АРАКЕЛ ДАВРИЖЕЦИ

КНИГА ИСТОРИЙ
(О ПРОИСШЕСТВИЯХ В АРМЕНИИ, В ГАВАРЕ АРАРАТСКОМ И В ЧАСТИ
ГОХТАНСКОГО ГАВАРА НАЧИНАЯ С 1051 П0 1111 ГОД АРМЯНСКОГО
ЛЕТОСЧИСЛЕНИЯ) (1602-1662)

/3/ Преднаписание к предлагаемой «Книге историй»

Повествование о событиях и страданиях, постигших в последнее время страну Армению

от руки царя по имени шах Аббас и народа его – персов. И о том, как померкла слава
святого Престола Эчмиадзинского и его католикосов. А также об извращении порядков и
веры христианской. Здесь найдешь ты вместе с тем и другие исторические сведения,
разделенные по главам в соответствии со временем, о событиях, имевших место в городах
и гаварах при [различных] царях, князьях, католикосах и других.

И еще надлежит знать, что согласно требованию необходимости следовало бы здесь

положить в основу [изложения] хронологию и затем по обычаю историков возвести над
ней историю как строение. Но так как народ наш из-за грабителей, насильников и
сборщиков податей разбрелся и рассеялся [по свету], измученный и связанный,
прикованный, как говорится в псалме, к нищете, как к железу (См.: Псалт., 106, 10: «Они
сидели во тьме и тени смертной, окованные скорбью и железом»), когда каждый еле-еле
добывал себе дневное пропитание, мы не нашли знающего человека, сведущего вместе с
историей и в хронологии. Однако, [прикладывая] большие усилия, мы искали; и там, где
доискались, вместе с историей поместили и дату, там же, где не нашли, описали без дат. А
ты, не обвиняя, так и прими [труд] сей и помяни в своих молитвах тех, кто корпел над
ним. [40]

/5/ ГЛАВА 1

О страданиях католикосов из-за податей, требуемых с них насильниками

Итак, в последнее время ослабели народы, исповедующие христианскую веру, усилились

народы, исповедующие магометанскую религию: на востоке – персы, на западе – османы,
отнявшие в 902 году армянского летосчисления (1453) 1 у ромеев славный город
Константинополь.

После взятия Константинополя османы еще более умножились и усилились, их власть

простерлась на восток и достигла Тавриза; османские паши восседали [уже] в Тавризе,
Ереване и Гандже, в Шамахе и Дамур-Гапу 2/6/ – [всё], вплоть до Худафрина, они
подчинили своей власти. Они захватили также Грузию и обложили [ее] данью. В то время
католикосом святого Эчмиадзинского Престола был владыка Аракел 3 из того же селения
Эчмиадзин – муж добродетельный и постящийся, скромный и благообразный во всем – в
делах, речах и одежде, который правил патриархией при жизни своей и преставился к
господу.

После него католикосом святого Эчмиадзина стал владыка Давид 4; этот тоже был
уроженцем селения Эчмиадзин. Приняв сан католикоса, правил он несколько лет по
велению времени и по своим возможностям; но еще при жизни, оставаясь католикосом,
сам рукоположил в католикосы другого, имя которому Мелкисет 5, уроженца Гарнийского
гавара, селения, называемого Ахджуцванк 6. [Католикос] рукоположил его, надеясь, что
он будет ему помощником, но тот стал, как показывают последующие события, помехой и
врагом его. Говорят, были две причины, по которым католикос Давид благословил
Мелкисета католикосом. Кто говорит: благословил, чтобы тот стал помощником и
сотоварищем ему, ибо подати иноплеменников легли тяжелым бременем на христиан,
разоряли их, и от католикоса тоже требовали много добра; а он, когда мог – давал, а когда
не мог – подвергался гонениям и прятался от сборщиков. И, прожив некоторое время [41]
так, преследуемый, как вор, утомленный мучительной жизнью, когда ему непрестанно
приходилось /7/ бежать и прятаться, задумал обрести себе товарища, чтобы помогать друг
другу и сочувствовать в беде, авось тогда они смогут вдвоем, странствуя один здесь,
другой там, запастись имуществом, достаточным для нужд католикосата. Итак, говорят:
потому Давид благословил Мелкисета католикосом, чтобы он стал помощником ему.

Другие говорят, что католикос Мелкисет, муж тщеславный и подчиняющийся верховной

власти, щедро одаривал всех добром и, завоевывая их сердца по примеру Авессалома
(Очевидно автор имеет в виду следующее место из Библии: "И когда подходил кто-нибудь
поклониться ему (Авессалому), то он простирал руку свою и обнимал его и целовал.. и
вкрадывался Авессалом в сердца израильтян" (II кн. Царств, 15, 5-6)), дружил со всеми,
дабы они помогли ему и согласились, чтобы он стал католикосом, дескать, он дал много
добра владетелю той области, чтобы стать католикосом. А владетель, получив добро,
заставил насильно католикоса Давида благословить Мелкисета; Давид же, не имея
другого выхода, благословил Мелкисета католикосом. Кое-кто говорит так.

Ну вот, так или иначе, стало на одном престоле в одно и то же время два католикоса.

/8/ ГЛАВА 2

О прибытии вардапета Срапиона в святой Эчмиадзин и о том, как он стал

католикосом

Хотя, как я сказал, стало двое католикосов, дабы они облегчили долги [Эчмиадзина],
однако те еще более умножили их, ибо до сих пор был один католикос – один
расточитель, а нынче стало двое католикосов – двое расточителей. Таким образом,
вследствие ли их расточительности, из-за налогообложения ли тогдашнего или по какой-
либо иной причине, но долги святого Эчмиадзинского Престола при их помощи
накопились [42], возросли и умножились и, говорят, достигли 50 тысяч гурушей, а
[католикосы] не могли их выплатить. И когда, бывало, приходили заимодавцы и
требовали обратно ссуженные ими [деньги], а также когда приходили царские и
княжеские сборщики /9/ податей, чтобы взыскать государственную (поголовную) подать,
католикосам по бедности нечем было платить. Поэтому они непрестанно находились в
бегах и скрывались, не могли оставаться два или три дня в одном месте либо переходить
из одного селения в другое при дневном свете, а делали это ночью. И, как рассказывают
очевидцы, жизнь их в то время была крайне убогой, ввиду чего, оказавшись из-за
несчастий и бремени налогов в безвыходном положении, они были все время в смятении и
надеялись, авось найдется какое-либо спасительное средство. Долго обдумывали они и
обсуждали эту мысль. И вот двое католикосов по воле своей и всех советчиков своих
сделали следующий вывод из своих размышлений: написать письмо, [исполненное]
почтения, любви и привета, великому вардапету Срапиону 7, духовному предводителю
города Тигранакерта 8, чтобы он, приехав, уплатил долги; в письме было написано:
дескать, мы вот по воле своей отречемся от патриаршего сана, ежели ты приедешь и
уплатишь долги, – да будут твоими престол и сан патриарший.
Вардапет Срапион был родом из города Урфы 9, сын благочестивых и весьма богатых
родителей. После смерти родителей множество добра и большие доходы достались
вардапету, который, возлюбив жизнь святую и целомудренный образ жизни, обратился к
чтению Священных книг и пошел в ученики /10/ к великому вардапету Гукасу Кегеци 10 –
главе всех вардапетов того времени. Пройдя у него обучение, он стал мужем, в
совершенстве владеющим всей мудростью и [знающим] Священное Писание.

Достоинства его (Срапиона) видел вардапет Гукас и все прихожане, поручившиеся [за
него], поэтому вардапет Гукас 20 февраля 1035 года нашего летосчисления (1586) в городе
Амиде вручил ему жезл вардапета, чтобы он проповедовал слово жизни, орошал, подобно
роднику, жаждущие души [43] народа. И все прихожане были довольны и охотно сделали
его духовным предводителем своего города. И он, согласно речению апостола, прославлял
служение свое (Библия, II, 13), ибо служба его по прекрасному и последовательному
чередованию песнопений и музыки, прославлений и мелодий, гимнов и аллилуй (Все это -
разновидности армянских средневековых песнопений) была подобна небесному
торжеству. И, совершенно не ленясь, ежедневно читал проповеди и поучения, превратив
это в свое обычное занятие. Жизнь свою он проводил как пустынник, в воздержании и
посте.

Слава о мудрости и добродетелях его распространилась повсюду. Поэтому шли к нему из

всех областей жаждущие знаний служки церковные, дабы изучить Священное Писание.

И он, подобно воде из родника животворящего, утолял жажду всех: учредил школу для
учащихся и обучал всякого, кто становился его учеником. Многие из его учеников стали
мужами знаменитыми и прославленными.

/11/ Был среди них вардапет Григор Кесараци 11 – муж ученый, знаток церковных и
светских наук, победоносный борец с врагами истины как из нашего народа, так и
иноплеменных. И великодушный вардапет Барсег, ставший после вардапета Срапиона
духовным предводителем Тигранакерта, т. е. Амида. И вардапет Иованнес Урфаеци,
ставший духовным предводителем Урфы, большой знаток астрономии и вообще
искусства математики. И вардапет Аристакес Таронаци, в совершенстве знающий песни и
мелодии. И вардапеты Иовсеп и Иованнес из Хзы. И другой вардапет Иованнес из
Каджберуника, т. е. из Арчеша. И католикос Мовсес 12 из Сюнийской области, ставший
просветителем восточной части нашей страны, обновивший святой Эчмиадзин, историю
заслуг которого я расскажу ниже.

И зачем дальше продолжать? святой вардапет Срапион был знаменит и прославлен в

глазах всех, не только нас, армян, но и ромеев, сирийцев и магометан, и за какое бы дело
житейское он ни брался, ни в чем не терпел неудачи. [44]

Поэтому двое католикосов написали ему письмо привета и любви, где было сказано: «Вот
мы изнемогаем и не в состоянии более выплачивать многочисленные долги, в которых
увязли. Почему мы по доброй воле своей отрекаемся от сана патриаршего и владения
святым Престолом. Итак, все даруется тебе – католикосат и престол, /12/ как ты того
заслуживаешь; и нынче мы просим тебя, не мешкая, приехать во имя спасения нашего и
наипаче – ради восстановления старого духовного родителя твоего – святого Престола
Эчмиадзинского».

А вардапет Срапион, как только услышал о святом Эчмиадзине, согласился поехать. Но не

ради католикосата и славы, ибо был он прославлен богом и людьми, а ради спасения
светозарного престола, ибо, как сын родной за престарелого родителя, болел он душой за
него. И, покинув Тигранакерт, он пустился в путь через город Ван и достиг Верхней
области Армении и городка Джуги 13 – крупного и известного в то время в восточной
части нашей страны поселения, ибо жители его еще не были угнаны в Персию. Приехав в
Джугу, он остановился здесь, а молва о его приезде распространилась повсюду. Услыхав
об этом, двое католикосов, захватив с собой некоторых своих наперсников – епископа
хавуцтарского 14 Манвела и другого Манвела, епископов – хорвирапского 15 и гегардского
16
Аствацатура – и кое-кого из светских родичей своих, приехали в селение Джугу, где
находился и вардапет Срапион.

По прошествии нескольких дней они замолвили слово о деле, в связи с которым вызван
был вардапет. И пока они вели переговоры и дело их продвигалось вперед, враг
справедливости и противник истины, искуситель, непрестанно раздирающий церковь
Христову, нежданно внес распрю в их среду: приближенным католикосов не понравились
несколько пренебрежительные слова вардапета, из-за чего они и /13/ подняли сумятицу и
шум. Так, епископ хавуцтарский Манвел здесь же, на этом собрании, самочинно поднялся
и, громким воплем вызвав замешательство среди них, не дал [другим] ни говорить, ни
слушать. Вздорное поведение его возмутило всех присутствующих. И, обнаружив, что
ненавидят друг друга, они с отвращением бросили все и разбрелись кто куда. [45]

Уехав отсюда, католикосы со своими людьми направились в Татевский монастырь 17, что
в Сюнийском гаваре. А вардапет Срапион, пробыв несколько дней в Джуге, подобно
громогласному евангелисту нового Сиона, непрестанно поучал и просвещал всех
светоносной проповедью своей, что очень понравилось и доставило удовольствие
джугинцам и всем восточным [армянам], которые радовались и воссылали благословение
Всевышнему.

Они препроводили вардапета к высочайшему престолу в святом Эчмиадзине и созвали

весь народ страны – духовенство и мирян; собрался синод великий, и торжественно
рукоположили вардапета Срапиона в католикосы всех армян и восприемники святого
Эчмиадзинского Престола 14 августа 1052 года нашего летосчисления (1603). И в день
рукоположения нарекли его по имени святого просветителя Григором, уповая, что
молитвами его в грядущем, как того в прошлом, воссияют армяне. И намерение это, и
дума исполнились в наши дни.

/14/ ГЛАВА 3

О том, как царь персидский шах Аббас пришел в Армению и завладел всем, и о
том, как вардапет Срапион вернулся опять к себе

Двое католикосов – Давид и Мелкисет – и их приближенные, увидев, что между ними и

вардапетом Срапионом не установилось согласия, более того, вместо согласия возник
даже раздор, покинув Джугу, направились в Татевский монастырь. И, пробыв там дней
десять, совещались – думали да гадали, как бы найти средство не лишиться
католикосского сана, удержать католикосат в своих руках и как-нибудь ускользнуть из
рук заимодавцев. Посовещались, но не с господом, как говорится в Писании, а на
погибель себе, на [46] уничтожение и ниспровержение страны [своей], на истребление
своего народа: они твердо решили /15/ промеж себя отправиться в Исфахан к царю
персидскому по имени шах Аббас 18.

А причина их поездки к шаху была следующая: они верно и точно знали, что шах
готовится к нашествию на Армению; еще до них многие магометанские и христианские
князья и правители страны Атрпатакан 19 ездили к персидскому царю, ибо племя
османское подвергало их жесточайшим гонениям, грабило и мучило их тяжелыми
налогами, разоряло, бесчеловечно глумилось над верой и подвергало их иным мукам, и не
только армянский народ, но также грузин и магометан; и из-за этих-то притеснений
отправились они к царю персидскому, надеясь с его помощью изыскать средство
освобождения от османского ига.

Некий Гази-хан из племени курдов, великий князь и правитель страны Маров 20,
притесняемый османами, ибо османы хотели убить его и овладеть его княжеством, послал
преданного ему человека по имени Авдал-хан к шаху [с просьбой] прийти спасти его, сам
же он [обещал] быть на стороне шаха.

Другой князь из племени Маров 21, по имени Улама-оглы Гайбад-бек, не то чтобы других
послать, – сам поехал к шаху. Цари грузинские тоже хотели, чтобы персы завладели их
страной, ибо до глубины души были оскорблены /16/ османами – и не столько из-за
притеснений их, но наипаче из-за захвата царя их, Симон-хана великого 22. Османы,
захватив его, увезли в Стамбул и там убили и внука его тоже обманом повезли в Стамбул
и тоже убили. Сверх того, у персидских царей много было заложников – грузинских
царей: так, например, дочь и сын вышеупомянутого Симон-хана Тифлисского, сын
кахетинского царя Александра, которого звали Константином, а также брат Атабека,
владетеля Сомхета, которого звали Тахмасп-Кули. И много других заложников из грузин
было при царях персидских.

А из страны Агванк 23 от армян поехали: Сарухан-бек и брат его Назар из селения

Восканапат, кешиш Оглан и брат его Галабеки из селения Атерк, Джалал-бек с
племянниками [47] из Хачена, мелик Суджум из Дизака, мелик Пашик из селения Кочиз,
мелик Бабе из селения Бритис, епископ Мелкисет из селения Меликзата из Верхнего
Закама, мелик Айказ из селения Ханадзах из области Кштах. Кроме того, [жители]
четырех селений области Дизак снялись и отправились все вместе в Персию. И шах
поселил их в городе Исфахане. А еще третья часть населения местечка, называемого
Дашт, что находится в гаваре Гохтн, близ Агулиса, переселилась в Персию, и шах их тоже
поселил в городе Исфахане. Причиной же переселения дизакцев и даштцев были тяжесть
налогов, грабеж и разорение, насилия и безжалостное истребление христиан.

/17/ Все они крайне обнищали, были в долгах и в безвыходном положении, вот почему
бежали в Персию. Мужи, чьи имена мы упомянули, все были людьми знатными; они, и
помимо них еще многие другие, были у шаха, о чем знали католикосы; более того, им
было известно, что шах непременно должен приехать в страну армян, поэтому они хотели
явиться к нему, дабы выказать себя друзьями шаха, уповая на поддержку и помощь его
против притеснений и долгов.

Тогда по завершении всех совещаний католикос Давид и хорвирапский епископ Манвел

остались в Армении. А католикос Мелкисет, хавуцтарский епископ Манвел и гегардский
епископ Аствацатур, покинув Татев, под каким-то предлогом поехали в Персию. И было
так, что, прибыв в пределы страны персидской, [они], не мешкая, пустились [снова] в путь
и ехали, пока не добрались до города Исфахана. Предстали перед царем шахом Аббасом и
доложили ему о своем намерении. Шах, как только услышал и узнал это, возрадовался
душой, возликовал умом, взбодрился телом, ибо радость его в эти дни была превыше
[радости] во все остальные дни жизни его. И как было свойственно коварному нраву его,
шах Аббас стал возвеличивать их, преподносить дары и щедрые даяния и изо дня в день
приглашал их к себе, беседовал с ними об их намерениях; привлекал их сердца, а сам
притворно выказывал им свою преданность и дружбу, /18/ обещал оказать им великие [48]
благодеяния и множеством суетных и коварных ухищрений разыгрывал из себя их
верного друга, так что выведал все [их] сокровенные помыслы: узнал входы и выходы
стран их и [имена] владетельных мужей. И, поняв, что действительно на душе у них то, о
чем говорят уста, [шах] велел военачальникам своим подготовить войско к походу.
Приказ был тотчас, немедля исполнен.

Затем все войска двинулись по направлению к Тавризу против войск османских,

расположившихся там лагерем, и овладели Тавризом и его гаварами.

Шах, выступив из Исфахана, чтобы пойти на Тавриз, взял с собою всех вышеназванных
мужей. Выехав из Исфахана на борзых быстролетных конях, они через несколько дней
достигли Тавриза. Османские войска даже и не думали о приходе персов, ибо те
добирались до Тавриза недолго, а всего лишь несколько дней. Когда шах Аббас прибыл в
Тавриз, дела для него обернулись счастливо. Владетель Тавриза по имени Али-паша,
начальник всех османских войск, охранявших страну, собрался и со всем
двадцатитысячным войском выступил по направлению к гавару Салмасту против
упомянутого ранее курдского властителя Гази-хана, ибо османам известно было, что Гази-
хан откололся от союза с османами, сговорился с персами и послал к шаху своего
наперсника Авдал-хана. Вот /19/ почему османские войска собрались и пошли в Салмаст
на Гази-хана. А Гази-хан еще до прихода османских войск вышел из Салмаста,
направился в гавар Урмию, вошел в неприступную крепость, называемую Гогарчин-
галаси, посреди озера Урмийского и укрепился там. Али-паша с османскими войсками,
придя в Салмаст и увидев, что Гази-хан ушел в Урмию, сам не пошел в Урмию, ибо хотел
сначала овладеть областью Салмаст и крепостью и затем уже двинуться к Урмии против
Гази-хана. И так как в области Салмаст была лишь одна сильная крепость, называемая
Гарниярух, [османы] стали готовиться к сражению в окрестностях ее. Османские войска
оставались там почти три месяца, сражались против крепости, но не смогли взять ее.

В дни, когда османы сражались за крепость Гарниярух, [49] в Тавриз приехал шах, [затем]
он покинул город и выступил против османских войск. Османы, узнав о приходе персов и
удостоверившись, что это сам шах (ибо до того полагали, что это какой-нибудь
военачальник), сразу бросили осаждать крепость, отступили и подошли к селению
Софиан; и там на Софианском поле они столкнулись в открытом бою. В этом сражении
отменную храбрость проявил Улама-оглы Гайбад-бек: он преподнес шаху 20 голов и,
подобно лютому и ненасытному зверю, [снова] ринувшись в бой, добавил еще. От долгих
походов и /20/ усилий конь его изнемог, а османские воины окружили его и, метнув ядро,
убили. Увидев это, персидские войска, испугавшись, дрогнули, поэтому на миг
показалось, будто персы побеждены. Но шах тотчас же потребовал к себе великого хана
Зилфигара, подбодрил его и призвал к бою. А тот, воодушевленный ободрением шаха,
ринулся на арену боя и могучим ударом сокрушил османские войска. Увидев это,
персидские войска нагрянули со всех сторон, рубя острыми мечами, раскидали всех по
полю, остальные же спаслись бегством.

Али-паша, увидев поражение своей стороны, а также [то], что это действительно шах, взял
с собой сына своего и, явившись к шаху, пал к стопам его и молил даровать ему свободу.
А шах благосклонно и милостиво принял его, держал с великими почестями при себе и
повез с собою в Исфахан.

Одержав победу в бою, шах возвратился, вступил в Тавриз и, захватив его, покорил город
и все гавары. И крепость городскую, разрушив до основания, сравнял с землей. [Шах]
пробыл там несколько дней, завладел всей страной, назначил правителей и должностных
лиц во всех концах ее.
А остальные османские войска, те, что убежали из города /21/ Тавриза, и те, что избежали
войны, направились к Нахичевану и собрались [там]. Посовещались с войсками
нахичеванскими и решили: дескать, персидский царь пришел сюда ради этой именно
страны, и, следовательно, в конце концов он отнимет ее у нас. Так давайте же до его
прихода мы разорим эту страну и, расхитив, награбим в селениях этого [50] гавара, что
можем, и, захватив с собою все, уйдем. Замысел этот стал известен крестьянам гавара и
особенно [жителям] Джуги – поскольку больше всего решение это касалось Джуги,
поэтому все [жители], покинув насиженные места, убежали из селений, поднялись в горы,
пещеры и твердыни [и стали] дожидаться, чем же все это кончится.

Молва об этом дошла до шаха в Тавриз, вот почему он назначил Чрах-султана

полководцем и послал его с большим войском защищать население Нахичеванского
гавара. И тот поехал и добрался до Джуги. Османы, увидев это, отказались от своего
намерения. Однако хоть и не очень много, но кое-что они сумели награбить в ближайших
селениях, разорили и опустошили [гавар] и собрались в Нахичеване.

Жители же Нахичевана, как воины, так и простой люд, услыхав о взятии Тавриза, об
изгнании оттуда войск, а также о том, что персы готовятся идти на них, растеклись,
подобно [весенним] водам, по всей стране, с унынием в сердце, с опущенными руками.
Войска османские, что убежали из Тавриза и пришли в Нахичеван, не смогли остаться там
и противостоять персам, а, объятые великим страхом до глубины души, вышли в панике и
тревоге из Нахичевана и направились в город Ереван. И в южной /22/ части Ереванской
крепости, вплотную к ней, возвели ограду и построили еще одну крепость, а сами в
боевом снаряжении вошли в нее.

В эти тревожные дни османы, ссудившие деньгами католикоса Давида и католикоса

Мелкиседека, задержали католикоса Срапиона и стали требовать у него свое добро,
говоря: «Долг этот числится за престолом, восприемником и католикосом которого нынче
являешься ты, тебе и следует заплатить нам».

И хотя он в ответ им сказал много верных и справедливых слов, они ему не вняли. И
хотели даже взять его с собою в крепость, но милосердие Божье помогло: Срапион дал
одним много [денег], а другим – меньше и ускользнул из их рук, так что в крепость его не
взяли, а оставался он в гаваре, пока в Ереван не приехал шах. [51]

Шах Аббас, еще до того как выехал из Тавриза, послал Зилфигар-хана в Нахичеван
обосноваться там и править городом до его прибытия, что Зилфигар-хан и сделал.

Приехав [туда], он расположился станом и осел близ крепости Нахичеван, так близко [к
ней], что можно было достать выстрелом из ружья. Поэтому друзья Зилфигар-хана
говаривали ему: «Будь осторожен, как бы османы не попали в тебя из ружья». И
Зилфигар-хан отвечал им, улыбаясь и хуля османов: «Пусть пуля их попадет мне [прямо]
в глаз». А на второй день он отправил к владетелю города посольство, дескать, не
стреляйте из ружья или лука, ибо я с несколькими мужами иду к вам /23/ откровенно и по
справедливости переговорить кое о чем.

И, взяв с собою двадцать человек, он вышел из стана и пошел пешим к городу; дойдя до
городских ворот, [он] уселся там, и, когда собралась к нему вся знать города, Зилфигар-
хан обратился к ней: «На что вы надеетесь и чего вы ждете, оставаясь здесь? Ведь пришел
сражаться с вами не я и не подобный мне хан, а сам державный государь с
многочисленными войсками пришел домогаться страны отцов своих. Что за сила у вас,
чтобы сопротивляться и воевать с ним? Вот потому и говорю вам по-дружески, ибо мне
кажется, так будет лучше. И если вы согласны со мной, сейчас же выходите вместе с
семьями и имуществом своим и идите с миром – не сопротивляйтесь и не упорствуйте,
сражаясь, ибо, возможно, вы не победите, а потерпите поражение. И тогда вас убьют,
семьи ваши заполонят, а имущество разграбят».

И знать, и население османское, согласившись с ним, попросили назначить дни для

выхода из города, что хан и сделал. Затем все османское население стало покидать город
Нахичеван и расположилось станом недалеко от города, пока там не собрались все. Когда
османы выходили из города, пришли воины из войска Кызылбаша и встали у городских
ворот; они отнимали у османов из наличного оружия лишь ружья, и больше ничего. Взяв
все свое имущество и оружие, кроме ружей, османы уходили.

К Зилфигар-хану пришли многие из воинов города /24/ и [52] сказали: «Те, что
собираются уйти, не коренные жители города сего, что же касается нас, мы коренные
жители города и не желаем уходить отсюда. До сей поры власть в городе принадлежала
хондкару – ему мы служили, отныне, так как власть перешла к шаху Аббасу, желаем
остаться здесь и служить ему». Хан весьма охотно согласился с их речами, благосклонно и
милостиво принял их и приказал быть посему. И воины, пришедшие [к хану], быстро
сняли с себя османскую одежду, постригли длинные бороды свои, облачились в
кызылбашскую одежду и стали похожи на стародавних кызылбашей. Затем хан приказал
глашатаю выйти и громогласно провозгласить в городе, что отныне власть и управление
страной перешли к шаху; кто доброжелателен к шаху – пусть спокойно остается здесь, а
кто хочет уйти – пусть уходит с миром своей дорогой. Остальные мужчины остались в
соответствии с этим предписанием в городе до тех пор, пока сам шах не прибыл в
Нахичеван.

Шах, будучи еще в Тавризе, очень быстро уладил все тамошние дела и тут же приказал
своим начальникам конницы двинуться прямо на город Нахичеван. И по пути, когда они
достигли городка Джуги, все многочисленное и разнообразное население города, заранее
подготовившись, вышло навстречу шаху, как и подобало [встречать] царя. Знать – как
старые, так и молодые, разряженные и /25/ вооруженные, облаченные в чудесные
златотканые одежды, – шествовала навстречу [шаху]. И юные отроки подносили сладкое,
благородное вино в золотых чашах. Священники с зажженными свечами, ладаном и
фимиамом и светские певчие, шествуя впереди, пели благозвучными голосами. Путь царя
был украшен: от берега реки до дворца ходжи Хачика дорога была устлана коврами,
драгоценной, прекрасной парчой, по которым царь прошествовал и вступил в дом ходжи
Хачика. А дома ходжа Хачик, вручив сыну своему золотое блюдо, полное золотых
[монет], преподнес [его] царю. Все вельможи джугинские тоже преподнесли дары,
подобающие царю. Шах оставался там три дня, и джугинцы потчевали его прекрасными,
изысканными яствами и благоуханным вином. [53]

Шах Аббас же, этот вишап из преисподней, издревле исполненный змеиной ненависти к
христианам, увидев такое богатство и благосостояние христиан, почувствовал зависть. И
стал выискивать в уме повод и удобный случай, чтобы предать их. Однако, утаив на время
яд, внешне притворялся довольным.

Спустя три дня он вышел из Джуги, направился в Нахичеван и, войдя в город, овладел им
без боя и уж вовсе без усилий; пробыв там несколько дней, он назначил князей и
должностных лиц во всех концах его.

А сам он со всем войском /26/ своим выступил, двинулся на город Ереван и, достигнув
Еревана, окружил, осадил крепость без всяких трудов и усилий, осел и остался там, ибо
окрестные земли, занятые по его же приказу, были благоустроенны и изобиловали всяким
добром, откуда и восполнялось войско персидское людьми и животными. И, так
разместившись, он преспокойно ждал. Сражался подчас жестоко, а подчас вяло.
Временами посылал в крепость людей с предложением мирного союза и договора, с
ложными клятвами и коварными речами, [прося] сдать ему лишь крепость, а самим, взяв
добро свое, уйти с миром к себе на родину. Но османские войска не прислушивались к
словам шаха, а продолжали надеяться, авось откуда-нибудь придет спасение.

В эти дни шах приказал персидским войскам направиться в область Араратскую и ее

окрестные гавары, поднять отовсюду мужчин, называемых райятами, будь то христиане,
магометане или какого-либо иного племени, собрать и привести их в стан персов, чтобы
они вместе с персидскими войсками участвовали в сражениях, толкали сибай и иными
действиями помогали персидским войскам. Чтобы в бою, когда начиналось наступление
или выдвигали сибай, выталкивая вперед христиан, подставлять их под огонь и меч и
чтобы тем самым народ армянский истреблялся с обеих сторон: османами – спереди и
персами – сзади.

/27/ После взятия Тавриза, когда шах находился еще там, послал он оттуда Амиргуна-хана
24
в Ганджу, чтобы он оставался [54] там и преграждал путь османским войскам, дабы те
неожиданным нападением не нанесли бы урона персидской рати. И тот, прибыв в Ганджу,
пробыл там два месяца, а когда узнал, что османы бессильны и не в состоянии взять
[Ганджу], предал в области Гандзакской огню и мечу все, что только мог; [жителей], где
вырезал, а где, разорив, угнал в плен вместе со скарбом и семьями и все это доставил в
Ереван для удовлетворения и насыщения рати персидской. Осадив же Ереванскую
крепость и ведя [там] бои, шах отдал Амиргуна-хану Ереванскую область и назначил его
ханом этой области.

Когда шах прибыл в Ереван, все жители страны пришли поклониться и приветствовать
государя, преподносили дары в соответствии со своими возможностями. Пришел с дарами
и католикос Срапион, представился царю и на вопрос шаха, кто он и откуда, ответил:
дескать, он католикос армян и родом из страны Амид. Шах пренебрег им и не побеседовал
с ним, ибо не признал его; он хотел назначить католикосом Мелкисета, которого держал
при себе (тот притворялся шахисеваном). А Срапион, увидев, что шах его не признал,
выехал из Еревана и отправился в Джугу, дабы оттуда вернуться к себе.

В те дни искушенный в коварных помыслах шах Аббас призвал к себе католикоса

Давида /28/ и католикоса Мелкисета и сказал: «Обычай и закон у царей, как вам известно,
таков: так как раньше страна эта принадлежала османам, а теперь перешла к нам, то все
имущество и доходы их, оставшиеся без хозяина, должны стать казенными, т. е.
миримали. Сейчас у вас находятся огромные богатства османов, одолженные вами у них,
и вы должны их вернуть безо всяких отговорок, ведь это долг, который должен быть
уплачен в государеву казну, так как это имущество османов. И поскольку мы захватили их
страну, постольку все их добро должно стать миримали. Когда же вы уплатите [долг] в
царскую казну, я дам вам грамоту об освобождении через диван и суд; мол, я получил все
деньги, одолженные ими, пусть никто не требует с них ничего, поскольку они уплатили
мне». [55]

Католикосы эти бежали из-за долгов и рассчитывали на шаха, надеясь, что, может быть,
шах их спасет от заимодавцев, а теперь сам шах требует с них долг; так вот она, помощь
шаха, на которую они уповали!
И католикосы поняли, что из его рук они не ускользнут, ибо знали жадность его. Волей
или неволей они выплатили весь долг шаху Аббасу, невзирая на то, кому они были
должны. В этой связи был вспомянут и католикос Срапион; шах сказал католикосам:
«Сейчас вот я посылаю одного из слуг своих, такого-то, за тем католикосом. И вы со
своей стороны снарядите кого-либо, чтобы он с посланцем моим поехал, нашел его и /29/
привез, как подобает тому». Вот поэтому католикосы послали одного из своих служителей
вместе с царским слугою за католикосом Срапионом. Поехав в Джугу, они нашли
католикоса Срапиона, задержали его, взяли под стражу и стали требовать у него большие
деньги. И он хотя и давал сколько мог, но тем все было мало, и, проявляя бесчеловечный
и дикий нрав свой, они подвергли Срапиона ужасным мукам, били батогами и плетью,
всячески унижали почтенного мужа сего, вплоть до того, что подвесили его за ноги на
площади и много дней подряд жестоко били дубинами на виду у всех. Срапион, видя, что
неоткуда ему ждать спасения, взял в долг большие деньги и отдал им, пока, подобно Иуде,
не насытились очи их деньгами и взятками, и тогда они отпустили его. И он, вырвавшись,
как ягненок из пасти волчьей, уехал из Джуги и еле-еле избавился от них. И, скорбя
душой и тоскуя сердцем, безутешно и горько стеная, поехал он в город Ван, а оттуда в
город Амид. Пробыв здесь год, он на второй скончался и преставился к господу. И
кончина его имела место в 1055 году нашего летосчисления (1606), 23 апреля.
Похоронили его на кладбище города Амида. Да будет благословенна память о нем, и
молитвами его да помилует нас господь, аминь.

А шах, пока воевал, осадив Ереванскую крепость, не переставая разорял страну и угонял в
плен армян. Послал он [своих] военачальников /30/ с большим войском в сторону
Эрзерума. Они отправились, разорили области Басен и Хнус, [56] долину Эрзерума и
другие [земли], куда только смогли дойти, и, разрушив, разорив, предав огню и осквернив
области и поселения, разграбив скарб и имущество, зарубив мужчин, заполонив женщин и
детей, привезли [их] в Ереван, в лагерь свой. Войска были посланы и в область Арчеш;
придя туда, они, подобно вышеописанному, разорили, полонили и осквернили население
армянское в зимнюю пору.

В это же время, покуда шах воевал, осадив Ереванскую крепость, прибыл из Шираза в
Ереван к шаху Аллахверди-хан 25, и это принесло персам большую пользу. Шах послал
Аллахверди-хана на город Арцкэ. Причина же, по которой отправили его в Арцкэ,
следующая. Когда был еще 1049 год армянского летосчисления (1600), царь грузинский
Симон-хан великий восстал против османского владычества и истребил османские
гарнизоны, находившиеся в Грузии. Поэтому хондкаром Мухаммед-Султаном владетелю
Тавриза Джафар-паше был отдан приказ собрать большое войско и идти на Симон-хана.
Джафар-паша со множеством войск по приказу царя пошел на Симон-хана. И случилось
так, что Симон-хан попал в руки османов, и Джафар-паша поручил одному паше, по
имени Мамад-паша, отвезти его в Константинополь к хондкару. И когда этот Мамад-паша
привез Симон-хана к хондкару, хондкар пожаловал ему (Мамад-паше) в хила
пашалыкство в Эрзеруме, а также в /31/ арпалых пашалыкство в Ване. И, отправившись по
царскому приказу в Эрзерум, Мамад-паша управлял пашалыкством. Городу же Вану и
другим окрестным касабе это не понравилось, ибо им была невыносима мысль о том, что
город Ван с его крепостями так обессилел, что превратился в арпалых Эрзерума. И
поэтому они не желали подчиниться Мамад-паше. А Мамад-паша выступил из Эрзерума,
прибыл в город Ван и, подчинив своей воле, покорил его. И уехал оттуда, чтобы
подчинить себе также и окрестные касабе; объехав их, привел все в порядок, пока не
дошел до Арцкэ. Но владетель Арцкэ, тоже по имени Мамад-паша, не пожелал
подчиниться, а, услыхав о его прибытии, собрал большое войско и, запершись в крепости,
укрепился там и не покорился, ибо крепость была [57] неприступной. Прибывший Мамад-
паша обложил крепость и, начав с ним войну, мужественно сражался. А другой Мамад-
паша, что был внутри крепости, с целью избежать войны по совету своих
единомышленников послал кого-то из преданных ему людей, чтобы те тайком добрались
до шаха, расположившегося в то время вокруг крепости Ереванской и сражавшегося [там].
Люди эти явились к нему и сказали: «Государь, живи во веки веков, Мамад-паша,
восседающий в крепости Арцкэ, желает стать шахисеваном и сдать крепость шаху, а
ванский паша не хочет этого; он пришел, окружил крепость и хочет сам завладеть ею.
Поэтому Мамад-паша послал нас к твоему величеству и просит тебя послать ему на
помощь войска, дабы спасти его, а страну и крепость он сдаст твоему полководцу».

/32/ А искусный в коварных помыслах шах Аббас приказал Аллахверди-хану взять

большое войско и выступить. И наказал ему: «Ежели страну и крепость сдадут тебе –
добро, завладеешь страной и осядешь в крепости, но если они захотят обмануть тебя –
причини им какой только можешь вред и, заполонив страну, возвращайся сюда».
Аллахверди-хан вышел из Еревана и направился в Арцкэ. Мамад-паша, окруживший
крепость, услыхав о прибытии хана, ушел оттуда и направился в область Муш. И хан,
подойдя к Арцкэ, ждал, когда Мамад-паша, находящийся в крепости, явится к нему и
выполнит свое обещание. А тот к хану не явился и крепость не сдал; более того, он стал
готовиться к бою с ханом. Тогда хан предпринял наступление на крепость, паша же,
выйдя с войском из крепости, в первый раз обратил в бегство ханские войска; во второй
же раз, желая начать наступление на крепость, хан устроил засаду и поручил сидевшим в
засаде: «Оставайтесь там и прячьтесь, а мы пойдем в бой против крепости, а когда из
крепости выйдут [войска], мы, якобы убегая от них, уйдем подальше от крепости. Вот
тогда вы подниметесь позади них, а мы спереди, и, окружив, уничтожим их». И когда так
и сделали, окружив, уничтожили вышедшие из крепости войска, воины, оставшиеся в
крепости, заперли ее и не сдали хану. [58]

Увидев твердую волю защитников крепости не сдавать ее, хан ушел прочь оттуда, напал /
33/ на гавары этой области и всю землю Арцкэ разорил дотла, сжег и предал огню,
истребил все население мужского пола, разграбил имущество и скарб, угнал в плен
сыновей, дочерей и жен…

Выйдя оттуда, он пришел в Арчеш, Беркри и Ван, и во всех этих гаварах он сделал то же
самое. Он разъезжал [по стране], подобно владетелю и князю, без страха и сомнений
разъезжающему по гавару своему, разрушал и разорял земли, в которых бывал. И
оставался на одном месте по многу дней, ибо не было никого, кто был бы в состоянии
оказать ему сопротивление. Он делал все, что желал и что мог. Собрав отовсюду пленных,
стада животных, отары овец и табуны лошадей, погнал, соединив их в могучий буйный
поток, и привел в Ереван для насыщения рати персидской. Вот по какой причине
отправился Аллахверди-хан в Арцкэ, отчего было взято в плен так много христиан, и
число их, как говорят, достигло двадцати трех тысяч, помимо убитых.

Османские войска, находившиеся в крепости Ереванской, во главе которых стояли Саид-

паша и сын Хтыр-паши Сулейман-паша, смело преградив путь царю и войскам
персидским, сражались восемь месяцев, а на девятом, оказавшись в безвыходном
положении, сдали крепость, ибо османы пришли к выводу, что неоткуда им ждать
помощи: ни из городов, расположенных окрест, ни из двора царя их, так как двор царский
раздирала смута. Ибо хондкар султан Мухаммед скончался в том году, а /34/ сын его,
султан Ахмед 26, возведенный на престол, был отроком двенадцати лет; царь был новый, к
тому же мальчик. Более того, среди вельмож не было любви и согласия и приверженности
к царской фамилии. К тому же много было внутри страны мятежных джалалиев 27,
разрушавших города и земли государевы, и все они (вельможи) были заняты
[джалалиями] и не могли помочь войскам, находившимся в Ереване. Имена этих
джалалиев мы упомянем ниже, в главе, посвященной им, и, прочитав ту главу, ты
узнаешь, кто такие джалалии. По вышесказанным причинам и множеству иных
затруднений, переживаемых османскими [59] войсками, осажденные в Ереванской
крепости [османы], теснимые, не имея надежды на помощь и спасение, сдали крепость
персидским войскам.

Взяв крепость, шах приказал глашатаям возвестить всенародно в станах персидском и

османском: «Великий государь шах Аббас повелевает: все те, кто любит шаха и страну
сию и желает остаться в отчей стране своей, пусть остаются с богом, они по заслугам
получат почет и признание шаха; а кто желает уйти к своему племени и народу, пусть
уходит с миром, взяв имущество свое и достояние». Саид-паша стал шахисеваном,
домогался у шаха власти и управления Имамурузом 28 и получил от него просимое: он
отправился в Хорасан управлять Имамурузом. Сулейман-паша попросил у шаха
разрешения вернуться к племени своему, шах позволил ему уйти. И тот собрался и ушел,
и с /35/ ним [ушли] пять тысяч всадников, а также множество людей. Несколько полков из
дьявольских войск персидских последовали за ними и, тайком настигая их, [идущих]
порознь друг от друга, ударяли по ним, кого уничтожали, а кого, разогнав, обращали в
бегство; и так, разграбив их имущество, возвратились они в стан свой.

И все это сделал царь персидский. Народ османский и царь их, восседавший в
Константинополе, услыхав об этом, сговорились и вышли на ратный подвиг, чтобы
ударить врага в лоб. Поставили главою некоего сардара, по имени Синан-паша 29,
прозванного Джгал-оглы; он собрал большое войско, с которым выступил из
Константинополя и двинулся к нам, в восточную страну.

После взятия крепости шах приказал поискать, найти в области Ереванской и согнать в
Персию всех странников и чужбинников, сколько бы их ни было, а также людей,
освобожденных из плена, будь то христиане, магометане или иудеи, которых ханы
сгоняли отовсюду, куда они вторгались за добычей. Так, Амиргуна-хан пригнал [жителей]
из области Ганджинской, Аллахверди-хан – из Арцкэ и Арчеша, Беркри и Вана. И иные
ханы, согнавшие в другое время людей из Арчеша, Маназкерта, Алашкерта и Маку. И еще
ханы [60] согнали [людей] из Карса, Кахзвана, Басена, Эрзерума, Хнуса. И всех других,
откуда бы они ни были.

/36/ И приказ этот был немедленно исполнен: сколько ни было таких людей, всех их
погнали в страну персов.

Еще когда шах взял Тавриз и покуда находился там, он велел погнать в страну персов всех
бывших там чужбинников, что и было исполнено.

А когда он, покинув Тавриз, приехал через Нахичеван в Ереван, чужбинники в

Нахичеване, узнав, что шах тавризских чужбинников изгнал и переселил в Персию, сочли
это для себя благом, и кое-кто из них поехал в Ереван, предстал перед шахом, дескать, мы
тоже шахисеваны, и желаем поехать в страну персов. И шах, дабы ублажить их и
обмануть этаких простаков, велел преподнести им хлхат, и им дано было пять хлхатов.
[Шах] поставил над ними проводников, которые переселили их в Персию.

И все это произошло в течение двух лет: прибытие католикоса Срапиона в Эчмиадзин,
избрание его католикосом, прибытие в том же году шаха и овладение им Тавризом,
Нахичеваном и Ереваном, возвращение Срапиона к себе и все другое, о чем мы рассказали
в этой главе, – все это имело место в течение двух лет, кои были 1052 и 1053 годы нашего
летосчисления (1603 и 1604).
 /37/ ГЛАВА 4

О первом нашествии Джгал-оглы, из-за которого шах окончательно выселил

все население Араратской страны и сопредельных с ней близлежащих земель

Покончив со всеми делами и начинаниями, предпринятыми им, шах со всем своим

войском выступил из Еревана и двинулся на Карс, чтобы завладеть и им. И когда достиг
он гавара Ширакван, наряду со множеством высланных им [61] лазутчиков, непрестанно
приносивших ему слухи о продвижении Джгал-оглы, явились туда и другие лазутчики и
сообщили точные сведения: Джгал-оглы уже пришел и вступил в Каринский гавар, т. е. в
Эрзерум. Услыхав эту новость, шах повернулся и /38/ поехал в бывший Ервандакерт,
который ныне называется Агджакала. И там он сообщил наперсникам своим то, что с
давних пор вынашивал в сердце своем: об изгнании христианского населения и разорении
Армении. Ибо в глубине души он понимал, что в [открытом] сражении не сможет
противостоять Синан-паше, т. е. сардару Джгал-оглы. Поэтому и приказал выселить всех
жителей Армении – и христиан и евреев, и магометан – в Персию чтобы османы, придя,
нашли бы страну обезлюдевшей. Войско же османское, не найдя провианта и корма,
нужного как им самим, так и скоту их, было бы обеспокоено отсутствием необходимого.
Кроме того, изгнанное население [в Персии] стало бы неотвратимо и навеки тяглыми
рабами и земледельцами.

И пока [шах] все еще колебался, стало известно, что Джгал-оглы выступил из Карина.
Тогда [шах] призвал пред очи свои вельмож страны армянской и, лицемерно притворяясь
сочувствующим армянам, сказал старейшинам и вельможам: «Слыхали мы, будто Джгал-
оглы пришел и уже вступает с неисчислимой ратью в страну вашу. Наши войска тоже
бесчисленны. И, как вы знаете, в такое время и на одной и на другой стороне появляется
множество людей с ожесточившимся сердцем: грабителей, разбойников и негодяев, о
которых мы не знаем даже, кто они и откуда. Может случиться, что кое-кто из них,
пренебрегши жизнью своей и приказом начальников, неожиданным ударом нападет на
часть страны вашей и народа вашего и, похитив скарб и ближних ваших, разбежится. И
попадут люди /39/ ваши в плен и погибнут. Так вот, сочувствуя вам, я хочу спасти вас
таким образом: пусть селяне и жители страны вашей, поднявшись со своих мест, немного
продвинутся и пройдут путь нескольких дней, а мы приостановим продвижение османов,
вступим в бой с ними. И если господь дарует нам [успех], вы вернетесь на свои места и
будете нашими подданными, [62] а если господь даст [победу] им, мы уйдем и вы
вернетесь к себе и будете их подданными».

Так сказал шах вельможам армянским, главу которых звали тэр Иованнесом, коего
велеречиво называли ага тэртэром. Но те поняли предательские козни и не согласились на
это предложение, а, ища предлога, явились к шахскому нахарару и сказали: «Время нынче
осеннее, – ибо было это уже после праздника Св. Креста, когда стали выселять [жителей]
страны, – люди не все готовы отправиться в путь, [не у всех] есть вьючный и иной скот,
чтобы погрузить на них имущество и детей; ведь хотя здоровые и сильные пойдут
пешком, старики и младенцы-то пешком пойти не могут. Умоляем, пусть сейчас царь
смилуется над нами, а весной мы с богом выполним его приказ». Они говорили так, чтобы
выиграть время.

А разоритель стран и погубитель христианских народов, обиталище Несара (Т.е.

"обиталище дьявола" (ne"sar, евр.) "дьявол, сатана"), шах Аббас не внял мольбам армян.
Он призвал к себе своих нахараров и назначил из них надсмотрщиков и проводников
жителей страны, с тем чтобы каждый князь /40/ со своим войском выселил бы и изгнал
население одного гавара. [Население] собственно города Еревана, Араратской области и
отдельных близлежащих гаваров [было поручено] Амиргуна-хану.

Шах приказал под страхом меча, смерти и плена выселить [жителей] отовсюду, куда
только они могли добраться, изгнать их и не оставить ни единой живой души, будь то
христианин или магометанин, согласный [на переселение] или несогласный или
нарушитель приказа царя.

Получив такой всесокрушающий и жестокий приказ царя, каждый из военачальников

выступил со своим полком и устремился в тот гавар страны армян, куда ему было
приказано; и, словно бушующее пламя, бегущее по тростнику, они погнали перед собой
объятых паникой и тревогой жителей гаваров, выселенных отовсюду из их жилищ, и
насильно гнали, подобно огромному сонмищу стад, пока не довели до [63] Араратского
гавара, где они заняли от края до края всю обширную равнину. Ширина стана
простиралась от подошвы Гарнийских гор до берега большой реки Ерасх, а длину его я
[лишь] укажу, а ты сам измерь – путь одного дня. Но я видел, в другом месте было
написано путь пяти дней.

Только что сменился год и наступил 1054 год армянского летосчисления (1605), был
первый армянский месяц навасард 30, когда изгнали /41/ жителей страны. И персидские
войска, посланные выселять народ, подняв, изгоняли его из деревень и городов, предавали
огню и безжалостно сжигали все поселения, дома и обиталища. А также заготовленные
впрок сено и солома, пшеница и ячмень и другие припасы – все было уничтожено и
предано огню.

Так персы разорили и опустошили страну из-за османских войск, дабы не осталось ничего
для прокормления их и они оказались бы в опасности. А также чтобы у изгнанного
населения при виде этого дрогнуло бы сердце и оно не вернулось бы обратно. И пока
персидские войска, назначенные сопровождать народ, выселяли и сгоняли его на
Эчмиадзинское поле, а шах Аббас находился в Агджакале, османский сардар Джгал-оглы
со своим войском добрался до Карса. Шах Аббас знал, что в [открытом] бою не сможет
задержать османов, и, испугавшись многочисленности их, повернул и пошел со всем
войском своим за ратью народной к Персии.

Войска османские тоже последовали за персидскими войсками. И стало три рати –

великие и неисчислимые: первая – рать народная, вторая – персидское войско и третья –
войско османов. И так сложились обстоятельства, что, когда уходила рать народная, в их
стане, остановившись, располагался шах Аббас с персидским войском; а по выступлении
их располагался на том же месте Джгал-оглы с войском османов. Так, идя след в след,
наступая друг другу на пятки, шли они до тех пор, пока народ и персы не пришли в
местечко Джуга и османы не дошли до Нахичевана. И /42/ тогда персы, не давая народу
передышки ни на час, стали с крайней жестокостью гнать его, нанося смертельные удары,
[64] отсекали ноздри и уши, а некоторым (как, например, брату католикоса Аракела –
Оганджану) отрубали головы и втыкали на шесты. [Оганджану] и другим отрубили
головы на берегу реки Ерасх и воткнули их на шесты. [Персы] терзали людей подобными
и еще более [жестокими] пытками на страх и ужас им самим и всем очевидцам, дабы
заставить их быстрее перейти реку. Коварное племя персидское подвергало народ всем
этим мукам от страха перед османами, шедшими вслед за ним. Ибо персы глядели на рать
народную – была она несметна, смотрели и на свое войско – и оно было велико. Прошло
бы много дней, прежде чем такое множество [народу] переправилось бы через реку.
Персы боялись, как бы османские войска за эти дни внезапным ударом не разгромили
персидские войска и не нанесли им урона или же не отбили народ и не вернули его, что
помешало бы их коварным замыслам. Поэтому они торопили народ перейти реку. Народу
было много, а шлюпок и плотов для переправы не хватало. И хотя откуда-то были
доставлены шлюпки, а, кроме того, на месте было построено множество плотов, однако,
так как народ и персидское войско были многочисленны, этого все еще было
недостаточно. Воины же /43/ персидские, сопровождавшие народ, окружив, удерживали
людей, чтобы никто не убежал, и подгоняли ударами дубин, рубя и избивая, сгоняли их в
воду. Так сгущались опасность и горе над народом.

А несчастный народ видел впереди широкую реку, подобную морю, которое топит, а
сзади – меч персидский, который рубит, и не находил пути к избавлению; повсеместное
скорбное рыдание и обильные слезы, текущие из глаз, породили второй Ерасх; плач и
стенания, крики и стоны, сетования и скорбь слились в единый громкий вопль, а
милосердия и спасения не было ниоткуда.

Вот здесь нашему народу был бы очень нужен древний Моисей и ученик его Иисус, дабы
спасти новый Израиль из рук второго фараона (Автор намекает на библейский эпизод о
чудесном избавлении израильтян от фараона (Исх. 14-18) или приостановить течение
многоводной и широкой великой реки; но их не было, ибо обилие грехов наших закрыло
пред нами двери сострадания милосердного бога.

А безжалостные персидские воины, согнав людей, заставили их войти в воду; в реке же

они от страха все громче и громче вопили и рыдали. И переправились они, кто
ухватившись за край лодки, кто держась за плоты, иные – за хвосты лошадей, быков и
буйволов, а другие – вплавь. Не умеющие плавать и немощные: старики и старухи,
мальчики, девочки и младенцы – сплошь устилали реку, /44/ и она, подхватив их, несла,
подобно соломинке в весеннее половодье.

Река была полна людьми, которых уносило течением, и, хотя кто сумел – переправился,
много было и таких, кто погиб, утонув в воде. Среди христиан шныряли какие-то
всадники из воинов персидских, смелые и сильные, на могучих конях; они
приглядывались и примечали сыновей и дочерей христиан и, если кто-то из них
приходился им по душе – будь то женщина, девушка или юноша, – обманывали
родителей, предлагая, мол, дай ради тебя переправлю через реку на тот берег, и,
переправив, не отпускали, а забирали с собой, увозили куда хотели. А некоторые увозили,
захватив тайком. Другие же увозили, отняв у родителей силой или убив их.

Нестерпимые бедствия, нависшие над людьми, заставляли многих матерей покинуть детей
своих на дороге, другие уходили, оставив больных родственников. Итак, повторяю:
невыносимые бедствия и ужасы постигли народ наш, но я не в силах [выбрать], по какому
образцу сложить плач печальный и скорбный о гибели племени армянского, сумевшего
перенести столько бедствий. Ибо хотя [народ наш], подобно древнему Израилю, гнали в
плен рукою вторых вавилонян, но не было ни второго Иеремии, который поучал бы, ни
Иезекииля, который просвещал бы, и ни Иисуса или Зоровавеля, который возглавил бы
возвращение, а был он подобен рассеявшемуся стаду без пастыря, преследуемому
клыкастыми волками и хищными зверями, /45/ насильно изгонявшими [66] их. И они шли
и рыдали, и некоторые из них несли семена свои. (Автор намекает на Библию, где
говорится: "сеявшие со слезами будут пожинать с радостью. С плачем несущий семена
возвратится с радостью, неся снопы свои" (Псалом 125, 5, 6))

Однако того, что последовало за этим [там] (ведь говорится: возвращаясь, шли и
радовались), здесь не имело места (Т.е. возвращения народа на родину), ибо [армяне] не
вернулись и не было радости. Остались они там, куда переселили их и задержали, то есть
в стране персов.

И случилось так, что весь народ перешел реку; переправилось, смешавшись с ним, и
войско персидское. До этого места народ погонял Амиргуна-хан, здесь же шах Аббас
приказал ему уйти вместе со своим войском. Он назначил сопровождающим народ Элиаз-
султана Халифалу 31 и приказал ему быстро погнать народ, отвести подальше от войск
османских и довести до страны персов. Сам шах со всем войском персидским вступил на
дорогу джадахн, то есть на царскую дорогу, и направился в город Тавриз. А народ повели
в Тавриз не по той, царской дороге, ибо боялись, как бы османы, следуя за ними, не
отбили [народ] у персов. Шах приказал Элиаз-султану повести [армян] по тесным,
потайным и трудным местам, по которым не смогла бы вслед за ними пройти рать
османская. И он, переправив народ, повел [его] по дороге в ущелье, где течет по руслу
своему река Ерасх, по трудным горным стремнинам и склонам, по ущельям и узким
тропам. И со множеством злоключений и страданий прошли они трудные горные
местности. Проведя народ через труднопроходимые места, привели его в область,
называемую /46/ Тарумхалхал, а также в Агар, Мушкун и их окрестности и поселили их
там на несколько месяцев из-за жестокого зимнего холода, мешавшего продвигаться.

А по наступлении благостной весенней поры назначили начальником над [армянским]

населением другого властителя, по имени Абутураб-бек, который снова погнал народ,
пока не привел его в город Исфахан. И в том городе разместили [67] и поселили горожан,
а селян и крестьян разместили в гаварах вокруг города Исфахана: в Лнджане и Алнджане,
в Гандимане и Джлахоре, в Пари и Бурвари. Обосновались они и остаются там по сей
день. Ибо старики, переселившиеся из Армении и знавшие прелесть Армении, умерли
там, а те, кто родились, были вскормлены и обучены там, привыкли к той стране,
полюбили ее и свыклись с ней, так как к этому они были приучены, поэтому там остались
и живут по сей день.

Из [числа] армян, переселенных в Исфахан, отделили пятьсот домов и поселили в

Исфахане, пятьсот же домов отделили, повели в Ширазскую область и поселили там. (Так
как армяне были покорными и верными, владетель Шираза Аллахверди-хан попросил
шаха Аббаса даровать ему часть армян, чтобы они стали его подданными; царь уважил его
просьбу, и он переселил их и обосновал в Ширазском гаваре).

[А теперь] вернемся опять к началу нашего повествования: когда по приказу царя /47/
Амиргуна-хан собрался выселить [жителей] Араратской области, он послал часть своих
войск в Гарнийский гавар, чтобы поднять и повести [тамошних жителей] и присоединить
их к переселенцам. А войско, прибыв, вступило прежде всего в селение Гарни и начало
вопреки повелению государя захватывать, подобно разбойникам и грабителям, имущество
и детей христиан. И, видя это, жители села, сговорившись, напали на них огромной
толпой, [вооруженные] мечами и мотыгами, камнями и дубинами; перебив и обезглавив
[многих], обратили персов в бегство, а сами беспечно остались на месте, как во времена
Маврикия 32, не разбежались оттуда, не пошли к хану и не доложили ему о бесчинствах
[персидских воинов]. Меж тем убежавшие воины, явившись к Амиргуна-хану, начали
клеветать на крестьян, свалили всю вину на них. Разъяренный этим, [Амиргуна-хан] в
великом гневе пришел с войском в Гарнийский гавар и, сперва схватив мужчин селения
Гарни, подверг их мучительным пыткам: их били батогами, отсекали им члены. И тут же
выселил их и поручил своим воинам погнать и присоединить их к большой рати
переселенцев. [68]
И погнали их, присоединили к переселенцам, вместе с которыми они пустились в путь, в
страну персов. А в Гарни Амиргуна-хану сообщили, что есть в том гаваре и иные селения,
жители которых укрепились в горных твердынях гавара, в пещерах и расщелинах [скал].
И назвали поименно епископа Хавуцтарского монастыря Манвела и епископа Гегардского
монастыря Аствацатура, они-де укрылись в этих пещерах, укрепились там. Эти два
епископа, услыхав об изгнании [жителей] страны, запаслись самым /48/ необходимым,
чтобы есть и пить, и, взяв кое-кого из близких своих – духовных и мирян, пошли к
Гегардскому ущелью и укрылись в одной из пещер (ибо в Гегардском ущелье с давних
пор есть много выдолбленных пещер и твердынь). Узнав об этом, Амиргуна-хан пришел
вместе с войском, находившемся при нем, в Гегардское ущелье и, встав перед пещерой,
где были епископы, начал [им] кричать, уговаривать мирно покориться государеву
приказу.

А [епископы] оттуда громогласно выкрикивали безобразные оскорбления, ругательства и

хулу да еще метали в хана камни и стрелы. И, увидев, что мирным путем они не
покорятся, хан приказал своим войскам выполнить его волю любой ценой. И несколько
скалолазов из его войска поднялись на вершину горы, где была пещера, и, держась за
выступ, спустились по извилистой тропе к входу [в пещеру]. Один из скалолазов-
мусульман, добравшись до пещеры, в которой находился епископ Манвел, встал и
заглянул внутрь. Увидев сидевшего там епископа, [мусульманин] прежде всего
приветствовал его на своем языке, а епископ, опешив, не смог даже ответить ему;
мусульманина это приободрило и в душе и на деле – он вошел в пещеру, выхватил из-за
пояса меч, ударил епископа и убил его на месте, а отсеченную голову сбросил вниз к
стопам хана. Потом и другие /49/ воины-персы, подбодренные, быстро взобрались в
пещеру и, схватив единомышленников этих епископов, спустили их вниз к хану, и все они
здесь же были убиты. Затем персы учинили великий розыск по всему ущелью и, поискав,
нашли всех беженцев, спрятавшихся в расщелинах и за выступами скал, разграбили [69]
их имущество, кое-кого убили, а остальных погнали и присоединили к основной рати
переселенцев.

Итак, здесь ясно проявился справедливый суд Божий над этими двумя епископами,
которые поехали в Исфахан и привели оттуда племя персидское 33, разорившее Армению;
[суд праведный], лишивший их возможности жить, мыслить и дышать: они и сами
погибли от меча, ибо те, на кого [епископы] уповали, стали их убийцами. Согласно тому,
как сказано в Писании: «Чем кто согрешит, тем и наказывается» (Кн. Прем. Соломона, II,
17). Не получив никакой пользы от суетного предложения и нечестивых дел своих, они
перед справедливым судом Божьим понесли наказание за разорение страны армянской, за
гибель народа и за смерть невинных людей, за лишнее кровопролитие, за разорение
святых церквей и много других несчастий, и после всего этого сами околели от меча
персидского.

Покончив с этим, хан собрал все свое войско и выступил против других беженцев в
Гарнийском же гаваре; оставив тех, кого не смогли поймать, /50/ разграбив и перебив тех,
кого поймали, выселили [остальных] и погнали с собой, пока не дошли до обширной
долины, называемой Корадара. И хотя много было в том ущелье пещер и твердынь, где
прятались христиане, [персы], оставив все, обратились к прославленной пещере, которую
называли пещерой Яхышхан; ибо, прослышав о неприступности ее, здесь собралось много
мужчин и женщин христианского вероисповедания, около тысячи душ. Христиане
тщательно охраняли путь к пещере. А персидские войска, хоть и дрались несколько часов
[подряд], вооруженные стрелами и ружьями, однако ничего не добились, так как [пещера]
находилась чрезвычайно высоко, в глубине [скалы]. И вот коварные персы изобрели иной
способ: отделили от войска своего двести человек, вышли из ущелья и поднялись на
вершину утеса (а утесы и скалы в ущелье возвышались друг над другом поясами);
привязавшись веревками друг к другу, они стали спускаться с пояса на пояс, с пояса на
пояс, пока не дошли до вершины пояса, на котором находилась [70] пещера; там облачили
четырех человек в железные доспехи, одели их с ног до головы в железо, привязав к поясу
каждого четыре или пять сабель (дабы когда сломается одна, была наготове другая), дали
им в руки обнаженные мечи и опоясали каждого двумя или тремя веревками (дабы если
оборвется одна, поддержала его другая). Затем спустили их на веревке с огромной
высоты, те /51/ добрались до пещеры, вошли в нее и, напав на мужчин и женщин с
обнаженными мечами, стали безжалостно рубить их, подобно тому как волк, забравшийся
в загон для скота, пожирает без пощады скот. Христиане, увидев безжалостный меч
персидский, разящий их, начали громко кричать, горестно вопить, рыдать и оплакивать
гибель своих близких. И, негодуя, подобно бушующему морю, бросаясь взволнованно
друг к другу, они в смятении метались по пещере, жаждая избавления, но не было им
спасения.

Люди, охранявшие путь к входу в пещеру, услышав шум и узнав о случившемся,

покинули оборонные [посты] и, волнуясь за своих близких, ворвались в пещеру, чтобы
спасти их. Персы же извне, увидев, что защитники ушли, все сразу вошли в пещеру и
начали убивать христиан смертоносным мечом, начиная от входа в пещеру и вплоть до
дальних углов ее; всех зарубили и бросили наземь, подобно скошенной траве. И так как
были убиты все непригодные им мужчины и все старики, земля пещеры была залита
морем христианской крови и все камни были обагрены. Грудных младенцев вырывали из
объятий матерей и выбрасывали из пещеры вниз. Кое-кто из женщин, юношей и девушек,
избежавших гибели, видя, что они попали в руки нечестивых зверей в человеческом
обличье, которые угонят их в плен и различными мерзостями осквернят их чистоту, сочли
за благо умереть в святости, /52/ нежели жить еще сколько-нибудь, но в грехе и беде:
многие из них, укрыв лицо повязкой и одеждой своей, бросались с непомерной высоты
пещеры вниз и погибали. И так как внизу, в ущелье, рос густой лес, кое-кто из
выбросившихся из пещеры, падая, зацепился за ветви деревьев и застрял там, а других
сучья [проткнули насквозь]   [71] от живота до крестца, а иных – от сердца до плеч. Эти
тоже умерли столь тяжкой и горькой смертью. Остальных же, взяв в плен, погнали [в
Персию], а имущество их разорили, разграбили и поделили между собой, [дабы]
разбогатеть. Войска персидские вместе с пленниками выступили оттуда и пришли в
основной стан персидский.

Когда мы слышим и пишем обо всем этом, сердце наше щемит, и содрогаются
внутренности наши, и глаза наши источают потоки слез из-за бедствий, постигших народ
наш. И не можем решить, по какому примеру или по какому образцу будем оплакивать
здесь гибель народа и страны нашей, о которой появился смертоносный приказ из уст
второго Сабюроса, огненное дыхание из ноздрей которого сожгло кедр ливанский 34, ибо
он превратил в необитаемую [пустыню] благоденствующую и плодородную Армению.
Ибо при переселении он изгнал в Персию [жителей] не одного или двух, а многих гаваров,
начиная с /53/ границ Нахичевана через Ехегадзор 35, вплоть до берегов Гегамских 36,
Лорийский и Хамзачиманский гавары, Апаран, Шарапханэ, Ширакван, Заришат и часть
селений Карса, все ущелье Кахзвана, всю область Алашкертскую, селения Маку и область
Ахбак, Салмаст, Хой и Урмию и всех чужбинников и странников, оставшихся в городе и
селениях Тавриза, всю долину Араратскую, город Ереван, землю Кырхбулахскую, ущелье
Цахкунуц, ущелье Гарни и Урцадзор. А еще до того, разграбив и заполонив, изгнали
[население] гаваров Карина и Басена, Хнуса и Маназкерта, Арцкэ и Арчеша, Беркри и
Вана – добычу и пленных доставили в Ереван и погнали дальше вместе с другими.
Итак, шах приказал выселить [население] всех этих гаваров, а также и других и
переселить их в страну персов, и превратил прекрасную Армению в развалины и
пустыню.

И ныне мы видим изобильные, плодородные земли, поля и луга ее, руины

многочисленных сел и многолюдных поселений. И разрушение, сокрушение и разорение
сложенных из прочных глыб неприступных и твердокаменных замков и скрепленных
известью неодолимых крепостей. И еще более известные [72] прославленные монастыри,
места [паломничества] и усыпальницы святых господа [нашего]. И сооруженные из
тесаного, прочно скрепленного камня, высоченные, небом данные сводчатые церкви
Армении.

И в них тщательно подобранная живопись, /54/ красиво украшенные и искусно

высеченные в камне изображения лилий и [святые] лики. [Церкви], в которых все
таинственно: форма и расположение зданий, колонны и капители, многообразие сводов,
окна и двери.

