Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
ru
Все книги автора
Эта же книга в других форматах
Приятного чтения!
Владимир Козлов
Школа
I
Алгебра – последний урок. Все ждут звонка, даже математица. А что еще делать?
Оценки выставили, учебники сдали. Завтра еще придем, посидим, побазарим, а вечером – в
автобус, и на экскурсию в Ленинград.
Я – на последней парте. Передо мной – Коноплева. В том году с ней сидел Йоган –
после восьмого ушел в учило на повара. Он постоянно лазил к ней под платье, а она не
возбухала, наоборот,– сидела довольная, лыбилась.
– Ладно, ребята, раз у нас сегодня последний урок, – отпущу вас на десять минут
раньше, – говорит математица. – Видите, не такая уж Раиса Федотовна плохая, да?
Она лыбится. Мы хватаем сумки – и к дверям, скорей из этой вонючей школы, все здесь
задрало.
Выхожу за калитку, достаю пачку «Столичных», закуриваю. До дома – пять минут
ходьбы, он через дорогу от школы.
На обед мамаша сварила рисовый суп с костями. Невкусный, но ничего нормального
нет. Я голодный, как собака, – в буфет сегодня не ходил, потратил копейки на сигареты.
Включаю телевизор – ничего хорошего: первая программа днем не идет, а по второй
какие-то колхозники трындят про свои колхозные дела. Магнитофон тоже не послушаешь:
сгорел на той неделе, вонь была на всю квартиру. Правда, и магнитофон такой – старая
батькина «Комета». Ей уже столько лет, сколько мне.
Выхожу на балкон, закуриваю, плюю вниз. На качелях катаются малые. Дед Семен со
второго подъезда колупается со своим «Запорожцем».
Сегодня вечером иду базарить с Танькой Василенко с восьмого «б». Йоган говорил –
она сейчас ни с кем не ходит. Классная баба, хоть и малая еще.
У меня встает – я иду в комнату, сажусь на диван и дрочу. Хорошо, когда родоков нет
дома, – не надо прятаться в туалет.
В пять часов выхожу из подъезда, иду на остановку. Пацанов – никого. В чугунной
мусорке копается малый со второго класса, ищет бычки.
Сажусь на троллейбус, еду одну остановку до Моторного завода. Василенко живет с
родоками в своем доме на Автомобильной улице. Мы раз заходили к ней с пацанами –
спросить, пойдет она в школу надискач или нет. Не пошла.
Открываю калитку – собаки у нее нет, я знаю. Кругом все аккуратненько – клумбы,
цветочки: видно, мамаша занимается, а может, и она сама.
Звоню в дверь. Открывает Танька, в красном спортивном костюме – такие давали зимой
в промтоварном.
– Привет, Танька.
– Привет.
– Как дела?
– Нормально. Сигареты есть?
– Ага.
– Пошли за дом покурим.
Идем за дом, садимся на скамейку. Отсюда видны цеха регенератного и трубы завода
Куйбышева. С регенератного воняет жженой резиной.
Я подкуриваю зажигалкой себе и ей.
– Как насчет того, чтоб в кино сходить, погулять?
– Вы ж едете в Ленинград…
– Это всего на два дня.
– У меня времени нет. Знаешь, сколько всего надо учить к экзаменам?
– А потом? Экзамены только до десятого.
– А потом – другие экзамены. Я буду в педучилище поступать.
– Значит, вообще нет времени?
– Вообще.
– Понятно. Ну, ладно, короче, я пошел.
– Пока.
Я поднимаюсь и иду к калитке. Все это гонки, конечно, что времени нет. Ну, не хочет –
как хочет.
Иду к Батону. Скорее всего, его дома нет, – говорил, поедет в город. Ничего, подожду.
Во дворе школы пацаны с восьмого класса играют в Футбол. Можно к ним
пристроиться, но сегодня лень Лучше подождать Батона – его мамаша сегодня во вторую,
хата свободна.
Батон живет с мамашей за продовольственным, в двухэтажном бараке из бревен. У них
– комната и кухня, а туалет на улице.
Поднимаюсь на второй, звоню. Никого. Спускаюсь, сажусь на скамейку. Кругом
носятся малые, пищат, орут. На веревках сушатся простыни и пододеяльники. Кто-то
вывалил на подоконник тюфяк, весь в рыжих пятнах – видно, малой сцытся в постель.
Жалко, что не вышло с Василенкой. Ну и ладно, найду другую бабу.
Минут через двадцать приходят Батон и Крюк с двумя пузырями самогонки – стрясли
бабки у малых с Лилейного.
Поднимаемся к Батону, садимся в кухне на табуретки. Батон достает из холодильника
банку с желтыми шкварками в белом застывшем жире, ножом выкрвыривает их и бросает на
сковороду. Крюк режет хлеб. Мне никакой работы нет, и я смотрю в окно Около магазина два
мужика трясут у прохожих копейки, чтобы пойти в пивбар и шахнуть по кружке.
Сало на сковороде начинает шипеть, Батон снимает ее с плиты и ставит на стол. Он
берет с подоконника стаканы, разливает, и мы пьем по первой.
– Ну как Василенко? – спрашивает Крюк.
– Никак. Говорит – времени нет, к экзаменам надо готовиться.
– Пиздит она все. Ты ей просто не нравишься. А вообще, на хуй она тебе упала – малая
эта? Подкололся бы лучше к Черняковой с десятого. Эта, хоть и отличница, а ебется – не надо
баловаться. И со старыми пацанами, и с мужиками из общаги. Йоган говорил – она и ему
дала.
– Он тебе много чего скажет. Ты свечку над ними держал? Не держал. Так что…
– Ну, не знаю. А вообще, все бабы – бляди. Они нужны только для того, чтоб их ебать.
Правда, Батон?
– Правда. Если б ты, Бурый, на зоне был, то Василенко б не стала ломаться.
– Зона тут ни при чем.
– При чем. Кто с пацанов на зоне был, бабы их уважают.
– Ну а сам ты как – скоро на зону собираешься? – подкалывает его Крюк.
– А зачем мне на зону?
– Как «зачем»? Придешь – бабы сами на тебя будут лезть, никого крутить не надо будет.
Батон делает тупую рожу. Мы с Крюком ржем, потом Крюк говорит:
– Ну, зона не зона, а армия мне уже в том году светит, если не откручусь. Ты, Бурый, с
какого года? С семьдесят второго?
– Ага.
– А мы с Йоганом с семьдесят первого. Ему хоть отсрочка будет, пока в хабзе учится, а
мне скоро начнут мозги ебать.
– Что ты переживаешь? Сейчас в армию никто не ходит, одни только лохи. Так что не
сцы, открутишься.
– Ну, может, и откручусь. Ладно, Батон, наливай, раз такое дело.
Батон разливает, выпиваем.
– Слушайте анекдот, – говорит Крюк. – Пришел Горбачев на Красную площадь, видит –
там на часах висит рахит, за стрелки держится. И он, типа, спрашивает: «Что это ты там
делаешь?» А рахит ему говорит: «Я машину придумал – как стрелки назад откручу, кого
хошь могу помолодить». Горбатый спрашивает: «И меня?» – «Ну, и тебя могу». – «Тогда
сделай, чтоб мне было двадцать пять лет». Рахит берет стрелки – и давай крутить назад.
Горбатому уже тридцать, потом двадцать, потом он уже вообще малый. Горбатый орет: «Что
ты делаешь?!» А рахит говорит: «Щас надо, чтобы твоя матка аборт сделала».
Крюк хохочет больше всех, я улыбаюсь, а Батон смотрит на нас и моргает: до него
доходит, как до утки, на седьмые сутки.
Допиваем второй пузырь. Мне вообще хорошо. Жалко только, что самогонки больше
нет. Я смотрю на Батона и давлю лыбу, он тоже лыбится.
– Классно бухнули, да? – спрашивает Крюк.
– Ага.
– Пацаны, вы… это… Может, домой пойдете, а? – говорит Батон. – А то мамаша скоро
придет, будет пиздеть.
Мы с Крюком выходим. Он идет к себе на Горки, а я – к продовольственному. Домой не
спешу – надо протрезветь, а то родоки будут ныть, что пьяный.
Около продовольственного – колонка. Я жму на рычаг, сую башку под кран.
Коля-алкаш смотрит на меня и лахает:
– Что, пацан, протрезветь хочешь? Пустое дело, ни хера ты не протрезвеешь.
Можно дать ему по рылу, чтоб много не брал на себя, но я сегодня добрый, – пусть
живет.
На остановке под навесом сидят Куля с Зеней – старые пацаны. Они лахают, что я
бухой, машут мне руками. Я машу в ответ.
Подхожу к подъезду. На скамейке у качелей – старухи-сплетницы. Эти сейчас
растрындят всему дому, что пацан Буровых шел пьяный. Но мне это – до жопы.
На лестнице – крики: мои родоки ругаются. И хорошо – меньше будет вони на меня.
Открываю дверь ключом, захожу.
Батька с мамашей грызутся на кухне.
– Ну сколько можно пить? Ты что, в командировку ездишь только для того, чтобы
набраться? – орет мамаша.
– А что? Выпить на обратном пути – святое дело. Домой все-таки едем.
На столе – палка мокрой колбасы в целлофане и пакет шоколадных конфет: «Красная
шапочка», «Мишка на севере» и «Грильяж». Батька каждый раз привозит из Минска такие
конфеты и колбасу.
– Посмотри на сына. По твоим стопам пошел, – мамаша показывает на меня. Я
дебильно улыбаюсь. – А ты не уходи, послушай. Что ты себе думаешь? Последний год в
школе остался, потом поступать куда-то надо. А куда ты с такими оценками поступишь?
Учился же хорошо до девятого класса, в восьмом все экзамены сдал на пятерки, а в девятом –
одни трояки. Ты хоть сам задумываешься когда-нибудь, что дальше, куда идти после школы?
– Никуда.
Батька молча лыбится.
Я захожу в туалет посцать, потом раздеваюсь и ложусь. Мамаша с батькой все еще
ругаются. Я вырубаюсь.
***
***
Утром первого июня иду на ремонтный завод – практика от комбината. Я весь девятый
ходил раз в неделю на учебный комбинат – УПК, учился на слесаря. Всем пацанам с нашей
школы сказали: или на слесаря, или на токаря, а если на шофера или другую нормальную
специальность, то ничего не будет, все уже занято, мест нет. Антонов с Сухими походили две
недели в мою группу на слесарей, потом резко перескочили: Антонов – на шофера, Сухие –
на операторов ЭВМ. Само собой, по блату.
А мне, в общем, все равно было – слесарь, так слесарь. Тем более что особо не гоняли.
Только на практику на лифтовый завод не пошел: далеко ездить, через весь город. Сказал
батьке, чтоб устроил к себе на ремонтный. Он всунул меня в инструментальный цех – работа
непыльная, не надо в мазуте копаться, как на сборке или разборке. Только я его предупредил,
чтоб на заводе близко ко мне не подходил, не позорил. Я ж не папенькин сынок какой-нибудь.
Утром нашел дома полинялую спортивную кофту с длинным рукавом и джинсы
«Милтонс» – я их в седьмом классе купил у Фили за пятнадцать рублей. Они уже тогда были
поношенные, а потом вообще протерлись между ног, но для завода пойдут. На ноги надел
старые кеды.
Раз мне только шестнадцать, буду работать шесть часов: с восьми до трех, обед – с
двенадцати до часу. Работяги приходят в семь пятнадцать и пашут до четырех пятнадцати.
