Рем Колхас

Мусорное пространство

Арт Гид
Москва
2015

УДК 316.7
ББК 84(7Сое)6-4+71.4(3)
К60
Перевод с английского: Михаил Визель («Гигантизм, или
Проблема Большого»), Сергей Ситар («Город-генерик»),
Варвара Бабицкая («Мусорное пространство»).
Рем Колхас
Мусорное пространство / Рем Колхас. — М.: Арт Гид, 2015.

Издание включает три радикальных эссе Рема Колхаса:

«Гигантизм, или Проблема Большого», «Город-генерик» и
«Мусорное пространство». Знаменитый архитектор рассуждает
о тенденции крупных городов к потере своего оригинального
облика. Колхас объясняет, как продукты современной
 архитектуры в виде повсеместных торговых и бизнес-центров
нивелируют индивидуальную ценность городского ландшафта
и как стремление зданий к несоразмерному увеличению
масштаба стирает значимость архитектурного контекста.
Тексты, вошедшие в данную книгу, выходили под
оригинальными названиями Bigness or the problem of Large,
Generic City, Junkspace.

Данное издание осуществлено в рамках совместной

издательской программы Музея современного искусства
«Гараж» и Artguide Editions
Оформление, корректура, печать: Artguide Editions

ISBN 978-5-9905612-1-2

© OMA, 2015
© Михаил Визель, перевод с англ., 2015
© Сергей Ситар, перевод с англ., 2015
© Варвара Бабицкая, перевод с англ., 2015
© ООО «Арт Гид», 2015
© Фонд развития и поддержки искусства «АЙРИС» / IRIS
Foundation, 2015

Содержание
· ГИГАНТИЗМ, ИЛИ ПРОБЛЕМА БОЛЬШОГО
· ГОРОД–ГЕНЕРИК
· МУСОРНОЕ ПРОСТРАНСТВО

ГИГАНТИЗМ, ИЛИ ПРОБЛЕМА

БОЛЬШОГО [1]
Начиная с определенного размера, архитектура приобретает
качество Гигантизма. Провокационную суть Гигантизма лучше
всего раскрывает поведение альпинистов, которые стремятся
покорить Эверест просто «потому, что он есть». Гигантизм —
это архитектура в точке ее завершения.
Трудно осознать и признать, что размер здания может
играть роль идеологической программы сам по себе,
независимо от тех или иных намерений архитектора. Из всех
архитектурных категорий Гигантизм — единственная, которая,
как кажется, не нуждается ни в каких манифестах. Те, кто
отказывает ему в статусе интеллектуальной проблемы,
полагают, что Гигантизм обречен на вымирание по аналогии с
динозавром, ставшим жертвой своей неуклюжести,
медлительности, негибкости, непонятности. Однако по
существу только Гигантизм является благодатной почвой для
режима сложности, требующего максимальной мобилизации
интеллектуального потенциала архитектуры и смежных с ней
областей. Сто лет назад настоящая лавина концептуальных
прорывов и сопутствующих им технологических инноваций
спровоцировала архитектурный Большой взрыв. Лифт,
электричество, воздушные кондиционеры, сталь и, наконец,
полностью модернизированная инфраструктура освободили
людские потоки, сжали расстояния, утвердили принцип
автономии интерьера, уменьшили массу, увеличили объем
сооружений и резко ускорили процесс строительства. Таким
образом, был дан исходный толчок комплексу мутаций,
который привел к появлению совершенно новой разновидности
архитектуры. Результатом всех этих сдвигов стали существенно
более высокие и просторные — одним словом, Гигантские —
сооружения, отличающиеся не только невообразимым прежде
масштабом, но и существенно более широким набором опций
для функционального программирования, сделавшим их
катализаторами радикальных социальных преобразований.

Теоремы
Родившийся в бездумной погоне за чисто количественными
показателями, Гигантизм на протяжении почти столетия
оставался явлением без своих теоретиков — революцией без
озвученной кем-либо программы. Книга «Нью-Йорк вне себя»
[2] скрытым образом содержала в себе «теорию Гигантизма»,
базирующуюся на пяти теоремах:
1. Превысив определенную критическою массу, здание
становится «Гигантским» зданием. Подобная масса не может
более оформляться одним целенаправленным архитектурным
жестом или даже каким-то сочетанием архитектурных жестов.
Из этой невозможности контроля вытекает автономия частей,
которая, однако, не равнозначна фрагментации: каждая часть
продолжает соотноситься с целым.
2. Лифт, с его способностью устанавливать скорее
механические, чем архитектурные связи, а также целая серия
сопутствующих ему изобретений упраздняют, сводят на нет
классический архитектурный репертуар. Вопросы композиции,
масштаба, пропорций, деталировки становятся неактуальными.
«Искусство» архитектуры в контексте Гигантизма оказывается
бесполезным.
3. Гигантизм настолько увеличивает дистанцию между
оболочкой и центром, что фасад перестает иметь какое-либо
отношение к тому, что происходит внутри. Гуманистический
императив «честности» обречен здесь на поражение:
внутреннее и внешнее становятся не связанными друг с другом
архитектурными проектами. Первый из них обслуживает
непрерывную смену функциональных и иконографических
запросов населяющих здание потребителей, задача же второго
— вводить в заблуждение, то есть дарить городу иллюзию
стабильности объекта. Там, где Архитектура разъясняет,
Гигантизм ставит в тупик: под эгидой Гигантизма город из
суммы определенностей превращается в набор загадок. Старый
маркетинговый принцип WYSIWYG (What you see is what you
get — «что видишь, то и получишь») отныне не работает.
4. Здания такого типа благодаря одному лишь размеру
переходят в область безнравственного, оказываются по ту
сторону добра и зла. Оказываемое ими воздействие не зависит
от их качества.
5. В совокупности все эти характерные для Гигантизма
отказы (от масштаба, архитектурной композиции, традиции,
прозрачности, этики) приводят к последнему, наиболее
радикальному отказу: Гигантизм перестает быть частью какой-
либо общегородской ткани. Он просто существует или в
лучшем случае сосуществует.
Его подтекст — fuck context.

Модернизация
В 1978 году Гигантизм представлялся изобретением Нового
Света для Нового Света (или для всех Новых миров). Однако во
второй половине восьмидесятых признаки новой волны
модернизации наводнили в более или менее откровенном виде
также и Старый Свет, зажигая искры нового рождения даже на
этом «конченном» континенте.
Переселение «шока Гигантизма» в европейский контекст
вынудило нас сделать в своей работе явным то, что было
сказано между строк в книге «Нью-Йорк вне себя».
Гигантизм стал мишенью полемических атак одновременно
с двух сторон: он не соответствовал как предшествующей
тенденции к интеграции и концентрации, так и более новым
доктринам, которые ставят под вопрос жизнеспособность
самих категорий Целого и Реального, склоняясь перед
предполагаемо неизбежным распадом и растворением
архитектуры.
Чтобы справиться со своим страхом перед Гигантизмом,
европейцы довели его до состояния теоретического концепта,
уже не подразумевающего никакого воплощения. Они
«одарили» мир идеей мегаструктуры, своего рода
всеохватывающей, всеприемлющей технической подосновы,
упраздняющей само понятие отдельного здания.
Последовательное интеллектуальное приближение к такого
рода «безобидному» Гигантизму устраняло возможность его
непосредственной реализации. Показателен пример
«пространственного урбанизма» Йоны Фридмана (Urbanisme
spatiale, 1958): Гигантизм парит над Парижем, подобно
облачному металлическому одеялу, обещая потенциально
неограниченное, хотя и расфокусированное, «обновление
всего», однако он при этом никогда не приземляется, ни с кем
не спорит, не требует для себя законного места: это критицизм
в его чисто декоративной версии.
 В 1972 году Бобур [3], этот «платонический лофт»,
предложил пространство, в котором «возможно всё».
Возникшая в результате универсальность сразу была
распознана как насильственное насаждение теоретической
усредненности за счет утраты как характера, так и точности —
иными словами, нечто (entity) было создано ценой потери
самой чтойности (identity). Парадоксальным образом, его
нарочитая демонстративность не дала состояться той истинной
нейтральности, которой без всякого труда удается добиться
любому американскому небоскребу.
Поколение мая 1968 года, моё поколение — в высшей
степени интеллектуальное, хорошо информированное,
корректно травмированное набором избранных катаклизмов,
искреннее в своем стремлении к усвоению опыта других
дисциплин, — оказалось настолько оглушенным провалом этой
и других сходных моделей интеграции и уплотнения города, а
также своей собственной хронической нечувствительностью к
конкретному, что оно предпочло оставить в своем арсенале
лишь две основные оборонительные стратегии: демонтаж и
исчезновение. В первом случае мир распыляется на
несочетаемые фрактальные уникаты, причем каждый из них
становится причиной дальнейшей дезинтеграции целого: это
пароксизм деления на фрагменты, превращающий частность
в систему. За вытекающим отсюда дроблением программы
здания на микроскопические функциональные единицы маячит
бессознательно поощряемый реванш модернистской доктрины
«форма следует функции» — прячась за фейерверком
интеллектуальных и формальных ухищрений, этот принцип
толкает содержание проекта в тупик упрощающей схемы,
вдвойне разочаровывающей на фоне богато аранжированного
хаоса, к которому тяготеет эстетическая сторона замысла. В
этом театре расчленения и показного беспорядка каждый вид
деятельности поставлен на место.
Программные
гибридизации/сближения/трения/пересечения/наложения,
которые стали возможными благодаря Гигантизму, —
фактически весь аппарат монтажа, изобретенный в начале ХХ
века для организации отношений между независимыми
частями, — все это было отвергнуто данным направлением
современного авангарда в его внешне разнузданных
композициях, которые по существу отличаются почти
смехотворной степенью педантичности и негибкости.
Вторая стратегия (исчезновение) стремится перешагнуть
через проблему Гигантизма — или массивного присутствия, —
двигаясь все дальше в направлении симуляции, виртуализации
и несуществования.
Мозаика аргументов, которую выстраивают с начала
шестидесятых годов американские социологи, идеологи,
философы, французские интеллектуалы, кибермистики и т. д.,
предсказывает, что архитектура станет первой «твердью,
растаявшей в воздухе» [4] благодаря комбинированному
воздействию демографических тенденций, электроники, СМИ,
увеличившихся скоростей, экономики, досуга, а также смерти
Бога, книги, телефона, факса, богатства, демократии — одним
словом, под воздействием Конца Истории...
Опередив фактическое исчезновение
архитектуры, этот авангард экспериментирует с реальной или
симулированной виртуальностью, намереваясь — во имя
смирения — отстаивать свое былое могущество лишь в мире
виртуальной реальности (где следование фашистским
доктринам уже может не считаться чем-то зазорным?).

Максимум
Как ни парадоксально, Целое и Реальное перестали быть
ориентирами для архитектуры в тот самый момент, когда
приближающийся конец второго тысячелетия стимулировал
повсеместный порыв к реорганизации, консолидации и
экспансии, сопровождаемый шумными требованиями освоения
мегамасштаба. И при всей своей социальной ангажированности
архитектурная профессия проявила полную неспособность
адекватно отреагировать на эти значимые общественные и
экономические запросы, хотя эффективный ответ на них мог
бы помочь ей восстановить свой существенно пошатнувшийся
престиж.
Отсутствие теории Гигантизма — ответа на вопрос «какого
максимума способна достичь архитектура?» — это главный
источник нашей профессиональной слабости. Без теории
Гигантизма архитекторы остаются в роли создателей
Франкенштейна — в роли инициаторов отчасти успешного
эксперимента, результаты которого вышли затем из-под
контроля и таким образом оказались дискредитированными. В
силу отсутствия теории Гигантизма мы не знаем, что с ним
делать, к чему его приложить, когда его можно использовать,
как его планировать. Нашей единственной связью с
Гигантизмом остаются Гигантские ошибки.
В то же время, несмотря на неуклюжесть термина,
Гигантизм — это подлинная теоретическая проблема в
теперешней ситуации fin de siècle [5]: на фоне разброда,
расщепления, разобщенности, развенчания всего и вся именно
Гигантизм открывает перспективу реконструкции Целого,
восстановления Реального, переоткрытия коллективного,
возвращения архитектуре максимума ее возможностей. Только
через обращение к Гигантизму архитектура способна
освободиться от устаревших художественно-идеологических
установок модернизма и формализма, чтобы в итоге снова стать
эффективным орудием модернизации.
Гигантизм понимает, что архитектура, какой мы ее знаем,
находится в трудном положении; однако он не склонен к
невротическим попыткам загородиться от этой трудности,
извергая из себя все ту же архитектуру, только в еще бóльших
объемах. Гигантизм предлагает новую систему отношений, в
которой уже нет нужды отстаивать принцип «всё —
архитектура» и в которой архитектура возвращает себе
прежние стратегические позиции через отступление и
концентрацию на главном, жертвуя оставшуюся часть спорной
территории вражеским силам.

Начало
Гигантизм разрушает, но он также изобретает заново. Он
способен соединить части разъятой им конструкции в новом
порядке.
Парадокс Гигантизма состоит в том, что, несмотря на его
опосредованность расчетами — на самом деле как раз
благодаря предельной жесткости его внутренних
ограничений, — он представляет собой единственную
архитектуру, которая генерирует непредсказуемое. Вместо
насильственного объединения Гигантизм опирается на режимы
свободы, на ансамбль максимума различий. И только
Гигантизм умеет удерживать бурное размножение
гетерогенных событий в общем контейнере. Он развивает
стратегии, позволяющие включить независимость и
взаимосвязь этих событий в симбиотическое целое, которое не
подавляет, а, наоборот, усиливает специфичность каждого из
них.
Ставя контаминацию выше чистоты, а количество — выше
качества, один лишь Гигантизм способен установить
принципиально новую систему отношений между
функциональными компонентами проекта — систему, которая
не ограничивает, а скорее расширяет идентичность каждой
составляющей. Искусственность и комплексность Гигантизма
освобождают функциональные компоненты от их защитной
брони, переводя их в «жидкое» состояние: в результате
элементы программы начинают вступать в реакцию друг с
другом и порождать новые события. Гигантизм, таким образом,
возвращается к методам программной алхимии.
На первый взгляд, собранные в структуре Гигантизма
различные виды деятельности сталкиваются
с необходимостью взаимодействия, однако Гигантизм также
поддерживает их взаимную автономию. Подобно плутониевым
стержням, которые, будучи вынутыми или погруженными,
замедляют или вновь ускоряют ядерную реакцию, Гигантизм
регулирует интенсивность кооперации различных программ.
Открывая путь к безостановочной интенсивности,
Гигантизм в то же время создает различные оттенки спокойной
созерцательности и даже пресной банальности. Ибо попросту
невозможно «оживить» всю Гигантскую массу каким-то общим
устремлением. Бескрайность Гигантизма истощает и заставляет
угаснуть навязчивую потребность архитекторов решать и
определять все до мелочей. Целые зоны отныне остаются
незатронутыми этой потребностью, остаются свободными от
архитектуры.
 Команда
В Гигантизме архитектура достигает одновременно своего
максимума и своего минимума. Она становится максимальной
из-за колоссальных размеров сооружений, но минимальной за
счет утраты своей традиционной автономии: теперь она
оказывается инструментом в руках иных сил, начинает
зависеть.
Гигантизм внеперсонален: архитектор не обречен более на
статус одинокой звезды.
Хотя Гигантизм возносит архитектурные амбиции до
стратосферных высот — до исступления чистой
мегаломании, — доступ к этим высотам открывается лишь
ценой отказа от контроля, ценой некой сверхъестественной
трансформации. Архитектура оказывается связанной целой
сетью кровеносных сосудов с другими дисциплинами, вклад
которых становится теперь не менее решающим, чем усилия
архитектора: подобно работающим в связке альпинистам,
создатели Гигантизма — всегда команда (заметим, что это
слово не фигурировало в архитектурных дебатах последние
сорок лет).
Отказываясь от роли «единственного автора», архитектор
передает свои авторские полномочия технологиям: инженерам,
подрядчикам, производителям компонентов, политикам и т. д.
Таким образом, Гигантизм обещает архитектуре своего рода
постгероический статус — восстановление альянса с
нейтральной объективностью.