А также сладкая, прозрачная вода бурно бегущих родников. И звонкие, журчащие, вечно
живые потоки, сбегающие со снежных вершин высоченных, ослепительно-белых гор, что
спешат в долины напоить ее поселения. И благоуханный, здоровый, живительный воздух
и ветер [родины] – душа замирает при виде всех этих благ, и, источая слезы, скорбим и
рыдаем, ибо благодатная, прекрасная страна наша превратилась в пустыню. И племя и
народ наш, разлученные с [родными] и отторгнутые от истинного наследия отцов –
благословенной родины, изобилующей святыми мощами, орошенной кровью святых
мучеников, освященной проповедью святых апостолов 37, – были изгнаны и переселены на
чужбину, к инородному и иноязычному племени, врагам по сердцу и по вере, а по плоти –
жаждущим крови их. И [число армян] там день ото дня все убывает и убывает из-за
[естественной] смерти и убийств, а также вероотступничества, ибо некоторые из них
принимают неправую веру нечестивца пустыни. (Имеется в виду пророк Магомет)

Что же сказать мне о райских и небоподобных церквах, оставшихся во мраке и /55/

запустении, оголенных, лишенных украшений, ставших жилищем чудищ и страусов,
согласно пророку Исайе (Здесь автор ошибся; подобные слова мы нахождим в книге
пророка Иеремии: "И поселятся там степные звери шакалами и будут жить в ней страусы
и не будет обитаема вовеки... " и т.д. (Иерем., 50, 39)) ,  логовами лисиц и зайцев, загонами
для, скота и животных, гнездами птиц и сов – обитательниц руин.

Вместо того чтобы изо дня в день обновляться, [церкви наши], разрушаясь и разоряясь, с
каждым днем превращались [73] в руины; вместо приятного благовония ладана были они
полны плача; умолкли голоса, прославляющие бога, перестали отмечаться годовые
празднества и спасительные литургии.

И нужен нам здесь древний Иеремия, чтобы оплакать новый Израиль; ибо, согласно
скорбопевцу Мовсесу – отцу стихотворцев 38, не вернется уж к нам жених, удалившись,
ушел он безвозвратно от нас. Так назовем же народ наш вайкабовт (Т.е. "бесславный",
"несчастный" (евр) См. I кн. Царств, 4, 21), ибо перенял он славу Израиля, согласно
древнему сказанию.

Вернемся опять к порядку прежнего повествования нашего, к словам, которыми мы

довели Джгал-оглы до Нахичевана, а шаха – до Тавриза. Итак, направился шах в Тавриз и
перезимовал там с войском персидским, ибо страх его перед османами исчез.
А Джгал-оглы, шедший вслед за персидским войском, достигнув Нахичевана, узнал, что
шах переправил переселенцев через реку Ерасх и погнал в Персию, а также выселил и
погнал джугинцев, предав огню все строения [их]. И ошалел от величайшего изумления
[Джгал-оглы], что так быстро за несколько дней персы смогли свершить столько великих
дел. Поэтому снарядил двух лазутчиков и приказал им добраться до Джуги, посмотреть и
узнать правду и принести ему /56/ точные сведения. А лазутчики, добравшись [до Джуги],
увидели, что все уже было кончено: строения Джуги были сожжены, а головешки
продолжали дымить. Они вернулись к Джгал-оглы и [сообщили] о достоверности
рассказанного. И там Джгал-оглы решил в душе не идти по джугинской дороге, не
переправляться по реке Ерасх и не следовать за персами. Во-первых, потому, что был в
сомнении и подозревал персов в уловке: как бы не повернули они стопы и неожиданным
ударом по османам не зажали их между Ерасхом и ущельем и не уничтожили их. Во-
вторых, потому, что изгоняемый народ вели по дороге, по которой тяжелое османское
войско, если бы даже захотело, не смогло бы пройти. [74] И в-третьих, так как
приближался их знаменитый [праздник], дня Возвращения, называемый Касум Гюню 39.
Подумав обо всем этом и тому подобном, [Джгал-оглы] тогда не пошел на Тавриз, а,
выйдя из Нахичевана, переправился через Ерасх близ селения Астабад и направился с
ратью своей в город Ван и там перезимовал до весны.

/57/ ГЛАВА 5

Об изгнании [населения] самого богатого городка Джуги в Персию

Итак, мы рассказали обо всем, что было соделано царем шахом Аббасом со страной и
народом армянским, изгнанным в Персию, и теперь пора нам рассказать о большом и
прославленном городке Джуге. Ибо накопленные издавна горький яд и ненависть к
Джуге, сокрытые в сердце шаха, нашли здесь случай открыто проявиться. Он последовал
примеру предшественника своего – Сабюроса 40. Как мы уже рассказали в предыдущей
главе, шах выделил для армянского населения провожатых из персидских войск и послал
их во все области армянские, и они выселили и изгнали [армян]. Так поступили и с
Джугой. /58/ Призвал к себе [шах] Ханиса Тахмасп-Кули-бека, о котором мы сказали в
самом начале 41, что он брат Атабека и был заложником грузин у персидских царей и,
вскормленный последними, отрекся от [своей] веры.

И вот теперь шах призвал этого Тахмасп-Кули пред очи свои, написал номос с приказом,
отдал ему и велел отправиться в Джугу, выселить оттуда все [население] и не оставить в
ней ни единого жителя. И Тахмасп-Кули, вернувшись от царя, совершил стремительный
поход прямо в Джугу и, призвав к себе вельмож, в большой ярости грозился предать их
жестокой и мучительной смерти, если они тотчас же, немедля, не выполнят повеления
царя. И, достав, прочли всему народу номос с приказом царя, в котором написано было:
«Наше величество приказывает вам, джугинцам, подняться [75] с мест своих и
отправиться в страну персов». Затем Тахмасп-Кули-бек велел выйти джарчи, т. е.
горнисту, и созвать [народ] отовсюду в городок Джугу. «Приказ великого царя шаха
Аббаса вам, всем жителям Джуги, подняться с мест жительства своего и двинуться в
страну персов. И если вы выступите в течение трех дней – будет вам снисхождение, а
того, кто будет обнаружен здесь через три дня, убьют, семью же и имущество захватят в
плен, [в случае] же если кто убежит или спрячется, имущество [убежавшего] перейдет к
тому, кто указал, а голова – к царю». И горнист всенародно выкрикивал этот приказ, пугая
всех; джугинцы же под страхом смерти совершенно не стали мешкать: приказ /59/ царя
тотчас же был выполнен, и они снарядились в путь. Но так как выступать им пришлось
поспешно и непредвиденно, люди не могли найти вьючного и тяглового скота и были в
сильном беспокойстве, ибо пожитки и имущество их, разбросанные и разоренные,
находились перед ними, но они из-за отсутствия вьючного скота не могли нагрузить и
увезти ничего. Кто сумел увезти, увез кое-что, а кто не сумел, зарыл в тайники и убежища.
Многое же из имущества их было растеряно и расхищено, ибо не только воины,
прибывшие с Тахмасп-Кули-беком, – не только они торопили население скорее уйти, [их
торопили] и магометане, собравшиеся здесь из окрестных селений, и те из войск
персидских, что шли впереди основной рати и присоединились к войску Тахмасп-Кули-
бека. День ото дня [число] персов в Джуге росло. И случалось так, что магометане,
собравшись вместе по десять, двадцать, тридцать [человек], заходили в дома христиан,
жестокими побоями заставляли их собраться и уйти, грабили пожитки и скарб, брали все,
что им нравилось, а остальное разбрасывали, чтобы подобрали другие. Так истреблялось и
грабилось имущество христиан.

И, видя бесчеловечные злодеяния персов, убийства, грабежи и насилия, все жители

Джуги, отчаявшись, поневоле собрались уйти. И хотя сильные телом или имущие уже
снарядились в путь, немощные и неимущие, вдовые и старцы не /60/ могли уйти, они
жалобно вздыхали, скорбели и рыдали [76], оплакивали горькими слезами: кто – дом и
кров свой, кто – жилище и вотчины, кто – церкви, кто – могилы и гробницы умерших
предков своих, а кто – немощность тела и неспособность уйти; и текли из глаз обильные
потоки слез, и не было никого, кто пожалел бы их и помог, ибо закрыты были перед ними
врата благости милосердного бога.

Священники взяли ключи от церкви, называемой Верхний Катан, и, когда вышли за

городские ворота Джуги, подошли и [остановились] перед церковью во имя Богородицы,
выстроенной за [стенами] Джуги; глянув, увидели эту церковь. Множество христиан,
которые тоже принесли ключи от домов своих, подойдя, примкнули к священникам, и все
вместе подняли горестный крик, и с сердцем, разрывающимся на части, и глазами,
полными слез, стенали, и плакали, и громко взывали к Богородице, и говорили: «О святая
Богородица, тебе вверяем мы ключи от святой церкви и домов наших; верни, нас из
чужбины, куда угоняют нас». И, молвив это, бросили ключи в реку. Так плакали они и
причитали много часов подряд, а потом пустились снова в путь.

И вот жители Джуги – и богатые и бедные – поднялись и пошли к берегу реки Ерасх,
чтобы переправиться через нее; остановились они там, расположившись станом, пока не
пришло туда все население деревень и не собралось на месте сбора на берегу реки. И
когда уже собрался весь народ, персы приказали перейти реку. /61/ В эти дни царь шах
Аббас приехал в Джугу и остановился на берегу реки Ерасх, а в тот час якобы из
сочувствия к джугинцам, желая им помочь, шах Аббас велел своим военачальникам
приказать, войскам помочь народу и переправить [их] на конях и верблюдах на другой
берег реки. И когда персидские всадники переправляли христиан, все, что приходилось им
по душе – будь то женщина, девушка или отрок, либо что из имущества, они забирали и
уходили куда глаза глядят, а хозяева и родные не могли преследовать их; и попадали они в
плен и погибали. А те, кто был слаб, падали в воду и, барахтаясь и крича, неслись по
течению реки; многие тонули и умирали. На обоих берегах реки валялись тела и трупы
утонувших [77] людей. Вот с такими мучениями переправился народ через реку Ерасх и,
продвинувшись немного вперед, раскинул стан, покуда все не собрались в стане.

В те тревожные дни искушенный в коварных помыслах шах Аббас задумал новые беды
для Джуги – призвал к себе того же Ханиса Тахмасп-Кули-бека и спросил: «Поджег ли ты
строения Джуги, выселив жителей оттуда?» Тогда [Тахмасп-Кули] ответил, мол, царь не
приказывал [этого], потому и не подожгли. И там же [шах] долго ругал его, затем
приказал вернуться тотчас же с большим войском [в Джугу] и поджечь все строения, дома
и иные сооружения. И направились сейчас же в Джугу большие банды и горящими
факелами, тростниками и светильниками, наполненными /62/ керосином, начали
поджигать, предали все огню, руша кровли и ломая каменные строения. И не осталось там
ни одного целого здания: все было разорено и осквернено. А завершив свое злое дело, они
повернули обратно, пришли в стан и, представ перед царем, рассказали, мол, властелин
наш, как ты приказал, так мы и сделали.

Затем шах приказал Тахмасп-Кули-беку не давать жителям Джуги больше задерживаться,

а, подгоняя, довести их до Тавриза. И он, вернувшись, сразу поднял людей оттуда, где они
раскинули стан. В тот день и час, когда люди поднимали свою ношу, сразу и небо и ветры
обиделись на христиан: сгустились тучи и взволновались ветры, потемнело небо, подули
сильные вихри, сверкнула молния с великим шумом, пошел дождь, смешанный со снегом,
на горе христианам. И кто был силен телом или [имел] вьючных, пустились в путь, а
немощные настигли [их лишь] спустя несколько дней; и, [доставляя им] такие огромные
мучения и тяготы, гнали их [персы] и довели до города Тавриза.

И там, в Тавризе, какие-то нечестивцы из злых сокровищ сердца своего исторгли

коварные слова о Джуге коварному Тахмасп-Кули-беку: вспомнили, что в Джуге все еще
остались жители, ибо многие бежали в горы и ущелья, а другие, отговариваясь слабостью,
старостью, бедностью или какими-либо иными причинами, не переселились, остались там
и [78] поныне живут в Джуге. Когда Тахмасп-Кули-бек услыхал об этом, его /63/ охватил
жестокий гнев, однако [джугинцам] он не мог причинить вреда, ибо это было не в его
власти. И оставили их там до весны. А в начале весны [Тахмасп-Кули-бек] снарядил
одного знатного мужа из своих людей, некоего Хамдан-агу, с многочисленным войском,
затем, взяв грамоту с приказом царя, вручил ему и послал его в Джугу привести
остальных жителей. Хамдан-ага, прибыл со своим войском в Джугу, созвал оставшихся
жителей и молвил грозно и жестоко: «Коль повинуетесь приказу царя, собирайтесь с
семьями своими и имуществом и отправляйтесь вместе [с нами], если же не хотите идти –
мужчин и сильных ваших перебьем мечами, а семьи ваши и имущество заполоним».
[Персы] поднялись также в горы, и в ущельях нашли в тайниках беженцев, привели их в
Джугу и в понедельник второй недели Пятидесятницы 42 двинулись из Джуги и
направились к Тавризу. И, проведя через [Тавриз], довели их до первой группы
переселенцев в городе Казбине. Стояли зимние холода, поэтому они не могли двинуться
дальше, и разместили их всех вместе там, в городе Казбине и селениях его.

И [как только] подули весенние ветры, [их] снова подняли и погнали, пока не довели до
города Исфахана, где и поселили их, выделив им участки для застройки; [джугинцы]
застроили их своими домами и жилищами – прекрасными сооружениями, сводчатыми
[торговыми] рядами, дворцами с пристройками и летними беседками, стройными и
величественными строениями, затейливо /64/ украшенными разнообразными и
ласкающими взор золотыми и лазурными цветами. Построили также дивно убранные
церкви, достойные славы господа, с небоподобными хоранами, высоченными куполами,
сплошь раскрашенными разноцветными красками, золотом и лазурью, с [изображениями]
страстей господних и ликами святых. И на маковке купола каждой церкви на гордость
христианам, венчая церковь, был воздвигнут образ святого Креста.

Причин, из-за которых жители Джуги и другие армяне переселились в город Исфахан и
обосновались там, было много. [79] Царь шах Аббас, будучи рассудителен, мудр и
попечителен, изыскивал различные способы, чтобы удержать армянское население в
стране персов, ибо, если бы он так не старался, [армяне] там не остались бы. Во-первых,
сам шах Аббас дружил с армянами и почитал их, особенно джугинцев, главу которых
звали ходжа Сафар 43, и брата его ходжу Назара, и сыновей их Мелик-агу, Султанума и
Сарфраза. Всегда самолично приходил к ним домой, ел и пил с ними все без разбору (а
ведь у персов принято привередничать у христиан), а также приглашал их к себе домой, к
столу своему, и воздавал им почести наряду с вельможами своими, и своим нахарарам
наказал поступать также. Во-вторых, он облегчил, как того хотели христиане, царскую
подать, платимую христианами. В-третьих, если случались какие-либо ссоры и распри /65/
христиан с магометанами либо другое подсудное дело – большое или маленькое, христиан
он оправдывал, магометан – осуждал. В-четвертых, когда он изгнал христиан [из
Армении] и переселил их в Исфахан и окрестные селения, множество магометан было
выселено с места их жительства, а дома и поля их были отданы христианам. В-пятых, он
по доброй воле своей приказал построить повсюду в Джуге и селениях церкви, а внутри
крепости городской – просторную и высокую [церковь]; он благоволил к христианам и
сам увещевал их строить церкви. А в дни великих праздников – Воскресения, Вознесения
и других – приходил в церкви и радовался [вместе] с христианами. В-шестых, христиане
смело придерживались всех христианских обычаев и ритуалов – били в трещотку, сзывали
в церковь и отмечали большим торжеством праздник Водокрещения. И случалось, шах
сам приходил в день Водокрещения на торжество и тоже веселился. И когда умерших
выносили из города и, чтобы похоронить, шли с хоругвями и громкими шараканами через
рынок, никто из персов не произносил слов осуждения или хулы. Вот таким образом
множеством различных средств шах угождал христианам. Шах предоставил христианам
такую свободу, что, если на площади или рынке случалась ссора или распря христиан с
магометанами, они одинаково без [80] страха били и ругали друг друга. Это обижало
персов, и [особенно] их /66/ духовенство и знать, до того, что те спросили шаха: «Почему
ты дал христианам так осмелеть или почему не обращаешь их из блудной веры в
истинную веру Магомета?»

И шах, видя их душевную досаду, сообщил им тайну своего сердца и сказал: «Пусть вас
не огорчает преходящая и суетная любовь моя, выказываемая им, и не ругайте вы меня,
ибо насилу я привел их в нашу страну, [ценою] больших затрат, трудов и уловок, но не
ради их пользы, а ради нашей: ради благоденствия страны нашей и роста населения
нашего. Если вы всех христиан, переселившихся из страны своей и живущих здесь, даже
разрубите на части – ни один из них не примет веры нашей. Наоборот, остальные,
испугавшись, начнут по одному, тайком убегать и возвращаться в свою страну; и
получится, что труды наши пропали даром. Вот потому я и выказываю любовь к ним,
дабы, связанные этим, они остались в нашей стране. Старики, родившиеся в Армении и
переселившиеся сюда, все умрут, а [поколения], родившиеся от них в нашей стране, – эти
уже без нашего приглашения и без наших стараний сами добровольно перейдут в веру
нашу. Так вот, если вы радеете о пользе народа нашего, то поступайте по-моему». И тогда
они ушли восвояси, согласившись со словами шаха и превознося мудрость его.

Слова, сказанные шахом Аббасом вельможам, полностью исполнились /67/ сейчас, в наши
дни: все старики, родившиеся в Армении и переселившиеся оттуда в Персию, умерли; и
хотя была у них мечта вернуться в страну свою, но [осуществить ее] они не смогли по
вышесказанным причинам, а также [потому, что] им не позволили персы. А потомки их,
[те], кто родился в Персии, там были вскормлены, полюбили эту страну, поэтому живут
там; и, хотя некоторые из них – благочестивые и честные люди – хотят перебраться в
Армению, персы не позволяют им уехать. А кое-кто из вновь родившихся детей христиан
из-за вероломства, мошенничества и распутства своего, оставив светозарную веру
христианскую [81], обратились и все еще обращаются в нечестивую веру Магомета и,
примкнув к персам, всячески притесняют христиан. И особенно те, что дают магометанам
взятки и определяют их лжесвидетелями, тащат христиан к судьям-магометанам на суд и
требуют с христиан, что только ни придумают. С некоторых [требуют], мол: «Должен
мне, уплати долг свой». И с иных, мол: «Я родственник твой, все твое имущество и добро
принадлежат мне, верни мне». И иные поклепы, какие только могут придумать. Судьи же
согласно нечестивому закону их оправдывают речи вероотступников под тем предлогом,
что, раз он перешел в веру Магомета, к нему должно перейти все имущество
родственников его 44. И так, обирая бедных христиан, грабя все имущество их, отдают его
тем вероотступникам. И не то чтобы какую-нибудь мелочь, а вплоть до дома [ценою] в
пятьсот /68/ туманов. Оправдав нечестивыми законами этими слова вероотступников,
отняли наследство одного христианина и отдали вероотступнику, и это мы видели своими
глазами. Более того, какие-то вероотступники из родственников умерших христиан,
присвоив дома и все имущество умерших христиан, завладели также сыновьями,
дочерьми и служанками умерших. И хотя джугинцы долго ходили по дворам власть
имущих, тщетно стараясь спасти детей, однако ничего не получилось, так как все
защищали [вероотступников], ибо сами они были магометане. А ты на этих двух случаях,
описанных мною тебе для примера, поразмыслив, поймешь последствия опасностей,
которым подвергало христиан коварное племя персов.

И, как говорит Божественное Писание, «умер Иосиф, и все братья его, и весь род их… и
восстал… новый царь, который не знал Иосифа, и сказал он народу своему: «Перехитрим
же народ Израиля»» (Исх., I, б, 8-10). Так же случилось и с нашим народом, ибо царь шах
Аббас знал, с какими злоключениями переселили народ армянский в Персию и все те
горести, которые он сам причинил народу армянскому, поэтому сочувствовал [82] и жалел
армян и выказывал любовь, хоть и лживую, суетную и неверную, однако любовь.

Скончался он и все князья и мужи того времени. И после шаха Аббаса воцарился внук его
– /69/ шах Сефи 45. И он обращался с христианами сносно, при нем все еще живы были
некоторые из нахараров шаха Аббаса, которые напоминали ему об обхождении шаха
Аббаса с армянским народом, а также о доброжелательстве армян к предку его. И поэтому
армяне легко переносили бедствия. [Потом] умер шах Сефи и все старики. А после шаха
Сефи воцарился сын его, которого нарекли опять шахом Аббасом по имени предка его,
поэтому мы называем его шахом Аббасом вторым 46. Этот хотя и слышал о событиях,
связанных с армянами, но не видел их [своими] глазами; точно так же и нахарары его,
управлявшие государством.

Поэтому они не проявляли никакой заботы об армянах – ни попечения, ни жалости; и

лишь единственной их заботой было обратить под каким-либо предлогом армян в веру
Магомета. Поэтому приставили к христианам людей кровожадных, нечестивых,
похотливых и распутных, людей, которые сладострастие и наслаждение плоти почитали
[высшим] блаженством жизни; некоторые из них были вероотступники из армян, а другие
– коренные персы. Они притесняли, неволили и оскверняли христиан, жестоко
обращались с ними. И еще того из детей христиан, кто приглянулся персам, – мальчика,
девочку или молодку – похищали, уводили в царский дворец и, назвав слугой, более не
возвращали семьям их и из веры Христовой обращали в веру Магометову. Во-первых, для
гнусных дел своих, во-вторых, для умножения [числа] /70/ царских слуг и населения
персидского и, в-третьих (В подлиннике: "во-вторых"), чтобы по прошествии времени в
связи с этими похищенными детьми захватывать в плен, грабить и опустошать дома и
жилища, [отнимать] имущество и жизнь оставшихся семей их – христиан.

И по сей день, до времени, до которого мы дошли, джугинцы [83], а также все те армяне,
что жили в стране персов, не ведали о змеенравном коварстве персов по отношению к
себе. А [нынче], узнав, сетуют, вздыхают, томятся и мучаются, чтобы высвободиться
оттуда, явно или тайно вернуться в Армению, и не могут. Ибо персы не позволяют им
выехать из страны своей, подобно египтянам, [не позволявшим] уйти народу Израиля
(См.: Исход.).
[Как знать], может быть, молитвами великих патриархов, пророка Моисея и просветителя
нашего, святого Григора, все та же могущественная и всесильная рука господа выведет и
их отсюда, как тех оттуда?

/71/ ГЛАВА 6

О втором нашествии, поражении и возвращении Сардара Джгал-оглы

Как только Сардар Джгал-оглы добрался до Вана, он расположился там со своим войском
и приказал распределить его среди населения страны на зимовку. Распределили войско по
Ванской области и по всем окрестным гаварам ее. И войска, расположившиеся на зимовку
в области, как звери в видении Даниила, пожирали и сокрушали, остатки же попирали
ногами (Даниил, 7, 1-7); вместо того чтобы благоустроить страну, они безжалостным
грабежом и иными гнусностями разорили, разрушили [ее] и довели до края бедствия.

Увидев, что шах вернулся из Ереванской области в Тавриз, а область Ереванская осталась
без властителя, Джгал-оглы назначил одного из знатных мужей, по имени /72/ Омар-ага,
начальником и послал его с большим войском в область Ереванскую завладеть этой
областью. И тот пришел, поселился в Нахичеване и стал править страной. Шах же,
находившийся в Тавризе, услыхав об этом, послал Амиргуна-хана [84] с множеством
воинов против Омар-аги, и тот, прибыв, сражался с Омар-агой, убил его, разбил его
войско и захватил живыми множество воинов; и этих захваченных живыми и головы
убитых [Амиргуна-хан] послал шаху в Тавриз, а сам, укрепившись, занял место Омар-аги
в Нахичеване и правил страной, как велел ему шах.

Джгал-оглы провел в городе Ване морозную зимнюю пору и, как только наступило время
весеннее, вывел все табуны лошадей своих и армии своей на зеленые пастбища, чтобы
лошади вдоволь насладились бы весной. А искушенный в коварных помыслах шах Аббас,
находившийся в то время в Тавризе, снарядил Аллахверди-хана с большим войском и
послал его в Ван привести коней Сардара, а также сделать все, что в его силах.
Аллахверди-хан вышел из Тавриза и нежданно-негаданно объявился в Васпураканском
гаваре, то есть в Ване. Сперва напал на табун османских коней, захватил невзнузданных,
угнал их в свой стан, перерезал жилы и заколол всех [коней], связанных цепями и путами,
а сам, расположившись станом и укрепившись, обосновался в стране.

Когда Джгал-оглы увидел, что Аллахверди-хан пришел и сделал все это, он снарядил и
подготовил /73/ многочисленное войско и назначил военачальником его ванского пашу. А
когда наступил день битвы, они вышли на бой друг с другом посреди поля перед
крепостью Ванской; сам же Джгал-оглы следил за воинами, сидя на крепостной стене, ибо
поле битвы находилось не очень далеко от крепости. Когда обе стороны столкнулись друг
с другом, началась жестокая битва и ужасная сеча, и трупы людей, подобно земле и
камню, покрыли поле боя. Сторона османская была побеждена, а сторона персидская
приободрилась и обратила в бегство войско османское [и преследовала его] до ворот
крепости Ванской. Двое персов, преследуя османов, тесня и подгоняя, довели их до
крепостных ворот, и, когда османы вошли за ограду, вошли [туда] и персы; и там между
двумя стенами, называемыми [85] сиратч, османы схватили одного из персов и увели [с
собой]. Другой перс там же убил одного османа и взял себе его голову. Потом этот перс
подбросил вверх к небу свой платок и, выхватив меч свой, на виду у османских войск и
самого Джгал-оглы рассек надвое платок, и Джгал-оглы видел все своими глазами, так как
сидел на стене неподалеку от этого места. Увидев это, Джгал-оглы приложил платок к
глазам, из глаз его потекли слезы, и он заплакал, ибо предчувствовал в душе гибель
народа своего и успех персов. А перс, ударивший и рассекший мечом платок, вышел из-за
стены, пошел, смешался с полком своим, с войском персидским.

/74/ Аллахверди-хан, изгнав войска османские, вступил в страну, чтобы разграбить и

осквернить, согласно реченному господом: «Прежде свяжите сильного и тогда расхитите
дом его» (Никто, войдя в дом сильного не может расхитить вещей его, если прежде не
свяжет сильного и тогда расхитит дом его" (Марк, 3, 27)). Так он и сделал: все запасы
пшеницы и других плодов, сена и соломы, жилые строения – все было предано огню. И
повсюду, куда только смогли добраться, они [подвергли гонениям] всех попавших к ним в
руки жителей гаваров: мужчин зарубили, а остальных взяли в плен. И, собрав в большую
рать как людей, так и животных, погнали их и привели в Тавриз для обогащения племени
персидского.

А Джгал-оглы, увидев столь великое поражение, ушел из Вана, сел на судно и отправился
по морю в Арцкэ, оттуда в Хнус, оттуда в Эрзерум и осел там. [Потом] призвал к себе всех
окрестных князей, как из грузинских, так и из марских областей, среди которых был и
великий князь племени Маров, которого звали Миршараф. И так собрал он всех
начальников областей и пограничных земель в город Карин, то есть Эрзерум. И приказал,
чтобы каждый из них подготовился и вместе с войском своим в полном составе и в
военном снаряжении прибыл в Ван к тому времени, когда сам Джгал-оглы приедет туда,
дабы, объединившись, пойти на Тавриз воевать с персами. [86]

Затем, выйдя из Карина, Джгал-оглы отправился в Тигранакерт, то есть Амид,

остановившись там, хлопотал о подготовке к сражению и собрал себе войско из всех
средиземных гаваров 47 Азии и Междуречья.

/75/ Великий и известный в то время паша, по имени Насиф-паша, уроженец города Бериа,
то есть Халеба, тоже прибыл в Амид к Джгал-оглы. Они вместе готовились к войне, ибо
он по славе своей был равен Джгал-оглы. Эти двое собрали вокруг себя все войско страны
османской и, выступив из Тигранакерта, пришли опять в Ван, там тоже собрали вокруг
себя войско из Курдистана и Эрзерума. И получилась великая и неисчислимая рать.
Выйдя из Вана, направились они к Тавризу и, достигнув границ его близ селения,
называемого Софиан, на поле том начали сражение. И войска османские потерпели
поражение 48.

Многоопытный шах Аббас разделил войско персидское на четыре полка: первый полк
поручил Аллахверди-хану и приказал ему открыто и явно выйти на бой с войском
османским. А остальные три [полка] поручил трем нахарарам своим: один – Карчиха-
хану, второй дал Зилфигар-хану и третий – Пирбудах-хану – и приказал им тайно
укрыться в засаде с трех сторон. Сам же шах, спрятавшись со своими слугами, остался на
вершине дальней горы.

Как только наступил назначенный день битвы, Аллахверди-хан, выйдя со своим полком,
появился перед войсками османов. Увидев их, османы решили, что войска персидские
лишь те, что видны, поэтому радостно выступили вперед и начали сражаться. Тогда
сторона персидская быстро согласно договоренности /76/ подала дымом сигнал; и, увидев
этот дым, персы, [сидевшие] в засаде, выскочили, напали на османские войска и, окружив
их с четырех сторон, начали сечу и, вырезав всех, завалили трупами поле. И было
бедствие великое и день горестный.

Сардар оставался в своем стане, но был он в глубокой печали и, подобно роженице,

измученной родовыми схватками, не находил нигде ни отдыха, ни покоя. В сердечном
смятении смотрел и наблюдал он за дорогой военной, [ожидая], [87] не появится ли кто и
не принесет ли ему доброй вести. Но не было никого.

При Сардаре находился великий парон, курд Миршараф, которого мы упомянули ранее.
Он почуял в душе, что сторона Сардара побеждена, потому и не было вестей. Он старался
найти предлог, чтобы уйти от Сардара и убежать. И вот он молвил Сардару притворные
слова соболезнования: «Прошу твое величество приказать и мне вступить в бой, авось
встречусь там в бою с шахом». [В ответ] на многократные просьбы его [Сардар] приказал
ему вступить [в бой]. А Миршараф, отойдя от стана, повернул прямо к своей стране, куда
и ушел безвозвратно.

Войска персидские одержали победу над османскими войсками, и обратили их в бегство к

стану османскому, и сами [шли] по пятам, преследуя и убивая, и довели их до самого
стана. Персы вступили и в их стан и [там] тоже убивали османов. Карчиха-хан, подойдя
близко к шатру Сардара, /77/ ударил по нему мечом, рассек [его] и прошел через него, но
никто не осмеливался выйти против него. До вечера не прекращалось кровопролитие: кого
зарубили, кого обратили в бегство, кого схватили и бросили к стопам шаха. Говорили,
якобы было захвачено тридцать четыре известных вельможи: паши, кехиа, гуллар-агаси,
санджак-беки и многие другие.

Итак, кончилась битва, и Джгал-оглы, увидев, что войска его потерпели поражение и он
не сможет уже собрать воинов и сражаться, а также, что оставшееся войско его
потихоньку разбегается, подумав, как бы не попасть в руки персов, решил немедленно
вернуться в город Ван. В ту же ночь Сардар и все войска его стали поворачивать обратно,
и тогда каждый стал заботиться лишь о своей собственной жизни и старался в безумной
спешке убежать раньше товарищей, дабы персы неожиданно не догнали и не прикончили
их. И в спешке бегства они оставили все свое добро: утварь и скарб, верблюдов и скот,
съестные припасы, сокровища в сундуках и ящиках, оставили светильники зажженными,
шатры как были воздвигнутыми – оставили, бросили все, что было у [88] них, и, круто
повернув, поспешно убежали. И до утренней зари не осталось никого [в стане]. А утром
на рассвете персидские войска узнали о побеге османов. Когда /78/ доложили об этом
шаху Аббасу, он приказал войскам персидским войти в стан османов и учинить разгром; и
те тотчас же разграбили и расхитили [все] и радостные, с большой добычей вернулись в
Тавриз и разместились там – шах и войска его. А Сардар, покинув Софиан, бежал, пока не
достиг города Вана, и там, сев на судно, переплыл море и направился в Амид, где и умер.
Сражение состоялось 25 октября, сам он поехал в Амид и умер 6 февраля. Кто-то говорил,
что он отравился от стыда за поражение.

Итак, было два нашествия Сардара Джгал-оглы: в первый раз пришел он в начале 1054
(1605) года; только начался месяц навасард, пришел он в Нахичеван и оттуда ушел в город
Ван. Второй его поход – это тот, когда пришел он в Софиан, потерпел поражение и ушел;
и было это в 1055 (1606) году, в начале нового года, в пору ранней осени 49.

И как только ни разорялась и ни разрушалась страна наша во время передвижения этих

двух завоевателей мира, поднявшихся на войну: Сардара, пришедшего с запада, и шаха,
[пришедшего] с востока, и при наступлении их и при отступлении; каким тяжким поборам
подвергали народ и как жестоко с них взыскивали; а также сурусат 50, который они
заставляли возить вслед за войском, и еще заставляли зимой выводить коней на кишлаки,
или же разрушение домов и садов и потрава полей, расхищение из амбаров пшеницы и
иных семян, разорение /79/ и грабеж скарба и имущества, [угон] сыновей и дочерей, явное
и тайное убийство невинных людей и все иные беды, выпавшие на долю страны [нашей],
перечислить нам не под силу. [Это может лишь] тот, кто исчисляет множество звезд и
[кто] создал людей, ставших [жертвой] тех безжалостных и бесчеловечных зверей.

(пер. Л. А. Ханларян)
Текст воспроизведен по изданию: Аракел Даврижеци. Книга историй.  М. 1973

© текст - Ханларян Л. А. 1973

© сетевая версия - Тhietmar. 2002
© дизайн - Войтехович А. 2001 

ГЛАВА 7

О появлении джалалиев и жестоком голоде, о волках-людоедах, а также иных

опустошениях, постигших страну

Земля араратская с отдельными ее гаварами лежала опустошенная между двумя

завоевателями, то есть шахом и Джгал-оглы; шах отправился в Тавриз и был вне пределов
досягаемости, а Сардар османский умер; сами же [османы] меж собой враждовали и не
были единодушны. Потому и некоторые пароны, ободренные, понадеялись на свою силу,
пришли и завладели областью Араратской, то есть Ереваном. Так, пришел и завладел
страной парон по имени Канакрлу Махмат.

/80/ Вслед за ним другой паша из джалалиев, которого называли Топал Осман-паша, сын
Зиал-паши, придя, столкнулся с Канакрлу Махматом в Котайском гаваре, который нынче
зовется Кырхбулахом 1, близ селения Ариндж, и прогнал Канакрлу Махмата. Сам Осман-
паша, собрав вокруг себя множество праздношатающихся людей, составил войско
[числом] около тысячи душ, сделал местом своего пребывания селение Карби, осел там и
перезимовал зиму. Оттуда он посылал войска в окрестные гавары и селения добыть снедь
для себя и [корм] для своих животных. И люди, посланные им, в какое бы селение ни
вступали, не довольствовались необходимым, а, запасясь им, хватали и другое,
захватывали мужчин, вешали – кого за ноги, кого за руки, а иных за то и за другое – и
безжалостно били батогами, пока они не становились бездыханными, словно трупы, а
некоторые даже умирали от мук. Отсекали людям уши, а других водили [напоказ],
проткнув им нос стрелой. Подобными жестокими пытками заставляли [людей] показать
запасы пшеницы и ячменя, тайники и хранилища сокровищ и имущества. И, вскапывая
пол в домах и иных строениях, рыли, чтобы обнаружить добро, разрушали стены и кровли
жилищ, допытывались и искали сокровища. И под этим предлогом причинили множество
[90] разрушений [стране]. Прежде всего так поступили в селении Карби, где какого-то
мужчину, уроженца этого селения, держали несколько дней закованным в узилище,
требовали у него какие-то сокровища, мучили разными пытками, затем убили и, разодрав
надвое, повесили на стене вдоль дороги на страх и ужас зрячим жителям гавара (В тексте
*** - буквально "согаварникам", "землякам проживающим в том же гаваре, провинции".).

Несколько этих джалалиев направились к достославной /81/ обители Ованнаванк 2. При

виде их все обитатели монастыря разбежались, но [джалалии] схватили какого-то
больного и немощного инока и стали требовать, чтобы он показал тайники и хранилища.
И, повесив за руки, били этого монаха в течение трех дней. А когда он не показал никаких
тайников, джалалии разъярились, как бешеные звери, и, развязав ему руки, повесили за
мужской уд и жестоко мучили его; и он в отчаянии показал им хранилище. [Джалалии],
войдя внутрь хранилища, разграбили и захватили все имущество, а затем убили монаха и
бросили его в одно из подземелий монастыря. Из хранилища было вынесено много добра:
одежда, медная посуда, сосуды, кресты, чаши священные, ризы, кадила и книги, а книги
эти были все редкие и поучительные. Здесь же, в хранилище, находились святыни
монастырские: покрывало с лица Христа, часть тернового венца Христа и десница святого
первомученика Степаноса, а также другие святыни и святые Знамения. И джалалии все
это захватили, унесли и растеряли. Главу [этих джалалиев] звали Абдурахман Мусалим.

В селении Ошакан они схватили другого мужчину и, повесив его за мужской уд, мучили
два дня, чтобы тот показал тайник. Видя это, другие поселяне, забрав свои семьи, убежали
в гавар Гегаркуни. Так поступали [джалалии] во всех окрестных селениях: гаварах Карби,
на земле Апаранской, на земле Кырхбулахской, на земле Цахкунуцдзорской, в ущелье
Гарни, ущелье Урца и по ту сторону реки Ерасх, в стране Саада – Кохбе и Агджакале. [91]

Некоторые из этих джалалиев направились в /82/ Гарнийский гавар, где они обнаружили
искусственную пещеру, в которой спряталось множество убежавших от страха перед
ними христиан. Эта большая пещера была вырыта под землей и имела лишь один вход, и
не было нигде ни отверстия, ни отдушины, ни щели. Ее давным-давно вырыли князья и
приспособили к каким-то своим нуждам; и теперь туда забрались [люди] и спрятались там
в страхе перед джалалиями. Когда пришли джалалии и обнаружили их – много дней они,
бились, но взять эту пещеру не могли. Тогда прибегли к такому способу: принесли и
развели огонь перед входом в пещеру, так, чтобы дым от костра, попав в пещеру, выкурил
бы тех, кто находился внутри, и бросили в огонь какой-то зловонный труп, запах которого
заносило в пещеру. В пещере было множество людей – около пяти сотен или более того.
Из-за темноты в пещере были зажжены светильники. Зловоние от трупа, брошенного в
огонь, проникая в пещеру, начало осквернять воздух в пещере, запотели все камни, и пот
ручьями стекал с них; светильники стали гаснуть, пока окончательно не потухли, а у
людей начали вздуваться тела, покрываться волдырями и источать жидкость желтого
цвета. Люди стали задыхаться, они изнемогали и, ослабев, там же падали в обморок и
испускали дух. Все мужчины, женщины, старики, отроки и младенцы умерли, и никто из
них не вышел [из пещеры]. Джалалии же, сторожившие вход в пещеру, думая, что люди,
спрятавшиеся там, не хотят им повиноваться, были в /83/ недоумении и смятении. Они
схватили какого-то уроженца этого гавара и стали вынуждать [его] показать им тайники; и
тот, испугавшись смерти, сказал им: «Пойдемте со мной в Корадара, там я покажу вам
тайники». [Джалалии] пошли [с ним], и тогда попечением Божьим несколько человек,
вышедших незадолго до этого из потайной пещеры и ушедших куда-то по своим делам,
вернулись и стали издали потихоньку наблюдать за входом в пещеру – нет [92] ли там
кого. Потом они подошли к входу в пещеру, увидели, что там произошло, и, быстро
развеяв огонь, зажгли светильники и вошли внутрь пещеры. И увидели, что все, кто там
был, умерли, подобно согнанным в загон овцам; умерли отец и сын, мать и дочь, брат с
братом, обняв друг друга. И тогда они стали поспешно вытаскивать их вон из пещеры;
сперва вытаскивали [членов] своих семей, а затем и остальных и вытащили наружу
скольких сумели. И те, кого выносили наружу и о которых тщательно заботились –
обливали водой и растирали снегом, – милостью Божьей оживали. Многие вынесенные из
пещеры таким образом избавились от жестокой смерти, но те, которых не смогли вынести,
все умерли такой смертью. А вышедшие из убежища больше не могли оставаться там, так
как боялись джалалиев, поэтому они быстро ушли оттуда, убежали кто куда, чтобы
спастись. Так [джалалии] разорили и осквернили все селения гаваров Араратской
[области], лишили их как семян злаковых, так и населения.

Затем задумали джалалии направиться в страну Гегамскую, то есть Гегаркуни, ибо знали,
что есть там запасы пшеницы и ячменя, и отары овец, и /84/ многочисленные стада
косуль. Поэтому многие из войск джалалиев, собравшись, направились в Гегамскую
область, разграбив, разорили множество селений. И, найдя их запасы пшеницы и ячменя,
руками их же владельцев нагрузили на их же скот и их самих поставили надсмотрщиками
(это и есть кор), проводниками и погонщиками тяглых животных, на которых повезли
пшеницу в свой стан. Заполонив, привели с собой также женщин и детей, с тем чтобы
родственники пленённых принесли бы серебро и золото для выкупа их, вернули бы
пленных. И они сделали все, что душе их было угодно. И так, собрав пленных женщин и
детей, нагрузив при помощи людей, назначенных надсмотрщиками, вьючный скот и
волов, принадлежащих им же, всякой кладью, и [захватив] также множество скота – отары
овец и косуль, табуны лошадей – погнали их дальше. Когда они прошли двухдневный
путь (события эти имели место зимой, а зима в тот год была суровой и снежной), все
вьючные животные, измученные, остались в пути, [93] ибо из-за глубины и изобилия
снега не могли идти дальше. А груз оставшихся вьючных разделили на ноши и навьючили
на спины пленных мужчин, женщин и детей и так, перевалив через гору, довели их до
селения Карби. И какое это было горе горькое для этих людей! Кое-кому отморозило
руки, ноги и носы, которые и отпали. Другие, замерзнув от ледяного дуновения жестокого
ветра, /85/ остались на месте и тут же на дороге умерли. Рассказывали о женщинах,
навьюченных пшеницей, [о том], как, утомленные тяжким трудом и изнуренные холодом,
они теряли остатки бодрости и, отчаявшись, не могли идти дальше, садились с ношей на
снег и тут же умирали. Так вот, кто умер в пути – умер, а всех, кто остался [в живых],
погнали и довели до Карби. Там кое-кого продали за серебро, а других оставили в
услужении у себя. И так джалалии оставались [в Армении] до весны, до дней [праздника]
Вознесения.

Затем, выступив оттуда, направились в Ахалцихскую область и там делали то же самое.

Это делали не только эти джалалии; были [здесь] и другие – много ли, мало ли, – которые,
осев и устроив себе логово в разных местах, делали то же, [что и эти]. Более того,
некоторые из христиан, не имевшие [в душе] страха Божьего, увидев, что иноверцы
поступают так, начали и сами вести себя так, ибо они своими глазами видели все и это
пришлось им по вкусу. Они явно грабили и тайно воровали, ибо страна была беззащитна и
обезлюдела из-за властителей-захватчиков и каждый делал что ему заблагорассудится.
Итак, как рассказывают очевидцы-современники, в те дни не было даже проблеска
добрых дел. Одни лишь горести, как мы рассказали и еще расскажем. Царь восточный
шах Аббас с персидскими войсками разорил восточные /86/ области нашей страны,
джалалии же разорили и осквернили часть восточных областей страны гораздо больше.
Сардар османский со своими войсками разорил все в средиземных [гаварах], начиная с
Константинополя и до города Еревана; джалалии, поднявшиеся в то время в разных
концах страны османской, были большими, чем они, разорителями. И были это люди
знатные и всепобеждающие, храбрые [94] воины и неодолимые бойцы. И так как этих
джалалиев было множество, я считаю нужным перечислить имена их, по ним ты сможешь
узнать о разрушениях, причиненных ими стране. Мы записали, сколько их было, и все,
что слышали, от рассказчиков-очевидцев.

Во-первых, Кара-Языджи 3 со множеством всадников, который в 1047 (1598) году восстал

против царя и, придя в город Урфу, вошел в крепость и укрепился [там]. Царь приказал
Сардару выступить против него, и Сардар, выступив с 40 тысячами человек, никак не мог
его одолеть и вернулся [ни с чем]. Затем Языджи, выйдя из крепости, собрал вокруг себя
еще более многочисленное войско и начал вместе с ним разорять страну, прежде всего
город Урфу, а затем другие [города]: Тохат, Себастию, Бурсу, Анкюрию и прочие, где
только он появлялся. И харадж, взыскиваемый всегда царем с населения, этот Языджи сам
взыскал за два года и роздал как жалованье своим войскам.
Хусейн-паша восстал против царя в 1048 (1599) году.
Кёса Сафар восстал в 1048 (1599) году.
Ахмат-паша восстал в 1050 (1601) году.
/87/ Инджахан восстал в 1053 (1604) году.
Юларкасты восстал в 1054 (1605) году.
Тавул с 12 тысячами человек восстал в 1042 (1593) году.
Брат этого Тавула, имени которого мы не установили.
Махмат-паша с 20 тысячами человек.
Ман-оглы.
Джанполат-оглы Али-паша.
Его брат, имени которого мы не установили.
Кёр-оглы 4 (это тот Кёр-оглы, который сложил множество песен, распеваемых ныне
ашугами).
Гзир-оглы Мустафа-бек с одной тысячей человек (это товарищ Кёр-оглы, который
упоминает его во многих местах своих песен). 5
[Затем] другой Мустафа-бек.
Гарагаш.
Далу-Насиб.
Еола Сехмаз. [95]
Тангри-Танимаз.
Гокапахан Чыплах.
Кёсакёса.
Крлу.
Кара-Саад.
Агаджан-Пири.

Все они были джалалии, не повиновавшиеся царю. Они не обосновывались нигде на

житье, а разоряли и разрушали страну; и откуда бы ни дошла до них весть о созидании –
устремлялись туда, спеша поспеть, и, разорив, опустошали и предавали огню все, что
было уже создано.

И от окрестностей Константинополя до города Еревана, от Багдада до Дамур-Гапу, от

Белого моря 6 до Черного в пределах очерченных нами границ – все эти страны разорили
они и осквернили. И по этой причине земледельцы и хлебопашцы, где бы они ни были,
убегали в страхе и ужасе, укреплялись в крепостях, и замках, и горных пещерах и не
могли заниматься земледелием. И посему прекращены были вовсе сев и жатва, обмолот и
сбор, и появилась скудость хлеба и всякой снеди, и нельзя было ничего раздобыть, а если
даже в иных местах можно было добыть, то цены были [очень] высокие. И в эту пору
скудости налетела на все /88/ средиземные области саранча и поразила сразу всю страну,
съела траву, растительность и всю зелень, какая только была. После этого начался
жестокий голод и совсем не стало хлеба и снеди и вообще съестного.

И тогда армяне рассеялись, и каждый ушел куда глаза глядят в поисках места, где можно
было спастись и выжить. Кто в Румелию 7, кто в Бугдан 8, кто в Ляхию (т.е. в Польшу), кто
в Кафу 9, кто на побережье Понтоса 10, кто в Тавриз и Ардебиль и гавары их. И сколько ни
есть чужеземцев из армян в указанных странах – все они ушли в то время и по тем
причинам. Множество христиан из армян, изгнанные шахом Аббасом и переселенные в
Исфаханскую и Фахрабадскую области, – все они обосновались [там] в те дни, когда шах
их переселил. [96]

И как уже было сказано, во время голода иные рассеялись и ушли, а оставшиеся в
средиземных областях из-за отсутствия хлеба начали есть животных – быков и овец. А
когда иссякли чистые твари, голод вынудил их поедать тварей поганых: лошадей, мулов,
ослов и иных нечистых тварей, вплоть до собак и кошек и прочего, что только попадало
под руку. А когда голод еще более усилился, начали есть мертвецов; [их уже] не
хоронили, а поедали, ибо голод царил по всей стране. И часто в разных местах стали
хватать людей и съедать их живьем.

Как рассказывали нам, в Араратской области, в селении, называемом Ошакан, какой-то

человек тайно вырыл в своем доме погреб, обманом /89/ приводил к себе чужаков, убивал,
хранил в том погребе и каждый день понемногу ел. Позже об этом узнали жители деревни
и силой выгнали его из деревни.

В селении, называемом Бджни, как-то путники, проходившие через него, увидели дым,
поднимающийся из [трубы] одного из домов, и, отметив, вошли в дом и увидели там трех
женщин, подвесивших котел [над огнем] и варивших пищу; когда они приподняли
крышку, стали видны кисти рук и иные [части] человечьего тела, которое [женщины]
варили, чтобы съесть. Тогда они вынудили женщин к признанию, и те сказали:
«Вынуждаемые голодом – ведь нам нечего есть, – обманом завлекаем к себе людей,
проходящих мимо, и убив, варим и съедаем».

Такое же точно происшествие имело место в городе Эрзеруме, о чем рассказали мне
очевидцы. Четыре женщины сошлись и поселились в каком-то доме; одна или две из них
выходили ежедневно на прогулку и, обманывая людей лживыми речами, приводили
домой, убивали схваченного человека, варили и ели. И случилось однажды им привести
домой какого-то человека. Пока они собирались схватить его, человек тот, поняв
намерение их, проворно отскочил, выскользнул из их рук и, убежав, выбрался из этого
дома и, явившись к паше – властителю того города, рассказал ему [все]; и властитель [97]
приказал воинам пойти с тем человеком и забрать женщин. Воины пошли, забрали /90/
женщин. Затем они стали обыскивать дом, а когда вошли в самый дальний внутренний
покой, увидели головы 24 человек, убитых и уже съеденных. Воины пытали женщин и
заставили их правдиво рассказать о своих проделках. И они рассказали, что, томимые
голодом, хитростью заманивали людей к себе и, убив, съедали их. Взяв под стражу,
повели этих женщин к паше, а паша приказал убить всех четырех. Так и было сделано.

Близ Басенской страны есть гавар, называемый Халиеази. Гавар этот ныне необитаем.
Выходец оттуда, некий честный и сведущий человек, рассказал: «Во время этого голода
жили с нами двое юношей, ибо у нас было немного пшеницы на пропитание. Однажды я
увидел, что этих юношей нет; у меня появилось подозрение, что они попали в руки
людоедов и их съели. Боясь людоедов, я взял с собой еще двух мужчин, – ибо я опасался
идти к ним в одиночку, – и пошел туда, где, как я предполагал, собралось множество
голодающих людей – мужчин и женщин, – подозреваемых в людоедстве. Войдя в дом, я
стал расспрашивать их, но они отнекивались; тонир же был затоплен, и над ним висел
котел, в котором варилась пища. Приподняв крышку, я заглянул в котел и увидел ногу
юноши. Затем подошел брат этого юноши и сказал: «Брата моего зарезали и съели, а это
вот – нога его». Долго мы горевали, а потом я взял второго юношу и увел к нам домой, так
он выжил». И еще тот человек рассказывал: «Я видел, как две старые женщины схватили
маленькую девочку, задушили и съели ее. Я рассказал об этом человеку по имени
Саргис, /91/ и тот убил обеих старух». Во многих местах многие так поступали: хватали
людей и съедали.

И съедали не только посторонних – мужчины и женщины съедали также и своих детей.

Слышали мы, будто в области Себастии кто-то съел своих детей. В другом гаваре
женщина съела двоих сыновей своих и дочь.
Иные, вынуждаемые голодом, выходили, скитались по деревне и, [когда], обессилевшие,
изнуренные и похудевшие, изнемогающие от голода, не могли уже идти дальше, падали
[98] посреди деревни, на проезжей дороге, под стенами, и, мыча, со стонами и рыданиями
умирали.

Какие-то пришельцы, собравшись по десять, двадцать, тридцать человек, ходили по миру

из селения в селение, из области в область в поисках чего-либо съедобного, но нигде не
находили ничего, ибо голод как ниспосланная богом кара распространился в стране
повсюду и, как сказал пророк, [господь] «призвал голод на землю; всякий стебель
хлебный истребил» (Псалт., 104, 16). Случалось, что некоторые из них добирались до
населенных мест, но бывало и так, что умирали прямо на дороге.

Хищные звери и дикие животные, особенно волки, пожирали эти трупы и, пожирая
мертвецов, повадились пожирать также и живых. Их называли волками-людоедами. И
настолько волки эти осмелели и привыкли к людям, что даже живого человека раздирали
и пожирали. От страха перед волками-людоедами прекратилось движение по пешеходным
дорогам. И настолько обнаглели /92/ волки [и перестали бояться] людей, что приходили в
селение, забирались в дома и, где видели дитя, спящее в постели, в колыбели или на руках
у матери, накидывались, насильно вырывали его из рук, или, стащив из колыбели, убегали
и пожирали. Было множество людей, видевших это своими глазами. Они рассказывали
мне все, что видели, – удивительные и ужасные истории. Нынче многие из похищенных в
то время волками детей живы; они стали настоящими мужчинами, постарели. У них на
голове, лице и других местах на теле [по сей день] видны разодранные и растерзанные
следы волчьих клыков. Когда мы спрашивали их о рубцах, они отвечали: «Волки, схватив,
утащили меня, чтобы съесть, но собралось много людей, и они сообща спасли меня из
волчьей пасти».

Распространился голод между двумя великими морями, то есть Белым морем и Черным
морем, от гаваров, близлежащих к Константинополю, до гаваров Тавриза, от Багдада до
Дамур-Гапу. В этих пределах царствовал голод, и он так свирепствовал, [99] что люди, как
мы уже рассказывали, начали есть собак, кошек, иных поганых тварей и человечье мясо.
Начался голод этот в 1055 (1606) году. В тот год голод был не сильный и не жестокий; с
наступлением 1056 (1607) года и в 1057 (1608) году он резко усилился, когда же наступил
1058 (1609) год, он пошел на убыль и в 1059 (1610) году вовсе кончился милостью
всемилосердного бога, который до конца не гневается на тварей своих и не помнит вечно
обиды. Которому слава вечная. Аминь.

/93/ ГЛАВА 8

О взятии городов Ганджи и Шамахи

Зимой, после второго нашествия и отступления Сардара Джгал-оглы, когда пришел он в

Софиан, сражался с персами и, побежденный, вернулся в Амид, где и умер 11, царь
персидский шах Аббас со всем своим войском находился в городе Тавризе. А в весеннюю
пору, когда подули южные ветры, собрал он все войска свои и выступил против
османских войск, все еще находившихся в городе Гандзаке, т. е. Гандже, и было это в
1055 году нашего [летосчисления] (1606). Как только добрался он туда, осел и окружил
крепость. И, подчинив своей власти всю страну, правил ею с миром, приказав войскам
своим не беспокоить и не неволить жителей страны, из которой восполнялись /94/ все
нужды их в людях и животных. Сам же шах был озабочен делами военными: он хотел во
что бы то ни стало взять крепость.
[Персы] то били [по крепости] сверху, поднимая сибай, то делали подкопы внизу, под
стенами, наполняли их порохом, поджигали и, взорвав стену, развеивали ее в воздухе.
Подчас шах писал ложные клятвы и договор о мире и посылал в крепость, мол, выйдите
со всем своим имуществом и семьями, уходите восвояси, а мы никакого вреда вам не
причиним, только лишь крепость сдайте нам. Войска же османские не сдавали [крепость],
а терпеливо ждали и, храбро сражаясь, сопротивлялись. Персидские войска не терпели
нужды [100] в провианте, не страдали от холода, окружающих врагов или чего иного, а
жили себе, ни в чем не нуждаясь, и беспрерывно воевали. И когда увидел шах, что
военные действия несколько затянулись, велел отлить две огромные пушки – мощные и
большой пробойной силы, – стрельба из которых сильно разрушила крепостную стену.
Тем самым он причинил много беспокойства османам. И наконец, после всех этих
сражений находящиеся в крепости османские войска, осмотревшись, увидели, что им
неоткуда ждать помощи: ни из окрестных городов, ни от двора их царя, ибо в стране
османов было много джалалиев, имена которых мы упомянули в предыдущей главе, и
[двор] был занят ими. А также паша ганджинский, по имени Зынджилгран Али-паша, пал
в сражении. И еще вновь отлитая пушка сильно разрушила стену. Поэтому, притесняемые
со всех сторон, они сдали крепость персам. Взяв крепость Гандзакскую, шах завладел всей
страной /95/ и назначил тамошним властителем человека по имени Ахсах Махмат-хан.

До сей поры шах держал при себе Теймураза, внука кахетинского царя Александра, а
теперь он отпустил его на родину, дав ему царский приказ владеть своей родной страной и
править делами своего царства, однако же пребывать в согласии [с ним] и подчинении от
царства персидского. И Теймураз отправился в Кахетию, на родину свою, управлять
царством и пребывал в покорности персам.

Говорили, будто после взятия шахом Ганджи в Ганджинском гаваре [все еще] жило какое-
то племя магометан, которое сами они называют элем, и называли этот эль Джекирлу; они
придерживались исповедания и религии османов, называемых сунни. Шах приказал
собрать их всех в каком-то месте, затопляемом потоком, куда вел узкий ход, охраняемый
персами; чем дальше, тем более расширялся [ход], а вокруг был высокий обрыв, и оттуда
нельзя было выбраться и убежать. Шах приказал зарубить их всех – мужчин и женщин,
стариков и детей – острыми мечами, даже малые дети были вырезаны и истреблены 12.

А царь шах Аббас после взятия крепости Гандзак и [101] овладения всей страной пустился
в путь и пошел по направлению к Грузии, в город Тифлис. Взял он с собой оставшиеся
войска и османское население, выжившее после резни в крепости. Обманул их коварными
речами, внушив им /96/ суетную надежду, мол, идите вслед за моей ратью, чтобы
разбойники не нанесли вам какого-либо вреда, а я выделю из своего войска охранный
отряд для вас, чтобы, оберегая и заботясь [о вас], он довел вас до границы вашей страны.

И этаким обманом [шах] повел их с собой и, дойдя до Ахстефского гавара, расположился

станом у реки, в ущелье, называемом Инджайским ущельем. И там он приказал
персидским войскам зарубить всех оставшихся османов и разграбить скарб и имущество,
[полонить] жен и детей их. И все было сделано, как повелел шах.

После этого шах Аббас, двинувшись со всей ратью своей из инджайской земли, пошел в
город Тифлис. С миром вошел и с миром ушел оттуда, ибо между персами и грузинами
существовало соглашение.

Выйдя из Тифлиса, шах направился в Гегамский гавар, и войско царское раскинуло там
стан, а сам шах Аббас остановился в селении Мазра в доме коренного жителя того
селения мелика Шахназара. И был мелик Шахназар родом из армян, и христианин по вере,
ишхан славный и могущественный; он оказал шаху гостеприимство, приличествующее
царю; был он другом, близким человеком царя и пользовался его уважением. Почему и
царь, возвеличив, одарил его почетными и благородными одеяниями, и пожаловал ему
власть мелика того гавара, и пожаловал ему и братьям его другие имения и деревни. И
написал надежный номос, закрепил царской печатью и дал им, дабы вотчина эта
неизменно принадлежала /97/ им и сыновьям их навеки, из поколения в поколение.

И, выступив оттуда, шах двинулся со всем войском своим и достиг Тавриза; дождался,
пока наступил следующий год, который был 1056 годом нашего летосчисления (1607),
затем, собрав все войска свои, пошел на Шамаху и осел под крепостью, окружив и осадив
ее. И, воюя с Шамахой [102] так же, как мы рассказали о Гандже, отнял ее у османов.
Войска османские уничтожил мечом, а семьи и скарб разорил и разграбил. И назначил над
ними властителем Зилфигар-хана, а сам выступил с ратью своей и вернулся в Тавриз. С
наступлением 1057 (1608) года шах направился в город Исфахан.

/98/ ГЛАВА 9

О том, под каким предлогом призвал шах Аббас к себе грузинских царей и
коварно обманул их

Во времена правления царя народа персидского шаха Тахмаспа 13 очень усилился этот
шах, стал тиранить другие народы, соседствующие с ним, завладел народом грузинским и
взял заложников из царства их: от царя тифлисского, великого Симон-хана, – дочь его и ее
брата, от царя кахетинского, Александра 14, – сына его, по имени Константин. Были у
этого царя Александра также двое других сыновей – Давид и Георгий; эти двое оставались
при отце своем Александре. А Константин, отданный заложником персидскому царю
шаху Тахмаспу, остался там, и, вскормленный при /99/ нем, вырос и стал знатным
человеком при царском дворе, ибо его отвратили от христианской веры [и обратили] в
религию лжетворца. Умер шах Тахмасп, сын его, шах Исмаил 15, царствовал полтора года,
но [вскоре] его убили. После него царствовал девять лет брат его – шах Худабенде 16.
После него царствовал сын его – разоритель мира шах Аббас. И Константин этот во
времена шаха Аббаса все еще здравствовал. Когда шах пришел в Тавриз, Нахичеван и
Ереван и подчинил их своей власти, этот Константин находился при нем.

В дни, когда щедрый на коварные замыслы шах Аббас находился под Ереваном и
сражался с османами, бывшими в Ереванской крепости, задумал он привлечь к себе и
царей грузинских, поэтому послал к ним зватаями оставленных ими заложников. Одним
из них был этот самый Константин, [103] которого [шах] послал зватаем к его
собственному отцу, Александру. Упомянутого нами выше Ханиса Тахмасп-Кули 17, брата
Атабека, [шах] послал зватаем к тифлисскому царю Георгию 18. А царь Георгий, сын
великого Симон-хана, был назначен после захвата Симон-хана царем вместо него. И шах,
послав зватаев к грузинским царям, напомнил им: «Коли вы верны прежним
обязательствам, которые предки наши, договорившись, приняли, то должны потрудиться
и прийти на помощь нам, ибо мы сражаемся с врагом».

А цари грузинские были /100/ смущены этим, они не хотели выступать. После долгих
размышлений и соображений они обещали выступить, но не добровольно или же по
неведению, а просто потому, что не было у них иного выхода. Ибо они не были
независимы, чтобы суметь противостоять османам и персам, а были немощны и
бессильны, посему и вынуждены были подпасть под власть одного из них. Раньше, во
времена шаха Тахмаспа, они находились под владычеством персов; позже османский
сардар Лала-паша пришел, захватил грузинские города, построил в них крепости,
расположил в крепостях янычаров и вынудил Симон-хана к бегству. Затем другой
османский военачальник, Джафар-паша, пришел, захватил Симон-хана и отправил его к
хондкару в Константинополь, и там Симон-хана и внука его убили 19. И по этой причине
грузины оказались независимыми. И вот [теперь] шах требует от них признания
покорности из-за заключенного прежде, во времена предков их, договора. И они задумали
удовлетворить желание [шаха], но не из-за договора, или по неведению, или же доброй
воле своей, а потому, что не было у них иного выхода, [они боялись], как бы шах, окончив
войну с османами, не повернул бы на грузин. [Они решили] задобрить шаха, дабы жить в
мире; и не ведали они, что в дальнейшем его рукою будут истреблены и погублены и сами
они, и народ их.

Итак, оба царя грузинских – Александр и Георгий – прибыли в Ереван повидать шаха. А
шах с присущей ему /101/ хитростью с великой любовью и почтением принял их, одарил,
воздал почести, чтобы доставить удовольствие им и [всем] [104] взирающим на него, и с
миром продержал их, пока не взял крепость Ереванскую.

А затем благодаря колдовству и чародейскому искусству своему напоил каким-то

смертоносным зельем царя Георгия, чтобы тот спустя несколько дней умер. Некоторое
время царь Георгий даже не подозревал о коварном поступке шаха по отношению к нему.
Вслед за этими событиями шах любезно, с подарками отпустил Георгия домой. И он,
выехав из Еревана, направился в свой город Тифлис и, прожив несколько дней, умер в
соответствии с действиями и желанием шаха. А народ и князья тамошние посадили на
место Георгия сына его, Луарсаба 20, в отроческом возрасте. И так, в результате действий
шаха окончились дни царя Георгия.

А царя Александра шах задержал у себя и не отпустил; взяв его с собой, заставлял его
скитаться здесь и там, требовал от него заложников. Поэтому Александр, отчаявшись,
поневоле привел внука своего Теймураза 20а, еще ребенка, и отдал его в залог шаху. И
тогда шах позволил ему уехать. Александр, отпущенный шахом, отправился восвояси, а
внук его, Теймураз, остался при шахском дворе. И был этот Теймураз сыном Давида, сына
Александра.

/102/ ГЛАВА 10

Еще один рассказ о предательстве шаха Аббаса, совершенном им по

отношению к грузинскому царю

Вышеупомянутый царь Кахетии Александр отдал свое царство по собственной воле сыну
своему Давиду, и Давид управлял царством. А другой сын Александра, Георгий,
разгневался и убил своего брата Давида, чтобы самому стать царем. Но отец их,
Александр, был еще жив и не отдал царства Георгию, а сам занял [престол] и правил
царством.

В это время коварный, [поднаторевший] на злых уловках шах Аббас задумал новые
способы ниспровержения христиан [105] и возбуждения раздора в их царстве. Призвал он
пред очи свои вышеупомянутого вероотступника Константина, сына Александра,
находившегося при нем, и заговорил, к его радости, с ним по душам, соответственно
желаниям его, и сказал ему: «Возьми с собой /103/ сколько нужно воинов из нашего
войска – я их предоставляю тебе – и возвращайся к себе на родину, найди способ убить
отца своего Александра и брата Георгия, с тем чтобы стать царем вместо отца своего и
править царством отцов своих. Но пока как при наших, так и там, среди грузин, не говори
о причине отъезда: мол, еду на родину, чтобы там остаться, а отговаривайся следующей
мнимой причиной и тверди об этом каждому: мол, посылает меня шах с этим войском в
поход на Шамаху, чтобы взять ее. А по прибытии на родину ты сделаешь то, что тебе
удастся: убьешь отца и брата своего или же возьмешь Шамаху».

И вот, получив такое поручение, змея подколодная (Константин), выступив с войском,

направился в Кахетию, к отцу своему Александру. Но в тот раз он не смог осуществить
своих козней, ибо при виде неправедных дел его подозрение запало в душу грузин, и
посему он в то время скрыл сокровенную тайну души своей. И чтобы показать себя
прямым и бесхитростным и угодить грузинам, он взял с собой из грузин-ратников отца
большое войско и, выступив, пошел на Шамаху. А грузины очень хотели погибели его,
поэтому во время сражения воздерживались и не сражались самоотверженно, [надеясь],
что в этом сражении придет к нему погибель от руки османов. А коварный Константин
понял в глубине души положение вещей и знал также, что с персидскими войсками не
сможет победить войска османов, и покуда войска сражались /104/ с османами, бросил,
оставил поле боя и убежал прямо в Персию, явился к шаху. И османы, окружив
оставшиеся войска персидские, дотла уничтожили их, разграбили все добро его
(Константина).

Шах вторично дал Константину войско – около 30 тысяч [человек] – и вторично послал
его на родину с тем же намерением. И когда Константин достиг родины своей,
притворился, будто сожалеет о вероотступничестве и хочет снова вернуться [106] [в лоно]
христианства, поэтому, как человек благочестивый, от всего сердца пожелал
постранствовать по церквам и монастырям грузинским. И таким образом он собрал
множество церковной утвари, крестов, сосудов, кадильниц и другого, что пожелал, а затем
всю утварь уничтожил и раздарил [в качестве] жалованья персидским войскам,
пришедшим вместе с ним. Увидев это, грузины были глубоко уязвлены в сердце и хотели
сейчас же лишить его жизни и, посоветовавшись с отцом его Александром, [решили]
убить его, но Александр откладывал это дело и все еще размышлял об исходе выполнения
[задуманного]. И пока Александр раздумывал, этот замысел стал известен Константину, и
Константин поспешил предупредить их и убил отца своего Александра и брата своего
Георгия, захватил власть в свои руки и завладел страной.

После этого Константин снова собрал рать свою и [рать] страны народа грузинского и,
выступив с ними, пошел на город Шамаху. Когда прошли путь нескольких дней,
грузинские войска, сговорившиеся по пути, напали на Константина и, разрубив его на
части, /105/ растерзали и искоренили зло со света. А пришедшие вместе с Константином
войска персидские, разгневанные этим, хотели начать войну с грузинскими войсками.
[Тогда] грузинские воины показали письменную грамоту, якобы посланную шахом к ним,
[с приказом] сделать это; тем самым грузины ответили, мол, сделано это по приказу шаха.
И потому сторона персидская притихла и не стала воевать, и, расставшись друг с другом и
рассеявшись, [они] пошли восвояси к своему народу. И было первое и второе нашествие и
гибель Константина в 1054 году нашего летосчисления [1605].