До завода – десять минут ходьбы. Корпуса видны из окна нашей кухни, и слышно, как
там все время что-то ревет и визжит. Я давно, малый еще, спросил у батьки: что это? Он
сказал – двигатели обкатывают.
На заводе я был много раз. Малого батька брал меня на работу, и я сидел у него в
техотделе. Там в одной комнате человек десять дядек и теток – столы стоят впритык, не
пройти. Батька давал мне ненужный чертеж, и я рисовал на той стороне танки и машины.
Но это давно, когда еще в саду был. А так – каждый год ходим с батькой и мамашей на
завод в душ, когда летом отрубают горячую воду.
Сначала – через первый цех. Пол – железный, весь в масле, упасть можно только так.
Потом – по узкому коридору, в самый конец. Там женский душ, а напротив – мужской. В
предбаннике на полу – склизкие деревянные подставки. Их застилают газетами, а то
противно становиться голыми ногами. В душе – рыжие ржавые краны и размазанное
хозяйственное мыло в мыльницах. Работяги все моются хозяйственным – нормальным масло
и мазут не отмоешь.
***
***
***
Выходные кончились, надо опять вставать в семь и переться на завод. Вчера лег поздно,
смотрел чемпионат Европы – наши выиграли у Голландии 1:0.
В цеху все базары только про футбол.
– Наши у голландцев на халяву выиграли, – говорит седой бородатый мужик. – Не
выйдут они из группы, англичане их сделают, как щенков.
– Ни хера они их не сделают, – спорит с ним Медведь. – Это наши англичан отымеют.
Их Ирландия отымела в субботу, вспомни.
– Это все случайно, на халяву.
– У тебя все на халяву.
Мне опять дают опиливать заготовки. Я вожу напильником туда-сюда и жду обед.
Сходить домой, пожрать, потом еще два часа подрочиться – и все, конец работы. Можно
валяться дома на диване, смотреть телик, потом – на улицу, гулять с пацанами. Только что
погода сегодня не очень – дождь какой-то поганый.
Обед. Я кидаю напильник на верстак и иду к выходу. Меня догоняет Медведь:
– Не торопись, студент.
– Я не студент, я с УПК.
– Знаю, не дурак, но разве не однохуйственно? Тут, это самое… Мы решили выпить по
чуть-чуть за сборную СССР. Ты тоже можешь с нами. Тебе тридцать капель уже можно, да?
– Само собой, можно.
Медведь ведет меня в угол цеха. Там в закутке за перегородкой работает расточник –
маленький сухой мужик. С его стороны перегородка обклеена голыми бабами и
футболистами. Расточник достает из шкафа банку чернила – 0,7 – и три стакана. Ножом
срывает пластмассовую пробку и наливает сначала Медведю, потом мне, потом себе.
Выпиваем – и сразу по второй. Пузырь уходит за две минуты.
– Что-то мало, – говорит Медведь.
– Ясный пень, мало. Ты бы еще полцеха сюда привел. Самим тут – всего ничего, а он
еще пацана приволок.
– Ты не кати на парня бочки. Он – свой человек. Кроме того, мы его можем за добавкой
отправить. Ты в каком, говорил, живешь? В сто сорок восьмом? Так у вас там на первом
этаже точка – баба самогонку продает. Пообедаешь – купи пузырь, а?
– Ты что, охуел? Как это пацан будет брать в своем доме?
– Ничего, возьму – не в первый раз. Тем более что это в моем подъезде.
– Ну вот, видишь? Я же говорил – свой пацан.
Медведь сует мне в руку мятые рубли и трульники.
Я иду домой, жру, потом спускаюсь на первый к Антоновне. По правде, я у нее сам еще
ни разу не брал. С пацанами пару раз брали, но ходил не я, в своем подъезде как-то было
несолидно. А сейчас – все по херу.
Звоню, Антоновна открывает. Она в грязном халате, седые патлы растрепаны – видно,
сама бухая. Я сую ей деньги и говорю:
– Одну.
Узнала меня, не узнала – не волнует. Я стою в дверях и жду, пока она звенит на кухне
бутылками – видно, переливает. Потом приносит мне бутылку из-под «Столичной». Я сую ее
под ремень и захлопываю дверь.
До конца обеда – минут десять. Медведь с расточником ждут меня в закутке. На
верстаке – три стакана и тарелка с хлебом и котлетами. Я вытаскиваю из-за ремня пузырь и
ставлю на верстак.
– Свой пацан есть свой пацан, – говорит Медведь. – Сказал тебе – все будет тип-топ. А
мы, как видишь, подсуетились в столовой насчет жрачки.
Расточник берет пузырь, выдирает пластмассовую пробку и разливает по стаканам.
– Ну, за сборную СССР, – говорит Медведь.
Мы чокаемся и выпиваем. Медведь базарит дальше:
– Вообще, у нас хорошая команда в этом году, сильная. Киевляне молодцы, Кубок
кубков взяли. Дасаев, грузины…
Расточник резко машет рукой:
– Ты мне только про грузинов не говори, ладно? Это – распиздяи. Они не тренируются
ни хера, только пьют. Ты мне их лучше не поминай.
– Ладно, не буду. С тобой вообще ни про что нельзя поговорить.
– Как это ни про что? Про баб со мной можно поговорить. Это дело я люблю, это я с
удовольствием, – расточник лыбится и показывает руками, типа, берет бабу за груди. –
Учись, студент, – надо иметь к бабам подход, но ебать надо не блядей, а порядочных женщин.
Пусть только такие, как этот, ебут все, что движется, – он кивает на деда за токарным
станком. Мы все ржем.
Медведь разливает остаток самогонки – всем по чуть-чуть. Мы выпиваем, закусываем,
потом расточник врубает станок, а мы с Медведем премся к своим верстакам.
Я уже «хороший». Работа мне до лампочки – я только для вида вожу напильником.
Медведь после бухла стал разговорчивый и все время базарит:
– Вообще, это херово, что у нас люди такие, – каждый только и смотрит, чтобы что-то
спиздить, чтоб кого-то наебать. Но по-другому никогда не будет.
Сидим с Йоганом в «конторе» в подвале сто семидесятого дома. «Контору» здесь
сделали недавно. Раньше она была в другом доме, рядом с моим, но пацанов оттуда выгнали
– баба с первого этажа подняла хай, что орут, музыку громко слушают, бухают, в подъезде
натошнили. Приехали менты и забили дверь.
Куля потом сразу нашел подвал в сто семидесятом, добазарился с участковым и
переволок туда все добро со старой «конторы». Сейчас здесь все точно так: резиновые
коврики, диван, гири, гантели, магнитофон, фотографии баб и футболистов.
Курим и ждем, что кто-нибудь принесет бухла. Заваливает Зеня:
– Привет! Смотрите, кого мы привели.
Куля заталкивает в «контору» Наташу Гу-Гу – рабочинскую дуру. Голова у нее всегда
набок, язык высунут, по бороде текут слюни.
– Зачем она вам? – спрашивает Йоган.
– А как ты думаешь? – говорит Куля и смотрит на Зеню. Оба лахают – они уже хорошо
датые. – Не малый пацан, можешь и догадаться.
– Вы что, ее ебать собрались?
– А что с ней еще делать? Попробуем – может, в рот возьмет.
– Не, пацаны. Это как-то… Ну, не знаю, бля…
– А что тут такого? Баба как баба. Да, Зеня?
Наташа смотрит на нас, крутит головой.
Куля тянет ее к дивану:
– Да кинь ты свое говно, у тебя там что, золото, бля? – Он забирает Наташину сумку. –
Зеня, погляди.
Зеня берет сумку, заглядывает внутрь, вытаскивает сухие ветки, траву и два пустых
пакета от молока.
– Я хуею.
– А что ты думал? А вы еще ее ебать собрались. Пустите ее, пусть идет домой. Вам что,
нормальных баб мало? – Йоган кривит рожу.
– Нормальных уже всех переебли. Щас можно и таких. Да, Наташа?
Наташа дебильно лыбится, ворочает головой. Зеня спускает штаны и трусы, берет
Наташу за шею и наклоняет к себе.
– Наташа, пососи мне.
Наташа отворачивается. Изо рта у нее текут слюни.
– Кому сказал – пососи, а то щас уебу. Больно-больно. – Зеня несильно бьет ее по
спине. – Вот так, только сильно.
– Кинь дурное, Зеня, – говорит Йоган. -Думаешь, она знает, как сосут? Она, может,
вообще раньше хуя не видела.
Куля подходит к Зене.
– Йоган правильно говорит – ты ее бей не бей – она дурная, ничего не будет. Давай ее
просто выебем.
– А тебе не противно будет?
– Нет, не противно. У меня гондоны есть. – Куля достает из кармана пачку гондонов по
четыре копейки – такие продаются в нашей аптеке.
Зеня вытаскивает свой «Космос», закуривает. Куля берет Наташу и швыряет на диван
спиной вверх, задирает платье и стягивает вниз розовые трусы. У нее белая прыщавая жопа.
Наташа мычит.
– Тихо, ты, не ной.
Куля расстегивает штаны, вынимает стояк, одевает гондон, раздвигает Наташе ноги и
засаживает. Она орет.
– Тихо, ты, не кричи.
Куля ебет ее долго, минут, может, десять. Наташа начинает задыхаться, выть – совсем,
как бабы в порнофильмах.
– Вот это да! – хохочет Зеня. – А хули ты все не можешь спустить? Водяры много
выпил, да?
Наташа пищит на всю «контору», потом затыкается. Куля прыгает на ней еще минуты
две, потом слезает.
– Ну что, спустил?
– А как ты думал. На гондон.
– Пацаны говорили – Индиру ебали в жопу, и на хую говно осталось.
– А что ты думал – в жопе всегда говно.
– Йоган, пошли отсюда, – говорю я.
Мы с ним поднимаемся.
– Вы что, не будете? – спрашивает Куля.
– Не-а.
Мы выходим.
– Пацаны вообще охуели, – говорит Йоган на улице. – Столько баб на Рабочем, а они до
Наташи доколупались.
– Они просто пьяные, ни хера не соображают, что делают.
***
После обеда идем с Медведем на склад – получать материалы. Склад далеко – за всеми
цехами, около ограды.
Нас обгоняет мужик в очках на электрокаре.
– Привет, Медведь! – орет он и притормаживает.
– Привет, Колян. Слушай, а довези нас до склада – как на такси, а?
– Не могу – не положено по технике безопасности. Так бы еще ладно, а сегодня главный
ходит по заводу, так что ничего не будет.
– Ладно, катись дальше.
Впереди нас идут кладовщицы – молодые бабы, лет по двадцать. Видно, прутся с обеда.
У одной – толстая круглая жопа, я засматриваюсь, Медведь замечает.
– Не туда смотришь, студент. Тут тебе ничего не светит – к ней уже ползавода
подкалывалось, а она никому не дала: говорит, пацан в армии, она его ждет. Вот как бывает,
сечешь? А на тебя она и смотреть не будет. Ты еще молодо выглядишь – но это я так, не в
обиду, понял?
– Понял, не дурак.
Медведь вытаскивает пачку «Астры», сам берет сигарету и дает мне. Он подкуривает
спичкой, я – от его сигареты.
– А знаешь, студент -. я тебе даже завидую. Все бабы – твои, выбирай любую. Одна
прокинула – сразу можешь с другой, правильно?
– Ты тоже можешь.
– Не, ты не понял. Я не про это. Ты думаешь, что жонка, дети там? Это все ерунда.
Думаешь, я не гулял?
– Не знаю.
– Все гуляли. Я такого мужика не знаю, чтоб на блядки не сходил. Но все это хорошо,
пока молодой, а потом уже особо и не тянет. Вот водочки – это я понимаю.
