1.

ИВАН И АЛЁША. Иван Борется за жизнь.

«— Это бунт, — тихо и потупившись проговорил Алеша.
— Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова, — проникновенно сказал Иван. — Можно ли
жить бунтом, а я хочу жить.»

ЗАТРОНУТЫЕ ПРОБЛЕМЫ: Любовь к ближнему. Страдание. Цена истины.

СПОСОБ ПОСТРОЕНИЯ РЕПЛИК: диалог («начал Иван», «заметил Алеша»), как только какая-
то тема затрагивается, герои в своих ответах друг другу постоянно повторяют это
слово, например, слово «любовь» только в первом абзаце главы «Бунт» встречается 5
раз ( от лица Ивана)
ИВАН: Ответы Ивана строятся на постоянном повторении. «К тому же страдание и
страдание: унизительное страдание, унижающее меня» или ««Секут минуту, секут,
наконец, пять минут, секут десять минут, дальше, больше, чаще, садче. Ребенок
кричит, ребенок, наконец, не может кричать, задыхается: «Папа, папа, папочка,
папочка!»
Самые «высокие» слова он часто ставит вариант с разговорной лексикой, смешивая
стили: «Я убежден, что он это сделал с надрывом лжи, из-за заказанной долгом любви,
из-за /натащенной/ (разг.) на себя /эпитимии/. Чтобы полюбить человека, надо, чтобы
тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое — пропала любовь.» Возможно речевая
характеристика Ивана в беседах с «святым» Алешей помогает читателю лучше понять
«карамазовщину»: необъятность страстей, ширину души высокой и низкой «с идеалами
Мадонны и Содома.»
Обилие риторических вопросов: в отличие от Алёши, Иван все время задаёт самому
себе, Алеше, ?кому-то инфернальному? вопросы, на которые сам же и даёт ответы.
Вспомним традиции риторики – например, в «Катилинариях» почти вся речь Цицирона
строится на вопросах к публике, экспрессия добавляет вескости выводам –
красноречивого оратора охотнее слушают. Ивану важно быть услышанным:
«Положим, я, например, глубоко могу страдать, но другой никогда ведь не может
узнать, до какой степени я страдаю, потому что он другой, а не я, и, сверх того,
редко человек согласится признать другого за страдальца (точно будто это чин).
Почему «не согласится, как ты думаешь? Потому, например, что от меня дурно пахнет,
что у меня глупое лицо, потому что я раз когда-то отдавил ему ногу.» (перечисления,
лексические повторы слова «страдание», вопросы) Или более яркий пример: ««Генерала,
кажется, в опеку взяли. Ну… что же его? Расстрелять? Для удовлетворения
нравственного чувства расстрелять? Говори, Алешка!»
Иван даже признаётся в своей цели сам: «Но довольно об этом. Мне надо было лишь
поставить тебя на мою точку»