Бастион
Если в локальном приложении Гигантизм меняет архитектуру,
то его массовое распространение создает новый тип города.
Пространство такого города — это уже не коллективный театр,
где происходит «нечто»: коллективного «нечто» больше не
существует. Улица стала рудиментом, организационным
приспособлением, всего лишь сегментом непрерывной равнины
метрополиса, в котором следы прошлого вступают в
напряженное противостояние с современным техническим
оборудованием. На этой равнине Гигантизм может
существовать где угодно. Гигантизм не просто не способен
вступить в отношения с классическим городом (с которым он в
лучшем случае сосуществует), но, если судить по количеству и
сложности заключенных в нем функций, сам должен
рассматриваться как явление градостроительного масштаба.
Гигантизм больше не нуждается в городе: он соревнуется с
городом, создает его образ, обгоняет, заслоняет его и,
выражаясь совсем уж точно, он и есть город. Если, как принято
считать, урбанизм создает возможности, которые архитектура
затем реализует, то справедливо также сказать, что Гигантизм
вооружается щедростью урбанизма против скаредности
архитектуры.
Гигантизм — это урбанизм, вставший на борьбу с
архитектурой.
Гигантизм с его независимостью от контекста —
единственный вид архитектуры, способный пережить и даже
использовать в своих интересах распространившееся ныне по
всему миру состояние tabula rasa [6]: он не пытается
ориентироваться на данности, из которых зачастую уже были
выжаты последние капли смысла; с долей здорового
оппортунизма он стремится к местам концентрации
инфраструктуры, предлагающим максимум возможностей. В
конечном итоге Гигантизм в самом себе находит свой raison
d’être [7].
Несмотря на грандиозность размеров, он скромен. Отнюдь
не все виды архитектуры, не все программы и не все события
будут им поглощены. Существует множество «функций»,
которые покажутся слишком расфокусированными, слишком
слабыми, слишком нереспектабельными, слишком
бунтарскими, слишком тайными, слишком подрывными и
слишком ничтожными, чтобы они смогли стать частью
созвездий Гигантизма. Гигантизм — последний бастион
архитектуры, ее резюме, гиперархитектура. Для
постархитектурного ландшафта — мира, с которого соскребли
архитектуру подобно тому, как Герхард Рихтер соскребает
краску со своих картин, — контейнеры Гигантизма станут
путеводными маяками: жесткими, непоколебимыми,
окончательными, навеки локализованными, созданными
сверхчеловеческим усилием. Гигантизм передает территорию
тому, что уже не является архитектурой.
1994

ГОРОД–ГЕНЕРИК [8]
1. Введение
1.1 Действительно ли современный город так же «повсюду
одинаков», как современный аэропорт? Можно ли как-то
теоретически осмыслить их конвергенцию? И если да, то к
какой окончательной конфигурации все это стремится?
Конвергенция возможна только за счет «сбрасывания»
идентичности. Обычно это рассматривается как потеря. Однако
когда нечто происходит в таком масштабе, в этом должен
заключаться какой-то смысл. В чем состоят недостатки
идентичности и, наоборот, в чем преимущества
обезличенности? Что если это стирание различий, кажущееся
случайным и, как правило, вызывающее сожаление, на самом
деле является сознательным движением от разнообразия к
унификации? Что если мы имеем дело с глобальным
освободительным движением: «К черту характер!» И что
остается, когда «соскабливается» идентичность? Генерик?
1.2 Поскольку происхождение идентичности принято
связывать с физической субстанцией, с историей, с контекстом,
с чем-то реальным, мы как-то не в состоянии допустить, что в
ее формировании может участвовать и нечто современное —
сделанное нами. Однако экспоненциальный рост населения
подразумевает, что в какой-то момент прошлое станет слишком
«маленьким», чтобы вместить в себя всех живущих. Мы сами
истощаем его возможности. Если рассматривать архитектуру
как приоритетный носитель истории, то становится ясно, что
современные человеческие качества неминуемо должны
взорвать и опустошить предшествующую субстанцию.
Идентичность, понимаемая как коллективно разделяемое
прошлое, — это заранее проигранная ставка. И дело не только в
том, что доля, причитающаяся каждому, при стабильно
растущем населении становится все меньше и меньше, —
история, кроме того, обладает неприглядным свойством
распадаться, подобно радиоактивным материалам: чем сильнее
ее эксплуатируют, тем менее значимой она становится — и так
вплоть до состояния, когда ее оскудевшие дары начинают
выглядеть просто оскорбительно. Это оскудение приобретает
еще большую стремительность за счет постоянно
увеличивающейся массы туристов, которые в своем
безостановочном поиске «характера» перемалывают, как
селевой поток, все успешные идентичности в бессмысленную
пыль.
1.3 Идентичность похожа на мышеловку, в которой все
больше и больше мышей должны делить исходную приманку и
которая, если приглядеться, вполне может оказаться
пустующей уже на протяжении многих веков. Чем сильнее
идентичность, тем больше она сковывает, тем настойчивее
сопротивляется расширению, интерпретации, обновлению,
противоречию. Идентичность подобна маяку — жестко
закрепленному в пространстве и сверхдетерминированному:
маяк может изменить свое местоположение или характер
передаваемых сигналов только ценой нарушения всего режима
навигации. (Париж может стать только еще более «парижским»
— по сути, он уже на пути к превращению в «гипер-Париж», в
полированную карикатуру. Хотя бывают и исключения:
например, Лондон, единственной идентичностью которого
является отсутствие четкой идентичности, — он непрерывно
становится все в меньшей степени Лондоном, все более
открытым, все менее статичным.)
1.4 Идентичность централизует: она настаивает на
сущности, на точке. Ее трагедия выражена в простых
геометрических терминах. По мере того как центр расширяет
сферу своего влияния, начинает стремительно расти зона,
которую он призван «характеризовать», что приводит к
безнадежному распылению силы и авторитета ядра; и тогда
дистанция между центром и периферией начинает необратимо
расширяться вплоть до момента полного разрыва. В этом
смысле недавнее и запоздалое «переоткрытие» периферии в
качестве потенциально ценного ресурса — в качестве своего
рода доисторического состояния, которое в конечном счете
может оказаться заслуживающим внимания с точки зрения
архитектуры, — всего лишь замаскированное утверждение
сохраняющегося приоритета и востребованности центра: без
центра нет периферии; интерес к периферии со стороны центра
предположительно компенсирует ее собственную
бессодержательность. Оставшаяся в концептуальном
отношении без родительского воспитания, периферия
дополнительно страдает от того, что ее «мать» все еще жива и
отнимает у нее внимание аудитории, подчеркивая неуклюжесть
своей дочери. Последние волны энергии, источаемые
выдохшимся центром, не позволяют воспринимать периферию
в качестве «критической массы». Центр при этом становится не
только слишком маленьким, чтобы выполнять взятые им на
себя обязательства, он, кроме того, перестает быть реальным
центром, превратившись в раздувшийся мираж самого себя,
грозящий лопнуть в любой момент; и тем не менее иллюзорное
присутствие центра подрывает легитимность всех остальных
частей города. (Манхэттен навешивает пренебрежительный
ярлык «мосто-туннельные люди» на тех, кто нуждается в
транспортной инфраструктуре для доступа на остров, и
заставляет их платить за этот доступ.) Настойчивость нашей
«концентрической мании» превращает нас всех в «мосто-
туннельных людей», обездоленных одним лишь тупым и
случайным обстоятельством: нашей общей исторгнутостью из
центра.
1.5 Ставшее для нас привычным «концентрическое
программирование» (автор провел часть своей молодости в
Амстердаме — тотально централизованном городе), при
котором центр мыслится как средоточие ценности и смысла,
как источник всех значений, является разрушительным сразу с
двух точек зрения: оно не только создает невыносимое
напряжение зависимости постоянно растущего объема от одной
точки, но оно также подразумевает, что центр необходимо
непрерывно поддерживать, то есть модернизировать. Как
«самое главное место», центр парадоксальным образом должен
быть одновременно и максимально древним, и максимально
новым; и максимально статичным, и максимально
динамичным; он подвергается наиболее интенсивной и
последовательной реновации, которая при этом должна
оставаться непризнанной в качестве изменения, то есть
незаметной для невооруженного глаза. (Цюрих нашел наиболее
радикальное и дорогое решение этой проблемы, прибегнув к
своего рода «обратной археологии»: слой за слоем
современные типологии — торговые центры, парковки, банки,
хранилища, лаборатории — пристраиваются к центру снизу, в
виде подземных пространств. Центр больше не растекается
вширь и не устремляется к небу, но развивается «внутрь», в
сторону центра самой Земли.) Однако все эти реновационные
процессы — от «прививания» более или менее скромных
транспортных артерий, строительства туннелей и все большего
числа «тангенциалей» [9] до рутинной реконструкции жилья
под офисы, промзданий под «лофты», пустующих церквей под
ночные клубы; от серийных банкротств и последующих
«возрождений» старых магазинов в виде все более дорогих
бутиков до непрерывного преобразования различных
функциональных пространств в «общественные» зоны,
превращения улиц в пешеходные, устройства новых парков,
озеленения, мостов, «раскрытия» и систематической
реставрации всякого рода посредственных исторических
зданий, — все это приводит к полному исчезновению
аутентичности.
1.6 Город-генерик — это город, освобожденный от
гравитации центра, от смирительной рубашки идентичности.
Город-генерик разрывает этот деструктивный цикл
зависимости: в нем нет ничего, кроме отражения актуальных
потребностей и актуальных возможностей. Это город без
истории. Он достаточно просторен для каждого. Он прост и
легок. Он не нуждается во внешнем уходе. Если он становится
недостаточно вместительным, он просто расширяется. Если он
становится слишком старым, он самоуничтожается и
выстраивает себя заново. В любой его точке одинаково
интересно и неинтересно. Он «поверхностен» — как ангар
голливудской студии, он может вырабатывать новую
идентичность к утру каждого следующего понедельника.
 2. Статистика
2.1 Последние несколько десятилетий Город-генерик рос
поистине драматическими темпами. Он не только увеличился в
размерах, но и расплодился во множестве копий. В начале 70-х
в нем проживало порядка 2,5 млн официальных (и ± 500 тыс.
неофициальных) жителей; теперь этот показатель парит где-то
на уровне 15 млн.
2.2 Была ли Америка той страной, из которой Город-
генерик распространился по всему миру? Действительно ли он
настолько глубоко неоригинален, что может быть только
импортирован? Как бы то ни было, Город-генерик существует
сейчас также в Азии, Европе, Австралии и Африке.
Решительный и повсеместный переход от деревенского
сельскохозяйственного уклада к городскому — это переход не
к тому городу, который мы знаем, это переход к Городу-
генерику, который стал настолько пронырливым и всеядным,
что заполнил собой деревню.
2.3 Некоторые континенты — например, Азия — стремятся
к Городу-генерику; другие его стыдятся. Поскольку он тяготеет
к тропическому поясу, размножаясь в основном вокруг
экватора, значительная часть Городов-генериков располагается
в Азии, что создает эффект парадокса: нечто до боли знакомое
колонизируется чем-то совершенно таинственным. В один
прекрасный день он снова станет экзотическим, этот
выброшенный на помойку продукт западной цивилизации, —
за счет ресемантизации, которую он неизбежно порождает по
мере самого своего распространения...
2.4 Иногда вполне конкретный, старый город — например
такой, как Барселона, — заходит настолько далеко в
упрощении своей идентичности, что превращается в Город-
генерик. Он становится прозрачным, как логотип. Обратный
переход никогда не происходит... по крайней мере пока не
происходил.

3. Общее
3.1 Город-генерик — это субстанция, оставшаяся после того,
как существенные сектора городской жизни ушли в
киберпространство. Это место слабых и растянутых ощущений,
скупых и редких эмоций, смиренное и загадочное, как
огромное помещение, освещенное одинокой прикроватной
лампой. В сравнении с классическим городом Город-генерик
тих и расслаблен, он воспринимается, как правило, из
неподвижной позиции. Вместо концентрации —
одновременного присутствия — составляющие его
качественные «моменты» разбросаны на больших расстояниях
друг от друга, создавая транс почти безотчетного эстетического
переживания: цветовые вариации флуоресцентного освещения
офисного блока перед самым закатом, нежнейшие оттенки
белого на поверхности уличного знака в лучах ночных
фонарей. Как и в случае с японской кухней, ощущения можно
либо воссоздавать и интенсифицировать в уме, либо нет — их
можно просто игнорировать. (Есть выбор.) Это повсеместное
отсутствие торопливости и натиска действует как мощный
наркотик; оно вызывает галлюцинацию нормальности.
3.2 В противоположность тому, что принято считать
главной характеристикой города — бурлению «деловой
активности», — доминирующей чертой Города-генерика
является подозрительное спокойствие: чем он спокойнее, тем
ближе к своему «чистому» состоянию. Город-генерик
устраняет те «пороки», которые приписывались традиционному
городу до тех пор, пока наша любовь к последнему не стала
всепрощающей и безусловной. Просветленная
уравновешенность Города-генерика достигается за счет полной
эвакуации из него общественной жизни, как это обычно
происходит при звуке пожарной сирены. Уровень улицы несет
на себе теперь только самые необходимые виды движения — в
основном автомобили. Скоростные автострады — это
усовершенствованные версии бульваров и площадей,
захватывающие все больше и больше пространства; их дизайн,
формально определенный только соображениями оптимизации
трафика, на поверку оказывается весьма чувственным, —
претензия на утилитарность плавно переходит здесь в
гегемонию мягкого пространства. Новым в этом
автомобилизированном публичном пространстве является то,
что его невозможно координировать измерениями. Один и тот
же (предположим, десятимильный) сегмент порождает серию
совершенно несопоставимых друг с другом переживаний: он
может длиться и пять минут, и все сорок; он может быть
пройден почти в полном одиночестве, а может неожиданно
столкнуть вас со всем населением района; он может подарить
вам абсолютное наслаждение чистой, ничем не прерываемой
скоростью — и в этом случае впечатление от Города-генерика
может стать наконец интенсивным или по крайней мере
обрести некую плотность, — а может ввергнуть вас в ситуацию
безвыходного ступора — состояние, в котором истонченная
бессодержательность Города-генерика наиболее заметна.
3.3 Город-генерик — это фрактал, бесконечное повторение
одного и того же простого структурного модуля; его можно
воссоздать, взяв за основу его мельчайшую структурную
составляющую — персональный компьютер или, возможно,
даже дискету.
3.4 Поля для гольфа — вот все, что осталось от инаковости.
3.5 В Городе-генерике простые телефонные номера: не
десятизначные сокрушители лобных долей головного мозга,
как в традиционных городах, но более мягкие версии:
например, их средние цифры могут быть идентичными.
3.6 Основа привлекательности Города-генерика —
аномия [10].

4. Аэропорт
4.1 Аэропорты, когда-то представлявшие собой синоним
нейтральности, стали теперь одним из наиболее уникальных,
характерных элементов Города-генерика, его машиной для
производства различий. Они должны быть чем-то конкретным,
в то же время вмещая в себя все то, что средний человек
мечтает унести с собой после посещения какого-то города.
Подобно чудовищным презентациям новых марок парфюма,
наполняющие аэропорт фотофрески, растения и национальные
костюмы призваны обрушить на вас первую мощную волну
местной идентичности (которая порой оказывается и
последней). Удаленный, комфортабельный, экзотический,
полярный, региональный. Восточный, провинциальный, новый,
даже «неизвестный» — вот примерный список эмоциональных
оценок, на которые делается расчет. Нагруженные этой
концептуальной миссией, аэропорты превращаются в эмблемы,
которые должны быть впечатаны в глобальное коллективное
бессознательное за счет безжалостных манипуляций с их
«неавиационными» приманками: магазинами беспошлинной
торговли, поразительными пространственными
характеристиками, частотой и надежностью сообщения с
другими аэропортами [11]. С точки зрения иконографии и
повседневного функционирования аэропорт представляет
собой концентрат одновременно гиперлокального и
гиперглобального: он гиперглобален в том смысле, что здесь
можно приобрести товары, недоступные даже в городе, и
гиперлокален в том смысле, что здесь можно приобрести вещи,
которые недоступны больше нигде.
4.2 Глубинный вектор развития аэропортов — стремление
к максимальной автономии: порой они уже практически не
соотнесены с каким-то конкретным Городом-генериком.
Становясь все больше и больше, обзаводясь все бóльшим
числом функций, не связанных с транспортировкой, аэропорты
находятся на пути к тому, чтобы заменить собой город.
Состояние «в дороге» становится всеобщим. Взятые вместе,
аэропорты вмещают население, исчисляемое миллионами, — и,
кроме того, самое большое число дневного обслуживающего
персонала. Полнота функционального оснащения делает
аэропорты похожими на кварталы Города-генерика, и даже на
места, в которых последний находит смысл своего
существования (свой центр?), однако дополнительное
преимущество аэропорта состоит в том, что он представляет
собой герметичную систему, из которой невозможно
выбраться, разве что только в другой аэропорт.
4.3 Возраст конкретного Города-генерика нетрудно
вычислить, проанализировав геометрию обслуживающего его
аэропорта. Шестиугольный план (в уникальных случаях пяти-
или семиугольный) — шестидесятые. Ортогональный план и
разрез — семидесятые. «Коллажный» принцип —
восьмидесятые. Унифицированный криволинейный разрез,
«экструдированный» вдоль почти бесконечного линейного
плана — возможно, девяностые. (Структура, ветвящаяся
наподобие дубовой кроны — Германия.)
4.4 Аэропорты бывают двух размеров: слишком большие и
слишком маленькие. Однако их размеры не влияют на качество
исполнения ими своих функций. Отсюда следует, что наиболее
интригующий аспект инфраструктурных сооружений состоит в
их эластичности. Рассчитанные на определенную пропускную
способность (число пассажиров в год), они пропускают сквозь
себя бессчетные толпы и как-то выживают, растягиваясь в
сторону полной неопределенности.