***
***
Сборы кончились, я – дома. Родоки свалили на дачу – они торчат там все выходные.
Сижу на балконе, плюю вниз и жду, когда по телику начнется финал чемпионата Европы,
Голландия-СССР.
На качелях – две малые девки. Одну я знаю – она со второго подъезда, малая, лет
тринадцать. Плоская еще, и морда, как у крысы. А вторая не с нашего дома – может, сестра
двоюродная, приехала на каникулы. Эта – ничего, груди уже есть, и не абы какие, а
нормальные, как у баб. К этой бы я подкололся, если б не эта крыса.
Откуда-то прется Андрей, уже с новой бабой. Она ему что-то доказывает:
– Ну вот – опять ты за свое. Говори тебе, не говори – никогда не послушаешь. Хоть кол
тебе на голове теши.
Она высокая, здоровая, почти с него ростом. Андрей молча замахивается и бьет ей в
глаз. Баба падает на цементные ступеньки у подъезда.
– Ты што наделау, Андруша? – Из окна высовывается мамаша Андрея. Она постоянно
ходит с «финиками» или подвязанной рукой – ее бьет мужик, Андреев отчим. – Падажди, я
щас.
Она выскакивает из подъезда. Баба лежит на ступеньках – вырубилась. Андрей с
мамашей хватают ее за руки и волокут в подъезд. Старухи на скамейке смотрят на них и
крутят носами – вот, типа, до чего водка доводит.
В тридцать восьмой, у Васи Маненка – гулянка. Гости вываливают во двор. Мужики – в
пиджаках, бабы в цветных платьях с брошками. Вася с гармошкой садится на табуретку,
играет «Тячэ вада у ярок». Бабы поют. Нинка, Васина жена, подносит ему рюмку. Он
выжирает ее одним глотком, растягивает гармошку, врезает частушки и сам поет:
Ах ты Петька-маладец, Не хади на вулицу, Атарвуть деуки хуй – Астанешся с курыцай!
Гости ржут. Я иду на кухню чего-нибудь пожрать.
Отрезаю кусок хлеба, достаю из холодильника пачку масла. Оно холодное,
размазывается плохо. Я сыплю сверху соль и начинаю жевать.
Через дырку вентиляции слышно, как на первом этаже Андрей грызется с отчимом.
– Я тебе сказал – рот закрой.
– Купил бы лучше чернила…
– Рот закрой, еб твою бога мать. Тебе уже хватит.
– Это я сам решаю, хватит или нет. Ты еще говно.
Они начинают махаться: падают стулья, звенит посуда, пищит мамаша.
***
Празднуем день Ивана Купалы. Нас человек пятнадцать – я, Куля, Зеня, Крюк, Батон,
Йоган и еще пацаны с района.
Сначала бухаем на Днепре – заранее взяли два ящика чернила, а на закусон каждый
приволок, что мог: сало, хлеб, ливерку.
За два часа выпиваем и выжираем все что есть, и лезем купаться – голые, чтоб не
мочить трусы.
Обсыхаем и идем на Рабочий – гудеть. Надо что-нибудь разломать – беседку, навес на
остановке или чей-то забор.
Около продовольственного нас обгоняет ментовский «бобик». Высовывается
участковый Гриша, смотрит на нас. А что он сделает? С ним только водила и второй мент, – а
нас вон сколько. Одного повяжут – остальные отбегут и закидают «бобик» камнями.
Подходим к школе. На заднем крыльце курит беломорину сторож – Костя Косолапый.
Ему в армии отбили мозги, и теперь его никуда не берут на работу, только сторожем.
– Косолапый, привет! – орет Крюк. – Щас застеклим в школе окна.
Костя молчит – сцыканул, само собой. Нас целая банда, а у него даже дробовика нет.
Отработать Костю – как два пальца обосцать, но нам сегодня не до него.
Заходим в мой двор. Уже час ночи, света ни у кого нет. Мои тоже давно спят. Посредине
двора торчит детский деревянный домик – его сделали месяца два назад бухие плотники.
– Поломаем домик, а? – предлагает Куля.
– Ясный хуй. Что, на него смотреть, что ли? – говорит Зеня.
Всей толпой налетаем на домик и начинаем ломать. Сначала сдираем крышу – доски
трещат на весь двор, но нам это до жопы. Кидаем крышу на траву, несколько человек
разбирают ее, остальные берутся за сруб. Держится все на соплях – плотники сделали тяп-
ляп, – и через пять минут домика нету.
– Пусть теперь забирают на дрова, – рогочет Зеня.
– Надо еще что-нибудь сделать, – говорит Куля. – А, пацаны? Как-то мы так, слабовато.
В том году на Рабочем остановку побурили на хер. Что это за Купала, если не погудеть?
– Давайте со всех трех домов, с подъездов соберем коврики и выстелим, типа, дорогу
там, около сада, – предлагает Йоган.
– На хуя?
– Так просто. Утром проснутся – а ковриков нет. Посмотрят – а они там все, около сада.
– Ну, вообще, можно, – говорит Куля. – Толь ко надо поделиться – чтоб не все в один
подъезд.
Разбегаемся по подъездам, выносим коврики, кидаем их на дорожку около детского
сада. Через двадцать минут она вся застелена ковриками – резиновыми, плетеными и
тряпочными. Там где-то и наш – я ж не буду позориться, говорить пацанам: это мой, не
трогайте. Батька завтра подберет, если захочет.
После этого еще лазим по району, потом расходимся по домам: бухла нет, и нет у кого
стрясти бабок.
***
***
Около Днепра пацаны с Горок сделали футбольное поле: сбили из досок большие
ворота, наметили границы поля, штрафную. Теперь играем по-нормальному, а не как дети
какие-нибудь в школе – на маленьких воротах. Только плохо, что далеко: с Рабочего до
Днепра полчаса ходьбы, а то и больше – по Первым и Вторым Горкам, мимо отстойной ямы
регенератного завода, вниз с горы и еще с километр через луг.
Сегодня мы играем против сборной Подсобного поселка. Пацаны с Подсобного лазят с
нами за Рабочий, но в футбол у них своя команда.
Идем с Рабочего с Крюком, остальные уже на поле.
Около гнилого забора валяется в траве дворняга. Подходим ближе – она вскакивает и
кидается на Крюка. Псина – мелкая и сцулявая, такая не укусит. Но Крюк ненавидит вообще
всех собак. Он со всего маху бьет ей ногой по ребрам. Получается неслабо: он в бутсах с
открученными шипами. Дворняга отлетает к забору, визжит. Клок лыбится.
– Не хуй было гавкать на дядю.
Подходим к полю. Пацаны разминаются перед игрой – пасуются, бьют по воротам.
У половины нет спортивной формы – сняли штаны и бегают в «семейниках». Мне
хорошо – я в спортивных штанах за девятнадцать семьдесят, в майке и чешских кроссовках
«Ботус». В таких шмотках и гулять можно ходить, и в футбол играть, и в баскетбол.
Сегодня играем просто так, не на пиво, так что никто особо не рвет жопу. Мы
проигрываем Подсобному – 10:12. Все из-за Щуры – коряво стоял на воротах, пропустил
халявные «банки».
После игры раздеваемся – и в Днепр, купаться. Вот это – самое то! Распарившийся,
потный, грязный – и в прохладную водичку. Мы с Крюком переплываем Днепр – его тут
нечего переплывать: он и так узкий, а сейчас вообще обмелел. На том берегу загорают
несколько баб. Можно подколоться, но сегодня что-то не стоит на это дело. Мы только
смотрим на них, машем руками и плывем назад.
Около нашего берега посажена на якорь старая ржавая баржа – на таких возят по
Днепру песок. Мыс Крюком подплываем и залезаем на нее.
Баржа засыпана мусором – пустыми бутылками, бычками, пачками от сигарет.
– Сечешь? – говорит Крюк и подцепляет ногой розовый бабский лифчик. – Кого-то
ебали.
Мы ныряем с баржи и плывем к берегу. Там пришли Зеня с Белым, принесли пива в
бутылках, и пацаны уже повылазили из воды.
– Быстрей! – орет Крюк. – Выпьют все, нам не оставят!
Мы выскакиваем из воды и несемся к пацанам. Про нас не забыли, оставили
полбутылки на двоих – мало, но хоть что-то.
Вообще, это заебись: футбол, потом покупаться, потом – пива. Еще б бабу сюда – и все,
больше ничего не надо.
После пива валяемся на траве, смотрим на небо, и всем все до жопы.
Зеня базарит:
– Классно, бля. Вот если б еще наши у голландцев выиграли…
– Во губу раскатал, – говорит Крюк. – Хорошо, что хоть второе место, не вылетели из
группы.
– А прикинь, если б первое? Чемпионы Европы, хуе-мое…
– Репа продает свою «Яву» за пятьсот, – говорит Щура. – Вот были бы деньги…
– А если бы у моей бабушки был хуй, она была бы дедушкой! – выкрикивает Крюк, и
мы все ржем.
– «Не пиздеть» была команда! – орет Зеня. – Слушайте лучше анекдот. Короче,
приходит мужик к парикмахеру, садится. Парикмахер смотрит и говорит: «Ну у вас и шея». –
«Пивко сосу». – «Ты хоть хуй соси, а шею мыть надо». Мы опять ржем.
– Вы еще ходите фанатеть за «Днепр»? – спрашивает Зеня у нас с Крюком.
– Не-а, давно уже не ходим, – говорит Крюк. – Что там интересного – орать целую игру,
как дурные.
– А может, это вы только так говорите? Может, вам Пионеры пиздюлей насовали, и вы
теперь сцыте фанатеть?
– Пошел ты.
Бабы на том берегу складывают свою постилку, одевают халаты – собираются уходить.
– Протянуть бы коз, а? – Зеня смотрит на баб, поднимается и орет им:
– Девочки, плывите к нам! Мы вам за щеку дадим!
Мы ржем.
– А знаете, есть бабы, у которых во рту триппер, – говорит Зеня.
– Как это? – спрашивает Щура.
– А вот так. Это у тебя такая жена будет.
Все хохочут.
– А вот и нет. У меня жена будет еще лучше, чем у тебя.
– А ты, Щурик, знаешь, что если я тебе ебну, то ты не подымешься?
– Ну а если я тебе, ты тоже не подымешься.
Пацаны ржут, а Крюк ехидно кривится и орет:
– Прикиньте – обосрали Зеню, обосрали! Я б не потерпел!
– Ладно, простим на первый раз, – говорит Зеня.
Он мог бы постелить хилого Щуру как нечего делать. Но Зеня сегодня добрый, так что
Щуре повезло.
Дымят трубы завода Куйбышева. Солнце садится за холмы, прямо над Буйницким
училом – Крюк там учится на тракториста. Я спрашиваю у него:
– Ну что, Крюк, возьмут тебя в Венгрию или нет?
– Ясный пень, возьмут.
Зеня подкалывает Крюка:
– Это ты только говоришь. Не возьмут тебя.
– Возьмут. Я нормально учусь, без двоек, и поведение у меня нормальное. И мастаков
еще ниразу не стелил. Кабан в том году съездил – и я поеду.
– Да, Кабан нормально съездил. По сколько им бабок давали?
– А я не помню. Там эти, как их?.. Форинты. Кабан говорил, он еще у крестьян денег
забрал, поэтому и привез столько всего – и джинсы «Супер-пэррис», и кроссы «Адидас», и
матке своей шмотки, и сеструхе. Говорил – в поезде, когда до мой ехали, пошли с пацанами
крестьян трясти на пиво – в поезде вагон-ресторан, все цивильно. Ну и если везут что
нормальное, то чтоб тоже забрать. Только нормального ни хуя не нашли. Говорит – открываю
чемодан, а там одни конфеты и шоколадки, бля.
