
рая со стола, он, — думая о новых попытках, которые со
бирался предпринять в Париже его друг, чтобы учесть его
векселя.
Появился папаша Антуан, свежевыбритый, в трех
этажной фуражке. З а ним следовала Норина, почти умы
тая, с волосами, убранными под платок в большую черную
клетку.
— Я хочу взять тебя в Жютиньи, племянник, — ска
зал дядя. — Сегодня день, когда собираются у Паризо
сыграть партию и опрокинуть стаканчик.
— Но я не играю.
— Что же из этого? Посмотришь на нас... От этого
не отказываются, — прибавил он по адресу Луизы, пред
ложившей ему коньяку.
— Веселитесь, — воскликнула Норина, когда они
чокнулись.
Мужчины встали и пошли.
— Паризо — парень с деньгой, — рассказывал доро
гой дядя Антуан. — Да, кроме того, и гостиница его чего-
нибудь да стоит.
И он указал на большое одноэтажное здание, угнез
дившееся на дороге из Лонгвиля в Брэ, в начале деревни.
Они вошли в дверь, над которой колыхалась еловая
ветка, и очутились среди невообразимой толчеи. Можно
было подумать, что все эти крестьяне, которые смеялись,
сбившись в кучи, ссорились между собою и что скоро дело
у них дойдет до рукопашной. Папаша Антуан встречен был
приветствиями, и некоторые потеснились, чтобы очистить
место для него и для Жака.
— Что прикажете? — спросил Паризо, долговязый
малый с голой головой, в которой было нечто от пономаря
и нечто от паяца.
— Дай нам смородиновки, и вина, и холодной воды, —
ответил Антуан.
89
 В то время как старик, опершись локтями на стол, сле
дил за игрою, которую вели соседи, Жак охватил одним
взглядом весь зал, большой зал со стенами, выкрашенны
ми в зеленоватый цвет воды, и шоколадными панелями и
прокладками. То там, то тут висели плакаты страховых об
ществ и проспекты фирм, торгующих удобрениями. В углу
приклеен был к стене четырьмя облатками экземпляр за
кона о борьбе с алкоголизмом и висели в рамке правила
бильярдной игры; рядом висели счеты для отметки очков.
С потолка спускались несколько ламп. Кругом комнаты
стояли простые школьные скамьи и столы, одетые в лино
леум, весь исцарапанный и обнаживший нити основы.
Середину зала заполнял массивный бильярд времен
первой Империи, а изгородь белых с каштановым рисун
ком киев стояла в углу.
Облако дыма клубилось в комнате. Почти все крестья
не курили и не выпускали изо рта: молодые — папиросы, а
старики — короткие обкуренные трубки.
Жак продолжал рассматривать крестьян. В сущности,
все они были похожи друг на друга. У стариков были сухие
гривы, огромные волосатые уши, с продырявленными моч
ками, но без серег, баки в виде кроличьих лапок под висками,
замутненные глаза, круглые и толстые носы с ноздрями, за
росшими волосом, губы цвета винного отстоя и жесткие под
бородки, которые они непрестанно оглаживали пальцами.
В общем все они, с их беззубым смехом, с их ореховым
цветом лица и с их запинающейся речью, столь мало комич
ной, чрезвычайно походили на актеров, которые их пред
ставляют. Только их руки, черные в суставах пальцев, с раз
давленными и потрескавшимися, всегда грязными ногтями
и мозолистыми ладонями, с дубленой кожей цвета луковой
шелухи, говорили о том, что они действительно обрабатыва
ли землю.
У молодых людей был вид или сутенеров, или солдат.
Они не носили бакенбард, похожих на кроличьи лапки,
стриглись коротко под гребенку и отпускали короткие
усы. В высоких фуражках, в длинных синих блузах, рас­
90
пахнутых на груди, обнажающих жилеты цвета замазки с
костяными угловатыми пуговицами, в черных панталонах и
вышитых туфлях с каблуками, они как две капли воды по
хожи были на отребье парижских окраин. Та же у них была
и манера вилять бедрами и заносить кулаки.
Они толпились вокруг бильярда, скрещивая свои кии,
как шпаги, хлопали себя по ляжкам, зажигали спички, чир
кая ими по своим задницам, и ругались, как люди, гото
вые перерезать друг другу горло. Они наскакивали друг на
друга с разинутыми ртами, словно готовые откусить один
другому нос или выбить друг другу глаза. В результате все
кончалось дружескими пинками и грубым смехом.
Старики, в свою очередь, орали не менее громко и сту
чали кулаками по столу, выбрасывая в центр стола карту.
Иногда игрок вытаскивал карту до половины из разложен
ного веера и, остановившись, втискивал ее обратно, раз
мышляя.
— Ходить-то будешь, или до завтра подождешь? —
кричали остальные.
И после каждого розыгрыша начиналось обсуждение
и упреки.
— Ты должен был ходить с червей.
— Э, брось!
— Не брось, а верно.
— Дурья голова, а как бы ты пошел на моем месте,
когда говорят тебе, что козыри пики?
— Воды.
— Абсенту мне.
— Рюмку горькой, Паризо.
Трактирщик, волоча ногу, подавал рюмки с заказанны
ми напитками, в то время как его сын, долговязый малый,
дремавший на ходу, бродил по зале с графином.
У Жака кружилась голова от этих выкриков, от до
носившихся до него обрывков разговоров, прорезаемых
ворчанием сковороды, шипевшей в соседней комнате, и
стуком бильярдных шаров. Отбрасываемые игроками на
зад кии грозили выколоть ему глаза.
91
 Он посмотрел на дядю Антуана. Старик мирно поса
сывал смесь смородиновки с вином и отмечал мелком на
столе очки.
Жаку сделалось невыносимо скучно среди этого гвал
та. Запах пропотевших фланелевых фуфаек, нечистоты
телесной, смрад хлева и винной отрыжки обволакивал его.
Мириады мух жужжали вокруг, набрасывались целыми
стаями на сахар, роились в мокрых пятнах на столах и но
ровили посидеть у него на щеках или почистить крылышки
на кончике его носа.
Он отмахивался, но они немедленно возвращались,
еще более нудные и докучливые.
Ему хотелось уйти, но дядя Антуан начал партию в пи
кет. Старик переменил место, и соседом Жака оказался по
жилой крестьянин с бородою ожерельем, как у орангутана.
Жак вынужден был подвинуться, потому что из носа этого
человека текли и капали на стол, на его соседей, куда по
пало, частые капли кофейного цвета.
— Готово дело, — кричал дядя Антуан, сдавая. И каж
дый раз, как пойти, он слюнил себе большой палец. Так же
поступали и все остальные, когда им приходилось ходить.
Жак начал засыпать, когда до него дошли обрывки раз
говора, содержание которого заинтересовало его. Но один
из собеседников говорил так быстро и так злоупотреблял
жаргоном, что нить разговора постоянно терялась. Речь
шла о какой-то парижанке, и Жак подумал сначала, не го
ворят ли они о Луизе. Но нет. Вспоминали, по-видимому,
сцену, которая произошла в прошлое воскресенье в этой
же гостинице, у Паризо. Собеседники смеялись до слез, и
дядя Антуан, отвлеченный на минуту от игры этим смехом
и догадавшийся, о чем идет речь, по одному донесшемуся
до него слову, в свою очередь разразился хохотом.
«Боже, какая скука. Лучше бы я остался в Луре», —
подумал Жак. Он стал коленями на скамейку и взглянул в
окно.
Вся женская половина деревни собралась на дороге, и
ни у одной — ни у одной — не было и следа грудей. То­
92
порные, нескладные, белобрысые, отцветшие в двадцать
лет, одетые, как чумички, в сорочках со сборками, серых
юбках и тюремных чулках, — как они были ужасны.
— Боже, какие дурнушки, — сказал себе Жак.
Даже девочки выглядели старухами. Держась, группа
ми по шесть человек, за руки, они водили хоровод и пели
скрипучими голосами деревенскую плясовую песенку. Туг
они поворачивались друг к дружке спиною и отталкива
лись задницами, крича...
Жак заинтересовался под конец этими обезьянками, в
пользу которых говорили, по крайней мере, их молодость,
относительное здоровье губ и свежие глаза; некоторые со
всем молоденькие были почти изящны в своих полосатых
передниках. А хоровод удлинился и продолжался. В цен
тре его одна более взрослая девочка, вращаясь вокруг са
мой себя, затянула стихиру об избиении младенцев:

Мария, Мария, ах, надо вам бежать

Царь Ирод приказал младенцев избивать...

И хоровод закружился быстрее, отрывая от земли са

мых маленьких, которые вертелись, повиснув на руках сво
их более взрослых соседок. Шляпы их упали им на спины и
бились, сдерживаемые резинкой вокруг шеи.
В облаке пыли, поднятой хороводом, Жак не видел
больше девочки-запевалы. Хор повторял на все лады жа
лостную и монотонную мелодию.

Надела Мария голубое платье...

Мария, Мария, надо уж бежать вам...
Мария, Мария закутала младенца,
Сверху положила чисто полотенце.

Вдруг все сразу остановилось: и хоровод, и пение. П о

слышался звук пощечин, сопровождаемый детским пи
ском. Какая-то крестьянка самозабвенно била по щекам
девочку, потерявшую башмак и продолжавшую скакать в
одном чулке.
93
 — Послушай, племянник, — сказал папаша Антуан,
потянув Жака за рукав. — Пора идти домой.
— Я готов, — ответил молодой человек, которого это
устраивало.
И они покинули трактир.
Дорогой Жак попросил старика рассказать ему про
парижанку, которая дала крестьянам так много пищи для
смеха.
— О, это невеликая птица, — сказал папаша Анту
ан. — У нее тут ребенок в наших местах на воспитании.
Она небогатая. Нет. Она приехала с другим своим ребен
ком, и, как у матери Катерины, у которой ее детище на
воспитании, не было места, то она и взяла комнату у Па-
ризо для ночевки. Но как это было воскресенье, и празд
ник у нас, Паризо ей и говорит вечером, около 9-ти, когда
она пришла спать, он ей и говорит, что не может дать ей
комнату, потому у него эта комната для свиданий, и туда
ходят парни и девушки. Тогда она говорит, что все равно
останется, потому что была темная ночь, и лил дождь, и
ей некуда было деваться. А тогда он ей сказал, Паризо, то
есть: «Тогда, хорошо. Других комнат у меня нет, но в этой
две кровати. Вы ложитесь с вашим маленьким на одной, а
другую я предоставлю парням. Они с вами ничего не сде
лают. Они устроятся со своими девушками на другой». Так
она такую физиономию скорчила, что, кто видел, до сих
пор за живот хватается. Так она пошла, конечно, к матери
Катерине, которая при том же была больная, и просидела
целую ночь на стуле.
— Но, по-моему, это вовсе не смешно: выгнать на ули
цу женщину с ребенком ночью, да еще в дождь.
— Паризо должен был извлечь выгоду из своей ком
наты, когда все другие были заняты, или не должен был?
Что же, он должен был терпеть из-за парижанки убытки?
Тем хуже для нее, что она приехала. Наконец, она могла
лечь со своим маленьким на одной кровати. Парни — они
приходят амуриться со своими кобылками, но ничего дур­
94
ного они не делают. Поиграют, пощупаются, выпьют винца
и пойдут себе. Х е, кому невтерпеж, так те идут потом в
поле.
— Но тогда, — сказал Жак, — деревня должна быть
полна беременных девушек?
— Конечно. Но они выходят потом замуж. Кто похи
трее, так тот уж и старается сделать ребенка девушке, у
которой кое-что есть за душой, — прибавил Антуан, по
молчав, и подмигнул глазом.
— И так везде, в окрестностях тоже?
— Конечно. А ты как бы хотел, чтобы было?
— Вы правы, — ответил Жак, несколько смущенный
этой историей, в которой отразились ненависть крестьян к
парижанам, алчность и скотские нравы деревни.
Вечером, дома, он рассказал все это Луизе. Он ждал,
что она выразит негодование по поводу жестокой жадности
и бесстыдной дерзости трактирщика. Луиза посочувство
вала женщине, пожалела ребенка, но негодования никакого
не выразила.
— Всякий поступил бы так же, как Паризо, — сказа
ла она, пожав плечами. — Здесь деньги — это все. Надо
еще и то иметь в виду, что вечер праздника — это самый
доходный день для трактирщика за целый год — и что же
делать...
— Вот как, — сказал Жак и с удивлением посмотрел
на жену.

VIII

Бочонок, столь долгожданный, прибыл вечером. Жак

узнал эту новость на следующий день от тетки Норины,
предупредившей его, с смущенным и почти подозритель
ным видом, что дядя Антуан кончает уже разливать вино
в бутылки.
95
 — Почему такая спешка? — воскликнул Жак.
— А что же он должен был делать, мой дорогой маль
чик? Ведь он это только для того, чтобы вы, у которых нет
бутылок, скорее получили свою долю. Ваша доля останет
ся в бочонке, и Антуан тот час принесет его вам.
Жак и Луиза захотели попробовать вино. Они пошли к
дяде и нашли его очень озабоченным. Он что-то бормотал
про себя, восхваляя достоинства вина, рассказывая, что
бочонок прибыл из Санса, утверждая, что это замечатель
ное вино.
Блудливое многословие и смущенный вид стариков
внушили Жаку уверенность в том, что его обжуливают.
— Посмотрим, — сказал он, открывая кран.
Он и Луиза попробовали вино. Оно оказалось пойлом,
которое спешило выказать сок винограда; проглоченное
же, оставляло на языке привкус бочонка, выполосканного
под краном.
Жак бросил взгляд на уже наполненные бутылки и ре
шил, что в них содержится, наверно, меньше воды.
— Вот, — воскликнула тетка Норина, — шестьдесят
два литра, которые составляют нашу половину, — мы вам
за них должны заплатить, — и двадцать литров, которые
вы взяли, в ожидании этого бочонка, у нас. Вот они. М о
жете пересчитать. Остальное все ваше.
— Все равно, это вино — настоящие помои, — сказа
ла Луиза. — А ваш друг Бенани — вор.
— О, о. Так нельзя, — воскликнули старики вместе.
И они начали убеждать Луизу, что легкость этого вина
свидетельствовала только о честности Бенани. Если бы он
был жуликом, он сделал бы его гуще путем всяких при
месей.
— Ну, хорошо, — сказал Жак, — закончим на этом.
Но куда поставить бочонок?
— Сейчас увидишь, малый, — ответил старик.
Он взгромоздил бочонок на тачку и, толкая ее перед
собою, доставил бочонок к замку.
96
 — Вот мое мнение: твой дядя — старый жулик, —
сказал Жак жене, когда они остались одни.
Луиза тотчас же вспыхнула. Хорошенькое гостепри
имство оказали ей родственники. Дали комнату, которая
собственно им даже и не принадлежит. И это называется
пригласить людей.
И тут она в первый раз высказала все, что у нее на
кипело.
Норина угощает ее картошкой и сливами, которыми
здесь откармливают свиней, но ни разу не предложила ей
персика, потому что персики отвозятся каждую субботу на
рынок. Нет, не приглашают людей в гости, когда намерены
предоставить им питаться за свой собственный счет.
— И они богаты, очень богаты, я знаю, — заключи
ла Луиза и перечислила все земли, которые принадлежали
старикам на 5 лье в окружности.
Жака удивила неожиданная горечь этих упреков.
— Не будем горячиться, — сказал он. — Не стоит
того. Одно приводит меня в досаду: неловкость, косола
пость этих скупердяев. Если бы они только украли у нас
эти литры, беда была бы еще не так велика. Но они ис
портили водою оставшееся нам вино, чтобы скрыть свое
мошенничество.
— Норина не возьмет с собой в рай этого вина, — за
метила Луиза.
— Да. Но, — продолжал Жак, колеблясь, — они, на
верно, заплатили этому их Бенани. Мы можем сейчас рас
считаться с ними?
— Сейчас нет.
— Ах.
— Естественно, нет, раз у тебя нет денег.
— Я жду письма от Морана, который занялся моими
делами.
— А, Моран...
— Что? Моран единственный человек, единственный
друг, который остался нам верен после разгрома, а ты де
лаешь такой вид, будто плюешь на него.

4 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т. 2» 97

 — Я ? Но с чего ты взял, что я плюю на него?
— И з твоего презрительного тона.
Луиза пожала плечами.
— Я пойду пройдусь, — промолвил Жак.
На улице он задумался над переменой, которая проис
ходила в его жене, стараясь разобраться, в чем, собствен
но, она заключается.
— Я вижу три стадии, — сказал он себе, раздумывая.
После свадьбы — славный человек, любящая, преданная,
экономная, но, правда, не крохоборка, здоровая. Затем бо
лезнь. Луиза стала беспечной, расточительной, она как-то
увяла. Наконец, здесь я вижу ее корыстной и злой.
И он вспомнил, как она реагировала на рассказ про
парижанку, выгнанную из гостиницы, и ярость, когда за
метила проделки Норины и дяди. В былое время она рас
смеялась бы.
Конечно, мы теперь бедны, и она права, когда защища
ет наше имущество.
Но это рассуждение не убедило его. Он чувствовал,
что что-то новое возникает между ним и Луизой, какая-то
тень недоверия и озлобления.
— Но ведь она больна, — воскликнул он.
Но и это второе рассуждение его не успокоило.
Нет, здесь происходит что-то особенное, открывается
новый период, в который вступает ее душа. С одной сторо
ны, нетерпеливость, которой раньше он у нее не замечал.
С другой — попытки властвовать, маскируемые неопреде
ленными упреками. Какая-то реакция против подчиненно
го положения, реакция, в которую непременной составною
частью должно входить презрение к мужчине и некоторая
тщеславная вера в себя.
— Когда падаешь, — сказал себе с горечью Жак, —
тебя покидают, очевидно, не только знакомые и товарищи.
Самые близкие люди тоже бросают тебя.
И он улыбнулся, осознавая банальность этого наблю
дения.
98
 Какой-то холодок установился между Луизой и Но
риной, между дядей Антуаном и Жаком. И напряжение,
и сдержанность, и постоянные фигуры умолчания внесли
в их отношения старики. Жаку пришлось, чтобы избежать
полного разрыва, искать сближения с ними.
Антуан и Норина помимо своей воли, даже, может
быть, не сознавая этого, как-то отдалились от своей пле
мянницы. Во-первых, они были виноваты перед ней и, от
лично понимая, что их проделка с вином не осталась неза
меченной парижанами, заняли оборонительную позицию.
Во-вторых, какой-то суеверный страх, почти отвращение
отталкивали их от Луизы с тех пор, как они увидели ее
больной и дергающей ногою. Они были недалеки от при
знания ее одержимой или помешанной и, быть может, боя
лись даже, как бы болезнь ее не оказалась заразной и не
настигла бы их самих. Они считали также, что деньги за
бочонок должны быть уплачены им немедленно, и вообще
они были разочарованы. Где же изобилие и щедрость, на
которые они рассчитывали, когда их приглашали пого
стить? Наконец, наступила жатва, и для стариков не су
ществовали теперь ни семья, ни друзья, ни товарищи —
ничего. Они были заняты исключительно погодой, ригой и
расчетами с рабочими.
Теперь старики не обращали больше никакого внима
ния на парижан, презирая в них людей, ни к чему не год
ных, и даже перестали навещать их. Это обстоятельство
способствовало восстановлению отношений.
Устав от одиночеста, Жак и Луиза стали сами искать
сближения со стариками, начали заходить к ним. Стари
кам же нужны были слушатели, перед которыми они могли
бы плакаться на свою судьбу и хвастаться плодами своего
труда. Эти обстоятельства решающим образом повлияли
на прием, который они стали оказывать молодым людям.
Они стали приторно любезны. Известно, когда человек
делает другому гадость, он испытывает сначала некоторое
99
отвращение к своей жертве, сменяющееся затем противо
положным чувством — в сторону примирения, чреватого,
впрочем, другими гадостями-ловушками.
Жак был уже и тем доволен, что дело не приняло еще
худшего оборота. Период душевного оцепенения миновал,
и его душила скука. Он томился, вспоминая о своей работе,
о своих книгах, о своей жизни в Париже, о тех прелест
ных мелочах, очарование которых становилось еще больше
с тех пор, как он лишился их. Затем настала удручающая
жара. Погода, в течение нескольких дней менявшаяся,
устоялась. Очистившееся от облаков небо пылало, нагое,
яркой синевой, жестоко обливало поля жаром, превращало
их в пустыню. Почва высохла, пожелтела, как печная гли
на, кочки растрескались; под пыльными остатками травы
шелушились раскаленные дорожки.
Как большинство нервных людей, Жак невыносимо
страдал в такие дни, когда голова словно раскалывается,
руки мокнут, а в брюках приготовлена сидячая ванна. Со
рочки, задирающиеся на спине, мокрые воротники, влаж
ные фуфайки, брюки, прилипающие к коленям, пот, выте
кающий из пор, как из водосточной трубы, проступающий
бисером под волосами, делающий виски липкими — все
это подавляло его.
Тотчас же исчез аппетит. Вечное мясо под пресными
соусами опротивело ему. Жак пошел в огород поискать
пряностей. Там не было ничего: ни тмина, ни лаврового ли
ста, даже чесноку, гнусный запах которого, впрочем, был
ему противен. Ничего. Жак перестал есть, и тотчас же на
ступило расстройство желудка.
Он бродил по комнатам, ища прохлады, но в темноте,
где он прятался, тоска становилась невыносимой. Он гулял,
находил места не слишком затененные, но тогда вместе со
светом врывалась жара: пасти печей дышали на него жар
кими вихрями, смердящими гнилостью полов, затхлостью
комнат.
100
 Он ждал, когда зайдет это ужасное солнце, чтобы вый
ти на улицу, но и после заката атмосфера оставалась тяже
лой, напитанная плотными парами.
Луиза замкнулась в своей комнате, и проводила вре
мя, сонная, сидя на стуле, понемногу теряя свои и без того
чахлые силы. Она с трудом спускалась по вечерам, несмо
тря на уговоры Жака, который хотел, чтобы она хоть не
множко гуляла. Чтобы развлечь ее, он приводил ее потом
к Норине. Конечно, развлечение это было ниже среднего.
Норина и папаша Антуан беспрерывно жаловались на ра
бочих, которых они наняли; это были бельгийские земле
копы, которые в это время года появляются в северных и
восточных департаментах Франции.
— Это наказание, — говорила Норина. — Лентяи!
Все надо им поднести! Вот несчастье, прости Господи! Х о
рошо тем, у кого жатвы нет, — они не знают.
— А вы не можете сами снять ваш урожай? — сказал
Жак.
— О! Тогда, пожалуй, жатва затянулась бы до сбора
винограда. И за три месяца не управились бы.
И старик кончал признанием, что бельгийцы со своими
маленькими косами работали гораздо проворнее и лучше,
чем все местные крестьяне, взятые вместе.
— Мы так не умеем. Мы ковыряемся. Мы работаем
большими косами, вот, которая в углу... но это медленно...
а уж если хлеб повалился — ни черта не накосишь.
Устав от одиночества, Жак как-то после обеда покинул
замок и пошел искать папашу Антуана в поля.
Повсюду, на вершине холмов, на дне долин люди ко
сили; звук разносился далеко вокруг, и Жак явственно
различал металлический звон кос, врезавшихся в коло
сья. Пейзаж был разнообразен. Около Таши жатву уже
кончили; земля там покрыта была копнами, похожими на
пчелиные ульи; они стояли на золотистой земле, ощети
нившейся короткими трубочками соломы. То и дело по
являлись телеги, на которые укладывали снопы. Стояли
101
стога, огромные, похожие на окутанные соломой пироги.
Со стороны Ренардьер косить только еще начинали. Тут
всюду мелькали широкополые шляпы, ни одной головы,
разве кусочек спины где-нибудь, и повсюду вереницы
задниц, двигающихся на широко расставленных ногах
размеренным и медленным темпом.
Жак нашел тетку Норину и дядю около наемных кос
цов. Они сосредоточенно работали, но остановились, уви
дев его. Жак стоял, ослепленный солнцем; пот катился
с него ручьями. Он с изумлением смотрел на бельгийцев.
Они не потели. Одной рукой подрезывали колосья и ва
лили подрезанные другой рукой на свои крючки. Это были
высокие молодцы, с рыжими бородами, смуглые, с осенен
ными светлыми ресницами глазами, в грубых полосатых
рубашках, толстых и жестких, как власяницы; к ременным
поясам, на которых держались у них штаны, привешены
были жестянки с водой. В них обернутые в солому, чтобы
не болтались, лежали оселки.
Бельгийцы работали молча, им пришлось косить хлеб,
побитый дождем, и это было очень тяжело; они поплевы
вали себе на руки, их косы скрежетали об колосья, которые
валились со звуком рвущейся ткани.
— Вот как! Молодцы. Это не шутка — нынешний
хлеб, — вздохнул дядя Антуан. И прибавил замечание,
которое пришлось Жаку не по вкусу: смотри, племянник,
ты потеешь, ничего не делая.
«Какое пекло! — подумал молодой человек, усевшись,
подобрав ноги, на землю и стараясь устроить все свое тело
в тени, которую отбрасывала его широкополая соломенная
шляпа. — И какой это вздор — золото полей!» — сказал
он себе, глядя издали на снопы грязно-оранжевого цвета,
сложенные в кучи.
Как ни убеждал он себя, он никак не мог согласиться,
что зрелище жатвы, столь славимое постоянно художни
ками и поэтами, было действительно грандиозным. Под
небом обыкновенного синего цвета, люди с обнаженной
102
волосатой грудью воняя и потея мерно резали косами
какие-то ржавые кучи. Какой жалкой казалась эта сцена в
сравнении со сценой завода или брюха океанского парохо
да, озаренного огнями топок.
В сравнении со страшным великолепием машин, —
единственной красотой, которую сумела создать современ
ность, — что представляет собою бесцветная работа на
полях? Что такое эта простая жатва — яйцо, снесенное до
брожелательной почвой, безболезненные роды земли, опло
дотворенной семенем, вырвавшимся из рук полуживотного.
Разве можно сравнить это с беременностью чугуна, порож
денной человеком, с этими эмбрионами стали, вышедшими
из маток печей, формирующимися, растущими, плачущими
хриплым плачем и летящими по рельсам, вздымающими
горы и сносящими скалы.
Насущный хлеб машин, твердый антрацит, темный
уголь, вся эта черная жатва, собираемая в самых недрах
земли, во тьме — насколько больше в ней страдания, сколь
она величественнее!
Жак вернул толику презрения, которым его обливали,
этим самым плаксивым крестьянам. Их жизнь показалась
бы несравнимым раем рудокопу, кочегару, любому город
скому рабочему. Не говоря уже о зиме, которую крестьяне
проводят бездельничая и греясь у печки, в то время как
городские рабочие трудятся и мерзнут. «Иди, хнычь!» —
сказал Жак, мысленно обращаясь к дяде Антуану, кото
рый, сложив руки на животе, вздыхал и плакал:
— Разве же не беда... мокрый хлеб... прямо мокрый...
— Что это с тобой, — сказал он помолчав, взглянув на
Жака. — С чего это тебя корежит?
— Меня едят, и сразу со всех сторон, — воскликнул
молодой человек. На него вдруг напала чесотка, страшный
зуд, который он не мог остановить. Тело его словно охва
тил легкий огнь. В местах, которые он обдирал ногтями до
крови, наступало минутное успокоение, но затем жжение
еще более сильное охватывало эих. От этой щекочущей
боли впору было сойти с ума.
103
 — Это мошкара августовская, — сказала, смеясь, тет
ка Норина. — Она появилась только вчера. Смотри!
Она наклонила голову и, расстегнув воротник, пока
зала на груди у себя красный бугорок. Словно зернышко
пшена под кожей.
— Это пустяки. Все равно, что блохи, — заметил дядя
Антуан. — Как пойдет дождь, пропадут.
Жак позавидовал дубленой коже этих людей.
— Чтоб черт побрал деревню, — сказал он себе и по
кинул жнецов; он испытывал потребность раздеться дона
га и начесаться вволю. Он направился в замок, но не мог
стерпеть и разделся, чуть не плача, за группой деревьев.
С жгучим, болезненным наслаждением он щипал себя,
растирал до крови, рвал с себя кожу клочьями. Но стоило
невыносимому жжению и зуду утихнуть в одном месте, они
возникали еще горше в другом.
Он кое-как оделся и, как сумасшедший, добежал до
замка и ворвался в свою комнату. Он застал Луизу почти
обнаженную, обливающуюся слезами. И у нее расстрой
ство нервов дошло до такой степени, что руки ее дрожали,
а зубы выбивали дробь, пропуская через белую свою из
городь икоту и хрипение.
Жак вспомнил вдруг о лучшем средстве против чесот
ки, о черном мыле. Он вихрем слетел с лестницы, побежал
к тетке Норине, толкнул плохо держащееся окно, проник
внутрь комнаты и, наконец, нашел в чашке кусок черного
мыла. Не обращая внимания на крики Луизы, он энергич
но натер ее мылом, а потом произвел эту же операцию над
собою. У него было ощущение, словно тысячи иголок вон
зились ему в тело; но эти острые уколы, эта откровенная
боль, показались ему наслаждением, в сравнении с ковар
ным нападением бродячей чесотки.
Луиза тоже успокоилась, но черное мыло было недо
статочно сильным средством, чтобы уничтожить мошкару.
Они попробовали избавиться от нее при помощи булавок,
извлечь насекомых из ходов, которые они прогрызают себе
в коже. Но их было столько, что подкожная охота стано­
104
вилась невозможной. «Нужна сера, мазь Эммерика», —
сказал себе в отчаянии Жак.
Вечером тетка Норина и дядя Антуан смотрели на
родственников и еле сдерживались от смеха. Им казалось
смешным, что у парижан такая нежная кожа.
— Это даже хорошо для крови, — сказал дядя Анту
ан. — Очищает. Их надо убивать, как глистов, ромом.
И он осушил графинчик за здоровье племянника и пле
мянницы.
Ночь была ужасна. Зуд, несколько успокоившийся к
вечеру, опять усилился ночью. Жак вынужден был поки
нуть постель.
Сидя у стола нагишом, Жак мысленно пережевывал
свои страдания. Он решил, что как только получит какие-
нибудь деньги, они немедленно вернутся в Париж. Все что
угодно, кроме паразитов! И он принялся считать дни. Его
друг нашел наконец банкира, который согласился учесть
векселя. Но надо было подписать кучу бумаг, надо было
выдать доверенность, выдать обязательство, что он оста
вит небольшую сумму как вклад в дело. Целая вереница
формальностей. Ну, еще неделя. Пусть в Париже со мною
случится что угодно, — только бы бежать отсюда, бежать!
Совершенно очевидно, что деревня не приносит никакой
пользы Луизе. Она сидит целыми днями взаперти и не
хочет выходить. И мрачное влияние замка очевиднейшим
образом сказывается на ней.
Да и сам он чувствовал, как опять возвращается к нему
странное недомогание, смутные припадки, которые начали
терзать его с момента прибытия в замок.
Никакой игры воображения, только факты. После
того, как он отдохнул от тяжелого путешествия и приспо
собился к новым условиям жизни, инстинктивное отвра
щение, которое внушал ему замок, утихло. Он спал, про
сыпаясь только время от времени, чтобы прислушаться к
шуму, производимому браконьерами в лесу, и к крикам сов,
летавших перед окнами.
105
 А факты утверждали, что успокоение, которое прино
сила ему жизнь на чистом воздухе, подавило в нем жизнь
снов, так ярко расцветавшую в нем с момента прибытия в
Лур. Он спал теперь совершенно спокойно.
Иногда ему случалось блуждать ночью на границах
сна, но, как в свое время в Париже, утром у него не остава
лось никаких воспоминаний об этих блужданиях по стране
безумия; или он вспоминал только разрозненные отрывки,
лишенные связи и смысла.
Скука начинала отравлять это животное благодушие.
Уже вчера он носился мыслью во сне среди событий, ли
шенных смысла, и помнил только, что ему что-то снилось,
но не в состоянии был собрать контуры сна, распыленные
рассветом. А теперь, в эту ночь, раздраженный чесоткой и
зудом, обессиленный страданиями, он снова охвачен был
страхом, таинственным, импульсивным страхом, чем-то
вроде сна наяву, образы которого взаимно перекрываясь и
смешиваясь, проносились с страшной быстротой, — стра
хом, родство которого с ночным кошмаром не подлежало
сомнению. Забытые было шумы замка — он их слышал
сейчас отчетливо, с абсолютной и ясной уверенностью.
Инерция рассудка, прикованность души к земле —
основные и решающие причины храбрости. Храбрость че
ловека, поставленного лицом к лицу с опасностью, зависит
почти всегда от устойчивости его нервной машины. У Жака
все источники храбрости иссякли. Смазанный и урегулиро
ванный скукой механизм его мозга снова пришел в движе
ние, и воображение — источник кошмара и страха — по
несло его, нагромождая преувеличения и усиливая опасе
ния. Тревога, разбегаясь во все стороны по нервным путям,
колеблящимся при каждом паническом толчке и разражаю
щимся тревожными импульсами. Жак сидел, раздираемый
внутренней бурей... Незавершенные мысли и обломки идей
возникали в ней, как в каком-то кошмаре.
Словно разбуженная молчанием мужа, Луиза встала с
постели с широко раскрытыми глазами и разразилась ры
даниями.

106
 Он попытался отвести руки, прикрывавшие ее лицо, и
вдруг встретился взглядом с женой. Сквозь скрещенные
пальцы, сквозь слезы... Какое же в этом взгляде было пре
зрение.
Сквозь липкий страх и паутину беспокойства просту
пило ясное понимание, что за три года брака они так и не
узнали друг друга.
Он, погруженный в свои искания, не нашел случая за
глянуть в душу жены в ту сокровенную минуту, когда обна
жаются самые ее глубины.
Она, не нуждавшаяся в рыцаре-защитнике, пока пре
бывала в комфорте городской жизни.
Теперь Жак ясно видел в своей душе и в душе жены
взаимность их неуважения друг к другу. Он находил в
Луизе наследственную грубость крестьянки, оставленную
в Париже и вернувшуюся в угрожающих формах дома, в
привычной среде, да еще в ситуации подступающей ни
щеты. Она обнаружила у своего мужа слабость нервов,
характерную для утонченных душ, смятенный механизм
которых ненавистен женщинам.
Далекий от своих детских страхов и пустых снов, Жак
меланхолически задумался об одиночестве, которое, по
добно препаратам йода, выявило язвы их тайной духовной
болезни и сделало их видимыми, навсегда памятными обо
им.

IX

К великому отчаянию крестьян, погода изменилась.

Почти без перехода раскаленное добела небо остыло
под пеплом облаков, и медленно и невозмутимо полил
дождь.
Этот дождь, прогнавший мошкару и ожививший
силы, заснувшие во время жары, показался Жаку вос
хитительным. Он снова овладел своими умственными
107
способностями. Но после двух дней беспрерывного ливня
возникли неожиданные осложнения.
Утром худая чахоточная крестьянка с огромным живо
том вошла к молодым людям и объявила, что она мать той
девочки из Савена, которая выполняет для них поручения.
Плакалась о слабом здоровье ребенка и кончила заявле
нием, что если мадам не согласится платить ей ежедневно
сорок су, она не будет больше гонять ребенка под дождем
в замок с провизией.
— Но, — сказала Луиза, — вы берете с нас за на
ливку, за варенье, за сыр, за все вообще вдвое дороже, чем
это стоит в Париже. Мне кажется, что с этими барышами
плюс те двадцать су, которые ваша девочка ежедневно по
лучает, вы можете чувствовать себя удовлетворенной.
Женщина указала на высокие цены на обувь, а сколько
ее истреплет девочка. Выпятила свой живот, предала про
клятию пьяницу мужа и стенала вообще так, что парижане,
утомленные, уступили.
Затем возник вопрос о хлебе. Как Жак и предвидел,
корзина, в которую булочник из Орма клал для них хлеб,
промокала. Приходилось жевать какую-то мокрую губку,
кусать клеклое тесто, в котором ножи ржавели и теряли
свою остроту.
Отвращение к этой тюре заставило Жака следить за
часом прихода булочника и шлепать по грязи, под ливнем,
до конца парка, чтобы получить хлеб из его рук и принести
его под одеждой более или менее сухим.
А тут еще и колодец. Вода испортилась от дождей, из
голубой превратилась в желтую. Поднятое ведро приноси
ло ил, какие-то листочки и головастиков. Чтобы сделать
воду более или менее пригодной для питья, приходилось
фильтровать ее через тряпки.
И, наконец, замок стал ужасен. Дождь проникал в него
со всех сторон. Стены комнат потели. Провизия в шкафах
сейчас же плесневела, а по лестнице, обливавшейся слеза­
108
ми, гулял запах тины. Жак и Луиза не могли отделаться от
впечатления, как будто кто-то мокрым плащом накрывал
им спины. А вечером они влезали, дрожа, в кровать под
одеяло, которое казалось промокшим.
Они разводили огонь из еловых шишек и хвороста, но
камин, труба которого была, очевидно, наверху забита, не
давал тяги.
Жизнь становилась невыносимой в этом леднике. Луиза,
лишенная всякого настроения, вставала с постели только для
того, чтобы приготовить обед, и тотчас же ложилась опять.
Жак получил от своего друга, Морана, несколько книг, лю
бимых книг, ароматных и пряных. Но странное явление про
изошло с ним при первой же попытке заняться ими. Фразы,
которые пленяли в Париже, блекли в деревне. Вырванные
из своей среды, опьяняющие, бросающиеся в голову книги
выдыхались. Охотничья добыча обесцвечивалась, теряла
свои соки. Идеи, добытые строгим отбором, оскорбляли, как
фальшивые ноты. Положительно атмосфера Лура изменяла
точки зрения, притупляла лезвие ума, делала невозможными
утонченные чувства. Он не в состоянии был читать Бодле
ра и должен был довольствоваться запоздавшими газетами.
И хотя у него не было никакого интереса к этому чтению, он
ждал их с нетерпением, надеясь каждый день около полудня
на появление почтальона и писем.
В своей праздной жизни Жак отвел этому сказочному
пьянице определенное место. При помощи еды и питья Жак
заставлял его говорить. Но рассказы этого человека были
крайне однообразны. Он всегда жаловался на длину и про
должительность своего обхода и плакался о своей бедности.
Затем сообщал сплетни, собранные в Донимаре или Савене,
объявлял о бракосочетаниях людей, неизвестных Жаку, и
докладывал о беременностях, замеченных кюре и мэром.
Жак начинал зевать, и почтальон, немного пьянее, чем
когда пришел, уходил, — не шатаясь, — шлепая по ямам
и лужам.
109
 Жак оставался дома и часами просиживал у окна, на
блюдая за падающим дождем. Дождь шел без перерыва,
чертя воздух своими нитями, разматывая по диагонали
свой светлый клубок, обрызгивая ступени, стуча по сте
клам, барабаня по цинковым трубам, растворяя долину,
плавя холмы, смешивая и спутывая дороги.
Дождь наполнял звуками пустой каркас замка. Ино
гда продолжительное хлюпанье доносилось с лестницы,
по ступенькам которой каскадами бежала вода, или вдруг
шум скачущей кавалерии потрясал плиты коридора, на ко
торые продырявленные водосточные трубы извергали по
токи воды. Деревня стала унылой. Под серым, низко на
висшим небом, тучи, похожие на дым пожара, двигались
в быстром беге и разрывались на отдаленных возвышен
ностях, где камни купались в море грязи. Иногда ревели
бури, потрясавшие лес напротив и дополнявшие внутрен
ний шум замка мычащим стоном волн. Пригнутые к земле
деревья клонились и выпрямлялись, стеная в цепях плюща,
натянутых, как канаты, и лысели, теряя листья, носившие
ся, подобно птицам, вокруг их вершин.
Становилось практически невозможным выйти на ули
цу без риска увязнуть в грязи. Жак по уши погрузился в
хандру. В этом полном раздрае жена его не приходила ему
на помощь. Она даже скорее стесняла его, потому что в от
ношениях их не было никакой искренности. Они были пол
ны сдержанности. Затем его приводило в отчаяние мол
чание Луизы. Новая манера посмотреть на полученное из
Парижа письмо и не поинтересоваться его содержанием,
оскорбляла его. Он чувствовал в этой ее манере выражение
полного презрения к его способностям делового человека.
И еще ему казалось, что моральная перемена, происшед
шая в Луизе, отразилась и повторилась на ее лице. Ему ка
залось, что черты лица жены омужичились. Она была не
когда довольно привлекательной, черноглазая, с каштано
выми волосами, несколько крупноватым ртом и фигуркой
110
с изящными изгибами, немножко растрепанная и свежая.
Теперь губы ее, казалось, вытянулись, нос очерствел, цвет
лица стал темнее, глаза налились холодной водой. Наблю
дая тетку Норину и свою жену, ища черты сходства в их
физиономиях, он кончил тем, что в один прекрасный день
убедил себя в их идентичности. Он узрел в Норине свою
жену в старости и пришел в ужас.
Умело терзая себя, он погрузился в воспоминания и вы
звал из памяти семью Луизы. Он видел ее отца, умершего
вскоре после их свадьбы. Тот был таможенным чиновни
ком в отставке. В душе этого старика, аккуратного и нена
вязчиво упрямого, были какие-то следы крестьянской кро
ви, запах старой бочки. И ему вспомнились тысячи мелких
подробностей: например, упреки, которыми осыпала его
Луиза, когда он другой раз приносил безделушку или до
рого стоящие книги.
Захваченный навязчивой идеей, он относил теперь эту
хозяйственную заботливость, которая прежде так ему нра
вилась, на счет инстинкта скупости, теперь дозревшего.
Убеждая себя в этом, пережевывая без конца в одиночестве
одни и те же мысли, он кончил тем, что исказил логику и
стал приписывать не имеющим никакого значения мелким
фактам особое значение.
«Да и я меняюсь», — сказал он себе как-то утром, гля
дясь в зеркало. Кожа на его лице пожелтела, глаза охва
тывала сеть морщин, седина пробилась на подбородке. Не
будучи очень высоким, он всегда держался несколько суту
ловато. Теперь он горбился.
Хотя он и не был влюблен в свою персону, он огорчил
ся, осознав себя таким старым в тридцать лет. Он почув
ствовал, что он и жена его — люди конченые, опустошен
ные до мозга костей, неспособные ни на какое усилие воли,
ни на какой энергичный поступок.
Со своей стороны, Луиза изводилась, больная, слабая,
удрученная подтачивающей ее болезнью, без лекарства
111
против нее. Она не понимала медленности банковской кан
целярской машины, не имела представления о трудности
учета и приписывала недоброжелательству Морана угне
тавшее их положение. И она не раскрывала рта, не желая
ссорами сделать пребывание в замке еще более тяжким.
К счастью, животное втерлось между этими двумя
существованиями и перекинуло между ними мостик. Это
был кот тетки Норины, худой, голодный и некрасивый, но
привязчивый. Сначала дичившийся парижан, он быстро
привык к ним и стал ручным. Приезд Жака и Луизы был
для него счастьем. Ему доставались остатки мяса и супа,
но только первое время, потому что тетка Норина стала
оставлять их себе и сама доедала остатки, которые племян
ница передавала для кота.
Заметив этот маневр, парижане стали сами давать свои
объедки животному. Кот начал следовать за ними и, устав
ший от голода и побоев, поселился в конце концов около
них в замке. Жак и Луиза ухаживали за ним наперебой.
Кот сделался умиротворяющей темой для разговора, свя
зью, в которой не крылось никакой опасности. Своими
прыжками он смягчал ледяную пустоту комнаты.
Он улегся, наконец, на кровати вместе с Луизой. Вре
мя от времени он обнимал ее обеими лапками за шею и дру
жески терся об ее щеки головой.
Дождь продолжался. Жак перенес свои прогулки
внутрь здания. Он опять посетил спальню маркизы и про
бовал, мысленно переместившись на век назад, освобо
диться от скуки настоящего. Но стоило этому желанию
прийти к нему, как тотчас же обнаружилась и невозмож
ность удовлетворить его. Ощущения, которые он испытал
при первом посещении этой комнаты, не повторялись. З а
пах эфира, который так опьянил его в прошлый раз, с тех
пор испарился. В этих развалинах, разрушение которых
шло ускоренным темпом, никакая фривольная идея не мог
ла прийти в голову. Он запер комнату, решив никогда в нее
не возвращаться, и, борясь со скукой, приступил к иссле­
112
дованию подвалов. Жак взял у дяди фонарь. Антуан сна
чала противился, издавая громкие восклицания и уверяя,
что посещение подвала приносит несчастье. Он наотрез
отказался следовать за Жаком, и Жак один был вынужден
вступить в единоборство с дверью, замок которой скрипел
при каждом толчке.
В конце концов, при помощи ног и плеч, ему удалось
открыть ее, и он очутился перед бесконечной лестницей,
под массивным сводом, затянутым паутиной, разорванны
ми завесами из пыльной кисеи. Он спустился по влажным
и теплым маршам лестницы и вышел к готической формы
портику, поддерживаемому колоннами, стволы которых,
серо-желтоватого камня, усеянные черными точками, похо
жи были на отполированные временем камни, окаймляющие
строгие массы старых порталов. Древность замка, построй
ка которого относилась ко временам готики, подтвержда
лась, таким образом, при самом входе в эти подвалы.
Он прошел по длинным кельям с колоссальными сте
нами и прочными потолками, ощетинившимися железными
крюками, похожими на багры. Жак спрашивал себя, каково
могло быть назначение этих инструментов, и с удивлением
отмечал необычайную толщину стен, прорезанных местами
глубиною по меньшей мере в два метра отдушинами в фор
ме прописного I.
Все эти подземные кельи были одинаковы и соединя
лись между собою дверями. «Но, — сказал себе Жак, —
это не может быть все». И действительно, принимая во
внимание площадь, занимаемую замком, этот ряд комнат
мог соответствовать едва лишь одному из его крыльев.
Жак стал искать ход. Но стены были покрыты однообраз
ным трауром, а пол казался монолитом сажи. Кроме того,
фонарь светил слишком плохо, чтобы при его свете можно
было внимательно исследовать соединение отдельных кам
ней и проверить покрывающий их налет.
Он хотел открыть огромные коридоры, необьятны под
земелья. Но все было запечатано, замуровано.
113
 — Ну, конечно, племянник, там много подземелий,
и про них хорошо известно у нас. Я думаю, они тянутся
до самого Севейля, а это будет на ружейный выстрел от
Савена. Говорят также, что ими можно пройти под самую
церковь. Но все это замуровано Бог знает когда.
— А если мы откроем ход? — предложил Жак.
— Что? Да ты видно с ума сошел. К чему это, спра
шивается, нужно?
— А, может быть, вы найдете под плитами замурован
ные там сокровища, — сказал Жак серьезным тоном.
— Ну да, как же!
Папаша Антуан почесал себе голову.
— Конечно, оно может быть. Мне и самому приходила
раньше в голову эта мысль. Но, во-первых, хозяин не по
зволял. А затем я не так прост, чтобы лезть туда. Там дух
тяжкий. Задохнешься.
Жак несколько раз возобновлял свою атаку на старика,
надеясь уговорить его. В сокровища он не верил, но думал,
что удастся найти в подземельях любопытные следы про
шлого. И затем это было бы все-таки занятием, развлече
нием в его пустой жизни. Но как ни прельщала старика
перспектива находки клада, он не отступал. Страх побеж
дал в нем жадность. И он ограничивался тем, что одобри
тельно кивал, говорил «разумеется», но отказывался даже
осмотреть вход в подвалы.
Впрочем, на несколько дней он вообще слег в постель.
Он жаловался на головокружение. Луиза посоветовала
ему позвать доктора.
— У меня нет лишних денег, чтобы выкидывать их
на лекарства, — воскликнул старик. И довольствовался
местным всеисцеляющим средством — настойкой из по
левой мяты.
Жак проводил у старика много времени. Целыми часа
ми он сидел и курил у очага.
Атмосфера в этой хижине была менее враждебна ему,
чем атмосфера замка. Он чувствовал себя здесь больше
самим собой, теплее, защищеннее. Единственная комна­
114
та хижины занимала его. Ему нравились старые медные
котлы, древний таган, который лизали красные змеи огня.
Ему нравились два ее алькова, в каждом из которых стояло
по кровати, разделенные гигантским буфетом из вощеного
ореха, ее часы с кукушкой, тарелки, размалеванные розо
вым и зеленым, огромные чугунные сковороды с ручками
длиною в целый фут.
Две гравюры, одна большая и одна маленькая, осо
бенно развлекали его. Маленькая представляла эпизод из
«Взятия Тюильри 29 июля 1830 г.»
Ученик Политехнической школы явился к офицеру,
который защищал вход в Тюильри, и потребовал, чтобы
его пропустили. Офицер ответил выстрелом из пистоле
та, но не попал в студента. Тогда тот, приставив к груди
офицера острие своей шпаги, сказал: «Ваша жизнь при
надлежит мне, но я не хочу проливать вашу кровь. Вы сво
бодны». Охваченный благодарностью, офицер снял с себя
орденский крест и воскликнул, прицепив его к груди героя:
«Храбрый молодой человек, ты заслужил этот крест своей
храбростью, своей умеренностью». Но храбрый молодой
человек отказался принять орден, потому что не считал
себя достойным его.
Этой благородной темой вдохновился эпинальский ху
дожник. Офицер был огромный. На голове у него было
шако в форме опрокинутого ночного горшка. Он был одет
в красный мундир с длинными фалдами и белые брюки.
Сзади него солдаты, помельче и одетые в такие же костю
мы, с разинутыми ртами, со слезами на глазах восхищались
студентом. Студент был ростом не больше снопа. Глаза на
его идиотском лице косили. Сзади героя, облаченного в
треуголку и в синий костюм, изображена была толпа из
двух персон: буржуа в широкополом боливаре и человек
из народа в фуражке пирожком. Они держали трехцветное
знамя, а знамя развевалось над деревьями цвета пюре из
зеленого горошка, приклеенными к небу цвета жандарм
ского мундира. На небе были изображены облака цвета
вина и блевотины.
115
 Другая гравюра, тоже раскрашенная, была менее во
инственного содержания, но более полезного. Она называ
лась: «Каждый сам себе врач». Этот эстамп, содержащий
рецепты мазей и настоек, был разделен на серию малень
ких картинок, изображающих несчастия и болезни господ
в брюках со штрипками, в голубых фраках с жабо, с уса
ми и коками времен Луи-Филиппа. Все они гримасничали
одни под другими, являя скорбное зрелище людей с рыбьей
костью в горле, занозами на руках, людей, которым забра
лась в ухо блоха, людей с инородными телами в глазах, со
страшными мозолями на пальцах ног.
— Эту парочку картин нам подарил на свадьбу Пари
зо, — пояснил старик.
Так проходили дни. Жак грелся у печки и болтал с дя
дей. Он расспрашивал старика об истории замка, но дядя
Антуан путался в своих объяснениях и вообще ничего не
знал. Замок принадлежал раньше аристократам. В округе
помнили еще семью Сен-Фаль, которая владела еще и дру
гим замком по соседству — Сен-Лу. Сен-Фаль были все
погребены за церковью, но могилы их были заброшены, и
их потомки, если только они существовали, никогда здесь
не появлялись. Восемьдесят лет назад замок лишился при
надлежащих к нему земель и лесов, купленных крестья
нами. Его несколько раз покупали парижане, но никто не
решался ремонтировать его, и он переходил из рук в руки.
Сейчас охотников на него не было. На последнем аукционе
никто не предложил даже исходной цены в двадцать тысяч
франков.
Иногда папаша Антуан рассказывал о войне 1870 года
и говорил о братских отношениях, которые установились
тогда между крестьянами и пруссаками.
- Д а , племянничек, они были вежливые. Вот хотя бы
те, которые у меня жили. Никогда, бывало, голоса не по
высят. И сердечный народ. Когда они должны были вы
ступить на Париж, они плакали: «Папа Антуан, мы капут,
116
капут». А уж насчет скота, так я не знаю, кто лучше их это
дело понимает — со скотом обращаться.
— Значит, вы не пострадали от вторжения? — спро
сил Жак.
— Никак, нисколечко. Пруссаки, они что брали, за
все платили. Вот возьми Паризо. Он за это время деньги
нажил. Утром, бывало, полковник ихний выстроит полк
на дороге: «Есть у кого-нибудь жалобы на моих солдат?»
Ну, какие там жалобы. Мы кричали: «Да здравствуют
пруссаки».
Жак часами просиживал у окна, наблюдая за живот
ными под дождем во дворе. Дядюшка Антуан недавно за
вел себе стадо гусей, которые с торжественным и глупым
видом беспрестанно прохаживались по двору. Возглавляе
мые гусаком, они останавливались перед домом, нелепо
гоготали и пили воду из врытой в землю бочки. Все разом
поднимали головы, словно пропуская воду внутрь, и вдруг,
без всякой причины, вытягивались, хлопали крыльями и
бросались в сторону хлева, издавая пронзительные крики.
Иногда тетка Норина приходила среди дня, и когда
племянницы, которая несколько смущала ее, не было, зате
вала игривые разговоры, от которых начинали искриться ее
водянистые глаза. Пораженный Жак узнал, что дядюшка
Антуан вел себя героем и совершал подвиги каждую ночь.
Жак ежился, а старуха говорила, принимая легкомыслен
ные и сконфуженные мины:
— Потому что это очень хорошо. А ты как находишь!
Жак чувствовал, как умирают время от времени про
буждавшиеся в нем бледные плотские инстинкты. Его
охватывало откровенное отвращение к курьезным судо
рогам, он не мог уже вообразить их себе без того, чтобы
перед ним не возникало гнусное зрелище стариков, соче
тающихся друг с другом, не снимая бумажных колпаков, и
засыпающих потом, насытившись.
Ему приелось все: и хижина, и старик с его подвига
ми, и его гуси. Когда дядюшка, почувствовав себя лучше,
117
встал и вернулся к работе, Жак возобновил свои экскурсии
по замку и дошел до такой степени отупения, что, чтобы
хоть чем-то занять себя, занялся проверкой ключей, связка
которых висела в одном из шкафов, и примериванием их
ко всем дверным замкам. Когда это бесполезное занятие
утратило для него всякий интерес, он вернулся к коту и ор
ганизовал игру в прятки с ним в коридорах. Но коту эта
игра скоро надоела. К тому же ему, по-видимому, нездоро
вилось. Он прижимал уши и бросал на Жака умоляющие
взгляды, вскрикивая. В конце концов он совсем перестал
бегать и прыгать, плохо держался на ногах, и казалось,
будто задние ноги его поражены ревматизмом.
Луиза взяла кота к себе, растирала и ласкала его. Она
успела привязаться к живому существу, которое следовало
за ними, за ней и ее мужем, как собачонка.
Она предложила взять его в Париж и до глубины души
возмущалась Жаком, находившим кота возмутительно не
красивым.
Действительно, у этого кота, тощего, как гвоздь, была
рысья хищная голова и, для довершения уродства, черные
губы. Он был облачен в пепельно-серую шкуру, расцве
ченную рыжеватыми полосками, а шерсть его напоминала
щетину. Его лысоватый хвост походил на веревку с привя
занной к концу ее кисточкой для бритья, а кожа на животе,
без сомнения, отставшая при каком-нибудь падении, от
висла, как кадык, и землистой шерстью подметала дорогу.
Если бы не его большие ласковые глаза, в зеленой воде
которых безостановочно прыгали искорки золота, его сле
довало бы признать, в бедном и плохо сидящем одеянии,
низким и позорным представителем расы победителей
крыс.
— Здесь издохнуть можно, — сказал себе Жак, когда
кот отказался играть с ним. — И как неудобно, неуютно.
Хоть бы кресло, в котором можно было бы уютно усесться.
Здесь, как на морских курортах: табак вечно сырой. И нет
даже никакой охоты читать.
118
 Несмотря на то, что уже в девять часов он ложился,
вечера казались ему бесконечными. Он купил в Жютиньи
карты и попробовал проникнуться интересом к игре в бе-
зик; после двух партий и ему, и Луизе карты опротивели.
В один из вечеров Жак однако почувствовал себя луч
ше, ощутив прилив хорошего настроения. Ветер дул с та
кой силой, что, казалось, весь замок вот-вот поднимется
на воздух. В коридорах то с треском взрывались бомбы,
то пронзительно свистели флейты. Кругом все было черно.
Жак набил камин еловыми шишками и валежником. Огонь
весело пылал, образуя букеты тюльпанов, розовых и голу
бых, и они лизали черные лилии, рассыпавшиеся по старой
железной плите в глубине очага. Жак выпил рюмку рома и
свернул себе папиросу, которую пришлось сушить.
Луиза лежала и гладила кота, свернувшегося у нее на
груди. Жак дремал, сидя за столом. Он встряхнулся, под
винул к себе свечи в высоких подсвечниках, которыми вме
сте с огнем очага освещалась комната, и принялся просма
тривать журналы, которые он получил утром из Парижа от
своего друга Морана.
Одна статья заинтересовала его и вовлекла его в про
должительные мечтания.
— Какая прекрасная вещь наука! — сказал он себе.
Профессор Сельми в Болонье нашел в разлагающихся
трупах алкалоид, птомаин, который имеет вид совершенно
бесцветного масла и распространяет легкий, но стойкий за
пах боярышника, мускуса, сирени, апельсинного цвета или
розы.
Пока в экономике гнилостного разложения нашли
только эти запахи, но, конечно, найдут и другие. Пока
что, чтобы удовлетворить требованиям практического
века, который хоронит в Иври бедняков при помощи ма
шин и который утилизирует все: сточные воды, отбросы,
падаль и старые кости, можно будет превратить кладби
ща в заводы, которые будут приготовлять по заказу, для
119
богатых семейств, концентрированные экстракты предков,
эссенции детей, запахи отцов.
Это будет то, что называется в коммерции предмета
ми роскоши, но в интересах небогатых слоев общества, а
ими пренебрегать, конечно, нельзя, к этим цехам по про
изводству роскоши присоединят впоследствии мощные
лаборатории для изготовления духов в массовом масшта
бе. Их можно будет извлекать из останков, находящихся
в братских могилах, на которые никто не претендует. Это
будет парфюмерное производство на новой основе, доступ
ное для всех, парфюмерия для дешевого рынка. Ведь сырье
для нее, имеющееся в огромном количестве, не будет ниче
го стоить. Расходы на производство ограничатся заработ
ной платой гробокопателей и химиков.
В настоящее время, когда одно из двух любящих су
ществ умирает, пережившему остается только хранить
фотографию любимого существа и в День Всех Святых на
вещать его могилу. Благодаря открытию птомаинов, теперь
можно будет хранить покойную жену, которую так любил, у
себя, в своем кармане, в летучем состоянии или в состоянии
спиртовой вытяжки. Можно будет преобразить свою воз
любленную в флакон нюхательной соли, сконденсировать
ее в состояние эссенции, наполнить ею, превращенной, в
пудру, подушечку с вышитой на ней горестной эпитафией.
Можно будет вдыхать ее в часы горести, обонять ее в часы
счастья с носового платка.
Птомаины, являющиеся сейчас опасными ядами, будут,
конечно, обезврежены прогрессом науки, и их можно бу
дет поглощать без всякого для себя вреда. Почему тогда не
приправлять эссенциями из них некоторые блюда? Почему
бы тогда не применять их, как применяют миндальную или
ванильную эссенцию, к кондитерскому тесту? Точно так
же, как для парфюмерии, новые горизонты откроются для
булочника и для кондитера.
Благодаря птомаинам, священные узы семьи, потря
сенные в этот ужасный век безверия и неуважения, будут
120
укреплены. В день поминовения умерших в маленькой сто
ловой под абажуром, освещающим круглый стол, сидит
семья. Мать — славная женщина, отец служит кассиром
в торговой фирме или в банке. Ребенок еще маленький, не
давно оправившийся от коклюша. Под угрозой быть остав
ленным без сладкого, клоп согласился наконец не болтать в
супе ложкой и есть свое мясо с хлебом.
Он сидит смирно и смотрит на своих родителей, немых
и задумчивых. Входит служанка и вносит крем на птомаи
нах. Утром мать почтительно вынула из шифоньерки крас
ного дерева времен Империи флакон с притертой пробкой,
в котором содержалась драгоценная жидкость, извлечен
ная из разложившихся внутренностей предка. При помо
щи пипетки она сама выпустила несколько слезинок этой
жидкости в крем.
Глаза ребенка горят, но прежде чем ему дадут крем, он
должен выслушать похвалу старцу, который, может быть,
завещал ему вместе с некоторыми чертами лица этот по
смертный вкус к розовой эссенции, которой он сейчас бу
дет наслаждаться.
— Да, это был человек солидный, прямой и умный,
дедушка Жюль. Он пришел в Париж в деревянных баш
маках и всегда откладывал деньги в копилку, даже тогда,
когда зарабатывал только сто франков в месяц. У него ни
кто не получил бы денег без процентов и без залога. Не
так он был глуп! А как он уважал богатых людей! Зато он
и умер, уважаемый своими детьми, которым он оставил на
следство в солидных государственных бумагах.
— Ты помнишь дедушку, крошка?
— Да, да, дедушка! — кричит клоп, замазавший себе
прадедовским кремом нос и щеки.
— А бабушку помнишь, деточка?
Ребенок думает. В день поминовения этой почтенной
особы готовят рисовый пирог, который парфюмируют вы
тяжкой из тела покойной. Престранным образом при жиз
ни от нее пахло нюхательным табаком, а ее посмертная вы
тяжка распространяет запах флёрдоранжа.
121
 - Д а , да, бабушку тоже! — восклицает ребенок.
— А кого ты больше любил — бабушку или дедушку?
Как все малыши, предпочитающие то, чего у них нет,
тому, что они держат в руках, ребенок вспоминает рисо
вый пирог и заявляет, что он больше любит бабушку. Это
не мешает ему, однако, протянуть свою тарелку за второй
порцией дедушкина крема.
И з опасения, чтобы у него не сделалось несварение сы
новней любви, осторожная мать приказывает убрать крем.
— Какая очаровательная и трогательная семейная сце
на, — сказал Жак, протирая себе глаза. И он спросил себя,
не видел ли он сон, заснув над научной статьей, в которой
говорилось об открытии птомаинов.

X
Он поднимался ощупью во тьме, следуя спирали вин
товой лестницы. Вдруг в снопе голубоватого света он уви
дел человека, стоявшего навытяжку, закутанного в хламиду
зеленого цвета, усеянную, вместо пуговиц, розовыми зер
нами, очень узкую в талии, расширяющуюся сзади у таза.
Над этой воронкой, открытой спереди, над двумя малень
кими нагими сосками, кончики которых были заключены
в наперстки, вздымалась шея, плоёная, как гармоника, а
над нею — голова, покрытая помойным ведром из голу
бого толя, украшенным султаном с катафалка. Дужка ве
дра проходила у человека под подбородком. Мало-помалу,
когда глаза его снова начали видеть, Жак разобрал лицо
этого человека. Под лбом, окаймленным красной чертою
от краев ведра, торчали над глазами, расширенными бел
ладонной, два пучка шерсти. Нос, похожий на фурункул,
жирный и спелый, соединялся волосатым желобом с тузом
червей рта. На остром подбородке красовалась запятая
рыжих волос.
122
 Тик подергивал это лицо, бугристое и бледное; тик,
который приподнимал воспаленный кончик носа, вздымал
глаза, захватывал в том же движении и губы, отбрасывал
нижнюю челюсть и подергивал адамово яблоко, покрытое
рябинами, как тело ощипанной курицы.
Жак последовал за этим человеком в огромную ком
нату с глинобитными стенами, освещенную почти у самого
потолка полукруглыми окнами. На самом верху, у карни
зов, проходили трубы из зеленой материи, похожие на аку
стические. Под ними подвешены были на крюках в виде
восьмерок освежеванные телячьи головы, совсем белые,
с высунутыми на правую сторону языками. На длинных
гвоздях висели фисташкового цвета шапки с верхушка
ми цвета крыжовника и шако без козырьков, похожие на
горшки из-под масла.
В углу на чугунной печке пел глиняный горшок. Крыш
ка его поднималась, выплевывая маленькие шарики пара.
Человек запустил руку в карман своей хламиды, вы
тащил оттуда пригоршню кристаллов, которые захрустели,
размалываясь в его руке, и голосом горловым и холодным
сказал, пристально глядя своими расширенными зрачками
на Жака:
— Я сею менструации земли в этот горшок, в котором
варится вместе с требухой зайце-кролика, дичь овощей —
бобы.
— Прекрасно, — сказал Жак, не моргнув глазом, — я
читал древние книги Каббалы и я знаю, что это выражение
«менструации земли» обозначает просто грубую соль.
Тогда человек зарычал, и ведро, покрывавшее его голо
ву, свалилось. На грушеобразном черепе показалась густая
масса пурпурных волос, похожих на хвосты, которыми
украшают в некоторых кавалерийских полках каски тру
бачей. Он поднял, как некий Будда, указательный палец
вверх. Шумные бурчания пробежали по змеевикам из зе
леной материи, тянувшимся под потолком. Языки зашеве
лились в измученных ртах телят, издавая звук, похожий на
123
звук рубанка. Барабанный бой раздался из шако, похожих
на горшки из-под масла. Потом все смолкло.
Жак побледнел. Да-да, все ясно. Неведомый эдикт —
но параграфы его были совершенно ясны — предписывал
ему вручить, не требуя квитанции, свои часы этому челове
ку. И это под страхом самых страшных пыток. Он знал это,
а его часы остались в замке, на стене у кровати. Он открыл
рот, чтобы принести извинения, чтобы попросить отсрочки,
просить пощады, и окаменел, и лишился голоса. Ужасные
глаза неведомого человека зажглись, как трамвайные фо
нари, засверкали, как цветные шары в аптеках, засияли на
конец, как фонари трансатлантических пароходов.
У Жака была теперь только одна мысль: бежать. Он
бросился на лестницу и очутился вдруг на дне колодца, за
купоренного сверху, но освещенного по длине своей трубы
огромными жалюзи.
Никакого шума, рассеянный свет. Свет зари в октябрь
ский дождливый день.
Он посмотрел наверх. Наверху огромные леса, пере
крещивающиеся балки, вонзающиеся одна в другую, за
ключали в нерасторжимой клетке большой колокол. Лест
ницы проходили зигзагами в этом лабиринте досок, под
нимались по фермам, резко спускались, перекрещивались,
кончались на площадках из трехдюймовых досок и вновь
поднимались ввысь, повисая, без точки опоры, в пусто
те. «Я в колокольне», — сказал себе Жак. Он посмотрел
вниз. Огромная черная чаша, в которой плавали, как вер
мишель, звезды, полулуния, ромбы, фосфоресцирующие
сердца. Целое подземное небо, вызвездившее съестными
светилами. Он выглянул через жалюзи. На неимоверном
расстоянии он увидел площадь Сен-Сюльпис, пустынную,
с ящиком чистильщика сапог у фонтана. На площади не
было никого, кроме сержанта без кепи, лысого, с чубом бе
лых ниток на макушке, похожим на кисточку для бритья.
Жак решил обратиться к нему за помощью. Он спустился
по лестнице и очутился в туннеле, засеянном тыквами.
124
 Тыквы трепетали, лихорадочно поднимались на стеб
лях, которые приковывали их к земле. Жаку представи
лось поле монгольских задов, огород задниц, принадлежа
щих желтой расе.
Он рассматривал глубокие борозды, которые углу
блялись в эти полушария ярко-оранжевого цвета. Вдруг
гнусное любопытство овладело им. Он протянул руку, но
словно разрезанные заранее предусмотрительным садов
ником, тыквы открылись и упали, разделенные на ломтики
и обнаружили свои внутренности — белые семечки, рас
положенные гроздьями в желтой ротонде пустого живота.
— Какой же я дурак! — Внезапно он огорчился, ду
мая о клоках неба, которые носились, заключенные под
сводами этой комнаты. И страшная жалость охватила его
к этим лоскутьям небесной тверди, конечно, украденным
и заключенным уже несколько, может быть, веков в этой
зале. Он подошел к окну, чтобы открыть его, но послы
шался шум шагов, и звук голосов. «Меня ищут», — сказал
он себе. Он явственно слышал звук заряжаемого ружья,
и тяжелые удары прикладом. Он хотел бежать, но дверь,
толкаемая бешеным ветром, трещала. О, они были здесь,
за этой дверью.
Он их угадывал, никогда их не видев, этих демонов,
которых вызывают ночью извращенные чувства формиру
ющихся девушек; чудовища, ищущие развившихся отвер
стий, бледные и таинственные инкубы с холодным семе
нем. Вдруг он понял, в каком ужасном серале заблудился,
потому что фраза, вычитанная им некогда в «Изысканиях
в Магии» монаха Дель Рио предстала перед ним упрямая
и ясная: «Demones exercent cum magicis sodomiam1». С ма
гами! Да, это поле тыкв было, без всякого сомнения, шаба
шем колдунов, присевших на корточки; вдавленных в зем
лю и мечущихся, чтобы вытащить наружу тело и головы.
Он отступил. Нет, ни за что он не хотел присутствовать
при отвратительных излияниях этих оживленных овощей

1Демоны предаются с магами содомии (л а т .).

125
и этих лярв. Он сделал еще шаг назад, почувствовал, что
земля проваливается под ним, и осознал, что стоит, оше
ломленный, в башне под колоколом.
Колокол качался, но язык его не ударял по металлу, и,
тем не менее, звуки раздавались и повторялись потусто
ронним эхом башни. Он поднял лицо к небу и разинул от
удивления рот. Старуха в капоре, в камзоле из нанки, ис
пещренном пятнами, в синем фартуке, на котором болта
лась медная бляха уличной торговки, сидела, свесив ноги,
на балке. Он видел под ее вздымавшимися юбками огром
ные ляжки, туго сжатые грубыми шерстяными чулками.
На маленькой скрипке, какие бывают у танцмейстеров, она
играла, проливая крупные слезы, трогательную песенку, и
букольки а ля королева Амалия, висевшие вдоль висков,
качались в такт мелодии, как и ее огромные ноги, обутые в
башмаки из красного сукна.
Напротив нее в деревянной чашке сидел калека в го
ловном уборе из подкладного судна, похожего на берет из
белого фарфора. Он был одет в полосатый детский перед
ник, завязанный за спиной и оставляющий свободными
руки, покрытые от кисти до локтя коленкоровыми манже
тами; их придерживали, как у колбасниц, широкие нежно
голубого цвета резинки.
Калека дул в волынку с таким усердием, что его зеле
ные глаза исчезали под розовыми шарами его щек с напе
чатанным на них названием фирмы.
Жак думал. Он на колокольне. И это вполне естествен
но, потому что, не имея куска хлеба, он принял место звона
ря в церкви. «Это, конечно, мои помощники. Но почему она
так плачет? — продолжал он, глядя на водопады соленых
слез, которые стекали по горестному лицу старухи. — М о
жет быть, она поссорилась со своим мужем — этим кале
кой?» Он счел объяснение удовлетворительным. Затем пе
решел к другой идее. «Здесь не должно быть воды, в этой
башне, — как же я смогу здесь жить? Надо будет спросить
старуху, не согласится ли она за небольшое вознаграждение
126
приносить воду». Он хотел подойти к старухе. Ступил на
доску, но, испугавшись открывшейся перед ним пустоты,
остановился, горло ему перехватило, лоб покрылся крупны
ми каплями холодного пота. Он не смел двинуться ни взад,
ни вперед. Ноги под ним подгибались. Жак опустился на
четвереньки, сел верхом на балку, судорожно сжал ее но
гами и закрыл глаза. Голова у него страшно кружилась. Но
страх заставил его опять открыть их. Медленно, словно на
мыленная, балка ускользала из-под него. Он почувствовал,
что из-под его живота исчезает твердь ее конца. Он закри
чал, схватился руками за воздух и провалился в пропасть.
На улице Оноре Шевалье, по которой он шел теперь,
он ударил себя по лбу. «А моя палка?» Он знал совершен
но точно, что его жизнь, вся его жизнь зависит от этой пал
ки. Он задрожал в отчаянии, повернул обратно и побежал,
перескакивая с одного тротуара на другой, не в состоянии
связать воедино две последовательных мысли. «Но ведь
только что она была у меня. Боже мой, Боже мой, где же
я ее оставил?» Полная уверенность вдруг осенила его. Вот
там, за этими полуоткрытыми воротами, во дворе, в кото
ром он никогда раньше не был, была его палка. Он проник в
некое подобие колодца. Никого, ни даже кошки, но воздух
населен обитаемым мраком, наполнен невидимыми телами.
Он осознал, что его окружили, что за ним следят. «Что
делать?» И вдруг двор осветился, и большая задняя стена,
опирающаяся на соседний дом, превратилась в огромное
стекло, за которым билась кипящая масса воды. Раздался
сухой звук, сходный со звуком компостера в руках контро
лера. Этот звук исходил от освещенной стены снизу. Жак
увидел за стеклянной перегородкой голову, поднявшуюся
из воды, запрокинутую голову женщины.
Затем выплыла шея, маленькие груди с твердыми со
сками. Затем весь торс, крепкий, с небольшими синяками
на боку. Наконец поднятая нога, наполовину прикрываю
щая живот, который трепетал, маленький и выпуклый,
живот с гладкой кожей, не испытавший еще порчи, при
чиняемой родами.
127
 Вместе с нею поднимались вцепившиеся в ее бедро же
лезные челюсти огромного домкрата. Эти клювы впивались
ей в кожу, та кровоточила, и взбаламученная вода пестрилась
красными горошинами. Жак старался рассмотреть лицо этой
женщины и увидел его, красоты торжественной и трагиче
ской, величественной и мягкой. Но тотчас же неописуемое
страдание, молчаливо переносимая пытка легли поволокою
на это бледное лицо, а рот искривился варварской и томной
улыбкой, бросая вызов жестокому сладострастию.
Потрясенный до глубины души, Жак бросился на по
мощь к этой несчастной и вдруг услышал за стеклянной
перегородкой два сухих удара, словно от падения двух ша
риков на твердую поверхность. Глаза женщины, ее голубые
и неподвижные глаза исчезли. На их месте остались две
красных впадины, пылающих, как головешки, в зеленой
воде. Глаза возрождались опять, неподвижные, и потом
отделялись и отскакивали, как маленькие шарики, и волна,
через которую они проходили, не заглушала сухого звука.
Поочередно с этого страдальческого и нежного лица пада
ли в воду кровавые дыры и голубые зрачки.
Это созерцание лазурных взглядов и утопающих в кро
ви глазниц было ужасно. Он содрогался перед этим суще
ством, прелестным, когда оно было целостным, и ужасным,
когда глаза покидали его. Ужас красоты, постоянно пре
рываемой и соседствующей с ужаснейшим из безобразий,
был неописуем. Жак хотел бежать, но как только глаза ее
сверкали на месте, у него являлось желание броситься к
женщине, унести ее, спасти ее от невидимых рук, которые
ее мучили. И он оставался на месте, растерянный. Женщи
на между тем все поднималась, поддерживаемая домкра
том, который вонзался ей в бедро и уязвлял ее тем глубже,
чем выше она поднималась.
Она достигла наконец вершины стены и явилась, мо
края, в воздухе над крышами, в ночи, показывая, как уто
пленница, свой бок, истерзанный баграми.
128
 Жак закрыл глаза. Хрипы отчаяния, рыдания состра
дания, крики жалости душили его. Ужас пронял его холо
дом до мозга костей. Ноги под ним подламывались.
Женщина сидела теперь на краю одной из башен Сен-
Сюльпис. Но какая женщина? Вонючая оборванка, смеяв
шаяся пьяным и наглым смехом, замараха с пучком пакли
на голове, с рыжими волосами на лбу, с пустыми глазами, с
провалившимся носом, с измятым ртом, беззубым спереди,
изъязвленным внутри, перечеркнутым, как у клоуна, дву
мя кровавыми чертами.
Она напоминала сразу солдатскую девку и починщицу
соломенных стульев. Она хохотала, стучала каблуками по
башне, делала глазки небу, простирала над площадью меш
ки своих старых грудей, плохо прикрытые ставни своего
живота, шершавые бурдюки своих толстых ляжек, между
которыми распустился сухой пучок матрацной пакли.
«Что это?» — спросил себя изумленный Жак. Потом
он успокоился, начал уговаривать себя, что эта башня была
колодцем. Колодцем, поднимающимся наверх, вместо того,
чтобы углубиться в землю, но, во всяком случае, колодцем.
Деревянное ведро, окованное железом, стоящее на краю
его, доказывало это с несомненностью. Теперь все было
ясно. Эта отвратительная неряха была Истина.
Как она низко пала. Правда, люди передавали ее из рук
в руки в течение стольких веков. Что тут удивительного, в
самом деле? Разве истина не есть великая проститутка ума,
не потаскушка души? Один Бог знает, сколько таскалась она
от начала века с первыми встречными. Художники и папы,
авантюристы и короли — все обладали ею, и каждый был
уверен, что она принадлежит только ему одному. И каждый
предъявлял при малейшем сомнении аргументы неопровер
жимые, неоспоримые, окончательные доказательства.
Сверхъестественная для одних, земная для других, она с
безразличием сеяла убеждения в Месопотамии возвышен
ных душ и в духовной Солоньи идиотов. Она ласкала каждо
го сообразно его темпераменту, его иллюзиям и его маниям.
5 Гюисманс Ж. К «Собрание сочинений. Т. 2» 129
Сообразно его возрасту. Она отдавалась его погоне за уве
ренностью во всех позах, во всех личинах — на выбор.
Нечего сказать, вид у нее фальшивый, как у стертой
монеты.
— Что ты за дурак! — раздался хриплый голос. Он
обернулся и увидел извозчика, закутанного в серый плащ,
с тремя воротниками, с кнутом, обернутым вокруг шеи.
— Ты ее не знал? Да ведь это тетки Евстафии дочь!
Жак, удивленный, не ответил. Тогда извозчик, несмотря
на свой патриархальный вид, разразился ужасными руга
тельствами. Затем, словно охваченный безумием, он соско
чил на подножку и плюнул томатным соусом в бархатную
шляпу председателя суда, которая лежала на земле, а затем,
засучив рукава, бросился с сжатыми кулаками на Жака.
Жак подскочил и проснулся в своей постели, разбитый,
почти умирающий, весь покрытый холодным потом.

XI

Последовало несколько ночей, в течение которых душа

Жака, освободившись от жалкой своей темницы, улетала
в дымные катакомбы сна. Жак чувствовал по утрам нечто
вроде лихорадки, головокружение, как у пьяного, общее не
домогание, какой-то надлом во всем организме. Еще раз он
с беспокойством стал думать о причинах, которые привели
к такому раздвоению его жизни. Истощив все аргументы,
он спросил себя, вспомнив о временном недомогании Луи
зы, не содержит ли в себе истину сентенция Парацельса:
«Менструальная кровь женщин порождает фантомы».
Пожав плечами и улыбнувшись, Жак решил совершенно
не пить крепких напитков, ложиться спать не ранее, чем
завершится круговорот пищеварения, покрываться в по
стели более легким одеялом. Совсем избавиться от снов
этими мерами ему не удалось, но, по крайней мере, его ста
ли посещать видения более туманные и более мягкие.
130
 Когда погода наладилась, Жак стал заставлять себя
совершать прогулки. Он посетил все окрестные деревни
и констатировал, что прогулки вне замка лишены всякого
интереса. Надо было идти очень далеко, чтобы попасть в
лес. Лучше бродить по Лурскому саду и дремать в тени
его елей.
Кюре, побывавший в воскресенье в Луре, оставил ключ
от церкви у дяди Антуана, чтобы тот отдал его слесарю,
исправлявшему шпингалеты. Жак завладел этим ключом.
Церковь была построена вытянутым прямоугольни
ком, без поперечника, символизирующего крест. Четыре
длинных стены, вдоль которых тянулись тонкие колонны.
Ее освещали два ряда готических окон, расположенных
симметрично ряд против ряда.
Жак очутился в старинной готической капелле, раз
рушенной временем и искалеченной архитекторами. Над
хорами квадратная балка пересекала все здание, она под
держивала огромное распятие, привинченное железными
гайками. Христос, варварски изваянный, покрытый слоем
розовой краски, был похож на замазанного жидкой кровью
бандита. Плохо прикрепленный к кресту, он качался при
малейшем ветре и скрипел на своих гвоздях; с головы до
ног его бороздили длинные потеки гуано. Летучие мыши
и вороны свободно проникали в церковь через разбитые
стекла, садились на этого Христа, раскачивали его, хлопая
крыльями, и поливали его своими извержениями. На полу
церкви, на сгнивших скамейках, даже на ступенях алтаря
лежали кучи белых известково-аммиачных отбросов, гнус
ные извержения мясоедных птиц.
Запах падали бил в нос около алтаря. Ведомый этим
запахом, Жак зашел за алтарь и увидел на полу останки
мышей, домашних и полевых, скелеты без голов, концы
хвостов, клочки шерсти. Целая кладовая, устроенная лету
чими мышами, рядом с полуоткрытым сосновым шкафом,
в котором висели облачения.
131
 Жак собирался было уйти, когда взор его остановился
на полу хоров. Среди квадратов неодинакового размера он
заметил несколько плит, похожих на надгробные. Он на
клонился, стал очищать их и открыл на них надписи готи
ческими буквами — некоторые совершенно стертые, дру
гие еще различимые.
Он вернулся в замок, захватил с собой ведро с водой
и тряпку и, стерев с одной плиты покрывавшую ее грязь,
обнаружил на ней целую надпись.
Слово за словом он расшифровал ее:
«Здесь лежит Луи де Гуз, конюший, при жизни сеньор
Лу в Бри и Шимэ в Туз. 21 дня декабря; тысяча пятьсот
двадцать пять. Молите Бога о нем».
На другой плите он прочел:
«Здесь лежит Шарль-де-Шампань, шевалье, ба
рон Лурский, скончавшийся 2 февраля тысяча шестьсот
пятьдесят пятого года, который был сын Роберта де-
Шампань, шевалье, сеньора Севейль и Сен-Коломба, и
проч. Requiescat in расе1».
Жак был несколько удивлен. Никто в округе не знал
этих могил, попираемых по воскресеньям беззаботным
священником и равнодушной паствой. Он топтал ногами
старых сюзеренов, забытых в старой капелле Лурского
замка. Ах, если бы дядя Антуан разрешил размуровать
подземелья замка и проникнуть подземными коридорами в
крипту этой церкви. Наверно, можно было бы наткнуться
на интереснейшие останки.
Жак вышел и, решивши попробовать подействовать на
Антуана через тетку Норину, направился к старикам.
Но ему пришлось отложить открытие задуманных им
раскопок.
Старуха, уткнувшись носом в календарь и внимательно
прислушиваясь к мычанию коровы, которое доносилось из
хлева, сердитая, ворчала и бранилась.

1Да упокоится с миром (л а т .).