5. Население
5.1 Город-генерик отличается значительной
многонациональностью: в среднем 8 % — черные, 12 % —
белые, 27 % — испаноязычные, 37 % — китайцы/азиаты, 6 %
— без определенной национальности, 10 % — иные. Он не
только многонационален, но и мультикультурен. Здесь не
вызывают удивления храмы, укрывшиеся между панельными
многоэтажками, драконы, парящие над центральными
бульварами, изваяния Будды в CBD (central buisiness district —
центральный деловой квартал).
5.2 Город-генерик всегда создается людьми, находящимися
в движении и расположенными двигаться дальше. Это
объясняет нефундаментальность их оснований. Подобно
хлопьям, внезапно образующимся в воде при добавлении двух
химикатов и затем скручивающимся в шаткую кучу на дне
реторты, новое поселение может образоваться «из воздуха» на
месте столкновения или слияния двух людских потоков,
каждый из которых движется куда-то еще, — например, потока
кубинских эмигрантов, движущихся на север, и потока
пенсионеров-евреев, движущихся на юг. Мгновение — и
родился Город-генерик.

6. Урбанизм
6.1 Наиболее оригинальное нововведение Города-генерика
состоит в том, что он просто избавляется от всего, что не
работает, — от всего, что пережило пору своей полезности.
Разламывая асфальт идеализма отбойными молотками
реализма, он благосклонно принимает все, что само вырастает
на освободившемся месте. В этом смысле Город-генерик
включает в себя одновременно и доисторические, и
футуристические компоненты, — на самом деле только эти два
типа компонентов. Город-генерик — это все, что осталось от
традиционно понимаемого города. Город-генерик — это
постгород, который формируется на месте экс-города.
6.2 То, что цементирует Город-генерик, — это уже не
общественная сфера, всегда отличавшаяся завышенными
требованиями и последовательно деградировавшая в ходе
поразительно долгой эволюции (в масштабе которой римский
форум относится к греческой агоре примерно так же, как
современный шопинг-молл — к традиционной торговой улице
британского городка). Его части скрепляются вместе остатком.
Согласно ранним новоевропейским представлениям, остаток
представлял собой лишь зелень, контролируемая чистота
которой служила моральной опорой и подтверждением добрых
намерений, — к ней не должны были примешиваться никакие
ассоциации, никакие практические интересы. В Городе-
генерике, с его истончившимся культурным слоем и его
тяготением к тропикам, растительность превращается в своего
рода Райский Остаток, который выступает в качестве главного
носителя новой идентичности: синтеза политики и ландшафта.
Будучи, с одной стороны, пристанищем противозаконного и
неконтролируемого, но, с другой стороны, подвергаясь
бесчисленным манипуляциям, Остаток воплощает в себе
парный триумф маникюра и первозданности. Его аморальная
сочность компенсирует скудость Города-генерика во всех
других отношениях. Самым сильным из мифов этого города
становится органическое в своей высочайшей неорганичности.
6.3 Улица умерла. Это открытие совпало со всплеском
фанатичных усилий по ее возрождению. Повсюду теперь
«паблик-арт» [12] — как если бы две смерти, сложившись,
могли породить жизнь. Педестрианизация [13],
предположительно призванная защитить улицу, на самом деле
лишь создает условия для передвижения по ней тех, кто своими
собственными ногами необратимо разрушает этот предмет
запланированного восторженного поклонения.
6.4 Город-генерик находится на пути от горизонтали к
вертикали. Небоскреб вполне может оказаться последней,
окончательной типологией. Он уже поглотил все остальное. Он
может существовать где угодно — на рисовом поле или в
историческом центре, — теперь это уже неважно. Башни
больше не стоят бок о бок; они раздвинуты таким образом,
чтобы исключить их взаимодействие друг с другом. Идеалом
является сочетание плотности и изолированного расположения.
6.5 Жилье больше не представляет собой проблемы —
жилищная проблема либо полностью решена, либо полностью
брошена на произвол судьбы. В первом случае мы имеем дело с
законным жильем, во втором — с «незаконным». В первом
случае появляются башни или, чаще, типовые многоэтажки (с
шириной корпуса до 15 метров), во втором (как абсолютно
симметричный ответ) — короста из бедных неухоженных
лачуг. Первое решение пожирает небо, второе — землю.
Парадоксально, но те, у кого нет денег, колонизируют самый
дорогой товар — землю, в то время как те, кто платит, живут в
воздухе, который дается бесплатно. В любом случае жилье
оказывается удивительно вместительным. Ведь не только
население увеличивается вдвое каждые сколько-то там лет, но и
среднее число постоянных обитателей в каждом отдельном
жилище по мере ослабления влияния различных религий,
распространения разводов и других причин разделения семей
уменьшается вдвое примерно с той же скоростью, с какой
удваивается население. По мере того как общее число жителей
Города-генерика необратимо возрастает, его плотность столь
же необратимо уменьшается.
6.6 Все Города-генерики вырастают на tabula rasa; если
раньше в каком-то месте ничего не было, они просто занимают
это место; если же там что-то было, то они полностью
заменяют это собой. Они не могут действовать иначе — в
противном случае они стали бы историческими.
6.7 Ландшафт Города-генерика обычно представляет собой
амальгаму из двух типов застройки: во-первых, избыточно
регулярных структур, которые возникли на раннем этапе его
жизни, когда «власть» еще не была распылена; и, во-вторых,
все более свободных композиций, которые постепенно
занимают все оставшееся пространство.
6.8 Город-генерик — это апофеоз «концепции
множественного выбора», антология всех имеющихся
возможностей: бланк заказа, на котором все опции помечены
галочками. Город-генерик обычно «планируется», но не в
традиционном смысле, когда какая-то бюрократическая
инстанция полностью контролирует развитие, но так, как если
бы различные стереотипы, клише, семена и споры падали в
землю в случайном порядке, словно в дикой природе,
прививались, воспользовавшись естественным плодородием
почвы, и со временем складывались в ансамбль. Город-генерик
— это банк случайных генов, который подчас приносит
удивительные плоды.
6.9 Письмо города может быть трудным для расшифровки,
испещренным помарками, но это не значит, что письма как
такового нет; проще предположить, что это мы развили в себе
некую безграмотность, новую слепоту. Терпеливый анализ
позволяет выделить и изолировать темы, единицы и смысловые
последовательности, которые в сумме составляют этот
вагнерианский «первородный бульон»: несколько строк,
оставленных на школьной доске заезжим гением 50 лет тому
назад; шаблонные отчеты ООН, разлагающиеся в стеклянной
силосной башне на Манхэттене; откровения колониальных
мыслителей с их наметанным глазом на все, что касается
климата; непредсказуемые рикошеты архитектурно-
дизайнерского образования, набирающего силу как
своеобразный процесс «отмывания мира».
6.10 Лучшее определение эстетики Города-генерика —
«свободный стиль». Как описать его? Представьте себе
открытое пространство, поляну в лесу, город на выровненном
участке. Есть три элемента: дороги, здания и природа; они
сосуществуют в подвижных взаимоотношениях, без всякой
заранее установленной системы, в живописнейшем
организационном разнообразии. Каждый из трех элементов
может в какой-то момент доминировать: порой дорога куда-то
исчезает, чтобы вновь обнаружиться в виде невообразимого
меандра, отклонившегося далеко от основного курса; иногда вы
не видите вообще никаких зданий, только растительность;
затем, столь же непредсказуемым образом, вокруг вас
оказываются одни только здания. В некоторых пугающих
местах все три элемента отсутствуют. На этих «участках» (в
самом деле, что можно противопоставить участку? участки
похожи на дыры, которые насквозь проели концепт города)
всплывает подобный лохнесскому чудищу «паблик-арт», в
равной степени фигуративный и абстрактный, обычно
«самоочищающийся».
6.11 Отдельные города все еще серьезно обсуждают
«ошибки» архитекторов — например, проекты создания
приподнятых над уровнем улицы пешеходных сетей,
протянувшихся, словно щупальца, от квартала к кварталу, и
призванных решить задачу разуплотнения трафика. Но Город-
генерик искренне любит все эти архитектурные изобретения:
платформы и террасы, мосты, туннели, автотрассы — все это
затейливое переплетение связей и сопутствующих объектов,
которое, как будто чтобы отпугнуть первородный грех,
непременно стараются прикрыть цветами и папоротниками,
создавая такую плотность растительного слоя, которая
оставляет далеко позади декорации к фантастическим фильмам
50-х годов.
6.12 Дороги — только для машин. Людей (пешеходов)
здесь либо перемещают в режиме группового мероприятия
(как, например, на аттракционах в Луна-парке), либо
направляют на «променады», оторванные от уровня улицы, где
их рецепторы подвергаются бомбардировке целым каталогом
гипертрофированных состояний: ветра, жары, крутого уклона,
холода, интерьера, экстерьера, запахов, курений, —
последовательностью, которая в целом представляет собой
гротескную карикатуру на жизнь в историческом городе.
6.13 В Городе-генерике все же есть своя горизонтальность,
пусть и клонящаяся к закату. Она может состоять из еще не
стертой истории, но кроме того, из тюдорообразных анклавов,
которые активно штампуются на окраинах больших городов в
качестве эмблем нового консерватизма.
 6.14 По иронии судьбы, будучи сам достаточно новым,
Город-генерик плотно окружен созвездием так называемых
Новых Городов: Новые Города растут, как годовые кольца. По
какой-то причине эти Новые Города очень быстро стареют —
примерно так же, как пятилетние дети, у которых появляются
морщины и артрит под влиянием болезни, получившей
название «прогерия».
6.15 Город-генерик знаменует собой окончательную смерть
планирования. Почему? Не потому, что Город-генерик никто не
планирует, — на самом деле огромные дополняющие друг
друга вселенные бюрократов и девелоперов вливают в его
планирование невообразимые потоки энергии и денег: за эти
деньги все пустыри Города-генерика можно было бы удобрить
бриллиантами, а все его топи замостить золотыми кирпичами...
Однако наиболее тревожное и одновременно наиболее
восхитительное открытие заключается в том, что планирование
ровным счетом ничего не меняет. Здания могут быть
размещены разумно (башня поблизости от станции метро) или
неразумно (целые офисные центры в милях от ближайшей
дороги). Они расцветают и угасают непредсказуемым образом.
Сети становятся слишком растянутыми, изнашиваются, гниют,
становятся морально устаревшими; население удваивается,
утраивается, учетверяется, неожиданно исчезает. Поверхность
города взрывается, экономика ускоряется, замедляется, делает
скачок, коллапсирует. Как эмбрионы титанов, которых все еще
выкармливают античные матери, целые города строятся на
колониальной инфраструктуре, чертежи которой бывшие
хозяева, уезжая, забрали с собой. Никто не знает, где, как, с
какого времени функционирует канализация, где точно
проходят телефонные линии, какими аргументами определено
местоположение центра, где заканчиваются монументальные
оси. Все, что таким образом доказывается, — это
существование огромных скрытых допусков, колоссальных
резервуаров расхлябанности, непрерывного органического
процесса регулирования стандартов и поведения. Ожидания
здесь перенастраиваются c биологической сверхразумностью,
характерной для наиболее чутких животных. В этом апофеозе
«множественного выбора» уже никогда нельзя будет вновь
выделить и разграничить причины и следствия. Они работают
— вот и все.
6.16 Тяготение Города-генерика к тропикам автоматически
влечет за собой невозможность сколько-нибудь настойчиво
ассоциировать его с крепостью, цитаделью, — он
принципиально открыт и гостеприимен, как мангровый лес.

7. Политика
7.1. Город-генерик, как правило, связан (иногда только
отдаленным образом) с более или менее авторитарным
режимом — местным или национальным. Обычно
приближенные «лидера», кем бы он ни был, решают
реконструировать фрагмент даунтауна или участок на
периферии или даже начать строить совершенно новый город
на полностью неосвоенных землях и, таким образом, дают
исходный импульс буму, который помогает городу «попасть на
карту», то есть стать местом, достойным внимания.
7.2 Очень часто режим после этого «стушевывается» до
поразительной степени невидимости, как если бы Город-
генерик выкорчевывал диктаторство самой своей атмосферой
вседозволенности.

8. Социология
8.1 Довольно странно, что триумф Города-генерика не совпал с
триумфом этой науки, диапазон применения которой он
расширил до невиданных прежде масштабов. Город-генерик и
есть социология, социология в действии. Каждый Город-
генерик — это чашка Петри или бесконечно терпеливая
классная доска, на которой почти любая гипотеза может быть
«доказана», чтобы затем оказаться стертой и никогда больше не
отозваться эхом в умах ее авторов или кого-то из аудитории.
8.2 Очевидно, что быстрое формирование в Городе-
генерике новых сообществ — своего рода социологическая
«ускоренная перемотка» — делает невозможной какую-либо
единую обобщающую его интерпретацию. Город-генерик
«распускает» все те структуры, которые в прошлом отвечали за
всякого рода связность.
 8.3 Будучи бесконечно выносливым, Город-генерик в то же
время настойчиво сопротивляется размышлениям: он
показывает, что социология как таковая — это, возможно,
худшее средство для описания «социологии в действии».
Своим остроумием он побеждает всякую
институализированную критику. Он предоставляет массу
неопровержимых доказательств в пользу — но еще больше
неопровержимых доказательств против — каждой конкретной
социологической гипотезы. В точке А высотные жилые блоки
ведут к росту самоубийств, в точке В — к нескончаемому
счастью на все оставшиеся времена. В точке С на них смотрят,
как на первый решительный шаг к эмансипации (впрочем,
некоторые подозревают, что здесь не обходится без чьего-то
невидимого «давления»), в точке D их же воспринимают как
нечто попросту старомодное. В точке K их строят в
неимоверных количествах, в точке L — взрывают.
Креативность, необъяснимо высокая в Е, полностью
отсутствует в F. G представляет собой «бесшовную»
этническую мозаику, в то время как H постоянно находится под
давлением волн сепаратизма, если не под угрозой немедленной
гражданской войны. Модель Y нежизнеспособна из-за своего
грубого вмешательства в структуру семьи, в то время как
модель Z по той же самой причине процветает (хотя ни один
академик никогда не применит понятие «процветания» по
отношению к какой-либо стороне жизни в Городе-генерике).
Религия выветривается в V, сохраняется в W и переживает
трансмутацию в X.
8.4 Странно, но никто не подумал, что, складываясь друг с
другом, все эти бесконечные противоречивые интерпретации
демонстрируют богатство Города-генерика. Это та самая
гипотеза, которая была отброшена априори.

9. Районы
9.1 Обязательно имеется район «Всегда за!» [14], в котором
сохранено какое-то минимальное количество прошлого: как
правило, по его улицам ходит старенький трамвай или
двухэтажный автобус, позванивая апокалиптическим
звоночком, — своего рода одомашненная версия призрачного
Летучего голландца. Телефонные будки здесь либо красные,
импортированные из Лондона, либо накрытые миниатюрными
китайскими крышами. Район «Всегда за!» — он может
называться также «Мысль вдогонку», «Гавань», «Слишком
поздно», «42-я улица», просто «Деревня» или даже «Подполье»
— в любом случае представляет собой тщательно
срежиссированную мифологическую операцию: он прославляет
прошлое так, как может прославлять его только нечто
новорожденное. Он есть машина.
9.2 У Города-генерика было свое прошлое когда-то. Однако
в своем стремлении стать чем-то более значительным он
поспешил избавиться от огромных порций наследия, поначалу
без всякого сожаления — прошлое тогда выглядело
удивительно антисанитарным, даже опасным. Но затем,
совершенно неожиданно, чувство облегчения перешло в
чувство утраты. Конечно, всегда имелись пророки — с
длинными седыми волосами, в серых носках и сандалиях, —
которые предупреждали о том, что прошлое является
необходимым, что оно представляет собой важный ресурс. И
вот постепенно все перемалывающая на своем пути машина
разрушения останавливается; отдельные случайные лачуги на
вычищенной евклидовой плоскости реставрируются,
приобретая блеск, которого они никогда прежде не имели...
9.3 Отсутствие истории не мешает превращению ее в
главный конек Города-генерика, даже в индустрию. Число
отелей для приема дополнительных туристов, которые строятся
на освобожденных просторах вокруг отреставрированных
лачуг, растет прямо пропорционально стиранию прошлого.
Исчезновение прошлого никак не сказывается на их количестве
— хотя, возможно, это всего лишь ажиотаж в магазине перед
закрытием. Туризм сегодня становится независимым от своего
объекта...
9.4 Вместо конкретных аутентичных воспоминаний Город-
генерик активирует обобщенные воспоминания, воспоминания
о воспоминаниях: если не все возможные воспоминания
одновременно, то, во всяком случае, предельно абстрактную и
условную память, некое нескончаемое дежавю [15], память-
генерик.
 9.5 Район «Всегда за!», как правило, не превышает в
высоту трех этажей (дань памяти Джейн Джекобс [16] — или ее
отмщение?), однако, несмотря на свои скромные физические
размеры, он спрессовывает в единый комплекс весь объем
прошлого. История повторяется, но не как фарс, а как сервис:
торговцы в карнавальных старинных костюмах (смешные
шляпы, голые пупки, вуали) добровольно воспроизводят
социальные условия (рабство, тиранию, разгул эпидемий,
бедность, колониальность), ради преодоления которых их
страны когда-то поднялись на войну. Как
саморазмножающийся вирус глобального масштаба,
колониальность сегодня выступает в качестве единственного
неисчерпаемого источника подлинности.
9.6 42-я улица [17]: нарочитым образом именно в тех местах,
где прошлое «оберегается» наиболее ревностно, оно сильнее
всего преображается, становится наиболее отдаленным, как
будто на него посмотрели через перевернутый телескоп, или
даже полностью упраздняется.
9.7 Силой, необходимой для «подзарядки» окрошки
Города-генерика, обладают только воспоминания о прежних
эксцессах. Наиболее популярные места притяжения туристов (а
в Городе-генерике к разряду туристов относятся уже все) как
будто стремятся питаться теплом потухших вулканов, — как
правило, это места, которые когда-то были наиболее
непосредственно связаны с сексом и девиантным поведением.
Толпы невинных стекаются к бывшим убежищам сутенеров,
проституток, жуликов, трансвеститов и, в меньшей степени,
художников. Как ни парадоксально, именно в момент, когда
«информационный хайвей» готов тоннами доставлять
порнографию прямо в гостиные, опыт телесного скольжения по
остывающим (и вновь разогретым) углям трансгрессии и греха
становится для этих людей единственным способом
почувствовать нечто особенное, почувствовать себя живыми. В
эпоху, неспособную порождать новую ауру, стоимость уже
признанной и каталогизированной ауры взлетает до заоблачных
высот. Возможно, прогулка по этому пепелищу — это
максимальное приближение к чувству вины, которое еще
остается для них доступным? Экзистенциализм, разбавленный
до консистенции «Перье» [18]?
9.8 Каждый Город-генерик имеет собственное побережье.
Это не обязательно граница водного бассейна — роль воды
может играть, например, пустыня, — но всегда граница, где
город соприкасается с неким иным состоянием ландшафта, как
если бы положение «на грани бегства» было для него наиболее
привлекательным. Здесь туристы сбиваются в стаи вокруг
группы импровизированных киосков, а орды «зазывал»
стараются продать им «уникальные» аспекты города.
Уникальные достопримечательности всех Городов-генериков,
сложившись вместе, произвели на свет универсальный сувенир,
научный гибрид Эйфелевой башни, Сакре-Кёра и статуи
Свободы: это высотное здание (обычно между 200 и 300 м),
заключенное в шар, наполненный водой с добавлением
«снежинок» или, если все происходит ближе к экватору,
золотых блесток. К этой же категории относятся записные
книжки в переплете из бородавчатой кожи, а также сандалии в
стиле «хиппи», даже если в месте их продажи реальные хиппи
моментально отлавливаются и депортируются в страну
происхождения. Туристы любовно ощупывают все это — хотя
никто никогда еще не был свидетелем реальной покупки, — а
затем рассаживаются в разбросанных вдоль побережья
экзотических забегаловках. Сегодня им предстоит испытать
целую гамму вкусовых ощущений: острое — первое и в конце
концов, вероятно, самое надежное подтверждение того, что вы
не дома; паштетообразное — из мяса или какой-нибудь
синтетики; сырое — атавистическая практика, которая, скорее
всего, будет очень популярной в третьем тысячелетии.
9.9 Венец эволюции закусок — креветки. Из-за упрощения
продуктовой цепочки — и перипетий приготовления — их вкус
приближается к вкусу английского маффина, то есть к полному
отсутствию вкуса.