– Кабан рассказывал – в Венгрии в магазинах все есть, и водка разная, и жратва любая,
колбаса там, и шмотки – бери не хочу, – говорит Щура. – А я в том году буду в мореходку
поступать, в Астрахани, чтоб в загранку ходить.
– А учило?
– В жопе я видел это учило. Что я – слесарем буду работать? Пацаны говорили – после
мореходки сначала год у нас по морю плаваешь, по том – в загранку. Шмоток привезу, маг
японский.
– Раскатал ты гриб, Щура, – просто пиздец, – говорит Куля. – Грибозакаточную машину
дать? Ты хоть это учило закончи. В мореходку ему, бля.
***
Родоки вытянули меня на дачу – я там не был с того года. Они ныли, чтоб ездил
помогать, а я уперся: вам это надо – вы и ездите. Сейчас вот съезжу один раз, чтоб потом
меньше ныли – тем более что на Рабочем сейчас делать особо нечего. Батон и Крюк поехали
в деревню, один только Йоган остался, но на районе его никогда нет, все время в центрах –
видно, кентуется с бабами со своего учила.
Ждем с батькой и мамашей троллейбус – ехать на вокзал. Не хочу, чтоб меня увидели
пацаны – с родоками несолидно. Но на остановке – никого: рано, только восемь часов, все
пацаны еще дрыхнут.
Троллейбус тоже пустой. Мамаша садится с батькой, а я напротив.
– Правильно сделал, Сережа, что поехал, – базарит батька. – И так никуда вместе не
ходим, а мы ж семья все-таки. Нам надо почаще вместе бывать, правда, Любаша?
Мамаша кивает, хотя она, скорее всего, вообще не слушала батьку. Она его никогда не
слушает.
– Заодно искупаешься – там же такое озеро великолепное, помнишь, сын? – продолжает
батька. – Там я тебя и плавать научил, когда тебе восемь лет было. Вообще, там такие места
замечательные – просто сказка. Были бы деньги – могли бы поставить нормальный домик,
чтобы не только переодеться было где, а еще и отдохнуть, шашлычки там…
– С тобой у нас никогда не будет денег, – говорит мамаша. – А мечтать можешь сколько
угодно. Это бесплатно.
На вокзале толпа дачников ждет электричку. Ее подают, и все кидаются на штурм.
Мамаша первой заскакивает в вагон и занимает нам с батькой места. Напротив садится баба –
лет шестнадцать -со своей мамашей. Она красивая и одета ничего: в белых штанах и белой
кофте, хоть и едет, скорее всего, тоже на дачу. Были б они нашими соседями – я б
зазнакомился, пока мамаша с батькой ковыряются в земле. Пошли бы вместе покупаться, а
потом куда-нибудь на сеновал…
У меня встает, но я держу на коленях пакет со жратвой, так что со стороны не заметно.
Баба читает журнал «Новый мир», на меня вообще не смотрит. Ее мамаша вяжет. Мы
выходим на станции Друть, а они остаются.
Дома у нас на участке нет, только халупа из деревянных ящиков и картонок. В ней
только хватает места, чтоб переодеваться и прятать лопаты, чтоб не покрали. Кроме халупы –
деревянный туалет, тоже самодельный, и грядки с луком, капустой, огурцами и помидорами.
Все это заросло травой, и сейчас ее надо вырывать.
Переодеваемся в рабочую одежду. Я захожу в халупу первый, натягиваю джинсы, в
которых ходил на завод, и батькину синюю рубашку с большущим воротником.
После меня по очереди переодеваются родоки. Я смотрю на них – выглядят они херово,
хоть еще и не старые, всего по сорок. Мамаша переоделась в халат без рукавов – руки худые,
белые, шея в морщинах, вены на ногах распухли. Батька одел грязную салатовую майку и
плавки – на пузе висит жир, а ноги, наоборот, тонкие, как спички, и кривые. Хорошо еще, что
нас тут никто особо не видит – мне стыдно, что у меня такие родоки.
– Займись луком, Сережа, – говорит мамаша. – Это попроще будет.
Я иду к грядке и начинаю выдирать из земли травины. Руки сразу чернеют, вместе с
травой вырываются стебли лука. Хочется кинуть все это и пойти на озеро. Никогда сюда
больше не поеду – ненавижу эту сраную дачу.
Часа через два садимся жрать прямо на земле, подстелив старые газеты. Батька нарезает
ржавым перочинным ножом хлеб, огурцы и помидоры. Мамаша чистит вареные яйца – они
не хотят чиститься, скорлупа отдирается с кусками белка. От земли пальцы ее почернели, и
на белке остаются отпечатки.
Запиваем морсом из прошлогоднего клубничного варенья. Батька вытаскивает откуда-то
бутылку «Жигулевского», мамаша злобно зыркает на него. Одна бутылка – это, конечно,
ерунда, но сколько б он ни выпил, мамаша всегда злится. Батька потягивает пиво, тащится.
Хочется попросить у него глоток, но при мамаше – западло.
На полный желудок работать вообще лень. Я медленно выдираю траву пополам с луком
и кидаю в кучу на борозде. Жду, когда родокам тоже надоест работать и они скажут: пошли
купаться.
Им надоедает часа через три. Я бы лучше пошел на озеро один, без них, но не скажу же
им: не идите, мне с вами стыдно. Они всегда вечером ходят на озеро – покупаться и смыть
грязь.
До озера минут десять ходьбы. Мы не переодеваемся, идем в рабочих шмотках.
В воде около берега стоит мужик без трусов, с залупленным хуем и пузом в три раза
больше, чем у батьки. Он намыливает себе башку бруском хозяйственного мыла, сам уже
весь в пене. Несколько человек купаются. Баб нормальных не видно, но, если бы и были, при
родоках к ним особо не подкатишь.
Мы раздеваемся и заходим в воду. На мамаше – закрытый черный купальник года
семидесятого, когда они с батькой один-единственный раз ездили на юг. А после того она
только в этой луже и купалась, ну еще пару раз на «детском» пляже на Днепре, когда я был
малый. Батька – в своих облезло-голубых плавках с вышитым дебильным якорем. У меня
плавки новые, югославские – красные с белыми полосками.
Я заплываю далеко, мамаша орет:
– Сережа, плыви назад!
Притворяюсь, что не слышу, плыву еще метров тридцать, потом поворачиваю. Батька с
мамашей уже на берегу. Мы обсыхаем, идем на свой участок переодеться – и на станцию.
В электричке – давка, сесть негде. Всю дорогу стоим, держимся за железные ручки на
сиденьях.
На остановке на вокзале стоит Кот, знакомый пацан с Рабочего – учится в двадцать
восьмой школе. Я подваливаю, здороваюсь, и мы базарим с ним всю дорогу до Рабочего,
типа, я с ним еду, а не со своими родоками.
***
***
Стою у «Октября». В черных штанах и синей рубашке, как сказал. В других шмотках
она меня не узнает и не подойдет. А кроме того, у меня других и нет нормальных.
Штаны я пошил в восьмом классе. Долго шарил по магазинам, искал материал – все не
было ничего солидного. Потом увидел в ГУМе один ничего, взял метр двадцать и отнес в
«Силуэт», а не в ателье на Рабочем – чтоб хорошо пошили. Сказал, чтоб сделали «клеши», 26
сантиметров внизу – тогда на районе все пацаны ходили в «клешах». А потом, когда «клеши»
немодные стали, отдал штаны в наше ателье и ушил. Но носил мало: они у меня выходные,
одевал только на дискотеки. Рубашку мне мамаша недавно купила – давали в промтоварном
на Рабочем, с угла магазина. В промтоварный если что и привозят нормальное, то дают
всегда с угла, и сразу очередь. А туфли венгерские я сам купил весной. Мне мамаша дала
денег – типа, ко дню рождения – и я пошел перед УПК в «Товары для мужчин». А там только
привезли импортные туфли – три вида, и я взял одни за сорок пять рублей.
Уже десять минут восьмого, а ее нет. Ей тут идти пять минут с Мир-2. Я вон с Рабочего
приехал – и не опоздал, даже раньше на десять минут.
Смотрю на каждую бабу: а вдруг – она? Но ко всем бабам кто-то подходит: или пацаны,
или другие бабы, и если баба классная, то жалко, что не она, а если чмошная, то и хорошо.
Пятнадцать минут. Все, хватит стоять, не придет она. Иду к автомату звонить. Трубку
берет старая баба – видно, мамаша.
– Алло, Лену можно?
– Да, сейчас.
Слышно, как-онаорет: «Ленка! Иди, это тебя».
– Алло.
– Привет, это Сергей. Помнишь меня – мы договаривались сегодня в семь около
«Октября»?
– А… Понимаешь, мы поздно с дачи приехали…
– Ну, вообще-то, еще не так поздно.
– Да, но я устала…
– Давай тогда я сам подойду к твоему дому.
– Ну, давай… Это дом рядом со «Спорттоварами». Пятиэтажка. Крайний подъезд со
стороны «Спорттоваров». Я выйду из подъезда.
– Хорошо.
Подхожу к ее дому. У крайнего подъезда сидят на скамейке старухи. Я спрашиваю:
– А в этом подъезде девушка Лена на каком этаже живет?
– На пятом. – Старухи лыбятся, вроде как им за счастье помочь пацану. Типа, потом не
будут обсерать меня и ее.
– Спасибо.
Захожу в подъезд – он такой, как и наш: по три квартиры на площадке, только между
этажами – выступы под окнами, и на них можно сидеть. Сажусь на выступ между четвертым
и пятым и жду.
Открывается дверь – квартира номер пятнадцать. Выходит баба – довольно высокая, в
длинной юбке и серой кофте. Нормального, в общем, вида: не супер, но и не чмошная.
– Привет, ты Лена?
– Да. А ты, значит, Сергей. Как ты узнал, что я на пятом живу?
– Бабки внизу сказали.
– А…
Стоим на площадке. Пахнет жареным салом. В какой-то квартире баба орет:
– Ты что, совсем дурак? Смотреть надо, что делаешь.
Ленка говорит:
– Давай уже никуда не пойдем, просто посидим здесь, а? Я устала на даче.
– Ну давай. Что, любишь на дачу ездить?
– Терпеть не могу. Но приходится – родителям помогать.
– Меня мои родоки тоже заставляли, но я сказал – не поеду, и не езжу.
Она садится на выступ рядом со мной. Надо что-то сказать или спросить, а что сказать,
не знаю. Задаю мудацкий вопрос:
– В каком ты классе?
– В большом.
Мы так всегда говорили, когда были малые – хотели повыделываться, типа, уже
большие.
– В десятый перешла, да?
– Ага.
– И я тоже.
– А в какой ты школе?
– В семнадцатой, на Рабочем. Слышала?
– Нет.
– А кого-нибудь знаешь с Рабочего?
– Так, можно сказать, никого.
– Мы – враги, знаешь? Если меня поймают здесь, на Мир-2, то надают по башке.
– Сейчас лето, пацаны разъехались.
– Это хорошо.
– А ты за Рабочий часто лазишь?
– Ну, так. Как все пацаны.
– Расскажи мне что-нибудь.
– Что тебе рассказать?
– Не знаю. Что-нибудь интересное.
– Ну, это… Ничего особо интересного… Так, в футбол играем с пацанами, иногда
выпьем по тридцать капель, само собой… А, вот – могу рассказать, как физика своего чуть не
грохнул в восьмом классе.