132
 — Дядя здоров? — спросил Жак.
— Что ему сделается? Он там, в хлеву. Слышишь?
Жак услышал, действительно, ругательства дяди и
свист кнута.
— Несчастье на мою голову, — сказала Норина. —
Ла Барре не приняла. Я думаю, уже прошли три неде
ли, — и старуха произвела подсчет дней, водя пальцем по
лежавшему перед ней календарю, — к тому же, Си Белль
начинает лезть на нее, а это верная примета. Со вчераш
него дня она ревет так, что совершенно спать невозможно.
Ничего не поделаешь. Придется опять вести ее к быку.
Отвечая на вопросы Жака, она объяснила ему, что Ла
Барре очень трудная корова. Почти всегда приходится во
дить ее к быку по нескольку раз, а это неприятно, потому
что это злит пастуха, который не любит, чтобы его бык пе
реутомлялся. Появился дядя Антуан, разъяренный, таща
за собою на веревке корову. Животное ревело и бодалось
рогатой головой во все стороны.
— А все ты, — закричал Антуан. — Оттого, что ты
не нажимаешь ей спину, когда бык седлает ее. А разве ж
она когда примет так, со своим горбатым ослиным хреб
том? Давить ее надо в это время.
— Довольно глупо с твоей стороны так говорить. Если
ты такой умный, сам веди ее к Франсуа. Я посмотрю, как
ты нажмешь ей спину.
— И поведу, — сказал старик. — Вот тебе, падаль
вонючая!
И он изо всей силы ударил корову кнутовищем по го
лове.
Жак последовал за стариком. Они медленно спуска
лись по дороге Огня.
— У нас есть время, — сказал дядя. — Пастух в этот
час должен быть еще на выгоне. Это ничего. Мы оставим
Ла Барре у пастуха и потом пойдем за ним на выгон.
Они пересекли большую дорогу и по деревенской улич
ке вступили в Жютиньи. На каждом шагу дядю Антуана
133
приветствовали закутанные в платки старухи, сидевшие с
своим шитьем у окон, похожие на поясные портреты.
У порога домов торчали грязные ребятишки, всклоко
ченные и надутые, и каждый из них держал в руке надгры
зенный бутерброд.
Они остановились перед новеньким домиком, стояв
шим во дворе, в одном из углов которого росли кроваво-
красные розы.
Они отодвинули засов у решетчатых ворот, привязали
корову к столбу, стоявшему на дворе, и, закрыв за собою
ворота, повернули на углу в усаженную вязами аллею.
Они вышли на огромный луг. Жак был поражен про
тяженностью плоского пейзажа, раскинувшегося под не
бом, кривая которого, казалось, далеко на горизонте, где
букетами росли группы деревьев, касалась земли.
По середине этой равнины пробегала усаженная ивами
тропинка. Деревья были низкие, когда поднимался ветер,
их листва образовывала голубоватую дымку.
Пройдая вперед, Жак заметил, что между этой частой
изгородью ив протекает крошечная речонка. Козлиные
прыжки водяных пауков покрывали поверхность воды
коричневыми переливающимися кругами. Вульзи, река,
прославленная Эжезипом Моро, извивалась тихими и све
жими меандрами, в глубине которых дрожала отраженная
зелень листвы и, выпрямившись, текла дальше, унося с со
бою, между двух своих берегов, целый поток неба.
Солнце золотило растительность равнины. Ветер уси
лил бег облаков, образовавших вдали, словно сгустки скис
шего молока, и толкнул их в путь над рекой, лазурь которой
покрылась от них белыми яблоками. Запах трав, пресный и
слегка лишь осоленный желтой глиной, поднимался от этой
зеленой поверхности, гравированной коричневыми следа
ми копыт.
Они перешли через Вульзи по дощатому мостику, и по
ту сторону занавеса ив им открылась другая половина луга,
попираемая во всех направлениях стадом коров. Коровы
134
 были всевозможных цветов, всевозможных оттенков, —
белые, рыжие, пегие, бурые и черные, неправильной фор
мы пятна которых напоминали об опрокинутой черниль
нице. Одни, видимые спереди, с рогами расставленными,
как вилы, мычали, пуская слюну, и смотрели своими свет
лыми глазами на воздух, в котором дрожали голубоватые
испарения дня. Другие, видимые сзади, демонстрировали
только, над впадинами крупа, свои хвосты, раскачивав
шиеся, как маятники, перед вздувшимися массами их ро
зовых сосцов.
Рассеянные по равнине, они образовали некую окруж
ность, вне которой бродили с высунутыми языками две
овчарки.
— Вот Папильон и Рамоно, — сказал дядя Антуан,
указывая на собак. — Пастух, стало быть, здесь.
И, действительно, они скоро заметили пастуха. Опу
стив глаза, он дробил своей палкой сухие комки земли.
— Ну, Франсуа, как дела?
Пастух поднял лицо, жесткое и гладкое, провел рукою
по орлиному клюву и сказал голосом монотонным и в то же
время вызывающим:
— Ничего. Бог милует... А вы, папаша Антуан, дум а
ется мне, опять насчет вашей коровы?
Дядя засмеялся.
— Он все понимает. Сразу видит. Нет, ты не дурак.
Так сразу все понимаешь, что до чего касается.
Пастух пожал плечами.
— То-то и хорошо, — сказал он. — Хоть бы уж она
подохла скорее, проклятая.
Он встал, посмотрел на солнце и, взяв свой жестяной
рожок, извлек из него три раза хриплый и протяжный
звук.
Тотчас же собаки сбили коров в одно колышащееся
стадо. Затем, разбившись на две колонны, коровы двину
лись гуськом по разным направлениям.
135
 — Он предупреждает рожком деревню о возвращении
скотины, — сказал дядя Антуан.
И видя, что Жака удивляет равнодушие пастуха, не
обращавшего больше на коров никакого внимания, он до
бавил:
— Они знают дорогу в свой хлев. Дойдут сами.
— На место! — крикнул пастух, обращаясь к собакам,
которые, ощетинившись и оскалив зубы, ворчали, когда
приближались к Жаку.
Они пошли. Дома Франсуа подошел к ревевшей Ла
Барре, отвязал ее и, колотя ее кулаками и ногами, вогнал
ее голову в отверстие какой-то деревянной гильотины, сто
явшей около хлева.
Корова, ошеломленная, не двигалась. Вдруг ворота
хлева раскрылись, и рыжий бык, с короткой и толстой мор
дой, с короткой шеей, с огромной головой, с маленькими
рогами, медленно вышел на двор, сдерживаемый оберну
тым вокруг ворота канатом.
Дрожь пробежала по шерсти коровы. Глаза ее вылезли
из орбит. Бык подошел к ней, обнюхал ее и с независимым
видом посмотрел на небо.
— Вперед, — закричал Франсуа, выходя из хлева, с
кнутом в руках. — Вперед, вперед, вперед, мальчик!
Бык оставался спокоен.
— Что, ты начнешь сегодня?
Бык сопел, не двигаясь с места. Под крупом его висели
два длинных кошелька, которые, казалось, прикреплены
были к животу его толстой жилой, заканчивавшейся буке
тиком волос.
— Вперед, — заорал дядя Антуан.
И снова своим монотонным голосом засвистел Ф ран
суа:
— Вперед, вперед, мальчик.
Бык не двигался.
— Начнешь ты, дармоед?
И пастух сильно ударил его кнутом.
136
 Бык наклонил голову, поднял одну за другой все четы
ре ноги свои и равнодушным оком продолжал обозревать
двор.
Дядя подошел к Ла Барре и задрал ей хвост. Не спеша
бык сделал шаг вперед, обнюхал зад коровы, быстро лиз
нул его языком и остановился.
Тогда Франсуа бросился на него с кнутовищем.
— Паршивец! Падаль! В суп тебя, говядину, — орал
с своей стороны папаша Антуан, обрабатывая быка своей
палкой.
И вдруг бык тяжело поднялся и неловко охватил перед
ними ногами корову. Дядя, оставив свою палку, бросился к
Ла Барре и сдавил ей обеими руками спину. Между тем из
букетика волос у быка возникало что-то красное и двуро
гое, тонкое и длинное, и ударяло в корову. И это было все.
Без вздоха, без крика, без спазма бык спустился на зем
лю и, увлекаемый канатом, к которому он был привязан,
скрылся в хлеву. Между тем Ла Барре, не испытавшая
никакого потрясения, даже не вздохнувшая, оправлялась
теперь от своего страха и, ошеломленная, блуждала вокруг
безжизненным и тупым взглядом.
— И это все? — не мог удержаться от восклицания
Жак. Сцена продолжалась менее пяти минут.
Дядя и пастух покатились со смеху.
— В чем дело? По-моему, его бык импотент, — ска
зал Жак, когда они остались с дядей одни.
— О, нет. Это хороший бычок. Франсуа, правда, дает
ему много фуража и мало овса. Но все равно это бычок,
который, можно сказать, горит.
— И это всегда так, когда приводят корову к быку?
Всегда в этом так мало экспромта, и так все это быстро?
— Естественно. Бык не сразу входит в охоту. Это
длится довольно долго. Но раз дело началось, оно длится
не более, чем ты видел сам.
Жак начинал думать, что эпическое величие быка по
хоже на золото жатвы. Что это такое же старое общее
137
место, старая ошибка романтиков, пережеванная рифмача
ми и романистами сегодняшнего дня. Нет, тут положитель
но не стоит горячиться, и нет никакого основания бряцать
на лире. Ничего ни импозантного, ни гордого. В отноше
нии лирики весь этот порыв сводится к нагромождению
двух масс говядины, которые лупили палками, навалива
ли одну на другую и разнимали, как только они коснулись
друг друга, — опять же при помощи палочных ударов.
Молча они мерили ногами большую лонгвильскую до
рогу. Сзади них тащилась на веревке корова.
Вдруг старик закашлял и начал жаловаться на труд
ность, с которою ему достаются деньги. Озвучив обычный
репертуар своих жалоб, он опять закашлял и прибавил:
— Если бы еще те, которые должны, не затягивали бы
платежи.
Видя, что Жак не отвечает, он подчеркнул:
— Если бы я получил тридцать франков, которые мне
следуют, мне было бы очень приятно.
— Вы их получите завтра, дядя, — сказал Жак. —
З а вашу половину бочонка вам будет заплачено. Будьте
уверены.
— Конечно... конечно... но с процентами, которые я
получил бы, если бы отнес деньги в сберегательную кассу?
— С процентами.
— Хорошо, хорошо. Я вижу, ты настоящий парень.
Жак пережевывал один свои мысли. «Деньги должны
придти завтра непременно, Моран получил для меня день
ги третьего дня. Заплатив часть долгов и успокоив самых
свирепых кредиторов, ему удалось отсрочить наложение
ареста на мое имущество. Это передышка. Я получу около
трехсот франков. Денег хватит, — заключил он, — рас
считаться со здешними врагами и через три или четыре дня
сесть с Луизой в бельфорский экспресс». Мысль, что, на
конец, он покинет Лур и вернется в Париж, к своей об
становке, к своей уборной, к своим безделушкам и книгам,
наполнила его радостью. Но разве этот отъезд заставит
138
замолчать похоронные псалмы его тоскливых дум? Разве
этот отъезд исцелит его тоску, которую он приписывает
духовному дезертирству от него Луизы? Он чувствовал,
что он не слишком легко простит Луизе ее равнодушие в
тот момент, когда он испытывал потребность еще теснее
прижаться к ней. И затем перед ним вставал ужасный во
прос о совместной жизни.
До сих пор они жили свободно, в отдельных комнатах,
не стесняя друг друга. В замке пришлось быть всегда вме
сте, ложиться и вставать в той же комнате, и, как это ни
глупо, Луиза как-то упала теперь в его глазах. Он чувство
вал некоторую брезгливость, почти отвращение, к сопри
косновению с ее телом в некоторые дни.
По возвращении в Париж он должен будет искать себе
скромную квартиру, и он не смеет рассчитывать на то, что
и впредь, как это было раньше, у каждого будет своя, от
дельная комната. Эта перспектива — невозможность быть
одному, дышать одному в час отдыха — убивала его. И по
том он отлично знал, что если мужчина отрекается иногда
от всякой брезгливости к потаенным недостаткам женщи
ны, то причиною этого является лишь страсть, которая,
подобно преломляющей свет среде, изменяющей реальные
формы вещей, окружает иллюзиями тело женщины и дела
ет из него инструмент таких сверхъестественных наслаж
дений, что отвратительные стороны его исчезают.
С Луизой, больной и усталой, тревожной и холодной,
никакое желание немыслимо. В ней оставалось от женщи
ны только первородное клеймо ее, без каких бы то ни было
компенсаций.
— Это пребывание наше в Луре будет иметь дей
ствительно благие последствия, — сказал он себе с горе
чью. — Оно толкнуло нас к взаимному отвращению наших
тел и наших душ. Ах, Луиза.
— Ты молчишь, племянник?
Жак поднял голову. Они стояли у ворот замка.
— Прощайте, дядя.
139
 — До завтра.
Он поднялся по лестнице, вошел в свою комнату и за
стал Луизу в слезах.
— Что такое?
И он узнал, что Норина потеряла последние остатки
стыда. Когда Луиза попросила ее одолжить ей простыни,
она отказала, заявив, что, во-первых, она простыней не ме
няет, а во-вторых, они у нее новые, а у парижан могут быть
разные там истории, от которых портится белье. Затем она
стала требовать деньги за вино и затеяла разговор о людях,
которые, не будучи богатыми, швыряются провизией, да
вая ее кошкам. И она хотела отобрать кота.
— Его утопить надо в болоте, — кричала она, и Луиза
должна была стать между нею и котом, выпустившим уже
свои когти. Словом, Норина сделалась дерзкой и жесто
кой, и это в присутствии беременной женщины из Савена,
которая сначала просила Луизу быть крестной матерью
будущего ее ребенка, а потом, когда узнала, что она небо
гата, присоединилась к тете Норине, чтобы вместе с теткой
оскорблять ее.
— Нет, я не выдержу, чтобы меня тут унижало мужи
чье, — сказала Луиза, — я хочу уехать.
Жаку пришлось уговаривать ее. Она в конце концов
успокоилась, но объявила твердым тоном, что как только
придут из Парижа деньги, она уедет.
— Хорошо, — сказал Жак. — С меня тоже доста
точно лурского гостеприимства. Уехать днем раньше или
днем позже значения не имеет.
— Мне жалко бедную киску, — сказала Луиза, ла
ская кота, который смотрел на нее умоляющим взглядом,
протягивая к ней свои тощие лапы. — Я боюсь, как бы они
не убили его. Позволь мне взять его с собою!
— Я сам хотел бы. Но как это сделать? Был бы он
хотя бы здоров.
И Жак подошел к животному, которое тяжело подня
лось и жалобно замяукало, едва он коснулся его кончиками
пальцев.

140
 — Все-таки, — сказал он, — это единственное дей
ствительно преданное существо, которое мы здесь встре
тили. И еще, благодаря Норине, отнимавшей у него даже
объедки, которые мы для него оставляли, мы имели время
привязать его к нам.

XII

— Ты погасишь?
-Д а.
И Луиза наклонилась, чтобы задуть свечку.
— Ничего, — сказал Жак, устраиваясь поудобнее на
узкой кровати. — Скоро мы вернемся в Париж к нашим
мягким матрацам. Довольно с меня этих набитых иголками
подушек.
Он кое-как устроился наконец на постели. Вдруг хри
плое рокотание, медленное и глухое, прокатилось по ком
нате и явственно разрешилось в надсадный вопль, полный
ужасной тоски.
— Это кот, — сказала Луиза, — Боже мой. Что с
ним?
Она зажгла опять свечку, и они увидели животное на
полу. Кот блуждал взглядом по квадратам паркета. Шерсть
его встала дыбом. Он прижал уши, бока его вздымались,
как кузнечные меха.
Бешеная икота начала душить его, казалось, он хотел
выблевать свои внутренности. Язык вывалился из широ
ко распахнутой пасти. Кот хрипел, его глаза вылезали из
орбит. Началась рвота. Животное изрыгало вспененную
слюну с утробными звуками.
Полностью обессиленный, он упал, уткнувшись носом
в лужу рвоты.
Дрожа, Луиза вскочила с постели и хотела взять его на
руки. Но не успела она дотронуться до кота, ^ак быстрые
волны пробежали по его шерсти.
141
 Сознание наконец вернулось к нему. Качаясь, потерян
но оглядываясь, он попробовал подняться на лапы, с тру
дом встав, затрясся всеми членами, потащился но комнате
и забился в угол. Но он не мог оставаться на одном ме
сте. Словно скрываясь от какой-то опасности, он вперялся
в какую-нибудь точку стены страдальческим ошалелым
взглядом, потом шатаясь пятился, мяукая от страха.
— Мими. Мой маленький Мими, — нежно позвала
его Луиза.
Кот узнал ее, застонал, как ребенок, и бросил на нее
взгляд, полный такого отчаяния, что она залилась сле
зами.
Он хотел взобраться к ней на руки, но силы изменяли
ему. Вцепившись когтями в ее юбку, он волочил за собою
омертвелый зад.
Кот плакал при каждом усилии, и она не смела помочь
ему, потому что все бедное тело его превратилось в сплош
ной обнаженный нерв страдания, издававший стон, где бы
его ни коснулись.
Устроившись наконец у нее на коленях, кот попробо
вал было замурлыкать, но тотчас же остановился. Хотел
слезть, тяжело соскользнул и стал на лапы, не выдержав
шие тяжести его тела и разъехавшиеся под ним. Так он
лежал, недвижно, ощетинившись, с опущенными ушами.
Затем опять забегал по комнате, и тяжелое дыхание его
стало еще тяжелее.
— С ним опять припадок, — простонала Луиза.
И, действительно, икота и рвота возобновились. Он
бросался сам на себя, откинув голову с неимоверными уси
лиями, словно старался выскочить из собственной кожи.
Потом он упал на живот, и опять кипящая пена полилась
из его пасти.
— Он очень болен, — вздохнула Луиза.
— Это не ревматизм, как мы думали. Это паралич, —
сказал Жак, наблюдая с постели искаженную мордочку
животного и омертвение, охватившее его зад.
142
 Кот еще раз пришел в себя и поднялся. Черты его вер
нулись на свои места, губы прикрыли челюсти, но от взгля
дов его становилось жутко: такое выражали они бесконеч
ное отчаяние, такие жестокие страдания.
Луиза устроила на полу подушку из своей юбки, и кот
лег на нее. Он казался совершенно изнуренным, отдавшим
всю свою энергию, почти мертвым. Он выпускал, однако,
свои когти, которые то появлялись, то исчезали на судо
рожно сжатых лапах его, и вглядывался черными остекле
невшими глазами в темноту.
Потом хрипы раздались в его горле. Оно конвульсивно
сжалось, и кот закрыл глаза.
— Припадок кончился. Он тихо умрет теперь, — ска
зал Жак. — Ложись, Луиза. В конце концов, ты просту
дишься.
— Если бы у меня был хлороформ, я не дала бы ему
так мучиться, — сказала Луиза.
Они лежали, потушив свечу, молча, пораженные, что
несчастное животное может так страдать.
— Ты его слышишь? — спросил Жак.
— Да. Слушай.
Кот покинул юбку и пытался теперь взобраться на
стул, чтобы перебраться с него на кровать. Слышно было
его учащенное дыхание и шум когтей, царапавших дерево.
Потом все умолкло, но, отдохнув минуту, кот настойчиво
принялся за свое. Он виснул, срывался и падал и опять на
чинал лезть, с хрипом, который иногда прорезывали сте
нания.
Он добрался до кровати, закачался, встал на лапы и
прополз между Жаком и Луизой.
Ни тот, ни другая не смели больше двигаться. Малей
шее их движение вызывало душераздирающие жалобные
стоны у животного.
Он обнюхал их, попробовал замурлыкать, чтобы за
свидетельствовать им, что ему хорошо около них; затем,
охваченный судорогой, вытянулся, перелез через Луизу,
143
хотел слезть с кровати, упал и покатился на пол с криком
животного, которое режут.
— Это конец теперь, — сказал Жак.
У них вырвался вздох облегчения. При свете зажжен
ной спички Луиза увидела кота, напружившегося, цара
пающего воздух когтями, изрыгающего пену и газы.
Вдруг она потянула, испуганная, Жака за рукав.
— Смотри! Молниеносные боли!
И, действительно, кот в беспорядочных судорогах пе
ребирал лапами, и какие-то токи пробегали но его шерсти.
Изменившимся голосом она прибавила:
— У него тоже эти боли. Сейчас наступит паралич.
Жак почувствовал холод в спине.
— Да брось ты, глупенькая. — И он стал объяснять
ей, что эти судорожные движения на поверхности кожи не
имели ничего общего с молниеносными болями. — У тебя
болезнь нервов — ничего больше. От этого до атаксии
двигательных центров очень далеко. Да вот тебе лучшее
доказательство: у кота эти его боли начались минуту на
зад, и он умирает. А у тебя они продолжаются месяцы, и
ты превосходно двигаешься. И что за нелепость, наконец,
проводить параллель между болезнями животных и жен
скими болезнями.
Но в голосе его было мало убежденности. Перед ним
появились физиономии врачей, молчаливых, замкнутых,
натянутых... Э, да что... Они сами ничего не знают. Одни
говорили — это метрит, другие — невроз.
Жак почувствовал, что его объяснения неуклюжи, что
поспешность, с которой он хотел разубедить Луизу, чрез
вычайно походила на признание.
— Луиза, поздно уже. Не можем же мы из-за этого
животного провести бессонную ночь. Тем более, если мы
завтра уезжаем. Самое простое, по-моему, это укутать его
в юбку и отнести на кухню.
Но он наткнулся на упрямую волю Луизы. Она воз
мутилась и назвала его бессердечным.
144
 Кот не двигался. Луиза, стоя на коленях перед ним,
смотрела ему в глаза, грустные глаза, их вода, лишенная
золотистого блеска, голубела, как замороженная.
врученная Луиза легла, и погасила свечку. В тишине
оба притворились спящими, чтобы не разговаривать.
«Если бы было хоть пять часов, я бы встал, — думал
Жак. — Боже мой, что за ночь. Я боюсь, как бы Луизе не
был нанесен непоправимый удар».
Ему хотелось кричать, звать на помощь, потом он
успокоился, взял себя в руки и решил считать до ста, чтобы
заснуть. Но, добравшись до двадцати, сбился и прекратил
счет...
— Ты спишь?
— Нет, — глухим голосом ответила Луиза.
Он начал болтать. Какие-то пустяки, о вещах, которые
надо будет упаковать, о чемоданах. Но губы его механи
чески издавали эти звуки, не ведомые мыслями. Мысли
его вернулись на стезю, с которой он старался свернуть их
этими хитростями.
Когда он проснулся на рассвете, он в одну секунду
пережил опять все события и волнения ночи и вскочил с
кровати.
А кот? И он увидел его, недвижного, оцепеневшего, на
юбке. Он тихим голосом позвал его. Животное не пошеве
лилось, но тотчас же борозды пробежали по его шерсти.
Жак вышел, прошелся по саду. И мало-помалу, пока он
ходил, его ненависть к Луру и его желание поскорее уехать
смягчались.
Было так хорошо на этой лужайке. Сдерживаемый
соснами ветер разносил легкий запах смолы. Замок, при
нявший солнечную ванну, словно помолодел и оставил свой
надутый вид. Даже голуби, такие дикие, что к ним нельзя
было подойти, важно разгуливали сегодня у его ног. Замок
прощался с ним с кокетливым лукавством.
Кончено. Сегодня вечером он уже будет в Париже, и
его жизнь изменится.
145
 До тех пор, пока отъезд откладывался на неопреде
ленное время, Жак подавлял в себе желание решать, как,
собственно, он будет жить в Париже. Он отвечал себе:
там будет видно, предлагал себе более или менее надеж
ные выходы из положения, не обманывал себя, но, во вся
ком случае, убаюкивал свое жгучее беспокойство. Теперь,
когда возвращение в Париж было делом решенным, не
отложным, он терял мужество и даже не пытался строить
какие-то планы.
Зачем? Он отправлялся в неизвестное. Единственные
предположения, на которые он мог осмелиться, были сле
дующие: надо будет по приезде побывать у того, у другого,
вновь завязать сношения с людьми, которых он презирал,
чтобы найти себе выгодную работу или какое-нибудь ме
сто. Какую цепь унижений придется мне испытать. Да!
Возмездие за мое презрение к практичности наступило.
Как много хорошего было в одиночестве! Здесь, по
крайней мере, я никого не видел, кроме этих крестьян. Да,
теперь придется, чтобы добыть кусок хлеба, толкаться сре
ди людей и есть из отвратительного корыта толпы.
А Луиза? Он представлял себе ее — больную, бес
помощную. Он представлял себе ужасных спутников атак
сии: специальные кресла, клеенки, подстилки... этот ужас
недвижного тела, которое надо обслуживать. «Я не смогу
даже оставить ее дома, потому что у меня не будет денег на
содержание прислуги. Придется поместить ее в лечебное
заведение». Эта мысль была ему так тяжела, что глаза его
наполнились слезами.
Однако не стоит так отчаиваться заранее. Но, если
даже Луиза выздоровеет, разве связь между нами не лоп
нула?! Мы слишком часто сталкивались здесь, чтобы вос
поминания о взаимном нашем неуважении друг к другу
могли когда-нибудь изгладиться. Нет, это конец; что бы
там ни было, покоя в нашей жизни быть уже не может.
Жак вернулся в комнату. Луиза встала и укладывала
свои платья.
146
 — Ах, если бы не этот кот, я бы была счастлива вер
нуться в Париж.
— Ему осталось жить не больше двух часов. У него
свистящее дыхание и глаза, как стекло.
На лестнице раздались шаги, и вошел почтальон.
— Я пришел раньше обыкновенного, — объявил он,
потому что у меня для вас сегодня хорошее письмо.
И он подал долгожданное письмо, запечатанное пятью
печатями.
Какое-то величие исходило от его печеного лица, и его
седые волосы казались почти почтенными сединами. З н а
чительность этого письма, заключавшего в себе деньги,
преобразила его и облагородила даже его беззубую пьяную
улыбку.
— Это последнее письмо, — сказал Жак, подписывая
квитанцию. — Мы сегодня уезжаем в Париж.
Старик был потрясен.
— О, о, о! А я-то рассчитывал, что мои парижане
останутся здесь до зимы.
— Вот, папаша Миньо, вам десять франков за бес
покойство, а теперь — за ваше здоровье! — И Жак про
тянул ему стакан вина.
Проглотив одним духом вино, почтальон попросил раз
решения отрезать себе ломоть хлеба. Он не без основания
думал, что ему не позволят есть, не запивая. Таким обра
зом, он выпил почти весь литр.
— Что, вы хотите, чтобы здесь совсем прекратилась
разноска почты? — закричал дядя Антуан, появившийся в
комнате, как только дверь захлопнулась за почтальоном.
— Почему?
— Почему? Потому что он остановится в первом ка
бачке и будет пить, пока не свалится с ног.
— Это забавно. Округ, в котором прекратилась разно
ска почты, потому что парижане споили почтальона! О д
нако нам нельзя даром тратить время. Мы уезжаем экс
прессом в 4 ч. 33 м. Давайте рассчитаемся.
147
 — С экспрессом? Вы уезжаете? Да как же это?
— Да, я получил сегодня из Парижа известия. Я дол
жен быть вечером в городе.
— Но ведь Луиза останется. Не правда ли, малютка?
Краем глаза дядя Антуан поглядывал на деньги, ле
жавшие на столе.
— Нет, я тоже уезжаю.
— Ай, ай, ай, ай!
— Так сколько я вам должен?
Старик вытащил из жилетного кармана засаленную,
сложенную вчетверо бумажку.
— Тут полно цифр. Это Паризо составил мне счет, с
процентами, которые причитаются. Посмотри-ка, сходит
ся это с твоим?
— Вполне. Только у меня нет мелких.
— Что за беда! Я разменяю.
Он поднялся и достал из кармана блузы длинный ко
шель.
Дядя Антуан давал сдачу монета за монетой; он снача
ла вертел каждую монету к руках и приговаривал: «Я вам
хорошие деньги даю». Он плохо скрывал свое почти на
смешливое удовлетворение. Ему удалось еще раз надуть
парижан. Он насчитал им проценты не со дня доставки бо
чонка с вином, а с того дня, когда он заказал его.
— Правильно?
— Да, дядя.
— Но если вы едете, надо будет запрячь осла.
— Сделаете большое одолжение.
— Ну, конечно... А то как же... Так не расстаются. Вы
должны зайти к нам, закусить на дорожку.
— У меня завтрак уже готов, — сказала Луиза.
— Ну так что ж. Давай я снесу его вниз. Покушаем
вместе.
Луиза взглядом посоветовалась с мужем.
— Хорошо, — сказал Жак. — Вы правы. Надо нам,
по крайней мере, чокнуться на прощанье.
148
 Дядя во что бы то ни стало хотел нести корзину с про
визией. Он сообразил, что племянница может ему приго
диться в Париже. У нее можно будет остановиться, когда
он поедет сдавать отчет хозяину.
— Они уезжают! — заявил дядя.
Норина была так расстроена, что уронила сковородку.
— Ах, Боже мой!
Она выдавила из себя слезу и, опасаясь что племянни
ца, презрительное выражение лица которой было очевид
но, оттолкнет ее, она протянула свои длинные, сухие руки к
Жаку и как то бесчувственно поцеловала его в обе щеки.
— Как же это так... Вот так история... А я все хотела
пышек вам спечь... На сковородке... Уж так-то вкусно...
Ах ты, несчастье какое...
Накрывая на стол, она бормотала: «Нам будет здесь
так пусто». И хныкала, ополаскивая стаканы.
— Но на следующий год вы ведь опять приедете?
— Конечно.
Ели молча. Норина стонала, уткнув нос в тарелку. Ста
рик, сконфуженный молчанием Жака и Луизы, говорил
только: «Ну-ка, еще по стаканчику...» И он опоражнивал
свой стакан и шлепал губами, а потом вытирал их рукою.
— Мы больше не можем оставаться, — заявила Луи
за. — Мне надо еще кое-что сделать дома.
— Возьмешь с собой кролика?
Как они ни отговаривались, пришлось согласиться.
Тетка Норина задушила одного из своих кроликов и при
несла его, теплого, обернутого в солому.
— Пока Луиза будет возиться, мы успеем выпить еще
по стаканчику коньяку. А потом будем запрягать.
Они чокнулись. И Жак, отнюдь не собираясь испол
нить это обещание, обещал старику написать ему из П а
рижа.
Наконец, дядя Антуан выкатил из сарая тележку, за
пряг в нее осла, и они, покачиваясь, подъехали к замку.
149
 — Я отнесла кота наверх, в одну из комнат, — не
громко сказала Луиза. — Я оставила ему юбку, чтобы ему
не было холодно, и поставила воды для питья. Пусть луч
ше он умрет так, чем Норина убила бы его поленом. Он
больше не страдает. Он даже не узнал меня, бедняжка. Он
весь твердый стал.
— Ну, мы готовы! — закричал дядя, запихивая в
тележку сундуки и чемоданы. — Поехали!
И они двинулись, прижатые друг к другу. Колеса те
лежки подскакивали на каждом камне.
— Скажи-ка, племянник.
— Да, тетя?
— Если у тебя найдутся или у Луизы платья, которых
вы больше не носите... Мы бы себе из них праздничные
здесь сделали.
— Мало у них старого платья! — сказал дядя.
Жак обещал все, что угодно.
— Мы все время будем вспоминать вас.
— И мы!
— Ты мне, вроде, как бы родная дочь, — плаксиво
сказала Норина, глядя на племянницу.
— Наконец! Вот вокзал! — пробормотал Жак. Р аз
грузив тележку, старики широко раскрыли объятия и, про
ливая слезы, расцеловали Жака и Луизу в обе щеки.
Когда парижане сели в вагон, дядя Антуан хлестанул
своего осла и, помолчав, сказал:
— Я слышал, она сказала Жаку, что оставила юбку
коту, который издыхает.
— Вот дура-то!
— Да, да, она сказала.
— Ах, поди ж ты!
И боясь, как бы кот не испортил когтями материи, они
рысью понеслись к замку.
Ш41Ш
Роман
 I

— Ты так захвачен этими мыслями, мой дорогой, что

совсем забросил ради истории Жиля де Ре обычные темы
современного романа — адюльтер, любовь, честолю
бие. — И, помолчав, продолжил: — Я не ставлю в вину
натурализму ни грубость его языка, ни его кабацкий сло
варь, — это было бы несправедливо и нелепо; их привле
кают известные темы, из массы грубых слов, как из груды
мусора и цемента, они строят огромное и величественное
здание — «Западня» Золя доказывает это; дело не в том,
я ставлю натурализму в вину не его тяжелый и грубый
стиль, но низменность идей; я упрекаю его за то, что он
пропитал литературу материализмом, за то, что он заста
вил искусство потворствовать вкусам толпы.
Говори, что хочешь, мой милый, но все-таки что за убо
жество мысли, что за жалкая, узкая система замкнуться
добровольно среди гнусностей плоти, отбросить сверх
чувственное, отказаться от мечты, не понимать даже, что
искусство обретает свое величие именно там, где обычные
чувства служить отказываются.
Не пожимай плечами, скажи лучше, что видит этот
твой натурализм в окружающих нас, сбивающих с толку
тайнах? Ничего. Когда надо объяснить зарождение стра
сти, исследовать рану, вылечить самую доброкачествен
ную душевную язву — он все сводит к склонностям и ин
стинктам. Половое влечение и припадки безумия — вот
153
единственные предрасполагающие моменты. В общем, он
копается в физиологических актах и пошло многословен,
когда речь идет о половой области. Он хочет душевные
страдания, как грыжу, лечить бандажем — и только.
А потом, знаешь ли, Дюрталь, он не только туп и не
искусен, он заражает атмосферу, потому что утверждает
отвратительную современную жизнь, восхваляет америка
низм нынешних нравов, ведет к преклонению перед грубой
силой, к апофеозу накопительства. Он низкопоклонствует
перед низменными вкусами толпы и в результате отрека
ется от стиля, отбрасывает всякую возвышенную мысль,
всякий порыв к сверхъестественному, к потустороннему.
Он так великолепно отражает мещанство мысли что право,
сам кажется плодом связи Лизы, колбасницы из «Чрева
Парижа», с господином Оме.
— Ну, ты так договоришься до незнамо чего, — отве
тил Дюрталь, задетый за живое. Он зажег потухшую было
папиросу. — Материализм мне отвратителен, как и тебе,
но это не дает еще права отрицать заслуги натуралистов
в области искусства. В конце концов, они избавили нас от
безжизненных призраков романтизма и вывели литературу
из состояния бестолкового идеализма и бессилия истощен
ной безбрачием старой девы.
— После Бальзака они создали яркие и выпуклые об
разы, живущие в свойственной им среде; они способство
вали развитию языка, начатому романтиками; им знаком
искренний смех, а иногда они владеют и даром слез; на
конец, не всегда же они так фанатично низки, как ты го
воришь.
— Да ведь они любят современность, — по этому уже
можно судить о них.
— Черт возьми, но разве Флобер или Гонкуры не лю
били своего времени?
— Согласен, но этим очаровательным, высоким, под
линным художникам я отвожу особое место. Признаю
154
даже, что Золя — великий пейзажист, чудесно знает на
род и умеет выражать его взгляды. Кстати, в своих рома
нах он совсем не подчиняется теории, раболепствующей
перед вторжением позитивизма в искусство. Но Рони,
его лучший ученик, единственный, пожалуй, талантливый
романист, воспринявший идеи учителя, напоминает под
мастерье, щеголяющего светскостью и ученым словарем.
Нет, говорить нечего, вся школа натуралистов, как ни
странно, еще живая, отражает вкусы ужасной эпохи. Мы
дошли до такого угодливо пресмыкающегося искусства,
что я охотно назову его лакейским. Перечитай-ка послед
ние книги, что ты найдешь? Скверный, лишенный выдер
жанности, стиль, жалкие анекдоты, случаи, выхваченные
из отдела происшествий, сплошные небылицы, от которых
уши вянут, ничего, кроме сомнительного вкуса историй, ни
малейшей мысли о жизни, о душе живой. Прочтя все эти
тома, я в конце концов не помню бесконечных описаний и
пошлых разглагольствований, и только удивляюсь, как мог
человек написать 300— 400 страниц, не имея ровно ничего
сказать, открыть нам.
— Послушай, Эрми, давай сменим тему, при одном
имени натурализма ты из себя выходишь. Расскажи луч
ше, как ты оцениваешь использование гомеопатии? П о
могли твои электрические банки и пилюли хоть одному
больному?
— Пфф... они излечивают лучше, чем эти патентован
ные чудодейственные средства; однако это не значит еще,
что действие их верно и постоянно; впрочем, не все ли рав
но — это или что-нибудь другое... Я ухожу, мой милый,
бьет десять, и твой швейцар сейчас потушит на лестнице
газ. До скорого свидания, не так ли?
Когда дверь закрылась, Дюрталь подбросил в камин
несколько лопаточек угля и задумался.
Разговор с другом особенно сильно взволновал его
потому, что уже несколько месяцев он боролся с собой.
Теории, которые он считал прежде несокрушимыми,
155
пошатнулись, начали понемногу рассыпаться, загромождая
его мозг какими-то обломками.
Отзывы Дез Эрми, несмотря на их резкость, находили
в нем отклик.
Бесспорно, натурализм, погрязший в однообразных
исследованиях посредственностей, вращаясь среди беско
нечных описаний салонов и полей, неуклонно вел тех, кто
был последователен и дальновиден, к полнейшему беспло
дию, а в противном случае — к скучнейшему пережевыва
нию, утомительнейшим повторениям. Но вне натурализма
Дюрталь не находил ни одного сносного романа, — ни в
напыщенной болтовне романтиков, ни у многотомных Ф е-
лье и Шербюлье, ни среди слезливых повестушек Терье и
Санд.
Что же дальше? Дюрталь уперся в стену туманных тео
рий, необоснованных постулатов, трудно представляемых,
нелегко определимых, не допускающих никакого вывода.
Он сам не мог бы сказать, что он чувствовал, он с ужасом
приближался к какому-то тупику.
Он говорил себе: надо сохранить документальную
правдивость, точность деталей, нервный и красочный язык
реализма, но в то же время необходимо углубиться в жизнь
души и не пытаться объяснять тайну болезнями чувств.
Если бы это было возможно, роман должен бы представ
лять собой два крепко спаянных или — верней — сплав
ленных плана, как в жизни сливаются душа и тело, и зани
маться их взаимодействием, их столкновениями, их согла
шением. Одним словом, надо идти по пути, так отчетливо
намеченному Золя, но при этом проложить параллельно
ему иной возвышенный путь, достичь внепространствен-
ного и вневременного, создать, словом, спиритуалистиче
ский натурализм. Это было бы по своему гордо, полно и
сильно.
Но сегодня никто не стремится к этому. К подобной
концепции близок разве только один Достоевский. Да и
этот проникновенный русский — скорее христианский со­
156
циалист, чем великий реалист. В нынешней Франции, где
среди общего упадка живы только интересы плоти, суще
ствует два литературных лагеря: либеральный делает на
турализм доступным гостиной, очищая его от смелых сю
жетов и новых слов, а декаденты отбрасывают совершенно
общую идею, среду, самое тело, и под предлогом свободы
духа расплываются в непонятной тарабарщине, похожей на
телеграммы. В действительности же они только прячут под
намеренно ошеломляющим стилем беспредельную скудость
мысли. Дюрталь не мог без смеха думать о грубой кривля
ющейся фразистости этих, с позволения сказать, психоло
гов, которые никогда не коснулись ни одного нетронутого
уголка духа, не открыли ни одной неисследованной черты
какой-нибудь страсти. Они ограничивались тем, что при
бавляли к фруктовой водице Фелье сухую соль Стендаля;
получались солоновато-сладкие лепешки, какие-то литера
турные Виши!
В общем они повторяли в своих романах начальные уро
ки философии, школьные рассуждения, как будто каждая
реплика Бальзака — вроде, хотя бы, вопроса старого Юло
в «Кузине Бетте»: «Можно мне увести малютку?» — не
освещала глубин души лучше всех конкурсных сочинений.
К тому же он не мог ждать от них ни вдохновения, ни по
рыва. Истинный психолог современности, говорил себе
Дюрталь, не их Стендаль, а удивительный Элло с постиг
шим его неожиданным провалом.
Он начинал верить, что Дез Эрми прав. Действитель
но, среди литературной разрухи не устояло ничего; ничего,
кроме жажды сверхъестественного, которая, при отсут
ствии более высоких идей, выглядывала отовсюду, влекла
к спиритизму, к оккультным наукам.
Отдаваясь раздумью, лавируя, уклоняясь в область
иного искусства — живописи, он все-таки приблизился
к своему идеалу. В живописи идеал был достигнут совер
шенством примитивистов.
157
 В Италии, в Германии, особенно во Фландрии, они
прославили полных девственной чистоты святых; фигуры
вставали среди тщательно выписанной подлинной обста
новки, с подавляющей и несомненной реальностью, в по
зах, взятых с натуры, но от этих часто обыденных людей, от
физиономий иногда даже некрасивых, но в своей совокуп
ности мощно волнующих душу, веяло небесными радостя
ми, острым страданием, минутным затишьем, душевными
бурями. Точно освобожденная или, наоборот, сдавленная
материя преобразовывалась, точно открывался просвет во
внечувственное, в бесконечные дали.
В прошлом году Дюрталь, еще не столь измученный
омерзительной современностью, увидел в Германии «Р ас
пятие» Маттиаса Грюневальда; оно стало для него откро
вением.
Дюрталь вздрогнул в кресле и почти до боли зажмурил
глаза. С необыкновенной ясностью увидел он перед со
бой вызванную его воображением картину; мысленно он
повторил возглас восторга, вырвавшийся у него, когда он
вошел в маленькую комнату Кассельского музея, предста
вив в своей комнате громадную фигуру Христа на кресте,
перекладина которого из ветви, плохо очищенной от коры,
сгибалась дугой под тяжестью тела.
Ветвь словно готова была распрямиться и из сострада
ния бросить ввысь от жестокой и преступной земли бедное
тело, которое удерживали огромными гвоздями, пронзив
шими ступни.
Жестоко вывернутые из суставов руки Христа, каза
лось, обвиты были веревками напряженных мышц, рас
тянутая подмышечная впадина почти разрывалась. Эти
широко раскинутые руки, неуверенно шевеля пальцами,
благословляли, несмотря ни на что, со смешанным выра
жением мольбы и упрека; мышцы трепетали, влажные от
испарины; на торсе, как обручи бочки, выступали ребра;
посиневшее разлагающееся тело вспухало, усеянное укуса
ми блох, испещренное занозами, оставленными розгами.
158
 Жертвоприношение настало: открытая рана на боку
обагряла бедро густой кровью, похожей на темный сок
ежевики; розоватая сукровица, лимфа, пот, похожий на
мозельское бледно-красное вино, смачивали живот, при
крытый внизу волнистым складками ткани; насильно
вывернутые ноги со стиснутыми бедрами, судорожно ис
кривленные голени, ступни, надвинутые одна на другую,
вытянутые, гниющие, зеленоватые среди струящейся кро
ви. Эти потрескавшиеся, в запекшейся крови, ноги были
ужасны; вздувшееся мясо надвигалось на шляпку гвоздя,
скрюченные пальцы, противореча умоляющему жесту рук,
проклинали, словно царапая концами посиневших ногтей,
железистую, красную землю, похожую на пурпурную зем
лю Тюрингии.
Огромная всклокоченная голова изъязвленного трупа,
охваченного взъерошенным терновым венцом, никла в из
неможении; во взгляде померкших, с трудом открываю
щихся глаз еще трепетали боль и ужас; искаженные черты
резко очерченного лица, с открытым лбом и впалыми ще
ками, выражали страдание, и только сведенные жестокой
судорогой челюсти раздвигали рот в улыбку.
Пытка была столь мучительна, что агония спугнула,
обратила в бегство прежде смеявшихся палачей.
В ночной синеве неба крест казался осевшим, низким,
почти вросшим в землю. Христа охраняли две фигуры.
С одной стороны — Богоматерь в кроваво-розовом по
крывале, падающим узкими волнами на длинные складки
блекло-голубого платья. Богоматерь, строгая, бледная, вся
в слезах, с застывшими глазами, рыдала, вонзая ногти в ла
дони рук. С другой — святой Иоанн, похожий на бродягу
или загорелого швабского крестьянина. Его борода, зави
вающаяся мелкими кольцами, ниспадала на одежду из тка
ни с широкими пунцовыми полосами, на желто-коричневый
плащ, подкладка которого, завернувшись на рукавах, зеле
неет лихорадочной зеленью незрелого лимона.
159
 Измученный слезами, он выглядел выносливей Марии,
разбитой, еле стоявшей на ногах; он, порывисто стиснув
руки, тянулся к трупу, впиваясь в него покрасневшими, за
туманенными глазами, он задыхался и кричал немым кри
ком горла, сдавленного волнением.
О, как далеки от этой Крестной Муки, написанной
кроныо, обрызганной слезами, те добродушные Голгофы,
которые Церковь одобрила после эпохи Возрождения.
Этот оцепеневший Христос — вовсе не Христос богатых,
не галилейский Адонис, благополучный красавец, прекрас
ный рыжекудрый юноша с раздвоенной бородой, с рыцар
ственными и незначительными чертами лица, которому вот
уже 400 лет поклоняются верующие. Это Христос святого
Юстина, святого Василия, святого Кирилла, Тертуллиана,
Христос первых веков Церкви, Христос грубый и некра
сивый, потому что взял на себя все грехи и смиренно об
лекся в самые отталкивающие формы.
Это Христос убогих, Тот, Кто уподобился самым отвер
женным из искупленных им, обездоленным и нищим, всем,
чье уродство и безобразие ожесточает людскую подлость;
и, в то же время, это наиболее человечный Христос, Хри
стос с жалким и слабым телом, покинутый Отцом, Который
вмешался только тогда, когда страдания достигли предела,
Христос, не оставленный только Матерью, которую Он,
как все измученные, призывал, наверно, детскими воплями,
Матерью, в тот момент бессильной и бесполезной.
Конечно, в крайнем смирении своем, Он подчинился
тому, чтобы страсти не превзошли пределов чувств, и, по
винуясь непонятному приказу, согласился, чтобы Боже
ственность Его как бы исчезла после пощечин, бичевания,
надругательств и оплевания, после всех разрушений, про
изведенных страданиями, вплоть до страшных мук бес
конечной агонии. Так лучше Ему было мучиться, хрипеть,
издыхать, как разбойнику, как собаке, грязно, униженно,
доходя в своем падении до последних ступеней, до позора
разложения, до последнего поругания — гниения.
160
 Конечно, никогда еще натурализм не брался за такие
сюжеты, никогда художник не терзал божественного тела,
не окунал так грубо свою кисть в гной и кровавые трещи
ны ран. Это преувеличенно и ужасно. Грюневальд был
самым исступленным из реалистов; но вглядитесь в этого
Искупителя из притона, в этого Бога из мертвецкой — и
все меняется. Лучи исходят из чела, покрытого язвами;
воспаленное тело, судорогой сведенные черты — озарены
неземным выражением. Жалкая падаль — это есть тело
Бога, и без ореола, без нимба, в простом уборе колюче
го венка, усеянного красными зернами кровяных капель,
Иисус выявляется в своей небесной, высшей сущности
между Богоматерью, склоняющейся к земле, обессиленной
рыданиями, и св. Иоанном, иссохшие глаза которого не в
силах больше плакать.
Вульгарные на первый взгляд лица сияют, преобра
женные, отражая необычные души. Нет разбойника, ни
щего, крестьянина, сверхземные существа стоят рядом с
Богом.
Здесь Грюневальд оказался неистовым идеалистом.
Никогда еще художник не одушевлял с такой силой мате
рию, не делал такого решительного шага от высот духов
ной жизни к беспредельным небесным путям. Он коснулся
крайностей и из торжествующей грязи извлек тончайшие
благовония нежной и чистой любви, ароматнейшие масла
печали. Его полотно было откровением, шедевром искус
ства, углубившегося, сосредоточившегося, чтобы передать
невидимое, осязаемое, обнаружить жалкую грязь тела,
выявить бесконечную скорбь души.
Нет, ничего равноценного не было ни на одном языке.
Во всей литературе только некоторые страницы Анны Эм-
мерих о Страстях, хотя и были слабей, приближались все-
таки в этому идеалу сверхъестественного реализма прав
дивой и глубокой жизни. Некоторые вспышки Рюисбро-
ка, бросающего смешанные лучи темного и светлого огня,
6 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т. 2» 161
напоминали отдаленно некоторые подробности божествен
ного унижения Грюневальда, но он оставался единствен
ным, потому что создал нечто, одновременно недосягаемое
и втоптанное в грязь.
— Мда, — сказал себе Дюрталь, очнувшись от за
думчивости, — если я буду последователен, я приду к
средневековому католицизму, к мистическому реализму;
ну, уж нет... — и все же это так.
Он вновь оказался в тупике, и уже уклонился однажды,
почувствовав, что стоит у входа, потому что, сколько он ни
исследовал себя, он не чувствовал ни малейшего религиоз
ного подъема. Со стороны Бога не было сделано первого
шага, а у него самого не хватало необходимого желания от
даться, скользнуть без удержа во мрак неопровержимых
догм.
Минутами, прочтя что-нибудь, он чувствовал, что от
вращение к текущей жизни нарастает в нем, он жаждал
тишины в глубине монастыря, дремоты в волнах ладана с
рассеянной молитвой, бессилия мысли, блуждающей под
звуки псалмов. Но наслаждаться этими радостями можно
только с простой душой, с душой чистой, а его душа была
засорена грязью, будто ее окунули в нечистоты.
Он признавался себе, что мгновенное желание верить
было желанием уйти от жизни, вытекало из нечистого ис
точника пустых мыслей, вызывалось усталостью от повто
рения ничтожнейших мелочей, утомлением перешагнувшей
за сорок души, разговорами с прачкой, ресторанами, де
нежными неудачами, неприятностями с квартирой. Он хо
тел спастись в монастыре, подобно проституткам, которые
поступают в дома, чтобы избавиться от опасности облав,
от забот о пище и жилье, от возни с бельем.
Вдовец, без состояния, мало уже мечтая о плотских ра
достях, он проклинал в иные дни ту жизнь, которую создал
себе. В часы, когда, утомленный борьбой со словами, он
бросал перо, он невольно заглядывал в будущее и не видел
впереди ничего, кроме горечи и тревог; тогда он принимал­
162
ся искать утешения, мира и принужден бывал признать,
что только религия умеет нежнейшими бальзамами лечить
самые страшные раны; но взамен она требует такой ото
рванности от здравого смысла, такой решимости ничему не
удивляться, что он отступал, продолжая все-таки задумы
ваться о ней.
Дюрталь постоянно бродил вокруг религиозных вопро
сов. Религия не основана на достоверности, думал он, но,
по крайней мере, выращивает такие пышные цветы, что
нигде душа не может найти более горячей поддержки, не
может так уноситься ввысь, отдаваться очарованию вне
мира, вне пространства, на неслыханных высотах. К тому
же религия влияла на Дюрталя своим искусством, интим
ным и экстатическим, величием легенд, лучезарной наи
вностью святых житий.
Он не верил — и все же признавал сверхъестествен
ное, — потому что можно ли отрицать сверхъестественное
даже в современной жизни, если оно проявляется постоян
но, здесь, рядом, на улице — везде, когда думают о нем?
Было бы слишком просто отрицать невидимые таинствен
ные связи, объяснять все непредвиденные удачи и неудачи
случайностью, которая к тому же и сама требует объясне
ния. Разве не влияли иной раз встречи на всю жизнь че
ловека? Что такое любовь, непостижимое и все же вполне
определенное влечение? Наконец, не кажутся ли деньги
загадкой, способной поставить в тупик?
В этой ситуации мы встаем лицом к лицу с изначаль
ным законом, жестоким, органическим законом, вступив
шим в действие с тех пор как стоит мир.
Его указания неизменны и ясны. Деньги привлекают
деньги, стараются скопиться в одном месте, идут преиму
щественно к негодяям и ничтожествам; а если, в виде не-
поддающегося исследованию исключения, они скопятся у
богача, душа которого не преступна, не отвратительна, —
они остаются бесплодными, неспособными создать какое-
либо духовное благо, достичь возвышенной цели. И слов
но мстя за свое ложное положение, парализуют свою силу,

163
которую легко проявляют, принадлежа последним мошен
никам, самым отталкивающим скотам.
Еще странней бывает, когда они попадают случайно в
дом бедняка; если он чист — они загрязняют его; самого
целомудренного они сделают похотливым, они действуют
и на тело и на душу, внушают владельцу низкий эгоизм,
неблагородную гордость, они незаметно толкают тратить
деньги только на себя, скромных они делают лакейски на
хальными, великодушных — скаредными. В одну секунду
они изменяют привычки, приводят в расстройство мысли,
в один миг преобразуют самые упорные страсти.
Деньги являются питательной средой для смертных
грехов и, до некоторой степени, их бдительным счетчи
ком. Если они и позволят владельцу забыться, подать ми
лостыню, оказать милость бедняку, то сейчас же внушат
одаренному ненависть к благодетелю; они заменяют ску
пость неблагодарностью и так великолепно восстановят
равновесие, что в итоге не станет ни одним грехом меньше.
Но истинно чудовищными они становятся тогда, когда,
спрятавшись под черным вуалем слов, назовутся капита
лом. Тогда их воздействие не ограничивается отдельными
подстрекательствами, советами украсть или убить, но рас
пространяется на все человечество. Мановением пальца
капитал создает монополии, строит банки, захватывает
средства к существованию, располагает жизнью, может
при желании оставить тысячи существ умирать с голода!
А тем временем капитал жиреет, растет и множится в
кассах; и Старый свет и Новый, преклоняя колена, умирая
от желания, поклоняются ему, как Богу.
Так вот, или деньги, владеющие душами, принадлежат
дьяволу — или объяснить их могущество невозможно.
А сколько других таких же непостижимых тайн, сколько
случайностей, перед которыми содрогается вдумчивый че
ловек.
— Но, — говорил себе Дюрталь, — если все равно
нельзя избавиться от неведомого, то почему не верить в
Триединство, зачем отрицать божественность Христа?
164
Можно также легко принять «Credo, quia absurdum» св.
Августина и повторить вместе с Тертулианом, что если бы
сверхъестественное было понятно, оно не было бы сверх
ъестественно, и что оно божественно именно потому, что
недоступно уму человеческому.
Хватит! Самое простое — не думать обо всем этом.
И снова он отступил, не в силах заставить свою душу, за
стывшую на границе разума, сделать прыжок в пустоту.
Собственно говоря, его мысли унеслись вдаль от на
чальной темы, от натурализма, который Дез Эрми так
поносил. Он вновь вернулся к Грюневальду и решил, что
его картина была преувеличенным прообразом искусства.
Бесполезно заходить так далеко и, под предлогом поту
стороннего, впадать в ярый католицизм. Ему, быть может,
удастся, оставаясь только спиритуалистом, представить
себе сверхнатурализм, единственно подходящую для него
формулу.
Дюрталь поднялся и прошелся по маленькой комнате;
рукописи громоздились на столе, заметки о маршале де Ре,
называемом Синей Бородой, ободрили его.
— Да, — сказал он почти весело, — счастье — толь
ко дома и вне времени. Ах! Уйти в прошлое, возродиться в
отдаленном, не читать даже газет, не знать, существуют ли
театры, — вот мечта! И Синяя Борода несравненно инте
ресней, чем угловой лавочник, чем все действующие лица
эпохи, прекрасным аллегорическим изображением которой
может служить слуга из кафе: чтобы разбогатеть посред
ством «честного брака», он изнасиловал дочь своего хозяи
на, «гусыню», по его словам!
— Еще есть сон, — добавил он, улыбаясь, заметив,
что кошка, животное, превосходно знающее время, смо
трит на него беспокойно, напоминает о взаимном уважении,
упрекает за то, что он не приготовил ей ложа. Он оправил
подушки, откинул одеяло, и кошка прыгнула на кровать и
села в ногах, положив хвост на передние лапки, ожидая,
пока ляжет хозяин, чтобы устроиться поуютней.
165
 II

Года два тому назад Дюрталь перестал посещать об

щество литераторов; сначала книги, потом росказни га
зет, воспоминания, записки, старались представить этот
мир каким-то вместилищем интеллигентности, собранием
патрициев духа. Если им поверить, то на этих собраниях
сверкало остроумие и непрерывно звучали меткие ответы.
Дюрталь не мог объяснить себе стойкость этого предрас
судка; по опыту он знал, что литераторы в наши дни де
лятся на две группы, первая состоит из жадных мещан,
вторая — из мерзких животных.
Одни были заласканы публикой и, следовательно, ис
порчены, но уже сделали карьеру; желая быть заметными,
они подражали богатому купечеству, наслаждались парад
ными обедами, давали вечера, на которых фрак был обяза
телен, говорили только об авторских правах и об издателях,
обсуждали театральные премьеры, звенели золотом.
Другие всей толпой барахтались среди низов общества,
среди подонков из закусочных, отбросов из пивных. Не
навидя друг друга, они кричали о своих трудах, объявляли
друг друга гениями, разваливались на скамейках и икали,
напившись пива.
Никакой другой среды не существовало. До странности
редки становились уютные уголки, где небольшой кружок
художников мог бы поговорить с удовольствием, без пани
братства кабачков или салонов, не думая о предательстве
и обмане, таких уголков, где можно бы заниматься только
искусством, в безопасности от женщин.
В литературном мире вовсе нет аристократии духа. Ни
одного смелого взгляда, ни одного быстрого, неуловимо
го движения мысли; обычный разговор улицы Сантье или
Кюжа, откровенное мещанство.
Зная по опыту, что никакая дружба невозможна с хищ
никами, постоянно подстерегающими и готовыми разо
рвать добычу, он порвал все связи, которые могли сделать
его скотиной или дураком.

166
 По правде сказать, ничто не связывало его с собратья
ми по перу; прежде, когда он мирился с недочетами нату
рализма с его повестями, шитыми белыми нитками, с его
романами без окон и дверей, он мог еще спорить с ними об
эстетике, но теперь...
В сущности, твердил себе Дез Эрми, между тобой и
другими натуралистами такая разница в мышлении, что
никакого согласия не может быть достигнуто: ты ненави
дишь современность, а они ее обожают; в этом все дело.
Тебе пришлось бы сбежать из этой американизированной
области искусства и поискать где-нибудь подальше мест
ность более свободную.
Что искать тени конца века; надоест наконец биться об
упругую преграду; хочется перевести дух и уйти в другую
эпоху, где надеешься найти интересную тему... Все понят
но, и брожение духа, в котором ты находился последние
месяцы, и внезапное выздоровление, как только ты увлек
ся Жилем де Ре. Дез Эрми все верно угадал. День, когда
Дюрталь погрузился в страшный и восхитительный конец
Средних веков, сделался днем возрождения. Умиротво
рившись презрением к окружающему, он отринул обще
ство литераторов, со всеми их дрязгами, и замкнулся в
замке Синей Бороды, где сумел достичь с ним сердечного
согласия.
История затмевала выдумку, разрушала повествова
ние, мораль которого, разложенная по главам, была и ба
нальна, и фальшива. А ведь за историю я взялся, говорил
себе Дюрталь, только за неимением лучшего. Он не ве
рил в реальность этой науки, она оскорбляла его чувства.
События, рассуждал он, — только толчок, порыв для та
лантливого человека, они только определяют стиль, дают
отправную точку, а значимость их призрачна. Даже под
крепленная доказательствами истина изменяется по воле
автора.
Пусть документы ее подтверждают. Не существует
ни одного неоспоримого, всегда найдутся другие, не менее
167
подлинные, и сделают их недостоверными, пока, в свою
очередь, новые архивные раскопки, такие же истинные, их
не обесценят.
Что за время! Все упрямо роются в архивных папках,
а история служит только поводом, темой литературной га
лиматьи, за которую Академия, умиляясь, раздает медали
и премии.
Дюрталю история казалась сущим обманом, детской
выдумкой. Клио древности, по его мнению, следовало бы
изображать с головой сфинкса, украшенной узенькими ба
кенбардами и в младенческом чепчике. Да и действительно,
точность невозможна, говорил он себе. Как проникнуть в
события Средних веков, когда никто не в силах объяснить
даже более современные эпизоды, причину Революции,
хотя бы, или идеи Коммуны? Остается только создать
собственные представления об иной эпохе, воплотиться
в них, одеться, если возможно, в их одежду, и из ловко
отобранных деталей собрать обманчивый общий вид. Так
поступал, в общем, Мишле; распылялся в подробностях,
останавливаясь перед мелочами, пересказывая анекдоты,
незначимые по сути, но им воспринимаемые как важные,
только порыв его чувств и припадки национализма нару
шают правдоподобность всех предположений, ослабляют
суждения, все же во Франции только он один парил над
веками и погружался в темные ущелья минувших событий.
В истерической и болтливой, бесстыдной и задушевной
«Истории Франции» чувствовался местами широкий и
смелый размах; люди, погребенные до сих пор в сочине
ниях его собратий, оживали, выходили из вымышленного
мира; неважно, что Мишле был не столько историком,
сколько своеобразным художником. А другие рылись в
архивной пыли, коллекционируя усохшие факты. Вслед за
Тэном они склеивали цитаты, сохраняя, понятно, только те,
которые могли подтвердить сочиненные ими истории. Эти
люди боялись игры воображения, порывов энтузиазма, они
утверждали, что ничего не выдумывают, но, подбирая из­
168
вестным образом факты, они подрумянивали историю не
меньше Мишле. И притом — как проста была их система!
Установив, что в нескольких общинах Франции произошло
какое-либо событие, они заключали на этом основании, что
вся страна в такой-то час, день и год жила и думала точно
так же.
Они кроили ткань истории не менее храбро, чем Миш
ле, но без его размаха, без его фантазии; они были тор
говцами историей в розницу, разносчиками, они отмечали
мелочи, не давая общего вида, как делают теперь некото
рые художники, рисующие отдельными, разрозненными
мазками, как декаденты, стряпающие ахинею. С биогра
фами все ясно, говорил себе Дюрталь. Они просто при
хорашивают своих героев, пишут целые книги, чтобы до
казать, что Феодора была девственницей или что Ян Стен
не пьяница. Другой обелял Вийона, старался доказать, что
Толстая Марго баллады была вовсе не женщиной, а вы
веской кабачка. Он изображал поэта как жеманного и воз
держанного, здравомыслящего и безукоризненно честного
человека. Можно сказать, что, составляя свои монографии,
эти историки опасались обесчестить себя, говоря о писате
лях или художниках, которые всю жизнь славились дурной
репутацией. Они хотели бы, наверно, чтобы те были та
кими же мещанами, как они сами; а истина перелицована
с помощью пресловутых цитат, которые разбирают по ко
сточкам, подтасовывают, передергивают.
Всемогущая школа лакировщиков приводила Дюрталя
в отчаяние; он был, разумеется, вполне уверен, что в своей
книге о Жиле де Ре не станет подражать навязчивой жаж
де приличия, фанатизму добродетели. Он, с его взглядами
на историю, не претендовал на то, что изобразит Синюю
Бороду точней всякого другого, но он был уверен, что, по
крайней мере, не подсластит его, не размягчит витиеватым
слогом, не сделает посредственностью, чтобы понравить
ся толпе. Исходным пунктом своего труда, могущим дать
ему надлежащий тон, он брал копию с письма наследников
169
Жиля де Ре, представленного королю; заметки из прото
колов Нантского суда, засвидетельствованные копии ко
торых имеются в Париже; выписки из истории Карла VII,
Балле де Вирвиля; заметки Армана Геро и биографию аб
бата Боссара. Ему было этого достаточно, чтобы во весь
рост восстановить огромную фигуру сатаниста, бывшего
самым жестоким и утонченным злодеем X V века.
С планом своей книги он познакомил только Дез Эрми,
с которым виделся теперь почти ежедневно.
Познакомились они в очень странном доме, у Шан-
телува, католического историка, который хвалился, что за
его столом собираются представители всех миров. И прав
да, зимой еженедельно в его салоне на улице Баньо бы
вали необычайнейшие сборища: ханжы-педанты и поэты
из грязных кабачков, журналисты и актрисы, сторонники
дофина, Людовика X V II, и просто темные личности.
В общем, дом этот стоял на границе клерикального
мира, и духовенство его посещало, но как место не совсем
приличное; но обеды отличались экзотической изыскан
ностью; Шантелув был сердечен, мягко остроумен, за
разительно оживлен. Внимательных наблюдателей смущал
немного его тяжелый взгляд, иногда скользивший из-под
дымчатых стекол очков, но его напускное добродушие обе
зоруживало предубеждение. З а его женой — хорошень
кой, не более, но очень оригинальной, — наперебой ухажи
вали; она же обычно оставалась молчаливой, не поощряла
постоянных намеков посетителей, но не жеманничала; бес
страстно, почти надменно, она, не моргнув, выслушивала
чудовищные парадоксы, улыбалась с отсутствующим ви
дом, устремив глаза вдаль.
В один из таких вечеров, когда Дюрталь курил папи
росу, слушая, как новообращенная Ларуссей воет стансы
ко Христу, его удивили физиономия и манеры Дез Эрми,
резко отличавшиеся от развязности и расстриг и поэтов,
собравшихся в гостиной и библиотеке Шантелува.
170
 Среди угрюмых и деланных лиц он казался удивитель
но благородным, но недоверчивым и неподатливым. Высо
кий, поджарый, очень бледный, он щурил глаза, сдвину
тые у переносицы короткого, выразительного носа, темно
голубые глаза, с матово-бирюзовым блеском. Белокурый,
с рыжеватой бородой, подстриженной клинышком, он
напоминал болезненного норвежца или упрямого бритта.
Он казался закованным в костюм из клетчатой английской
ткани, узкий в талии, очень закрытый, почти скрывающий
воротник и галстук. Вид у него был чрезвычайно выхолен
ный. Его своеобразная манера снимать перчатки и слегка
хлопать ими, прежде чем усесться, скрестив свои длинные
ноги и, склоняясь весь направо, вытаскивать из тесного ле
вого кармана плоский, складчатый японский кисет с таба
ком и папиросной бумагой.
Дез Эрми был методичен, насторожен, холоден с не
знакомыми, его высокомерный и в то же время несколько
принужденный вид гармонировал с его негромким отры
вистым смехом. При первом взгляде он вызывал острую
антипатию, заслуженную едкими остротами, презритель
ным молчанием, саркастическими улыбками. У Шантелу-
вов его весьма уважали, и даже побаивались; но знающие
его ближе замечали, что холодность его манер маскировала
истинную доброту, а его сдержанность скрывала личность
человека, способного быть истинным другом, способным
на самопожертвование.
Как он жил, был ли богат или просто обеспечен, — ни
кто не знал этого. Не вдаваясь в чужие дела, он никогда не
говорил о своих. Было известно, что Дез Эрми был доктор
ом медицины Парижского университета, — Дюрталь видел
однажды диплом, — но говорил о медицине с бесконечным
презрением, признавался, что из отвращения к бесплодной
терапии увлекся гомеопатией, но и ее в свою очередь оста
вил для Болонской школы; однако и ее он поносил.
Иной раз Дюрталю казалось, что Дез Эрми занима
ется литературой, так уверенны были его суждения, так
171
тонко он разбирался в приемах и стилях, хитростях и трю
ках. Когда Дюрталь шутя упрекнул его однажды, что он
скрывает свои произведения, он ответил несколько мелан
холично: «Я вовремя вырвал из своей души низкую склон
ность к плагиату. Я мог бы писать под Флобера не хуже,
если не лучше тех, кто теперь распродает его по мелочам;
но для чего? Я предпочел разбивать редкостные лекарства
в необычных пропорциях; это, может быть, и бесполезно,
но не так подло».
Эрудиция Дез Эрми была поразительна; он обнару
живал необычайную осведомленность во всем, знал ста
ринные книги, древнейшие обычаи, самые последние от
крытия. Вращаясь среди самых невероятных личностей, он
обрел познания в различных противоречащих друг другу
областях; его, всегда корректного и спокойного, встречали
в обществе астрологов и каббалистов, демонографов и ал
химиков, теологов и изобретателей.
Утомленный развязностью людей искусства, Дюрталь
был очарован сдержанным обращением, строгими и резки
ми замечаниями этого человека. Излишек поверхностных
знакомств, привязанностей усиливал это влечение; труд
ней было объяснить, почему Дез Эрми, с его любовью к
эксцентричным знакомствам, привязался к Дюрталю, у
которого, в общем, был спокойный и уравновешенный ум,
и душа, не склонная к крайностям; но иногда доктор, без
сомнения, испытывал потребность освежить силы в более
мирной атмосфере; видимо, его утомляли литературные бе
седы с одержимыми, которые неутомимо спорили, думали
только о своей гениальности, интересовались только свои
ми открытиями, только самими собой.
Как и Дюрталь, отстранившийся от собратий по перу,
Дез Эрми ничего не ждал ни от презираемых им коллег, ни
от целителей разного рода, с которыми он раньше пробовал
советоваться.
Встретились два существа, положение которых было
почти одинаково; сначала они держались настороженной
172
позиции, потом перешли на непринужденное «ты», и связь
между ними, которая особенно желательна была для Дюр-
таля, окрепла. Действительно, все его родственники уже
давно умерли, друзья юности переженились или исчезли из
поля его зрения. Уйдя из мира литераторов, он был обречен
на полнейшее одиночество. Дез Эрми оживил его замкнув
шееся в себе, терявшее в одиночестве гибкость существо
вание. Он открыл для него новые ощущения, одарил своей
дружбой и привел его к одному из своих друзей, который
неприменно должен был понравиться Дюрталю.
Дез Эрми часто рассказывал об этом друге и однажды
сказал, надо все-таки тебя с ним познакомить. Он любит
твои книги, я их дал ему, он ждет тебя; ты все упрекаешь
меня, что мне нравятся только шуты и проходимцы, вот ты
увидишь, что Каре человек почти единственный в своем
роде. Он католик, интеллигент и не ханжа, бедняк, чуж
дый ненависти и зависти.

III

Дюрталь жил, как многие холостяки, квартиру которых

убирает консьерж. Этим страдальцам хорошо известно, как
много масла выгорает в маленькой лампе и как бутылка ко
ньяка бледнеет и слабеет, оставаясь по-прежнему полной.
Они знают также, что постель, сначала гостеприимная,
становится пыточным ложем, так как консьерж сохраняет
ее мельчайшие складки; они выучиваются покоряться тому,
что надо вытирать стакан, когда хочется пить, и разводить
огонь, если становится холодно.
Консьержем Дюрталя был усатый старик, горячее
дыхание которого благоухало 36-градусной водкой. Этот
ленивый и невозмутимо спокойный человек противопо
ставлял резким упрекам Дюрталя, требовавшего, чтобы
уборка кончалась всегда в один и тот же час, свое упорное
пассивное сопротивление.
173
 Угрозы, прекращение «чаевых», ругательства, просьбы
терпели крушение: дядюшка Рато снимал каскетку,, чесал
в затылке, обещал растроганным тоном исправиться, а на
другой день приходил еще позже.
— Какая скотина! — простонал Дюрталь, услышав
как ключ повернули в замке, и, взглянув на часы, показав
шие, что консьерж опять пришел после трех часов дня.
Приходилось переносить оглушительный шум; мир
ный и сонный в своей каморке, этот человек становился
страшен, взяв в руки щетку. У домоседа, с раннего утра
погруженного в теплые кухонные запахи, пробуждались
внезапно воинственные инстинкты и солдатские ухват
ки. Он превращался в монстра, брал приступом кровать,
опрокидывал стулья, перекашивал картины, перевертывал
вверх дном столы, расплескивал воду из тазов и кувшинов,
тащил башмаки Дюрталя за шнурки, как побежденных за
волосы; он брал жилище штурмом, как баррикаду, и вме
сто знамени водружал над поверженной мебелью в облаке
пыли свою тряпку.
Дюрталь укрывался, обыкновенно, в ту комнату, на
которую еще не напали; ему пришлось теперь покинуть
рабочий кабинет, с которого Рато начал битву, и сбежать
в спальню. Из-за незадернутой портьеры он видел спи
ну врага, начавшего вокруг стола танец скальпа, метелка
для обметания пыли торчала над его головой, как головной
убор воинственного индейца.
«Если бы я только знал, в котором часу явится этот
болван, я бы уходил на это время», — думал он, скрипя
зубами, а папаша Рато принялся скрести паркет; он прыгал
на одной ноге и, наливаясь кровью, ерзал по нем щеткой.
Победоносный, весь в поту, он появился в дверях и
двинулся разбить в прах комнату, где прятался Дюрталь.
Тот должен был вернуться в разоренный кабинет; взбу
дораженная шумом кошка не отставала от него ни на шаг,
терлась об его ноги, и переходила из комнаты в комнату по
мере того, как они освобождались.
174
 В этот миг в дверь позвонил Дез Эрми.
— Я немедленно обуюсь, и мы уйдем, — закричал
Дюрталь. — Смотри, — он провел рукой по столу и под
нял ее, словно в серой перчатке, — это чудовище все пере
тряхивает, борется неведомо с чем, а в результате пыли,
когда он уходит, больше прежнего!
— Ба, — возразил Дез Эрми, — но ведь пыль —
славная вещь. У нее вкус залежавшихся сухарей и запах
тления, как у старой книги, это жидкий бархат, облекаю
щий вещи, тонкий, сухой дождь, отнимающий у красок
яркость, резкость тонов. Она — одежда заброшенности,
покрывало забвения. Кто же может ненавидеть ее, кроме
известных особ, о печальной участи которых ты, наверно,
задумывался не однажды?
Представляешь ли ты себе существование людей, жи
вущих в крытых галереях Парижа. Вообрази-ка чахоточ
ного, с кровохарканием, который задыхается в комнате
первого этажа под двускатной стеклянной крышей пасса
жа Панорамы, например. Окно открыто, в него врывается
пыль, насыщенная табачным дымом и запахом пота. Н е
счастный задыхается, умоляет дать ему воздуха, домашние
бросаются к окну... и закрывают его, потому что облегчить
его страдания можно только не допуская пыль пассажа,
изолируя его от нее. Что эта пыль, вызывающая кровохар
канье и кашель, пожалуй, злей той, на которую ты жалу
ешься! Но ты готов, пойдем!
— Куда? — спросил Дюрталь.
Дез Эрми ничего не ответил. Они свернули с улицы
де Регар, где жил Дюрталь, и прошли по Шерш-Миди до
Круа-Руж.
— Пройдем до площади Сен-Сюльпис, — предло
жил Дез Эрми, и помолчав добавил: — Кстати, о пыли,
если ее рассматривать как символ начала и конца жиз
ни... Знаешь ли ты, что разные черви пожирают жирные
и худые тела? В трупах людей толстых находят один вид
могильных червей, ризофагов; в трупах людей худощавых
175
находят только горбаток. Они среди этой сволочи, по-
видимому, аристократы — аскетические черви, презира
ющие обильную пищу, гнушающиеся мясом полной груди
и рагу из славных толстых животов. Подумать только,
что полного равенства нет даже в способе изготовления
из всех нас могильного праха. Кстати, мой милый, вот мы
и пришли.
Они остановились на углу площади и улицы Феру.
Дюрталь огляделся и на открытой двери церкви Сен-
Сюльпис прочел объявление: «Башни доступны для
осмотра».
— Войдем, — сказал Дез Эрми.
— В такую погоду?
Дюрталь показал на черные тучи, скользившие, как
фабричный дым, по мутному небу так низко над крышами,
что жестяные трубы каминов, казалось, прорывали их края
светлыми зубцами.
— У меня нет никакой охоты лезть по винтовой лестни
це с разбитыми ступенями. Да и что там смотреть? Дождь,
сумерки. Придем в другой раз.
— Не все ли тебе равно, где прогуливаться; пойдем,
уверяю тебя, ты увидишь там кое-что совершенно неожи
данное.
— Так ты специально привел меня сюда?
-Д а.
— Так бы и сказал. — И вслед за Дез Эрми он шаг
нул под портик; подвешенная на гвозде, коптящая, масля
ная лампочка освещала дверь, утопленную в стену — вход
в башни.
Долго карабкались они в темноте по винтовой лестни
це. Дюрталь уже решил, что сторож ушел со своего поста,
но тут за поворотом мерцал огонек, и, повернув, они в по
следний раз наткнулись на подсвечник, стоящий у двери.
Дез Эрми дернул шнурок звонка; дверь открылась. На
высоте их голов появились на ступеньках чьи-то освещен
ные ноги, туловище терялось во мраке.
176
 — А, это вы, господин Эрми. — И з темноты появи
лось тело пожилой женщины. — Вот-то обрадуется вам
Луи.
— Он там? — спросил Дез Эрми, пожимая руку жен
щины.
— Он в башне, не хотите немного передохнуть?
— Нет, если позволите — на обратном пути.
— Тогда поднимайтесь до зарешетчатой двери; о, как я
глупа, вы ведь знаете это не хуже меня!
— Да... да... до скорого свидания; кстати, позвольте
представить Вам моего друга Дюрталя.
Ошеломленный Дюрталь поклонился в темноте.
— Ах, сударь, как это кстати: Луи очень хотелось по
знакомиться с вами.
«Куда он меня ведет?» — раздумывал Дюрталь, снова
пробираясь ощупью, в темноте, за приятелем, то вступая
в светлые пятна солнечных лучей, врывающихся сквозь
узкие оконные проемы, то погружаясь снова во мрак.
Восхождение казалось бесконечным. Наконец они нат
кнулись на притворенную дверь с решеткой. Они вошли и
очутились над пропастью, на деревянной доске, разделяю
щей два колодца: один под их ногами, другой над ними.
Дез Эрми, который был здесь как дома, показал же
стом на обе бездны.
Дюрталь огляделся.
Он был в середине башни, перекрытой сверху донизу
огромными дубовыми балками, бревна были соединены,
скованы в форме косых крестов железными брусьями,
скреплены болтами, связаны заклепками толщиной в руку.
И ни души. Дюрталь прошел по выступу, вдоль стены и
направился к свету, проникавшему через поднятые щиты
резонаторов.
Нагнувшись над пропастью, он различил под ногами
громадные колокола, подвешенные на дубовых, окованных
железом поперечинах массивные колокола из темной брон
зы, поглощавшей лучи света.
177
 Запрокинув голову, он увидел другую бездну и новые
сонмища колоколов; снаружи на них были отлиты выпу
клые изображения епископов, а внутри каждого отсвечи
вало золотистым блеском пятнышко, истертое языком ко
локола.
Ничто не двигалось; но ветер щелкал лежащими створ
ками резонаторов, крутился в деревянной клетке, выл в
изворотах лестницы, врывался в опрокинутые чаши коло
колов. Вдруг легкое прикосновение, тихое веяние воздуха
скользнуло по его щекам. Он поднял глаза; один из колоко
лов начинал раскачиваться. И вдруг зазвонил, закачался, и
язык его, похожий на гигантскую кочергу, будил в бронзе
колокола мощные звуки. Башня дрожала, закраина, на ко
торой Дюрталь стоял, колебалась, как пол идущего поезда;
чудовищный гул лился непрерывно, разбиваемый грохотом
новых ударов.
Он напрасно исследовал потолок башни, там никого не
было; наконец, заметил ногу, раскачивающую две деревян
ные педали, привязанные снизу к каждому колоколу; он
почти лег на балку и рассмотрел наконец звонаря, качав
шегося над бездной, придерживаясь руками за две желез
ные скобы, с устремленным к небу взором.
Дюрталь остолбенел, он никогда еще не видел по
добной бледности, такого лица. Этот человек был бледен
не восковой бледностью выздоравливающих, не матовой
бледностью парфюмерных рабочих, которым ароматы
обесцветили кожу; его лицо не было пыльного, сероватого
цвета, как у растирателей нюхательного табака; это была
мертвенная, свинцовая бледность средневековых узников,
неизвестный ныне цвет лица человека, до самой смерти за
пертого в сырой одиночной камере, в темном подземелье,
без света, без воздуха.
Его выпуклые голубые глаза, влажные глаза мистика,
странно не гармонировали с жесткими и сухими усами не
мецкого солдата; этот человек одновременно был жалок и
воинственен, почти непонятен.
178
 Последний раз толкнув ногой педаль колокола и отки
нувшись назад, он стал на ноги. Вытирая лоб, он улыбнул
ся Дез Эрми.
— Так вы были здесь!
Он спустился, просиял и, услышав имя Дюрталя, сер
дечно пожал ему руку.
— Мы вас давно ждали. Уже давно наш друг скрывает
вас, но говорит о вас постоянно. Пойдемте же, — весело
продолжал он, — я покажу вам мое маленькое царство; я
читал ваши книги, не может быть, чтобы вы не любили ко
локолов, но чтобы оценить их, надо подняться еще выше.
И он вскочил на лесенку; в то время как Дез Эрми,
пропустив Дюрталя вперед, замыкал шествие.
Поднимаясь снова по узенькой винтовой лесенке,
Дюрталь спросил:
— Но почему ты не сказал мне, что твой друг Каре, —
ведь это он, не правда ли, — звонарь?
Дез Эрми не мог ответить, так как в этот момент они
вышли под свод из тесаного камня, и Каре, отступив,
пропустил их вперед. Они очутились в круглой комна
те, прорезанной в центре, у их ног, большим отверстием,
обнесенным железной решеткой, разъеденной налетом
ржавчины.
Подойдя к краю, можно было заглянуть до самого дна
пропасти. Это была закраина настоящего каменного ко
лодца, который теперь, казалось, ремонтировали. Нагро
можденные перекрещивающиеся балки, поддерживающие
колокола, имели вид лесов, поставленных в срубе сверху
донизу, чтобы подпереть стены.
— Подойдите, не бойтесь, — сказал Каре, — и ска
жите, разве это не славные детки.
Но Дюрталь едва слушал; ему было не по себе в этой
пустоте, его влекла открытая дыра, откуда вырывался да
лекими волнами умирающий звон колокола, вероятно, еще
не успевшего вполне успокоиться и стать неподвижным.
Он отступил.
179
 — Не хотите ли подняться наверх башни? — спросил
Каре, указав на железную лестницу, вделанную в стену.
— Нет, в другой раз.
Они спустились, и Каре, ставший молчаливым, открыл
новую дверь. Они вошли в огромный зал, где хранились
колоссальные разбитые статуи святых, полуразвалившие -
ся, прокаженные апостолы, безногие, не владеющие рукой
святые Матвеи, святой Лука с одной половиной агнца, свя
тые Марки, кривоногие, потерявшие полбороды, святые
Петры, протягивающие искалеченные руки без ключей.
— Когда-то, — сказал Каре, — здесь были качели,
прибегали девчонки, качались, как всегда, злоупотребле
ния... в сумерки, чего здесь не проделывали за несколько
грошей. Священник кончил тем, что снял качели и запер
комнату.
— А это что? — спросил Дюрталь, заметив в углу
огромный закругленный кусок металла, что-то вроде поло
вины гигантской ермолки, покрытой слоем пыли, завитой
легкими паутинами, усеянными, как сети свинцовыми ша
риками, сморщенными телами черных пауков.
— Это? О! — Блуждающий взор Каре сосредоточил
ся и разгорелся. — Это мозг очень старинного колокола,
который давал звуки, не имеющие себе подобных; это был
небесный звон!
Он заговорил с внезапным одушевлением:
— Знаете ли, вам и Эрми, наверно, говорил уже, с
колоколами кончено; или, вернее, звонарей не осталось.
Сейчас звонят мальчишки угольщиков, кровельщики, ка
менщики, бывшие пожарные, нанятые за франк на площа
ди. То еще зрелище. Но хуже того; я вам скажу, есть свя
щенники, которые, не стесняясь, говорят: «Навербуйте на
улице солдат по десять су, они сделают, что надо». Совсем
недавно, в Нотр-Дам, кажется, один из них не отодвинул
вовремя ногу; колокол налетел на нее со всего размаха и
отрезал начисто, как бритвой.
180
 Эти люди тратят по тридцать тысяч на балдахины, ра
зоряются на музыку, им нужен в церкви газ, куча всякой
дребедени, не знаю уж чего. А когда им говорят о колоко
лах, они плечами пожимают. Знаете ли, Дюрталь, у меня
в Париже один только единомышленник — отец Мишель;
он холост, но из-за своего образа жизни не может занять
положения в церкви. Как единомышленник, этот человек
бесподобен; но он тоже теряет интерес к делу; он пьет.
Пьяный или трезвый, он работает, а потом пьет снова и
спит.
Да! С колоколами покончено. Знаете, сегодня утром
монсеньер совершал внизу свой пастырский обход. В во
семь часов надо было приветствовать его звоном; работали
все шесть колоколов, которые вы видели. Нас запряглось
внизу шестнадцать человек. Что за жалкое было зрелище;
эти люди качались, как черт знает что, ударяли не в лад,
вызванивали разноголосицу.
Они спустились, Каре молчал теперь.
— Колокола, — сказал он, повернувшись и присталь
но взглянув на Дюрталя вспыхнувшими голубыми глаза
ми. — Но ведь только они — настоящая церковная музы
ка, колокола.
Они вышли как раз над площадкой, в большую кры
тую галерею, над которой поднимаются башни, Каре улыб
нулся и показал целый набор маленьких колокольчиков,
размещенных на доске между двумя столбами. Он дергал
веревки, вызывал из меди хрупкий перезвон, и, восхищен
ный, с вытаращенными глазами, взъерошив шевелящимися
губами усы, прислушивался к легким переходам нот, по
глощаемых туманом.
Внезапно он отбросил веревки.
— Когда-то мной завладела мысль, — сказал он, —
захотелось воспитать здесь учеников; но никому нет охоты
изучать ремесло, которое дает все меньше и меньше: ведь
теперь даже на свадьбах не звонят и никто больше не вле
зает на башни.
181
 — Собственно говоря, — прибавил он, спускаясь, —
я лично жаловаться не могу. Улицы там внизу неприятны
мне; я теряюсь, когда выхожу; поэтому я и оставляю свою
колокольню только по утрам, чтобы принести с того конца
площади несколько ведер воды, но жена моя скучает здесь
на высоте; да и условия ужасны: снег проникает во все тре
щины, накапливается и иногда, когда бушует ветер, выход
бывает отрезан.
Они подошли к жилищу Каре.
— Входите же, господа, — сказала его жена, ожидав
шая их на пороге, — вы заслужили небольшой отдых. —
Она указала на четыре стакана, приготовленные на столе.
Звонарь закурил маленькую деревянную трубочку, Дез
Эрми и Дюрталь скручивали папиросы.
— У вас здесь хорошо, — сказал Дюрталь, чтобы
не сидеть молча. Он находился в огромной комнате, об
лицованной камнем, сводчатой, освещенной полукруглым
окном, помещенным у самого потолка. Пол, вымощенный
плитками, был устлан плохоньким ковром; обстановка ком
наты, очень простая, состояла из круглого столового стола,
старых кресел, обитых серо-голубым утрехтским бархатом,
маленького буфета, где стеснились бретонские фаянсовые
тарелки, кувшины и блюда; напротив этого буфета из ла
кированного ореха стоял книжный шкафчик черного дере
ва, где могло поместиться томов пятьдесят.
— Вы смотрите на книги, — заметил Каре, просле
див взгляд Дюрталя. — О, будьте снисходительны: здесь
только пособия, необходимые мне в моем ремесле.
Дюрталь подошел ближе; библиотека, казалось, со
ставлена была исключительно из сочинений о колоколах;
он прочел несколько названий.
На очень старинном и тоненьком томике, перепле
тенном в пергамент, он разобрал надпись ржавого цвета,
сделанную от руки: «О колокольном звоне» Жерома Ма-
гиуса, потом, вперемешку, «Сборник интересный и на
зидательный о колоколах церковных» отца Рэми Карре;
182
другой, анонимный «Назидательный сборник»; «Трактат
о колоколах» Жан Батиста Тьера, кюрэ Шампрона и Ви-
брея. Тяжелый том архитектора де Блавиньяка и другой,
полегче, озаглавленный «Опыт о символике колокола»
приходского священника из Пуатье; «Заметка» аббата
Барро, наконец, ряд брошюрок в серых обертках, без об
ложек и титульных листов.
— Увы, у меня нет лучших работ, — сказал вздохнув,
Каре. — «Комментарии о колоколах» Анжело Рокка и
«О колокольном звоне» Персикелли; но, черт возьми, они
так редки и так дороги, что если и найдешь, то не купишь.
Дюрталь оглядел остальные книги; это были, преиму
щественно, теологические труды: Библия на французском
и латинском, «Подражание Христу», пятитомная «Мисти
ка» Герреса, «История и теория религиозного символизма»
аббата Обера, «Словарь ересей» Плукета, жития святых.
— Ах, здесь нет литературы, но Дез Эрми дает мне те
книги, которыми сам интересуется.
— Болтун, — сказала ему жена, — дай же господину
присесть.
И она протянула полный стакан Дюрталю, который
насладился игрой и ароматом настоящего сидра.
Он расхвалил превосходные качества напитка, и она
рассказала ему в ответ, что сидр получен из Бретани, что
его сделали на ее родине, в Ландавенне, ее родные.
Она пришла в восторг, когда Дюрталь сказал, что про
вел однажды целый день в этом местечке.
— Так мы, действительно, знакомы, — закончила она,
пожимая ему руку.
Размякнув от жара печки, труба которой извивалась
под потолком и выходила наружу через железный лист,
вставленный вместо одного из оконных стекол; размякши
до некоторой степени в атмосфере ласки, окружавшей Каре
и его добродушную жену, женщину со слабым, но откры
тым лицом, с жалостливыми честными глазами, Дюрталь
замечтался, далекий от города. Глядя на уютную комнату,
183
на добрых людей, он говорил себе: «Хорошо бы, переустро
ив эту комнату, обрести здесь, над Парижем, размеренную
жизнь, тихое пристанище. Тогда высоко, среди облаков,
можно было бы подражать отшельникам и годами писать
свою книгу. И потом, каким сказочным счастьем было бы
жить, наконец, вне времени, и, пока волны человеческой
глупости бьются внизу о башни, перелистывать при умень
шенном свете яркой лампы страницы старых книг».
Он сам улыбнулся наивности своей мечты.
— Все равно, у вас здесь очень хорошо, — сказал он,
словно делая вывод из своих размышлений.
— О! Не совсем-то, — возразила женщина. — П о
мещение велико; у нас две спальни такие же просторные,
как эта комната; но как неудобно и холодно! А кухня, —
продолжала она, указывая на плиту, которую пришлось по
ставить прямо на лестнице, около маленькой площадки. —
К тому же я старею, мне уже трудно ходить за провизией
по такой длинной лестнице.
— В эти стены невозможно вбить гвоздь, — добавил
муж, — они гнутся о тесаный камень и выскакивают; я-то
приспособился, но она, она мечтает кончить жизнь в Лан-
давенне.
Дез Эрми встал. Все простились, и чета Каре застави
ла Дюрталя обещать, что он вернется.
— Какие превосходные люди, — воскликнул тот, очу
тившись снова на площади.
— Не считая того, что Каре может дать драгоцен
ные советы по многим вопросам, которые документально
знает.
— Но, наконец, почему же образованный человек, не
неизвестно кто, занимается ремеслом, ручным трудом...
как рабочий, в общем?
— Если бы он тебя услышал... Но, мой друг, в Сред
ние века колокольнями заведывали вовсе не презренные
бедняки; хотя, действительно, современные звонари упали
низко. А почему Каре увлекся колоколами, я не знаю. Мне
184
известно только, что он учился в семинарии в Бретани,
пережил религиозные сомнения, не счел себя достойным
священства, а приехав в Париж, был учеником очень обра
зованного и начитанного звонаря, отца Жильберта, в келье
которого в Нотр-Дам имелись редчайшие старые планы
Парижа. Тот не был ремесленником, он безумно увлекался
собиранием документов, касающихся старого Парижа. И з
Нотр-Дам Каре перешел в Сен-Сюльпис, где обосновался
уже больше пятнадцати лет назад.
— А ты с ним как познакомился?
— Сперва как врач; потом, лет десять назад, я под
ружился с ним.
— Это странно, что он не выглядит угрюмым садовни
ком, как все бывшие семинаристы.
— Каре продержится еще несколько лет, — сказал
Дез Эрми, словно про себя, — потом ему бы лучше уме
реть. Духовенство уже допустило провести в церкви газ,
и кончит тем, что заменит колокола дверными звонками.
Будет очень мило; электрические провода свяжут их; полу
чится настоящий протестантский звон, короткий призыв,
резкое приказание.
— Ну что ж, жене Каре представится случай вернуть
ся в Ле-Финистер.
— Они не смогут, ведь они очень бедны, да и Каре по
гибнет, потеряв свои колокола. А все-таки это забавно —
такая привязанность человека к вещи, которую он сам
оживляет; любовь механика к машине; кончают тем, что
вещь, за которой смотрят, которой управляют, начинают
любить, как живое существо. Положим, колокол, правда,
особый инструмент. Его крестят, как человека, и освящают
миропомазанием; согласно параграфу требника, епископ
освящает внутренность его чаши семью крестообразными
помазаниями освященным маслом; его утешающий голос
доносится до умирающих и поддерживает их в минуты по
следнего ужаса.
185
 Притом он — глашатай церкви, ее внешний голос,
как священник — голос внутренний; это не просто кусок
бронзы, перевернутая и качающаяся ступка. Прибавлю,
что колокола, как старые вина, с годами становятся лучше;
их пение делается полнозвучней и гибче; они теряют едкий
букет, незаконченность звука. Этим, отчасти, можно объ
яснить, что к ним привязываются.
— Каково, да ты знаток в колоколах.
— Я, — возразил, смеясь, Дез Эрми, — ничего не
знаю; я повторяю только то, что слышал от Каре. Но если
этот вопрос тебя интересует, ты можешь попросить у него
объяснений; он даст тебе понятие о символизме колокола;
он неистощим, в этом вопросе он сведущ, как никто.
— Я знаю наверное только то, — сказал задумчиво
Дюрталь, — что живя в монастырском квартале, на улице,
где воздух с раннего утра колеблется от благовеста, я во
время болезни ожидал по ночам утреннего призыва коло
колов, как освобождения. На заре меня укачивало какое-то
тихое баюканье, лелеяла таинственная, отдаленная ласка;
это напоминало свежую легкую перевязку. Я был убежден,
что люди молятся за других, а значит, и за меня; я чувство
вал себя менее одиноким. Это верно, собственно говоря,
что звуки колоколов созданы для больных, измученных
бессонницей.
— Не только для больных: колокола успокаивают
также воинственные души. На одном из них была над
пись «расо cruentos», я «умиротворяю озлобленных», надо
только думать о них.
Этот разговор вспомнился Дюрталю и вечером, один,
он размечтался, лежа в постели. Ф раза звонаря, что ко
локольный звон есть истинная музыка церкви, возвраща
лась, как наваждение. Улетев внезапно на несколько веков
назад, его мечта вызвала среди медленно движущихся ве
рениц средневековых монахов коленопреклоненную груп
пу верующих, откликающихся на призывы Анжелюса и
впитывающих, как утешительный бальзам, серебристые
капельки чистых звуков.