Власть в Кахетинском царстве взяла в свои руки невестка Александра, жена Давида, и
[случилось] это по двум причинам. Во-первых, потому, что так пожелала знать страны,
ибо была она женой Давида, которому Александр поручил царство [свое]. И, во-вторых,
потому, что она была матерью Теймураза, оставшегося наследником царства; и должна
была она хранить как завет царство сына своего Теймураза, [107] все еще находившегося
в качестве заложника при шахе. Как мы выше отметили, после взятия крепости Ганджи
шах послал Теймураза в Кахетию и он, приехав, царствовал вместо предков своих.
А причина, по которой послали Теймураза в Кахетию, следующая: когда шах Аббас
всяческими уловками дал убить деда Теймураза с тремя сыновьями их же (грузин)
руками, осталось место их незанятым, наследником же престола был Теймураз,
пребывавший заложником при шахе, поэтому [шах] и послал его. А также потому, что
шах прекрасно знал, что, если он пошлет властителем Кахетии [кого-либо] из персов,
знать кахетинская [его] не примет, а посему он послал Теймураза.

/106/ ГЛАВА 11

История и причины разорения страны грузин и смерти царя их, Луарсаба, от

руки шаха Аббаса первого

Когда грузинский царь Георгий вернулся из Еревана в Тифлис, он [долго] не прожил, а

вскоре умер, поскольку, как мы выше рассказали, шах Аббас отравил его. И князья
грузинские определили на его место царем сына его в отроческом возрасте. И имя его
было Луарсаб.

И случилось так, что по приказу этого царя Луарсаба в городе Тифлисе был назначен на
должность моурава 21 (который нынче называется даругой) некий муж; и был муж,
назначенный моуравом, велеречив и проницателен, сведущ в своем деле, а также исполин
по росту и весьма храбрый. Был он воинственный и непобедимый /107/ ратник: к какой бы
стороне ни присоединялся – побеждал другую, противную сторону. И, скосив полчища
противников, подобно траве, покрывал ими поле [брани]. Храбрость его в дальнейшем
много раз будет упоминаться, и оттуда ты узнаешь правду. Этот самый Моурав не был
благородного происхождения и не был сыном [108] князя или же [отпрыском] знатного
рода, а [был он выходец] из простого и низкого рода, который народ грузинский называет
глехи. Была у этого Моурава сестра – юная дева, прелестная и красивая, пригожая и
статная, стройная и высокая.

Царь Луарсаб рос и достиг пятнадцатилетнего возраста, [немного] более или менее
шестнадцати лет; [возраста], когда пробуждаются желания и волнения и властвуют,
подчиняя себе все.

В эту пору царю Луарсабу понравилась сестра Моурава: он полюбил ее исступленной

страстью и тайно с нею развлекался; но они не совокуплялись, а были девственны оба – и
Луарсаб и девушка. И хотя это дело некоторое время оставалось тайной – потом
открылось, ибо, как велит господь, «нет ничего сокровенного, что не открылось бы»
(Матф., 10, 26). Позже весть об этом достигла ушей Моурава: какие-то завистники и
ненавистники Моурава, исчадия зла и возбудители гнева, упомянули об этом при Моураве
и попрекали его, оттого Моурав огорчился до глубины души, со скорбью в сердце просил
смерти себе и не находил ее. После долгих сетований, – а сетовал Моурав тайно –
заговорил он явно и смело перед всеми /108/ и заявил, что я, мол, убью Луарсаба, ибо не
могу перенести попреков, которые мне бросают в лицо, так как стал я постыдной притчей
в стране. А князья и приближенные царя Луарсаба, услыхав эти слова Моурава и
испугавшись, стали избегать его, ибо знали, что он может претворить в дело то, что сказал
на словах. Поэтому в удобный и подходящий час смиренно и убедительно умоляли
Луарсаба бросить затею эту, вовсе не подобающую царскому званию; а также [передали]
ему угрозы Моурава, [которые], возможно, будут претворены в жизнь. На долгие уговоры
своих друзей Луарсаб ответил: «Не могу я отказаться от этой девы, ибо люблю ее всей
душой, но раз вы так говорите и так как вы сами прекрасно знаете, что у меня не было
жены,  [109] а у нее – мужа, то сосватайте ее, как полагается по закону, мне в жены,
обручите нас, сыграйте свадьбу, тогда недовольство оставит вас».
Князья, а также и сам Моурав согласились с этим предложением Луарсаба и,
обрадовавшись, воздали хвалу господу за то, что он устранил ссору. И на основании этих
слов сосватали девушку в жены Луарсабу. А брат девушки, Моурав, очень обрадовался
этому и был признателен Луарсабу, называл себя рабом и слугой его, дескать, «себя и
жизнь свою отдам за дело и повеления его, так как он не только не презрел безродность
мою – ведь меня называли сыном глеха, но так благоволит ко мне, что сестру мою берет в
жены и царицы себе».

А упрямому, высокомерному и гордому племени грузинскому, /109/ которое считается с

родословной и происхождением предков и расследует [их], не понравилось это. Женам
князей, вельмож и тавадов, бывшим прежде дочерьми дворян, а ныне – женами и
матерями князей, а вместе с ними и кое-каким мужчинам вовсе не понравилось [это], и
они не согласились на [этот брак]. Знатные женщины говорили своим мужьям и
сыновьям: «Ужели подобает нам, дочерям таких-то дворян и женам и матерям таких-то
князей, пойти на поклон и поздравлять ту, кто является дочерью какого-то глеха –
крестьянина. И если убедите царя отказаться от этого намерения и взять себе жену из
дочерей царских – хорошо, а если нет – мы не желаем идти на поклон и [приносить]
поздравления какой-то дочери глеха, ибо нам это трудно; и если хотите – откажитесь от
нас, жен своих, и берите других жен». Эти смятение и раздор, крамола великая и
непримиримая в народе грузинском продолжались много дней. И как ни старалась группа
сторонников, не могла убедить группу противников, потому, будучи в затруднении,
сторонники мира поклонились в ноги Луарсабу, умоляли его как-нибудь мирно разрешить
[спор]. А царь был тоже в затруднении и сказал им: «[Делайте] как знаете». Князья
послали [людей] в страну [князей] Дадиани 22 и сосватали дочь царя Дадиани в жены
Луарсабу. Поэтому Луарсаб отказался от сестры Моурава. [110]

В Моурава и без того прежде вселен был демон, а нынче этот демон, вселившись в
Моурава, присоединил к себе семерых, еще более злых демонов. И эти последние были
злее /110/ первого. Поэтому он ржал, как конь боевой, рыкал, как лев, как дракон
огнедышащий, изрыгал [пламя] на Луарсаба и хотел убить его по двум причинам: во-
первых, из-за прежнего позора сестры своей, и, во-вторых, из-за последнего унижения ее.
И так он всячески старался найти способ убить Луарсаба.

А приближенные – князья и сострадатели-доброжелатели – берегли, блюли Луарсаба и

предупреждали его, чтобы он остерегался Моурава. А также увещевали его убить
Моурава. И вот князья и Луарсаб порешили меж собой убить Моурава. С этим
намерением как-то во время пьяного веселья сильно подпоили Моурава, дабы хоть
немного обессилить его, чтобы легче было убить. Когда наступил [назначенный] час, царь
вышел вон; те из князей, что знали, тоже вышли по одному и позвали к Луарсабу какого-
то палача, чтобы Луарсаб приказал ему войти и убить Моурава. Когда [Луарсаб] говорил с
палачом, один из слуг Моурава – скороход, идущий впереди него, которого называют
шатром, – услышал; подобно птице, влетел он в покои, где находился Моурав, и сказал
ему: «Вот идут убить тебя, ибо так повелел царь».

И когда Моурав услышал это, от сильного страха хмель покинул его, будто он вовсе и не
был никогда пьян. Сидел он тогда распоясанный, с непокрытой головой, и в спешке, как
был, босой и распоясанный, с непокрытой головой, вскочив с места, ринулся в конюшню
царскую /111/ (ибо находилась она близко), где стояли связанными дворцовые кони. И так
как Моурав по собственному опыту знал, который из коней был быстрее и стремительнее
[всех], бросил узду в рот коню, там же в конюшне сел на него и с одной лишь уздечкой,
без седла, боясь, как бы, поймав, не убили его, вскочил на коня, вылетел из конюшни и,
ослабив уздечку, пришпорил коня, чтобы тот ускакал вместе с ним. А крылатый конь тот,
как птица поднебесная, ускакал вместе с ним, будто шел он не по земле, а по воздуху. И
хотя многие из воинов Луарсаба [111] вскочили на коней и бросились в погоню, никому
из них не удалось настигнуть [Моурава], за исключением двоих. А Моурав убедил их
остановиться и обождать минуту; когда преследователи остановились, Моурав начал
молить их оставить его и позволить уйти, и столько уговаривал он, пока не заронил
жалость и милосердие в их душу, и они, [вместо того чтобы] схватить, отпустили его. И
он направился в город Тифлис; ночью вошел [в город] и той же ночью вышел, взяв с
собой какого-то толмача, ибо сам он не знал иноплеменного языка. Отправился в
Ахстефский гавар к султану Казаха, правившему в этом гаваре, рассказал ему обо всех
событиях и попросил переправить его к шаху Аббасу. И они, полные неописуемой
радости, снарядили множество своих людей и, пустившись в путь, привели к шаху,
который находился в то время в местечке, называемом Кызлагач, что в области
Шамахинской.

И казахские воины привели Моурава, представили шаху Аббасу. Шах заговорил с

Моуравом, спросил его, кто он, откуда и почему /112/ [приехал к нему], и Моурав на все
вопросы отвечал как и следовало. И сказал: «Если примешь меня под покровительство
твоего величества, на службу к себе, во многих делах и вещах я окажусь полезным тебе».
Шах с войском своим пробыл там некоторое время, а затем, двинувшись оттуда к
Исфахану, взял с собой и Моурава, и, медленно продвигаясь вперед, достигли они
Исфахана. И шах, как только улучал минуту, говорил с Моуравом и справлялся у него о
состоянии страны и народа грузинского, о мощи страны и мудрости царей и князей, о
количестве населения и храбрости войск и обо всем ином, о чем желал. И так жили они в
Исфахане. Прошел тот год, и наступил второй год, и сказал шах Моураву: «Прошло уже
много дней, какой же мы придумаем повод, чтобы по этому поводу, собрав войско,
выступить против народа грузинского?».

Моурав всячески хотел отомстить Луарсабу за обесчещение и унижение сестры; и по

какой причине сам он явился сюда, соответственно этому и заговорил. Он поклонился
шаху Аббасу и сказал: «Есть у Луарсаба сестра-принцесса, юная [112] дева, прелестная и
красивая, достойная во всех отношениях; она достойна, чтобы владел ею никто иной,
кроме тебя, господин мой государь; так посватай ее в жены себе, а когда приедет сюда
дева эта, потребуй также и мать ее, [будто] ради девушки; и когда приедет мать – задержи
ее здесь из-за девушки; [при помощи] их тебе нетрудно будет захватить Луарсаба и убить.
Итак, /113/ если замысел сей осуществится так – хорошо, это удобно и легко, а если не
послушают и не отдадут тебе девушку, тогда отказ их будет для тебя поводом
выступления против них».

А непременный угодник сатаны, этот второй Сабюрос, шах Аббас, получив такой совет от
Моурава, написал Луарсабу и матери его послание, полное любви и почтения,
относительно сестры Луарсаба, содержащее на словах жизнь, а на деле – призыв к смерти.
И суть послания была следующая:

«Мы искренне желаем, чтобы наше и ваше царства были твердыми и непоколебимыми во
имя любви и согласия двух народов – персидского и грузинского; и управление всеми
князьями и землями в этой части поручим вам, чтобы вы пеклись и правили как царь в
северной части, а мы будем печься обо всех иных частях. И символом и причиной этого
соглашения будет то, что деву – дочь свою вы приведете ко мне. Во-первых, чтобы она
стала символом исполнения этого дела и союзом, связующим два народа, во-вторых,
чтобы стала она царицей и государыней всего народа арийского». И вот письмо,
написанное по такому образцу, [шах] послал в страну грузин, в город Тифлис, Луарсабу и
его матери.
Когда [последние] прочли послание это, поняли, что содержание письма – предательство
по наущению и вражде Моурава. Они не пожелали ни сами явиться, ни девушку отдать. И
ответила /114/ мать Луарсаба: «Когда ты был в сражении под Ереваном, то призвал нас к
себе по дружбе, и мы с открытой душой пришли к тебе, как к искреннему другу и царю, а
ты поступил с нами по-вражески, ибо отравил зельем мужа моего и опозорил меня; и
теперь мы, увидевши подобные деяния твои, как решимся еще раз приехать к тебе? И если
ты, как говоришь, действительно желаешь укрепления [113] [союза] и спокойствия нашего
– не притесняй нас, не тревожь и не нарушай спокойствия нашего, оставь нас в покое, ибо
этого маленького княжества нашего нам достаточно для удовлетворения наших
потребностей; будь здоров».

Ответ этот был доставлен шаху Аббасу, пока тот еще находился в Исфахане, где они с
Моуравом целыми днями размышляли и обдумывали [способы] разорения страны грузин
и низвержения царства их. Повеление, написанное шахом раньше, он дважды и трижды
повторил и послал Луарсабу и матери его, дабы заполучить Луарсаба, мать [его] или
сестру. Но ему это не удалось.

После того как посланники трижды отправлялись и возвращались и когда [Луарсаб, сестра
его и мать] не явились, шах обратился к стране грузин и, собрав войско свое, двинулся из
Исфахана, имея при себе советником коварного и всеразрушающего Моурава. Выступив
из Исфахана, двигаясь спокойно и медленно, они достигли земли Карабахской, города
Ганджи, и, расположившись там, переждали лето. И говорил шах Моураву: «Уже прошло
много времени, когда же /115/ ты поведешь нас в Грузию?» И отвечал Моурав: «Потерпи
еще, ибо сейчас не время; а когда наступит время, я сам напомню тебе и мы направимся
туда». Моурав говорил, что не время, дабы лето прошло, наступила зима и деревья в лесах
оголились, чтобы войскам персидским легко было бы продвигаться на конях и войти в
страну грузин. А также чтобы убежавшее, укрывшееся и укрепившееся в твердынях,
пещерах и труднодоступных местах страны население грузинское, [вынуждаемое]
суровым зимним морозом и снегом, изнуренное голодом и иными нуждами, будучи не в
состоянии терпеть холод и оставаться в укреплениях, вернулось бы на свои [прежние]
места жительства, удобные для передвижения коней, дабы легко было персидским
войскам – захватчикам и разрушителям – продвигаться на конях и грабить их. И в конце
концов все претворилось в жизнь так, как он заранее задумал.

А грузины, услыхав о походе шаха к ним, стали искать [114] выхода из положения и
решили заключить союз между двумя царями – Луарсабом, владетелем Тифлиса и
Картлии, и Теймуразом, владетелем Кахетии и Греми, – чтобы они, взаимно помогая друг
другу, сумели бы противостоять персам. Поэтому Луарсаб и приближенные его послали в
Кахетию и пригласили Теймураза в Тифлис для [заключения] соглашения. А Теймураз,
много раз испытавший вред разъединения и разлада и неоднократно познавший горе и
вражду, причиненные персами, желал союза всем сердцем. Поэтому, собравшись, приехал
он в Тифлис. Приезд его был /116/ радостью несказанной для Луарсаба и его
приближенных. И дали они обет, [и заключили] соглашение быть единодушными и
дружными, жертвовать собой друг ради друга и умереть во имя Христа.

В те дни, когда Теймураз прибыл в Тифлис, лазутчики шаха, вернувшись, сообщили шаху
Аббасу весть о том, что слышали и видели. И добровольный угодник падшего Люцифера
– шах Аббас, воодушевленный последним, задумал новые способы разрушения и раздора
в христианском царстве. Поэтому, пока он находился вместе с войском своим в городе
Гандже, начал и отсюда посылать письма, [полные] лести и обмана. Как раньше из
Исфахана, так сейчас отсюда [писал письма], которые содержали на словах привет,
любовь и мир, а на деле – лесть, обман и коварство, чтобы заполучить хотя бы одного из
троих: Луарсаба, мать его или сестру. Но не смог.

И новый замысел его был таков: чтобы вместе с грамотой повеления, которую он открыто
посылал, написать еще тайные письма отдельно Луарсабу и Теймуразу с сокровенными и
коварными намерениями. Луарсабу он писал, мол, «не доверяй Теймуразу и не
соглашайся с ним, ибо он твой враг и хочет [под покровом] дружбы обмануть и убить тебя
и овладеть страной твоей, – таково его намерение, сообщенное мне. Ты сам, пока он не
убил тебя, поторопись убить его, дабы владеть и своей и его страной, а я тебе помогу, если
тебе понадобятся войска или деньги, ибо я согласен, /117/ чтобы ты овладел страной его».
Точно такое же [письмо] по тому [115] же образцу написал он Теймуразу тайно от
Луарсаба: «Убей Луарсаба и ты будешь владеть обеими странами». Трижды посылал он
им эти послания – и тайные и явные. Но Луарсаб и мать его ни сами не пошли, ни
девушку не отправили.

Тайные послания друг о друге Теймураз и Луарсаб, спрятав, держали при себе, стараясь
узнать, где правда и где ложь. И благодаря попечению бога оба царя сообщили эту тайну
друг другу, а также показали письма, посланные им шахом. Увидев [письма], они
доподлинно узнали о вражде шаха к ним. И вместо вражды утвердили нерушимую любовь
и нерасторжимую дружбу между собой. И Луарсаб, так как прежняя жена Теймураза
умерла, отдал ему в жены свою сестру, которой домогался шах. Сыграли там же свадьбу
Теймураза и сестры Луарсаба, чье имя было Пари 23. После свадьбы Теймураз и Луарсаб
отправились в Мцхету 24, [где находится] престол и патриархия их, и [там] вторично
поклялись жить в мире и согласии и воевать с персами.

После того как произошло все это, посланцы персидские, прибывшие открыто, и
лазутчики, [прибывшие] тайно, уехав, рассказали шаху, и тот был глубоко уязвлен, ибо
столько раз он просил [дать ему] эту девушку и пришел с таким большим войском ради
нее – ему ее не отдали, а отдали Теймуразу. /118/ Призвал он Моурава и говорит ему: «Ты
привел меня со всем войском сюда, а девушку, о которой ты говорил, отдали, как видишь,
не мне, а врагу моему, который едва ли сравнится с моими слугами. Тем самым ты сделал
меня шутом и посмешищем перед всем миром и, если не введешь меня в страну грузин и
не завоюешь для меня страну их, так и знай – в живых не останешься, а тело твое будет
разрублено на части». И Моурав ответил: «Если я не поведу тебя в ту страну, ты так и
сделаешь, а что ты сделаешь, если поведу?» И говорит ему шах: «Ты станешь настоящим
главой всех моих советников и знатных нахараров и будешь предпочитаемым и самым
главным над ними».

По совету Моурава ждали до декабря месяца, до Великих праздников 25, пока наступила
зимняя пора, закрепчал [116] мороз и выпавший снег покрыл вершины гор и [перекрыл]
пути побега. И скрывавшиеся в укреплениях люди, вынуждаемые холодом, спустились в
деревни и села; листья с деревьев опали, так что все вокруг стало хорошо
просматриваться. Тогда Моурав сказал шаху: «Вот теперь пойдем в страну грузин, ибо
уже пора». И, двинувшись из города Гандзака, пришли они на границу Кахетии, страны
Теймураза. Дорога, ведшая в Кахетию, шла по ущелью, лишь переправившись через
которое можно было вступить в страну, и было оно узким, тесным и труднопроходимым,
а по обе стороны ущелья – высокие и каменистые скалы, кустарники и густые леса, через
которые ни человек, ни конь не могли /119/ пройти. Теймураз и Луарсаб с большим
войском прибыли, заняли выход из ущелья и возвели прочные стены из камня и дерева, а
[за оградой] подготовили место для сражения, откуда они, оставаясь внутри, сражались
бы с врагами, находящимися за [стеной].
Персидское же войско расположилось в открытой местности напротив ущелья. Как только
[персы] увидели, что грузины заняли проход, их охватило отчаяние и смятение. И шах
снова призвал Моурава и стал угрожать ему смертью, но Моурав и сам не знал, что
делать. Спустя два дня Моурав сказал шаху: «Подумав, я нашел в одном месте дорогу, но
она проходит на расстоянии двухдневного пути отсюда, и нужны [еще] люди с топорами,
лопатами и молотами, чтобы вырубить лес и превратить труднопроходимые места в
легкопроходимые». Шах, как только услышал это, возликовал и приказал войскам своим
взять множество топоров, лопат и иных орудий, пойти куда нужно и прорубить дорогу; и
они, отправившись, вырубили лес, сделали удобными труднопроходимые места и открыли
дорогу и, прибыв, сообщили шаху, мол, выполнено то, что ты приказал. И шах приказал
рати своей, чтобы, как до этого составлены, разбиты и воздвигнуты были шатры, [где
находились] верблюды и тягловый скот, орту-базарчи и все остальное, все так и осталось
бы на своих местах, дабы грузины думали, что персидские войска все еще находятся там.
[117]

Лишь боевые части персидские (В тексте *** т.е. части непосредственно участвовавшие в
сражении; меж тем как обоз, шатры, животные и т.д. остались на месте) со своим военным
снаряжением и конями должны были, снявшись, неслышно и тайно продвинуться и по
открытой дороге вступить в Кахетию. Ратные войска персидские выступили /120/ и,
продвигаясь по вновь открытой дороге, вступили в страну Теймураза, добрались до
деревень и сел и стали безжалостно избивать грузинское население. А Теймураз и
Луарсаб, находившиеся вместе с войском грузинским у входа в ущелье, не знали о
действиях персов, пока неожиданно не увидели человека, раненного, окровавленного с
головы до ног, который, спасаясь от персов, явился [в качестве] скорбного вестника,
[чтобы сообщить] о нашествии персов и вступлении их в Грузию. Услышав это, Теймураз,
Луарсаб и все, кто был с ними, опешили и не могли ничего предпринять: ни увезти
имущество и пожитки, ни сделать что-либо иное. Каждый из них, взяв с собой семью
свою и самых близких, еле-еле успев оседлать по одной лошади, в панике и тревоге
спешили убежать, дабы не попасть в руки персов. Вот по этой причине Теймураз и
Луарсаб, убежав оттуда, попали в Тифлис и оттуда – в Гори, но и там они не смогли
остаться, а по Колбайской дороге перешли гору Кавказ, т. е. Эальбуз, и направились в
страну Пашиачух. Ибо мать Луарсаба была дочерью пашиачухского царя, поэтому
Теймураз с женой своей и Луарсаб с матерью своей и другие [члены] семей их, убежав в
Пашиачух, спаслись от персов.

Войска персидские, пришедшие с другой стороны, вошли в страну Теймураза, дошли до

входа в закрытое грузинами ущелье, разрушили ограду и открыли широкую и просторную
дорогу, по которой прошла персидская рать и вошла в страну Теймураза, /121/
расположилась там станом, пробыла дней пятьдесят и не выходила из страны. И что
натворили они в течение дней, проведенных там, – ни уста не в состоянии рассказать, ни
язык – выговорить, ты сам представь себе и [118] пойми. Сколько невинных людей из
христиан было заколото мечами и ранено либо вовсе убито! Невинных угнали в плен и
обесчестили, [их] имущество и добро разграбили, а строения подожгли, предали огню и
разрушили и церкви разорили, ниспровергли святые алтари и святые Знамения крестов. И
пленных держали у себя в стране и мучили их холодом и наготой, голодом и жаждой и
многими другими способами.

Шах Аббас, вступив в Кахетию, увидел, что Теймураз и Луарсаб убежали, а страна и
народ остались в его руках. Тогда он, искушенный в коварных помыслах, пустил в ход
новые всеразрушающие козни: приказал послать во все гавары и селения Кахетии
глашатаев, чтобы они разъезжали в течение многих дней и громогласно возвещали, мол:
«[Таков] приказ могущественного, миролюбивого и миросозидающего государя шаха
Аббаса, чтобы все население Кахетии – как князья, так и всадники, ремесленники,
простой люд и все, кто, уйдя, укрепился в горах и лесах, в крепостях и иных твердынях, –
вернулось и пришло на свои места, в свои обиталища; пребывало в мире, и не страшилось,
не боялось войска персидского, ибо царь приказал им не притеснять и не обижать никого
из обитателей страны, покорных шаху, тех, что стали шахисеванами; чтобы не было
[нанесено] им /122/ никакого вреда и чтобы пребывали они в мире. А против тех, кто,
упорствуя, не повинуется приказу царя, царь пошлет многочисленные войска, которые,
захватив, разорят укрепления их, самих их убьют, семьи захватят в плен, имущество
разграбят. Итак, выходите из укреплений и покоритесь, станьте шахисеванами и
пребывайте в мире. И кто из князей и знатных людей раньше придет, тем царь дарует
славу, почет, множество подарков и княжеский сан».

А жители Кахетии, услыхав слова, которые объявляли глашатаи, одни, обманувшись,

поверили, пришли и стали шахисеванами, другие в страхе перед смертью и пленением
пришли и стали шахисеванами, третьи пришли и стали шахисеванами, так как много дней
пробыли там, в стране персов, и уже отчаялись. А иные, увидев, что [персы] захватывают
одну крепость за другой, вырезают и полонят обитателей [119] крепостей, испугались и
ужаснулись, как бы и с ними не случилось то же самое, поэтому вышли из укреплений,
пришли и стали шахисеванами.

И еще шах приказал, чтобы тех, кто стал шахисеванами, поселили повсюду в селениях и
[иных] местах и беседовали с ними, ободряя и утешая великой добротой, и чтобы персы
записали на бумаге имена мужчин и женщин, сыновей и дочерей и всех [членов] семей их
и хранили при себе. А также повсюду приставили к ним стражу из воинов
персидских, /123/ чтобы никто из них не убежал бы никуда. Но их самих обманывали и
говорили: «Приставили к вам стражу, чтобы никто из персов вас не притеснял или не
разграбил имущество ваше». И со всеми теми, кто пришел и стал шахисеваном, поступали
так, как мы рассказали.

Что же касается тех, что не пришли, а остались в своих укреплениях, – персы выступили
против их укреплений и много дней подряд всячески воевали с ними, пока, победив, не
захватили и, предав мечу, не стали безжалостно убивать, будто, по свидетельству господа,
считали это благоговением перед богом (В тексте *** . Очевидно, имеется в виду
следующее место из Библии "...благоволение к богу - начало разумения (Притчи
Соломоновы I, 7)). Затем разграбили их, разорили имущество и скарб, заполонили
оставшихся жен и детей, привели их в свой стан. И, как я уже сказал, после
пятидесятидневного их пребывания [там] не осталось ни одного незанятого укрепления
либо места, которое не разорили; они опустошили дотла и осквернили изобильные,
плодородные и густонаселенные земли Кахетии и Греми.

Шах приказал утварь, кресты и священные чаши, Евангелия, ладанницы, ризы и иные
сосуды и святыни церквей Кахетии и Греми, великолепные и драгоценные, искусно
украшенные благородными каменьями и жемчугами, не уничтожать, а повезти в город
Исфахан и сдать в царскую казну. И по сей день остается все это там, в казне, о чем
свидетельствуют многие из наших армян, видевшие эти святыни. [120] И еще увезли туда
вместе с другими святынями и нешитую одежду Христову, /124/ что находится [поныне] в
той же казне города Исфахана, и до сих пор перед ней ставят лампаду. Нам рассказывали
об этом [люди], которые видели своими глазами, и им можно доверять.

После неоднократных грабежей страны той шах, двинувшись оттуда и подойдя к границе
между двумя странами – Кахетией и Картлией, обосновался там. И приказал своим
войскам не притеснять и не обижать никого из жителей Картлии, а если войскам
персидским понадобится что-либо или будет нужда в людях и скоте – пусть приобретают
это за деньги у жителей гавара и платят цену соответственно желанию продавца. А еще
приказал шах выйти глашатаям и разъезжать по всем гаварам Картлии, кричать и
возвещать, мол: «Великий и миросозидающий царь шах Аббас повелел, чтобы Картлия со
всем своим населением – князьями и простым людом – жила в мире и спокойствии, а все,
кто поднялись в крепости и укрепления в страхе перед войсками персидскими, пусть
отныне не боятся и не опасаются ничего, а пусть спускаются в свои жилища и пребывают
при деле своем и занятиях, и да будет любовь, и мир, и общение между народами
персидским и грузинским. И так как Картлию я признаю своей страной, то ради себя и
ради царя Луарсаба я не разорю ее, ибо его считаю сыном, братом и другом своим. И как
только он вернется, я верну ему родину, а сам отправлюсь восвояси. Так вот, коли
пожелает царь Луарсаб и придет – так и сделаю, а если не придет – вот Моурав, он родом
из Картлии и [выходец] из народа грузинского, и сейчас он при нас. Картлию я отдам
Моураву, а сам вернусь к себе в страну».

/125/ И еще шах поручил Моураву послать и своих слуг во все концы страны, чтобы и они
то же самое говорили всем жителям гаваров, дабы убедить их. Внушив суетную и
коварную надежду, он обманул и Моурава, сказав: «Придет Луарсаб или не придет –
власть в Картлии я вручу тебе». [Он велел] и слугам Моурава то же самое говорить в
народе. И так ложными и коварными речами были обмануты все жители, [121] так что не
войной и не беспорядками, а полюбовно и мирно уговорили всех жителей и вынудили их
спуститься из укреплений и поселиться в деревнях. Откуда и восполнялись нужды стана
персидского в людях и скоте, и ничего не опасались персидские войска, а пребывали в
мире и спокойствии во всех отношениях.

Однако жители Картлии боялись: а вдруг Луарсаб не вернется и, мстя за это, шах
прикажет войскам своим разграбить и заполонить страну, подвластную Луарсабу. То же
самое говорили им и персидские воины и еще говорили: «Давайте, вы тоже запишитесь
шахисеванами, чтобы вас не взяли в плен, подобно жителям Кахетии, где [лишь] те, кто
записался шахисеванами, не были угнаны в плен». По этой причине многие из Картлии
пришли и записались в шахисеваны. Персы записывали в списки имена тех, кто
становился шахисеваном, и всего его семейства и держали [списки] при себе. И тех, кто в
надежде на великое благо и мир записались шахисеванами, поселяли повсюду. /126/ И
шах, пока оставался на границе между двумя странами, задумал еще одну, новую уловку:
одного из своих советников, крупнейшего князя и известного нахарара по имени Сару-
ходжа, назначил посланцем мира и с письмом, полным любви, послал его в Пашиачух к
Луарсабу. Содержание послания было таково: «Царь арийский 26 шах Аббас с великой
любовью шлет привет царю грузинскому Луарсабу; много раз мы писали тебе с любовью
и высказывали дружбу свою сердечную к тебе, но ты не внимал и не верил речам нашим.
Так вот на деле узнай и поверь: как видишь, страну Теймураза я разорил, а твою оставил
целой и невредимой для тебя и жду твоего прибытия. Итак, не мешкая, приезжай, не
слушай глупых и бестолковых увещевателей и не лишай себя царства своего, ибо нет в
сердце моем злобы и коварства по отношению к тебе, так как ты никакого вреда мне не
причинил. А прихода твоего я домогаюсь, так как хочу, чтобы, как при предках наших
было согласие между двумя народами, так и в наше время было. Всю северную часть, что
по сю сторону реки Ерасх, мы отдадим тебе, чтобы ты был главой и повелителем [122] над
всеми князьями этих земель и оберегал эти земли, а мы спокойно оберегали бы другие
земли и противостояли врагу. Будь здоров». Написав это письмо, отдал его Сару-ходже, а
устно поручил ему [претворить в жизнь] много других дел и коварных козней,
накопившихся у него в душе, дабы [тот] как-нибудь уговорил Луарсаба явиться к /127/
шаху. А Сару-ходжа, поехав в Пашиачух и представ перед Луарсабом, передал привет и
письмо. Когда прочли письмо, поняли, что все слова – обман, и не поверили ему – как
Луарсаб, так мать, сестра [его] и Теймураз. Хотя Сару-ходжа много дней и на все лады
увещевал Луарсаба, однако они не поверили.

Спустя несколько дней они ответили на слова шаха следующим образом: «Ежели то, что
ты написал, правда и ты действительно хочешь, чтобы была дружба между нами, то пусть
знаком любви твоей и мира будет то, чтобы ты оставил целой и невредимой страну нашу
и народ наш остался бы повсюду, а ты взамен себя оставил бы там кого-либо из своих
князей, чтобы при его посредничестве мы утвердили бы любовь, согласие и союз с тобой,
как ты того желаешь; а ты, покинув страну нашу, ушел бы, мы же, вернувшись, владели
бы своей страной и пребывали бы в любви и согласии. Будь здоров».

После многих лукавых речей, когда увидел Сару-ходжа, что не поверили ему, он взял
письмо Луарсаба, поехал к шаху и передал ему речи и твердое намерение их.

Выслушав слова ответа, шах Аббас двинулся со всей ратью и, выйдя на дорогу, ведшую в
Пашиачух, выше Гори, там же, на дороге, раскинул стан. А раскинул он стан именно на
этом месте, чтобы, в случае если кто-либо из грузин – князь или простолюдин – захотел
бы убежать и направиться в Пашиачух, не смог бы пройти.

Шах отсюда /128/ вторично послал Сару-ходжу с предложением и письмом к Луарсабу,

дабы тот, обманувшись, пришел. Но он не пришел.

И в третий раз был послан тот же Сару-ходжа к Луарсабу, но [Луарсаб] не пришел. [123]

Многократные посещения и возвращения [послов] надоели Луарсабу и его близким; в это

последнее посещение они сделали нечто унизительное для Сару-ходжи, с тем чтобы шах
не посылал больше посла к ним. А действия, которые были унизительными [для посла],
заключались в том, что все его имущество они похитили, раздели его донага, отняли
украшения и оружие, одежду и лошадей, вплоть до того, что и мула, на котором он сидел,
взяли. А его отпустили пешим и наказали с большими угрозами: не ходи, мол, больше. И
так Сару-ходжа вернулся опозоренный к шаху. А шах терпеливо ждал его у себя и,
обдумывая, замышлял злые и коварные плутни-действия против Луарсаба и Теймураза.

Пока шах пребывал в таком смятении и не мог найти выхода из положения, в эти же дни
некий муж из города Тифлиса, служитель зла и исчадие ада, движимый демонами по
наущению сатаны, выйдя из Тифлиса, пришел в государев стан и спросил шаха, мол, не
хочет ли твое величество, чтобы я привел Луарсаба; коли ты в самом деле хочешь и не
причинишь вреда, я пойду и приведу его к тебе. И шах крайне удивился речам мужа сего и
спросил его, как-де ты сумеешь привести его. А человек тот сказал: «Мы с /129/
Луарсабом – родственники: он мой крестник, и мы очень доверяем друг другу, поэтому я
уверен, он поверит моим словам». Шах же при этих словах преисполнился несказанной
радости, ибо то, над чем он так мучился и страдал и что не удавалось, то, чего он так
долго желал и не достигал, с большой легкостью может осуществиться. И он обещал
этому человеку большое богатство и множество подарков, а также [помощь] в достижении
непомерной славы, если он приведет Луарсаба.

А злокозненный и коварный муж тот, ставший причиной гибели христианского царства,

отправившись в Пашиачух к Луарсабу и Теймуразу, много дней говорил Луарсабу
убедительные и умягчающие речи, пока не сломил твердость духа его. Но Теймураз, мать
и сестра Луарсаба и все наперсники их не одобряли речей того человека, а гнушались ими,
ибо доподлинно знали, что это – колдовские козни [124] шаха. Но одержимый бесом
человек тот, подобно змее, совратившей Еву, внушил Луарсабу мысль явиться к шаху.
Мать же Луарсаба и сестра, Теймураз и князья и все друзья плакали [горючими] слезами,
горевали и говорили: «Не отдавай ты себя в руки врага своего, ибо он – враг твой, а не
друг и старается погубить тебя». Теймураз говорил: «Не верь этому нечестивцу и
коварному зверю, так как он старается нас погубить». Но разум Луарсаба больше
склонялся к словам приспешника зла, чем к словам друзей. И так отвечал он всем: «Вот
пришел шах и живет в нашей стране и просит меня заключить мир; если я не явлюсь к
нему, [шах], разорив, /130/ осквернит всю страну и разрушит церкви, христиан убьет и
заполонит. И всему этому буду причиной я; чем так долго терзаться от угрызений совести
и быть обязанным стольким людям, не лучше ли мне явиться к шаху и вызволить всю
страну, дабы не было по моей вине разорения стране? Уповая на бога, открыто пойду к
нему, а что там случится со мной – смерть или жизнь, на то будет благословенная воля
господня».

Так, лишившись разума, не послушался Луарсаб друзей своих, а поверил словам и

клятвам шаха, выступил из Пашиачуха, чтобы поехать к шаху 27. И когда принесли шаху
благую весть о прибытии его, душа его возликовала безмерно.

Когда Луарсаб приблизился к персидскому стану, шах сам со всеми князьями и ратью
вышел навстречу ему. Увидев друг друга, они с любовью, радостью и большим почтением
приветствовали один другого. Что же касается шаха – тот радовался в душе и сердце
своем, ибо для него день этот оказался более великим, чем все дни жизни его, так как
исполнилась злая воля его [и он получил то], о чем так долго мечтал. И как принято у
хитрого и коварного племени персидского, а особенно у этого шаха – искусного вишапа,
вначале он принял Луарсаба с большой любовью и почестями, без конца говорил ему
ложные, суетные и коварные речи, соответствующие желаниям его, пока по всей стране
не распространилась молва о том, что шах домогался, мол, [125] Луарсаба не по какой-
либо иной причине, а из-за любви [к нему] и ради союза с ним.

Затем, двинувшись оттуда со своим войском, шах направился в Тифлис; он взял с собою и
Луарсаба и обращался /131/ с ним как с равным: всегда беседовал к удовольствию его о
делах, приятных ему, и выказывал себя преданным ему.

Когда Луарсаб только что сел на престол, спустя [лишь] несколько лет после этого и года
за четыре или пять до нашествия шаха, случилось как-то, что во время беседы, [когда
рассказывали] об истории деда Луарсаба, Симон-хана, которого османы схватили, увезли
в Стамбул, убили и там похоронили, вскипела кровь Луарсаба и возмечтал он привезти
останки деда своего, Симон-хана, и похоронить [его] вместе с другими предками и их
родными в своем фамильном склепе. И, справившись, проведал о каких-то людях,
знавших место в городе Константинополе, где похоронены были останки Симон-хана. Он
сейчас же послал тех сведущих людей привезти останки Симон-хана, и те, поехав в
Константинополь, выкопали останки его и привезли, доставили в Тифлис. И случилось
так, что в то время, когда прибыли люди, привезшие останки Симон-хана, шах находился
в Тифлисе, так что шах узнал, что привезли останки Симон-хана. И он, преисполненный
мыслей и коварства сатаны, который враждебен христианам так, что алчет крови их, не
довольствуясь убийством и пленением живых, стал теперь чинить вражду также и костям
умерших, поэтому строго-настрого приказал тотчас же принести [останки] к нему. И
когда приказ его был исполнен, он сказал: «Я воздам им больше почестей и славы, чем
вам, ибо вы не знаете, каких почестей достойны цари; желаю я послать их в Имамуруз,
дабы их почитали вместе с предками наших царей и повелителей». Итак, с такими
колдовскими словами /132/ послал он кости Симон-хана в Персию и не позволил
похоронить их на грузинской земле, и никто так и не узнал, что сделали с ними или куда
их дели. И так они бесследно пропали. И за то время, пока шах находился в Грузии, он
подчинил своей власти всю [126] страну. Что же касается страны Теймураза, [шах] сделал
так, чтобы всем было ясно, что она находится под властью Персии, [точно] так как если
бы он мечом своим ее завоевал.

С этой целью он послал воинские части из персов, которые возвели крепости в стране
Теймураза, и расположил в них персидские войска. И Селим-хана, Пекар-хана и Бекдаш-
хана назначил там владетелями и военачальниками, дабы они блюли в стране власть
персов. Население Кахетии и Греми он истребил убийствами и пленением, а всех тех, что
остались и записались шахисеванами, велел вывести за границу, погнать в Персию. И
назначил на это дело князей и воинов, [имевших] при себе прежние списки и грамоты, в
которых записаны были имена их.

С этими списками начали они разыскивать всех родных их и всех их вместе с семьями и
имуществом стали отовсюду выселять. Всех выселенных приводили, поселяли на берегу у
реки Куры, в местечке, называемом Крзен, так как там был раскинут стан; делали так,
пока не выселили всех записавшихся шахисеванами. А когда было завершено выселение
по спискам, подняв их оттуда, по тем же спискам и реестрам погнали в Персию и довели
до города Казвина, а оттуда переселили в город Фахрабад. Когда довели до Фахрабада,
кое-кого из них – грузин, /133/ армян, магометан и евреев – поселили в городе Фахрабаде,
многих же поселили в деревнях и дали всем им участки для домов, садов и полей. Вот
таким образом [шах] разорил страны Грузию, Кахетию, Греми, а [жителей], переселив,
согнал в страну Фахрабад.

Но переселенцы в той стране не умножались, ибо они не были приспособлены к сырому и

суровому, удушливому и смрадному воздуху, а также к пище и питью и образу жизни
этой страны, поэтому они (переселенцы) начали гибнуть и [127] умирать, и спустя
немного времени столько [народу] погибло, что едва из десятерых один остался [жив]. И
те, кто остался, спустя некоторое время так изнурились и похудели, снедаемые болезнями
и недугами, что не могли заняться каким-нибудь физическим трудом для поддержания
жизни своей.

Кроме того, вследствие изгнания и переселения они обеднели и обнищали, продали и

проели все, что было у них. Вынуждаемые бедностью, грузины подали прошение, где
жаловались на нищету и голод, терпимые ими, шаху, который в те дни находился в
Фахрабаде. И шах ответил им, мол, отрекитесь от своей веры, примите веру Магометову,
тогда я вас ссужу имуществом большим, чтобы вы могли жить и питаться. И они,
вынуждаемые голодом, выполнили приказ шаха и стали магометанами, а шах не дал им
много добра, как обещал, он солгал, обманул их. Он дал каждому – будь то взрослый или
малый – по одному пиастру и отпустил их восвояси.

/134/ Так вот, если кто воздает хвалу этому шаху, мол, он любил христиан, был
миросозидающим [царем], государем-миротворцем, вот она – любовь его к христианам,
когда весь мир христианский – Армению, Грузию – разорил и всех истребил мечом,
голодом и пленом, а остальных выселил и загнал в Фахрабад и Исфахан, и они там изо дня
в день истребляются разными способами. И тот, кто хочет воздать ему хвалу, пусть
сначала обратит взор на дела, содеянные им над христианами, а затем уже воздает хвалу.

[Выше] мы рассказали, как шах поступил с людьми, записавшимися в шахисеваны в

стране Теймураза; точно так же поступил он с людьми, записавшимися в шахисеваны в
стране Луарсаба: и над ними назначил он воинов и военачальников, которые по
предварительным записям и спискам, собрав отовсюду, погнали их в Персию. Однако
жителей Картлии повели не в Фахрабад, а в Исфахан и поселили в нагорных селениях
Исфахана, где были поселены и армяне. И ныне, в то время когда мы пишем эту историю,
в 1107 (1658) году нашего летосчисления, все те грузины уже [128] отреклись от веры
своей [и приняли] магометанскую религию. И так люты и бесчеловечны они к
христианам, что при встречах наших с ними где-либо в пути на приветствие наше они и не
отвечают, считая грехом для себя ответ на приветствие [христианина]. Более того, понося,
порочат отцов и предков своих, мол, были они неверующими и неверующими умерли, и
еще воссылают хвалу богу за новую веру свою, /135/ мол, вот вера, которую мы ныне
получили, – истинная вера. Еще когда их только переселили в Исфахан, часть этих грузин
отделили и, погнав дальше, довели до страны Шираз и страны, называемой Асупас. Эти
[грузины] тоже были истреблены разными способами, а оставшиеся все обратились в
нечестивую веру Магомета.

Когда шах находился еще в Тифлисе и держал при себе Луарсаба, он ликовал и, радуясь,
тешился, что поймал его в тенета свои. Но огорчался из-за Теймураза, ибо не мог поймать
его, и размышлял о нем на ложе Бегемота (Автор, видимо имеет в виду библейского
Бегемота, см. Иов, 40, 10-19), обдумывая в глубине души, как погубить его.

И вот задумал он такую западню для него: уговорил человека и послал его в Пашиачух,
показал ему все ходы замысла, поручив строго-настрого во что бы то ни стало убить
Теймураза – явно или тайно. И человека того, посланного тайком убить Теймураза,
отправил он скрытно от всех своих нахараров, дабы никто [об этом] не знал. И тот,
поехав, добрался до Пашиачуха и несколько дней входил туда, где жил Теймураз, и
выходил оттуда и, наблюдая, примечал все: дорогу и место, где ночью спал Теймураз (а
место это было верхним покоем, куда поднимались и спускались по деревянным
лестницам). И однажды этот человек, спрятавшись, не видимый никем, бодрствовал в
ожидании всю ночь, чтобы как-нибудь улучить удобный случай и убить Теймураза.
В /136/ полночь, думая, что все спят, спит также и ночная стража, то есть кешикчи,
пришелец тот, не замеченный никем, тихо поднялся по деревянной лестнице в верхний
покой, где спал [129] Теймураз, и увидел: в одном углу покоя спали двое в одной постели,
а в другом углу спали двое других – тоже в одной постели. И те, что спали в верхнем
покое в одной постели, были Теймураз и жена его, другая же постель принадлежала двум
служанкам, которые, прислуживая им, спали около них в одной постели. А человек,
пришедший убить Теймураза, не мог понять, который из них Теймураз, поэтому решил не
убивать этой ночью и уйти, а на следующий день разузнать точно, кто из них Теймураз, и
затем уже прийти, ударить его и безошибочно убить. (Мысль эту заронил в душу тому
человеку бог и отвратил его [руку], дабы не убил он царя-христианина; более того,
раскрыв коварную злобу шаха, осрамил его.) Вот с таким намерением человек этот вышел
из покоя и стал спускаться по той деревянной лестнице, по которой поднялся, а в это
время сабля, висевшая у него на поясе, задела о лестницу и зазвенела; от [этого] звона
проснулся пес кешикчиев и начал лаять на него. От лая пса проснулась стража, увидела
человека, окружила и схватила его; и все видевшие его ошалели от страха. Назавтра
Теймураз и другие князья призвали этого человека к себе, расспросили, и он откровенно
во всем признался, мол, /137/ шах подослал меня убить Теймураза.

Тогда Теймураз, вздохнув из глубины души, сказал: «Вот, братья мои, обоих сыновей
моих шах, отняв у меня, взял к себе и оскопил, мать мою, увезя, бросил в глубь Персии 28,
а теперь страну мою вконец разорил, весь народ мой и род угнал в плен, а я убежал один-
одинешенек и живу на чужбине; и все же он, несмотря ни на что, не довольствуется этим
и даже издали старается меня убить. И если он так старается убить меня, на что я могу
рассчитывать, если осмелюсь поехать к нему?» И все, кто увидел содеянное [шахом] и
услышал слова Теймураза, оправдали речи его. А Теймураз сжалился над тем человеком и
не убил его, а отпустил идти своей дорогой. Но сам, боясь, как бы шах не задумал против
него иные козни, тоже не дерзнул остаться в Пашиачухе, а выехал оттуда, отправился в
страну Дадиани и ушел от шаха. [130]

Мы не в состоянии рассказать о всех подробностях злых козней, навязанных шахом

стране грузин, так как это сильнее всяких слов. Целый год пробыл он со всей ратью
персидской там, в Грузии, и спустя год задумал уйти из Грузии и вернуться в Персию.

Однако был шах в замешательстве и душевном смятении, [раздумывал], как бы погубить

Луарсаба. Поэтому поручил нахарарам своим сказать Луарсабу, мол: «Ввиду того что
благополучно с Божьей помощью пришел ты повидать шаха и установились между вами
любовь и согласие, нынче для /138/ упрочения любви и мирного союза, а также потому,
что так подобает, это принято, поскольку шах покидает страну твою, хорошо было бы и
тебе проехать с ним в качестве сопровождающего путь трех или четырех дней до границ
государства своего, а затем ты вернешься на трон свой». Сам шах тоже во время беседы
сказал те же слова Луарсабу. И Луарсаб, ввиду того что, как это присуще христианам, в
душе его не было лицемерия и хитрости, согласился сделать так, как велел шах. И когда
шах двинулся из города Тифлиса, по предварительно поставленному им условию взял с
собой и Луарсаба.

Проехав трех-четырехдневный путь, шах поручил своим нахарарам передать Луарсабу

нечто новое: «Так как проехал ты путь стольких дней и это было очень хорошо, просим,
чтобы ты не почел за труд проехать еще немного и доехать до города Ганджи, ибо шах
задумал там, в Гандже, призвать к себе всех местных князей Шамахи и Еревана и хочет
подчинить их твоей власти, а тебя – назначить правителем и главнокомандующим над
всеми, дабы все, что нужно делать, они делали [лишь] по твоему приказу». Это тоже
пришлось Луарсабу по душе, и он доехал с шахом до Ганджи. И там, в Гандже, когда
прошло много дней и [все еще] не было видно никаких знаков того, о чем говорили
нахарары шаха, более того, не видно было знаков и примет освобождения его, Луарсаб
понял в [глубине] души, что с помощью уловок его вырвали из страны его и больше
не /139/ отпустят на родину. Поэтому Луарсаб впал в глубокую печаль [131] и душевное
смятение и хотя и думал, но никак не мог найти пути к спасению.

А многоопытный и хитроумный муж шах Аббас в коварной душе своей задумал: авось
найдется удобный случай как-нибудь похитить Луарсаба ночью или днем. И в связи с этой
мыслью задумал он новую уловку, которая заключалась в следующем: шах подарил
Луарсабу джигу, которую вельможи надевают на голову, и была она весьма изящной и
редкой, красивой и драгоценной; даря джигу, [шах] любезно велел Луарсабу, мол, чтобы
всегда, когда ты будешь приходить ко мне, была она у тебя на голове. И Луарсаб так и
делал всегда, когда являлся к шаху.

Спустя несколько дней шах приказал своим ворам, которых всегда держал при себе (ибо
шах держал при себе множество искусных воров, для осуществления различных
замыслов; вот так и нынче сделал), приказал им скрытно и тайно войти ночью в шатер
Луарсаба и украсть именно ту джигу и другие вещи. Вот они и сделали [так], как
подучены были шахом: украли джигу и множество вещей его. И однажды, когда
Луарсаба, как всегда, призвали к шаху и когда пришел Луарсаб и сел, не было у него на
голове джиги, как прежде. И, увидев это, шах, якобы ничего не зная, спросил: «Почему не
надел ты джигу себе на голову?» И, услыхав, что [джигу] украли, шах, извиняясь и
притворяясь другом и соболезнователем, [стал] сетовать и сожалеть. /140/ Затем, обратив
речь свою к присутствовавшим там нахарарам, гневаясь и бранясь, стал угрожать им
смертью и сказал: «Почему служите ему не с должной попечительностью и преданностью,
столь нерадивы и беспечны, что даже воры входят в шатер к нему и воруют, а тем паче –
такую великолепную и ценную вещь!» Говорил он это о джиге. И затем сказал: «Может
быть, из-за вашей беспечности, придя в другой раз, воры украдут еще что-нибудь из
вещей его, и будет нам опять стыдно. Снарядите сейчас же людей храбрых и
благоразумных, чтобы еженощно охраняли они в качестве ночной стражи окрестности
шатра его, дабы не был причинен ему малейший вред, иначе всех вас вконец уничтожу».
Получив [132] такой строгий приказ, нахарары впредь учредили над ним стражу, днем и
ночью исправно его стерегущую.

Шах применил такую уловку и поставил стражу над Луарсабом, дабы он не убежал. И
довез его в сопровождении такой охраны до Тавриза, [затем] повез с собой в Казбин,
Фахрабад, Исфахан и оттуда послал в город Шираз, чтобы держали его в заключении. И
там тоже назначил над ним стражу, которая исправно его охраняла.

И случилось так, что спустя много лет прибыли послы русского царя ради [утверждения]
дружбы и многих других дел 29. В те дни шах поехал в гавар Исфахана и жил на реке,
называемой Авикуран, воду которой хотел он подвести к реке Исфахан и смешать с нею,
ибо воды в Исфахане было мало. Множество ремесленников и /141/ рабочих работало на
водном пути, и по этой причине сам шах обосновался там и жил. Послы русского царя,
явившись туда, встретились с шахом и в числе многих требований выдвинули требование
о Луарсабе: чтобы он был возвращен к себе и пребывал под властью шаха и в покорности
ему. Лукавый в своих намерениях шах Аббас любезно выслушал эти слова и
благосклонно и живо взялся исполнить просьбу их – отослать Луарсаба на родину его. И,
угодив таким образом послам, проводил их восвояси.

После этого шах призвал к себе вельможу, на чьем попечении находился Луарсаб, и
говорит ему: «Ну, ты, достойный умерщвления и казни, почему до сих пор оставил в
живых Луарсаба? Чтобы нынче эти, явившись, требовали бы освобождения его? Так вот,
если в скором времени не придешь и не принесешь вести о гибели его, будешь уничтожен
вместе со всеми близкими своими». А вельможа тот, получив сей приказ, поспешно
поехал в город Шираз и стал притворяться перед Луарсабом, будто прибыл с любовью и
миром.

Однажды Луарсаб и князь вышли вместе прогуляться по берегу реки, в которой стали
ловить рыбу. Сначала вельможа-перс взял в руки невод, чтобы, расправив, закинуть его в
воду и поймать рыбу, а сам нарочно плохо расправил и закинул его криво и косо в воду,
притворяясь, будто это ему [133] никак не удается. А Луарсаб, ничего не подозревая и
нисколько не беспокоясь о себе, взял из рук князя невод: самому-де лучше закинуть его в
реку; и пока он, нагнув голову и /142/ склонившись над неводом, расправлял его руками,
князь-перс, выхватив меч, висевший у него за поясом, занес его и неожиданно ударил
Луарсаба по шее. От этого удара голова Луарсаба, отделившись, отлетела и откатилась в
сторону 30. И князь-перс, взяв голову Луарсаба, принес ее в местечко, называемое
Авикуран, о котором мы выше говорили, в царский стан, и преподнес шаху. И шах,
увидев голову и поняв, что это – голова Луарсаба, в жестокосердии своем впал в гнев и
раздражение против головы, порочил, хулил и, презрительно пиная, катал ее туда и сюда.
И, проведя в таком душевном раздражении много часов с головой, взял затем голову за
ухо, отбросил ее прочь, и голова, покатившись, скатилась вниз, ибо место было покатое.

Вот таков был конец жизни тифлисского царя Луарсаба; таким образом злокозненный шах
Аббас погубил его, а страну его захватил и подчинил своей власти.

/143/ ГЛАВА 12
 История мученической смерти матери кахетинского царя Теймураза от руки
того же царя шаха Аббаса

Когда царь Теймураз еще жил у себя на родине в Кахетии, мирно правил страной и
повиновался персам (ибо тогда еще шах не пришел в Грузию, не вынудил к побегу царей
и не разорил страну, о чем мы рассказали в предыдущей главе; Теймураз жил у себя в
стране, а шах – в Персии), шах послал к Теймуразу и потребовал заложника, и тот
отправил одного из своих сыновей. Шах еще раз потребовал заложника, и Теймураз
послал второго сына. Шах в третий раз потребовал заложника, и Теймураз послал мать
свою. Шах оскопил обоих сыновей Теймураза, дабы не родилось от них сыновей, чтобы
не было наследников их царства. А мать [134] Теймураза [шах] послал в самую глубь
Персии, в город Шираз, к Имам-Кули-хану, [чтобы тот] держал ее под стражей. И по
этому приказу шаха Аббаса мать Теймураза, имя которой было Мариам, жила под /144/
стражей.

Спустя некоторое время она претерпела мученичество ради божественного

происхождения Христа и скончалась как мученица за веру Христову от руки все того же
шаха Аббаса по следующей причине. У персов жили и другие женщины из знатных родов
грузинских, плененные персами, а также и сыновья их, взятые в плен персами и
назначенные слугами великого государя шаха Аббаса первого, ибо из-за знатного
происхождения их всегда назначали слугами, предстоящими перед царем. Однажды шах,
беседуя о чем-то с этими слугами, испытывая их в беседе, сказал им: «Почему: позволяете
матерям вашим пребывать в христианской вере, конец которой – погибель, и не обращаете
их в веру и религию магометанские, конец которых – царствие небесное?» И слуги
отвечали: «Много раз мы говорили [им], но они не обращаются [в магометанство]».
Государь спросил: «Почему не обращаются?» И слуги в отчаянии, от страха не знали,
какую выдумать причину или что сказать в ответ. Но кто-то из них сказал: «Не по знанию,
а по неведению; когда говорим матерям своим: обратитесь в магометанство, они говорят
нам: мать Теймураза – христианка, почему же нам стать магометанками?».

Коварный шах Аббас схоронил тогда в душе своей эти слова, но спустя несколько дней
послал одного из князей своих, [приказав] или обратить дидопалу в магометанство, или
предать ее жестокой смерти. /145/ И князь отправился в город Шираз и, став неподалеку,
позвал дидопалу через дверь и, не видя ее, заговорил с нею из-за двери и сказал: «Тебе
необходимо перейти в магометанство – таков приказ царя; если согласна – хорошо, а если
не согласна – прими хоть на словах его, а в душе придерживайся веры своей; на глазах у
людей притворяйся, будто перешла в веру Магомета, а тайком исповедуй свою веру,
чтобы и нас избавить от угрызений совести из-за тебя». Такие речи произносил князь и
[134] плакал, подобно палачу Ироду, идущему отрубить голову Иоанну Крестителю.

А дидопала сказала из комнаты: «Брат мой и сын мой, почему тайком говоришь со мной?
Иди скажи мне [все] в лицо, ведь я – дочь царя, жена царя, мать царя и сама лично, пока
сын мой не вырос, правила царством после мужа своего. Однако величие в этом мире
преходяще и суетно; если государь твой [даже] станет владыкой всего сущего и даст мне
все царство свое, я не отрекусь от бога моего Христа и не изменю любви, которую я
питаю к нему. А ты поступай как знаешь».

Жили с дидопалой двое грузинских священников и другие слуги и служанки. Дидопала

обратилась к ним и сказала: «[Даже] если меня растерзают на куски, любовь моя к Христу
не ослабеет и не отрекусь от веры его, а вы выбирайте сами, что вам выгоднее». /146/ Те
громко заплакали, горюя о том, что лишаются своей славной госпожи.
Затем приезжий князь долго убеждал и угрожал [дидопале], но видя твердость ее
намерений, приказал разодрать ее тело железными крючьями и нанести глубокие раны.
Она же воссылала хвалу богу и со слезами [на глазах] просила у господа терпения себе.

Потом накалили медный шлем и надели его ей на голову, но и это тоже не убедило ее.

После этого принесли железный заступ, которым роют землю, и, докрасна накалив заступ,
положили его меж персей дидопалы – на грудь и сердце. С тем и вверила она свою
благоуханную душу богу. Там же вместе с нею принял мученическую смерть один из
священников, а другие рассеялись [кто куда].

Дидопала сперва велела: дескать, когда меня убьют, не выбрасывайте тело мое на
обозрение простому люду. Но затем, передумав, сказала: «Когда я приму мученическую
смерть за веру Христову, пусть сделают с телом моим что хотят». И когда ее убили,
славные останки тела ее выбросили на съедение собакам и зверям. Но бог прославил ее
небесным Знамением; поэтому находившиеся в городе франкские [136] патеры 31 выкрали
останки ее, завернули половину в чистую холстину с ладаном и мирром и послали во
Франкстан 32. Там они почитаются и [пользуются] большой славой. Другую половину
тоже завернули в чистую холстину с ладаном и мирром и повезли в Грузию, к сыну ее
Теймуразу, и он, исполненный невыразимой радости, с великой благодарностью воздавал
хвалу Христу, богу нашему, /147/ за то, что он сподобил мать его мученической смерти, и
сказал: «При заступничестве ее бог да сохранит царство наше непоколебимым», и с
почетом отдал [останки] церкви своей. Память о ней да будет благословенна, и благодаря
молитвам ее господь да помилует всех христиан. Мученичество дидопалы во славу вечно
благословляемого Христа, господа нашего, имело место в 1074 году нашего
летосчисления (1625). Аминь.

(пер. Л. А. Ханларян)
Текст воспроизведен по изданию: Аракел Даврижеци. Книга историй.  М. 1973

© текст - Ханларян Л. А. 1973

©

ГЛАВА 13

Рассказ о притеснениях, которые претерпел народ армянский от царя шаха

Аббаса первого

Армянский народ сам своими перстами ослепил себя, ибо необузданностью и

непокорностью своей погубил он царство свое, его стали попирать ногами, он стал рабом
и пленником иных племен и царей; а когда его настигала какая-нибудь беда, когда,
оказавшись в безвыходном положении, не видел помощи ниоткуда, он становился
беженцем и разбегался в разные стороны.

Итак, как по этой причине, так и по причине великого голода и джалалиев, о которых мы
выше рассказали, весь народ армянский, став изгнанником, повсюду ушел из родных
домов и земель и, уйдя далеко, куда глаза глядят, разбрелся и рассеялся по всему свету: на
Кипр, в Константинополь и города, расположенные вокруг него, в Румелию, Бугдан, в
страну Ляхов, на остров /148/ Кафы, на побережье [137] Понта. Многие [переселились] в
страну Атрпатакан, в Ереван, Ганджу, Тавриз, Ардебиль и их окрестные гавары.
И всех тех армян, поселившихся в Атрпатакане, персидский царь великий шах Аббас
первый, выселив, угнал в Персию: половину – в Фахрабад, а [другую] – в город Исфахан и
его гавары.

И не так, чтобы один, два или три раза затевал он это дело – выселение и изгнание
армянского населения – и успокоился. Разыскал я множество заслуживающих доверия
людей, которые сами были выселены, и, расспросив их, осведомился, а также [узнал] из
памятных записей, мною прочитанных, что [шах] семь или восемь раз подряд выселял и
изгонял [армян]. И многие из этих жителей, переселенных в Исфахан, устроившись, живут
по сей день в Футке 1, то есть в караван-сарае, называемом также караван-сараем Гечгуни.
Население это прибыло не сразу, а по частям. Поэтому было [там] два общества; главой и
начальником, меликом первого общества шах назначил одного из них же, имя его было
Мурад, по прозвищу Кырхеалан; меликом другого общества был назначен некий муж, по
имени Иовсеп, прозвище которого было Карабаш Мелик.

Все армянское население, прибывшее в Исфахан, за исключением джугинцев и ереванцев,

обнищало, ибо, как всем известно, в городе Исфахане все – как пища, так и одежда и все
другое – дорого, и по этой /149/ причине вновь прибывшее население обнищало, потому
что все, что было у них, они продали и проели. Особенно сильно обнищал народ
упомянутых двух обществ.

Из-за нищеты и голода они разбрелись повсюду и всем, кого встречали, говорили о своей
нищете. Особенно часто [говорили они об этом] приставленному к ним персидскому
вельможе и его воинам (шах назначил управителем над ними одного из своих вельмож,
дабы ведать и знать о всех происходящих там событиях и делах их, а также чтобы [армяне
эти] не покидали Исфахана и не уходили в страну Атрпатакан или еще куда-нибудь).

Молва об их нищете через приставленных к ним вельмож [138] (старшего из них звали
Ага-Шааб, а второго – Угурлу-бек), которых христиане умоляли сообщить о нищете их
шаху и просить его [помочь] чем-нибудь из необходимых продуктов и иного для
удовлетворения [их] нужд, дошла до шаха. Вельможи сообщили [ему], поэтому шах
призвал меликов обоих обществ и еще кое-кого из них (армян) и сказал им: «Даю вам
деньги и имущество из государевой казны, с тем чтобы вы прокормились и выжили; но я
ставлю условие и даю [деньги] лишь с этим условием. И условие таково: все, что я даю
вам, даю в долг сроком на три года, чтобы спустя три года вы вернули бы нам [все, что
получили], и даю долг этот не из-за прибыли и процентов, а без барыша, дабы вы, начав
торговлю при помощи взятых денег, получили бы прибыль, а прибыль эта будет вам
подарена, чтобы вы не оставались в стесненном положении. Она станет причиной наживы
вашей на торговле, и вы проживете за счет прибыли, а по прошествии трех лет сумму
долга вы вернете в государеву /150/ казну, ибо это царские деньги и ни одна монета из них
не должна пропасть. Выплатив долг полностью, вы получите грамоту о свободе и
выплате, то есть кабс. Итак, каждый, кто взял царские деньги, станет свободным, когда
вернет взятые суммы и заплатит их в государеву казну. А если кто не вернет взятые
деньги, а проест, промотает или потеряет их и не будет у него ничего, чтобы вернуть, он
взамен денег либо отречется от веры своей и [примет] магометанскую религию, либо
отдаст в услужение царю сына или дочь». И объявил также цену их: за сыновей назначил
цену в четыре тумана, а за дочерей – в три тумана, чтобы в случае отсутствия денег для
уплаты вместо четырех туманов отдавали сына, а вместо трех туманов – дочь.

И на этих условиях шах дал людям этих двух обществ четыреста туманов, чтобы в
течение трех лет, торгуя, нажили бы они барыши и спустя три года возвратили бы
[деньги] в государеву казну.
Нетрезвые, бесчестные, безрассудные и скотоподобные мужи ни вначале не подумали, ни
впоследствии не поняли, чем же завершится это дело. А как бессловесная и
бессмысленная [139] скотина пошли и взяли царские сокровища, подобные
смертоносному яду змеи и явившиеся причиной гибели их. И не подумали, что сокровища
эти умерщвляют, подобно жалу змеи. Двое меликов со своими людьми взяли царские
сокровища: люди /151/ мелика Карабаша взяли триста туманов, люди мелика Кырхеалана
взяли сто туманов и сочли их находкой и благодеянием для себя.

Когда шах дал эти деньги армянам, был 1057 (1608) год нашего летосчисления, а когда
наступил 1062 (1613) год, шах, неизменно хранивший в сознании своем память о злом,
вспомнил об этом и потребовал отданные им деньги. А волонравные мужи, взявшие
деньги, не только не получили прибылей, но и капитал растеряли, ибо, кто по бедности,
кто по безрассудству, кто по незнанию [условий] торговли в городе, проели и промотали,
развеяли и растеряли ссуженные царем деньги.

Угурлу-бека, попечителя [этого] населения, шах снова назначил к ним, чтобы тот,
получив у населения царские деньги, сдал их в государеву казну; и он, придя с воинами и
наседая на народ, строго требовал деньги, а народ на это отвечал, мол, не имеем, ибо
обеднели и обнищали и в страхе перед голодом проели все и промотали. И князь-
попечитель со своими воинами непрестанно понуждал людей, мучил, вешал, избивал и
заключал их в тюрьму. Люди были в большом горе; и хотя ничего не было у них, все же и
то, что было, они потратили на воинов: часть тайно отдавали как подкуп, часть явно
отдавали как мухлатану, а часть отдавали, чтобы прокормить воинов и коней их, и, тратя
еще и на другое, промотали [все] и вконец обеднели и обнищали. А Угурлу-бек, когда
увидел, что не может ничего /152/ получить от армян, сообщил царю о нищете народа,
поэтому шах приказал призвать к себе армян, поговорил с ними и сказал: «Не вините меня
и не думайте, что я насилием и властью царя требую и взыскиваю с вас деньги. Я говорю
по справедливости и праву, ибо деньги те я вам отдал заимообразно, и теперь я требую с
вас эти заимообразно отданные деньги, а не что-то новое; [требую] отданное мною в долг,
и то без лишка и процентов, лишь капитал. Так вот, ежели слова эти [140] вы сочтете
справедливыми – отдайте взятые вами деньги, а если нет – здесь в городе есть судьи и суд;
пойдемте вместе в суд к судьям, что прикажут судьи – примем и я и вы». И с какой
стороны бы ни было обсуждено [дело] – сторона армянская оказалась бы побежденной.