– Что, серьезно?
– Ага. Он меня после уроков оставил – я формулы на парте написал перед контрольной,
а он засек. За контрольную – двойку, и говорит, чтоб пришел еще после уроков и вымыл
парту. Я б не пошел, но тут как раз Гнус в кабинет забежал, директор наш. Услышал и
говорит: чтоб пришел обязательно, я прослежу. Ну, думаю – ладно, приду. Пришел, взял
тряпку, намочил. Шариковая ручка плохо отмывается, но, в общем, вымыл. А физик говорит:
помоги мне еще одну работу сделать. А он что-то там в кабинете своем переделывал.
Показывает на штырь в стене, под потолком – на нем раньше экран висел. Говорит – помоги,
типа, отпилить, и дает ножовку по металлу. Ну, я лезу на лестницу, а он ее, типа, держит, чтоб
я не упал. Я себе пилю, а он трындит, как в шахте работал до института и как там ему
классно было. Я пилю, особо не спешу, а штырь толстый – сантиметра два или больше,
думаю про свое. Не заметил, как отпилил почти весь. Тут штырь резко отламывается-и вниз,
физику чуть не по голове – может, сантиметр какой. А штырь тяжелый – килограмма два.
Физик сразу и не понял, в чем дело – тормозной мужик. Смотрит на меня, потом на пол, на
штырь этот, потом начинает вопить – типа, я его чуть не убил, а у него дети малые, никакой
техники безопасности, если б я в шахте работал, то меня б самого давно убило.
Ленка хохочет.
– И что, ты всегда такой?
– Какой?
– Ну, опасный.
– Не, не всегда.
– А учишься хорошо?
– Не-а, так себе. До девятого хорошо учился, без троек.
– И я тоже до девятого. А потом как-то лень стало…
Она улыбается.
Щелкает замок, открывается дверь шестнадцатой квартиры. Выходит пацан в шортах и
белой майке. В руке – бутылка шампанского. Сбегает вниз по лестнице, на ходу кивает Ленке
головой.
– Привет.
– Привет.
Хлопает дверь подъезда. Я спрашиваю:
– Твой сосед?
– Ага. Студент. В пединституте, на четвертом курсе.
Она поворачивается к окну, я тоже. Внизу стоит белая «тройка», в ней несколько
человек. Пацан садится сзади, и тачка отъезжает.
Я говорю:
– Сейчас бы шампанского – за счастье.
– Да, я б тоже не отказалась. – Она улыбается.
– А я думал – ты не пьешь.
– Почему это ты так думал?
– Ну, так просто.
– Вообще, если шампанского или вина, то да, с удовольствием, а водку – не люблю.
В подъезде уже темно. Сидим молча. Не знаю, про что еще говорить.
– Вообще, скучно летом, – говорит Ленка. – Заняться нечем. Скорей бы сентябрь –
«Резонанс» откроется.
– Ходишь на дискотеки в «Резонанс»?
– Ага, хожу.
– Часто?
– Как когда. Бывает – каждую неделю.
Снова молчим, потом я говорю:
– Давай как-нибудь опять встретимся, погуляем. Можно завтра.
– Нет, завтра я не могу. Давай послезавтра, часов в шесть.
– Я за тобой зайду.
– Прямо сюда, в пятнадцатую?
– Ну, да, а что тут такого?
– Не надо. Мама будет дома. Жди меня здесь.
– Хорошо. Пока.
– Пока.
Она поднимается, идет к своей двери, открывает ее ключом и заходит в квартиру.
Я сбегаю вниз, выхожу из подъезда. Старух на скамейке уже нет. Я иду к остановке
«пятерки».
Народу в троллейбусе мало. Несколько баб и мужиков с сумками – едут с дачи, и
пацаны с бабами в нормальных шмотках – домой со стрелы.
Эта Лена – вроде ничего баба. Раскрутить бы ее побыстрей, только где? Надо, чтоб
была свободная хата. Ко мне она, скорее всего, не пойдет, если позову. А вообще, пацаны
говорят, что самый цимус – это когда палку ставишь у бабы дома.
Выхожу из троллейбуса у таксопарка – надо пересаживаться на «двойку». Чтоб не
делать большой крюк, иду через СМУ: перелажу через забор, прохожу мимо автокранов и
всяких других машин. Собаки у них нет – я знаю, – а дед-сторож сидит в своей будке, и все
ему до жопы. Опять перелажу через забор – и вот остановка, завод Куйбышева.
Подъезжает троллейбус, я сажусь. Едем по мосту над железной дорогой. Слева – цеха
завода Куйбышева, верхушки труб все в дыму. Справа – забор клейзавода, за ним – горы
костей. Мы, когда были малые, ездили туда бить крыс, носились по костям с камнями и
палками.
Окна открыты, и с клейзавода тянет тухлятиной. Некоторые в троллейбусе кривятся,
зажимают носы.
Я с бабой еще ни разу не ходил и вообще никаких делов не имел, только раз старые
пацаны позвали на «хор», в конце девятого класса.
Иду домой от Батона – поздно, часов в одиннадцать. Слышу – в детском саду, в беседке
кто-то базарит. Я подваливаю – вдруг кто знакомый, посидеть еще можно, потрындеть, домой
идти неохота. А там – человек пять старых пацанов, все знакомые. Бухие в жопу, и баба с
ними – Светка Азаренок, она на год старше меня училась. Ходила всегда в шерстяном трико
под платьем – и зимой, и летом – и на пацанов, которые младше, залупалась. Раз их класс
дежурил по школе, и Азаренок споймала какого-то малого – пробежал по коридору. Трясла за
шкирки и говорила:
– Ну-ка проси прощенья. Скажи: «Тетенька, прости засранца».
Говорили, она ебется, но я еще малый тогда был – седьмой класс, не до того еще. А
после восьмого она ушла в семидесятое учило.
– Привет, Бурый, – говорит Куля. – Поебаться хочешь? У нас уже ни у кого не стоит.
Азаренок сидит в углу, на скамейке. Черная короткая юбка – чуть жопу закрывает –
черные колготки и синяя кофта. На пацанов вообще не смотрит – типа, она не с ними.
– На хуя тебе с малыми связываться? – говорит Косой.
– Тихо ты, это свой пацан. Пусть засадит ей. Ты ж еще мальчик, да?
– Какой, блядь, мальчик?
– Ладно, не психуй, а то конь откусит хуй. Не сцы – у нее триппера нет, это точно знаем.
Если хочешь – ебани сначала.
Куля дает мне бутылку чернила, я отхлебываю из горла. Он говорит:
– Ну, давай, смелей. А мы посмотрим.
Я тусуюсь, не знаю, что делать. С любой другой бабой – всегда пожалуйста, а с этой
дурой – ну ее на хер. Она не только на хер пошлет, но и въебать может. Я, само собой, дам
сдачи, но все равно как-то коряво при пацанах.
– Ну что ты сцышь? Она тебя не укусит, только если за хуй.
Подхожу. Азаренок на меня не смотрит. По роже размазана помада, глаза мутные.
Сейчас скажет – иди отсюда, малый, – вот будет перед пацанами неудобняк.
– Давай, становись раком, – командует ей Куля.
Азаренок поворачивается ко мне жопой, берется руками за скамейку. У меня уже стояк,
я задираю ей юбку и тяну трусы с колготками вниз. Жопа и ноги у нее слизкие, все в
малофье, а трусы вымазаны говном. Вокруг пизды – густой черный волосняк.
– Засаживай, что ты целишься? – орет Куля.
Остальные ржут.
Я расстегиваю ширинку и засаживаю. Начинаю двигать хуем туда-сюда и чувствую, что
сейчас спущу. Дергаю еще пару раз и спускаю. Вытаскиваю хуй – он весь липкий, а вытереть
нечем. Ладно, херня. Прячу его в трусы, застегиваю ширинку.
– Что-то ты быстро, – говорит Косой. – Ладно, не сцы, все хоккей.
Азаренок подтягивает трусы – типа, все как надо, – поправляет юбку и садится на
скамейку.
– Дайте еще чернила, а, пацаны?
Голос у нее грубый – как у пацана.
Куля сует ей бутылку – в ней с полстакана. Она допивает чернило и швыряет бутылку в
детскую качалку. Бутылка разбивается, Азаренок ржет.
– Ты что, охуела? – орет Куля. – Щас этот мудак прибегит, – ну, сторож, там – начнет
мозги ебать.
– Ну, это… я пошел, – говорю я.
– Подожди, – Косой хватает меня за куртку. – Бабки есть?
– Нету.
– Точно нету?
– Точно.
– Ладно, иди.
***
***
Дома родоки не спят, хоть уже два часа ночи. Только захожу в комнату – мамаша
начинает орать:
– Ну наконец-то! Где ты ходишь?
– Гуляю.
– А сколько времени, ты не знаешь?
– Я взрослый человек. Мне шестнадцать лет.
– Когда будешь жить отдельно, тогда и будешь взрослый человек. А пока живешь с
нами…
Батька молчит – сидит на диване и смотрит на нас. Мамаша поворачивается к нему.
– Ну, скажи ему хоть что-нибудь. Может, он тебя послушает. Если он мать ни во что не
ставит, то, может, хоть ты, отец, повоздействуешь.
– А что я скажу? Сын дома – живой, здоровый. Все нормально – что тут еще сказать?
Он немного датый – не в жопу пьяный, а так, чуть-чуть.
– С тебя толку никакого. Ладно, ложимся спать. Из-за вас вечно не выспишься. Завтра
опять будет сердце болеть.
***
И так – на всех листках, вместо матов – «п… а», «х..», «е…ь». А частушки, в основном,
говно. Некоторые я знаю – слышал в школе и на районе. Не знал, что мамаша таким
увлекается.
В шестом классе я случайно засек, как батька с мамашей ебутся. Ночью проснулся –
сцать захотел. Слезаю с кровати, слышу: диван скрипит. Выхожу из-за шкафа, где моя
кровать стоит, – батька лежит на мамаше, трусы с жопы стянуты, у нее ночнушка задрана, а
больше ничего не видно: темно. Я тогда уже все знал про это, но сам, конечно, не видел. Я
тусанулся, само собой, – малый был. Сцать не пошел, залез назад на кровать, лег и слушаю.
Батька дышит тяжело, диван скрипит. А я уже терпеть не могу, усцываюсь. Потом все стихло,
и батька захрапел. Я тогда тихонько, бочком, на цыпочках – в туалет. Сцал – и тащился, такое
облегчение было – вообще.
А после того ни разу не засек их за этим делом. Я сплю крепко, редко просыпаюсь, а
может, они и перестали. Пацаны говорят, если много пить, как батька, то перестает стоять.
***
***
***
***
Сидим с Ленкой на скамейке около Печерского озера. Пляж пустой – холодно уже
купаться. Какие-то дети привели паршивую дворнягу, и она плещется в воде. Один малый – в
очках, стриженный под ноль – что-то говорит девке, и она дает ему оплеуху. Несильно, типа,
шутя. У малого слетают очки, он находит их в траве, одевает и кидается на девку. Ему – лет
восемь, а ей, может, тринадцать или четырнадцать, но она его боится и убегает. Малый
догоняет ее около раздевалки и со всей силы бьет кулаками по спине. Девка падает на колени,
и он молотит ее ногами – по морде, по грудям, по животу. Девка орет на весь пляж. Малый
дает ей ногой по ребрам и идет к остальным. Она сидит на песке около раздевалки и плачет.
– Как она с таким малым не смогла справиться? – говорю я Ленке. – Он ее на две
головы ниже, руки короткие и ноги тоже. Надо было руками и ногами отмахиваться.