186
 Ожили все подробности старых богослужений, кото
рые он знал когда-либо: благовест к заутрени, перезвон,
рассыпающийся, как шарики четок, над извилистыми тес
ными улицами с острыми башенками, с каменными балю
страдами, с зубчатыми стенами, прорезанными бойница
ми, перезвон, поющий в часы богослужения, чествующий
радость города звонким смехом маленьких колокольчиков,
откликающийся на его скорбь тяжелым рыданием скорбя
щих больших колоколов.
Тогда были звонари-художники, истинные знатоки
гармонии, которые отражали душевное состояние горо
жан в звуках восторженных или печальных. И сам коло
кол, которому они служили, как покорные сыновья, как
верные слуги, становился, по образу церкви, доступным
и смиренным. В известные моменты он оставлял, как
священник снимающий облачение, благочестивые звуки.
В дни базаров и ярмарок он беседовал с простым людом,
приглашал их в дождливое время обсуждать дела под сво
дами храма, и святость места требовала даже в неизбеж
ных спорах из-за запутанных сделок навсегда утраченную
ныне безукоризненную честность.
Теперь язык колоколов забыт, их звуки пусты и лише
ны смысла. Каре не ошибался. Существование этого че
ловека, жившего в воздушном склепе, вне человечества, и
верившего только в свое искусство, теряло всякий смысл.
В обществе, развлекающемся легкой музыкой, он прозя
бал бы, лишний и ненужный. Ветхий и устарелый обломок,
выброшенный рекою времени, ни на что не нужный прела
там теперешних времен, которые, чтобы привлечь в салоны
своих церквей нарядную толпу, допускают играть каватины
и вальсы на больших органах, и исполнять их допускают, в
виде последнего кощунства, сочинителей светской музыки,
пошлых балетов и нелепых комических опер.
«Бедняга Каре, — подумал Дюрталь, задувая све
чу. — Вот еще один, оказавшийся не ко времени, как Дез
187
Эрми или я. Он опекает колокола и, наверно, у него есть
любимец среди его воспитанников; в общем, его и жалеть
не стоит, у него, как и у нас, есть увлечение, которое, веро
ятно, делает для него жизнь терпимой».

IV

— Как идет работа, Дюрталь?

— Закончил первую часть жизни Жиля де Ре; его
подвиги и добродетели я постарался отметить возможно
короче.
— И правильно. Они вовсе не интересны, — заметил
Дез Эрми.
— Очевидно, неинтересны. Жиля де Ре помнят четы
ре века только из-за чудовищных пороков, которые сим
волизирует его имя. Теперь я перешел к преступлениям.
Трудней всего, понимаешь ли, объяснить, как этот человек,
бывший сначала храбрым воином и добрым христианином,
превратился вдруг в богохульника, в жестокого и низкого
садиста.
— Согласен, едва ли удастся найти случай другого
столь резкого душевного перелома.
— Потому-то и удивляются его биографы метаморфо
зе, случившейся, как в театре, по мановению волшебной
палочки. Видимо, порок просачивался незаметно, не оста
вив ни следа ни в одной из хроник. И з того, что до нас
дошло, мы можем заключить, что ничего не понимаем, а
знаем и того меньше.
Известно, что Жиль де Ре родился около 1404 года
на границах Бретани и Анжу, в замке Машкуль. Его отец
умер в конце октября 1415; его мать почти тотчас же вышла
снова замуж за сира д’Эстувиля, бросив Жиля и его брата,
Ренэ де Ре, на попечение деда, Жана де Краона, синьора
Шантос и ля Суз, «человека преклонных лет», дряхлого и
слабого, как гласят тексты. Детство Жиля теряется в тума­
188
не, добродушный и рассеянный старик не следил за ним, не
руководил им, и, наконец, избавился от него, женив его на
Катрин де Туар 30 ноября 1420 года.
Известно, что пять лет спустя Жиль состоял при дворе
дофина; современники описывают его как изящного кава
лера, при этом энергичного и физически крепкого, на ред
кость элегантного. Нет сведений о роли, которую он играл
при дворе, но недостаток этот легко восполнить, предста
вив себе приезд Жиля, богатейшего барона Франции, к
бедному королю.
В это время Карл VII, действительно, дошел до край
ности; ни денег, ни престижа, ни авторитета; города, рас
положенные вдоль Луары, едва повинуются; положение
Франции, истощенной войнами, опустошенной несколько
лет назад чумой, ужасно. Истекая кровью, до мозга ко
стей высосанная Англией, которая, подобно Кракену,
спруту из скандинавских мифов, выходит из моря и через
пролив протягивает к Бретани, Нормандии, части Пикар
дии, Иль-де-Франсу, всему северу и центру до Орлеана,
свои щупальца, присоски которых, поднимаясь, оставляют
только мертвые деревни и опустошенные города.
Бесполезны воззвания Карла, требующего новых
займов, изобретающего новые поборы, увеличивающего
налоги. Разграбленные города, опустошенные поля, где
рыщут волки, не могут помочь королю, самое право кото
рого на престол сомнительно. Он жалок, он тщетно вы
маливает у окружающих гроши. При его убогом дворе в
Шиноне целая сеть интриг, завершающихся время от вре
мени убийством. Утомленный травлей, не чувствуя себя в
безопасности и за Луарой, Карл со своими сторонниками
ищет утешения от надвигающихся несчастий в небывалом
разврате; королевство распадается, обобранное и попран
ное налогами и займами, которые обеспечивают обильную
еду и пьянство; забыто все: окрики часовых и внезапные
нападения, над завтрашним днем смеются, осушая кубки и
обнимая проституток.
189
 Пир во время чумы. Так чего можно было ожидать от
ленивого и уже бессильного короля — отпрыска разврат
ной матери и сумасшедшего отца?
— Что бы ты не сказал о Карле VII, не стоит его пор
трета работы Фуке в Лувре. Я часто останавливался перед
этой омерзительной рожей, в ней соединились скотское
выражение, глаза деревенского ростовщика, жалобные и
лицемерные губы на землистой коже. Фуке как будто изо
бразил захудалого деревенского кюре с перепою. Можно
угадать, что физиономия его сына и наследника, коро
ля Людовика X I, сохранит тот же тип, но более сухой и
острый, менее похотливый, успешнее утаивающий жест-
косердие, и чрезмерно упрямый и пронырливый. Чтобы
судить о нем, довольно знать, что он велел убить Иоанна
Бесстрашного и бросил на произвол Жанну д’Арк.
— Согласен. Представь, как Жиль де Ре, на свой счет
снарядивший войско, был принят при этом дворе. С рас
простертыми объятиями. Нет сомнения, что он устраивал
турниры и пиры, что придворные были с ним весьма по
чтительны, что он одолжал королю значительные суммы.
Но несмотря на достигнутые им успехи, он не погряз в рас
путстве; обретя за короткий срок положение при дворе, он
отправляется в Анжу и Мэн, которые защищает от англи
чан. Хроники утверждают, что он был «добрым и храбрым
капитаном», хотя ему и пришлось, уступая численности не
приятеля, бежать; войска англичан соединялись, наводняли
страну, распростронялись, захватывая центральные обла
сти. Король задумывал укрыться на Юге, предать Ф ран
цию; и в этот момент явилась Жанна д’Арк.
Жиль возвращается к Карлу, который поручает ему
охрану и защиту Девственницы. Он следует за ней по
всюду, сопровождает ее в битвах, до самых стен Парижа,
присутствует при ней в Реймсе в день коронования, и там,
за его храбрость — как говорит Монтреле — король дает
ему — в двадцать пять лет — титул маршала Франции.
— Каково, — прервал Дез Эрми, — в то время бы
стро делали карьеру; или, быть может, они были тогда не

190
такими тупицами и дураками, как современные никуда не
годные франты.
— О! не следует смешивать. Титул маршала Франции
был тогда не тем, что при Франциске I, и совершенно не
тем, чем он стал после Наполеона.
Как вел себя Жиль де Ре относительно Жанны д’Арк?
Сведений нет. Балле де Вирвиль без всяких доказательств
обвиняет его в измене. А аббат Боссар утверждает, что он
был предан Жанне и честно заботился о ней; он подтверж
дает свое мнение довольно правдоподобными рассужде
ниями.
Достоверно только, что душа этого человека была на
сыщена мистическими идеями, — вся история его это до
казывает. Он жил рядом с необычайной девой-юношей,
все приключения которой, по-видимому, подтверждают
возможность божественного вмешательства в события
здесь, на земле.
Он присутствует при чуде порабощения этой крестьян
кой двора, состоящего из бездельников и разбойников, при
воодушевлении ею подлого короля, готового бежать. Он
присутствует при невероятном событии. Юная крестьянка
ведет, как послушных овечек, Аа Гиров и Ксентраев, Бо-
мануаров и Шабаннов, Дюнуа и Гокуров, матерых хищни
ков, послушно идущих на ее зов. Да и сам Жиль щиплет
вместе с ними постную травку проповедей, причащается
перед битвой, чтит Жанну, как святую.
Он видит, что Девственница сдержала все обещания.
Она сняла осаду с Орлеана, короновала в Реймсе короля
и теперь сама заявляет, что миссия ее кончена, просит как
милости разрешить ей вернуться домой.
Можно быть почти уверенным, что в подобной сре
де мистицизм Жиля усилился; мы имеем, следовательно,
перед собой человека с душой полурыцарской, полумона
шеской; с другой...
— Прости, что перебиваю, но я не уверен, как ты, что
вмешательство Жанны д’Арк было полезно Франции.
191
 — А?
— Да, выслушай... Ты знаешь, что большинство за
щитников Карла состояло из головорезов с Юга, жесто
ких и страстных хищников, которых ненавидело население,
искавшее защиты. Столетняя война была, в общем, войной
Юга против Севера. Англичане в ту эпоху во многом оста
вались норманнами, сохранив кровь, язык и обычаи своих
покорителей. Если, предположим, Жанна д Арк осталась
бы дома, Карл VII лишился владений и война закончилась
бы. Плантагенеты царствовали бы над Англией и Ф ран
цией, которые, впрочем, и составляли в доисторические
времена, когда Ла-Манша не было, единую территорию,
имели общих предков. Так создалось бы единое могуще
ственное Северное царство, простирающееся до Луары,
соединяющее людей, вкусы, наклонности и нравы которых
были схожи.
Наоборот, коронование в Реймсе Валуа создало искус
ственную, несуразную Францию. Оно разделило сходные
элементы, соединило самые несовместимые враждебные
друг другу народы. Оно наградило нас, и — увы! — на
долго, этими южанами, смуглокожими с темными блестя
щими глазами, этими пожирателями шоколада и чеснока,
которые вовсе не французы даже, а испанцы или итальян
цы. Одним словом, без Жанны д Арк Франция не при
надлежала бы потомству шумных и хвастливых людей,
легкомысленных и коварных, этой проклятой латинской
расе, чтоб ее черт взял.
Дюрталь пожал плечами.
— Скажи-ка, — смеясь, заметил он, — исходной
точкой тебе служат идеи, доказывающие, что ты интересу
ешься родиной; вот уж чего я не ожидал.
— Конечно, — ответил Дез Эрми, зажигая потухшую
папиросу. — Я согласен с древними римлянами: «Где хо
рошо, там и родина». А мне хорошо только с северянами.
Но я перебил тебя; вернемся к нашему разговору; на чем
ты остановился?
192
 — Не помню. Да, постой, я говорил, что Девственница
выполнила свою задачу. Так вот, является вопрос, что было
с Жилем, что он делал после ее плена, после ее смерти?
Никто этого не знает. Самое большее, если отмечают его
присутствие в окрестностях Руана, во время расследования
дела; но отсюда далеко еще до заключения, которое дела
ют некоторые его биографы, что он намеревался попытать
ся спасти Жанну д’Арк.
Потеряв его следы, мы все же скоро находим его снова:
в двадцать шесть лет он заперся в замке Тиффож.
Прежний солдат, бурбон, в нем исчезает. В то время
как начинаются его злодеяния, черты художника и ученого
проявляются в Жиле, побуждают его даже, под влиянием
вернувшегося мистицизма, на самую изуверскую жесто
кость, на самые изощренные преступления.
А все потому, что среди современников он одинок, этот
барон де Ре. Его пэры — простые животные, а ему хо
чется безумной утонченности искусства, он жаждет бес
предельной глубины в литературе, даже сам пишет трактат
«Об искусстве вызывания демонов»; он обожает церков
ную музыку, он хочет окружить себя только невиданными
нигде предметами, только редчайшими вещами.
Он был ученым латинистом, остроумным собеседни
ком, надежным и великодушным другом. Он владел би
блиотекой, необыкновенной для того времени, когда чита
ли только теологов и жития святых. У нас имеется описа
ние некоторых его рукописей: Светоний, Валерий Максим,
Овидий на пергаменте, в обложке из красной кожи с золо
ченой застежкой и ключом.
Книги были его страстью, даже в путешествиях воз
ил их повсюду с собой; он нанял на службу живописца по
имени Томас, который разукрашивал их инициалами и ми
ниатюрами, а сам Жиль рисовал эмали, которые с трудом
отысканный специалист вправлял в ювелирные украшения
переплетов. В обстановке ему нравилось исключительное
и странное; он восхищался тканями священнических об
лачений, нежнейшими шелками, золотисто-сумеречными

7 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т. 2» 193

переливами старинной парчи. Истинный гурман, он лю
бил обеды, обильно приправленные пряностями, крепкие
ароматные вина; он грезил о необычных драгоценностях,
неведомых металлах, фантастических камнях. Он был Дез
Эссентом1X V века.
Все это обходилось дорого, но все же дешевле пыш
ного двора, окружавшего его вТиффоже, и делавшего эту
крепость местом, единственным в своем роде.
Его окружала свита больше чем в двести человек,
рыцари, конюшие, пажи, и всем им прислуживали слуги,
великолепно одетые за счет Жиля. Роскошь его домовой
церкви и причта доходила, положительно, до безумия.
В Тиффоже пребывало духовенство целой епархии, декан,
викарии, казначеи, каноники, церковнослужители, богос
ловы и духовный хор; до нас дошел счет за стихари, епи
трахили, священнические меховые мантии и шляпы хори
стов из тонкого серого сукна на беличьем меху. Церковь
буквально ломилась от украшений и драгоценной утвари,
облачения изобильны; так, существует напрестольная пе
лена из красного сукна, шелковые изумрудного цвета за
весы, риза, кармазинная и фиолетовая с золотом шитой
отделкой, другая из ярко -оранжевого узорчатого штофа,
атласные ризы дьяконов, узорные балдахины, расшитые
золотом; потом блюда, чаши, дароносицы, кованые, уса
женные кабошонами, оправленные драгоценными камня
ми, раки со святыми мощами, среди которых главной была
серебряная рака св. Гонория, целая масса чудеснейших
ювелирных изделий, изготовленных по его вкусу художни
ком, живущим в замке.
Этой роскоши соответствовало все остальное; стол от
крыт для всех желающих; со ßcex концов Франции тяну
лись караваны к замку, где художников, поэтов и ученых
встречало княжеское гостеприимство, приятное доволь
ство, приветственные дары и прощальные подарки.

1См. «Наоборот», т. 1 собрания сочинений.

194
 Ослабленное тратами, произведенными войной, его
состояние пошатнулось от этих расходов; тогда он вступил
на страшный путь долгов, занимал у худших ростовщиков,
заложил замки, продавал земли; доходил иной раз до того,
что закладывал церковные облачения, драгоценности,
книги.
— Я с удовольствием вижу, что средневековые спо
собы разоряться не отличаются существенно от тепереш
них, — сказал Дез Эрми. — Не достает только Монако,
нотариусов и биржи.
— Но зато — колдовство и алхимия. Мемуар, адре
сованный наследниками Жиля королю, сообщает нам, что
его несметное богатство растаяло меньше чем в восемь
лет. Сегодня капитану жандармов проданы за ничтожную
цену поместья Конфолана, Шабани, Шатоморан, Лом
бер; завтра епископ Анжера приобретает ленное владение
Фонтэн-Милон и пустоши Граткюиса, Гийом ле Феррон
совсем по дешевке получает крепость Сен-Этьен де Мер
Морт; потом какой-то Гийом де ла Жюмельер захватывает
замок Блазон и Шемиле и не платит. Ты только посмотри,
их целый список, этих кастелянств и лесов, солеварен и лу
гов, — сказал Дюрталь, развернув длинный лист бумаги,
на котором он тщательно отметил все покупки и продажи.
Испуганная этими безумствами, семья маршала умоля
ла короля вмешаться; и, действительно, в 1436 году Карл
VII, «уверенный в дурном управлении сира де Ре», сооб
щает письмом из Амбуаза, что постановлением Большого
Совета ему запрещена продажа и отчуждение какой бы то
ни было крепости, замка или земли.
Этот приказ лишь ускорил разорение отданного под
опеку. Великий скряга, главный ростовщик своего вре
мени, Иоанн V, герцог Бретани, отказался обнародовать
эдикт в своих владениях, но тайком известил тех из своих
подданных, которые вели дела с Жилем. Никто больше не
решался покупать у маршала поместья, боясь навлечь себя
ненависть герцога и подвергнуться гневу короля; Иоанн V
195
остался единственным покупателем и с тех пор назначал
цены. Ты можешь представить себе, как дешево было за
хвачено все добро Жиля де Ре.
Этим объясняется также гнев Жиля на семью, которая
исходатайствовала у короля открытые листы, и то, почему
он никогда больше за всю свою жизнь не заботился ни о
жене, ни о дочери, сосланных им в уединенный замок Пу-
зож.
Так вот, возвращаясь к только что поставленному мною
вопросу, как и почему Жиль покинул двор, мне кажется,
эти факты освещают его хотя бы отчасти.
Очевидно, давно уже, много раньше, чем маршал ушел
в свои чудачества, жена его и другие родственники осаж
дали жалобами Карла VII; с другой стороны, придворные
наверное, ненавидели молодого человека за его богатства и
блеск; король, тот самый, который не задумался покинуть
Жанну д’Арк, когда он в ней больше не нуждался, искал
случая отомстить Жилю за все оказанные им услуги. Когда
деньги были нужны ему, чтобы усилить пьянство или сна
рядить войска, маршал не казался ему слишком расточи
тельным. Когда же тот на половину разорился, он упрекал
его за щедрость, отстранял его, не скупился на порицания
и угрозы.
Понятно, что Жиль оставил двор без сожаления; но
есть и другая причина. Без сомнения, он чувствовал уста
лость от кочевой жизни, отвращение к лагерной обстанов
ке; он спешит найти себя в мирной атмосфере, окруженный
своими книгами. По-видимому, им целиком овладело увле
чение алхимией, и он все для нее покинул. Он увлекся этой
наукой, когда еще был богат, призрак нищеты сделал его
демономаном, надеящимся добыть алхимическое золото.
Еше в 1426 году, когда его сундуки были полны, он сделал
первую попытку осуществить Великое Делание.
А теперь мы застаем его в Тиффожском замке, скло
ненным над ретортами. Я именно на этом остановился, и
теперь начнется ряд преступлений — колдовство и крова
вый садизм, которые я хочу описать.

196
 — Но все это еще не объясняет, — заметил Дез
Эрми, — почему благочестивый человек становится вдруг
сатанистом, мирный ученый — насильником над детьми,
убийцей невинных младенцев.
— Я говорил уже тебе, что нет документов, объясняю
щих связь между двумя половинами этой странно двой
ственной жизни; но пользуясь тем, что я уже рассказал,
ты можешь распутать многие нити. Я только что отмечал,
что человек этот был настоящим мистиком. Он наблюдал
необычайнейшие явления, которые когда-либо показыва
ла история. Частые свидания с Жанной д’Арк, конечно,
обострили его порывы к Богу. А от экзальтированного
мистицизма к отчаянному сатанизму один только шаг. По
ту сторону все сливается. Он перенес неистовство молитв
в область извращенности. Его подталкивала и влекла к
тому же, окружавшая его в Тиффоже толпа священников-
оскорбителей святыни, алхимиков, превращающих метал
лы, вызывающих демонов.
— Так значит, злодеяния Жиля вызваны Девственни-
Цей?
— Да, до известной степени, если принять во внима-
ние, что она безмерно разжигала душу, равно готовую на
оргии святости и на безмерность преступлений.
Притом, переходной ступени не было; как только умер
ла Жанна, он попал в руки колдунов, бывших тончайшими
мошенниками и проницательными учеными. Эти люди, ча
сто посещавшие его в Тиффоже, были ревностными лати
нистами, блестящими собеседниками, владельцами забы
тых тайных целебных средств, хранителями древних тайн.
Жиль, очевидно, был скорее создан для жизни с ними, чем
с Дюнуа и Ла Гирами. В X V веке эти волшебники, кото
рых его биографы единогласно изображают — и, по моему,
напрасно — вульгарными паразитами и низкими плутами,
были в общем аристократами духа. Им не нашлось места в
церкви, где они, конечно, не приняли бы поста ниже карди
нала или папы; в те времена невежества и тьмы им ничего
197
не оставалось более, как искать убежища у какого-нибудь
могущественного сеньора, вроде Жиля, который среди со
временников один только был достаточно умен и образо
ван, чтобы их понять.
Природная наклонность к мистицизму с одной стороны
и частые встречи с учеными, увлеченными сатанизмом, с
другой, соединились. Впереди — надвигающаяся нищета,
которую, быть может, мог бы отвратить каприз дьявола;
пылкое, безумное любопытство к тайным наукам; все это
объясняет, как, постепенно, по мере того, как крепли его
связи с миром алхимиков и колдунов, он бросился в ок
культизм, вовлекший его в невероятнейшие преступления.
Убийства детей начались не сразу; Жиль стал насило
вать и умерщвлять мальчиков после того, как алхимия ока
залась бессильной, и в этом он не особенно отличался от
баронов того времени.
Он превосходил их лишь блеском разврата и обилием
жертв. Это действительно так, прочти Мишле. Ты уви
дишь, что князья в ту эпоху были опасными и кровожад
ными хищниками. Некий сир де Жиак отравил свою жену,
посадил ее верхом на лошадь и пустил кобылу во весь опор.
Другой, позабыл его имя, захватив родного отца, тащит его
босиком по снегу и бросает умирать от голода и холода в
подземную тюрьму. А сколько еще других. Я напрасно ис
кал, не совершил ли маршал важных злодеяний во время
битв и разбойничьих набегов. Я ничего не нашел, кроме
ясно выраженного пристрастия к виселице; он охотно ве
шал французов-отступников, застигнутых в рядах англи
чан, или в недостаточно верных королю городах.
Пристрастие к этой казни я нашел и позднее в замке
Тиффож.
Наконец, прибавь ко всему этому чудовищную горды
ню, гордыню, которая во время процесса побуждает его
говорить: «Я родился под такой звездой, что никто в мире
никогда не совершал и не сможет совершить того, что со
вершил я».
198
 И уже, конечно, маркиз де Сад — скромный буржуа,
жалкий бумагомарака рядом с ним.
— Так как очень трудно быть святым, — сказал Дез
Эрми, — то остается сделаться сатанистом. Одна из край
ностей. Проклятие бессилию, ненависть к посредственно
сти, являются, быть может, самыми мягкими определения
ми сатанизма.
— Может быть. Гордиться, что достиг в преступлении
той же высоты, какой святой достигает в святости. В этом
весь Жиль де Ре.
— Все равно для разработки тема нелегкая.
— Очевидно. Сатана Средних веков ужасен, докумен
ты, подтверждающие данные факт, имеются в изобилии.
— А в наше время? — спросил, вставая, Дез Эрми.
— Как это — в наше?
— Да ведь сатанизм к наши дни свирепствует, насле
дуя Средние века, связанный с ними тайными нитями.
— Да неужели же ты веришь, что в наши дни вызыва
ют дьявола, служат черные мессы?
-Д а.
— Ты уверен?
— Совершенно.
— Ты поражаешь меня; но, знаешь ли, старина, мне
очень помогло бы в моей работе, если бы я увидел эти вещи.
Кроме шуток, ты веришь, что существуют современные
нам поклонники дьявола, есть у тебя доказательства?
— Да, и мы потом поговорим об этом, а сегодня я спе
шу. Послушай, как тебе известно, мы завтра обедаем у
Каре. Я за тобой зайду. До свидания; обдумай в ожидании
фразу, которую ты сказал о чернокнижниках: «Если бы
они принадлежали Церкви, они пожелали бы быть непре
менно кардиналами или папами», и в то же время сообрази,
как отвратительно духовенство наших дней.
В этом корни современного сатанизма, в большинстве
случаев, по крайней мере; потому что без попа, оскорбляю
щего святыню, нет зрелого сатанизма.
199
 — Но чего же они хотят, наконец, эти священники?
— Всего, — сказал Дез Эрми.
— Как Жиль де Ре, который в записках, подписан
ных собственной кровью, требовал от дьявола «Знания!
Могущества! Богатства!», всего, что всегда жаждало че
ловечество.

— Входите скорей и обогревайтесь; ах, господа, мы,

в конце концов, рассердимся, — говорила госпожа Каре,
видя, что Дюрталь вытаскивает из кармана завернутые бу
тылки, а Дез Эрми кладет на стол маленькие перевязанные
пакеты, — право же, вы тратите слишком много.
— Но если нам это нравится, мадам Каре, а где же
ваш супруг?
— Он наверху с самого утра, он не может успокоиться.
— Боже мой, — сказал Дюрталь, — сегодня ужасно
холодно, башня вряд ли особенно приятна в такую погоду.
— Да, он не за себя беспокоится, а за свои колокола.
Но раздевайтесь же.
Они сняли пальто и подошли к печке.
— Здесь нежарко, — продолжала она, — чтобы обо
греть это помещение, надо топить без перерыва день и
ночь.
— Купите переносную печь.
— Нет, ни в каком случае, здесь задохнуться можно
будет.
— И это, во всяком случае, было бы неудобно, — ска
зал Дез Эрми, — потому что здесь нет камина. Правда,
если бы удлинить вытяжную трубу печки и провести ее
оттуда до окна... кстати, по поводу этих приспособлений,
отдаешь ли ты себе отчет, Дюрталь, как эти безобразные
железные колбасы соответствуют утилитарной эпохе, в ко
торой мы живем.
200
 Подумай об этом; в этом изобретении вполне выявил
себя инженер, которого оскорбляет вид предмета благо
родной и радостной формы. Он нам говорит: вы хотите
тепла, вот вам тепло — но ничего больше; не должно су
ществовать ничто приятное для глаза. Нет больше поющих
и потрескивающих дров, нет приятной легкой теплоты!
Польза, без фантастики прекрасных огненных языков, вы
рывающихся из гулкого костра сухих поленьев!
— Но разве же нет печей, в которых виден огонь? —
спросила госпожа Каре.
— Да, но это еще хуже! Огонь за слюдяным окошеч
ком, огонь в тюрьме, это так грустно! Ах! Славные вязан
ки деревенского хвороста, сухая виноградная лоза, которая
хорошо пахнет и золотит комнаты своим пламенем! Со
временность все изменила. Роскошь, которой пользуется
беднейший крестьянин, доступна в Париже только людям
с порядочной рентой!
Вошел звонарь; со своими взъерошенными усами,
усеянными на концах волосков маленькими белыми шари
ками, в вязаной шапке с наушниками, в бараньей шубе, в
подбитых мехом рукавицах и теплых калошах, он походил
на самоеда, явившегося с полюса.
— Я не подаю вам руки, — сказал он, — потому что я
весь в смазке. Что за погода! Представьте, я с самого утра
смазывал колокола... и не совсем еще спокоен!
— Но почему же?
— Как почему? Но вы ведь знаете, что от мороза ме
талл сжимается и лопается или ломается. Бывали тяжелые
зимы, когда теряли немало колоколов, потому что они ведь
страдают в такую погоду не меньше, чем мы... Есть у тебя
теплая вода, чтобы помыться, душа моя? — спросил он на
ходу.
— Не можем ли мы помочь вам накрыть на стол? —
предложил Дез Эрми.
Но жена Каре отказалась.
— Нет, нет, садитесь, обед готов.
201
 — И благоухает, — воскликнул Дюрталь, вдыхая запах
кипящего бульона, еще более острый от корня сельдерея,
сливающего свой аромат с благоуханием других овощей.
— З а стол, — провозгласил Каре, появляясь снова,
вымытый и в суконной куртке.
Все сели; разгоревшаяся печка гудела; Дюрталь почув
ствовал внезапную расслабленность зябкой души, почти
лишающейся чувств в среде теплых токов; с Каре он был
так далек от Парижа, от современности!
Жилище это было бедно, но так сердечно, так нежно и
мирно! Все, вплоть до деревенских приборов, чистых ста
канов, до тарелочки полусоленого масла и кружки сидра,
которые способствовали сближению за столом, освещен
ным обшарпанной лампой, льющей на домотканную ска
терть бледный серебристо-желтый свет.
«Постой, в ближайший раз, как мы придем в гости, надо
будет купить в английском магазине банку апельсинного
джема», — сказал себе Дюрталь, так как по уговору с Дез
Эрми, они, обедая у звонаря, всегда доставляли часть блюд.
Каре готовили суп и скромный салат, и подавали свой
сидр. Чтобы не вводить их в расходы, гости приносили
вино, кофе, водку, десерт, и устраивались так, что стои
мость их покупок возмещала расходы на суп и мясо, кото
рых, конечно, хватило бы на несколько дней, если бы Каре
ели их одни.
— На этот раз он удался! — сказала жена Каре, пода
вая темный красноватый бульон с золотисто-коричневыми
волнами, усеянными на поверхности топазовыми глазками.
Питательный и жирный, крепкий и все-таки нежный,
он был еще улучшен варившимися в нем куриными потро
хами.
Все молчали теперь, уткнувшись в тарелки, с лицами,
оживленными паром душистого супа.
— Было бы своевременно теперь повторить излюблен
ное Флобером общее место: «В ресторанах такого не по
лучишь», — сказал Дюрталь.
202
 — Не будем говорить дурно о ресторанах, — сказал
Дез Эрми. — Они приносят совсем особую радость тем,
кто умеет бывать в них. Послушайте, два дня назад я воз
вращался от больного и попал в одно из этих заведений, где
за три франка можно получить суп и два вторых блюда на
выбор, салат и десерт.
У этого ресторана, где я бываю приблизительно раз в
месяц, есть свои постоянные клиенты, хорошо воспитан
ные и сдержанные люди, офицеры в отставке, члены пар
ламента, чиновники.
Поедая подозрительно-запеченную рыбу, я рассма
тривал окружавших меня обычных посетителей и нашел их
удивительно изменившимися со времени моего последнего
посещения. Они похудели или припухли; глаза окружились
синевой, ввалились или прикрылись розовыми мешками;
жирные люди пожелтели; худые становились зелеными.
Ужасные составы этого заведения отравляли посто
янных посетителей медленно и вернее, чем забытые яды
Эксили.
Поверите ли, это меня заинтересовало; я прошел са
мостоятельно небольшой курс токсикологии и открыл
при практических упражнениях страшные ингредиенты,
маскирующие вкус несвежей рыбы, запах которой отбит
распыленной смесью угля и толченой дубовой коры; мяса,
сдобренного маринадами, подцвеченного соусами цвета не
чистот из сточной трубы, вин, подкрашенных фуксином, на
душенных, сделанных крепче при помощи патоки и гипса!
Я обещал себе непременно возвращаться туда каждый
месяц, чтобы проследить, как чахнут эти люди...
— О! — воскликнула госпожа Каре.
— Да ты, случайно, не сатанист? — засмеялся Дюр
таль.
— Послушайте, Каре, он сел теперь на своего конька;
он не даст нам времени вздохнуть, говоря о своем излю
бленном сатанизме. Положим я, правда, обещал ему пого
ворить об этом с вами сегодня вечером. Да, — продолжал
203
он в ответ на изумленный взгляд звонаря, — Дюрталь, как
вы знаете, занят историей Жиля де Ре; вчера он заявил,
что имеет все данные о средневековом сатанизме. Я его
спросил, так же ли он знаком с современным? Он зафыр
кал и выразил сомнение в том, чтобы подобный культ мог
еще существовать.
— Это чистая правда, — ответил Каре, становясь се
рьезным.
— Прежде чем мы будем толковать об этом, я хотел
бы задать Дез Эрми один вопрос, — сказал Дюрталь, —
можешь ли ты, без шуток, без твоей скрытой улыбки, от
ветить мне прямо один только раз, да или нет, веришь ли
ты в католицизм?
— Он! — воскликнул звонарь, — он хуже, чем неве
рующий, это ересиарх!
— Дело в том, что если бы я был уверен в некоторых
вещах, я охотнее склонился бы к манихейству, — сказал
Дез Эрми, — это одна из древнейших и самых простых
религий, во всяком случае, лучше всего объясняющая от
вратительную грязь современности.
Принцип Добра и Зла, Бога Света и Бога Мрака. Со
перников, оспаривающих нашу душу, по крайней мере, ясен.
В настоящее время добрый Бог, очевидно, побежден и зло
царит над миром. Но бедняга Каре, которого огорчают эти
теории, не может меня упрекнуть, я стою за побежденного.
Это благородная мысль, и думается мне, честная позиция.
— Но манихейство невозможно, — воскликнул зво
нарь. — Две бесконечности не могут существовать сов
местно!
- Д а , если рассудить, то ничто не может существо
вать; как только вы начнете оспаривать католическую
догму, все пойдет к черту, рушится! Доказательством воз
можности существования двух бесконечностей служит то,
что мысль об этом превосходит разумение и принадлежит
к категории тех, о которых Экклезиаст говорит: «Не спорь
о вещах, недоступных тебе, потому что многие вещи выше
разумения человеческого!»
204
 Знаете ли, в манихействе наверно было что-то хорошее,
иначе его не утопили бы в потоках крови; в конце X II века
сожгли тысячи альбигойцев, исповедывавших это учение.
Но я не решусь утверждать, что манихейцы не злоупотре
бляли этим культом, который они относили преимуществен
но к дьяволу! В этом я уже не согласен с ними, — продол
жал он тихонько, помолчав немного и дождавшись, пока
госпожа Каре, вставшая, чтобы принять тарелки, пошла
за жарким. — Пока мы одни, — заговорил он, видя, как
она исчезла на лестнице, — я могу рассказать вам, что они
делали. Некий превосходный человек по имени Пселл, от
крыл нам в книге под заглавием «О действии демонов»,
что они пробовали в начале своих церемоний оба вида экс
крементов и примешивали человеческое семя к освящен
ным облаткам.
— Какой ужас! — воскликнул Каре.
— Когда они причащались Телом и Кровью Христо
вой, то проделывали вещи и похуже, — продолжал Дез
Эрми. — Они убивали детей, смешивали их кровь с золой
и тесто это, разведенное в питье, представляло собой вино
причастия.
— Но это же явный сатанизм, — воскликнул Дюр
таль.
— Ну да, мой друг, я к этому и веду.
— Я уверена, что господин Дез Эрми рассказывал
здесь ужасные вещи, — пробормотала жена Каре, прино
ся блюдо с куском мяса, окруженным овощами.
— Что вы, сударыня, — запротестовал Дез Эрми.
Все рассмеялись, и Каре разрезал мясо, пока жена его
наливала сидр, а Дюрталь открывал анчоусы.
— Я боюсь, не переварилось ли оно, — сказала жен
щина, которую больше интересовала ее говядина, чем все
самые невероятные истории прошлого, и она прибавила
пресловутую аксиому хозяек: — Когда бульон хорош,
мясо плохо режется.
205
 Мужчины возражали, утверждая, что оно не мочалит
ся, что оно сварено в меру
— Возьмите-ка анчоус и немного масла к вашему мясу,
господин Дюрталь.
— Послушай, жена, не дашь ли ты нам красной капу
сты, что ты замариновала, — спросил Каре, бледное лицо
которого оживилось, а большие собачьи глаза увлажни
лись. Он, видимо, ликовал, довольный, что сидит за сто
лом с друзьями в тепле своей башни. — Но осушайте же
ваши стаканы, вы ничего не пьете, — сказал он, поднимая
кувшин с сидром.
— Послушай, Дез Эрми, ты утверждал вчера, что са
танизм не исчезал после Средних веков, — начал Дюр
таль, желая продолжить увлекавший его разговор.
— Да, и документы неопровержимы; я дам тебе воз
можность, когда ты пожелаешь, проверить это.
В конце X V века, то есть, во времена Жиля де Ре, что
бы не восходить к более отдаленным, сатанизм был очень
распространен, как тебе известно; в X V I стало, может
быть, еще хуже. Я думаю, бесполезно напоминать тебе о
Екатерине Медичи и о Валуа, о процессе монаха Жана де
Во, о дознаниях Шпренгера и Ланкра, ученых инквизи
торов, сжегших на большом огне тысячи некромантов и
колдунов. Все это известно, переизвестно. Упомяну нашу
мевшую историю некого священника Бенедикта, жившего
с демоном женского рода Армеллиной. Он освещал облат
ки в перевернутом виде. Вот нити, связывающие тот век с
нашим: в X V II веке, когда процессы о колдовстве продол
жаются, когда появляются одержимые из Лудена, черная
масса процветает, но совершается скрытно. Я укажу, если
хочешь, один из многих примеров.
Некий аббат Гибур специализировался на этих мерзо
стях; на стол, служащий алтарем, ложилась женщина, на
гая или с поднятым до подбородка платьем, и в продолже
нии всей службы держала в вытянутых руках зажженные
восковые свечи.
206
 Гибур отправлял таким образом мессы на животах
де Монтеспан, д’Аржансон, де Сен-Пон; впрочем, при
великом Людовике подобные мессы бывали часто; мно
гие женщины отдавались тогда этому, как теперь многие
ходят гадать на картах. Ритуал этих церемоний был до
статочно отвратителен; обыкновенно похищали ребенка и
сжигали его в деревенской печи; пепел сохраняли, и, сме
шивая его с кровью другого зарезанного ребенка, приго
товляли тесто, похожее на тесто манихейцев, о котором я
тебе говорил. Аббат Гибур совершал службу, освещал об
латку, разрезал ее на кусочки и смешивал с потемневшей
от примеси пепла кровью; эта смесь и была материалом
Таинства.
— Что за ужасный священник! — воскликнула возму
щенная жена Каре.
— Да, он служил также мессу другого рода; она на
зывалась... черт, это нелегко сказать...
— Говорите, Дез Эрми, кто, как мы, ненавидит подоб
ные вещи, тот может все выслушать; поверьте, это не по
мешает мне молиться сегодня вечером.
— И мне также, — добавил ее муж.
— Ладно, так это жертвоприношение называлось
Мессой Семени!
— О!
— Гибур в стихаре, епитрахили и ораре совершал эту
мессу с единственной целью выделывания наговорных со
ставов. Архивы Бастилии сообщают, что он поступил од
нажды подобным образом по просьбе некой госпожи Дез
Эйе.
Эта женщина была нездорова и дала своей крови; со
провождавший ее мужчина отошел в угол комнаты, где
происходило действие, и Гибур собрал в чашу его семя;
потом он прибавил кровь и муку и, после кощунственной
церемонии, Дез Эйе ушла, унося с собой тесто.
— Боже мой, сколько гнусностей происходит в
мире! — вздохнула жена звонаря.
207
 — Но, — сказал Дюрталь, — в Средние века месса
совершалась иначе: алтарем был тогда крестец обнаженной
женщины; в X V II веке — живот, а теперь?
— Теперь женщина редко служит алтарем, но не будем
забегать вперед.
— В XV III веке мы снова встречаем — и сколько
еще! — аббатов, предающих святыню.
Один из них, каноник Дюре, занимался специально
черной магией. Он был некромантом, вызывал дьявола;
кончил он тем, что в 1818 году был осужден за колдов
ство.
Другой, аббат Баккарелли, верил, что он — Воплоще
ние Духа Святого, Параклета; он страшно взбудоражил
Ломбардию, поставил там двенадцать апостолов мужчин и
двенадцать женщин апостолиц, проповедующих его культ;
он предавался, как впрочем, все священники его пошиба,
разврату с лицами обоих полов и служил обедню, даже не
исповедавшись в своей невоздержанности. Постепенно он
начал извращать службу, или раздавал причащающимся
возбуждающие лепешки, обладавшие той особенностью,
что, проглотив их, мужчины воображали себя превращен
ными в женщин и наоборот. Рецепт их приготовления по
терян, — продолжал Дез Эрми с улыбкой почти груст
ной. — Коротко говоря, аббат Беккарели кончил плохо.
В 1708 году он был привлечен к суду за кощунство и осуж
ден на семь лет на галеры.
— Со всеми этими страшными историями вы ничего не
едите, — сказала госпожа Каре. — Еще немного салата,
господин Дез Эрми?
— Нет, благодарю; но вот уже и сыр, я думаю, пора
раскупорить вино, — и он открыл одну из бутылок, при
несенных Дюрталем.
— Превосходно! — воскликнул звонарь, причмоки
вая.
— Это шинонское вино и не совсем плохое, я отыскал
его в погребке недалеко от набережной, — сказал Дюр
таль.
208
 — Я вижу, — снова начал он, помолчав, — что после
Жиля де Ре неслыханные преступления вошли в обычай.
Что во все века находились падшие священники, которые
осмеливались совершать преступления против божества;
но в настоящее время это все-таки кажется неправдопо
добным; тем более, что уже не убивают детей, как во время
Синей Бороды и аббата Гибура!
— Вернее, правосудие ничего не может найти, когда
убивают гораздо больше и чаще, но способами, неизвест
ными официальной науке. Ах! если бы исповедальни могли
говорить! — воскликнул звонарь.
— Но, наконец, к какому же кругу принадлежат со
временные поклонники дьявола?
— Среди них есть высшие миссионеры; духовники ре
лигиозных братств, прелаты и аббатиссы; в Риме, где на
ходится ядро теперешних магов, — высшие сановники, —
ответил Дез Эрми. — И з мирян вербуются члены касты,
но только состоятельные; если расследование откроет что-
либо — скандал будет затушен!
И даже если для жертвоприношения дьяволу не совер
шается убийство, используют кровь зародышей, получен
ных при помощи выкидыша; но это лишь необязательная
приправа, пряность, главный вопрос в том, чтобы освятить
облатку и над ней надругаться, в этом все, остальное меня
ется, теперь нет нормального ритуала черной мессы.
— Так что, для служения этих месс нужен обязательно
священник?
— Очевидно; только он может совершить таинство
пресуществления. Я хорошо знаю, что некоторые оккуль
тисты считают себя посвященными Господом Богом, как
св. Павел, и воображают, что могут служить мессы, как
настоящие священники. Это просто смешно! Но и без на
стоящих месс и отвратительных священников, люди, одер
жимые манией кощунства, осуществляют все-таки поруга
ние святыни, к которому стремятся.
209
 Например, в 1855 году в Париже существовало обще
ство, состоящее, главным образом, из женщин; эти жен
щины причащались по несколько раз в день, сохраня
ли Святые Дары во рту, чтобы потом растоптать их или
осквернить нечистыми прикосновениями.
— Ты уверен в этом?
— Вполне, эти случаи были разоблачены в духовном
журнале «Анналы Святости», и архиепископ парижский
не мог их опровергнуть! Прибавлю, что в 1874 году в П а
риже также нанимали женщин совершать эти ужасные по
ступки; им платили за каждый кусочек и потому они еже
дневно являлись в различные церкви к причастию.
— И это не все еще! Подождите, — сказал в свою
очередь Каре, вставая и доставая из своей библиотеки
голубую брошюрку. Вот обозрение, помеченное 1843 го
дом, «Голос недели». Оно сообщает нам, что в продолже
нии двадцати пяти лет общество сатанистов в Ажене не
переставало совершать черные мессы, и уничтожило или
осквернило три тысячи триста двадцать облаток! Монсе
ньер архиепископ Ажена, добрый и ревностный прелат,
не осмелился отрицать чудовищные вещи, совершенные в
его епархии!
— Да, говоря между нами, — снова начал Дез
Эрми, — X I X век изобилует аббатами-святотатцами.
К несчастью, если верить документам, их обнаружить
нелегко, ведь ни одно духовное лицо не станет хвалиться
подобными делами; те, кто служит богопротивные мессы,
скрываются под личиной преданности Христу, они утверж
дают даже, что защищают Его, исцеляя при помощи кол
довства одержимых.
В этом один из их фокусов; они сами создают или от
крывают этих одержимых; таким образом они приобретают
себе, особенно в монастырях, подчиненных и соучастников.
Все мании убийств и садизма они прикрывают старинной и
благочестивой завесой изгнания дьявола.
— Да, в лицемерии они достигли невероятных вы
сот, — добавил Каре.

210
 — Лицемерие и гордыня — самые отвратительные
пороки мнимых святош, — подтвердил Дюрталь.
— Но, в конце концов, — продолжал Дез Эрми, —
все рано или поздно узнается. До сих пор я говорил только
о местных обществах сатанистов; но есть и другие, рас
пространившиеся на Старый и Новый Свет, крупные и
сильные, потому что — и это очень современно — сата
низм сделался управяемым и централизованным. Теперь
существуют комитеты и подкомитеты, что-то вроде курии,
похожей на папскую, регламентирующей дела в Европе и
Америке.
Обширнейшее из этих обществ, основание которого
восходит к 1855 году, — Общество антитеургов оптима-
тов. При видимом единстве оно разбивается, однако, на
два лагеря: один предполагает разрушить вселенную и ца
рить над обломками; другой просто мечтает ввести демо
нический культ. Это общество находится в Америке, где
некогда во главе его стоял Лонгфелло, титулованный глав
ным священником нового магизма; очень долго оно име
ло разветвление во Франции, Италии, Германии, России,
Австрии и даже Турции.
В настоящее время оно или заглохло, или, может быть,
погибло совсем; но нарождается другое; цель его — избрать
Антипапу, который явился бы Антихристом-истребителем.
Я вам назвал только два общества, но сколько еще других,
более или менее многочисленных, более или менее тайных,
сговорившись, совершают одновременно в десять часов
утра в день праздника Святых Даров черные мессы в П а
риже, в Риме, в Брюгге, в Константинополе, в Нанте, в
Лионе и в Шотландии, где колдунов изобилие!
Потом, вне обширных сообществ и местных собраний,
многочисленны случаи садизма одиночек, чья деятель
ность редко становится достоянием гласности. Несколько
лет назад умер вдали, в изгнании, некий граф де Лотрек,
даривший церквам священные статуи, которые он закол
довал, чтобы ввести во искушение верующих; в Брюгге
211
мне известен священник, который оскверняет дароносицы,
пользуется ими для фокусов и гаданий; наконец, можно от
метить среди других очень ясный случай одержимости; это
случай с некой Кантианиль, взволновавший в 1865 году не
только город Осэр, но и всю епархию Санса.
Кантианиль, помещенная в монастыре Мон-Сен-
Сюльпис, едва достигнув четырнадцати лет, была изна
силована священником, посвятившим ее дьяволу. Этот
священник сам был испорчен с детства одним духовным
лицом, принадлежавшим к секте одержимых, создавшейся
вечером в день казни Людовика X V I. То, что произошло в
монастыре, где несколько монахинь, очевидно, истерически
возбужденных, присоединилось к эротическим безумствам
и кощунственному бешенству Кантианиль, напоминает
точь-в-точь старые процессы о колдовстве, истории Гоф-
реди и Мадлен Пальо, Урбена Грандье и Мадлен Баван,
иезуита Жирара и де Лакадьера, истории, о которых с точ
ки зрения истеро-эпилепсии с одной стороны и сатанизма,
с другой, можно было бы много сказать. Во всяком случае,
Кантианиль, изгнанная из монастыря, была освобождена от
бесов приходским священником, аббатом Торей, рассудок
которого, по-видимому, не выдержал подобных упражне
ний. Скоро в Осэре произошли такие скандальные сцены,
такие припадки, что пришлось вмешаться епископу. Кан
тианиль изгнали из страны; аббата Торей подвергли дис
циплинарному взысканию и передали дело в Рим.
Любопытно, что епископ, приведенный в ужас тем, что
он видел, подал в отставку и удалился в Фонтенебло, где и
умер два года спустя, все еще в страхе.
— Друзья мои, — сказал Каре, взглянув на часы, —
без четверти восемь, мне нужно пойти на колокольню зво
нить к вечерней молитве, не ждите меня, пейте кофе, я воз
вращусь через десять минут.
Он надел свой гренландский костюм, зажег фонарь и
открыл дверь, ворвался порыв ледяного ветра, белые кру
пинки кружились во мраке.
212
 — Ветер наметает снег сквозь щели на лестницу, —
сказала жена, — в такую погоду я всегда боюсь, что Луи
схватит воспаление легких. Вот кофе, господин Дез Эрми,
я предоставляю вам разлить его, в этот час мои бедные
ноги отказываются служить, надо мне пойти полежать.
— Ф акт тот, — вздохнул Дез Эрми, когда они оба
пожелали ей покойной ночи, — факт тот, что она здорово
стареет, мамаша Каре, сколько я ни старался поддержать
ее тонизирующими, я ни на шаг не двинулся, по правде ска
зать, она износилась дотла, слишком уж по многим лестни
цам поднималась она за свою жизнь, бедная женщина!
— А то, что ты рассказал мне, все-таки любопыт
но, — сказал Дюрталь, — в общем, значит, главная став
ка современного сатанизма — черная месса!
— Да, и «порча», и инкубат, и суккубат, о которых
я еще скажу тебе, или вернее, о которых я заставлю тебе
рассказать другого, более меня осведомленного в этих во
просах. Кощунственная месса, наговоры и суккубат — вот
истинная квинтэссенция сатанизма!
— А что же делали с облатками, освященными при ко
щунственных мессах, если их не уничтожали?
— Но я уже сказал тебе, их оскверняли. Вот послу
шай.
И Дез Эрми взял из библиотеки звонаря и начал пере
листывать пятый том «Мистики» Герреса.
— Вот к чему это сводилось:
«Эти священники доходят в своей гнусности до того,
что совершают мессу над большими облатками, из которых
потом вырезают середину, и, наклеив их на таким же обра
зом прорезанный пергамент, пользуются ими отвратитель
ным образом, для удовлетворения своих страстей».
В этот момент колокол на башне раскачался и зазво
нил. Комната, где находился Дюрталь, задрожала, напол
нилась гулом. Казалось, волны звуков выходят из стен,
проникая сквозь камень; казалось, что перенесся во сне
вовнутрь раковины, которая воспроизводит шум морского
213
прибоя, если поднести ее к уху. Дез Эрми, привыкший к
оглушительному бою колоколов, заботился только о кофе и
поставил его на горячий край плиты.
Потом колокол зазвонил медленней, гул и дрожь за
тихали; оконные рамы, стекла библиотечного шкапа, ста
каны, остававшиеся на столе, замолкали, издавали только
сдержанные серебристые звуки, почти неслышные.
Послышались шаги на лестнице. Вошел Каре, засы
панный снегом.
— Тьфу, пропасть, дети мои, что за ветер! — Он от
ряхнулся, сбросил на стул верхнее платье, потушил фо
нарь. — Через слуховые окна башни, через щели, через
резонаторы снег врывался ворохами и ослеплял меня! Что
за собачья зима! Хозяйка легла уже, ладно; но почему же
вы не пили кофе? — начал он, увидев, что Дюрталь раз
ливает кофе по чашкам.
— Теперь готово! На чем вы остановились, Дез
Эрми?
— Я кончил краткий обзор сатанизма, но ничего еще
не сказал о подлинном чудовище, о единственном суще
ствующем в настоящее время мастере своего дела, о рас
стриженном аббате...
— О! — вмешался Каре. — Осторожней, самое имя
этого человека приносит несчастье!
— Ба! Каноник Докр, назовем его по имени, бессилен
против нас. Признаться, я не очень хорошо понимаю, по
чему он внушает такой ужас. Но оставим это; мне бы хо
телось, чтобы прежде, чем мы займемся этим человеком,
Дюрталь повидался с вашим другом Жевинже, который,
по-видимому, знает его лучше и глубже.
Разговор с ним чрезвычайно упростил бы разъяснения,
которые я мог бы сделать еще о сатанизме, особенно об от
равлениях и суккубате. Послушайте, не согласитесь ли вы
пригласить его пообедать здесь с нами?
Каре почесал голову и вытряс пепел своей трубки на
ноготь.
214
 — Дело в том, — сказал он, — что мы повздорили.
— Но почему же?
— О! Несерьезно; я запретил ему экспериментировать
с моими колоколами. Но налейте же себе стаканчик, Дюр
таль, а вы, Дез Эрми, вы ничего не пьете.— И пока оба,
зажигая папиросы, тянули по капле почти неподделанный
коньяк, Каре продолжал: — Жевинже, хотя и астролог, но
хороший христианин и славный малый, я, впрочем, с удо
вольствием увижу его; но он хотел погадать на моих коло
колах. Вы удивлены, но это так; некогда колокола играли
роль в тайных науках. Искусство предсказания будущего
по их звону есть одна из самых неизвестных и заброшен
ных областей оккультизма. Жевинже разыскал документы
и хотел их проверить на башне.
— Что же он делал?
— Почем я знаю! Он влезал под колокол, рискуя сло
мать себе ноги, в его-то годы, на лесах; он входил внутрь
до половины, в некотором роде покрывался колоколом до
бедер. И говорил сам с собою, и прислушивался к гулу
бронзы, отражающей его голос.
Он рассказывал мне также, что значит видеть колоко
ла во сне; если верить ему, то видеть качающийся колокол
пророчит несчастие; перезвон предрекает клевету; падаю
щий колокол — душевное расстройство; лопнувший —
огорчения и страдания. Наконец, он прибавил, помнится,
что если ночные птицы летают вокруг освещенной лунным
светом колокольни, то, наверно, в церкви совершат свято
татство, или священнику грозит смерть.
Тем не менее, эта манера трогать колокола, влезать
внутрь, раз они освящены, приписывать им предсказания,
вмешивать их в толкование снов запрещена формально
книгой Левит и не понравилась мне; я попросил его, не
много резко, прекратить эту игру.
— Но вы же не поссорились?
— Нет, и я даже жалею, признаться, что погорячился!
— Так я это устрою, я повидаюсь с ним, — сказал Дез
Эрми, — это решено, правда?
215
 — Решено.
— Теперь мы вас оставим, ведь вам вставать на заре.
— О! В половине шестого, чтобы звонить к заутре
не, а потом я могу снова лечь, если захочу, потому что до
без четверти восемь звонить не надо, да и то надо ударить
только несколько раз перед началом службы, так что, вы
видите, это нетрудно!
— Гм! — посочувствовал Дюрталь. — Если бы мне
пришлось так рано вставать!
— Это дело привычки. Не выпьете ли вы еще по ста
канчику перед уходом? Нет? Точно? Так в путь! — Каре
зажег фонарь, и они начали, вздрагивая, спускаться гуськом
по оледеневшим ступенькам темной винтовой лестницы.

VI

На следующее утро Дюрталь проснулся позже обыкно

венного. Прежде чем он открыл глаза, перед ним пронес
лась, при внезапной вспышке сознания, сарабанда демо
нических обществ, о которых говорил Дез Эрми. «Целая
свора мистических клоунесс, которые становятся на голову
и молятся со сложенными ногами», — зевая, сказал он
себе. Он потянулся, взглянул на окно с льдистыми лилиями
и завитками из инея. И поскорей спрятав руки под одеяло,
остался нежиться в постели.
— Отличная погода, чтобы сидеть дома и работать, —
сказал он, — я встану сейчас и затоплю камин, ну, немного
мужества... и...
Вместо того, чтобы отбросить одеяла, он натянул их
повыше, до самого подбородка.
— Ах! я отлично знаю, что тебе не нравится, когда я
валяюсь заполдень, — сказал он кошке, пристально смо
тревшей на него черными зрачками, растянувшейся на кон
це кровати у его ног.
Это было животное привязчивое и ласковое, но сума
сбродное и лукавое; она не допускала никаких фантазий,
216
никаких уклонений, она ожидала, чтобы вставали и ложи
лись в один и тот же час; а когда она бывала недовольна, во
мраке ее взгляда очень отчетливо сквозили отблески трево
ги, в значении которых хозяин никогда не ошибался.
Если вечером он возвращался раньше одиннадцати ча
сов, она встречала его у двери прихожей, царапала дерево,
мяукала, прежде даже, чем он входил в комнату; она об
ращала к нему томные золотисто-зеленые глаза, терлась об
его брюки, вспрыгивала на мебель, поднималась на задние
лапки, подражая маленькой лошадке, встающей на дыбы,
встречала его при его приближении дружескими движе
ниями головы; после одиннадцати часов она уже не шла к
нему навстречу, вставала только, когда он подходил, выги
бала спинку, но не ласкалась; еще позже она не двигалась,
а если он позволял себе погладить ее головку или почесать
внизу шейку, она ворчала и жаловалась.
В это утро лень Дюрталя вывела ее из себя, она усе
лась на постели, надулась, потом подошла угрюмо и села в
двух шагах от своего господина, глядя на него недовольным
взглядом, означавшим, что он должен убраться и уступить
ей теплое местечко.
Забавляясь этими ужимками, Дюрталь не шевелился,
глядя в свою очередь на кошку. Огромная, совсем простая,
она была все-таки странной, со своим мехом наполовину
рыжеватым, как зола лежалого кокса, наполовину серым,
как волос новых половых щеток, с маленькими белыми
мазками там и сям, похожими на хлопья, вьющиеся над
угасшими головешками. Это была самая подлинная бро
дячая кошка, на высоких лапах, длинная, с головой хищ
ника, покрытая правильными черными волнами, которые
окаймляли черными браслетами лапы, удлиняли глаза дву
мя большими чернильного цвета зигзагами.
— Несмотря на твой характер чудаковатой старой девы,
убивающий всякую радость, все-таки ты мила, — сказал
вкрадчиво Дюрталь, чтобы ее умаслить. — Притом же я
давно уже рассказываю тебе о самых сокровенных вещах,
217
ты — моя наперсница, ты — невнимательный и снисходи
тельный духовник, рассеянно, но удивляясь, одобряющий
мысленные злодейства, в которых ему, хотя бы он того и не
стоил, признаются, чтобы отвести душу. В этом, впрочем,
оправдание твоего существования; ты позволяешь выгово
риться старому холостяку, я окружаю тебя заботами и вни
манием — и тем не менее, когда ты в дурном настроении,
как сегодня, ты бываешь часто нестерпима!
Кошка продолжала смотреть на него, не сводя глаз,
стараясь по интонациям разобрать смысл слов, которые
слышала. Она поняла, без сомнения, что Дюрталь не наме
рен вскакивать с постели, поэтому водворилась на прежнее
место, но на этот раз отвернувшись от него.
— Однако, — сказал обескураженный Дюрталь,
взглянув на часы, — мне надо все-таки заняться Жилем
де Ре.
И одним прыжком он кинулся к своим брюкам, а
кошка, неожиданно подброшенная с места, запрыгала по
одеялам и немедленно свернулась клубком в теплых про
стынях.
— Что за холод! — Дюрталь натянул суконный жилет
и пошел в другую комнату затопить камин.
— Мороз, — пробормотал он. К счастью, его квар
тира легко нагревалась. Она в действительности состояла
попросту из прихожей, миниатюрного салона, крошечной
спальни, уборной, где едва можно было повернуться, —
все это на пятом этаже, над довольно чистым двором, за
восемьсот франков в год.
Он обставил ее без роскоши; из маленькой прихожей
Дюрталь сделал рабочий кабинет, закрыл стены шкафами
черного дерева, полными книг. Большой стол у окна, ко
жаное кресло, несколько стульев; простенок над камином
он задрапировал сверху до самой доски старинной тканью
и вместо зеркала повесил старую резную из дерева кар
тину, изображающую среди извращенного пейзажа, где
вместо голубого было серое, вместо белого — рыжее, вме­
218
сто зеленого — черное, коленопреклоненного пустынника
в шалаше, а около — кардинальскую шапку и пурпурную
мантию.
А вокруг этой сцены, целые части которой темнели
чернотой пригорелого лука, развертывались неразборчи
вые эпизоды, надвигаясь один на другой, нагромождая
близ черной дубовой рамы маленькие фигурки и игрушеч
ные дома. Здесь святой, имя которого тщетно искал Дюр
таль, переезжал в лодке извилины реки с металлической
и плоской водой; там он бродил по деревне, величиной в
ноготь, потом исчезал во мраке рисунка и снова появлялся
выше — на Востоке, в пещере, с верблюдами и тюками;
его опять теряли из виду и, после более или менее долгой
игры в прятки, он появлялся, еще меньше, чем прежде,
один, с палкой в руках, с мешком за плечами, взбираясь на
гору к неоконченному, странному собору.
Это была картина неизвестного художника, старого
голландца, усвоившего через вторые краски приемы у ита
льянских мастеров, которых он, возможно, когда-нибудь
видел.
В спальне стояла большая кровать, пузатый комод,
кресла; на камине — старинные часы и медные подсвеч
ники; на стенах — прекрасная репродукция Боттичелли
из Берлинского музея: Богородица, скорбная и могучая,
домашняя и страдающая, окруженная ангелами в виде
изнемогающих юношей, держащих восковые свечи, скру
ченные, как канаты, кокетливыми девушками с цветами в
длинных волосах, соблазнительными пажами, вожделею
щими ребенка Иисуса, который, стоя возле Матери, бла
гословляет всех.
Рядом гравированный Куком эстамп Брейгеля: «Девы
мудрые и девы неразумные», маленькое панно, разрезан
ное посередине завивающимся облаком с двумя растрепан
ными ангелами по углам, бьющими в барабаны, засучив
рукава, а внутри облака третий ангел, с пупком, просве
чивающим под смятым платьем, развертывает бумажную
219
полоску со стихом из Евангелия: «Ессе sponsus venit, exite
obviam ei1».
А под облаком, с одной стороны, — девы мудрые,
славные фламандки, разматывают лен при свете зажжен
ных ламп, вертят, распевая псалмы, свои прялки; с другой,
на луговой травке, — неразумные девы, четыре веселые
кумушки, танцуют, взявшись за руки, а пятая играет на
волынке и отбивает такт ногой, стоя около пустых ламп.
Над облаком пять мудрых дев, уже утонченные, прелест
ные, нагие, поднимаются, потрясая зажженными светиль
никами, к готическому храму, где их встречает Христос,
а с другой стороны — неразумные девы, также нагие под
тусклыми волосами, тщетно стучатся в запертую дверь,
держа в усталых руках погасшие факелы.
Дюрталь любил эту старую гравюру, верхние и нижние
сцены которой благоухали тихой интимностью, счастливой
наивностью примитивов; он видел в ней, словно соединен
ное в одной рамке, облагороженное искусство Остеде и ис
кусство Тьерри Бутса.
Ожидая, пока раскалится решетка, уголь на которой
трещал и начинал шипеть, как горячее масло, он сел за
письменный стол и начал разбирать заметки.
— Итак, — сказал он себе, — мы подошли к момен
ту, когда милейший Жиль де Ре начинает искать великую
тайну. Легко себе представить, какими сведениями он об
ладал о способах превращения металлов в золото.
Алхимия была возрождена за сто лет до его рождения.
В руках герметиков оказались писания Альберта Велико
го, Арнольда из Вилленовы, Раймунда Луллия. По ру
кам ходили манускрипты Николя Фламеля; невозможно,
чтобы Жиль, обожавший странные книги, редкие вещи,
не приобрел их; добавим, что в то время были в полной
силе эдикт Карла V, запрещающий, под страхом тюрь
мы и веревки, работы по превращению металлов, и булла

1Вот жених идет, выходите навстречу его ( л а т .).