Много дней армяне посылали к царю ходатаями многих вельмож с челобитной и с

мольбой, просили царя сжалиться над муками нищего и бедного народа, простить и
отпустить им долг этот, но он не захотел простить.

Сторона армянская, как самая униженная, покорилась; люди собрали всех своих сыновей
и дочерей, привели к царю и сказали: «Так как нет у нас денег, чтобы уплатить царю
взятый долг, отдаем сыновей и дочерей своих, как заранее было решено». С сыновьями и
дочерями, которых привели отцы их, из сочувствия к горю их пришли и все
родственники: матери, братья и другие. /153/ Они стояли все вместе и горько плакали,
громко причитая, так что у всех, кто видел, разрывалось сердце и сводило внутренности.
Видя такую скорбь и стенания, царь отказался взять детей и не взял. Говорят, будто были
две причины этого (т. е. того, что царь не взял детей): некоторые говорят, что, увидев
слезы народные, [шах] испугался бога, поэтому не взял; другие же говорят, что он не взял
детей, дабы обратить в мусульманство сразу весь народ. Последнее мнение кажется [нам]
верным; по двум признакам: во-первых, потому, что [шах] разгневался на Угурлу-бека за
то, что он привел их, и сказал: «Какая нам польза от того, что ты привел детей, когда я
хочу всех их обратить в мусульманство?» Во-вторых, потому, что он вынес решение и
сказал: «Если заплатят все деньги – хорошо, будут свободны, если же не заплатят –
[пусть] отрекутся от своей веры и обратятся в веру Магомета, а я взятые ими в долг
деньги подарю им, сверх того, я преподнесу им и другие щедрые подарки». [Так] сказал
он, вынеся решение, и заставил взыскать долг. Из этого видно, что последнее мнение
соответствует действительности. [141]

А воины, получив от царя такой приказ, стали очень строго требовать с христиан долг:
вешали, избивали их, брали под стражу и разными способами притесняли, надеясь, что от
страха перед насилием они отрекутся от своей веры. Но /154/ народ терпел, сносил все
беды и не отрекался от своей веры. Позже бедные армяне вместе с сыновьями и
семействами обошли улицы и площади города, плача и рыдая перед каждым, [надеясь],
что авось появится откуда-либо помощь – [кто-нибудь даст] им в долг или в виде
милостыни.

И так, обходя [город], дошли они до франкских монастырей 2, расположенных в городе

Исфахане. Какой-то епископ из франков, приехав в Исфахан, жил во франкском
монастыре, называемом Иусиния. И был епископ этот муж известный и богатый, которого
много раз приглашал к себе шах, беседовал с ним и благоволил к нему. И епископ этот,
когда увидел слезы армян и, расспросив, узнал обо всем, заговорил с ними, обнадежил их
и сказал: «Не бойтесь и будьте тверды в своей христианской вере, а я отдам вам все, что
есть у меня, и не в долг, а из любви к Христу и вере его; вы верните шаху, выплатите долг
свой и не отрекайтесь от веры своей». Армяне со слезами благословляли бога и епископа
и с признательностью благодарили его, ибо в их безысходном горе помощь пришла к ним.
И епископ, как обещал, дал деньги людям двух обществ. Через мелика Карабаша дал его
обществу двести туманов чистого серебра. Другому обществу, главой которого были
мелик Кырхеалан и еще священник по имени Багдасар – муж дальновидный, мудрый и
непоколебимый в правде и вере Христовой, – через них [епископ] дал их обществу
пятьдесят туманов чистого /155/ серебра. И люди обоих обществ, взяв [эти деньги], отдали
их князю-попечителю в уплату своего долга, а относительно оставшегося долга
попросили потерпеть несколько дней, чтобы и его тоже, достав откуда-нибудь, уплатить.

И подобно предателю Христа Иуде, отколовшемуся и отделившемуся от собрания

двунадесяти (Имеются в виду двенадцать апостолов), двое мужчин [142] из армян, из
людей общества мелика Карабаша (одного звали Багдасар, другого – Ахиджан),
превратились в служителей сатаны и в сосуд зла, стали противниками христиан и сказали:
«Если дадите каждому из нас по десять туманов из денег, полученных от франкского
епископа, тогда ничего не скажем, а если не дадите – явимся к князю и даже к самому
царю и скажем: «Они пошли и стали франками, поэтому епископ дал им деньги, которые
они принесли и отдают вам»». Остальные умоляли их и говорили: «Смилуйтесь над нами
– ведь деньги эти мы даем в [уплату] долга царю, вы же своими глазами видите, что
сейчас со всей строгостью требуют [долг]. Позже мы со всего населения соберем [деньги]
и отдадим вам, если так вам угодно». Но те не хотели терпеть, словам и мольбе их
внимать не стали, а, собравшись, пошли к магометанским вельможам, оболгали армян и
сказали, что армяне-де пошли к франкам, обратились в веру их, взяли эти деньги и
принесли, [чтобы] заплатить вам. Более того, оба предателя сами с семьями своими
обратились в веру Магомета и твердо придерживались этой веры и всей семьей стали
обрезанными.

/156/ Слова их сильно разгневали магометанских вельмож. Они передавали их друг другу,
пока не довели до ушей царя, которому они показались очень неприятными и горькими. И
он приказал привести к себе меликов. В тот день, разыскав, первым отвели [к шаху]
мелика Карабаша, с которым царь заговорил и сказал, обвиняя и угрожая: «О
неблагодарное и злое племя, достойное полного истребления! Жалея вас, я дал столько
денег и прибыль стольких лет тоже даровал вам и обещал подарить еще больше, если
обратитесь в нашу веру, а вы сказали, что ради денег не отступитесь от веры своей.
Почему же вы сейчас обратились в веру франков и взяли у них деньги? Так если вы ради
денег обращаетесь из одной веры в другую, в чем же недостаток и порок нашей веры, что
вы не обратились в нее?» Мелик с товарищами отвечал: «О дивный, миродержавный
государь, не приведи господь нам отречься от своей веры; не отреклись мы, а пребываем,
как и раньше, в своей вере, а кто сказал [143] пред твоим величеством такие слова о нас –
тот солгал. Деньги же, что мы взяли у франков, взяли заимообразно, дабы принести и дать
тебе в счет долга». Отвечая, государь сказал: «Неверны слова ваши, потому что заем этот
– лишь предлог, ибо если это действительно был заем, почему же не берете вы у другого
народа, а только лишь у франков?»

И хотя [армяне] убеждали его много дней на разные лады, все же государь не придал
никакого значения словам их. А как раньше говорил, так и сейчас сказал: «Если
обратитесь в веру нашу – очень хорошо, ибо все, что вы должны [мне], я подарю вам и,
сверх того, еще много иных /157/ даров и пожалований выделю вам. А если не обратитесь
– предам вас невыносимым мукам, чтобы, изнурившись в муках, души ваши вышли вон и
вы в тот же миг околели бы». И тут же отдал их в руки палачей, чтобы те их непрерывно,
беспощадно пытали, пока либо обратятся [в магометанство], либо умрут.

Затем над бедным народом сгустились марево, туман и тьма кромешная, ибо нечестивые
палачи эти быстро пошли и отыскали повсюду всех мужчин, живущих там, схватили и
начали безжалостно бить и наносить раны, [поднимали] на виселицу и бросали навзничь
оземь, [били] цепями и колодами, мучили в тюрьме и под стражей, голодом и жаждой в
течение многих дней; и крики людей, плач и рыдания мужчин и женщин, смешавшись
друг с другом, достигали небес.

А мелика Карабаша, повесив вниз головой, столько били дубинами, что у него отпали
ногти на ногах; все тело было залито кровью, и стал он бездыханным, как труп, ибо били
крайне жестоко – к страху и ужасу других схваченных христиан; а семью его увели и
бросили в подземелье. Персидские же воины, истязавшие людей, чтобы обмануть их,
распространили молву, будто мелик Карабаш омусульманился.

Персы, обрушившие все эти [беды] на [армян], увидели твердость духа их и поняли, что
скорее они пожелают смерти, чем обратятся в веру Магомета; тогда, силою свалив на
землю, обрезали их и заставляли произносить догматы их веры; [144] но многие из
христиан подкупили воинов и обрезателей и избежали обрезания.

И затем пошли и сказали шаху: /158/ «Мелик Карабаш и народ его исполнили приказ
царя: были обрезаны, [стали] исповедовать веру нашу – стали мусульманами». Тогда шах,
обрадовавшись, повелел: мол, всем тем, кто стал правоверным, отпустите первоначальный
долг их, подлежащий возврату, ибо я дарую им [эти деньги]. И еще дайте им новые
подарки, чтобы утешить в горе, постигшем их. По этому приказу царя всех [армян]
освободили от пут и дали им в подарок по три тумана каждому дому, вознаградив их
таким образом за содеянное. И они вернулись в дома свои, ибо день клонился к вечеру.

Вслед за ними очередь дошла до мелика Кырхеалана и его людей. В тот же вечер палачи,
придя, схватили мелика Кырхеалана и увели. Царь приказал ему, мол, обратись в веру
Магомета и получишь дары, высокую должность и государственную власть и не предавай
себя безрассудно на муки и съедение львам и собакам. (Зверей связанными держали
наготове.) А мелик Кырхеалан – то ли от страха и стыда перед царским судом, то ли от
ужаса перед мучениями, то ли из-за лживых обещаний – согласился исполнить приказ
царя. И там же заставили его перейти в веру Магометову, и он омусульманился. А князья
и другие магометане стали восхвалять его и говорить: «Как хорошо ты сделал, что
обратился в истинную веру, тебе нужно еще и народ свой обратить в эту веру». А мелик
Кырхеалан начал говорить, бессвязно и глупо болтать. И, болтая, предал отца Багдасара, /
159/ ибо сказал: «Думаю, что народ весь обратится [в магометанство] и не будет
сопротивляться и, если кто будет сопротивляться, так это лишь иерей Багдасар; а если он
обратится [в магометанство] – обратится и весь народ».

Призывающая к смерти весть и скорбная молва эта в тот же вечер достигли [ушей] иерея
Багдасара и народа, от страха дошедшего до врат ада.

В эту ночь священник Багдасар, [державшийся] мужественно и твердо, призвал к себе

надежду и веру, собрал все [145] христианское население в молитвенный дом, устроенный
им в караван-сарае, и начал проповедовать народу, [рассказывал все], что знал он о
человеколюбии, жалости и милосердии Божьем, и убедил народ просить с молитвами и
горестными стенаниями, жалобными рыданиями и [обильными] ручьями слез у
снисходительного и всепрощающего господа, дабы он превратил злой гнев в сердце царя
в сострадание и милосердие к ним. И весь народ оставался там в молельне и молился,
прося у господа жалости и милосердия.

Сам священник Багдасар начал вечером творить вечернюю молитву пением полунощных
псалмов и вскоре, исповедав народ, отслужил божественную литургию, приобщил
достойных славного тела и крови Сына Божьего. И рано утром на рассвете, пока еще свет
не отделился от тьмы, вся торжественная церемония была совершена и закончена. А на
заре, когда рассвело, прискакали на конях ратники и воины и, подобно злым зверям,
окружили тэр Багдасара, /160/ вытащили вон и вытолкнули вперед, чтобы быстро погнать
впереди коней и доставить его в царский диван. И когда добрались до царского дворца,
звери в человечьем обличье, окружив его, щелкали зубами и с грозными криками хотели
грызть тело его.

Когда царь сел в судилище своем, повели к нему тэр Багдасара, с которым государь
заговорил об отречении его от христианской веры и [сказал ему, что], мол, если не
согласишься – станешь пищей псов и львов (чтобы устрашить его, зверей держали там
наготове).

И здесь явился совершенным непреложный обет господа нашего Иисуса Христа,

сказавшего: «Когда поведут вас к судьям и царям – не заботьтесь и не думайте о том, что
вам должно говорить, ибо вам будет дано слово и мудрость в тот час, когда нужно будет
говорить; ибо то не вы будете говорить, а душа Отца вашего [небесного] заговорит в вас».

Отвечая царю, священник Багдасар сказал: «Коли ты велишь мне добровольно отречься от
своей веры – добровольно я не отрекусь; а если насильно [заставишь] отречься – не так
велит тебе закон твой; если говоришь о долге своем и [146] требуешь его – так большую
часть мы отдали, а то, что осталось, выплатим сегодня же, еще до наступления
завтрашнего утра».

И подобно тому как студеная вода, вылитая в кипящий котел, тотчас же приостанавливает
пенящееся кипение в ней, так и слова тэр Багдасара укротили гнев царя, поэтому государь
не сказал ни одного слова, а лишь только следующее: «Иди и отдай остальной долг свой».

/161/ Итак, господь Христос, сказавший: «Где двое или трое собраны во имя мое, там я
посреди них» (Матф., 18, 20.), и сам нынче обратил взор свой к собранию их, к слезной
полунощной молитве их и укротил царский гнев, поэтому тэр Багдасар и народ избежали
двух бед – мук и вероотступничества. Затем они уплатили остатки царского долга, взяли
грамоту о свободе и стали жить в мире, воссылая хвалу господу.

После того как все это случилось с [армянским] населением и часть его с меликами
обратилась в магометанское вероисповедание, вышеупомянутый франкский епископ,
придя к царю шаху Аббасу, сказал: «Хочу сказать тебе несколько слов осуждения. Ввиду
того что ты требовал от армян ссуженный им долг и у них не было, чем заплатить, я, ради
веры христианской, дал им денег, чтобы они вернули долг тебе и оставались в
христианской вере; и [деньги эти] они, взяв, отдали тебе и заплатили долг свой. А ты уже
после того, как взял деньги, не оставил их в вере Христовой, а обратил в вашу веру.
Поскольку ты поступил так – законы правосудия говорят, что деньги, отданные мною,
должны быть возвращены мне. Вот я и прошу государя вернуть мне мои деньги». А царь
по размышлении увидел, что епископ говорит справедливо, заплатил епископу, вернув
ему двести туманов.

А что касается мелика Карабаша и народа, насильственно обращенного шахом в

магометанскую религию, то они лишь там, в суде, назвали исповедание свое
мусульманским. После этого они оставались в христианской вере и из-за [угрызений]
совести, связанных с вероотступничеством, были [147] еще более тверды [в своей
вере], /162/ чем прежде. Так, младенцев крестили, умерших хоронили со священниками, и,
постоянно посещая церковь, молились, и, исповедуясь, причащались. Магометан вовсе не
заботили эти их поступки. После них и дети их ныне все христиане и живут среди
христиан.

А совесть мелика Кырхеалана, сильно укоряя, мучила его; по прошествии нескольких лет
он взял жену и под каким-то предлогом – мол, отправляюсь в Тавриз, – проехав через
него, отправился в Иерусалим и там исполнил все обеты страстей Христовых. Он и жена
его остались там, и так как по ремеслу он был каменщиком, то ради святого Иерусалима
безвозмездно работал, уповая на вознаграждение господне. И так прожил он остаток
жизни своей; там, в городе же Иерусалиме, умерли и были похоронены мелик Кырхеалан
и жена его, которым господь наш Христос благодаря своему неиссякаемому милосердию
простил и отпустил [грехи], аминь.

/163/ ГЛАВА 14

Еще один рассказ о притеснениях, которые претерпел народ армянский от

царя шаха Аббаса первого

Случилось как-то в 1059 году нашего летосчисления (1610) великому царю шаху Аббасу
первому, выехав из города Исфахана, направиться в страну Пари и в Бурвари, где были
поселены армяне.

И так как шах Аббас имел обыкновение иногда, преобразившись, представляться одним
из воинов [своих] и идти, куда должен был пойти, по такому же обыкновению он сделал и
в тот раз; и так он один со скороходом своим, бегущим впереди него, пришел раньше
всего войска в первое селение страны Пари, называемое Дарбни (Т.е. "село кузнеца"). Там
[шах] повстречал [148] какую-то женщину из этого селения, а женщина не знала, что это
шах. Заговорил шах с женщиной и сказал: «Если есть у тебя курица на продажу, принеси
мне, я куплю». Когда женщина принесла курицу, [шах], испытывая женщину, долго
расспрашивал ее о курице, говорил вздор, /164/ накапливая в сердце своем
несправедливость. И во время беседы шах сказал: «Даю тебе десять монет за курицу, и
ради любви твоей к шаху отдай нам курицу». И женщина сказала: «Какое добро и [какие]
милости видели мы от шаха, чтобы ради любви к нему отдать тебе курицу?». И шах
сказал: «Какое же еще добро должен был сделать вам шах, ведь он поселил вас в такой
хорошей и удобной стране, обезопасил вас от всех бед и со снисходительностью и
милосердием правит вашим народом». И женщина сказала: «Дай бог, чтобы он не
переселял нас, ибо он сделал нас изгнанниками, выселил из древней страны нашей, с
насиженных мест и родных вотчин наших, и, согнав сюда, в чужую страну, поселил как
чужбинников».

Эти слова женщины, словно меч обоюдоострый, вонзились в сердце шаха, ибо очень
жестокими и горькими показались они ему. Глубоко уязвленный в сердце, [шах] от
чрезмерного гнева остался стоять безмолвно и ничего не сказал. В это время пришли и
добрались до шаха самые знатные и известные нахарары его: Спандиар-бек и другие; при
виде его, исполненного такой буйной ярости, они не сказали ничего и молча стали в
отдалении.

В это время мимо них проходил иерей селения того, по имени тэр Аветис,
возвращавшийся домой после земледельческих работ. Когда шах увидел его, позвал к
себе, спросил, мол, что ты за человек? Иерей ответил: «Я армянин». Шах сказал: «А
почему у тебя борода длинная?» Иерей сказал: «Я иерей [этого] селения». Шах сказал:
«Так стань мусульманином». Иерей сказал: «Я простой мужик, и, более того, старый, я не
смогу исполнять мусульманские обряды». И тем самым, еще более увеличив, усугубил
ярость и гнев царя. Так что шах не выдержал и в бешенстве, /165/ выхватив из рук своего
скорохода топорик, т. е. наджак, сильным ударом поразил [149] иерея в голову, глубоко
рассек ее. Не будучи в состоянии выдержать этой раны и удара, иерей, потеряв чувства и
рассудок, упал бездыханный, как мертвец; и в ужасной ярости шах тотчас там же приказал
своим приближенным обрезать иерея; его быстро обрезали, хотя лежал он, подобно трупу,
без чувств; и, оставив иерея в таком [положении], шах ушел в стан, в шатер свой.

После этого исчезли из сердца царя жалость и милосердие к армянам; он призвал к себе
своего везира, а с ним и шейха, по имени Мир-Авдула, и приказал им вступить с воинами
в тот гавар и всех до единого омусульманить и обрезать. И если кто по воле своей и
согласию покорится – хорошо, а кто не покорится – [того] следовало обрезать и обратить
в религию лжетворца с мучениями, насильно. И, приказав им с угрозами и бранью
исполнить все его повеления, [шах], вернувшись из Пари, поехал в город Исфахан.

По этому приказу царя начались великие гонения на армян, которые, оставив дома, семьи
и имущество свое и поднявшись, рассеялись куда глаза глядят: в горы и пустыни, в места,
где не раздавался голос человеческий. И многие, уйдя в дальние гавары, переменив имя и
обличье, жили там, не опознанные никем, а иные из них, голодая и умирая от голоду,
много дней бродили в горах и в страхе перед царем и обрезателями /166/ не смели войти в
селение или показаться кому-либо [на глаза].

А князья, назначенные обрезателями, вошли в гавар и всех, кого нашли, – как мирян, так и
священников – жестоко, угрожая муками, насильно обрезали.

Поступая так, как мы уже рассказали, [персы] дошли до селения Парчиш и, совершив и
там свое безбожное дело, вышли оттуда и хотели направиться в селение Пахран. А
танутэр селения Пахран, по имени Нуриджан, сказал своим односельчанам: «Давайте
вооружимся и, дружно выступив, сразимся с иноплеменными обрезателями и не позволим
им войти в наше селение». Но сельчане не согласились и не стали единомышленниками
его, а, убежав, рассеялись в горах. Нуриджан же один, опоясав себя мечом и взяв стрелы
[150] и лук, пройдя половину пути, поднялся на вершину небольшого округлого холма,
мимо подножия которого проходила дорога. Обрезатели же, выйдя из Парчиша,
направились в Пахран. Когда они приблизились к подножию холма, Нуриджан
неожиданно для них начал с громкими криками стрелять из засады по [врагам] из лука и
своей стрельбой помешал им и остановил их. Затем, выйдя из засады, преследовал их и,
беспрестанно стреляя, вынудил [персов] вернуться в селение Парчиш, загнал их в
деревню, а сам вернулся в селение свое, в Пахран.

Обрезатели, вернувшись в Парчиш, дождались вечера, затем послали лазутчика узнать,

где находится Нуриджан. А лазутчик пришел и рассказал, что он у себя дома.

Тогда ночью /167/ персы, вооружившись, выступили и, направившись в Пахран, окружили

дом Нуриджана и, схватив, связали его, а утром, когда рассвело, бросили его навзничь я
стали бить батогами, и столько били его, что на теле у него вовсе не осталось живого
места и сам он стал как труп. Тогда там же [персы] обрезали его и тогда только ушли.
Женщины селения унесли его и прятали в погребе в течение трех дней, а Нуриджан,
мучаясь от боли, пролежал в постели четыре месяца и не мог встать на ноги.

И так князья-обрезатели разъезжали по гаварам Пари и Бурвари и всех, кого находили, –

как мирян, так и духовных – обрезали. И, покончив со всеми, вернулись в город Исфахан
и рассказали царю. Шах велел, чтобы каждому из обрезанных иереев дали из государевой
казны по 40 баранов, и так и сделали. Шах дал этих баранов священникам, дабы кое-кто
из них, жадные к добру, утешились бы этой подачкой и не побуждали бы народ свой к
отречению от мусульманства, а другие, проев и промотав, боясь расплаты, оставались бы
в мусульманской вере.

Вслед за тем шах, исполненный дьявольских намерений, послал еще раз князей с воинами
и приказал им отправиться в эти два гавара, разъезжать по селениям и хватать всех
священников, угрожать им и под страхом [пыток] брать с них обещание и ставить им
условие: не хранить ни одной из [151] своих книг. И если найдется такой, кто сохранит
[книги], и если кто сообщит об этом – голова сохранившего будет /168/ передана царю и
все имущество и семья [его] перейдут к указчику. Получив этот приказ, воины
отправились разъезжать по обоим гаварам; обнаруженные книги и церковные сосуды
насильно отняли у христиан и, отобрав, повезли в город Исфахан и предъявили шаху. А
шах велел все спрятать.

После этого шах послал многих молл из персов в Пари и Бурвари, [с тем] чтобы они
оставались там и обучали армян религии Магомета: собирали их ежедневно в мечеть для
молитвы и младенцев христианских заставляли читать по-персидски. И моллы, придя,
разбрелись по селениям гаваров – где по двое, а где по трое, и вынуждали христиан
посещать мечеть и признать веру лжетворца Магомета. Христиане, тяготившиеся этим, не
покорялись, а, сопротивляясь, вступали, в словесные споры, и споры и речи разгорались
каждый день, вплоть до того, что были убиты трое или четверо молл.

Увидев это, все другие моллы, испугавшись смерти, убежали и вернулись к себе. А
бедные христиане жили два года, гонимые и мучимые, под властью персов.

[Был там] какой-то христианин, по имени Григор, живший прежде в селении Арпа в
Вайоцдзоре, который называют также Ехегадзором, ныне же, будучи в гаваре Пари, жил в
селении, называемом Нижний Хойикан. Был он сложением богатырь, сердцем мужествен,
в суждениях и умом благоразумен, в вере и любви к Христу горяч и тверд. И вот этот
Григор собрался и прошел по селениям гавара и, уговорив, подстрекнул весь народ и стал
главой и предводителем его. И, взяв с собой семь человек, он поехал /169/ в город
Исфахан; приехав туда, он достал заимообразно денег, подкупил шахских вельмож и
уговорил всех в удобный час замолвить перед царем доброе слово о них.

Затем сам он написал арза с мольбой и вручил царю, но не раз или два, а пять или шесть
[раз]; столько говорил в царском присутствии и диване, пока царь, утомившись, не сказал:
«Оставляю вас на усмотрение ваше, идите, поклоняйтесь вере вашей». А Григор
[продолжал] просить и умолять, [152] и, пав на колени, со слезами просил шаха и говорил,
мол, к повелению своему, что даруешь нам устно, приложись одним перстом на бумаге.

Рассказывали, будто однажды, когда шах, выйдя из дворца своего, направлялся в сад
Азараджрип, [Григор] пять раз являлся к шаху и просил все ту же грамоту; шах, которому
надоели неутомимые просьбы его, написал грамоту с царской печатью, дал Григору – мол,
повелеваю всем христианам, проживающим в гаварах Пари и Бурвари, открыто
поклоняться своей христианской вере.

После этого Григор попросил шаха, чтобы государь, разобравшись, сжалился бы над
ними, даровал им их книги, расхищенные и привезенные в [Исфахан], и государь даровал
им [книги]. А Григор и товарищи его, взяв грамоту и книги свои, радостные, отправились
к себе на родину, к своему народу.

По этому поводу царь шах Аббас наложил на христиан взыскание, сказав: «Так как вы не
подчинились приказу царя, то /170/ должны уплатить в царский диван тысячу туманов
штрафа». И некоего вельможу из именитых князей своих, которого называли Хосров-
султаном, назначил попечителем, дабы он, взимая с народа [деньги], вручил их царскому
казначею; и Хосров-султан, прибыв с множеством воинов, выполнил приказ царя.

Бедные христиане ради веры христианской вернули и заплатили все – и эту тысячу
туманов, и тот долг, что Григор и товарищи его взяли в Исфахане, а также и иные
имевшие место расходы, – чрезвычайно обеднели, стали нищими, но радуются и
воссылают хвалу господу богу.

А муж этот Григор изо дня в день укреплялся в вере и благих делах и укреплял в вере
Христовой и других; и стал он ревнителем христианской религии, из-за чего кровожадные
магометане воспылали лютой ненавистью [к нему] и оклеветали, [осудив] Григора на
смерть. Сами они убили какого-то магометанина – соплеменника своего, тайно
приволокли и бросили его на поле Григора. Пришли судьи и, приведя, представили
ложных свидетелей, мол, этот труп – дело рук [153] Григора. И, схватив, увели его к
судьям на неправедный суд свой, на котором вынесли решение, мол, ввиду того что это
совершено им, либо заставить его отречься [от христианства], либо убить [его]. И, осудив
его с помощью клеветы, убили христолюбивого мужа Григора. И многие
свидетельствовали, что господь сверху прославил его Знамением – небесным сиянием. Да
пожалует ему Христос милосердный обетованное царствие небесное свое и да допустит и
нас в общение со своими святыми. Аминь.

/171/ ГЛАВА 15

О том, почему не было налога кодав с овец в стране, называвшейся Арагстан 3

Царь шах Аббас первый очень полюбил город Фахрабад, поэтому собрал со всех стран
людей и переселил туда, чтобы расширить город. И сам, когда не опасался нападения
врагов, уезжал [туда] и проводил там зимнее время. Однажды, когда шах Аббас по
обычной привычке своей направлялся в Фахрабад, достигнув границ города Казбина,
остановился он в селении, называемом Хоромапат, гавара Тарим, и расположил там
станом царское войско.

У шаха Аббаса была привычка, преобразившись, представляться кем-нибудь из воинов

своих и идти к людям и народу узнать и выведать что-либо; сделал так он и на этот раз. [В
одежде] воина-конника он со скороходом своим до прихода всего войска пришел в
селение Хоромапат. /172/ [Здесь] он увидел старейшин селения. Стоя на площади вместе с
князьями – сборщиками налогов, они пеклись о нуждах царя и других князей; шах
заговорил с ними и сказал: «Нас немного: я, да конь, да скороход мой; мы не утрудим вас.
Прошу вас, из любви к шаху приютите нас на эту ночь». А мужчины селения не проявили
никакого усердия к словам его, ибо всей душой были заняты подготовкой [к приему] царя.

Тогда какая-то женщина из этого же селения, древняя старуха, [154] сказала шаху: «Иди,
сынок, пойдем к нам домой, будь нашим гостем». И женщина повела [его] к себе домой.
Шах остался там до вечера. Вся семья старухи вымерла, и был у нее лишь сын, по имени
Лала, и тот из-за крайней бедности своей нанялся пастухом в то селение. Когда наступил
вечер, Лала привел стадо в селение и стал, по обыкновению, собирать по одному хлебу с
каждого дома и, собрав пятнадцать хлебов, держа в руках, принес домой. Увидев дома
гостя, он все принесенные хлебы положил перед гостем, которым был сам шах. Старуха,
открыв тонир, достала [оттуда] горшок крупяной похлебки, которую иные называют
врошем и шах пообедал с тем хлебом и, заговорив [с ними], долго расспрашивал их. А
вечером, когда стемнело, встал и ушел к себе.

Покинув [селение], шах направился в Фахрабад. А по возвращении из Фахрабада,

добравшись до /173/ того селения, [шах] снова переоделся и попросился на ночлег к
поселянам, но [те] не впустили его. А старуха, явившись снова к нему, сказала: «Ты,
сынок, наш знакомый и гость, ступай и нынче к нам домой». И пошел шах к старухе, и
старуха накормила его точно так, как мы выше рассказали. Шах пробыл там до вечера и
расспросил их о многом, что было у него на уме.

Затем шах сказал им: «Хочу кое-что спросить у вас, и, если вы любите шаха, отвечайте
мне правду. Вот дом ваш, где мы сидим, и покои его – широкие, просторные и
роскошные; все это говорит, и видно это и из слов, речей и поведения вашего, [что когда-
то были вы] зажиточными; однако я вижу, что [сейчас] вы очень бедны, а дом ваш
совершенно пуст. Откройте же мне истинную причину этого».

Старуха, глубоко вздохнув, начала со стоном рассказывать: «Видишь ли, сынок, все, что
ты сказал, верно: и дом и покои [наши] точно кажутся роскошными, были мы зажиточны
и богаты, так что множество неимущих и чужбинников жили, покровительствуемые этим
домом, бедняки и нищие благодаря ему становились обладателями имущества и скарба; у
нас было тысяча пятьсот голов отборных овец и табун кобыл, и множество скота –
упряжного и дойного, [155] поля и сады, водяная мельница, золото и серебро, и
множество домашней утвари и скарба; все это отобрали у нас, все исчезло, и не осталось
ничего. Ибо, /174/ продав часть, мы уплатили казенный налог, продав другую, отдали
заимодавцам, а часть [продали] для удовлетворения своих нужд и вконец обнищали.
Впоследствии муж мой, братья его и другие члены семьи и сыновья их – все умерли, и
остались теперь я и сын мой, которому скоро исполнится тридцать лет, а я из-за нищеты
[даже] женить его не могу. Негде нам [искать] средств к жизни, поэтому сына своего я
сделала пастухом нашего селения, он ежевечерне собирает плату свою – хлеб, приносит
[домой], чем, как ты видел, мы и питаемся. Так проходят дни мои в ожидании смерти;
может, она избавит меня от мучений».
Великое изумление овладело шахом при словах, сказанных старухой, и молвил он: «То,
что ты сказала о муже своем и всей семье вашей, мол, умерли – это в руках Божьих, ибо
он хранит и умерщвляет, но что касается имущества вашего, что ты сказала, мол, ушло из
рук наших, и стали нищими, что же причиной этому?»

Старуха сказала: «Кодав с овец. Царские сборщики налогов взимают кодав с овец, и, чем
дальше, тем с каждым годом все тяжелее становится кодав; и так он возрос, что [даже],
продав всех тех овец, не смогли мы уплатить кодав и тем избавиться; взяли денег в долг,
уплатили кодав, а потом, изо дня в день продавали скарб свой и имущество и
выплачивали: часть [в качестве] кодава, а часть – заимодавцам, и [у нас] не осталось
ничего, так как кодав – очень тяжелый налог. Государь и его нахарары не знают всего
этого, а пишут [лишь] сумму /175/ кодава и дают в руки воинов, а те приходят и, хотят
[крестьяне] или не хотят, силой взыскивают, говоря: «В грамоте дивана так написано, то
же и нам приказали, поэтому мы взыскиваем столько [именно], и не меньше, ибо, если мы
взыщем меньше, с нас взыщут недостающее, скажут, вы, мол, украли». И по этой
причине, как ты увидел, мы обнищали, да и не только мы: так случилось и со многими
зажиточными домами, часть коих – из [156] нашего селения, а другие – из иных деревень
нашего гавара». И старуха начала называть всех их по именам.

Шах спросил: «Почему же сведущие и красноречивые люди из вашей страны не поедут

сообщить [об этом] шаху? Я знаю, если шах узнает об этом, он отменит тяжесть сего
налога, ибо шах – миросозидающий государь и не хочет причинять никому лишения».
Старуха сказала: «Много раз ходили и шумели, но не смогли вывести из реестров дивана
сумму кодава».

Шах остался в доме старухи до утра, а утром в темноте встал и ушел к себе в шатер.

Спустя несколько дней, он послал расследователей в тот край, чтобы они точно выяснили
состояние страны. Те поехали, посмотрели и, вернувшись, рассказали шаху, что население
той страны по разным причинам, и особенно из-за кодава, находится в чрезвычайно
тяжелом [положении]. Тем самым [шаху] стало ясно, что рассказанное старухой –
истинная правда. И это стало причиной того, что жалость и милосердие запали в душу
царя шаха Аббаса, поэтому он отменил кодав не только в области Казбина, но и во всей
стране Арагстан; и ныне по /176/ всей стране, называемой Арагстан, не существует
кодава. И еще [шах] послал князей в селение Хоромапат убить людей, не приютивших
его, и привести к нему старуху и сына ее Лалу. Князья, отправившись, сделали, как шах
приказал: убили трех мужчин из селения и, взяв Лалу и мать его, привезли к шаху. Шах
воздал им почести и славу, [пожаловал] государственную власть Лале и назначил его
высокочтимым и верным нахараром при дворе своем, и отныне он стал именоваться Лала-
беком. Впоследствии и сыновья его были преданными и знатными [вельможами] при
дворе царей персидских; а одному из сыновей его, по имени Мамад-Кули-бек, шах
пожаловал ханскую власть, назвал его Мамад-Кули-ханом и послал в город Ереван, и тот,
поехав туда, несколько лет правил страной.

История этого Лала-бека повествует, как некоторые из вельмож шаха Аббаса из зависти
оклеветали Лала-бека перед шахом и шах вознамерился разорить его и низвести [157] к
прежней бедности. [Как-то] придя домой к Лала-беку, шах начал сам описывать все
имущество, чтобы отобрать его. При описи он увидел закрытый сундук, на котором висел
золотой замок; Лала-беку велели открыть [сундук], но он не открыл, а молвил шаху: «Все,
что ты описал и что еще должен описать, – все твое, а не мое, и лишь это – мое, ибо я
принес это из дома своего. Так прошу, когда возьмешь свое – мое подари мне». Тогда
заставили его насильно отпереть сундук и увидели, что там нет ничего, кроме одной лишь
пары /177/ изношенных и рассохшихся трехов, то есть чарухов, и старых, разодранных
веревок. Все были удивлены и спросили, что это значит. И Лала-бек сказал: «Это те трехи,
что носил я в отчем доме, и теперь я положил их сюда, все прихожу сюда, смотрю,
вспоминаю и говорю себе: «Ты тот, кто имел лишь это, а шах тебя из такой бедности
поднял к такому величию; так будь осторожен, как бы ни закралось в сердце твое
коварство по отношению к шаху, не уподобляйся другим клеветникам и не забывай
благодеяний его, чтобы все это не обернулось в проклятие против тебя и не опозорился ты
перед богом и людьми»». Услышав и увидев это, шах понял, что из зависти оклеветали
его; он [не только] не отнял всего его имущества, а еще пожаловал ему из своего и,
облагодетельствовав еще большим почетом, возвеличил его и держал во все дни жизни
своей превыше всех при дворе как главного своего наперсника.

/178/ ГЛАВА 16

Рассказ о мощах святой девы Рипсимэ 4: как франки нашли их и достали, как
повезли их в город Исфахан

Во времена патриаршества католикоса Мелкисета, после великого сургуна 5, приехали из

страны франков в Армению франкские патеры, вступили в Араратский гавар и начали
обходить расположенные в гаваре армянские монастыри. [158] Простодушные армяне не
понимали, какие у них намерения, они же своим льстивым, угодливым и хитрым нравом
угождали всем. Встретившись с католикосом Мелкисетом, они подали ему прошение и
золотые монеты, дабы он не любопытствовал и не преследовал их за дела, которые они
собирались совершить.

Патеры имели при себе [написанную] на их языке и их же письменами книгу, наподобие

географической карты, достоверно и безошибочно показывающую, где в армянских
монастырях находятся /179/ могилы и погребения святых, каково строение часовен и с
какой стороны находятся дверь и окна. Во время скитаний своих по монастырям они по
той книге находили мощи святых, давали кое-что обитателям монастыря и забирали
мощи.

И так, скитаясь, прибыли они в селение Каренис, остановились в построенном в ущелье

монастыре Апостолов 6 и по той книге нашли голову апостола Андрея. До той поры
обитатели монастыря, а также все население гавара даже не знали, где находятся
погребения апостолов, лишь сыновья от отцов и предков своих слышали предания о том,
что есть там могилы святого евангелиста Матфея и апостола Андрея, но даже не знали,
где они находятся. Когда патеры вошли в монастырь и вырыли там небольшую яму под
алтарным возвышением, там, где указывала книга их, вот что они увидели: появилась и
стала явственно [видна] голова апостола Андрея, [точно так] как это показывала книга; и,
когда доставали голову, ужас и трепет объяли патеров. Как только достали голову, тотчас
же монастырский епископ выхватил ее из рук патеров, не хотел отдать [им], а их самих
выгнал с пустыми [руками] из монастыря. Нынче святая голова апостола Андрея
находится в том монастыре, и мы много раз ходили на поклонение, целовали ее.

А патеры после долгих ли, коротких ли скитаний пришли в святой Престол

Эчмиадзинский, остановившись там, прожили много дней и, [пустив в ход] льстивые
уловки свои, притворились преданными /180/ [обитателям] монастыря и селянам и
понравились им. Патеры каждый день ходили в храмы  [159] святых дев Гаянэ 7 и Рипсимэ
и возвращались; и все эти три храма: Эчмиадзин 8, Гаянэ и Рипсимэ – разоряли, расхищая,
разрушая и посрамляя, как «шатер садовника в винограднике и как шалаш в огороде»,
согласно пророку Исайе (Автор, по всей вероятности, имеет в виду такое место из Библии:
"И осталась дщерь Сиона как шатер в винограднике, как шалаш в огороде, как
осажденный город" (Исайя, 1.8)). Лишь в Эчмиадзине жили [тогда] несколько членов
братии, и те – очень невежественные и грубые. А [храмы] Гаянэ и Рипсимэ были вовсе не
обитаемы, [стояли] без ограды. Даже дверей и хоранов не было в церквах, а с внешней
стороны вся кровля и наружные стены были разрушены, основание поколеблено и
вскопано. Алтарь и пол внутри церкви были изрыты, вся церковь и хораны полны навоза,
ибо в летние и зимние дни скот – как волов, так и овец – загоняли в церковь. Вся кровля
храма Гаянэ обвалилась, и лишь стены одни стояли, и не было больше ничего.

Персы, по своему обыкновению, беспрепятственно входили в храм святой девы Рипсимэ и

выходили из него. Часовня над могилой Рипсимэ была построена глубоко под землею, под
главным алтарным возвышением, а алтарное возвышение было сверху возведено в
главном хоране над часовней. Дверь или окно часовни не видел никто, так как они были
скрыты, ибо строитель часовни и церкви мудро выполнил свою задачу, так что дверь
часовни и дорога к ней оставались в стороне, в северном хоране церкви; по длине и
ширине двери /181/ часовни обтесали большой неподвижный камень, который нельзя
было сдвинуть [с места], и приделали к двери часовни как покрытие; и так мудро было
задумано, что никто бы не догадался о существовании в том месте двери и [не понял бы],
что камень – покрытие ее, а считали бы камень одним из камней возведенной стены.
Никто из наших, из армян, не знал об этом: ни о часовне, ни о дверях ее. А франкские
патеры при помощи своей книги нашли дверь часовни и приложили много трудов и
усилий, чтобы открыть каменное покрытие, но не смогли. После долгих трудов,
размышлений и соображений убедились в том, что открыть двери [160] они не могут,
тогда оставили двери часовни, поднялись на алтарное возвышение в главном хоране и
столько рыли сверху перед возвышением и под нишей по обозначенному в их книге
проходу к двери, навстречу ей, пока не пробили потолок прохода к двери и спустились
вниз в проход, а затем долго трудились изнутри и извне, пока не сдвинули с места и не
выбросили в северный хоран камень-крышку.

Потом они спустились в часовню над могилой, откатили прочь надгробный камень и
начали копать могилу девы Рипсимэ, пока не добрались до раки, в которую были
положены святые мощи Рипсимэ. Долго еще рыли, пока не сдвинули раку с мощами с
прежнего места, из тайника. Потом вынесли раку, полную /182/ мощей, из часовни в
большую церковь и хотели украсть мощи.

Попечением и милосердием Божьим и молитвами святого Лусаворича 9 в тот день и в тот

же час двое каких-то епископов святого Эчмиадзина – один по имени Григор, другой –
епископ Вардан – вышли на прогулку и, гуляя, дошли до храма святой Рипсимэ и
настигли патеров в то время, когда те принесли раку с мощами в церковь и хотели
похитить мощи. Епископы расспросили патеров о сути дела, и хотя те придумали что-то и
пробормотали [в ответ], но [это была] бессмыслица. И епископы, пройдясь вокруг церкви
и увидев все – дыру сверху, и дверь сбоку, и часовню, и отброшенный надгробный
камень, и разворошенную могилу, возмущенные и разгневанные, пришли к патерам и
затеяли с ними ссору, брань и драку, вплоть до того, что стали избивать друг друга и
нанесли раны: патеры ударили по голове епископа Вардана и ранили его, ибо патеров
было трое, а епископов – [лишь] двое. (Рубец и место ран он нынче показал и рассказал
нам эту историю, которой он был очевидцем; да смилуется господь и отпустит ему грехи
его.) Епископы тогда не позволили патерам взять хотя бы часть мощей; после борьбы и
драки двое епископов отняли раку, полную мощей, и принесли [ее] в Эчмиадзин, а патеры
тоже пришли с ними в Эчмиадзин.
Епископы поставили полную мощей /183/ раку посреди площади, [161] члены же братии,
а также селяне и даже сам католикос Мелкисет, прослышав [об этом], собрались вокруг. И
кто из пришедших видел и слышал, восхищались и с удивлением говорили: «Мы, отцы
наши и предки, рожденные и вскормленные здесь, все это время не знали даже об этом, а
они – люди приезжие, да еще и чужаки, как они смогли найти [мощи] и совершить такое
дело?» Епископы и монастырская братия в сильном гневе и ярости из-за происшедшего
начали спор, бранились и дрались с патерами и надеялись на католикоса, дескать, он
осудит и отомстит им. А тот, чей мысленный взор был подкуплен золотом, получив от
патеров золотые монеты, не отомстил, а попустительствовал им и не беспокоился вовсе.

В то время у патеров была при себе старая торба из клеенки, т. е. из мушамбы.

Ободренные лицеприятием католикоса, выступив вперед, они [подошли] к раке с мощами,
открыли торбу, и один из патеров, обернув руку чистым белым платком и взяв мощи,
положил их в торбу. Они хотели взять все мощи. Увидев это, епископы исполнились гнева
и злобы и, напав на них, избили патеров, прогнали прочь и больше не дали им мощей. В
раке [мощей] осталось [еще] много, голову патеры взяли, однако епископы отняли ее и
положили в раку. Вышеупомянутый епископ Вардан рассказал, /184/ что, пока руки не
коснулись мощей, мощи были белого цвета, но, когда к ним прикоснулись рукой, они
пожелтели.

Епископы стали плакать и горевать обо всем этом, высказывать католикосу свое
негодование и обвинять: мол, справедливый бог да отомстит тебе за мощи святых, ибо со
времени святого Лусаворича до наших дней мощи этих святых не были стронуты с места
и рассеяны где-либо, они начало и основа веры армян, [они] стали богатством и благом
страны, а ты сегодня их развеял. И епископы, поплакав и погоревав, подняли раку с
оставшимися мощами, понесли ее снова в храм святой Рипсимэ, опустили в часовню,
вырыв очень глубокую могилу, положили раку с мощами в могилу и, скрепив песком и
известью со всех сторон, замуровали, засыпали могилу, положили на нее надгробный
камень. Дверь же часовни [162] не заделали, а оставили ее открытой, как это и сейчас
видно; дыру наверху в алтарном возвышении закрыли; и, [хотя] ее заделали,
любопытствующим она явственно видна снизу из прохода, ибо камни, положенные на
дыру, и сейчас белые.

А патеры, взяв торбу с теми мощами святой Рипсимэ, [которые им удалось достать],
отправились в город Ереван и там стали обдумывать, как увезти [мощи] к себе в страну,
ибо, боясь османов, они не могли пройти через страну ромеев 10, так как в то время
великая вражда и ожесточенная /185/ война шла между османами и франками 11. И по этой
причине они не могли пройти через страну османов.

И вот, взяв с собой мощи, патеры вышли из Еревана, пришли в область Нахичеванскую, в
Ерынджакский гавар, во франкское селение Апаранер 12. Там разделили мощи на три
части; сами патеры, взяв себе две части мощей, остались там, а одну часть с доверенными
людьми послали в город Исфахан во франкский монастырь, называемый Иусиния (ибо в
городе Исфахане есть три франкских монастыря). Те, кто повез мощи, привезли и
доставили мощи во франкский монастырь Иусиния, спрятали их [там] в сундуке в каком-
то доме и ждали удобного часа, чтобы, захватив их, повезти через Бандар в город Гоа в
стране Пуртукеш 13, дабы оттуда на корабле повезти уже в самый Франкстан.

Католикос Давид не был осведомлен обо всех этих событиях, ибо в это время он жил в
городе Исфахане. Был у католикоса Давида в услужении один преданный человек из
армян, по имени Григор, – сведущий и осторожный в делах и службе. Человек этот знал
франкский язык, так что всегда посещал франкскую церковь и прислуживал им (франкам)
своих житейских выгод ради; и однажды за вином, попечением Божьим размякнув в
беседе, франкский служка, привезший мощи, сказал, между прочим, служителю
католикоса /186/ Григору: «Поехали мы в вашу страну и увидели Престол ваш Эчмиадзин,
вынесли оттуда мощи святой девы Рипсимэ и привезли сюда, а теперь они находятся в
сундуке в моем доме, мы хотим повезти их в страну [163] Пуртукеш, чтобы оттуда увезти
уже в самый Франкстан».

Мудрый и рассудительный муж сей на время утаил рассказанное в душе и одобрил

намерение рассказчика, но на второй день пошел к католикосу Давиду и сообщил ему о
том, что услышал от франка.

В это время в городе Исфахане проживало множество христиан армянского

происхождения из Араратской области, и особенно выходцев из города Еревана;
католикос призвал к себе кое-кого из них – именитых и доверенных [мужей] – и сообщил
им об этом. Они были очень огорчены и решили жестоко отомстить. Католикос вместе с
ними пошел к джугинцам, к ходже Сафару (бывшему главой джугинцев, да и не только
джугинцев, но и всех армян, живших в пределах Персидского царства, ибо ходжа Сафар и
брат его ходжа Назар 14 очень почитались персидским царем и его вельможами), и
известил ходжу Сафара об этом. И ходжа Сафар, католикос и глава ереванцев ага тэртэр
пошли вместе к градоначальнику, по имени Мирза Мамад, назначенному шахом
градоначальником Исфахана, ибо шах в это время находился не в Исфахане, а в Тавризе;
там же при шахе находился и ходжа Назар.

Заявив градоначальнику и, взяв у него ратников, они неожиданно явились в

монастырь /187/ франков и, открыв дверь упомянутого дома, обнаружили сундук с
мощами. И, взяв, привезли этот сундук к градоначальнику, а он запечатал своим перстнем
и отдал сундук в залог Сафару, чтобы тот хранил его, пока приедет шах и потребует его.

О ходе и обстоятельствах всех этих событий ходжа Сафар и католикос известили письмом
ходжу Назара, который находился в Тавризе. И ходжа Назар, который не боялся и
открыто [говорил] с шахом, сообщил ему [обо всем] и попросил шаха послать за
патерами, охотящимися за мощами, грамоту с повелением и царских слуг, чтобы, схватив
их, привести к стопам государя. И государь исполнил все пожелания ходжи Назара.
Случилось так, что царский слуга, снаряженный в путь, был по происхождению армянин,
а по [164] вере – христианин армянского исповедания. Настоящее имя его было Аветик,
но ему приписали еще одно прозвище – Алтун. Все, что нужно было для осуществления
задуманного дела, ходжа Назар поручил Алтуну. И этот Алтун отправился [в путь] и
дошел до Нахичеванского гавара, вошел в селение франков Апаранер и тотчас же,
схватив, связал епископа, священников и именитых людей из франков и заключил их под
стражу и потребовал, чтобы они указали патеров, похитивших мощи, но те не желали
указать. Однако Алтун пытал их и, подвесив, бил батогами, и они поневоле указали
патеров, похитивших мощи, имена которых были: патер Глелун и патер Арханджели.
Затем он стал настоятельно требовать у них мощи, а они не хотели показать, но Алтун
повесил их и жестоко бил батогами, сильно /188/ мучил и пытал их. И много дней он
нещадно мучил их, так как они не указывали, [где находятся] мощи.

И однажды, подвесив одного из священников той деревни, много часов нещадно били его.
У священника того был племянник – маленький мальчик, который стоял подле него и
горько плакал. И мальчик тот спросил у людей, стоявших там, за что, мол, подвесив, бьют
священника, моего [дядю]. И люди ответили ребенку, что, мол, святые мощи были
принесены в селение и [люди] требуют указать, [где они], но мы не знаем где, поэтому
подвесили и бьют [твоего дядю]. И снова мальчик сказал им: «Так что же это, что
находится в самом дальнем покое нашем, перед чем ежедневно зажигают лампаду?» До
сего мига Алтун совсем не говорил по-армянски и не показывал вида, что он армянин, но
сам он стоял среди мужчин, когда мальчик произнес эти слова. А когда Алтун услышал
слова мальчика, тотчас же обернулся к нему, ласково заговорил с ним и сказал: «Что ты
сказал, сын мой, скажи еще раз». И мальчик повторил еще раз те слова. И тогда Алтун
сказал мальчику: «Коли покажешь мне то, о чем говорил, освободив, отпущу твоего
[дядю] – священника, а [еще] тебя и твоего священника одарю и одену в капу, а коли нет –
без конца буду бить твоего священника, чтобы он умер под палками». И затем сам Алтун,
взяв мальчика за руку, [165] сказал: «Давай сынок, пойдем к вам домой, покажи мне то, о
чем говорил». И, дойдя до дому, прошли из покоя в покой, вплоть до самого дальнего
покоя, где находились мощи. И увидел Алтун, что они покоятся на /189/ возвышении,
укрытые чистым облачением, и перед ними горит лампада; Алтун снял все покрывала и
увидел, что действительно это мощи. И, взяв на руки, вынес [их] и, как обещал мальчику,
отпустил иерея и подарил иерею и мальчику обещанные капы.

Затем Алтун стал жестоко пытать других заключенных, и особенно патеров, извлекавших
мощи, и они, не вынеся жестоких мук, сказали: «Больше нигде нет [мощей], кроме
спрятанных нами в горах; потерпи до вечера, ибо [сейчас ничего] не получится, а ночью
пойдем на место, достанем и дадим тебе». А гору, где были спрятаны мощи, весь край тот
называет Болу; она [находится] близ селения Апаранер, это высокая гора, изрытая
пещерами. В ту ночь, когда патеры поднялись на гору, пошел с ними и Алтун. Когда они
зарывали там мощи, приметили полярную звезду, и сейчас тоже стали продвигаться, имея
приметой полярную звезду, и столько ходили туда и сюда, пока не пришли точно и не
стали над местом, где [мощи] были зарыты, и тогда уже приказали слугам рыть. Когда
кончили рыть, стала видна серебряная чаша, наполненная мощами, и, взяв, отдали ее
Алтуну, и Алтун, взяв мощи, вместе с патерами вернулся в селение Апаранер. Он снова
требовал у них мощи, а они, пав ниц перед ним, плакали и клялись ужасными клятвами в
том, что мощей больше нет.

Сам Алтун был родом из селения Астабад, /190/ и дом его находился там; выйдя из
селения Апаранер и взяв с собой мощи и патеров, извлекших мощи, он прибыл в селение
Астабад.

Случилось в эти дни святому вардапету Погосу быть в селении Астабад (историю этого
вардапета я еще расскажу в этом повествовании); придя к нему, Алтун принес ему все
мощи и предложил вардапету взять свою долю, и вардапет взял кусок мощей величиной с
палец. Остальное Алтун [166] спрятал у себя. И еще Алтун сказал вардапету следующее:
«Если не станешь укорять меня за патеров, я оставлю тела их здесь и, отрубив головы,
лишь их отвезу царю». А святой вардапет, пожалев патеров, ибо и они были христиане, не
позволил Алтуну совершить то, о чем он говорил.

Вардапет, взявший часть мощей, отправился спустя несколько лет в город Нахичеван, в
маленькое селение близ этого города, что называют Культапа. До того времени в селении
этом не было церкви; заложив там основание, он положил туда те мощи и завершил
[постройку] возведенной над ними церкви. Во время освящения церкви назвал ее именем
святой Рипсимэ. И, поселившись вокруг церкви, живут ныне в том селении несколько
[семей] христиан армянского происхождения.

А Алтун ушел из Астабада, взяв с собой патеров и мощи, добрался до Тавриза и

преподнес ходже Назару мощи и [представил] патеров. Ходжа Назар доложил шаху,
обратился к нему с просьбой и сказал: «Счастливая ваша судьба, государь /191/ наш, не
позволила этим мощам отбыть во Франкстан, ибо, если бы они отбыли, весь народ
армянский ушел бы вслед за ними, поскольку все армяне – их приверженцы, и особенно
джугинцы и жители гавара Гохтн, многие из коих ныне по торговым делам находятся во
Франкстане, вряд ли они вернулись бы в эту страну. И просьба наша к царю такова: чтобы
ни одна частица не была отделена от этих мощей; и если франки взяли хоть что-нибудь,
отняв и это у них, верните нам». Эти слова сказаны были шаху ходжой Назаром [задолго]
до дня судебного расследования. А шах ответил: «Ввиду того что такова добрая воля
джугинцев, во имя желания их и из благосклонности к твоей личности сделаю, как ты
сказал».

В дни, когда шах начал суд, Алтун привел к стопам шаха патеров и мощи, и шах,
расспросив, осведомился обо всем, патеров отпустил без наказания (поскольку в то время
шах и франкский царь заключили и утвердили меж собой мирный договор 15, в угоду ему
он не наказал патеров, а отпустил их без наказания). А патеры, осмелев, видя милосердие
шаха, [167] сказали ему: «[Ради] многих трудов и мучений, перенесенных нами из-за
мощей, просим, государь, подарить нам частицу мощей». Шах с изумлением и укором
ответил им: «Откуда взять и что дать вам? Ведь эти мощи, просимые вами, принадлежат
армянам и какой /192/ закон позволит взять их добро и отдать вам?». Затем шах повелел
отдать все мощи ходже Назару, что и было сделано.

После этого шах пожелал послать мощи в город Исфахан и ходже Назару также сказал,
что, мол, хочу сделать так, и тот одобрил это [намерение]. Затем шах написал ходже
Сафару письмо в Исфахан: «Из милости к вашей особе и по желанию сердца вашего я
отнял мощи святых ваших у франков и подарил вам и ныне посылаю [их] тебе в залог на
хранение. Так прими их и спрячь, а когда попрошу, принесешь ко мне». И ходжа Сафар,
получив мощи, приготовил в доме своем достойное место и положил их туда и, как и
приличествует святыням, каждый день поклонялся им благовонным ладаном и яркими
свечами, пока он сам и сыновья его были живы, а ныне [поклоняются] внуки его, и по
сегодняшний день остаются [мощи] там.

Вот так были отняты мощи святой Рипсимэ у франков, и так попали они в город Исфахан.

А отпущенные шахом патеры, извлекшие мощи, вышли из Тавриза и отправились еще раз
в Нахичеван, дабы оттуда снова перебраться в Араратский гавар на поиски мощей святых.
Однажды, в то время когда патеры находились в Нахичеванском гаваре, привелось им
встретиться с владетелем Нахичеванского гавара и всех его окрестностей Махсут-
султаном; во время бесед и разговоров между ними о вере султан сказал патерам: «Итак,
вы совсем не признаете и не почитаете пророка нашего /193/ Магомета?» В то время там
сидела собака. И один из патеров, протянув руку к собаке, сказал: «Что такое Магомет,
чтобы мы почитали его? Что Магомету, что собаке этой – одна цена». Эти слова глубоко
уязвили и смертельно оскорбили султана и всех людей и слуг его, однако они утаили на
время в душе обиду и внешне не проявляли [ее]. [168]

А патеры спустя много ли, мало ли дней, покинув Нахичеван, отправились в Ереван и
выбрались оттуда, чтобы отправиться в Гегаркуни. Когда они добрались до горы,
называемой Сулеймановой горой, ехавшие вслед за ними верхом пятеро мужчин
кызылбашского племени настигли патеров и некоторое время ехали с ними по дороге,
однако вскоре они ударом меча убили обоих патеров – похитителей мощей Рипсимэ.

Был с ними также один мирянин из франкского селения Апракунис, по имени Агамир,
прислуживавший патерам; человек этот, когда убивали патеров, убежал к пещере, а один
из кызылбашских воинов помчался вслед за ним и там ранил его мечом в голову, шею,
плечо и локоть; и человек тот, раненый, упал на землю и притворился мертвым. Воин
решил, что человек действительно умер, пнул его ногой и с края пещеры сбросил его под
утес, сам же пошел к товарищам своим; и, сделав так, воины взяли все, что им
понравилось из их вещей, и пошли куда душе их было угодно.

/194/ Говорили, будто кызылбашские воины, убившие патеров, были воинами Махсут-
султана, посланными им тайно убить патеров, так как те оскорбили Магомета и сказали,
что тому и собаке – одна цена; и воины пришли и так и сделали. Другие говорили, будто
воины, убившие патеров, были воинами владетеля Эчмиадзинского гавара Амиргуна-хана
и были посланы им вслед за патерами, чтобы убить их по двум причинам: во-первых, в
отмщение за мощи святой Рипсимэ, за то, что мощи были вывезены из страны Амиргуна-
хана и увезены куда-то; во-вторых, говорили, якобы Амиргуна-хан слышал, будто у этих
патеров есть большие сокровища –золото и серебро, и ради сокровищ послал он воинов
убить их и отнять сокровища. Итак, от Махсут-султана ли, от Амиргуна-хана ли, или
откуда-то еще пришли воины и убили патеров, а прислужника патеров, ранив, сбросили
вниз с утеса.

Отправившись в странствие с целью [написания этой] истории, прибыли мы в

Нахичеванскую область, в гавар Ерынджак, в селение Апаранер; встретились мы и с тем
человеком, Агамиром, увидели и его, и место [действия], и рубцы ран. [169] И он
рассказал нам эту историю. Затем сказал: «Когда меня сбросили из пещеры вниз, я упал в
воду, и это была река, называемая Котай-гет; речная вода, подхватив меня, понесла и
выбросила перед каким-то утесом. Утес этот /195/ помешал мне и задержал меня до
наступления вечерней темноты, до появления звезд. Все это стряслось [именно] со мной,
но я был Божьей милостью жив и сознавал все, что случилось со мной, и милосердием
Божьим я не утонул в реке. А по наступлении вечерней темноты вышел из реки и пошел,
однако не знал, куда идти. Когда я шел, я заметил протоптанную дорогу и решил про себя
остаться на ней, чтобы расспросить прохожих и знать, как мне быть. И случилось так, что
утром с рассветом появились какие-то люди, армяне по происхождению, направлявшиеся
с навьюченным скотом в какое-то селение. Выйдя, я подошел к ним, а они, узнав, что со
мной стряслось, положили меня на лошадь и довезли до какого-то селения, где я рассказал
селянам все. Кое-кто из селян пошел на место убийства патеров и увидел убитых, все их
книги, бумаги и одежду, разбросанные по пустыне. И там же, на дороге, они вырыли яму
и засыпали их землей, а я остался в селении, пока не зажили раны мои, и затем, покинув
его, вернулся к себе домой».

А описанное ниже, то, о чем мы сейчас расскажем, рассказал нам епископ, по имени
Мартирос, видевший [все] своими глазами. Он сказал, что из страны франков прибыл
другой патер, по имени Мельхиор, и привелось тому встретиться с шахом, который
находился тогда в Тавризе. И шах, выступив со всей своей ратью из /196/ Тавриза, пришел
в Гегамскую область; вместе с ним прибыл и патер Мельхиор, ибо он притворялся, будто
приехал [к шаху] как посланник, и пользовался уважением шаха. Был он муж знатный и
известный, и шах часто беседовал с ним. Однажды во время беседы Мельхиор сказал
шаху: «Сюда раньше приезжали наши патеры, но их убили разбойники, и они погребены в
горах; мне хотелось бы найти кости [их] и повезти на кладбище их отцов». А шах, будучи
язычником по вере и по рождению и не придавая значения костям умерших, ответил ему:
«[Делай] [170] как знаешь». Тогда Мельхиор послал кого-то туда, те вырыли кости
Глелуна и его товарища и принесли к нему, а он взял их с собой как мощи мучеников к
себе на родину, в коренной Франкстан. И это было так.

Во времена, в которые мы нынче живем, в 1107 году нашего, армянского летосчисления

(1658), в котором мы написали историю эту, привелось нам прибыть в величественный
город Исфахан, ибо сюда приехал мудрый, великодушный и достославный патриарх всех
армян, католикос святого Эчмиадзина, владыка Иакоб 16 для свидания и посещения
вверенного ему словесного стада Христова, а также для нвиракских сборов 17 святого
Эчмиадзина и еще для упорядочения светских дел при дворе государя. Для
прислуживания ему приехали [сюда] многие из нас. Пошли мы домой к ходже Сафару в
паломничество и на поклонение мощам святой Рипсимэ и многим мощам, которые там
находятся, и, открыв мощи, увидели все и, выполнив обет, удостоились
благословения /197/ святых. Кое-кто из именитых джугинцев рассказал нам еще
несколько историй. Вот содержание этих историй (В тексте приведена только одна).

Спустя некоторое время после тех событий, о которых мы выше рассказали, прибыл шах в
Исфахан и по своей всегдашней привычке пришел домой к ходже Сафару. Оказались там
случайно и какие-то франкские патеры из того же ордена, что упомянутый выше патер
Глелун. Во время беседы коснулись мощей святой Рипсимэ, и все мощи были принесены
к шаху для всеобщего обозрения. Когда открыли мощи, патеры нашли удобный случай и
попросили шаха дать им в качестве дара какую-либо часть этих мощей. И шах сам взял
одну из костей, ударом ножа раздробил ее, половину кости опять бросил к остальным
мощам, а другую половину отдал патерам; и они взяли ее и спрятали у себя. Шах велел
ходже Сафару унести остальные мощи и спрятать; они были унесены прочь, положены
туда, где раньше находились, и там остаются по сей день. [Что же касается] части,
которую патеры тогда получили, они повезли ее в страну Бандар 18, [171] в город,
называемый Гоа, построили в том городе монастырь, и в основание церкви того
монастыря положили тот кусочек. И монастырь тот нынче является женским монастырем,
в котором живет множество женщин-отшельниц. Итак, благословен бог ежечасно.

(пер. Л. А. Ханларян)
Текст воспроизведен по изданию: Аракел Даврижеци. Книга историй.  М. 1973

© текст - Ханларян Л. А. 1973

©

/198/ ГЛАВА 17

О том, каким образом или по какой причине увезли в город Исфахан десницу 1
святого Григора, нашего просветителя, и камни святого Эчмиадзинского
Престола

Великий царь персов шах Аббас первый выселил армянский народ из коренной Армении
и погнал их в Персию с целью опустошить страну армян и застроить страну персов,
уменьшить [численность] народа армянского и увеличить – персидского. И так как сам
шах Аббас был человек осторожный и предусмотрительный, всегда и беспрестанно думал
и размышлял о том, как бы предотвратить возвращение армянского населения к себе на
родину, чтобы осталось оно в стране персов (ибо армяне – те, что родились в Армении, –
страстно желали вернуться в Армению), ради изобретения [этих] способов шах Аббас,
унижаясь, снисходил с высоты своего величия и беседовал с армянами, с которыми
встречался, – богатыми и бедными – как со значительными, именитыми мужами,
заставлял говорить /199/ людей, а сам, удивляясь в уме, прислушивался к словам их и в
душе копил несправедливость и вынашивал досаду.

Как мы раньше говорили, шах преображался и бродил по площадям и улицам, чтобы

послушать, о чем говорят [люди]. Ходил он из дома в дом и, где случалось, вмешиваясь,
произносил речи от имени шаха и от имени риата, дескать: «Шах миролюбив и
справедлив и не позволяет власть имущим творить насилие над риатом. И особенно
попечительствует он народу армянскому и все их дела и просьбы устраивает
соответственно их желаниям; почему же это армянское [172] население не остается с
радостью в области Исфаханской? Ведь это страна богатая и тыловая (В тексте ***,
правильнее *** - iceri (тур.) "внутренность", "тыл"), а страна армян находится на границе
(В тексте ***, правильнее sarhadd (перс.) - "граница", "предел", "рубеж") и в [самой] пасти
врагов, им непрестанно [грозят] разорение и плен».

И много раз он слышал в ответ, что в Армении-де богатство, и обилие всех благ, и
дешевизна, а здесь всего мало и [все] дорого; там могилы отцов и предков их, монастыри,
места паломничества, где находятся гробницы святых, а особенно величественный
Престол Эчмиадзинокий, где покоится святая десница Григора Лусаворича, которой
освящается святое миро, и оттуда оно распространяется среди армян всего мира, где бы
они ни были. Поэтому весь народ армянский повинуется святому Эчмиадзинскому
Престолу и его католикосу, восседающему там. Слова эти говорили люди не только
невежественные и незначительные, но и знатные и благоразумные. Более того, слышали
мы кое от кого, будто было сказано также, что, мол, если шах хочет, чтобы армяне
навсегда остались в Персии, следовало бы ему привезти в Исфахан десницу святого
Григора Лусаворича, /200/ построить там Новый Эчмиадзин, чтобы освящать миро и
[чтобы] там восседал католикос. И тогда армянский народ, обосновавшись, останется
[там], ибо весь армянский народ привязан к деснице и Эчмиадзину.

Итак, змея подколодная и коварный враг жизни, души и веры христианской, бывший все
время в сомнении относительно армян, сейчас от них же услышал верное разрешение
своих сомнений. Отныне он твердо и неизменно решил уничтожить святой Эчмиадзин,
пресечь бывший там католикосат, привезти десницу Лусаворича и камни Эчмиадзина в
Исфахан и возвести там Новый Эчмиадзин, чтобы там восседал католикос и оттуда
распространялось миро по всему свету, дабы тем самым население армянское оставить в
Персии, а также чтобы прибыли и доходы со всего света стекались [173] в город его для
народа его. Поэтому, отметив, выделил в Исфахане место, где хотел построить
Эчмиадзин. И место это было расположено близ сада, называемого на персидском
наречии Баг-и зришк (Баг-и-зришк - "барбарисовый сад"), [находилось] позади этого сада;
прилегало к нему с западной стороны.