10. Программа
10.1 Офисы все еще строятся, и даже все в больших
количествах. Хотя многие признают, что они больше не нужны.
Через пять-десять лет мы все будем работать дома. Но тогда
нам понадобятся дома большего размера — достаточно
вместительные для собраний. И офисы придется превратить в
жилые дома.
10.2 Единственный вид деятельности — шопинг. Но
почему бы не признать шопинг чем-то временным,
преходящим? Это наша собственная близорукость — мы не
придумали для себя никакого лучшего занятия. Но если те же
пространства наполнить другими типами программ —
библиотеками, общественными термами, университетами, —
это будет просто роскошно, мы все будем благоговеть перед их
величием.
10.3 Универсальной формой размещения людей и наиболее
типичным модулем застройки в Городе-генерике становится
отель. Раньше таким всеобщим модулем был офис, однако он
(при всей универсальности) все еще предполагал
необходимость приходить и уходить, подразумевал наличие
других важных форм размещения — где-то в другом месте.
Отели — после того как предлагаемый ими комплекс услуг
стал фактически неограниченным — превратили все остальные
типы зданий в ненужные излишества. Даже с приросшей к нему
дополнительной функцией торгового центра отель — это самое
близкое, что у нас есть, к действительно городскому
существованию, к стилю XXI века.
10.4 Отель сегодня стал местом заключения, добровольного
домашнего ареста — поскольку в городе не осталось
пространств, которые превосходили бы его в
привлекательности для посещения: мы вселяемся в отель и
больше из него не выходим. Экстраполяция этой тенденции в
будущее дает картину города с десятью миллионами жителей,
каждый из которых постоянно заперт в своей комнате: процесс,
обратный нынешнему росту мобильности, — плотность,
взрывающаяся не вовне, а внутрь самой себя.

11. Архитектура
11.1 Закройте глаза и представьте себе бежевый взрыв. В
эпицентре — вспышки цвета вагинальных складок
(невозбужденных), темно-фиолетовый с матово-металлическим
оттенком, смесь табачного и хаки, цвет пыльной тыквы; все
машины на пути к свадебной белизне...
11.2 В Городе-генерике, как и в любом другом городе, есть
интересные и скучные здания. Все они ведут свое
происхождение от проектов Миса ван дер Роэ: первый тип —
от его проекта изломанной в плане башни для Фридрихштрассе
(1921); второй — от прямоугольных коробок, которые он
придумал вскоре после башни. Эта последовательность имеет
важное значение: очевидно, что после первых экспериментов
Мис раз и навсегда отказался от «интересного», сделав выбор в
пользу «скучного». В лучшем случае лишь общий дух его
раннего творчества (сублимированный, подавленный?) как-то
проникал в его поздние работы — в виде более или менее
отчетливо ощущаемого отсутствия, — однако с тех пор он
никогда больше не предлагал «интересные» решения для
проектов реальных зданий. Город-генерик доказал его
неправоту: нынешние, более раскомплексованные архитекторы
приняли вызов, от которого Мис уклонился, и увлеклись им
настолько, что теперь уже трудно найти здание, которое
представляло бы собой простую коробку. Забавно, что именно
это жизнерадостное продолжение дела «интересного» Миса
опровергает правоту «того» Миса, имя которого стало
нарицательным в истории зодчества.
11.3 Архитектура Города-генерика по определению
прекрасна. Она строится с немыслимой скоростью, но
придумывается в еще более немыслимом темпе. На каждую
реализованную структуру (хотя «структура» здесь не самый
подходящий термин) приходится по 27 ее отвергнутых версий.
Их придумывают в стенах 10 000 архитектурных фирм, о
которых никто никогда не слышал, но каждая из которых
просто дрожит от переполняющих ее порывов свежего
вдохновения. Предположительно более скромные, чем их
знаменитые коллеги, эти архитекторы связаны общим
убеждением в том, что с архитектурой происходит что-то не то
и что ситуация может быть исправлена благодаря их
самоотверженным усилиям. Сила больших чисел позволяет им
действовать с роскошным, блистательным высокомерием. Это
те, кто проектирует без малейших колебаний. С варварской
претенциозностью они ухитряются извлечь и скомбинировать
из 1001 источника больше богатств, чем было бы под силу
любому гению. В среднем образование каждого из них стоило
30 000 долларов, без учета расходов на поездки и проживание.
23 % этих архитекторов были «отмыты» в университетах Лиги
Плюща [19], где (по их собственному признанию, в течение
коротких промежутков времени) они подвергались
облагораживающему воздействию со стороны
высокооплачиваемой элиты другого, «официального» крыла
профессии. Отсюда следует, что в каждый конкретный момент
на производство Города-генерика работают 300 миллиардов
долларов ($300 000 000 000) в форме инвестиций в
архитектурное образование ($30 000 [средняя стоимость] х 100
[среднее число работников в фирме] х 100 000 [20] [общее число
фирм по всему миру]).
11.4 Сложные по форме здания реализуемы только
благодаря появлению целой индустрии навесных стеклянных
фасадов, все более эффективных клеящих средств и герметиков
— в сумме эти достижения превращают каждое новое здание в
гибрид смирительной рубашки и кислородного тента [21].
Принцип «мы натягиваем фасад настолько, насколько это
возможно» и использование силикона приводят к тому, что все
фасады становятся идеально гладкими, камень склеивается со
стеклом, стекло — со сталью, сталь — с бетоном, —
кровосмешение, которое может позволить себе только век
космических технологий. Эти соединения создают впечатление
интеллектуальной продвинутости за счет щедрого и
демократичного применения прозрачной спермоподобной
субстанции — с ее помощью части здания могут теперь
объединяться в целое не умственными усилиями
проектировщиков, а силой чистого намерения, созидательного
порыва: клей торжествует над косной самостоятельностью
материалов. Как и все остальное в Городе-генерике, его
архитектура возникает в результате превращения жесткого в
податливое, — на волне «эпидемии успехов», достигнутых не
посредством применения какого-то принципа, но посредством
систематической опоры на беспринципность.
 11.5 Поскольку Город-генерик в основном сосредоточен в
Азии, его архитектура по большей части предполагает
использование кондиционированного воздуха. Центральный
парадокс или парадигматический сдвиг современности —
«город отныне представляет собой не высшее достижение
развитого мира, но передний край развивающегося мира» — в
области кондиционирования находит особенно яркое
выражение: грубые средства, которыми достигается это
тотальное кондиционирование, приводят к воспроизведению
внутри зданий климатических капризов и катаклизмов, когда-
то имевших место снаружи: неожиданные бури, мини-торнадо,
кратковременные заморозки в кафетерии, волны жары, порой
даже туман. Провинциальные механизмы, брошенные разумом,
устремившимся в погоню за электроникой? Некомпетентность
или творческое воображение?
11.6 Ирония состоит в том, что главное «подрывное»
идеологическое значение Города-генерика обнаруживается
именно здесь: он переводит посредственность на новый, более
высокий уровень; в этом смысле он похож на мерцбау Курта
Швиттерса [22], разросшееся до урбанистического масштаба:
Город-генерик — это Мерц-город.
11.7 Угол наклона фасада — единственный надежный
измеритель архитектурной гениальности: три очка за наклон
внутрь, 12 очков за наклон наружу, минус два очка за
ступенчатый уступ (слишком ностальгично).
11.8 Город-генерик производит впечатление твердой
субстанции, но это впечатление обманчиво. 51 % его объема
составляют атриумы. Атриум обладает поистине дьявольской
способностью придавать субстанциональность бесплотному.
Его римское имя служит внутренней гарантией высокого
архитектурного класса: древнее происхождение делает тему
неисчерпаемой. Атриум помещает пещерного человека в
неисчерпаемый поток высококачественного столичного
комфорта.
11.9 Атриум — это пустое пространство, а пустота есть
принципиальный конструктивный блок Города-генерика. Как
ни парадоксально, пустотность является залогом самой
осязаемой реальности этого города; «накачивание» объемов
пустотой — единственное необходимое условие его
физического существования. По мере того как его интерьеры
становятся все более замкнутыми и повторяющимися, эта их
характерная повторяемость становится все менее заметной.
11.10 Любимым стилем Города-генерика стал
постмодернизм, и никакой другой стиль уже никогда не придет
ему на смену. Постмодернизм — единственное движение,
которому удалось связать воедино производство архитектуры и
производство паники. Постмодернизм — не какая-то
теоретическая доктрина, основанная на высоколобом
прочтении истории архитектуры; это метод, мутация
архитектурной профессии, позволяющая выдавать продукт
настолько быстро, насколько это необходимо, чтобы угнаться
за развитием Города-генерика. Вместо новой сознательности,
на которую рассчитывали его первооткрыватели,
постмодернизм порождает новое бессознательное. Это
«маленький помощник» [23] модернизации. Любому под силу
создать нечто постмодернистское — например, небоскреб,
обыгрывающий форму китайской пагоды и/или средневекового
тосканского «городка на холме».
11.11 Всякое сопротивление постмодернизму является
антидемократичным. Окружая архитектуру «антирадарным
коконом» самолета-невидимки, постмодернизм делает ее такой
же непреодолимо соблазнительной, как рождественский
подарок от благотворительной организации.
11.12 Можно ли проследить связь между зеркалами,
наводняющими сегодня Город-генерик, и теми зеркальцами,
которые в течение многих веков считались среди европейских
колонизаторов наиболее эффективными и желанными
подарками для дикарей? Или эти зеркала — способ воспевания
пустоты через ее многократное умножение? Или отчаянная
попытка уловить сущности на пути к их окончательному
испарению?
11.13 Максим Горький когда-то назвал парк развлечений на
Кони-Айленде «пестрой скукой» [24]. Определенно, он мыслил
этот эпитет как оксюморон. Пестрота не может быть скучной.
Скука не может быть пестрой. Но бесконечной пестроте
Города-генерика почти удалось по крайней мере превратить
пестроту в общепринятую норму, в набор часто
повторяющихся клише: в результате сама эта повторяемость,
вопреки ожиданиям, стала чем-то необычным, а значит,
потенциально дерзким, развлекающим и воодушевляющим. Но
это уже для XXI века.

12. География
12.1 Город-генерик тяготеет к более теплому климату, чем
климат традиционных городов: он движется к югу — в сторону
экватора, убегая от беспорядка, в который Север превратил
второе тысячелетие. Это концепт в состоянии миграции. Его
конечное предназначение — стать полностью тропическим:
лучший климат, более привлекательные люди. Его населяют те,
кому не нравится жить в других местах.
12.2 Жители Города-генерика не только физически
привлекательнее других — они также отличаются лучшим
характером, они не так переживают по поводу работы, они
менее враждебны и приятнее в общении. Иными словами, они
есть живое доказательство того, что архитектура все же может
делать людей лучше, пусть пока еще не совсем понятным
способом.
12.3 Одна из самых сильных характеристик Города-
генерика — это стабильность климата: сезонные изменения
здесь почти отсутствуют, выглядит все вполне безоблачно, хотя
прогнозы при этом всегда переполнены ожиданиями
необратимых изменений и грядущих ухудшений: тучи в
Карачи. Тема Судного дня необратимым образом сместилась из
религиозно-этической сферы в область метеорологии. Плохая
погода, пожалуй, единственная угроза, которая все еще витает
над Городом-генериком.

13. Идентичность
13.1 В иконографии, которую избрал для себя Город-генерик,
обнаруживается некая сознательная (?) избыточность. Если он
расположен у воды, водяные символы распространяются по
всей его территории. Если это порт, то корабли и портовые
краны оказываются заброшенными далеко в глубину суши
(хотя показывать, собственно, морские транспортные
контейнеры было бы нонсенсом — то, что является безродно-
универсальным по существу, невозможно сделать особенным
силами Безродно-универсального города). Если Город-генерик
расположен в Азии, то вы, как правило, видите всюду
«нежных» (чувственных, таинственных) женщин, эластичные
позы которых настойчиво выражают (религиозную,
сексуальную) покорность. Если в Городе-генерике есть гора, то
каждая брошюра, каждое меню, каждый билет и рекламный
щит будут вновь и вновь предъявлять вам эту гору, как будто
ничто не обладает убедительной силой, кроме стерильной
тавтологии. Идентичность Города-генерика похожа на мантру.

14. История
14.1 Сожаление по поводу отсутствия истории —
утомительный рефлекс. В нем проявляет себя негласный
консенсус, предполагающий, что присутствие истории всегда
желательно. Но кто сказал, что так оно и есть? Город — это
плоскость, наиболее эффективным образом заполненная
людьми и процессами, а присутствие истории в большинстве
случаев только снижает эту эффективность...
14.2 Присутствующая история мешает чистой
эксплуатации теоретической ценности ее как отсутствия.
14.3 На всем протяжении истории человечества (позволим
себе начать параграф в типичном американском стиле) города
росли посредством консолидации. Рост города — процесс
накопления изменений на каком-то участке. Вещи
совершенствуются. Культуры расцветают, стагнируют,
оживляются, исчезают, подвергаются разрушению, переживают
нашествия, унижаются, насилуются, торжествуют, рождаются
заново, вступают в свой Золотой век, неожиданно затихают —
и все на одном и том же участке. Вот почему археология — это
искусство раскопок: она обнажает слой за слоем историю
цивилизации (то есть города). Город-генерик, как эскиз,
который обречен навсегда остаться только эскизом, не
совершенствуют, а просто покидают. Ему чужда идея
наслоения, интенсификации, постепенного приближения к
завершенному состоянию: у него нет слоев. Его следующий
слой вырастает в другом месте — иногда где-то по соседству,
хотя это «соседство» может означать целую страну, а иногда
где-то совсем далеко. Для занятий археологикой (= археологией
с акцентом на интерпретации) XX века исследователю скорее
будут нужны бесчисленные авиабилеты, но не лопата.
14.4 За счет выбрасывания или экспортирования вовне
своих усовершенствованных версий Город-генерик
поддерживает свою амнезию (единственное, что связывает его
с вечностью?). Археология Города-генерика будет
соответственно реконструкцией картины его необратимого
забвения, документальным свидетельством его испарения.
Гением этой новой науки будет человек с пустыми руками —
не голый король, но археолог без находок или даже без участка.