220
«Spondent pariter quas non exhibent», которую папа Иоанн
X X II огласил против алхимиков. Их книги были запреще
ны, а, следовательно, еще более желанны; наверно, Жиль
их долго изучал, но от этого до понимания так далеко!
Они, правду сказать, представляли себя самую не
вероятную галиматью, самую непонятную тарабарщину.
Сплошь аллегории, угловатые и неясные метафоры, бес
связные эмблемы, запутанные параболы, загадки, полные
условных обозначений! «Вот, например», — сказал он,
беря с полки своей библиотеки манускрипт, который ока
зался «Аш-Мезарефом», книгой еврея Авраама и Николя
Фламеля, восстановленной, переведенной и комментиро
ванной Элифасом Леви.
Этот манускрипт одолжил ему Дез Эрми, открывший
его однажды среди старинных бумаг.
Он содержал рецепт так называемого философского
камня, великого эликсира квинтэссенции и превращений.
«Рисунки не совсем ясны», — пробормотал он, пере
листывая раскрашенные рисунки пером, изображавшие в
бутылке под заголовком «химическое совокупление» зеле
ного льва с опущенной головой в серпе молодой луны; в
других флаконах были голубки, то подымающиеся к проб
ке, то уткнувшие головку вглубь, в жидкость черную, или
взволнованную красными и золотыми волнами, то белую
с чернильными точками, с лягушкой или звездой внутри,
то иногда мутную, кипящую, или горящую на поверхности
пламенем пунша.
Элифас Леви объяснял, как мог, значение этих перна
тых за стеклами, но воздерживался от обнародования пре
словутого рецепта волшебного средства и отшучивался, как
и в других своих книгах, где он, торжественно утверждая,
что хочет раскрыть старые тайны, молчал под предлогом,
что погибнет, если выдаст такие страшные секреты.
Весь этот вздор, воспринятый современными оккуль
тистами, помогал скрывать их полное невежество.
— В общем, вопрос ясен, — сказал Дюрталь, закры
вая манускрипт Николя Фламеля.
221
 Философы-герметики открыли, — и после долгих раз
говоров современная наука не отрицает более, что они были
правы, — открыли, что металлы суть сложные тела и что
состав их тождественен. Они, следовательно, различаются
между собой просто потому, что составляющие их элемен
ты входят в различных пропорциях; а если так, то можно
при помощи агента, перемещающего эти пропорции, изме
нять тела, и превратить их одно в другое, ртуть, например,
в серебро, свинец в золото.
Агент этот и есть Философский камень, Меркурий, —
не обыкновенная ртуть, которую алхимики считают про
сто изверженным металлическим семенем, — но меркурий
философов, называемый также зеленым львом, змеей, мо
локом Пречистой Девы, понтийской водой.
Но рецепт меркурия, камня мудрых, никогда не был
открыт, его яростно ищут в Средние века, Возрождение,
все эпохи, включая нашу.
«И что только не пробовали, — подумал Дюрталь,
просматривая свои заметки, — мышьяк, обыкновенная
ртуть, олово, соль серная, азотная кислота, ртутные со
единения, соки чистотела и портулака, внутренности го
лодных жаб, человеческая моча, менструальная кровь и
женское молоко!»
Жиль де Ре в своих опытах должен был на этом оста
новиться. Один в Тиффоже, без помощи посвященных, он,
очевидно, не мог производить полезных изысканий. В то
время ядро герметиков было во Франции, в Париже, где
алхимики собирались под сводами Нотр-Дам и изучали
иероглифы костехранилища младенцев и портала Сен Жак
де ла Бушери, на котором Фламель перед смертью изо
бразил в кабалистических эмблемах изготовление пресло
вутого камня.
Маршал не мог добраться до Парижа, не попавшись
английским войскам, заграждавшим дорогу; он предпочел
более простой способ, он призвал знаменитейших алхими
ков юга и с большими расходами перевез их в Тиффож.
222
 Документы, которыми мы владеем, показывают, что
он построил печь алхимиков, афанор, купил зажимы,
правильные тигли и колбы. В одном из крыльев замка он
устроил лаборатории и заперся там с Антонием Палерм
ским, Франсуа Ломбардским, Жаном Пти, парижским
ювелиром, день и ночь предававшимися сотворению Ф и
лософского камня.
Ничто не вышло; в конце опытов герметики исчезают,
и тогда в Тиффоже началась невероятная толчея знатоков
и советчиков. Они являются со всех концов Бретани, Пуа
ту, Мэна, поодиночке и со свитой фокусников и колдуний.
Двоюродные братья и приятели маршала, Жиль де Силле
и Роже де Брикевиль, рыскают по окрестностям, сгоняя к
Жилю дичь, а священник его домовой церкви, Евстахий
Бланше отправляется в Италию, где алхимиков можно
найти на любом углу.
Тем временем Жиль де Ре продолжает, не теряя на
дежды, свои постоянно неудающиеся опыты; он кончает
полной уверенностью, что маги правы, что никакое откры
тие невозможно без помощи сатаны.
Однажды ночью он отправляется с прибывшим из
Пуатье колдуном, Жаном де ла Ривьер, в лес, примыкав
ший к замку Тиффож. Он остается со слугами — Анрие
и Пуату — на опушке леса, а колдун уходит вглубь. Без
лунная, удушливая ночь; Жиль волнуется, всматрива
ясь в мрак, вслушиваясь в тяжелый сон немой равнины;
испуганные спутники его жмутся друг к другу, дрожат и
перешептываются при малейшем шорохе. Вдруг раздается
вопль. Спотыкаясь, они двигаются ощупью, в темноте, и
при дрожащем свете замечают Ла Ривьера, измученного,
дрожащего, растерянного, рядом с его фонарем. Вполголо
са он рассказывает, что дьявол появился в образе леопарда,
но прошел рядом с ним, не взглянув на него, ничего ему не
сказав.
На другой день колдун скрывается, но появляется дру
гой. Это болтун по имени Дюмениль. Он требует, чтобы
223
Жиль своей кровью подписал бумажку с обязательством
отдать дьяволу все, чего тот пожелает, «кроме жизни и
души», но, хотя Жиль и соглашается, чтобы в день Всех
Святых в его домовой церкви пели службу проклятых,
лишь бы только помочь своему колдовству, сатана не яв
ляется.
Маршал уже начал сомневаться в могуществе магов,
но, испытав новое средство, убедился, что иногда демон
показывается.
Вызыватель духов, имя которого потеряно, заперся в
зале Тиффожа с Жилем и де Силле.
Он чертит на полу большой круг и приказывает спут
никам войти в него.
Де Силле отказывается; охваченный ужасом, которого
он сам не понимает, он дрожит всеми членами, укрывается
близ открытого им окна, шепча потихоньку заклинания.
Более смелый Жиль стоит посреди круга; но при пер
вых же словах заговора он в свою очередь трепещет и хочет
перекреститься. Колдун приказывает ему не шевелиться.
Внезапно он чувствует, что трогают его затылок; он пу
гается, колеблется, умоляет Пречистую Владычицу спасти
его. Разъяренный заклинатель выбрасывает его из круга,
вышвыривает за дверь, а де Силле — за окно; очутившись
внизу, они стоят, разинув рот, потому что из комнаты, где
действует маг, несется рычание. «Торопливые и частые
удары шпаги по железу» слышны сначала, потом стоны,
крики отчаяния, вопль человека, которого режут.
Они прислушиваются, перепуганные; когда шум сти
хает, они осмеливаются открыть дверь, и находят колдуна
лежащего на полу, избитого, с рассеченным лбом, в луже
крови.
Они уносят его; полный жалости Жиль укладывает его
на собственную постель, целует, лечит, заставляет испове
даться, боясь, что тот умрет. Несколько дней колдун оста
ется между жизнью и смертью, выздоравливает наконец и
скрывается.
224
 Жиль уже отчаивался добиться от дьявола рецепта мо
гущественного средства, когда Евстахий Бланше известил,
что возвращается из Италии; он везет с собой профессора
магии из Флоренции, неотразимого вызывателя демонов и
лярв, Франсуа Прелати.
Тот поразил Жиля. Едва двадцати трех лет от роду, он
был одним из умнейших, ученейших и утонченнейших лю
дей своего времени. Что делал он, прежде чем поселился
в Тиффоже и начал там вместе с маршалом ужаснейший
из виденных когда-либо ряд преступлений? Протокол его
допроса в процессе Жиля не дает подробных указаний на
этот счет. Он родился в епархии Лукки, в Пистое, посвя
щен в священники епископом Ареццо. Скоро после своего
посвящения он сделался учеником одного флорентийского
мага, Жана Фонтенеля, и подписал договор с демоном по
имени Баррон. С этого момента вкрадчивый и красноречи
вый аббат, ученый и обаятельный, должен был предаться
ужаснейшему кощунству и выполнять убийственный риту
ал черной магии.
Жиль восторженно увлекся этим человеком; погасшие
печи загораются вновь; яростно призывая ад, они вдвоем
ищут камень мудрецов, который Прелати видел, — гиб
кий, хрупкий, красный, с запахом высушенной морской
соли.
Но тщетно они колдуют. Огорченный Жиль удваивает
заклинания, но они плохо кончаются, однажды Прелати
едва не погиб.
После полудня однажды Евстахий Бланше заметил в
одной из галерей замка рыдающего маршала, из-за двери
комнаты, где Прелати вызывал дьявола, неслись стоны
пытаемого.
«Там демон истязает беднягу Франсуа, войди, умоляю
тебя», — закричал Жиль. Но испуганный Бланше отка
зывается. Тогда, несмотря на свой испуг, Жиль решается
сам; он готов уже выломать дверь, но она распахивается, и
окровавленный Прелати падает ему на руки. При помощи
8 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т 2» 225
соучастников он смог добраться до комнаты маршала, где
его уложили; но побои, им полученные, были так жестоки,
что начался бред; лихорадка росла. Жиль в отчаянии сидел
над ним, ухаживал за ним, призвал духовника, плакал от
счастья, когда опасность для жизни миновала.
«Все-таки он очень странен, этот случай, повторив
шийся с неизвестным колдуном и с Прелати, которые при
тождественных обстоятельствах были опасно ранены в пу
стой комнате» — сказал себе Дюрталь.
Но документы, излагающие эти случаи, не оставляют
сомнений — это выдержки из протоколов процесса Жиля;
с другой стороны, признания обвиняемых и показания сви
детелей совпадают; невозможно допустить, чтобы Жиль
и Прелати солгали, потому что, признаваясь в вызывании
демонов, они сами себя осуждали на сожжение заживо.
Если бы еще они объявили, что лукавый являлся им,
что их посещали суккубы, если бы они утверждали, что
слышали голоса, обоняли запахи, касались даже тела —
можно было бы допустить галлюцинации, похожие на не
которые случаи в Бисетре; но здесь не может быть рас
стройства ощущений, болезненных видений, потому что
налицо имеются раны, следы ударов, вещественные, види
мые, осязаемые явления.
Можно представить себе, как должен был уверовать в
реальное существование дьявола мистик, каким был Жиль
де Ре, после присутствия при подобных сценах!
Несмотря на неудачи, он не мог сомневаться, — а
Прелати, до полусмерти избитый, должен был сомневать
ся еще меньше, — что, если пожелает сатана, они откроют,
наконец, порошок, который осыплет их богатствами, сде
лает почти бессмертными, так как в то время полагали, что
философский камень может не только превращать небла
городные металлы, как олово, свинец, медь, в благород
ные — серебро и золото, но и исцелять все болезни и про
должить жизнь, без немощей, до пределов, достигнутых
некогда патриархами.
226
 «Что за странная наука!» — раздумывал Дюрталь,
подымая решетку камина и грея ноги.
Философия герметиков родила свои плоды, несмотря
на издевательства нашего века, который вместо новых от
крытий только раскапывает уже забытые вещи. Под име
нем изомерии профессор современной химии Дюма при
знает правильность теорий алхимиков, а Вертело объяв
ляет: «никто не может утверждать, что изготовление тел,
считающихся простыми, невозможно».
Притом же бывали проверенные случаи, достоверные
факты. Кроме Николя Фламеля, которому, по-видимому,
действительно удалось Великое Делание, химик ван Гель-
монт в X V II веке получил от неизвестного четвертую часть
крупинки философского камня и с помощью этой крупинки
преобразил в золото восемь унцев ртути.
В то же время Гельвеций, оспаривающий учение алхи
миков, получил, также от неизвестного, порошок, которым
обратил в золото слиток свинца. Гельвеций не был, конеч
но, простофилей, и Спиноза, проверивший опыт и удо
стоверивший его абсолютную правдивость, не был, в свою
очередь, ни ротозеем, ни молокососом!
Что думать, наконец, о таинственном Александре С е
тоне, который под именем космополита странствует по Е в
ропе и перед князьями публично совершает превращение
металлов в золото? Захваченный в плен Христианом II,
курфюрстом Саксонии, этот алхимик, презиравший, как
удостоверено, богатство, никогда не сберегавший создан
ного им золота и живший бедняком, молясь Богу, вынес
мучения, как святой; он допустил бить себя розгами, ко
лоть кинжалами, но отказался выдать секрет, полученный
им от Самого Создателя, как утверждал он, подобно Ни
коля Фламелю!
И подумать только, что поиски продолжаются доны
не! Но большинство герметиков отрицает медицинские и
божественные свойства Философского камня. Они дума
ют просто, что это средство представляет из себя фермент,
227
бросив который в расплавленный металл, производят мо
лекулярные изменения, похожие на те, которым подвер
гаются органические вещества, когда бродят от действия
дрожжей.
Дез Эрми, который знает этот мир, уверяет, что боль
ше сорока алхимических печей горит теперь во Франции, и
что в Ганновере, в Баварии адепты еще многочисленней.
Отыскали ли они несравненный секрет древности?
Это маловероятно, несмотря на известные утверждения,
потому что никто еще не выделывает искусственно драго
ценного металла, происхождение которого так странно и
невыясненно, что в Париже, во время процесса в ноябре
1886 года, между госполином Поппом, построившим го
родские пневматические часы, и негласными участниками
его предприятия, инженеры химики из горного института,
объявили в суде, что можно извлечь золото из булыжни
ков; так что стены, которые нас укрывают, могли бы быть
золотыми россыпями, а в мансардах скрываются, быть мо
жет, самородки!
«Все равно, — продолжал он улыбаясь, — эти науки
счастья не принесут». Он вспомнил старика, устроившего
алхимическую лабораторию в шестом этаже, на улице Сен-
/пак.
После обеда этот человек, Огюст Редуте, работал
обыкновенно в Национальной библиотеке над трудами
Николя Фламеля; утром и вечером он продолжал около
своих печей поиски Философского камня.
В прошлом году, 16 марта, он вышел из библиотеки
вместе с соседом по столу и объявил ему по дороге, что
овладел наконец знаменитым секретом. Придя в свой ка
бинет, он бросил в колбу куски железа, и, добившись ре
акции, получил кроваво-красные кристаллы. Его гость ис
следовал соли и пошутил; тогда рассвирепевший алхимик
кинулся на него с молотком, так что пришлось его связать
и отнести немедленно в больницу св. Анны.
В X V I веке, в Люксембурге, посвященных жарили в
железных клетках; в Германии, веком позже, их вешали в

228
соломенных платьях на золоченых виселицах; теперь, когда
их оставляют в покое, они сходят с ума!
«Положительно, они плохо кончают», — заключил
Дюрталь.
Позвонили, и он встал отпереть дверь; консьерж при
нес письмо.
Дюрталь распечатал конверт.
— Что такое? — изумленно спросил он, читая:
«Милостивый Государь!
Я не искательница приключений, не любительница
остроумной болтовни, опьяняющаяся ей, как другие ликера
ми и духами. Еще более чуждо мне вульгарное любопытство,
желание узнать, соответствует ли внешность автора его про
изведению, мне чуждо, впрочем, все, что Вы можете пред
положить. Я только что прочла Ваш последний роман...»
— Ей понадобилось порядочно времени, потому что он
уже больше года, как вышел, — пробормотал Дюрталь.
«... скорбный, как порывы измученной души...»
— К черту! Пропустим комплименты; они, впрочем,
плохо обоснованы, по обыкновению!
«...A теперь, хотя я и думаю, что всегда безумно и глу
по стремиться осуществить желание, но не хотите ли Вы
встретить одну из Ваших сестер по усталости, вечером,
в месте, Вами указанном, после чего оба мы вернемся к
своим очагам, очагам людей, которые осуждены на бес
конечное одиночество. Прощайте, верьте, что в этот век
истертых монет, я вас считаю кем-то.
...Не зная, получу ли ответ, я воздержусь пока и не на
зову себя. Вечером служанка зайдет к вашему консьержу и
спросит, нет ли ответа для госпожи Мобель».
— Гм! — сказал Дюрталь, складывая письмо. —
Я знаю ее; наверно, одна из старых дам, ищущих поме
стить забытую партию своих ласк, отдать свою душу! По
меньшей мере, сорок пять лет; окружение ее составляет
ся из молодчиков, довольных всегда, если не приходится
платить, или писателей, которых удовлетворить нетрудно,
229
потому что уродство любовниц в этом мире баснословно!
А, может быть, это простая мистификация, — но чья?
И для чего? Ведь я же никого теперь не знаю! Во всяком
случае надо только не отвечать.
Но, против воли, он снова развернул письмо. «Чем же я
рискую, однако, — сказал он себе, — если эта госпожа хо
чет сбыть мне слишком старое сердце, ничто не заставляет
меня принять его; дело кончится первым же свиданием».
Да, но где ей это свидание назначить? Здесь нельзя;
раз она войдет ко мне, дело усложнится, потому что вы
гнать женщину трудней, чем бросить ее на перекрестке.
Не назначить ли ей как раз угол Севрской улицы и ули
цы Ла-Ш ез; это уединенно и близко отсюда. Начнем-ка
с неопределенного ответа, не обозначая точно места; этот
вопрос мы решим потом, если она отзовется.
И он написал письмо тоже с жалобами на душевную
усталость, и заявил, что встреча бесполезна, так как ничего
счастливого здесь, на земле, он не ждет более.
«Я прибавлю, что болен, это всегда хорошо выходит, и
в случае надобности послужит извинением слабости», —
сказал он себе, скручивая папиросу.
Так, готово. Это ее не слишком поощрит... О! да к тому
же... Еще что? Чтобы избежать в будущем трений, недур
но дать ей понять, что по семейным причинам серьезная
и продолжительная связь со мной невозможна. Вот и до
вольно на первый раз...
Он сложил письмо и нацарапал адрес.
Потом задумался, держа письмо в руке. Положитель
но, отвечать глупо. Кто знает? Кто может предвидеть, в
какие неприятности вовлечет эта затея? Он знал ведь хо
рошо, что какова бы ни была женщина, она приносит тьму
огорчений и досады. Если она добра, то часто глупа черес
чур, или недостаточно здорова, или несносно плодовита.
Если она плоха, то вдобавок надо готовиться ко всевоз
можным неприятностям, заботам, оскорблениям. Ах! Как
ни вертись, одни неприятности!
230
 Он почувствовал горечь воспоминаний о женщинах,
припомнил ожидания и обманы, ложь и измены, беспрос
ветную душевную грязь еще молодых женщин! Нет, по
ложительно, это не для меня, в мои годы. Да и женщины
мне теперь не нужны!
Но, несмотря на все, незнакомка его интересовала. Кто
знает? Хорошенькая ли она? Она может быть — по стран
ной случайности — не слишком цинична; ничего не стоит
проверить. Он перечел письмо. Орфографических ошибок
не было, почерк не конторский, мысли о моей книге по
средственны, но нельзя же требовать, чтобы она оказалась
знатоком!
— И пахнет скромным гелиотропом, — добавил он,
нюхая конверт.
Э! Наудачу! И, уходя завтракать, он оставил у кон
сьержа ответ.

VII

— Если так будет продолжаться, я кончу бредом, —

бормотал Дюрталь, сидя за столом. Он пробегал сно
ва письма, которые он в течение недели получал от этой
женщины. Он имел дело с неутомимой корреспонденткой,
которая не давала ему вздохнуть, с тех пор как начала ра
ботать над их сближением.
— Черт возьми, — сказал он себе, — постараемся со
считаться. После малопоощрительного письма, которым я
ответил на ее первое послание, она немедленно прислала
мне такой ответ:
«Милостивый Государь!
Это письмо — прощание; если бы я, по слабости, пи
сала Вам еще, письма были бы монотонны, как вечная ску
ка, испытываемая мною. Не получила ли я, впрочем, луч
шее, что в Вас было, в этой неопределенного тона записке,
вырвавшей меня на мгновение из летаргии? Я знаю, —
увы! — что ничто не может случиться, что наши самые
231
верные радости — те, о которых мечтаем. Несмотря на
мое лихорадочное желание вас узнать, я, как и Вы, боюсь,
что встреча для нас обоих станет источником сожалений,
которым добровольно отдаваться не надо...»
Совершенная бесполезность этого вступления засвиде
тельствована концом письма:
«...Если бы Вам пришла фантазия написать мне, Вы
можете адресовать ваши письма на имя мадам Г. Мобель,
до востребования, улица Литтре. Я беру почту по поне
дельникам. Если Вы пожелаете, мы этим ограничимся, —
что меня очень бы огорчило, — Вы мне скажете откровен
но, не правда ли?»
После этого я был так глуп, что написал любовную за
писку — ни рыба ни мясо, лицемерную и напыщенную, как
мое первое послание; по отступлениям, которым противо
речили осторожные намеки, она прекрасно поняла, что я
пошел на удочку.
Ее третья эпистола это доказывает:
«...Не обвиняйте себя ни в каком случае, Милости
вый Государь, (я удержала более нежное имя, трепетавшее
на моих губах), в том, что бессильны утешить меня. Но,
право, оба мы так устали, так разочарованы, так отошли
от всего; позволим нашим душам иногда разговаривать ти
хонько, так тихо, как я говорила с вами сегодня ночью, по
тому что мысль моя теперь упорно следует за вами...»
— Затем четыре страницы такого же сорта, — сказал
он, перевернув листики, — но вот эта получше:
«...Мой неизвестный друг, сегодня вечером одно слово
только. Я провела ужасный день, нервы взбудоражены,
почти кричу от страдания, и все из-за пустяков, сто раз
на день повторяющихся; из-за хлопнувшей двери, из-за
донесшегося с улицы грубого, резкого голоса. А другой
раз нечувствительность моя такова, что, кажется, дом за
горись — я не двинусь. Посылать ли Вам эту страничку
комических жалоб? ах! если нет дара облекать скорбь в
могучие формы, преобразовывать ее в литературные или
232
музыкальные, дивно рыдающие страницы, лучше совсем
не говорить о ней.
Я тихонько скажу Вам “доброй ночи”, трепетно желая,
как и в первый день, узнать Вас и запрещая себе эту меч
ту, из страха, что она завянет от прикосновения. Ах, как
верно написали Вы недавно, — бедные мы, бедные! Дей
ствительно достойные сожаления, действительно несчаст
ные, чуткие души, так боящиеся действительности, что
не смеют утверждать, устоит ли охватившее их влечение
перед тем или той, кто возбудил его. И все-таки, несмотря
на все эти прекрасные рассуждения, я должна признаться
Вам... нет, нет, ничего; угадайте, если можете, и простите
мне банальность письма, или — лучше — прочтите между
строк; быть может, найдете частицу моего сердца и многое,
о чем я умалчиваю.
...Вот глупенькое письмо, наполненное мною только; кто
не усомнится, что я думала лишь о Вас, когда писала его?»
— До сих пор все шло еще недурно, — сказал Дюр
таль. — Эта женщина была, по крайней мере, занятна.
И что за странные чернила, — продолжал он, рассматривая
буквы цвета миртовых листьев, но словно выцветшие, очень
бледные, и отделяя ногтем порошок, прилипший на закру
глениях букв, — рисовую пудру, надушенную гелиотропом.
— Она, должно быть, блондинка, — добавил он, ис
следуя оттенок пудры, — смуглые женщины такой не поль
зуются. Но дальше все портится. Не знаю, какое безумие
толкнуло меня послать ей более определенное и настойчи
вое письмо. Я разжигаю ее, сам сгорая в пустоте, и тотчас
получаю ответное послание.
«Что делать? Я не хочу ни видеть Вас, ни задушить
безумное желание Вас встретить, которое разрослось до
убивающих меня размеров. Вчера вечером помимо моей
воли я произнесла ваше имя, которое жгло мои губы. Мой
муж, хотя он и принадлежит к поклонникам вашим, был,
казалось, немного оскорблен охватившим меня волнением,
трепетом, которого я не могла сдержать. Один из наших
общих друзей, — почему не сказать Вам, что мы знакомы,
233
если знакомством можно назвать встречи в обществе, —
один из Ваших друзей заявил, придя к нам, что просто
влюблен в Вас. Я до такой степени была взволнована, не
знаю, что со мной случилось бы, но одно лицо бессозна
тельно пришло мне на помощь,'назвав имя странного су
щества, которое я слышать не могу без смеха. Прощайте,
Вы правы, я говорю, что не хочу писать Вам больше и сама
себе противоречу.
Ваша, какой не могла бы стать в действительности, не
разбив наши обе жизни».
После огненного ответа служанка прибежала с такой
запиской:

Ах! Испуг, доходящий до ужаса, охватил меня, при

знайтесь, что и вы не меньше меня испуганы, как я полете
ла бы вам навстречу! Нет, вы не можете слышать тысячу
слов моей души, утомляющих вашу; послушайте, в иные
часы моей жизни я становлюсь безумной. Судите сами.
Всю ночь я яростно призывала вас; я плакала от безнадеж
ности. Утром муж входит в мою комнату; у меня глаза на
лились кровью; я хохочу, как безумная, наконец, когда могу
говорить, спрашиваю: «Что вы подумали бы о человеке,
который на вопрос о его профессии, ответил бы: “Я домаш
ний суккуб”». — «Ах! Вы очень больны, моя дорогая», —
ответил он мне. — «Больше, чем вы думаете», — сказала
я. Но о чем я говорю с Вами, дорогой мой страдалец, когда
Вы сами расстроены; Ваше письмо потрясло меня, хотя Вы
и выказываете Ваше страдание с грубостью, обрадовавшей
мое тело, оттолкнув немного душу. Ах! Но все-таки, если
бы мечты наши могли осуществиться!
О! Скажите хоть слово, одно только слово Ваших уст;
ни одно Ваше письмо не попадет в чужие руки.

«Да, это становится уже совсем не забавно, — заклю

чил Дюрталь. — Эта госпожа замужем и, по-видимому, за
человеком, который меня знает. Это помеха! Но, черт! Кто
бы он мог быть?»
234
 Напрасно перебирал он вечера, на которых бывал
когда-то. Он не видел ни одной женщины, которая могла
бы делать ему такие признания. А этот общий друг?
«Но у меня теперь нет друзей, кроме Дез Эрми. П о
стой, надо будет постараться узнать, у кого он бывал по
следнее время — но он ведь, как врач, встречается со мно
жеством людей! Да и как объяснить ему дело? Рассказать
ему все приключение? Но он будет смеяться и разрушит
заранее все непредвиденное в этой истории!»
Дюрталь волновался, в нем происходило нечто действи
тельно непонятное. Он пылал страстью к незнакомке, она
его положительно преследовала. Он, много лет уже как от
казавшийся от плотских связей, удовлетворявшийся тем,
что когда раскрывались хлева, отправлял отвратительное
стадо грехов на бойню, где его сразу убивали мясницы люб
ви, он начал верить наперекор опыту, наперекор здравому
смыслу, что с такой, по-видимому, страстной женщиной,
как эта, испытает сверхчеловеческие ощущения, новые оза
рения! И он представлял ее себе, какой желал, белокурой,
с упругим телом, гибкой и тонкой, страстной и грустной, он
видел ее, и нервы напрягались так, что зубы щелкали.
Уже восемь дней он грезил о ней наяву в одиночестве,
неспособный работать, не в силах даже читать, потому что
образ таинственной женщины заслонял страницы.
Он постарался внушить себе нечистые видения, пред
ставить себе ее в моменты телесного упадка, погружался
в гнусные галлюцинации, но этот прием, удававшийся ему
прежде, когда он желал женщину, обладать которой не мог,
теперь не дал результата; он не мог себе представить не
знакомку, принимающей висмут или меняющей белье; она
появлялась всегда меланхолической, возбужденной, обезу
мевшей от желаний, пронизывающей его взглядами, вол
нующей бледными руками!
Это было что-то невероятное, это безумное лето,
вспыхнувшее внезапно среди ноября тела, среди позд
ней осени души! Поживший, утомленный, без настоящих
желаний, спокойный, неспособный к вспышкам, почти
235
бессильный или, вернее, забывающийся на целые месяцы,
он возрождался — и все это на пустом месте, подстрекае
мый таинственными, безумными письмами!
— А! Довольно уж, — урезонил он себя, ударив ру
кой по столу.
Он нахлобучил шляпу и хлопнул дверью. «Погоди, вот
я покажу тебе идеал!» — И поспешил к знакомой прости
тутке в Латинский квартал.
— Я слишком долго воздерживался, — бормотал он
на ходу, — поэтому и вышел из границ!
Он застал женщину дома — и это было отвратитель
но. На привлекательном личике красивой брюнетки выда
вались сияющие глаза и белые зубы. Высокая, ловкая, с
нежным телом, она несколькими поцелуями доводила до
изнеможения.
Упрекнув его за то, что долго не приходил, она прила
скала и расцеловала его; но он оставался печален, задыхал
ся, не ощущая ответной страсти, он кончил тем, что упал
на ложе и, с нервным возбуждением до крика, выдержал
утомительную пытку...
Никогда плоть не была ему так ненавистна, никогда не
чувствовал он себя более отвратительным и утомленным,
чем при выходе из этой комнаты! Случайно он побрел по
улице Суфло и образ незнакомки, ставший настойчивей,
дразня, неотвязно преследовал его.
— Я начинаю понимать неотвязность суккубата, —
сказал он себе, — попробую заклинание бромистыми пре
паратами. Вечером я проглочу грамм бромистого кали; это
успокоит мои страсти.
Но он отдавал себе отчет в том, что вопрос о теле был
второстепенным, вытекая из неожиданного состояния души.
Да, не одна только чувственная тревога, взрыв ощу
щений, были в нем; порыв к неизведанному, стремление
к потустороннему, которые так часто в искусстве волно
вали его, теперь сосредоточились на женщине; это была
потребность вырваться одним взмахом крыльев из земной
рутины. «Это проклятые изыскания вне жизни, мысли,
236
замкнувшиеся среди духовных и демонических сцен, так
расстроили меня», — сказал он. В упорной работе, в кото
рую он ушел целиком, он видел постепенный расцвет бес
сознательного, до тех пор не разработанного, мистицизма,
и беспорядочно кидался на поиски новой атмосферы, но
вых очарований и скорби!
На ходу он перебирал все, что знал об этой женщине:
замужняя, блондинка, не нуждается в средствах, т. е. у нее
отдельная комната и служанка, живет где-то по соседству,
так как получает письма в почтовом отделении на улице
Литтре, если она поставила перед фамилией Мобель свой
настоящий инициал, то ее зовут Гортензия, Генриетта, Го-
норина или Губертина.
Еще что? Она часто бывает в артистическом кругу, по
тому что встречала его, а он давно уже не посещал обыва
тельских салонов; наконец, она болезненно религиозна, не
знакомое профанам слово «суккуб» ее выдало и все! Остает
ся еще муж; если он хоть сколько-нибудь проницателен, он
должен заподозрить нашу связь, так как, по собственному
признанию, она плохо скрьюает охватившее ее влечение.
В конце концов я сам виноват, что так разгорячился!
Ведь сначала я для забавы писал письма интимными на
меками, приправленные пикантной пылью шпанских мух,
а кончил тем, что довел себя до истерии; мы поочередно
раздували погасшие головешки, которые тлеют теперь; по
ложительно, не ведет к добру этот взаимный пафос, пото
му что с ней делается то же, что со мной, если судить по ее
страстным посланиям.
Что делать? Остаться в неведении? Ну, уж нет, лучше
покончить с пустым влечением, увидеться с ней и, если она
хорошенькая — взять ее; по крайней мере, я успокоюсь.
Не написать ли ей хоть раз откровенно, не назначить ли
ей свидание?
Он огляделся. Он не заметил сам, как дошел до Бо
танического сада; сориентировавшись, он вспомнил, что
около набережной есть кафе, и зашел туда.
237
 Он хотел принудить себя написать письмо пылкое и
твердое одновременно, но перо дрожало в его руке. Он
писал быстро, признался, что жалеет, зачем сразу не со
гласился на предложенное ею свидание, и в неудержимом
порыве восклицал: «Нам надо, надо увидеться; подумайте,
какое зло мы причиняем друг другу незаметно дразня себя,
подумайте, мой бедный друг, о единственном лекарстве,
умоляю вас...»
И он назначал свидание. Здесь он остановился. «Надо
подумать, — сказал он себе, — я не хочу, чтобы она во
рвалась ко мне, это слишком опасно; самое лучшее, в таком
случае, было бы пригласить ее к Лавеню, якобы для того,
чтобы предложить ей стакан вина и бисквит, там есть и
кафе-ресторан и гостиница. Я велю приготовить комнату,
это не так противно, как отдельный кабинет или вульгар
ные меблированные комнаты; но, если так, назначим вме
сто утла улицы Лашез пассажирский зал Монпарнасского
вокзала, где достаточно безлюдно. Так, готово». Он с чув
ством облегчения заклеил конверт.
А! Забыл.
— Человек! Адресную книгу Парижа!
Он поискал имя Мобель, подумав, не было ли оно
случайно настоящим. «Маловероятно, чтобы она полу
чала письма до востребования на свое имя, — сказал он
себе, — но она кажется такой экзальтированной и неосто
рожной, что все возможно! С другой стороны, я мог, ко
нечно, встречать ее в обществе и никогда не знать ее име
ни, посмотрим».
Он нашел Мобе, Мобека, но ни одного Мобеля.
«В общем, это еще ничего не доказывает», — сказал он,
закрывая справочник. Он вышел и опустил письмо в по
чтовый ящик. «Самое несносное во всем этом, — про
должал он, — это муж. А! Но, черт побери, я ненадолго,
вероятно, займу у него жену!»
Он подумал было о возвращении домой, но сообразил,
что работать не будет, что оставшись один, он снова от
дастся призракам.
238
 — Не пойти ли к Дез Эрми, ведь сегодня его прием
ный день!
Он ускорил шаги, дошел до улицы Мадам и позвонил
на антресоли. Служанка отперла дверь. — А, господин
Дюрталь, его нет дома, но он сейчас вернется, не хотите
ли подождать?
— Но уверены ли вы, что он придет?
— Да, он даже уже должен бы быть дома, — ответила
она, поправляя огонь.
Как только она ушла, Дюрталь сел, потом, заскучав,
стал перебирать книги, теснившиеся, как и у него, на пол
ках вдоль стен.
— А у Дез Эрми есть кое-что интересное, — про
бормотал он, открывая очень старинную книгу. Вот эта не
сколько веков назад занялась моим случаем: «Руководство
по экзорцизму». Тьфу, пропасть, да это Плантен! Так что
же говорит этот сборник для одержимых?
Ба, да в нем есть престранные заговоры. Вот один, для
порченых и бесноватых; вот против чумы и любовных на
питков; от наговоренной пищи; есть даже уговаривающие
масло и молоко не портиться.
Все равно они всюду вмешивали дьявола, в то славное
время. Ну, а это что такое?
Он держал в руках два маленькие томика с красным
обрезом, в коричневом переплете телячьей кожи. Развер
нул и увидел заглавие: «Анатомия мессы», Пьера Дюмуле-
на, с датой: Женева, 1624.
Это может быть интересно. Грея ноги, он кончиками
пальцев перелистывал один из томов. «Э, да это очень хо
рошо», — пробормотал он.
На странице, которую он читал, говорилось о священ
стве. Автор утверждал, что не может носить священни
ческого сана тот, кто нездоров телом или лишен члена, и,
спрашивая себя, может ли быть посвящен скопец, он от
вечает: «Нет, разве только, если носит при себе пепел не
достающих ему частей».
239
 Однако он добавил, что кардинал Толе не принимал
этого общепризнанного толкования.
Дюрталь, развеселившись, продолжал чтение. Теперь
Дюмулен рассуждал, как узнать следовало ли отлучать
истощенных распутством. И в ответ цитировал меланхо
лическое толкование канона Максимиана, вздыхающего в
81 разделе: «Вообще говоря, никто не должен быть лишен
должности за блуд, потому что мало кто чист от этого по
рока».
— Ба, ты здесь, — сказал, входя, Дез Эрми. Что ты
читаешь? «Анатомию мессы»? Скверная протестантская
книга! Я замучился, — продолжал он, бросая на стол шля
пу. — Что за скоты все эти люди, мой друг.
И как человек, сердце которого переполнилось, он на
чал изливаться:
— Я только что был на консилиуме с теми, кого газеты
величают «светилами науки». З а четверть часа я чего толь
ко не наслушался. Все соглашались, что больной мой без
надежен, и предложили делать несчастному бесполезные
японские прижигания!
Я скромно предложил послать за духовником и облег
чить страдания умирающего инъекциями морфина. Если
бы ты видел их лица! Они едва не назвали меня мракобе
сом.
Хороша, нечего сказать, современная наука. Все от
крывают новые или позабытые болезни, объявляют с
барабанным боем о возобновленных или новых методах
лечения, и никто ничего не знает. Впрочем, если ты и не
крайний невежда, толку никакого, раз аптекари настолько
небрежны и тупы, что ни один врач не может быть теперь
уверен, что его рецепты выполняются буквально? Один из
примеров: ныне сироп белого мака, диакод старинной фар
макопеи, не существует больше; его фабрикуют из опиума
и сахарного сиропа, как будто это одно и тоже!
Мы дошли уже до того, что не дозируем средств, что
предписываем готовые лекарства, пользуемся медикамен­
240
тами, рекламой которых изобилуют четвертые страницы
газет. Вот уж панацея — одинаковое для всех случаев ле
чение; какой позор и какая нелепость.
Нет, не пустые слова, что старая терапия, основывав
шаяся на опыте, стоила большего; она знала, по крайней
мере, что лекарственные вещества, введенные в желудок в
виде пилюль, крупинок, капсул, недействительны, она их
предписывала только в растворах. Потом, врачи и теперь
специализируются; окулисты знают только глаза и, что
бы исцелить их, спокойно отравляют организм. Скольким
людям они навсегда испортили здоровье пилокарпином?
Другие лечат кожные заболевания, залечивают экзему
старикам, которые тотчас по выздоровлении сходят с ума
или становятся слабоумными. Нет больше общности взгля
дов; берутся за часть во вред другим частям: это белибер
да! Мои уважаемые собратья запутываются, увлекаются
лечением, о котором имеют самое смутное представление.
Возьми для примера антипирин; это один из немногих,
действительно дающих результаты, препаратов, найден
ных за долгое время химиками. Ну, так вот, кто из врачей
знает, что употребленный в виде компрессов с йодистой
холодной водой Бондонно, антипирин помогает при раке,
объявленном неизлечимым? Это хотя и кажется неправдо
подобным, но это так.
— Итак, — сказал Дюрталь, — ты думаешь, что ста
рые терапевты лечили лучше?
— Да, потому что они превосходно знали действие ле
карств, — неизменных и приготовленных без обмана. Тем
не менее, очевидно, что когда Амбруаз Паре расхваливал
лечение при помощи саше, приказывал пациентам носить
сухие порошкообразные лекарства в маленьких мешоч
ках, форма которых менялась соответственно болезни: для
головы принимала вид чепца, для желудка — форму во
лынки, для селезенки — бычачьего языка, он, вероятно,
не достигал особенно удачных результатов. Его попытки
излечивать спазмы желудка прикладыванием порошка из
241
красных роз, коралла и мастики, мяты и полыни, мускат
ного ореха и аниса, по меньшей мере, оспорима; но у него
были и другие методы, и он часто добивался выздоравле-
ния, так как владел потерянным теперь знанием целебных
трав.
Теперешняя медицина пожимает плечами, когда заго
воришь об Амбруазе Паре; она немало издевалась и над
догмой алхимиков, утверждавших, что золото побеждает
болезни; это не мешает употреблять в значительных дозах
соли этого металла. При бледной немочи пользуют мы
шьяковокислым золотом, при сифилисе — солянокислым,
при аменоррее и золотухе — цианистым, при застарелых
язвах — хлоридами золота и натрия.
Нет, уверяю тебя, противно быть врачом; я хотя и
доктор медицины и много работал в больницах, но я ниже
скромного деревенского знатока трав, ниже знакомого
с ними отшельника, — я сам знаю — они больше меня
смыслят.
— А гомеопатия?
— В ней есть достоинства и недостатки. Она также
успокаивает, не исцеляя, иногда останавливает болезнь, но
в серьезных и острых случаях она бессильна, как и мето
да Маттеи, которая совершенно не в состоянии бороться с
сильными припадками.
Но она полезна, все же, как средство замедления, как
выжидательная мера, как нечто промежуточное. Со свои
ми препаратами, очищающими кровь и лимфу, со своими
противозолотушными, противораковыми, кровеостанав -
ливающими, она изменяет иногда болезненные состояния,
при которых другие методы применяются неудачно; она,
например, позволяет больному, заморенному лечением йо
дистым калием, потерпеть, выиграть время, восстановить
силы, чтобы получить возможность снова безопасно пить
йодистые препараты.
Добавляю, что острые боли, не поддающиеся даже хло
роформу и морфину, часто проходят при применении зеле­
242
ного электричества. Ты спросишь, может быть, из каких
составных частей изготовляется жидкое электричество?
Отвечу тебе, что равно ничего об этом не знаю. Маттеи
утверждает, что ему удалось фиксировать в своих шариках
и жидкостях электрические свойства различных растений;
но он никогда не раскрывал рецепта их изготовления; он мо
жет, стало быть, рассказывать, что ему заблагорассудится.
Любопытно, что это лечение, изобретенное графом, като
ликом, римлянином, находит особенно много последовате
лей и пропагандистов среди протестантских пасторов, соб
ственная глупость которых торжественно выступает в не
вероятных проповедях, которыми они сопровождают свои
врачебные опыты. Вообще же, если присмотреться, все си
стемы — сплошной вздор. Правду говоря, терапевты идут
ощупью; при небольшом опыте и большой удаче, удается
иной раз не слишком сокращать городское население. Вот,
дорогой мой, и все; но кроме того, как ты поживаешь?
— Я ничего, скорее надо тебя об этом спросить, вот
уже больше недели я не видал тебя.
— Да, больных сейчас множество и я делаю визиты;
кстати, я зашел к Шантелуву, у него обычный приступ по
дагры, он жалуется, что тебя не видно, а его жена — я и не
знал, что ей так нравятся твои книги, особенно последний
роман — без умолку говорила о них и о тебе. Она так всег
да сдержанна, по-видимому, чрезвычайно увлечена тобой.
Да, что с тобой? — спросил он, озадаченный, взглянув на
покрасневшего Дюрталя.
— Ничего, да постой, у меня есть дело; надо идти, до
свидания.
— С тобой что-то стряслось?
— Да уверяю тебя — ничего.
— А! Ты посмотри, — сказал, не желая настаивать,
Дез Эрми, указывая на великолепную баранью ногу, ви
севшую в кухне, у окна.
Я повесил ее на сквозняке, чтобы к завтру она высты
ла; мы съедим ее у Каре, в обществе астролога Жевинже;
243
но так как только я умею приготовлять жиго по-английски,
то я, значит, не зайду за тобой. Ты меня встретишь уже в
башне, переряженным кухаркой.
Выйдя на улицу, Дюрталь вздохнул свободней. Он был
сильно изумлен, незнакомка оказалась женой Шантелува.
«Нет, этого быть не может, она никогда не обращала на
меня внимания; всегда такая молчаливая и холодная; это
совершенно неправдоподобно, только зачем же она говори
ла с Дез Эрми? Если она так хотела меня видеть, позвала
бы к себе, ведь они знакомы, зачем затевать эту странную
переписку под псевдонимом Г. Мобель».
«Г., — вспомнил он вдруг, — госпожа Шантелув но
сит мальчишеское, очень идущее к ней имя: Гиацинта, она
живет на улице Банье, неподалеку от почтового отделения,
улицы Литтре; она блондинка, держит прислугу, и в выс
шей степени католичка. Это она».
И он испытал два совершенно различных ощущения.
Сначала разочарование, потому что незнакомка ему
больше нравилась. Никогда госпожа Шантелув не осуще
ствит созданный им идеал, странные, смутные черты, ко
торые он себе нарисовал, подвижную, хищную мордочку,
меланхолическую и пылкую манеру, о которых он мечтал.
Вообще, одно то уже, что он знал незнакомку, дела
ло ее менее желанной, более обыкновенной; доступность
встречи убивала мечту.
Потом он все-таки обрадовался на минуту. Он мог
столкнуться с некрасивой старой женщиной, а Гиацинта,
как он уже называл ее про себя, могла возбудить желание.
Не больше тридцати трех лет; не красавица, но своеоб
разная; хрупкая, тоненькая блондинка, с узкими бедра
ми, почти худощавая, с тонкими костями. Лицо было не
заметное, испорченное слишком толстым носом, но губы
пылали страстью, зубы превосходны, цвет лица чуть-чуть
розоватый и молочно-голубовато-белый, как взболтанная
рисовая вода.
244
 Истинным ее очарованием, соблазнительной загадкой
были глаза, казавшиеся при первом взгляде пепельными,
неверные и рассеянные глаза близоруких, где скользило
выражение покорной скуки. В иные моменты зрачки мут
нели, как вода в непогоду, и серебряные искры сверкали на
поверхности. Они были то скорбные или невыразительные,
то темные или надменные. Он вспомнил, что ему случалось
теряться перед этим взглядом.
Однако, если подумать, страстные письма нисколько
не соответствовали внешности этой женщины, потому что
она владела собой и спокойна была, как никто. Он вспоми
нал проведенные у нее вечера; она была внимательна, но
мало участвовала в разговорах и принимала посетителей,
любезно улыбаясь, но без непринужденности.
— В общем, — сказал он себе, — придется признать
настоящее раздвоение. С одной стороны, вся видимость
светской дамы, осторожной и сдержанной хозяйки салона,
с другой, неизвестной до сих пор, безумная страстность,
острый романтизм, телом истеричка, душой нимфоманка,
это совершенно невероятно.
«Нет, я положительно попал на ложный след, — про
должал он, — госпожа Шантелув могла заговорить с Дез
Эрми о моих книгах случайно, от этого далеко еще до за
ключения, что она в меня влюблена. Нет, это не она; но кто
же, если так?»
К разгадке он не подвигался ни на шаг; он снова вызвал
образ этой женщины, признал, что она, действительно, со
блазнительна, со своим мальчишеским телом, гибкая, без
отвратительного избытка мяса, притом таинственная, бла
годаря своему сосредоточенному виду, жалобным глазам,
своей холодности, действительной или даже напускной.
Он перебрал все, что знал о ней; ему было известно толь
ко, что она вышла за Шантелува вторым браком, что детей у
нее не было, что ее первый муж, фабрикант церковных обла
чений, по неизвестным причинам лишил себя жизни. И все.
Наоборот, о Шантелуве рассказывали сплетен без конца.
245
 Автор истории Польши и Северных Государств, исто
рии Бонифация VIII и его времени, жизнеописания блажен
ной Иоанны Валуа, основательницы ордена св. Аннунциа-
ты, биографии Преподобной Матери Анны из Ксентонжа,
основательницы братства св. Урсулы, и других книг того
же рода, изданных Лекофром, Пальме, Пусьельгом, тома
которых представляются переплетенными непременно в
узорный сафьян или черный шагрень. Шантелув жаждал
выставить свою кандидатуру в Академию Надписей и И з
ящной Словесности и надеялся на поддержку партии гер
цогов; поэтому он принимал каждую неделю влиятельных
святош и дворян, что, без сомнения, было для него большой
обузой, так как, несмотря на его пугливый вид маленькой
кошки, он был болтлив и любил посмеяться.
С другой стороны, он жаждал составить себе имя в ли
тературных кругах, такое, с каким считаются в Париже, и
старался привлекать на свои приемы литераторов, чтобы
благодаря им обеспечить себе поддержку или, во всяком
случае, помешать их нападкам, когда выставлена будет его
чисто клерикальная кандидатура; вероятно для того, чтобы
привлечь на свою сторону противников, он и устроил свои
странные собрания, куда, из любопытства, приходили дей
ствительно разнообразнейшие люди.
Возможно, были и более тайные причины. Шантелув
имел репутацию человека, занимающего деньги без воз
врата, беззастенчивого плута; Дюрталь заметил, что на
званых обедах Шантелува присутствовал всегда какой-
нибудь хорошо одетый незнакомец и ходили слухи, что эти
сотрапезники — иностранцы, которым литераторов пока
зывали, как восковые фигуры, и у которых занимали до
или после обеда значительные суммы.
— Нельзя отрицать одного, — сказал он, — что эта
пара живет широко, не имея ни поместий, ни ренты. А ка
толические издатели и газеты платят еще хуже, чем свет
ские книгопродавцы и листки. Следовательно, не может
быть, чтобы Шантелув, хотя его имя и известно в католи­
246
ческих кругах, получал гонорар достаточный, чтобы вести
дом на такую ногу.
«Все это, — продолжал он, — остается весьма неяс
ным. Возможно, что эта женщина несчастлива в семье и
что она не любит блудоватого ханжу, своего мужа, но ка
кова ее истинная роль в их союзе? Известны ли ей финан
совые операции Шантелува? И, во всяком случае, я не по
нимаю, чего ради она обратила на меня внимание. Если она
действует с мужем заодно, здравый смысл подсказывает,
что она должна искать влиятельного и богатого любовника,
а ей превосходно известно, что я не соответствую ни одно
му из этих условий. Шантелув знает, что я не в состоянии
оплатить расходы на туалет и поддержать выезд. У меня
около трех тысяч ливров ренты в год, и я один еле свожу
концы с концами».
— Это не то, стало быть; во всяком случае, связь с этой
женщиной не будет спокойной, — закончил он, сильно по
остыв от этих размышлений. — Но как я глуп. Самое поло
жение семьи показывает, что моя милая незнакомка не жена
Шантелува и, все обдумав, я нахожу, что это к лучшему.

VIII

На другой день волнующиеся мысли улеглись. Незна

комка по-прежнему не оставляла его, но временами она от
ступала или отходила куда-то; ее черты, менее определен
ные, расплывались в тумане; она слабей чаровала его, не
владела уже его существом.
Внезапно, от одного слова Дез Эрми, вспыхнувшая
мысль, что незнакомка должна быть женой Шантелува,
до некоторой степени обуздала его лихорадку. Если это
она, — а теперь его вчерашняя уверенность окрепла, по
тому что, если пораздумать хорошенько, перебрать имею
щиеся у него аргументы, не было оснований полагать, что
это другая женщина, — то связь их опиралась на что-то
247
темное и опасное, и он держался настороже, не отдавался,
как прежде, порыву.
Но в нем происходило и нечто другое; он никогда не
думал о Гиацинте Шантелув, никогда не был в нее влю
блен; его интересовала загадочность ее личности и жизни,
но, в общем, когда ее не было близко, он не думал о ней.
А теперь он принялся мечтать о ней, почти желал ее.
Она вдруг принимала образ незнакомки, заимствовала
некоторые ее черты, потому что Дюрталь мог теперь вы
звать только смутный образ той, смешивал лицо Гиацинты
с воображаемым лицом неизвестной женщины.
Он не считал ее менее привлекательной оттого, что
ему не нравились в ее муже черты угрюмого святоши, но и
страсть ее не так захватывала; несмотря на возбуждаемое
ею недоверие, она могла оказаться интересной любовни
цей, искупая смелость своих пороков изяществом, но она
не была уже больше необыкновенным существом, мечтой,
порожденной душевной тревогой.
С другой стороны, если его предположения были не
верны, если письма писала не госпожа Шантелув, то та,
другая, незнакомка, становилась как будто хуже оттого,
что могла воплотиться в знакомое ему существо. Остава
ясь далекой, она уже не чувствовалась такой; ее красота
тускнела, заимствуя, в свою очередь, известные черты го
спожи Шантелув, и если эта последняя выигрывала от та
кого сближения, то незнакомка, наоборот, бледнела от этих
заимствований, от смешения черт.
Но в том и другом случае, была ли это госпожа Ш ан
телув или другая, он почувствовал себя легче, почти спо
койно; впрочем, он так долго переживал эту историю, что
сам не знал уже, кто ему больше нравился: мечта, хотя бы
и потускневшая, или живая Гиацинта, которая, по крайней
мере, не приведет в действительности к разочарованию,
оказавшись владелицей фигуры феи Карабосс и лица в
морщинах.
Он воспользовался передышкой, чтобы снова сесть за
работу, но переоценил свои силы; когда он хотел начать гла­

248
ву о преступлениях Жиля де Ре, он убедился, что не может
двух фраз связать. Он стремился за маршалом, ловил его,
но описания, которыми он хотел его очертить, оставались
вялыми и бессильными, полными пробелов.
Он бросил перо, уселся поудобней в кресле, и мыслен
но очутился в Тиффоже, в замке, где Сатана, так упорно
отказывавшийся показаться маршалу, явился только что,
воплотился в нем без его ведома, чтобы с гневными вопля
ми закружить его в оргии убийств.
Потому что, в конце концов, это и есть сатанизм, во
прос о внешних проявлениях, разбиравшийся с тех пор как
мир стоит, второстепенный, если подумать; демону вовсе не
нужно показываться в образе человеческом или зверином,
чтобы заявить о своем присутствии; чтобы утвердить себя,
ему достаточно избрать себе местом жительства душу, ко
торую он язвит и побуждает к немотивированным престу
плениям; он может овладеть ими, нашептывая им надежду,
что он не живет в них, как это есть в действительности, и о
чем они часто не знают даже, а повинуется их заклинаниям,
появляется, договаривается об обязательствах, которые он
выполнит в обмен на совершаемые злодеяния. Достаточно
иногда одного желания заключить с ним договор, как он
проникнет в душу.
Все современные теории Ломброзо и Модели не спо
собны объяснить странные поступки маршала. Поместить
его в разряд маньяков было бы вполне справедливо, по
тому что он и был таковым, если этим именем называть
человека, которым владеет навязчивая идея. Но тогда все
мы, более или менее, маньяки, начиная с коммерсантов,
все помыслы которых сходятся к одной точке — выгоде,
кончая художниками, поглощенными процессом творче
ства. Но почему маршал был маньяком, как он стал им?
Этого не знают все Ломброзо на свете. Повреждения го
ловного мозга, воспаление его оболочек в этих вопросах
никакой роли не играют. Это производные явления, при
чины, которых ни одним материалистом не объяснены.
249
Легко объявить, что изменение мозговых долей создает
убийц и святотатцев; знаменитые современные психиатры
утверждают, что исследование мозга сумасшедших рас
крывает повреждение или изменение серого вещества. Да
если даже это так, ведь остается еще узнать, например,
произошло ли повреждение у женщины демономанки от
того, что она демономанка или она стала демономанкой
вследствие повреждения, допуская, что оно существует.
Духовные растлители еще не обращаются к хирургии, не
ампутируют после тщательной трепанации, якобы извест
ные доли мозга; они ограничиваются тем, что влияют на
воспитанника, вдалбливают ему неблагородные мысли,
развивают дурные инстинкты, толкают постепенно на
путь пороков, это вернее; и если упражнения в убеждении
вызывают у пациента повреждения мозговой ткани, это
доказывает только то, что повреждения есть следствие, а
не причина, душевного состояния.
И потом... потом... если вдуматься, эти доктрины, сме
шивающие преступников и душевнобольных, демономанов
и безумных, бессмысленны. Девять лет назад, четырнад
цатилетний мальчик, Феликс Леметр, убил маленького,
незнакомого ему мальчугана, потому что ему страстно за
хотелось увидеть страдания и услышать крики малютки.
Он разрезает ножом живот, поворачивает несколько раз
в теплой ране клинок, потом медленно перепиливает шею.
Он не обнаруживает ни малейшего раскаяния; на допро
се, которому его подвергли, он проявил жестокость и ум.
Доктор Легран Дюсоль и другие специалисты терпеливо
наблюдали за ним в течение месяцев, но не могли отметить
никогда ни одного признака безумия, ничего похожего на
манию. А он был почти хорошо воспитан, даже не был ни
кем совращен.
Совершенно так же сознательные и бессознательные
демономаны делают зло ради зла; они не более безумны,
чем монах, счастливый в своей келье, чем человек, делаю
щий добро для добра. Они находятся на противополож­
250
ных душевных полюсах — и все. Медицина здесь ни при
чем.
В X V веке эти крайние направления были представ
лены Жанной д’Арк и маршалом де Ре. Но, тем не менее,
нет основания думать, что Жиль безумней девственницы,
изумительная жестокость которой не имеет ничего общего
с исступлением и помешательством.
— А он, должно быть, проводил ужасные ночи в этой
крепости, — сказал себе Дюрталь, возвращаясь к замку
Тиффож, где побывал год назад, желая для своей работы
пожить среди пейзажа, окружавшего де Ре и присмотреть
ся к развалинам.
Он поселился в маленькой деревушке у подножья зам
ка и убедился, как упорно держалась легенда о Синей Бо
роде в глухой области Вандеи, на границе Бретани. «Он
плохо кончил, этот молодой человек», — говорили моло
дые женщины; бабушки, более робкие, крестились, про
ходя вечером вдоль стен замка; сохранилось воспоминание
о зарезанных детях; маршала, известного только под про
звищем, еще боялись.
Каждый день Дюрталь отправлялся из гостиницы,
где жил, к замку, поднимающемуся над равнинами Де-ля-
Крюм и Де-ля-Севр, против холмов, изборожденных гра
нитными глыбами, заросших огромными дубами, корни ко
торых, выпирая из земли, напоминали сплетающиеся клуб
ки больших змей. Можно было вообразить себя в Бретани;
то же небо и та же земля; небо грустное и тяжелое, солнце
казалось древнее, чем в других местах и только слабо золо
тило траур столетних лесов и древний мох скал; насколько
глаз хватало, уходили бесплодные ланды, прорванные лу
жами ржавой воды, с торчащими утесами, пестреющими
розовыми колокольчиками вереска, маленькими желтыми
цветами бобовника, зарослями и кустиками дрока.
Чувствовалось, что этот железно-серый небосвод, эта
скудная почва, едва окрашенная кровавыми цветами гре
чихи, дороги, окаймленные камнями, сложенными один на
251
другой без извести и цемента, в кучу, тропинки, обставлен
ные непреодолимыми изгородями, угрюмые растейия, за
чахшие поля, эти нищие калеки, завшивленные и грязные,
даже этот скот, мелкий и слабый, приземистые коровы,
черные бараны, голубые глаза которых глядели грустно и
холодно, как глаза трибад и славян, — все это повторяет
ся, не меняясь, среди того же пейзажа, от начала веков.
Долина Тиффожа, которую, однако, портила фабрич
ная труба, близ реки Севры превосходно гармонировала с
замком, поднимающимся среди развалин. Огромный за
мок с развалинами укреплений и руинами башен вмещал в
себя целую равнину, обращенную в жалкий огород. Голу
боватые ряды капусты, тощая ботва моркови и чахоточной
репы заняли огромный круг, где когда то, бряцая оружием,
кидалась в атаку кавалерия или в дыму ладана, при пении
псалмов, развертывались процессии.
В углу была построена хижинка, там жили одичавшие
крестьянки, не понимавшие, о чем их спрашивают; только
вид серебряной монеты оживлял их, хватая ее, они протя
гивали ключи.
Тогда можно, бывало, часами бродить и обыскивать
развалины, мечтать, курить сколько угодно. К несчастью,
многие части здания были недоступны. Башню со стороны
Тиффожа окружал широкий ров, в глубине которого успели
вырасти могучие деревья. Чтобы достичь ворот, к которым
не примыкал более подъемный мост, пришлось бы лезть по
веткам, окаймлявшим листвой закраины рва.
Легко было добраться в другую, примыкающую к Сев
ре, часть; там крылья замка, увитые калиной с белыми
кистями и плющом, остались нетронутыми. Губчатые, как
пемза, сухие башни, одетые серебряными лишаями и золо
тым мхом, вставали неповрежденные до самого зубчатого
ободка наверху, осыпавшегося постепенно в бурные ночи.
Внутри тянулись одна за другой залы, унылые и хо
лодные, высеченные из гранита, со сводчатыми потолками,
похожими на днища барок; по винтовым лестницам можно
252
было подниматься и опускаться в другие такие же комна
ты, соединенные подземными коридорами, вырытыми не
известно зачем в углах, и в глубокие ниши.
Внизу коридоры, такие узкие, что двоим нельзя было
бы разойтись при встрече, разветвлялись в целую путаницу
переходов, оканчивающихся настоящими каменными меш
ками, где зернистый камень стен поблескивал при свете
фонарей, и, как сталь на изломе, искрился, как расколотый
сахар. В кельях наверху и в подземных тюрьмах то и дело
попадались под ноги земляные кучи, прорывавшейся, то
посередине, то сбоку, открытой пастью каменного мешка
или колодца.
Наконец, на вершине одной из башен, поднимавшейся
налево от входа, существовала крытая галерея, проложен
ная по высеченному в скале выступу; оттуда, без сомнения,
защитники замка стреляли в осаждающих через широкие
бойницы, странно раскрывающиеся внизу, у ног. В этой
галерее даже тихий голос, отражаясь заворотами стены,
слышен был с одного конца до другого.
В общем, замок снаружи выглядел местом хорошо
укрепленным для долгих осад; а внутренность, обнажен
ная теперь, вызывала мысль о тюрьме, где тела, съедаемые
сыростью, сгнивали в несколько месяцев. Возвращение на
ружу, на капустные грядки вызывало блаженство, облег
чение, но снова тоска охватывала, когда, пересекая ряды
огорода, приходилось подходить к уединенным развалинам
церкви и проникать вниз через дверь погреба в подземную
молельню.
Она существовала с X I века. Маленькая, низкая, со
сводчатыми арками, подпертыми массивными колонна
ми, с высеченными на капителях ромбами и епископскими
жезлами. Каменный алтарь уцелел. Через отдушины стру
ился бледный, словно пропущенный сквозь тонкую рого
вую пластинку свет, еле освещая темные стены, черную
утрамбованную землю, пронизанную то глазком каземата,
то круглой дырой колодца.
253
 Часто по вечерам, после обеда, Дюрталь подымался на
холм и бродил вдоль развалин. В светлые ночи часть замка
скрывалась в тени, а другая, наоборот, выступала, словно
написанная золотом и лазурью, словно осиянная серебри
стым блеском, над Севрой, по волнам которой играли, как
спинки рыб, лунные отблески.
Тишина была подавляющая; даже собачьего лая не
было слышно. Дюрталь возвращался в убогую комнату
гостиницы, где старуха в черном платье, в средневековом
чепце, ждала его со свечей, чтобы, после его прихода, за
переть на задвижку дверь.
Все это, раздумывал Дюрталь, только мертвый скелет
здания, чтобы его восстановить, надо оживить серые ка
менные кости обильной плотью.
Документы не оставляют сомнений; каменный остов
был роскошно одет и, чтобы поместить Жиля в его среду,
надо припомнить всю пышность обстановки X V века.
Надо облицевать стены резным деревом или одеть их
тонкими золототкаными арасскими коврами, которые так
ценились в то время. Надо замостить грубый темный пол
желтыми и зелеными, белыми и черными изразцами; надо
расписать свод, зажечь на нем золотые звезды, усеять
стрелами, заставить сверкать на лазоревом поле золотой
герб маршала.
Перед взором Дюрталя в спальнях Жиля и его дру
зей сама собой располагалась мебель; там и сям величе
ственные кресла с колонками, тумбочки и налои; в про
стенках резного дерева открытые шкафы, с рельефными
изображениями Благовещения или Поклонения Волхвов
на створках, скрывающие под темным деревянным кру
жевом раззолоченные и расписанные статуи святой Анны,
святой Маргариты, святой Катерины, которых так часто
изображали средневековые резчики: здесь обитые свиной
кожей, окованные железом ларцы для сменного белья и ту
ник; сундуки с металлическими петлями, оклеенные кожей
и расписным полотном, на котором выделялись белокурые
254
ангелы, оттененные золотистым, как на рисунках старых
требников, фоном. Там на покрытых коврами ступенях
кровати, одетые полотняными покрывалами, с подушками
в вырезных надушенных наволоках, стеганые одеяла, бал
дахины, шитые гербами; усеянные звездами занавеси.
И в других комнатах все приходилось восстанавли
вать, там уцелели только стены и высокие камины с кол
паками, обширные очаги без решеток, еще сохранившие
старинную копоть; надо было себе представить и столо
вые, ужасные обеды, без которых Жиль тосковал, пока в
Нанте вели его дело. Он признавал со слезами, что разжи
гал огонь своих страстей горячими углями яств; и можно
легко восстановить проклинаемые им меню; за трапезами
с Евстахием Бланше, Прелати, Жилем, де Силле, все
ми своими друзьями, в большом зале, где на закусочные
столики ставили блюда, кувшины с розовой, мелиссовой
и кизильной водой для омовения рук. Здесь подавались
паштеты из мяса, из семги, из лещей, запеченых нежных
молодых кроликов и птичек, пизанские круглые пиро
ги, цапель, аистов, журавлей, павлинов, жареных выпей
и лебедей, мясо оленей, козуль, кабанов, приготовленное
под винным соусом, нантские миноги, салат из хмеля, ци
кория, мальвы, возбуждающие кушанья, приправленные
майораном и мускатом, мятой, шалфеем, пионом и розма
рином, иссопом и базиликом, имбирем и гвоздикой, тми
ном, пряные, острые кушанья, действующие на желудок,
как удары шпор, сытные сласти: торты с цветами бузины
и редисом, рис в ореховом молоке, посыпанный корицей.
Все возбуждало жажду, которая требовала обильных воз
лияний пивом, перебродившим соком ежевики, винами —
сухими или вскипяченными с пряностями, настоянными
на корице, сдобренными миндалем и мускатом, бешеными
ликерами, отсвечивающими золотом, одуряющим питьем,
вызывавшим распущенные речи, заставлявшим сотрапез
ников в конце обеда задыхаться от чудовищных мечтаний
в этом замке без женщин!
255
 «Остается еще возродить костюм», — подумал Дюр
таль. И представил в пышном замке Жиля и его друзей
не в походной брони с насечками, а в домашнем платье,
служащим для отдыха; в согласии с роскошью обстановки,
он вызвал их одетыми в блестящие костюмы, в складчатых
куртках, переходящих в коротенькую, сборчатую спереди
юбочку, с обтяжными панталонами на стройных ногах, в
шляпе, похожей на паштет или на артишок, как на портрете
Карла VII в Лувре, с торсом, охваченным сукном с золотой
вышивкой, или узорчатым шелковым с серебряной нитью
штофом, отороченным куницей.
Он подумал и о женских нарядах из драгоценных шур
шащих тканей, с узкими рукавами и корсажами, с откину
тыми на плечи отворотами, о юбках, охватывающих живот
и отброшенных назад в виде длинного хвоста, в виде бе
гущей за кормой струи, окаймленной пеной белого меха.
Он мысленно надевал костюм, часть за частью на вооб
ражаемый манекен, разбрасывая по вырезам корсажа оже
релья из тяжелых камней, лиловатых и молочно-мутных
хрусталей, дымчатых кабошонов, гемм с волнующимися
смутными отблесками, и под одежду скользнула женщи
на, наполнила платье, сделала выпуклым корсаж, проникла
под головной убор с двумя рожками, с которых ниспадали
подвески, улыбнулась, приняв облик незнакомки и госпо
жи Шантелув. Он глядел, восхищенный, не замечая даже,
что это она, пока кошка, прыгнув к нему на колени, не из
менила течения его мыслей, не вернула его в его комнату.
— Опять она! — И против воли он рассмеялся над
этой незнакомкой, преследующей его вплоть до Тиффо
жа. — Как глупо все-таки задумываться до такой степе
ни, — сказал он, потягиваясь, — но что же делать, если
только это еще и хорошо, все остальное вульгарно и пусто!
Средние века были, без сомнения, удивительнейшей эпо
хой, — продолжал он, закуривая папиросу. — Для одних
они целиком белы, для других абсолютно черны; никаких
промежуточных оттенков; эпоха невежества и мрака —
256
толкуют светские умники и атеисты; болезненная и изы
сканная эпоха — удостоверяют богословы и художники.
Можно с уверенностью сказать только, что все клас
сы — знать, духовенство, буржуазия, народ — обладали
в то время более возвышенной душой. Можно утверждать:
за четыре века, отделяющие нас от средних веков, обще
ство только пришло в упадок.
Правда, синьор обычно был чудовищем, грязным,
пьяным бандитом, кровожадным веселым тираном, но он
обладал детским разумом и слабым духом, церковь им
управляла, и для освобождения Гроба Господня эти люди
приносили свои богатства, покидали дома, детей, жен, пре
терпевали тяжкие труды, ужаснейшие мочения, подверга
лись неслыханным опасностям!
Благочестивым героизмом они искупали грубость сво
ей жизни. С тех пор раса изменилась. Она обуздала или,
может быть, даже утратила инстинкты резни и насилия, но
их заменило делячество и страсть к наживе. Она сделала
еще хуже, она так опошлилась, что скатилась к самым низ
менным развлечениям. Аристократия переряжается в бая
дерок, надевает панталончики танцовщиц и трико клоунов;
теперь она публично кривляется на трапециях, прорывает
бумагу обручей, подымает тяжести на истоптанных опил
ках цирка!
Несмотря на то, что некоторые монастыри оказались
опустошены безудержным сладострастием и безумиями
сатанизма, духовенство, в достойном удивления сверхчело
веческом порыве, стремилось вперед и достигло Бога! Это
время изобилует святыми, чудеса умножаются, и, остава
ясь всемогущей, церковь кротка со смиренными, утешает
скорбящих, защищает слабых, радуется вместе с простым
народом. Ныне она ненавидит бедняка, и мистицизм уми
рает в духовенстве, обуздывающим пылкую мысль, пропо
ведующим скудость духа, умеренность прошений, здравый
смысл в молитве, душевное мещанство! Однако вдали от
этих миленьких священников, иногда скорбят еще там и
9 Гюисманс Ж. К «Собрание сочинений. Т 2» 257
сям, в глубине монастырей, истинные святые, монахи, за
всех нас молящиеся до потери сил. Они да бесноватые со
ставляют единственную связь, соединяющую Средние
века с нашим.
Среди буржуазии стремление к удовольствиям и деше
вым сентенциям возникло уже при Карле VII. Но в то вре
мя духовник осуждает алчность, а торговец, как и рабочий,
связан корпорациями, которые раскрывают мошенничество
и обманные сделки, уничтожают гнилой товар, устанавли
вают справедливые цены на добротные продукты. И з по
коления в поколение ремесленники и буржуа работают в
одном и том же ремесле; корпорации обеспечивают им ра
боту и вознаграждение; они совсем не таковы, как теперь,
не подчинены колебаниям рынка, не раздавлены жерновом
капитала; нет крупных состояний и все живут; уверенные
в завтрашнем дне, не спеша, создают они чудеса пышного
искусства, секрет которого навсегда утрачен!
Все эти ремесленники проходят, если достойны того,
три степени — ученика, подмастерья и мастера, совер
шенствуются в своей области, превращаются в настоящих
художников. Они облагораживают простейшие железные
изделия, вульгарнейшие фаянсы, обыкновеннейшие сун
дуки и укладки. Корпорации, имея своими покровителями
святых, изображения которых красовались на их знаменах,
в течение веков охраняли честное существование мелкого
люда, удивительно повышая духовный уровень тех, кого
защищали.
Теперь все кончено; буржуазия сменила аристократию,
погрязшую в слабоумии или разврате; ей мы обязаны нечи
стым расцветом гимнастических обществ и пьяным развра
том, тотализаторами и бегами. Теперь у торговцев одна цель:
эксплуатировать рабочих, изготовлять дрянные товары и
сбывать их, обвешивать и обмеривать каждую минуту.
А народ, у которого одновременно отняли страх перед
адскими муками и обещание за страдание этого мира услад
горнего, кое-как делает дурно оплачиваемую работу и пьет.
258
Время от времени, наглотавшись слишком горячительных
напитков, он бунтует и тогда его избивают, потому что, со
рвавшись, он выказывает себя тупым и жестоким живот
ным!
Прогресс, прогресс! Что мы наворотили? Чем тут гор
диться? Перед чем преклоняться?
X I X век ничего не построил и разрушил все. Теперь
он прославляет себя за электричество, воображая, что от
крыл его! Но оно было известно и им пользовались с са
мых древних времен, и если древние не могли объяснить
его природы, его сущности даже, то и современники точ
но также не в состоянии обнаружить причину этой силы,
дающей искры и гнусавя, уносящей вдоль проволоки голос!
Он думает также, что открыл гипноз, тогда как в Египте и
в Индии священники и брамины издревле знали его силу
и использовали ее; нет, этот век додумался только до ма
стерской подделки съестных припасов, до фальсификации
продуктов. Он дошел до того, что подделывает навоз, так
что Палатам Парламента пришлось в 1888 году принять
закон, назначающий кары за подделку удобрений... даль
ше этого идти некуда!
Раздался звонок колокольчика. Дюрталь отпер дверь
и отступил.
Перед ним стояла госпожа Шантелув.
Он поклонился, пораженный. Она, не сказав ни слова,
прошла в его кабинет. Там она обернулась и Дюрталь, сле
довавший за ней, очутился с ней лицом к лицу.
— Садитесь, прошу вас. — Он подвинул кресло, спе
ша поправить ногой ковер, сбитый в сторону кошкой, изви
няясь за беспорядок. Она сделала неопределенный жест, и
стоя, спокойным, немного приглушенным голосом сказала:
— Это я посылала вам такие безумные письма... я при
шла прогнать эту ужасную лихорадку, открыто кончить с
ней; вы сами написали, связь между нами невозможна...
забудем же все, что произошло... и, прежде чем я уйду,
скажите, что не упрекаете меня...
259
 Он запротестовал. О нет! Он не хотел потерять ее. Он
не притворялся, отвечая ей страстными письмами; он ей ве
рил, он любил ее...
— Вы любите меня! Но вы ведь не знали даже, что
письма от меня! Вы любите незнакомку, призрак. Хорошо,
но если даже допустим, что вы говорите правду, ведь раз я
здесь — призрака больше нет!
— Вы ошибаетесь, я знал отлично, что псевдоним ма
дам Мобель скрывал мадам Шантелув.
И он подробно объяснил ей, не делясь, разумеется,
своими сомнениями, как удалось ему приподнять маску.
— А! — Она задумалась, ресницы опустились на за
туманенные глаза. — Во всяком случае, — сказала она,
взглянув ему прямо в лицо, — вы не могли узнать меня
по первым же письмам, на которые вы отвечали криками
страсти. Значит они, эти крики, относились не ко мне!
Он стал возражать, но спутался в датах событий и пи
сем, и она потеряла, в конце концов, нить рассуждений.
Это выглядело настолько смешно, что они замолчали. Тог
да она села и расхохоталась.
Ее резкий, пронзительный смех, открывающий пре
восходные, но короткие и острые зубы, приподнимаю
щий насмешливую губу, задел его. «Она издевается надо
мной», — предположил он и, недовольный таким оборо
том разговора, раздраженный при виде этой женщины, та
кой непохожей на ее пылающие письма, такой спокойной,
он спросил раздосадованным тоном:
— Могу я узнать, чему вы так смеетесь?
— Простите, это нервное, со мной случается это часто
в омнибусах; но довольно об этом, будем благоразумны и
поговорим. Вы говорите, что любите меня...
-Д а-
— Хорошо, допустим, что и вы мне не безразличны,
к чему это могло бы привести нас? Ах! вы сами, мой бед
ный друг, должны помнить, что сначала отказали мне —
мотивируя ваш отказ превосходно обоснованными при­
260
чинами — в свидании, которого я у вас просила в минуту
безумия!
— Но я отказал, не зная еще, что дело идет о вас!
Я вам сказал уже, что только несколько дней спустя, Дез
Эрми невольно открыл мне ваше имя. Колебался ли я, как
только узнал его? Нет, потому что тотчас же я стал умо
лять вас прийти!
— Пусть так, но вы даете мне основание утверждать,
что ваши первые письма были обращены к другой.
Она задумалась на минуту. Дюрталю начинал уже
чрезвычайно надоедать этот бесконечный спор. Он решил
помалкивать и искал лазейки из возникшего тупика.
Но она сама вывела его из затруднения.
— Не будем спорить, мы ничего не добьемся, — улы
баясь, сказала она, — положение таково: я замужем за
добрым и любящим меня человеком, все преступление ко
торого, в общем, только в том, что счастье с ним, немного
тусклое, всегда под рукой. Я написала вам первая, я вино
вата, и верьте мне, за него я страдаю. У вас есть дела, вы
работаете над превосходными книгами; вам не нужно, что
бы какая-то безрассудная женщина переворачивала вашу
жизнь; вы видите, что самое лучшее, если мы, оставаясь
друзьями, настоящими друзьями, на этом и покончим.
— И женщина, писавшая мне такие пылкие письма,
говорит теперь о благоразумии, здравом смысле, не знаю
еще о чем!
— Но будьте же откровенны, вы же не любите меня!
— Я!.. — Он тихонько взял ее руки; она не противи
лась и взглянула на него решительно.
— Послушайте, если бы вы любили меня, вы пришли
бы ко мне; а вы целыми месяцами не пытались даже узнать
жива я или умерла...
— Но поймите же, я не мог надеяться, что вы встре
тите меня, как теперь, притом, в вашей гостиной всегда
посетители, ваш муж; у себя вы не были бы моей ни на
секунду!
261
 Он сжимал все крепче ее руки и приближался к ней;
она смотрела на него своими дымчатыми глазами, в кото
рых он снова находил соблазнившее его жалобное, почти
страдальческое выражение. Он все сильнее увлекался, гля
дя в сладострастное и жалобное лицо, но она уверенным
движением высвободила руки.
— Сядемте и поговорим о чем-нибудь другом. Знае
те ли, у вас здесь премило! Что это за святой? — продол
жала она, разглядывая на камине картину, где коленопре
клоненный монах молился около кардинальской шапки и
кружки.
— Я не знаю.
— Я отыщу вам это, у меня есть дома жития святых;
найти, должно быть, легко — кардинал, покидающий
пурпур, чтобы поселиться в хижине. Постойте-ка, святой
Петр Дамиани был, кажется, в таком именно положении;
но я не совсем уверена в этом, у меня такая плохая память,
но помогите же мне немного.
— Но я не знаю!
Она приблизилась и положила ему на плечо руку:
— Вы сердитесь, вы недовольны мной, право?
— Конечно! Я вас хочу безумно, я целую неделю меч
тал об этой встрече, а вы приходите, чтобы сообщить мне,
что между нами все кончено, что вы меня не любите...
Она одарила Дюрталя нежной улыбкой.
— Но разве я пришла бы, если бы не любила вас! Пой
мите же, что действительность убьет нашу мечту; пойми
те, что лучше не подвергать себя ужасам раскаяния! Ведь
мы уже не дети. Нет, оставьте, не сжимайте меня так. —
Сильно побледнев, она билась в его объятиях. — Клянусь,
я уйду, и вы никогда меня больше не увидите, если вы не
выпустите меня.
Ее голос становился сухим и свистящим. Он оставил ее.
— Сядьте там, позади стола, я прошу вас. — И, по
стукивая каблуком по паркету, она печально сказала: —
Так, значит, невозможно быть другом, только другом
мужчины! А как бы хорошо было приходить повидаться с

262
вами, не боясь дурных мыслей! — Она замолчала, потом
прибавила: — Да, видеться только так, и если нет важных
вещей сказать друг другу, то помолчать; так славно ничего
не говорить!
И спохватившись, воскликнула:
— Пора, мне надо вернуться домой!
— Вы не даете мне ни малейшей надежды? — сказал
он, целуя ее затянутые в перчатки руки. — Скажите, что
вы вернетесь?
Она не отвечала, тихонько покачала головой, когда же
он начал упрашивать, сказала:
— Послушайте, если вы обещаете ничего не просить у
меня, не терять благоразумия, то я приду послезавтра ве
чером, в девять часов.
Он обещал все, чего она хотела. Его дыхание скользи
ло уже выше перчаток, он чувствовал, как поднималась ее
грудь, он коснулся ее губами, освободив руки, она нервно,
стиснув зубы, сжала ему руки и подставила шею поцелую.
И выбежала вон.
— Ого, — вздохнул он, запирая дверь, он был и удо
влетворен и раздосадован.
Удовлетворен — потому, что находил ее загадочной и
разнообразной, очаровательной. Теперь, оставшись один,
он вспоминал ее, в узком черном платье, под меховым
манто, теплый воротник которого приласкал его, когда он
целовал ее шею; без драгоценностей, только в ушах голу
бые огоньки сапфиров, на белокурых, немного растрепав
шихся волосах темно-зеленая шляпа, длинные рыжеватые
шведские перчатки благоухали, как и вуалетка, странным
ароматом, в котором, казалось, затерянный между более
резкими запахами, слышался, далекий и нежный, легкий
запах корицы сохранившийся на его руках. Он снова уви
дел ее затуманенные глаза, их серый тусклый блеск, про
низанный внезапными отсветами, ее влажные стиснутые
зубы, и прикушенную губу.
— О! послезавтра, — сказал он себе, — как славно
будет расцеловать все это!

263
 И остался недоволен — собой и ею. Он упрекал себя за
то, что был угрюм, печален, холоден. Ему следовало дер
жать себя менее сдержанным, более непринужденным; но
это она была виновата! Она привела его в замешательство!
Поистине, слишком силен был контраст между женщиной,
в письмах которой звучали крики сладострастия и тоски,
и той, прекрасно владеющей собой кокеткой, которую он
увидел!
«Что за удивительные создания эти женщины, — по
думал он. — Эта, например, сделала самое трудное, что
можно себе представить, пришла к мужчине, после того
как писала ему страстные письма! Я выгляжу, как идиот,
я смущен, не знаю, что сказать; а она через минуту чув
ствует себя как дома или как в гостиной, с визитом. Ни
малейшей неловкости, изящные движения, несколько слов
и глаза, договаривающие остальное! Она не очень-то по
кладиста, — продолжал он, подумав о ее сухом тоне, когда
она вырвалась из его объятий, — и однако она нежна, —
продолжал он мечтательно, вспоминая не слова даже, но
отдельные, совсем нежные интонации, ласковые и огор
ченные взгляды. Придется послезавтра взяться за дело
осторожней», — заключил он, обращаясь к кошке, кото
рая при появлении госпожи Шантелув убежала и забилась
под кровать, так как не видала никогда женщин. Теперь
она приближалась почти ползком, обнюхивая кресло, на
котором та сидела.
В конце концов, если подумать хорошенько, она ужас
но опытна, эта Гиацинта! Она не захотела свидания в кафе
или на улице. Она почуяла издали отдельный кабинет или
гостиницу. И, хотя по этому одному, она не могла сомне
ваться, что к себе я ее не приглашал, что я не желал вво
дить ее в эту квартиру, она смело явилась сюда. Потом,
вся эта сцена вначале, если обдумать хладнокровно, просто
кривлянье. Если бы она не искала связи, она не пришла
бы сюда; нет, ей надо, чтобы ее уговаривали, она, как все
женщины, хочет, чтобы ей навязывали то, чего ей самой
264
хочется. Она сбила меня с ног, своим приходом она раз
рушила мое уединение.
— Но что же из этого? Она при всем том, не менее
желанна, — вновь начал он, счастливый, что отогнал не
приятные размышления и снова отдается увлекательному
представлению о ней.
«Быть может, послезавтра покажется не обыден
ным, — подумал он, — припомнив ее глаза, представив
их обманчивыми и жалобными, раздевая ее, заставляя вы
ступить из мехов, из узкого платья, белое, худощавое тело,
теплое и гибкое. У нее нет детей, это серьезное обещание,
что тело будет свежо, несмотря на тридцать лет!»
Молодой порыв опьянял его. Дюрталь с удивлением
заметил себя в зеркале: усталые глаза блестели, лицо каза
лось моложе, усы не так небрежны, волосы черней.
— К счастью, я был свежевыбрит, — сказал он
себе. — Но понемногу, пока он раздумывал, он увидел в
зеркале, с которым так мало совещался обыкновенно, что
черты тускнеют и взор гаснет. В минуту душевной вспышки
он словно вырос, теперь его небольшая фигура снова осела,
на задумчивое лицо возвращалась грусть. Внешность не из
тех, что нравятся дамам, — заключил он, — но чего же ей
нужно от меня? Ведь ей, наконец, легко было бы обмануть
мужа с кем-нибудь другим! Ах, я слишком долго мечтаю
впустую! Оставим это; проверив себя, я вижу, что люблю
ее головой, а не сердцем, это важно. При таких условиях,
чтобы ни случилось, любовь будет короткая и я почти уве
рен, в общем, что окончится она без драм!