Однажды шах пошел на отмеченное место. Был с ним и ходжа Назар и еще кое-кто из
армян. Шах сказал ходже Назару: «Ради вас я строю здесь Эчмиадзин, чтобы сердце ваше
не щемило от тоски по тому Эчмиадзину; я прикажу отправить множество верблюдов,
мулов и телег, чтобы, разрушив тот Эчмиадзин, привезли камни и землю сюда и из тех
камней и земли построили этот Эчмиадзин, дабы безо всяких сомнений сердца ваши
привязались к /201/ вновь воздвигаемому [монастырю]». Лукавя таким образом, он хотел
разрушить святой Эчмиадзин. А так как ходжа Назар не хотел разрушения святого
Эчмиадзина, ибо болел душой за него, он, чтобы предотвратить намерение шаха, так
ответил [ему]: «Да будет здоров государь! Если пожелал ты построить красивый и
прочный Эчмиадзин – можешь построить из серебра и золота, не говоря уж о камне. Какая
же надобность из-за камня и земли столько труда вкладывать и нести такие расходы –
везти издалека, из чужой страны, камень и землю. Довольно и здесь доброго камня и
земли. Строй, если хочешь из них, мы согласны на это».

А всемогущий бог, царство которого лишь вечно и который превосходит величием разума
людей, царей, народы и племена, как написано: «господь разрушает советы язычников,
уничтожает замыслы народов, уничтожает ответы князей. Совет же господень стоит
вовек; помышления сердца его – в род и род» (Псалт., 32, 10, 11), не захотел тогда
исполнения замысла шаха, хотя он оставался неизменно твердым в душе его;
[осуществление] замысла его было предотвращено по той причине, что он собирался
выступить против Грузии, против царя и народа их и, выйдя из Исфахана со множеством
войск [174] и большими приготовлениями, пошел в страну грузин. Сперва вторгся он в
Кахетию, вынудил к бегству кахетинского царя Теймураза и разорил страну, и,
продвинувшись, вторгся в /202/ Картлию, раскинул стан выше города Гори, на дороге,
ведущей в Пашиачух, и выжидал и обдумывал, каким же способом захватить, приневолив,
царя грузинского. Ибо, хотя царь Кахетии Теймураз и царь Тифлиса Луарсаб – оба
убежали в Пашиачух, Теймураз не дал себя обмануть и не явился к шаху, а Луарсаб был
обманут: доверился шаху, явился к нему, а тот повез его в Персию и там, как мы выше
обстоятельно рассказали, загубил его. Вот так было с этими.

А теперь расскажем о причине раздора между католикосами, ибо их раздор послужил

причиной тому, что камни Эчмиадзина и десницу Лусаворича увезли в Исфахан.

Во времена, когда шах учинил великий сургун и переселил армян в Исфахан, пошел с
ними в Исфахан и католикос Давид и остался там. Католикос Мелкисет тоже переселился
во время сургуна, но вернулся, приехал в Эчмиадзин и стал править католикосатом.
Однако католикос Мелкисет отнюдь не заботился о благоденствии, славе, церковной
службе и об упрочении Эчмиадзина, а избрал себе местом жительства Кафедральную
церковь 2 в городе Ереване, собрал вокруг себя родственников и приближенных и с ними
жил распутной и вольной жизнью на прибыли и доходы святого Эчмиадзинского
Престола.

Жили в то время в святом Эчмиадзине епископы [родом] из селения Эчмиадзин, которых /

203/ звали Карапет, Мартирос и Иоанн, а с ними и другие епископы и монахи. Они
пеклись об Эчмиадзине, непрестанно скорбели об утрате былой славы и запустении его и
возмущались поведением католикоса Мелкисета. И много раз с мольбой, ропотом и
возмущением говорили, дескать: «Не оставляй престол в таком запустении и бесславии, а,
восседая на престоле, живи как душе твоей угодно, лишь бы ты был здесь, и этого
достаточно для нас и для престола». А Мелкисет, кичясь и чванясь государственной
властью, пренебрегал [ими], отвергал все предложения их. Епископы же, досадуя [на
него] за утрату былого блеска и [175] славы Эчмиадзина и за пренебрежение к словам их,
в один голос доложили [об этом] владетелю страны Амиргуна-хану, и по их обвинению
хан задержал католикоса Мелкисета и взял с него шестьдесят туманов штрафа, из-за чего
католикос обиделся на хана, собрался и, как бы поссорившись с ханом, уехал в Грузию.

Знать и друзья хана осудили его за то, что католикос уехал, поэтому хан послал вслед за
Мелкисетом каких-то людей – зватаев к нему, обещал обращаться с ним с уважением и
исполнять все желания его. И тогда Мелкисет вернулся в Ереван; и хан, дабы задобрить
Мелкисета, задержал епископов и взял с них штраф. Тогда епископ Карапет оставил свет
и, удалившись в пустынь, вступил в монашеский чин (это тот епископ Карапет, о котором
мы упомянем в главе о Большой пустыни, дескать, поселился он на острове Севан). [Что
же касается] епископа Мартироса, католикос Мелкисет попросил хана, чтобы он, выслав,
изгнал бы его из /204/ Араратской области, и хан так и сделал: назначил какого-то воина
проводником епископу Мартиросу, и тот, сопровождая его, довел до Старой Джуги,
переправил на ту сторону реки Ерасх и затем вернулся.

Епископ Мартирос, не будучи нигде задержан, отправился в Исфахан, явился к

католикосу Давиду, примкнул к нему и изо дня в день, кстати и некстати рассказывал при
нем о деяниях Мелкисета, о разорении и запустении Эчмиадзина. То же самое
непрестанно говорил и рассказывал он джугинцам и ереванцам. А джугинцев и ереванцев
выходки Мелкисета и опустошение Эчмиадзина очень огорчили; собрались они к
католикосу Давиду и побудили его отправиться в Эчмиадзин управлять и заботиться о
благоустройстве его, говоря: «Мы поможем тебе во всех трудах и делах твоих». И
католикос Давид вместе с епископом Мартиросом, выехав из Исфахана, отправились в
город Ереван и Эчмиадзин. В те дни, когда шах, раскинув стан, жил в Гори, католикос
Давид и католикос Мелкисет – оба находились в святом Эчмиадзине. Но, от этого,
усугубившись, сильно возросли зависть, ненависть и вражда меж ними. [176]

Ибо католикос Давид был предшественником и начал править раньше, чем католикос
Мелкисет. По возрасту и седине он тоже был старше; кроме того, Давид благословил
Мелкисета католикосом, чтобы тот был ему товарищем и споспешником, но он стал
препоной [для него]. А спустя несколько лет, когда Мелкисет преуспел в звании и делах
католикосских, он захватил полностью католикосскую власть, сам правил и, /205/
притеснив и оттеснив Давида, отстранил его от власти. Что же касается Давида, то он
говорил Мелкисету: «Хоть ты отстранил меня от католикосской власти, но старость мою
пожалей и смилуйся: выдавай мне на каждый день припасы пищи и одежды, необходимые
для того, чтобы прожил я остаток дней моих старых, не огорчай старость мою». А
Мелкисет, разжиревший, возгордившийся и кичившийся властью, и слушать не хотел
Давида, согласно притче господней (См.: Исайя, 65, 12), рассказывающей о мужах и
несправедливом судье. Что бы ни говорил Давид, Мелкисет пренебрегал его словами.
Более того, приближенные Мелкисета, как советники, так и слуги, не считая Давида за
человека, относились к нему с пренебрежением, издеваясь, говорили ему хулительные и
презрительные слова, и не тайно, а явно, в лицо ему, и из-за самых незначительных нужд
и потребностей беспрестанно мучили его.

Бесконечные жестокости их очень огорчали Давида, и в душе он смертельно был обижен,

ибо те не оставляли грубых повадок своих; тогда, скорбя сердцем, выехал он и отправился
в Гори, в шахский стан, дабы, представ пред шахом, обличить католикоса Мелкисета. Шах
в это время все еще находился в Грузии, обосновался близ города Гори и жил там. Сам
шах очень хорошо знал обоих католикосов, но признавал скорее Давида, чем Мелкисета,
так как в то время, когда шах предпринял великий сургун, оба католикоса
отправились /206/ с сургуном, а когда достигли гаваров, называемых Ахар и Мушкун,
католикос Мелкисет без ведома шаха вернулся оттуда в Ереван, в Эчмиадзин, и управлял
католикосатом без позволения шаха. Католикос же Давид отправился [177] с сургуном в
Исфахан и там, в Исфахане, много раз встречался с шахом. Шах говорил с ним милостиво
и сочувственно, вплоть до того, что даже отцом называл его – то ли притворно, то ли
искренне. Итак, возвращение Мелкисета в Ереван не понравилось шаху, а отъезд Давида в
Исфахан пришелся ему по душе, поэтому шах признавал скорее Давида.

[И вот] католикос Давид, выехав, добрался до царского стана и как-то раз пришел и
представился шаху. При виде его шах по прежней привычке сочувственно и милостиво
заговорил с ним и спросил, мол, как живешь, хорошо и спокойно ли? И, отвечая, Давид
сказал: «Живи вечно, государь; хоть и есть у меня неприятности и горести, но при виде
приятного благолепия лика твоего и утешительности речей твоих все мои горести
забываются и рассеиваются». И спросил шах: «Кто тот человек, что огорчает тебя?»
Давид ответил на иноплеменном наречии: «Смук-сатан-халифе», что значит: «Халиф,
продающий кости». Сказав «смук-сатан», он начал обличать Мелкисета, ибо упомянул
перед шахом о деяниях его, о том, что тот за мзду позволил франкам увезти мощи святой
Рипсимэ. И говорили даже, будто /207/ Давид сказал перед шахом также и следующие
слова: «Если десницу Лусаворича и камни Эчмиадзина не повезут в Исфахан, невозможно
пребывание народа армянского в Исфахане». Шах, услышав о продаже мощей,
заинтересовался и осведомился о всех подробностях. [Потом] из-за проделок Мелкисета
помрачнел, разгневался, разъярился и предал каре и мукам Мелкисета.
Покуда шах находился еще в Грузии, он пригласил к себе Амиргуна-хана, говоря:
«Приезжай, вместе с нами прими участие в сражениях против врагов». И тот, поехав в
Грузию, жил в шахском стане. А шах послал наместником Амиргуна-хана сына его, по
имени Тахмасп-Кули-бек 3, который, приехав в город Ереван, вступил в крепость и,
восседая там, охранял страну.

[И вот] шах в великой ярости приказал написать номос с государевым приказом Тахмасп-
Кули-беку и отправить ему [178] в Ереван. Содержание написанного таково:
«Приказывается тебе, Тахмасп-Кули, схватив католикоса Мелкисета, жестоко пытать и
даже, вырезав, заставить его съесть собственное мясо. И затем пошлите мне сюда десницу
просветителя армянского народа и Мелкисета в цепях». Письмо это дали какому-то
вельможе, по имени Нагди-бек, который быстро доставил его в Ереван Тахмасп-Кули-
беку. Тахмасп-Кули-бек, поспешно исполняя [приказ], схватил католикоса Мелкисета и
начал пытать его и, сильно неволя, требовал у него десницу святого Григора,
просветителя нашего. А католикос и наперсники его отчаялись и не могли ничего
придумать, ибо Тахмасп-Кули /208/ подвергал их ужасным пыткам. Поэтому принесли к
Тахмасп-Кули-беку десницу святого Лусаворича, а вместе с нею также бесценное
Евангелие в золотом окладе и серебряный крест. И Тахмасп-Кули, взяв все это и
католикоса Мелкисета, поехал в город Ереван.

Потом Мелкисета провели внутрь Ереванской крепости, распластав, бросили на землю,

привязали его за руки и за ноги к кольям, и, взяв калбатин, то есть клещи, вырвали ими
мясо из мышц рук, и это вырванное мясо положили ему в рот, и, стоя с обеих сторон с
палками в руках, били его и приговаривали: «Прожуй и проглоти!» И Мелкисет вопреки
желанию, в отчаянии от страха прожевал и проглотил. И затем глашатай провозвестил,
мол, приказ царя о халифе исполнен: собственное мясо свое он прожевал и проглотил. Эти
действия и пытки иноплеменники совершили над Мелкисетом в дни поста успения
Богоматери 4.

Вслед за этим Тахмасп-Кули-бек снарядил воинов во главе с Наджирлу Губат-агой и

передал им закованного католикоса Мелкисета, а вместе с ним десницу Лусаворича,
Евангелие и крест. Они пустились в путь, достигли царского стана и доложили шаху, и он
приказал принести все к нему. Принесши, открыли перед шахом десницу, Евангелие и
крест. И шах брал [все это] по одному в руки и разглядывал Евангелие, крест, а затем
десницу Лусаворича и спрашивал, мол, точно ли это? А затем, поцеловав десницу,
положил ее на место. Что же касается католикоса Мелкисета, шах подтвердил [179] свою
волю: убить его. Но Амиргуна-хан /209/ очень сочувствовал Мелкисету, ибо был другом
его, поэтому надумал послать троих сыновей своих – юных отроков – к стопам шаха,
проходившего в это время по лагерю; отроки закинули мечи себе на шеи, и, увидев это и
расспросив, шах понял, что они молят не убивать Мелкисета. И еще он понял, что
придумал это Амиргуна-хан, поэтому отказался от желания убить [католикоса].

Поступок Амиргуна-хана (Т.е заступничество за католикоса) имел место за много дней до

того, как привели Мелкисета к стопам государя, поэтому в дни, когда католикос и
святыни были представлены царю, шах не давал [уже] приказа убивать или пытать
Мелкисета. А осмотрев святыни, шах обратился к Мелкисету с гневом и яростью и долго
бранил его. И в заключение сказал: «Суд над тобой будет совершен не здесь, ибо велика
вина твоя. Сейчас ты должен отправиться в Исфахан и оставаться там, пока я не прибуду
туда и не совершу суда над тобой».

Вот тут нам нужно удивиться и с восхищением изумиться возмездию, совершившемуся

над католикосом Мелкисетом, ибо, во-первых, он пренебрег помощью Божьей, уповал на
человека и презрел слова закона, говорящего: «проклят человек, который надеется на
человека» (Иерем., 17, 5). И, во-вторых, потому, что тот презрел вардапета Срапиона,
приехавшего из Амида, чтобы выплатить долг святого Эчмиадзинского Престола и чтобы
восстановить его, а возложил свои надежды /210/ на шаха и, уповая всей душою на него,
отправился в Исфахан в надежде на получение впоследствии от него множества благ, и,
приведя его оттуда в Армению, [его руками] разорил всю страну, опустошил ее от края и
до края и сделал ее необитаемой. А нынче, как мы уже рассказали и еще немного
расскажем, он принял от [шаха] эти муки в награду за заслуги и за чаяния свои. Итак,
исполняются слова, где начертано: «Чем кто согрешит, тем и наказывается» (Кн. Прем.
Соломона, II, 17) или [180] же: «Не уповайте на князей или на сына человеческого, ибо
нет спасения от них». (Видимо автор имеет в виду следующие изречения из Библии:
"Лучше уповать на господа, нежели надеяться на человека" и "Лучше уповать на господа,
нежели надеяться на князей" (Псалт., 117,8,9)

И здесь же становится ясным исполнение давних желаний шаха, ибо он издавна мечтал,
думал и гадал, как бы сделать, чтобы разрушить святой Эчмиадзин, упразднить
существующий католикосат, построить Эчмиадзин в Исфахане и учредить там
католикосат; и вот теперь он нашел повод, отвечающий его желанию. Он вернул
католикоса Мелкисета в Ереван к Тахмасп-Кули-хану и написал послание с повелением к
нему по такому образцу: «Знай, Тахмасп-Кули, что мы возвращаем к тебе католикоса
Мелкисета с десницей Лусаворича, Евангелием и крестом. Следует тебе отправиться в
Эчмиадзин и, разрушив [храм], извлечь достославные камни эчмиадзинские и те камни,
десницу Лусаворича, Евангелие, крест и [самого] католикоса Мелкисета – все /211/ это
отправить в город Исфахан». И как только повеление царя дошло до Тахмасп-Кули-хана,
он с радостью собрался исполнить все без исключения, дабы тем самым показать себя
перед шахом хорошим слугою.

Тахмасп-Кули-хан хотел в первую очередь, еще до эчмиадзинских камней, переслать

десницу Лусаворича, ибо, рассудив, понял, что, пока разрушат стены и подготовят все
снаряжение для их перевозки, [тем временем] пройдет много дней и выйдет задержка, а
кроме того, переброска камней будет [продвигаться] медленно и с трудом, по этой
причине он хотел в первую очередь послать десницу. Поэтому он снарядил воинов, чтобы
те отвезли десницу в Исфахан. И еще Тахмасп-Кули-хан приказал одному священнику из
светских, по имени Иованнес, уроженцу того же селения Эчмиадзин, человеку сведущему
и мудрому в словах и делах, отправиться вместе с воинами, чтобы прислуживать деснице.
И вот выделенные воины и тэр Иованнес взяли десницу Лусаворича, Евангелие в золотом
окладе и серебряный крест, взяли [181] все эти три [святыни] и выступили из Еревана,
ехали, пока не добрались до города Исфахана. Когда они приближались к Исфахану, по
повелению шаха навстречу деснице Лусаворича вышло все армянское население
Исфахана с хоругвями, Евангелием, ладаном, свечами и песнопениями, они (армяне)
принесли ее с большими почестями в дом к ходже Сафару и положили вместе с мощами
святой девы Рипсимэ и другими святынями, бывшими там. Вот по этой причине и таким
образом десница нашего /212/ просветителя святого Григора попала в Исфахан.

А Тахмасп-Кули-хан, отправив десницу Лусаворича, усиленно хлопотал об отправлении

камней, поэтому сам со множеством воинов отправился в Эчмиадзин. Разрушив [стены],
они извлекли достославные камни. Вот они, эти камни: святой Престол, на котором
совершается священная проскомидия, колонка этого престола; камень с Места сошествия
Христа; купель; один камень с южных ступеней алтарного возвышения и один камень с
северных ступеней алтарного возвышения, поскольку главный алтарь имеет ступени с
обеих сторон – северной и южной; четыре камня из четырех углов церкви с внешней
стороны; два каменных подсвечника, в которые клали и зажигали большие мироносицкие
свечи 5; три других камня из тесаных камней алтарного возвышения – всего пятнадцать
камней. Эти камни извлекли из Эчмиадзинского храма, завернули их в кожу и зашили. И
затем снарядили воинов во главе с Нагди-беком (В III издании Наги-бек). А тэр Иованнес,
посланный вместе с десницей Лусаворича для прислуживания, уже вернулся из Исфахана;
ему и было поручено во-второй раз отправиться с камнями в качестве прислужника. Затем
приготовили телеги – сколько нужно было для камней, нагрузили их, впрягли волов и
потащили, пока не довезли до города Исфахана. Но в город [их] не ввезли. За городом,
близ ворот Тохчи, расположено магометанское селение иноплеменников, называемое
Батун; довезли камни до этого селения и положили под куполом, возведенным близ [182]
селения. И когда подъезжали с камнями к этому селению, все армяне, /213/ обитавшие в
городе Исфахане, вышли по приказу градоначальника навстречу с крестами и
Евангелиями, ладаном, свечами и песнопениями, пока [их] не привезли в селение Батун и
не сложили под куполом.

И оставались камни там под куполом, кто говорит, два года, а кто говорит, семь лет, а
некоторые говорят, больше либо меньше. И вот жители селения Батун подали шаху
прошение, мол, просим государя повелеть вынести камни эчмиадзинские из нашего
селения и перенести в другое место, ибо мужчины нашего селения умирают и нивы наши
больше не дают такого урожая, как прежде. Поэтому шах приказал вывезти камни оттуда
и повезти к джугинцам. Так и было сделано. Когда приблизились к Джуге, как и прежде,
все духовенство и миряне с крестами и Евангелиями, ладаном, свечами и духовными
песнопениями принесли и положили камни в церковь Ходженц, где они и находятся по
сей день.

Когда камни эти, извлекши из [стен] Эчмиадзина, отправили в Исфахан, был 1063 год
нашего летосчисления (1614), а когда достигли они Исфахана, год сменился и наступил
1064 (1615) год; и уж после этого мы прибыли в Исфахан, увидели камни собственными
глазами, посчитали, а затем записали.

Воины, выделенные Тахмасп-Кули-ханом сопровождать католикоса Мелкисета, имя

главы которых было Тахмасп-Кули-бек, привезли его в город Исфахан. Шах думал, что,
как только католикос Мелкисет прибудет в Исфахан, его тотчас же заключат в темницу и
возьмут под стражу, но тот был на свободе и католикосской властью правил христианами
армянского происхождения, /214/ проживающими в Исфахане и всех окрестных областях.
Итак, год, в котором увезли камни, мы установили и записали, а [год, когда] увезли
десницу Лусаворича и католикоса Мелкисета, не установили, поэтому и не записали. И
так и было. [183]

ГЛАВА 18

О мугаде в сто туманов, наложенной шахом на католикоса Мелкисета

Как мы выше рассказали, католикос Давид отправился ко двору шаха и донес на

католикоса Мелкисета, а шах разгневался на Мелкисета, сверг [его] с патриаршего
престола и сослал, в Исфахан. Католикос же Давид остался там, в стане, при дворе шаха;
находился там и Амиргуна-хан, хозяин и владетель всего Араратского гавара и святого
Эчмиадзина.

Однажды шах устроил пир и восседал на празднестве; перед ним стояли все нахарары и
вельможи его, присутствовали на этом празднестве Амиргуна-хан и католикос Давид.
Шах любезно заговорил с католикосом Давидом и сказал: «Мы пожаловали тебе
католикосскую власть в Эчмиадзине, так ступай, сядь /215/ в Эчмиадзине и управляй
католикосатом». И Давид с мольбой обратился к шаху: «Государь мой, поручи меня хану,
поручи меня хану». Тогда шах обратился к Амиргуна-хану, поручил ему католикоса
Давида, мол, с должным попечением относись к халифу, отцу нашему. А Амиргуна-хан,
поклонившись в пояс и положив руку на голову себе, ответил на слова шаха: «На голове
моей имеет он место для отдыха». (Дословный перевод предложения, передающего
крайнюю степень благожелательности и гостеприимства)

Покуда шах находился в Грузии, были там и католикос с Амиргуна-ханом; а когда шах,
выехав [оттуда], направился в Персию, Амиргуна-хан и католикос Давид вернулись в
Ереван: хан – в свое ханство, католикос – в свой католикосат. Пока шах был в области
Атрпатакан, в ближних городах и областях, Амиргуна-хан, боявшийся шаха, воздавал
почести католикосу Давиду и был любезен с ним; а когда шах отдалился, страх покинул
сердце хана и он стал относиться к католикосу Давиду грубо, не почитал [его] и не [184]
беседовал [с ним], а когда говорил, то говорил надменно, ибо не желал, чтобы в
Эчмиадзине сидел Давид, а хотел Мелкисета. Поэтому хан вел себя угрюмо и [неохотно]
беседовал с Давидом. Говорили даже, что хан пытался как-нибудь потихоньку убить
Давида. Некоторые говорили, будто причиной этого раздора были тайные и скрытые
ухищрения католикоса Мелкисета, ибо, хотя он и находился в Исфахане, он не оставлял
хана без писем и посланий с изъявлениями дружбы и всегда тайно посылал их ему. И еще
Мелкисет в сане католикоса был /216/ более щедрым и расточительным в деньгах и
других вещах [по отношению] к вельможам и воинам и их единомышленникам, [чем
Давид], поэтому хан и все другие желали Мелкисета, но не Давида.

В то время, когда османский сардар по имени Окуз-Ахмат-паша напал на Ереванскую

крепость, шах, чтобы поддержать крепость, приехал в Ереван и остановился в Гарнийских
горах. Когда сардар вернулся из Еревана в Эрзерум, шах все еще пребывал в нагорных
областях, а католикос Давид, опасаясь, как бы хан тайно не замыслил убить его, в
отчаянии от страха, еще раз без ведома хана отправился к шаху и предстал перед ним. И
когда шах спросил Давида, как он себя чувствует, Давид сказал на иноплеменном
наречии: «Патшахум, Занки-чайинтан мана пир ичум су верматилар» ("Государь мой, мне
не дали даже горсточки воды из Занки-чая" (тур.)) (Занки-чай – большая река в Ереване,
протекающая ниже крепости). И из этого обвинения шах понял, что это Амиргуна-хан не
дает покоя Давиду и не признает его; понял также и то, что хан не признает Давида из-за
Мелкисета, поэтому он не рассердился на хана, даже оказал ему некоторое предпочтение,
а воспылал сильным гневом на католикоса Мелкисета, ибо узнал также, что Мелкисет,
пребывая на свободе в Исфахане, правит [народом] как католикос без разрешения шаха.
Поэтому он приказал снарядить воинов и отправить их в Исфахан, чтобы они, схватив
Мелкисета, привели его закованным к шаху. И сейчас [185] же послали одного из
государевых слуг, по имени Чарказ Ибрагим, который, прибыв в город Исфахан, не нашел
там католикоса Мелкисета, /217/ так как тот отправился в Гандиманский гавар. Чарказ
Ибрагим тоже отправился в Гандиман и нашел католикоса в селении Катак. Схватив и
заковав, он привез его в Исфахан и оттуда – к шаху, который в это время прибыл в
Вайоцдзор, то есть Ехегадзор, куда в царский стан и привез Чарказ Ибрагим католикоса
Мелкисета и представил шаху. Но шах не стал судить Мелкисета, а, оставив его в оковах,
двинулся из Вайоцдзора и направился в Нахичеван.

До сей поры, до прибытия католикоса Мелкисета, католикос Давид находился в шахском

стане, а когда католикос Давид увидел, что шах пренебрег Мелкисетом и оставил его в
оковах, решил в душе, что это пренебрежительное [отношение] может продлиться много
дней, поэтому задумал отказаться от католикосского сана и отправиться в Исфахан.
Явился он к шаху и попросил позволить ему уехать в Исфахан. Шах позволил ему, и
католикос Давид отправился в Исфахан и жил там в уединении, ибо шах пожаловал ему
для поддержания его жизни селение Фрынгикан в области Джлахор, дабы он питался
доходами с этого селения и молился о [продлении] жизни царя; и он отправился в
Исфахан и так и жил. А католикос Мелкисет, закованный в цепи, остался в царском стане.

Выступив из Нахичевана, шах отправился в городок Агулис, и вот тогда он предал

мученической смерти священника тэр Андреаса, задержал вардапета Мовсеса /218/ и
вардапета Погоса, связал обоих, потребовал с них штраф и получил триста туманов; и они,
уплатив штраф, были освобождены.

Итак, подобно тому как, задержав вардапетов Мовсеса и Погоса, шах взял триста туманов,
так, задержав католикоса Мелкисета, он потребовал у него триста туманов штрафа за три
преступления. Во-первых, за мощи святой девы Рипсимэ, которые франки увезли с
разрешения Мелкисета (а многие говорили, что Мелкисет дал разрешение за взятку,
полученную от них). Во-вторых, за возвращение с великого [186] сургуна; за то, что без
дозволения шаха он вернулся и, приехав в Эчмиадзин, управлял католикосатом – и это
тоже опять-таки без разрешения шаха. В-третьих, когда шах лишил Мелкисета
католикосского сана и отправил в Исфахан, шах полагал, что тот находится в заключении,
но Мелкисет пребывал на воле и управлял католикосатом – это тоже без разрешения шаха.
За все эти преступления шах схватил Мелкисета и хотел убить его, но благодаря
заступничеству Амиргуна-хана помиловал его и не убил, но потребовал триста туманов
штрафа и поэтому держал закованным в железные кандалы, чтобы он уплатил их и,
удалившись куда-нибудь, угомонился, отстраненный от католикосской власти.

Выступив из Агулиса, шах отправился в Данги. Начиная от Исфахана и до сего места,

католикос Мелкисет был закован /219/ и так странствовал с государевой ратью. И здесь
дважды и трижды католикос Мелкисет писал и вручал шаху арза, где рассказывал о муках
своих: мол, нахожусь в таком несчастном положении и прошу государя прекратить мои
мучения, либо убив, либо помиловав. А шах ответил через Спандиар-бека: «Не убью и не
отпущу, а так продержу в оковах, пока либо [сам] умрет и избавится, либо даст, как я
приказал, триста туманов и обретет свободу».

А в это время знатные мужи и советники, бывшие при дворе государя, – и из

иноплеменников, какими были Спандиар-бек, Угурлу-бек и многие другие, и вельможи из
христиан, какими были ходжа Назар, ходжа Султанум, Мирвели, мелик Айказ и многие
другие – сказали католикосу Мелкисету: «Положение твое стало безвыходным, так что ты
должен дать [деньги] и избавиться от него».

Так вот, в главе сей речь идет о ста туманах мугады; и до сих пор рассказ мой шел по
одному руслу, поэтому мы писали без колебаний; отныне же рассказ делится на два
направления, и обширность повествования прибавляет нам трудов. И так как не у кого
было нам выяснить, [который из этих] рассказов достовернее, нам пришлось записать оба.
Некоторые из рассказчиков (а их было особенно много) говорили, будто католикос
Мелкисет, враждуя с католикосом [187] Давидом, непрестанно противодействовал ему,
соперничал [с ним] и пытался перехватить власть Давида (В тексте "Мелкисета"), не давал
/220/ [ему] покоя и мира, и посему Мелкисет задумал взвалить на себя тяжкий налог, дабы
из-за тяжести налога католикос Давид не стал бы больше владычествовать,
первенствовать, возбуждать и смущать, а отошел, и, когда тот отойдет, он Мелкисет,
станет без помех управлять католикосатом. Поэтому Мелкисет написал шаху прошение:
«Если государь соблаговолит сжалиться над нами и, разобравшись, пожалует нам
католикосскую власть, мы из года в год будем давать в государев диван ежегодно по сто
туманов на жалованье царским слугам». А царь узрел [здесь] большую выгоду для себя,
поэтому, склонившись, снизошел до предложения Мелкисета, исполнил его просьбу и
пожаловал ему католикосскую власть вместе с написанным и скрепленным печатью
царским приказом. И Мелкисет, объезжая всю страну, правил как католикос всем
населением армянского происхождения, а католикос Давид остался в стороне,
отказавшись с ненавистью от соперничества, и, подобно зверю, заключенному в клетку,
ждал и мечтал об удобном случае.

Итак, мы уже говорили, что повествование наше делится на две части; так вот, то что мы
записали, это одна [часть] – так рассказывали нам какие-то [люди], и их было особенно
много.

А иные из рассказчиков говорили, будто шах наложил на Мелкисета штраф в триста

туманов, а Мелкисет не мог заплатить его; но, оказавшись в безвыходном положении,
вынужден был волей или неволей согласиться выплатить, поэтому написал и послал шаху
грамоту по следующему образцу: «Приказано вашим величеством, чтобы я выплатил
триста туманов; я обязался дать /221/ триста туманов, но платить буду три года: буду в
течение трех лет ежегодно платить по сто туманов и покончу [с этим], ибо за один год не
смогу выплатить». А шах взял эту расписку католикоса Мелкисета, освободил его из
заключения, дал ему приказ и католикосскую [188] власть. Но в главном дафтаре
государева дивана шах записал не так, как было в расписке католикоса, мол, дам триста
туманов, и ни копейки больше, а так: «Католикос Мелкисет домогался католикосской
власти в Эчмиадзине и обещал платить в год по сто туманов мугады, в царский диван,
посему мы пожаловали ему католикосскую власть, дабы он управлял [католикосатом]». И
никто не знал, что шах так записал: ни католикос, и никто [иной] из армян. А когда
узнали, то никто ничем уже не мог помочь, ибо невозможно было уничтожить приказ
такого властолюбивого царя или же вычеркнуть из царского и диванского дафтара то, что
было [там] записано.

До сих пор шло [изложение] второго толкования, как поведали мне некоторые, а ты
выбери, что тебе нравится или же тот из двух рассказов, который соответствует твоему
умозаключению.

Итак, так или иначе, но достоверно и точно на католикоса Мелкисета была наложена
мугада в сто туманов, которую он платил из года в год. Из-за него на святой
Эчмиадзинский Престол свалилась мугада и престол попал в кабалу.

Это было несправедливое, необоснованное и тяжкое бремя, невыносимое иго и

неизбывное ярмо для святого Эчмиадзинского престола /222/ и безутешное горе и
неуемная скорбь для всех армян – духовенства и мирян.

Католикос Мелкисет после освобождения из заключения и получения католикосской

власти [прилагал] огромные усилия, чтобы избавиться от обещанного налога, старался
уплатить его. Он начал объезжать армян с целью сбора [денег] и отправился в первую
очередь в Тифлис, оттуда в Тавриз, а оттуда в Исфахан.

И когда год кончился, шах удержал в памяти и не забывал об этом, поэтому послал к
Мелкисету четырех начальников из своих царских слуг, чьи имена были Зиал-бек, Асад-
бек, Чрах-бек и Баграм-бек, мол, отдай мугаду, что обещал уплатить в государев диван,
царским слугам – для раздачи им жалованья. И было это злым бедствием и несчастьем и
неизбывным ярмом для католикосата, ибо бремя пало на [189] бремя: не было на руках
готовых денег, чтобы дать гулам, поэтому гулы вместе со своими слугами и скотом
остались и сели [на шею] католикосу и брали у католикоса все, что им было нужно, как
для питания, так и для прочего.
А католикос и из-за царской мугады, и из-за требований этих гулов выезжал обходить
армянское население. И куда бы ни поехал католикос – ездили вместе с ним и гулы, и
обременяли народ разными требованиями для [удовлетворения нужд] своих и скота
своего. За столом они никогда не обходились без /223/ вина, расходов на них было
немало, а времени [у них] на пьянство было бесконечно [много].

Во время скитаний католикоса по всей стране, [когда он обходил] прихожан, где по

закону имел он доход, получал его, а когда этого было недостаточно, чтобы [покрыть]
расходы свои и гулов и [уплатить] мугаду, тогда хватал невинных людей, не
провинившихся и не согрешивших ни в чем – будь то епископ, монах, иерей или мирянин,
возводил на них необоснованный поклеп, взыскивал [с них] деньги, а самих отдавал в
руки воинов-гулов, которые вешали их за ноги и били дубинами до тех пор, пока, как и
хотели, брали у них деньги, и тогда только отпускали их.

По этой причине вкралось в среду армян множество беспорядков и нарушений закона:

рукоположение недостойных за взятку как в епископы, так и в священники, и за взятку же
отторжение собственного удела одного монастыря и пожалование его другому
монастырю, и открытое разрешение на женитьбу несовершеннолетним, грешникам,
разведенным и двоеженцам. Множество таких и им подобных безобразий творили
католикос и его епископы и всеми силами старались правдами или неправдами собрать
хоть столько, чтобы хватило на расходы им и гулам и на уплату мугады; однако
[задуманное] не получилось, ибо задумали они исполнить дело не с богом, а при [помощи]
человеческого разума, и поэтому [оно] не осуществилось, согласно свидетельству
псалтыря: «Если господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его» (Псалт.,
126, 1).[190]

Однако католикос не уставал и не прекращал /224/ странствий, с тем чтобы как-нибудь

уплатить обещанное. Поэтому, выехав из Исфахана, направился в Фахрабад и оттуда
вернулся [опять] в Исфахан. Затем, так как [слишком] много было у него забот (ибо гулы
теребили католикоса и требовали у него денег), католикос прошением уведомил шаха о
своих горестях, но шах пренебрег словами католикоса, отчего он впал в отчаяние и
исступление. И тогда он пошел, ввалился в шахский хлев и дал знать шаху, мол, [уже]
заплатил восемьсот туманов, но больше не в состоянии уплатить. А шах сказал: «Я из этих
ста туманов мугады не уступлю ни единого гроша; я взыскал бы, даже если осталась бы
одна старая вдова».

Тогда, выехав из Исфахана, Мелкисет прибыл в Ереван и Эчмиадзин. Вместе с

католикосом приехали и шахские гулы, и они требовали свое жалованье, которое по
распоряжению шаха католикос должен был выдать им в счет ста туманов мугады. И куда
бы ни направлялся католикос, направлялись вместе с ним и гулы и притесняли народ
своими нуждами и требованиями, своим расточительством и мотовством уничтожали
народное достояние. Это было большим бедствием для народа, ибо вели они жизнь
расточительную и распутную. Это надоело всем, и в глубине души они отринули
католикоса и его приближенных, отступились от них. Ведь не по праву и существующему
порядку, а [при помощи] иноплеменных властей, подобно откупщикам податей,
притесняли они народ и незаконно грабили и разоряли население! И как бы ни брали –
грабя или по праву – все равно этого не /225/ хватало им на расходы; поэтому из-за нужды
в [самом] необходимом и из-за требований гулов обратились они (католикосы) к
заимодавцам-барышникам и брали у них [деньги] в долг за большие проценты – чаще у
иноземцев, чем у христиан, ибо христиане им не доверяли и не ссужали [деньгами].
И получилось так, что отныне долги стали расти с обоих концов: во-первых, со стороны
ста туманов мугады, которых они не могли выплатить, вследствие чего она накапливалась
[191] из года в год и достигла в общей сложности шестисот туманов, во-вторых, [со
стороны] занятых ими денег, полученных у заимодавцев на свои нужды и [нужды] гулов.

Итак, из-за растущего долга и других несчастий, которые претерпевал католикос

[Мелкисет], а также из-за непризнания его народом армянским [католикос] решил в душе
отказаться [от власти] и переложить на других сан католикоса, а вместе с ним и долг,
поэтому сказал вардапету Мовсесу, жившему в то время в городе Ереване при
усыпальнице святого апостола Анании, что на окраине города: «Видишь, народ армянский
от мала до велика отвернулся от меня, любит и признает тебя; а тем паче постарел я,
подать же казенная числится в недоимке за мной и умножается; так вот, вручаю тебе
святой Престол Эчмиадзинский и сан католикосский, отныне управляй католикосатом,
как ты того заслуживаешь, а мне из года в год выдавай довольствие и выдели один из
монастырей твоих, чтобы я там уединился и доживал дни старости своей». А вардапет
Мовсес не согласился и наотрез отказался.

Был у католикоса Мелкисета племянник, /226/ по имени Саак 6, рукоположенный им в

епископы и находящийся на службе у него. До католикоса Мелкисета дошли слова его:
«патриархия эта принадлежит тебе; если ты будешь править, очень хорошо, управляй, но
если ты не будешь править, почему же даруешь ее другим, а не мне – наследнику и сыну
твоему?» Слова эти и друзья убедили католикоса. Католикос Мелкисет склонился к
уговорам Саака и друзей и с одобрения и согласия своих друзей повез Саака в Эчмиадзин
и в воскресенье, в день архангелов, благословил его в католикосы и, взяв [с собой], привез
в город Ереван и известил об этом весь народ. А также написал кондак и отдал католикосу
Сааку, мол: «Да будет известно всему армянскому народу, что стар я и немощен, поэтому
отказался от патриаршего сана, благословил сына моего Саака в католикосы и посадил его
на святой Эчмиадзинский Престол; итак, кто повинуется нам и просит нашего
благословения, пусть благосклонно повинуется повелениям его». [192]

Таким вот образом он провозгласил [Саака] католикосом перед всем армянским народом,
перед вардапетами и епископами. А также повел его к Амиргуна-хану, представил [ему] и
сказал, что дал ему [сан] католикоса, и хан тоже согласился [на это], и католикос
Мелкисет попросил хана написать прошение шаху, чтобы [шах] пожаловал ему
патриарший сан. Сам Мелкисет тоже написал письмо с мольбою к шаху, дескать, постарел
я и /227/ не способен управлять католикосатом, а это мой сын, прошу пожаловать ему
патриарший сан.

После всего этого, когда Саак был утвержден католикосом и получил указ католикоса
Мелкисета и Амиргуна-хана, он стал управлять патриархией, а шахские гулы собрались
уже вокруг католикоса Саака и разъезжали вместе с ним.

Спустя несколько дней Саак, взяв грамоты католикоса Мелкисета и Амиргуна-хана,

поехал ко двору шаха для утверждения за ним патриархии.

А католикос Мелкисет остался в Эчмиадзине. Заимодавцы очень строго требовали с него

возврата ссуженных ими денег: каждый день приходили и предупреждали его и, беспокоя,
требовали долг, а у него не было ничего, чтобы отдать, а также никого, кто бы поверил
ему и ссудил бы его [деньгами], и неоткуда было ему ждать чего-либо. Поэтому он принес
и заложил все оставшиеся в святом Эчмиадзине сосуды, какие только нашлись, а также
десницу патриарха Аристакеса, сына святого Григора, просветителя нашего, и еще
десницу святого Степаноса из монастыря Ахджуцванк; все, что я перечислил, он [принес
и заложил] у иноплеменников-магометан и, взяв деньги, отдал заимодавцам и таким
образом отослал их от себя.

Затем католикос Мелкисет стал в душе опасаться, как бы не пришли и не стали

притеснять его и другие заимодавцы. И еще из-за царской мугады (в душе он понимал и
точно знал, что не может внести ее), и из-за других неприятностей, /228/ нависших над
ним, задумал тайно убежать куда-либо. Поэтому однажды, по наступлении вечера, под
предлогом отъезда в Ереван он с одним из прислужников выехал из Эчмиадзина и, когда
прошел половину пути, повернул коня [193] прямо к стране Саада 7, расположенной по ту
сторону реки Ерасх, в сторону Кохба; оттуда поехал в Кахзван, а оттуда в Эрзерум. Вот
такими тайными и воровскими переходами католикос Мелкисет убежал в одну из
областей страны османской. И, выехав из города Карина, медленно продвигаясь, добрался
до великого города Константинополя. Но и там тогдашнее население и вардапеты почему-
то не признали его. Тогда, выехав оттуда, поехал он в город Львов, а прихожане города
Львова приняли его с большими почестями и славой; пробыл он там недолго, почил и
преставился к праотцам своим в 1075 году нашего летосчисления (1626); там почил и там
же был погребен. Но пока Мелкисет был жив, он рукоположил в епископы над
львовянами человека по имени Николайос, родом из того же города Львова. Спустя
немного времени этот Николайос доставил много неприятностей народу, подробности о
них ты узнаешь из истории, которую мы изложим позднее.

/229/ ГЛАВА 19

История правления и побега католикоса Саака

Как мы выше рассказали, Саак получил сан католикоса, а вместе с ним челобитную от
Мелкисета и Амиргуна-хана к шаху. Амиргуна-хан написал еще одно письмо – к сыну
своему Тахмасп-Кули-хану, который все время находился на службе у шаха, ибо был
мохрдаром шаха. (Это тот самый Тахмасп-Кули, который по приказу шаха извлек камни
эчмиадзинские и отправил их в Исфахан.) А в это время он находился на службе у шаха; к
нему и написал Амиргуна-хан, мол, представь этого Саака государю, расскажи ему обо
всех его просьбах и попроси [шаха] пожаловать ему сан католикоса. И Саак взял эти
письма и отправился в Фахрабад, ибо шах в то время находился там. Когда он прибыл к
Тахмасп-Кули-хану, то услышал от него много обнадеживающих [194] речей, мол, /230/
не тревожься нисколько, все, о чем попросишь государя, – все исполню. Несколькими
днями позже Саак был представлен государю, и шах, расспросив, справился о нем, прочел
грамоты Амиргуна-хана и католикоса Мелкисета, и еще шах узнал, что Саак – племянник
Мелкисета. [Кроме того], сам Саак в соответствии со своими возможностями, преподнес
шаху кое-какие дары, в том числе и одного благородного коня. Когда принесли к царю
приношение Саака, царь спросил, берет ли на себя [Саак] остаток долга, который должен
еще выплатить католикос Мелкисет в счет долга. И Саак согласился платить, поэтому
государь остался доволен, склонился к просьбе его и пожаловал ему власть католикоса. И
молвил: «Поздравляю тебя с саном патриаршим», а еще пожаловал ему подаренного
Сааком коня вместе с его дарами. И повелел шах написать рагам, который и был написан,
но не успели поставить печать и зарегистрировать его, ибо царь и его кархане, выехав из
Фахрабада, отправились в Казбин. В те дни Саак начал собирать нвиракский сбор, и
Тахмасп-Кули-хан сказал Сааку: «Дай мне рагам, я возьму с собой и дам скрепить
печатью, а ты оставайся в Фахрабаде и собирай свои сборы, а затем приезжай, и я отдам
тебе [рагам]». Саак так и сделал: остался в Фахрабаде, а Тахмасп-Кули взял рагам с собой
в Казбин. Но шах со своей ордой поехали оттуда в Султанию, [затем] в Ардебиль, а
[оттуда] снова в Султанию. И еще до того как Саак собрал [нвиракский] сбор в /231/
Фахрабаде и приехал в Султанию, Тахмасп-Кули-хан уехал в Ереван, ибо Амиргуна-хан
заболел от раны, полученной в сражении с грузинами, поэтому Тахмасп-Кули был послан
в Ереван, управлять страной. После отъезда Тахмасп-Кули-хана Саак прибыл в Султанию
и, не найдя [там] Тахмасп-Кули-хана, стал расспрашивать его слуг и попросил у них
рагам, но те сказали, что не знают [ничего].

И, попав в безвыходное положение из-за рагама, католикос Саак, вынуждаемый

несчастьем, снова подал шаху прошение, [195] однако же хитро задуманное: мол, заболел
и потерял указ. А шах сказал: «Пойди к диван-беку». Диван-бек же из корыстных
соображений грубо отвечал Сааку, пока не удовлетворил корысти своей, а затем написал
новый рагам, но печати не приложил. И пока это продолжалось, царь снова собрался и
поехал в Багдад. Поехал вслед за ним и Саак. И так как сановники не исполняли просьбы
Саака, он был вынужден еще раз подать шаху прошение. Царь, увидев прошение, сказал:
«Я уже дал тебе халифство и рагам». Саак отвечал: «Да, государь, ты дал, но рагам не
претворяют в жизнь, ибо требуют [с меня] много [денег], а так как у меня нет
возможности [платить], они и мешкают, не скрепляют печатью и не регистрируют
[рагам]». Тогда шах призвал к себе одного из слуг-батожников 8 и сказал: «Сегодня же
закончишь все дела и околичности, [связанные] с рагамом, а завтра вручишь ему». И воин
по приказу царя позаботился обо всех околичностях грамоты и отдал рагам католикосу
Сааку. Саак взял грамоту и поехал в Исфахан /232/ к джугинцам, но джугинцы не
признали его: не только не дали нвиракского сбора, но не оказали ему даже мнимых
почестей.

В то время католикос Давид находился в Исфахане. Джугинцы сказали ему: «Мы не

желаем, чтобы [Саак] был католикосом, а [желаем] тебя; пойди ты ко двору шаха и получи
католикосскую власть, а во всех расходах мы тебе товарищи». Католикос Давид
склонился к этой мысли, собрался поехать в Багдад ко двору шаха. Тогда, узнав об этом
намерении, католикос Саак тоже собрался поехать ко двору шаха посмотреть, как решится
дело. И Саак заговорил об этом деле с Давидом, мол, почему замышляешь распрю и
чинишь зло? А Давид придумал предлог, мол: «Еду не из-за разногласий с тобой, а по
делам своим: с селения Чутлук, пожалованного мне шахом, кто-то из власть имущих
силою под каким-то предлогом взимает налог в его пользу; вот поэтому я еду ко двору
шаха, чтобы получить грамоту освобождения для Чутлука».

И когда достигли они Багдада, сначала пошел и представился [196] шаху Саак, и на
вопрос шаха о том, чего он желает, Саак сказал: «Приказ царя не признали». Шах спросил:
«Кто?» И Саак от страха не упомянул имени, но сказал лишь: «Царю известно». И шах
понял, что это ходжа Назар, поэтому сказал: «Знаю, это слепой». (А слепым шах называл
ходжу Назара.) Спустя несколько дней пришел и представился шаху и католикос Давид,
но о католикосской власти он не сказал ни слова, ибо в глубине души он чувствовал, /233/
что [ничего] не получится, поэтому даже не заикнулся [об этом]. Он заговорил о Чутлуке
и получил приказ о владении им и об освобождении [селения] от казенных податей. И
после этого католикос Саак и католикос Давид выехали из Багдада и снова приехали в
Исфахан, но джугинцы и на сей раз не признали католикоса Саака. После отъезда обоих
католикосов из Багдада шах спустя несколько дней выступил из Багдада и тоже приехал в
Фахрабад.

Годом раньше шах призвал к себе в Багдад вардапета Мовсеса, расспрашивал и

осведомлялся об искусстве отбеливания воска. Затем троих из своих царских слуг отдал в
учение к нему и приказал: «Поезжай в Исфахан, обучи своему ремеслу моих слуг и
привези их ко мне, где бы я ни был». И вардапет Мовсес, поехав в Исфахан, обучил слуг и
отбелил в белейший [цвет] много воска, а когда услышал, что шах поехал в Фахрабад,
отправился туда, взяв с собой отбеленный воск и обученных слуг, и представил царю.
Когда царь увидел отбеленный воск, такой чистый и приятный, а также и то, как легко он
плавится, ему все это очень понравилось и он остался доволен. И особенно обрадовался
он тому, что слуги были обучены, – оживился и ликовал.

Спустя несколько дней наступили дни великого праздника явления Христа, бога нашего.
В эти дни джугинец ходжа /234/ Назар тоже находился в Фахрабаде. Шах велел ходже
Назару поручить вардапету подготовиться к Водокрещению очень тщательно, чтобы все
было торжественно. И в день праздника, когда вардапет Мовсес пришел к реке освятить
воду, красивое сочетание украшений, стройные движения и позы служителей – [все это]
очень понравилось государю, и [197] он был в восторге от Мовсеса. Следует нам знать,
что все это благодаря Вседержителю-богу, держащему в руках своих сердца всех царей, а
не приятным действиям Мовсеса. Кроме того, и ходжа Назар тоже сказал шаху много
хорошего о вардапете Мовсесе. А шах спросил у ходжи Назара: «Какое желание есть на
сердце у вардапета, дабы мы исполнили [его]? Золото, серебро или другое, что
пожелает…» А вардапет ничего не пожелал и сказал: «Нет у меня нужды ни в чем
житейском, ибо о нуждах моих изо дня в день печется господь мой».

Спустя несколько дней ходжа Назар сказал государю: «Если пожалуешь ему ключарство
Эчмиадзина – будет очень хорошо, ибо он сам тоже просил об этом». И попечением
Божьим царь исполнил эту просьбу, а также написал рагам и отдал вардапету Мовсесу, а
вардапет Мовсес выехал из Фахрабада и отправился в Эчмиадзин.

Католикос Саак, находясь в Исфахане, услыхал, что вардапет Мовсес получил ключарство
Эчмиадзина, и, выехав из-за этого, прибыл в Фахрабад ко двору царя. И, представ
перед /235/ диван-беком, сообщил ему о своих опасениях и сказал, мол, вы допустили
несправедливость по отношению ко мне, отдав Эчмиадзин Мовсесу. А диван-бек отвечал:
«Хоть мы и дали ему Эчмиадзин, но дали должность ключаря, а не католикоса; сан
католикоса принадлежит тебе, а должность ключаря – ему, ты управляй своим, а он
своим». Саак объехал также дворы многих вельмож, однако ничего не выиграл. Увидев,
что ничего не помогает, он выехал из Фахрабада и прибыл в Тавриз. Вместе с Сааком
приехали и шахские гулы, требовавшие сто туманов мугады, и выехав с ними из Тавриза,
приехали [все] в область Хой.

И Саак, поразмыслив и обдумав, понял, что весь народ армянский отошел, отдалился от
него и Престол Эчмиадзинский таким образом был передан в руки вардапета Мовсеса. А
мугада в сто туманов оставалась из года в год в недоимке, пока не достигла восьмисот
туманов и продолжала увеличиваться изо дня в день. [И Саак] точно знал, что нет ему
иного спасения, кроме бегства. Поэтому и приехал он в Хой, ибо [198] хотел из Хоя тайно
убежать от гулов в город Ван, под власть османов, в страну их.

Пока Саак обдумывал это намерение и размышлял, как быть, кое-кто из старых друзей
его, как, например, хорвирапский епископ Манвел, хавуцтарский епископ Мкртыч, – они
вместе с другими, жившими в Ереванской области, послали Сааку в Хой письмо
обнадеживающего содержания, мол, не бойся и приезжай в город Ереван, ибо Тахмасп-
Кули-хан благоволит к тебе, а мы все – единомышленники твои, посему приезжай /236/
сюда к нам, и тогда мы обдумаем, как быть.

И, воодушевленный этими обнадеживающими словами, католикос Саак не убежал, а

поехал в Ереван; [поехали] с ним вместе и шахские гулы. А когда он объезжал страну,
[бывал] здесь и там, никто не стал признавать его и не глядел ему в лицо, вплоть до того,
что даже гостеприимство ему оказывали мнимое и поверхностное. Гулы же все время
притесняли его: мол, уплати царский долг и дай нам наш тонлуг. И он ввиду того что не
было у него ничего, отчаялся во всем и приуныл, а друзья, подбадривавшие его, не смогли
ничем помочь. Поэтому [Саак] твердо задумал как бы то ни было спастись и убежать.

Приближался в это время праздник богоявления – праздник, который вардапет Мовсес

ежегодно отмечал многолюдной церемонией и с пышным великолепием. И вардапет
Мовсес, и католикос Саак, и шахские гулы – все были в городе Ереване. Саак пришел к
гулам и сказал: «Хан приказал отметить праздник Водокрещения со всей возможной
торжественностью, поэтому вардапет Мовсес велел мне отправиться; в Эчмиадзин и
привезти сюда достославные и древние сосуды, спрятанные нами в тайниках, чтобы
отметить праздник». И, сказав так, уговорил их позволить ему уехать; и они поверили ему
и отпустили.

А Саак, у которого был превосходный конь, подаренный ему шахом, сел верхом [на коня]
и пустился в путь по эчмиадзинской дороге, якобы направляясь в Эчмиадзин, чтобы
привезти сосуды. Достигнув середины пути, он переоделся [199] в одежду /237/ воина и,
повернув коня, поехал к городу Нахичевану, к границе его. Когда он пришпоривал
быстролетного, могучего и гордого коня – не по земле, а под небом, на крыльях туч вез
его [конь] прямо к границе земли нахичеванской. Прибыв к пристани в селении Дарашамб
и переправившись на шлюпке через реку Ерасх, [Саак] поехал в Чорс, оттуда в Хой и
оттуда в город Ван. И, убежав таким образом, католикос Саак спасся из рук гулов и
поехал в пределы страны османской.

Позже шахские гулы узнали о побеге Саака, пришли к вардапету Мовсесу [и спросили]:
«Это ты послал Саака в Эчмиадзин за сосудами?» А Мовсес сказал: «Я не видел Саака и
не посылал его [никуда], а он подобными речами обманул вас и убежал». И хотя гулы
метались повсюду, являясь то к хану, то к шейху, то к судье, а подчас и к вардапету
Мовсесу, они не смогли ничего свалить на вардапета Мовсеса, а, гонимые отовсюду,
повернули и поехали восвояси. И это так.

/238/ ГЛАВА 20

О раздоре, учиненном католикосом Сааком со святым Эчмиадзином и

католикосом Мовсесом

После побега католикоса Саака в державу османскую умер персидский шах Аббас 9,
обложивший католикосов мугадой в сто туманов, и вместо шаха Аббаса воцарился внук
его – шах Сефи.

Все армяне – как восточные, так и западные – все время страдали, мучились и стонали из-
за мугады в сто туманов, которая несправедливо была наложена на престол, все были в
неутешном горе и безысходной печали, и все, погруженные в скорбь, были в смятении и,
сколько ни думали, не могли найти способа избавить престол ог такого тяжелого и
невыносимого ига. И попечением Божьим нашли такой повод, когда /239/ [200] воцарился
шах Сефи, ибо это был новый царь, и по возрасту отрок, а все нахарары и знать
придворная были знакомы со знатными мужами из христиан, особенно с ходжой Назаром,
который был знатнее всех. И этот ходжа Назар написал из Исфахана [письмо] и доставил
со скороходом вардапету Мовсесу, находившемуся в то время в святом Эчмиадзине,
чтобы тот безотлагательно приехал ко двору государя, ибо, может быть, удастся отменить
мугаду в сто туманов.

Тогда вардапет Мовсес поспешил приехать в Исфахан и при посредничестве ходжи

Назара, израсходовав много денег и приложив большие усилия, еле-еле сумел отменить
мугаду в сто туманов, лежавшую тяжким бременем на патриаршестве: шах Сефи приказал
и дал грамоту, мол, я отказываюсь от мугады в сто туманов.

После этого христиане попросили царя шаха Сефи пожаловать приказ о патриаршестве
вардапета Мовсеса. Затем все армяне – как восточные, так и западные – объединились и в
письмах и на словах сделали вардапета Мовсеса католикосом, посадили его на святой
Эчмиадзинский Престол.

Из-за злых козней сатаны [избрание] вардапета Мовсеса католикосом не понравилось

католикосу Сааку, ибо он в душе считал, что Мовсес несправедливо, какими-то уловками
вырвал из рук его престол, патриаршество и сан и, отняв, присвоил их себе. Он все время
в глубине души завидовал ему, поэтому начал мстить.

У вардапета Мовсеса, ставшего католикосом, /240/ было много друзей и учеников.

Взявшись за восстановление святого Эчмиадзина, он разослал своих учеников в качестве
нвираков, [которые должны были] привезти все что можно для вспомоществования
святому Эчмиадзинскому Престолу. Вардапет Филиппос, один из учеников Мовсеса, по
его приказу отправился нвираком в Эрзерум, Багеш и Ван. Когда вардапет Филиппос
находился в городе Ване, он нашел там и католикоса Саака, странствовавшего там и сям и
пока еще только приступившего к началу распри. Вардапет Филиппос и именитые люди,
жившие в городе Ване (среди коих были ходжа Амир-хан и ходжа Тумэ Ханенц, а также
ходжа [201] Ширак, ходжа Мирак, ходжа Сарухан, ходжа Полад и многие другие),
уговаривали католикоса Саака оставить распри и ссору и не рассеивать из-за пустяков
имущество христиан при дворе иноверцев. И вардапет Филиппос с согласия богачей,
договорившись, поручился выдавать католикосу Сааку, пока он будет жив, ежегодно на
удовлетворение нужд его по триста гурушей из [средств] святого Эчмиадзина, и
монастырь Курупаша со всеми доходами был обещан ему, чтобы, устроившись там, жил
бы он в мире. И хотя вардапет и ходжи в течение многих дней неоднократно толковали с
ним о мире, католикос Саак не согласился и не отказался от злых замыслов и дум своих, а
отправился ко двору везира для исполнения сокровенного намерения своего.

Когда Саак объезжал армянское население, жившее в той или иной области и в городах,
подвластных османам, он нашел кое-каких людей среди вардапетов /241/ и епископов,
согласных с его намерениями, одним из коих был некий вардапет, по имени Погос, из
Сисского патриаршества 10, племянник сисского католикоса Иованнеса. И хотя
сочувствующих коварному замыслу [Саака] было много, но претворяли в жизнь злые
деяния лишь эти двое – католикос Саак и вардапет Погос.

Вардапет Погос отправился в великий город Константинополь к вардапету Закарию, а

этот Закарий был уроженцем области Васпуракан и являлся в то время духовным
предводителем армянского населения, проживающего в Константинополе. Он по
царскому указу и повелению восседал в Константинополе архиереем от имени
патриаршества и был ярым противником католикоса Мовсеса, пособником и помощником
католикоса Саака. Поэтому он написал и вручил царю Султан-Мураду 11, находившемуся
в эти дни в Константинополе, прошение: «Мы, христиане армянского происхождения,
просим царя пожаловать нам указ о [назначении] католикосом Саака, чтобы стал он
согласно обычаям нашим пастырем над всеми христианами – армянами по
происхождению, живущими на территории царства самодержца османского». И царь, как
и просил вардапет Закарий, пожаловал указ и грамоту [202] о присвоении Сааку сана
католикоса; и эту грамоту вардапет Закарий вручил вардапету Погосу и послал
католикосу Сааку, поручил [ему] не ослаблять и не прекращать коварных усилий своих, а
стараться и трудиться до конца. В то время, когда вардапет Закарий вырвал эту грамоту у
царя, не было при царе /242/ великого везира его, многомудрого мужа и гордого
вельможи, по имени Хосров-паша, и везир не знал об этом деле ничего. Как всем
известно, порядок и законы османов таковы, что всеми делами и обстоятельствами
народов и племен, князей и начальников, владетелей областей и провинций ведает везир:
он дает и берет, ради чего и назначен, а они пошли к царю и взяли указ о [назначении]
католикоса, минуя везира. И с этой грамотой католикос Саак и вардапет Погос прибыли в
город Тигранакерт, то есть Амид, к великому везиру Хосров-паше, дабы и у него тоже
получить приказ и грамоту о [назначении] католикоса.

А благочестивые христиане армянского происхождения» жившие в городе Амиде: ходжа

Еремия, ходжа Махсут и ходжа Рухиджан из Вана – кюркчи-паша, наперсник этого везира
и угодный служитель его, а также и вардапет Барсег – архиепископ того же города, друг
святого Эчмиадзина и католикоса Мовсеса (ибо он был одним из учеников католикоса
Срапиона, о чем мы и упомянули в главе о Срапионе) и много других богачей и
вардапетов, сторонников святого Эчмиадзина, собрались в городе Амиде и старались
помешать злым намерениям католикоса Саака.

Католикос Саак и все сообщники [его] порешили между собой: пусть католикос Саак
получит от везира патриаршую власть и, уехав в Мушский [монастырь] святого Карапета
12
, сядет там, обосновав свой престол, и там пусть освящает миро и, посылая оттуда,
раздает всему армянскому населению, живущему /243/ под властью османов, и, отделив
издревле основанные удел и епархию святого Эчмиадзина, захватит их и насильно
подчинит себе с помощью царской власти, [отошлет] нвирака и отменит власть святого
Эчмиадзинского престола.

Все христиане – как духовенство, так и миряне – много [203] дней ходили к католикосу
Сааку, умоляли и просили его не толкать несчастный народ армянский в пасть иноземных
насильников и зверей в человеческом обличье, обещали католикосу Сааку, что те из
городов или монастырей, которые ему нравятся, вместе с уделом и епархией [своей] будут
принадлежать ему, пока он жив, и нвирак эчмиадзинский не будет входить туда. Более
того, наряду с этим [патриарх], правящий Эчмиадзином, всегда будет давать католикосу
Сааку на повседневные расходы по пятьсот гурушей ежегодно. Так старались и этак,
изощрялись не один день, умоляли католикоса Саака и вардапета Погоса помириться, но
те не помирились. Католикос Мовсес, бывший в Эчмиадзине, и вардапет Филиппос, все
еще находившийся в Ване, каждый от себя написали католикосу Сааку и послали со
знатными людьми письма, [полные] мольбы прекратить раздор. [Написали] также письма
к своим друзьям, дабы они склонили Саака к миру и исполнили прихоти его, о чем бы он
ни просил.

Но католикос Саак и вардапет Погос вовсе не стали их слушать, а написали со своей

стороны прошение, вручили его через посредство Ягуб-паши везиру; /244/ и содержание
этого прошения было таково: «Да будет известно тебе, могущественному [мужу] великой
и непобедимой державы, что просим мы пожаловать нам патриаршую власть над
армянским народом; если будет угодно твоему величеству и ты удостоишь нас этого сана,
мы ежегодно будем вносить, в царскую казну десять тысяч гурушей, выплачиваемых из
года в год. Мы просили также и у царя грамоты повеления об этом, и он пожаловал [ее], и
находится [грамота эта] при нас. Сейчас мы просим также и твое величество, дабы дело
наше благодаря твоему покровительству было бы верным». Грамоту прошения Ягуб-паша
подал везиру, а везир прочел, в душе согласился, но вслух не сказал ничего.

На другой день сторонники Эчмиадзина тоже написали прошение и в подобающее время

вручили везиру. Содержание прошения [было] таково: «Просим тебя, [самого]
могущественного [мужа] миросозидающей и миротворной державы, [204] не предавай
бедный и несчастный народ наш в их руки, ибо они из-за честолюбия и жадности своей
взвалят на бедных райатов тяжелый налог, который будет для нашего народа тяжелейшей
повинностью, а для учинивших [его] грехом». И везир, после того как прочел прошение,
ответил мужам, подавшим прошение: «Бестолковые вы армяне, почему бы мне не
пожаловать им сан католикоса, если они будут вносить в царскую казну ежегодно по
десять тысяч гурушей?!» А ходжа Рухиджан, благодаря своей преданности смело
разговаривавший с везиром, сказал ему: «Достопочтенный господин мой, если продаешь
бедный и несчастный народ армянский им за деньги, /245/ продай мне, а я не то что десять
тысяч гурушей – двадцать тысяч гурушей дам».

И Вседержитель-бог, держащий, согласно Соломону, в руках сердца всех царей и князей,

при словах Рухиджана открыл намерения везира, и он вторично расспросил, и ходжа
Рухиджан рассказал там все, что можно было рассказать. И чтобы заронить в сердце
везира чувство ревности, напомнил ему также и то, что, мол, все начальники, князья и
наместники областей и провинций османского народа преклоняются перед властью твоей
и приходят к тебе просить и получать титулы и власть, а они обошли тебя и пошли к царю
– от него получили патриаршую власть. И по окончании всех речей ходжи были
отпущены везиром и удалились.

В дни, когда везир восседал в суде на многолюдном собрании и творил суд, Ягуб-паша,
бывший посредником и распорядителем дел католикоса Саака, привел на собрание и
представил везиру католикоса Саака и вардапета Погоса.

Пришли на то же собрание и мужи, бывшие на стороне Эчмиадзина, множество людей,

главою которых были ходжа Еремия, ходжа Махсут, ходжа Рухиджан и вардапет Барсег.
Везир начал говорить с католикосом Сааком и вардапетом Погосом и сказал: «Каково
желание души вашей, о люди, чего вы ждете при дворе государства нашего?» Саак [205]
ответил, мол, то, о чем в письменном прошении умоляли господина нашего. И везир
приказал прочесть прошение, /246/ в котором, было написано, что, мол, получили от царя
указ о [принятии] сана католикоса, а сейчас просим у тебя [того же]. Везир спросил Саака,
действительно ли они получили грамоту о патриаршестве от царя, и он ответил: «Да,
обратились к царю и получили указ». Везир сказал: «Когда это вы извещали нас о
положении своем и мы, пренебрегши, не исполнили вашей просьбы, что вы, обойдя нас,
пошли к царю докучать ему?» И тотчас же везир приказал бывшим при нем служителям и
палачам положить католикоса Саака и вардапета Погоса на фалаху 13, высечь палками и
бить до тех пор, пока они либо отрекутся от веры своей и [примут] нечестивую веру
Магомета, либо умрут под палками. А служители везира тотчас же исполнили приказ:
положили католикоса Саака и вардапета Погоса на фалаху, и люди, стоявшие по обе
стороны с толстыми дубинами, начали нещадно бить [их]; безостановочно били и все
приговаривали: «Ну, отрекитесь от блудной веры своей и примите истинную веру нашу и
вы избавитесь от мучений и горькой смерти, а если нет – мы не перестанем бить вас до
самой смерти».

И когда случилось так, что католикос Саак и вардапет Погос были подвергнуты палочным
ударам и воины нещадно и жестоко били их, надеясь, что те в страхе перед муками
отрекутся от своей веры, – тогда ходжа Еремия и товарищи его, [подумав], что вдруг они,
не вынеся мук, отрекутся от веры, потом совесть станет мучить их (ходжей), а для народа
армянского это будет великим позором и бесчестьем, ходжи эти тотчас же начали ходить
повсюду к знатнейшим вельможам везира, сулили им много серебра, /247/ если они
замолвят доброе слово перед везиром ради спасения католикоса Саака и вардапета
Погоса. Вельможи должным образом ходатайствовали перед везиром, это укротило его
гнев, и он приказал избавить [их] от мучений и прогнать их прочь из дивана, и ратники,
уже отпустив, продолжали бить их по голове и с позором выгнали прочь из присутствия.