15. Инфраструктура
15.1 Инфраструктурные сети, которые когда-то были средством
интеграции и унификации, теперь становятся все более
конкурирующими между собой и локальными; они больше не
претендуют на создание целостных систем, но вместо этого
дают побеги в виде множества самостоятельных
функциональных модулей. Вместо единой сети и организма
новая инфраструктура создает анклавы и непроходимые
лабиринты: теперь это уже не grand récit [25], а паразитический
выверт. (Город Бангкок утвердил планы сразу трех систем
легкого метро между пунктами А и В — дескать, пусть победит
сильнейший.)
15.2 Инфраструктура перестала быть более или менее
запоздалым ответом на более или менее острые потребности
территории и превратилась в стратегическое оружие, в
предсказание будущего: Гавань Х расширяется не для того,
чтобы предоставить доступ к воде с нетерпением ждущим
этого жителям отдаленного района, а для того, чтобы
снизить/уничтожить шансы гавани Y на выживание в XXI веке.
Новой южной столице Z, расположенной на уединенном
острове и находящейся на младенческой стадии развития,
«дарят» систему подземного метро, только чтобы давно
сформировавшаяся северная столица W стала выглядеть
неуклюжей, устаревшей и страдающей от транспортных
проблем. Жизнь в V облегчается, чтобы сделать жизнь в U в
конечном итоге невыносимой.

16. Культура
16.1 Принимаются во внимание только излишества.
16.2 В каждом часовом поясе одновременно идут по
меньшей мере три представления мюзикла «Кошки»: мир
окружен сатурновым кольцом мяуканья.
16.3 Город когда-то был великолепным местом «охоты» на
сексуальных и брачных партнеров. Город-генерик работает как
успешное агентство знакомств: он максимально эффективно
сводит друг с другом спрос и предложение. Оргазм вместо
агонии желания: прогресс все-таки существует. Самые
непристойные предложения публикуются в идеальном
шрифтовом оформлении: Гельветика стала порнографической.

17. Конец
17.1 Представьте себе голливудский фильм на библейский
сюжет. Город где-то в Святой земле. Сцена на рыночной
площади: слева и справа в кадр входят статисты, одетые в
разноцветные лохмотья, меха и шелковые платья; они
ругаются, жестикулируют, трут глаза, дерутся, смеются, чешут
свои бороды; с шиньонов капает клей; они лавиной стекаются к
центру кадра, размахивая палками и кулаками, переворачивая
лотки, наступая на мелких животных... Люди кричат.
Расхваливают свой товар? Предсказывают будущее?
Призывают богов? Кто-то ворует кошельки, толпа ловит
преступников (или помогает им скрыться?). Жрецы призывают
к умиротворению. Дети беспорядочно мечутся в неразберихе
ног и длинных юбок. Звери ревут. Статуи раскачиваются.
Женщины визжат — от ужаса? от восторга? Бурлящая масса
приобретает океанический размах. Волны разбиваются. Теперь
выключите звук — тишина, долгожданное облегчение — и
пустите фильм в обратном направлении. Уже немые, но все еще
возбужденные на вид мужчины и женщины заваливаются
назад; зритель теперь фиксирует внимание не только на людях,
но начинает замечать промежутки между ними. Центр пустеет;
последние тени покидают пределы кадра — возможно, они
жалуются, но, к счастью, мы их не слышим. Тишина теперь
дополняется пустотой: на экране только брошенные лотки,
какой-то мусор, затоптанный ногами. Облегчение... все
кончено. Такова история города. Города больше нет. Мы
можем уходить из театра.

МУСОРНОЕ ПРОСТРАНСТВО

«Аэропорт Логан: реконструкция мирового класса, достойная

XXI века»
(рекламный щит конца XX века)