АЛЁША: Алеша, напротив, высокого с низким не смешивает. Его речь автор изображает
более спокойной (отсутствуют постоянный повторы, слова-паразиты). Алёша НЕ
НАСТАИВАЕТ (он в основном отвечает/бормочет/молчит) на своей позиции и говорит
брату Ивану: «— Ты говоришь с странным видом, — с беспокойством заметил Алеша, —
точно ты в каком безумии.» Почему безумие? Автор подбирает для Алёши точное слово:
«мучишь» и «испытуешь» – этим и занимается Иван.
1. Символика «плода». Иван говорит: «Во-вторых, о больших я и потому еще
говорить не буду, что, кроме того, что они отвратительны и любви не заслуживают, у
них есть и возмездие: они съели яблоко и «познали добро и зло и стали «яко бози».
Продолжают и теперь есть его.» У Грушеньки-«инфернальницы» читатель помнит
«луковку» – олицетворение маленького доброго дела, которое удерживает его от
окончательного падения. Говоря о «луковке» Грушенька так же, как и Иван в «Бунте»
бунтует против Бога и себя, находится буквально не в себе. Интересная деталь –
«яблоко», за которое не жалко «больших», и «луковка», за которую больших жалко.
Луковку подала - «Я не говорю про страдания больших, те яблоко съели»
2. Резкая смена тем: если проследить движение мысли Ивана в главе
«Бунт», видно, что хотя одно из другого вытекает, но только по логике, понятной
одному герою: «Христова любовь»-«страдание»-«любовь и невинность (деточки)»-Иван
сбивается и говорит об убийцах детей, которые детей любили и т.д.
3. «Ты не знаешь, для чего я это все говорю, Алеша? У меня как-то голова
болит, и мне грустно.» Структура речи Ивана строится на том, что он «зацепляется»
за понятие/слово и, как это свойственно «безумным», начинает говорить, повторять,
забывая зачем и почему говорит: например, как художественно описывает Иван
сменяющегося перед смертью «младенчика», которому стреляют в лицо турки. Или : «Во
всяком человеке, конечно таится зверь, зверь гневливости, зверь сладострастной
распаляемости от криков истязуемой жертвы, зверь без удержу, спущенного с цепи,
зверь нажитых в разврате болезней, подагр, больных печенок и проч..
4. Уменьшительно ласкательные суффиксы: «я, видишь ли, любитель и
собиратель некоторых фактиков и, веришь ли, записываю и собираю из газет и
рассказов, откуда попало, некоторого рода анекдотики, и у меня уже хорошая
коллекция.» – безумие, речь, вспоминаем, идёт о «зверствах» над детьми.
5. Иван начинает разговор «по ролям»: то есть в момент, когда он
рассказывает Алеше «анекдотик» про убийцу Ришара, настолько сильно увлекается, что
говорит и за убийцу, и за его обвинителей «Ришара целуют, обнимают: «Ты брат наш,
на тебя сошла благодать!» А сам Ришар только плачет в умилении: «Да, на меня сошла
благодать! Прежде я все детство и юность мою рад был корму свиней, а теперь сошла и
на меня благодать, умираю во Господе!» — «Да, да, Ришар, умри во Господе»
6. Цинизм. Цинизм и иронию Достоевский передаёт в голосе Ивана как раз
через ту «карамазовскую» смесь высокого и низкого (слога): как высокопарности
говорит Иван о казни, но как он окончивает! «Умри, брат наш, — кричат Ришару, —
умри во Господе, ибо и на тебя сошла благодать!» И вот покрытого поцелуями братьев
брата Ришара втащили на эшафот, положили на гильотину и оттяпали» Пафос уничтожен –
«оттяпали».
7. Синонимические ряды: Иван не только «цепляется» за слово и повторяет
его, он выстраивает синонимические ряды, точно пытается подобрать ключ к сердцу
собеседника, заставить того понять яснее: «(о девочке ) «бьет себя в подлом месте,
в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими
кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к «Боженьке», чтобы тот защитил его, —
понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой Божий и
смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана!».
8. В конце печи Иван срывается на крик. Действия происходят в трактире,
сдержанному Ивану неожиданно нет дела до свидетелей: «— То-то и есть, что но… —
кричал Иван. — Знай, послушник, что нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях
мир стоит, и без них, может быть, в нем совсем ничего бы и не произошло. Мы знаем,
что знаем!— Что ты знаешь?— Я ничего не понимаю, — продолжал Иван как бы в бреду, —
я и не хочу теперь ничего понимать.»

2.ИВАН И ЧЕРТ. Иван цепляется за реальность.

«— Молчи, я тебе пинков надаю!

— Отчасти буду рад, ибо тогда моя цель достигнута: коли пинки, значит, веришь в мой
реализм, потому что призраку не дают пинков. Шутки в сторону: мне ведь все равно,
бранись, коли хочешь, но все же лучше быть хоть каплю повежливее, хотя бы даже со
мной. А то дурак да лакей, ну что за слова!
— Браня тебя, себя браню! — опять засмеялся Иван, — ты — я, сам я, только с другою
рожей.» – пример откровенно сниженной лексики Ивана и «литературной», чистой речи
Черта.

В этой главе, в отличие от «Бунта» появляется ещё и автор, и автор говорит

следующее: «Он был теперь, в этот вечер, именно как раз накануне белой горячки,
которая наконец уже вполне овладела его издавна расстроенным, но упорно
сопротивлявшимся болезни организмом.»
Безумие, разгорающееся давно, ещё в «Бунте», доходит до кульминационной точки,
интересно, какие именно слова Достоевский вкладывает в уста теперь уже бесспорно
«больного»:
АВТОР: Диалог между Иваном и его «гостем», уже начинается с того, что тот признаёт
его существование: ««Иван Федорович злобно молчал и не хотел заговаривать» – разве
можно намеренно молчать и «не хотеть» говорить с чем-то, в чем не видишь жизни?
Автор выбирает очень удачное выражение – «злое молчание». О беспристрастии не может
быть и речи. «— Ни одной минуты не принимаю тебя за реальную правду, — как-то
яростно даже вскричал Иван. — Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак.» Иван «зло
молчит» и «яростно кричит» на то, во что не верит, что само по себе невозможно,
несуществующее не может вызывать эмоций и автор явно это подмечает.
Очень важно заметить, что черт говорит, в основном, в условном наклонении: «А не
сделал бы ты», в то время как Иван – только в повелительном: «— Молчи про Алешу!
Как ты смеешь, лакей! — опять засмеялся Иван.» Это можно толковать как в отношении
настроений героев, так и в другом ключе: Иван должен «повелевать» своим разумом,
однако у него не получается – «разум» берет над ним вверх. В конце-концов Иван уже
просит у своей «галлюцинации»: «Да, вот я тогда простудился, только не у вас, а еще
там…
— Где там? Скажи, долго ли ты у меня пробудешь, не можешь уйти? — почти в отчаянии
воскликнул Иван.»