После того как дело католикоса Саака и вардапета Погоса [206] завершилось таким
образом, стыд и позор пали на головы их и, посрамленные, они уже не могли смотреть в
глаза христианам и от стыда не осмеливались показываться на людях. Позже вардапет
Погос поехал в великий город Константинополь, оттуда в Румелию, а оттуда в страну
Ляхов; прожив там некоторое время, он скончался и там же был похоронен. Также и
католикос Саак: продвигаясь потихоньку, достиг он Каринского гавара и оттуда Грузии, а
оттуда [приехал] в Араратскую область и святой Эчмиадзин и жил там при святом
Эчмиадзинском Престоле.

И как присуще недужливой природе человеческой, появилась у католикоса Саака какая-то

болезнь ног, и хворь эта усиливалась день ото дня, и по этой причине обе ноги его отекли,
отеки с каждым днем поднимались и дошли до живота. Так продолжалось много дней.
Недуг этот причинял ему сильную боль и жестокие мучения. Однажды, вынуждаемый
болью, католикос попросил поднять его и отнести в святой храм Эчмиадзинский и там,
упав на место сошествия Христа, куда снизошел Христос, /248/ он с глазами,
источающими слезы, скорбно и горько плакал в течение долгих часов, зарывшись лицом в
землю, и, издавая тысячи душераздирающих стонов, говорил с мольбой сквозь слезы: «О
господи Боже мой, Иисусе Христе, я, осужденный раб Твой, грешен душою и телом; если
Тебе угодно, чтобы я жил, избавь скорее меня от боли и даруй мне здоровье, а если Тебе
угодно, чтобы я умер, скорее пошли мне смерть, дабы я избавился от мук боли». И там, в
церкви, на том же месте, позвал к себе какого-то старого епископа и исповедался ему во
всех своих провинностях и грехах и с верой и надеждой причастился пречистого тела и
крови Сына Божьего. Затем, подняв, повели его в дом, где лежал он больной; и в ту же
ночь смерть настигла его, и он отдал душу [богу], покончил с жизнью и, как просил,
избавился от мук боли. И, совершив над ним похоронный обряд, понесли его и погребли в
могиле на кладбище. Вот таков был конец жизни католикоса Саака и вардапета Погоса,
которых господь Христос помиловал с присущим ему бесконечным человеколюбием.
Аминь. [207]

/249/ ГЛАВА 21

История благочестивых мужей – епископа Саргиса и тэр Киракоса,

зачинателей построения и утверждения пустыней, что явилось причиной
всяческого благоустройства монастырей, церквей и их обитателей

Епископ Саргис был родом из селения Абени, что близ селения Карби гавара Амберд, то
есть Арагацотн Араратской области. Нынче [селение это] разрушено и необитаемо, но во
времена предков наших селение Абени, откуда был родом епископ Саргис,
благоденствовало. Выехав оттуда, [Саргис] поселился в знаменитой обители Сагмосаванк
14
, стал служкой при большом собрании святынь, имеющихся там. Спустя несколько лет
он стал настоятелем этого монастыря.

Близ монастыря находилось маленькое селение, выходец откуда некий христианин-

охотник скитался изо дня в день /250/ в горах, охотился на дикого зверя. И случилось
однажды этому человеку отправиться на охоту на большую гору Арагац; и во время
скитаний на вершине горы встретил этот человек какого-то отшельника с клобуком на
голове, в фелоне, стоявшего на коленях меж скал. Подойдя, чтобы выяснить, что это
такое, он увидел, что это действительно человек; но [даже] мертвый, он так и остался в
сидячем положении, а тело его было нетленно. При виде этого страх и ужас объяли
охотника, и он не смог больше оставаться на том месте, а, повернув оттуда, пришел к себе
домой. Вернувшись в Сагмосаванк, он рассказал всем о смерти отшельника, которого
встретил на вершине горы. Епископ Саргис, услыхав об этом, стал расспрашивать и
выяснять, где тот находится.

И однажды, поручив себя богу и уповая на предводительство Божье, епископ Саргис

вышел и направился к горе Арагац и, скитаясь в течение трех дней там и сям, нашел
умершего отшельника. С большим вожделением и набожной [208] любовью целовал он
руки и ноги и долго плакал, а затем, подобрав его, похоронил в его одежде и вернулся в
монастырь.

И это стало причиной покаяния епископа Саргиса и отказа [его] от мира сего, ибо суетная
и тщетная, развращенная и ложная благопристойность мира сего показалась ему
отвратительной. И с того дня епископ Саргис все время добивался удаления от мира и
следования по светозарному и выспреннему пути добродетельной жизни. Но в то время не
/251/ существовало пустыней, [не было] знатоков правил жизни духовенства: бесконечные
набеги врагов-грабителей, беспорядки [в стране] и разорение Армении начисто
уничтожили и искоренили [даже] намеки и следы благородных деяний и добрых порядков
в стране армян.

И епископ Саргис, будучи в таком смятении, задумал поехать в святой город Иерусалим
на поклонение [Местам] Страстей господа нашего [Иисуса] Христа и, собравшись,
отправился в Иерусалим.

И в это же время нашелся другой муж, по имени тэр Киракос, намерения и стремления
которого были схожи с намерениями и стремлениями епископа Саргиса. И был этот тэр
Киракос уроженцем города Трапезунда, готовил себя к мирской жизни, но не вкусил ее,
ибо спустя несколько дней [после женитьбы] скончалась супруга его, а он, подобно
целомудренной горлице, уединился, беспрестанно размышлял о заповедях Божьих и
неутомимо читал книги божественные, запоминал пророчества их. И прилежанием и
трудом приучал себя к жизни соответственно велению [Священного] Писания.

В то время когда тэр Киракос вынашивал подобные мысли, услышал он от кого-то о

епископе Саргисе, что и он-де раскаялся и хочет отречься от мира и следовать
благочестивому образу жизни. Поэтому тэр Киракос выехал из Трапезунда и приехал в
Араратскую область, в Сагмосаванк, чтобы присоединиться к епископу Саргису. Но ему
не удалось повидать его, ибо тот уехал в Иерусалим. Поэтому и [тэр Киракос] решил /252/
отправиться в Иерусалим и, вернувшись из Сагмосаванка [209] в Трапезунд, распорядился
всем своим имуществом: часть отдал нищим, дом и земли свои завещал церкви
трапезундской, а кое-какую часть взял с собой на расходы в пути – и, выехав, направился
в Иерусалим. Встретились эти двое – епископ Саргис и тэр Киракос – друг с другом и
после нескольких дней совместной жизни нашли, что помыслы у них одинаковые и что
одержимы они одним желанием и одной страстью, и единодушно и единогласно
договорились отныне жить всегда вместе. Однако они искали безопасного и удобного
места для пустыни, вдали от мирской суеты. Услыхали от каких-то сведущих [людей], что
множество таких мест есть в восточной части Армении, и особенно в области Сюник, и
что в старое время существовали в этой области пустыни, следы которых там все еще
видны. И, проверив слухи, выехали из Иерусалима и радостно поспешили в восточную
[часть] страны, в область Сюник; добрались до славной обители апостола Стате 15,
которую нынче называют Татевским монастырем. И, пожив там немного, отправились в
местечко, именуемое Дзоройван, которое называется [также] Црванц. Спустя немного
времени они перебрались оттуда в местечко, именуемое монастырем Танахат, и, покинув
его, все еще искали более безопасное, тихое и надежное место, пока не нашли [то самое]
место, где теперь построена Большая пустынь. И там построили церковь и кельи, как
подобает пустыни и отшельнику, [такие именно], как указывают книги житий отцов и
иных страстотерпцев, – очень маленькие, угрюмые и темные. И стали располагаться там.

А владыка владык и бог богов, /253/ всегда желающий и творящий добро, постоянно
благоустраивал и направлял дела их и был им пособником и помощником, поэтому
многие [откликнулись] на добрую молву о них, пришли и примкнули к ним, стали их
единомышленниками и обитателями тех мест. И не только из мирян и безвестных, но и из
духовенства и именитых мужей: вардапеты, епископы и священники. И были это вардапет
Погос Мокаци; и вардапет Мовсес Сюнеци, ставший впоследствии католикосом (об
истории и заслугах [210] обоих я подробно расскажу в другой главе); и вардапет Нерсес
Мокаци, который позже отправился на остров Лим 16 и основал там пустынь; и татевский
епископ Тума ставший позже вардапетом и отправившийся в Шамахинскую область пасти
прихожан этой страны и руководить [ими]; и епископ Карапет Эчмиадзнеци,
отправившийся впоследствии на остров Севан и основавший на том месте пустынь,
которая и поныне прочно стоит; и вардапет Аристакес Шамбеци, который позже стал
настоятелем все той же Большой пустыни и жил там до конца дней своих и там же
похоронен; и другой тэр Аристакес из гавара Баркашат, который позже переселился в
местечко, называемое Тандзапарах, построил пустынь, жил там до конца своих дней и там
же похоронен, а пустынь на том месте прочно стоит и по сей день; и епископ Давид,
[потомок] княжеского рода, называемого Караманенц, из Шамхорского ущелья – этот,
приехав, жил в Большой пустыни, а затем, уехав оттуда, отправился в Шамхорское ущелье
и построил там пустынь, именуемую пустынью Чарекагета, где и по сей день проживает
многочисленная братия и [существуют] весьма твердые правила и распорядок, а сам
епископ Давид там скончался и там /254/ похоронен. И многие-многие другие, жившие
там и преставившиеся к богу, а также и те, что, уехав оттуда, основали пустыни и
монастыри в других местах.

Ибо, подобно матери-Сиону, о котором пророк Исайя говорит: «От Сиона выйдет закон и
слово господне – от Иерусалима» (Исайя, 2, 3), эти двое мужей стали основоположниками
пустыни, а пустынь стала матерью и родительницей всех пустыней и причиной
просвещения народа армянского.

Потому что, как я уже сказал, обучаясь здесь, вардапет Нерсес Мокаци изучил
монашеский образ жизни и уехал в Васпураканский гавар, ступил на остров Лим посреди
моря, и там вокруг него собралась многочисленная братия и появилась крепкая пустынь
со всеми правилами и распорядком отшельнического образа жизни. И сам вардапет
Нерсес, [211] живя там с иноческой кротостью, завершил свой благочестивый жизненный
путь, там умер и там же был похоронен. И кончина его имела место в 1076 году нашего
летосчисления (1627).

После него настоятельство [пустыни] унаследовал его товарищ – Степанос. К этому

времени еще более возросло число членов братии Лимской пустыни, поэтому кое-кто
уехал в местечко Ктуц 17, остров на том же море, и там тоже была основана пустынь и
[собралась] братия, и она со всем монашеским чином существует и ныне.

Есть также и другие небольшие, построенные там и сям пустыни, которые основали
воспитанные и обученные в этой Большой пустыни и разъехавшиеся в разные места
[мужи], мы же упомянули [лишь] известные. Зачинателями всех их и причиной [их
распространения] были вышеупомянутые двое мужей – епископ /255/ Саргис и тэр
Киракос. Так как они сразу вырвали из сердца [своего] мирское и сказали прощай всем его
житейским заботам, и распяли себя для мира и мир для себя по наставлению апостола: «…
которым для меня мир распят и я для мира» (Послание к Галатам, 6, 14). Потому что днем
и ночью – и не только в часы молитвы или в церкви – носили в глубине души своей
[образ] Христа; умерщвляя плоть, уединялись в келье и проводили время в молитвах,
беседах с богом и чтении Священных книг, превратив молитвы в еду, а слезы – в питье.

И святой Дух, который «все проницает, и глубины Божьи» (Первое послание к Коринф., 2,
10), и попечительствует знанию содержания книг, открывал перед чистым разумом их
врата знаний и наставлял их на стезе книг, которыми они сами просветились и просветили
окружающих, а через посредство их народ армянский. Ибо до этого армянский народ
закоснел и огрубел в невежестве, люди не только не читали, но даже грамоты и силы книг
не знали, ибо в глазах их книги стали бесполезными и валялись всюду по углам, как
колоды деревянные, [212] засыпанные землей и золой. И когда [эти мужи] взвалили на
себя бремя служения благородному делу, они охотно читали книги и своею доброй волей
воспитывали себя, выполняя на деле то, что прочли на словах, ибо верили, не колеблясь,
что рассуждения в книгах – заветы Божьи. И эти двое мужей вместе с вышеназванными
людьми – вардапетами и епископами, имена которых мы упомянули, – начали
посредством чтения и обучения грамоте вновь возрождать и восстанавливать все добрые
порядки в пустынях, /256/ монастырях и молельнях с помощью и при покровительстве
святого Духа, попечительствующего глубинам смысла книг, который раскрывал, выявлял
и возвещал перед мысленным взором их мудрость и стройную систему, чего они и
добивались.

И они определили, что пустынникам следует жить и поститься лишь в келье и беречь в
чистоте от всех нечистых помыслов – духовных и телесных – разум и мысль, отречься от
воли своей, быть покорными и исполнять волю настоятеля, чтобы не было ни у кого
отдельно какого-либо добра, а чтобы все имущество было бы общим, и чтобы настоятель
заботился о нуждах всей братии и оделял того, кто нуждается, чтобы ничего не держали и
не ели бы в келье, и чтобы; весь год, кроме субботы, воскресенья и праздников господних,
проводили в непрерывном посте. [Членам братии] следует вовсе отказаться от вина и мяса
и ежедневно ночью и днем беспрепятственно исповедоваться во всех провинностях и
помыслах того дня; и каждую субботу и воскресенье и в дни господних праздников
проводить ночь до самого утра в поклонении и в этот день непременно отслужить обедню;
и всем сообща – большим и малым – приходить вместе на зов к мирским делам, к столу
мирскому и на место молитв, и каждому накладывать телесную пищу, и всем – от мала до
велика – поровну; также и раздавать плоды поровну.

Нашли также в книгах описания и образец облачения: кукуль, (В тексте ***, что
переводится латинским kukulus, т.е. "кукуль" - шапочка конической формы) т. е. топи на
голову, и четырехугольный колпак (В тексте ***. Броссе переводит это как
"четырехугольный колпак", отмечая однако что он не ручается за достоверность перевода,
ввиду того, что этого слова он в словарях не нашел.), [213] и схима (В тексте ***, от греч.
"схима", здесь "облачение", "одежда" (см. "Livre d'Histoire" стр. 393)), и цеспи, т. е.
власяница, /257/ [надеваемая] на голое тело под одежду. И вообще вся одежда должна
быть шерстяной, а не хлопчатобумажной, шерстяная рубаха должна быть длинной, до пят,
а пояс – кожаный. И установили для всех, чтобы каждый ходил бы в своей одежде: если
он отшельник – в кукуле и четырехугольном колпаке, если иерей – в фелоне, а если инок –
в фелоне и камилавке. Это монашеское облачение бесследно исчезло, но теперь они были
найдены; а камилавка и фелон хоть и существовали, но надевали их лишь во время
молитвы, а после окончания богослужения [монахи] снимали их и ходили как миряне. И
еще установили в молельнях такой порядок: первый час ночи 18 в [дни] господних
праздников исполнять с напевом «Вспомянем» и др., два канона псалмов, а в конце
канонглух 19 с гласом; и заупокойный шаракан и Евангелие, [править] чин по усопшим и
«Благословение» соответственно содержанию дня, а сверх того, отрывки из шараканов, и
тагаворы 20, и аллилуйи с гласом; после этого читать Четьи-Минеи, а помимо того
шаракан, соответствующий главе, которую прочли; затем еще два канона псалмов, после
этого песнь «Отцев» 21 со своим чином; и час восхода солнца со своим каноном псалмов и
вслед за утренним часом и вечерним часом после роспуска ежедневно читать
поучительные книги.

И третий час утра, и шестой час, и девятый час с назначенными для них псалмами
служились в каждый назначенный час, отдельно и независимо друг от друга; а потом
служили священную литургию, и церемонию литургии совершали с причетниками и
дьяконами – каждый в установленном облачении; все исповедовались, а затем /258/
обряжались и со страхом и трепетом приступали к литургии; мысленно умильно молились
и знали в душе, о чем молятся. И с начала литургии до окончания чтения, когда вкушали
Евангелия, [214] в церкви непрерывно и беспрестанно лились слезы, подобно роднику.
После обедни не тотчас же принимали пищу, а по выходе из церкви каждый молча шел в
свою келью, дабы принять благодать и просвещение мыслей, полученные от
божественной литургии, дабы не отвращаться от мыслей своих; и там, в келье, проводили
час в одинокой молитве, пока не успокаивалось волнение души их. И когда били в
колокол и звали к столу, все собирались в трапезной, одновременно садились за стол и
молча ели, и круглый год лишь раз в день принимали пищу. А по принятии пищи решено
было читать книги, дабы подобно тому как гортань вкусила вкус, так и умы восприняли
бы слово Божье.

Вот таковы явные порядок и правила, установленные вышеупомянутыми вардапетами

вместе с двумя мужами, а тайные добродетели, которыми они обладали, знает лишь тот,
кто исследует сердце и тайны сынов человеческих. Все они были украшены различными
добродетелями: некоторые были столпниками, другие – тверды в посте, третьи
бодрствовали, четвертые источали слезы, пятые были молчальниками, шестые ухаживали
за больными, остальные [отличались] еще чем-нибудь. Меж тем все они сподобились
благости святого Духа, и за это /259/ священные молитвы их были угодны [богу]. Вот что
рассказывают о тэр Киракосе: был [когда-то] некий муж, отказавшийся от мира и ставший
пустынником; прожив некоторое время в пустыни, он хоть и исповедался и сменил
одежды мирянина, но еще не причащался, ибо в пустыни порядок был таков, что вновь
поступившего причащали лишь по истечении года, а у этого пришельца год еще не истек,
поэтому он и не был причащен. Случилось так, что он заболел и умер, не приобщившись
[святых Тайн], и то, что он умер непричастившимся, легло тяжким бременем на совесть
пустынников, и кое-кто захотел похоронить его в тот же день. Но тэр Киракос
воспротивился; он возмущался и не позволял хоронить, говоря: «Муж сей пришел к нам и
оставался здесь столько дней, но не получил от нас никакой пользы, вот даже умер
непричащенным. И теперь вы похороните его без обряда и литургии?! Ну, сжальтесь над
ним, [215] потерпите сегодня, а завтра совершим обряд и, [отслужив] литургию за
[упокой] души его, похороним его». И братия согласилась сделать так, но не знали они,
что на душе у тэр Киракоса. Когда ночь минула, назавтра они увидели, что мертвый
воскрес и сидит, говорит и двигается. И на самом деле, встав с одра, он пошел в церковь и
причастился святого тела и крови господней и, вернувшись на место упокоения своего,
следующей ночью снова скончался. Понесли и похоронили его на кладбище братии. Вот
что рассказали нам о тэр Киракосе.

И еще много других историй, достойных быть услышанными, рассказывают о

подвижниках этой пустыни, ибо Дух Божий попечительствовал им.
Епископ Саргис был экономом мирских дел пустыни, а учителями грамоты были тэр /260/
Киракос, вардапет Погос, вардапет Мовсес, вардапет Нерсес, епископ Тума, долгое время
жившие все вместе [в пустыни]. Позже тэр Киракос и епископ Тума отправились в страну
Кштах, построили близ деревни Очанц пустынь и поселились там. А епископ Саргис
остался в той же Большой пустыни и терпеливо переносил все свалившиеся на него
напасти, пока не дожил жизнью праведника до глубокой старости, завершив жизнь и
сохранив веру, преставился отсюда в мир [вечно] живых в той же Большой пустыни; и там
похоронены славные останки его. Кончина его имела место в 1069 году нашего
летосчисления (1620). А тэр Киракос, отправившийся в Очанц, жил там в монашеской
строгости и там же, в своей же пустыни, близ селения Очанц, скончался в 1070 году
нашего летосчисления (1621) и вознесся к возлюбленному своему Христу, любовь к
которому всегда носил в сердце своем. И там же похоронены славные останки тела его во
славу Христа, бога [нашего], вечно благословенного. Аминь.

(пер. Л. А. Ханларян)
Текст воспроизведен по изданию: Аракел Даврижеци. Книга историй.  М. 1973

/261/ ГЛАВА 22

Еще одна история об этой Большой пустыни

Расскажем еще одну историю об этой же Большой пустыни. Ну вот, когда прошло лет
сорок пять или больше после основания пустыни, к западу от пустыни земля разверзлась
по направлению к северу и достигла стороны восточной, пока [расщелина] не сошлась с
утесом. А с запада [расщелина] прошла по кладбищу и достигла скалы, расположенной на
западе; [земля] разверзлась так широко и глубоко, что, если бы случилось волу, или коню,
или скотине упасть в пробоину трещины, они не смогли бы вылезть [оттуда]; а кроме
того, изо дня в день то здесь, то там появлялось много других трещин. Посему в душу
обитателей пустыни запало страшное подозрение, что земля, на которой возведена
пустынь, сползет со своего места. То же подтверждали и все /262/ селяне, которым
случалось там бывать и видеть эту трещину.

Наступил апрель месяц 1107 года нашего летосчисления (1658), и [так как] весна та была
дождливой, то трещины стали день ото дня расширяться, и в душе у всех укрепилась
[мысль] о том, что не сегодня завтра, соскользнув, осыплется земля под пустынью.
Случилось это в зеленое воскресенье (В тексте ***; так называетмся у армян второе
воскресенье после пасхи), которое пришлось на 25-е число апреля месяца: в то время
когда [братия] собиралась на молитву вечернего часа, перед заходом солнца с южной
стороны пустыни с высоты тамошней скалы земля начала расступаться и будто с горных
круч пошла грозовая туча и стала приближаться с ужасным треском и грохотом, громом и
шумом, похожим на гром туч, извергающих молнии; и так ужасен был гром и грохот, что
все жители селения Шинагайр и селения Алидзор, услышав шум, вышли [и, став] перед
селениями своими, наблюдали это бедствие. Испокон века твердо [стоявшие] утесы,
попирая, сокрушали друг друга, а сотворенные извечно [217] скалы подземные, вскипая,
выходили на поверхность земли; все многолетние деревья и растения – орешники и дубы,
а вместе с ними огромные камни погружались в бездну, поглощались и исчезали из виду.
Множество каменных глыб, отрываясь от скал, катились одна за другой вниз; сталкиваясь,
они разбивались и дробились и бесследно рассеивались; сила их столкновения и грохот
повергали в ужас все вокруг, оглушительный шум от криков и грома приводил всех в
сердечный трепет.
И так как [началось все, когда] вечерело и /263/ оставалось несколько часов [до ночи], и те
прошли, наступила ночь, и начал лить дождь. Ночь была такая темная, что даже рядом
стоящие не видели друг друга. Все обитатели пустыни вышли из нее, отошли [подальше],
собрались к востоку от пустыни, у каменистой горы, и устроившись, зажгли светильники
и большие свечи и оставались там, напуганные и унылые, ожидая конца, и жаждали
утреннего света.

Многие считали, что вместе со сползшей почвой разрушилась пустынь, но созидательное

попечение всеблагого бога, услыхавшего беспрестанные мольбы несчастных братьев, не
дало [пустыни] окончательно обвалиться, и [разрушения] были невелики. Были
разрушены: восточная часть пустыни, ограда, покои для гостей, хлева для скота,
кладовые, часть покоев братии, восточная сторона большой церкви и задняя сторона
западных столпов.

Свершившееся было велико и ужасно, ибо громадные глыбы скал, камней и земля тех
мест были подобны высоченным валам морских вод, катящимся один за другим. В недрах
горы, на которой был возведен монастырь Танахат, в чреве бездны начали разрываться
глыбы скал и вместе с землей, гравием и большущими камнями, величиной с дом,
осыпались и катились вниз; и лавина, катящаяся сверху, со всей силой и очень быстро
покрыла местность, простирающуюся впереди, вырвала ее с исконного места, повлекла с
собой и покатилась, поднимаясь и опускаясь, как пучина морская. Таким образом /264/
[все] катилось, достигло [наконец] большой реки Воротан, протекавшей по ущелью, и
преградило [218] течение реки приблизительно на восемь часов; а вода речная,
низвергавшаяся сверху, затопила местность и затем где-то в стороне нашла себе русло и
потекла [дальше], камни же и земля, нагромоздившиеся на берегу реки, превратились в
большой холм.

Кладбище пустынников было расположено в западной стороне пустыни, а когда

местность эту понесло, могилы, выкорчеванные с места, вместе с глубокими и
бездонными недрами своими сползли на большое расстояние и оказались где-то в
[другом] месте. Здесь были похоронены святой вардапет Погос, историю которого мы
рассказали в одной из глав, и паронтэр Саргис, о котором мы говорили в предыдущей
главе, и вардапет Аристакес, который стал настоятелем пустыни после паронтэра Саргиса,
и подвижник, бесподобный и добродетельный инок тэр Барсег, – эти четверо были
похоронены друг подле друга, а над ними была возведена часовня. И в то время когда
земля под кладбищем сползала, попечение Божье как бы совершило чудо над святыми,
ибо могилы их совершенно не были повреждены, так что надгробные плиты даже не
искривились, а сохранили свое положение и [направлены] прямо на восток; часовня же,
стоявшая над ними, обвалилась и разрушилась.

В то время когда происходили все эти ужасные события, попечением всемогущего бога
никому из людей и скота не было причинено вреда, лишь один из [членов] братии остался
в /265/ своей келье и умер там, [засыпанный] землей. Во время службы вечернего часа,
когда начался обвал, кто-то из братии, придя к нему, уговаривал его выйти оттуда, мол, не
оставайся под землей. Но он, издавна желая и ожидая смерти, не вышел, а остался там,
уповая с надеждой на господа, [думая], что, быть может, благодаря невинной смерти душа
его сподобится поспешения господа бога.

А все остальные обитатели пустыни собрались у горы, расположенной к востоку от

пустыни, и с обильными слезами и громкими стонами оплакивали себя, умоляя бога
избавить [их] от погибели и спасти строения пустыни от разрушения, ибо они, видя
огромные разрушения, пришли в отчаяние [219] и в муках молились до рассвета в светлое
утро понедельника. А тот, кому присуще сострадание, источник милосердия – господь бог
не только спас их от погибели, но сберег также всю пустынь и не дал ей разрушиться, ибо
всемогущей десницей своей [господь] сохранил пустынь непоколебимо, [если не считать]
указанных раньше разрушений.

Один из членов братии рассказывал такое сновидение. Говорит, что видел [человека]
прекрасного и великолепного, в светлом одеянии, верхом на белом коне, который был на
кровле церкви, перед которой собрались члены братии, рассказывающие об ужасных и
горестных происшествиях, а человек в видении, повторяя то же, говорил с братьями.
Славный муж сей сказал в разговоре: «И я остался [здесь], посему и беспокоюсь; я
немного ушиб себе колено, ибо, выставив ногу перед пещерой, подпер ею скалу ту, /266/
дабы она, обвалившись, не засыпала бы пустынь братьев, а вы радейте о делах
добродетельных и непрерывно с благодарностью благословляйте господа бога, который
спас вас и милосердием своим да спасет вас и в грядущем, слава которому вечна. Аминь».

ГЛАВА 23

История поучений и жития святого вардапета Погоса

Святой вардапет Погос был родом из селения Бар Мокской области; приехав в святую и
славную обитель Варага, он примкнул к вардапету Карапету 1, по прозвищу вардапет Дзаг,
обучившись у которого изучил все книги Ветхого и Нового заветов. А когда он стал
совершенным в науке и возрасте, вардапет Дзаг дал ему власть вардапета, и тот, уйдя к
христианам, проповедовал заповеди господни. И, проповедуя, прибыл в город Тавриз и
там приступил к поучениям и ежедневно проповедью, уроками и убедительными
наставлениями просвещал жившее там христианское население. Купцы, приезжавшие
отовсюду в Тавриз, когда им случалось [220] прослушать проповеди святого вардапета,
утешались и /267/ радовались душой и воссылали хвалу богу, ниспославшему [им] этакую
благодать.

Сам вардапет Погос по образу жизни был [человек] святой и добродетельный,

непрестанно поющий псалмы и молящийся вдумчиво и со слезами; ночь с субботы на
воскресенье он [обычно] уже с вечера простаивал на ногах и бдел до рассвета, и так
проводил все субботние ночи. «Вспомянем» 2, канонглух и аллилуйи пел по хазам 3 вместе
с восемью канонами псалмов, а утром совершал спасительное таинство литургии.

И еще он наотрез отказался от вина и мяса и лишь в субботу и воскресенье вкушал

скоромную пищу, а во все остальные дни года постился; более того, он ни у кого не брал
никакого имущества и добра, проповедовал безвозмездно. А когда люди давали ему что-
нибудь, то и это он тратил на пленников, на нуждающихся и на возведение церквей. И
еще: куда бы ни отправлялся – в дальнюю ли, ближнюю ли дорогу, шел пешим, так что и
книгу проповедей, и другие книги сам он и ученики его [несли], взвалив на спину.

Хотя в городе Тавризе и была молельня, но не было в ней места для [совершения]
литургии, а он в этой молельне возвел красивый алтарь для литургии. Народ очень любил
его за праведный образ жизни. Купцы из страны Гохтн, одним из коих был ходжа Айрапет
из Цхны, а вместе с ним другие умоляли его поехать к ним в страну с проповедями и
долго уговаривали его. И вардапет, согласившись, отправился в Гохтанский гавар и
прибыл в селение Агулис.

Была там церковь Апостольская 4, о которой говорили, /268/ якобы она возведена святым
апостолом Фаддеем. (Спустя много лет после того как открыли [ее] дверь, эту церковь
увидели и мы). Дверь этой церкви в давние времена закрылась без засова и замка, и,
несмотря на то что много раз старались и пытались открыть ее, невозможно было
открыть, поэтому отчаялись и отстали; вардапету рассказали о закрытии этих дверей со
всеми подробностями.

Когда наступила ночь с субботы на воскресенье, прибывший [221] вардапет встал по

своему обыкновению перед закрытой дверью церкви, дабы, бдея, исполнить полунощную.
И, стоя перед закрытой дверью, он начал громким голосом и с обильными слезами молить
из глубины души и просить благостного господа открыть дверь церкви и с разбитым
сердцем изливался перед господом обильными слезами, лившимися из глаз его, подобно
ручьям. Прежде чем начать бдение, он совершил обряд открытия дверей. И когда ударил
трижды в дверь и сказал: «Открой нам, о господи, открой нам, о господи, открой нам, о
господи, дверь к милосердию Твоему, о чем со слезами умоляем тебя», благоволением
Божьим дверь тотчас же открылась сама, без чьего-либо вмешательства. И те из
духовенства и мирян селения, кто находился поблизости, стояли, опешив, изумленные и
зачарованные, а потом, придя в себя, быстро разошлись, чтобы оповестить других. И все,
кто слышал, – и стар и млад – тотчас же, глубокой ночью, отправлялись туда, оставив дом
и семью, и при виде [чуда] воссылали славу всевышнему богу. А когда открылась дверь
церкви, войдя туда всем миром, /269/ с радостью и ликованием начали всенощную службу
там, в той же церкви, а утром отслужили спасительное таинство литургии, и все в один
голос славили бога-Чудотворца, за то, что сподобил их такой милости. И пошла слава об
этом событии во все концы гавара – к христианам и иноверцам. И [все], кто слышал об
этом, изумлялись и славили бога.

Итак, открытием этой двери было явлено таинство великое, ибо вместе с тем была
открыта дверь для проповеди слова жизни в областях восточных, где до тех пор и
духовенство и миряне пребывали в глубокой тьме невежества, как во времена
идолопоклонства. И как господь Христос поднял над миром солнце истины и просветил
все верой и признанием бога, так и святой вардапет Погос [просветил] области восточные,
ибо отмел прочь из среды духовенства и мирян все следы беспорядков и, упорядочив,
возвеличил всех проповедью истины.

После открытия церковной двери [благодаря] проповедям и безупречным и искренним

поучениям его (вардапета [222] Погоса), в восточных областях отверзлись врата веры, ибо
он, подобно апостолу, скитался повсюду, проповедовал слово жизни, рукополагал
священников, строил церкви и утверждал добрые порядки в церквах и селениях, собирал
детей для обучения Священному Писанию, учреждал в разных местах школы и назначал
учителями своих учеников, а кое-кого из способных детей брал с собой и обучал во время
скитаний; так что /270/ все они добились сана инока или иерея – к удовольствию своему и
прихожан. И повсюду, где он бывал, строил церкви, ибо до него церкви были не везде, а
где и стояли, были они неказисты и не соответствовали своему названию: темные и
мрачные, разрушенные и развалившиеся, полные земли и золы, по форме и расположению
скособоченные и кривые. А он, куда бы ни пришел, учреждал церковь должной формы,
смотрящую прямо на восток, с красиво сооруженными алтарями, окнами, куполами и
всем другим.

И так, проповедуя и возводя церкви, он дошел до городка Астабада и там сперва построил
для них монастырь во имя первомученика Степаноса с прочной оградой и окованной
железом дверью, а после завершения [строительства] монастыря по настоянию прихожан
этого селения начал строить деревенскую церковь, так как [прежняя] церковь была
маленькой и не вмещала [всех] прихожан, поскольку прихожан было много; причем
хотели разрушить кельи, расположенные вокруг церкви, и объединить с церковью, чтобы
увеличить ее размеры. Но иноки, проживавшие в селении и бывшие хозяевами [этих]
келий, разгневавшись, воспротивились и не позволили разрушить кельи. А народ даже
внимания не обратил на их возмущение и, бросившись на кельи, разрушил их. Иноки же,
обиженные этим, пошли в монастырь, привели епископов и, вернувшись в селение,
подняли громкую свару и ругали недостойными словами вардапета. А святой [вардапет],
уподобившись истинно кроткому Иисусу, думал, про себя: «Если вас изгонят из
этого /271/ города, убегите в другой». Потому собрался тайно от всех и безмолвной ночью
ушел в другое селение. А прихожане, узнав об уходе вардапета, тотчас же кинулись к
инокам, побили [их] камнями и палками [223] прогнали прочь из селения. [Сами] немедля
последовали за вардапетом, долго умоляли его и вернули, привели в то селение и начали
строить церковь – широкую и просторную, высокую и украшенную сверху куполом;
также и иные покои в помещениях и ограду. Иноки и епископы, увидев, что ничего не
могут поделать с вардапетом, отправились в Дарашамб, сговорились со всеми епископами
монастыря Первомученика и, взяв их с собой, пошли на вардапета по примеру царей
Амалика, которые, объединившись, напали на военачальника Божьего Иисуса (Исх., 17, 8-
16), но, подобно тому как те потерпели поражение там, так и эти здесь, ибо, хотя они
много раз выступали против вардапета, тот и не думал отказываться от своих добрых
начинаний.

А сговорившиеся иноки, все более подстрекаемые завистью, пошли к католикосу

Мелкисету, получившему на откуп патриаршую власть от персидского царя, и так
старались возбудить в нем гнев, что тот несколько раз посылал вардапету угрожающие
письма, мол, должен ты уйти из нашей страны и отправиться восвояси, [туда], откуда
явился, ибо не нужны нам ни твои лживые, тобою же выдуманные проповеди, ни
лицемерное поведение твое, в противном /272/ же случае станешь ты постыдной притчей
и посмешищем в моих руках. А вардапета [это] вовсе не беспокоило, ибо он твердо
надеялся на господа и все время скитался и проповедовал, строил церкви и устраивал все
по строгому чину и уставу.

Спустя несколько лет католикос Мелкисет и вардапет Погос встретились друг с другом в
городе Нахичеване, и тогда католикос излил на вардапета яд и горькую желчь,
накопившиеся в душе его с давних пор. После долгих укоров, упреков и непристойных
слов, брошенных католикосом в лицо вардапету, он сказал также и следующее: «Все те
церкви, которые ты построил, я разрушу на твою голову». И приказал ему уйти из той
страны и вернуться к себе, а если-де он опять замешкается, то будет тотчас же предан в
руки светских властей. И не было никого ни из духовенства, [224] ни из мирян, кто помог
бы вардапету, потому что все боялись католикоса, правившего католикосатом по воле
царя. Посему, попав в безвыходное положение, вардапет вышел из Нахичевана и
отправился в селение Шамби, с тем чтобы вернуться к себе.

По всегдашней привычке своей вардапет помолился этой ночью и после молитвы толкнул
в бок ученика своего и разбудил его; проснулись также и кое-кто из других, и [вардапет]
стал спрашивать их, что кажется им лучше: мужественно встать против испытания,
воспротивиться этому раздору и проповедовать слово жизни или уступить и уйти от
крамолы их? А ученики ответили: «Ты сам /273/ видишь, что тьма невежества снизошла
на народ, а также, что господь открыл двери проповеди, ибо, о чем бы ты ни
проповедовал, все сейчас же приносит плоды. Так ты сейчас не отчаивайся, ибо господь
бог споспешествует тебе! Ты должен мужаться и выдержать испытания ради пользы
народной и проповедовать слово жизни».

Святой вардапет, услыхав это поощрение от них, сказал своим ученикам: «Итак, сыны
мои, раз вы так говорите, следует нам пойти к царю и получить от него приказ о
строительстве церквей, и я надеюсь, что с помощью господа царь даст нам то, что мы
попросим. И если мы получим от него этот приказ, мы прославимся как храбрецы, а ежели
он убьет нас, получим воздаяние за благодеяния от Христа вместе с заслуженными
слугами его». И ученики его тоже подтвердили, что это весьма благое намерение.

И тогда, собравшись, в ту же ночь вышли они из селения Шамби, переправились через

реку Ерасх и пошли к царю (которым был сам шах Аббас первый), чтобы получить у него
приказ об основании церквей. После завершения канона псалмов, который они пели по
дороге на ходу, случилось им [прочесть] проповедь, гласящую: «О направлении шествия
нашего по пути мира умоляем господа», и другой столбец, гласящий: «О быстром
сокрушении противников наших под ногами нашими умоляем господа». Тогда вардапет
сказал тем, кто был с ним: «Видите, сыны мои, путь наш, [225] по свидетельству псалма,
верен». /274/ И это еще больше укрепило и обрадовало их, и они пошли [дальше] с
большими надеждами.

И когда достигли они гавара, называемого Арахбар, и в сумерки вошли в какое-то селение
иноверцев, с тем чтобы [там] переночевать, случилось им увидеть, как вышел им
навстречу какой-то человек, магометанин по вере. Он умолял их со словами: «Прошу вас,
ради бога, не гнушайтесь того, что я иноверец, а снизойдите к мольбе моей и войдите ко
мне домой, дабы я оказал вам гостеприимство, ибо я дал обет богу не вкушать сегодня
ничего без гостя и до сих пор стою в ожидании посреди деревни и ищу гостя, и вот бог
послал вас, поэтому очень прошу вас войти ко мне домой». А блаженный вардапет с
радостью ответил этому человеку и молвил: «Да будет так, как ты сказал, пойдем к тебе
домой». И провели они эту ночь в доме того человека, и он очень хорошо [принял их] и
предоставил им все, что было нужно для отдыха. А утром, прежде чем они собрались
уйти, пришел [к ним] иноверец, умолял и просил их: «Нет у меня сына, и некому будет
напоминать обо мне на земле. Прошу вас, помолитесь обо мне, чтобы был у меня сын, ибо
жена моя бесплодна». И святой вардапет, подняв вечно вознесенные руки к небесам, в
непреклонной молитве попросил бога дать ему сына, а милосердный господь, обещавший
слугам своим получение всего, о чем просят с верой, благодаря молитвам святого
вардапета подарил человеку тому сына, как [позже] сообщил тот человек. Ибо
спустя /275/ некоторое время иноверец тот, придя, отблагодарил вардапета обедней,
кланялся [в ноги], благодарил и воздавал хвалу ему, мол, молитвами твоими бог даровал
мне сына, а теперь прошу помолись, чтобы бог хранил его долгие годы. И святой вардапет
помолился о нем, долго утешал его и отпустил обратно.

Вот эти происшествия очень схожи с теми, что сотворил слово-бог с великим патриархом
Авраамом, ибо как он (бог) остановился в качестве гостя Авраама и даровал ему сына, так
и вардапет пришел в гости к иноверцу и в молитвах попросил бога даровать ему сына, чем
прославится имя [226] господа нашего Иисуса Христа, согласно правдивому слову его,
мол, [когда] «увидят дела ваши добрые – прославят Отца вашего небесного».

Затем вардапет ушел оттуда и отправился в страну агванов, в Карабах, в местечко,

именуемое Котуклу, ибо там раскинул стан царь шах Аббас вместе со всей ратью своей.

А когда вардапет предстал перед царем, господь явил своего слугу перед грозным царем-
иноверцем высокоодаренным; и когда государь спросил вардапета: «О чем ты просишь
наше величество?» – вардапет сказал в ответ: «Во-первых, продления жизни государя и
незыблемости престола его и, во-вторых, так как при миротворительном правлении твоем,
государь, нет у армянского населения /276/ недостатка ни в чем, кроме лишь молитв, ибо
нет места моления, чтобы молиться богу за страну, за жизнь царя, то прошу государя дать
мне приказ и грамоту о возведении церквей, и если это принесет вознаграждение – то
царю, а если какую-либо хулу – то мне». И, услыхав это, царь возликовал про себя и
громко сказал нахарарам своим: «Вельможи и судьи, что сочтете вы необходимым и
верным – дать приказ о строительстве церкви или запретить?» И сам же поспешно ответил
на свои слова, мол: «Не следует запрещать, надобно дать приказ о строительстве
[церквей], ибо ведь и это дома Божьи». И велел тотчас же написать грамоту, приложить к
ней печать и вручить вардапету.

И когда [приказ] был исполнен и грамоту отдали вардапету и он, уйдя прочь, дал
почитать, то увидел, что [приказ этот] не столь выигрышный, чтобы удовлетворить
потребности того времени. Поэтому, вынуждаемый этим, [вардапет] вторично предстал
перед царем и напомнил ему о том, что он просил грамоту. Когда царь догадался о всех
сердечных замыслах вардапета, тотчас же вышел из шатра, прошелся и тут же позвал
кого-то из писцов, посадил его на землю перед собой и, стоя, говорил, а писец писал, пока
не закончил грамоту до последнего слова. И затем [шах] приказал тому же писцу обойти
всех вельмож, чтобы они подписались [227] и приложили свои печати. И когда все было
сделано, принесли грамоту, отдали вардапету, и святой вардапет, восславив господа, взял
царскую грамоту и отправился в восточные области Армении. И потом стал безбоязненно
и еще /277/ лучше строить церкви, смело странствовать и проповедовать.

А католикос Мелкисет еще более возненавидел вардапета Погоса, говорил великому и

могущественному властителю Амиргуна-хану, бывшему ереванским правителем,
клеветнические слова о вардапете: «Некий муж, дерзкий и непокорный, чужак из страны
Маров, вот уже сколько лет странствует по Персии, и особенно по гаварам, подвластным
тебе, и лживыми и коварными проповедями и лицемерным поведением склоняет к себе
весь народ, и не осталось ни золота, ни серебра, ни иного добра ни у кого, а он, обирая и
грабя всех, посылает [все] в свою страну. Сколько раз мы приказывали ему устно, а также
велели ему с глазу на глаз уйти из нашей страны и вернуться восвояси, но он не обращает
внимания на слова наши и не постеснялся царского приказа, имеющегося у нас, а
действует по прихоти своей – не покоряется властям и начальникам».

Поэтому хан, призвав к себе какого-то воина, сказал: «Повелеваю тебе своею княжеской
властью отправиться в странствие по подвластной мне стране, отыскать вардапета Погоса
и доставить [его] оттуда к нам». А воин отправился и, поискав, нашел его в селении
Агулис и, захватив, привез его оттуда в город Ереван.

По пути, когда добрались они до Двина 5, там и провели эту ночь. Жил в том селении
некий муж-христианин, у которого сын был сухорукий. Он, придя к вардапету, просил
помолиться о [сыне], дабы вылечилась рука мальчика. А святой вардапет, взяв мальчика
за руку, помолился о нем /278/, прочел «Отче наш, иже еси на небесех» и отдал [мальчика]
отцу, который, взяв [его], ушел. А утром, на рассвете, взяв сына, он предстал перед
вардапетом, поклонился ему и, лобызая ноги его, воссылал хвалу и благодарил его,
показывая руку мальчика всем, мол, молитвами вардапета вылечилась рука моего ребенка.
Ибо [действительно] милостью Христа и [228] молитвами святого вардапета рука того
мальчика совершенно поправилась, и прославилось тем самым имя господа нашего
Иисуса Христа.

Выехав оттуда, прибыли они в город Ереван; и воин, сопровождавший вардапета, в тот же
день привел его перед лицо хана. И ввиду того что хан узнал о сути дела от католикоса, на
душе у него накопилось много ненависти и горечи, чтобы подвергнуть вардапета
многочисленным мукам и терзаниям. Но тот, кто является Царем царей и Владыкою
владык, у которого в руках находятся сердца всех насильников, согласно пророку
Соломону, тотчас же укротил сердце хана, подобно тому как [было укрощено сердце] царя
Артаксеркса, [разгневанного] на Мардохея, и [возбужден] гнев [его] на Амана (Аракел
Даврижеци ссылается на эпизод, описанный в Библии, в книге Эсфири (см. в частности,
7,6-10)). Как только хан взглянул в лицо вардапету, не то чтобы сказал какие-либо
гневные слова или показал рассерженный лик, спокойно и тихо он молвил: «Оставайся
сегодня у нас, ибо ты гость наш, а завтра я поведу тебя с собой к католикосу и помирю его
с тобой». (Ибо католикос Мелкисет пригласил /279/ назавтра хана с его друзьями, чтобы
попотчевать его, поэтому хан сказал, что возьмет [вардапета] с собой к католикосу и
примирит их.)

А назавтра, когда хан шел по приглашению католикоса, повел с собой и вардапета. Когда
наступил час беседы, хан сказал католикосу: «Нынче душе моей угодно, чтобы ты
помирился с вардапетом и чтобы вы были как отец и сын, ибо хотя он и странствует среди
народа, но не совершает никаких дел или поступков, достойных осуждения, – ни против
меня, ни против тебя, ни против народа, и я хочу, чтобы меж вами утвердились мир и
любовь». А католикос, увидев, что получилось не так, как он задумал и сказал хану, а
наоборот, хотя и не желал примирения, все же почел нелепым воспротивиться велению
хана, ибо пригласил хана, чтобы добиться благосклонности его. Поэтому волей или
неволей внешне, лицемеря сердцем, он по приказу хана помирился [229] с вардапетом. А
после пиршества, собираясь уйти, хан сказал католикосу: «Вардапета сего поручаю тебе
на эту ночь, а завтра, когда придешь ко мне, приведешь его с собой, ибо у меня к нему
есть дело одно». А назавтра католикос сам не пошел, а поручил вардапета одному из
своих епископов и отправил его к хану, а хан оказал ему почести, одарил вардапета
халатом, накинул на него почетную и златотканую капу. И опять призвал того же воина,
что привел вардапета, и сказал ему: «Теперь ты возьмешь этого вардапета, доведешь его
до места, откуда ты его вернул, поручишь его людям [тех] мест /280/ и затем вернешься
сюда». А воин и вардапет, поклонившись властителю, вышли от него и направились к
гавару Гохтн.

Итак, конец этого дела был схож с событиями, происшедшими с царем Валаком, ибо он
нанял Валаама, [дабы тот] проклял Израиль, а Валаам, придя, благословил Израиль
(Числа, 37-38); подобно этому и католикос Мелкисет убедил хана наказать вардапета, а он
привел его и почтил на глазах у всех, одарил и отослал заниматься своими делами. И здесь
тоже видно исполнение псалма Давидова: «Нечестивый подсматривает за праведником и
ищет умертвить его. Но господь не отдаст его в руки его и не допустит обвинить его,
когда он будет судить» (Псалт., 32, 32-33).

Вардапет и воин, выйдя из Еревана, направились в Гохтанский гавар и добрались до

селения Шорот; выйдя оттуда, они направились в селение Цхна; шли по дороге, чтобы
выйти к реке, что течет из Норакерта в Быгеви. Но, еще не дойдя до реки, они увидели,
что там в долине пасутся дикие козы, которых было двенадцать; вардапет позвал их к
себе, и козы пришли к нему, а воин не знал, что вардапет позвал коз (ибо он находился
далеко от вардапета), и, увидев, что козы остановились, поспешно натянул лук, чтобы
поразить стрелой коз, а козы, вспугнутые, быстро отскочили прочь оттуда, где стояли, и
стали убегать в горы. Вардапет [230] оглянулся, увидел, что это сделал ратник, и,
пригрозив ему, заставил опустить [лук], затем снова /281/ позвал коз, приговаривая:
«Ступайте, благословенные богом, ступайте ко мне, я не дам вас никому в обиду», и они,
как одаренные разумом люди, снова подошли к вардапету и стали перед ним. А вардапет,
подойдя к ним, гладил их рукой, почесывал шеи и спины их, ласково обнимал и
разговаривал с ними, как с разумными тварями. И долго [козы] стояли перед ним, а потом
[вардапет] сказал им: «Ну, идите с миром на пастбища свои, и да хранит вас господь, как
вы того хотите». И они пустились в путь своей дорогой к горам. А ратник тот стоял
зачарованный и изумленный [всем этим]. святой вардапет начал рассказывать ему о
чудесах, свершенных святым апостолом Фаддеем, приведшим диких косуль к Воски и его
сподвижникам 6.

Ратник проводил вардапета, довел его до городка Агулис, поручил [его] агулисцам, а сам
вернулся в Ереван на службу к хану, где рассказывал о чудесах, увиденных им,
прославляя имя Христа, бога нашего, перед всеми.

А люди, ненавидевшие вардапета, увидев, что доносом, сделанным Амиргуна-хану, не

смогли причинить ему никакого вреда, по тому же примеру сделали еще донос Карчиха-
хану, который по всем статьям был более высокопоставленным и более известным, чем
Амиргуна-хан. Карчиха-хан был властителем города Тавриза, и, католикос Мелкисет сам,
а также другие из духовенства и мирян отправились к нему и наклеветали на вардапета
Погоса. И Карчиха-хан послал воина, тот привел вардапета Погоса в Тавриз. Но /282/ дело
это окончилось так же, как окончилось у Амиргуна-хана: и здесь, тоже ненавистники
потерпели поражение и стыд.

Как мы напишем позже, в главе о мученической смерти священника Андреаса, есть еще
одна история: [говорят], будто вардапета Погоса и вардапета Мовсеса выдали царю шаху
Аббасу, который, схватив их, взыскал с них по триста туманов штрафа и потом отпустил,
и они, выйдя после освобождения, еще смелее проповедовали слово жизни, ибо сам
проницательный шах Аббас, обратив [на них] внимание, не заметил [231] за ними никаких
коварных дел и [понял], что они истинные слуги Божьи.

Есть и другие истории о жизни и чудесах, [совершенных] вардапетом Погосом,

исцелявшим недужных и бесноватых и тому подобных, но и [сказанного нами]
достаточно, чтобы стало ясно, что он собой представляет.

После событий, рассказанных нами, и других, когда вардапет Погос, по обыкновению

своему, странствовал, проповедуя среди христиан, повстречались ему католикос Саак,
племянник католикоса Мелкисета, и другие из их единомышленников; долго они мучили
его, говоря: «Умолкни и не проповедуй». Но вардапет Погос не хотел молчать, ибо
проповедовал он очень охотно и усердно. Но соперники сломили его, опутав
замысловатыми узами коварных хитросплетений и клеветы, говоря: «Не странствуй
больше среди населения и не проповедуй; дай нам расписку, заверенную магометанами, [о
том, что] /283/ отныне, если станешь проповедовать, будешь врагом царя и тебя нужно
будет умертвить и убить». И много дней враги терзали вардапета на разные лады, и
отчаялся он, ибо был один против них, без помощников. И хотя у вардапета было много
друзей и приятелей среди христиан, однако в страхе перед противниками [его] никто не
отважился помочь вардапету, поэтому он отчаялся и дал им такую расписку: «Я, вардапет
Погос, даю расписку впредь не странствовать [по стране] и не проповедовать, а если я
сделаю это – стану врагом царя». Противники его, взяв эту расписку у Погоса,
возликовали несказанной радостью. Затем вардапет Погос отправился в Большую пустынь
и жил отшельником, уединившись в келье, беседуя в постоянных молитвах с богом, жил
там и не выходил из пустыни до скончания дней своих, и преставился к Христу, и там же
был похоронен. И имела место кончина его в 1069 году нашего летосчисления (1630), и
мы слыхали, что на могиле его [происходит] много чудесных дел с хворыми и болящими,
которые с надеждой идут к нему, исцеляются от любой болезни милостью Христа, бога
нашего, воодушевляющего его. Которому и вечная «слава, аминь. [232]

/284/ ГЛАВА 24
 О поучениях и патриаршестве владыки Мовсеса, а вместе с тем и о
восстановлении светозарного Престола Эчмиадзинского

Благочестивый, святой и достопочтенный отец наш католикос владыка Мовсес был родом
из области Сюник, из гавара Багац, который нынче называется Ачанан, из селения,
именуемого Хотанан. Присвоили ему сан священника и посвятили его в монашеский чин
иноком в то время, когда ему было лет [немного] более или менее пятнадцати.

Случилось ему встретиться со светоносным вардапетом Срапионом, и, примкнув к нему,

стал он его учеником, однако вскоре смерть настигла Срапиона, а тэр Мовсес в это время
и по образованию, и по возрасту был незрелым. Но вардапет Срапион в уме отметил и
знал в душе, что Божья благодать видна на тэр Мовсесе, и он сочувствовал ему, заботился
о нем, поэтому призвал к себе старшего ученика своего, вардапета Григора Кесараци, и,
поручая ему тэр Мовсеса, молвил: «Поручаю его /285/ тебе, дабы ты вместо меня пекся о
нем и берег и, доведя до совершеннолетия и обучив его богословским наукам, дал бы жезл
и сан вардапета, и да будет благословение мое на тебе и на нем».

После кончины Срапиона тэр Мовсес остался при вардапете Григоре учеником его; спустя
несколько лет тэр Мовсес попросил у вардапета Григора позволения отправиться в
Иерусалим в паломничество и на поклонение [святым] Местам и Страстям Христа, бога
нашего, и тот позволил. Тэр Мовсес пустился в путь, добрался до Иерусалима и совершил
паломничество по всем [Местам] Страстей господних. Затем оттуда он отправился в
страну Египет и обошел все монастыри и пустыни племени коптов 7, ибо [там] было много
монастырей и пустыней, в которых обитала многочисленная братия с уставом и чином
монашеским, где есть порядок во всем: и в молельне, и трапезной, и облачениях, и
отшельничестве, и умерщвлении [плоти], и во всех других делах. И, обходя [233] их
(монастыри и пустыни), высматривая и выспрашивая, тэр Мовсес осведомлялся обо всем,
и, хотя он был беспечен и беспристрастен, распорядитель – святой Дух водил его по
монашеским причтам, учил для грядущего. Это и пригодилось во время основания
Большой пустыни. А вернувшись из Египта, тэр Мовсес прибыл в Иерусалим и стал [там]
ключарем [храма] святого Воскресения 8.

В то время случилось быть там паронтэру Саргису и тэр Киракосу, о которых мы

говорили, что были они основателями пустыни и монашеской братии; они жили в
Иерусалиме, странствовали /286/ по греческим монастырям той страны, по берегам реки
Иордан и по горе Искушения 9 и, осматриваясь, искали безопасного и спокойного места
для пустыни, но удобного [места] не находили. Тогда тэр Мовсес сказал им: «Таких мест,
которые вы ищете, много в восточных странах 10, и особенно в области Сюник, я сам
видел их собственными глазами; и в той области еще удобнее построить пустынь, ибо это
коренная Армения; монастырей, селений и населения христианского [там] много, оттуда и
будут удовлетворяться все нужды пустыни». И сам тэр Мовсес тоже обязался: когда они
приедут в ту область, где бы они, обретя покой, ни обосновались и где бы ни находился
[тогда] тэр Мовсес, он, оставив все, придет к ним и поселится вместе с ними. И вот так,
уговорив, отослал их в гористые восточные области, а сам остался в Иерусалиме. По
повелению епископа Григора, бывшего настоятелем [монастыря] святого Иакоба 11, он
отправился [в странствие] в качестве нвирака Иерусалима и, собрав с христиан много
добра, привез в Иерусалим к стопам епископа Григора.

Затем он выехал из Иерусалима и прибыл к своему вардапету Григору Кесараци, который

находился в Константинополе, ибо он по царскому приказу стал [духовным]
предводителем этого города под именем патриарха 12. Тэр Мовсес оставался там
несколько лет [в качестве] ученика вардапета Григора, живя скромно и целомудренно, но
не в нарядной и тонкой одежде, в которую [облачались] в то время другие, а в грубом
одеянии и посте, и лишь в субботние и воскресные [234] дни разрешал себе скоромную
пищу, отказываясь от мяса и вина, непрестанно пел псалмы и служил обедни. За это все
население /287/ Константинополя – как духовенство, так и миряне – благоволило к [нему]
и преклонялось [перед ним], [а также] люди именитые, такие, как Шахин Челеби, человек
известный при дворе государя, и многие другие. А также купцы из восточных областей,
встречавшиеся в Константинополе, и особенно выходцы из Джуги и Гохтна, ибо они
знали, что Мовсес родом из Восточной Армении. Все они, явившись к вардапету Григору,
просили дать Мовсесу сан вардапета.

А вардапет Григор, человек грозный, очень высокомерный и несговорчивый, видя

ласковый и святой нрав тэр Мовсеса, а также признание его народом, не мог ничего
поделать, кроме как по свидетельству – его собственному и всего народа – вручить ему
очень торжественно жезл вардапета. С тех пор вардапет тэр Мовсес в светлых и ярких
наставлениях беспрепятственно проповедовал во всех церквах Евангелие Христово.

Спустя несколько лет по приказу вардапета Григора вардапет Мовсес был послан в
странствие с самостоятельными проповедями. Выехав из Константинополя, он добрался
до города Тигранакерта, где находилась усыпальница вардапета Срапиона, приложился к
святой могиле и получил ее благословение. Выйдя оттуда, он через город Васпуракан 13
проехал в Тавриз, а оттуда к себе на родину, в Татевский монастырь Сюникского гавара.
Его приезд вызвал несказанную радость всего духовенства и мирян. Сперва братия
Татевского монастыря – епископы и иноки – с любовью приняла его, но потом отошла от
него, ибо не признала проповедей его. Поэтому он ушел из Татевского монастыря и
удалился в Большую пустынь к епископу /288/ Саргису и тэр Киракосу, согласно
обещанию своему, данному раньше в Иерусалиме, и там, в пустыни, утвердился на
жительство и [лишь] временами выходил и скитался среди христиан и проповедовал
Божьи заповеди и снова возвращался в пустынь, потому что бывал он [тогда] подобен
рыбе, выброшенной из воды, [235] близкой к смерти и оживающей, [лишь] попав оттуда в
воду: [вардапет Мовсес задыхался], когда выходил из пустыни, и [оживал], возвращаясь в
нее.

Весь народ с радостью слушал проповеди вардапета Мовсеса и охотно претворял их в

жизнь, весело прославлял бога, ниспославшего такую милость людям. Но епископам
гавара и монастырским инокам проповеди вардапета Мовсеса не нравились, ибо вардапет
Мовсес сам отрекся от всего мирского и жил, постясь, святой и монашеской жизнью, как
велят книги, и проповедовал такую же жизнь для всех обитателей монастырей, а они
пренебрегали его словами и не соглашались [с ним]. Потому что все монастыри армянские
и каждый черноризец имели свое имущество: сады и палисадники, ульи и дома, кладовые
и амбары, а также доходы от урожая; и, кроме того, разделив на части, распределили меж
собой общие доходы монастырей. И все это расточалось на удовлетворение нужд их
самих, сородичей их и угодных им лиц. А места, посвященные богу, где покоились мощи
святых и чудотворные, божественные, благостные Знамения, кишели их женами,
женщинами и их родичами.

И они вовсе даже не ведали, что посвященный [в духовный сан] обязан носить камилавку
и фелон или надевать грубую /289/ и суконную одежду. Наряжались, подобно мирянам и
светским властителям, в изысканные и благородные одежды: шаровары 14 и капу, голову
покрывали драгоценным повоем (В тексте ***, - "тюрбан","повой", "обмот", "вакас",
"чалма"), а на себя накидывали плащ (В тексте ***, перс. "накидка", "плащ"). И даже не
помышляли [о том], что монахи должны жить в воздержании, посте и трудах. И
употребляли вино и мясо круглый год без исключения.
То же самое и сельские иереи, которые были священниками лишь по имени; некоторые из
них захватили власть мелика, иные – танутэра, одни – прелюбодеи и двоеженцы, другие
примкнули к властителям-иноверцам, [стали] исполнителями коварных дел их и
предателями христиан; кое-кто [236] пристрастился к светским занятиям и земледелию,
как миряне, и вовсе забросили богослужения и литургии. Не спешили в час молитвы в
церковь, не слышен был колокольный звон в селениях. В них не осталось ничего от
облика священнического, но они все еще называли себя священниками, однако исполняли
обязанности священника не как священники, а как ремесленники-миряне за вещественную
мзду.

Из-за описанных беспорядков стали бродягами не только сельские иереи и иноки, но и

католикосы: был не один, а три или четыре католикоса 15, ибо от тщеславия и жадности,
подобно таможенникам, брали они у персидского царя патриаршую власть и святой
Эчмиадзинский Престол на откуп и в аренду; и когда [католикосы] обходили народ,
странствовали вместе с ними царские слуги и ратники-иноплеменники; иравунк и хас,
собираемые с населения, взыскивали жестоко и с большими притеснениями,
подобно /290/ сыновьям Илия (I кн. Царств, 2, 12-18, 22-25). Католикосы, сами
получившие сан католикоса при помощи серебра и взяток, так же рукополагали в
епископы и священники невежд, подлецов и негодяев, бывших, согласно псалтырю,
служителями чрева своего (".. Остерегайтесь производящих разделения и соблазны,
вопреки учению, которому вы научились и уклоняйтесь от них. Ибо такие люди служат не
господу нашему Иисусу Христу, а своему чреву...", (Римл. 16, 17-18)) постоянно
пьянствовавших, подобно светским князьям, с гусанами и проводивших время с утра до
вечера в шутках, срамных разговорах и праздности.

И причина всего этого – не что иное, как отдаление от святых Книг и страха Божьего. Они
вовсе не читали книг, а Писания Божьи были закрыты [для них] и молчали, ибо чтению
Священных Книг препятствовали, у них на виду [книгами] пренебрегали и валялись они
где-то по углам, засыпанные землей и золой, ибо [люди] не знали ни грамоты, ни силы
грамоты, как сказано господом. (Матф., 22, 29; "Иисус сказал им в ответ: заблуждаетесь,
не зная писания. ни силы божьей") [237]

Так вот, если духовенство было таким, что остается сказать мне о мирянах, кои даже не
знали, что христианам следует исповедоваться и причащаться или же спешить ежедневно
в молельни! Они оскверняли пост оливками и вином, некоторые были в разводе с женами,
иные двоеженцы либо женаты несовершеннолетними, грешны в кровосмешении. Церкви
и монастыри – все были обезображены и запущены, убранство [церквей], как и утварь,
разграблено вконец, вплоть до того, что даже святой алтарь был совершенно гол и наг. С
закрытыми надолго дверьми, мрачные и темные, молчаливые, без службы и литургии, с
разрушенными и расшатанными кровлей и стенами, здания эти были подобны
беспомощной вдове, лишенной мужа и разлученной с сыном, со скорбящей душой,
безутешно плачущей на виду у людей.

Итак, во много раз больше /291/ описанного был расшатан и упразднен порядок в Верхних
областях Армении 10, а вместо него утвердился и укоренился беспорядок. Это невежество
и заблуждение огорчали и удручали до глубины души двух вардапетов – Мовсеса и
Погоса, о котором мы говорили в предыдущей главе. Вардапет Погос прибыл в Верхние
области незадолго до Мовсеса, и, так как был он одинок, противники притесняли его, но с
прибытием вардапета Мовсеса они стали, помогая друг другу, смелее проповедовать во
всех гаварах. И эти двое вардапетов вместе с паронтэром Саргисом, тэр Киракосом и
другими упомянутыми в главе о Большой пустыни мужами утвердили, во-первых, чин и
устав для пустыни и братии, кои нашли во время чтения книг и кои вардапет Мовсес
видел и изучил в монастырях коптов; а затем все они, живя в пустыни, стали молиться о
спасении страны и этими молитвами поддерживали вардапетов, прося святой Дух помочь
им в проповеди слова жизни. Вардапеты Мовсес и Погос стали их товарищами и, подобно
святым апостолам Петру и Павлу, став четою веры, странствовали по всем гаварам
Восточных областей, проповедовали всем истину, строили церкви, рукополагали
священников, утверждали школы, обучали отроков; странствовали они, подобно
апостолам, пешими, ничего ни у кого не брали, кроме лишь [238] пищи, и круглый год
всю неделю постились и только в субботние и воскресные дни разговлялись скоромной
пищей, отказавшись вовсе от мяса и вина.

/292/ Христиане Верхних областей, видя праведность проповедей их, ибо слова и
проповеди их подтверждались делами, все отвернулись от неправедного пути своего и
подчинились порядку и уставу их: князья, епископы, иереи и знатные мужи вместе со
всем простым людом. Но многие именитые мужи как из духовенства, так и из мирян не
только не согласились с поучениями их, но даже воспротивились [им], называли [их]
суетными и лживыми и где только могли нарушали установленный ими порядок – и сами,
и прислужники их.

Однако такое сопротивление оказывали люди неправедные и вероломные, которым не

нравился путь истины, и они стали злословить и клеветать на вардапетов, вплоть до того,
что клеветнические слухи о них дошли до иноплеменных властителей страны: до хана и
султана и особенно до католикоса Мелкисета, правившего патриархией, подобно царю,
который правит, применяя насилие. И так как сам католикос тоже не следовал по пути
истины, то он поощрял подобную клевету и, видя в этом повод, притеснял вардапетов.
Много раз случалось католикосу в том или ином месте нарушать установленный ими
порядок, отвергать выдвинутых ими людей и посылать им гневные, полные угрозы
послания.

При встрече с католикосом вардапеты слышали от него все те же угрозы и

пренебрежительные слова: он угрожал вардапетам [применением] государевой
власти. /293/ И столько угрожали вардапетам, пока не взяли у вардапета Погоса расписку
не обходить больше христиан и не проповедовать, как мы выше, в главе о нем, уже
рассказали.

Когда случилось так, что вардапет Погос был устранен, увидев, что вардапет Мовсес
остался один, стали бороться с ним жестокими средствами, и так приневолили его, что
вардапет Мовсес сам послал свой фелон, жезл и коврик 17 католикосу Мелкисету со
словами: «Так как ты не хочешь, чтобы [239] мы проповедовали, вот возьми себе власть
нашу, а мы, умолкнув, перестанем проповедовать, и с тем, если случится грех какой, ты
ответишь богу».

А управляющий всем бог-Доброжелатель не сделал действия Мовсеса угодными

советчикам Мелкисета; поэтому они уговорили Мелкисета не отнимать власти у Мовсеса,
а вернуть ему жезл его и дать разрешение на проповеди. Мелкисет так и сделал. И хотя
Мелкисет дал Мовсесу разрешение проповедовать, но от вероломства своего не отрекся:
беспрестанно притеснял, хулил и возводил поклепы, и сам он и единомышленники его
безжалостно оказывали давление на него.

Действия их вызвали отвращение и до глубины души огорчили вардапета Мовсеса; устав,

и как бы сердцем отчаявшись, и изнемогши, размышлял он над словами господа: «Если
вас преследуют в этом городе, убегите в другой» – и задумал уйти из Восточных областей
и отправиться в области Западные и наставлять живших там христиан. С этим намерением
ушел он [оттуда] и прибыл /294/ в город Ереван, дабы через него переправиться в
Теодуполис, то есть город Эрзерум.