Девка возвращается к своим. У нее красная заплаканная рожа. Малый, который ее бил,
лыбится.
– Может, он и правильно ее поучил, – говорю я. – Она могла ему очки разбить.
– А у нас один пацан разбил другому очки и выбил глаз в шестом классе.
Краснопольский, очкарик, лез к Сапунову, дразнил его, допекал, короче. А Сапунов вскочил
из-за парты и начал бить его прямо по очкам, разбил, и стекло попало в глаз. Глаз вытек – ему
потом стеклянный вставили.
– И ты все видела?
– Нет, видела только, как очки разбились и кровь потекла. Там все столпились – не
пролезть было. А потом медсестра пришла и забрала его.
– И что ему потом было? Ну, тому, который очки разбил?
– Ну, к директору вызывали, отец Краснопольского приходил, орал, бил его по морде,
говорил, что подаст в суд. Но никакого суда не было.
– А у нас на трудах в седьмом классе одному лоху метку на морду поставили. Пацаны
нагрели копейку на полировальном круге, потом Крюк взял ее рукавицей – и ему под глаз, и
прижал еще. А она горячая – у него потом шрам остался такой круглый, как копейка.
– А у нас одной девчонке на трудах швейной машиной прошило палец. Она пищала на
всю школу. Скорую вызвали, и забрали ее в больницу.
Малые забирают собаку и сваливают с пляжа. Я говорю:
– Каникулы кончаются, скоро в школу.
– Да, опять эта вся фигня. Хорошо, что последний год остался.
– Когда у тебя опять свободная хата будет?
– Нескоро, мамаша идет в отпуск и будет все время дома. Но ты не надейся, даже когда
будет свободная, я тебя больше не позову – ты плохо себя вел в тот раз.
Ленка смеется, я тоже.
***
***
Первого сентября всегда хорошая погода – солнце, тепло. Только один год, помню, шел
дождь, и линейка у нас была не у входа, а в спортзале.
Иду к школе. Рядом прутся с цветами и со своими родоками малые – первый, второй
классы. Ну, и остальные, само собой: без цветов, но в белых рубашках, а бабы в белых
передниках.
Из прошлогодних двух восьмых сделали один девятый. Я рассматриваю их баб:
некоторые за лето стали ничего. Не то что наши кобылы – ни одной нормальной. Кроме
Князевой, само собой, но эта деловая – не подколоться. Видел ее летом пару раз, здоровался,
а она головой кивнет – и все. Но баба классная: мелирование сделала, черные колготки в
сеточку, туфли тоже ничего. Василенки что-то не видно – может, поступила в свое
педучилище.
В школе новый директор – рыжий веснушчатый дядька. Классная сказала – Гнуса
забрали в районо на повышение, а рыжий работал в обкоме. Он трындит ту же самую бодягу,
что раньше на первое сентября трындел Гнус, а еще раньше – Женя Лысый. Женю тоже
забрали на повышение – директором новой школы на Юбилейном.
После линейки расходимся по классам. Первый урок – история. Историца у нас та
самая, что в том году, – старая седая тетка, Софья Андреевна. Ей все до лампочки, лишь бы
доработать до пенсии. Что кому надо, то и поставит: надо три – будет тебе тройка, надо пять
– пожалуйста. Были бы все такие, как она, – не учеба была б, а сказка. А то некоторые еще
выделываются – орут, двойки ставят. Потом ведь все равно поставят три, зачем надо
дергаться?
В середине урока заваливает директор. Мы лениво встаем.
– Здравствуйте, ребята. Можете садиться. Я вот хотел бы поближе познакомиться с
нашими десятиклассниками. Зашел сейчас в десятый «а», теперь вот – к вам. Вы все-таки
выпускные классы, пример для всех остальных.
Язык у него подвешен лучше, чем у Гнуса – надрочился в своем обкоме. Пацаны про
таких говорят: «Когда ты пиздишь, я отдыхаю».
– Вот у вас сейчас урок истории, и я хочу задать вам вопрос из области новейшей
истории. Скажите, как вы думаете: в какой стране на сегодняшний день наиболее вероятна
пролетарская революция?
Все глядят на отличников – Князеву и Антонова. Князева уставилась в учебник – она
никогда не высовывается. Если спросят, – всегда все знает, а сама руку никогда не подымет. А
Антонов – этот, наоборот, любит повыделываться. И сейчас уже руку тянет. Директор кивает
ему, Антонов встает.
– Думаю, что пролетарская революция на сегодняшний день наиболее вероятна в
Италии. Рыжий смотрит на него, кивает головой.
– Достаточно смелое предположение, должен сказать. И не лишенное оснований:
коммунистическая партия в Италии достаточно сильна. Но думаю, что если там и будет
иметь место пролетарская революция, то произойдет это нескоро, а может быть, и вообще не
произойдет. Ситуация в мире меняется, и ваши учебники, к сожалению, не всегда за этими
изменениями поспевают. То, что еще вчера было реальностью, становится достоянием
истории, и в нашем меняющемся мире пролетарская революция уже не является большетем,
к чему этот самый мир стремится. Надо это понять, ребята. Успехов вам.
Рыжий выходит из кабинета, мы привстаем, садимся. Антонов – весь красный.
Обосрался пацан.
***
***
***
***
***
У нас не было стрелок почти месяц – как бухнули винища перед первым сентября, так и
все: то у нее уроков много, то идет к подруге на день рождения, то с родоками на даче.
Гудки, потом она берет трубку. Я говорю:
– Привет.
– Привет.
– Как дела?
– Нормально.
– Как школа?
– Как обычно – лажа.
– Давай, может, встретимся, а?
– Давай после выходных, во вторник.
– Около дома, как раньше?
– Нет, давай в центре, около входа в ГУМ.
– Около центрального или бокового?
– Около центрального. В семь. Ну, пока.
– Пока.
Стою около ГУМа. Уже пятнадцать восьмого, а Ленки нет. Тепло, как летом. По
Первомайской прут бабы в нормальных шмотках, с мелированием и начесами – на стрелку
или гулять. Я достаю из пачки «космосину» – последняя. Прикуриваю зажигалкой, кидаю
пачку в железную мусорку.
Иду к автомату, набираю номер. Короткие гудки. Сажусь на остановке на
«шестнадцатый» и еду к Ленке: надо конкретно поговорить, сколько можно заниматься
херней?
Поднимаюсь на пятый, звоню. Открывает мамаша – старая тетка малого роста, волосы
скручены в клубок, как у деревенской бабы.
– А Лена дома?
– Нет. А зачем она тебе?
– Так, поговорить надо.
– А откуда ты вообще ее знаешь? Ты не с ее класса – я тех всех знаю.
– Нет, не с ее. Так, знакомый.
Я поворачиваюсь и иду вниз по лестнице.
В беседке около дома никого нет, я сажусь на скамейку. Будет, конечно, херово, если
сейчас придут те гондоны, которые залупались около «Спорттоваров». Вдруг они с этого
дома или с соседнего?
Сижу, плюю под ноги. Минут через сорок или, может, через час, из-за угла выходит
Ленка с пацаном. Он малый, меньше ее, но крепкий. Я подхожу.
– Привет.
– Привет. А что ты здесь делаешь?
– Жду.
– Меня ждешь?
– Ага.
– И давно?
– Так, порядочно. А ты почему не пришла к ГУМу, как договаривались?
– Не смогла. Надо было к одной девчонке сходить, отдать кассету.
– Все ясно. А это кто такой?
– А какая тебе разница? Мой друг.
– И больше ты мне ничего не скажешь?
– А что тебе еще сказать? По-моему, ты сам все должен понять. Хотя бы сейчас.
– Ни хуя я не понимаю, ясно?
– Слушай, что ты к ней прицепился? – говорит пацан.
– А тебе слова не давали. Рот закрой.
– Э, ты что?
– Ничего.
Пацан смотрит на меня и двигает челюстью туда-сюда. Я его ненавижу, а он меня. Бью
ему ногой по яйцам и прямой в нос. Он отбивает, мы начинаем махаться на встречных. Ленка
орет:
– Вы что – одурели? Прямо под окнами. Нука перестаньте, а то соседи увидят –
разнесут всему дому. Скажут, связалась с дураками. Э, ну вы слышите?
Мы бьемся дальше, нам насрать на ее крики. Ленка идет в свой подъезд.
Я начинаю сдыхать. Еще немного – и пацан начнет меня стелить. Но он тоже сдыхает. Я
говорю:
– Ну что, может, – все?
– Ладно.
Мы расходимся. Никто никому не дал – бились наравне. Морда у него красная, значит
финики будут. У меня тоже, и губу он мне разбил.
Пацан идет к «Спорттоварам» – видно, там живет, я – к горбатому мосту.
***
Возле общаги пединститута чурки играют в футбол. Играть они вообще не умеют – не
попадают по мячу, не могут толком отдать пас, только орут друг на друга по-своему.
Какой-то малый поджигает кучи сухих листьев, и они дымятся.
Навстречу мне – двое пацанов.
– Спички есть? – спрашивает один. Он кучерявый, в ухе – большая золотая сережка, как
у баб.
У второго – точно такая. Пидары какие-то.
Я достаю зажигалку, пацаны подкуривают. Я беру у них сигарету, и они уходят. Я
затягиваюсь, вынимаю сигарету изо рта и трогаю языком разбитую губу.
Выхожу из троллейбуса на Рабочем. На остановке сидит Зеня.
– Привет.
– Привет. Ты соткудова едешь? Со стрелы?
– Да нет, так просто.
– Ладно, не пизди. Знаю, что со стрелы. Я тебя видел с бабой несколько раз – ничего
такая пила.
С короткой прической, в серой юбке.
– Где ты меня видел?
– В городе, на Первомайской.
– Ну, может быть.
– Не «может быть», а видел. Давай, колись. Расскажи про свою бабу.
– Нечего тут рассказывать. У меня с ней уже все.
– Что, протянул и кинул или сама стала выкобениваться?
– Вроде того.
– Ну и хер на нее. Баб, видишь, сколько кругом? Вагон и маленькая тележка. Ты ее хоть
протянул?
– Ага.
– Ну так и все. Послушай меня. Ты с какого года?
– С семьдесят второго.
– А я с шестьдесят девятого. Первый раз бабе в седьмом классе засадил. А всего
столько переебал, что и половины не помню. Так что послушай меня. Найди себе еще бабу и
отъеби, а проэту свою забудь. Или у вас хуе-мое, любовь там?
– Да нет.
– Тогда хули ты? Это только в кино бывает – расставания там, слезы-хуезы. Ну ты
понял?
– Понял.
– Вот и хорошо. Бабки есть? В пивбар, по пиву?
– Да нет, бабок нету.
Бабки у меня есть, но пить сегодня с Зеней неохота. Настроение поганое.
– Это плохо, конечно, что бабок нет. Ну тогда – извини-подвинься. А то, что я тебе
сказал, запомни. Ясно?
– Ясно.
– Давай. Держи краба.
– Давай.
Дома родоки начинают капать на мозги.
– Сергей, тебе надо определиться, что делать дальше, куда идти после школы, – бубнит
мамаша.
– Да, сын, пришло время выбирать, – поддакивает батька. Он датый, но не сильно.
Настроение и так поганое, а тут еще они. Я начинаю орать:
– Хватит мне все это говорить, надоело уже! Перестаньте читать морали – куда захочу,
туда и пойду. А не захочу – вообще никуда не пойду. Не надо только меня лечить, ясно?
– Успокойся, что с тобой такое? Никто тебе не читает мораль, с тобой хотели
поговорить похорошему, а ты огрызаешься, – говорит мамаша.