ЧЕРТ: Черт начинает диалог. «Складное и готовое» лицо, как его описывает автор,
говорит соответствующе:
«— Послушай, — начал он Ивану Федоровичу, — ты извини, я только чтобы напомнить:»
или ««— А не верь, — ласково усмехнулся джентльмен. — Что за вера насилием? Притом
же в вере никакие доказательства не помогают, особенно материальные.» По речевой
характеристике можно предположить, что черт – «темная» часть, отражение самого
Ивана. Его пассажи строятся примерно так же, как и монолог Ивана в трактире.
Не говоря уже о том, что вопрос «что за Вера насилием» – один из основных,
волнующих Ивана, обратим внимание на сочетание высокого и низкого, «лишних» слов-
паразитов, сниженной лексики и «анекдотов» в речи Черта:
« «Фома поверил не потому, что «увидел воскресшего Христа, а потому, что еще прежде
желал поверить. Вот, например, спириты… я их очень люблю… вообрази, они полагают,
что полезны для веры, потому что им черти с того света рожки показывают. «Это,
дескать, доказательство уже, так сказать, материальное, что есть тот свет». Тот
свет и материальные доказательства, ай-люли! И наконец, если доказан черт, то еще
неизвестно, доказан ли Бог? Я хочу в идеалистическое общество записаться, оппозицию
у них буду делать: «дескать реалист, а не материалист, хе-хе!»
Речь черта всегда «мягкая», потому как Иван считает, что веру насилием насадить
нельзя: «Стало быть, одно маленькое мгновеньице ведь верил же, верил, что я
действительно есмь, — мягко засмеялся джентльмен.»
Мягкая речь, помимо условного наклонения и ремарок автора проявляется ещё в
«мягком» французском языке: ««— Понимаю, понимаю, c’est noble, c’est charmant,[56]
ты идешь защищать завтра брата и приносишь себя в жертву… c’est chevaleresque.[57]»
Французский не только фонетически смягчает, он как бы делает Черта отдельной
личностью со своими вкусами: вспомним, Иван, если и цитирует поэтов, это в основном
поэты немецкие. Немецкий язык жёстче и собранней, в нем нет «лишнего», чем так
изобилует речь Черта.
Черт часто извиняться и оправдывается: ««Вот его за это и присудили… то есть,
видишь, ты меня извини, я ведь передаю сам, что слышал, это только легенда…»
«Повторяю: легенда. За что купил, за то и продал.»

ИВАН: Иван раздражён с самого начала – причём не против гостя. У Ивана

«раздражённые» нервы, он болен, и, как следствие, его речь не так официально и
гибко сложена: «А ты, — раздражительно обратился он к гостю, — это я сам сейчас
должен был вспомнить, потому что именно об этом томило тоской!» Он видит себя в
черте, парадокс в том, что отрицать самого себя он не может – он есть, и все, что
говорит Черт есть у него в сознании и существует. Черта же «злым молчанием» он
признаёт, как реальность, с самого начала:
1. Иван начинает разговаривать с самим собой – ««Я хочу ходить по комнате…
Не знаю только, спал ли я в прошлый раз или видел тебя наяву? Вот я обмочу
полотенце холодною водой и приложу к голове, и авось ты испаришься. Я тебя
преодолею. Не свезут в сумасшедший дом!» То есть он говорит с собой, при этом так
же «говоря с собой» в виде черта? Черта не отрицает.

Почему черт выражается «вежливо»,а Иван – «бранится»? Потому что в безумии Иван не
лжёт самому себе, а у него – дурной характер (вспомним эпизод с «мужском», которого
толкнули на лёд). Черт же, говоря вычурно и книжно, при всей «мягкости» выражений –
прикрывается вежливостью.