Крольчатина — новая говядина... Питая отвращение к

утилитарному, мы обрекаем себя на пожизненное погружение в
произвольное. LAX: приветливые — возможно, плотоядные —
орхидеи на стойке регистрации... «Идентичность» — новая
мусорная еда лишенцев, тот корм, который глобализация
предлагает пораженному в правах. Космическое пространство
люди засоряют обломками спутников и ракет, на собственной
планете оставляют осадок Мусорного пространства.
Строительный (подробнее об этом ниже) продукт
модернизации — не современная архитектура, а Мусорное
пространство. Мусорное пространство — это то, что остается
после того, как модернизация исчерпывает себя, или, точнее
говоря, то, что сгущается в ходе модернизации: ее
радиоактивные отходы. Рациональная программа
модернизации состояла в том, чтобы повсеместно насаждать
блага науки. Мусорное пространство — апофеоз или крах этой
программы... Несмотря на то, что отдельные его части обязаны
своим появлением выдающимся изобретениям, четко
спланированы человеческим разумом и опираются на
бесконечные расчеты, в своей совокупности они знаменуют
собой конец Просвещения, которое воскрешается в виде фарса,
в виде низкопробного чистилища... Мусорное пространство —
вот общий итог наших текущих достижений; мы построили
больше, чем все предшествующие поколения, вместе взятые, но
почему-то не достигаем тех же высот. После нас не останется
пирамид. В соответствии с новым заветом уродства в XXI веке
уже строится больше Мусорного пространства, чем мы
унаследовали от века XX... Изобретение современной
архитектуры в XX веке было ошибкой. В XX веке архитектура
исчезла; мы читали сноску под микроскопом, надеясь, что она
обернется романом; заботясь о людских массах, мы оказались
слепы к Aрхитектуре Для Людей. Мусорное пространство
кажется аберрацией, но на самом деле в нем и заключена самая
суть, оно и есть главное. Это плод соития эскалатора и
кондиционера, выношенный в инкубаторе из гипсокартона (все
три предмета не упоминаются в учебниках истории). Суть
Мусорного пространства заключена в его непрерывности; оно
использует любое изобретение, способствующее экспансии,
задействует всю связующую инфраструктуру: эскалатор,
кондиционер, систему пожаротушения, противопожарную
штору, тепловую завесу... Это всегда внутреннее пространство,
настолько обширное, что вы редко ощущаете его границы; оно
всеми средствами способствует дезориентации (зеркала,
полировка, эхо)... Мусорное пространство герметично: оно
собрано в одно целое не структурой, а оболочкой, как пузырь.
Сила тяжести никуда не делась и преодолевается испокон века
одними и теми же средствами, но система кондиционирования
воздуха — невидимый и потому незаметный посредник —
произвела в архитектуре настоящую революцию. Благодаря
кондиционерам стало возможным бесконечное здание. Если
архитектура разъединяет отдельные здания, то система
кондиционирования их объединяет. Кондиционер навязал нам
мутантные режимы организации и сосуществования, уже не
имеющие отношения к архитектуре. Над одним-единственным
торговым центром сейчас, как в Средние века, трудятся
поколения планировщиков интерьеров, ремонтников и
наладчиков: наши соборы зиждутся на системе
кондиционирования. (Возможно, все архитекторы, сами того не
зная, работают над одним и тем же зданием, пока еще
раздробленным, но снабженным скрытыми стыковочными
узлами, которые впоследствии соединят его в одно целое.)
Поскольку кондиционируемое пространство стоит денег, а не
достается нам бесплатно, оно неизбежно оказывается
пространством, обусловленным кондициями, пространством
зависимым, а любое зависимое пространство рано или поздно
становится Мусорным... До сих пор, думая о пространстве, мы
смотрели только на его вместилища. Как будто само
пространство невидимо — в основе любой теории создания
пространства лежит навязчивая озабоченность его
противоположностью: материей и объектами, то есть
архитектурой. Архитекторы никогда не могли объяснить, что
такое пространство; Мусорное пространство — наша расплата
за их мистификации. Раз так, давайте поговорим о
пространстве. О красоте аэропортов, особенно после очередной
перестройки. О блеске реноваций. Об изяществе торгового
центра. Давайте исследовать общественное пространство,
открывать для себя казино, проводить время в парках
аттракционов... Мусорное пространство — это подставное тело
пространства, территория ослабленного зрения, ограниченных
ожиданий, пониженной искренности. Мусорное пространство
— Бермудский треугольник идей, забытая чашка Петри: оно
упраздняет различия, подрывает решимость, путает намерение
с его осуществлением. Оно подменяет иерархию накоплением,
структуру — нагромождением: все больше и больше, больше
— значит больше. Мусорное пространство — плод,
одновременно переспевший и малопитательный, гигантский
теплый плед, который укутывает Землю в своей удушающей
заботе... В Мусорном пространстве вы как будто приговорены к
пожизненному заключению в джакузи с миллионом своих
лучших друзей... Это размытое царство нерезкости сплавляет
высокое и низкое, общественное и частное, прямое и кривое,
заплывшее и истощенное, образуя бесшовное лоскутное
покрывало из постоянно разобщенных частей. Оно хочет
казаться грандиозным пространственным апофеозом, но на
деле его богатство оставляет чувство безысходной пустоты,
злобной пародии на честолюбивый замысел, которая
систематически подрывает доверие к строительству как
таковому — возможно, навсегда... Пространство создавалось
штабелированием различных материалов, цементируемых в
новое прочное целое. Мусорное пространство модульно,
слоисто и легковесно, в нем нет различных, четко
обозначенных частей — только подразделения: оно
четвертовано, как туша; это общность, разодранная на куски.
Там нет стен — только перегородки, мерцающие мембраны,
часто покрытые зеркалами или позолотой. Невидимые
конструкции изнывают под тяжестью отделки или, еще того
хуже, сами становятся декоративными: изящные серебристые
каркасы поддерживают номинальную нагрузку, огромные
балки распределяют исполинский вес в самых неожиданных
направлениях... Арка, которая когда-то была рабочей лошадкой
инженерных решений, превратилась в затасканную эмблему
«общности», приветствующую бесчисленные виртуальные
популяции в несуществующем здесь. Там, где ее нет, ее
(обычно гипсовую) просто налепляют, запоздало вспомнив о
красоте, на возведенные в спешке гигантские корпуса.
Стилистика Мусорного пространства распределяется так: 13 %
Древнего Рима, 8 % Баухауса, 7 % (почти вровень) Диснея, 3 %
ар-нуво, от которого едва отстают индейцы майя... Мусорное
пространство — как вещество, которое могло бы
сконденсироваться в любой другой форме; это область
поддельного, имитируемого порядка, царство текучих форм.
Каждая конкретная его конфигурация так же случайна, как
геометрия снежинки. Структура подразумевает повторение или
хотя бы общие принципы, в конечном счете поддающиеся
расшифровке; Мусорное пространство существует вне
измерений, вне кода... Поскольку Мусорное пространство
нельзя осознать, его невозможно и запомнить. Оно броское и в
то же время незапоминающееся, как скринсейвер: его
неспособность застыть гарантирует мгновенную амнезию.
Мусорное пространство не замахивается на то, чтобы создать
совершенство, — только на то, чтобы вызвать интерес. Его
геометрию нельзя вообразить — только воплотить. Хотя оно
категорически неархитектурно, оно тяготеет к своду, к куполу.
На одних его сегментах лежит печать абсолютной инертности,
другие охвачены постоянным риторическим смятением; самое
мертвенное располагается рядом с самым истерическим. Его
интерьеры масштабов Пантеона производят своим тематизмом
мрачное впечатление недоразвитости, на каждом углу тут
наталкиваешься на мертворожденных младенцев. Его эстетика
— византийская, пышная и мрачная — разбита на тысячи
осколков, которые открываются взгляду все одновременно: это
вселенский псевдопаноптикон, где все содержимое само собой
перетасовывается за доли секунды на глазах у ошеломленного
наблюдателя. Когда-то настенные росписи изображали божеств
— размеры модулей Мусорного пространства подогнаны под
вывески брендов; мифы передаются из уст в уста — бренды же
заняты производством ауры, отдавшись на милость фокус-
групп. Бренды играют в Мусорном пространстве роль черных
дыр во Вселенной: это сущности, в которых исчезают смыслы...
Самые блестящие поверхности в человеческой истории
отражают человечество в его самом затрапезном обличье. Чем
больше мы обживаем дворцы, тем небрежнее (с виду) мы
одеваемся. Доступ в Мусорное пространство обусловлен
строгим дресс-кодом (что это, последняя судорога этикета?):
шорты, кроссовки, сандалии, тренировочные костюмы,
толстовки, джинсы, ветровки, рюкзаки. Мусорному
пространству лучше всего подходит состояние
послереволюционного транса — как у восставшего народа,
глазеющего по сторонам в только что захваченных покоях
тирана. Противоположности слились, между запустением и
буйством не осталось зазора. Неон символизирует
одновременно и старое, и новое; интерьеры отсылают разом к
каменному и космическому векам. Современная архитектура,
как обезвреженный вирус в вакцине, по-прежнему вне
конкуренции, но только в своем самом бесплодном изводе —
хай-теке (еще десять лет назад казалось, что он безнадежно
мертв!). Тут выставляется напоказ то, что предшествующие
поколения скрывали: конструкции выпирают, как пружины из
матраца; наружные лестницы болтаются наглядным пособием
по сопромату; торчащие трубы с демонстративным усердием
добывают субстанцию, которая на самом деле вездесуща —
свежий воздух; гектары стекла подвешены на паутине тросов;
туго натянутые оболочки заключают в себе вялую
бессодержательность. Прозрачность делает видимым только то,
в чем вы не можете принять участие. Когда пробьет полночь,
все это может обратиться в тайваньскую готику, через три года
плавно перейти в нигерийские 60-е, норвежское шале или
лишенный ярких особенностей христианский стиль. Земляне
обитают теперь в гротескном детском саду... Мусорное
пространство наливается силой за счет дизайна, но дизайн
умирает в Мусорном пространстве. Там нет формы — только
неудержимый количественный рост... Отрыгивание — вот
новый механизм творчества; вместо созидания нового мы
чествуем, лелеем и приветствуем манипуляции... Суперструны
графиков, пересаженные, как черенки, эмблемы франшиз и
искристая инфраструктура светодиодных видеоэкранов
описывают мир, не имеющий авторства, мир, на который никто
не может предъявить свои права, всегда неповторимый,
чрезвычайно непредсказуемый и в то же время хорошо
знакомый. В Мусорном пространстве стоит жара (или внезапно
наступает арктический холод); флуоресцентные стены,
изогнутые, как плавящееся витражное стекло, вырабатывают
добавочное тепло, поднимая температуру Мусорного
пространства до величин, при которых можно разводить
орхидеи. Cодержимое Мусорного пространства неудержимо
симулирует истории; оно динамично и в то же время застойно,
вторично или размножено, как при клонировании: формы ищут
себе функции, как рак-отшельник... Мусорное пространство
сбрасывает любую архитектуру, как змея — кожу; оно
перерождается утром каждого понедельника. Вещественность
зданий прошлого возникала из того или иного их конечного
состояния, изменить которое можно было только ценой их
частичного разрушения. С того самого момента, когда наша
культура отказалась от принципов повторения и
упорядоченности как от репрессивных, строительные
материалы становятся все более и более модульными,
унифицированными и типовыми; материя теперь появляется на
свет заранее оцифрованной... По мере того, как модули
становятся все меньше, они приобретают характер крипто-
пикселей. Необычное и неповторимое ценой огромных трудов
(бюджетов, споров, переговоров, согласований) конструируется
из идентичных элементов. Теперь уже не порядок созидается из
хаоса, а колоритное исторгается из усредненного, своеобразное
высвобождается из типового... Архитекторы первыми
задумались о Мусорном пространстве — и назвали его
Мегаструктурой: это было окончательное решение, которое
должно было вывести их из глухого тупика, в котором они
оказались. Предполагалось, что эти гигантские суперздания,
как множественные Вавилоны, будут существовать вечно, киша
неустойчивыми подсистемами, изменяющимися с течением
времени независимо от них. В Мусорном пространстве
ситуация обратная: там нет суперздания — одни только
подсистемы, осиротевшие частицы в поисках несущей
конструкции или шаблона. Любое воплощение временно:
раскройка, сгибание, отрыв, перелицовка — строительство
приобрело новую мягкость, став похожим на портновское
дело... Стык больше не составляет проблемы, тут не о чем
думать: переходы между элементами теперь решаются с
помощью степлера и монтажной ленты; морщинистые
коричневые полосы едва создают иллюзию сплошной
поверхности; глаголы, прежде неизвестные и невообразимые в
истории архитектуры, — зажать, прилепить, согнуть, свалить,
заклеить, пристрелить, сплавить — стали технической
необходимостью. Каждый элемент выполняет свою задачу в
согласованной изоляции. Если раньше работа с деталями
предполагала соединение разнородных материалов по
возможности навсегда, то теперь под ней подразумевается
временное сцепление, которое рано или поздно будет
разобрано или развинчено, преходящее объятье с высокой
вероятностью скорой разлуки: это уже не продуманное
столкновение различий, но резкая остановка системы, ее тупик.
Прошлое Мусорного пространства может уяснить себе только
слепой, считывая кончиками пальцев линии его разломов...
Целые тысячелетия люди трудились во имя устойчивости,
симметрии, соразмерности и пропорций, но единственная
программа Мусорного пространства — наращивание. Взамен
развития оно предлагает энтропию. Поскольку Мусорное
пространство бесконечно, там всегда где-то что-то протекает; в
худшем случае крупные капли падают прямо в
монументальные пепельницы, образуя серую жижу... Когда же
время перестало двигаться вперед и начало разматываться во
всех направлениях, как магнитофонная лента, сорвавшаяся с
катушки? С введения Реального Времени™? Перемены
оказались оторваны от идеи улучшения. Прогресса больше нет:
культура бесконечно ковыляет боком, выписывая кренделя, как
краб под ЛСД... Типичный для наших дней ланчбокс
представляет собой Мусорное пространство в миниатюре:
красноречивую семантику здоровья — ломти баклажанов,
покрытые толстым слоем козьего сыра — сводит на нет
гигантское сладкое печенье на дне... Мусорное пространство
истощает и само истощается в ответ. В Мусорном пространстве
повсюду устроены места для сидения, расставлены ряды
типовых стульев и даже кресел, как будто опыт, который
предлагает своим потребителям Мусорное пространство,
изматывает их значительно сильнее, чем любые прежние
пространственные переживания. В самых заброшенных его
уголках натыкаешься на буфеты: практичные столики,
покрытые белыми или черными скатертями, типовой набор
кофеина и калорий — мягкий сыр, сдоба, зеленый виноград;
условное обозначение изобилия без рога и без изобилия.
Каждое Мусорное пространство рано или поздно приводит к
физиологическим отправлениям: древние римляне рядами
кряхтят, разделенные перегородками из нержавеющей стали, а
их джинсовые тоги складками ниспадают на огромные
кроссовки... Поскольку Мусорное пространство так интенсивно
используется, оно и фанатично обслуживается: ночная смена
устраняет ущерб, причиненный дневной сменой, образуя
бесконечный сизифов цикл. Пока вы приходите в себя после
Мусорного пространства, Мусорное пространство приходит в
себя после вас: c двух ночи до пяти утра еще одна толпа, на
этот раз неприглядно-безликая и заметно более темнокожая,
моет, суетится, подметает, протирает и пополняет запасы... Те,
кто чистит Мусорное пространство, не испытывают по
отношению к нему преданности... Нацеленное на немедленное
удовлетворение потребностей, Мусорное пространство
содержит и семена будущего совершенства; формулы
извинений вплетены в ткань его заученной эйфории: знаки
«Просим прощения за доставленные неудобства» или просто
маленькие желтые таблички «Извините» отмечают неизменные
пятна сырости на полу, оповещают о секундном неудобстве,
суля за это грядущий блеск и соблазн улучшений. Кое-где
рабочие ремонтируют износившиеся части, опустившись на
колени, как во время молитвы, или устраняют какую-то
труднодоступную неисправность, по пояс исчезая в пустотах
потолка, как в исповедальне. Любая поверхность тут
представляет собой археологические напластования разных
«периодов» (как еще можно назвать интервал времени, в
течение которого был в ходу какой-то особый тип ковролина?),
которые вы замечаете, когда ее наконец обдирают...
Традиционно типология подразумевает разграничение,
определяет единственную модель, которая исключает все
прочие. Мусорное пространство представляет собой
перевернутую типологию собирательной, приблизительной
природы, описывающую скорее количественные показатели,
чем качественную разницу. Однако бесформенность — тоже
форма, бесформенное — тоже типология... Взять, к примеру,
свалку, где череда мусоровозов постепенно наваливает общую
груду: несмотря на случайность ее содержимого и присущую
ей по определению бесформенность, она представляет собой
нечто целое. Или тканевой чехол, принимающий разную форму
в зависимости от заключенных внутри него объемов. Или
аморфную мотню молодежных штанов. Мусорное
пространство может быть и абсолютно хаотическим, и
устрашающе бесцветным (как бестселлер), сверхопределенным
и неопределенным в одно и то же время. Есть, например, что-то
странное в банкетных залах — огромных пустых помещениях,
лишенных колонн для предельной гибкости применения.
Поскольку вас никогда не приглашали на подобные
мероприятия, вы никогда не видели банкетный зал во время его
использования — только пугающе методичные приготовления:
до самого горизонта тянется идеальная решетка круглых
столов, чей диаметр заранее исключает возможность общения;
возвышение, на котором могло бы уместиться целое политбюро
какого-нибудь тоталитарного государства; кулисы, обещающие
пока еще невообразимые сюрпризы, — целые гектары,
обустраиваемые под будущее пьянство, раздрай и беспорядок.
Или возьмем автосалоны... Мусорное пространство часто
описывают как пространство потоков, но это неверное
словоупотребление: потоки основаны на упорядоченном
движении согласующихся между собой тел. Мусорное
пространство — это паутина без паука; хотя оно действительно
представляет собой архитектуру для масс, каждая траектория в
нем строго уникальна. Его анархия — один из последних
доступных нам способов ощутить свободу. Это пространство
столкновения, вместилище атомов — не плотное, а
суматошное... В Мусорном пространстве передвигаются
особым способом, одновременно бесцельно и целенаправленно.
Это приобретаемый навык. В Мусорном пространстве
установлена тирания рассеянного: иногда все Мусорное
пространство разваливается из-за несогласованных действий
одного его члена; единственный представитель какой-то другой
культуры — беженец, мать — может вывести из равновесия
целое Мусорное пространство, навязать ему свои деревенские
правила, оставляя за собой невидимую полосу затора —
нарушение порядка, которое в дальнейшем докатится до самых
дальних уголков. Там, где движение синхронизируется, оно
застывает: на эскалаторах, при выходе, у паркоматов и
банкоматов. Иногда индивидуумов принудительно направляют
в один поток — толкают к единственной двери или заставляют
протискиваться в зазор между двумя временными
препятствиями (попискивающей колесницей инвалида и
рождественской елкой): открытые проявления враждебности,
которые провоцирует подобное ограничение, являются лучшим
свидетельством неуместности разговоров про потоки. В
Мусорном пространстве появление потоков ведет к катастрофе:
универмаги в первый день распродаж, паническое бегство,
вызванное дракой футбольных фанатов, гора трупов перед
запертым аварийным выходом с дискотеки — все это
доказательства несоответствия, существующего между
порталами Мусорного пространства и узким диапазоном
калибровки старого мира. Молодежь инстинктивно избегает
тех дантовских процедур/вместилищ, на которые Мусорное
пространство навеки обрекло старшие поколения. Внутри
метаплощадки Мусорного пространства существуют игровые
площадки меньшего размера, Мусорное пространство для детей
(обычно на самых непривлекательных квадратных метрах):
участки внезапной миниатюризации, расположенные часто под
лестницей и всегда в тупике. Наборы пластмассовых
конструкций в уменьшенном масштабе (горки, качели,
лесенки), которых сторонится их предполагаемая аудитория
(дети), превращаются в мусорные ниши для старых,
заблудившихся, забытых, сумасшедших... Последний всхлип
гуманизма... Транспорт есть Мусорное пространство, от
авиации до метро; вся сеть скоростных автодорог — это
Мусорное пространство, обширная потенциальная утопия,
застопоренная собственными пользователями (как вы
замечаете, когда они наконец разъезжаются в отпуска)... У
Мусорного пространства, как у радиоактивных отходов, есть
свой коварный период полураспада. Старение материалов в
Мусорном пространстве или отсутствует, или оборачивается
катастрофой: иногда целое Мусорное пространство —
универмаг, ночной клуб, холостяцкое жилище — без
предупреждения внезапно превращается в трущобу: мощность
напряжения в электрических лампочках неуловимо падает,
буквы осыпаются с вывесок, кондиционеры начинают
подтекать, повсюду появляются трещины, как будто от какого-
то незафиксированного землетрясения; отдельные части гниют,
они уже нежизнеспособны, но по-прежнему соединены с
плотью главного корпуса гангренозными переходами. Прежде
оценка здания подразумевала, что у него есть некое
статическое состояние; сейчас любое архитектурное
сооружение одновременно воплощает противоположные
состояния: новое и старое, постоянное и временное,
процветающее и находящееся под угрозой... Одни его части
приходят в упадок, напоминающий болезнь Альцгеймера, в то
время как другие обновляются. Поскольку Мусорное
пространство бесконечно, оно никогда не закрывается... Раньше
ремонт и реконструкция были процедурами, которые
производились в ваше отсутствие; теперь вы их свидетель и
невольный участник. Наблюдать Мусорное пространство во
время переделки — все равно что разглядывать неубранную
постель, при этом чужую. Скажем, в аэропорте не хватает
места. В прошлом администрация добавляла новые терминалы,
которые более или менее отражали характер своих эпох, а
старые при этом оставались стоять как общедоступная хроника,
как свидетельство прогресса. Но поскольку пассажиры
недвусмысленно продемонстрировали свою бесконечную
уступчивость, теперь в моде идея перестройки прямо во время
эксплуатации. Движущиеся тротуары запускаются в
противоположном направлении, указатели заклеиваются,
пальмы в горшках (или очень большие мертвые тела)
упаковываются в мешки для перевозки трупов. Ширмы из
обмотанного клейкой лентой гипсокартона разделяют две
толпы: взмокшую и сухую, напряженную и вялую, замерзшую
и перегретую. Одна половина популяции производит новое
пространство, другая — более обеспеченная — потребляет
пространство старое. Чтобы вместить загробный мир
физического труда, зал вылета вдруг превращается в воронью
слободку: там оборудуют импровизированные раздевалки,
пьют кофе, курят, даже разводят костры... Потолок —
складчатая поверхность, похожая на Альпы: клетки
шатающихся потолочных панелей чередуются с испещренными
логотипами листами черного пластика и нелепо выглядящими
на их фоне рядами хрустальных люстр... Металлические
вентиляционные трубы сменяются мягкими тканевыми
воздуховодами. Сквозь зияющие бреши видны обширные
пустоты в потолке (бывшие асбестовые каньоны?), балки,
трубы, шнуры, кабели, утеплитель, огнеупорные прокладки,
тросы. Лабиринт коммуникаций внезапно выставляется на
всеобщее обозрение: неаккуратный, ненадежный и
переусложненный, он существует только потому, что его
никогда не планировали сознательно. Пол представляет собой
лоскутное одеяло: разные текстуры — бетонная, ворсистая,
блестящая, пластиковая, металлическая, слякотная —
чередуются произвольно, как будто они предназначены для
разных биологических видов... Почвы больше нет: тут столько
жизненных потребностей, что их никак не удовлетворить на
одной-единственной плоскости. Абсолютная горизонталь
упразднена. Проницаемость исчезла, ей на смену пришла
плотная корка временных объектов: киосков, тележек, детских
колясок, пальм, фонтанов, баров, диванчиков... Коридоры
больше не соединяют пункт А напрямую с пунктом Б: они
стали «направлениями». Жизнь арендаторов там обычно
коротка: самые пыльные витрины, самые приблизительные
платья, самые непривлекательные цветы. Перспектива
отсутствует, как в тропическом лесу (тоже исчезающем, а не
как нам не устают повторять)... То, что когда-то было прямым,
изворачивается, принимая все более сложные конфигурации.
Только извращенная современная хореография может
объяснить все витки и зигзаги, подъемы и спуски, неожиданные
развороты, из которых складывается типичная траектория
движения от стойки регистрации к телетрапу обычного
аэропорта наших дней. Поскольку мы никогда мысленно не
воссоздаем эти вынужденные отклонения от курса и не
задаемся вопросом об их нелепости, мы безропотно пускаемся
в фантастические странствия мимо парфюмерии, беженцев,
строительных площадок, нижнего белья, устриц, порнографии,
мобильных телефонов — невероятное приключение для мозга,
глаз, носа, языка, матки, мошонки... Когда-то вокруг прямого
угла и прямой линии бушевала полемика; сегодня угол 90° стал
всего лишь одним из многих. На самом деле пережитки
прежней геометрии скорее порождают дополнительный хаос,
оставляя забытые узлы сопротивления, которые вызывают
внезапные водовороты в беспринципных теперь потоках...
Кому бы хватило храбрости взять на себя ответственность за
все это? Сама идея о том, что люди соответствующей
профессии некогда определяли или по крайней мере пытались
прогнозировать перемещения людей, кажется теперь
смехотворной или того хуже — немыслимой. Место
архитектуры занял расчет: чем непредсказуемее траектория,
чем причудливее петли; чем неразличимее план, тем
эффективнее раскладка товаров и тем неизбежнее покупка.
Главными перебежчиками в этой войне оказались графические
дизайнеры: если прежде указатели обязывались привести вас
туда, куда вы хотели попасть, то теперь они сбивают с толку и
заманивают в дебри милоты, которая заставляет вас делать
нежеланные крюки; водят кругами, когда вы заблудились.
Постмодернизм добавляет к этому складки своей вездесущей
раскреповки, которая дробит и умножает бесконечный фронт
витрин, перистальтическую оболочку, имеющую ключевое
значение для любой торговли. Траектории движения
начинаются с наклонного пандуса, безо всякого
предупреждения выравниваются до горизонтали, пересекаются,
складываются пополам, внезапно выныривают на балконы
головокружительной высоты над бескрайними провалами. Это
фашизм без диктатора. Из неожиданного тупика, куда завела
вас величественная гранитная лестница, эскалатор уносит вас в
невидимые дали, навстречу временной гипсовой перспективе,
чьи создатели вдохновлялись незапоминающимися
источниками. (Нулевая линия отсутствует: вы всегда, как в
сандвиче. «Пространство» вычерпывается из Мусорного
пространства, как из дряблой глыбы мороженого, которое
слишком долго чахло в морозилке: цилиндр, конус, более или
менее сфера — какая разница)... Сантехнические блоки
мутируют в диснеевские сувенирные магазины, а затем
превращаются в центры медитации: трансформации,
следующие одна за другой, обессмысливают само слово
«план». План здесь — экран радара, на котором через
непредсказуемые отрезки времени вспыхивают и гаснут
отдельные сигналы, создавая вакханалию вседозволенности... В
этом вечном противостоянии между избыточным и
неизбежным план на самом деле только усугубил бы ситуацию,
немедленно приведя вас в отчаяние. Сносным вариантом
оказывается только схема. Не существует больше никакой
приверженности к структуре (более того, она решительно
отвергается), никакого «исходного» состояния; архитектура
превратилась в замедленную киносъемку, которая призвана
показать «перманентную эволюцию»... Стабильно только
переоборудование (непрерывное), за которым в редких случаях
следует «реставрация» — процесс, благодаря которому
Мусорное пространство захватывает все новые фрагменты
истории. История развращает, а абсолютная история
развращает абсолютно. Цвет и материя уничтожены в этих
обескровленных трансплантантах: единственной общей почвой
для старого и нового стала пресность... Можно ли усилить
пресное, утрировать безликое? Как — увеличив высоту,
глубину, длину, через вариации, через повторы? Иногда
Мусорное пространство порождается не перегруженностью, а
ее противоположностью — полным отсутствием деталей.
Опустошенное состояние пугающей скудости — шокирующее
доказательство того, как много можно сделать ничтожными
средствами. В основе того почтительного расстояния или того
робкого обхождения, которых придерживаются звездные
архитекторы по отношению к прошлому как подлинному, так и
нет, лежит смехотворная пустота. Основное решение
неизменно состоит в том, чтобы оставить оригинал
нетронутым; то, что раньше считалось несущественным,
объявляется новой сущностью, точкой приложения всех
усилий. Первым делом материя, которую предполагается
сохранить, упаковывается в толстый слой торговли и общепита
— как заартачившийся лыжник, которого толкают вниз по
склону добросовестные инструкторы. В знак уважения прежние
оси симметрии свято соблюдаются и беспомощно утрируются;
старинные строительные техники возрождаются и доводятся до
несообразного блеска; заброшенные каменоломни
расконсервируют, чтобы добывать «тот самый» камень; имена
нескромных спонсоров высекаются на видном месте самым
скромным из всех возможных шрифтов; внутренний двор
перекрывается хитроумным инженерным «кружевом»
(подчеркнуто не конкурирующим со стариной) — так, чтобы