– Нечего со мной разговаривать, разберусь без вас.
Я иду в туалет и запираюсь изнутри. Расстегиваю штаны, вынимаю хуй, но не сцытся.
Начинаю дрочить. Не потому, что хочу, а просто так, со злости.
Мамаша говорит батьке:
– Даже и не знаю, что с ним делать. Ну посмотри, на что это похоже? Как он с нами
разговаривает?
– Успокойся, Люба. Трудный период – взросление-становление, я сам таким был…
– Ну, я вижу, к чему это привело.
Я спускаю на плитку, вытираю малофью и хуй туалетной бумагой, выхожу. Родоки
молча смотрят на меня. Я прохожу на кухню, беру ложку, открываю кастрюлю с супом – он
еще теплый. Сажусь на табуретку и жру.
В кухню заходит мамаша.
– Сережа, я там винограда в овощном купила. Помой себе.
Я доедаю суп, достаю из холодильника пакет с виноградом и вытаскиваю ветку
побольше. Кладу ее в алюминиевый дуршлаг, мою над раковиной, сажусь за стол и жру.
Виноград – не очень, кислый.
***
***
***
Я решил пошить себе новые штаны – штрок-сы. Крюк достал мне материал за сорок
рублей. Родоки разбубнелись: дорого. А свою зарплату с завода я еще летом прогулял, не дал
им ни копейки. Ну а что с того, что дорого: надо же мне новые штаны пошить, третий год в
одних хожу.
Йоган говорит, что Крюк меня кинул с материалом, наварил рублей двадцать. Но как
это проверить? В магазинах такого вельвета уже лет пять как нету.
Йоган посоветовал материал в «Силуэт» не отдавать, а пойти к Шише, пацану с
Рабочего:
– Ему двадцать лет, нигде не работает, только штаны шьет, и заебись шьет, лучше, чем в
любом ателье тебе сделают. Я у него в том году штаны сшил – охерительно получились. А
тем более штроксы – у него всякие бирки, клепки, пуговицы фирменные есть. Доплатишь
десятку – он тебе сделает как настоящие, никто и не поймет, что подъебка.
Шиша живет в доме рядом со школой, на пятом этаже. Я звоню.
– Кто там?
– Штаны пошить.
– Заходи, – Шиша открывает дверь. Я его видел несколько раз на Рабочем – невысокий
такой пацан, зимой ходит в синей «аляске». За район не лазит. Раньше, может, и лазил, а
сейчас точно нет.
Двадцать лет все-таки – уже старый.
В комнате один только диван и стол со швейной машиной. Кругом раскиданы куски
материала, пуговицы и нитки.
Я вытаскиваю из сумки материал и показываю Шише.
– Сколько отдал?
– Сорок.
– Все ясно, наебали тебя жестоко. Ну, ладно – теперь уже поздно, ничего не сделаешь.
Хочешь, чтоб как настоящие штроксы, с набором?
– Ага.
– С набором будет стоить сорок. Если срочно, чтоб завтра были готовы, – еще
червончик сверху, а так – неделя.
– Мне не к спеху.
– Ладно. Снимай куртку.
Он обмеряет меня местах в двадцати – и жопу, и ноги, и пояс, что-то себе записывает на
мятом листке в клетку, потом показывает набор – заклепки, пуговицы и две фирмы –
большую и маленькую, все «Левис».
– Все будет как настоящее – можешь поверить. Ну, давай. Через неделю, значит, во
вторник.
***
После УПК иду в бассейн поплавать – не был там с восьмого класса. В раздевалке
пусто – еще рано, только три часа. Обычно все ходят в бассейн вечером. Я вешаю шмотки в
деревянный шкафчик, захожу в душ. Там тоже никого. Иду в крайнюю кабинку, включаю
воду, становлюсь под струю, чтоб намочиться для вида, – что я, мыться здесь буду? – и
выхожу к бассейну.
По одной дорожке плавают два мужика – и все. Ни тренера, ни медсестры – все куда-то
отвалили. Становлюсь на кубик и ныряю.
В восьмом классе я постоянно ходил в бассейн – брал абонемент на месяц. Тогда, само
собой, ходил не для того чтоб плавать, а чтоб щупать баб. Первую бабу как раз в бассейне и
защу-пал – помню только, что была в синей резиновой шапке. Тогда всех заставляли одевать
шапки, особенно баб, у кого длинные волосы. Медсестра сидела на табуретке около бортика
и смотрела, чтоб все были в шапках и чтоб хорошо мылись. Выходил из душа – и к ней. Она
трогала плечо, и если плохо помылся – отправляла назад в душ.
Баб всегда было мало – может, штук десять на весь бассейн, самое большое, а пацанов –
человек, может, сто, особенно на каникулах. А ту, в синей шапке, я нормально защупал.
Заметил, что тренер отвернулся, подплыл сзади – и двумя руками за груди. Она стала
вырываться, а я не отпускал. А народу кругом было море. Кто плавать пришел, тем до
лампочки было, а пацаны, вроде меня, вылупились на нас. Я ее тогда отпустил, сцыканул, что
тренер засечет и выгонит из бассейна на хер, как пацанов, которые много баловались.
После того еще много баб щупал. Так, типа, случайно: плыву мимо – и рукой за грудь.
Одни притворялись, что все нормально, не психовали, а некоторые злющие были – вообще.
Раз одна дала оплеуху, а под водой еще ногой по яйцам – я там чуть не захлебнулся, еле
выплыл, а она еще и лахала.
А снимать баб сколько ни пробовал в бассейне или потом на улице – ничего не
выходило. Все какие-то дикие попадались.
***
Первый урок – руслит. На улице дождь – все сидят сонные, зевают. Я смотрю в окно на
троллейбусы и машины, на свой дом через дорогу и на дом рядом – где овощной и
промтоварный.
Мне херово – выдули вчера с Йоганом и Зеней четыре пузыря чернила почти без закуси.
Русица зевает, ей неохота вести урок, трындеть нам про «Поднятую целину».
Представляю, как ее уже задрала эта «Поднятая целина», – каждый год одно и то же. Она
начинает левые базары:
– А вы знаете, ребята… Вы, конечно, можете сказать, что я отвлекаюсь, но мне хочется
вам кое-что рассказать. Мне иногда снятся политические сны. Нет, вы только не смейтесь,
правда. Я понимаю – вы уже, можно сказать, взрослые, поэтому я вам расскажу. Я вот видела
во сне Горбачева – перед встречей с Рейганом как раз. Он сидел в такой небольшой комнате –
совсем один, больше никого. И комната почти пустая, только один большой черный диван. И
вот он сидел на этом диване и как будто размышлял о чем-то, а я вроде как вошла в комнату,
остановилась и смотрю на него. А он поднимает глаза на меня и говорит: «Все будет
хорошо». И так оно и было потом на переговорах. Может, у меня дар предвидения, а?
Все смотрят на нее, некоторые лахают в кулак. Русица вообще любит потрындеть на
уроке, и это хорошо: лучше такую бодягу слушать, чем про руслит. Ненавижу литературу.
– А «Маленькую Веру» смотрели? – говорит она. – Кто смотрел, поднимите руки.
Поднимают Князева и еще несколько баб. Я слышал про это кино и тоже хотел
посмотреть – оно в «Октябре» идет. Подвалил к «Октябрю» после УПК, а там очередь –
километр. Плюнул и пошел домой.
– Ну и как вам? – спрашивает русица.
– Мне понравилось, – говорит Князева.
– Очень жизненный фильм, – продолжает русица. Она если завелась, то не
остановится. – Очень жизненный. Ну, про откровенные съемки я не говорю – это, конечно,
дело режиссера, а вот что жизненный, то это да. Через меня столько таких, как эта Вера,
прошло за двадцать лет – люди без цели и смысла. Вот он-то умнее намного, он ведь
спрашивает: а какая у тебя цель в жизни? А она хихикает, как дура: мол, цель у нас одна –
коммунизм. Но еще хорошо, что он взял ее замуж, а то ведь мог бы и не взять – мало ли, что
они переспали, сколько там их у него было, и у нее тоже, само собой. А я вам одно скажу,
девочки: наутро парень совсем другой – не тот, что вечером.
Русица смотрит на Болдуневич. Пацаны говорили, что Болдуневич ебется уже давно, с
восьмого класса. Типа, ее изнасиловали летом в деревне три пацана, потом суд был, и их
посадили, а она пошла по рукам. Наши пацаны к ней особо не подкатывали – она некрасивая
и рыжая. Йоган говорил:
– Если у нее и пизда рыжая, то у меня на нее никогда в жизни не встанет.
– А что вы на меня так смотрите, Галина Петровна? – говорит Болдуневич. – Вы это
всем говорите или только мне? Если мне, то я это и без вас знаю, не надо меня учить.
– Успокойся, Ира, успокойся. Я ничего плохого не имею в виду. Я хочу как лучше.
Поймите меня правильно, ребята. Я вам желаю только добра, совершенно искренне.
После руслит иду в туалет покурить. Там уже стоит с сигаретой Ганс с девятого.
Здороваюсь с ним, смотрю в окно. Дождь не перестает. Я спрашиваю:
– Ну, как девятый класс?
– Так, ничего хорошего. Мозги ебут, как и раньше, баб нормальных нет.
– Ну, баб ты захотел в своем классе. Я уже привык, что в моем одни уродины.
– Если на морду трусы натянуть, чтоб не видно было, то протянуть можно. – Ганс
лыбится.
Скорее всего, он еще вообще мальчик, – так, понтуется.
Хочется жрать – утром не поел дома. Поднимаюсь на третий, в столовую. Малые только
что пожрали и волокут тарелки с объедками на стол для посуды. Около стола лыбится пьяная
Зинка-судомойка.
На столах – две лишние порции. Я беру одну и по-быстрому хаваю, пока поварихи не
засекли. Эти обычно берут лишние порции и ставят потом следующему классу, а жратву, что
остается, забирают себе.
***
Мы с родоками едем в деревню – умерла баба, батькина мамаша. Я еду только для того,
чтоб родоки не ныли: типа, ничего святого нет, даже на бабу родную – и то положить. А баба
давно уже шизанулась: сидела в своей хате, бубнила под нос всякую е рунду, даже в туалет не
выходила. Тетка – она рядом живет – приходила за ней убирать.
Когда баба еще нормальная была, батька отвозил меня к ней на все лето, а когда
начались закидоны, – перестал. Я ее не ненавидел, но и не любил особо. Ну, была у меня
баба, а теперь вот умерла, – и что с того? Что я, плакать по ней должен?
За окном мелькают голые деревья и мелкие засранные станции. В вагоне одни только
крестьяне – чмо колхозное, и я сижу посреди этого чма со своими родоками.
На станции кругом грязь. Я становлюсь в лужу – туфель сразу намокает. Мы
набиваемся со всякими колхозниками в задроченный «пазик». Он едет всего километров
сорок, не больше, останавливается на каждом углу. Когда приезжаем в деревню, уже совсем
темно. Нас встречает батькина сестра – старая седая тетка в черном платке и сером пальто.
Она кидается батьке на шею и начинает голосить, потом обнимает мамашу и меня и ведет нас
в хату. На крыльце курят мужики – я их не знаю. Хата у бабы малая, как собачья конура:
кухня и две комнаты. Воняет говном. Мы раздеваемся, вешаем шмотки на гвозди и идем к
гробу.
Гроб стоит на столе, вокруг него на табуретках расселись старухи. Баба лежит в гробу в
черном платье, возле головы – пластмассовые цветы. Она вся сморщенная, страшная. Я не
помню, какая она была, когда я ее видел последний раз.