В то время владетелем и князем города Еревана и Араратской области был великий и

могущественный властитель Амиргуна-хан, который как-то случайно видел вардапета
Мовсеса; хан спросил о нем предстоящих перед ним христиан, которые ответили, кто он и
откуда. И случилось так, что хан еще раз встретился с вардапетом и во время встречи и
беседы вардапет понравился хану, ибо промысел Божий явил перед насильником своего
слугу исполненным благодати, и хан не отпустил Мовсеса в области Западные, а оставил в
городе Ереване. И изо дня в день хан приходил, наблюдал литургию и иные церковные
церемонии, беседовал с ним то о мудрости, то о вере и выслушивал ответы вардапета,
любезные, приятные и исполненные Божьей благодати. И полюбил его хан за
благочестивый образ жизни, поэтому и удержал его в городе Ереване. Три года оставался
[вардапет Мовсес] в Кафедральной церкви. [240]

С давних времен в северной части города Еревана, посреди виноградников стояла

красивая часовня, возведенная на могиле святого апостола Анании, разрушенная и
необитаемая; и хан сказал вардапету: «Видишь эту церковь, что стоит необитаемая, так
слушай меня и не уходи в другую область, а сделай ее себе обиталищем, обоснуйся здесь,
дабы [мы могли бы] утешаться близостью друг друга и встречами». А также и все
прихожане – горожане и купечество – умоляли и просили вардапета о том же. /295/ Речи
их понравились святому вардапету, и он взялся устроить это место на доходы и при
помощи местных христиан и купцов, из любви к вардапету охотно дававших милостыню
на постройку, дабы вардапет поселился среди них. Поэтому быстро были возведены и
ограда вокруг, и кельи, и молельня, и священнический дом, и много других строений, и,
когда все постройки были закончены, там поселился вардапет со своей братией, с причтом
и уставом, принятым в Большой пустыни. К нему собралось множество монахов,
отшельники и [люди], изучающие Писание, мудрые и ведшие святую жизнь. И жили они
вместе, старые и малые, радостно обосновавшись в кельях, непрестанно творя молитвы и
читая Священные Книги.

И слава о его праведных проповедях и обходительном нраве распространилась по всем

странам – в Оромстане 18, Курдистане, Грузии и в Персии, ибо туда приезжали купцы со
всех стран, видели его и разносили молву. Видя эти успехи и продвижение вардапета
Мовсеса, католикос Мелкисет [еще более] озлоблялся и задыхался [от злости], но, боясь
хана, не мог причинить зла Мовсесу, ибо хан очень любил вардапета. И случилось так, что
католикос Мелкисет со своими единомышленниками задумал такую думу, но не ради
славы Божьей и не к пользе вардапета Мовсеса, а ради выгоды и пользы своей, дабы
прибавить себе побольше мамоны и серебра. Решили: мол, освятим миро в святом
Эчмиадзинском Престоле и то руками вардапета Мовсеса, /296/ дабы благодаря славе его
собрать множество народу из многих стран, отчего мы получим много мамоны и серебра.

В связи с этим некоторые из епископов католикоса Мелкисета [241] пришли к вардапету

Мовсесу и со слов католикоса Мелкисета оказали ему честь пригласить в Эчмиадзин
освятить миро. Но вардапет Мовсес в то время не имел еще сана епископа, поэтому он
отказался, говоря: «Нет у меня епископского сана, и это не мое дело, а [дело] тех, кто
имеет сан епископа». Поэтому католикос Мелкисет сказал: «Если отговаривается [тем, что
у него нет] епископского сана, то я посвящу его в епископы, чтобы он больше не
выдумывал отговорок, а приехал бы и освятил миро». Но Мовсес отказался от
епископского сана, говоря, что он недостоин [его], а его ученики, все духовенство и
прихожане настаивали на том, чтобы он согласился принять епископский сан, поэтому
вардапет Мовсес согласился стать епископом.
Затем католикос Мелкисет приехал к усыпальнице святого апостола Анании, называемой
пустынью и служившей обиталищем вардапету Мовсесу, и там в великий понедельник 19
посвятил его в епископы. Потом католикос, вардапет и все духовенство и миряне прибыли
в Эчмиадзин и в великий четверг освятили миро, а после освящения мира поспешно
отпустили людей, ибо те прибыли из многих стран. И, получив благословение святого
мира и Эчмиадзина, они разъехались восвояси.

/297/ Купцы джугинские, прибыв к своим сородичам в город Исфахан, рассказали всем о
великолепном обряде, совершенном вардапетом Мовсесом. А джугинцы – духовенство и
миряне, – услыхав это, воспылали любовью к вардапету и страстно желали видеть его.
Снарядили они мужей – известных священников и мирян – и послали к вардапету
Мовсесу с приглашением приехать к ним в Исфахан. А глава джугинцев – достойный
милостей Христа ходжа Назар тоже написал своему сыну, ходже Сарфразу,
находившемуся в эти дни в области Атрпатакан, и [просил] оказать почести вардапету
Мовсесу в Исфахане. И они приехали, взяли Мовсеса и повезли в Исфахан. Там он в
соответствии с христианским учением и проповедью Евангелия утешал и ободрял их и
утверждал их в вере Христовой, и не только проживающих в городе, но и всех
проживающих в окрестных гаварах. [242] Пробыв там некоторое время, очень
почитаемый ими, [вардапет Мовсес] затем вернулся к себе в город Ереван.

Пока вардапет Мовсес с беззаботным и чистым сердцем жил в своем доме в Ереване,
католикос Мелкисет задумал против него такие козни: пустил в ход какое-то письмо вроде
тамасука, где было написано: «Я, вардапет Мовсес, должен католикосу Мелкисету сто
туманов; поеду в Исфахан и, вернувшись оттуда, отдам». Письмо это отнесли в диван
Амиргуна-хана и стали строго требовать [у вардапета] сто туманов. А вардапет Мовсес,
так /298/ как не был должен ему, ответил, что я, мол, ему не должен, ибо я не давал этой
расписки, а расписка составлена кем-то со злокозненной и коварной [целью]. И хотя
вардапет Мовсес отвечал подробными объяснениями, но не было ему спасения, ибо
сторона клеветников была велеречива и опытна в злых делах. Однако хан со своими
вельможами и все христиане поняли, что расписка эта какая-то уловка и Мовсес
невиновен, поэтому все старались спасти Мовсеса, но не могли. И судебное
разбирательство по этому делу длилось два месяца. А бог-освободитель спас его таким
образом.

Мелкисет и племянник его католикос Саак питали злобную ненависть к епископу

Амазаспу, духовному предводителю монастыря Хавуц-Тара и города Еревана. Был он
муж надменный и велеречивый и кичливостью своей устрашал сторонников Мелкисета и
возвышался над ними; и сторонники Мелкисета из-за этой вражды наложили на епископа
Амазаспа взыскание. И случилось так, что однажды, когда еще шло судебное
разбирательство, католикос Саак предстал перед ханом в присутственном месте и сказал
во всеуслышание: «Расписка твоя действительно ложная, ибо [о ней] не ведает ни дядя
мой, католикос Мелкисет, ни я; но я знаю, что это козни, сплетенные епископом
Амазаспом».

Тогда хан и все присутствующие там радостными возгласами возблагодарили бога [за то],
что он освободил невинного из рук клеветников, и на том же собрании разорвали ту
расписку, а сторонники Мелкисета, понурые и пристыженные, удалились восвояси. [243]

Прошло после этого немного времени, /299/ пришел указ великого государя шаха Аббаса
к Амиргуна-хану относительно вардапета Мовсеса, где было написано: «Амиргуна-хан,
уведоми проживающего при тебе в твоем городе вардапета, по имени Мовсес, и поскорее
пошли его ко мне, чтобы он приехал и нашел меня, где бы я ни был».
И причиной этого требования была огбеленная свеча (Этот эпизод Аракел описывает на
страницах 196-197 настоящего издания): вардапет Мовсес, во время пребывания в
Иерусалиме, изучил искусство отбеливания воска, а теперь сам ежегодно отбеливал и жег
в церкви во время литургии и всех церковных богослужений отбеленные свечи, так что
праздники господа и прославленных святых он отмечал очень торжественно и с большой
радостью белыми и яркими свечами, как написано в истории святого Иоанна Одзенеци 20.

По обычаю, принятому у царей [персидских], собирать юношей и девушек из всех стран

царь шах Аббас послал одного из своих нахараров по имени Байиндур-бек, а с ним и
евнуха в область Атрпатакан собирать юношей и девушек для царя. И они добрались до
города Еревана. И однажды Байиндур-бек и Амиргуна-хан, гуляя вместе, пришли к
пустыни, где проживал вардапет Мовсес. Тогда вардапет Мовсес принес те белые свечи и
бил челом: семь свечей он [подарил] Байиндур-беку и семь свечей Амиргуна-хану. А
Байиндур-бек, видя чрезвычайно яркую, лучезарную и /300/ сияющую белизну свечи,
очень удивился и любезно сказал: «Я это сохраню, отвезу и стану бить челом шаху».
Амиргуна-хан, как только услышал это, сказал: «Раз ты так сказал, то мою долю тоже
сложи с твоей, чтобы и ее вместе с твоей [долей] преподнести государю».

А вардапет Мовсес, [слыша] речи и видя поступки вельмож, сказал: «Раз вы так
поступили, то мы принесем и прибавим к ним еще семь свечей, и все это преподнесите
государю». По окончании дел своих Байиндур-бек отправился к царю и вместе со
множеством разных даров преподнес царю и белые свечи. Увидев свечи, царь взял их в
руки, рассматривал, [244] разглядывал и спрашивал, мол, откуда, и Байиндур-бек сказал
откуда. Вот поэтому царь написал грамоту Амиргуна-хану, чтобы тот послал вардапета
Мовсеса к нему, и Амиргуна-хан без всякого промедления послал вардапета Мовсеса к
шаху.

Вардапет Мовсес собрался и выехал из Еревана в город Багдад, ибо царь шах Аббас
находился там, так как хотел отобрать у османов обратно этот город, и спустя немного
дней взял его 21; но пока еще он не взял Багдада и, осадив его, воевал; туда и явился к
царю вардапет Мовсес. Было это в 1075 году нашего летосчисления (1626). Царь
расспросил о белизне свечей, а вардапет, стоя перед [ним], давал соответствующие
ответы.

Затем шах написал указ, дал вардапету Мовсесу и отправил его в город Исфахан /301/ к
Лала-беку, назначенному царем градоначальником Исфахана, чтобы тот дал вардапету
Мовсесу сто литров воска, трех человек из царских слуг и позаботился о всех их расходах.
И чтобы, какой бы из виноградников ни понравился вардапету Мовсесу, обязательно дали
ему, дабы он там отбеливал воск и обучал слуг и [потом] повез [отбеленный воск] царю,
где бы тот ни находился.

Взяв царский указ, вардапет Мовсес поехал в Исфахан, показал [его] Лала-беку, и тот
исполнил все повеления государя, дав Мовсесу воск и трех слуг, имена которых были:
Фарух, Карчиха и Бегзад, и сад, который называется садом Тилим-хана. Мовсес
проработал там восемь месяцев, отбелил воск и обучил слуг и затем, взяв отбеленный воск
и слуг, отправился в город Фахрабад, где находился шах, ибо [к этому времени] он
захватил город Багдад и вернулся в Фахрабад, с тем чтобы перезимовать там. Поэтому
Мовсес отправился туда.

В это время там находился великий и достославный вельможа джугинец ходжа Назар,
который очень дружил с Мовсесом и был в большом почете у царя шаха Аббаса. Через
него вардапет Мовсес преподнес отбеленные свечи царю и [передал ему] обученных слуг;
при виде свечей государь [245] очень обрадовался и, взяв [их] в руки, стал прохаживаться
и вскоре отпустил вардапета, [сказав ему] много подбадривающих слов.

В те дни приближался праздник Рождества и Явления Христа, бога нашего. И /302/ всегда
у Мовсеса было в обычае отмечать господние праздники очень торжественно, а к этому
празднику он готовился особенно тщательно, поскольку сам государь собирался прийти
посмотреть на праздничное увеселение – и пришел. Вардапет Мовсес отлил две белые
свечи в человеческий рост и в сочельник вечером, накануне праздника, зажег их во имя
святой Богородицы и сам, стоя, бдел до утра, молясь господу с горячей любовью, твердой
верой и обильными слезами, прося Матерь Божью, святую Богородицу, быть заступницей
перед Единородным Сыном своим, дабы явить празднество государю-иноверцу
исполненным благодати, чтобы заронить в душу его милосердие и жалость к христианам.
И милостью Божьей получилось так, как просил вардапет: в день праздника, в то время
когда царь восседал на увеселительном празднестве, а вардапет, облачившись, совершал
вместе со своими служками церемонию Водокрещения, государю очень понравилось
торжество, и, благоволя к Мовсесу, государь даже расспрашивал ходжу Назара о
вардапете, и тот сказал царю о нем много добрых слов.

А спустя [несколько] дней государь сказал ходже Назару: «О чем просит ваш вардапет,
дабы мы исполнили: сокровищ, поместий или что-нибудь иное, что пожелает». Ходжа
Назар ответил: «Это человек, отринувший все мирское и корыстное, он вовсе не
нуждается ни в чем подобном; но если окажешь милость и одаришь его, пожалуй ему
ключарство Эчмиадзина, чтобы, служа там, в той церкви молился за жизнь /303/
государя». Просьба эта пришлась по душе и очень понравилась государю, и он царским
указом пожаловал Мовсесу должность ключаря святого Эчмиадзина.

Затем вардапет Мовсес, уехав из Фахрабада, с большим почетом и при несказанном

ликовании не только своем, но и всех христиан прибыл в Ереван, в святой Эчмиадзин и,
не откладывая, принялся за восстановление престола. И в [246] понедельник поста
вардавар 22 1076 (1627) года было положено начало строительству и восстановлению [его].

Нынче, когда мы слышим о восстановлении [Эчмиадзина], мы не представляем, каковы

были разрушения, поэтому я вынужден описать разрушения, чтобы можно было
представить убожество святого Престола, а с ним горе и скорбь всего армянского народа и
вардапетов из-за святого Престола и [оценить] вместе со всем этим и заслуги вардапета
Мовсеса и его учеников, подаяния и милостыню христиан на восстановление святого
Престола.

Подобно тому как пророк Давид говорит: «Иерусалим превратили в развалины» (Псалт.,
78, 1) и пророк Исайя говорит о Сионе: «Как шалаш в огороде» (Исайя, 1, 8), то же можно
сказать и о богообитаемом святом Престоле, ибо он был совершенно лишен доходов, а
украшения его были разграблены. Не было книг, ибо [люди] не молились и книг не
читали. Не было облачений и риз, ибо не совершались богослужения и литургии, вплоть
до того, что место сошествия Христа и святой алтарь не имели покрывала. Не было
лампад, потому и света не было, и [люди] /304/ постоянно пребывали в темноте, и лишь
какой-то иноплеменник-магометанин зажигал масляный светильник и клал его на алтарь –
и то изредка – для проезжих путешественников, чтобы при виде этого ему подавали бы
милостыню. Ладана не курили, ибо не было ни ладана, ни кадильниц. А мощеный пол
церкви весь был изрыт и превратился в гнездо гадин и пресмыкающихся; большущие окна
[храма] все были открыты настежь, решеток не было, и птицы, проникавшие внутрь,
заполняли церковь пометом и другими нечистотами, а также сучками, и каждое утро
нужно было подметать [храм]; а по вечерам и утрам на рассвете птичий гомон заглушал
звуки молитвы.

С внешней стороны купол собора, вся кровля и поверхность стен были разрушены и
камни извлечены [из своих мест], а каменные плиты пола раздроблены и подточены. [247]
Сооружения, возведенные вокруг церкви с давних времен, опять же разрушились и
обвалились друг на друга, и столько накопилось земли и золы, что вокруг церкви со всех
сторон поднялись [кучи] мусора и земли высотою в семь локтей, так что они совсем
закрыли основание и ступени, примыкавшие к церкви извне.

И вовсе не было убранства и утвари или же сосудов церковных или домашних, ибо даже
то, что имелось с древнейших времен, католикосы, продав и заложив, промотали, а нынче
и заложенные сосуды находились у магометанской знати. Вардапет Мовсес спас
следующее: десницу патриарха Аристакеса, сына просветителя нашего святого Григора, а
также десницу святого Степаноса из монастыря Ахджуцванк, /305/ а вместе с ними крест
и сосуд, кадильницу и ризы и еще кое-что.

И все рассказанное мною показывает, что здесь люди не жили; по правде говоря, это
место не было вовсе не обитаемо, но было почитай что необитаемо, ибо католикосы жили
не там, в Эчмиадзине, а при Кафедральной церкви в городе Ереване или же в окрестных
областях. А [жили там] какие-то черноризцы, презренные и грубые, подобные сельским
землепашцам, жившие как наемные работники (В тексте ***. Слово *** М.Броссе перевел
словом salaries т.е. "наемный" (См. "Livre d'histoire")) в Эчмиадзине и проводившие
большую часть дней своих скорее в деревнях, нежели в Эчмиадзине.

И когда вардапет Мовсес начал восстанавливать [храм], он был в смятении и не знал, как
же раскопать землю и золу, скопившуюся вокруг, но так как Божья воля сопутствовала
ему, а работа предпринята была с его согласия, легко нашелся способ вывезти землю; так,
подвели быструю и бурную реку и запрудили ее близ [куч] земли, ввели в дело множество
работников, которые стали раскапывать землю и разбавлять ее водой, и вода уносила с
собой землю, камни же оставались. И за несколько дней земля быстро исчезла, [248] и вся
местность открылась [взору]; поверхность земли была выровнена, а оставшиеся камни
употреблены с пользой – были вложены в стены зданий. И затем возвели вокруг [храма]
широкую и длинную ограду, вделав в нее восемь башен. Возведенной ограде придали
форму, которую имела и церковь с четырьмя хоранами церковными, кои сооружены в ней
(ограде) в соответствии с четырьмя сторонами света с внешней стороны церкви перед
этими /306/ четырьмя хоранами.

Сначала отмерили от фасада восточного хорана к востоку 45 газов, что равно 63 халабам,
и затем построили ограду с восточной стороны. То же самое с западной стороны. Также и
от фасада северного хорана отмерили на север 40 газов, что равно 56 халабам, и затем
возвели ограду; то же самое и с южной стороны. А потом в ограде на западной стороне
устроили ворота и строения для нужд своих и гостей; на северной и восточной сторонах
построили кельи для поселения братии. На южной стороне построили трапезную,
пекарню, хозяйственные помещения, амбары для пшеницы и иных запасов. И все эти
строения, кроме ограды, возведенной из земли, были сооружены из сеченого камня и
жженого кирпича, из извести же и гипса сделаны были красивые и приличествующие
[подобной церкви] украшения.

После этого была обновлена кровля церковного купола, ибо каменные плиты расшатались
и выпали со своих мест. И если кто-либо пожелает узнать размеры светозарного и
украшенного Христом богообитаемого храма святого Эчмиадзина, то они таковы: длина с
востока на запад равна 50 халабам, ширина с севера на юг равна 48 халабам; изнутри
высота купола от центра его до пола равна 35 халабам, все это размеры внутренней части
церкви, не считая стен.

И, восстанавливая изо дня в день, укрепляли святой Престол, а с ним все порядки и
исповедание /307/ христианской веры, потому что молва о восстановлении святого
Престола распространилась по всем странам – Оромстану, Персии, Курдистану, Грузии; и
все, радуясь, ликовали. Вардапет Мовсес посылал также своих учеников во все стороны с
проповедями, и они, пустившись в путь, идущими из глубины души [249] проповедями,
благочестивым образом жизни упрочивали порядки и обычаи христианской веры и
церковных традиций, потому что, куда бы они ни поехали, как и учитель их, творили
праведные дела: строили церкви, рукополагали священников и, отвергнув, ниспровергали
противников истины – благодаря всему этому истина укреплялась и преуспевала. Более
того, исполненный святого Духа вардапет Мовсес создал школу при святой обители
Ованнаванк, где собрал, множество детей и сам заботился о расходах и нуждах всех, и
дети спокойно и беспрепятственно обучались церковному учению, книгам Священного
Писания и любомудрия и стали все мужами нужными и полезными стране, вардапетами и
епископами, иноками и иереями; и все монастыри, что, обезлюдев, пребывали во мраке,
заполнялись братией – иноками и монахами, а селения – опытными иереями. Поэтому все
армяне, проживающие по всей стране, уставшие от безобразий прежних католикосов и
утешенные преобразованиями [Мовсеса], добровольно и всей душою желали, чтобы сам
святой отец наш вардапет Мовсес стал бы католикосом. И они – вардапеты, епископы и
знатные люди – в письмах и прошениях отовсюду умоляли его согласиться принять
сан /308/ католикоса, но он отказывался, считая себя недостойным апостольского сана.

Кроме того, человек Божий, вардапет тэр Мовсес беспрестанно мучился в душе, скорбел и
горевал о ста туманах мугады, лежавшей невыносимым бременем и тяжким ярмом на
святом Эчмиадзинском Престоле, да и не только на нем, но и на всем народе армянском.
И вардапет Мовсес, чтобы спасти богообитаемый святой Престол, не мешкая и не ленясь,
не щадя ни себя, ни старческой немощи своей, встал и отправился ко двору государя в
город Казбин, (ибо в 1077 году нашего летосчисления (1628) царь шах Аббас находился
там), и, являясь перед царскими нахарарами то здесь, то там, умолял их попросить
государя отменить налог в сто туманов со святого Эчмиадзина. Но нахарары не сочли это
уместным, говоря: «Царь этот очень сребролюбив и жаден, он не откажется от такой
прибыли серебром; а раз дело [250] это было утверждено им, то из этого еще яснее видно,
что он не откажется от [налога], и поэтому ты пока молчи, а мы, улучив время, скажем
царю». Посему вардапет с грустью в сердце уехал из Казбина и вернулся в Эчмиадзин.

А государь шах Аббас, выехав из Казбина, направился к Фахрабаду, в город, называемый

Ашрафом, чтобы там перезимовать. И согласно бренной природе человеческой заболел и
умер 7 января 1078 года нашего летосчисления (1629). И завещанием своим он утвердил
передачу царства внуку своему, ибо злобный и многомудрый государь шах Аббас
сыновей /309/ своих кого убил, а кого ослепил, боясь, как бы знать не посадила их на
престол; и остался у него единственный внук – сын его старшего сына, поэтому царство
он передал внуку своему. И, собравшись, все нахарары и [люди], преданные царскому
дому, посадили на престол внука [его] и нарекли нового царя шахом Сефи. Так называли
его по уделу его, так что и удел и имя совпали и имя отца вновь воцарившегося государя
было Сефи; и воцарился новый государь шах Сефи в том же 1078 (1629) году, 19 января.

В это время подвернулся удобный случай для отмены мугады в сто туманов, поэтому
выходцы из Джуги, проживающие в городе Исфахане, и особенно милостью Божьей
достойный и христолюбивый великий ишхан ходжа Назар, написали письмо и
молниеносно доставили со скороходом в Эчмиадзин к вардапету Мовсесу, чтобы тот
быстро поехал ко двору вновь воцарившегося государя для отмены [налога] в сто туманов.
И вардапет Мовсес поспешно поехал в город Исфахан, ко двору царя, и оставался при
царском дворе месяцев восемь и виделся со всеми нахарарами как старыми, так и новыми,
угождал и [умягчал] их души многочисленными подношениями.

Затем святой Божий человек приготовил дар, достойный царей, блюда, полные золотых
пиастров и других драгоценностей, и написал письмо, исполненное благоволения, то есть
арза. И при посредничестве нахараров вардапет и ходжа Назар преподнесли его царю.
Когда государь спросил о /310/ вардапете, ходжа Назар осведомил его, рассказав о
благородстве [251] вардапета и о том, что, мол, он давнишний знакомый и любимый слуга
прежнего великого государя, деда твоего, и теперь он тоже молится о жизни царя; однако
у него такая, мол, просьба, чтобы государь помиловал и пожалел бы бедный народ свой и
приказал отменить тяжелое бремя, взваленное на нас ни за что ни про что, то есть сто
туманов мугады.

И царь шах Сефи там, на приеме, долго говорил с ходжой Назаром, а также спросил у
вардапета Мовсеса о ста туманах мугады, и милостью и благодатью Божьей все речи,
вардапета показались государю приятными и любезными, поскольку Царь вселенной, бог,
который держит в руках сердца всех царей, смягчил и усладил волю царя, сказавшего к
сведению всех присутствующих: «Я отменяю сто туманов мугады, которую вы платили в
государеву казну; отныне будьте свободны и молитесь о жизни и успехах наших». Тогда
ходжа Назар, вардапет Мовсес и вся знать, присутствовавшая у царя, – все,
поклонившись, поцеловали землю [у ног] царя и, вознеся руки, громко ликуя,
благословили бога и царя и, отпущенные из собрания, с радостью ушли восвояси. Затем
вардапет Мовсес и ходжа Назар долго ходили по дворам знати, управляющих диванскими
книгами и писцов и долго трудились, пока из всех книг, где записано было это дело, не
вычеркнули все.

/311/ Затем ходжа Назар написал еще одно прошение и подал его царю, умоляя
пожаловать грамоту с печатью об отмене мугады в сто туманов; вместе с тем он просил
государя дать католикосскую власть вардапету Мовсесу. И государь шах Сефи исполнил
все их просьбы: дал царскую грамоту с печатью, [содержащую] выразительные и четкие
слова, мол, я отменил сто туманов мугады, которую наложили наши государи на ваш
Престол Эчмиадзинский. А также по просьбе всего армянского народа дал приказ о
[принятии] вардапетом Мовсесом сана католикоса.

Итак, [претерпев] множество невероятных страданий и потратив очень много денег (около
тысячи туманов), еле-еле смог святой вардапет Мовсес отменить тяжелое бремя налога
[252] со святого Престола и, взяв царскую грамоту, в великой радости вернулся к
богообитаемому Престолу в святой Эчмиадзин. И весть об освобождении святого
Престола распространилась по всей стране среди населения армянского, и все,
исполненные несказанной радости, громко ликовали и благодарили бога.

Затем знатные люди со всех стран – как из духовенства, так и из мирян – начали посылать
еще больше челобитных вардапету Мовсесу, просили и умоляли его, мол, не ищи больше
отговорок, а ради укрепления веры и порядка в церкви согласись стать католикосом.
Письма эти посланы были из Персии и Грузии, из Курдистана и Оромстана. И наш святой
отец не ради славы своей, ибо прославлен был богом и людьми, а ради пользы народа
Божьего, для укрепления веры внял /312/ всеобщей мольбе и принял патриарший сан; и с
благословения Всесвятого Духа Божьего был помазан патриархом всего народа
армянского, светлым и славным преемником первопрестольного святого Эчмиадзина в
1078 году нашего летосчисления (1629), 13 января, в день воплощения господа. И как
сказано господом (Бытие I, 14, 15, 17; Кн. Иисуса, сына Сирахова, 26, 22), был зажжен на
высоком свещнике – высочайшем престоле – лучезарный свет, чтобы служить
светильником страны потомков Арамовых 23 и богоданным учением своим утешать всех,
наставляя их сладкозвучными проповедями на путь истины.

И был святой отец наш благочестив и свят, кроток и милосерден, и множество пленных
было освобождено им из плена 24 (ибо при нем между персами и османами была
непримиримая вражда и по этой причине бывало очень много грабежей и пленения с
обеих сторон; увидев кого-нибудь в плену, он неминуемо выкупал и освобождал его). И
оставался он на высоком Престоле святого Эчмиадзина и праведной деятельностью своей
обновил руины и [заменил их] новыми строениями, украсил [храм] монахами и
вардапетами и соответствующей твердо установленной службой церковной, обогатил
церковной утварью и вещественными доходами. [253] Был он католикосом три года с
половиной, и 13 мая 1081 (1632) года скончался, ушел от нас, почил в бозе и вознесся к
вожделенному Христу, которого постоянно носил в душе своей, непрерывно воссылая
молитвы.

И случилось так, что скончался он в /313/ городе Ереване, в монастыре при усыпальнице
святого апостола Анании, поэтому его отнесли на общее кладбище на холме, называемом
Козерн (ибо по могиле вардапета Козерна, находящейся там, и холм так называется), и в
соседстве с могилами вардапета Козерна и вардапета Мелкисета, между ними двумя,
приготовили место для упокоения этого святого. И там между двумя закрытыми раками с
большими почестями и уважением положили святые останки тела его во славу Христа и
для покровительства всем христианам. И как при жизни его радовался и ликовал каждый,
так и о смерти его горевал и скорбел каждый, и не только христиане, но и магометане. А
также и сам градоначальник Тахмасп-Кули-хан, сын Амиргуна-хана, и все вельможи его,
пришедшие на похороны католикоса Мовсеса, сочувствовали христианам в их горе и
оплакивали смерть его, ибо ушел из мира сего столь богоугодный и миросозидающий
муж, память о коем будет благословенна, и молитвами его господь да сжалится над нами.
Аминь.

(пер. Л. А. Ханларян)
Текст воспроизведен по изданию: Аракел Даврижеци. Книга историй.  М. 1973

/314/ ГЛАВА 25

О поучениях и патриаршестве владыки Филиппоса 1. Там же и о

восстановлении церквей святых дев Гаянэ и Рипсимэ и об обретении их мощей

Католикос владыка Филиппос был родом из селения Эрынкан в стране Барма, которая
нынче называется Ахбаком. Он, будучи в отроческом возрасте [и имея немногим] более
или менее четырнадцати лет, услыхав о подвижническом образе жизни отшельников
Большой пустыни, с огромным [254] желанием отправился в Большую пустынь, чтобы
стать монахом и следовать благочестивому и святому образу жизни апостолов, о чем он
страстно мечтал. Но монахи пустыни не пустили его в обитель, ибо был он в отроческом
возрасте и безус. Однако он не вернулся в свет, а остался там за [стенами] монастыря в
зарослях леса, росшего вокруг пустыни, и так прождал месяцев восемь.

В то время католикос Мовсес, будучи /315/ еще вардапетом, скитался, проповедуя, по

стране и, подобно солнцу, освещал всех, и настоятель Большой пустыни паронтэр Саргис
отдал Филиппоса в учение вардапету Мовсесу. Оставаясь при нем, Филиппос достиг
совершеннолетия, и в молодом возрасте его посвятили в иноки, в монашествующие
священники; и он днем и ночью следовал подвижническому образу жизни и
добродетельным поступкам, читал и изучал божественные книги. Видя его успехи,
вардапет Мовсес по своему усмотрению и с одобрения всех членов братии дал ему власть
вардапета, а спустя несколько лет – жезл вардапета и в 1079 (1630) году посвятил его в
епископы.

А в 1081 (1632) году, когда пришло время умирать католикосу Мовсесу, собрались к нему
епископы, вардапеты и именитые мужи, а также властитель города Тахмасп-Кули-хан и,
оплакивая [его], говорили: «Ежели господу, дарующему жизнь, угодно, чтобы ты оставил
нас и ушел, то просим тебя, будь милосерден, как отец, не оставь нас сирыми, а скажи,
кого ты дашь нам в отцы и пастыри после себя». И он молвил: «Дело ваше, кого желаете,
того и выберите». А собравшиеся сказали: «Мы всей страной избрали тебя, а нынче, кого
бы ты ни выбрал, он будет признан нами». Тогда он сказал: «Хотелось бы мне, чтобы
вардапет Филиппос стал моим наместником и преемником на святом Эчмиадзинском
Престоле». И все они, услыхав это, охотно согласились и признали, /316/ что Филиппос
будет католикосом. Когда весть о смерти Мовсеса, а также и то [известие], что он поручил
Филиппосу принять сан католикоса, распространились по всем странам – восточным и
западным, – все добровольно и охотно согласились, поэтому отовсюду были посланы
грамоты [255] одобрения, чтобы вардапет Филиппос стал католикосом. И пока пришли
эти грамоты, кончился тот год и наступил 1082 (1633) год, и 13 января в праздник
Воплощения господа посвятили его с благословения святого Духа в католикосы. И народ
айканский 2, хотя и скорбел, горюя о смерти Мовсеса, но преемству Филиппоса
обрадовался и возликовал, ибо, по свидетельству пророка Давида, вместо отца сын
остался властителем всего народа, и хотя Моисей и скончался, унаследовал ему Иисус, и
хотя Илия и вознесся, на место его вступил Елисей с его душой (IV кн. Царств, 2, и
Второзак., 31-34).

А когда наступил 1084 год нашего летосчисления (1635), выступив из Стамбула с

семьюстами тысячами всадников, пришел в Араратскую область царь Стамбула,
именуемый султаном Мурадом, – муж крайне надменный и сильный, побеждающий и
мудрый. И, окружив Ереванскую крепость, осадил ее и через девять дней захватил
крепость, а владетеля крепости Тахмасп-Кули-хана, сына Амиргуна-хана, захватив,
отправил в Константинополь. Властителем же крепости назначил одного из нахараров
своих – благонравного и умного князя, по имени Муртуза-паша, /317/ которого с
пятнадцатью тысячами отборных вооруженных всадников [оставил в крепости], а сам
направился в город Тавриз, а оттуда через Ван поехал к себе.

Когда прошло то лето и наступила зима 1085 года нашего летосчисления (1636), пришел
царь персидский шах Сефи со ста тысячами всадников, вторгся в Араратскую область и
осел под Ереванской крепостью на девяносто три дня. С великим трудом, большими
мучениями и кровопролитием едва сумел он взять обратно из рук османов крепость. И из-
за передвижения этих двух государей-самодержцев были разорены и осквернены области
восточные и западные, а особенно область Араратская с окрестными гаварами, ибо оба
государя со своими конницами и пехотой, столкнувшись там, завершили свои дела и
вернулись.

А святой Престол Эчмиадзинский, кроме церкви и сводчатых [256] строений, весь был
дотла разорен, все деревянные строения были разрушены. Поэтому католикос владыка
Филиппос с большим трудом заново отстроил все строения и за одни лишь деревянные
постройки уплатил ремесленникам тысячу гурушей наличными деньгами. Прежде, во
времена Мовсеса, в трапезной обеденный стол, а также и другой скарб были сделаны из
дерева, поэтому легко подверглись разрушению, но сейчас католикос Филиппос велел
сделать обеденный стол и сиденья из камня и мощеный пол, дабы их нелегко было бы
разрушить во время набега конницы. Все кельи в восточной части /318/ были заново
отстроены, причем не по прежнему образцу, а по новому. Была также обновлена вся
кровля церкви, за исключением маковки купола. И каменный настил 3, что вокруг церкви,
и другой настил, что перед кельями и иными строениями. А за оградой, близ южных
ворот, были построены два новых сводчатых жома для выжимания постного масла, ибо
таковых [в Эчмиадзине] вовсе не было. Кроме того, он построил здесь и там много иных
частных строений, которых мы поименно не помним.

А в пустыни Ереванской, где, как мы сказали, находилась усыпальница апостола Анании,

все строения, кроме часовни, были деревянные; и все они были разрушены и разорены во
время нашествия вышеупомянутых двух царей. И они тоже были все заново отстроены
[католикосом], и не из дерева, а из камня и гипса – сводчатая молельня, трапезная, кельи и
все иные строения.

В 1089 (1637) году после завершения всех построек как в Эчмиадзине, так и в пустыни,
святой отец наш католикос владыка Филиппос отправился в город Исфахан к христианам,
пробыл там полтора года, проповедуя законы Божьи и укрепляя их в вере христианской, а
также собирая с них нвирак 4 для святого Эчмиадзина; а джугинцы и все христиане из-за
подвижнического и целомудренного образа жизни [католикоса] принимали его с
великими и многообразными почестями, как посланца бога.

И вот о деснице святого Лусаворича, все еще находившейся в Исфахане. Как уже прежде
мы о /319/ ней рассказывали, [256] по повелению шаха Аббаса первого десницу повезли в
город Исфахан. Католикос Филиппос не переставая горячо и страстно мечтал [о том], как
бы изыскать способ, вернув святую десницу, привезти [ее] в святой Эчмиадзин. И по
этому поводу он много дней беседовал со священниками и прихожанами Джуги и
упрашивал их, и особенно глубоковерующего и христолюбивого вельможу ходжу
Сарфраза, сына ходжи Назара, который в то время был старейшиной джугинцев;
католикос Филиппос уговаривал и умолял их вернуть ему десницу Лусаворича, с тем
чтобы он повез ее в святой Эчмиадзин, на [исконное] ее место.

А джугинцы не желали отдавать святую десницу, [не хотели], чтобы ее отняли у них.
«Ибо, – говорили они, – живем мы в чужой стране, среди иноверцев, и тем более в среде
коварного и змеенравного племени персов, и нет у нас ни знамения какого-либо, ни
предмета для укрепления веры Христовой, ни монастырей, ни мест поклонения, ни
построек на месте христианских святых Знамений, ни могил, ни гробниц святых или же
отцов и предков наших – одна лишь эта десница святая, видя чудодействия которой
недавно родившиеся дети наши остаются в христианской вере, а если и ее отнимут и
увезут, чем же мы будем утешаться на чужбине, где мы живем?» Вот по этой причине
джугинцы не хотели отдать десницу, поэтому, придумав отговорку, сказали католикосу
Филиппосу: «десницу святого Лусаворича, которую ты просишь у нас, царь персидский
привез и вручил нам, так как же мы можем отдать /320/ ее тебе без государева приказа?
Ведь мы боимся царской кары и коварства предателей!»

Затем католикос владыка Филиппос [вместе] с именитыми людьми из армян-ереванцев

(поскольку эти хотели, чтобы десница была переправлена в Эчмиадзин) начал обходить
дворы царских вельмож и ублажать сердца всех их щедрыми дарами. А затем в
завершение всего, наполнив блюдо золотыми пиастрами, преподнес его вместе с
прошением государю шаху Сефи, умоляя его дать приказ о деснице святого Лусаворича.
А господь и бог всего вечного и всех племен, который держит в руках сердца всех
государей и поворачивает [257] их, в какую сторону пожелает, смягчил в этот час сердце
царя, чтобы тот оказал благодеяние патриарху: он исполнил просьбу его и дал
письменный приказ, скрепленный царской печатью [о том], чтобы джугинцы отдали
десницу святого Лусаворича католикосу владыке Филиппосу.

Католикос Филиппос взял грамоту с приказом царя и принес ее к внукам ходжи Сафара
(ибо сыновья его умерли; и внуков этих звали: Джалал, Микаэл, Синан и Пстик-ага), но
они не хотели вернуть десницу. Католикос в великом гневе пригрозил им, и они,
устрашенные его святостью и патриаршим проклятием, перестали упорствовать. патриарх
владыка Филиппос вместе со многими священниками сам пошел домой к ходже Сафару,
взял десницу, перенес ее в церковь Ходженц и в воскресный день отслужил обедню и
раскрыл десницу; молва об этом собрала /321/ всех джугинцев, которые пришли на
поклонение. Но джугинцы все еще сопротивлялись и не позволяли увезти десницу.
Поэтому десницу тайком вынесли оттуда и перенесли в Джугинский монастырь и оттуда,
тоже тайком, перенесли в город к ереванцам, а оттуда, опять-таки тайком, перенесли в
караван-сарай Бринджлу, где поместили во вьюках некоего купца-христианина, по имени
Маргарэ, уроженца селения Цхна Гохтанского гавара, приехавшего в Исфахан по
торговым делам. И тот, заблаговременно взяв десницу вместе с вьюками, как полагается
купцам, двинулся вперед и доехал до Тавриза, а джугинцы даже не знали об этом. Затем
католикос Филиппос, выехав из Исфахана, отправился в Тавриз и, взяв десницу у
Маргарэ, повез ее в святой Эчмиадзин к собственному ее престолу.

И это вызвало несказанную радость всех армян, и каждый, слыша [об этом], радостно, с
великой благодарностью воссылал хвалу богу – Попечителю христиан. десница святого
Лусаворича была привезена из Исфахана в святой Эчмиадзин к престолу своему в 1087
году нашего летосчисления (1638), 20 сентября.

При святом патриархе Филиппосе католикосат день ото дня укреплялся и усиливался, ибо
господь был с ним. И так как он вел подвижнический и воздержный образ жизни,
мыслями [258] был благочестив, неутомимо молился и беседовал с богом, то, о чем бы он
ни просил бога, бог даровал ему все без исключения. Мы своими собственными глазами
видели, как многие бесноватые и хворые избавлены были [от недугов] его молитвами, как
одержимые разными болезнями /322/ и калеки исцелялись и как бесплодные женщины
[благодаря] молитвам его рожали детей. Из совершенных им [случаев] исцеления упомяну
здесь лишь два.

Когда мы жили многочисленной братией в святом Эчмиадзине при католикосе

Филиппосе, случилось одному из братьев взбеситься, и так зачастил злой дух [к нему], что
выгонял его из помещения в поля и долины и таскал его туда и сюда вдали от людей.
Поэтому обычно его хватали и приводили в монастырь, а позже заковывали ноги его в
железные кандалы и держали в таком положении, священники же ежедневно читали [над
ним] Евангелие. И так продолжалось дней пятьдесят. И вот однажды (было это в
воскресный день, после того как отслужили спасительное таинство священной литургии,
когда весь народ вышел из церкви и разошелся) патриарх владыка Филиппос приказал
ввести одержимого бесом монаха в церковь, в солею, дабы священник, отслуживший
обедню, в священном облачении прочел Евангелие над ним. Так велел владыка Филиппос,
и сам вышел и отправился домой, ибо у него было какое-то важное дело (к нему пришли в
гости какие-то почтенные люди); придя к ним, он накрыл для них стол и замешкался с
ними немного, дабы задобрить их, затем оставил их за пиршественным столом, а сам
пошел в церковь и, войдя через западную дверь церкви, тихо и медленно подошел к солее
и там, пав на колени лицом к святому алтарю, с великой мольбой и обильными слезами
прочел одну гобху псалмов 5. В это время человек, одержимый бесом, хотел убежать и
спастись из рук, державших его, и, не сумев, истошно, громко /323/ завопил, замертво
упал на землю, и его вырвало. Затем владыка Филиппос перестал молиться и приказал
стоящим вблизи поднять его и отнести домой. Служки церковные, подойдя, убрали
блевотину. И с того дня милостью Христа и молитвами [259] человека Божьего, владыки
Филиппоса, монах этот навсегда избавился от того недуга. Спасенный монах сам
рассказывал: «Когда братья, схватив, держали меня под Евангелием, которое читал
отслуживший литургию священник, мне привиделся громадный и ужасный черный змей,
обвившийся вокруг шеи, спины и всего тела моего, но я видел также и духовного владыку
Филиппоса с огромным обнаженным мечом в руке, вошедшего стремительным шагом в
церковные двери; он подошел ко мне и поразил тем мечом змея, обвившегося вокруг
меня, и, зарубив, отбросил [его] прочь от меня, а голова и [другие] части тела змея тотчас
пропали и сгинули». Он (католикос Филиппос) вылечил не только его, а многих ему
подобных, однако я привел в качестве примера лишь этот [случай].

Расскажу и о другом чуде. Когда католикос владыка Филиппос странствовал с

проповедями по османской стране, в воскресенье, в день великого праздника Пасхи, в
городе Анкюрии в то время, когда патриарх владыка Филиппос сидел, уединившись, а при
нем находился один из его учеников, человек известный, вардапет по имени Иованнес,
случилось следующее. Видят они, как пришел какой-то юноша лет пятнадцати, неся на
спине маленького мальчика лет семи. Принес и поставил его перед патриархом; и еще у
этого юноши в руках был узелок с яблоками и /324/ крашеными яйцами, и это тоже он
положил перед патриархом и молвил ему, прося и умоляя: «Я твой раб, духовный отец
мой. Маленький мальчик, которого я поставил перед святейшеством твоим, мой брат.
Сколько лет прошло с тех пор, как он родился, но он не может ни говорить, ибо он нем, ни
стоять, ибо он слаб ногами, поэтому в великой мольбе просим твое святейшество
прочитать над ним молитвы: я верую в бога и [знаю], что молитвы твои принесут
исцеление брату моему». А отец наш и святой патриарх встал на колени, простер руки
свои вверх, задумался и мысленным взором своим устремился к богу, тому, кто видит
сердца всех, и, источая слезы из глаз, долго молился, а после молитвы, когда закончил
«Отче наш, иже еси на небесех», взял яблоко, покатил его прочь и ласково [261] сказал
мальчику: «Вставай, дитя мое, встань и ступай принеси мне яблоко». Тогда милостью и
снисхождением благодетеля-бога мальчик встал на ноги, пошел, поднял яблоко и принес
его патриарху. И снова патриарх сказал мальчику: «Ты взял яблоко, дитя мое?» – тогда
милостью Божьей немой мальчик ответил: «Да, взял, вот оно». святой патриарх сказал:
«Теперь воздай славу богу, дитя мое, уходи и будь признателен ему». Мальчик сказал:
«Слава богу». Затем [владыка] передал мальчика брату, который, взяв [его], ушел,
прославляя бога-чудотворца, дарующего могущество слугам своим. Много еще было
чудесных дел, /325/ совершенных святым католикосом владыкой Филиппосом, которые
мы видели своими собственными глазами, но рассказанного достаточно.

Был он муж весьма рассудительный и благоразумный, миросозидающий и полезный,

проницательный и тонко разбирающийся в Священных Книгах, красноречивый и
неутомимый в поучениях и проповедях; в конечном счете он постепенно добился всего
этого благодаря молитвам, ибо повсюду, где бы он ни проповедовал и ни наставлял, все
давало плоды и приносило пользу.

И был он большим любителем пресветлых празднеств, украшателем церквей и

почитателем праздников господа и его святых, как написано и об Иоанне Одзнеци 6.
Поэтому имя его прославилось и молва о нем распространилась по всему свету, и не
только среди армян, но и среди магометан и грузин, и все любили и почитали его. И за
выдающееся его подвижничество и святость, и за то, что он был преданным слугою
Божьим, очень боялись его, и не только простой люд, но и власть имущие – князья и
военачальники, поскольку многие видели, как враги его погибли и сгинули, а любимцы
его усилились и добились успехов.

И школу, основанную в Ованнаванке 7, он сильно укрепил и, обучая [детей] наукам и

добродетелям, довел [ее] до совершенства, а спустя несколько лет перевез [ее] из
Ованнаванка в Эчмиадзин и там учредил школу; и все там обучались и стали полезными
людьми: вардапетами, епископами и священниками. И издавна заброшенные монастыри
заполнились [262] иноками, а селения и города – иереями, и все еще день ото дня
развивается все, /326/ учрежденное им. При нем восстановлено было множество
полуразрушенных и заброшенных церквей, выстроено много новых церквей с чудесными
украшениями, светлых и славных во всех отношениях.

И затем после [завершения] всех построек, предпринятых патриархом Филиппосом в

Эчмиадзине, он приступил к работам по обновлению храмов святых дев Гаянэ и Рипсимэ.
В главе о [храме] Рипсимэ, где говорилось, как франкские патеры приехали и нашли ее
мощи, мы рассказали кое-что о разрушении храмов обеих дев. А храм святой девы Гаянэ
был еще более разорен: кровля вся обвалилась, и стояли лишь стены вокруг да четыре
колонны, обнаженные сверху; основания же стен то здесь, то там были подточены и
разрушены. Католикос владыка Филиппос положил начало восстановлению их и с
величайшим желанием и старанием, потратив много денег, прекрасно обновил [храм] от
основания до вершины купола, на котором воздвигли Знамение Креста господня.

Во время восстановления церкви святой девы Гаянэ были обнаружены святые мощи ее и
ее сподвижниц, и было это радостью и ликованием несказанным для всего армянского
племени, подобным [тем, которые бывают при] восстановлении погибшего царства.
Потому что всё думали да прикидывали о мощах святых дев: там ли они, на месте, или
нет, ибо часовня, построенная под главным хораном и бывшая местом упокоения мощей
святых, была совершенно разрушена и разорена вплоть до пола и до самого верха
заполнена мусором и нечистотами.

/327/ Жил тогда инок, по имени тэр Иованнес, муж полезный, деятельный и мудрый,
которого в эти дни восстановления [храма] католикос владыка Филиппос назначил
надзирателем и управителем этих дел. Однажды он под каким-то предлогом отослал куда-
то всех работников и, выбрав место, в течение дня и ночи сам в одиночестве рыл там, где
указывало ему внутреннее чутье, и столько времени копал землю, пока не дошел до
неподвижного грунта, на котором [263] возведено было основание церкви, и там, под
основанием церкви, обнаружил он три раки, из коих одну – на южной стороне, другую –
на северной, а третью – на восточной. И когда он поднял каменную крышку рак, тотчас же
разлился чудесный, удивительный и благоуханный запах, приятность которого
невозможно передать, и распространился он повсюду, сверху донизу, и увидел [инок]
мощи в раках – белые, сверкающие, как снег, и мощи каждой [святой] сохранились в раке
полностью. Исполненный радостного ликования, тэр Иованнес пал ниц, поклонился богу
и возблагодарил его за то, что [тот] сподобил его такой милости; а затем, взяв одну из
костей останков в знак достоверности, он прикрыл каменной крышкой раку и, скрепив ее
кругом гипсом и известью, уничтожил следы пропажи, так что никто из работников не
узнал об этом. А когда покончил с этим, взяв мощи, принес и показал вардапетам и
[членам] братии и рассказал все, как было, за что все ликующими возгласами воссылали
хвалу богу и несказанно /328/ радовались. Были найдены мощи святой девы Гаянэ и
подруг ее и восстановлена церковь [во имя ее] в 1101 (1652) году, во вторник, 19 октября.

После того как завершили все строительные работы в храме святой девы Гаянэ, перешли к
храму святой девы Рипсимэ и также приступили к его восстановлению. И так как с
внешней стороны церкви маковка купола, и вся кровля, и облицовка стен, и полы ее, а
изнутри – алтарное возвышение, каменный настил пола и внутренность четырех приделов
– все, что я упомянул, было разрушено и разорено, лишь приложив все силы, долгими
стараниями и с большим трудом закончили, восстановив всю церковь, и на вершине ее
купола воздвигли Крест господень. И милостью и соизволением господа нашего Иисуса
Христа и здесь тоже были выявлены мощи святой девы Рипсимэ, и не только в одном, а в
трех местах, разделенные и спрятанные в безопасности: в двух местах мощи были
спрятаны среди камней, а в одном месте, где мощей было много, они были сложены в
деревянный ящик, то есть сундук, и для мощей было устроено небольшое помещение
вроде часовни, куда был положен сундук, [264] полный мощей. На стене часовни была
надпись, которую я взял оттуда и переписал сюда. Вот она:

«+ О дивная и блаженная великомученица неделимого Единосущного Отца и

Доброжелателя Ипостаси-Духа, в нижеследующем говорю, невеста незлобивого
Небесного Жениха, владычица добродетельного Царя, будь главою всегда и непрестанно
известному тебе служителю святого Духа.

/329/ + О святая дева, умоляю, будь хранительницей поминающих с попечением и

неослабными молитвами имя твое и паствы моей, чем ты, святая дева, явишься
неизменной споспешницей нижеперечисленных, защитницей и победоносной
заступницей всех.

+ Помяни и меня, воистину посвятившего себя сотворению заново сей желанной обители
– малой жертве, милостью которой я довольствуюсь; умоляю душу и имя твое, Рипсимэ.

+ Иакоб, священник архиепископства святого собора.

+ Я, Хосровик, слуга святой голени святой Рипсимэ.

+ Степанос».

Вот эти слова, перед которыми я начертал знак Креста, были по одному написаны на стене
часовни, куда был положен сундук, полный мощей; и мы, взяв их за образец, списали
сюда для вашей, будущие читатели, утехи в память и как причину для воздаяния добра
Христом нам, труженикам, благодаря вашим молитвам и покровительству святой
Рипсимэ.

С начала и до конца восстановление двух часовен – святой Гаянэ и святой Рипсимэ –

длилось три года, ибо начато было оно в 1100 (1651) году, а в 1102 (1653) году работы
были закончены с большими расходами и огромным трудом и завершены во славу Христа
и святых мучеников его.

Святейший отец наш владыка Филиппос пожелал поехать в Иерусалим и, собравшись,

поехал с большой /330/ свитой вардапетов, епископов, священников и служек – членов
своей братии. И довольно известные мужи, множество вардапетов, [265] епископов и
князей из городов и гаваров, услышав весть об отъезде святого патриарха, поспешили
тоже поехать. И когда католикос Филиппос достиг города Теодуполиса, т. е. Эрзерума, а
молва, распространяясь, достигла Константинополя, армянское население, проживающее
в Константинополе, дабы особенно пышно почтить своего патриарха, явилось к царскому
наместнику, которым был везир, и попросило у него слугу-царедворца, а вместе с ним и
грамоту, скрепленную царской печатью, для того чтобы князь, названный слугою, поехал
и служил бы патриарху, защищая его во время всех его странствий по странам,
находящимся под властью османов, с тем чтобы кто-нибудь из князей или властителей
областей, оклеветав, не потревожил либо, приневолив, не обидел патриарха. Уважив их
(армян) просьбу, наместник пожаловал им царскую грамоту и какого-то благоверного
вельможу, и вельможа тот прибыл к патриарху и [стал] исполнять свои обязанности,
служа патриарху во время всех его странствий. Католикос обошел все города,
находящиеся под властью османов, вельможа этот путешествовал вместе с ним и служил
ему, пока не довез его до престола его в святом Эчмиадзине и поручил правителю страны
Мамад-Кули-хану, и, взяв у него грамоту в знак освобождения, вернулся ко двору
государя своего в Константинополь.

/331/ Католикос владыка Филиппос пробыл в Иерусалиме четыре месяца, и, пока он

оставался там, паша города, ромейский патриарх и настоятель франкского монастыря
принимали и потчевали его с великой любовью и большими почестями. Пол церкви
святого Иакоба [по распоряжению Филиппоса] был вымощен разноцветными плитами с
красивыми украшениями и рисунками (хотя прежде [пол был] мощеный, но не был
гладкий и удобный, а был местами высокий, местами низкий, неудобный и грубый), а
также [было] приподнято возвышение главного алтаря, ибо прежде оно было очень
низкое.

В тот же год, когда католикос владыка Филиппос поехал в Иерусалим, туда же, в
Иерусалим, приехал и сисский католикос владыка Нерсес, а духовным предводителем
Иерусалима в то время был вардапет Аствацатур. Исполненный святого [266] духа,
патриарх владыка Филиппос, подобно апостолу Павлу, непрестанно горевал и
беспокоился о недугах и непорядках в церкви. И с единодушного согласия всего
духовенства своего удела вознамерился устранить непорядки. С этой целью он все время в
поучениях и проповедях и в дружеской беседе увещевал всех прийти к согласию и любви,
искоренить беспорядки и ненависть. Внушенные Христом проповеди его и поучения,
исходившие из глубины души, умиляли всех съехавшихся на собор – духовенство и
мирян, – во главе которых стояли сисский католикос владыка Нерсес и духовный
предводитель Иерусалима вардапет Аствацатур; они единодушно подчинились велению
патриарха Филиппоса и утвердили каноны из тринадцати статей, которые я здесь вкратце
отмечу.

Первая – о любви и согласии между двумя католикосскими престолами –

Эчмиадзинским /332/ и Сисским: пусть каждый католикос рукополагает посвящаемых
своего удела, но не [удела] других; а если случится рукоположить кого-либо из чужого
удела, то пусть устраивает его в своем уделе; рукоположенный же, если перейдет из удела
этого католикоса в удел другого, да не будет [там] принят.

Вторая – чтобы сам посвящаемый тоже не осмелился перейти к другому католикосу,

оставив своего, а [пребывал] при своем католикосе.

Третья – чтобы не посвящать никого в епископы без прошений народа и свидетельских

грамот.

Четвертая – чтобы ни один епископ ни под каким видом и предлогом не захватил бы

чужого удела.

Пятая – чтобы в одном уделе не было двух епископов и двух духовных предводителей, за
исключением случаев, когда возникнет очень серьезный повод.
Шестая – чтобы ни один епископ не осмеливался рукополагать кого-либо из чужого
удела, а если осмелится, будут разжалованы и он, и рукоположенный им.

Седьмая – если епископ не по повелению своего католикоса, а с помощью взятки или

насилия иноплеменников осмелится завладеть чужим уделом, будет лишен сана. [267]

Восьмая – чтобы вардапеты не осмеливались бы жаловать власть вардапета всем без

разбора, [и особенно] если посвящаемый не является совершенным по образованию,
добродетелям, возрасту, богобоязненным по всеобщему признанию, ибо из-за
[нарушений] в церковь проникало множество беспорядков и соблазнов. А если они с
презрением станут пренебрегать этим приказом, тот, кто дарует власть [вардапета
недостойному], будет лишен своего сана, а тот, кто получит власть [вардапета], не будет
признан.

/333/ Девятая – священник и другие духовные лица должны быть рукоположены своим
епископом при согласии своей паствы, в противном случае они лишатся сана.

Десятая – пусть епископы и иереи взимают с прихожан иравунк и асуйт, установленные

согласно велению патриарших канонов в пользу епископов и иереев, но пусть они не
лишают друг друга [этих доходов], вследствие чего без конца до нас доходят ропот и
недовольство.

Одиннадцатая – чтобы иереи не отнимали друг у друга приход и асуйт силою, лживой
благопристойностью, либо насилием иноплеменников, а чтобы каждый довольствовался
своей долей, в противном случае, кто дерзнет, будет лишен сана.

Двенадцатая – да не осмелятся женщины, прихожане или иереи обручить девушку с

юношей без глубокого разбора либо без ведома [духовного] предводителя; пусть
священники несколько дней [подряд] разглашают и объявляют всем в церкви, ибо, быть
может, кто-либо знает об их родственных связях и, услышав, придет к предводителю и
сообщит [об этом]. И лишь после долгого разбора, только в случае если не найдут
родственных связей между ними, пусть священники открыто перед всем духовенством и
прихожанами благословят эту помолвку и закрепят союз.

Тринадцатая – вдовые иереи, если они скромны и престарелы или же имеют детей,
которых нужно прокормить, пусть остаются в церкви, в противном случае пусть
удаляются в монастыри и пустыни, а коли не удалятся, пусть выйдут из духовного звания
и монашеского чина. [268]

Все эти пункты наставлений были утверждены [католикосом] в качестве правил и

ежедневно провозглашались /334/ перед всеми. Они понравились и охотно были приняты
сисским католикосом владыкой Нерсесом, вардапетом Аствацатуром и всеми
вардапетами, епископами и знатью, которые приложили руку и скрепили печатями своей
доброй волей, взяли по-одному списку, повезли в свои страны, так что во многих местах
имеются полные списки их, и милостью Христа они остаются верными тому союзу и
любви. И множество других доходов и справедливых дел утвердил [католикос Филиппос]
в Иерусалиме.

Затем, выехав из Иерусалима, он сел на корабль и отбыл по морю в Константинополь, где

пробыл целый год и тоже ввел много преобразований. Прежде всего он примирил их
(константинопольцев), уничтожив распри, ибо прихожане, коренные, местные жители
Константинополя, высокомерным и кичливым чванством обижали и притесняли
пришлых, называли их мужланами и за людей не принимали. Все правительственные
должности и работы они захватили в свои руки, сами исправляли и исполняли и,
отстранив, не позволяли пришлым принимать [в этом] участие. [Пришлые] были до
глубины души обижены пренебрежительным отношением к себе. [Все они] без конца
наносили язвительные и злобные оскорбления друг другу и ссорились. И утвердились меж
ними непримиримый раздор и кровная ненависть.

А католикос Филиппос, приехав туда и увидев все это, был обеспокоен этим больше, чем
всеми [другими] делами. И, много дней /335/ на разные лады поучая и наставляя то всех
вместе, то порознь, задобрил всех и убедил их согласиться со своими доводами и,
примирив их, заставил договориться и [жить как] одинаково уважаемые братья, совместно
радеть обо всем и всем вместе действовать. И после этого, благословением Иисуса Христа
став друзьями и соболезнующими братьями, живут они, как установлено было
патриархом Филиппосом, в сердечной любви и в согласии.

Затем [владыка Филиппос] приступил к выплате церковных долгов, ибо за армянскими

церквами в Константинополе [269] числилось 40 тысяч гурушей долга. Виновниками
этого были прежде всего духовные предводители, бывшие лишь по званию патриархами,
восседавшие [на престоле благодаря] царской власти и при помощи серебра вкравшиеся в
доверие к людям, [предводители], дарованные не богом, а лестью.

А затем прихожане – сторонники распрей и усобицы, которые из тщеславия и зависти,

ради мирских выгод группировались кто вокруг одного архиерея, кто вокруг другого,
становились льстивыми исполнителями воли и пособниками их, а вслед за этим,
отправившись к дафтардару, везиру или царю, давали им крупную взятку, изгоняли
соперника и захватывали власть. Одно лишь название что патриаршая власть! И
множество других взяток разбрасывали они здесь и там при дворах власть имущих. Таким
образом возрос и умножился долг и достиг 40 тысяч /336/ гурушей. По этой причине в
городе Константинополе была великая распря и был он подобен волнующемуся морю над
бездонной пучиной с высоченными валами, зыбью, шумом, гамом и грохотом и, подобно
грому [из] огнедышащих туч, низвергающих молнии, приводил в трепет все живое. Молва
об этой крамоле распространилась по всем городам как на востоке, так и на западе, и все
только об этом и говорили. И из-за этого видные и именитые мужи – иереи, ктиторы и
другие – много раз выезжали из Константинополя и ездили по долгому пути в святой
Эчмиадзинский Престол к католикосу, чтобы изыскать способ прекратить раздоры и
уплатить долги. И католикос изо всех сил старался найти выход – то при помощи грамот,
то посылая человека или же иными средствами, но устранить раздор и примирить
население никак не удавалось. И из-за этого многих прихожан города постигли горе и
бедствие и им был нанесен ущерб: многие разорились и стали нищими, лишившись
имущества и пожитков, домов и владений, некоторые умерли в тюрьмах и заключении, а
иные, став изгнанниками, странствовали чужеземцами по дальним городам, вдали от
семей и знакомых, и так и кончали жизнь свою. Горестные эти события продолжались лет
восемь или [270] девять, пока не поехал туда слуга Божий католикос владыка Филиппос.
И так как господь был с ним, милостью его [католикос] выплатил весь долг прихожан
города. Каждому из прихожан он приказал помочь выплатить долг в соответствии /337/ со
своими возможностями. И человек, которому патриарх приказал, даже не смел возражать,
а охотно и с удовольствием исполнял приказ патриарха, чтобы удостоиться благословения
его. [патриарх] определил надзирателями преданных этому делу мужей, которые с
большим старанием и трудом восемь месяцев собирали пожалования с населения,
выплатили все долги и избавили милостью вечно благословенного Христа, бога нашего,
церковь от долгов. Аминь!
И добрая весть о плодотворной деятельности, просветительстве словом Божьим и
апостольском подвижничестве католикоса владыки Филиппоса распространилась по
всему свету и достигла также города Львова. Епископ города Львова, по имени Николайос
8
, решил в [глубине] души, что вопреки всеобщему мнению и сомнениям этот патриарх и
духовный исцелитель станет лекарством и бальзамом и против его ран и упорядочит
злополучное дело его. Поэтому, не мешкая, выехал он из Львова, приехал в
Константинополь к стопам патриарха и покорно согласился с правилами и уставом его, а
вместе с тем развязал себе руки, [получив] епископскую власть. И в большой радости
вернулся к себе в город Львов. А ты, коль пожелаешь, все подробности этой истории
узнаешь из главы о львовянах, которая еще впереди, ибо там я полностью и должным
образом изложил все.

Владыка Филиппос, живя в городе /338/ Константинополе, совершил много добрых дел и
установил правильные порядки среди духовенства и среди мирян. А затем выехал из
Константинополя, получив много драгоценных церковных сосудов и мирской утвари,
пустился в путь, приехал в первопрестольный святой Эчмиадзин и вступил в него в день
Успения святой девы Богородицы. Со дня отъезда и до возвращения католикоса
Филиппоса прошло три года, ибо он уехал в Иерусалим в 1100 (1651) году, в 1101 (1652)
году был в Константинополе, а в 1102 (1653) году вернулся в Эчмиадзин. [271]

Когда наступил 1103 (1654) год, в дни Великого поста католикос Филиппос начал
закладывать фундамент колокольни святого Эчмиадзина. Ибо прежде в Эчмиадзине не
было колокольни, а он в глубине души долго лелеял мечту о строительстве колокольни, и
тот, кто исполняет волю праведных, исполнил желание сердца его таким образом.

В то время когда католикос владыка Филиппос находился в Константинополе, был там и

некий муж-христианин, армянин по происхождению, по имени Антон Челеби 9; был он
родом из города Бурсы, дом и место жительства его были в Бурсе. Но и в городе Измире
тоже были у него дома и палаты, а также были у него великолепные дома и дворцы, ярко
украшенные позолотой, и в Константинополе. Антон Челеби был человек очень знатный и
пользовался такой славой, что известен был даже при дворе османского государя, а также
в дальней стране франков и в Персии, ибо был он весьма богат и состоятелен. Занимался
он торговлей, в связи с чем временно жил то в Константинополе, то в Смирне, т. е.
Измире. И /339/ когда прибывали караваны купцов из страны персов в город Измир, он
скупал сразу весь груз, что бы там ни было – абрешум или тафариз (Так в тексте), и сразу
же выплачивал всю сумму. Также когда из страны франков по морю прибывали корабли,
груженные вьюками драгоценных товаров, он один скупал сразу весь груз корабля и
тотчас же платил деньги.

Случилось так, что в те дни, когда католикос Филиппос находился в Константинополе,

был там и Антон Челеби, который, видя апостольскую ученость и благочестивый образ
жизни владыки Филиппоса, полюбил его и привязался к нему. И владыка Филиппос
сказал ему: «Так как Всемогущий щедро одарил тебя всем, как-то: большим богатством,
множеством слуг и славным именем, – то следовало бы тебе в соответствии с почтенным
именем твоим оставить что-либо значительное в [родной] стране как духовную память о
себе; вот перед тобой одна из них – колокольня Эчмиадзина; [272] нужда в ней большая,
но у нас ее нет. Так вот, я хочу, чтобы этот недостаток святого Престола восполнил бы
ты». А Челеби с великой охотой добровольно склонился к повелению патриарха, обещал
выполнить поручение его и сказал патриарху: «Раз такова воля твоя и это нужно святому
престолу Эчмиадзинскому, ты станешь моим представителем и отцом. Когда с Божьей
помощью ты отправишься в святой Эчмиадзин, приступай к строительству [колокольни],
такой, какая тебе будет угодна, – /340/ широкой и просторной, прочной и высокой,
красиво разрисованной. Я охотно полностью и даже с лихвой оплачу все денежные
расходы, которые там будут».

И вот, когда католикос Филиппос приехал в святой Эчмиадзин, в соответствии с этим

уговором он начал строительство колокольни. Начали и заложили основание ее в 1103
году нашего летосчисления (1654), в дни Великого поста, к западу от великого храма
Божьего святого Эчмиадзина, над западной дверью, вплотную возле стен его. И в тот же
год здание поднялось, вплоть до того что были перекрыты внутренние своды; наступила
зима, и год сменился 1104-м (1655), и когда наступил март месяц, в пятое воскресенье
Великого поста скончался великий патриарх католикос владыка Филиппос, и это
помешало [делу] и приостановило строительство колокольни.

Владетелем города Еревана был сын Лала-бека Мамад-Кули-хан (это тот Лала-бек, о
котором мы упомянули в главе о кодаве с овец). Этот Мамад-Кули-хан был человек
надменный и грозный, а также жестокий по отношению к христианам, и хотя взятками и
многократными прошениями католикос Филиппос умолял его дать разрешение на
строительство колокольни, однако хан из жестокости не внял ему. Но католикос, уповая
на бога, а надеялся он крепко, заложил основание колокольни и начал строить.

