Театральный роман

«Любите ли вы театр <…>?»

«О, ступайте, ступайте в театр, живите и умрите в нем,
если можете!..»
В.Г. Белинский

Ну понятно, что этот текст вовсе не роман, а так, рассказик. Так что название его
надо понимать не как роман о театре, а как роман с театром, то есть опыт нежных и
одновременно страстных взаимоотношений с этим странным и опасным видом
человеческой деятельности. Потому, что, в отличие от созидательного труда или на
худой конец от сладостного безделья, не наносящего окружающим ощутимого вреда,
театр оказывает непосредственное воздействие на психику всех, вовлеченных в
процесс. Одни прикидываются другими людьми и произносят не свои слова, всем телом
изображая глубокие переживания и метания духа, в которые сами ничуть не верят и для
обозначения которых цинично используют наработанные приёмы, с разной степенью
умения применяя средства выжимания слез или смеха. Другие же участники мистерии
изо всех сил заставляют себя верить в происходящее на сцене как в настоящую жизнь,
прекрасно сознавая при этом всю искусственность и даже нелепость ситуации, то есть
впадают в когнитивный диссонанс, искренне почитая его за катарсис.
И ведь все сознают эту глобальную и глубинную фальшь, но соглашаются играть
в этой затее каждый свою роль, отрываясь от бытовых неурядиц и подлинных
переживаний, прячась от реальности с её невыдуманной грязью, неразрешимыми
противоречиями, неосуществимыми надеждами и настоятельной необходимостью
выбора из двух зол. И ладно бы зритель, который этот выход и реального мира в астрал
осуществляет пару раз в год – а как не посочувствовать несчастному, который чуть не
каждый вечер, бросив семью или любовника и прервав интересные и полезные занятия,
вынужден из кожи вон лезть, изображая чужую жизнь.
Короче, Фима был театралом, хотя и не готов оказался пойти и в нём умереть.
Одним из самых ярких театральных впечатлений стал для него спектакль в тесном фойе
театра по пьесе Олби «Что случилось в зоопарке». Близость к актёрам, почти контакт,
держала в напряжении, не позволяя отвлечься, практически делала зрителя
соучастником. Это тебе не в бинокль вглядываться с четвёртого яруса Александринки.
Ещё была «Зримая песня» в Учебном театре – вообще не спектакль, а каскад этюдов. По
окончании невозможно оказалось просто вот встать и выйти из зала… Всё же
пассивной роли зрителя Фиме было недостаточно, но включиться в процесс удавалось
редко - лишь в студенческих капустниках.
Неожиданные точки приложения театрального зуда открылись для Фимы с
переездом далеко за Урал в большой сибирский город, столицу края, по площади
превосходящего Великобританию (хотя и без заморских владений). Началось с
рецензий на спектакли городских театров, которые охотно публиковала краевая
столичная газета. Шли они за двумя подписями – «Серафима Зайчик, театровед / Ефим
Котик, доцент» и были немного многословные, слегка наукообразные и довольно
беспощадные. Боевая подруга Фимы Сима Зайчик поставляла для рецензий
фактический материал, а Фима, главным образом, желчь. Рецензии, в общем-то, не
произвели переворота в отношении зрительской массы к потугам местных служителей
Мельпомены, равно как и Талии. То есть, как не ходил народ в театр, так и не принялся
осаждать кассы и маячить у входа, вымаливая лишний билетик. И наоборот: тот, кого в
театр заносило чьей-то злой волей, и под пытками не станет дочитывать до конца
статью в полстраницы.
Удалось по случаю попреподавать режиссуру в Культпросветучилище. В конце
концов Фима ответил на вызов судьбы: набросал проект постановки пьесы А. Гельмана
«Скамейка», с которым вместе с Симой потащился в гримёрную к Коле – а этот Коля и
супруга его Надя не абы кто, а Заслуженные артисты. Смелое предложение выйти за
привычные рамки и свершить переворот Колю увлекло – и компания начала
встречаться в репетиционном зале, которому судьба уготовила преображение в Малую
Сцену Краевого Драматического Театра.
Основная концепция Фимы выражалась в формуле
«Зрителю должно быть неудобно». Так, тесный
зальчик был уставлен простыми лавками без спинок,
а в углу красуется одинокая гипсовая девушка с
веслом. Сценография ограничилась макетом