IX

На следующее утро Дюрталь проснулся, как и заснул,

думая о ней. Он перебирал эпизоды, пережевывал предпо
ложения, приводил доказательства; он снова ставил себе
вопрос: «Почему, когда я бывал у нее, она не показывала,
что я ей нравлюсь? Никогда ни одного взгляда, ни одного
265
слова, которые бы побудили меня на попытку сближения,
придали мне смелости, зачем эта переписка? Ведь было
так легко устроить, чтобы я пришел обедать, так просто
подготовить случай, который свел бы нас у нее, или на ней
тральной почве».
И он ответил себе: «Это было бы слишком по-
обывательски! Она, быть может, опытна в таких вещах;
она знает, что неизвестное будоражит человеческий ум и
захотела зажечь лихорадкой мою душу, сделать ее безза
щитной, прежде чем под своим настоящим именем начать
наступление».
Если это так, надо признать, что она хитра на удивле
ние. Но может быть, она, в конце концов, просто экзаль
тированный романтик или актриса; ее забавляет устраи
вать маленькие приключения, окружать обычные блюда
возбуждающими аппетит соленьями.
А Шантелув, муж? Дюрталь подумал о нем теперь. Он,
наверное, следит за женой, неосторожность которой облег
чает ему слежку. И потом, как устроится она, чтобы прий
ти вечером, в девять часов, тогда как гораздо удобней, по-
видимому, под предлогом прогулки в магазины или посеще
ния ванн, навестить любовника после полудня или утром?
Этот новый вопрос остался без ответа; но понемногу
он перестал и спрашивать себя; увлечение этой женщиной
повергло его снова в то состояние, которое он испытал, ког
да страстно призывал незнакомку, представив ее себе по
письмам.
Та совсем исчезла, он не помнил даже ее лица; госпожа
Шантелув, какой она была на самом деле, не сливаясь ни с
кем, не заимствуя чужих черт, захватила его целиком, рас
каляла добела его мозг и чувства. Он безумно желал ее,
ожидая обещанного завтра. «А если она не придет?» —
спросил он себя. Мороз пробежал у него по коже при мыс
ли, что ей не удастся ускользнуть из дому или что она за
хочет заставить себя ждать, чтобы возбудить сильнее.
«Следует успокоиться», — сказал он себе. Эта душев
ная пляска св. Витта вызывала беспокоящую его потерю
266
сил. Он боялся, что, после лихорадочного возбуждения
этих ночей, он в надлежащий момент окажется рыцарем
печального образа!
«Не надо больше думать об этом», — продолжал он,
отправляясь к Каре, где должен был обедать с астрологом
Жевинже и Дез Эрми.
— Это отвлечет мои мысли, — бормотал он, поднима
ясь ощупью в темноте на башню. Дез Эрми, услышав, что
он идет, открыл дверь и бросил во мрак винтовой лестницы
немного света.
Дюрталь, добравшись до площадки, увидел приятеля
без сюртука, в одном жилете, завернутого в передник.
— Как видишь, я в жару творчества!
Он стерег кипящую на очаге кастрюльку, поглядывая на
свои часы, повешенные на гвоздик, как манометр. Взгляд у
него был быстрый и уверенный, как у механика следящего
за машиной.
— Ну, — сказал он, приподнимая крышку, — смотри.
Дюрталь нагнулся и, сквозь облако пара, заметил на
мелких волнах в горшке мокрую тряпку.
— Это и есть жиго?
— Да, голубчик, оно зашито в холст так плотно, что
воздух туда не проникает. Оно парится в этом славном
бурлящем наваре, куда я подбросил вместе с горстью сена,
головки чесноку, кружки моркови, луку, мускатного ореха,
лаврового листу и тимьяна! Ты мне скажешь свое мнение о
нем, если... Жевинже не слишком заставит ждать себя, по
тому что жиго по-английски не выносит пережаривания.
Подошла жена Каре.
— Войдите, муж дома.
Дюрталь нашел его за уборкой книг. Они пожали друг
другу руки; Дюрталь принялся наудачу перелистывать ле
жавшие на столе обтертые от пыли томы.
— Это технические сочинения, — спросил он, — о
металле и отливке колоколов или об относящейся к ним ча
сти богослужения?
267
 — Не об отливке, нет; иногда в этих книгах идет речь
о старых литейщиках, найдутся в них кое-какие подробно
сти о сплаве красной меди и чистого олова; вы установите,
даже, насколько помню, что искусство отливки колоколов
уже три века, как в упадке; это основывается на том, что,
особенно в Средние века, верующие, бросая в сплав дра
гоценности и благородные металлы, изменяли его состав;
или на том, может быть, что литейщики не молятся больше
святому Антонию Великому, пока бронза кипит в тигле. Не
знаю, но колокола теперь все-таки работаются грубо; в их
голосах нет личной души, их звуки одинаковы; они, слов
но безразличные и покорные наемники, тогда как прежде
они были похожи на старых слуг, принадлежавших к семье,
разделяющих с ней горе и радости. Но что до этого за дело
духовенству и пастве? Преданные помощники культа ныне
не представляют больше символов!
А в этом все. Несколько минут назад вы спросили,
рассматриваются ли в этих книгах колокола с точки зре
ния богослужения; да, в большинстве подробно объяснено
значение каждой их составной части; толкования просты и
мало разнообразятся, в общем.
— А! Но каковы они?
— О! Если вам интересно, я в нескольких словах их
вам изложу.
Согласно Гийому Дюран, твердость металла означает
силу проповедника; удар языком о края выражает мысль,
что проповедник должен бичевать сам себя, чтобы испра
вить свои собственные пороки, прежде чем упрекать дру
гих за их грехи. Баран или деревянная балка, к которой
подвешивается колокол, самой формой своей представляет
крест Христов, а веревка, которой некогда его раскачи
вали, аллегорически изображает знание писания, которое
вытекает из самой тайны Креста.
Более древние знатоки литургии открывают нам почти
такие же символы. Жан Белет, живший в X II веке, объяв
ляет также, что колокол есть образ проповедника, но при­
268
бавляет, что его качания, когда он приведен в движение,
учат, что священник должен то повышать, то понижать
речь свою с целью сделать ее доступней толпам. Для Гуго
де Сен-Виктора язык колокола есть язык священнослужи
теля, толкаясь о два края чаши он возвещает истины Вет
хого и Нового заветов; наконец, если обратимся к древ
нейшему, быть может, из знатоков литургии, Амаларию
Фортунату, мы найдем просто, что тело колокола означает
уста проповедника, а ударник — язык его.
— Но, — сказал немного разочарованный Дюр
таль, — это не... как бы сказать... неглубоко.
Дверь открылась.
— Как дела? — сказал Каре, пожимая руку Жевинже
и знакомя его с Дюрталем.
Пока жена звонаря кончала накрывать на стол, Дюр
таль рассматривал вновь прибывшего.
Это был маленький человек в черной мягкой фетровой
шляпе, завернутый в синюю суконную накидку с капюшо
ном, как кондуктор омнибуса.
Его голова, вытянутая в длину, имела форму яйца. Глад
кий, словно вылощенный череп, казалось, нарастал поверх
волос, падавших на шею, жестких, похожих на волокна су
хого кокоса; нос был искривлен, ноздри широкими камера
ми раскрывались над беззубым ртом, спрятанным в густых
усах цвета перца с солью, такого же цвета была и бородка,
удлинявшая короткий подбородок; при первом взгляде он
вызывал мысль об рабочем-художнике, о гравере по де
реву или о раскрасчике священных картин и благочести
вых статуй; но если присмотреться дольше, понаблюдать
его круглые серые глаза, очень сближенные у переносицы,
почти косые, прислушаться к торжественному голосу, вгля
деться в чересчур вежливые манеры, то приходилось спро
сить себя, из какой совсем особенной ризницы вышел этот
человек.
Он разделся и оказался в черном сюртуке плотни
ка, столяра. Золотая цепочка с передвижной пряжкой
269
надетая на шею, терялась, извиваясь, в оттопыренном
кармане старого жилета; но когда Жевинже показал свои
руки, которые он любезно выставил, усевшись, и положил
их на колени, Дюрталь смутился.
Толстые, огромные, испещренные рыжими пятнами,
оканчивающиеся молочного цвета коротко обрезанными
ногтями, они были унизаны громадными перстнями, камни
которых занимали целый сустав.
При взгляде Дюрталя, уставившегося на его пальцы,
он улыбнулся:
— Вы рассматриваете, сударь, эти драгоценные без
делушки. Они составлены из трех металлов: золота, пла
тины и серебра. На этом вот перстне — Скорпион, под
знаком которого я родился; тот, с двумя соединенными
треугольниками, один вершиной вверх, другой — вниз,
представляет собой макрокосм, печать Соломона, великий
знак; а вот этот маленький, — продолжал он, показывая
дамское колечко с крошечным сафиром между двумя ро
зочками, — это сувенир одной дамы, гороскоп которой
мне очень хотелось составить.
— А! — произнес Дюрталь, немного удивленный его
самодовольством.
— Обед готов, — сообщила жена звонаря.
Дез Эрми, освобожденный от передника, в своем плот
но облегающем стан шевиотовом костюме, менее обыкно
венного бледный, со щеками, порозовевшими от огня очага,
придвигал стулья.
Каре подал суп и все замолчали, зачерпывая с краю та
релки менее горячую жидкость; потом мамаша Каре под
несла Дез Эрми знаменитое жиго, чтобы он его нарезал.
Оно было великолепного красного цвета, сочилось под
ножом крупными каплями. Все пришли в восторг, попро
бовав плотное мясо, ароматизированное пюре из тертой
репы, подслащенное белым соусом с каперсами.
Дез Эрми кланялся под градом комплиментов. Каре
наполнял стаканы, и, немного стесняясь Жевинже, был
270
с ним усиленно любезен, чтобы заставить его забыть их
старую размолвку. Дез Эрми помогал ему, и, желая также
быть полезным Дюрталю, навел разговор на гороскопы.
Тогда Жевинже мог развернуться. Обычным самодо
вольным тоном, он заговорил о своих огромных работах, о
шестимесячных вычислениях, необходимых для составле
ния каждого гороскопа, об изумлении людей, которым он
объявлял, что подобная работа не оплачивается назначае
мой им ценой, пятьюстами франков.
— Но я не могу, однако, отдавать мои познания за гро
ши, — заключил он.
— Теперь сомневаются в астрологии, которую почи
тала древность, — снова начал он после небольшого мол
чания. — В Средние века она была тоже как бы святой.
Взгляните, хотя бы, на портал собора Парижской Богома
тери; три двери, которые археологи, не искушенные в хри
стианской и оккультной символике, обозначают именами
врат Суда, врат Богородицы, врат св. Анны или св. Марсе
ля, изображают в действительности мистику, астрологию,
алхимию, три величайшие науки средневековья. Теперь на
ходятся люди, которые говорят: «Уверены ли вы, что све
тила имеют влияние на судьбу человека?» Но, господа, не
входя в подробности, открываемые только адептам, почему
это духовное влияние более странно, чем телесное влияние
некоторых планет, Луны, например, которое они оказыва
ют на органы женщины и мужчины?
Вы доктор, Дез Эрми, вам должно быть известно, что
доктор Джилпин и Джексон на Ямайке, доктор Балфур в
Восточной Индии установили влияние созвездий на чело
веческое здоровье. При изменениях Луны растет количе
ство больных: острые пароксизмы лихорадки согласованы
с фазами нашего спутника. Наконец, существуют же лу
натики: убедитесь-ка в деревнях, когда больше всего су
масшедших! Но к чему служит желание уверить неверую
щих? — прибавил он с удрученным видом, разглядывая
свои кольца.
271
 — Мне кажется, однако, что астрология снова возрож
дается, — сказал Дюрталь, — два астролога, составляю
щих гороскопы, публикуются теперь рядом с секретными
средствами на четвертой странице газет.
— Какой позор! Они не знают даже азбуки этой нау
ки; это простые мошенники, желающие заработать таким
образом; зачем и говорить о них, раз они не существуют!
Впрочем, нельзя не сказать, что только в Америке и в Ан
глии умеют установить план при рождении и построить го
роскоп.
— Я очень опасаюсь, — сказал Дез Эрми, — что не
только так называемые астрологи, но и все маги, все теосо
фы, все оккультисты и каббалисты нашего времени ровно
ничего не знают, те, кого я знаю, без сомнения полнейшие
невежды и неоспоримые болваны.
— Это сущая правда, господа! Эти люди, по большей
части, старые неудачники, фельетонисты и молодчики, же
лающие использовать в свою пользу вкусы публики, кото
рую раздражает позитивизм! Они заимствуют у Элифаса
Леви, грабят Фабра д'Оливе, пишут трактаты без всяко
го смысла, объяснить которые они и сами не в состоянии.
Просто подумать нельзя без жалости!
— Тем более что они выставляют на посмешище нау
ки, которые под грудами хлама, содержат, конечно, неза
меченные истины, — сказал Дюрталь.
— Еще печальней то, — добавил Дез Эрми, — что,
кроме простофиль и дураков, эти маленькие секты укры
вают также ужасных шарлатанов и невероятных хвасту
нов.
— Пеладан, между прочим. Кто не знает этого горе-
мага, этого паяца с Юга! — воскликнул Дюрталь.
— О! Этот...
— В общем же, господа, все эти люди не в состоянии
добиться на практике какого бы то ни было эффекта; един
ственный в наш век, кто, не будучи ни святым, ни сатани-
стом, проник в тайну, — это Уильям Крукс.
272
 И так как Дюрталь сомневался, казалось, в истинно
сти явлений, сообщаемых англичанином, и объявил, что
никакой теорией нельзя их объяснить, то Жевинже впал
в пафос:
— Позвольте, господа, мы можем выбирать между
различными, и смею сказать, очень определенными док
тринами. Призрак или состоит из комбинации флюида,
выделенного медиумом, находящемся в трансе и флюида
присутствующих лиц, или в воздухе существуют бесплот
ные существа, изначальные, как их называют, которые
проявляют себя при условиях приблизительно известных,
или же, наконец, и это чистая спиритическая теория, явле
ния вызываются вызванными духами мертвых.
— Я знаю это, — сказал Дюрталь, — и это внушает
мне ужас. Я знаю также, что существует индусское веро
вание в переселение душ, блуждающих после смерти. Эти
невоплощенные души бродят до тех пор пока не воплотятся
снова, и переходят из аватара в аватар до полной чистоты.
Так вот, с меня довольно жить один раз; я предпочитаю ни
что, дыру, всем этим метаморфозам, это меня больше уте
шает! Что же касается вызывания мертвых, то одна мысль
о том, что лавочник с угла может заставить душу Гюго,
Бальзака, Бодлера с собой разговаривать, вывела бы меня
из себя, если бы я ей поверил. А! Нет, как ни отвратителен
материализм, он все-таки менее подл!
— Спиритизм есть, под другим именем, та же древняя
некромантия, вызывание духов, осужденная и проклятая
церковью, — сказал Каре.
Жевинже взглянул на свои перстни, потом осушил ста
кан.
— Во всяком случае, — сказал он, — вы согласитесь,
конечно, что эти теории небезнадежны, особенно теория
изначальностей, которая, если исключить сатанизм, кажет
ся самой правдоподобной и ясной. Пространство населено
микробами; удивительно ли, что оно через край полно так
же духами и лярвами? Вода, уксус изобилуют крохотными
животными, которых нам показывает микроскоп; почему
273
же воздух, недоступный зрению и инструментам человека,
не мог бы, как и другие стихии, кишмя кишеть более или
менее телесными существами, более или менее созревшими
зародышами!
— Может быть, потому кошки и смотрят вдруг с лю
бопытством в пустоту и следят глазами за тем, чего мы ви
деть не можем, — заметила жена Каре.
— Нет, благодарю, — ответил Жевинже Дез Эрми,
предлагавшему взять еще салата из одуванчиков с яйцами.
— Друзья мои, — сказал звонарь, — вы забыли одну
только доктрину, — единственную — доктрину церкви,
приписывающей все эти необъяснимые явления сатане.
Католицизм давно уже их знает. Ему нет надобности услы
шать о первых проявлениях духов, случившихся в 1847 г.,
насколько помню, в Соединенных Штатах, в семье Фокс,
чтобы декретировать, что стучащие духи исходят от дьяво
ла. Они бывали во все времена. Подтверждение вы найдете
у св. Августина, которому пришлось послать священника,
чтобы прекратить в приходе Иппон шумы, перевертывание
вещей и мебели, сходные с теми, которые отмечает спири
тизм. Так же и во времена Теодориха св. Цезарий осво
бодил дом от посещавших его лемуров. Есть, знаете ли,
два только царства — Божие царство и царство Диавола.
А так как Бог далек от грязных интриг, то все они, оккуль
тисты и спириты, волею или неволей отдаются дьяволу.
— Это не мешает, — возразил Жевинже, — спиритиз
му выполнить огромную задачу. Он овладел порогом неиз
вестности, разбил врата святилища. В сверхъестественном
он совершил революцию, подобную той, которую в земном
порядке произвел во Франции 1789 год. Он демократизи
ровал искусство вызывания, он открыл целую новую доро
гу; ему не хватало только знающих вождей, и он наугад, без
знания, двигал духов добрых и злых; отныне в нем есть все;
если можно так выразиться, в нем путаница тайны.
— Самое грустное во всем этом, — молвил, смеясь,
Дез Эрми, — что ничего не видно. Я знаю, что бывали
274
удачные опыты, но все те, при которых я присутствую, за
тягиваются и не удаются.
— Это неудивительно, — ответил астролог, намазы
вая на хлеб кисло-сладкое апельсинное желе, — первый
закон, с которым надо считаться в магии и спиритизме,
есть удаление неверующих, так как часто их флюид борет
ся с флюидом ясновидящей или медиума.
— Но как же тогда убедиться в реальности явле
ний? — сказал Дюрталь.
Каре поднялся.
— Я через десять минут вернусь к вам. — Он надел
свой широкий плащ, и звук его шагов затих на лестнице
башни.
— Действительно, уже без четверти восемь, — про
бормотал Дюрталь, взглянув на часы. На минуту в комнате
воцарилось молчание. После общего отказа взять еще де
серта, госпожа Каре сняла скатерть и покрыла стол клеен
кой. Астролог вертел на пальцах свои перстни, Дюрталь
катал шарик из хлебного мякиша, Дез Эрми, склонившись
набок, вытаскивал из тесного кармана японский кисет и
крутил папиросы.
Потом, когда жена звонаря пожелала сотрапезникам
доброй ночи и удалилась в свою комнату, Дез Эрми принес
спиртовую лампочку и кофейник.
— Не помочь ли тебе? — предложил Дюрталь.
— Да, если ты пожелаешь найти маленькие стакан
чики и откупорить бутылки с ликерами, ты мне сделаешь
одолжение.
Открывая шкаф, Дюрталь закачался, ошеломленный
ударами колокола, потрясшими стены и с грохотом ворвав
шимися в комнату.
— Если есть в комнате духи, они должно быть, совсем
расплющены, — сказал он, ставя на стол маленькие ста
канчики.
— Колокол рассеивает призраки и отгоняет демо
нов, — менторским тоном ответил Жевинже, набивая
трубку.
275
 — Послушай, — сказал Дез Эрми Дюрталю, — лей
понемногу горячую воду на ситечко, а мне надо подбавить
дров в печку; здесь холодает, у меня ноги замерзли.
Каре вернулся, задул фонарь.
— Колокол был в голосе сегодня, погода сухая, — он
высвободился из своего шерстяного капюшона и пальто.
— Как он тебе нравится? — спросил Дез Эрми, ти
хонько обращаясь к Дюрталю, указывая на астролога,
скрывшегося в дыму своей трубки.
— В состоянии покоя он имеет вид старой совы, а ког
да говорит, напоминает мне красноречивого и унылого ре
петитора.
— Один, — заметил Дез Эрми Каре показавшему
над его стаканом кофе кусок сахара.
— Вы, сударь, по-видимому, занимаетесь, историей
Жиля де Ре? — спросил Жевинже у Дюрталя.
— Да, я погружен сейчас с этим человеком в убийства
и разврат сатанизма.
— А, кстати! — воскликнул Дез Эрми. — Мы даже
прибегнем по этому поводу к вашей высокой образованно
сти. Только Вы можете дать моему другу разъяснения по
наиболее темному вопросу сатанизма.
— По какому именно?
— Об инкубате и суккубате.
Жевинже не сразу ответил.
— Это серьезней, — сказал он, наконец. — Мы здесь
касаемся сюжета на другой лад, нежели спиритиз, опасно
го. Но вы уже изучали этот вопрос?
— Еще бы, лучше всего он знает, что мнения расхо
дятся. Дель Рио, Боден, например, считают инкубов де
монами мужского рода, соединяющимися с женщинами, а
суккубов — демонами женского рода, которые занимают
ся делами плоти с мужчиной.
По их теории, инкуб берет семя, которое человек те
ряет во сне, и им пользуется. Так что сами собой являют
ся два вопроса: во-первых, может ли родиться от такого
276
союза ребенок; доктора Церкви считали такое рождение
возможным и утверждали даже, что дети, рожденные
таким образом, тяжелее других и, что они могут довести
до истощения трех кормилиц, не пополнев сами; второй:
как определить, кто является отцом ребенка — демон ли,
соединившийся с женщиной или мужчина, семя которого
было взято при этом. На это св. Фома отвечает, пользуясь
весьма тонкими аргументами, что истинный отец есть не
инкуб, а мужчина.
— По мнению Синистрари д’Амено, — заметил Дюр
таль, — инкубы и суккубы не совсем демоны, но, скорее,
духи животных, промежуточных между демоном и анге
лом, из породы сатиров или фавнов, как их почитали языч
ники; что-то вроде домовых или кобольдов, каких заклина
ли в Средние века. Синистрари добавляет, что им незачем
брать семя спящего человека, так как они сами обладают
половыми органами и одарены способностью воспроизве
дения...
- Д а , и больше нет ничего, — сказал Жевинже. —
Гёррес, такой сведущий и точный, быстро минует в своей
«Мистике» этот вопрос, пренебрегает им даже, как это
делает Церковь, впрочем, которая молчит, потому что не
любит обсуждать этот вопрос и плохо смотрит на священ
ника, им занятого.
— Простите, — вставил Каре, всегда готовый защи
щать Церковь, — она без обиняков высказалась против
этих мерзостей. Существование инкубов и суккубов при
знано св. Августином, св. Фомой, св. Бонавентурой, Дени
ля Шартрё, папой Иннокентием VIII и многими другими.
Вопрос этот твердо разрешен и каждый католик принуж
ден этому верить; он затрагивается и в Житиях Святых,
если я не ошибаюсь; в легенде о святом Ипполите, Иаков
Ворагинский рассказывает, как один священник, искушае
мый нагим суккубом, бросил ему на голову свою епитра
хиль, и перед ним оказался труп какой-то женщины, кото
рую дьявол оживил, дабы соблазнить его.
277
 — Да, — сказал Жевинже, глаза которого искри
лись, — Церковь признает суккубат, я с этим согласен;
но дайте мне договорить, и вы увидите, что мое замечание
имело свои основания.
— Вы, господа, хорошо знаете, — продолжал он, об
ращаясь к Дез Эрми и Дюрталю, — то, чему учат книги;
но за сто лет все изменилось и если факты, которые я вам
открою, превосходно известны Папской Курии, то боль
шинство духовенства их совершенно не знает и, во всяком
случае, ни в какой книге вы их не найдете.
В настоящее время не пустующее место инкубов и сук-
кубов занимают чаще вызванные мертвецы, чем демоны.
Иначе говоря, некогда, в случае суккубата, живое суще
ство, которое ему подвергалось, было одержимо. При вы
зывании мертвых, которое к чертам демонизма прибавляет
ужасные плотские черты вампиризма, нет больше одержи
мости в точном смысле слова, но это еще хуже. Церковь
не знала более, что делать; надо было или молчать, или
открыть, что вызывание мертвых, запрещенное еще Мои
сеем, возможно, а это признание было опасно, потому что
делало доступным массам знание актов, которые теперь,
благодаря тому, что спиритизм, сам того не зная, наметил
дорогу, производятся несравненно легче, чем прежде.
Итак, Церковь промолчала. А Риму небезызвестно,
однако, какое ужасающее развитие получил в наши дни в
монастырях инкубат.
— Это доказывает, что воздержание в одиночестве
трудно выносимо, — заметил Дез Эрми.
— Это доказывает скорее, что души слабы и не умеют
более молиться, — сказал Каре.
— Как бы то ни было, но, чтобы вполне ознакомить
вас, господа, с этой областью, я должен разделить суще
ства, постигнутые инкубатом и суккубатом, на два класса.
Первый состоит из лиц, отдавшихся по доброй воле и
непосредственно под власть духов. Такие лица довольно
редки; все они кончают самоубийством или иной насиль
ственной смертью.

278
 Второй состоит из лиц, которых путем наговора под
вергли посещению злых духов. Они чрезвычайно много
численны, особенно в монастырях, которые осаждаются
демоническими обществами. Обыкновенно жертвы конча
ют безумием. Дома сумасшедших через край полны ими.
Врачи, даже большинство священников не сомневаются в
причинах их безумия, но эти случаи излечимы. Один из
вестный мне экзорцист спас многих порченых, которые бы
без него рычали под секущими струями душей. Существу
ют окуривания, обдувания, заговоры, которые пишутся
на листках нетронутого, трижды освященного пергамента
и носятся в виде амулетов, они почти всегда избавляют в
конце концов больного.
— Один вопрос, — спросил Дез Эрми, — принимает
ли женщина посещение инкуба во сне или во время бодр
ствования?
— Надо установить различие. Если женщина не окол
дована, если она сама захотела по доброй воле соединиться
с нечистым духом, то во время плотского акта она всегда
бодрствует.
Если, наоборот, женщина является жертвой колдов
ства, грех совершается или во время ее сна, или же когда
она совершенно разбужена, но тогда она находится в со
стоянии каталепсии, мешающем ей защищаться. Могуще
ственнейший из заклинателей нашего времени, лучше всех
разработавший эту область, доктор теологии Иоганнес, го
ворил мне, что ему удавалось спасать верующих, которых
без отдыха и перерыва в течение двух-трех дней насилова
ли инкубы.
— Да, я его знаю, этого священника, — сказал Дез
Эрми.
— И акт происходит так же, как и в действительно
сти? — спросил Дюрталь.
— И да и нет. Меня останавливает гнусность де
талей, — сказал, немного покраснев, Жевинже. — Вы
279
можете себе представить, господа, как должны сокра
щать жизнь подобные поступки, во всех смыслам умно
жающиеся.
— И вы уверены, что подобные факты существуют?
— Вполне.
— Но, послушайте, наконец, есть ли у вас доказатель
ства? — рискнул Дюрталь.
Жевинже помолчал, потом:
— Дело слишком важно и я слишком много сказал,
чтобы не пойти до конца. Я не галлюцинат и не сумасшед
ший. Так вот, господа, однажды я ночевал в комнате, где
жил опаснейший из учителей современного сатанизма...
— Каноник Докр? — бросил Дез Эрми.
— Да, и я не спал, было светло, клянусь вам, что суккуб
явился, волнующий и ощутимый, настойчивый. По счастью,
я вспомнил избавляющие формулы, что не помешало... Н а
конец, я поспешил в тот же день к доктору Иоганнесу, о
котором уже говорил вам. Он тотчас же и навсегда, наде
юсь, освободил меня от наговора.
— Если бы я не боялся быть нескромным, я бы спро
сил, каков был суккуб, нападение которого вы отбили?
— Ну, он был как все нагие женщины, — сказал, за
пинаясь, астролог.
— Занятно было бы, если бы он потребовал от нее в
подарок ее перчатки, — сказал себе Дюрталь, закусывая
губы.
— Известно ли вам, что сталось с этим ужасным До-
кром? — спросил Дез Эрми.
— Нет, благодарю Бога, он, вероятно, где-нибудь на
юге, в окрестностях Рима, где он жил когда-то.
— Но что же он делает, этот аббат? — справился
Дюрталь.
— Что делает! Он вызывает дьявола, кормит белых
мышей облатками, которые освящает; его кощунственная
ярость так сильна, что на подошвах ног он татуировал изо
бражение Креста, чтобы всегда иметь возможность топ
тать Спасителя!

280
 — Ну, — пробормотал Каре, кустистые усы которого
встали дыбом, а большие глаза горели, — ну, если бы этот
чудовищный священник был здесь, в комнате, клянусь
вам, я не отнесся бы с почтением к его ногам, но головой
заставил бы его пересчитать ступеньки лестницы.
— А черная месса? — продолжал Дез Эрми.
— Он совершает ее с женщинами и всяким сбродом;
его открыто обвиняют также в присвоении наследств, в не
объяснимых смертях. К несчастью, нет законов, карающих
за колдовство, и как правосудию преследовать человека,
который насылает болезни на расстоянии и убивает мед
ленно, не оставляя никаких следов яда, могущ их обнару
житься при вскрытии?
— Современный Жиль де Ре, — заметил Дюрталь.
- Д а , не такой дикий, менее откровенный, более ли
цемерный в своей жестокости. Этот не зарежет; он ограни
чится, конечно, тем, что нашлет порчу или внушит челове
ку самоубийство; так как, по-видимому, он весьма силен во
внушении, — сказал Дез Эрми.
— Мог бы он внушить своей жертве, чтобы она пила
понемногу указанный им яд, который симулировал бы
фазы болезни? — спросил Дюрталь.
— Даже современные медики, ломящиеся в открытую
дверь, и те признают полную возможность подобных яв
лений. Опыты Бони, Льежуа, Льебо и Бернгейма убеди
тельны; можно даже заставить совершить убийство и лицо,
которому внушат желание преступления, не будет даже
знать об этом.
— Я вот о чем думаю, — обронил Каре, размышляв
ший, не слушая разговора о гипнозе. — Я думаю об инк
визиции; для ее существования имелись причины, ведь она
одна могла бы достать этого падшего священника, извер
гнутого церковью.
— Тем более, — сказал Дез Эрми, улыбнувшись
по-своему, уголком губ, — что жестокость инквизиторов
слишком преувеличена. Без сомнения, благожелательный
281
Боден говорит о введении под ногти колдунов длинных
игл, что, по его словам, представляет лучшую из пыток; он
превозносит также казнь посредством сожжения, считая
ее утонченнейшей из смертей, но все это единственно с це
лью отвратить волшебников от их дурной жизни и спасти
их душу. Затем Дель Рио заявляет, что не надо допраши
вать бесноватых после того, как они поели, чтобы их не вы
рвало. Он беспокоился об их желудках, славный человек.
Не он ли также приказывает не повторять пытку дважды
в день, чтобы дать боли и страху улечься... Признайте, что
он был все-таки деликатен, этот добрый иезуит.
— Докр, — продолжал Жевинже, не слушая того,
что говорил Дез Эрми, — единственный человек, нашед
ший древние тайны и добившийся на деле результатов.
Он посильнее, прошу поверить этому, чем негодяи и про
ныры, о которых мы говорили. Впрочем, они-то знают
ужасного каноника, потому что он наслал на некоторых
из них тяжелые воспаления глаз, не поддающиеся лече
нию окулистов. Они дрожат поэтому, когда при них про
износят имя Докра.
— Но как же мог дойти до этого священник?
— Не знаю. Если хотите иметь о нем более полные
сведения, — продолжал Жевинже, обращаясь к Дез
Эрми, — расспросите вашего приятеля Шантелува.
— Шантелув! — воскликнул Дюрталь.
— Да, он и его жена часто бывали у Докра прежде; но
надеюсь, что они давно уже прекратили всякие сношения с
этим чудовищем.
Дюрталь не слушал больше. Госпожа Шантелув знала
каноника Докра. Так не была ли она сатанисткой? Но нет,
у нее совсем не вид одержимой. Этот астролог, положи
тельно, дал маху. Ах! А ее глаза, такие странные глаза, по
хожие на тяжелые тучи, полные отсветов.
Она вернулась, она снова захватила его всего, как пе
ред приходом на башню. «Но разве я пришла бы, если бы
282
не любила вас?» Он слышал еще эту фразу, которую она
произнесла с нежным выражением голоса, с насмешливым
и ласковым лицом.
— Да ты замечтался, кажется, — сказал Дез Эрми,
ударив его по плечу, — мы уходим, уже бьет десять.
Выйдя на улицу, они пожали руку Жевинже, который
жил на другом берегу, и сделали несколько шагов.
— Так что же, заинтересовал тебя астролог? — спро
сил Дез Эрми.
— Он не совсем в своем уме, правда?
— Не в своем уме? Гм...
— Но ведь все его истории неправдоподобны.
— Все неправдоподобно, — кротко заметил Дез Эрми,
подымая воротник пальто. — Признаюсь однако, — про
должал он, — что Жевинже изумляет меня, уверяя, что
его посетил суккуб. Его собственная вера не подлежит со
мнению, я его знаю, он тщеславен и педант, но лгать не
станет. Я знаю, черт возьми, что в Сальпетриере подобные
случаи нередки и не оставляются без внимания. Женщины,
больные истеро-эпилепсией, среди бела дня видят рядом с
собой призраки, общаются с ними, находясь в каталепти
ческом состоянии, и каждую ночь спят с видениями, точь-
в-точь похожими на флюидические существа инкубата; но
эти женщины — истеро-эпилептички, а Жевинже, кото
рого мне случалось лечить, этим не страдает.
Чему можно, однако, верить, и что можно доказать?
Материалисты взяли на себя труд проверить древние
процессы колдунов. Они нашли у одержимых урсулинок
из Лудена, прихожанок в Пуатье, в истории чудесно ис
целенных в Сен-Медаре, симптомы большой истерии,
свойственные ей общие судороги, параличи, летаргии, все,
вплоть до пресловутой дуги.
Ну, так что же все это доказывает? Что демономанки
эти были истеро-эпилептичками? Разумеется, наблюдения
доктора Рише, весьма сведущего в этой области, вполне
283
убедительны; но почему же это исключает одержимость?
И з того факта, что многие больные в Сальпетриёре, бу
дучи истеричными, не одержимы, следует ли, что другие
женщины, больные той же болезнью, также не одержимы?
И потом, надо еще доказать, что все демономанки исте
ричны, а это совершенно неверно, потому что демономан
ками бывают, сами того не сознавая, женщины спокойные,
с твердым умом.
Допуская даже, что это последнее положение окажет
ся неверно, надо еще разрешить неразрешимый вопрос:
одержима ли женщина потому, что она истеричка, или она
становится истеричной потому, что она одержима? Только
Церковь может на него ответить, наука молчит.
Нет, как поразмыслить, апломб позитивистов приво
дит в замешательство. Они отдают приказ, чтобы сата
низма не существовало; они относят все на счет большой
истерии, не зная даже, в чем состоит эта ужасная болезнь
и каковы ее причины. Да, без сомнения, Шарко очень хо
рошо определяет фазы припадка, отмечает нелогичные и
внушенные страстью позы, клоунские движения; он от
крывает истерогенные зоны, может, искусно воздействуя
на яичники, ускорять или тормозить припадки, но когда
надо их предупредить, узнать их источники и причины,
вылечить их — дело меняется. Все бессильно перед этой
необъяснимой, ошеломляющей болезнью, допускающей
самые различные толкования, ни одно из которых, однако,
невозможно объявить истинным, потому что в дело заме
шана душа, душа, находящаяся не в ладах с телом, душа,
опрокинутая расстроенными нервами.
Все это видишь ли, старина, неразгаданная тайна, и
разум спотыкается в потемках, как только захочет дви
нуться с места.
— Что ж, — сказал Дюрталь, дошедший до своей
двери. — Раз все имеет основания и нет ничего достовер
ного, пусть будет суккубат, в конце концов, это литератур
ней и чище.
284
 X

День показался Дюрталю долгим. Проснувшись на

заре, думая о госпоже Шантелув, он не мог усидеть на ме
сте и выдумывал предлоги, чтобы пойти дальше. У него не
было ни ликеров, ни пирожных и конфет, а они могли по
надобиться, на всякий случай, в день свиданья. По самой
длинной дороге он дошел до авеню Опера, чтобы купить
лимонного ликера и алькермеса, вкус которого вызывает
представление о восточных сластях, с привкусом аптеки.
«Дело не в том, — сказал он себе, — чтобы угостить Гиа
цинту, но чтобы дать ей попробовать неизвестный напиток,
который может удивить ее».
Он вернулся, нагруженный покупками, вышел снова, и
уже на улице странная тоска овладела им.
После бесконечной прогулки по краю набережной он по
пал в пивную. Опустившись на скамью, развернул газету.
О чем думал он, когда, не читая, смотрел на отдел про
исшествий? Ни о чем, не о ней даже. Его мысль, вращав
шаяся во всех смыслах вокруг одной и той же точки, за
мерла в неподвижности. Дюрталь чувствовал себя очень
усталым, вялым, как в теплой ванне, после ночи, прове
денной в пути.
— Надо вернуться домой пораньше, — сказал он
себе, когда ему удалось наконец овладеть собой, — дя
дюшка Рато, конечно, не прибрал у меня как следует, хотя
я и просил его, а я вовсе не хочу, чтобы сегодня пыль лежа
ла на всей мебели. Шесть часов, не пообедать ли наскоро в
каком-нибудь мало-мальски сносном месте.
Он вспомнил ресторан по соседству, где ему случалось
есть, не слишком опасаясь. Он поковырял там остывшую
рыбу, холодное скользкое мясо, выудил из соуса мертвых
чечевицеобразных, убитых, наверно, порошком для насеко
мых, попробовал старого чернослива, сок которого, пахнув
ший плесенью, отдавал одновременно болотом и могилой.
285
 Вернувшись домой, он затопил камины в спальне и ка
бинете, потом осмотрел комнаты.
Он не ошибся, консьерж все перевернул так же грубо
и наспех, как всегда, зато он попытался протереть оконные
стекла, о чем свидетельствовали следы пальцев.
Дюрталь стер мокрым полотном эти отпечатки, распра
вил на коврах складки в виде органных труб, одернул за
навеси, вытер тряпкой и расставил по местам безделушки;
повсюду находил он рассыпанный папиросный пепел, мел
кий табак, стружки очиненных карандашей, обломанные
и заржавленные перья. Он отыскал также комочки сбив
шейся кошачьей шерсти, разорванные черновики, клочки
бумаги, заброшенные ударами щетки во все углы.
Он спрашивал себя, как мог он терпеть так долго по
темневшую, захватанную мебель, и по мере того, как он
стирал пыль, его негодование на Рато все возрастало.
— И здесь, — заметил он, увидев, что свечи пожел
тели, так же, как и подсвечники. Он переменил их. — Вот
так будет лучше.
Он устроил на письменном столе обдуманный беспоря
док, разложил тетради с заметками, книги, заложенные
разрезными ножами, положил на стуле раскрытый старин
ный фолиант.
— Символ труда, — смеясь сказал он.
Потом перешел в спальню, освежил мокрой губкой мра
мор камина, разгладил одеяло на постели, поставил прямо
рамки фотографий и гравюр и вошел в уборную. Здесь он
обескуражено остановился. На бамбуковой этажерке, над
доской умывальника, был настоящий хаос флаконов. Он
решительно схватил флаконы с духами, вытер горлышки
и притертые пробки, протер этикетки мягкой резиной и
хлебным мякишем; потом намылил таз, намочил в воде с
нашатырным спиртом гребни и щетки, заработал пульве
ризатором и спрыснул комнату персидской сиренью, вы
мыл клеенку на полу и на стенах, обтер спинку и перекла
дины низкого стула. Охваченный жаждой чистоплотности,
286
он скоблил, подчищал, тер, намачивал, вытирал направо и
налево. Он больше не сердился на консьержа; он находил
даже, что тот оставил ему слишком мало вещей для поли
ровки, для подновления.
Потом он выбрился, придал блеск усам, приступил за
ново к тщательному туалету, вымылся, спросил себя, оде
ваясь, надо ли надеть башмаки на пуговицах или туфли,
решил, что башмаки менее фамильярны и потому более
подходят, решился, однако, завязать небрежно галстук и
надеть куртку, думая, что непринужденный костюм ху
дожника должен понравиться этой женщине.
— Так, готово, — сказал он после последнего взмаха
щетки. Он вернулся в другие комнаты, помешал угли, дал
наконец пообедать кошке, которая бродила испуганная,
обнюхивала вымытые вещи, считая их, без сомнения, ины
ми, чем те, которые она трогала, не замечая, обыкновенно.
Дюрталь поставил перед камином спиртовку, разме
стил на старом лаковом подносе чашки, заварной чайник,
сахарницу, пирожные, конфеты, маленькие стаканчики —
с краю, чтобы они были готовы под руками, как только он
найдет, что настало время подать их.
Наконец все было закончено; квартира старательно
прибрана. «Она может явиться», — сказал он, выравни
вая на полках книги, корешки которых выступили из обще
го ряда. Все хорошо, кроме... кроме лампового стекла, ко
торое на утолщении, на уровне фитиля закапано жженым
сахаром и забрызгано табачным соком из трубки; но я не в
состоянии его снять, да и не хочу обжечь пальцы; впрочем,
если опустить немного абажур, то ничего не заметно.
— Ну, так как же мне начать, когда она придет? —
спросил он себя, усаживаясь в кресло.
Она входит, отлично, я беру ее руки и целую их; потом,
приведя ее сюда, в эту комнату, я усаживаю ее в кресло у
огня. Сам я устраиваюсь перед ней на низкой скамейке —
вот этой — и, приблизившись немного, касаясь ее колен, я
могу снова завладеть ее руками и сжать их; еще одно дви­
287
жение, я привлекаю ее к себе, причем сам приподнимаюсь.
Я добрался до ее губ, я спасен.
Но нет, не тут-то было, именно здесь и начинаются
трудности. Я не могу и думать вести ее в спальню. Разде
вание, постель терпимы только, когда люди уже знают друг
друга. С этой точки зрения первые шаги отвратительны,
они угнетают меня. Я могу еще принять их в виде ужина
вдвоем, с легкой выпивкой, которая разгорячила бы жен
щину; я хотел бы, чтобы она отдалась в забытьи, чтобы она
очнулась уже распростертая, под украденными у нее по
целуями, в полутьме. Но за отсутствием ужина сегодня не
обходимо, чтобы оба мы избегали взаимных затруднений,
необходимо возвысить ничтожество этого акта страстны
ми приемами, душевной бурей; надо, значит, овладеть ею
здесь же, чтобы она могла подумать, будто я теряю голову,
а она уступает силе.
Устроить все это в комнате, где нет дивана или кана
пе, вовсе неудобно. Самое подходящее будет уронить ее
на ковер; у ней останется возможность закрыть рукой
глаза — обычный женский жест — и спрятать лицо; я же
позабочусь, прежде чем она поднимется, уменьшить огонь
лампы.
Хорошо — я приготовлю все-таки подушку ей под
голову, — он разыскал подушку и засунул ее под кресло.
Надо бы снять подтяжки, они часто вызывают смешные
задержки. Он отстегнул их и затянул пряжку панталон,
чтобы они не спустились. Но еще эти проклятые юбки.
Удивляюсь романистам, герои которых умудряются на
силовать девственниц в полной амуниции, затянутых в
корсет, да еще, разумеется, в один момент, в продолжении
одного поцелуя, как будто это возможно. Но что за скука
все-таки возиться с этими юбками, блуждая в накрахма
ленных складках белья. Мне хочется надеяться, однако,
что госпожа Шантелув предвидела случайности и, в сво
их же интересах, постарается, по возможности, избежать
смешных затруднений.
288
 Он взглянул на часы; половина девятого. «Не следует
ждать ее раньше, чем через час, — сказал он себе, — она,
как все женщины, опоздает. Что может она рассказывать
бедняге Шантелуву, чтобы объяснить свой вечерний вы
ход? Но мне до этого нет дела, наконец.
Гм, эта спиртовка у камина словно приглашает завить
волосы; но нет, надо ведь согреть чай, этот предлог отбра
сывает все грубые мысли. А если Гиацинта не придет?»
— Придет, — сказал он, внезапно уверившись, — что
ей за интерес теперь продолжать прятаться, когда она зна
ет, что не может сильней разжечь меня? Потом, вращаясь
все в том же круге мыслей, это будет, конечно, полной ка
тастрофой, за удовлетворением возможно разочарование,
ну что ж, тем лучше, я буду свободен, ведь со всеми этими
приключениями я не могу работать.
Какая глупость, впадаю в детство. Я жду женщину,
тогда как давно уже я презирал влюбленных и любовниц,
и смотрю на часы каждые пять минут, и прислушиваюсь
против воли, не слышны ли на лестнице ее шаги.
Нет, что ни говори, маленький голубой цветок, пырей
души, трудно вырвать с корнем, он все вырастает снова.
Ничего не происходило двадцать лет и вдруг, неизвестно
почему и как, он снова пускает ростки и выбивается непро
лазной чащей. Боже, как я глуп!
Он подскочил в кресле. Тихонько позвонили.
— Еще нет девяти часов, это не она, — пробормотал
он, отпирая.
Это была она.
Сжимая ее руки, он поблагодарил ее за точность.
Она заявила, что чувствует себя плохо.
— Я пришла, только чтобы не заставлять вас ждать.
Он обеспокоился.
— У меня жестокая мигрень, — продолжала она, про
водя по лбу пальцами в перчатке.
Он взял у нее меха, попросил ее сесть в кресло и гото
вился уже приблизиться к ней, поместившись, как он себе
10 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т. 2» 289
обещал, на низенькой скамейке, но она отказалась от крес
ла и выбрала низкий стул далеко от огня, у стола.
Стоя, он склонился и взял ее пальцы.
— Как горят ваши руки, — сказала она.
— Да, легкая лихорадка, я так плохо сплю. Если б вы
знали, как много я думаю о вас, и потом, вы всегда здесь,
со мной.
Он заговорил об упорном запахе корицы, благоухаю
щей где-то вдали, среди менее определенных ароматов, ко
торый распространяли ее перчатки.
— Дайте, — он поцеловал ее пальцы, — частица вас
останется со мной, когда вы меня покинете сегодня.
Она встала, вздохнув:
— А, да у вас есть кошка, как зовут ее?
— Мушка.
Она позвала. Кошка поспешила скрыться.
— Мушка, Мушка! — позвал Дюрталь.
Но Мушка, забившись под кровать, не выходила.
— Она дика немного, знаете ли... она никогда не ви
дала женщин.
— О, но не станете же вы уверять меня, что никогда не
принимали здесь женщин.
Он поклялся, что нет; уверял, что она первая...
— И вы не очень то старались, признайтесь, чтобы
эта... первая пришла?
Он покраснел.
— Нет, почему же?
Она сделала неопределенный жест.
— Мне хочется вас подразнить, — заметила она и
села, на этот раз в кресло. — Впрочем я и сама не знаю,
право, с какой стати позволяю себе задавать вам такие не
скромные вопросы.
Он сел перед ней; наконец-то он достиг возможности
обставить действие, как он того хотел, и уже готовился на
чать наступление.
Он коснулся ее колен своими.
290
 — Вы отлично знаете, что не можете быть нескромной,
вы ведь единственная отныне, имеющая здесь права...
— Нет, я не имею их и не хочу иметь.
— Почему?
— Потому что... Послушайте. — Ее голос окреп и зву
чал серьезно. — Послушайте, чем больше я размышляю, тем
горячей умоляю вас — не уничтожайте нашу мечту. И по
том... позвольте мне быть откровенной, настолько откровен
ной, что я вам покажусь, конечно, чудовищем эгоизма, —
так вот, я лично не хотела бы портить счастье... как бы это
сказать, достигшее предела, чрезмерное... которое дает мне
наша связь. Я чувствую, что это становится непонятно, что
я плохо выражаюсь. Ну, так вот, — я обладаю вами, когда
и как хочу, так же, как обладала долго Байроном, Бодлером,
Жераром де Нерваль, всеми, кого полюблю...
— Что вы говорите?
— Мне стоит только пожелать их, пожелать вас теперь
перед сном...
— И?
— И вы окажетесь ниже моей мечты, ниже Дюрталя,
которого я обожаю, и ласки которого делают безумными
мои ночи.
Он смотрел на нее, остолбенев. Те же страдающие за
туманенные глаза; она, казалось, не видела его и говорила в
пространство. Он колебался, внезапно пронеслись в мозгу
сцены инкубата, о которых рассказывал Жевинже. «Мы
разберем все это потом, — сказал он себе; — а пока...» —
он тихонько потянул ее руки, приподнялся и внезапно по
целовал ее в губы.
Она вскочила, словно от электрического удара. Он
сжал ее в объятиях, целовал, как бешеный; тогда с тихими
стонами, с каким-то гортанным воркованьем, она запро
кинула голову и сжала его ногу своими.
Он закричал от ярости, он чувствовал, как шевелятся ее
бедра. Он понял, или думал, что понял теперь, она хотела
скупого сладострастия, своего греха в одиночку, немой ра
дости...
291
 Он оттолкнул ее. Она стояла, очень бледная, задыха
ясь, протянув вперед руки, как испугавшийся ребенок...
Но гнев Дюрталя улегся, так как он дрожал от страсти; по
дойдя к ней, он снова ее обнял. Но она вырывалась, крича:
«Нет, умоляю, оставьте меня».
Он схватил ее крепко, прижал к себе, старался запро
кинуть назад.
— О, умоляю вас, отпустите меня.
Ее голос звучал таким отчаянием, что он ее выпустил.
Потом спросил себя, не лучше было бы грубо бросить ее
на ковер и насильно овладеть ею. Но ее блуждающие глаза
его пугали.
Она, задыхаясь, с опущенными руками, побелев, при
слонилась к книжному шкафу.
— А! — говорил он расхаживая по комнате, натыка
ясь на мебель. — А! Должно быть я по настоящему люблю
вас, если, несмотря на ваши мольбы и отказы, я не...
Она сложила руки, чтобы остановить его.
— Да из чего же вы сделаны? — наконец потеряв тер
пение, спросил он.
Она очнулась и, оскорбленная, ответила:
— Я достаточно страдаю, пощадите меня. — И она
невнятно заговорила о муже, о духовнике, заговорила так
бессвязно, что он испугался; она замолкла, потом певучим
голосом сказала:
— Вы придете ко мне завтра вечером — хорошо?
— Но ведь и я страдаю!
Она сделала вид, что не слышит; ее затуманенные гла
за засветились в глубине зрачков слабыми отблесками. Все
так же нараспев она пробормотала:
— Скажите, друг мой, что вы придете?
— Да, — ответил он наконец.
Тогда она оправила платье и, не сказав ни слова, поки
нула комнату. Он молча шел за ней до выхода; она открыла
дверь, обернулась, взяла его руку и тихонько коснулась ее
губами.
292
 Дюрталь стоял, как дурак, ничего не понимая.
— Что это все значит? — вырвалось у него, когда он
вернулся в комнату и начал расставлять по местам мебель,
приводить в порядок сбившийся ковер. Постой-ка, мне
надо бы привести в порядок и мозги; поразмыслим, если
можно.
Чего она хочет, потому что есть же у нее цель! Она не
желает полного сближения. Боится ли она разочарования,
как она уверяет? Отдает ли себе отчет, насколько смешны
любовные игры? Или же, как я думаю, она просто мелан
холическая и опасная эгоистка, разжигающая страсть для
своего удовольствия; это был бы бесстыдный эгоизм, один
из тех сложных грехов, которые упоминаются в наставле
нии для духовников... Но тогда, неужели же она...
Притом, остается еще замешавшийся сюда вопрос об
инкубате, она признается, — и так спокойно — что по же
ланию живет во сне с живыми и мертвыми? Не сатанистка
ли она, и не замешан ли в это каноник Докр, с которым она
была знакома?
Невозможно разрешить все эти вопросы. Что значит
неожиданное приглашение на завтра? Не хочет ли она
уступить только у себя? Лобней ли ей там, или она на
ходит более жгучим грех, совершенный в комнате близ
мужа? Ненавидит ли она Шантелува, и это обдуманная
месть, или она рассчитывает, что страх и опасность под
хлестнут ощущения?
А потом, может быть, это просто кокетство, пауза,
будто вызванная укорами совести — острая закуска перед
обедом, поди пойми женщин! Может, эта отсрочка нуж
на ей, чтобы доказать, что она не шлюха, готовая отдаться
первому встречному... Или, может быть, имеется физиче
ская причина, неизбежная отсрочка, физиологическая не
обходимость отложить все на день или два?
Он искал еще причин, но не нашел ничего.
— Впрочем, — продолжал он, раздраженный, несмо
тря ни на что, неудачей, — впрочем я вел себя, как идиот.
293
Мне следовало идти напролом, не останавливаться перед
мольбами и увертками; надо было завладеть ее ртом, об
нажить грудь. И все было бы кончено, а теперь придется
начинать сначала; что за черт, у меня есть и другие дела!
Кто знает, она, быть может, издевается теперь надо
мной? Быть может, она надеялась, что я окажусь более на
стойчивым и смелым; но нет, ее страдающий голос не был
деланным, ее бедные глазки не притворялись, что блуж
дают, да и что означал бы в таком случае ее, словно бы
почтительный, поцелуй, так как ведь в нем был неулови
мый оттенок уважения и благодарности, в этом ее поцелуе,
который я и сейчас еще чувствую на руке!
— Можно голову потерять от всего этого. А пока я в
этой сумятице позабыл и о напитках, и о чае. Не снять ли
мне башмаков теперь, раз я один, а то от этой беготни по
комнатам у меня ноги горят. А еще лучше я сделаю, если
лягу; все равно я не в состоянии сейчас ни работать, ни
читать.
И он отвернул одеяло.
— Положительно, ничто не случается так, как ожида
ешь; а, между тем, все было обставлено недурно, — про
должал он, вытягиваясь под простыней.
И, вздохнув, потушил лампу, а успокоенная кошка,
скользнув по нему легче ветерка, бесшумно забралась на
свое место.

XI

Неожиданно для себя самого он проспал всю ночь, как

убитый, и проснулся на следующее утро просветленный и
подбодрившийся, совсем спокойный.
Вчерашняя сцена, которая, казалось, должна была бы
обострить его чувство, произвела совершенно обратное
действие; Дюрталь был не из тех, кого препятствия при
влекают. Попытавшись преодолеть их, он отступал после
первого же раза, увидев, что преодолеть их не в состоянии,
294
и не желая возобновлять борьбу. Если госпожа Шантелув
рассчитывала сильней завлечь его умело подготовленными
препятствиями и отсрочками, то она выбрала путь неудач
но. Он охладел, он чувствовал утром, что ему надоела эта
игра, что он устал от ожидания.
К его размышлениям примешивалась еще и капелька
горечи. Он упрекал женщину за то, что она так долго во
дила его за нос, он грыз сам себя за то, что позволил из
деваться над собой таким образом. Его оскорбляла теперь
дерзость некоторых фраз, которая сначала не удивила его.
Небрежный ответ госпожи Шантелув по поводу ее нерв
ного смеха — «это часто случается со мной в омнибусе»,
а особенно ее утверждение, что она не нуждается ни в его
разрешении, ни в его присутствии, чтобы обладать им, ка
зались ему, по меньшей мере, непристойными, при обраще
нии к человеку, который не преследовал ее и, в общем, не
делал шагов к сближению.
— Я с тобой справлюсь, — сказал он, — дай только
время.
При благоразумном утреннем пробуждении власть
этой женщины над ним ослабевала.
Он подумал решительно:
— Ладно — еще два свидания; у нее сегодня вече
ром — бесполезно и в счет не идет: я не позволю себя об
ложить, как зверя, на приступ не пойду; у меня, право, нет
охоты попасться Шантелуву на месте преступления и ри
сковать судом исправительной полиции или дуэлью. А дру
гое, последнее, — здесь. Если она не сдастся — кончено,
пусть отправляется играть с кем-нибудь другим!
Он с аппетитом позавтракал, уселся за письменный
стол и стал перебирать разбросанные материалы своей
книги.
— Я остановился, — сказал он, просмотрев послед
нюю главу, — на том моменте, когда алхимические опы
ты и вызывание дьявола потерпели крушение. Прелати,
Бланше, все колдуны и волшебники признают, что для
295
привлечения сатаны необходимо, чтобы Жиль отдал ему
душу и жизнь или совершил преступление.
Отдать жизнь и погубить душу Жиль отказывается,
но об убийствах думает без отвращения. Храбрый на поле
битвы человек, отважно сопровождавший и защищавший
Жанну д’Арк, трепещет перед демоном, пугается при мыс
ли о загробной жизни, о Христе. Точно так же и его со
общники; чтобы получить уверенность, что они не выдадут
поразительных гнусностей, таившихся в замке, он застав
лял их дать обет молчания на св. Евангелии, убежденный,
что подобной присяги не нарушит ни один из них, так как
в Средние века отчаяннейший разбойник не осмелился бы
совершить грех непрощаемый — обмануть Бога!
И вот алхимики оставляют свои бессильные печи;
Жиль предается отчаянным кутежам и плоть его, воспла
мененная беспорядочной выпивкой и едой, приходит в бро
жение, бурно кипит.
Но женщин в замке не было совсем; и потом в Тиффоже
Жиль, по-видимому, уже относился к ним с отвращением:
возня с лагерными потаскушками и связи с придворными
проститутками Карла VII внушили ему, кажется, презре
ние к женским формам. Как все люди с извращенными,
уклоняющимися от нормы чувственными стремлениями, он
дошел до отвращения к нежной коже, к запаху женщины,
омерзительному для содомитов.
Он развращает мальчиков своего церковного хора;
ведь он и набирал этих маленьких церковнослужителей,
«прекрасных, как ангелы». Он любил только их, только их
щадил в своей жажде убийств.
Но скоро связи с детьми ему показались пресны. З а
кон сатанизма, требующий, чтобы избранник зла прошел
лестницу греха до последней ступеньки, должен был еще
раз исполниться. Душа Жиля должна была сгнить, чтобы
под кровавым балдахином, испещренным нарывами, мог в
свое удовольствие жить Дьявол!
Вихрь плотских вожделений повеял острым запахом
бойни. Первой жертвой Жиля сделался маленький маль­

296
чуган, имя которого неизвестно. Жиль его зарезал, отрезал
кисти рук, вынул сердце, вырвал глаза и отнес в комнату
Прелати. Со страстными упреками оба они предложили
все это дьяволу, который, однако, промолчал. Жиль убе
жал в отчаянии, Прелати завернул в простыню жалкие
останки и ночью, дрожа, схоронил их в освященной земле,
близ часовни св. Винсента.
Жиль сберег кровь ребенка, чтобы писать формулы вы
зова и заговоры; она упала ужасными семенами, давшими
быстро ростки, и скоро де Ре мог уже пожать обильней
шую, из всех известных, жатву преступлений.
С 1432 года по 1440, то есть в течение восьми лет с той
поры, как маршал уединился, и до его смерти, жители Анту,
Пуату, Бретани бродят, рыдая, по дорогам. Повсюду исче
зают дети; с полей похищают пастушков; девочки, уходя из
школы, мальчики, отправляясь играть в мяч на улицу или
резвиться на опушке леса, не возвращаются больше.
Дознание, предпринятое по приказу герцога Бретани,
дало бесконечный список оплакиваемых родителями детей.
Пропал в Рошебернаре ребенок тетки Перон, «маль
чик, посещавший школу и прилежно учившийся», сообща
ет мать.
Пропал в Сент-Этьене сын Гийома Бриса, «бедняка,
просившего милостыню».
Пропал в Тоней ребенок Матлина Туара, «крики его и
призывы на помощь слышали; ему было лет двенадцать».
Пропал в Машкуль сын Жоржа ле Барбье, «видели,
как он рвал яблоки в саду за гостиницей Рондо и потом не
видали больше».
В Машкуль же, в день святой Троицы, супруги Сер-
жан оставили в доме восьмилетнего ребенка и, вернувшись
с поля, «не нашли они названного восьмилетнего ребенка и
удивлялись, и много скорбели о нем».
В Шантлу Пьер Бадье, местный лавочник, рассказы
вает, что с год назад видел он в окрестностях замка Рэ двух
детей лет девяти, братьев, сыновей Робина Паво, местного
297
обывателя, «но никто с тех пор их не видел и не знает, что
с ними случилось».
В Нанте Жанна Дарель показывает, что «в день
праздника Господня послала в город сына своего, восьми
девятилетнего Оливье, и с того праздника не видала его и
ничего о нем не слышала».
Страницы опросных листов тянутся, нагромождаются,
сообщают сотни имен, повествуют о горе матерей, рас
спрашивающих по дорогам прохожих, о ропоте семей, де
тей которых похищают прямо из дому, как только взрослые
уйдут на поля или в конопляники. Постоянно повторяют
ся одни и те же фразы, и горестно звучит припев в конце
каждого показания: «Они звали на помощь», «Слышали
немало стонов». Женщины плачут всюду, где появляются
мясники Жиля.
Сначала испуганный народ толкует, что злые феи, что
недобрые гении уничтожают его потомство, но понемногу
приходят ужасные подозрения. Как только переменит ме
сто маршал, как только переедет он из Тиффожа в Шамтос
или оттуда в Де-ля-Сюз или Нант — он оставляет за со
бой реки слез. Он проедет через деревню — и на другой
день не досчитываются детей. Крестьяне с трепетом убеж
даются, что мальчики исчезают повсюду, где появляются
Прелати, Роже де Бриквиль, Жиль де Силле, все близкие
маршалу люди. Они с ужасом замечают, наконец, что и
старуха Перрин Мартен, нищенка, прикрывает лицо, как
Жиль де Силле, черной кисеей; она заговаривает с детьми,
и ее речи так соблазнительны, ее лицо, когда она подни
мает вуаль, так лукаво, что все они идут за ней до опушки
леса, а там их хватают мужчины, затыкают рот, и уносят
в мешках. Напуганный народ называет эту людоедку, по
ставщицу мяса, коршуном.
Посланцы Жиля шныряли по деревням и местечкам,
охотясь на детей под начальством егермейстера сэра де
Бриквиля. Недовольный своими загонщиками Жиль са
дился в замке у окна и, когда маленькие нищие, привле­
298
ченные слухами о его щедрости, приходили просить мило
стыню, он разглядывал их и оценивал, приказывал ввести
тех, чье лицо возбуждало в нем похоть; их бросали в под
земную тюрьму, пока маршал, почувствовав аппетит, не
требовал свой кровавый ужин.
Сколько детей растлил он и зарезал? Он сам не знал,
так много совершил насилий и убийств. Современные ис
точники насчитывают от семи до восьми сотен жертв, но
число это, по-видимому, мало, неточно. Опустошены це
лые области; в деревушке Тиффож совсем нет молодых
людей, в Де-ля-Сюз — ни одного ребенка мужского рода;
в Шамтосе подземелье под башней полно трупов; свиде
тель Гийом Илере на допросе заявляет: «Некий Дю Жар
ден слыхал, что в помянутом замке нашли полную винную
бочку детских трупиков».
Следы этих убийств уцелели доныне. Два года назад
один врач отыскал в Тиффоже каменный мешок и достал
из него множество черепов и костей!
Как бы то ни было, Жиль сам признался в ужасных
жертвоприношениях, и друзья его подтвердили страшные
подробности.
В сумерках, когда чувства распалены и, словно рассла
блены крепким соком дичи, зажжены спиртными напитка
ми, насыщенными пряностями, Жиль с друзьями удаляется
в одну из дальних комнат замка. Туда приводят из подзем
ной тюрьмы мальчиков. Их раздевают, затыкают им рот.
Маршал сжимает их руками, насилует, потом кромсает
ударами кинжала, с наслаждением отрезает члены — один
за другим. Иной раз он вскрывает грудь и пьет последний
вздох; или вскрывает живот, нюхает, разрывает руками
рану и садится на нее. Смоченный мягкой грязью теплых
внутренностей, он оглядывается, он посматривает через
плечо, чтобы видеть предсмертные конвульсии, последние
судороги. Он сам сказал: «Мне приятней были муки, сле
зы, страх и кровь, чем всякое иное наслаждение».
299
 Потом он устает от подобных удовольствий. Еще не
изданный отрывок процесса сообщает нам: «Упомяйутый
выше соединялся с мальчиками и девочками, коих наси
ловал через вспоротый живот, говоря, что так ему прият
ней и легче». Потом он медленно перепиливал им горло,
рассекал тело на части, труп с бельем и платьем клали на
пылающие угли очага, подкладывали дров, сухих листьев,
и пепел потом рассыпали частью в клоаки, частью по ветру
с вершины башни, частью в рвы и канавы.
Скоро его неистовства усилились; до тех пор он уто
лял ярость своих чувств с живыми или умирающими; но он
устал осквернять трепещущие тела и полюбил мертвых.
Страстный художник, он с криками восторга целовал
стройные члены своих жертв; он устраивал конкурсы мо
гильной красоты, — и, когда одна из отрубленных голов
заслуживала приз, он за волосы поднимал ее и страстно
целовал холодные губы.
Вампиризм удовлетворял его в продолжении несколь
ких месяцев. Он осквернял тела мертвых детей, смирял
лихорадку желаний в кровавом холоде могил; однажды,
когда запас детей истощился, он дошел до того, что выпо
трошил беременную женщину и взял зародыш! После по
добных излишеств, истощенный, он впадал в ужасный сон,
в тяжелое оцепенение, похожее на летаргию, угнетавшую
сержанта Бертрана после осквернения склепов.
Но, если допустить, что подобный свинцовый сон есть
одна из известных фаз плохо еще изученного состояния
вампиризма; если можно поверить, что Жиль де Ре был
извращенным в половых ощущениях, виртуозным мучите
лем и убийцей, то надо все же признать, что среди зна
менитейших убийц, среди безумнейших садистов он вы
деляется особенностью такой ужасной, что она кажется
нечеловеческой!
Когда жестокие наслаждения, чудовищные злодеяния
перестали его удовлетворять, он их обострил изысканным и
300
редким грехом. То не была уже просто обдуманная, тонкая
жестокость хищника-зверя, играющего телом жертвы. Его
зверство перестало быть только телесным, оно углубилось,
сделалось духовным. Он хотел заставить ребенка страдать
душой и телом; с хитростью, поистине дьявольской, он об
манывал благодарность, лгал привязанности, крал любовь.
Одним ударом он перешел тогда границу низости челове
ческой и погрузился целиком в последний мрак зла.
Он выдумал следующее.
Когда в комнату вводили какого-нибудь несчастного
ребенка, Бриквиль, Прелати, Силле вешали его на вбитом
в стену крюке; в тот момент, когда дитя начинало зады
хаться, Жиль приказывал опустить его и развязать верев
ку. Осторожно брал он малютку на колени, ободрял его,
ласкал, гладил, вытирал его слезы, говорил, указывая на
своих сообщников: «Это злые люди, но ты видишь — они
меня слушаются, не бойся, я тебя спасу и отведу к матери».
И когда ребенок, растерявшийся от радости, целовал его,
любя в тот момент, он тихо сзади разрезал ему шею, делал
его — по своему выражению — «изнемогающим» и, когда
полуотделенная голова кивала в струях крови, он с рычани
ем стискивал тело, повертывал его и насиловал.
После подобных, внушающих ужас, забав Жиль был
уверен, что в искусстве жестокости он добрался до стерж
ня нарыва, выдавил последний гной, и с гордостью бросил
толпе прихлебателей: «Никто на земле не посмел бы так
поступать».
Однако если вершины добра и глубины любви и до
ступны некоторым душам, то бездны зла пройти до конца
невозможно. Измученный насилием и убийствами, маршал
не мог идти по этому пути дальше. Сколько угодно мог он
мечтать о необычайных насилиях, о небывало тонких и
длительных муках, с этим было покончено; пределы вооб
ражения человеческого были достигнуты; он даже пересту
пил их сатанински. Ненасытный, он в пустоте задыхался;
он на себе мог проверить аксиому демонографов, что Лу-
301
кавый обманывает всех людей, которые ему отдаются или
хотят отдаться. .
Упасть ниже он был уже не в состоянии и захотел вер
нуться, но тогда угрызения совести накинулись на него,
вцепились, терзали без отдыха.
Он переживал искупительные ночи, осаждаемый при
зраками, рыча, как смертельно раненое животное. Его
встречают в уединенных частях замка, он мечется, рыда
ет, падает на колени, клянется Богу все искупить, обещает
создать богоугодные учреждения. Он строит в Машкуль
собор в память невинноубиенных; он заговаривает о зато
чении в монастырь, о паломничестве в Иерусалим с сумой
нищего.
Но в его живом и возбужденном мозгу мысли громоз
дятся и проходят, скользя одна по другой, и ушедшие от
брасывают тень на новые.
Внезапно, еще рыдая от отчаяния, он кидается в новые
оргии, охваченный таким безумным бредом, что, набро
сившись на принесенного ребенка, раздавливает ему глаза,
перебирает пальцами кроваво-молочную жидкость, потом,
схватив шипастую палку, бьет ей по голове, пока мозг не
вылетает из черепа.
Струится кровь, брызжет раздавленный мозг, и он,
стиснув зубы, смеется. Пока слуги убирают, избавляются
осторожно от трупа и лохмотьев, он убегает в чащу, как за
гнанный облавой зверь.
Он блуждает по окружающим Тиффож лесам, темным
и густым, бесконечным лесам, каких в Бретани немало.
Он рыдает на ходу, растерянно отгоняет преследующие
его призраки и, случается, видит в старых деревьях непри
стойности.
Ему кажется, что природа перед ним подвержена по
хотливым страстям или его присутствие ее развращает;
впервые замечает он, что леса полны оргиастических сцен,
что на стволах непристойные изображения.
302
 То дерево кажется ему живым существом, которое
стоит вниз головой, зарывшись в волосы корней, подняв
в воздух расставленные ноги, и они все снова и снова раз
деляются на новые раздвинутые бедра, уменьшающиеся по
мере удаления от ствола; там ветвь продвинута между этим
ногами — и неподвижное прелюбодеяние повторяется из
ветви в ветвь до вершины; или ствол ему кажется фалло
сом, поднимающимся и исчезающим под зеленой юбкой
листьев, или же наоборот — он выходит из-под зеленого
руна и погружается в бархатистое чрево земли.
Видения его пугают. В бледной и гладкой коре высоких
буков ему мерещится детская кожа, прозрачно белая, по
хожая на пергамент, в черной и шершавой оболочке старых
дубов он снова видит слоновью кожу нищих; близ раздво
енных ветвей зияют дыры, отверстия, где кора образует
валик вокруг овального выреза, морщинистые щели, похо
жие на нечистые отверстия или на открытые половые части
животных. В изгибах ветвей — другие видения, ямки на
сгибе рук, завивающиеся серым мхом подмышечные впа
дины; на самом стволе длинные трещины напоминали ему
большие губы, окаймленные рыжим бархатом и пучками
мха.
И з земли повсюду выходят бесстыдные формы, бес
порядочно рвутся к осатаневшему небу; облака округля
ются, как сосцы, раздуваются, как крупы, как беремен
ные животные, расплываются, как разлитые молоки; они
соединяются с темными выпуклостями чащи, где только и
видны гигантские или карликовые бедра, большие, содом
ские уста, расширяющиеся прорези, влажные внутренно
сти! Тут отвратительный пейзаж меняется. Жиль видит на
стволах странные наросты, ужасные шишки. Он замечает
опухоли и язвы, раны, нанесенные киркой, раковые тубер
кулы, ужасные костоеды; словно вся земля — лепрозорий,
венерическая клиника деревьев, где на поворотах аллей
маячат красные буки.
303
 Ему чудится, что пурпурные листья падают на него,
мочат его кровавым дождем; он приходит в исступление,
ему кажется, что под корой живет лесная нимфа, ему хоте
лось бы добраться до тела богини, овладеть дриадой, изна
силовать ее, как никогда еще не насиловало человеческое
безумие.
Он завидует дровосеку, который убьет и разрубит
это дерево, он безумствует, кричит, как олень, растерян
но прислушивается к резкому свисту ветра, которым лес
отвечает на его страстные крики; обессилев, он плачет
и снова пускается в путь, пока не возвращается в замок
окончательно истощенный и не падает замертво на по
стель.
Но видения еще ярче во время сна; исчезают похотливо
оплетенные ветви, совокупляющиеся части деревьев, рас
крывающиеся щели, приоткрывающиеся чащи, рыдания
бичуемого ветром леса стихают; серое небо рассасывает
белые нарывы облаков; среди глубокой тишины проходят
инкубы и суккубы.
Воскресают изрубленные им тела, пепел которых он
бросил во рвы, и хватают его за половые органы. Он от
бивается, бьется, весь в крови, вскакивает вдруг и, присев,
тащится на четвереньках, похожий на волка, и, рыча, куса
ет ноги Распятия.
Внезапный переворот преображает его. Он трепещет
перед обращенным к нему ликом Христа, искаженным
судорогой. Он заклинает Его сжалиться, молит о поща
де, рыдает, плачет, и когда, не в силах кричать больше, он
тихо стонет, то в собственном голосе ему слышатся жа
лобные слезы детей, призывавших матерей и моливших о
милости!
Увлеченный им самим созданной картиной, Дюрталь
закрывает тетрадь с заметками и, пожимая плечами, на
ходит жалкой свою душевную борьбу из-за женщины, ко
торая грешит, как и он, в общем, буржуазно и мелко.
304
 XII

— Найти предлог для одного посещения нетрудно, на

случай, если оно покажется Шантелуву странным, так как
я не бывал у него уже несколько месяцев, — говорил себе
Дюрталь, направляясь на улицу Банье. Предполагая, что
он дома сегодня вечером, — а это маловероятно, так как
что значило бы тогда сегодняшнее свидание? — я расска
жу ему, что от Дез Эрми узнал о его приступе подагры и
зашел навестить, — вот и предлог.
Он поднялся по лестнице дома, где жил Шантелув. То
была старая лестница, с широкими железными перилами,
вымощенная квадратными красными плитками в деревян
ной оправе. Ее освещали старые лампы с рефлектором, над
которым вздымалось что-то вроде каски из окрашенного в
зеленый цвет листового железа.
Старый дом пропах могильной сыростью; но источал
еще и клерикальный аромат, выделял нечто своеобразное,
интимное, чего нет у современных построек из папье-маше.
Казалось, он не мог бы укрывать в своих стенах смешан
ное общество, как новые дома, где содержанки спокойно
селятся рядом с порядочными и мирными семьями. Дом
понравился Дюрталю и он решил, что Гиацинта в этой тор
жественной обстановке еще желанней.
В первом этаже он позвонил. По длинному коридору
служанка провела его в гостиную. С первого же взгляда он
убедился, что со времени его последнего визита ничто не
изменилось.
Та же большая, высокая комната с окнами до полу, с
бронзовой копией Жанны д’Арк Фремье на камине, между
лампами японского фарфора с шарообразными абажурами.
Он узнавал рояль, стол, заваленный альбомами, диван,
кресла в стиле Людовика X V с разрисованной обивкой.
Перед каждым окном стояло по чахлой пальме в голубых
японских вазонах на столиках поддельного черного дерева.
305
На стенах висели картины на религиозные сюжеты и пор
трет Шантелува в молодости, написанный в три четверти,
опирающегося рукой на стопку своих творений; только ста
ринный русский иконостас, серебряный с чернью да резное
деревянное распятие X V II века, работы Богара де Нанси,
лежащее на бархате в старинной золоченого дерева рамке,
немного сглаживали банальность этой буржуазной обста
новки — обстановки мещанина, говеющего на страстной,
посещаемого дамами-патронессами и священниками.
Огонь пылал в камине, лампа, высокая с широким аба
журом из розового кружева, освещала комнату.
«Как все здесь отдает ризницей!» — сказал про себя
Дюрталь в тот момент, как дверь отворилась.
Вошла госпожа Шантелув в пеньюаре из белого
мольтона, благоухающего франжипаном. Она пожала
руку Дюрталю, и он заметил под пеньюаром синие шел
ковые чулки и крошечные лакированные башмачки со
шнуровкой.
Поговорили о погоде; она жаловалась на упорство
зимы, заявила, что дрожит все время от холода, несмотря
на усердную топку, и дала ему пощупать свои руки, дей
ствительно, холодные, как лед; потом она забеспокоилась
о его здоровье, находя его бледным.
— Мой друг выглядит очень печальным, — сказала
она.
— На то есть причины, — ответил он, желая заинте
ресовать ее собой.
Она промолчала сперва, потом сказала:
— Вчера я убедилась, как вы меня хотите, но зачем,
зачем желать этого?
Он сделал жест досады.
— Вы необычны все-таки, — продолжала она. —
Я перечла сегодня одну из ваших книг и отметила фразу:
«Хороши только те женщины, которыми мы не обладали»,
ну признайте же, что вы были правы, когда писали так!
— Все зависит от обстоятельств, я не любил тогда!
306
 Она покачала головой.
— Однако надо предупредить мужа, что вы здесь, —
сказала она.
Дюрталь промолчал, спрашивая себя, какую же роль,
наконец, он играл в этой семье.
Шантелув явился вслед за женой. Он был в домашнем
костюме, с пером в зубах.
Положив перо на стол и уверив Дюрталя, что здоровье
его вполне восстановилось, он пожаловался на тяжесть ра
боты, на чрезмерное обременение.
— Мне пришлось прекратить обеды и приемы, я даже
не бываю нигде, — сказал он, — с утра до вечера я при
кован к письменному столу.
И на вопрос Дюрталя, осведомившегося о содержании
его работ, он признался, что готовит серию Житий святых;
заурядный труд, без подписи, предназначенный для вы
воза, и заказанный одной турской фирмой.
— Да, — вмешалась, смеясь, жена, — он приготовляет
святых, которыми положительно пренебрегали до сих пор.
Так как Дюрталь взглянул вопросительно, то Шанте
лув, также смеясь, добавил:
— Она правду говорит; темы мне даны, и надо при
знаться, издателю словно удовольствие доставляет застав
лять меня славить грязь! Мне приходится описывать бла
женных, по большей части, плачевно неряшливых: Лабра,
паразиты и зловоние которого внушали отвращение даже
обитателям хлевов; св. Кунигунду, из смирения не ухажи
вавшую за телом; св. Опортуну, которая никогда не упо
требляла воды и омывалась лишь собственными слезами;
св. Сильвию, не мывшую лица никогда; св. Радегонду, не
менявшую власяницы и спавшую на куче золы; и многих
других, нечесаные головы которых я должен окружить зо
лотым сиянием!
— Есть и похуже, — сказал Дюрталь, — прочтите
житие св. Марии Алакок; вы узнаете, что она, истязая
себя, подбирала языком испражнения больного и высасы
вала нарыв на пальце ноги немощного!
307
 — Я знаю, но вся эта грязь, признаться, ничуть не
умиляет меня, а внушает одно только отвращение.
— Мне больше нравится священномученик Лука, —
сказала госпожа Шантелув. Его тело так было прозрач
но, что сквозь грудь он видел грязь в своем сердце; такую
грязь мы можем, по крайней мере, терпеть. Впрочем, —
продолжала она после небольшой паузы, — я могла бы не
взлюбить монастыри за эту небрежность ухода за собой и,
пожалуй, ваше Средневековье мне стало бы противно!
— Прости, душа моя, — возразил муж, — ты дела
ешь большую ошибку. Средние века никогда не были, как
ты думаешь, эпохой неряшества; бани тогда посещались
весьма усердно. В Париже, например, где этих учрежде
ний имелось немало, банщики обегали город, крича, что
вода нагрелась. Грязь воцарилась во Франции только по
сле эпохи Возрождения. Подумать только, что у прелест
ной королевы Марго тело было насквозь продушено, но
грязно, как угольная яма. А Генрих IV хвалился, что ноги
его воняют, а подмышки надушены!
— Избавь нас от подробностей, друг мой, я прошу
тебя, — сказала жена.
Пока Шантелув говорил, Дюрталь рассматривал его.
Круглый и коротенький, он еле мог охватить руками свой
большой живот. Щеки у него были красные, а длинные
на затылке, сильно напомаженные волосы он на висках
тщательно зачесывал. Уши он закладывал розовой ватой,
тщательно брился, и похож был на набожного и любящего
пожить нотариуса. Но живые плутовские глаза на веселом,
намеренно сладеньком лице выдавали его; по взгляду в нем
можно было угадать дельца, проныру и хитреца, способно
го с медовыми ужимками нанести предательский удар.
«Ему, наверно, ужасно хочется вытолкать меня вон! —
говорил себе Дюрталь. — Ведь для него не тайна, разуме
ется, интриги его жены».
Но Шантелув, если даже и хотел от него избавиться,
не выдавал себя нисколько. Скрестив ноги, положив руки
308
одна на другую жестом священника, он теперь очень заин
тересовался, по-видимому, работами Дюрталя.
Немного отклонившись, слушая, словно в театре, он
подавал реплики:
— О, я знаю в чем дело; я прочел как-то книгу о Жиле
де Ре, и нашел ее хорошо написанной; то был, помнится,
томик аббата Боссара.
— Это самое основательное и полное из всех имею
щихся о маршале сочинений.
— Но я все же, — продолжал Шантелув, не совсем
понимаю один пункт, не могу объяснить себе, почему Жиля
де Ре прозвали Синей Бородой; ведь его история не имеет
никакой связи со сказкой славного Перро.
— В действительности, Синей Бородой был не Жиль
де Ре, а бретонский король Комор, развалины замка кото
рого уцелели с VI века, на опушке Карноетского леса. Л е
генда проста: король попросил у Герока, графа Ваннского,
руку дочери его Трифины. Герок отказал, так как слышал,
что король постоянно вдовеет, потому что убивает своих
жен. Наконец, святой Жильда обещал ему вернуть дочь
живой и здоровой по первому его требованию, и обручение
было отпраздновано.
Несколько месяцев спустя Трифина узнает, что Комор,
действительно, убивал своих подруг, как только у них на
чиналась беременность. Она чувствовала себя беременной
и потому убежала, но супруг настиг ее и перерезал ей гор
ло. Убитый горем отец потребовал, чтобы святой Жильда
сдержал обещание, и святой воскресил Трифину.
Как видите, легенда очень близка к истории Синей Бо
роды в старой сказке гениального Перро. Но объяснить,
как и почему прозвища Синей Бороды перешло от короля
Комора к маршалу, я не могу, это теряется во мраке лет.
— Скажите, вам с вашим Жилем де Ре, наверно, при
ходится обеими руками рыться в сатанизме, — заметил,
помолчав немного, Шантелув.
309
 — Да, и это было бы даже интересно, не будь так да
леки от нас эти сцены; право, было бы гораздо заманчивей
и менее бесплодно описать сатанизм нашего времени!
— Без сомнения, — добродушно согласился Шанте
лув.
— Ведь теперь, — продолжал, глядя на него, Дюр
таль, — происходят неслыханные вещи! Мне говорили о
кощунствующих священниках, о некоем канонике, воскре
сившем сцены средневекового шабаша!
Шантелув глазом не моргнул. Он спокойно расправил
ноги и, возведя глаза к потолку, сказал:
— Бог мой, возможно, что в стадо нашего духовенства
удалось проскользнуть нескольким паршивым овцам; но
они так редки, что о них и говорить не стоит. — И, обо
рвав разговор, он перевел его на только что прочитанную
книгу о Фронде.
Дюрталь понял, что Шантелув отказывается говорить
о своих сношениях с каноником Докром. Он замолчал, не
много смущенный.
— Друг мой, — обратилась к мужу г-жа Шанте
лув, — ты позабыл поправить огонь, лампа коптит, хотя
дверь и закрыта, но я отсюда чувствую копоть.
По-видимому, она этими словами как бы давала от
пуск мужу; Шантелув встал и с неопределенной усмешкой
извинился, что принужден продолжать работу. Он пожал
Дюрталю руку и попросил его заходить почаще; потом, за
пахнув на животе полы халата, он удалился.
Она проводила его взглядом, встала, в свою очередь,
дошла до двери, посмотрела, закрыта ли она, потом верну
лась к Дюрталю, стоявшему у камина, спиной к огню и, не
говоря ни слова, взяла его голову руками, прижалась губа
ми к его губам и раскрыла их.
Он яростно застонал.
Она смотрела на него ленивыми, затуманенными гла
зами, и он видел, как серебряные искры проскальзывают
по их поверхности; он сжимал ее в объятиях, замирающую,
310
насторожившуюся; она высвободилась тихонько, вздыхая,
а он, смущенный, отошел и сел вдали, ломая пальцы.
Заговорили о пустяках; она хвалила служанку, которая
в огонь бросилась бы по ее приказу; он отвечал жестами
утверждения и удивления.
Вдруг она провела пальцами по лбу:
— Ах, я жестоко страдаю при мысли, что он сидит
там за работой! Нет, совесть меня слишком будет мучить;
пусть это глупо, что я говорю, но если бы еще он был иным
человеком, посещал бы знакомых, одерживал бы победы...
тогда иное дело...
Он слушал, жалобы надоедали ему своим убожеством;
наконец, почувствовав, что успокоился совсем, он подошел
к ней и сказал:
— Вы говорите об угрызениях совести, но разве грех
не остается почти тем же, разве не безразлично — поплы
вем мы или будем упорно оставаться на берегу?
— Да, да, я знаю, мой духовник говорит со мной гру
бей даже, но похоже на вас; нет, нет однако. Что вы ни
говорите, это ни одно и то же.
Он рассмеялся, подумав, что, быть может, угрызения
совести — лишь острая приправа, спасающая пресыщен
ных людей от притупленности желаний, потом пошутил:
— Если бы я был казуистом, то постарался бы, в каче
стве духовника, изобрести новые грехи; но даже и теперь
мне удалось, кажется, найти один, поискав хорошенько.
— Вам! — Она рассмеялась в свою очередь. — Могу
я совершить его?
Он взглянул ей в лицо; у нее был вид лакомки-
ребенка.
— На этот вопрос только вы сами и можете ответить;
должен признаться, что грех этот не совсем новый, потому
что принадлежит к уже известной области сладострастия.
Но со времен язычества, им пренебрегают и, во всяком
случае, скверно определен.
Она слушала чрезвычайно внимательно, утонув в
кресле.
311
 — Не томите, — сказала она, — скорее к делу, что
это за грех?
— Объяснить нелегко; но я попытаюсь все-таки; в об
ласти сладострастия различают, если не ошибаюсь, грех
обычный, грех противоестественный, скотоложество и, до
бавим, демоноложество и кощунство. Так вот, я, кроме всего
этого, назову еще пигмалионизм, в состав которого входят
одновременно умственный онанизм и кровосмешение.
Действительно, представьте себе художника, влюблен
ного в свое дитя, в свое творение, в Иродиаду, Юдифь,
Елену, Жанну д’Арк, которых он описал или нарисовал;
он их вызывает и, в конце концов во сне, обладает ими.
Так вот, подобная любовь хуже обычного кровосмешения.
Действительно, обычно виновный может совершить лишь
половинный грех, так как дочь его рождена не от него толь
ко, но и от другой плоти. Следовательно, рассуждая логи
чески, кровосмешение отчасти как бы естественно, почти
законно даже, тогда как при пигмалионизме отец насилует
дочь своей души, единственную вполне и исключительно
свою, единственную, зачатую им без вмешательства иной
крови. Преступление полно и цельно. Да нет ли еще в нем
и презрения к природе, т. е. к творению Божию, потому
что объектом греха является уже не осязаемое живое су
щество, как при скотоложестве, хотя бы, но существо не
реальное, созданное оскверняемым талантом, существо
почти небесное, так как гений и искусство часто делают его
бессмертным?
Пойдем дальше, если хотите; предположите, что ху
дожник пишет святого и в него влюбляется. Тогда дело
осложнилось бы противоестественным грехом и кощун
ством. Это грандиозно!
— Это могло бы быть восхитительно!
Его ошеломило это слово; она встала и, открыв дверь,
позвала мужа.
— Мой друг, — сказала она ему, — Дюрталь изобрел
новый грех!
312
 - Н у уж нет, — ответил, появляясь в дверях, Ш ан
телув, — перечень добродетелей и пороков неизменен.
Нельзя изобресть новые грехи, но они и не исчезают. Од
нако в чем же дело?
Дюрталь объяснил ему свою теорию.
— Но это же просто утонченный суккубат; не созда
ние художника оживает, но суккуб ночью принимает его
форму!
— Признайте, во всяком случае, что подобный ум
ственный гермафродитизм, сам себя, без посторонней по
мощи оплодотворяющий, есть грех благородный, так как
он является привилегией художников, пороком избранных,
и массам недоступен!
— Вы мерзость хотите сделать достоинством! — сме
ясь, сказал Шантелув. — Я лучше снова уйду в Жития;
это более благая и святая атмосфера. Я не прощаюсь, Дюр
таль, продолжайте эти сатанистские вычуры с моей женой.
Он сказал это насколько мог просто и добродушно, но
все же нотка иронии прорвалась.
Дюрталь ее почувствовал.
«Уже поздно», — подумал он, когда дверь за Шанте-
лувом закрылась; он взглянул на часы, скоро должно было
пробить одиннадцать; он поднялся, чтобы проститься.
— Когда я вас увижу? — тихонько шепнула он.
— Завтра вечером, в девять, у вас.
Он взглянул на нее просящими глазами. Она поняла,
но ей хотелось подразнить.
Поцеловала его в лоб материнским поцелуем и снова
заглянула ему в глаза.
Наверно, они по-прежнему просили, потому что в ответ
на их молящий вопрос она закрыла их поцелуем и, скольз
нув, приникла к устам, впивая болезненно возбужденный
вздох.
Потом позвонила и приказала служанке посветить
Дюрталю. Он ушел, довольный, что она обещала, наконец,
отдаться ему завтра.
313
 XIII