И когда католикос Филиппос умер, колокольня осталась недостроенной из-за злобы хана,
ибо тот все время говорил: «Не позволю стоять колокольне, уничтожу ее». В тот год
провидение Божье сохранило колокольню и /341/ уничтожило хана. [273]

Государь шах Аббас второй послал в Араратскую область для несения государевой
службы прославленных высочайших вельмож, а Мамад-Кули-хан из-за надменного нрава
своего отнесся к этим вельможам с презрением и за людей их не почел, столько оскорблял
их, пока не возмутил сердца этих вельмож, и они, отбыв к государю, стали жаловаться на
хана. Поэтому государь разгневался на хана, лишил его власти, отнял и разграбил все его
имущество, [а его] схватил и повез в город Исфахан; в Ереван же был послан еще кто-то
из царских слуг, по имени Наджаф-Кули-хан. И католикос владыка Иакоб много дней
[подряд] ездил ко двору его, предстал перед ним и, преподнеся ему и вельможам его
много золота и серебра, с большим трудом получил от него разрешение строить
колокольню. Итак, пока происходило все это, сменился год и наступил июль месяц 1106
(1657) года. И потом уже стали строить, пока не завершили с удивительным мастерством
[колокольню, украшенную] высеченными многообразными узорами на стенах и в других
подходящих местах, [изображающими] различных животных, зверей, скот, птиц, плоды и
растения. Основания, колонны, капители, своды и все другие [части] строений были
украшены с большим вкусом.

В день же освящения нарекли ее именем святого архангела во славу вострубившей сверху

трубы Гаврииловой. И завершено было [строительство] колокольни в 1107 (1658) году, и в
праздник Воздвижения креста освятили крест, /342/ что на маковке колокольни, и
разобрали подмостки. Вот такова достоверная история этой колокольни, хотя и начертана
на ней другая дата.

И все время, пока католикос Филиппос жил на свете как будучи вардапетом, так и будучи
католикосом, он неустанно и беспрепятственно созидал и приносил пользу стране, и еще
более окреп и обогатился при нем высочайший Престол святого Эчмиадзина церковной
утварью, золотом и серебром, драгоценными облачениями, редкими книгами, множеством
вардапетов, также мирской утварью и скарбом, медной посудой, шерстяным облачением и
т. п., а также стадами [274] бессловесных тварей: верблюдов и мулов, кобыл, отарами овец
и [другого] скота, а также полями, виноградниками и садами. И еще многими способами
помогал он стране как в духовных, так и светских делах, подобно неприступной [стене]
крепостной, окружающей армянский народ, противостоял он магометанам, которые не
могли ни притеснять, ни докучать армянам. Ибо все, и церковные и светские, враги и
противники, противостоящие [армянскому народу], как могущественная скала, а также
иноверные и иноплеменные могущественные властители – все были низвергнуты и
отстранены.

Прожил он на земле до старости, стал шестидесятитрехлетним почтенным и очень

уважаемым великими властителями и даже государями всех племен: армян, ромеев,
грузин, османов и персов.

И с того самого дня, когда получил власть вардапета, он беспрестанно проповедовал и

поучал повсюду, в деревнях и городах, в монастырях и пустынях; /343/ и когда он, читая
проповедь, поучал, то [никогда] не ошибался, а все [поучения его] приносили пользу и
плодоносили.

Незадолго до кончины своей католикос владыка Филиппос был в святом Эчмиадзине: в

четвертое воскресенье Великого поста, по своему обыкновению, сел он на престол и начал
читать проповедь того воскресенья, темой которой было следующее: «Один человек был
богат и имел управителя, на которого донесено было ему, что расточает имение его»
(Лука, 16, 1). И разъясняя, дошел до того места, где говорится: «Больше ты не можешь
быть управителем», и здесь закончил речь. А на второй день, в понедельник, [католикос]
занемог и слег в постель. Собрались к нему все члены братии и ученики его, спрашивали
его о недуге, и, отвечая им, католикос сказал: «Это моя последняя болезнь, я больше не
выздоровлю, ибо во время чтения проповеди, когда я дошел до слов «Больше ты не
можешь быть управителем», мне показалось, будто кто-то откуда-то внушил душе моей,
мол, больше телесной жизнью ты жить не будешь и не будешь управлять домом божьим
[275], а почиешь смертью, будто бы подтверждая слова эти: «Не можешь больше быть
управителем»».

Услыхав эти речи, все, скорбя, начали сокрушаться над сказанными им словами, а он по
богом внушенной доброте своей утешал всех. И хворал он, пока не наступило пятое
воскресенье, и в ту ночь под утро начал отходить. Сам он тоже чувствовал, что отходит,
поэтому уста его беспрерывно шептали молитвы и благословения господу. Он
говорил: /344/ «Ну, отпусти, господи, раба своего с миром, согласно словам Твоим». И
святой патриарх Филиппос отдал благословенную душу свою в руки бога.

Молва о кончине его распространилась по всем окрестным областям Араратской страны,

и все, узнав об этом, приходили в отчаяние и падали в изнеможении на землю, ибо
обвалилась прочная ограда, окружавшая армян. [На похороны] его собралось очень много
народу, прибывшего из окрестных областей. [Владыку] не хоронили дней шесть, так как
члены эчмиадзинской братии и все вардапеты хотели похоронить его во дворе святого
Эчмиадзина в построенной им колокольне, но правитель Мамад-Кули-хан, люто
ненавидевший патриарха (потому что патриарх оказался могущественнее хана, а также из-
за возведения колокольни – ибо хан не разрешал строить колокольню, а католикос силой
своей власти заложил основание и начал строить), нынче, когда патриарх умер, услышав,
что [католикоса] хотят похоронить в колокольне, сильно разгневался и разъярился, не
позволил хоронить его внутри колокольни и надменно заявил, что колокольню он
разрушит. Вот по этой причине католикоса не хоронили в течение шести дней, и гроб с
его телом поставили в Эчмиадзинском храме, и оставался он [лежать] с лицом светлым,
как у живого во сне, и поднималось от него благоухание. И все, кто подходил, чтобы
приложиться к нему, восхищались и удивлялись сильному благоуханию и светлости лика
его, и не только христиане, но и иноплеменники-магометане, и в восхищении воссылали
хвалу богу, прославлявшему своего святого.

И так /345/ как Мамад-Кули-хан не отказался от жестокости [276] своей и не позволил

похоронить католикоса в святом Эчмиадзине, поэтому вывезли славные останки его и с
крестом, Евангелием, свечами и духовными песнопениями перенесли в храм святой девы
Рипсимэ и там внутри храма погребли его в приделе на северной стороне. И теперь он
заступник всех христиан и духовных сыновей своих перед Христом. Все болящие и
недужные жители страны приходят на поклонение и лобызают святое надгробие его,
находят исцеление от недугов своих и возвращаются восвояси, прославляя Христа.

Скончался пресветлый патриарх владыка Филиппос в 1104 году нашего летосчисления

(1655), 25 марта, в пятое воскресенье Великого поста. Правил он патриаршеством
двадцать два года и три месяца, а был он шестидесяти трех лет, когда умер. Преемствовал
ему на святом Эчмиадзинском [Престоле] вардапет Иакоб Джугаеци, ибо вардапеты и
епископы, собравшиеся в связи со смертью Филиппоса, оставались в святом Эчмиадзине
до Вербного воскресенья и во время этого праздника 8 апреля того же года благословили
вардапета Иакоба католикосом, а затем каждый отправился восвояси, прославляя Отца и
Сына и святого Духа во веки веков. Аминь.

/346/ ГЛАВА 26

О восстановлении славных монастырей и о возведении роскошных и

великолепных церквей

Подобно тому как дыхание южного ветра в весеннюю пору оплодотворяет землю и
порождает многообразные виды и роды цветов, красиво и ярко украшающие поверхность
земли, то же следует сказать и о периоде [патриаршества] двух католикосов – Мовсеса и
Филиппоса, ибо они возвели множество монастырей, пустыней и церквей, один из коих –
монастырь святого первомученика Степаноса, что в ущелье Дарашамба, который прежде
не был огорожен, здания [277] жилищ и покоев были расшатаны и разрушены,
расположение зданий было безобразное и непрочное. Вардапет же Иакоб Джугаеци,
севший католикосом после Филиппоса, [еще] в период патриаршества католикоса
Филиппоса стал обновлять [монастырь] и /347/ разрушил до самого основания все
строения: церковь, дома, кельи и все остальное, а затем заложил основание церкви и
возвел крестообразную церковь со стенами из тесаного камня, с высоченным куполом,
красивую и искусно украшенную всевозможной живописью. Он построил также из
прочного и твердого камня ограду вокруг [монастыря], дома и кельи очень красивой и
правильной формы и расположения; но лишь с большим трудом и расходами через десять
лет [все это] едва было завершено, ибо камни и кирпич привозили на плотах по реке Ерасх
из селения Астабад, а часть камней привозили на лошадях из селения Арарг; известь,
древесину и хлеб тоже везли издалека, приложив много труда и усилий. Завершив
постройку, восславили бога и святых его.

Также и вардапет Есайи, уроженец селения Мегри. Тоже ученик католикоса владыки
Мовсеса, он был рукоположен католикосом Филиппосом в епископы и настоятели
монастыря святого Карапета, что в гаваре Ерынджак. В период патриаршества католикоса
Филиппоса он тоже начал восстанавливать монастырь святого Карапета: снес все
существовавшие прежде строения – церковь, дома, кельи, ограду, а затем заложил
широкую и длинную, толстую и высокую стену вокруг [монастыря], а уже внутри ограды
[построил] дома и палаты, где бы жили и свои и гости. И наипаче церковь: на месте
старой церкви [построили] широкую и просторную, с высоченными сводами и куполом на
четырех колоннах, из гладко обтесанных камней; построили всю церковь от
основания /348/ до маковки, приложив много труда и потратив много денег, закончили все
постройки и в 1102 (1653) году, 17 октября, весьма торжественно освятили церковь во
славу бога.

Также и вардапет Закарий, уроженец селения Эчмиадзин. Он был настоятелем

прославленной обители Ованнаванк [278] и опять-таки одним из учеников католикоса
Мовсеса, муж славный и известный в стране, очень рассудительный и велеречивый,
[наделенный] острой мыслью, рассудком и грозным ликом. И этот тоже в дни
[патриаршества] Филиппоса приступил к восстановлению церкви и строений
Ованнаванка, ибо лишь ограда, окружавшая [церковь], была годной, а все остальное было
негодно и безобразно, кровли же всех церквей разрушены и разорены. Вардапет Закарий
созвал множество мастеров-каменотесов, плотников и кузнецов и, приступив к делу,
начал восстанавливать монастырь. Сначала отстроил и закончил все дома и кельи, а затем
церкви, но [сделал это] быстро и завершил восстановление церквей за два года, так как
очень щедро раздавал средства, выделенные строителям; тридцать каменотесов сидя
беспрерывно тесали камни, а два искусных каменщика безостановочно клали [стены], и
много других мастеров и строителей [работало здесь], поэтому [строительство] было
быстро завершено. А камни и известь перевозились на лошадях с той стороны ущелья. В
1101 (1652) году работы были завершены, и в праздник Воздвижения освятили крест на
маковке купола и возблагодарили бога. А сам вардапет Закарий был муж совершенный и
весьма полезный стране и хотя был очень стар, но дожил до 1108 года нашего
летосчисления (1659) и тогда скончался. Еще до кончины своей /349/ он сам вырыл себе
могилу и приготовил надгробный камень, а 10 июля, в день праздника Вардавар, почил и
отошел к господу; похоронили его в его же гробу в подготовленной им могиле. Кончина
его имела место в святом Эчмиадзине, так как он принимал [дела престола] близко к
сердцу и заботливо попечительствовал своими благоразумными советами и недюжинным
умом службе святого Эчмиадзина; и, так как он, разобравшись, из всех замыслов и слов
выбирал [самые] удобные и подходящие, его постоянно задерживали в святом
Эчмиадзине, поэтому он там скончался и там и был похоронен перед колокольней с
западной стороны. И да будет память о нем благословенна и молитвами его да помилует
нас [бог].

В это же время, в период [патриаршества] католикоса [279] Филиппоса, был заново

отстроен монастырь святого апостола Фаддея, что в селении Маку гавара Артаз, ибо все
здания тамошние окончательно обвалились. Тогда же некий епископ Мкртыч с членами
своей братии – иноками и дьяконами (все они были уроженцами того же селения Маку) –
загорелись любовью к святому апостолу Фаддею и, уповая на милость всемогущего бога и
заступничество святого апостола Фаддея, хотя были бедны и неимущи, приступили к делу
и положили начало строительству монастыря. Сперва начали строить храм, от которого
сохранилась лишь половина восточной и северной стен, и больше ничего; все это до
самой маковки купола было [заново] отстроено из тесанного изнутри и /350/ извне камня,
прочно и красиво. Завершили дела в храме в 1099 (1650) году. После завершения [работ
по обновлению] храма с тем же упованием на бога они начали строить из скрепленного
известью обработанного камня молельню и завершили ее в 1102 (1653) году. После этого
построили часовню святой девы Сандухт, а затем церковь, называемую Нахатак (В тексте
***- "мученик", "страдалец", "подвижник"), что находится на месте мученичества святого
апостола Фаддея; и, закончив все те постройки благодаря милосердию бога, епископ
Мкртыч и члены его братии остались там и поклоняются богу и святым его, уповая на
промысл Божий, которому вечная слава. Аминь.
В дни патриаршества владыки Филиппоса в селении Мугни, расположенном близ городка
Карби, был также возведен монастырь, во имя святого Георгия Победоносца на средства
епископа того же монастыря. [Прежде] церковь их была чрезвычайно мала и все
остальные строения негодны и невзрачны, поэтому епископ Мартирос до основания
разрушил существующую церковь и все остальные строения, возвел, как полагается,
вокруг новую ограду, внутри ограды построил красивую церковь о четырех колоннах, а
близ ограды [были построены] дома и кельи. [Епископ Мартирос] построил все и оставил
как добрую память о себе пред богом и людьми [280]. Сам он был там же похоронен, а
святой Георгий покровительствует ему и всем христианам.

/351/ Также и построенный великим учителем нашим святым Месропом 10 монастырь

святого воеводы Саргиса, что в селении Уши, расположенном близ селения Карби, у
подножия горы Арагац. Этот монастырь 11 был восстановлен руками вардапета Воскана 12,
уроженца города Еревана, ученика католикоса Филиппоса. Ибо хотя церковь все еще была
красивой и опрятной, с высоким куполом, но кровля церковная обветшала и вся
обвалилась; и потом там возвышались только церкви, а вокруг не было никаких строений
– одни лишь камни. Вардапет Воскан не мог обновить церковные кровли, ибо не было у
него таких средств, но он с великим трудом и большими усилиями разрыл с четырех
сторон [землю] вокруг церкви и возвел очень прочную ограду, а внутри ограды построил,
как полагается, кельи и дома. Сам он [ныне] благополучно пребывает там, уповая на
милосердие Божье при заступничестве святого воеводы Саргиса.

Также и великолепный, просторный и высоченный храм славы Божьей, место упокоения

великого учителя, святого Месропа, изобретателя армянских письмен. Как вещают слова
его истории 13, его повезли и похоронили в селении, называемом Ошакан. Так вот в этом
храме-усыпальнице святого вардапета Месропа вся кровля издавна обветшала и
обвалилась и лишь главный алтарь оставался покрытым. святой патриарх Филиппос в
период своего патриаршества начал восстанавливать и /352/ этот [храм] из прочного
камня, скрепленного известью, вложил туда много труда и большие средства. [Работы]
были окончательно завершены во славу господа в 1094 году нашего летосчисления (1645).

А возведенный издревле в селении Бджни храм во имя святой Богородицы 14 –

высоченный и просторный. Кровля его совершенно обветшала и разрушилась. Он тоже
был восстановлен по приказу католикоса владыки Филиппоса на средства и расходы
великого патрика (В тексте *** - здесь "патриций"), христолюбивого джугинца [281]
ходжи Петроса, по прозвищу Бдуз Петрос. Епископа монастыря звали Филиппосом. И
было это в 1092 году нашего летосчисления (1643). Потом настоятелем этого монастыря
стал ученик католикоса владыки Филиппоса вардапет Мовсес, который окружил
монастыри красивой и приятной на вид оградой.

А мост над рекой Касах, [протекающей] по глубокому ущелью, близ селения Аштарак!
Высокий, с большими арками, построенный из извести и обработанного камня. Он
обветшал и был разрушен, а половина арки даже обвалилась; но был он крайне
необходим, ибо по нему переправлялись [люди] из многих гаваров и с многочисленных
дорог. Поэтому благочестивый и христолюбивый муж, махдеси ходжа Григор, по
прозвищу Моцакенц (От *** - "комар") Григор, коренной житель города Еревана,
разрушил готовый обвалиться старый мост, затем в другом месте начал строить с самого
основания крепкий и прочный [мост] из извести и обработанного камня, как и полагается,
– благолепный, украшенный от основания до /353/ конца. Ради спасения своей души с
упованиями на бога он вложил много труда и потратил большие средства, пока завершил
его во славу господа в 1113 году нашего летосчисления (1664).
Есть много других восстановленных монастырей, множество заново отстроенных с
[самого] основания церквей в городе Тифлисе, в Лорийском гаваре, в Араратской области,
в гаваре Сисакан, в Кафанской области, в городе Нахичеване и в селениях его, как,
[например], дивная и великолепная, прекрасная церковь в Астабаде, в городе Нахичеване,
в селении Тчахук, в селении Шахкерт, в селении Гах, [церкви], выстроенные в дни
патриаршества владыки Иакоба; церковь в Шороте, монастырь в Агулисе, церкви в
деревне Чорс, церковь в городе Тавризе, церковь в Дарашамбе, церковь в Цхне – эти и
многие другие, кои я уже не помню, были построены либо во времена католикоса
Мовсеса, либо во времена католикоса Филиппоса. Да сохранит их господь бог во веки
веков непоколебимо. [282]

/354/ ГЛАВА 27

О мученичестве священника тэр Андреаса

Случилось так, что персидский царь великий шах Аббас первый внял клеветникам,
сказавшим злые слова о жителях города Нахичевана. Шах воспылал великим гневом и
приказал поднять всех обитателей города, изгнать их и переселить в город Фахрабад, а
город Нахичеван разорить, разрушить все дома и строения, разрыть виноградники. Приказ
царя был неукоснительно выполнен: выселив всех жителей, погнали их в Фахрабад. Люди
незначительные и обездоленные из обитателей Нахичевана, убежавшие в окрестные
деревни, попрятались здесь и там. Были среди них и родители тэр Андреаса,
переселившиеся в селение Агулис и там обосновавшиеся. Тэр /355/ Андреаса еще в
младенческом возрасте отдали учиться грамоте, и он обучился всем церковным наукам.
Когда он вырос и достиг совершеннолетия, приняли его в состав светского духовенства 15
и сыграли свадьбу. И как написано, по признанию его самого и всего населения,
посвятили его в священники, и он отправлял службу и делал все, что и полагалось
священнику.

В это время в Восточных областях Армении прославились своим безукоризненным и

кротким нравом ставший впоследствии эчмиадзинским католикосом вардапет Мовсес и
вардапет Погос, о которых мы рассказывали выше; странствовали они из одной страны в
другую и беспрепятственно проповедовали, возводили церкви, рукополагали
священников, как это делали апостолы. Ради укрепления веры и религии нашей там, где
это было удобно, открывали школы (в селении Астабад, в Шороте), чтобы собрать детей
из окрестных селений и обучать. Они основали школу также и в селении Агулис,
назначили наставником детей тэр Андреаса, собрали там около пятидесяти или
шестидесяти детей. Надзирателем их был тэр Андреас, ставший пастырем и обучавший
детей наукам всей нашей церкви.

И случилось государю шаху Аббасу приехать в селение [283] Агулис по следующей

причине: некий сардар из племени османов, по имени Окуз-Ахмат-паша, пошел с
большим войском на Ереванскую крепость, дабы, отняв [ее] у персов, вернуть османам 16;
поэтому персидский царь шах Аббас, собрав все персидское войско, пришел в Ереван на
помощь /356/ крепости. Сардар осадил крепость и сражался два с половиной месяца, но не
смог взять [ее]. Наступила холодная осень, и, мучимый холодом и голодом, [сардар]
собрался и со всем войском своим ушел, вернулся в страну османскую, в город Карин.
После ухода сардара шах тоже покинул Ереван и направился в Нахичеван, а оттуда в
Агулис. Вот почему шах приехал в Агулис. У шаха было обыкновение: куда бы он ни
вступал, в город ли, в страну ли, все местное население – знать и народ, мужчины,
женщины и девушки, молодежь и дети – все вместе, надев благородные и драгоценные
украшения, со сладкими фруктами, отборными яствами, благовониями и ароматными
винами выходили ему навстречу. Статные и красивые отроки, девушки и женщины, взяв в
руки золотые чаши с вином, подносили шаху. А также и светские гусаны и певцы, идя
впереди с замысловатыми музыкальными инструментами, сладкозвучно пели. И
духовенство тоже – священники и церковнослужители, облаченные в ризы и стихари, с
крестами и Евангелиями в руках, с поднятой хоругвью, ладаном и свечами, с
колокольчиками и цимбалами выходили навстречу шаху и шествовали с песнями до
самых его покоев.

И вот когда священники селения Агулис, облаченные в [церковные] одежды, вышли

навстречу шаху, были с ними и кое-кто из воспитанников школы, одетые в стихари, с
поднятыми подсвечниками и свечами, шедшие по сторонам хоругви. И когда /357/ перед
шахом проходили священники с песнопениями, а шах смотрел вокруг и соответственно
злокозненным намерениям и нраву своему рассматривал все, оглянувшись, посмотрел он
на мальчиков и увидел, что у них у всех на голове выбриты тонзуры (В тексте ***.
Имеется в виду, что мальчики бвли наголо обриты). И это показалось ему [284] тяжким
[ударом] и неприятностью, ибо он счел, что так сделали из-за него: чтобы дети показались
ему некрасивыми и он, вожделея, не отнял у них детей 17. Шах там же впал в ярость и
разгневался на людей, выбривших тонзуры мальчикам. А кое-кто из магометан –
коренных жителей селения Агулис, знатные вельможи, путешествующие с шахом и
прислуживающие ему, из природной ненависти, питаемой к христианам, еще более
подстрекли и возбудили гнев царя против христиан, поэтому, неоднократно справляясь,
шах приказал поискать и найти того, кто это сделал, и убить: если это сделали родители
детей – убить их и присвоить их имущество, а детей взять на службу к царю. Царедворцы
начали искать и расспрашивать. Но все отвечали, что ничего не знают. Тогда, окружив тэр
Андреаса, насильно стали требовать у него, мол, скажи нам, ибо ты попечитель детей и ты
знаешь. А тэр Андреас так рассуждал про себя: «Если укажу на родителей – убьют их, а
детей увезут; а если укажу кого-либо иного, то убьют [того] и совесть будет мучить меня
и вечно укорять. Лучше – согласно свидетельству святого Евангелия – одному
человеку /358/ умереть, чем погибнуть всему народу». (Иоанн 18, 14 (Аракел переиначил
евангельское изречение).

Поэтому он почел за благо выдать себя и спасти остальных. Когда ратники [стали]
особенно насильничать, тэр Андреас, чтобы спасти других, сказал, я, мол, это сделал. А
воины передали его слова шаху, и шах приказал схватить и держать его в заключении.
Спустя несколько дней шах приказал привести его пред очи свои и спросил, мол, скажи
правду, кто это сделал. Тэр Андреас сказал: «Я и никто иной». Увидев, что [тэр Андреас]
никого больше не выдаст, шах крайне разгневался на него и приказал распластать его на
земле и безжалостно бить батогами. После долгого истязания шах сказал: «Ты совершил
тяжкий проступок и прегрешение; коли хочешь жить, отрекись от своей христианской
веры и прими нашу религию, исповедуй веру творца нашего, и я воздам тебе славу и
почести, а если не согласишься [285] – брошу тебя псам и зверям». Но он не согласился
отречься [от веры], а ответил, мол, я христианин и слуга Христов. А царь, услышав это,
разъярился и велел бросить [его] опять в темницу.

Назавтра он снова [велел] привести [его] к себе и спросил: «Отрекаешься ли от веры

своей?» – и тэр Андреас сказал: «Не отрекаюсь». Снова сказал государь: «Воздам тебе
почести и славу, если отречешься от своей веры», но он не согласился, и снова [шах]
велел бросить [его] в темницу.

А христиане пошли к /359/ царским нахарарам и пообещали большие деньги, лишь бы они
освободили его; и хотя нахарары дважды или трижды просили государя, тот не внял им.
И снова привели тэр Андреаса к государю; после многих допросов, словесных посулов и
угроз, [что его обрекут] на муки, царь, увидев, что он не соглашается, приказал убить
[его]. А отважный мученик, истинный священник тэр Андреас твердо веровал в
незыблемость основ христианской религии.

Ратники, схватив тэр Андреаса, повели его связанным на лобное место, а он шел охотно и
весело. И когда достиг он лобного места, сам развязал кушак, снял одежду свою и
предложил палачам исполнить приказ царя, но палачи мешкали: авось он согласится
[выполнить] приказ государя.

А пока святой был на лобном месте, царь послал к нему двух своих нахараров: мол, не
губи красоты и молодости своей, давай соглашайся со мной и получи от меня подарки и
почести. А отважный мученик на все их слова отвечал: «К суетным обещаниям вашим не
склонюсь и от истинной веры моей не отрекусь». Палачи же, выхватив мечи, играли
[мечами] над его головой, касались живота, чтобы устрашить его, но он не испугался.

/360/ Пришли на место мученичества родители святого, стояли возле него и плакали
горькими и обильными слезами, с мольбой говорили святому: «Родимое дитя наше, если
ты принял священнический сан и стал воином Христовым, никогда не отрекайся от
Христа и не становись воином ненавистника Божьего, не оставляй лучезарной веры
Христовой [286] и не лишай себя вечной жизни ради жизни временной; помни верных
мучеников Христовых, чьи жизнеописания ты без конца читал и рассказывал нам; терпи,
как они, чтобы удостоиться их венца» – эти и подобные им душераздирающие [слова] с
обильными слезами и мольбой говорили родители святому. А палачи долгие часы
мешкали там, надеясь, что он поколеблется и смалодушничает, но святой твердо стоял за
истинную веру и не переставал осенять лицо свое крестным знамением. Увидев твердость
его намерений, палачи [поняли], что он не отречется. Тогда, выхватив меч, вспороли ему
живот, и кишки его вылезли вон из чрева. А святой одной рукой запихивал кишки в
живот, а другой осенял крестом лицо свое и поминал имя Христово.

Затем, проткнув ему жилы голеней и высоко подняв на веревках, повесили святого вниз
головой, а он оставался в живых до захода солнца, а вечером отдал богу чистую душу
свою, подобную благовонному ладану и праведной жертве. После смерти святого шах
приказал выбросить тело его подальше от жилищ, чтобы стало оно пищей для зверей и
птиц. А христиане взяли его оттуда и принесли в церковь в Агулисе, называемую нынче
церковью Хцадзора, и там похоронили. Славные /361/ мощи его, погребенные там, и
поныне остаются заступниками всех христиан.

Кончина и подвижническая смерть святого священнослужителя Божьего тэр Андреаса

имела место в году 1066 великого армянского летосчисления (1617), десятого числа
месяца трэ 18 (восемнадцатого ноября). Да будет память о нем благословенна, и молитвами
его да смилуется господь над нами. Аминь.

После кончины тэр Андреаса, когда прошло месяца три или четыре, при шахе Аббасе во
время беседы снова упомянуто было об обстоятельствах и событиях, связанных с тэр
Андреасом. И там один из прежних доносчиков-магометан, проживавших в Агулисе (о
которых мы уже упомянули), по имени Шахруз-бек, сказал в присутствии шаха, мол, тэр
Андреас, выбривший отрокам тонзуры, сделал это не по каким-либо своим соображениям,
а по наущению своего попечителя, [287] ибо у него есть наставник. Стали расспрашивать
о наставнике, мол, кто бы это мог быть.
И если сравнивать людей с бессловесными животными, племя татчиков 19 можно сравнить
со змеей по зависти и коварству своему, от рождения питаемому к христианским
племенам и их вере. И вот один из них, этот Шахруз-бек, страдая тем же пороком, выдал
шаху вардапета Мовсеса, говоря: «Есть некий муж, по имени Мовсес, проповедник закона
Христова. Место жительства его – Татевский монастырь. Сам он родом из области Сюник.
Вот он и есть учитель веры и наставник тэр Андреаса». Поэтому государь велел послать
воинов, чтобы поймать Мовсеса и в оковах привести его к нему. Воины поехали, /362/
схватили вардапета Мовсеса, а вместе с ним и вардапета Погоса 20, надели на шеи им цепи,
прикованные к доске, на ноги – кандалы и в суровую зимнюю пору погнали вардапетов в
стан шаха, привели к нему.

Шах в глубине души рассуждал так: «Ежели я убью обоих мужей, вреда христианам и
пользы нам будет немного; а я взыщу с них крупную сумму серебром; это принесет
больше пользы нам и вреда им». И вот из жадности и сребролюбия он наложил на
вардапетов взыскание: пусть-де дадут пять тысяч туманов и уходят на волю. Но христиане
подали прошение государевым нахарарам, дабы те упросили царя облегчить взыскание. И
в результате посредничества нахараров он уменьшил [сумму] до трехсот туманов и тогда
же вынес решение, чтобы деньги были непременно уплачены. И были назначены воины
для взыскания [денег]. Вардапеты, у которых не было ничего, чтобы заплатить, собрались
обойти всех армян с целью сбора милостыни.

А боголюбивые христиане, хотя были бедны и неимущи, но как бедные, так и богатые,
мужчины и женщины – каждый по своим возможностям – щедро бросали к ногам
вардапетов милостыню и добро свое.

Собирая милостыню, [вардапеты], где бы они ни находились, сперва отдавали деньги

пленникам, заключенным, несостоятельным должникам и другим нуждающимся,
выкупали их (так было вызволено множество пленных, заключенных, [288] должников), а
остальные уже отдавали сопровождающим их воинам в счет /363/ взыскания. Благодаря
этим странствиям они в течение четырех-пяти месяцев уплатили триста туманов и
милостью Божьей и даяниями христиан избавились от заключения. Но еще до уплаты
трехсот туманов в государеву казну потрачено было еще четыреста туманов (ибо [деньги]
тратились то здесь, то там), и лишь после этого вардапеты были освобождены.

А Шахруз-бек, предавший вардапета Мовсеса, спустя несколько дней пал от сабли

шахских воинов, приняв тем самым в качестве возмездия за заслуги свои умерщвление
плоти, а там – погибель души и вечные муки, от которых избавил нас Спаситель наш
Христос, коему вечная слава, аминь.

ГЛАВА 28

История притеснений и злоключений, перенесенных христианами армянского

происхождения, проживающими в городе Львове

Выше, в повествовании о католикосе Мелкисете, мы писали, что он поехал в страну

Ляхов. И вот когда он приехал туда и въехал в город Львов, спустя несколько дней /364/
один инок из того же города Львова, по имени Николайос, послал к католикосу
Мелкисету каких-то людей [в качестве] посредников и ходатаев, чтобы [католикос]
посвятил его в епископы над армянским населением, проживающим в городе Львове и
окрестностях его, ибо в то время у них не было епископа. И посредники, представ перед
католикосом, преподнесли ему много золота и попросили сделать инока Николайоса
епископом; а католикос, увидев перед собой много золота, а также уповая на [получение]
еще большего количества впоследствии, соблаговолил посвятить Николайоса в епископы
Львова.

Священники же и население города – знать и простой люд, – издавна зная образ жизни
инока Никола, собрались все вместе и, явившись к католикосу, сообщили ему свое
желание [289] и сказали: «Мы знаем его и нрав его, поэтому он для нас неприемлем; не
его, а кого-либо другого сделал бы ты нашим епископом».

Католикос разбранил народ, с презрением отнесся к нему, [пренебрег] его мнением и,

отослав от себя, прогнал. Но народ не отступил от своих слов, в течение многих дней на
разные лады высказывал [их] католикосу и не допустил посвящения Никола в епископы.

Тогда католикос выехал из города и направился к монастырю святой Богородицы 21,

сооруженному за городом, который львовяне называют [монастырем] Ачкатар
Богородицы, и там без ведома народа, вдали от толпы, среди ночи начал /365/ посвящать
инока Никола в епископы. Узнав об этом, население города – знать и простой люд – в ту
же ночь немедля собралось и, выйдя поспешно через малые ворота города, быстро
добралось до места и [стало] взывать к католикосу: «Не благословляй его, не предавай нас
и церковь нашу в руки этого нечестивца, ибо мы знаем его и свойства его нрава, поэтому
он неприемлем для нас». А католикос, сидя на престоле, рукополагал инока Никола в
епископы и крестом, бывшим у него в руке, угрожал народу, говорил им гнусные слова,
которые не следует [здесь] упоминать; и хотя бедные люди, собравшись, возмущались и
долго кричали, католикос не внял им и рукоположил Никола в епископы.

Спустя несколько дней католикос Мелкисет хотел выехать из Львова и отправиться в

город Каменец, а люди изыскивали [способ] выпроводить Никола вместе с католикосом,
но тот обманул их, притворясь, что согласен поехать. Когда проехали путь нескольких
дней, католикос сказал Николу: «Довольно тебе ехать, возвращайся теперь с миром к себе
и к своим епископским делам». Никол ответил: «Ты же видел своими собственными
глазами, как воспротивились тебе и не хотели [признать] меня, так как же мне сейчас
отважиться вернуться к ним?» И долго так лукавил Никол, пока католикос не дал ему в
руки грамоту об отлучении от церкви, с проклятиями и анафемой народу, дабы он (Никол)
предал анафеме того, кто, прекословя, /366/ воспротивится и не признает [290] его
епископского сана. И Никол, взяв эту грамоту, приехал во Львов и сказал прихожанам:
«Соберитесь все в воскресный день в церкви, так как хочу я кое-что посоветовать вам». И
в воскресный день, когда народ собрался в церкви, достав грамоту с анафемой, дал
прочесть ее во всеуслышание. Когда [люди] увидели и услышали это, они огорчились до
глубины души, отчаялись, обомлели и замолкли, словно в рот воды набрали. А католикос
Мелкисет, уехавший в Каменец, спустя немного дней после того, как добрался туда,
заболел и умер во время Великого поста, в субботу, накануне Вербного воскресенья, в
праздник Воскресения Лазаря, 1075 года нашего летосчисления (1626), и был там же
похоронен.

Спустя несколько лет и дней после этого случилось епископу Николу приехать в город
Каменец; и [там] он посвятил в иноки некоего дьякона из того же города, по имени Хачко,
переименовал его и назвал Онофриосом. Вардапет Григор Кесараци, вручивший жезл
вардапета католикосу Мовсесу, был муж известный, ибо вел чрезвычайно скромный и
воздержный образ жизни, а ума был глубокого, мудрого и очень прозорливого; поэтому и
был он известен в стране, и все очень считались с ним. Случилось этому вардапету
Григору в те дни приехать в страну Ляхов. Сперва приехал он в город Каменец; там, в
Каменце, находился и епископ Никол. Епископ Никол и некоторые другие вознамерились
вывести вновь посвященного /367/ инока Онофриоса из сороковины. Поэтому, придя к
вардапету Григору, почтительно пригласили его в другую церковь, где вновь
посвященный должен был отслужить обедню (а вновь посвященный еще полностью не
выдержал сороковины, ибо был рукоположен [всего] пятнадцать дней, когда хотели
вывести его [из сороковины]). И вардапет сказал: «Так как не истек сорокадневный срок,
не следует выводить его из сороковины 22, а следует ему поститься сорок дней в
соответствии с традициями армянской церкви и канонами патриархов наших, и потом уже
вновь посвященному предписывается отслужить обедню и выйти из сороковины».
Поэтому Никол и другие молча прождали эту неделю и не вывели [291] вновь
посвященного. И когда подошло следующее воскресенье, они захотели вывести вновь
посвященного и в субботний день пришли и еще раз пригласили вардапета, а вардапет не
пошел и сказал: «Говорить можно лишь раз. Сорок дней не прошло, поэтому [ему] не
следует служить обедню, подождите, пока исполнится сорок дней, тогда он отслужит
обедню и освободится от сороковины, как [полагается] по преданиям народа армянского и
узаконено нашими патриархами». Они не вняли словам вардапета и не стали терпеть, а
пошли и в то же воскресенье вывели из сороковины вновь посвященного, который и
отслужил обедню. И в это воскресенье, когда вновь посвященный отслужил обедню, был
лишь 22-й день постящегося в сороковине.

Более того, епископ Никол в то воскресенье, когда отслужили /368/ обедню, совершил
очень наглый и недостойный поступок: запер дверь той церкви, где находился вардапет, и
взял с собой ключ, не помня повеления господа: «Если ты принесешь дар твой к
жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там
дар твой пред жертвенником и пойди прежде примирись с братом твоим и тогда приди и
принеси дар твой» (Матф., 5, 23). И поступок этот (то, что епископ запер церковь) очень
огорчил вардапета, поэтому он сказал: «Будь проклят тот, кто пойдет сегодня в ту
церковь». А епископ после завершения обедни и освобождения вновь посвященного [от
поста] запер также дверь и этой церкви. Таким образом, были заперты двери обеих
церквей. А были [тогда] дни великих праздников: в понедельник, следующий после того
воскресенья, был праздник пророка Давида и Иакова, брата господня, а во вторник был
праздник первомученика Степаноса. Церкви эти оставались в те дни запертыми – без
богослужения и литургии.

Сверх того, Никол умножил злокозненные действия против вардапета, причинял ему
неприятности; с этой целью епископ пошел к войту 23 города [292] Каменца, по имени
Лукаш, которого великий князь назначил правителем города Каменца, поговорил с ним и
уговорил его задержать вардапета и не позволить [ему] выехать во Львов или иной город,
а вернуть его из города Каменца тем же путем, каким он прибыл, выслать его куда-либо в
другую страну. И /369/ войт по имени Лукаш послал к вардалету послание, [где]
говорилось: «Великий князь наш послал нам письмо [о том], что, мол, вардапет сей,
прибывший из турецкой страны, – чашут, приказа о выезде его из твоего города нет,
посему не отпускайте его, иначе поплатитесь головой». Этими словами вардапету было
запрещено выехать, и вардапет остался там как узник; позже какие-то благочестивые
люди из жителей города явились к войту и сказали ему о невиновности вардапета, и лишь
после этого был дан приказ относительно вардапета, чтобы собрался он и выехал, но не во
Львов, а обратно, туда, откуда приехал.

А вардапет, выехав из Каменца, поехал в Бугдан и Румелию, а в пути написал грамоту об

отлучении от церкви с проклятиями и анафемой Николу и послал во Львов. Но Никол
ничуть не был обеспокоен отлучением от церкви, а оставался в своем сане и исправлял
должность священника. Но те священники и прихожане, что с самого начала были против
Никола, а также и другие из уст в уста передавали [слухи], попрекали его и оказывали ему
сопротивление. Противники Никола день ото дня усиливались. А вардапет Григор
сообщил католикосу Мовсесу в письме в святой Эчмиадзин все обстоятельства этого
события, а также [написал] о развратном поведении Никола и попросил католикоса
высочайшим приказом святого Эчмиадзина и властью католикоса отлучить епископа
Никола [от церкви]. Католикос Мовсес тоже написал грамоту об отлучении и послал
епископу Николу. Вследствие /370/ этого противники Никола еще более усилились, и его
[даже] за человека не принимали.

Позже кто-то спросил Никола, почему, мол, не едешь к вардапету Григору, чтобы
получить освобождение от его анафемы, а он отговорился, мол, нет у меня денег на
дорогу. Тогда прихожане собрали три тысячи гурушей и отдали ему на дорогу. Потом уже
епископ то ли по каким-то своим соображениям, [293] то ли по внушению друзей, то ли по
принуждению прихожан, выехав из Львова, поехал в сторону Константинополя и
Кесарии, дабы где-нибудь найти вардапета Григора, попросить прощения, получить
отпущение [и избавиться] от отлучения. Так доехал он до города Бурсы.

Случилось так, что в эти дни был там вардапет Аристакес из Харберда, а вардапет
Аристакес и вардапет Григор из Кесарии питали друг к другу очень сильную ненависть и
злобу, а какова была причина этой злобы и ненависти – я долго искал, но достоверно не
узнал, а недостоверное не записал. Вардапет Аристакес из ненависти многое рассказал
епископу Николу и запретил ему идти к вардапету Григору. То [он] говорил: «Ты епископ,
а он вардапет, власти над тобой у него нет», то говорил: «Несправедливо, по злобе
отлучил он тебя», то говорил: «И я такой же вардапет, как и он, я избавлю тебя от
отлучения» – и много раз, и все на разные лады отговаривал и не дал [Николу] поехать в
Кесарию к вардапету Григору. Тогда Никол сам не поехал, а написал письмо с просьбой и
мольбой к вардапету Григору, мол, доехал до /371/ Бурсы и лежу в постели, поэтому не
могу приехать, прошу тебя отменить анафему, освободить от отлучения и послать мне и
прихожанам грамоту с благословением, авось я твоими молитвами и благословением
невредимым вернусь восвояси. А вардапет при виде письма по простодушию поверил
епископу, написал грамоту об отпущении [грехов] и благословении епископу, а также
грамоту с благословением городу Львову и послал Николу, который находился в Бурсе.
Никол, взяв эти грамоты, вернулся во Львов. Львовяне, увидев грамоты вардапета
Григора, обрадовались и примирились с епископом. А вардапет Григор от
путешественников и сведущих людей узнал точно, что епископ Никол, приехав в Бурсу,
не болел вовсе и не хворал, а по совету вардапета Аристакеса оставался в Бурсе, уловками
и коварными словами выманил грамоту и вернулся восвояси. Этот обман очень огорчил
вардапета, он грамотой известил львовян обо всех коварных поступках его, а также
написал, что то, первое проклятие и отлучение все еще тяготеют [294] над этим
епископом. Поэтому львовяне отступились от епископа и не стали признавать его. И
возник глубокий раздор между епископом и прихожанами.

В такой вражде они пребывали до 1079 года нашего летосчисления (1630), когда
католикос Мовсес послал своего старшего ученика, вардапета Хачатура /372/ Кесараци, в
качестве нвирака святого Эчмиадзина в западные страны – Сирию и Оромстан. Вардапет
Хачатур был муж кроткий, спокойный и ласковый, не безрассудный и неразумный, а
мудрый и ученый, с первого взгляда привлекавший всех, с кем встречался; поэтому и был
он назначен нвираком. Вардапет Хачатур, обойдя все области, прибыл в Кесарию, где
встретился с великим вардапетом Григором, а вардапет Григор многое рассказал ему и
предписал, дабы он по приезде во Львов не признал Никола в сане епископа и [не воздал
ему] почестей. Вардапет Хачатур, обойдя как нвирак все местности, прибыл во Львов.
Явившись к нему, [люди] стали обвинять Никола в неблаговидных поступках и разного
рода неприятностях, перенесенных и пережитых ими по его милости. А вардапет, мягкий
и кроткий по нраву, не укорял в глаза Никола, а лишь с глазу на глаз мягко и поучительно
говорил с ним, согласно заповеди господа: «Скажешь ему, когда ты и он будете одни». А
Никол даже не беспокоился ни о чем, ибо ни вардапета не стыдился, ни обвинений народа
не боялся, а оставался при своих намерениях, непреклонный, как скала.

Как-то в воскресенье случилось следующее: когда [нужно было] прочитать Евангелие,

епископ Никол велел своему иноку пойти прочитать Евангелие, а вардапет Хачатур
сказал: «Пусть читает не он, а другой». Никол ничего не сказал вардапету, а велел своему
иноку читать Евангелие. Вардапет, увидев, что Никол явно и дерзко перед духовенством и
/373/ прихожанами пренебрег словами его и даже за человека его не посчитал, повернулся
к прихожанам и сказал: «Будь проклят тот, кто преклонит колени позади него». Так сказал
вардапет и, выйдя из церкви, пошел к себе в верхние покои, где пребывал в обычные дни.

Прихожане, услышав и увидев это, в едином порыве все [295] вместе вышли из церкви. В
церкви остались лишь Никол и еще кое-кто, а после окончания службы они тоже ушли к
себе.

Армяне – судьи и знать – пришли в тот же день и заперли двери церкви, а ключи взяли с
собой, церковь же оставалась запертой несколько дней. Кроме того, судьи и знать
армянская поговорили с вардапетом Хачатуром и склонили его сесть в кресло и созвать
заседание суда для осуждения Никола за наглость, а также иные безобразия и
преступления.

Когда епископ узнал об этом, он привел к себе каких-то двух человек – свидетелей из
франков, которые приходят во время любого суда и дают показания, и, согласно их
свидетельству, судьи выносят решение суда, ибо в стране Ляхов такой порядок. Никол
поговорил с этими свидетелями и добился их согласия, чтобы они немедля пришли бы на
его зов, когда он призовет их.

В день суда, когда вардапет сел, чтобы судить, сели с ним знать и судьи армянские,
позвали и Никола, чтобы осудить [его]. Но Никол заблаговременно привел тех свидетелей
в помещение суда и там спрятал их без ведома армян.

Когда пригласили Никола войти, он, /374/ войдя, приказал своим прислужникам поставить
свой стул на его обычное место, дабы сесть там, но власть имущие спросили Никола: «Что
ты делаешь? Почему садишься? Ведь тебя позвали, чтобы судить, стой там». Никол
сказал: «Кто же мой судья?» Ишханы ответили: «Приезжий нвирак, которого ты [здесь]
видишь, и вот эти судьи». Тогда Никол закричал громким голосом спрятавшимся
свидетелям, мол, выходите. Те тотчас же вышли и стали перед собранием. Никол сказал
им: «Ради бога, смотрите своими глазами и будьте моими свидетелями, я епископ, а они,
люди светские, собрались, чтобы судить меня, вардапет же этот, приехавший из турецкой
страны, прибыл сюда, чтобы шпионить – посмотреть, в каком положении наша страна; и
он сейчас вместе с ними сел, чтобы судить меня». Свидетели сказали: «Мы будем
свидетелями тому, что своими глазами увидели, и, куда бы ты ни повел нас, везде [296]
дадим показания». Тогда все собравшиеся армяне – как духовенство, так знать и судьи –
испугались и в ужасе и страхе перед франками начали по одному выходить и убегать.
Вышел и ушел к себе также и вардапет.

Затем епископ Никол стал лживо и лицемерно посылать посредников и послов к

вардапету, священникам и ишханам и искать примирения. Он говорил: «Хватит вам
сопротивляться, не сопротивляйтесь больше и не закрывайте церковь, а отомкните двери
церковные». Но никто из львовян, зная его коварство, не верил ему. Вардапет же,
поразмыслив, увидел, что, чем больше возбуждают епископа к раздору, спорят и борются
с /375/ ним, тем больше усиливаются и умножаются коварные действия с его стороны,
поэтому, опасаясь этого, волей-неволей хотел помириться с епископом. Он уговаривал
священников и знать помириться [с Николом], но те не хотели. Вардапет сказал: «Боюсь,
как бы не пришлось нам впоследствии испытать беды от епископа, подозреваю, что из-за
нашего упорства [епископ] нанесет нам величайший вред». Ему отвечали: «Бояться не
стоит, вардапет, ибо у нас есть множество древних грамот прежних государей о том, что,
сколько бы ни было судебных разбирательств, какие бы дела ни разбирали, судить армян
должны судьи из армян, но никак не франкские судьи; кроме того, у нас есть имущество
против их имущества и ум против их ума, так чего же ты боишься?» Но вардапету не
понравились эти слова, он уговаривал их то всех вместе, то по отдельности примириться,
но они не захотели. Тогда вардапет, [в нетерпении] схватившись рукою за ворот,
проговорил: «Знайте же, я не отвечаю за его грехи».

А епископ Никол, увидев, что, несмотря на посредничество отправленных им лживых и

лицемерных послов, львовяне не идут мириться и не открывают церкви, пошел к
франкским священникам, жившим в городе Львове, и прежде всего к членам иезуитского
[ордена], договорился с ними и дал нерасторжимую расписку: «Мол, я, епископ
армянский Николайос, своею [доброй] /376/ волей присоединился к римской церкви,
вместе со всеми своими последователями признаю власть [297] папы и [обещаю]
выполнять все его повеления». И глава иезуитского ордена, взяв с собой еще и
представителей других орденов, а также армянского епископа Никола, повел к своему
архиепископу, и тот через них отправил послание к князю города [с просьбой] приказать
армянам либо подчиниться своему епископу и открыть церковь, либо, явившись на суд,
выступить друг против друга. И князь поступил, как приказал архиепископ, но армяне ни
церкви не открыли, ни на суд не явились, пока князь трижды не повторил этот [приказ];
но [и тогда] армяне ни церкви не открыли, ни на суд не явились.

Затем однажды собралось множество [представителей] духовенства из ордена иезуитов, а

также и иных орденов, взяли они с собой множество отроков из школ, пошли к своему
архиепископу, взяли у него монахов, пошли к владетелю города и судьям. Все они
пришли к дверям армянской церкви, запертым армянскими ишханами, послали [людей] к
армянским ишханам, чтобы те либо пришли и отперли церковные двери, либо послали
ключи, но те ни сами не пришли, ни ключей не послали. Тогда пришедшие сокрушили
двери церковные и, взяв епископа Никола, ввели его в церковь и вверили ему церковь со
всем имуществом, /377/ принадлежавшим ей. Затем франкские воины вышли искать
священников и ишханов армянских, чтобы княжеской властью схватить и бросить [их] в
тюрьму и оштрафовать, но те убежали, спрятались и не показывались.

В церкви была сокровищница, а в ней очень много кaниг и сосудов; книг было более 1000
томов – все отменные, редкие и поучительные: Библии, Евангелия и шаракноцы в золотых
окладах и много других книг. И еще сосуды, священные чаши и кресты, рипиды и
ладанницы, лампады и светильники, ризы и омофоры, митры и нарамники, святые
Знамения и мощи, сохранившиеся [со времен] отцов и предков [наших], рескрипты и
указы древнейших царей и очень много иного. Это все находилось в церкви, в том
хранилище, что Никол захватил в свои руки. Не только эту церковь, но и другие церкви и
монастыри, находящиеся в городе и в окрестностях [298] его, и все владения их: дома и
земли, мельницы и лавки – захватил в свои руки епископ, говоря: «Я епископ, и мне
принадлежат все церкви и владения их». А вардапет Хачатур и все армяне, проживающие
во Львове, остались без церкви, ибо, если бы они пошли в церковь, их вынудили бы
подчиниться власти папы и принять его исповедание, а кроме того, нужно было
подчиниться епископу Николу, а львовяне не хотели этого. Поэтому [они] были в
смятении и замешательстве и не могли найти никакого выхода. И осталось армянское
население, проживающее во Львове, без церкви.

/378/ Случилось так, что вардапет Хачатур выехал из города и отправился в монастырь,
называемый Сурб Хач 24, а из народа кто желал пойти к нему, открыто шел туда и
возвращался. И вот как-то увидели они, что пришло много вооруженных и снаряженных
ратников и воинов и окружило монастырь. Ратники на вопросы присутствующих
отвечали, что приехал-де из турецкой страны чашут и находится вот здесь, мы хотим
поймать его. Когда прошло немного времени, увидели, что прибыл с почестями епископ
Никол со своими служками и, подойдя к ратникам, спросил их, мол, почему вы собрались
здесь? Ратники сказали: «Из турецкой страны прибыл сюда чашут, хотим его поймать».
На что Никол ответил: «Неприлично и не подобает вам брать его, возвращайтесь и идите к
себе, а я пойду повидаю его и переговорю с ним». Все ратники тотчас же ушли и
разошлись. Когда дело завершилось так, [кое-кто] из армян решил, что это были козни
епископа, что ратники пришли, чтобы напугать вардапета. А епископ пошел к вардапету,
взял его и привел вместе с собой в город. И пока вардапет был в городе, непрестанно
приходили к нему монахи и другие люди из франков, спорили с вардапетом о двух и
едином естестве [Христа], об армянах, якобы погрязших в евтихиевой ереси 25 и
заблудших вследствие невежества и глупости.

Что же касается вардапета, то, думая о прошлых, размышляя о будущих и /379/ видя
настоящие дела, он понял, что все это бесполезные и напрасные усилия, тщетный труд,
[299] поэтому выехал из Львова и поехал своим путем, пока не доехал до Эчмиадзина к
католикосу Мовсесу и другим вардапетам, которые все со скорбным сердцем и глазами,
источающими слезы, оплакивали армян, проживающих в городе Львове, и [думали о том],
в чем же спасение их.

И как сказал господь наш Христос, «прежде свяжите сильного и тогда расхитите дом его»
(Аракел Даврижеци имеет в виду уже упоминавшееся изречение: "Никто, войдя в дом
сильного, не может расхитить вещей его, если прежде не свяжет сильного и тогда
расхитит дом его" (Марк, 3, 27)), так и сделал епископ Никол, ибо после отъезда вардапета
он, как зверь в видении Даниила (Даниил, 4, 30), стал весь народ и сокровища [его] и все
достояние церкви пожирать, и крошить, и попирать оставшееся ногами. Как во времена
царей-идолопоклонников христиане подвергались преследованиям, так случилось теперь
с армянским населением, проживающим в городе Львове, ибо чрезвычайно усилился
епископ Никол и тиранил армянское население. Он хватал священников, за которыми
замечал малейшую провинность, бросал их в тюрьму, взимал с них пеню в триста и
четыреста гурушей; хватал и взыскивал деньги и с ишханов, назначенных судьями 26.

И вообще мучил все население, не позволял хоронить умерших и тогда [лишь] отдавал
приказ о похоронах и месте, где нужно похоронить, когда брал по прихоти своей деньги.
После похорон, когда хотели установить надгробный камень, под этим предлогом
вторично брал деньги и затем уже давал разрешение на установление камня. Из-за этого
прекратились и венчания и крещения, [люди] увозили в другие города и там венчали и
крестили [детей] и /380/ умерших в других городах хоронили. Делали это тайком, без
ведома епископа, а когда он узнавал, воспалялся великим гневом и, поймав иерея и людей,
[поступивших так], пытал долгими муками и взыскивал тяжелейшие пени.

Как-то случилось так, что одного молодого человека хотели тайком, без ведома епископа,
обвенчать, почему и привели трех священников, дабы там же, дома, совершить [обряд]
[300] венчания. Это стало известно епископу, который послал воинов схватить
священников и родителей жениха, готовившихся к свадьбе, бросить их в тюрьму. Узнав
об этом, люди эти и иереи в страхе стали прятаться: кого-то из иереев спрятали в сундук и
заперли, якобы там утварь и украшения женские, двое иереев влезли в собу, которая была
устроена в доме для разведения огня. А воины, когда искали иереев, нашли их в собе,
вытащили оттуда, завязали им руки за спину и с непокрытой головой и босиком, с
закопченными лицами и телом (ибо они вымазались в саже), повели их к епископу. А
епископ долго оскорблял их и угрожал им, а потом бросил священников и родителей
жениха в тюрьму, взыскал четыреста гурушей с иереев и четыреста гурушей с этих людей
и только потом отпустил [их]. Они ушли и справили свадьбу.

Многие младенцы умирали некрещенными, было много детей некрещеных пятнадцати и

шестнадцати лет; много больных умирали без причастия, /381/ и многие умершие
оставались непогребенными в течение многих лет. Умерших укладывали в деревянные
гробы, заливали гробы смолой, так, чтобы смола покрыла труп, выставляли на холод и
держали, ожидая пришествия господа. Были отменены все семь таинств и всякие службы
церковные, бедный народ был в безысходном горе, более [тяжком], чем во время
идолопоклонства.

Тогда народ [обратился] в святой Эчмиадзинский престол с жалобой на многие бедствия

свои и послал с этой целью некоего священника, по имени тэр Симон, и одного знатного
человека из светских к католикосу владыке Мовсесу, дабы он позаботился бы выискать
способ для их спасения. Католикос написал мудрое письмо, исполненное благоразумия,
кротких слов и мольбы, королю ляхов и его князьям, архиепископу города Львова, франку
по происхождению, а также папе и попросил: «Сжальтесь над несчастным народом,
даруйте им церковь, не запрещайте семь таинств церковных – служителям Христовым не
подобает так поступать». Когда эти грамоты прибыли в город Львов и армянское
население вручило [301] каждую по назначению – королю и другим, они приказали
перевести [грамоты] на язык и письмена польские и, читая, благосклонно соглашались со
всем. От слов этих смягчилось сердце короля, имя которого было Владислав 27: он
приказал вернуть армянскую церковь армянам. Но иезуиты воспротивились и не
позволяли, говоря королю: «Это дело церковное и религиозное, имеющее /382/ отношение
к папе и архиепископу, заботиться об этом должны они, им это приличествует и подобает,
но не тебе – государю светскому, тебе не подобает вмешиваться в это явно религиозное
дело». Король из жалости к несчастьям армянского народа попросил архиепископа
вернуть армянскую церковь армянам; этому тоже воспротивились иезуиты и не позволили
вернуть [церковь]. И, еще больше жалея армян, сам король пошел в армянскую церковь,
дабы передать армянскую церковь самим армянам; когда епископ Никол узнал об этом,
тотчас же облачился в одеяние для литургии и, подняв над головой святое Причастие,
вышел и пошел навстречу королю; увидев его, король испугался божественного таинства
и не в силах был ничего сделать, а оставив все, вернулся к себе во дворец.

Затем армяне вынуждены были поехать в Рим к папе; благодаря многократным мольбам
они получили от короля и архиепископа письмо с ходатайством к папе, отправились в Рим
и вручили папе сперва прошение католикоса Мовсеса, а затем короля и архиепископа.
Когда епископ Никол увидел, что народ поехал в Рим, сам он тоже отправился в Рим. Но и
там нечестивые иезуиты воспротивились армянам и помешали [им] в их деле, так что
церковь армянам не вернули, бедные прихожане уехали ни с чем и вернулись во Львов.
Уехал из Рима и епископ Никол, вернулся во Львов и жил там, по-прежнему притесняя
народ и так же развратничая.

Не только один-два, три раза посылали /383/ львовяне священников и послов в Эчмиадзин
к католикосу Филиппосу, ибо католикос Мовсес скончался. Католикос Филиппос много
раз на разные лады писал письма во Львов и посылал своих [302] учеников и вардапетов
во Львов. Однако и от этого не было проку армянскому населению. Из-за этих
притеснений выехали из города Львова [многие] благочестивые мужи из духовенства:
иноки и иереи, мужи ученые, приехали в Эчмиадзин и, обосновавшись, остались там. Это
были сыновья знатных людей. Кое-кого из них католикос Филиппос рукополагал в
епископы Львова и посылал туда для управления паствой, однако и это не принесло
никакой пользы населению Львова.

Более того, в это время какой-то вардапет из доминиканцев, по имени Погос, франк по
происхождению, муж мудрый и славный, прибыл в Нахичеванскую область к
вероотступникам (В тексте ахтарма), которые там живут, а католикос Филиппос ради
пользы нашего народа и спасения церкви львовской проявил большую любовь и дружбу к
этому Погосу. Этот Погос после завершения своих дел пожелал поехать в Рим и на пути
своем заехал в город Львов; львовяне тоже долго просили и умоляли Погоса, оказали ему
большие почести, а также дали ему много денег на расходы в дороге, дабы он при дворе
папы придумал какой-нибудь [выход] для спасения их. Когда Погос прибыл в Рим,
прежде чем он предпринял или сказал хоть слово ходатайства об армянах при папском
дворе, епископ Никол поспешил вслед за ним ко двору папы в Рим и при посредничестве /
384/ иезуитов воспрепятствовал помощи Погоса. И так дело спасения и помощи
несчастному населению города Львова срывалось со всех сторон. Те, кто поехал с
Погосом, вернулись оттуда печальные, ни с чем. Епископ Никол тоже вернулся из Рима,
прибыл в город Львов, вел свой прежний образ жизни, и даже более развратный. А кое-
что из вышеупомянутых книг, священных сосудов и всего имущества церкви [Никол]
продал, часть отдал как взятку, другое, сломав, руками евреев превратил в серебро и
продал. И, рассеяв и развеяв, дотла расточил неисчислимое количество добра и сокровищ,
так что не осталось ничего, кроме совершенно пустой каменной церкви, ибо жил он [303]
открыто и нагло блудной, беспутной и развратной жизнью, не боясь никого. Многие
книги и сосуды, проданные им, попали в Армению и дошли до нас, и то, что купцы,
выкупив за деньги, привезли, изумляло [всех], кто видел.

Бедные жители Львова перенесли много злоключений и мучений из-за отмены семи
священных таинств; много людей, добродетельных и преданных родной вере, ушли из
дому, оставили свою родину, удалились, разлученные с семьей и народом, странствовали
как изгнанники и чужбинники в чужих странах и, живя так, умирали в горе и стенаниях.
Армяне переносили и другие мучения и стеснения, ибо велики были гонения на тех, кто
лишился и церкви своей, и имущества, а также потратил деньги свои при дворах власть
имущих и царей, на путешествия туда и обратно. И так старались обе стороны, /385/ то
есть Никол и народ, что изнемогли от разнообразных козней и долголетней распри, ибо
начался раздор в 1079 (1630) году, когда Никол завладел церковью, и продолжался он,
пока не наступил 1102 год нашего летосчисления (1653).

В то время владыка католикос Филиппос выехал из святого Престола Эчмиадзинского и

отправился в Иерусалим, а оттуда приехал в величественный город Константинополь.
Молва о его приезде распространилась повсюду, достигла также города Львова.

Тогда же гениальный плут епископ Никол отметил в уме, что народ, подвергаясь так
долго мучениям, не отрекся от твердых намерений своих, а, упорствуя, все еще живет
этими намерениями. Поэтому он задумал поехать к католикосу Филиппосу в
Константинополь, чтобы хотя бы снять с себя славу отлученного, а также получить от
него грамоту о благословении и подчинении ему народа. Но так как у него не было
никакого имущества, ни денег на дорогу, он искал выхода, который и нашел в
следующем. Жил в городе Тохате некий муж из армян, прославленный и именитый,
которого звали махдеси Маркос. Он дал большие деньги сыну своему, по имени Симон, и
отправил его в страну Ляхов торговать. Этот Симон, приехав во Львов, все время ел и пил,
пировал, познакомился [304] и подружился с епископом Николом; он обещал епископу:
«Если у тебя есть желание поехать к католикосу, о деньгах не беспокойся, сколько бы ни
понадобилось тебе денег на дорогу, все я /386/ дам». И как обещал, дал епископу две
тысячи гурушей наличными деньгами. Епископ, получив их, выехал из Львова, приехал в
Бугдан и [оттуда] поехал к католикосу Филиппосу.

Армянское население Львова, увидев, что епископ Никол отправился к католикосу,

назначило и само со своей стороны некоего прославленного мужа, по имени Хачко,
одного из судей армянских, отправиться к католикосу Филиппосу, дало ему письменную
грамоту и множество устных наказов. Епископ Никол и судья Хачко, отправившись
отдельно друг от друга, прибыли в Константинополь и предстали перед католикосом.

В течение многих дней, после долгих переговоров и действий, дело это завершилось тем,
что католикос Филиппос велел епископу Николу согласиться с [условиями], изложенными
в четырех пунктах, закрепить [их] своей подписью и дать ему. Во-первых, что Никол и его
последователи, духовенство и миряне будут исповедовать веру Лусаворича и патриархов
– местоблюстителей его. Во-вторых, что он и его последователи будут совершать обряды
армянской церкви. В-третьих, что после смерти Никола епископ – преемник Никола будет
посвящен в епископы эчмиадзинским католикосом, по его повелению утвердится в этой
епархии и будет покорным последователем католикоса. В-четвертых, что сам Никол будет
лишь упоминать имя папы, и то только во время литургии, но не в других проповедях и
обрядах. А также, что он не будет разбавлять водой [вино] в чаше во время священной
литургии 28, а из духовенства и клириков никто никогда не будет упоминать /387/ имени
папы. Не будет также вовсе упоминать имени папы епископ – преемник Никола ни в
речах, ни в делах; один лишь Никол [будет упоминать], и то только во время священной
литургии.

А относительно упоминания имени папы сам Никол попросил католикоса, чтобы он хоть
это ему позволил бы, [305] ибо Никол сказал: «По расписке, данной мною франкам, они
лишат меня сана, а может быть, и приговорят к смертной казни». Из-за этого католикос
позволил. И Никол, записав эти четыре пункта на бумаге, скрепив печатью и подписью,
отдал католикосу Филиппосу, а католикос отдал судье Хачко, чтобы тот взял с собой в
город Львов и спрятал, чтобы [обеспечить] их безопасность в будущем. Затем католикос
освободил Никола от уз отлучения и дал ему грамоту о епископской власти над
населением Львова, велел ему образумиться и отказаться от блудного и распутного образа
жизни, вернуться в [лоно] веры и на истинный путь добродетели и правды,
приличествующий имени и сану епископа. Епископ Никол от всей души по доброй воле
своей согласился со всеми предписаниями католикоса и отпущенный им поехал в город
Львов.

Львовяне думали, что Никол раскаялся и отказался от своего неправедного образа жизни,
но увидели, что он неизменно жил той же жизнью. И еще вспоминали они о расточении
бесчисленных своих сокровищ и сосудов, о многократных гонениях, которым подвергал
их епископ Никол, и души их горели, объятые пламенем. Поэтому не хотели помириться с
ним, более того, убегали, хотели отречься от него.

/388/ Когда епископ Никол еще не уезжал в Константинополь, католикос Филиппос

послал во Львов одного из своих учеников, вардапета по имени Иоанн, уроженца Аргна,
мужа, [наделенного] большой мудростью и [владеющего] искусной речью, с тем чтобы он
постарался найти средство для спасения церкви их. В пути, когда вардапет Иоанн ехал во
Львов, а епископ Никол в Константинополь, они встретились друг с другом, и епископ
Никол взял и у вардапета Иоанна письмо с поручительством к католикосу и поехал в
Константинополь к католикосу. А вардапет Иоанн, приехав во Львов, оставался там до тех
пор, пока епископ Никол и судья Хачко не вернулись из Константинополя во Львов.

Вардапет Иоанн, увидев, что народ сопротивляется епископу и не хочет ему подчиняться,
стал посредником между народом и Николом ради искоренения долголетней распри и
[306] раздора и много дней, увещевая, наставляя и поучая, говорил в отдельности с
народом и с епископом и [в результате] долгих стараний еле-еле сумел убедить народ
подчиниться епископу. Затем вардапет Иоанн повел прихожан и епископа и вместе ввел
их в церковь, которую захватил епископ. Когда прихожане вошли в церковь, получилось
так, как [бывает], когда ягнята присоединяются к отаре овец-матерей своих: вопли и
крики, плач и разрывающие сердце горькие рыдания, обильные /389/ слезы, текущие из
глаз, глубокие стенания страстной тоски и любви к церкви своей… И там же, в церкви,
вардапет Иоанн начал утешать народ [примерами] из священного писания и житий,
образами святых, и слова его успокаивали сердца людей. В знак примирения все
облобызались с епископом, и, утешенные, прихожане и епископ радовались тому, что
сделал вардапет, и, ликуя, воссылали хвалу богу всего сущего.

Молва о примирении дошла до короля польского, имя которого было Ян-Казимир 29, ибо в
эти дни король находился в городе Львове. Король позвал к себе вардапета Иоанна, в
отдельном покое долго говорил с ним и услышал в ответ мудрые и приятные речи.
Вардапет понравился королю, который поблагодарил его за посредничество и примирение
народа с епископом и искоренение долголетней вражды. Вардапет Иоанн оставался там
целый год и потом только вернулся в святой Эчмиадзин. Население Львова и епископ
Никол живут по тому договору, который был заключен католикосом Филиппосом и
вардапетом Иоанном, и по сей день – 10 мая 1109 года нашего летосчисления (1660),
когда написана была эта история.

И да будем молить Христа и в грядущем хранить нас в мире и любви в угоду благостной
воле своей и во славу вечно благословляемого имени своего. Аминь.