парковой эстрады-ракушки, совмещённой с
общественным туалетом (в давние времена такая
реально существовала в Соловьёвском садике). Ещё
у стены примостилась настоящая парковая скамейка,
которую Фима выпросил в Управлении
коммунального хозяйства. Над скамейками висят
лампы, которые плохо успевающий, но
предприимчивый фимин студент натурально срезал
в парке своего родного городка и притащил
преподавателю в качестве взятки взамен зачёта.
Над крошечной сценой висит неполный транспарант «Искусство принадлежит», а
по сторонам – дверки с буквами «М» и «Ж», по сути полностью выражающими смысл
пьесы и концепцию спектакля. Выражающими вместе с музыкой, конечно: в
нескольких ключевых сценах звучат «Грёзы любви» в разных интерпретациях.
Особенно точно эта мелодия соответствует сути драмы, когда героиня молотит героя
сумкой по башке. Мало кто не зарыдает от такого. Во всяком случае, Фима сам не
выдерживал натиска чувств.
Зрителя, входящего с заднего (артистического) входа, встречает настоящая афиша
хорошо известного публике композитора-песенника Старикова под шапкой «Сегодня в
нашем парке» - и пока зрители рассаживаются, на эстрадке, действительно, стоит он
собственной персоной и играет на аккордеоне всё те же «Грёзы любви», как бы
заканчивая концерт. Под аплодисменты, предназначенные композитору, выходит из
дверки с буквой «М», на ходу застёгиваясь, герой пьесы. Вот тут и начинается диалог
прямо через головы зрителей.
Настал день Страшного суда: обсуждение спектакля, поставленного никому
неизвестным доцентом Политеха, Худсоветом театра. Сначала главный режиссёр,
запинаясь, признался, что его заразила идея постановки и потому он разрешил занимать
репетиционных зал. Затем представитель Союза театральных деятелей решила блеснуть
эрудицией и возвестила «Когда бы знали, из какого мусора растут цветы!», чудовищно
переврав несчастную Ахматову. Наконец, ветеран сцены и безусловный авторитет
Худсовета попытался похвалой похоронить всю идею на корню, произнеся глубоким
басом «Спектакль, несомненно, достоин показа на большой сцене». Но в итоге –
спектакль был принят и потекли зрители. Несмотря на то, что целый час им пришлось
вертеть головой, а то и всем телом, к концу в их глазах сияло сочувствие, соучастие, а
то и слёзы…
Через несколько месяцев после премьеры в город нагрянула комиссия московских
критиков, разъезжавшая по стране с заданием оценить театральную жизнь в провинции.
Отсмотрев весь репертуар, критики собрали коллектив, чтобы поделиться
впечатлениями и направить на путь истинный. Видимо для того чтобы собравшиеся
посочувствовали их горькой доле и оценили их безграничную выносливость, начали
они с того, что в каждом городе им непременно приходилось смотреть «Скамейку». В
принципе, Фима и так знал, что пьеса заслуженно популярна благодаря дешевизне
постановки, пригодности для бенефиса ведущих артистов (например, жены главного
режиссёра, или, наоборот, мужа директрисы театра), но слегка сник. Пока критик не
продолжил: «Но ничего подобного вашему спектаклю мы не видели. А режиссёр здесь
присутствует?» - продолжение речи Фима не запомнил, так как потерял сознание.
После этих событий главреж пригласил Фиму и предложил подписать контракт
на постановку пьесы по его, Фимы, выбору. У того, как нарочно, уже было готовое
предложение – «Наедине со всеми» того же Гельмана. В соответствии с задумкой Фимы
и в точном согласии с названием пьесы, два супруга должны будут выяснять отношения
на боксёрском ринге, окружённом ярусами зрительских скамеек. Но тут Фиму ждал
облом. Понадеявшись на испытанный раз метод, Фима отправился с визитом к теперь
уже другой семейной паре артистов (тоже заслуженных и тоже жаждущих бенефиса),
но глава семьи проявил неуместную гордыню, заявив, что не пристало им, великим,
работать с дилетантами. А тут ещё и главреж нарисовался со словами «Не будем же мы
из малой сцены делать театр Гельмана». (А казалось бы – почему бы и нет?)
Пришлось ставить совсем другую пьесу и с другими актёрами, точнее, актрисами,
которые, в итоге и в отличие от Фимы, получившимся действом были довольны и Фиму
благодарили. Он отвечал «Не за что» - и не из скромности, а потому, что действительно
так думал.