Снова, как в первый вечер, он принялся чистить квар

тиру, устраивать методический беспорядок; спрятал по
душку под кресло, умышленно сдвинутое с места; развел
огонь пожарче, чтобы согреть комнаты.
Но нетерпения не было; молчаливое обещание, которо
го он добился от г-жи Шантелув, смиряло его, не позволя
ло ему трепетать; неуверенность кончилась и он не ощущал
уже острой, почти болезненной дрожи, какую возбуждало
в нем до той поры лихорадочное ожидание этой женщи
ны; он тупо мешал угли в камине, его мозг еще был полон
ею, но она оставалась немой и неподвижной; когда мысль
заработала снова, он только о том и подумал, как взяться
за дело, чтобы не оплошать в надлежащую минуту самым
недостойным образом. Позавчера еще этот вопрос его так
волновал, теперь же, хотя и смущаясь им, он остался спо
коен. Разрешить его он не старался, полагаясь на случай,
уверяя себя, что бесполезно составлять планы, так как поч
ти всегда стратагемы, наилучше обдуманные, не удаются.
Потом он сам на себя рассердился, обвинял себя в дря
блости, начал ходить, чтобы стряхнуть оцепенение, которое
он приписывал расслабляющему действию жара. Неужели
же благодаря ожиданию его желание иссякло или утоми
лось? Но нет, он мечтал о минуте, когда овладеет этой жен
щиной! Он думал найти объяснение недостаточного подъ
ема в неизбежной заботе о первом разе. «Восхитительно
будет на самом деле только вечером, уже после этого, —
сказал он себе, — исчезнет смешная сторона положения,
тела познакомятся; я снова могу взять Гиацинту без неосо
знанной заботы о ее формах, не беспокоясь о своей манере
держаться, не смущаясь жестами. Мне хотелось бы, — за
кончил он, — чтобы этот момент уже наступил!»
Кошка, сидевшая на столе, вдруг насторожила уши,
уставилась темными глазами на дверь и обратилась в бег
ство; звякнул колокольчик; Дюрталь отпер.
314
 Ее костюм понравился ему; когда он снял с нее меха,
на ней оказалось лиловое, почти до черноты темное платье,
из мягкой толстой материи, которое обрисовывало фигуру,
охватывало руки, облегало стан, подчеркивало изгиб бедер,
обтягивало высокую грудь.
— Вы очаровательны, — сказал он, страстно целуя ее
ладони; ему нравилось ловить губами биение ее пульса.
Она ни слова ни говорила, сильно взволнованная, не
много бледная.
Он сел перед ней; она смотрела на него загадочны
ми, плохо проснувшимися глазами. Снова он чувствовал,
что его захватило всего; забыл рассуждения и опасения; с
безумной страстью погружался в бездну ее зрачков, под
стерегал беглую улыбку ее страдальческого рта.
Он сжал ее пальцы и впервые назвал тихонько по име
ни — Гиацинта.
Она слушала с вздымающейся грудью, с лихорадочно
вздрагивающими руками; потом, умоляющим голосом:
— Прошу вас, откажитесь от этого; прекрасно только
желание. О, я ведь ясно вижу; я думала все время по доро
ге сюда. Вечером я его оставила ужасно грустным. Если бы
вы знали, что я чувствую... сегодня я пошла в церковь, но
мне было страшно я спряталась, увидев моего духовника...
Он знал все эти жалобы и про себя сказал: «Расска
зывай, что хочешь, ты у меня попляшешь сегодня», а вслух
отвечал односложно, продолжая осаду.
Он встал, думая, что и она поступит так же, или, если
она останется сидеть, что ему легче будет достать, нагнув
шись, ее рот.
— Ваши губы, ваши губы, как вчера! — проговорил
он, приблизив лицо к ее лицу, и она, стоя, подставила их.
Они стояли, обнявшись, но когда его объятие стало ищу
щим, она отступила.
— Подумайте, как это все смешно, — вполголоса за
метила она, — надо раздеться, остаться в рубашке... глу
пая сцена укладывания в постель!
315
 Избегая слов, он попытался тихонько, сгибая ее в
объятиях, дать понять, что она может избежать подобных
затруднений; но, чувствуя, как стан ее сопротивляется его
рукам, он понял, что она нисколько не желала отдаться
здесь же, в гостиной, перед огнем.
— Хорошо, — сказала она, освобождаясь, — вы так
хотите.
Он посторонился, пропуская ее в другую комнату, и,
видя, что она хочет остаться одна, задернул занавес, раз
делявший комнаты вместо двери.
Потом уселся снова в углу у камина и задумался. Ему
следовало, может быть, приготовить постель, избавить ее
от этого труда? Но это было бы, конечно, слишком под
черкнуто, слишком прямо. Ах! Еще и спиртовка! Он взял
ее, прошел в уборную, не заходя в спальню, и поставил на
подставку; потом одним движением выровнял на полке
коробку с рисовой пудрой, духи, гребни и, вернувшись в
кабинет, прислушался.
Она старалась возможно меньше шуметь, ходила на
цыпочках, как в комнате, где лежит покойник, потушила
свечи, желая, конечно, чтобы ее освещали только розовые
отсветы камина.
Он почувствовал себя положительно подавленным;
возбуждающее впечатление губ, глаз Гиацинты было дале
ко! Она стала просто женщиной, раздевающейся у мужчи
ны, как всякая другая. Воспоминания о других подобных
же сценах угнетали его; вспоминались ему проститутки,
которые так же скользили по ковру, стараясь, чтобы их не
услыхали, замирали, застыдившись на месте, стукнув кув
шином с водой или тазом. Да и к чему все это? Теперь,
когда она отдавалась, он не желал ее! Разочарование на
ступило для него раньше удовлетворения, а не после, как
это обычно бывает. Душевная подавленность его дошла до
того, что он едва не плакал.
Испуганная кошка мяукала перед занавеской, бегала
из комнаты в комнату; наконец, устроилась возле хозяи­
316
на, прыгнула ему на колени. Лаская ее, Дюрталь говорил
себе:
— Положительно, она была права, не желая этого.
Будет смешно и противно; я напрасно настаивал; но нет, в
общем, это ее ошибка: раз она пришла, значит сама хотела
так кончить. Но, тогда что за нелепость оттягивать реши
тельный момент отсрочками! Она, право, неловка: только
что я обнимал ее и желал так страстно, может быть, все
обошлось бы тогда отлично, а теперь! На кого я похож к
тому же? На новобрачного в ожидании, на молокососа! Бог
мой, как глупо! Но, — продолжал он, настораживаясь, не
слыша больше шороха, — она легла, надо все же пойти к
ней. Наверно она хотела раздеться из-за корсета; но тогда
не следовало его и надевать! — заключил он, отдергивая
занавес и входя в спальню.
Госпожа Шантелув зарылась под одеяло, с полуоткры
тым ртом и закрытыми глазами; но он заметил ее внима
тельный взгляд сквозь сетку ресниц. Он сел на край посте
ли; она съежилась, закрытая одеялом до подбородка.
— Вам холодно, дорогая?
— Нет.
И она широко открыла мерцавшие глаза. Он раздел
ся, поглядывая на лицо Гиацинты; он прятался в тень, но
временами, когда вспыхивали скрытые в золе головеш
ки, красный свет падал на него. Ловко скользнул он под
одеяло.
Он сжимал труп, тело настолько холодное, что оно его
замораживало; но губы женщины пылали и молча пожи
рали его лицо. Он был ошеломлен, вокруг него обвилось и
сдавило его тело гибкое и упругое, как лиана! Он не мог ни
двигаться, ни говорить, лицо его было засыпано поцелуя
ми. Наконец, ему удалось вывернуться и, освободив руку,
он хотел схватить ее; поцелуи терзали его губы, и нервы его
внезапно упали, он отступил, естественно, без успеха.
— Я вас ненавижу, — вырвалось у нее.
— Почему же?
317
 — Я вас ненавижу!
Ему хотелось ответить:
— А я-то! — Он был в отчаянии, он охотно бы отдал
все, что имел, лишь бы она оделась и ушла!
Огонь в камине погас, не освещал больше. Успокоив
шись, полулежа, он смотрел в темноту; ему бы хотелось
найти ночную рубашку, потому что, надетая на нем крах
мальная коробилась, ломалась. Но Гиацинта лежала на
ней, потом он убедился, что постель разбилась, и огорчил
ся, так как любил зимой укрываться плотно, и, зная, что
не сумеет оправить постель заново, предвидел холодную
ночь.
Но внезапно его обняли, и снова женское тело сдавило
его; спокойный на этот раз, он взялся за нее и сломил ее
властными ласками. Изменившимся, более гортанным и
низким голосом она произносила мерзости, издавала глу
пые, стеснявшие его, возгласы: «Мой миленький», «Ду-
шенька», «Нет, право, это слишком». Но, возбужденный,
он, несмотря ни на что, овладел этим извивавшимся телом
и почувствовал, что его раскаленную плоть охватывает не
что вроде ледяного компресса.
Они метались, ошеломленные; Дюрталь задыхался,
уткнув голову в подушки, изумленный и испуганный, на
ходя подобные наслаждения изнурительными, ужасными.
Он кончил тем, что перекинул ноги через женщину,
выскочил из постели, зажег свечи. Кошка неподвижно
стояла на комоде и поочередно смотрела на них обоих. Он
почувствовал, — ему показалось, что он чувствует, — в
черных зрачках невысказанную насмешку; рассердившись,
он выгнал животное.
Подбросив в камин несколько полен, он оделся и оста
вил комнату в распоряжение Гиацинты. Но она тихонько
окликнула его своим обычным голосом. Он подошел к по
стели; она бросилась ему на шею, целовала его, как безум
ная, потом, уронив руки на одеяло, сказала:
318
 — Грех совершен. Сильней ли вы меня полюбите те
перь?
У него не хватило смелости ответить. О, как глубоко
было его разочарование! Последовавшее удовлетворение
оправдало предшествовавшее отсутствие аппетита. Она
внушала ему отвращение, он сам себе казался ужасным!
Возможно ли так желать женщину, чтобы этим кончить!
Он возвысил ее в своих порывах, в ее зрачках он мечтал
найти неведомо что! С ней он жаждал экстаза более высо
кого чем мощное чувственное опьянение; прыжка во вне-
мирное, в неисследованные и сверхъестественные восторги!
Но трамплин сломался; он по-прежнему прикован к земле
и ноги его увязли в грязи. Так, значит, не было средства
уйти от себя, ускользнуть из болота, достичь областей, где
душа, восхищенная, носится над безднами?
Урок был решителен и груб! Один только раз он увлек
ся — и какое падение, какое раскаяние! Действительность,
положительно, не прощает презрения к себе; она мстит, раз
бивая мечту, растаптывая ее, бросая обломки в кучу сора!
— Не теряйте терпения, друг, — сказала из-за пор
тьеры госпожа Шантелув, — я копаюсь так долго!
Он грубо подумал: «Я хотел бы, чтобы ты убралась
уже», а вслух вежливо спросил, — не нужны ли ей его
услуги.
«Она была так увлекательна, так таинственна, — про
должал он. — Ее зрачки, огромные и далекие, сверкали
одновременно то похоронными, то праздничными огнями.
А, потом, меньше чем в час, она вдруг раздвоилась. Я уви
дел новую Гиацинту, которая говорила непристойности
проститутки, пошлости модистки! Мне надоела, наконец,
вся эта толпа баб, в ней одной соединенных!»
Помолчав немного, он сделал вывод из своих размыш
лений: «Что за юношеский бред на меня нашел!»
Госпожа Шантелув, словно прочла его мысль, потому
что, выйдя из-за портьеры, она нервно засмеялась и про
бормотала:
319
 — В мои годы не следовало бы так безумствовать!
Она взглянула на него и все поняла, хотя он и поста
рался улыбнуться.
— Сегодня вы будете спать ночью, — печально сказа
ла она, намекая на высказанную когда-то Дюрталем жало
бу, что он потерял из-за нее сон.
Он умолял ее сесть, согреться, но ей не было холодно.
— Однако в комнате, хотя и тепло, но вы в постели
совсем замерзли.
— Нисколько, я всегда такая; зимой и летом у меня
прохладное тело.
Он подумал, что в августе эта холодная кожа была бы,
конечно, приятна, но теперь!
Он предложил конфет, она отказалась и выпила немно
го альхермеса, который он ей налил в крошечный серебря
ный стаканчик; она тянула его по капельке, и они дружески
беседовали о вкусе этого напитка, в котором ей чудился
аромат гвоздики, смягченный привкусом разбавленной ро
зовой водой корицы. Потом оба смолкли.
— Мой бедный друг, — молвила она, — как бы я его
любила, будь он немного доверчивей, не так постоянно на
стороже!
Он попросил объяснения.
— Да, я хочу сказать, что вы не способны забыться, не
можете просто позволить себя любить, — увы! — вы все
время рассуждаете.
— Но, право же, нет!
Она нежно его поцеловала.
— Я все-таки очень люблю вас.
Его поразила умиленная скорбь ее взгляда. Он в нем
увидел что-то похожее на благодарность и испуг. «Ей не
много, однако, нужно», — сказал он про себя.
— О чем вы думаете?
— О вас.
Она вздохнула.
— Который час?
— Половина одиннадцатого.
320
 — Пора домой, он ждет меня. Нет, не говорите мне
ничего.
Она провела руками по щекам. Он тихо взял ее за та
лию и целовал, держа в объятиях, до самой двери.
— Мы скоро увидимся, да?
— Да... да...
Он вернулся.
«Уф! Дело сделано», — подумал он; он испытывал ощу
щения смутные и спутанные. Его тщеславие было удовлет
ворено; самолюбие не истекало больше кровью; он дошел до
конца, он обладал этой женщиной. С другой стороны, — ее
власть кончилась; он снова обладал вполне свободой духа;
но — кто знает, какие еще неприятности готовит ему эта
связь! Потом, несмотря ни на что, он растрогался.
В чем он мог ее упрекнуть, в конце концов? Она люби
ла, как могла; она была, в общем, пылкой и нежной. Очень
приятной приправой была самая двойственность любовни
цы, которая в постели обнаруживала нутро проститутки,
а на ногах, одетая, выказывала светское кокетство, навер
но, была не глупей других женщин ее круга; ее ласки были
чрезмерны и необычны. Чего еще он хотел?
И он справедливо обвинял себя; если ничто не удава
лось ему, значит он сам виноват. Ему не хватало желания,
его мучил, на самом-то деле, только болезненно возбуж
денный мозг. Его тело ослабело, душа изношена, не спо
собна любить, утомлена ласками, прежде чем получить их,
а получив, чувствует такое отвращение! Его сердце — не
засеянное поле, ничто не растет на нем. Притом, какая-то
болезнь: заранее осквернить размышлениями всякое удо
вольствие, загрязнит всякую, едва достигнутую цель! Он
ни до чего уже не мог коснуться, не испортив. При таком
душевном убожестве все, кроме искусства, было лишь бо
лее или менее скучной забавой, более или менее тщетной
попыткой отвлечься.
— Ах, я боюсь все-таки, что бедная женщина пе
реживет со мной пренеприятные минуты! Если бы она
11 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т. 2» 321
согласилась не являться больше! Но нет, она не заслужива
ет такого обращения.
И, охваченный жалостью, он поклялся, что при ее сле
дующем посещении приласкает ее и постарается убедить,
что разочарования, так плохо им скрытого, в действитель
ности нет!
Он попытался оправить постель, привести в порядок
смятые одеяла, взбил сплюснутые подушки и лег.
Лампу он потушил. В темноте тоска его усилилась. С то
ской он подумал: «Да, я был прав, когда написал, что истин
но хороши лишь женщины, которыми мы не обладали».
Узнать через два— три года, когда недоступная, за
мужняя, честная женщина уже не во Франции, не в П а
риже, далеко, умерла, может быть, узнать, что она любила
вас, когда вы не посмели бы даже поверить этому, будь она
здесь! Вот она — мечта! Только такая любовь истинна и
неизменна, любовь, сотканная из грусти, разлуки и сожа
лений, только она и стоит чего-нибудь! Притом в ней нет
плоти, нет зародыша грязи!
Любить издали, безнадежно, никогда не принадлежать
друг другу, целомудренно мечтать о бледных прелестях,
о невозмутимых поцелуях, о ласках, угасших на забытом
мертвом челе, ах! Какое это дивное самозабвение, без воз
врата! Все остальное, низменно или пусто. Но как отвра
тительно, должно быть, существование, если единственное,
действительно полное, действительно чистое счастье, даро
ванное небом в земной юдоли неверующим душам, страша
щимся вечной пошлости житейской, — только в нем.

X IV

От этой сцены у него сохранился тревожный страх

перед плотью, которая вьет из души веревки и сопротив
ляется попыткам усмирения, не допуская, что без нее мож
но обойтись, стремясь к невыполнимым обетам, сдержать
322
которые возможно, только та умолкнет. Впервые, быть
может, он, вспоминая эти мерзости, понял забытый ныне
смысл слова «целомудрие» — и насладился его старинным
и тонким содержанием.
Как человек, выпивший накануне чересчур много, ду
мает на другой день о воздержании от крепких напитков,
так и он в тот день мечтал о чистых привязанностях, дале
ких от постели.
Эти мысли занимали его, когда вошел Дез Эрми.
Они поболтали о любви. Дивленный одновременной
томностью и резкостью Дюрталя, Дез Эрми воскликнул:
— Не предавались ли мы вчера, мой друг, приятным
излишествам?
С вполне определенной добросовестностью Дюрталь
покачал головой.
— Ну, так ты сверхчеловек, — продолжал Дез
Эрми, — внечеловек! Любить безнадежно, всухую, было
бы отлично, если бы не приходилось считаться с неустой
чивостью мозга! Целомудрие без религиозной цели не име
ет смысла, если только чувства не ослабели; но тогда оно
является уже вопросом здоровья, который эмпирики раз
решают более или менее плохо; в общем же все здесь, на
земле ведет к отрицаемому тобой акту. Сердце, пользую
щееся репутацией благородного органа человека, имеет ту
же форму, что и половой член, его так называемая низкая
часть; здесь глубокий символ, потому что всякое влечение
сердца завершается органом, на сердце похожим. Стараясь
привести в движение искусственные существа, человече
ское воображение принуждено воспроизводить движения
спаривающихся животных. Взгляни на машины, на ход
поршней в цилиндрах; ведь это — стальные Ромео с чу
гунными Джульеттами; человеческие проявления нисколь
ко не отличаются от снования машины. Это закон, и всем,
кто не свят и не бессилен, приходится ему покоряться; ты,
думается мне, ни то ни другое; если же ты, по непости
жимым причинам, хочешь жить, не развязывая шнурка, то
323
следуй рецепту старого оккультиста X V I века, неаполи
танца Пиперно; он утверждал, что тот, кто поест вервены,
не может приблизиться к женщине в течение семи дней;
купи себе горшок, жуй, и тогда посмотрим.
Дюрталь рассмеялся.
— Есть, быть может, одно верное средство: никогда
не совершать плотского акта с той, кого любишь, а, чтобы
иметь покой, посещать, если не можешь иначе, тех, кого не
любишь. Наверно таким образом можно было бы преду
предить до известной степени возможное отвращение.
— Нет; воображали бы все-таки, что женщина, кото
рой увлечены, дала бы испытать совершенно иные плот
ские наслаждения, чем чувствуются с другими, и кончилось
бы еще хуже! Притом женщины, если они не совершенно
равнодушны, не обладают умом достаточно совершенным
и самоотверженным, чтобы оценить мудрость народного
эгоизма, потому что ведь это именно эгоизм! Но, послу
шай, не наденешь ли ты ботинки; сейчас пробьет шесть, а
жаркое тетушки Каре не может ждать.
Когда они явились, оно уже было вынуто из кастрюли
и уложено на блюдо, на постель из овощей. Каре, усевшись
глубоко в кресле, читал молитвенник.
— Что нового? — спросил он, закрывая книгу.
— Да ничего, политика нас не интересует, а американ
ские рекламы генерала Буланже вам надоедают, полагаю,
не меньше, чем нам; с другой стороны, газетные статьи
еще ничтожней и запутанней, чем всегда; берегись, ты обо
жжешься, — заметил Дез Эрми, обращаясь к Дюрталю,
готовому проглотить ложку супа.
— Ведь этот крепкий и умело приготовленный бу
льон — в действительности жидкое пламя! Но, кстати,
о новостях. Как же вы говорите — нет ничего нового?
А процесс удивительного аббата Буда, который скоро бу
дет слушаться перед Авейронским судом! Попытавшись
отравить старшего священника в вине Причастия, исчер
пав весь цикл преступлений — выкидыши, изнасилования,
324
оскорбления нравственности, подлоги, кражи со взломом,
ростовщичество, — он, наконец, присвоил себе путь душ в
Чистилище и запер на ключ дарохранительницу, чашу, всю
церковную утварь! По моему, это недурно!
Каре возвел глаза к небу.
— Если его не осудят, то в Париже станет одним по
пом больше, — сказал Дез Эрми.
— Почему?
— Почему? Но ведь все духовные, потерпевшие в
провинции неудачу или имевшие серьезные недоразумения
с епископом, присылаются сюда, где они менее на виду, так
как затериваются в толпе; они составляют корпорацию, так
называемых, «сверхштатных» священников.
— Это что значит? — спросил Дюрталь.
— Это священники, прикомандированные к какому-
нибудь приходу. Ты знаешь, что кроме кюре или викария
и их заместителей, штатного духовенства, при каждой
церкви есть еще исполняющие должность и прикоманди
рованные — это они и есть. Они исполняют черную рабо
ту, служат ранние обедни, когда все спят еще, и поздние,
когда все переваривают обед. Они же встают по ночам на
путствовать бедняков, бодрствуют над трупами богатых
ханжей, простужаются при погребении на сквозняках под
портиками храмов, получают солнечные удары на клад
бищах, мокнут над могилами под дождем и снегом. Они
несут за других барщину и получают на орехи; за пять—
десять франков они замещают своих более обеспеченных
товарищей, которым надоела служба; в большинстве слу
чаев, они в немилости; чтобы от них избавиться, их при
вязывают к какой-нибудь церкви и следят за ними, выжи
дая, что их отрешат и отлучат от церкви. Надо сказать тебе
также, что провинциальные приходы сплавляют в столицу
служителей, которые по той или иной причине перестали
нравиться.
— Ладно, но что же делают викарии и кюре, если свои
обязанности они перегружают на чужие спины?
325
 — Они исполняют изящную и легкую работу, не тре
бующую ни великодушия, ни усилий! Они исповедуют
овечек в кружевах, готовят к причастию чистых молодых
девушек, говорят проповеди, играют видную роль в цере
мониях, которые устраиваются с театральной пышностью,
чтобы пускать верующим пыль в глаза. В Париже, кроме
деления на штатных и сверхштатных, существует еще та
кое деление духовенства: светские и состоятельные свя
щенники, у них места при церкви св. Маделены, св. Рока,
в приходах с богатой клиентелой; они обласканы, их при
глашают на обеды, жизнь их проходит в гостиных, они
исцеляют только те души, которые преклоняют колени
среди кружев; другие, по большей части просто хорошие
чиновники без образования, без средств, необходимых,
чтобы участвовать в жизни праздных дам; они живут бо
лее уединенно и посещают лишь мелких буржуа; в своем
обществе они вульгарно развлекаются, играя в карты, бол
тая банальности, охотно выслушивая за десертом грубые
шутки!
— Послушайте, Эрми, — сказал Каре, — вы пере
барщиваете; ведь я, позволю себе думать, также знаю свя
щенников, и в общем, даже в Париже это добрые ребята,
исполняющие свой долг. Они оплеваны, забросаны оскор
блениями, их обвиняют в целом сонмище грязных пороков!
Но ведь надо же признать, наконец, что аббаты Буд и ка
ноники Докр, благодаря Бога, — лишь исключение; вне
Парижа, в деревне например, в среде духовенства попада
ются поистине святые люди!
— Священники-сатанисты, быть может, действитель
но, относительно редки, а распутство духовенства и под
лости епископов, очевидно, преувеличены неблагородной
печатью; но я ведь вовсе не в том их упрекаю. Если бы
они были просто игроками и развратниками, но они равно
душны, ленивы, они глупы, они ничтожны, они совершают
грех против Духа Святого, единственный непрощаемый
Милосердным!
326
 — Они принадлежат своему времени, — сказал Дюр
таль. — Ведь не можешь же ты требовать, чтобы в семи
нарских теплицах воскрес дух Средних веков!
— Притом, — вступился Каре, — наш друг забыл,
что существуют безупречные монашеские ордена, напри
мер, монахи Шартрэ...
— Да, и трапнисты и францисканцы; но это замкну
тые братства, живущие, скрывшись от гнусного века; возь
мите, наоборот, доминиканцев, общину, не чуждающуюся
гостиных. Они поставляют Монсабре и Дидонов — этим
все сказано!
— Они — гусары религии, веселые уланы старины,
шикарные и щеголеватые полки Папы, а добрые капуци
ны — бедные солдаты обоза душ, — сказал Дюрталь.
— Если бы они хоть колокола-то любили! — вос
кликнул Каре, покачав головой. — Послушай, дай-ка нам
куломье, — обратился он к жене, убиравшей салатник и
тарелки.
Дез Эрми налил стаканы; все молча ели сыр.
— Скажи, — обратился Дюрталь к Дез Эрми, — не
знаешь ли ты, всегда ли у женщин, посещаемых инкуба
ми, тело бывает холодное? Иначе говоря, подтверждает ли
этот признак серьезное подозрение в инкубате, как неког
да неспособность колдуний проливать слезы служила для
инквизиции уличающим доказательством.
— Да, я могу ответить тебе. Некогда женщины, под
вергшиеся инкубату, имели тело ледяное даже в августе;
об этом свидетельствуют книги специалистов; но теперь
большинство тварей, вызвавших или призывающих любовь
лярв, имеют, наоборот, пылающую и сухую кожу; эта пере
мена еще не стала общей, но тенденция ее такова. Я хоро
шо помню, что д-р Иоганнес, о котором говорил тебе Ж е
винже, часто принужден бывал, в момент, когда пытался
исцелить больного, доводить температуру тела до нормы
при помощи обмываний водным раствором селитры.
— А! — сорвалось у Дюрталя, думавшего о госпоже
Шантелув.
327
 — Не знаете ли, что сталось с доктором Иоганне
сом? — спросил Каре.
— Он живет очень уединенно в Лионе; он продолжа
ет, кажется, лечение порченых и проповедует блаженное
пришествие Параклета.
— Но что же это за доктор, наконец? — спросил
Дюрталь.
— Очень образованный и ученый священник. Он был
настоятелем монастыря и редактировал единственный су
ществовавший в Париже мистический журнал. Его считали
также опытным теологом, признанным мастером божествен
ной юриспруденции; потом он имел резкие столкновения с
папской курией и кардиналом, архиепископом Парижа. Его
погубили заклинания демонов, борьба с инкубами, которых
он почти уже изгнал из женских монастырей.
Ах! Я помню нашу с ним последнюю встречу, словно
это вчера было! Я встретил его на улице Гренель, при выхо
де от архиепископа, в тот день, когда после сцены, которую
он мне рассказал, он покинул Церковь. Я точно снова вижу
этого священника, идущего рядом со мной по пустынному
бульвару Инвалидов. Он был мертвенно бледен и его пре
рывающийся, но торжественный голос дрожал.
Его вызвали и потребовали от него объяснений по по
воду эпилептички, которую он, по его словам, исцелил при
помощи реликвии, частицы плащеницы Христа, храня
щейся в Аржантейле. Кардинал слушал его стоя, в при
сутствии двух викариев.
Когда он кончил и дал сверх того разъяснения, которых
от него потребовали, о лечении порченых, кардинал Жиль
бер сказал:
— Вам лучше было бы уйти к трапнистам!
Я припоминаю дословно его ответ:
— Если я нарушил законы Церкви, я готов потерпеть
наказание за мою вину; если вы меня считаете виновным,
судите меня церковным судом и я подчинюсь; я клянусь в
том моей честью священнослужителя; но я хочу настояще­
328
го суда, так как никто не обязан сам осудить себя, nemo se
tradere tenetur, гласит: Corpus juris Canonici.
На столе лежал номер его журнала. Кардинал, указы
вая страницу, спросил:
— Это вы писали?
— Да, Ваше Преосвященство.
— Это гнусные доктрины! — И он ушел из кабинета в
соседнюю гостиную, крича: — Убирайтесь отсюда!
Тогда доктор Иоганнес подошел к самой двери гости
ной и, упав на колени на пороге комнаты, сказал:
— Ваше Преосвященство, я не хотел оскорбить вас;
если я сделал это, я прошу прощения.
Кардинал закричал еще громче:
— Уйдите отсюда или я позову людей!
Доктор Иоганнес поднялся и ушел.
— Все мои старые связи порвались, — сказал он мне,
прощаясь. Он был так мрачен, что у меня не хватило духу
расспрашивать!
Некоторое время длилось молчание. Каре ушел на
башню звонить, жена его убирала десерт и скатерть; Дез
Эрми приготовлял кофе; Дюрталь задумчиво свертывал
папиросу.
Когда Каре вернулся, словно одетый пеленой звуков,
он воскликнул:
— Вы только что говорили, Дез Эрми, о францискан
цах. Знаете ли вы, орден этот должен был оставаться та
ким бедным, что не мог даже иметь ни одного колокола?
Правда, это правило немного смягчилось, так как оно было
слишком сурово, слишком трудно для соблюдения! Теперь
них есть колокол, но только один!
— Как в большинстве аббатств, значит.
— Нет, потому что почти везде их несколько, часто —
три, в честь трех Ипостасей св. Троицы!
— Но послушайте, стало быть, число колоколов в мо
настырях и церквах ограничено правилами?
329
 — То есть, так было прежде. Соблюдалась благочести
вая иерархия звуков; колокола монастыря не должны были
звонить, когда приходили в колебание колокола церкви.
Они были вассалами, оставались почтительными и слабы
ми, сообразно своему положению, молчали, когда с наро
дом говорил сюзерен. Этот принцип освящен в 1590 году
постановлением Тулузского собора и подтвержден двумя
декретами, но ему больше не следуют. Упразднены и пра
вила св. Шарля Борроме, желавшего, чтобы в соборной
церкви было пять-семь колоколов, в благочиннической —
три, в приходской — два, теперь церкви имеют больше или
меньше колоколов в зависимости от своего богатства! Но
одних разговоров мало, где же маленькие стаканчики?
Жена принесла их, пожала руки гостям и удалилась.
Тогда Дез Эрми сказал вполголоса, пока Каре разливал
коньяк:
— Я не говорил при ней, потому что ее пугают и сму
щают подобные вещи, но сегодня утром я принимал удиви
тельного гостя — Жевинже, который собирается в Лион
к доктору Иоганнесу. Он уверяет, что его сглазил каноник
Докр, недавно побывавший проездом в Париже. Что меж
ду ними общего? Не знаю, но все же Жевинже в жалком
состоянии!
- Д а что же с ним, правда? — спросил Дюрталь.
— Я положительно ничего не знаю, я тщательно вы
слушал его, исследовал по всем швам. Он жалуется на
колющую боль в области сердца. Я нашел нервные пере
бои и только; гораздо больше беспокоит меня истощение
организма, необъяснимое, раз человек не болен ни раком,
ни диабетом.
— Но, полагаю, — сказал Каре, — что на людей уже
не напускают порчу при помощи воскового изображения и
булавок, как в доброе старое время?
— Нет, это уже устарелые и почти везде оставленные
приемы. Жевинже, которого я осматривал сегодня утром,
рассказал, какими необычайными рецептами пользуется
330
ужасный каноник. По-видимому, это еще нераскрытые
тайны современной магии.
— А, да ведь мне это чрезвычайно интересно, — ска
зал Дюрталь.
— Я ограничиваюсь, само собой разумеется, только
повторением того, что мне было рассказано, — продолжал
Дез Эрми, зажигая папиросу.
Так вот! Докр держит в клетках и возит с собой в путе
шествиях белых мышей. Он кормит их облатками и тестом,
пропитанным умело дозироваными ядами. Когда несчаст
ные животные насыщены, он берет их, держит над чашей и
очень острым инструментом прокалывает там и сям. Кровь
стекает в сосуд, и ею он пользуется, как я вам сейчас объ
ясню, чтобы поражать смертью своих врагов. Иной раз он
проделывает то же самое с цыплятами или морскими свин
ками, но тогда он употребляет уже не кровь, а жир этих
животных, сделавшихся, таким образом, носителями смер
ти и ужаса.
Иногда же он пользуется рецептом, изображенным са-
танистским Обществом антитеургов оптиматов, о котором
и уже говорил тебе, и приготовляет сложную смесь муки,
мяса, облаток, ртути, семени животных, человеческой кро
ви, уксуснокислого морфина и жира ехидны.
Или же, наконец, — и по мнению Жевинже это наи
более убийственная гнусность — он откармливает рыб св.
причастием с умело отмеренными ядами; при этом он вы
бирает яды, которые повреждают рассудок или убивают
впитавшего их человека припадками столбняка. Потом,
когда рыбы достаточно пропитаются этими веществами,
свойства которых еще усилены колдовством, Докр выни
мает их из воды, дает им загнить, подвергает перегонке и
извлекает из них экстракт, капли которого довольно, что
бы свести с ума!
По-видимому, капля эта применяется извне. Касаясь
волос, вызывают безумие или отравляют, как в романе
Бальзака.
331
 — Черт побери! — вырвалось у Дюрталя, — я очень
боюсь, что капелька этого масла попала на мозг бедняги
Жевинже!
— В этой истории не так поразительна странность са-
танистской фармакопеи, как состояние души того, кто ее
изобретает и пользуется ей. Подумайте, что все это про
исходит в наше время, в двух шагах от нас, и что приво
ротные зелья, известные Средним векам, изобретаются
священниками!
— Священниками! Нет одним только, но каким свя
щенником! — заметил Каре.
— Нисколько, Жевинже очень определенно утверж
дает, что и другие ими пользуются. Околдовывание при
помощи отравленной крови мышей производилось в 1879
году в Шалоне-на-Марне кружком сатанистов, в который,
правда, входил и каноник; в 1883, в Савойе, группа пад
ших аббатов приготовила экстракт, о котором я говорил.
Как видите, не один только Докр пользуется этой ужасной
наукой; она известна в монастырях; даже многие миряне
подозревают о ее существовании.
— Но, наконец, допустим, что эти приготовления дей
ствительно производятся и обладают силой; все это еще не
объясняет, как возможно при помощи их околдовать —
вблизи или издали человека.
— Это дело другое. Чтобы добраться до намеченной
жертвы, выбирают одно из двух средств. Первое, менее
употребительное, таково: колдун пользуется ясновидящей
женщиной, называемой в этом кругу «странствующим
духом», это сомнамбула, которая в состоянии гипноза мо
жет перенестись мыслью, куда ей прикажут. Раз это так,
то можно заставить ее перенести волшебные яды за сотни
верст указанному ей лицу. Те, кто подвергся подобному на
падению, не видели никого; они сходят с ума или умирают,
не подозревая даже колдовства. Ясновидящие, однако, не
только редки, но и опасны, так как другие лица также мо­
332
гут погрузить их в состояние каталепсии и вырвать у них
признания. Этим объясняется, почему Докр и люди, по
добные ему, прибегают к другому, более верному, средству.
Оно состоит в том, что вызывают дух умершего, как на
спиритическом сеансе, и посылают его поразить заготов
ленными чарами намеченную жертву. Результат тот же,
меняется только способ доставки.
Вот совершенно точно переданные сведения, — за
кончил Дез Эрми, — которые мне сегодня утром сообщил
бедняга Жевинже.
— А доктор Иоганнес исцеляет людей, отравленных
подобным образом? — спросил Каре.
— Да, этот человек совершал, как мне известно, не
объяснимые излечения.
— Но каким образом?
— Жевинже говорит по этому поводу о торжественном
богослужении, совершаемом доктором. Я совсем не знаю,
что это за служба; но Жевинже нам все объяснит, может
быть, если вернется излеченным!
— Все равно я бы не отказался, хоть раз в жизни, по
смотреть на каноника Докра, — сказал Дюрталь.
— А я — нет; потому что он — воплощение прокля
того на земле, — воскликнул Каре, помогая друзьям на
деть пальто.
Он зажег фонарь; Дез Эрми рассмеялся, когда они
спускались с лестницы, так как Дюрталь жаловался на хо
лод.
— Если бы твоя семья знала магические тайны расте
ний, ты не дрожал бы теперь так, — заметил он. — В X V I
веке учили, например, что ребенок мог бы ни мерзнуть, ни
страдать от жары в течение всей жизни, если бы ему на
терли соком полыни руки, прежде чем пройдет двенадца
тая неделя со дня его рождения. Видишь, какой ароматный
рецепт, и гораздо менее опасный чем те, какими злоупотре
бляет каноник Докр.
333
 Когда они спустились, и Каре запер дверь своей баш
ни, они ускорили шаги, так как северный ветер выметал
площадь.
— Признайся-ка, — сказал Дез Эрми, — оставляя в
стороне сатанизм и даже без этого, потому что сатанизм
ведь относится к области религии, для двух неверующих,
как мы с тобой, мы ведем удивительно благочестивые раз
говоры. Надеюсь, это нам зачтется там, наверху.
— Заслуга наша невелика, так как о чем же и гово
рить? — возразил Дюрталь. — Разговоры, не затрагива
ющие религии или искусства как низменны, так и пусты!

XV

На другой день воспоминание об этих отвратительных

средствах вертелось в его голове и, куря в уголке около
огня папиросу за папиросой, Дюрталь размышлял о борь
бе Докра и доктора Иоганнеса, об этих двух священниках,
сражающихся за спиной Жевинже ударами заклятий и за
говоров.
— В христианской символике, — говорил он себе, —
рыба служит одним из образов Христа; без сомнения,
именно поэтому каноник, чтобы усилить кощунство, от
кармливает рыб св. причастием. Эта система противоречит
средневековому колдовству, для которого, наоборот, выби
рали, нечистое животное, посвященное дьяволу, например,
жабу, чтобы давать ему переваривать тело Спасителя.
Насколько достоверно то предполагаемое могущ ество,
которым владеют химики-богоубийцы? Насколько мож
но верить этому вызыванию лярв, убивающих по приказу
указанное лицо едкими экстрактами и ядовитой кровью?
Все это кажется весьма неправдоподобным, пожалуй даже
несколько излишне фантастичным!
А между тем, не найдем ли мы, подумав, что чудеса,
которые так долго приписывались легковерию Средних ве­
334
ков, воскресают в наши дни под другими именами, остава
ясь необъясненными? Доктор Льюис в больнице Шарите
передает болезни одной загипнотизированной женщины
другой. Почему это менее удивительно, чем ухищрения
магов или колдунов? Лярва, свободно перемещающийся
дух, ничуть не более необычайна, чем издалека явившийся
микроб, отравляющий нас без нашего ведома; атмосфера
может так же хорошо переносить духов, как и бацилл. До
стоверно, что она служит проводником, не изменяя их при
этом, эманациям, истечениям, например, электричеству
или флюидам магнетизера, который посылает далекому
лицу приказ через весь Париж явиться к себе. Наука уже
и не пытается оспаривать эти явления. С другой стороны,
доктор Браун-Секвар, вспрыскиваниями вытяжки семен
ных желез кроликов и морских свинок, делает снова моло
дыми немощных стариков, возвращает силу бессильным.
Кто знает, не были ли составлены из подобных же или
аналогичных веществ эликсиры долгой жизни, те любов
ные напитки, которые колдуньи продавали истощенным
или больным мужчинам? Известно, что в Средние века
человеческое семя почти всегда входило в состав подобных
микстур. Так вот, после повторенных много раз опытов, не
выяснил ли недавно доктор Браун-Секвар свойства этих
выделений, взятых у одного лица и влитых другому?
Наконец, привидения, раздвоение личности, как го
ворят спириты, не переставали существовать со времен
древности, когда они наводили ужас. Несмотря ни на что,
трудно допустить, чтобы опыты доктора Крукса, продол
жавшиеся в течение трех лет в присутствии свидетелей,
оказались бы ложными. Но если он смог фотографировать
видимые и осязаемые призраки, то мы должны признать
правдивость средневековых экзорцистов. Все это продол
жает восприниматься невероятным, как был невероятен
еще только десять лет назад гипноз, власть одного суще
ства над душой другого, которую оно может направить к
преступлению!
335
 Мы бродим в потемках. И Дез Эрми совершенно спра
ведливо замечает, что гораздо менее важно узнать, были
ли волшебные зелья демонических обществ м огущ ествен
ны или бессильны, чем доказать неоспоримый, абсолют
ный факт: в наше время существуют агентства сатанистов
и падшие священники, ведущих их делишки.
Вот если бы можно было проникнуть к канонику Докру,
войти к нему в доверие, может быть удалось бы, наконец,
все выяснить. Собственно говоря, интересно знакомиться
только со святыми, злодеями и безумцами; только с ними
и стоит разговаривать. Люди здравого смысла поневоле
ничтожны, так как вечно жуют один и тот же, скучно жи
тейский припев; они принадлежат толпе, более или менее
разумной, — но, все же, толпе, и надоедают мне! Да, но
как подступиться к этому чудовищному аббату?
Размешивая угли, Дюрталь сказал себе:
— Через Шантелува, если бы он согласился, но он не
захочет. Остается его жена, которая, наверно, посещала
каноника. Надо мне порасспросить ее, узнать, переписы
вается ли и встречается ли она с ним?
Появление в размышлениях госпожи Шантелув за
ставило его нахмуриться. Он вынул часы и пробормотал:
«Как это несносно, однако! Сейчас она явится и придет
ся снова... если бы была хоть какая-нибудь возможность
убедить ее в бессмысленности плотской страсти! Она, во
всяком случае, вряд ли удовлетворена, так как на ее не
истовое письмо с настойчивыми просьбами о свидании я
ответил только через три дня, сухой запиской, предлагая
прийти сюда сегодня вечером. Быть может, я проявил даже
слишком мало лиризма!»
Он встал и прошел в спальню посмотреть, горит ли
огонь, потом вернулся и уселся, даже не убирая комнату,
как в предшествующие разы. Всякая галантность, всякое
смущение исчезли теперь, когда он не дорожил больше
этой женщиной. Он ждал ее без нетерпения, в домашних
туфлях.
336
 «В общем, — говорил он себе, — хорош был только
поцелуй, которым мы с Гиацинтой обменялись у нее, близ
мужа. Конечно, я никогда больше не найду таких пламен
ных и благоуханных уст! Здесь ее губы безвкусны».
Госпожа Шантелув позвонила раньше, чем обыкно
венно.
— Ну, — сказала она, усевшись, — хорошенькое пись
мо вы написали мне!
— Как это?
— Признайтесь же откровенно, мой друг, что с вас до
вольно!
Он запротестовал, но она покачала головой.
— В чем же вы упрекаете меня? — продолжал он. —
Я написал короткое письмо? Но у меня здесь сидел некто,
я спешил, меня не было времени подбирать выражения!
Я не назначил вам свидания поскорей? Но я не мог! Я го
ворил вам, что мы должны быть осторожны, что часто ви
деться мы не можем; я, кажется, достаточно выяснил вам
причины...
— Я так глупа, что, вероятно, их не поняла, этих при
чин; вы говорили, помнится, о семейных обстоятельствах...
-Д а.
— Это немного неопределенно.
— Однако я не могу ставить точки над i, сказать
вам...
Он остановился, спрашивая себя, не представляется ли
ему случай порвать с ней, не откладывая больше; но поду
мал, что у нее, наверно, есть сведения о канонике Докре.
— Что? Говорите же.
Он покачал головой, боясь, что обмолвится вместо лжи
дерзостью или гадостью.
— Хорошо, — продолжал он, — раз вы настаиваете,
я признаюсь, хотя мне и трудно, что у меня в течение не
скольких лет была любовница; я спешу добавить, что те
перь отношения наши чисто дружеские.
— Очень хорошо, — перебила она, — семейные об
стоятельства выясняются.
337
 — Притом, — продолжал он, понижая голос, — если
вы хотите знать все, так у меня есть от нее ребенок!
— У вас ребенок!.. О, мой бедный друг.
Она встала.
— Мне остается только уйти. Прощайте, я не стану
более навязываться.
Но он схватил ее за руки, одновременно довольный
своей ложью и пристыженный ее грубостью, он умолял
г-жу Шантелув остаться еще.
Она отказывалась. Тогда он привлек ее к себе, целовал
ее волосы, ласкал ее. Она впилась в его глаза своими за
туманенными зрачками.
— О, иди же, — сказала она, — нет, дай мне сначала
раздеться.
— Но нет же, в конце концов!
-Д а!
— Ладно, значит та вечерняя сцена начинается сыз
нова, — пробормотал он, подавленный, опускаясь на стул.
Он чувствовал себя раздавленным несказанной тоской,
угнетающей скукой.
Он разделся у огня, и грелся, ожидая, пока она ляжет.
В постели она сразу обвила его гибкими и холодными чле
нами.
— Так это верно, совсем верно, что я не приду больше?
Он ничего не отвечал, понимая, что она ничуть не же
лала уходить, опасаясь, что имеет дело с положительно на
вязчивой женщиной.
— Скажи?
Он спрятал лицо у нее на груди и целовал ее, чтобы из
бавиться от необходимости отвечать.
— Скажи это моим губам!
Он бешено сжал ее, чтобы заставить замолчать, и
остался разочарованным, усталым, счастливый, что все
кончено. Когда они снова улеглись, она обвила рукой его
шею и приникла к его губам; но он мало заботился о ее ла
сках, оставаясь печальным и слабым. Тогда она изогнулась,
прильнула к нему, и он застонал.
338
 — А! — воскликнула она, вдруг выпрямляясь. —
наконец-то я слышу твой крик!
Он лежал неподвижно, изнемогая, разбитый, не в си
лах связать двух мыслей; ему казалось, что мозг, оторвав
шись, бьется под костью черепа.
Однако он овладел собой, встал, и, желая дать ей
одеться, ушел в свой кабинет, где оделся сам.
Через задернутую портьеру, разделяющую комнаты,
он видел светлый круг, отбрасываемый свечой, поставлен
ной напротив, на камине, за занавеской.
Гиацинта, расхаживая взад-вперед, затемняла или от
крывала пламя свечи.
— Ах! — заметила она, — мой бедный друг, у вас
есть ребенок!
— Ба, попал в цель, — сказал он себе. — Да, де
вочка.
— Сколько же ей лет?
— Скоро будет шесть, — и он описал девочку, очень
живую, умненькую, блондинку, — но ее здоровье хрупко,
она требует множества предосторожностей, постоянных
забот.
— Какие грустные вечера переживаете вы, должно
быть, — растроганным голосом продолжала она из-за за
навески.
— О, да! Подумайте только, что будет завтра с этими
бедняжками, если я умру?
Он увлекся, сам, наконец, поверил в существование ре
бенка, растрогался над матерью и над ним; голос дрожал,
на глаза готовы были навернуться слезы.
— Мой друг несчастлив, — сказала она, приподнимая
портьеру и входя в комнату уже одетая. — Так вот почему
у него грустный вид, даже когда он улыбается!
Он смотрел на нее; наверно, в этот момент ее привязан
ность не была обманом; она, действительно, привязалась к
нему; зачем нужно было ей испытывать бешеные вспыш
ки страсти; без них можно было бы остаться друзьями,
339
грешить немного вместе, любить друг друга минуя плот
скую страсть; но нет, невозможно, заключил он, видя ее
фосфорически блестящие глаза, ее ужасный, хищный рот.
Она сидела у письменного стола и играла вставочкой
для перьев.
— Когда я пришла, вы были в разгаре работы? На чем
остановились вы относительно Жиля де Ре?
— Дело двигается, но я задержался; чтобы хорошо
изобразить сатанизм Средних веков, надо бы самому по
пасть в ту среду — или, по крайней мере, создать ее себе,
узнав сторонников сатанизма, который нас окружает, —
так как состояние духа, в общем, тождественно и если
даже образ действий меняется, цель все та же. — Глядя ей
прямо в лицо, решив, что история ребенка ее размягчила,
он отбросил экивоки и приступил к делу. — Ах! Если бы
супруг ваш пожелал поделиться сведениями, которые он
имеет о канонике Докре!
Она оставалась неподвижной, только глаза задерну
лись дымкой, и ничего не ответила.
— Правда, Шантелув подозревает, что мы в связи...
Она его перебила.
— Моему мужу нечего задумываться об отношениях,
могущ их возникнуть между вами и мной; он явно страдает,
когда я выхожу вечером, как сегодня, потому что он знает,
куда я иду; но я не признаю никакого права на контроль
ни за ним, ни за собой. Он, как и я, свободен идти, куда
ему захочется. Я должна управлять домом, заботиться о
его интересах, ухаживать за ним, любить его, как верная
подруга, и я охотно все это делаю. Но вовсе не его дело за
ниматься моими поступками, не больше его, впрочем, чем
чье бы то ни было еще...
Она сказала все это решительным тоном, твердым го
лосом.
— Черт возьми! — заметил Дюрталь, — вы удиви
тельно суживаете роль мужа в супружестве.
— Я знаю, что эти идеи совершенно чужды миру, в ко
тором я живу, они и вам чужды, по-видимому; к тому же,
340
в моем первом браке они были причиной несчастий и смут,
но у меня железная воля, я сгибаю тех, кого люблю. При
том же, я ненавижу ложь; так, когда я, после нескольких
лет замужества, влюбилась в одного человека, я откровен
но рассказала обо всем мужу и признала свою вину.
— Смею ли я спросить, как принял он подобное со
общение?
— Он был так огорчен, что волосы его в одну ночь по
седели; он никогда не мог примириться с тем, что он назы
вал, — по моему, напрасно — изменой и убил себя.
— А! — заметил Дюрталь, смущенный спокойной и
решительной манерой этой женщины. — Но, что если бы
он сначала задушил вас?
Она пожала плечами и выдернула шерстинку у кошки,
улегшейся на ее платье.
— Так что теперь, — продолжал он после короткого
молчания, — вы почти свободны, ваш второй муж допу
скает...
— Оставим, если позволите, моего второго мужа; это
превосходный человек, он заслуживал бы лучшей жены.
Я, положительно, могу только восхищаться Шантелувом и
люблю его, насколько мне дозволено; но поговорим о чем-
нибудь другом, с меня довольно неприятностей по этому
поводу от моего духовника, не допускающего меня к при
частию.
Он разглядывал ее, он снова видел иную Гиацинту,
упорную и резкую, какой он ее еще не знал. Ни растро
ганного оттенка в голосе, ничего, когда она рассказывала о
самоубийстве первого мужа; ей, по-видимому, и в голову не
приходило, что ее можно упрекнуть в преступлении. Она
оставалась безжалостной, но ведь только что, когда она
жалела его за его мнимое отцовство, Дюрталь чувствовал,
что она дрожит. А может быть, она просто играла коме
дию, как и он!
Оборот, принятый разговором, изумлял его; он искал
возможности вернуться к исходной точке, с которой Гиа
цинта его столкнула, — к сатанизму каноника Докра.
341
 — Не будем думать об этом, — сказала она, прибли
жаясь. Она улыбалась, вновь становилась такой, какой он
знал ее.
— Но, если из за меня, вы не можете причащаться...
Она перебила.
— Можете ли вы пожаловаться, что вас недостаточно
любят? — и поцеловала его глаза.
Он из вежливости сжал ее в объятиях, но почувство
вал, что она вздрагивает, и осторожно отстранился.
— Так он очень безжалостен, ваш духовник?
— Он старого закала, неподкупный человек. Я, впро
чем, нарочно выбрала именно его.
— Мне кажется, если бы я был женщиной, я взял бы
наоборот такого, который был бы нежен и гибок, который
не перебирал бы толстыми пальцами маленькие свертки
моих грехов. Я хотел бы, чтобы он был снисходителен,
смягчал признания, ласково принимал проступки. Правда,
тогда вы рисковали влюбиться в духовника, который сам,
быть может, беззащитен и...
— Это было бы кровосмешением, священник — отец
духовный, и кощунством также, потому что священник —
посвящен Богу. О! Я с ума сходила, когда-то, от всего
этого! — внезапно заволновавшись, заговорила она сама
с собой.
Он наблюдал за ней. В ее необыкновенных близоруких
глазах проскальзывали искры. Очевидно, сам того не по
дозревая, он ударил как раз по струнке ее порочности.
— Слушайте же, — улыбнулся он, — вы по-прежнему
изменяете мне с моим двойником?
— Я не понимаю вас.
— Да посещает ли вас по ночам похожий на меня ин
куб?
— Нет, ведь я же обладаю вами, — плотью и кровью,
мне не нужно вызывать ваш образ.
— Знаете ли вы, что вы отличная сатанистка!
— Возможно, ведь я так часто встречалась со свя
щенниками!
342
 — Вы на верном пути! — ответил он, кланяясь, — но
выслушайте меня, Гиацинта дорогая, и окажите мне услугу,
ответьте мне. Вы знакомы с каноником Докром?
— Ну, конечно!
— Но, что же это за человек, наконец, я постоянно
слышу о нем!
— От кого?
— От Жевинже и от Дез Эрми.
— Ах! вы часто видитесь с астрологом. Да, он встре
тился как-то раз с Докром, у меня же в гостиной, но я не
знала, что у каноника были связи с Дез Эрми, он не бывал
у меня в то время.
— Никакой связи между ними нет. Дез Эрми его ни
когда не видал; он так же слышал только россказни Ж е
винже; в общем, есть ли что достоверное в возводимых на
этого священника обвинениях в кощунстве?
— Не знаю. Докр любезный человек, ученый и хоро
шо воспитанный. Он был даже духовником какого-то вы
сочества и, наверно, сделался бы епископом, если бы не
сложил с себя сан. Я слышала о нем много дурного, но —
особенно в духовных кругах — столько болтают!
— Но вы ведь лично с ним знакомы!
— Да, он был даже моим духовником.
— Тогда быть не может, чтобы вы не знали, что думать
о нем?
— Это, вероятно, правда. Но вы уж несколько часов
бродите вокруг да около; что вы хотите знать, скажите
прямо...
— Все, конечно, что вы пожелаете открыть мне; молод
ли он, красив или дурен собой, богат или беден?
— Ему лет сорок, он недурен собой и тратит много де
нег.
— Думаете ли вы, что он отдался колдовству, что он
служит черную мессу?
— Очень возможно.
343
 — Простите, что я так нескромно вас расспрашиваю,
что я вырываю у вас слова, как клещами; могу я фыть со
всем нескромным? Эта способность инкубата...
— Прекрасно, я получила ее от него, надеюсь вы удо
влетворены теперь?
— И да и нет. Я вас благодарю за доброту, с какой вы
мне ответили, — я чувствую, что злоупотребляю, — но,
все-таки еще один вопрос, последний. Не знаете ли вы спо
соба, который дал бы мне возможность лично повидаться с
каноником Докром?
— Он в Ницце.
— Простите, он в настоящую минуту в Париже.
— А! вы знаете! так если бы я даже знала способ, я
вам его не указала бы, будьте уверены. Вам не следует по
сещать этого священника.
— Так вы признаете, что он опасен?
— Я ни признаю, ни отрицаю; я просто говорю, что
вам с ним делать нечего!
— Нет есть; мне надо попросить у него разъяснений
по поводу моей книги о сатанизме.
— Вы их добудьте как-нибудь иначе. Да, кроме того, —
продолжала она, надевая перед зеркалом шляпу, — мой
муж совершенно прекратил сношения с этим человеком, ко
торый его пугает; он не бывает больше у нас, как прежде.
— Это не основание, чтобы...
— Что? — спросила она, обертываясь.
— Чтобы... ничего, — он удержал про себя мысль:
«Но, чтобы вы его не посещали больше».
Она не настаивала; под вуалеткой она поправляла во
лосы.
— Боже мой, на что я похожа!
Он взял ее руки и поцеловал.
— Когда я увижу вас?
— Я думала не приходить больше.
— Но вы же знаете, что я люблю вас как доброго дру
га, скажите, когда вы придете?
— Послезавтра, если вам это не неудобно.
344
 — Нисколько!
— Так до свиданья!
Они поцеловали друг друга в губы.
— Забудьте о канонике Докре, — заметила она, по
грозив пальцем, и ушла.
— Черт бы тебя побрал с твоими замалчиваниями! —
сказал он про себя, запирая дверь.

XVI

«Подумать только, — говорил про себя Дюрталь на

следующее утро, — что в постели, в момент, когда сдается
самая упорная воля, я отказался уступить настояниям Гиа
цинты, желавшей здесь обосноваться, а потом, после упадка
плоти, когда следовало вновь овладеть собой, я сам умолял
ее продолжать посещения — это совершенно непонятно.
Но я ведь, впрочем, не принял твердого решения покон
чить с ней; не мог же я все-таки выставить ее как девку, —
оправдывая необоснованность этой перемены. Я надеялся
также получить сведения о канонике. Но уж этого-то я ей
не прощу, придется ей решиться заговорить, а не отвечать,
как вчера, односложно или туманными фразами!»
Что за дела, правда, были у нее с этим аббатом, ее быв
шим духовником, который, по ее собственному признанию,
ввел ее в инкубат? Его любовницей она была наверно; а
сколько еще было у нее любовников среди духовных лиц,
которых она посещала? Ведь у нее вырвалось признание,
что она любит именно эту породу людей! Посещая духов
ные круги, можно было бы узнать, конечно, любопытные
подробности о ней и о ее муже; но странно все-таки, что
Шантелув, играющий в этом союзе странную роль, приоб
рел репутацию плачевную, а она — нет. Я никогда не слы
шал разговоров о ее похождениях; да нет же, как я глуп!
Это ничуть не странно; ее муж не замкнулся в высокосвет
ских и религиозных кружках; он трется около литераторов
345
и тем самым выставляет себя на съедение злословию; она
же, беря любовника, выбирает его, конечно, в благочести
вых кружках, где никто, кого я знаю, не был бы принят;
притом же, аббаты — люди осторожные; но как объяснить,
в таком случае, ее появление у меня? Тем простым обстоя
тельством, что ей, вероятно, надоели сутаны и я ей потре
бовался как отдых от черных чулок. Я служу ей мирской
передышкой!
Все равно, она так необычна, и чем больше я на нее
смотрю, тем меньше ее понимаю. В ней — три различных
существа.
Прежде всего, женщина, с которой я познакомился в
ее салоне, где она стояла или сидела, сдержанная, почти
надменная, при ближайшем знакомстве оказывающаяся
славной бабенкой, привязчивой, даже нежной.
В постели ее манеры и голос совершенно меняются, это
девка, изрыгающая грязь, потерявшая всякий стыд. Н а
конец, третью я увидал вчера — безжалостную, грубую и
наглую, циничную сатанистку.
Как смешивается и соединяется все это? Не знаю. Без
сомнения — она лицемерна. Нет, она часто смущающе от
кровенна; правда, это, быть может, просто минуты упадка
и забывчивости. Зачем, впрочем, пытаться понять харак
тер этой похотливой ханжи! Того, чего я мог бы опасаться,
не происходит; она не просит себя вывозить, не заставляет
обедать у себя, не спрашивает вознаграждения, не требует
никаких сделок, как поступила бы более или менее подо
зрительная авантюристка. Я никогда не найду ничего луч
ше. Хотя я предпочел бы не искать ничего; с меня вполне
достаточно отдавать в продажные руки свою плоть; и за
двадцать франков купил бы более тщательную работу! По
правде сказать, только девки умеют стряпать чувственные
лакомства!
— Как странно, однако, — вдруг заметил он про себя,
подумав минуту, — что Жиль де Ре, как и она, разделяет
ся на три различные существа.
Сперва храбрый, надежный солдат.
346
 Потом утонченный художник преступления.
Наконец, кающийся грешник, мистик.
Он весь построен из резкой смены излишеств. Рассма
тривая его жизнь, как панораму, открываешь против каж
дого порока противоположную ему добродетель; и никакая
видимая дорога не соединяет их.
Он был бурно горд, неизмеримо, величественно горд,
но, когда им овладело раскаяние, он упал на колени перед
народом со слезами, со смирением святого.
Его жесткость выходила из границ человеческого по
нимания, и, тем не менее, он был милосерден, он обожал
своих друзей и заботился о них, когда демон их поражал.
Несмотря на пылкость желаний, он был терпелив; хра
брый в битвах — робел перед потусторонним, деспотиче
ский и резкий — поддавался лести прихлебателей. Он был
то на вершинах, то в грязи, никогда его душа не знала золо
той середины. Его признания ничуть не объясняют эти по
стоянные противоречия. На вопрос, кто внушил ему мысль
о нечеловеческих преступлениях, он отвечает: «Никто,
только мое собственное воображение толкало меня; мысль
зародилась во мне самом, в мечтах моих, в ежедневных ор
гиях, в любви моей к разврату».
Он обвиняет себя за праздность, он постоянно уверяет,
что роскошные обеды и крепкие напитки помогли зверю в
нем вырваться из клетки.
Далекий от ничтожных страстишек, он по очереди до
ходит до крайности в добре, как и во зле, он очертя голо
ву бросается в противоположные бездны души. Он умер
в тридцать шесть лет, но беспорядочные приливы радости
и отливы безутешной скорби истощили его. Он обожал
смерть, любил любовью вампира, лобзал неподражаемые
гримасы страдания и ужаса, но его угнетало также глубо
кое раскаяние и неукротимый страх. Здесь, на земле, ему
больше нечего было испытывать, нечего познавать.
— Итак, — пробормотал Дюрталь, перелистывая
свои заметки, — я расстался с ним в момент, когда начи
нается искупление; я написал в одной из предыдущих глав,
347
что жители края, над которой владычествуют замки мар
шала, знают уже, какое необычайное чудовище похищает
и убивает их детей. Но говорить не решается никто. Как
только высокая фигура хищника появляется на повороте
дороги, все бегут, укрываются за заборами, запираются в
хижинах.
По пустынным деревням, рыдающим и замкнувшимся,
проходит мрачный и высокомерный Жиль. Безнаказан
ность кажется ему обеспеченной: найдется ли крестьянин,
достаточно безумный, чтобы напасть на хозяина, который
за одно слово может послать его на виселицу?
Смиренные отказываются от мысли с ним сладить, а
равные ему слишком презирают обывателей деревни, что
бы из-за них поразить его. Сюзерен, герцог Бретани Ио
анн V, ласкает его и осыпает милостями с целью задешево
выманить у него земли.
Лишь одна власть могла подняться против него и, ми
нуя сложность феодальных отношений, минуя человеческие
выгоды, отомстить за угнетенных и слабых, — это была
Церковь. И она, действительно, встала перед чудовищем в
лице Жана де Малеструа и повергла его.
Жан де Малеструа, епископ Нантский, принадлежал к
знаменитому роду. Он был близким родственником Иоан
на V, и его несравненное благочестие, глубокая мудрость,
широкое милосердие, несокрушимое знание заставляли са
мого герцога относиться к нему с почтением.
До этого человека дошли рыдания деревень, с которых
Жиль брал ужасную подать; тайно начал он расследова
ние, следил за маршалом, решив при первой же возмож
ности начать борьбу.
Жиль вдруг совершил необъяснимое преступление, ко
торое позволило епископу пойти на него открыто и пора
зить его.
Чтобы поправить свои пошатнувшиеся дела, Жиль
продал подданному Иоанна V, некоему Гийому ле Ферро-
ну, свое поместье Сент-Этьенн де Мер Морт, а тот послал
брата своего Жана вступить во владение имуществом.

348
 Несколько дней спустя маршал собрал двести человек
вооруженной челяди и двинулся во главе их к Сент-Этьену.
Там, в Троицын день, когда собравшийся народ слушал
обедню, он ворвался в церковь, с копьем наперевес, одним
движением раздвинул беспорядочные ряды верующих, и
перед оцепеневшим священником пригрозил зарезать мо
лящегося Жана де Феррона. Богослужение прервалось,
молящиеся обратились в бегство. Жиль потащил умоляю
щего о пощаде Феррона к замку, приказал опустить подъ
емный мост и силой захватил замок, а его пленника отвезли
в Тиффож и бросили в подземелье башни.
Этим ударом он одновременно нарушил обычное право
Бретани, запрещавшее баронам собирать войска без со
гласия герцога, и совершил двойное кощунство, оскорбив
церковь и завладев особой Жана де Феррона, принявшего
постриг церковнослужителя.
Епископ узнал о злоумышлении и убедил все еще ко
леблющегося Иоанна V начать преследование мятежника.
И вот, пока одна армия двигалась на Сент-Этьен, который
Жиль оставил, чтобы укрыться со своим маленьким вой
ском в укрепленном замке Машкуль, другая начала осаду
Тиффожа.
Тем временем прелат собирает справки, торопит рас
следование. Его деятельность принимает необыкновенные
размеры, он посылает комиссаров и прокуроров по всем
деревням, где исчезали дети. Он сам покидает дворец в
Нанте, ездит по деревням, собирает показания жертв.
Наконец-то народ заговорил, он на коленях умоляет о за
щите, и епископ, возмущенный раскрывающимися ужас
ными злодеяниями, клянется, что правосудие совершится.
Одного месяца оказалось достаточно, чтобы закончить
доклады. Открытыми грамотами Жан де Малеструа объ
являет публично «infamatio1» Жиля, потом, исчерпав фор
мулы канонического процесса, издает приказ об аресте.
В этом документе, составленном в форме пастырского
послания и подписанном в Нанте 13 сентября 1440 года по

1Розыск ( л а т .).

349
Рождестве Христовом, он перечисляет все приписываемые
маршалу преступления, а потом в энергичных выражениях
требует, чтобы епархиальное начальство выступило против
убийцы и обезвредило его.
«Итак, мы предписываем этими письмами вам, всем
вместе и каждому в отдельности, немедленно и решитель
но, не рассчитывая друг на друга, не перекладывая забо
ту на другого, вызвать на суд, наш или духовного судьи
нашей святой церкви, в понедельник, в праздник Воздви
жения Креста, Жиля, благородного барона Ре, подчинен
ного нашей власти и подвластного нашему суду, и мы сами
предписываем ему этими письмами явиться на суд, чтобы
ответить за тяготеющие на нем преступления. Исполните
же эти приказания и пусть каждый из вас позаботится об
их исполнении».
На другой же день капитан пехотинцев Жан Лебе,
действуя именем герцога, и Робен Гийоме, нотариус, от
имени епископа появились под охраной небольшого войска
перед замком Машкуль. Что произошло в душе маршала?
Слишком слабый, чтобы держаться в открытом поле, он
мог бы, тем не менее, защищаться за укрывавшими его
укреплениями — но он сдался!
Роже де Бриквиль, Жиль де Силле, его обычные со
ветники сбежали. Он остался один с Прелати, который
также пытался спастись, но тщетно.
Итак, Жиль закован в цепи. Робен Гийоме осматрива
ет крепость снизу доверху. Он находит окровавленные ру
башки, плохо обожженные кости, пепел, который Прелати
не успел выбросить в клоаки и рвы.
Среди звучащих вокруг проклятий, под крики ужаса
Жиль и его слуги перевезены в Нант и посажены в замок
де ля Тур Нёв.
«Все это, в общем, не особенно ясно, — сказал про
себя Дюрталь». — Зная, каким головорезом был некогда
маршал, можно ли допустить, чтобы он подставил шею
без боя?
350
 Был ли он истощен ночами кутежей, сделали ли его
беззащитным отвратительные кощунственные наслажде
ния, сломало ли раскаяние? Устал ли он от подобной жиз
ни и сдался, как многие убийцы, которых привлекает на
казание? Никто не знает. Находил ли он свое положение
достаточно высоким, чтобы считать себя недостижимым?
Надеялся ли, наконец, обезоружить герцога, рассчитывая
на его продажность, предложив ему выкуп угодьями и по
местьями?
Все возможно. Он мог также знать, что Иоанн V, опа
саясь недовольствия знати герцогства, долго колебался,
пока не уступил, наконец, настояниям епископа и не под
нял войска, чтобы организовать облаву и захватить его.
«Достоверно лишь то, что на этот вопрос не дает ответа
ни один документ. Все это еще можно кое-как разместить
в книге, — говорил себе Дюрталь, — но, с точки зрения
уголовного судопроизводства, процесс и скучен и темен».
Как только Жиль и его сообщники были посажены
под стражу, созвали два трибунала; один, духовный, что
бы судить преступления, подлежащие суду церкви, другой,
гражданский, чтобы судить те, которые надлежит ведать
государству.
По правде говоря, гражданский трибунал, присутство
вавший при дебатах духовенства, совершенно стушевался;
только для проформы устроил он маленькое следствие, и
вынес смертный приговор, произнести который Церковь
себе не позволила в силу старинного правила «Да не благо
словит Церковь Христова пролитую кровь».
Духовный суд продлился месяц и восемь дней; свет
ский — сорок восемь часов. По-видимому, чтобы при
крыться именем епископа, герцог Бретани охотно сократил
роль гражданского правосудия, которое обычно лучше бо
ролось против нарушения его прав официалом.
Жан де Малеструа председательствовал на заседа
ниях; он избрал членами епископов: Мэна, Сен-Бриек и
Сен-Ло; кроме этих высших сановников, он окружил себя
351
толпой юристов, сменявшихся во время бесконечных засе
даний суда. Имена большинства засвидетельствованы про
токолами процесса; там были Гийом де Монтинье, адвокат
светского суда, Жан Бланше, кандидат прав, Гийом Грой и
Робер де ла Ривьер, лиценциаты юстиции, и Эрве Леви,
сенешаль Кимпе. Пьер Л ’Опиталь, канцлер Бретани,
который по окончании духовного суда должен был пред
седательствовать на суде гражданском, помогает Жану де
Малеструа.
Докладчиком, который тогда исполнял обязанности
прокурорского надзора, был Гийом Шапейрон, кюре церк
ви св. Николая, красноречивый человек; чтобы облегчить
труд чтения, ему назначили помощником Жоффруа Пи-
прера, настоятеля церкви св. Марии и Жака де Пенткет-
дика, духовного судью г. Нанта.
Наконец, рядом с епископским судом, для пресечения
еретического преступления, — в состав которого входили
тогда клятвопреступление, богохульство, кощунство, все
злодеяния магии, — церковь учредила еще чрезвычайный
трибунал инквизиции.
Он заседал рядом с Жаном де Малеструа, в виде ис
кушенной и суровой персоны Жана Блуэна, доминиканца;
делегированного великим инквизитором Франции Гийо
мом Мериси, в качестве вице-инквизитора города и епар
хии Нанта.
Трибунал составился, суд начинается с утра, так как, по
обычаю эпохи, судьи и свидетели должны быть натощак.
Выслушиваются рассказы родителей жертв и, исполняю
щий обязанности пристава Робен Гийоме, тот самый, ко
торый захватил маршала в Машкуле, отдает приказ Жилю
де Ре явиться на суд.
Его приводят, но он презрительно заявляет, что не при
знает компетенции трибунала; но, как того требует католи
ческое судопроизводство, докладчик тотчас же отклоняет
отрицание подсудности, как не имеющее правовых осно­
352
ваний и «пустое», «чтобы не было помехи при наказании
преступления» и домогается, чтобы трибунал возобновил
прения. Он начинает читать обвиняемому главные пункты
предъявляемого ему обвинения; Жиль кричит, что до
кладчик лжец и предатель. Тогда Гийом Шапейрон, про
тянув руку к Распятию, клянется, что говорит правду, и
приглашает маршала дать такую же клятву. Но человек, не
отступавший ни перед каким кощунством, смущается, от
казывается дать ложную клятву перед Богом и заседание
закрывается под шум оскорблений, которые Жиль гневно
бросает докладчику.
Через несколько дней после этих предварительных ра
бот начались публичные прения. Обвинительный акт, со
ставленный в форме прокурорского заключения, прочитан
вслух перед обвиняемым, перед народом, дрожащим, пока
Шапейрон терпеливо перечисляет одно за другим пре
ступления, формально обвиняет маршала в том, что тот
осквернял и убивал детей, совершал магические и колдов
ские операции, нарушил в Сент-Этьен де Мер Морт при
вилегии Св. Церкви.
Потом, после некоторого молчания, он снова продол
жает речь и, оставляя в стороне убийства, касаясь лишь
преступлений, наказания за которые, предусмотренные
католическим правом, могли быть назначены церковью, он
требует, чтобы Жиля приговорили к двойному отлучению,
во-первых, как вызывателя демонов, еретика, изменника и
отступника, во-вторых, как содомита, к тому же повинного
в кощунстве.
Выслушав горячую и сжатую обвинительную речь,
резкую и содержательную, Жиль теряет надежду. Он
оскорбляет судей, честит их продажными душами и рас
путниками, а на предложенные ему вопросы отказывается
отвечать. Докладчик и члены суда не унимаются; они пред
лагают Жилю указать защитников. Снова он отказывает,
ругается, а когда дело идет об опровержениях — молчит.
12 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т. 2» 353
 Тогда епископ и вице-инквизитор объявляют его как
бы неявившимся и произносят заочный приговор отлуче
ния, который тотчас же и оглашается.
Сверх того, они решают, что прения будут продолжены
на следующий день.
Звонок прервал чтение Дюрталем заметок. Вошел Дез
Эрми.
— Я только что навестил Каре, он болен, — сказал он.
— Что с ним?
— Ничего важного, маленький бронхит; через два дня
он встанет, если согласится полежать спокойно.
— Я навещу его завтра, — заметил Дюрталь.
— А ты что делаешь? — продолжал Дез Эрми. — Ты
работал?
— Ну да, я обрабатываю процесс благородного барона
Ре. Писать его будет так же скучно, как и читать!
— А ты все еще не знаешь, когда окончишь книгу?
— Нет, — ответил, потягиваясь, Дюрталь. — Да я и
не хочу кончать ее. Что со мной тогда будет? Придется
искать новый сюжет, придумывать развития действия во
вступительных главах, обработка которых тяжелей всего;
начну проводить часы в убийственной праздности. Право,
если подумать, то у литературы одно только назначение —
спасать того, кто ей занят, от отвращения к жизни!
— И милосердно облегчать скорбь тех немногих, кто
любит искусство.
— Но их так мало!
— И становится все меньше; мужчины теперь игра
ют и не читают ничего; только так называемые светские
женщины покупают книги, они же определяют успех или
провал. Таким образом мы обязаны даме, как называл ее
Шопенгауэр, маленькой гусыне, а я с ним согласен, ушата
ми вялых и слезливых романов, которые имеют успех.
Хороша будет эта литература, написанная так, чтобы
нравиться дамам, излагающая беспомощным языком давно
уже пережеванные и затасканные идеи.
354
 — О! — продолжал, помолчав, Дюрталь, — да оно
и лучше; редкие художники, которые выжили, не должны
думать о публике; они живут и работают вдали от гости
ных, вдали от суеты литературных поденщиков; они могут
чувствовать откровенную досаду только когда их труд вы
ставлен на потребу грязно любопытствующей толпе!
— Вот и получается, — согласился Дез Эрми, —
что это настоящая проституция; публикация есть приятие
оскорбительной фамильярности первого встречного; ожи
дание осквернения, согласие на насилие!
— Только наша гордыня и нужда в жалких грошах
делают невозможным хранение рукописей скрытыми от
глупцов. Искусство, как любимая женщина, должно быть
недоступно, как недостижимый идеал; ведь только в нем,
да в молитве, душа чисто проявляет себя! Поэтому, как
только книга моя выходит в свет, я с ужасом от нее отсту
паюсь. Я, насколько возможно, избегаю мест, где она под
стерегает читателей. Я слегка начинаю о ней беспокоиться
только через несколько лет, когда она исчезнет из всех ви
трин, когда она уже почти умрет; поэтому, я не тороплюсь
окончить историю Жиля. К несчастью, она все же идет к
концу; я вполне равнодушен к ожидающей ее судьбе и со
вершенно потеряю к ней интерес, когда она выйдет в свет!
— Скажи, ты сегодня вечером занят?
— Нет, а что?
— Хочешь пообедать вместе?
— Ладно!
Пока Дюрталь надевал ботинки, Дез Эрми снова за
говорил:
— Что меня еще поражает в современном, так назы
ваемом литературном мире, так это степень его лицемерия
и его подлости. Сколько гнусностей прикрывается словом
«дилетант!»
— Да, ты прав, это слово допускает широкое толкова
ние. Но представляешь, критик, дающий себе этот титул,
и не подозревает, что сам себе дал пощечину; не понимая
355
многозначности этого слова, его сокровенного значения.
У дилетанта нет личных пристрастий, потому что он ни
чего не ненавидит и любит все; человек, не имеющий ярко
выраженных пристрастий, бесталанен.
— Итак, — закончил Дез Эрми, надевая шляпу, —
всякий автор, который хвастается своим дилетантизмом,
тем самым признает, что, как писатель, он ничтожество!
— Конечно!