установить непрерывную связь с «остальным» Мусорным
пространством (заброшенными галереями, экспозиционными
трущобами, допотопными концепциями)... Устанавливаются
системы кондиционирования воздуха; отфильтрованный
дневной свет заливает обширные, обеззараженные просторы
монументальной невыразительности, оживляя их и придавая им
яркость компьютерной визуализации... Проклятие
общественного пространства — латентный фашизм, надежно
скрытый за указателями, скамеечками, сочувствием...
Мусорное пространство постэкзистенциально; оно не дает вам
понять, где вы в точности находитесь, скрывает от вас, куда вы
идете, отменяет место, где вы были перед тем. Кем вы себя
считаете? Кем вы хотите быть? (Примечание для архитекторов:
вы думали, что можете игнорировать Мусорное пространство,
посещать его исподтишка, относиться к нему со
снисходительным пренебрежением или опосредованно
получать от него удовольствие... Не сумев его понять, вы
выбросили ключи от него... Но теперь ваша собственная
архитектура оказалась заражена Мусорным пространством, она
стала такой же сглаженной, всеядной, не имеющей начала и
конца, искривленной, загруженной, одержимой атриумами...)
Мусор Авторский™ — это новая архитектура: прежняя
мегаломания профессии, сдувшаяся до неопасных размеров;
Мусорное пространство, лишенное своей спасительной
пошлости. Все вытянутое — лимузины, конечности, самолеты
— превращается в Мусорное пространство, исказив свой
первоначальный замысел. Перестроить, перегруппировать,
перебрать по частям, переоборудовать, перекроить,
переосмыслить, переменить владельца, перепланировать,
перенести на прежнее место («мраморы Парфенона»,
например), переделать, переоценить, передать в аренду: все
глаголы с приставкой «пере-» производят Мусорное
пространство... Мусорное пространство станет нашей могилой.
Одна половина человечества загрязняет планету ради
производства, другая — ради потребления. Тот вред, который
наносят окружающей среде все машины, мотоциклы,
грузовики, автобусы и потогонные фабрики третьего мира,
вместе взятые, бледнеет в сравнении с теплом, которое
вырабатывает Мусорное пространство. Мусорное пространство
политично: его существование обусловлено централизованной
ампутацией критического мышления во имя комфорта и
удовольствия. Политика превратилась в манифест,
изготовленный в фотошопе: сливающиеся воедино чертежи
взаимоисключающих проектов, проводимых никому не
подконтрольными неправительственными организациями.
Комфорт — это новая Cправедливость. Целые карликовые
государства теперь провозглашают Мусорное пространство
своей политической программой, устанавливают режимы
тщательно организованной дезориентации, поощряют политику
систематического замешательства. Нельзя сказать, что там «все
дозволено»; на самом деле секрет Мусорного пространства в
том, что оно одновременно и неразборчиво, и репрессивно: в то
время как бесформенное неудержимо разрастается, формальное
хиреет, а вместе с ним — любые правила, предписания,
нормы... Вавилонское столпотворение было неправильно
понято. Язык — это не проблема, а только новый рубеж
Мусорного пространства. Человечество, раздираемое вечными
дилеммами, загнанное в тупик бесконечными, казалось бы,
спорами, пустило в ход новый язык, который наводит что-то
вроде хрупкого дизайнерского мостика через непреодолимые
пропасти, пытаясь временно примирить несовместные ранее
понятия упреждающей волной новых оксюморонов:
стиль/жизни, реалити/ТВ, музейная/торговля. Вместо классовой
борьбы теперь нейминг — звучные наименования, в которых
сливаются статус, броская идея и история. При помощи
аббревиатур и необычных заимствований, опуская буквы или
изобретая несуществующие формы множественного числа, они
стремятся избавиться от смысла, чтобы обрести взамен
беспредельную новую емкость... Мусорному пространству
известны все ваши чувства, все желания. Оно — чрево
Большого Брата. Оно предвосхищает человеческие ощущения,
посредством саундтрека, запаха, титров откровенно объявляя,
как оно хочет быть прочитано: богатое, ошеломительное,
крутое, огромное, абстрактное, «минималистичное»,
историческое. Оно взращивает коллектив угрюмых
потребителей в мрачном ожидании очередной траты;
множество рефракторных периодов посреди Тысячелетнего
Царства пустословия; пароксизм процветания. Субъект
лишается тайны частной жизни, получая взамен доступ к
кредитной нирване. Вы сами соучаствуете в этой слежке —
каждая ваша транзакция оставляет отпечатки пальцев; о вас
известно все, кроме того, кто вы такой. Лазутчики Мусорного
пространства преследуют вас даже в неприкосновенном прежде
уединении вашей спальни. Мини-бары, личные телефаксы,
платное телевидение, передающее легкую порнографию,
свежие полиэтиленовые чехлы на сиденьях унитазов,
бесплатные презервативы: миниатюрные центры прибыли
прямо рядом с Библией на вашей прикроватной тумбочке...
Мусорное пространство делает вид, что объединяет, но на
самом деле вносит раскол. Оно создает сообщества не на
основе общих интересов или добровольного согласия, но
опираясь на идентичные статистические данные, неотвратимые
демографические показатели и беспринципное переплетение
шкурных интересов. Каждый мужчина, каждая женщина,
каждый ребенок целенаправленно обрабатываются,
индивидуально отслеживаются, откалываются от остальных...
Фрагменты соединяются только в «службе безопасности», где
ряды экранов видеонаблюдения собирают отдельные кадры в
разочаровывающее произведение опошленного, утилитарного
кубизма, которое являет всестороннюю однородность
Мусорного пространства бесстрастному взгляду
малообученных охранников: это видеоэтнография в ее самой
грубой форме. Само Мусорное пространство переменчиво, и
его владельцы бесконечно сменяют друг друга с таким же
непостоянством. Мусорное пространство возникает или
спонтанно, в ходе естественного корпоративного роста —
выстроенное невидимой рукой рынка; или как результат
слаженных действий временщиков с длинным списком заслуг в
трехмерной филантропии, бюрократов (в прошлом — часто
леваков), которые оптимистично распродают обширные
прибрежные зоны, бывшие ипподромы, военные базы и
заброшенные аэропорты воротилам недвижимости, способным
покрыть любой дефицит в будущем балансе; или же вследствие
Рефлекторного Сохранения™ (то есть поддержания в
неизменном виде исторических комплексов, которые никому не
нужны, но в соответствии с Zeitgeist провозглашены
святынями). По мере того, как Мусорное пространство растет
как на дрожжах — соперничая масштабами с Общественным
пространством или даже его превосходя, — его экономика
становится все более непостижимой. Его финансирование
умышленно покрыто мраком — туманные сделки,
сомнительные налоговые поблажки, субсидии, льготы,
неубедительные правовые обоснования, передача прав на
воздушное пространство, совместная собственность, районы с
особым режимом зонирования, теневые договоренности
государства и бизнеса. Оно живет за счет займов, ценных
бумаг, субсидий, пожертвований, грантов: турбулентный поток
йен, евро и долларов (¥, €, $) создает финансовые оболочки,
такие же хрупкие, как их содержимое. Из-за систематической
недостачи, врожденного дефицита, перманентного банкротства
каждый его квадратный сантиметр превращается в алчную
прорву, чье существование поддерживается скрытыми или
явными подачками, скидками, компенсациями, фандрайзингом.
В случае культуры это кирпич с именем спонсора, во всех
прочих областях — наличные, краткосрочная и долгосрочная
аренда, франшиза, поддержка брендов. Мусорное пространство
расширяется вместе с экономикой, но не умеет сокращаться.
Когда оно больше не нужно, оно истончается. Из-за своей
низкой жизнеспособности Мусорное пространство вынуждено
поглощать все больше функций; скоро мы сможем делать что
угодно где угодно. Мы захватим всю Землю; возможно, в конце
концов Мусорное пространство станет Вселенским? Мусорное
пространство наводит на старую ауру новый глянец, сообщая
ей внезапную коммерческую жизнеспособность: Барселона
теперь сплавлена с Олимпийскими играми, Бильбао — с
Музеем Гуггенхайма, 42-я улица — с Диснеем. Бог умер, автор
умер, история мертва, только архитектор уцелел...
Оскорбительная насмешка эволюции... Нехватка мастеров не
остановила неудержимое размножение шедевров. Слово
«шедевр» стало определением, не подлежащим пересмотру:
объект, попадающий в это семантическое поле, неуязвим для
критики, его качества не подлежат проверке, его исполнение не
обсуждается, его идея не ставится под сомнение. Шедевр — это
больше не неожиданная удача, не выигрыш в лотерею, а
устойчивая типология: он призван устрашать, его внешние
поверхности по большей части изогнуты, огромный процент
его площади невозможно использовать, его разлетающиеся во
все стороны периферийные элементы едва удерживаются
вместе благодаря притяжению атриума, содрогаясь в ужасе
перед неминуемым появлением сотрудников отдела по борьбе с
экономической преступностью... Чем неопределеннее город,
тем характернее его Мусорное пространство; все прототипы
Мусорного пространства — городские центры: Римский форум,
«Метрополис»; только из-за своей обратной синергии
Мусорные пространства уходят в пригороды, одновременно
набухая и сникая. Мусорное пространство сводит идею города
к городскому лоску... Вместо общественной жизни —
Общественное Пространство™: это то, что остается от города
после того, как из него удалено все, не поддающееся
прогнозированию... Пространство для «чествования»,
«общения», «заботы», «сопереживания» и «оздоровления»...
Цивилизованность, навязанная переизбытком шрифтов с
засечками... В третьем тысячелетии Мусорное пространство
будет отвечать за увеселения и за религию, за разоблачения и за
человеческую близость, за общественную жизнь и за частную.
Смерть Бога (и автора) неизбежно привела к появлению
осиротевшего пространства; у Мусорного пространства нет
автора, но оно на удивление авторитарно...
В момент своей величайшей эмансипации человечество
оказалось во власти самых безапелляционных сценариев: от
настырных разглагольствований официанта до телефонного
ГУЛАГа кол-центров, инструктажа по технике безопасности в
самолете и все более навязчивых парфюмерных ароматов;
люди вынуждены из-под палки подчиняться безжалостно
предначертанной сюжетной линии... Подмостками, которые
избирает для себя диктаторская мегаломания, становится
теперь уже не политика, а индустрия развлечений. Посредством
Мусорного пространства индустрия развлечений устанавливает
герметичные режимы предельной изоляции и концентрации:
концентрационные азартные игры, концентрационный гольф,
концентрационный слет, концентрационное кино,
концентрационная культура, концентрационный отпуск.
Наблюдать за индустрией развлечений — все равно что
смотреть, как остывает некогда горячая планета; главные ее
изобретения сделаны в допотопные времена: движущееся
изображение, американские горки, звук, мультипликация,
клоуны, одноколесные велосипеды, динозавры, новости, война.
За исключением знаменитостей — которых разительно не
хватает — мы ничего не добавили от себя, только переделали.
Корпоративные развлечения — это схлопывающаяся галактика,
которая продолжает буднично вращаться из-за неумолимых
законов Коперника. Секретом корпоративной эстетики была
сила отсева, торжество эффективности, искоренение
излишеств, а для отвода глаз — абстрактная идея: стремление к
Корпоративной Величественности. По запросам населения,
организованная красота стала теплой, человечной, приемлемой
для всех, спонтанной, поэтичной и доброжелательной: вода
вылетает под давлением через маленькие отверстия и
вытворяет невероятные трюки; стройные пальмы заставляют
изогнуться в карикатурных позах; воздух дополнительно
отягощен кислородом — как будто только согнув любую
податливую материю в бараний рог, можно удержать контроль,
удовлетворить стремление избавиться от сюрпризов. Это уже
не записанный заранее смех, а записанная заранее эйфория...
Цвет пропал, поскольку нужно приглушить получающуюся в
результате какофонию, и используется только как сигнал:
расслабьтесь, получайте удовольствие, будьте здоровы; мы все
под одним общим наркозом... Почему для нас теперь
непереносимы сильные ощущения — диссонанс, неловкость,
гений, анархия?.. Мусорное пространство врачует — или по
крайней мере такова предпосылка многих больниц. Мы считали
больницу уникальным местом — особой вселенной, которую
можно было узнать по запаху, но теперь, привыкнув к
повсеместному кондиционированию, мы осознаем, что она
была просто прототипом; любое Мусорное пространство
характеризуется таким запахом. Клиники часто достигают
эпических размеров, в их проектирование вложен последний
адреналин, который нес в себе великое вдохновение
модернизма, но мы их (слишком) очеловечили; вопросы жизни
и смерти решаются в неизменно дружелюбных пространствах,
замусоренных увядающими букетами, пустыми кофейными
чашками и вчерашними газетами. Прежде смерть встречали в
подобающих ей кельях, теперь же родные и близкие толпятся в
атриумах. Жирная ось координат, проведенная по любой
вертикальной поверхности, делит больницу пополам: сверху —
бесконечные гуманистические скрижали «настроения», родных
и близких, детских рисунков, указателей и искусства... Снизу
— утилитарная зона обработки и дезинфекции,
предполагаемых столкновений, царапин, потеков и пятен...
Мусорное пространство — это пространство как отпуск: когда-
то существовало определенное соотношение между досугом и
работой, библейская заповедь, разделявшая будни и выходные,
организованная общественная жизнь. Теперь мы трудимся
тяжелее, а вокруг стоит нескончаемая «пятница без
галстуков»... Офис — новый рубеж Мусорного пространства.
Поскольку вы можете работать из дому, офис стремится
одомашниваться; но раз вам тем не менее нужна какая-то
жизнь, он прикидывается городом. Мусорное пространство
представляет офис как городское жилище, будуар для
заседаний. Письменные столы становятся скульптурами, общее
рабочее пространство освещают приглушенные светильники.
Монументальные перегородки, киоски, крохотные филиалы
Starbucks во внутренних зонах отдыха; мир клейких листков
Post-it: «командная память», «устойчивость информации»;
бесполезные заслонки против всеобщего забвения
незапоминаемого, оксюморон как высшая цель. Посмотрите на
корпоративный агитпроп: свита председателя правления
превращается в «коллективное руководство» на связи со всем
Мусорным пространством планеты, реальным или
воображаемым. XXI век несет с собой «умное» Мусорное
пространство: на электронной приборной доске — торги,
CNNNYSENASDAQC-SPAN, все, что повышается и
понижается, от хорошего до плохого, представленное в
реальном времени, как уроки по теории автовождения,
которыми сопровождаются практические занятия...
Глобализация превращает язык в Мусорное пространство. Мы
погрязли в речевой спячке. Вездесущность английского языка
обернулась для него пирровой победой: теперь, когда мы все на
нем говорим, никто не помнит, как им пользоваться. То
ублюдочное состояние, в которое мы коллективно привели
английский язык, — наше самое впечатляющее достижение; мы
сломали ему хребет своим невежеством, акцентом, сленгом,
жаргоном, туризмом, аутсорсингом и мультитаскингом... Мы
можем заставить его сказать все, что нам нужно, как
говорящую куклу... Из-за того, что мы подгоняем язык под
любые нужды, слишком мало осталось слов, имеющих вес;
наши самые смелые гипотезы навсегда останутся
несформулированными, открытия — несделанными, идеи —
невоплощенными, философии — невнятными, нюансы —
утерянными... Мы живем в роскошных потемкинских
пригородах уклончивой терминологии. Аномальные
лингвистические экосистемы поддерживают притязания
виртуальных подлежащих на легитимность, помогая им
выжить. Язык используется уже не для того, чтобы выяснить,
дать определение, выразить или сопоставить, а для того, чтобы
увильнуть, размыть, напустить туману, извиниться и
успокоить. Он столбит участки, навязывает психологию
жертвы, упреждает спор, признает вину, поощряет консенсус.
Целые организации и/или профессии вынуждают нас
спускаться в языковой эквивалент ада: узники словесного
лимба борются со словами в вечном штопоре просьб, лжи,
торга и экивоков... Сатанинское нагнетание бессмыслицы...
Мусорное пространство, задуманное как внутреннее, легко
может поглотить целый город. Сперва оно вырывается из
своего вместилища — семантические орхидеи, вроде как
нуждавшиеся в тепличных условиях, вдруг обнаруживают
удивительную живучесть — а затем и сама улица
преображается: тротуары мостят пороскошнее, малые
архитектурные формы множатся, покрываясь все более
категоричными предписаниями, автомобили с каждым днем
сильнее урезают в правах, преступность ликвидируется.
Мусорное пространство распространяется, как лесной пожар в
Калифорнии... Глобальное наступление Мусорного
пространства — это последнее Явное Предначертание: весь
мир обречен стать общественным пространством...
Возрожденным эмблемам и оживленным останкам того, что
было прежде общественным, нужны свежие пастбища.
Новоявленные травоядные расставлены по тематическим
стойлам для извлечения прибыли. Вырвавшись наружу,
Мусорное пространство превратило насилие над природой в
профессию, породило благодушный экофашизм, который
помещает предпоследнего уссурийского тигра в лес игровых
автоматов, рядом с Armani, среди пышного растительного
барокко... Снаружи, между зданиями казино, фонтаны в долю
секунды сооружают жидкие сталинские высотки, которые на
мгновение зависают в воздухе и потом ловко сворачиваются, не
оставляя после себя воспоминаний. Воздух, вода, дерево — все
подвергается усовершенствованию в стремлении создать
Гиперэкологию™, параллельный Уолден, новый тропический
лес. Ландшафт стал Мусорным пространством, озеленение
наводится, как порча: деревья изогнуты самым извращенным
образом, газоны скрывают следы людских махинаций как
толстая шкура или даже парик, а дождевальные установки
орошают их по математически выверенному графику... Поле
для гольфа, с виду полная противоположность Мусорному
пространству, на самом деле является его концептуальным
двойником — пустое, безмятежное, свободное от следов
коммерции. Сравнительный вакуум поля для гольфа
достигается за счет все большей загрузки Мусорного
пространства. Они проектируются и воплощаются сходными
методами: зачистка — tabula rasa— перепланировка. Мусорное
пространство превращается в биомусор; экология — в
экопространство. Экология и экономика соединяются в
Мусорном пространстве в эколомику. Экономика стала
фаустианской: гиперразвитие обусловлено искусственно
создаваемой отсталостью; раздутая мировая бюрократия творит
гигантский равновесный инь-ян из Мусорного пространства и
Гольфа, из выскобленного и огороженного, предоставляя право
на разграбление в обмен на обязательство насадить стероидные
тропические леса в Коста-Рике. Кислородные банки, Форт-
Ноксы хлорофилла как карт-бланш на дальнейшее загрязнение
среды. Мусорное пространство перепридумывает апокалипсис:
мы можем погибнуть от кислородного отравления... В прошлом
сложность Мусорного пространства компенсировалась суровой
безыскусностью его вспомогательной инфраструктуры: крытых
автостоянок, бензоколонок, логистических центров, которые
буднично демонстрировали ту монументальную чистоту,
которая была изначальной целью модернизма. Теперь же
гигантские дозы поэтичности позволили инфраструктуре —
единственной области, которая некогда была неуязвима для
дизайна, вкуса, торговой активности, — влиться в мир
Мусорного пространства, а Мусорному пространству —
протянуть свои щупальца до самых небес. Вокзалы
раскрываются железными бабочками, аэропорты сверкают, как
исполинские капли росы, мосты гротескными арфами
соединяют зачастую едва различимые берега. Каждой канаве —
свой Калатрава. (Иногда, в ветреные дни, эти инструменты
новой эпохи вибрируют, как будто на них играет исполин или,
возможно, какой-нибудь Бог, — и человечество содрогается)...
Мусорное пространство теперь распространяется и по воздуху,
принося малярию в Сассекс: 300 малярийных комаров, которые
ежедневно прибывают в CDG и GTW, теоретически способны
заразить от 8 до 20 местных жителей в пятикилометровом
радиусе, и эта опасность усугубляется тем, что средний
пассажир в неуместном порыве независимости не желает
пройти дезинфекцию сразу после того, как пристегнул ремень
безопасности, возвращаясь из какого-нибудь глухого
туристического угла. Аэропорты — временные пристанища
людей, которые направляются куда-то еще, объединенных
между собой только неизбежностью рассеяния, —
превратились в ГУЛАГ потребления, раскинувшийся
демократичным архипелагом по всей планете, чтобы
предоставить каждому ее жителю равные возможности
доступа... MXP выглядит так, как будто весь мусор,
скопившийся после реконструкции Восточной Германии — что
бы там ни понадобилось для исправления ущерба, нанесенного
коммунизмом, — наспех сгребли бульдозером в кучу согласно
приблизительно прямоугольному плану. Получившийся в
результате кое-как слепленный ряд безобразных,
несоразмерных пространств, по-видимому, отвечает запросам
сегодняшних правителей Европы, выкачивающих мириады
евро из региональных бюджетов, и является причиной вечных
задержек для их одураченных налогоплательщиков, которые
ничего не замечают, потому что уткнулись в свои мобильные
телефоны. DFW состоит всего из трех бесконечно
повторяющихся элементов: однотипные балки, однотипный
кирпич, однотипная плитка; все это выкрашено в один цвет
(сизый? табачный? цвет ржавчины?). Его симметрия
неразличима из-за огромного масштаба, а бесконечная кривая
терминалов вынуждает пассажиров на практике применять
теорию относительности в поисках своего выхода на посадку.
Выйдя из такси к безобидным с виду дверям, человек начинает
тут путешествие в сердце абсолютного ничто, которое
неспособны оживить ни Pizza Hut, ни Dairy Queen... Считается,
что долинные культуры наиболее устойчивы к Мусорному
пространству: в GVA все еще можно увидеть мир правил,
порядка, иерархии, опрятности, координации — миг
равновесия перед крахом, но в ZHR огромные «циферблаты»
уже парят перед внутренним водопадом, как образчик особого
швейцарского мусора. Беспошлинные магазины — это
Мусорное пространство, Мусорное пространство — это зона
без пошлин и прочих обязательств. Иссякает ли культура в
первую очередь там, где ее слой тоньше? Имеет ли пустота
местные особенности? Требуют ли обширные просторы
обширных Мусорных пространств? Юг США: огромное
население там, где прежде не было никого. PHX: боевая
раскраска на каждом терминале, силуэты мертвых индейцев на
любой поверхности — коврах, обоях, салфетках, — как
лягушки, расплющенные колесами автомобилей.
Монументальное искусство, равномерно распределенное по
LAX: рыба, исчезнувшая из здешних рек, возвращается в виде
скульптуры в зале аэропорта; только то, что умерло, может
воскреснуть. Возможно, сама наша память превратилась в
Мусорное пространство: только убитые не будут забыты...
Депривация может быть вызвана передозировкой или
нехваткой: и то и другое случается в Мусорном пространстве
(часто одновременно). Минимум — это наивысшая форма
украшательства, преступление, уверенное в своей праведности,
современное барокко. Он обозначает не красоту, а вину. Его
демонстративная серьезность толкает целые цивилизации в
радушные объятия кэмпа и китча. Минимум,
прикидывающийся спасительным убежищем от постоянной
атаки на все наши чувства, оказывается максимумом в
травести, преступной легализацией незаконной роскоши: чем
строже линии, тем неодолимее соблазн. Его роль не в том,
чтобы приблизиться к величию, а в том, чтобы минимизировать
стыд потребления, устранить неловкость, принизить высокое.
Сейчас этот минимум существует в состоянии паразитической
взаимозависимости с передозировкой: «иметь» и «не иметь»,
«вожделеть» и «обладать» наконец-то схлопнулись в одном
означающем... Музеи — это ханжеское Мусорное
пространство: нет ауры прочнее, чем аура святости. Чтобы
принять всех новообращенных, которых они притягивают по
умолчанию, музеи массово превращают «плохое» пространство
в «хорошее»; чем небрежнее обработан дуб, тем больше центр
прибыли. Это монастыри, раздувшиеся до масштабов
универмагов: экспансия — энтропия третьего тысячелетия; его
девиз — разбавление или смерть. Они призваны чтить главным
образом мертвых, но ни одно кладбище не осмелилось бы так
спокойно перетасовывать покойников во имя текущей
целесообразности. В лабиринте спонсорских табличек
кураторы выделывают трюки с развеской, устраивая
неожиданные столкновения ловкостью заведующего
универмагом: вместо нижнего белья — тематический раздел
«Нагота. Движение. Тело», вместо косметики — «История.
Память. Общество». Все полотна, в основе которых лежит
черная решетка, стаскиваются в одну белую комнату.
Огромные пауки в циклопических размеров зале, некогда
бывшем чем-то вроде цеха, вводят массы в состояние
делириума... Повествовательные рефлексы, которые испокон
веков позволяли нам воссоздавать происшедшее и заполнять
лакуны, теперь обернулись против нас: мы не можем перестать
наблюдать; для нас нет сюжета слишком абсурдного,
тривиального, бессмысленного, оскорбительного... Из-за
древнего эволюционного приобретения, нашей неутомимой
способности концентрировать внимание, мы обреченно
фиксируем, интуитивно осознаем, выжимаем значения,
толкуем замыслы; мы не можем перестать наделять смыслом
то, что предельно бессмысленно... В своем триумфальном
бенефисе в роли производителя контента искусство вышло
далеко за непрерывно расширяющиеся пределы музея.
Снаружи, в реальном мире, «арт-планировщик» распространяет
фундаментальную бессвязность Мусорного пространства,
отводя отмершим мифологиям еще незанятые поверхности и
расставляя трехмерные работы по остающимся пустотам. Они
рыщут в поисках аутентичности, и их прикосновение решает
судьбу того, что когда-то было настоящим, подталкивая его к
Мусорному пространству. Галереи скопом переезжают туда,
где сейчас «трендово», а затем превращают нетронутые
пространства в одинаковые белые кубы... Единственный
допустимый дискурс — это утрата: искусство тем больше
подпитывает Мусорное пространство, чем безнадежнее оно
больно. Раньше мы пополняли то, что исчерпывалось, сейчас
пытаемся воскресить то, что погибло... Снаружи построенный
архитектором пешеходный мост раскачивается и едва не
рушится из-за слаженного топота восторженных пешеходов;
теперь изначально смелый порыв дизайнера дожидается, пока
инженер приспособит к нему демпферы. Мусорное
пространство — это мир «Смотри, как я без рук!»... Продукты
нефтепереработки, пластики, винил или резина больше не
способны избавить Мусорное пространство от постоянно
нависающей над ним угрозы виртуальности: синтетика теперь
смотрится дешево. В погоне за аутентичностью Мусорное
пространство вынуждено брать выше. Оно как матка, в которой
бесчисленные проявления Реальности — камни, деревья,
товары, солнечный свет, люди — перерождаются в нереальное.
Целые горы дробят, чтобы добыть побольше аутентичности, а
их осколки подвешивают на ненадежных кронштейнах и
полируют до ослепительного блеска, из-за которого от
желанной искренности не остается и следа. Камень бывает тут
только светло-желтым, телесного цвета, насыщенно-бежевым
или зеленым, как туалетное мыло — цветов
коммунистического пластика 50-х годов. Вырубается лес за
лесом, но вся древесина из них — светлая: возможно, истоки
Мусорного пространства следует искать в детском саду...
(«Исток» — так называется мятный шампунь, от которого
щиплет в анусе.) Цвет в реальном мире кажется все более
нереальным, поблекшим. Цвет в виртуальном пространстве
ярок и потому неотразим. Засилье реалити-ТВ превратило нас
всех в охранников-любителей, следящих на мониторе за
Мусорной вселенной... Вздымающаяся грудь классической
скрипачки, модная трехдневная щетина на щеках участника,
выгнанного с передачи «За стеклом», ситуативная педофилия
бывшего революционера, рутинные зависимости
знаменитостей, потекший грим телепроповедника,
механические движения дирижера, сомнительные выгоды
благотворительного марафона, тщетные оправдания политика:
телекамера, подвешенная на своем кране, пикирует вниз, как
орел без клюва и когтей, с одним только оптическим желудком,
который поглощает изображения и признания без разбору, как
мусорная корзина, чтобы затем запустить в космос свою
киберблевотину. Кричаще-монументальное оформление
телевизионных студий представляет собой одновременно
кульминацию и конец пространства, основанного на
перспективе, пространства, как мы его знали: угловатые
геометрические обломки вторгаются в усеянную звездами
бесконечность; это реальное пространство, приспособленное
для незаметного перехода в виртуальное, ключевое звено в
инфернальной цепи положительной обратной связи; Мусорное
пространство, распространившееся до самых границ Большого
Взрыва. Поскольку мы проводим жизнь в четырех стенах, как
звери в клетках, мы одержимы погодой: 40 % экранного
времени на ТВ занято малопривлекательными дикторами,
которые беспомощно размахивают руками перед спиралями
циклонов и антициклонов, среди которых вам иногда удается
опознать свое собственное местоположение/место назначения.
По своей сути каждый монитор, каждый телеэкран — это
замена окну; реальная жизнь теперь внутри, а
киберпространство стало нашими бескрайними просторами...
Человечество вечно распространяется на тему архитектуры. А
что если пространство само заинтересуется человечеством?
Вторгнется ли Мусорное пространство в человеческое тело?
Может быть, через излучение сотового телефона? Или оно уже
там? Инъекции ботокса? Коллаген? Силиконовые
имплантанты? Липосакция? Увеличение пениса? Предвещает
ли генотерапия полную переделку человека по лекалам
Мусорного пространства? Является ли каждый из нас
маленькой стройплощадкой? Человечество — сумма трех-пяти
миллиардов индивидуальных реноваций? Не затем ли весь этот
арсенал перенастройки, чтобы обеспечить проникновение
одного нового биологического вида в его самодельную
Мусоросферу? Косметика — вот новый космос...