X V II

В предобеденное время Дюрталь прервал работу и под

нялся на колокольню Сен-Сюльпис.
Каре он застал лежащим в комнате, примыкающей к
той, где они обыкновенно обедали. Комнаты были похо
жи одна на другую, с одинаковыми каменными стенами
без обоев, со сводчатыми потолками; только спальня была
темней; полукруглое окно открывалось не на площадь
Сен-Сюльпис, а на задворки церкви, крыша которой его
затеняла. Обстановка кельи состояла из железной кро
вати со скрипучим матрасом и наматрасником, двух ка
мышовых стульев и стола, покрытого старым ковром. На
голой стене дешевое распятие, убранное засохшим самши
том, — и все.
Каре полулежал в постели, просматривая бумаги и кни
ги. Его глаза казались еще более водянистыми и лицо было
бледней обыкновенного; небритая несколько дней щети
на покрыла седоватой порослью впалые щеки; но добрая
улыбка делала его осунувшиеся черты привлекательными,
почти располагающими к себе.
На расспросы Дюрталя он ответил:
— Ничего. Дез Эрми разрешил мне завтра встать, но
что за отвратительное питье! — Он указал на стакан. —
Приходится пить его каждый час.
356
 — А что это? — спросил Дюрталь. Но звонарь не
знал. Видимо, чтобы избавить его от расходов, Дез Эрми
сам приносил ему пузырьки с лекарством.
— Наверно, тяжело все время лежать в постели?
— Еще бы! Я принужден доверить мои колокола по
мощнику, который ничего не стоит. Ах! Послушали бы вы,
как он звонит! Меня в дрожь бросает, корчит...
— Не порти же себе кровь из-за этого, — сказала
жена, — через два дня ты сможешь уже сам звонить в
свои колокола!
Но он продолжал жаловаться.
— Вы же понимаете, колокола привыкли к хорошему
обращению, они — словно звери, эти инструменты, они
слушаются только хозяина. Теперь вот они мелют вздор,
болтаются зря, вызванивают Бог знает что; я же слышу, я
отсюда узнаю их голоса!
— Что вы читаете? — спросил Дюрталь, желая пере
вести разговор с мучительной темы на что-либо иное.
— Книги о них, конечно! Вы только послушайте,
Дюрталь, здесь есть описания, поистине, редкой красо
ты. Прислушайтесь, — продолжал он, раскрывая книгу,
переложенную закладками, — прислушайтесь только к
этой фразе, выпуклыми буквами написанной на бронзовой
мантии большого колокола в Шаффуде: «Я зову живых, я
оплакиваю умерших, я отражаю молнию». А вот эта, кра
совавшаяся на старом колоколе Гентской каланчи: «Имя
мое Роланд; когда я звоню, значит пожар; когда трезво
ню — буря над Фландрией».
— Живительно емко и ярко, — подтвердил Дюрталь.
— А вы представьте теперь, богачи, жертвуя в церковь
колокола, требуют на них писать свои имена и звания; а до
стоинств и титулов у них столько, что для девиза и места
не остается. Нашему времени, положительно, не хватает
смиренья!
— Если бы ему только смирения не хватало! — вздох
нул Дюрталь.
357
 — И если бы только это! — продолжал Каре, весь
в своих колоколах, — но ничего не поделаешь, колоко
ла ржавеют, металл стареет и плохо звучит. Когда-то эти
дивные помощники богослужения беспрерывно пели; они
отбивали канонические часы: перед восходом солнца —
заутреня и хвалебны; на заре — первый час, в девять —
третий, в полдень — шестой, в три часа — девятый, да
еще вечеря и повечерие; теперь же возвещают обедню,
три Анжелюса, утренний, полуденный и вечерний, иногда
Славься, да в некоторые дни ударят несколько раз при
обязательных церемониях — и все. Только в монастырях
колокола еще не спят, так как там еще уцелели ночные
служения!
— Успокойся, — сказала жена, подсовывая ему под-
спину подушку. — Если ты так будешь волноваться, ты
только повредишь себе.
— Справедливо, — покорно заметил Каре, — но, что
поделаешь, и в старости остаешься неспокойным челове
ком, грешником, которого ничто не умиряет. Он улыбнулся
жене, подносившей ему ложку микстуры.
Раздался звонок. Госпожа Каре пошла отворять и вве
ла веселого краснолицего священника, который громовым
голосом возгласил:
— Эта лестница прямо в рай! я совсем задохнулся!
И, обмахиваясь, упал в кресло.
— Ну вот, друг мой, — сказал он, наконец перебрав
шись в спальню, — я от причетника узнал, что вы больны
и пришел.
Дюрталь вгляделся в вошедшего. Безграничная весе
лость отражалась на кровью налитом лице, со щеками, окра
шенными бритвой в синий цвет. Каре познакомил их; они
раскланялись, священник недоверчиво, Дюрталь холодно.
Он чувствовал себя смущенным, не в своей тарелке,
слушая излияния звонаря и его жены, смиренно благода
ривших аббата за его приход. Было очевидно, что для этой
пары, хотя ей и были известны кощунственные и низмен
ные страстишки духовенства, священнослужитель являлся
358
особой избранной, человеком настолько высоко стоящим,
что все другие при нем отступали на задний план.
Дюрталь откланялся. Спускаясь, он говорил про себя:
«Мне этот ликующий святоша внушает ужас. Впрочем,
священник, врач или писатель может быть весел только
если у него низкая душа, ведь им приходится видеть вбли
зи людское горе, утешать, облегчать, описывать его. Если
они все-таки веселятся и хохочут — это уж через край!
А ведь ничто не мешает людям, лишенным понимания,
грустить о том, что богатый наблюдениями, пережитый,
жизненноправдивый роман печален, как изображаемая им
жизнь. Им бы хотелось, чтобы он был весел, бодр и румян,
помогал бы их низменному эгоизму забывать о соприка
сающихся с ними нищих и обездоленных!
Каре и его жена — странные люди! Они подчиняют
ся отеческому деспотизму священников, — а ведь это не
всегда приятно — почитают их и любят! Вот они — чистые
души, верующие и смиренные! Аббат, что пришел к ним,
болтлив и красен, лопается от жира и брызжет весельем.
Несмотря на пример св. Франциска Ассизского, который
был весел, — что впрочем, меня от него не отвращает, —
я с трудом могу себе представить, чтобы этот церковно
служитель поднялся выше среднего уровня. Пожалуй, для
него лучше даже, что он только посредственность. Если
бы он был иным, как он заставил бы прихожан понимать
себя? К тому же будь он выше, его ненавидели бы коллеги
и преследовал епископ!»
Так разговаривая сам с собой с перерывами, Дюрталь до
брался до нижней ступеньки лестницы. Под портиком башни
он остановился. «Я предполагал дольше побыть наверху, —
подумал он, — теперь только половина шестого, надо убить,
по крайней мере, полчаса, прежде чем сесть за стол».
Погода стала почти теплой, снег вымели; он зажег па
пироску и стал глазеть на площадь.
Подняв голову, он поискал окошко звонаря и узнал
его; из всех застекленных полукружий, открывавшихся над
подъездом, только на нем была занавеска. «Что за ужасная
359
постройка! — сказал он про себя, рассматривая церковь.
Подумать только, что этот квадрат, с двумя башнями по
сторонам, смеет напоминать формы фасада собора Бо
гоматери! И — что за каша! — продолжал он, разбирая
подробности. От площади до первого этажа — дорические
колонны, от первого до второго — колонны ионические с
завитками; наконец, от основания до самой вершины баш
ни — колонны коринфские с акантовыми листьями. Что
значит в христианской церкви эта окрошка языческих сти
лей? Да еще все это устроено на башне, населенной коло
колами; другая даже не достроена, но и оставаясь просто
старой трубой, она менее безобразна!
А ведь пять или шесть архитекторов соединилось,
чтобы воздвигнуть эту убогую кучу камней. Но в конце
концов, однако, Сервандони и Оппенорд были Иезекии
лями постройки, настоящими пророками; их создание есть
творчество ясновидящих, перешагнувших XV III век, так
как в нем — чудесное усилие мозга, пожелавшего в эпоху,
когда железные дороги не существовали, символизировать
будущий железнодорожный вокзал. В самом деле церковь
Сен-Сюльпис — не церковь, а вокзал.
И внутренность здания нисколько не художественней
и не религиозней внешности; право, мне во всем этом нра
вится только воздушная пропасть добряка Каре!»
Он оглянулся по сторонам.
«Эта площадь очень некрасива, — продолжал он, —
но она такая провинциальная и уютная! Ничто, конечно,
не может сравниться с безобразием семинарии, распро
страняющей холодный и затхлый запах странноприимного
дома. Фонтан с многоугольными бассейнами, с вазами в
виде котелков, со львами на решетках, с прелатами в нишах
никак нельзя назвать шедевром, да и Марию также, от офи
циального вида которой глаза точно пеплом засыпает; но на
этой площади, как и на примыкающих улицах Сервандони,
Гараньер, Феру дышишь смешанной атмосферой благодуш
ной тишины и нежной сырости. Пахнет старым шкафом и
360
немного ладаном. Эта площадь отлично гармонирует с за
мыкающими ее домами старинных улиц, с фабриками свя
щенных изображений и дароносиц, с духовными типогра
фиями, выпускающими книги в обложках цвета яблочного
семени, булыжника, мускатного ореха или синьки! Да, здесь
все дряхло и скромно», — заключил он.
Площадь была почти пуста. Несколько женщин всхо
дило по ступеням церковного подъезда, мимо нищих,
бормочущих молитвы, потряхивая грошами в чашках для
сбора милостыни; священнослужитель, держа под мышкой
завернутую в черное сукно книгу, приветствовал дам; бе
жали лошади; дети гонялись друг за другом или прыгали
через веревочку; огромные коричневые омнибусы линий
ля-Вийет и маленький медово-желтый Отейской линии,
отправлялись почти порожняком, пока кучера болтали, со
бравшись перед экипажами, на тротуаре, близ домика с от
хожим местом; ни шума, ни людской толпы, ни деревьев —
словно на променаде в сонном провинциальном городке.
— А ведь надо будет, — сказал Дюрталь, снова рас
сматривая церковь, — подняться как-нибудь, когда будет
потеплей и посветлей, на вершину башни.
Потом он покачал головой. К чему? Париж с птичьего
полета был интересен в Средние века, но теперь! Я рас
смотрю, как со всякой другой высоты, нескончаемые серые
улицы, более светлые артерии бульваров, зеленые пятна
садов и скверов, а совсем вдали — линии домов, похожих
на домино, поставленные стоймя, окна которых кажутся
черными точками.
А здания, выделяющиеся из взбаламученной лужи
крыш, — Нотр-Дам-де-Пари, Сен-Шапель, Сен-Северин,
башня Сен-Жак — тонут в достойной сожаления массе бо
лее новых памятников, и я нисколько не намерен одновре
менно созерцать Оперу, этот образчик искусства торговок
модным товаром, дугу моста — Триумфальную арку — и
пустой подсвечник Эйфелевой башни!
Достаточно их видеть порознь, внизу, на мостовой, с
углов улиц.
361
 Не пойти ли мне, однако, пообедать, ведь сегодня у
меня свиданье с Гиацинтой, и надо быть дома до восьми.
Он отправился в соседний погребок, где с шести часов
уже было безлюдно и можно спокойно говорить самому с
собой, пережевывая довольно свежее мясо и запивая не
слишком плохо подкрашенным вином. Он думал о госпоже
Шантелув и особенно о канонике Докре. Его привлекала
загадочность священника. Что могло происходить в мозгу
человека, приказавшего наколоть на своих подошвах Рас
пятие, чтобы всегда попирать его?
Какую ненависть это обнаруживало! З а то ли, что тот
ему не дал блаженных экстазов святого или, более по-
человечески, за то, что не поднял его до высших долж
ностей священства? Очевидно, гнев священника был не
обуздан, а гордыня огромна. Он вряд ли был недоволен,
сделавшись предметом ужаса и отвращения, так как благо
даря этому он уже стал кем-то. Притом, для такой глубоко
злодейской души, какая, по-видимому, была у него, сколь
ко радости в возможности, при помощи ненаказуемого
колдовства, заставлять своих врагов умирать в мучениях.
Кощунство дает экстазы ликующего безумия, сумасшед
шего сладострастия, с которыми ничто не сравняется. Со
времени Средних веков оно стало преступлением трусов,
так как человеческое правосудие его больше не преследует
и можно совершать его безнаказанно; но для верующего
оно всего ужасней, а Докр верует во Христа, раз он Его
ненавидит!
Что за чудовищный священник! И как гнусны были,
конечно, его отношения с женой Шантелува! Да, но как
заставить ее говорить? Тот раз она очень ясно высказала
лишь отказ объясняться по этому поводу. Пока у меня нет
ни малейшего желания выносить ее греховные причуды, и
я объявлю, что болен и нуждаюсь в полном покое.
Так он и сделал, когда, через час после его возвращения
домой, она пришла.
362
 Она предложила ему чашку чая и, после его отказа, об
няла его и погладила. Потом, отстранившись немного:
— Вы слишком много работаете; вам необходимо
рассеяться; что если бы вы, для времяпрепровождения,
поухаживали за мной немного, а то ведь я одна без уста
ли занимаюсь этим! Нет? Эта мысль вас не веселит?
Поищем чего-нибудь другого. Не хотите ли, мы с кош
кой затеем игру в прятки? Вы пожимаете плечами; ну,
если ничто не может заставить проясниться вашу хму
рую физиономию, поговорим о вашем друге, о Дез Эрми,
что с ним?
— Да ничего особенного.
— А его опыты с гомеопатией?
— Я точно не знаю, продолжает ли он их.
— Хорошо, я вижу, эта тема уже исчерпана. Знаете
ли, мой милый, ответы ваши не из тех, что придают бодро
сти.
— Но ведь со всяким может случиться, — возразил
он, — что ответы его не будут длинны. Я знаю даже кое-
кого, кто злоупотребляет подобным лаконизмом, когда его
спрашивают об известном предмете.
— Об одном канонике, например.
— Вы сами сознаетесь.
Она спокойно положила ногу на ногу.
— У этой особы, конечно, имелись свои причины мол
чать, но если ей действительно хотелось оказать услугу
лицу, задававшему вопросы, то эта особа после последнего
разговора немало страдала, быть может, чтобы его удо
влетворить.
— Так объяснитесь же, дорогая Гиацинта, — сказал
он, с обрадованным лицом сжимая ее руки.
— Признайтесь, мне удалось вас расшевелить.
Он промолчал, спрашивая себя, действительно ли она
соглашалась говорить или только издевалась над ним.
— Послушайте, — продолжала она, — я держусь
того же решения, что в прошлый вечер; я не позволю вам
363
связываться с каноником Докром; но в определенный мо
мент, если вы даже не войдете с ним в сношения, я смогу
дать вам возможность присутствовать при церемонии, ко
торую вам больше всего хочется видеть.
— При черной мессе?
— Да; меньше чем через неделю Докр покинет Париж,
если хотите, вы увидите его при мне, один раз, — и никог
да больше. Сохраните незанятыми ваши вечера в течение
недели; я дам вам знак, когда момент наступит; вам есть за
что благодарить меня, мой друг, чтобы вам быть полезной,
я ведь нарушаю приказы своего духовника, которого не ре
шаюсь видеть больше, и гублю свою душу!
Он любезно расцеловал ее, приласкал, потом:
— Так это серьезно, так этот человек действительно
чудовище?
— Я боюсь его; во всяком случае не пожелаю никому
иметь его врагом!
— Черт возьми! Раз он околдовывает людей вроде
Жевинже!
— Вот именно. И я бы не хотела быть на месте астро
лога.
— Так вы верите этому! Но как же он действует, кро
вью мышей, рубленым мясом или экстрактами?
— Ба, да вы знаете и об этом. Он правда пользу
ется этими веществами; он один из немногих даже, кто
умеет обращаться с ними, потому что очень легко при
этом самому отравиться; они словно взрывчатые веще
ства, обращение с которыми опасно для тех, кто их при
готовляет; но часто, нападая на существа беззащитные,
он пользуется более простыми рецептами. Он перегоня
ет экстракты ядов, подливает серной кислоты, чтобы в
ране они кипели; потом смачивает этим составом кончик
ланцета, и заставляет лярву, или летающего духа уколоть
им свою жертву. Это обыкновенное колдовство, обще
известное, колдовство розенкрейцеров и всех новичков
сатанизма.
364
 Дюрталь расхохотался.
— Дорогая моя, если послушать вас, то смерть можно
пересылать на расстоянии, словно по почте.
— А некоторые болезни, вроде холеры, разве не пере
сылаются по почте? Спросите у санитаров, которые дезин
фицируют во время эпидемий почтовые отправления!
— Я не возражаю, но это не одно и то же.
— Одно и то же, ведь вас изумляет передача, невиди
мая на расстоянии!
— Меня удивляет больше всего новость, что и ро
зенкрейцеры замешаны в подобные дела. Признаться, я
смотрел на них всегда как на кротких простофиль или на
унылых фокусников.
— Да ведь все общества состоят из простофиль, а во
главе всегда стоят эксплуатирующие их проходимцы. С ро
зенкрейцерами дело обстоит именно так; это нисколько не
мешает их главарям втайне задумывать преступления. Не
надо быть ни ученым, ни знатоком, чтобы выполнять обря
ды колдовства. Во всяком случае, я утверждаю, что среди
них есть известный мне старый писатель. Он живет с за
мужней женщиной, и оба они проводят время в попытках
убить при помощи колдовства ее мужа.
— Ба, да такой способ много лучше развода!
Она взглянула на него и сделала капризную гримасу.
— Я не стану говорить больше, вы, я вижу, смеетесь
надо мной; вы ни во что не верите...
— Да нет же, я не смеюсь; ведь у меня нет твердо обо
снованного представления обо всем этом. Признаюсь, на
первый взгляд мне все это кажется, по меньшей мере, не
правдоподобным; но как подумаю, что все усилия совре
менной науки только и приводят к подтверждению откры
тий древней магии, так и присмирею. Правда, — продол
жал он, помолчав, — отметим, хотя бы такой случай: мало
ли смеялись над женщинами, превращавшимися в Сред
ние века в кошек? А к Шарко привели недавно девочку,
которая вдруг начинала бегать на четвереньках, прыгать,
365
мяукать, царапаться и пищать, как кошка. Значит, такое
превращение возможно! Нет, никогда не перестанешь по
вторять, что мы, в действительности, ничего не знаем и не
имеем права ничего отрицать; но, возвращаясь к вашим ро
зенкрейцерам, пользуясь чисто химическими формулами,
они избегают кощунства?
— Это значит, что с их наговорами, предполагая, что
они умеют их делать достаточно хорошо, чтобы иметь
успех, — в чем я сомневаюсь — легко бороться; однако
это не значит еще, что группа, в которую входит один на
стоящий священник, не пользуется в случае надобности
оскверненными Святыми Дарами.
— Вот должно быть тоже славный поп! Но вы так
хорошо осведомлены, не знаете ли вы, как заговаривают
порчу?
— И да и нет; я знаю, что если отрава подкреплена ко
щунством, если дело совершено мастером — Докром или
одним из чернокнижников в Риме, — то найти противо
ядие весьма нелегко. Но мне указывали некоего аббата в
Лионе, в настоящее время почти он один только и достига
ет успеха при лечении трудных случаев.
— Доктор Иоганнес!
— Вы знакомы с ним?
— Нет, но Жевинже отправился к нему лечиться и го
ворил мне о нем.
— Так вот, я не знаю, как он берется за дело; я знаю
только, что наговора, не осложненного кощунством, из
бегают в большинстве случаев по закону бумеранга. Жар
возвращают тому, кто его нанес; в настоящее время еще
существуют две церкви, одна в Бельгии, другая во Ф ран
ции, где молятся перед статуей Пречистой Девы и порча,
поразившая вас, отскакивает и обращается на вашего про
тивника.
— Ба!
— Да, одна из этих церквей находится в Тугре, в во
семнадцати километрах от Льежа, она даже носит имя
366
Нотр-Дам-де-Ретур; другая — в л’Эпине, маленькой де
ревушке близ Шалона. Эта церковь была некогда построе
на для заклинания порчи, насылаемой при помощи шипов
терновника, которых много было в той местности и кото
рые служили для прокалывания изображений сердца.
— Близ Шалона, — сказал Дюрталь, отыскивая что-
то в памяти. — Правда, кажется, Дез Эрми, по поводу
колдовства с кровью белых мышей, указывал мне сата-
нистские кружки, находящиеся в этом городе.
— Да, эта местность во все времена была одним из из
вестнейших очагов сатанизма.
— Вы чрезвычайно сведущи в этой области; это Докр
вас снабдил подобными знаниями?
— Я, действительно, обязана ему тем немногим, чем
делюсь с вами; он привязался ко мне и хотел даже сделать
меня своей ученицей. Я отказалась и теперь очень доволь
на, так как меня гораздо больше, чем прежде беспокоит
беспрерывное совершение смертного греха.
— А при черной мессе вы присутствовали?
— Да, и заранее говорю вам, — вы пожалеете, что ви
дели такие ужасные вещи. Воспоминание остается и вну
шает страх, даже... особенно... если лично не принимают
участия в служении.
Он взглянул на нее. Она побледнела, ее затуманенные
глаза мерцали.
— Вы сами хотели, — продолжала она, — вы не мо
жете жаловаться, если зрелище это вас напугает или вну
шит отвращение.
Он немного промолчал, смущенный глухим и печаль
ным звуком ее голоса.
— Но откуда же, наконец, явился этот Докр, что он
прежде делал, как стал он учителем сатанизма?
— Не знаю, я познакомилась с ним, когда он был в
Париже сверхштатным священником, потом духовником
одной королевы в изгнании. В эпоху Империи у него были
ужасные истории, которые удалось затушить благодаря
367
связям. Он был заточен в монастырь траппистов, потом
лишен сана и отлучен Римом. Я узнала также, что его не
сколько раз обвиняли в отравлении, но суду никогда не
удавалось доказать обвинения, и его оправдывали. Теперь
он живет, не знаю уже каким образом, в довольстве и мно
го путешествует с женщиной, которой он пользуется как
ясновидящей; для всех — это злодей, но он так образован
и испорчен, а притом, так очарователен!
— О! — вырвалось у него, — как изменился ваш го
лос, ваши глаза! Признайтесь, вы любите его!
— Нет, я больше не люблю его, хотя почему не сказать
вам, что мы безумно увлеклись друг другом, на миг!
— А теперь?
— Теперь это кончено, клянусь вам; мы остались дру
зьями — и только.
— Но, в таком случае, вы часто у него бывали. Ин
тересно ли это по крайней мере? У него необычная обста
новка?
— Нет, все очень удобно и чисто. У него химическая
лаборатория и огромная библиотека; единственная любо
пытная книга, которую он показал мне, это написанный на
пергаменте текст черной мессы. Рисунки в ней были заме
чательные, переплет сделан из выделанной кожи ребенка,
умершего некрещеным, на крышке вдавлена, словно драго
ценный орнамент, большая облатка, освященная во время
черной мессы.
— А каково было содержание рукописи?
— Я ее не читала.
Они помолчали; потом она взяла его руки.
— Вот вы оправились, — сказала она, — я знала от
лично, что вылечу вас от вашей холодности. Признайтесь,
все-таки, что я прелесть, так как не сержусь.
— Сердиться? З а что же?
— Но, я думаю, женщине не особенно-то лестно, если
ей удается развеселить мужчину только разговорами о
другом!
368
 — Да нет же, нет, — сказал он, нежно целуя ее глаза.
— Не троньте, — тихонько сказала она, — это дей
ствует мне на нервы, да и пора уходить, уже поздно.
Она вздохнула и ушла, оставив его ошеломленным; он
снова спрашивал себя, в какую же ужасную трясину по
гружалась эта женщина.

X V III

На другой день, после того как он изрыгал на суд та

кие свирепые проклятия, Жиль де Ре снова предстал перед
судьями.
Он явился с опущенной головой и сложенными руками.
Еще раз он кинулся из одной крайности в другую; доста
точно было несколько часов, чтобы беснующийся сделался
благоразумным, объявил, что признает власть судей и по
просил прощения за свои ругательства.
Они заявили, что из любви к Господу нашему забыли
его проклятия, и по его просьбе епископ и инквизитор от
менили приговор об отлучении, который был ему вынесен
накануне. Это заседание, и другие еще, заняты были до
просами Прелати и его сообщников; потом, опираясь на
текст, утверждающий, что нельзя довольствоваться испо
ведью, если она «dubia, vaga, generalis, illativa, jocosa1», до
кладчик стал уверять, что для удостоверения в искренности
его признания надо Жиля подвергнуть каноническому до
просу, т. е. пытке.
Маршал умолял епископа подождать до завтра, ссы
лался на свое право исповедаться сперва судьям, которых
трибуналу угодно будет назначить, клялся, что повторит
свои признанья перед публикой и судом.

1Сомнительна, ненадежна, неконкретна, сделана не от сердца или

в шутливом тоне ( л а т .).

369
 Жан де Малеструа исполнил его просьбу: епископ Сен-
Бриека и Пьер Л'Опиталь, канцлер Бретани, уполномоче
ны были выслушать Жиля в его камере; когда он окончил
рассказ о своем разврате и убийствах, они приказали при
вести Прелати.
При виде его Жиль залился слезами, а когда, окончив
допрос, готовились отвести итальянца снова в тюрьму, он
его обнял со словами: «Прощайте Франсуа, друг мой, ни
когда больше мы не увидимся в этом мире. Я молю Бога
дать вам терпение и познание, и будьте уверены, если име
ете великое терпение и надежду на Бога, то мы встретимся
еще в светлой радости Рая. Молитесь Богу за меня, а я за
вас буду молиться».
Его оставили одного размышлять о злодеяниях, в ко
торых он на следующий день должен был признаться пу
блично, в заседании.
Этот день был торжественным днем процесса. Зал, где
заседал трибунал, был битком набит, и толпа, стесненная
на лестницах, затопила дворы, наполняла примыкающие
переулки, запрудила улицы. З а двадцать верст в округе
явились крестьяне, посмотреть на прославленного хищни
ка, одно имя которого, до его поимки, заставляло запирать
двери, бодрствовать дрожа, при тихом плаче женщин.
Трибунал собрался в полном составе. Все члены суда,
обычно сменявшиеся во время долгих заседаний, были на
лицо.
Зал темный, с тяжелыми романскими пилястрами, на
половине высоты сходящимися в стреловидные арки, в
высь собора уходили дуги, сходящиеся в одну точку, как
бока епископской митры. Его освещал смягченный свет,
пробивавшийся сквозь узкие стекла в свинцовых перепле
тах рам. Лазур^ потолка темнела и нарисованные звезды
поблескивали в высоте, как стальные головки булавок; в
сумерках сводов горностай герцогских гербов казался по
тускневшим на щитах, напоминавших большие белые
игральные кости, испещренные черными точками.
370
 Но вдруг загремели трубы, зал осветился, вошли епи
скопы. Их золотые митры сверкали, по воротникам из
одежд, обшитых золотым шитьем, усеянным карбункула
ми, вились цепи из драгоценных камней. Молчаливой про
цессией двигались они вперед, неся тяжесть негнущихся
риз, ниспадающих с плеч, расширяющихся книзу, словно
лопнувшие спереди золотые колокола, держа посохи, с ко
торых свешивались орари.
Облачения вспыхивали на каждом шагу, как угли, на
которые дуют, они освещали собой залу, отражая бледные
солнечные лучи дождливого октябрьского дня, которые
оживали в их драгоценностях, черпали в них новый огонь и
посылали рассеянные лучи на другой конец зала, в немую
толпу.
Рядом с блеском золотого шитья и драгоценных кам
ней костюмы остальных судей казались темным оперени
ем; черная одежда членов суда и официала, черное с белым
платье Жана Блуэна, шелковые рясы, красные шерстяные
мантии, пурпурные, отороченные мехом, шапочки светских
судей померкли перед этим великолепием.
Епископы уселись в первом ряду, неподвижно, окру
жая Жана де Малеструа, который на своем высоком крес
ле господствовал над залой.
Под охраной вооруженной стражи вошел Жиль.
Он был расстроен, бледен, он в одну ночь постарел на
двадцать лет. Его глаза горели под потемневшими веками,
щеки дрожали.
По приказу он начал рассказ о своих преступлениях.
Глухим голосом, неясным от слез, он рассказал о по
хищении детей, о своих отвратительных уловках, дьяволь
ском вожделении, о неистовых убийствах, о безудержных
насилиях; преследуемый призраками своих жертв, он опи
сал их замедленную или ускоренную агонию, их призывы и
хрипенье; он признался, что погружался в упругие теплые
кишки; он каялся, что вырывал сердца, словно спелые пло
ды, из разорванных, зияющих ран.
371
 Взглядом сомнамбулы смотрел он на свои пальцы, и
шевелил ими, словно желая стряхнуть капли крови.
Подавленный зал хранил угрюмое молчание, преры
ваемое вдруг чьим-нибудь отрывистым криком; тогда бе
гом выносили обезумевших от ужаса, потерявших сознание
женщин.
Он словно ничего не слышал, ничего не видел; он про
должал монотонно перечислять длинный перечень своих
преступлений.
Потом его голос стал более хриплым. Он дошел до при
знаний о мертвых, до мучения малюток, которых он ласкал
прежде чем, целуя, перерезал им горло.
Он передал подробности, перечислил всех. Это было
так безмерно, так ужасно, что епископы помертвели под
золотыми уборами; священники, закаленные в огне ис
поведей, судьи, привыкшие во времена демономании и на
силий выслушивать самые страшные признания, прелаты,
которых не могло уже удивить никакое злодеяние, никакое
извращение чувств, никакое гниение души, — осенили
себя знамением креста, а Малеструа встал и прикрыл, из
целомудрия, лик Спасителя.
Потом все склонили головы и, не обменявшись ни еди
ным словом, слушали маршала, который с расстроенным,
влажным от пота лицом смотрел на распятие, невидимая
голова которого приподымала покрывало своим взъеро
шенным колючим венком.
Жиль кончил рассказ; наступила реакция; он говорил
до тех пор стоя, как в тумане, рассказывая себе самому
воспоминания о незабываемых преступлениях.
Когда все было кончено, силы его покинули. Он упал
на колени, потрясенный безумными рыданиями, и восклик
нул: «О Боже, Искупитель мой, у тебя прошу я милосер
дия и прощения!» Потом, этот свирепый и надменный ба
рон, несомненно, первый в своем сословии, смирился. Он
повернулся к народу и, плача, сказал: «Вы, родители тех,
кого я предал смерти так жестоко, помогите, о помогите же
мне вашими благочестивыми молитвами!»

372
 Тогда во всем своем величии белоснежной чистоты
просияла в зале душа Средних веков.
Жан де Малеструа покинул кресло и поднял осужден
ного, в отчаянии бившегося головой о плиты пола; судья
исчез в нем, остался только священник; он обнял раскаяв
шегося грешника и оплакивал его падение.
По всей зале пробежал трепет, когда Жан де Мале
струа сказал стоявшему, опустившему голову на его грудь
Жилю: «Молись, чтобы правый и грозный гнев Всевыш
него утих; плачь, чтобы слезы твои очистили обезумевшую
плоть твоего существа».
И вся зала преклонив колени, помолилась за убийцу.
Когда смолкли молитвы, воцарилось на миг смущение
и безумие. Измученная ужасом, ослабевшая от жалости
толпа волновалась; расстроенный и молчаливый, трибунал
вновь овладел собой.
Одним жестом докладчик прекратил разговоры, из
гнал слезы.
Он сказал, что преступления «ясны и очевидны», что
доказательства явны, что суд может теперь с чистой со
вестью покарать виновного, и просил назначить день объ
явления приговора. Трибунал указал на послезавтра.
В этот день официал Нантской церкви, Жак де Пент-
кетдик, прочел один за другим два приговора; первый, про
изнесенный епископом и инквизитором, за поступки, под
лежащие их общей юрисдикции, начинался так:
«Призывая Святое Имя Христа, мы, Жан, епископ
Нанта и брат Жан Блуэн, бакалавр теологии из ордена
братьев-проповедников города Нанта, уполномоченный
инквизитором судить ересь в городе и епархии Нанта, в
заседании трибунала, обращаясь к воле только Божией...»
После перечисления преступлений, он закончил:
«Мы произносим, мы решаем, мы объявляем, что ты,
Жиль де Ре, указанный нашему трибуналу, постыдно ви
новен в ереси, в вероотступничестве, в вызывании демонов,
373
что за свои преступления ты заслужил приговор к отлуче
нию от Церкви и другим наказаниям, предусмотренным
законами».
Другой приговор, вынесенный одним только еписко
пом, за грехи более частного характера, за содомию, ко
щунство и нарушение неприкосновенности Церкви, приво
дил к тем же заключениям и назначал, почти в тождествен
ной форме, то же самое наказание.
Жиль слушал чтение приговоров с опущенной головой.
Когда оно кончилось, епископ и инквизитор сказали ему:
«Не хотите ли теперь, когда вы отреклись от заблуждений
ваших, чар и преступлений, быть снова принятым в тело
Святой матери нашей Церкви?»
И по горячим мольбам маршала они сняли с него отлу
чение и допустили к причастию. Правосудие Божие было
удовлетворено, преступление признано и наказано, но ис
куплено сокрушением и раскаянием. Оставалось только
правосудие человеческое.
Епископ и инквизитор передали виновного светскому
суду, который, помня похищение детей и убийства, произ
нес смертный приговор и постановил конфисковать имуще
ство. Одновременно с этим Прелати и другие сообщники
были приговорены к повешению и сожжению заживо.
— Благодарите Бога, — сказал Петр де Л'Опиталь,
председательствовавший на гражданском суде, — и го
товьтесь умереть достойно, с великим раскаянием, что со
вершили такие преступления!
Совет этот был излишен.
Жиль без малейшего страха смотрел теперь в лицо
смерти. Он жадно, смиренно надеялся на милосердие Спа
сителя; он изо всех сил звал земное искупление, костер,
чтобы откупиться от вечного огня после смерти.
В темнице, далеко от своих замков, один, он раскрыл
свою душу, он осмотрел клоаку, питавшую так долго сточ
ные воды, вырывавшиеся из скотобоен Тиффожа и Маш-
куль. Рыдая, бродил он по берегам собственной души, те­
374
ряя надежду когда-нибудь быть в состоянии очистить кучи
ужасающей грязи. Пораженный милостью, как громом, с
криком ужаса и радости он внезапно перевернул всю свою
душу; он омыл ее слезами, осушил огнем бурных молитв,
пламенем безумных порывов: содомит, живодер отверг сам
себя, вновь появился товарищ Жанны д’Арк, мистик, душа
которого с лепетом обожания, в потоках слез возносилась
к Богу!
Потом он подумал о друзьях, пожелал, чтобы и они
умерли, познав милость. Он попросил епископа Нантского,
чтобы их казнили не прежде и не раньше, но одновременно
с ним. Он поставил на вид, что наиболее виновным был он,
что долг его объявить им о спасении, присутствовать при
них, когда они взойдут на костер.
Жан де Малеструа согласился исполнить просьбу.
«Любопытно то, — сказал про себя Дюрталь, переста
вая писать, чтобы зажечь папироску, — что...»
Тихонько позвонили; вошла госпожа Шантелув.
Она объявила, что останется только на две минуты, что
ее внизу ждет экипаж.
— Сегодня вечером, — сказала она, — я заеду за
вами в девять часов. Но сначала напишите мне письмо, со
ставленное в таких приблизительно выражениях, — и она
подала ему бумагу, которую он развернул.
Она содержала попросту такое заявление: «Я признаю,
что все написанное мной о черной мессе, о служившем ее
священнике, о месте, где я при ней, якобы, присутствовал,
о лицах, которых я там встретил, являются чистым вы
мыслом. Я утверждаю, что сам выдумал все подробности
и, что, следовательно, все, что я рассказывал — не соот
ветствует истине».
— Это от Докра? — сказал он, взглянув на мелкий
почерк, заостренный и крючковатый, почти угрожающий.
— Да, он хочет, между прочим, чтобы это заявление,
не датированное, было составлено в виде письма, обращен
ного к лицу, спрашивающему вас по этому поводу.
375
 — Он, значит, очень мне не доверяет, этот ваш кано
ник!
— Черт возьми, вы ведь пишете книги!
— Мне бесконечно неприятно подписывать это, —
пробормотал Дюрталь. — А если я откажусь?
— Вы не будете присутствовать при черной мессе.
Любопытство оказалось сильней отвращения. Он на
писал и подписал письмо, и госпожа Шантелув положила
его в свою сумочку.
— На какой же улице произойдет эта церемония?
— На улице Оливье-де-Серр.
— Где это?
— Близ улицы Вожирар, совсем наверху.
— Там же живет и Докр?
— Нет; мы отправимся в частный дом, принадлежа
щий одной его приятельнице. Если вам угодно, вы возо
бновите допрос в другое время, а сейчас я спешу. В девять,
надеюсь, вы будете готовы.
Он едва успел поцеловать ее, и она ушла.
«Наконец-то, — сказал он про себя, оставшись
один, — я получил уже сведения об инкубате и колдов
стве; оставалось только ознакомиться с черной мессой,
чтобы быть в курсе сатанизма, как он существует ныне, и
я скоро увижу ее! Пусть меня повесят, если я подозревал,
что Париж таит подобные притоны! Но как все одно за
одно цепляется и связано. Надо было заняться Жилем де
Ре и средневековым сатанизмом, чтобы мне показали са
танизм современный!»
Он снова задумался о Докре и сказал себе:
— Что за продувная каналья этот аббат! В сущности,
из всех оккультистов, питающихся идеями древнего зна
ния, он один только меня интересует.
Остальные, маги, теософы, каббалисты, спириты, чер-
метики, розенкрейцеры, если они не просто мошенники,
производят на меня впечатление играющих детей, кото
рые, подравшись, падают в погреб; и, спускаясь еще ниже,
376
в мастерские гадалок, ясновидящих и колдунов, что най
дешь, кроме организованной проституции и шантажа? Все
эти так называемые предсказатели будущего редкостно
нечистоплотны; это единственное достоверное в оккуль
тизме!
Дез Эрми, позвонив, прервал его размышления. Он
пришел сообщить Дюрталю, что Жевинже вернулся и что
через день они должны были все вместе обедать у Каре.
— Его бронхит, значит, прошел?
— Да, совершенно.
Поглощенный мыслью о черной мессе, Дюрталь не мог
молчать и признался, что в этот же вечер должен был при
сутствовать при ней; увидев изумленное лицо Дез Эрми,
он прибавил, что обещал держать все в тайне, и потому не
может рассказать ничего больше.
— Да тебе, черт побери, везет, — заметил Дез
Эрми. — Не будет ли нескромно спросить у тебя имя аб
бата, председательствующего при этом служении.
— Нет, будет каноник Докр.
— А! — и Дез Эрми замолчал; он, очевидно, старался
отгадать, с помощью каких происков мог его друг добрать
ся до этого священника.
— Ты рассказал мне однажды, — продолжал Дюр
таль, — что в Средние века совершали черную мессу на
обнаженном заде женщины, что в X V II веке ее служили
на животе, а теперь?
— Я думаю, что, как и в Церкви, ее служат перед ал
тарем. Впрочем, и в конце X V века она иногда соверша
лась так же в Бискайе. Правда, дьявол тогда действовал
самолично. Переодетый в епископское облачение, разо
рванное и оскверненное, он причащал вырезанными из ста
рых подошв кружками, крича: «Я дате, сие есть тело мое!»
И давал жевать эти отвратительные «облатки» верующим,
которые предварительно целовали его в левую руку и под
хвост. Надеюсь, тебе не придется воздавать подобные по
чести своему канонику.
377
 Дюрталь расхохотался.
— Нет, я не думаю, чтобы он потребовал такой награ
ды; но, послушай, не думаешь ли ты, что люди, которые с
благочестивой подлостью посещают подобные службы, —
положительно, сумасшедшие?
— Сумасшедшие! Но почему же? Культ демона не ме
нее здрав, чем культ Бога; один погибает, другой преуспе
вает, вот и все; если так рассуждать, то все люди, молящи
еся какому-либо божеству, слабоумны! Нет, сторонники
сатанизма принадлежат к нечистому ордену мистиков, но
они все же мистики. Притом, весьма возможно, что их по
рывы к потустороннему во зле совпадают с бешеными чув
ственными переживаниями, так как в сладострастии — за
родыш демонизма. Худо ли, хорошо ли, но медицина поме
щает эту жажду грязи в неисследованные области невроза;
и она имеет на это право, так как никто не знает наверно,
что это за болезнь, которой страдают многие; весьма ве
роятно, правда, что в наш век нервы легче, чем прежде,
колеблются от малейшего толчка. Вспомни-ка подробно
сти исполнения смертных приговоров, сообщенные газета
ми; они раскрывают нам, что палач работает сдержанно,
что он едва не лишается чувств, что нервы его страдают,
когда он обезглавливает человека. Какое убожество! Как
не сравнить его с непобедимыми заплечными мастерами
старого времени! Те вставляли вашу ногу в чулок из мо
крого пергамента, который, сжимаясь перед огнем, тихонь
ко раздроблял ваше тело, или же вгоняли в бедра клинья,
ломая кости; они выламывали пальцы на руках, тисками
с нажимным винтом, вырезали ремни из кожи на спине,
поднимали, как передник, кожу живота; они четвертова
ли, вздергивали на дыбу, поджаривали, поливали горящим
спиртом — и все с бесстрастным лицом, со спокойными
нервами, которых не тронул бы никакой крик, никакая
жалоба. Так как эти упражнения бывали немного утоми
тельны, то после работы их мучили голод и жажда. Это
378
были хорошо уравновешенные сангвиники, а теперь! Но
вернемся к сегодняшнему вечеру кощунств и сатанизма,
если участники этого действа и не сумасшедшие, то уж, на
верно, отвратительные распутники. Понаблюдай за ними.
Я убежден, что вызывая Вельзевула, они думают только
о похоти. Не бойся, пойди, в этой компании нет людей,
которые подражали бы мученику, описанному Иоаковом
Ворагинским в его истории святого пустынника Павла. Ты
знаешь эту легенду?
— Нет.
— Ну, так для освежения твоей души я расскажу ее
тебе. Этот мученик, совсем молодой еще, был распростерт
на ложе со связанными руками и ногами, потом на него
наслали великолепнейшее создание, которое хотело силой
взять его. Так как он воспылал и едва не согрешил, то он
откусил себе язык и выплюнул его в лицо женщины, и тогда
«боль отогнала искушение», говорит Ворагинский добряк.
— Мой героизм не зашел бы, признаться, так далеко;
но... ты уже уходишь?
— Да, меня ждут.
— Что за странное время! — снова заговорил, прово
жая его, Дюрталь. — Как раз в тот момент, когда пози
тивизм как будто торжествует, пробуждается мистицизм и
начинаются безумства оккультизма.
— Но так всегда бывало; конец и начало века похо
жи. Они колеблются и смутны. Когда свирепствует ма
териализм, поднимается магия. Это явление повторяется
каждые сто лет. Чтобы не идти дальше, взгляни на конец
прошлого века. Рядом с рационалистами и атеистами ты
найдешь Сен-Жермена, Калиостро, Сен-Мартена, Габа-
лиса, Казота, общества розенкрейцеров, адские клубы, как
и теперь. А теперь прощай, пусть успех сопутствует тебе.
— Да, — сказал про себя Дюрталь, запирая дверь, —
но у Калиостро и ему подобных были и знания и способно
сти, а современные маги — такие шарлатаны и хвастуны!
379
 X IX

Трясясь в фиакре, они поднимались по улице Вожирар.

Госпожа Шантелув забилась в угол и не говорила ни сло
ва. Дюрталь поглядывал на нее, когда они проезжали мимо
фонарей, и недолгий свет пробегал и гас на ее вуалетке.
Она казалась ему взволнованной и нервной. Он взял ее
руку, она не отдернула ее, но сквозь перчатку он почув
ствовал, что рука холодна, как лед, да и белокурые волосы
ее в этот вечер показались ему более растрепанными, тон
кими и сухими.
— Скоро мы приедем, дорогой друг?
Но она раздраженным, негромким голосом сказала:
— Нет, не разговаривайте.
Его раздражила настороженная атмосфера фиакра, он
снова принялся сквозь стекла кареты рассматривать дорогу.
Бесконечная, уже пустынная, тянулась улица, так пло
хо вымощенная, что оси фиакра на каждом шагу скрипе
ли; газовые фонари еле освещали ее, становясь все реже
и реже по мере приближения к высокому забору. «Что за
странная затея!» — говорил он себе, озабоченный холод
ным, замкнутым лицом Гиацинты.
Наконец экипаж круто завернул в темную улицу и за
углом остановился.
Гиацинта вышла; ожидая, пока кучер даст ему сдачу,
Дюрталь одним взглядом осмотрел окрестности; они ока
зались в каком-то тупике. Низкие, нежилые на вид дома
тянулись вдоль улицы с неровной мостовой без тротуа
ров; обернувшись, когда уехал кучер, он очутился перед
длинной и высокой стеной, над которой шумели в темноте
листья деревьев. Маленькая дверка с прорезанным в ней
окошечком пряталась в толще этой темной стены, разри
сованной белыми чертами и полосами известки, которой
были залиты швы и заделаны отверстия. Внезапно вдали
блеснул свет какой-то витрины и привлеченный, без со
мнения, шумом экипажа, из лавочки высунулся мужчина в
черном переднике виноторговца и плюнул на порог.
380
 — Здесь, — указала госпожа Шантелув.
Она позвонила, окошечко открылось; она подняла вуа
летку, свет из фонаря упал на ее лицо; дверь бесшумно от
крылась, они прошли в сад.
— Здравствуйте, сударыня.
— Здравствуйте, Мари! В капелле?
— Да, сударыня, не хотите ли, я провожу вас?
— Нет, благодарю.
Женщина с фонарем пытливо осмотрела Дюрталя; он
заметил под капором вьющиеся пряди седых волос над ста
рым и морщинистым лицом; но она не дала ему времени
себя рассматривать, войдя в беседку близ стены, служа
щую ей чем-то вроде будки привратника.
Он последовал за Гиацинтой, идущей по темным алле
ям, пахнущим самшитом, до порога какого-то здания. Она
уверенно двигалась, открывала двери, постукивала каблуч
ками по плитам пола.
— Осторожней, — заметила она, пройдя вести
бюль, — здесь три ступеньки.
Они вышли во двор, остановились перед старинным
домом, Гиацинта позвонила. Появился маленький чело
вечек, низко поклонился, спросил фальшивым и певучим
голоском о ее здоровье. Она прошла, поклонившись ему, а
Дюрталь заметил мимоходом поблекшее лицо, водянистые
мутноватые глаза, набеленные щеки, накрашенные губы, и
подумал, что попал в притон содомитов.
— Вы не предупредили меня, что придется столкнуть
ся с такой компанией, — сказал он Гиацинте, догнав ее на
повороте коридора, освещенного одной лампой.
— Разве вы думали встретить здесь святых? — Она
пожала плечами и дернула ручку двери. Они очутились
в капелле, с низким потолком, перерезанным покрытыми
смолой балками, с окнами, скрытыми большими портьера
ми, с выцветшими и потрескавшимися стенами. Дюрталь
отступил при первых же шагах. Устья калориферов дышали
жаром; ужасный запах сырости, плесени, угарного дыма,
381
подкрепленный беспокойным ароматом аммиака, резины,
сжигаемых трав перехватил ему горло, сжал виски.
Он подвигался вперед ощупью, исследуя капеллу, едва
освещенную лампадами в бронзовой оправе за розовыми
стеклами. Гиацинта сделала ему знак сесть и направилась
к группе лиц, разместившихся на диванах в углу, в тени.
Смущенный немного тем, что его так отстранили, Дюр
таль заметил, что среди присутствующих было очень мало
мужчин и много женщин; но он напрасно старался рассмо
треть их черты. Однако там и сям, при колебании лампад,
он замечал юноновский профиль полной брюнетки, потом
грустное выбритое мужское лицо. Он наблюдал за ними, и
нашел, что женщины не болтали между собой; их разговор
казался пугливым и серьезным, не слышно было ни смеха,
ни повышенного голоса, только нерешительное, осторож
ное перешептывание, без единого жеста.
«Черт побери! — подумал он. — Сатана, по-видимому,
не делает счастливыми своих поклонников!»
Мальчик-служка, в красном, прошел вглубь капеллы
и зажег ряд восковых свечей. Стал виден алтарь, обыкно
венный церковный алтарь с жертвенником, над которым
возвышалось издевательское, гнусное распятие. Христу
подняли голову, вытянули шею и, нарисовав на щеках
складки, исказили его страдальческий лик в гримасу, рас
тянувшую пасть подлым смехом. Он был обнажен и вме
сто полотна, опоясавшего чресла, выставлялась нечистая
нагота человеческая. Перед жертвенником поставлен был
потир, покрытый белой полотняной покрышкой; мальчик-
служка расправлял руками алтарный покров, покачивал бе
драми, становился на цыпочки, словно улетая, изображая
херувимов, под предлогом достать черные восковые свечи,
которые примешали аромат асфальта и смолы к стоявшей
в комнате вони.
Дюрталь узнал под красной одеждой «содомита»,
охранявшего дверь, когда он вошел, и понял роль этого
человека, кощунственная грязь которого заменяла собой
детскую чистоту, требуемую церковью.

382
 Потом появился еще более отвратительный служка.
Изнуренный, измученный кашлем, разрисованный карми
ном и жирными белилами, он прихрамывал, напевая. Он
подошел к треножникам, стоявшим по сторонам алтаря,
пошевелил угли, засыпанные золой и бросил на них куски
резины и листья.
Дюрталь начинал уже скучать, когда Гиацинта верну
лась к нему; она извинилась, что оставила его одного так
надолго, предложила переменить место и отвела подальше,
за поставленные рядами стулья.
— Так мы в настоящей церкви? — спросил он.
— Да, этот дом, церковь и сад, через который мы
проходили, представляют собой остатки старинного мо
настыря урсулинок, ныне уничтоженного. В этой церкви
долго хранили корм для лошадей; дом принадлежал тогда
содержателю наемных экипажей, который продал его вон
той даме, — она указала полную брюнетку, которую уже
подметил Дюрталь.
— Она замужем, эта госпожа?
— Нет, это бывшая монахиня, совращенная когда-то
каноником Докром.
— А! Ну, а те господа, что хотят, по-видимому, остать
ся в тени?
— Это сатанисты... среди них — бывший профессор
медицинской школы; дома у него молельня, где он покло
няется стоящей на алтаре статуе Венеры Астарты.
— Дану!
— Да, он стареет, а эти демонические моления удеся
теряют его силы, и он растрачивает их с подобного рода
тварями — и она жестом указала на служек.
— Вы ручаетесь мне за достоверность этой истории?
— Я так мало выдумала, что вы целиком ее найдете
в религиозном журнале «Ангелы Святости». Хотя указа
ния статьи были весьма прозрачны, но господин этот не
рискнул возбудить против журнала преследование! Но что
такое с вами? — продолжала она, взглянув на него.
383
 — Со мной... я задыхаюсь; запах этих курений нестер
пим!
— Вы привыкните к нему через несколько секунд.
— Но что они там жгут, чтобы вонять так сильно?
— Руту, листья белены и дурмана, сухой паслен и мир
ру; это ароматы, приятные Сатане, нашему господину!
Она произнесла это гортанным, изменившимся голо
сом, какой бывал у нее в известные моменты, в постели.
Он взглянул ей в лицо; она побледнела, губы были сжа
ты, влажные глаза мерцали.
— Вот он, — пробормотала она вдруг, в то время как
женщины впереди них поспешно преклоняли колена.
Предшествуемый обоими служками, в пурпурном кол
паке, на котором поднимались сделанные из красной мате
рии бизоньи рога, вошел каноник.
Дюрталь осмотрел его, пока он шел к алтарю. Очень
высокий, но плохо сложенный, с выпирающей грудью; об
лысевший лоб без изгиба, без намека на переносицу, пере
ходил в прямой нос; на губах, на щеках топорщилась ще
тина, жесткая и густая, как у старых, долгое время брив
шихся священников; черты лица грубые и крупные; глаза
не более яблочных косточек, маленькие, черные, близко
сдвинутые у переносицы, с нехорошим блеском. Весь его
вид был неприятен, подозрителен, но энергичен, а твердый
и сосредоточенный взгляд ничуть не походил на бегающие,
лукавые глаза, которые вообразил себе Дюрталь.
Он торжественно склонился перед алтарем, поднялся
по уступам и начал мессу.
Дюрталь увидел тогда, что священнические одежды
были надеты на голое тело. Ляжки, подхваченное высоко
подвязанными подвязками, мелькали над черными чулка
ми. Сутана была обычной формы, но темно-красная, цве
та запекшейся крови, а посреди, в треугольнике, вокруг
которого вились целые заросли можжевельника, барба
риса и молочая, изображен был нацеливший рога черный
козел.
384
 Докр совершал коленопреклонения, умеренные и глу
бокие поклоны, предписанные ритуалом; коленопрекло
ненные служки отвечали по латыни хрустальными голоса
ми, поющими на концах слов.
— А, да ведь это же обыкновенная малая обедня, —
заметил Дюрталь госпоже Шантелув.
Она сделала отрицающий знак. Действительно, в
этот момент служки, пройдя позади алтаря, принесли —
один — медные жаровни, другой — кадильницы — и
роздали их присутствующим. Все женщины утонули в
дыму, некоторые, опустив голову к жаровне, вдыхали аро
мат полными легкими, потом, лишаясь чувств, разоблача
лись с хриплыми стонами.
Тогда служение прервалось. Священник спиной вперед
спустился по ступенькам, стал на последней на колени, и
резким, дрожащим голосом воскликнул:
— Учитель оргий, раздаятель преступных благ, подаю
щий великие грехи и великие пороки, мы поклоняемся тебе.
Сатана, Бог последовательный, Бог справедливый! Ты по
сылаешь ложный страх, ты принимаешь убожество наших
слез; ты спасаешь честь семейств, извергая плоды, зачатые
в самозабвении и страстной вспышке; ты внушаешь мате
рям поспешить с преждевременными родами, а твоя аку
шерская помощь избавляет умерших до рождения детей от
тоски зрелого возраста, от горечи падений!
Ты поддерживаешь бедняка, потерявшего надежду,
укрепляешь побежденных, ты наделяешь их лицемерием,
неблагодарностью, гордостью, чтобы они могли защищать
ся от нападения детей Бога, богатых!
Владетельный князь презрения, ты ведешь счет униже
ний, обретаешь старинную ненависть, только ты оплодот
воряешь мозг человека, униженного несправедливостью;
ты подсказываешь ему мысль о мщении, о безнаказанных
злодеяниях; ты внушаешь ему убийства, ты даешь ему изы
сканную радость насилия, потакаешь казни, убийствам,
слезам невинных!
13 Гюисманс Ж К «Собрание сочинений. Т. 2» 385
 Надежда возмужавших, растлитель девственных, ты не
требуешь, Сатана, бесполезных пыток целомудрия, ты не
восхваляешь бессмыслицы постов и воздержания; ты один
принимаешь прошения плоти и направляешь их и в бедные,
и в обеспеченные семьи. Под твоим влиянием решается
мать продать дочь, растлить сына, ты покровительствуешь
бесплодной и отвергнутой любви, потворствуешь острым
неврозам и припадкам истерии и жестоким убийствам!
Господин, твои верные слуги на коленях молят тебя.
Они молят даровать им экстаз преступлений, неведомых
правосудию; они молят о посвящении в волшбу, непонят
ные следы которой сбивают с пути человеческий разум; они
молят тебя услышать их, когда пожелают они муки тем, кто
их любит и молится за них; они просят у тебя также славы,
богатства, могущ ества, у тебя, князь мира, сын, изгнанный
неумолимым Отцом!
Потом Докр поднялся и, стоя с протянутыми руками,
возгласил звучным, полным ненависти голосом:
— А ты, Кого я, в моем сане священника, заставлю во
лей неволей сойти в эту облатку, воплотиться в этом хлебе,
ты, Иисус, защитник обманов, мошенничеством получаю
щий почести, хищущий любовь, слушай! С того дня, как
ты явился через посредство Девы, ты не выполнил обяза
тельств, ты лгал обещаниями; века, рыдая, ожидали тебя,
Бог-беглец, немой Бог! Ты должен был искупить людей, и
ничего не выкупил; ты должен был явиться во славе — а
ты спишь! Иди, лги, говори призывающим тебя беднякам:
«Надейся, терпи, страдай, ты попадешь в Царствие Не
бесное, ангелы встретят тебя, небо откроется». Лжец! Ты
хорошо знаешь, что ангелы удаляются с отвращением от
твоего равнодушия! Ты должен был стать носителем наших
жалоб, хранителем наших слез, ты должен был передать
их Отцу, но ты не сделал этого, потому что это посредни
чество, без сомнения, мешало твоему вечному сну сытого
ханжества!
386
 Ты забыл благость нищих, о которой проповедывал,
низкий слуга низкопробных менял! Ты видел, как бирже
вые игры убивали слабых, ты слышал хрип робких, обесси
ленных голодом мужчин и стоны женщин, продающихся за
кусок хлеба, и ты отвечал через канцелярию симониаков,
через своих фарисеев — пап, неопределенными извине
ниями, уклончивыми обещаниями, ты, Бог аферистов!
Чудовище, с непостижимой жестокостью создавшее
жизнь и навязавшее ее невинным существам, которых ты
же смеешь осуждать во имя неизвестно какого первород
ного греха, которых ты смеешь карать; мы все-таки хотели
бы заставить тебя признаться, наконец, в твоей бесстыд
ной лжи, в твоих неискупимых преступлениях! Мы хотели
бы вновь забить твои гвозди, прижать плотнее тернии, вы
звать жгучую кровь из твоих запекшихся ран! Мы можем
это сделать, и мы сделаем это, нарушив покой твоего тела,
теоретик бессмысленной чистоты, проклятый Назареянин,
призрачный царь, подлый трусливый Бог!
— Аминь, — прозвучали хрустальные голоса служек.
Дюрталь слушал этот поток богохульств и оскорблений,
гнусность священника его ошеломляла; наступила тишина;
капелла тонула в дыму кадильниц. Женщины, до той поры
молчаливые, внезапно заволновались, когда, поднявшись
вновь на алтарь, каноник повернулся к ним и благословил
широким жестом левой руки.
Служки вдруг зазвенели колокольчиками.
Это было словно сигналом; женщины забились, упав на
ковер. Одна кинулась плашмя на землю и сучила ногами,
словно ее приводила в движение пружина; другая, вдруг
страшно скосив глаза, закудахтала, потом, потеряв голос,
оцепенела с открытым ртом, с втянутым языком, упер
шимся кончиком в небо; еще одна, распухшая, свинцово
бледная, с расширенными зрачками, откинула голову на
плечи, потом выпрямилась резким движением и начала,
хрипя, рвать ногтями грудь; еще одна, лежа навзничь, раз
вязала юбки и выставила голое брюхо, раздутое, огромное,
387
потом с ужасными гримасами изогнулась и высунула из
окровавленных уст расцарапанный покрасневшими зуба
ми, не помещающийся больше во рту, белый, надорванный
по краям, язык.
Дюрталь поднялся, чтобы лучше видеть, и ясно услы
шал и рассмотрел каноника Докра.
Тот созерцал возвышавшегося над жертвенником
Христа, и с распростертыми руками изрыгал оскорбления
изо всех сил выкрикивал страшную хулу. Один из служек
преклонил перед Докром колени, повернувшись спиной к
алтарю. По спине священника пробежала дрожь. Торже
ственным тоном, с дрожью в голосе, он произнес: «Нос
est enim corpus meum1», потом, вместо того чтобы склонить
колена после освящения перед драгоценным телом, он по
вернулся к присутствующим и показал им вспухшее, дикое,
залитое потом лицо.
Он пошатывался между двумя служками, которые под
держивали его, приподнимали сутану, показывая его обна
женный живот, а Докр мочился на облатки, валяющиеся
на ступенях.
Дюрталь почувствовал, что содрогается, сметаемый
вихрем безумия, потрясшего зал. Аура неистовой исте
рии последовала за кощунством и изогнула женщин; пока
служки окуривали ладаном чресла жреца, женщины на
бросились на хлеб причастия и кинувшись на землю у под
ножия алтаря царапали его, отрывали влажные частицы,
пили и ели божественную грязь.
Одна, усевшись на корточки перед Распятием, хохо
тала раздирающим смехом и кричала: «Отец мой, Отец
мой!» Она рвала на себе волосы, кричала, вертелась на
одном месте, изгибалась, стояла на одной ноге, и свалилась
рядом с девушкой, которая, скорчившись у стены, билась в
конвульсиях с пеной у рта, изрыгая сквозь слезы ужасные
богохульства. Испуганный Дюрталь видел в дыму, как в

1Сие есть тело мое ( л а т .).

388
тумане, красные рога Докра, который сидел теперь, весь в
пене от бешенства, жевал и выплевывал облатки, раздавал
их женщинам, а те с истошными криками засовывали их
между ног, чтобы осквернить их.
Это был какой-то дом печали, отвратительное скопище
проституток и безумных. Служки отдавались мужчинам,
хозяйка дома взгромоздилась с поднятыми юбками на ал
тарь и схватила распятого Христа за грубо и кощунственно
прикрепленный член, а потир пристроила между ног, а в
глубине церкви, в тени, девочка, неподвижная до тех пор,
вдруг нагнулась вперед, встала на четвереньки и завыла,
как смертельно раненая собака!
Измученный отвращением, задыхающийся Дюрталь
хотел бежать. Он искал Гиацинту, но ее не было. Наконец
он ее увидал близ каноника, шагая через обнимавшиеся на
коврах тела, он подошел к ней. С трепещущими ноздрями
она вдыхала испарения духов и человеческих возбужден
ных тел.
— Запах шабаша! — сказала она ему вполголоса, со
сжатыми зубами.
— Пойдемте отсюда!
Она словно проснулась, поколебалась минуту, потом,
не ответив ничего, последовала за ним.
Проталкиваясь локтями, отпихивая женщин, ска
ливших зубы, готовых укусить, он подталкивал госпожу
Шантелув к двери, прошел через двор, через вестибюль,
отворил дверь, потому что привратника не было, и очутил
ся на улице.
Там он остановился и полной грудью вдохнул свежий
воздух; Гиацинта, неподвижная, погруженная в себя, при
слонилась к стене.
Он взглянул на нее.
— Признайтесь, что вам хочется вернуться? — сказал
он шепотом, в котором пробивалось презрение.
— Нет, — с усилием выговорила она, — но эти сце
ны мучают меня. У меня голова кружится, мне надо стакан
воды, чтобы оправиться.

389
 Опираясь на его руку, она пошла вверх по улице, прямо
к виноторговцу, лавочка которого была еще открыта.
Грязная нора, маленький зал с деревянными столиками
и скамейками, с цинковым прилавком, с лиловыми кувши
нами; на потолке изогнутые газовые рожки; два рабочих-
землекопа играли в карты, они обернулись и засмеялись;
хозяин вытащил изо рта носогрейку и сплюнул на песок; он,
по-видимому, ничуть не удивился, увидев в своем грязном
притоне изящную даму. Дюрталю показалось даже, что он
подметил, как они с госпожой Шантелув перемигнулись.
Хозяин зажег свечу и бросил вполголоса:
— Вы не можете, сударь, пить с этими людьми, вы
слишком бросаетесь в глаза; я провожу вас в комнату, где
вы будете одни.
— Из-за стакана воды карабкаться по лестницам! —
недовольно заметил Дюрталь Гиацинте, вгромождаясь на
ступени винтовой лестницы.
Но она уже вошла в комнату с оборванными обоями,
заплесневевшую, убранную картинками из иллюстриро
ванных журналов, приколотыми булавками, с полом, вы
мощенным расшатанными плитками, изрытыми выбои
нами, с кроватью без полога, с выщербленным горшком,
столом, тазом и двумя стульями.
Слуга принес графинчик водки, сахара, воды, стаканы,
потом ушел вниз. Тогда с безумными, потемневшими гла
зами она обняла Дюрталя.
— Оставьте! — воскликнул он, взбешенный, что по
пал в ловушку. — С меня уже довольно. Да и поздно уже,
вас ждет муж, вам пора вернуться к нему!
Она его даже не слушала.
— Я хочу тебя, — сказала она и прильнула, возбуж
дая его страсть.
Она разделась, сбросив платье, юбки, откинула про
стыни ужасного ложа и, приподняв сзади рубашку, терлась
спиной о грубое полотно простынь, с бессмысленными гла
зами, смеясь от удовольствия!
390
 Она притянула его к себе, не уступая гнусности прие
мов проститутки. Дюрталю казалось, что он попал в объ
ятия вампирши. Когда он смог вырваться, то содрогнулся
внезапно, заметив на ложе раскрошенную облатку.
— Вы меня ужасаете, — сказал он, — немедленно
одевайтесь и едем!
Пока она молча, с рассеянным видом одевалась, он си
дел на стуле и его мутило от зловония комнаты; он никогда
вполне не был уверен в Евхаристии; он не верил твердо,
что в увиденном оскверненном хлебе присутствовал Спа
ситель, но, несмотря ни на что, кощунство, в котором
он, помимо воли, принял участие, удручало. «А если это
правда, — думал он, — если присутствие Сына реально,
как утверждает Гиацинта и этот низкий поп! Хватит этой
грязи, кончено; случай порвать с этой тварью, которую я,
впрочем, после нашего первого же свидания только тер
плю, представился — и я сделаю это!»
Внизу, в кабачке, он выдержал сочувственные улыбки
землекопов; он расплатился и поспешил сбежать, не ожи
дая сдачи. Добравшись до улицы Вожирар, он кликнул из
возчика. Они ехали, даже не глядя друг на друга, уйдя в
свои размышления.
— До послезавтра, — нерешительно произнесла го
спожа Шантелув, выйдя возле дома.
— Нет, — ответил Дюрталь. — Мы совершенно не
подходим друг другу; вы хотите всего, а я не хочу ничего;
лучше порвать наши отношения. Они затянулись бы, кон
чились бы горечью и скучным повторением. После всего,
что случилось сегодня вечером, нет, и еще раз нет! — Он
назвал кучеру свой адрес и забился вглубь экипажа.

XX

— Он не скучает, этот каноник, — сказал Дез Эрми,

когда Дюрталь ему рассказал подробности Черной Мес
сы. — Он составил себе настоящий сераль из истеро-
391
эпилептичек и эротоманок; но всему этому не хватает
полноты. Конечно, с точки зрения богохульств, кощун
ственных дел и чувственных излишеств, этот священник,
кажется выходящим из рамок, почти единственным; но ему
не хватает кровавой и кровосмесительской стороны старых
шабашей. Вообще, Докр много ниже Жиля де Ре; его дела
бледны, если так можно сказать, неполнокровны.
— Подумай; где доставать детей, которых можно было
бы убивать безнаказанно, так чтобы родители не поднима
ли шума и не вмешивалась полиция!
— Ну да, подобного рода трудностям, очевидно, и надо
приписать мирное совершение Черной Мессы. Но я снова
думаю о женщинах, которых ты мне описал, о тех, кото
рые приникают к жаровням, чтобы вдыхать дым смол и
растений; они пользуются приемом айссауа, которые тоже
бросаются головой на бразеро, когда необходимая при их
действиях каталепсия запаздывает; что до остальных от
меченных тобой явлений, то они известны в больницах, и
ничего нового нам не дают. Теперь о другом, — продолжал
он, — не говори Каре ни слова обо всем этом, так как он
способен запереть перед тобой свою дверь, если узнает, что
ты присутствовал при служении в честь дьявола!
Они спустились из квартиры Дюрталя и направились к
башням Сен-Сюльпис.
— Я не беспокоился о съестном, так как ты взял это
на себя, — сказал Дюрталь, — но я послал сегодня утром
матушке Каре, кроме десерта и вина, настоящих голланд
ских пряников и два немного странных ликера: «Эликсир
жизни», который мы выпьем в качестве аперитива перед
обедом, и флакон ликера из сельдерея. Я их отыскал у
одного надежного поставщика.
— О!
— Да, друг мой, безукоризненно честного, ты сам уви
дишь; «Эликсир жизни» составлен по очень старинному
рецепту из алоэ, кардамона, шафрана, мирры и кучи других
ароматов. Это нечеловечески горько, но восхитительно!
392
 — Ладно, впрочем мы, по крайней мере, отпразднуем
излечение Жевинже.
— Ты уже видел его?
— Да, он чувствует себя на диво хорошо, мы заставим
его рассказать, как это произошло.
— Хотел бы я знать, чем он живет, этот господин?
— Его познания как астролога доставляют ему сред
ства.
— Значит, есть богатые люди, заказывающие свои го
роскопы?
— Черт возьми, надо думать, что так, сказать тебе
по правде, я думаю, что Жевинже не очень-то состояте
лен. В эпоху Империи, он был астрологом императри
цы очень суеверной и веровавшей, — как сам Наполеон,
впрочем, — предсказаниям и гаданиям; но после падения
Империи его положение стало много хуже. Тем не менее
его считают единственным во Франции, сохранившим се
креты Корнелиуса, Агриппы и Кремоны, Руджиери и Гао-
рику, Синибальдо и Трифема Тритемия.
Разговаривая, они взошли на лестницу и подошли к
двери звонаря.
Астролог был уже там и стол накрыт. Все немного
скривились, отведав темный едкий ликер, налитый Дюр-
талем.
Довольная, что видит снова своих старинных собесед
ников, матушка Каре подала мясной суп.
Она наполнила тарелки, подала блюдо овощей, и Дез
Эрми сказал, смеясь, Дюрталю, выбиравшему порей:
— Берегись, Порта, чернокнижник конца X V века,
сообщает, что этот овощ, долго считавшийся эмблемой
зрелости, нарушает покой самых целомудренных!
— Не слушайте его, — заметила жена звонаря. —
А вы? Господин Жевинже, морковку?
Дюрталь смотрел на астролога. По-прежнему его го
лова напоминала сахарную, по-прежнему у него были тем
ные волосы, грязно-блеклого цвета порошков гидрохинона
393
и ипекакуаны, испуганные птичьи глаза, огромные, все в
кольцах, руки, торжественные и чересчур вежливые мане
ры, тон церковнослужителя, но лицо стало почти свежим;
кожа разгладилась, глаза казались ясней, сильней блестели
после его возвращения из Лиона.
Дюрталь поздравил его со счастливым исходом лечения.
— Мне было пора прибегнуть к услугам д-ра Иоган
неса, я очень низко пал. Не обладая даром ясновидения
и не зная ни одной просветленной каталептички, которая
выяснила бы мне тайные приготовления каноника Докра, я
был не способен защищаться, использовать закон обратно
го действия и ответного удара.
— Но, — сказал Дез Эрми, — допуская, что вы мог
ли бы при посредстве летающего духа следить за кознями
священника, как удалось бы вам их разрушить?
— Вот как: закон противодействия состоит в том, что
если день и час нападения известен, то его предупрежда
ют, убегая из дому, — это сбивает с толку духов и на нет
сводит колдовство; или на полчаса раньше говорят: «Н а
падай, я здесь!» Последнее средство преследует цель раз
веять флюиды и парализовать силу нападающего. В магии
всякое действие, сделавшееся известным, гласным, не уда
ется. Что касается обратного удара, то надо так же знать
заранее о нападении, чтобы, не будучи пораженным, об
ратить колдовство на пославшего его.
Я был уверен, что погибну; прошел уже день, как меня
околдовали; еще два дня, и я сложил бы в Париже кости.
— Это почему?
— Потому что каждый индивидуум, пораженный пу
тем колдовства, располагает только тремя днями для спа
сения. Если этот срок пропущен, болезнь часто становится
неизлечимой. И вот, когда Докр известил меня, что своей
властью приговорил меня к смерти и когда, два часа спу
стя, я почувствовал себя плохо, вернувшись домой, я, не
колеблясь, собрал чемодан и отправился в Лион.
— А там? — спросил Дюрталь.
394
 — Там я увидел д-ра Иоганнеса; я рассказал ему об
угрозе Докра, о болезни, которой страдал. Он просто ска
зал мне: этот священник умеет сочетать сильнодействую
щие яды с ужаснейшим кощунством; придется упорно бо
роться, но я его одолею; и он тотчас же вызвал живущую у
него ясновидящую.
Он усыпил ее, и по его приказу она выяснила характер
колдовства, которому я подвергся; она восстановила ход
действия, она буквально видела, как меня отравили мен
струальной кровью женщины, которую кормили исколо
тыми кинжалом облатками, а в питье и еду примешивали
искусно дозированные медикаменты; этот род колдовства
так ужасен, что ни один экзорцист во Франции, кроме д-ра
Иоганнеса, не решается браться за лечение!
Да и доктор сказал мне, в конце концов: «вашего изле
чения можно добиться только при помощи силы, не знаю
щей равных себе; медлить нечего, мы прибегнем тотчас же
к жертве Мельхиседека».
Он приказал воздвигнуть алтарь, состоящий из стола,
деревянной дароносицы в форме башенки с крестом навер
ху, с нанесенными по периметру рисунками тетраграммы,
похожей на часовой циферблат. Он велел принести сере
бряный потир, опресноки и вино. Сам облачился в ризы
священника, надел на палец перстень, благословенный
свыше, и начал читать по особому требнику молитвы.
Почти тотчас же ясновидящая воскликнула:
— Вот духи, вызванные для колдовства и, по приказу
каноника Докра, принесшие яд!
Я сидел близ алтаря. Доктор Иоганнес положил левую
руку мне на голову и, простирая правую к небу, умолял ар
хангела Михаила помочь ему, заклинал славные легионы
меченосцев и непобедимых восторжествовать над духами
зла, поразить их.
Я чувствовал облегчение; мучившее меня в Париже
ощущение тупой боли ослабло.
395
 Доктор Иоганнес продолжал читать молитвы; потом,
дойдя до ектении, он взял мою руку, положил ее на алтарь
и трижды воскликнул:
— Да будут планы и замыслы служителя неправды,
околдовавшего вас, уничтожены; да будет попрано все до
стигнутое путем сатанинским; да будет всякое направлен
ное против вас нападение уничтожено и лишено действия;
да превратятся все проклятия вашего врага в благослове
ния, да обратятся его флюиды, несущие смерть, в носи
телей жизни... наконец, да решат архангелы приговора и
возмездия судьбу низкого священника, самонадеянно пре
давшегося делам мрака и зла! Теперь, — продолжал он, —
вы избавлены, небо вас исцелило; да вознесет сердце ваше
через Преславную Марию горячие благодарственные мо
литвы Богу живому и Христу Иисусу!
Он подал мне немного опреснока и вина. Я , действи
тельно, был спасен. Вы врач, Дез Эрми, и можете под
твердить, что человеческая наука бессильна была излечить
меня, — а теперь взгляните-ка на меня!
— Да, — смущенно сказал Дез Эрми, — не понимая
средств, я вижу результаты этого лечения и, признаюсь, не
первый уже раз мне становятся известны подобные случаи!
Нет, благодарю, — ответил он жене Каре, предлагавшей
ему взять еще горохового пюре, на котором лежали соси
ски с хреном.
— Но позвольте мне, — сказал Дюрталь, — пред
ложить вам несколько вопросов. Меня интересуют не
которые подробности. Каково было облачение доктора
Иоганнеса?
— Его костюм состоял из длинной рясы алого кашеми
ра, завязанной на талии белым с красным шнуром. Поверх
рясы — белая мантия, вырезанная на груди в форме опро
кинутого креста.
— Опрокинутого! — воскликнул Каре.
— Да, этот перевернутый крест, как изображение по
вешенного в Таро, означает, что священник Мельхиседек
396
должен умереть в ветхом человеке и жить во Христе, что
бы стать могущественным могуществом самого Слова, во
плотившегося и принявшего смерть за нас.
Каре, казалось, было не по себе. Его нелюдимый и не
доверчивый католицизм отказывался признать неканони
ческие церемонии. Он замолчал, не вмешивался больше
в разговор, ограничился тем, что наполнял стаканы, при
правлял салат, передавал блюда.
— А что это за кольцо, о котором вы упомянули? —
спросил Дез Эрми.
— Это символический перстень из чистого золота. На
нем изображение змеи, выпуклое сердце которой, пронзен
ное рубином, связано цепочкой с колечком, замыкающим
челюсти животного.
— Я очень хотел бы знать, — заметил Дюрталь, —
каково происхождение и цель этого служения. При чем тут
Мельхиседек?
— А! — сказал астролог. — Мельхиседек — одно из
таинственнейших лиц Библии. Он был королем салимским,
жрецом Бога Всевышнего. Он благословил Авраама, и тот
отдал ему десятую часть добычи, отнятой у побежденных
владык Содома и Гоморры. Так рассказывает книга Бытия.
Святой Павел также упоминает о нем. Он объявляет, что
тот не имел ни отца, ни матери, ни генеалогии, ни нача
ла дней, ни конца жизни, будучи, таким образом, подобен
Сыну Божию и навсегда жрецом.
С другой стороны, Иисус в писании назван не только
вечным священником, но, по словам псалмопевца, по об
разу и приказу Мельхиседека.
Все это довольно запутанно, как видите; одни толкова
тели считают его прообразом Спасителя, другие — прооб
разом святого Иосифа; но все признают, что жертва Мель
хиседека, предложившего Аврааму хлеб и вино, совершив
предварительно приношение Богу, предвосхищает, по вы
ражению Исидора Дамьеттского, божественное таинство,
иначе Святую Мессу.
397
 — Хорошо, — заметил Дез Эрми, — но это нисколь
ко не объясняет нам, почему доктор Иоганнес приписыва
ет этому служению свойство противоядия.
— Как же вы расспрашиваете меня об этом! — вос
кликнул Жевинже. — Надо бы, чтобы вам отвечал сам
доктор Иоганнес; тем не менее, господа, вы можете при
знать следующее.
Теология учит нас, что месса, как она теперь совер
шается, есть возобновление жертвы Голгофы; но жертва
славы — совсем не то; это в некотором роде месса буду
щего, торжественная литургия, которую совершат, когда
воцарится на земле божественный Параклет. Жертва эта
предложена Богу возрожденным человеком, искупленным
сошествием Духа Святого, Любви. Но существо человече
ское, с сердцем очищенным и освященным подобным обра
зом, непобедимо, и силы ада не совладают с ним, если оно
совершит эту жертву, чтобы рассеять духов зла. Это объ
ясняет вам могущ ество доктора Иоганнеса, сердце которо
го во время этой церемонии объединяется с божественным
сердцем Иисуса.
— Объяснение не слишком-то ясно, — спокойно воз
разил звонарь.
— Но тогда надо признать, — заговорил Дез Эрми, —
что доктор Иоганнес — существо, раньше времени сде
ланное апостолом животворящего Духа Святого.
— Так оно и есть, — твердо заявил астролог.
— Будьте добры, передайте мне пряники, — попро
сил Каре.
— Их следует есть особым образом, — сказал Дюр
таль, — отрежьте ломтик, совсем тонкий, возьмите такой
же тонкий ломтик обыкновенного хлеба, смажьте их мас
лом, сложите и ешьте; скажите, разве такой сандвич не
имеет восхитительного вкуса свежих орехов!
— Но как поживает доктор Иоганнес, — справился
Дез Эрми, — я давно его не видел?
— Он ведет существование одновременно приятное и
ужасное. Он живет у друзей, которые любят его и почи­
398
тают. Близ них он отдыхает от пережитых им огорчений
всякого рода. Это было бы отлично, если бы ему не при
ходилось почти ежедневно отражать приступы, замышляе
мые против него тонзурованными магами Рима.
— Но почему же?
— Долго было бы объяснять вам. Доктор Иоганнес
послан Небом разбить зловредные происки сатанизма и
проповедывать приход Христа во славе и божественного
Параклета. Но в интересах дьявольской курии, окружив
шей Ватикан, избавиться от человека, молитвы которого
препятствуют заклинаниям и сводят на нет колдовство.
— А! — воскликнул Дюрталь. — Не будет ли не
скромно просить вас объяснить, как этот бывший священ
ник угадывает и как отражает столь удивительные искуше
ния?
— Нисколько. Доктора предупреждает об ударах
полет и крик некоторых птиц. Его часовые — коршуны
и ястреба. По тому, летят они к нему или удаляются, на
правляются ли на Восток или на Запад, кричат один или
несколько раз, он узнает час сражения и держится насто
роже. Как он мне рассказывал однажды, ястребы легко
поддаются влиянию духов и он ими пользуется, как маг-
нитизер — сомнамбулой, как спириты — грифельными
досками и столами.
— Они — телеграфные проволоки волшебных де
пеш, — заметил Дез Эрми.
— Да, впрочем, приемы эти не новы, они теряются во
мраке веков; орнитомансия существует сотни лет; следы
ее находят в священных книгах, и Зоар утверждает, что,
умея наблюдать полет и крики птиц, можно получить мно
го предупреждений.
— Но почему же, — сказал Дюрталь, — ястребу от
дано предпочтение перед другими пернатыми?
— Потому, что он всегда, с древнейших времен, был
вестником магии. В Египте бог с головой ястреба был хра
нителем науки иероглифов; некогда в этой стране жрецы
399
съедали сердце и выпивали кровь ястреба, чтобы подгото
виться к магическим обрядам; еще и теперь африканские
колдуны вставляют в свою прическу перо ястреба; а в Ин
дии эти пернатые считаются священными.
— Как поступает ваш друг, — спросила жена Каре, —
чтобы выкормить и содержать животных, они же хищ
ники?
— Он не выкармливает и не содержит их. Ястребы
свили свои гнезда на высоких утесах по берегам Соны,
близ Лиона. Они прилетают к нему, когда нужно.
«Все равно, — подумал еще раз Дюрталь, глядя на
столовую, такую темную и уединенную, вспоминая необы
чайные разговоры, которые велись в этой башне, — как
далеки отсюда язык и мысли современного Парижа».
— Все это переносит нас в Средние века, — сказал
он, заканчивая громко свою мысль.
— Слава богу! — воскликнул Каре, вставая, чтобы
идти звонить.
— Да, — заметил Дез Эрми, — и как странны во
времена грубой и материалистической действительности
сражения, происходящие в пространстве, по ту сторону че
ловеческого, над городами, между священником из Лиона
и римскими прелатами.
— А во Франции — между тем же священником и ро
зенкрейцерами или каноником Докром.
Дюрталь вспомнил, что госпожа Шантелув, действи
тельно, уверяла его, будто главари розенкрейцеров стара
ются завести сношения с дьяволом и готовить злые чары.
— Я очень довольна, — вставила жена Каре, которая
простилась с гостями и шла спать, — что не вмешиваюсь
во все эти страшные приключения и могу молиться и жить
мирно.
Пока Дез Эрми, по обыкновению, варил кофе, а Дюр
таль приносил маленькие стаканчики, Жевинже набил
трубку, и когда звон колоколов замер, рассеянный, словно
впитавшийся в поры стен, он сильно затянулся и сказал:
400
 — Я провел несколько восхитительных дней в той
семье, близ Лиона, где живет доктор Иоганнес. После
пережитых мной потрясений для меня были ни с чем не
сравнимым благом закончить выздоровление в атмосфе
ре чистой и нежной привязанности. И потом, из всех из
вестных мне людей доктор Иоганнес наиболее сведущ
в теологии и оккультных науках. Никто, кроме его анти
пода, ужасного Докра, не проник так в тайны сатанизма;
можно сказать, что в настоящее время во Франции только
они двое перешагнули порог земного и добились, каждый
в своей области, определенных результатов в познании
сверхъестественного. Кроме прелести своей беседы, такой
содержательной и глубокой, что я поражался даже, когда
мы касались спорных вопросов астрологии, в которых я,
однако, сам осведомлен достаточно, доктор Иоганнес вос
хищал меня еще и красотой своих замечаний о будущем
преображении человечества.
Клянусь вам, он действительно пророк, его путь стра
дания и славы здесь, на земле, предначертан Всевышним.
— Я очень хотел бы этого, — заметил, улыбаясь,
Дюрталь, — но эта теория Параклета, если не ошибаюсь,
представляет собой весьма старинную ересь Монтана,
формально осужденную церковью.
— Да, но все зависит от того, как понимать прише
ствие Параклета, — вставил только что вернувшийся зво
нарь. — Есть подобная же ортодоксальная доктрина св.
Иринея, св. Юстина, Скотта Эригены, Амори Шартрско
го, св. Дункана, такого удивительного мистика, как Иоа
хим Флорский! Это верование принадлежит всем Средним
векам целиком и, признаюсь, меня оно влечет к себе, восхи
щает, отвечает самым пламенным моим желаниям. В самом
деле, — продолжал он, усевшись и скрестив руки, — если
третье царство — мнимое, то какое утешение остается хри
стианам, перед лицом общего смятения, в мире, который
только милосердие не позволяет нам ненавидеть?
401
 — Я должен, однако, признаться, что, несмотря на
кровь Голгофы, я лично чувствую себя очень мало иску
пленным, — сказал Дез Эрми.
— Существуют три царства, — продолжал астролог,
прижимая пальцем золу в трубке. — Царство Ветхого З а
вета, Отца, царство страха, Царство Нового Завета, Сына,
искупления, Царство Евангелия Иоаннова, царство Духа
Святого, которое будет царством духовного освобождения
и любви. Это прошлое, настоящее и будущее; это зима,
весна и лето; одно, говорит Иоахим Флорский, дало траву,
другое — терния, третье даст пшеницу. Два лица Святой
Троицы уже проявили себя, третье, рассуждая логически,
должно проявиться в будущем.
- Д а , и в Библии множество текстов, настойчивых,
определенных, неопровержимых, — сказал Каре. — Все
пророки — Исайя, Иезекииль, Даниил, Захария, Мала-
хия — говорили об этом. Деяния апостольские говорят по
этому поводу вполне ясно. Откройте их, вы в первой же
главе прочтете такие строки: «Иисус, который, удалив
шись от вас, поднялся на небо, придет тем же путем, ка
ким видели вы, что Он поднялся». Святой Иоанн также
возвещает эту новость в Апокалипсисе, Евангелии второго
пришествия Христова: «Христос приидет», говорит он, «и
будет царствовать тысячу лет». Святой Павел неистощим в
разъяснениях такого рода. В послании к Тимофею он при
зывает Господа, «который будет судить живых и мертвых
в день славного Своего пришествия и царства». Во втором
послании к фессалоникийцам он пишет о победе Мессии:
«Иисус победит Антихриста блеском своего пришествия».
Но он объявляет, что Антихрист этот не пришел еще; сле
довательно, пришествие, о котором он пророчествует, не
есть пришествие уже осуществленное рождением Спаси
теля в Вифлееме. Согласно Евангелию от Матфея, Иисус
отвечает Каиафе, спросившему, действительно ли он Хри
стос, Сын Божий: «Ты сказал, а я говорю вам, что узрите
Сына Человеческого, сидящего одесную могущ ества Бо-
402
жия и грядущего на облаках». А в другом стихе апостол
добавляет: «Бдите, так как не знаете часа, когда придет
Сын Человеческий».
И еще множество других, которые я могу найти, от
крыв Священное Писание. Нет, спорить нечего, сторонни
ки царства славы уверенно опираются на боговдохновенные
отрывки и могут, при известных условиях, не боясь ереси,
поддерживать ту доктрину, которая, по отзыву святого
Иеронима, была в IV веке общепризнанной религиозной
догмой. Но что, если мы попробуем ликер из сельдерея,
который господин Дюрталь так хвалит.
Это был густой ликер, такой же сладкий, как анисов
ка, но еще более вкрадчивый и нежный; только когда этот
тягучий сироп был уже проглочен, по отдаленным сосоч
кам слизистой оболочки рта проходил легкий букет сель
дерея.
— Это недурно, — воскликнул астролог, — но в нем
проглядывает что-то умирающее. И он налил в свой ста
канчик живительную струю рома.
— Если подумать, — продолжал Дюрталь, — то тре
тье царство возвещено словами: «Отче Наш, да приидет
царствие Твое!»
— Кажется, — согласился звонарь.
— Видите ли, — вставил Жевинже, — ересь суще
ствовала бы и становилась бы одновременно безумной и
нелепой, если признавать, как некоторые параклетики,
тождественное и телесное воплощение. Постойте, помните
ли вы фарейнство, процветавшее с XV III века в Фарейн-
се, селе близ Ду, где приютились янсенисты, изгнанные из
Парижа, после закрытия кладбища Сен-Медар. Там свя
щенник Франсуа Бонжур снова начинает распинать чу
десно исцеленных, проделывать гальванические фокусы на
могиле дьякона Пари; потом этот аббат влюбился в жен
щину, утверждавшую, что она беременна пророком Илией,
который, согласно Апокалипсису, должен явиться перед
последним пришествием Христа. Дитя родилось, потом
403
появилось другое, никто иной, как Параклет. Он занимал
ся ремеслом торговца шерстью в Париже, в царствование
Луи Филиппа был полковником Национальной гвардии и
умер в достатке, в 1866 году. То был Параклет из лавки,
искупитель в эполетах и фуражке!
После него, в 1886 году, некая госпожа Брошар из
Вувра утверждает перед всеми желающими слушать, что
в ней воплотился Иисус. В 1889 году славный чудак по
имени Давид издал в Анжере брошюру, озаглавленную
«Голос Бога», в которой присуждает себе скромный титул
«Единственного Мессии Святого Духа Творца» и откры
вает нам, что он — подрядчик общественных работ и но
сит белокурую бороду длиной 1 метр 10 сантиметров. В на
стоящее время ему наследовал инженер по имени Пьер
Жан, недавно он проехал верхом по провинциям Юга,
возвещая, что он — Дух Святой; в Париже, Берар, кон
дуктор омнибуса линии Пантеон-Курсель, утверждает, что
в нем воплотился Параклет, тогда как одна газетная статья
заверяет, что надежда на искупление сияет в образе поэта
Жуне; наконец, в Америке время от времени появляются
женщины, уверяющие, что они — Мессии и собирающие
приверженцев.
— Это равноценно, — заметил Каре, — теории тех,
кто смешивает Бога и творение. Бог пребывает в своих
созданиях; он — начало высшей жизни, источник движе
ния, основа их существования, говорит святой Павел, но
он пребывает вне их жизни, их уважения, их души. Его
Я пребывает вне времени и пространства. Он — Сущий,
как утверждает Моисей.
Также и Дух Святой, через Христа во славе, будет
пребывать в своих творениях. Он будет тем началом, ко
торое преображает и возрождает их; но для этого вовсе не
надо ему воплощаться. Дух Святой исходит от Отца через
Сына; он послан действовать, но не может материализо
ваться; утверждать противное есть чистое безумие! Это
значило бы впадать в ересь гностиков и фратрицеллов, в
404
заблуждения Дульцина Наварского и его жены Маргари
ты, в гнусности аббата Беккаделли, в мерзости Сегарелли
Пармского, который — под тем предлогом, что для луч
шего символизирования простой и наивной любви Пара
клета надо стать ребенком, — приказывал себя пеленать,
укладывать на руки кормилице, и сосал ее!
— Но мне, наконец, — сказал Дюрталь, — все это
кажется недостаточно ясным. Если я понимаю вас, Дух
Святой будет действовать, снизойдя на нас, он нас преоб
разует, обновит нашу душу, особого рода пассивным очи
щением, выражаясь языком теологии.
— Да, он очистит нас душой и телом.
— Как — телом?
— Действие Параклета, — продолжал астролог, —
должно распространиться и на начало воспроизведения;
божественная жизнь должна освятить эти органы, кото
рые с тех пор будут рождать лишь существа избранные,
освобожденные от первородного греха, существа, которые
не придется уже испытывать в очаге унижения, как гово
рит Библия. Такова была доктрина пророка Винтра, этого
необычайного неуча, написавшего столь торжественные и
пламенные страницы. Она разработана, дополнена после
его смерти — преемником его доктором Иоганнесом.
— Но ведь это же земной рай! — воскликнул Дез
Эрми.
— Да, царство свободы, добра и любви!
— Ну, ну, — заметил Дюрталь, — я теряюсь. С одной
стороны, вы возвещаете пришествие Параклета, с дру
гой — победоносное возвращение Христа. Совпадают эти
два царства или должны следовать одно за другим?
— Следует различать, — ответил Жевинже,— при
шествие Параклета и победоносное возвращение Христа.
Одно предшествует другому. Надо сперва, чтобы общество
было пересоздано, зажжено третьей ипостасью, Любовью,
чтобы Иисус спустился из облаков, как обещал, и воцарил
ся над народами, переделанными по образу Его.
405
 — А куда денется папа?
— А! Это один из любопытнейших пунктов учения
Иоаннитов. Времена после первого появления Мессии
разделяются, как вы знаете, на два периода, период Спа
сителя жертвенного и искупляющего, в котором мы жи
вем, а другой, ожидаемый нами, период Христа, омытого
от оплевания, пылающего в сверхобожаемом сиянии своей
личности. Так вот! У каждой из этих эр свой особый папа;
святое писание возвещает, как и мои гороскопы, впрочем,
этих двух владык первосвященников.
Дух Петра живет в его наместниках, это аксиома тео
логии. Он будет жить в них, более или менее ослабевая,
до желанного пришествия Святого Духа. Тогда Иоанн,
оставленный в резерве, как говорит Евангелие, начнет свое
царствие любви, будет жить в душе новых пап.
— Я не хорошо понимаю, зачем нужен папа, когда
Иисус будет видим, — заметил Дез Эрми.
— Для его существования, действительно, нет осно
ваний, и он просуществует только в продолжении эпохи,
предназначенной влиянию божественного Параклета.
В тот день, когда в вихре сверкающих метеоров появится
Иисус, первосвященство Рима прекратится.
— Не углубляясь в эти вопросы, о которых можно
было бы спорить целыми годами, — воскликнул Дюр
таль, — я удивляюсь только кроткому характеру подобной
утопии, воображающей, что человек способен совершен
ствоваться!
— Но нет же, человек — от рождения эгоистическая,
противящаяся законам, подлая тварь! Оглянитесь вокруг
и вы увидите: непрестанная борьба, циничное и жестокое
общество, бедняки и слабые осмеяны, ограблены разбога
тевшими мещанами; повсюду торжествуют прохвосты или
ничтожества, повсюду — апофеоз политических и финан
совых мошенников! А вы думаете, что можно повернуть
подобный поток? Нет, никогда, человек не изменился;
душа его разлагалась во времена книги Бытия, ныне она
406
не менее больна и зловонна. Изменяется только внешность
его грехов; прогресс — это лицемерие, делающее пороки
более утонченными!
— Тем больше оснований, — возразил Каре, — если
общество таково, как вы его рисуете, надо, чтобы оно рух
нуло! Да, я думаю также, что оно разлагается, что кости
его крошатся и мясо гниет; его нельзя уже ни лечить, ни ис
целить. Необходимо, значит, чтобы его сожгли и родилось
другое. Только Бог может совершить подобное чудо!
— Очевидно, — заметил Дез Эрми, — если при
знать, что гнусность этих времен преходяща, то лишь на
вмешательство Бога можно рассчитывать, чтобы ее уни
чтожить, так как уж, конечно, не социализм и не другие
бредни невежественных, полных ненависти рабочих изме
нят прирожденные свойства и преобразуют народы. Эти
вещи выше сил человеческих!
— И времена, ожидаемые доктором Иоганнесом,
близки, — вскричал Жевинже. — Вот явные доказатель
ства. Раймунд Луллий утверждает, что конец старого мира
возвещен будет распространением учений Антихриста, и
он указывает эти учения: это материализм и чудовищное
пробуждение Мессии. Предсказание его, думается мне,
применимо к нашему времени. С другой стороны, благая
весть должна осуществиться, как сказал святой Матфей,
когда «в месте святом увидите мерзость запустения». Так
оно и есть! Взгляните на пошлого скептика папу, на епи
скопат, состоящий из продажных торгашей и подлецов,
на развратное изнеженное духовенство. Смотрите, как
разъедены они сатанизмом, и скажите, скажите, может ли
Церковь пасть ниже!
— Обещания определенны, погибнуть она не мо
жет, — и, опершись на стол локтями, устремив взор к
небу, звонарь прошептал умоляющим тоном: «Отец Мой,
да приидет царствие Твое!»
— Уж поздно, идем, — бросил Дез Эрми.
Но, пока они надевали пальто, Каре спросил Дюрталя:
407
 — На что вы надеетесь, если не верите в пришествие
Христа?
— Я, я ни на что не надеюсь.
— Тогда мне жаль вас; вы, правда, не верите ни в ка
кое улучшение в будущем?
— Я верю, увы! Что ветхое небо хлынет на истощен
ную, ослабевшую землю!
Звонарь поднял руки и печально покачал головой.
Когда у подножия башни они расстались с Жевинже,
Дез Эрми, пройдя некоторое время молча, сказал:
— Тебя нисколько не удивляет, что все события, о ко
торых говорили сегодня вечером, произошли в Лионе. —
И так как Дюрталь взглянул на него, продолжил:
— Дело в том, видишь ли, что я знаю Лион; мозги там
так же темны, как туманы Роны, заволакивающие улицы
по утрам. Путешественникам, которые любят длинные
проспекты, ухоженные газоны, большие бульвары, всю
тюремную архитектуру современных городов, он кажется
великолепным; но Лион в то же время служит убежищем
мистицизма, пристанищем якобы естественных идей и со
мнительных прав. Там умер Винтра, в котором воплоти
лась, по-видимому, душа пророка Илии; там сохранились
последние приверженцы Наундорфа; там процветает кол
довство, там за один луидор напускают на людей порчу!
Прибавь, что, несмотря на обилие радикалов и анархистов,
это также оплот сурового воинствующего католицизма,
рассадник янсенизма, центр лицемерия и ханжества.
Лион славится своими колбасами, каштанами и шел
ками; а также своими церквами! На верхних концах всех
его круто поднимающихся в гору улиц, торчат церкви и мо
настыри, а над всем господствует Нотр-Дам-де-Фурвьер.
Издали этот памятник старины похож на комод XV III сто
летия, перевернутый вверх ножками, но внутренность, ко
торую еще заканчивают, разрушает впечатление. Тебе надо
бы как-нибудь посетить его. Там ты увидишь необычай
нейшее смешение ассирийского, романского, готического,
408
и уж не знаю какого стиля, выдуманное, нагроможденное,
подновленное, скрепленное Боссаном, единственным, в
общем, архитектором последнего столетия, который умеет
отделать внутренность собора! Его своды сверкают эмаля
ми и мраморами, бронзами и золотом; статуи ангелов про
резают колонны, нарушают с своеобразной грацией при
вычную соразмерность. Это азиатчина и варварство; это
напоминает здания, которые Гюстав Моро на своем полот
не возвел вокруг Иродиад.
А вереницы богомольцев тянутся без перерыва. Бого
матерь просят о расширении дел; ей молятся об открытии
новых рынков для сосисок и шелка. Совещаются с ней, как
продать залежавшиеся продукты и гнилые ткани. В самом
центре города, в церкви Сен-Бонифац, я открыл вывешен
ное для публики объявление, призывающие молящихся
не раздавать милостыни нищим из уважения к святости
места. В самом деле, не годится, чтобы жалобы каких-то
неимущих прерывали коммерческие моления!
— Да, — сказал Дюрталь, — и очень странно также,
что демократия — ожесточенный враг бедняка. Револю
ция, которая, по-видимому, должна была бы защищать
его, выказала себя относительно него как режим наиболее
жестокий. Я дам тебе как-нибудь просмотреть один декрет
II года Республики; он назначает наказания не только тем,
кто протягивает руку, но и тем, кто дает.
— И, однако же, вот панацея, которая все исцелит, —
заметил, смеясь, Дез Эрми.
Он пальцем указал на стенах огромные афиши, в ко
торых генерал Буланже призывал парижан вотировать за
него на ближайших выборах
Дюрталь пожал плечами.
— Все-таки, — сказал он, — этот народ серьезно бо
лен. Каре и Жевинже, быть может, правы, предсказывая,
что никакое лечение недостаточно могущественно, чтобы
его спасти!
409
 XXI