1
В английском оригинале — Bigness. Текст Колхаса, по
существу, представляет собой развернутое определение этого
термина, который таким образом превращается в авторский
неологизм. Его можно перевести на русский такими словами,
как «Огромность», «Громадность», «Грандиозность» и др.,
однако наиболее оптимальным, по мнению редактора данного
перевода, является вариант «Гигантизм», предложенный и
использованный Владимиром Паперным в книге Fuck
Context? (Паперный Владимир. Fuck Context? Екатеринбург:
TATLIN, 2011). Перевод текста Колхаса выполнен по изданию:
Rem Koolhaas and Bruce Mau, S, M, L, XL, New York: Monacelli
Press, 1995. — Прим. ред.
2
Имеется в виду первая книга Рема Колхаса Delirious New
York (Rem Koolhaas, Delirious New York, New York: Oxford
University Press, 1978), русский перевод которой был выпущен
издательством Strelka Press в 2013 г. под таким названием
(переводчик Анастасия Смирнова). — Прим. ред.
3
Бобур (Beaubourg) — утвердившееся в повседневном обиходе
название Центра современного искусства имени Жоржа
Помпиду в Париже, построенного по проекту Ренцо Пьяно и
Ричарда Роджерса в 1971–1977 годах. В качестве эпонима
выступил старый район Парижа, в котором расположен центр.
— Прим. ред.
4
Отсылка к названию книги Маршалла Бермана All That Is Solid
Melts into Air (Marshall Berman. All That Is Solid Melts into Air.
New York: Simon and Schuster, 1982), посвященной критике
модернизма с марксистских позиций. Название является
цитатой из «Манифеста коммунистической партии» Карла
Маркса и Фридриха Энгельса (1848). — Прим. пер.
5
«Конца века» (фр.); в более общем смысле — «рубежа между
историческими циклами». — Прим. ред.
 6
«Чистой доски», «чистого листа» (лат.). — Прим. ред.
7
«Смысл существования» (фр.). — Прим. ред.
8
Перевод выполнен по: Rem Koolhaas, “Generic City,” in: OMA.,
Rem Koolhaas and Bruce Mau, S, M, L, XL, Rotterdam: 010
Publishers, 1995, pp. 1238–1264. Слово «генерик» («генерики»)
уже вошло в русский язык как обозначение дешевых копий
популярного лекарства, которые начинают выпускаться (как
правило, в странах третьего мира), когда истекает срок патента
«брендированного» препарата-прототипа. В сфере розничной
торговли на Западе этот термин также используется для
обозначения продуктов первой необходимости, которые
фасуются и выставляются на продажу сетевыми операторами
супермаркетов без специальных брендов: экономия на
регистрации бренда позволяет существенно снижать на них
отпускные цены. Перевод впервые опубликован в журнале
«Проект International 25». М., «А-Фонд», 2010. — Здесь и далее
прим. пер.
9
Транспортных хорд и объездных путей.
10
Аномия (от гр. nomos в значении «закон», с отрицательной
частицей) — термин, введенный в конце XIX века Э.
Дюркгеймом. Означает состояние разрушения сплачивающих
традиционное общество ценностных установок и норм
практического поведения. Граничит с понятием
«промискуитет».
11
Так в тексте. Учитывая, что автор перечисляет здесь
«неавиационные» достоинства и сервисы, речь скорее всего
идет о наземном сообщении с другими аэропортами для
осуществления транзита.
 12
Паблик-арт (англ. public art) — произведения искусства,
специально созданные для общественных (как правило,
открытых) пространств при поддержке правительств,
муниципалитетов или частных корпораций.
13
Устройство пешеходных улиц и другие средства стимуляции
пешеходного движения.
14
В оригинале используется английское слово Lipservice —
идиома, обозначающая показное и притворное согласие.
15
«Уже виденное», психологический синдром «мнимого
воспоминания», игравший, в частности, важную роль в
творчестве Марселя Пруста.
16
Джейн Джекобс (Jane Jackobs, 1916–2006) — американо-
канадская активистка защиты городской среды, теоретик-
урбанист, автор широко известных книг «Смерть и жизнь
великого американского города» (1961), «Экономика городов»
(1969), «Закат Америки» (2004) и др.
17
Имеется в виду знаменитая 42-я улица Манхэттена — район
развлечений, который в 90-е годы был подвергнут
массированной «облагораживающей» реконструкции.
18
Популярная французская марка минеральной воды.
19
Ассоциация восьми наиболее престижных университетов
США, расположенных на Восточном побережье.
20
Здесь, по-видимому, сам автор оказывается не в состоянии
совладать с «силой больших чисел» — в начале этого
параграфа число фирм, проектирующих Город-генерик, было
равно 10 000.
21
Медицинское приспособление типа кислородной подушки, в
которое помещается все или большая часть тела пациента.
22
Курт Швиттерс (Kurt Schwitters, 1887–1948) — немецкий
авангардный художник и писатель, известный в первую
очередь своими собранными из случайных материалов и
бытовых предметов ассамбляжами, которым он дал название
«мерцбау». Приблизительно с начала 20-х до своего отъезда из
Германии в 1937-м Швиттерс работал над превращением
интерьера своего дома в Ганновере в огромный мерцбау,
который был разрушен при бомбардировке во время Второй
мировой войны.
23
Эвфемизмом «маленький помощник» (little helper) в
современном английском часто обозначают патентованные
транквилизаторы и психостимуляторы (например валиум),
помогающие жителям развитых стран справляться с
постоянным стрессом.
24
Так в оригинале у Горького («Царство скуки», 1907). Колхас
использует словосочетание из английского перевода varied
boredom, где слово varied ближе по значению к
«разнообразная».
25
Французский термин, получивший международное
распространение благодаря работам философа Ж. — Ф.
Лиотара. Обычно переводится как «большой нарратив», но в
данном контексте более подходящим кажется вариант
«большой сценарий».

Рем Колхас
 Мусорное пространство
Координатор издания: Эмилия Стебулянина
Редакторы: Сергей Ситар, Петр Фаворов

OOO «Арт Гид» 105120, Россия, Москва, Нижняя

Сыромятническая ул., 10, стр. 4, этаж 4, офис 410
+7 (499) 753 02 81, editions@artguide.ru
Арт Гид