Дюрталь решил не отвечать на письма, присылаемые

женой Шантелува. Ежедневно со времени их разрыва она
присылала пламенные послания. Но скоро крики менады
стихли и перешли в жалобы и воркованье, упреки и слезы.
Теперь она обвиняла его в неблагодарности, раскаивалась,
что послушала его и дала ему возможность присутствовать
при кощунстве, за которое ей придется отвечать в буду
щей жизни; она просила еще об одном только свидании;
потом молчала в течение недели; наконец, утомленная, без
сомнения, молчаньем Дюрталя, она в последнем послании
объявила ему о разрыве.
Признавая, что он, действительно, имел основания ее
покинуть, так как ни сходства темпераментов, ни душевной
близости у них не было, она иронически заявляла в заклю
чение:
«Спасибо за милую маленькую любовь, разлинован
ную, словно нотная бумага, которую Вы подали мне; но это
не моя мера, мое сердце требует большего...»
— Ее сердце! — расхохотался он, потом продолжал:
«Я понимаю, конечно, что не Вашим назначением и
целью было удовлетворить его, но Вы могли, по крайней
мере, подарить мне искреннюю дружбу, которая позволила
бы мне, оставив дома мой пол, приходить иногда вечерком
поболтать с вами; Вы сделали эту вещь — такую простую
на вид — невозможной.
Прощайте навсегда. Мне остается только вновь за
ключить союз с одиночеством, изменить которому я попы
талась...»
— Одиночество! А елейный ханжа, этот муж-
рогоносец! Право, — добавил он, — в настоящую минуту
он больше всех достоин сожаления; я доставлял ему тихие
вечера; я возвращал ему податливую и удовлетворенную
жену; а он, этот святоша, пользовался плодами моего утом-
410
ления! Как вспомню его лицемерно-доброжелательные
взгляды, они немало говорили!
Наконец этот романчик кончен; хорошая вещь —
остывшее сердце! Не страдаешь ни от любовных недомо
ганий, ни от разрывов! Мне остается вспыхивающий время
от времени мозг, но его моментально тушат бдительные по
жарные.
Когда-то я был молод и горяч, женщины тогда издева
лись надо мной; теперь я успокоился и мне на них плевать.
Это правильный путь, — сообщил он кошке, которая, на
сторожив уши, слушала его монолог. — Насколько Жиль
де Ре, в конце концов, интересней госпожи Шантелув; к
несчастью, мои сношения с ним также приходят к концу;
еще несколько страниц и книга закончена. Ну, вот, этот
ужасный Рато идет перевертывать все мое хозяйство.
Действительно, вошел консьерж, извинился, что опо
здал, снял куртку и недоверчиво взглянул на мебель.
Потом он набросился на постель, схватился, как борец,
с матрацами, взял наматрацник в охапку, приподнял, рас
качался с ним и одним движением распростер его, задыха
ясь, поверх матраца.
Дюрталь в сопровождении кошки прошел в другую
комнату, но вдруг Рато прекратил сражение и пришел
вслед за ними.
— Знает ли господин Дюрталь, что случилось со
мной? — пробормотал он жалобным тоном.
— Нет.
— Госпожа Рато бросила меня.
— Она вас бросила! Но ей, по крайней мере, лет
шестьдесят!
Рато поднял глаза к небу.
— И что же, она ушла с другим?
Рато, глубоко огорченный, опустил метелку, которую
держал в руках.
— Черт возьми! Так у вашей жены, несмотря на ее
годы, были требования, которых вы не смогли удовлетво
рить?
411
 Консьерж понурил голову и, наконец, признался, что
все было совершенно наоборот.
— О, — заметил Дюрталь, разглядывая старого вер
зилу, потемневшего от водки и воздуха подвалов. — Но
если она хочет, чтобы ее оставили в покое, зачем она убе
жала с мужчиной?
Рато сделал гримасу жалости и презрения.
— Она выбрала бессильного, ни на что не годного,
бездельника в этой области.
— А!
— А у меня неприятности; домовладелец не желает
держать холостого консьержа!
«Боже! Какое счастье!» — подумал Дюрталь. — Ба, а
я собирался к тебе, — сказал он Дез Эрми, который нашел
в двери ключ, оставленный Рато, и вошел.
— Хорошо! Раз твое хозяйство еще не в порядке, то
спустись из твоего облака пыли, как некий Бог, и иди ко
мне.
Дорогой Дюрталь рассказал приятелю супружеские
злоключения своего консьержа.
— О! — заметил Дез Эрми, — сколько нашлось
бы женщин, которые охотно бы увенчали пламень тако
го пылкого старца! Но что за гадость, — продолжал он,
указывая на окружающие стены домов, покрытые афи
шами.
Там было плакатов, хоть отбавляй; повсюду на цветной
бумаге развертывались большими буквами имена Буланже
и Жака.
— Благодаря Богу, это кончится в воскресенье!
— Теперь остается одно только средство, — продол
жал Дез Эрми, — избежать ужаса окружающей жизни, не
поднимать больше глаз, навсегда сохранить робкую мину
скромности. Тогда, созерцая лишь тротуары, на улицах
видят заслонки над продушинами электрической компа
нии «Попп». На них — сигналы, выпуклые алхимические
рисунки, зубчатые колеса, волшебные буквы, странные
412
пятиугольники с солнцами, молотками и якорями; с их по
мощью можно вообразить, что живешь в Средние века!
— Да, но чтобы не видеть ужасной толпы, надо бы
носить наглазники, как лошади, а спереди, на голове, —
козырек, как у кепи в стиле африканских завоевателей, из
любленных теперь гимназистами и офицерами.
Дез Эрми вздохнул.
— Войди, — сказал он, открывая дверь; они уселись в
кресла и закурили папиросы.
— А я, однако, не совсем еще оправился от разговора
с Жевинже в тот вечер у Каре, — заметил, смеясь, Дюр
таль. — Этот доктор Иоганнес очень странен! Я не могу
заставить себя не думать о нем. Постой, искренно ли ты
веришь в его чудесные излечения?
— Я принужден в них верить; я не все сказал тебе, так
как всякому врач, рассказывающий подобные истории, по
кажется сумасшедшим; знай же, что этот священник из
лечивает неизлечимых.
Я познакомился с ним, когда он еще входил в состав
парижского духовенства, как раз из-за одного такого спа
сения, в котором, признаюсь, я ничего не понял.
У служанки моей матери была взрослая дочь с пара
лизованными руками и ногами, убийственно страдавшая
от удушья, вопившая не своим голосом, как только к ней
притрагивались. Это случилось с ней неизвестно отчего,
в одну ночь; почти два года она была в таком состоянии.
Выписанная в качестве неизлечимой из Лионских боль
ниц, она отправилась в Париж, выдержала курс лечения
в Сальпетриере, ушла оттуда и никто не определил, что с
ней, и ни от какого лечения ей не становилось легче. О д
нажды она заговорила со мной про аббата Иоганнеса, ко
торый, говорила она, исцеляет подобных ей больных. Я ни
слову не поверил, но так как известно было, что священник
этот денег не берет, то я и не отговаривал ее обращаться
к нему, а когда она отправилась, сам из любопытства со
провождал ее.
413
 Ее внесли на стуле и священник, маленький, живой,
подвижный, взял ее руку. Он вложил в нее по очереди
один, другой, третий драгоценный камень, потом спокойно
сказал ей: «Вы, барышня, являетесь жертвой порчи, при
чиненной кем-либо из кровных родственников».
Мне очень хотелось смеяться.
— Припомните, — продолжал он, — года два тому
назад, — потому-то именно с тех пор вы парализованы —
вы, наверно, поссорились с кем-либо из родных.
Это было верно, одна из теток несправедливо обвинила
бедняжку Мари в краже часов, доставшихся от кого-то по
наследству, и поклялась отомстить.
— Не в Лионе ли жила ваша тетка?
Она сделала утвердительный знак.
— Ничего удивительного, — продолжал священ
ник, — в Лионе среди простонародья есть немало знаха
рок, знакомых с колдовством, которым пользуются по де
ревням; но успокойтесь, эти люди несильны. Им доступен
лишь детский лепет этого искусства; итак, барышня, вы
хотите выздороветь?
И после ее утвердительного ответа он тихонько про
должал: «Хорошо, этого достаточно, вы можете идти».
Он не дотронулся до нее, не прописал никакого ле
карства. Я вышел, уверенный, что этот врачеватель был
вралем или сумасшедшим, но когда три дня спустя ее руки
поднялись, когда она перестала страдать, а к концу недели
была уже в состоянии ходить, я должен был поверить оче
видности; я повидался снова с этим экзорцистом, я нашел
связи, чтобы быть ему в одном деле полезным, и таким об
разом начались сношения между нами.
— Но какие же средства, наконец, он использует?
— Он, как и кюре из Арса, действует молитвой; затем
он вызывает Небесное воинство, рвет волшебные круги,
изгоняет, «распределяет», по его выражению, духов зла.
Я хорошо знаю, что это неубедительно, а когда я говорю о
могущ естве этого человека с моими собратьями, они улы­

414
баются с видом превосходства или выкладывают мне дра
гоценный аргумент, изобретенный ими, чтобы объяснить
исцеления, совершенные Христом и Матерью Божией.
Все дело в том, чтобы поразить воображение больного,
внушить ему желание исцелиться, уверить его, что он здо
ров, как бы загипнотизировать его наяву, благодаря чему
сведенные ноги расправляются, раны исчезают, чахоточ
ные легкие восстанавливаются, раковые опухоли стано
вятся невинными болячками и слепые прозревают! Вот и
все, что они нашли, чтобы отрицать сверхъестественность
некоторых излечений! Право, спросишь себя, почему они
сами не пользуются тем же методом, если это так просто.
— Но разве они не пробовали его?
— Да, при некоторых болезнях. Я присутствовал даже
при опытах, предпринятых доктором Льюисом. Хорошо
это было, нечего сказать! В Шарите лежала несчастная де
вушка с парализованными ногами. Ее усыпили, приказали
ей встать; она напрасно шевелилась. Два интерна взяли ее
под руки, а она, несчастная, гнулась на своих мертвых но
гах. Надо ли говорить тебе, что она так и не пошла и, про
тащив ее несколько шагов, ее уложили снова, не достигнув
ровно никакого результата?
— Но, постой, ведь и доктор Иоганнес исцеляет не
всех больных?
— Нет, он занимается только болезнями, которые вы
званы колдовством. Он заявляет, что бессилен бороться с
остальными, которые касаются врачей. Он специалист по
страданиям сатанинским; чаще всего он лечит помешанных,
которые, по его словам, в большинстве случаев «испорче
ны», одержимы духами и, следовательно, не поддаются ни
постельному режиму, ни обливаниям!
— А что он делает с этими камнями, о которых ты го
ворил мне?
— Прежде чем ответить, надо объяснить тебе значение
и природные свойства камней. Я ничего нового не сообщу
415
тебе, рассказав, что Аристотель, Плиний, все языческие
ученые приписывали им целебные и божественнее свой
ства. По их отзывам, агат и карналин веселят; топаз —
утешает; яшма — исцеляет любовные страдания; гиа
цинт — прогоняет бессонницу; бирюза — предупреждает
или ослабляет падения; аметист — борется с опьянением.
Католическая символика, в свою очередь, завладевает
камнями и видит в них эмблемы христианских добродете
лей. Так, сапфир представляет возвышенные стремления
души; халцедон — милосердие, сердолик и оникс — ис
кренность; берилл аллегорически изображает теологиче
ское знание; гиацинт — смирение, а рубин утешает гнев,
аметист делает веру твердой и неподкупной.
— Затем, магия... — Дез Эрми поднялся и, взяв с
полки совсем маленькую книжечку, переплетенную, как
молитвенник, показал Дюрталю ее заглавие.
Тот прочел на первой странице: «Натуральная Магия
или секреты и чудеса природы, в четырех книгах, сочине
ние Жана Батиста Порта, неаполитанца». А внизу: «И з
дано в Париже, Николя Бонфу, Новая улица Нотр Дам,
под вывеской святого Николая 1584».
— Потом, — продолжал Дез Эрми, перелистывая то
мик, — натуральная магия или, вернее, просто медицина
того времени дали камням новые значения; вот, послушай.
Расхвалив сначала неизвестный камень «Алекториус»,
который делает своего владельца непобедимым, если он
извлечен из желудка четырехлетнего каплуна или вырван
из сердца курицы, Порта сообщает, что халцедон помогает
выигрывать тяжбы, корналин останавливает кровотечения
и «полезен женщинам, когда они больны», что гиацинт
защищает от удара молнии и удаляет заразу и яды, что
топаз борется с лунатизмом, бирюза помогает при мелан
холии, перемежающейся лихорадке и слабости сердца. Он
утверждает, наконец, что сапфир предохраняет от испуга и
сохраняет мощность членов, тогда как изумруд, подвешен
ный на шею, разбивается, как только тот, кто его носит,
потеряет целомудрие.

416
 Ты видишь, древность, христианство, наука X V I века
не приходят к соглашению относительно специфических
свойств каждого камня; когда повсюду значения, более или
менее забавные, рознятся.
Доктор Иоганнес пересмотрел эти верования, часть
признал, некоторые отбросил; наконец, он, с своей сторо
ны, установил некоторые значения. По его мнению, аме
тист превосходно излечивает от пьянства, особенно от мо
рального опьянения, от гордости; рубин умеряет половые
увлечения; берилл укрепляет волю, сапфир возносит мысли
к Богу.
В общем, он верит, что каждый камень соответствует
какому-нибудь роду болезни и виду греха; он утвержда
ет, что когда удается химически овладеть действующим
началом камней, то для многих болезни можно будет не
только излечивать, но и предотвращать. Ожидая пока осу
ществится эта мечта, которая может показаться немного
странной, и химики, занявшись драгоценными камнями,
забьют нашу медицину, он пользуется камнями, чтобы по
ставить диагноз порчи.
— Но как?
— Он уверяет, что когда он кладет тот или иной камень
на руку или на больную часть тела околдованного, из кам
ня вырывается флюид и объясняет ему все. Он рассказал
мне, кстати, что к нему явилась однажды неизвестная ему
дама, страдавшая с самого детства неизлечимой болезнью.
От нее невозможно было добиться точных ответов. Во вся
ком случае, он не мог открыть следа какого-либо наговора;
перепробовав почти все свои камни, он взял ляпис-лазурь,
соответствующую, по его мнению, греху кровосмешения,
положил ей на руку и нащупал.
«Ваша болезнь, — сказал он ей, — есть следствие кро
восмешения». — «Но я не исповедаться к вам пришла», —
ответила она, но кончила, однако, признанием, что отец из
насиловал ее, когда она еще не достигла зрелости. Все это
беспорядочно, противоречит всем привычным идеям, почти
14 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т 2» 417
безумно, но, тем не менее, факт остается фактом: этот свя
щенник излечивает больных, которых мы, врачи, считаем
уже погибшими!
— Так удачно, что единственный сохранившийся в
Париже астролог, изумительный Жевинже, без его помо
щи умер бы. Ну, да и этот хорош тоже. Скажи, как могло
случиться, что Императрица Евгения заказывала ему го
роскопы?
— Но я же тебе рассказывал. В Тюильри, в эпоху Им
перии усиленно занимались магией. Американца Хоума
почитали там, как Бога. Однажды это даже плохо кончи
лось. Некий маркиз умолял дать ему снова повидаться с
его покойной женой, Хоум подвел его в спальне к кровати
и оставил одного. Что случилось? Какой ужасный при
зрак, какая замогильная Лигейя появилась? Но несчаст
ного словно молнией убило в ногах постели. История эта
была своевременно сообщена «Фигаро», на основании
неоспоримых данных.
О! Не следует далеко заходить, играя замогильными
вещами, и слишком отрицать духов зла! Я знал когда-то бо
гатого молодого человека, безумно увлекавшегося оккульт
ными науками. Он был президентом теософского общества
в Париже и сам написал небольшую книгу об эзотериче
ском учении. Так вот, он не захотел довольствоваться, как
Пеладаны и Папюсы, неведением, он отправился в Ш от
ландию, где сатанизм процветает. Там он посещал одного
человека, который за деньги знакомил с тайнами сатанизма
и произвел опыт, Увидел ли он того, кого Бульвер-Литтон,
в «Занони», называет «стражем порога тайн»? Не знаю,
достоверно лишь то, что он упал в обморок от ужаса и вер
нулся во Францию измученный, полумертвый.
— Черт возьми! — заметил Дюрталь. — В их ремес
ле не одни розы; но, разве вступая на этот путь, можно
вызывать лишь духов зла?
— Думаешь ли ты, что ангелы, повинующиеся здесь,
на земле, только святым, станут выслушивать приказания
первого встречного?
418
 — Но должны же, наконец, существовать между ду
хами света и духами тьмы какие-нибудь промежуточные,
ни небесные, ни адские духи, средние, те, например, что
болтают такой гнусный вздор на спиритических сеансах!
— Один священник говорил мне, что безразличные,
нейтральные лярвы живут на особой невидимой террито
рии, на маленьком островке, который осаждают со всех
сторон добрые и злые духи. Их стесняют все больше, они
принуждены переходить в тот или иной лагерь. Итак, вы
зывая этих лярв, оккультисты, не будучи, само собой разу
меется, в состоянии привлечь ангелов, кончают тем, что
приводят духов зла и волей-неволей, сами того не зная,
движутся в сторону сатанизма. Туда же, в общем, приво
дит в известный момент и спиритизм!
— Да, и если допустить отвратительную мысль, что
глупейший медиум может вызвать мертвецов величайшего
ума, то на всех этих проделках следует признать печать са
таны.
— Без всякого сомнения, с какой стороны не тронь,
спиритизм — мерзость!
— Так ты не веришь, в общем, ни в теургию, ни в бе
лую магию?
— Нет, это разговоры! Это мишура, над которой мо
лодцы, вроде розенкрейцеров, прячут самые мерзкие свои
опыты черной магии. Никто не посмеет открыто признать
себя сатанистом; оставя в стороне хорошие слова, которы
ми ее приправляют лицемеры и глупцы, в чем может, по-
твоему, состоять белая магия? Куда она ведет? Притом же
церковь, которую никаким кумовством не проведешь, без
различно осуждает и ту, и другую магию.
— А! — сказал, закуривая, Дюрталь, после некото
рого молчания, — это лучше, чем болтать о политике и о
спичках. Но что за путаница! Во что верить? Половина
доктрин безумна, а другая увлекательно таинственна; уве
ровать в сатанизм? Черт возьми, это очень сильно и может,
пожалуй, показаться верным; но тогда, если быть последо
вательным с собой самим, надо поверить и в католицизм,
419
а в таком случае остается только начать молиться; ведь ни
Буддизму, никакому иному культу того же пошиба, не под
силу бороться с религией Христа!
— Ну, так уверуй!
— Не могу; там есть множество догм, лишающих меня
мужества, возмущающих меня!
— Я тоже не во многом уверен, — продолжал Дез
Эрми, — но в иные минуты, однако, я чувствую, что я поч
ти верю. Для меня достоверно, во всяком случае, что со
гласно оно с христианством или нет, но сверхъестественное
существует. Отрицать его, значит отрицать очевидность,
барахтаться в корыте материализма, в баке глупостей сво
бодомыслящих!
— Несносно все-таки так колебаться! Ах! До чего я
завидую крепкой вере Каре!
— Ты немногого хочешь, — ответил Дез Эрми, —
вера — это волнорез жизни, это единственный мол, поза
ди которого потерявший мачты человек может мирно сесть
на мель!

X X II

— Вам это нравится? — спросила матушка Каре. —

Для разнообразия я сварила суп вчера и вынула мясо; так
что сегодня вы получите бульон с вермишелью, салат из
холодной говядины с копчеными селедками и сельдереем,
картофельное пюре с сыром и десерт. А потом попробуете
свежий сидр, который мы получили.
— О! о! — воскликнули Дез Эрми и Дюрталь, в
ожидании обеда, смаковавшие из маленьких стаканчиков
«Эликсир жизни», — знаете, госпожа Каре, ваша стряпня
вводит нас в грех чревоугодия; если это продолжится еще,
мы станем обжорами!
— Вы шутите! Но как несносно, что Луи не возвра
щается.
420
 — Кто-то поднимается, — заметил Дюрталь, услы
шав скрип подошв по каменным ступенькам башни.
— Нет, это не он, — промолвила она, отпирая
дверь. — Это походка господина Жевинже.
Действительно, вошел астролог в своем синем плаще
и мягкой шляпе, раскланялся, словно на сцене, придавил
драгоценностями своих толстых лап пальцы присутствую
щих и спросил, как поживает звонарь.
— Он у плотника; дубовые брусья, поддерживающие
большие колокола, так потрескались, что Луи боится, не
обвалились бы они.
— Черт возьми!
— Есть ли новости о выборах? — спросил Жевин
же, — он вытащил трубку и продувал ее.
— Нет, результаты голосования будут известны только
вечером, часам к десяти. Впрочем, они не внушают никаких
сомнений, Париж свихнулся, и генерал Буланже пройдет
без затруднений. Средневековая пословица утверждает,
что «когда цветут бобы, на свет выходят бобовые короли»1.
Сейчас, однако, не сезон!
Вошел Каре, извинился за опоздание и, пока жена
ходила за супом, надел туфли и ответил на вопросы дру
зей:
— Да, сырость изъела железные обручи и сгноила де
рево. Балки прогнулись; пора плотнику вмешаться; он обе
щал мне завтра непременно быть здесь с рабочими. Все
равно я рад, что вернулся. На улицах мне все неприятно,
я не уверен в себе, меня шатает, как пьяного; я чувствую
себя хорошо только на колокольне, да здесь, в комнате.
Предоставь-ка это мне, жена, — и он принялся переме
шивать салат из сельдерея, селедки и говядины.
— Что за аромат! — воскликнул Дюрталь, вдыхая
резкий запах селедки. — Чего не внушит это благоухание!

1 Бобовые короли — сумасшедшие.

421
У меня оно вызывает образ камина с навесом, в нем потре
скивают сучья можжевельника, дверь открывается прямо
на большой порт! Мне мерещится вокруг этого аромата за
коптелой золой сельди, с оттенком хрупкой ржавчины оре
ол смолы и соленых водорослей. Восхитительно, — про
должал он, отведав салат.
— Непременно приготовлю вам его еще раз, господин
Дюрталь, вас угощать нетрудно, — сказала жена Каре.
— Увы! — улыбаясь, заметил ее муж. — Его тело
довольно немногим, но душа! Как подумаю о безнадеж
ных его афоризмах в тот вечер! Мы, тем не менее, молим
Бога просветить его. Постой-ка, — вдруг обратился он
к жене, — давай помолимся святому Ноласку и святой
Феодуле, которых всегда изображают с колоколами. Они
отчасти принадлежат к нашему обществу и, наверно, за
ступятся за людей, почитающих их и их эмблемы!
— Чтобы обратить Дюрталя, нужны явные чудеса, —
заметил Дез Эрми.
— Колокола, однако, совершали их, — произнес
астролог. — Я, помнится, читал, не знаю где, что ангелы
звонили по умершему в момент кончины святого Исидора
Мадридского.
— И много других! — добавил звонарь, — колокола
сами собой благовестили, когда святой Сигисберт пел «De
profundis» над трупом мученика Плацида; когда убийцы
бросили тело святого Эннемона, епископа Лионского в
лодку без весел и парусов, и судно это проплыло, спуска
ясь по Сене, мимо церкви, и колокола зазвучали, хотя ни
кто не приводил их в движение.
— Знаете о чем я думаю? — сказал Дез Эрми, смо
тревший на Каре. — Я думаю, вам следовало бы работать
над кратким собранием жизнеописаний святых или подго
товлять исследование о гербах и издать его ин-фолио.
— Это почему же?
— Да потому что вы, благодаря Богу, так далеки от
своего времени, так горячо относитесь к вещам, которые
422
оно игнорирует или ненавидит, а это вас еще бы возвы
сило! Вы, мой друг, совершенно непонятны грядущим по
колениям. Звонить в колокола, обожая их, и отдаваться
устарелому делу феодального искусства или монашеским
трудам над житиями святых, было бы так полно, так не
по-парижски, так глубоко в каких-то безднах, так далеко
во времени!
— Увы! — сказал Каре, — я просто бедняк, я ничего
не знаю, но тип, о котором вы мечтаете, существует. Ка
жется, в Швейцарии один звонарь уже многие годы со
ставляет геральдические записки. Остается узнать толь
ко, — смеясь, продолжал он, — не мешает ли одно из этих
занятий другому.
— А разве ремесло астролога не кажется вам еще бо
лее обесславленным и заброшенным? — с горечью сказал
Жевинже.
— Ну, как вы находите сидр? — спросила жена зво
наря. — Он еще молод немного, да?
— Нет, он юношески резок, но приятен, — ответил
Дюрталь.
— Жена, подай пюре, не дожидаясь меня. Я заставил
вас опоздать со своими путешествиями, а близок час Ан-
желюса. Не беспокойтесь обо мне, кушайте, спустившись,
я догоню вас.
Пока муж зажигал свой фонарь и ушел, матушка Карс
принесла на блюде что-то вроде пирога, покрытого золоти
стой коркой с пятнами жженого сахара.
— О! о! — заметил Жевинже, — но это же не карто
фельное пюре!
— Оно, только верхняя корка запечена в деревенской
печи, отведайте, я положила все, что нужно, это должно
быть вкусно.
Пюре оказалось, действительно, вкусным, о чем гости
и заявили; потом смолкли, так как невозможно становилось
слышать друг друга. В этот вечер колокол ударял мощно и
чисто. Дюрталь старался разобрать звук, словно застав
ляющий комнату качаться. Звуки, казалось, приливали и

423
отливали; сначала слышался мощный удар языка о бронзу
чаши, потом звуки неожиданно рассыпались мелким пере
звоном; наконец, вернувшийся язык новым ударом рождал
в бронзе другие звуковые волны, дробил их и отбрасывал
на стены башни.
Потом между отдельными ударами возникли паузы,
затем остался только скрип балок, будто падение редких
капель, и вошел Каре.
— Что за нескладное время! — задумчиво заметил
Жевинже. — Ни во что больше не верят, а заглатыва
ют любую наживку. Каждое утро изобретают новую
науку, а все одна демагогия! И никто уже не читает Па-
рацельса, который все открыл, все создал! Сообщите те
перь на каком-нибудь конгрессе ученых, что по мнению
этого великого учителя жизнь есть лишь капля летучей
субстанции звезд, что каждый наш орган соответствует
какой-либо планете и от нее зависит, что мы являемся
лишь отражением небесной сферы; скажите-ка им, — а
это подтверждено опытом, — что всякий, рожденный
под знаком Сатурна меланхоличен и выделяет много мо
кроты, молчалив и одинок, беден и тщеславен; что это
грузное, всегда запаздывающее светило, предрасполагает
к суеверию и мошенничеству, что оно заведует эпилепси
ей и расширением вен, геморроем и проказой, что оно, —
увы! — главный поставщик больниц и каторги — они
станут потешаться над вами, пожмут плечами, эти при
сяжные ослы, дремучие педанты!
— Да, — согласился Дез Эрми. — Парацельс был
одним из замечательнейших врачей-практиков оккультной
медицины. Он знал забытые теперь тайны крови, неиз
вестные еще целебные свойства света. Проповедуя, как
и каббалисты, что существо человеческое состоит из трех
частей: вещественного тела, души и тела духовного или
астрального, он особенно заботился о последнем и действо
вал на внешнюю телесную оболочку способами, которые
ныне непонятны или забыты. Он лечил раны, ухаживая не
424
за ними, а за вытекающей из них кровью. Уверяют даже,
что он исцелял большинство болезней!
— Благодаря его глубоким познаниям в астрологии, —
добавил Жевинже.
— Но, если необходимо изучать влияние звезд, по
чему же вы не подготовляете себе учеников?— спросил
Дюрталь.
— Учеников! Но где найти людей, которые согласились
бы двадцать лет работать без выгоды и славы? Прежде чем
будешь в состоянии составить гороскоп, надо стать перво
степенным астрономом, изучить досконально математику
и долго корпеть над запутанной латынью старых учителей!
А потом, надо и призвание и веру, а они утрачены!
— Также и со звонарями, — горько заметил Каре.
— Ах, господа, — заговорил снова Жевинже, — тот
день, когда великие средневековые науки померкли от
систематического и враждебного равнодушия нечестивого
народа, был последним днем души во Франции! Нам оста
ется одно — сложить руки и слушать пошлые разговоры
общества, которое то насмехается, то брюзжит!
— Не надо так отчаиваться, полноте, все уладится, —
сказала тетушка Каре примирительным тоном и пожала
перед своим уходом руки всем гостям.
— Вместо того чтобы улучшать народ, — заметил Дез
Эрми, наливая в кофейник воды, — века его портят, обес
силивают, отупляют! Припомните осаду, Коммуну, бес
смысленные увлечения, бурную, беспричинную ненависть,
все безумие голодной черни, освобожденной от гнета и по
лучившей оружие! Расскажи-ка, Дюрталь, что сделал на
род, когда Жиль де Ре был приведен к костру.
— Да, расскажите нам об этом, — сказал Каре, боль
шие глаза которого тонули в дыму его трубки.
— Хорошо! Вы знаете, что за неслыханные преступле
ния маршал де Ре был присужден к повешению и сожже
нию заживо. Приведенный после приговора в тюрьму, он
послал епископу Жану де Малеструа последнее прошение.
425
Он просил его походатайствовать перед отцами и матерями
детей, так жестоко им изнасилованных и убитых, чтобы те
согласились присутствовать при его казни.
И народ, сердце которого он изжевал и выплюнул, ры
дал от жалости; он видел в этом бароне, отдавшемся дьяво
лу, только несчастного человека, оплакивающего свои гре
хи и готового подвергнуться ужасному гневу Всевышнего;
в день казни, с девяти часов утра, город обошла длинная
процессия. Люди пели псалмы на улицах, давали клятвы
в церквах поститься три дня, чтобы таким способом попы
таться обеспечить спасение души маршала.
— Мы далеки, как видите, от американского суда
Линча, — сказал Дез Эрми.
— Потом, в одиннадцать часов, — продолжал Дюр
таль, — народ пришел за Жилем де Ре в тюрьму и про
вожал его до луга Бьесси, где возвышались, увенчанные
виселицами, большие костры.
Маршал поддерживал своих сообщников, обнимал их,
заклинал «возненавидеть свои злодейства и раскаяться»,
и, ударяя себя в грудь, умолял Богородицу пощадить их, а
в это время духовенство, крестьяне и народ пели мрачные
и жалобные строфы отходной:

Nes timemum diem judicii

Quia mali et nobus conscii
Sed tu, Mater summi conscii
Para nobis locum refugii
О Maria!
Tunc iratus judex..

1Мы страшимся Судного дня,

Ибо знаем, что согрешили
Но ты, Мать-заступница,
Приготовь нам убежище.
О Мария!
Тогда гневный судия... (л а т .)

426
 Да здравствует Буланже!
В шуме прибоя, донесшемся в башню с площади Сен-
Сюльпис, прорывались протяжные крики: «Буланже!
Ланж!» Потом охрипший сильный голос торговки устри
цами, ломового извозчика, послышался из-за всех других,
покрыл все «ура», он снова зарычал: «Да здравствует Бу
ланже!»
— Эти люди славят перед мэрией результаты выбо
ров, — презрительно сказал Каре.
Все переглянулись.
— Нынешний народ! — заметил Дез Эрми.
— А! Они бы так не приветствовали ученого, артиста,
даже какое-нибудь сверхъестественное существо, какого-
нибудь святого, — проворчал Жевинже.
— Но, однако, в Средние века это случалось!
- Д а , но народ тогда был наивней, но не так туп, —
заговорил снова Дез Эрми. — А потом, где святые, кото
рые спасли бы его?
Не устанешь повторять, что у нынешних ряс сердца пу
сты, души раздвоены, мозги непристойно развязны и трус
ливы. Или еще хуже; они светятся, как гнилушки и портят
стадо, которое пасут; это каноники Докры, сатанисты!
— Подумать только, что этот век позитивистов и атеи
стов все опрокинул, кроме сатанизма, который он не мог
заставить отступить ни на шаг!
— Это объясняется само собой, — воскликнул
Каре, — сатанизм или не признан или неизвестен; пом
нится, отец Равиньяк доказал, что величайшая сила дьяво
ла в том, чтобы заставить отрицать себя.
— Боже мой! Какие смерчи мерзости вздымаются на
горизонте! — печально пробормотал Дюрталь.
— Нет, — завопил Каре, — нет, не говорите так!
Здесь, на земле все разлагается, все мертво, но там! Со
шествие Духа Святого, пришествие божественного Пара
клета заставляет ждать себя! И оно возвещено боговдох
новенными текстами; будущее обеспечено вполне, рассвет
будет ясен!
427
 И опустив глаза, сложив руки, он начал пламенно мо
литься.
Дез Эрми встал и сделал несколько шагов по комнате.
— Все это прекрасно, — проворчал он, — но нашему
веку совершенно наплевать на Христа во славе; он грязнит
сверхъестественное, от потустороннего у него отрыжка.
Но, если так, — можно ли надеяться на будущее, можно
ли воображать, что станут чистыми отпрыски гнусных ме
щан этого презренного времени? Я спрашиваю себя, что
они, воспитанные в подобной среде, сделают в жизни?
— Они поступят, как их отцы и матери, — ответил
Дюрталь, — они станут наполнять желудки и спускать не
чистоты своих душ через брюхо!
 Комментарии
У ПРИСТАНИ
Роман опубликован в 1887 г.

С. 37. Бактриана (Бактра) — так называлась в древно

сти местность, лежавшая между западной частью Гиндукуша,
Парапамизом и рекой Оксусом (Аму, или Хигон), отделявшей
ее от лежащей севернее Согдианы, ныне Балх. Бактрийцы со
ставляли вместе с персами и индийцами арийскую, или персид
скую ветвь индогерманских племен и говорили на зендском язы
ке, который называется также и древнебактрийским языком.
С. 37. Каппадокия — историческое название местности на
востоке Малой Азии на территории современной Турции (часть
земель провинций Невшехир, Кайсери, Аксарай и Нигде), упо
требляющееся со времен античности вплоть до наших дней.
С. 37. Сузы — один из самых древних городов мира, осно
ванный по оценкам ученых около 4000 г. до н. э. В V веке до
н. э. — богатая столица Сузианы, резиденция первоначально
эламских, затем персидских царей (Ахеменидов).
С. 37. С Артаксерксом I (ум. 424 г. до н. э.) часто ото
ждествляют библейского царя Артаксеркса. С Артаксерксом
связывают библейские предания о Эсфири, воспитаннице Мар-
дохея, которая упросила Артаксеркса, названного в Библии Ас-
суиром, спасти еврейский народ от истребления.
С. 37. Мардохей или Мордехай — персонаж Ветхого Заве
та, один из героев, связанных с еврейским праздником Пурим.
Вместе со своей двоюродной сестрой Эсфирью он стал спасите
лем еврейского народа от козней Амана.
429
 C. 37, 38. Эсфирь или Есфирь, Эстер — главная герои
ня одноименной книги Ветхого Завета и событий, связанных с
праздником Пурим. Одна из знаменитых библейских женщин.
Эсфирь была воспитанницей еврея Мардохея, жившего в Су
зах и однажды спасшего жизнь царю. Когда царь выбирал себе
новую жену, вместо отвергнутой им гордой Астини, выбор его
пал на Эсфирь. Возвышение иудейки возбудило зависть и зло
бу у некоторых придворных, особенно у Амана-амаликитянина,
пользовавшегося властью с крайним высокомерием и деспотиз
мом. Аман добился согласия царя на издание указа об истребле
нии евреев. ^Ьнав об этом, Мардохей потребовал от Эсфири,
чтобы она заступилась перед царем за свой народ. Смелая Эс
фирь под страхом потерять свое положение и жизнь, вопреки
строгому придворному этикету, явилась к царю без приглашения
и убедила его посетить приготовленный ею пир, во время кото
рого и обратилась к нему с просьбой о защите.
С. 38. Артемидор Далдианский (II век н.э.) — автор
«Онейрокритики», единственного его сохранившегося сочи
нения о толковании сновидений, которое состоит из пяти книг,
целиком дошедших до нашего времени. Жил при императорах
Антонине Пии (86—161) и Марке Аврелии (121—180).
С. 38. Порфирий (232 или 233—между 304 и 306), на
стоящее имя Малх, или Мелех — древнегреческий философ,
представитель неоплатонизма. Ученик Плотина, автор его жиз
неописания, издатель его сочинений. Был известен в различных
областях философии и религии; работал в сфере математики,
гармоники, грамматики, риторики, истории. Из философских
работ Порфирия наиболее известно «Введение в Категории
Аристотеля», известное также под названием «О пяти звуча
ниях». Порфирий придавал большое значение практической ми
стике, которую во многих сочинениях защищал и оправдывал.
С. 39. Вундт, Вильгельм Максимилиан (1832—1920) —
немецкий физиолог и психолог, основатель экспериментальной
психологии и когнитивной психологии. Менее известен как
основополагающий авторитет в социальной психологии и пси
хологии народов.
С. 39. Редсток, Гренвиль Вальдигрев (1833—1913) —
проповедник. Основой его проповедей была идея: «Прощение

430
грехов за добрые дела невозможно; грехи могут быть омыты свя
той кровью, а святая кровь уже пролита и омывает всякого чув
ствующего свою немощь и принимающего Христа как единого
Спасителя и единого Ходатая между Богом и человечеством».
С. 46. Шакон или чиакона — танец, исполнявшийся со
степенностью и достоинством; в XVIII столетии это была по
пулярная музыкальная пьеса.
С. 61. Чимборазо, Чимборасо — потухший вулкан (6310
метров), покрытый ледниками и расположенный почти на эква
торе, высочайшая вершина Эквадора и один из высочайших дей
ствующих вулканов в мире. Известен также как «Колосс Анд».
С. 64. Пертес, Ю стус — издатель второй половины X IX
века, владелец издательства «Мессере Юстус Пертес» в городе
Готе (Германия, Тюрингия).
С. 65. Брамапутра, Брахмапутра — одна из самых боль
ших рек Индии, длиною около 3000 километров, начинается
около озера Мансаровар на Тибетском плоскогорье, огибает
восточные проходы Гималаев, делит Ассам на две неравные ча
сти, в Восточной Бенгалии сливается с Гангом.
С. 66. Полифем — в древнегреческой мифологии жесто
кий циклоп, сын Посейдона и нимфы Фоосы.
С. 115, 123, 124. Шако — форменный головной убор, род
фуражки, принадлежность парадного обмундирования пехоты,
инженерных войск и артиллерии ряда европейских стран, а так
же парадной и повседневной формы для строя гусар общей ар
мии. У каждого из этих родов войск шако имело специфические
украшения.
С. 125, 276, 282. Делъ Рио, Мартин Антонио (1551—
1608) — теолог-иезуит испанского происхождения. Его кни
га «Disquisitionum magicarum», изданная в Лувэне в 1599 г.,
была переиздана около 20 раз. С 1611 г. издается ее француз
ский перевод под названием «Ученые споры и изыскания в ма
гии». «Изыскания...» была второй по популярности книгой по
сле «Молота ведьм» и использовалась в процессе Салемской
охоты на ведьм 1692 г.
С. 134. Моро, Эжезип (1810—1838), настоящее имя Пьер
Жак Руйо — французский поэт-сатирик, участник Июльской
революции 1830 г.

431
 БЕЗДНА
Роман опубликован в 1891 г.

С. 155. Рони-старший, Жозеф Анри (1856—1940), на

стоящее имя Жозеф Анри Оноре Бекс — французский писа
тель бельгийского происхождения. До 1909 г. писал вместе с
младшим братом Серафеном Жюстеном Франсуа, взявшим
позднее псевдоним Рони-младший.
С. 156. Шербюлъе, Виктор (1829—189 9 )— француз
ский писатель, романист, эссеист, литературный критик. Член
Французской академии.
С. 156. Терье, Андре (1833—1907) — французский писа
тель, член Французской академии, предпочитал тематику жиз
ни французской провинции.
С. 156. Санд, Жорж (1804—1876), настоящее имя Аман
дина Аврора Люсиль Дюпен — французская писательница.
С 1822 г. в браке с Казимиром, незаконным сыном барона Дю-
девана.
С. 157. Стендаль (1783—1842), настоящее имя и фамилия
Анри-Мари Бейль — французский писатель, один из основопо
ложников французского реалистического романа X IX в.
С. 158, 161,162,165. Грюневальд, М аттиас (между 1470
и 1475—1528) — немецкий живописец эпохи Возрождения.
Работал при дворе майнцских архиепископов и курфюрстов.
В 2002 г. были опубликованы результаты исследования искус
ствоведа Карла Арндта, в соответствии с которыми художник
носил имя Готхарт и фамилию Нитхарт. Именем Маттиас Грю
невальд, под которым Готхарт Нитхарт вошел во всемирную
историю искусства, художник обязан своему первому биографу
Иоахиму фон Зандрарту, который, по всей видимости, спутал
Готхарта Нитхарта с другим художником, работавшим на рубе
же XIV —X V вв.
С. 160, 401. Ю стин, святой мученик (ок. 100—ок.
165) — философ и христианский апологет. В Риме был схвачен
и казнен: за отказ принести жертву языческим богам с него со
драли кожу и обезглавили. Из сочинений Юстина до нас дошли
две «Апологии» и «Диалог с Трифоном Иудеем».
С. 160. Василий Великий (ок. 330—379), известный так
же как Василий Кесарийский — святитель, архиепископ Кеса­

432
рии Каппадокийской, церковный писатель и богослов. Один из
трех каппадокийских отцов церкви, наряду с Григорием Нис
ским и Григорием Богословом. Ему приписываются изобретение
иконостаса и составление литургии Василия Великого. Автор
многочисленных проповедей и писем (сохранилось не менее
трехсот), убежденный поборник киновии.
С. 160. Кирилл Александрийский (376—444) — святи
тель, один из Отцов Церкви, богослов и толкователь Святого
Писания, формирователь ортодоксального учения о Богочелове
ке. Автор многочисленных полемических сочинений против Не-
стория, в которых утверждалось нераздельное соединение при
род в Христе, начиная с момента Его рождения в мир; в этих
сочинениях был введен термин «ипостасное единство». Кириллу
Александрийскому принадлежат также толкования на ряд вет
хозаветных книг, собрание трактатов о Троице — «Тезаврос» и
апологетическое сочинение, осуждавшее «Речи против христиан»
Юлиана Отступника. В светской исторической литературе, в от
личие от христианского жизнеописания, известен также борьбой,
которую он вел против гражданских властей Александрии и про
тив нехристиан, которая зачастую приводила к кровопролитию.
С. 161. Эммерик, также Эммерих, Анна Катерина (1774—
1824) — блаженная. Была причислена к лику блаженных в
2004 г. римским папой Иоанном Павлом II. Клеменс Брентано
с конца 1818 г. записывал ее видения, которые после его смерти
были опубликованы в его литературной обработке. В переводе на
русский известна книга «Видение блаженной Екатерины о стра
даниях Спасителя Мира Господа нашего Иисуса Христа».
С. 168. Мишле, Жюль (1798—1874) — французский исто
рик и публицист, представитель романтической историографии.
С. 168. 7эн, Ипполит Адольф (1828—1893) — француз
ский историк литературы, создатель так называемого культурно-
исторического метода изучения литературы и искусства
С. 169. Феодора (ок. 500—54 8 ) — византийская импе
ратрица, супруга императора Юстиниана I. Оказала большое
влияние на религиозную и политическую жизнь Византийской
империи середины VI века. Почитается христианской церко
вью как святая.
С. 169. Стен, Ян Хавикзоон (ок. 1626—1679)— гол
ландский живописец.

433
 C. 170, 189, 190, 192, 195, 196, 256, 258, 296. Карл VII
Победитель (1403—1461) — король Франции с 1422 г. (ко
ронован в 1429 г.) из династии Валуа, пятый сын Карла VI
Безумного и Изабеллы Баварской.
С. 170,191. Вирвилъ, Балле де (1815—1868) — француз
ский историк, профессор Национального музея хартий. Восста
новил полную хронологию жизни короля Карла VII.
С. 170, 191, 309. Боссар, Рейнольд, аббат. В 1866 г. аббат
Боссар написал книгу о человеке по прозвищу Синяя Борода, где
немалое место уделил знаменитому процессу над Жилем де Ре.
С. 170.ЛюдовикКарл (1785—1795), также Луи-Шарль —
дофин Франции, малолетний наследник французского престола
(1789—1792). После казни Людовика XVI в январе 1793 г.
признан французскими монархистами, а также практически
всеми европейскими державами и США, как король Франции
Людовик XVII. Под этим именем он и вошел в историю, хотя
фактически никогда не царствовал.
С. 182. Магиус, Жером (XVII в.) — автор работы «О ко
локольном звоне», опубликованной в 1664 г.
С. 183. Барро, Пъер-Констан, аббат (1801—1874) —
французский археолог, автор многочисленных трудов. Был учи
телем в семинарии в Бовэ, затем ее директором.
С. 183. Рокка, Анжело (1545—1620) — итальянский фи
лолог.
С. 183. «Подражание Христу» или «О подражании Хри
сту » — религиозное произведение, написанное в XVI веке
на латинском языке, пользовавшееся популярностью в обеих
ветвях Церкви. Авторство этого произведения приписывается
Фоме Кемпийскому, однако предполагается, что Фома высту
пал, скорее, компилятором, создавшем данное произведение на
основе написанных ранее.
С. 183, 213, 277. Гёррес, Йоханн Иозеф фон (1776—
1848) — немецкий католический публицист, историк, светский
теолог.
С. 190. Фуке, Жан (ок. 1420—1481), французский жи
вописец, представитель Раннего Возрождения во Франции.
В 1475 г. упоминается как «живописец короля». Книжные ми
ниатюры Фуке как на религиозные («Часослов Этьенна Шева
лье»), так и на исторические сюжеты («Большие французские
хроники», французский перевод «Жизни знаменитых мужчин

434
и женщин» Дж. Боккаччо, «Иудейские древности» Иосифа
Флавия) отличаются реалистическим изображением событий,
переносимых обычно в обстановку современной мастеру Фран
ции, мягкостью колорита, использованием элементов линейной
и воздушной перспективы. Исключительной правдивостью
характеристик отмечены портреты (Карла VII, канцлера Г.
Жювенеля дез Юрсен, Э. Шевалье со св. Стефаном — левая
створка диптиха «Мадонна с младенцем»). Ему принадлежат
также изысканные по колориту и рисунку религиозные компо
зиции (правая створка диптиха «Мадонна с младенцем» в Ант
верпене, «Снятие с креста» в приходской церкови Нуана).
С. 190. Иоанн Бесстрашный (1371—1419) — герцог Бур
гундии с 1404 г. Глава феодальной группировки бургиньонов,
в правление слабоумного короля Франции Карла VI (1380—
1422), борясь за власть, организовал в 1407 г. убийство своего со
перника — герцога Людовика Орлеанского, возглавлявшего ар-
маньяков, и захватил руководящую роль в правлении Францией.
В 1413 г. был оттеснен от власти арманьяками. В возобновившей
ся Столетней войне в 1416 г. вступил в тайный союз с английским
королем Генрихом V. После взятия последним Парижа в 1419 г.,
испугавшись военных успехов англичан, стал искать сближения
с французским королем. Во время переговоров с дофином, впо
следствии королем Карлом VII, был убит его приверженцем.
С. 192. Где хорошо, там и родина — Ubi bene, ibi patria.
Крылатое латинское выражение. Восходит к комедии Аристо
фана «Богатство». Использовалось Цицероном в «Тускуласких
беседах».
С. 193. Валерий Максим (I в. н. э.), римский писатель. Ав
тор сборника «О замечательных деяниях и изречениях» в девяти
книгах, написанного им в правление императора Тиберия. Сбор
ник предназначался для риторов и содержал исторические приме
ры, которые можно было использовать при составлении речей.
С. 194. Гонорий I (ум. 638) — папа римский с 625 по
638 гг. Родился в Кампании в семье консула Петрония. Ис
пользовал перемирие с лангобардами в строительстве и откры
тии новых церквей. В 680 г. посмертно был предан анафеме в
числе монофелитов Шестым Вселенским собором в Трулле.
С. 204, 205, 207. Манихейство — составленное из
вавилонско-халдейских, иудейских, христианских, иранских
гностических представлений синкретическое религиозное
435
учение, зародившееся приблизительно в III в. н.э. на Ближнем
Востоке (от имени перса Мани, или Манеса). По представлени
ям манихейцев доброе и злое начало поддерживают равновесие в
мире. Однако ряд земных учреждений, в том числе государство,
последователи этого учения относили к порождениям зла.
С. 205.Альбигойцы (катары ) — христианское религиозное
течение, распространенное в ряде стран и областей Западной Ев
ропы в X I—XIV вв., исповедавшее гностическое учение, близ
кое к манихейству. Катаризм оценивается как самый серьезный
противник Римско-католической церкви до начала Реформации.
С. 205. Пселл, Михаил (1018—ок. 1078 или позже) —
византийский писатель, философ, монах. До пострижения носил
имя Константин.
С. 206. Ланкр, Пьер (1553—1631) — инквизитор, доктор
права. Приговорил к сожжению на костре не менее 600 человек.
Автор «Описания непостоянства злых демонов».
С. 207. Монтеспан, де маркиза (1641—1707), Франсуаза-
Атенаис де Рошешуар-Мортемар — официальная фаворитка ко
роля Людовика XIV.
С. 207. Аржансон (Войе дАржансон) — французская дво
рянская фамилия, родовое поместье которой Польми находится в
Турени.
С. 210. «Анналы Святости» — французский журнал, его
редактировал аббат Буллан, впоследствии отреченный от сана.
С. 220. Бутс, Тьерри (1415—1475) — голландский живо
писец. С 1468 г. был главным художником г. Лувена.
С. 220. Арнольд из Виллановы (между 1235 и 1240—1311),
также Арнальдус из Виллановы, Арнальдус де Вильянова, Арнау
де Виланова — испанский врач и алхимик, автор «Салернского
кодекса здоровья». Дал описание ядов, противоядий, лечебных
свойств различных растений и способов их употребления.
С. 220, 407. Луллий, Раймунд (ок. 1235—1315), Раймонд
Луллий, Раймон Луллий, Раймон Лулл, Рамон Льюль —поэт,
философ и миссионер, один из наиболее оригинальных предста
вителей средневекового миросозерцания с положительной его
стороны.
С. 220, 221, 222, 227,228. Фламель Николя (1330—ок.
1417)— французский алхимик, которому приписывают изо
бретение философского камня и эликсира жизни.

436
 C. 221. Иоанн XXII (1244 или 1249—1334), в миру Жак
д’Юэз — папа римский с 1316 г.
С. 221, 272. Леви, Элифас (1810—1875), настоящее имя
Альфонс-Луи Констан — французский оккультист.
С. 227. Дюма, Жан Б ати ст Андре (1800—1884) —
французский химик.
С. 227. Ван Гелъмонт, Ян Баптист (1579—1644), так
же Ян Баптиста ван Гелъмонт, Жан Батист ван Гелъмонт, Жан
Баптист ван Гелъмонт — голландский естествоиспытатель, врач
и теософ-мистик, автор ряда сочинений. Главные из них были
опубликованы его сыном Франциском-Меркурием лишь после
смерти ученого.
С. 227. Гельвеций, Клод Адриан (1715—1771) — француз
ский литератор и философ-материалист утилитарного направле
ния, идеолог французской буржуазии эпохи Просвещения.
С. 227. Спиноза, Бенедикт (1632—1677), также Барух
Спиноза — нидерландский философ. Один из главных предста
вителей философии Нового времени, рационалист.
С. 227. Сетоне, Александр (XIV в.) — магистр ордена
госпитальеров, шотландец по происхождению, возглавлял суды
над членами ордена тамплиеров.
С. 227. Христиан II (1583—1611) — курфюрст сак
сонский. Сын Христиана I. Весьма невежественный, он под
влиянием матери и опекуна, герцога Фридриха-Вильгельма
Саксен-Альтенбургского, снова ввел в стране суровый режим
ортодоксального лютеранства и поставил ее в зависимость от ав
стрийской политики. Его вступление в самостоятельное управ
ление ознаменовалось казнью канцлера Креля в 1601 г. и введе
нием присяги на верность формуле Конкордии.
С. 239. Плантен, Кристоф (ок. 1520—1589), или Кри-
стоффель Плантейн — нидерландский издатель и типограф
французского происхождения. Изучал книжное дело в Кане.
В 1549 г. обосновался в Антверпене и открыл переплетную ма
стерскую, а в 1555 г. типографию, быстро занявшую лидирую
щие позиции в Испанских Нидерландах.
С. 239, 240. Дюмулен, Пьер (1568—1658) — француз
ский протестантский богослов, профессор Лейденского уни
верситета, позднее — профессор и священник в Седане. Автор
более 80 работ, среди которых «Анатомия мессы»

437
 C. 241,242. Паре, Амбру аз (ок. 1510—1590), французский
хирург, одиниз «отцов» современной хирургии. Обучался ремеслу
цирюльника. Интерес к хирургии возник у Паре после того,
как он присутствовал на операции, которую проводил знамени
тый специалист по удалению камней Кало. Паре отправился в
Париж, где поступил в медицинскую школу, слушал лекции в
Коллеж де Франс. Работал подмастерьем цирюльника в глав
ной больнице Парижа, Отель-Дьё, где в основном и приобрел
практические знания. В 1536 г. прошел стажировку в больнице
и стал военным хирургом в действующей армии. Усовершен
ствовал и во многом изменил методы лечения огнестрельных
ран, отказавшись от их варварского выжигания раскаленным
железом или кипящим маслом и используя наложение повязок
и мазей. Вернувшись в 1539 из армии, сдал экзамен на звание
«Мастера цирюльника-хирурга». Обучался анатомии у извест
ного французского анатома Сильвиуса. В 1545 г. опубликовал
свой первый труд «Метод лечения ран». В 1554 г. был принят
в высшее сословное объединение хирургов «Братство св. Кось-
мы и Дамиана». Был личным хирургом четырех французских
королей — Генриха II, Франциска II, Карла IX и Генриха III.
В 1573 г. опубликовал труд «Две книги о хирургии».
С. 246. Бонифаций VIII (ок. 1235—1303), в миру Бене
детто Каэтани — папа римский с 1294 г.
С. 246. Иоанна Валуа, святая (1464—1505), также
Иоанна (Жанна) Французская — дочь короля Людовика XI
Французского. Была горбата и некрасива, однако весьма религи
озна. По воле отца из политических соображений вышла замуж
за своего двоюродного брата — Людовика Орлеанского, впо
следствии короля Франции Людовика XII. В связи с бесплоди
ем Иоанны папа Алексндр VI назначил комиссию, объявившего
брак недействительным. Иоанна получила во владение замок в
Бурже и основала там в 1500 г. орден французских аннунциа-
ток («Благовещения Марии»), созерцательный орден покаяния.
В 1503 г. она сама дала монашеский обет и подвергла себя жесто
кому умерщвлению плоти. Причислена к лику святых в 1950 г.
С. 248. Фея Карабосс — персонаж сказки Ш. Перро
«Спящая красавица».
С. 249. Ломброзо, Чезаре (1835—1909) — итальянский
тюремный врач-психиатр, родоначальник антропологическо
го направления в криминологии и уголовном праве, основной

438
мыслью которого стала идея о прирожденном преступнике.
С 1862 г. профессор Павийского университета, с 1896 г. про
фессор Туринского университета
С. 249. Модели, Генри (1835—1918) — английский пси
хиатр и философ. Член Королевского медицинского колледжа,
профессор Лондонского университета. Организовал в Лондоне
психиатрическую клинику. Основоположник эволюционного
направления в психиатрии, последователь Ч. Дарвина.
С. 262. Петр Дамиани (1006 или 1007—1072), также
Петр Дамиан — католический святой, учитель церкви, богос
лов, деятель Григорианской реформы, монах-бенедиктинец,
кардинал. Вероятно прозвание «Дамиани» Петр получил по
имени старшего брата-священника.
С. 268. Антоний Великий, преподобный (ок. 251
356) — раннехристианский подвижник и пустынник, осiшпа
тель отшельнического монашества
С. 268. Дюран, Гийом (1237—1296) — французский ка
нонист, епископ мендский, государственный деятель. Его перу
принадлежит целый ряд работ по каноническому праву, поль
зовавшихся неоспоримым авторитетом в Средние века. В своем
сочинении “Speculum judiciale”, ставшим одним из классических
произведений средневекового правоведения, разработал циви-
вилистический процесс на основе источников римского права и
канонических источников, за что получил прозвище “Speculator”.
От своего земляка Климента IV получил приглашение служить
при папском дворе. В 1274 г. участвовал в Лионском соборе.
Был привлечен папой Григорием X к написанию конституций.
С. 268. Белет, Жан — парижский богослов второй поло
вины XII в.
С. 269. Сен-Виктор, Гуго де (ум. 1141) — французский
богослов и философ, родоначальник французского средневеко
вого мистицизма.
С. 269. Амаларий из Меца (ок. 775—ок. 850), Амаларий
Симфзий Фортунат — архиепископ Меца, литургист, богослов
и дипломат.
С. 272. Фабр д Оливе, Антуан (1767—1825) — фран
цузский драматург, ученый и философ-мистик.
С. 272, 418. Пеладан, Жозефен (1858—1918)— фран
цузский писатель, символист и оккультист, один из основателей
движения розенкрейцером но Франции.

439
 C. 272, 335. Крукс, Уильям (1832—1919)— английский
химик и физик, член и Президент Лондонского Королевского об
щества. В 1897 г. королева Виктория пожаловала ему рыцарское
звание. Вошел в историю как человек, открывший таллий и впер
вые получивший гелий в лабораторных условиях. Изобрел способ
экстракции серебра амальгированием. Увлекался спиритизмом.
С. 274. Теодорих Великий (451—526) — король остготов
с 470 г., из рода Амалов. Сын Теодемира и его любимой налож
ницы Эрелеувы (Эрелиевы).
С. 274. Цезарий, святой (470 или 471—542) — архие
пископ Арля. Созвал несколько реформистских синодов, в том
числе самый известный второй — в Оранже (529 г.), который
осудил семипелагианизм, отрицавший всеобщую необходимость
благодати для спасения человечества и ее преимущества перед
свободной волей.
С. 276, 282. Боден, Жан (1529 или 1530—1596) — фран
цузский политик, философ, экономист, правовед, член Парла
мента Парижа и профессор права в Тулузе. Многими исследо
вателями считается основателем науки о политике из-за разра
ботанной им теории «государственного суверенитета».
С. 277. Синистрари, Людовико Мария (1622—1701) —
демонолог, монах-францисканец, профессор богословия в универ
ситете Павии, советник высшего трибунала инквизиции в Риме.
С. 277. Фома Аквинский, святой (1226—1274) — тео
лог и философ-схоласт, систематизатор ортодоксальной схола
стики, учитель церкви. Основатель томизма, член ордена до
миниканцев. Признан наиболее авторитетным католическим
религиозным философом, связавшим христианское вероучение
с философией Аристотеля.
С. 277. Бонавентура, святой (1221—1274) — кардинал,
восьмой генерал ордена миноритов, учитель церкви, заслужив
ший почетные титулы «Doctor devotus» (Благочестивый учи
тель) и «Doctor seraphicus» (Серафический учитель).
С. 277. Иннокентий VIII (ок. 1432—1492), в миру
Джамбаттиста Чибо — папа римский с 1484 г.
С. 277. Ипполит Римский, святой мученик (III в.), так
же известен как Ипполит из Порто. Римский солдат, охраняв
ший заключенных христиан. Был обращен ими в веру. Принял
мученичество за помощь в погребении узников.

440
 C. 277. Иаков Ворагинский (между 1228 и 1230—1298),
также именуется Яков Ворагинский, Якопо да Варацце, де Во-
рагине, Иаков из Ворагина, Иаков Генуэзец, Жак де Воражин,
Яков Воражин, Жакопо, Якобус, Якоб, Якобо или Иакоб Во-
рагин — монах-доминиканец, итальянский духовный писатель,
автор знаменитого сборника житий святых «Золотая легенда».
С. 281. Врачи и юристы X IX в. изучали гипнотическое
воздействие на людей, а также возможность внушения идей
преступлений. Наиболее известны:
С. 281. Льебо, Амбруаз-Огюст (1823—1904) — фран
цузский врач, впервые высказавший идею массивного примене
ния внушения в терапии.
С. 281. Бернгейм, Ипполит (1840—1919), или Берн-
гайм — французский врач, профессор по внутренним болезням
в Страсбурге и Нанси. Основал психоневрологическую школу
Нанси, занимался проблемой истерии. Первый использовал в
клинических условиях терапию сном.
С. 281. Лъежуа, Жюль (ум. в 1908), французский юрист,
профессор права в Нанси.
С. 284, 368. Шарко, Жан Мертен (1825-1893) —
французский врач-психиатр, учитель Зигмунда Фрейда, специ
алист по неврологическим болезням, основатель нового учения о
психогенной природе истерии. Провел большое число клиниче
ских исследований в области психиатрии с использованием гип
ноза как основного инструмента доказательства своих гипотез.
Основатель кафедры психиатрии в Парижском университете.
Член Парижской Академии наук с 1863 г.
С. 285. Алъкермес — ликер, производимый в Италии на
основе корицы, гвоздики, ванили и других специй, окрашенный
в красный цвет кошенилью.
С. 291. Нервалъ, Жерар де (1808—1855), настоящее имя
Жерар Лабрюни — французский поэт-романтик.
С. 300. Сержант Бертран — некий сержант Королевской
гвардии, отличившийся странным пристрастием к осквернению
трупов, термин «бертранизм» довольно долгое время был сино
нимом некрофилии.
С. 305. Фремъе, Эмманюэлъ (1825—1893) — француз
ский скульптор, его конная статуя Жанны д’Арк из золоченой

441
бронзы, выполненная в 1875 г., установлена в Париже на пло
щади Пирамид-
C. 306. Молътон — тонкая шерстяная ткань.
С. 307. Лабр, Бенедикт Иосиф (1748—1783), также Бе
нуа Жозеф Лабр — католический святой, нищенствующий мо
нах и юродивый.
С. 307. Опортуна, святая (ум. ок. 770) — настоятельни
ца монастыря бенедиктинок в Сисе. Ее почитание в эпоху Сред
невековья было весьма распространено в Северной Франции.
С. 307. Сильвия, святая (ум. между 590 и 594) — мать
папы Григория I, которую он многократно упоминал в своих пи
саниях. Канонизирована в 1630 г.
С. 307. Алакок, Маргарита-Мария (1617—1690) — ка
толическая святая, монахиня-визитандинка, подвизалась в мо
настыре Паре-ле-Миньоль.
С. 309. Перро, Шарль (1628—1703)— французский
писатель-сказочник, поэт и критик. Член Французской акаде
мии с 1671 г.
С. 309. Жилъда, святой (ок. 500—5 7 0 ) — британский
миссионер, автор самой древней работы по истории Британии.
С. 324, 409, 412, 421, 427. Буланже, Жорж Эрнест Жан
Мари (1837—1891)— французский генерал, политический
деятель и вождь реваншистско-антиреспубликанского движе
ния, известного как буланжизм.
С. 329. «Corpus Juris Canonici» — свод канонического пра
ва, состоящий из четырех частей, содержащий сведения о таин
ствах и обрядах римско-католической церкви и папские буллы,
относящиеся к внутреннему устроению церкви. «Nemo se trader
tenetur» — никому не следует оговаривать себя.
С. 330. Барроме, Шарль (1538—1 5 8 4 )— архиепископ
Милана, святой.
С. 335. Браун-Секар, Шарль Эдуард (1818—1894) —
французский медик, физиолог и невропатолог. Именем Броун-
Секара названы ряд явлений, связанных с патологией нервной
системы. Ученый исследовал функции надпочечников и процес
сы старения организма.
С. 348, 351, 352, 370, 371, 372, 373, 375, 425. Малеструа,
Жан де (XV в.) — епископ Нантский. Основной обвинитель в
деле Жиля де Рэ.

442
 C. 360. Сервандони, Жан-Жером (1695—1766)— ита
льянский архитектор и художник, создатель фасада церкви Сен-
Сюльпис.
С. 360. Оптгенорд, Жиль Мари (1672—1 7 4 2)— фран
цузский архитектор и декоратор, исполнивший проект главного
алтаря, хор и северного и южного порталов Сен-Сюльпис.
С. 379. Сен-Жермен, граф (XVIII в.) — авантюрист, ди
пломат, путешественник, алхимик и оккультист. Происхождение
однозначно не установлено, по распространенной версии, про
исходил из трансильванской княжеской семьи Ракоци. Точная
дата рождения неизвестна. Владел почти всеми европейскими
языками. Обладал обширными познаниями в области истории и
химии. В круг его друзей входили знатные люди разных стран.
Чаще всего именовал себя графом Сен-Жерменом, хотя и пред
ставлялся иногда под другими именами.
С. 379. Калиостро, Александр (1743—1795), настоящее
имя Джузеппе Бальзамо — известный мистик и авантюрист,
называвший себя разными именами.
С. 379. Сен-Мартен, Луи Клод, маркиз (1743—1803) —
французский мистик, прозванный «le philosophe inconnu» (фило
соф неведомого). Последователь мистика Мартинеса Паскви-
лиса, Сведенборга и Якова Бема. В своих сочинениях выступает
против сенсуализма и материализма. Человек, по его словам,
есть ключ всех загадок и образец всего истинного; тело служит
человеку эмблемой всего видимого, а душа — образцом всего
невидимого мира; человек — не что иное, как мысль Божия.
С. 379. Монфокон де Виллар, Николя, граф де Габалис
(1635—1673) — священник, масон, мистик, философ.
С. 379. Казот, Жак (1719—1792) — французский писа
тель, автор стихотворений, романсов, сказок, («Влюбленный
дьявол» и другие). Около 1775 г. пристрастился к мистике и
каббале и примкнул к мартинистам. Казнен за неприятие рево
люции 25 сентября 1792 г.
С. 393. Корнелиус, Генрих (1486—1536), известен как
Агриппа из Неттесгейма — склонный к мистике писатель, врач,
философ, астролог и адвокат. Имя Агриппа взял в честь основа
теля своего родного города.

443
 C. 393. Герард из Кремоны (1114—1187), итальянский
астролог, написавший «Книгу астрономической геомантии».
С. 393. Руджиери, Козимо (ум. 1615) — флорентийский
астролог при дворе Екатерины Медичи.
С. 393. Гаурико, Лука (1476—1558) — итальянский свя
щенник и математик, один из самых уважаемых астрологов и
предсказателей XVI в. Оставил после себя ряд астрологических
трактатов. В 1539 г. вышла книга, в которой он пытался с по
мощью астрологических методов установить дату распятия и
других событий в жизни Иисуса Христа. Другая его книга была
посвящена астромедицине. Но самым популярным стал трактат,
изданный в 1552 г. в Венеции. Он состоял из 6 сборников горо
скопов: 1. Гороскопы городов; 2. Гороскопы римских пап и кар
диналов; 3. Гороскопы королей и принцев; 4. Гороскопы людей
искусства и науки; 5. Гороскопы умерших насильственной смер
тью; 6. Гороскопы карликов, исполинов, человеческих уродов.
К каждому гороскопу прилагалась историческая справка, кото
рая служила доказательством того, что предсказание сбылось.
В его честь назван лунный кратер Gauricus.
С. 393. Тритемий, Иоанн (1462—1516), также Иоаган-
нес фон Тритхайм — немецкий богослов и историк, родившийся
в Триттенгейме, имя которого использовал в качестве фамилии
(настоящая фамилия — Хайденберг или Гейденберг). Был аб
батом сначала в Спонгейме, потом в Вюрцбурге. Писал о цер
ковных и богословских вопросах, о магии и каббалистике.
С. 401. Монтан (II в.) — основатель секты предвестников
второго пришествия Христа, близящегося конца света.
С. 401. Ириней Лионский, святой (ок. 130—ок. 2 0 0 ) —
один из первых Отцов Церкви, ведущий богослов II в.
С. 401. Юстиниан I (482 или 483—565), более извест
ный как Юстиниан Великий — император Византии с 527 по
565 гг. При нем была произведена знаменитая кодификация
римского права и отвоевана у остготов Италия.
С. 401. Эригена, Иоанн С к о тт (ок. 810—877) — один
из крупнейших мыслителей Средневековья, ирландец по про
исхождению.
С. 401. Амальрик Венский (ум. 1205 или 1207), также
Амори из Бена, Амальрик Шартрский — французский богос­
444
лов, магистр искусств в Парижском университете. Его последо
ватели основали секту амальрикиан, учение которой заявляло,
что добро и зло в человеке от Бога, что сам человек — часть
тела Христова, что Бог присутствует повсюду, как в разумных,
так и в неразумных существах, в вещах и чувственного, и духов
ного мира; Христос реально присутствует в алтаре до и после
пресуществления.
С. 401. Дункан, святой (ок. 909—988) — архиепископ
Кентерберийский, папский легат, был близок к королевской ди
настии. Изготовлял колокола, органы и распятия.
С. 401. Иоахим Флорский (ок. 1132—1 2 0 2 )— монах-
цистерианец, аббат и основатель монастыря Сан Джованни ин
Фьорре, итальянский мистик. Его учение о преображении чело
вечества породило множество ересей.
С. 403. Бонжур, Франсуа — аббат, янсенист. Во второй
половине XVIII в. практиковал на кладбище Сен-Мартен ри
туалы сомнительного свойства.
С. 403. Пари, Франсуа де (1690—1727) — дьякон, ян
сенист, могила его на кладбище Сен-Мартен сделалась местом
поклонения последователей.
С. 405. Дульцин Наварский (ум. 1307) — последователь
Сагарелли, утверждавший, что царствие Сына Божия окончи
лось, а теперь наступает эра Параклета.
С. 405. Беккаделли, Антонио (1394—1471), также Ан
тонио Панормита, — итальянский гуманист, филолог, поэт.
Прозвище «Панормита» получил от места своего рождения, это
слово по-итальянски означает «Палермец».
С. 405. Сегарелли Пармский (ум. 1300) — основатель
секты апостоликов, объявивший себя наследником апостолов
церкви. Сожжен заживо.
С. 405. Винтра (1807—1875) — неясная фигура в духов
ной жизни Франции. Считался духовидцем, основал орден ми
лосердия, был осужден папой Григорием XVI.
С. 408. Наундорф, Карл-Вильгельм (ок. 1785—1845) —
берлинский часовщик, выдававший себя за Людовика XVII,
вопреки официальным заявлениям не умершего, а бежавшего из
тюрьмы Тампль.

445
 C. 409. Боссан, Пьер (1814—1888) — французский ар
хитектор, создатель базилики в Арсе, доминиканского собора в
Марселе, плана собора Нотр Дам де Фурвьер в Лионе.
С. 418. Хоум, Дэниел Данглас (1833—1886) родился в
Шотландии и вырос в Соединенных Штатах Америки; его не
обыкновенные психические способности стали очевидными еще
в детском возрасте. Он возвратился в Англию в 1855 г. Личное
обаяние в сочетании с необычайной образованностью вскоре
сделали его знаменитостью в светских кругах Европы. Хоум ча
сто выступал как ясновидец.
С. 418. Папюс (1865—1916), настоящее имя Жерар Ан-
косс — французский оккультист, маг и врач.
Наталья Кулыгина
 Содержание

У ПРИСТАНИ. Роман
(Пер. В. А. Азова под. ред. Н. Кулыгиной) ............................. 5
БЕЗДНА. Роман
(Пер. Т. Х-й под. ред. Н. Кулыгиной) ...................................151

К о м м е н т а р и и ..................................................................429
 Жорис Карл Гюисманс

Собрание сочинений в трех томах

ТОМ ВТОРОЙ

Редактора. Полбенникова
Художественный редактора. Балашова
Технический редактор О. Стоскова
Корректор Е . Базыкина
Компьютерная верстка С. Шулаев
Подписано в печать 19.05.10 г.
Формат 84 х108Уз2. Бумага офсетная.
Гарнитура «Академическая». Печать офсетная.
Уел. печ. л. 23,52. Уч.-изд. л. 21,42.
Заказ № 4485

Книжный Клуб Книговек.

127206, Москва, Чуксин тупик, 9.
www.terra.su

Отпечатано с готовых файлов заказчика в ОАО «ИПК

«Ульяновский Дом печати». 432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14