Сесть не на что, мы становимся у стены. Батька подходит к гробу, наклоняется над
бабой, что-то шепчет.
Мы стоим так минут пятнадцать, потом тетка ведет меня к себе ночевать – у бабы негде.
Я ложусь в одежде на замызганный диван в передней и начинаю думать про баб, чтоб скорее
заснуть. Интересно, – а можно здесь снять какую-нибудь колхозницу?
Просыпаюсь, одеваю куртку и иду в бабину хату. Батька и мамаша сидят на табуретках
у гроба, кроме них – батькина дальняя родня. Старухи куда-то свалили. Спали родоки или
нет, я не знаю, но видон у них говняный.
– Пошли на кухню, поешь, – говорит мамаша.
На кухне лежат несколько булок хлеба, сало, кровяная колбаса – видно, уже купили для
поминок. Мамаша отрезает мне хлеба и сала. Я спрашиваю:
– А ты что, уже поела?
– Я потом.
Я жую стоя – табуреток нет, все у гроба. За окном – огород: сухая трава и гнилые
листья.
Дожевываю хлеб с салом, выхожу из дома и прусь к деревянной будке туалета. В
некрашеной двери вырезано сердечко. Я сру и вытираю жопу куском газеты – откуда в
деревне туалетная бумага?
Выхожу за калитку – погулять. Кое-где на голых деревьях висят яблоки. Из труб
поднимается дым. Навстречу катит по грязи трактор «Беларусь», весь облепленный
светоотражателями и блестящими стрелками. Я поворачиваюсь и смотрю вслед. На одном
брызговике у него написано «Не гони до ста», на втором – «Доживи до ста».
Дохожу до речки – я в ней купался, когда был малый. На берегу двое малых – лет по
десять – курят «Беломор». Один смотрит на меня и спрашивает:
– Э, ты соткудова?
Я молчу.
– Я с дярэуни Блудава, а ты, пизда, соткудова? – орет второй, и оба ржут.
Я молчу – не трогать же таких салабонов.
– Мы щас Васе скажам – он табе пизды насуеть, – говорит первый малый.
– А кто такой Вася?
– Вася у нас у дярэуне самы здаровы. Он у том гаду девку знасилавау – спратауся у
туалете, а яна прышла пасцать.
– И что, посадили его?
– Не, тольки сказали два раза пасасать хуй.
Малые хохочут.
Я разворачиваюсь и иду назад. Во дворах и на улице – ни одной молодой бабы, одни
старухи и деды. Видно, все, как школу закончат, бегут с этой деревни.
Около бабиной хаты из «газона» выгружают скамейки для поминок. Я не помогаю: там
и без меня народу хватает.
Захожу в дом. Мамаша с батькой сидят у гроба. Старухи опять приперлись и шепчутся
между собой.
На старом четыреста двенадцатом «Москвиче» привозят попа. Он достает свои
причиндалы и начинает махать кадилом над бабой и петь свою бодягу. Несколько раз
кажется, что уже все, но потом он затягивает опять.
Поп уходит, и шесть мужиков поднимают гроб. На улице, за калиткой, начинают дудеть
в свои трубы алкаши из райцентра – духовой оркестр. Тетка и старухи воют. Мамаша тоже
вытирает глаза платком, хоть она и ненавидела бабу всю жизнь.
Старухи держат венки с пластмассовыми цветами и черными лентами. «Газон», на
котором бабу повезут на кладбище, засыпан ветками елки, и на них постелен старый,
поеденный молью, ковер. Мужики ставят на него гроб. Впереди еще одна машина, «уазик».
Он трогается, и два мужика кидают из него на дорогу мелкие еловые ветки – «лапки».
Трубы дудят, «газон» с ревом заводится.
Я спрашиваю у мамаши:
– До кладбища далеко?
– Около километра.
Машина с гробом трогается. Впереди идут старухи с венками, а родня – сразу за
машиной, потом – соседи и просто старики, которым делать нечего.
Шлепаем по грязи, обходим большие лужи. Из домов повыходили деды с бабами –
стоят, смотрят – это для них как кино.
Сзади едет мужик на телеге с колесами от легковой, не хочет обгонять похороны.
Деревня кончается – и сразу кладбище: из-за забора торчат ограды, кресты и
памятники, а над ними – черные голые деревья.
Могила уже выкопана, около нее толпятся алкаши-могильщики в обмазанных глиной
телогрейках. Гроб снимают с машины и ставят на землю около ямы. Музыканты дудят в
трубы, бабы воют.
Одна старуха подходит к гробу, музыка обрывается.
– Анна Семеновна была добрая соседка, добрая жэншчына, – говорит баба и начинает
плакать.
Оркестр снова затягивает свою нудятину. Моя тетка подходит к гробу, целует бабу в
лоб, потом – батька. Мамаша не целует, а только трогает за руку. Тетка голосит: – Мамка, на
кого ты мяне пакинула?
Батька обнимает ее сзади за плечи. К гробу подходят другие, некоторые целуют бабу в
лоб. Потом могильщики прибивают крышку, подсовывают под гроб веревки и опускают в
яму. Те, кто поближе, хватают горсти рыжей земли и швыряют на крышку гроба. Мы тоже.
Комья барабанят по доскам. Мужики начинают закапывать могилу. Я отхожу в сторону и
закуриваю.
Музыканты перестают играть и садятся в автобус. Тетка, которая всем распоряжается, –
батькина двоюродная сестра – сует их главному деньги и два пузыря водки.
Машина, на которой везли гроб, уезжает. Толпа трогается назад к деревне.
– А сейчас – на столы, – говорит тетка-тамада. – Помянем покойницу.
В бабин дом набивается толпа народу – человек пятьдесят или больше. Те, кто был на
кладбище, и много новых – пришли бухнуть на халяву.
В большой комнате все не помещаются, и я сажусь с дальней родней за круглый стол в
передней, где печка.
Наливают по первой. Встает тетка, начинает говорить, запинается, плачет.
– Ну, помянем, – орет тамада.
Я замерз на кладбище, и водка идет хорошо. Соседи и родня хвалят бабу, рассказывают
байки про то, какая она была добрая. После третьей рюмки один алкаш затягивает:
– Тячэ вада у ярок…
На него орут, друг толкает в бок, и он затыкается. Какая-то баба приносит из кухни
большую миску с кашей и ставит на стол.
– Ну, все, – кашу вынесли, – говорит тамада. – Теперь по рюмке – и домой.
Алкаши торопливо разливают водяру, выпивают и встают. Остальные тоже сваливают,
остается только родня.
Я пересаживаюсь за большой стол. Батька наливает мне полную рюмку водки.
– Помяни сын, бабушку.
– А не много ему? – спрашивает мамаша. – Да и тебе уже пора закругляться.
– Ничего, сегодня можно. Поминки все-таки.
Батька выпивает, я тоже.
– Ну, вроде как харашо усе зделали, не абсудють, – говорит тетка.
Батька наливает всем еще по одной. Мамаша закрывает свою рюмку рукой. Батька
выпивает и начинает плакать и шептать:
– Мамочка, мамуля…
Я не пью – не лезет. Я нормально вмазал в передней, пока мамаша не видела, и мне уже
херово.
Я выбегаю на крыльцо и рыгаю на стену дома. Тянет тошнить еще, но я не могу, горло
давит судорога, в животе все сжалось. Я засаживаю два пальца в рот и тошню, становится
легче. В луже рыготы – все, что я сожрал за столом: сало, картошка, соленые огурцы, каша.
Утром едем в электричке домой. У меня жуткий бодун. Мамаша с батькой ругаются.
– Почему она отписала все ей? Это что, справедливо? – спрашивает мамаша.
– Она предлагала пополам.
– Предлагала, только из рук не выпускала.
– Ладно, Люба, не надо. Валя за ней ухаживала, живет рядом. А нам этот дом зачем
сдался? Разве мы бы ездили сюда – в такую даль?
– А ей он зачем? У самой дом рядом. А так – продали бы, и деньги – пополам.
– Люба, прекрати.
– Что «прекрати»? Можно подумать, мы хорошо материально живем, можно
подумать, – ты много зарабатываешь.
Голова болит – пиздец. Хоть ты ее оторви и кинь в кусты за насыпью, туда, где пачки от
сигарет, бычки и пустые бутылки.
***
Химик вызывает меня к доске решать задачу. Он редко кого вызывает, а первый месяц
вообще ничего не задавал – типа, «свой человек». Я медленно поднимаюсь и иду между
партами. Торопиться некуда – все равно не знаю, как решать. Я с девятого класса химию не
учу. Прошлогодняя химица поставила «трояк», особо мозги не колупала – знала, что мне ее
химия не нужна.
Я вытираю доску сухой тряпкой – у нас уже давно никто не дежурит, не мочит тряпки
перед уроками. Переписываю из книжки условия, поворачиваюсь и по привычке смотрю на
класс. Подсказывай не подсказывай – бесполезно: все равно не пойму.
Никто не подсказывает – ну и не надо. Стою с понтовым видом, типа, хочу сказать
химику: «Чего ты ко мне приколупался?» Химик смотрит на меня, морщится и говорит:
– Садись, Сергей. Двойка.
– А «три» можно?
– За что «три»? Ты разве решил задачу?
– Нет.
– Так за что тогда «три»?
– Ну, так просто.
– Так просто, Сергей, в этой жизни ничего не бывает. Понимаешь?
– А не надо меня учить – сам знаю, что бывает, а что не бывает.
Он опять морщится.
– Я только хочу сказать, Сергей, что так приобретают себе врагов.
– Хватит, нечего меня лечить.
– Выйди из класса.
– И выйду.
Я беру свою сумку, поднимаюсь и иду к дверям. Химик надувает губы и мотает своей
кучерявой головой.
***
Первые два часа УПК – теория. Ее ведет старый глухой мужик Тимофеич. Ему до
жопы, слушают его или нет. Я не слушаю, ничего не пишу, только рисую в конце тетради
голых баб. Получается так себе.
В перерыве выхожу на крыльцо покурить. Туда-сюда шарят бабы, некоторые – ничего,
но на УПК снимать несолидно.
Рядом курят несколько пацанов с моей группы. Я подваливаю. Они доколупывают
толстого Гену насчет порнографии.
– Ну, что, Гена, будешь порнографии покупать? – спрашивает один.
– Нахуя они мне?
Я влезаю в разговор:
– Как «на хуя»? А хуй дрочить?
Все рогочут.
После теории я сваливаю – неохота два часа водить напильником. Домой ехать рано –
иду гулять. Погода поганая, холодно. Под ногами мокрые грязные листья.
Подхожу к «Дому обуви» – там очередь. Спрашиваю у мужика:
– Что дают?
– «Саламандеры» по шестьдесят рублей. Хорошие туфли, германские. У моего брата
были такие – носил три года.
Денег на «саламандеры» нет – ни с собой, ни дома. Иду к «Октябрю» – там кино
«Асса». Становлюсь в очередь, беру билет, потом покупаю в буфете мороженое в бумажном
стаканчике. Народу на фильм приперлось много, но зал в «Октябре» большущий, и
свободные места есть, особенно сбоку. Я сажусь на последний ряд, около самой стенки.
Рядом штук пять свободных мест.
Начинается фильм. На соседнее место садится пацан – лет двадцать, в черной куртке.
Первая песня – ничего, а после нее кино – ерунда, и я смотрю без интереса, не вникаю.
Пацан поворачивается ко мне.
– Ну, как фильм?
– Не очень.
– И мне не очень. Я вообще редко в кино хожу. Только если с бабами. Сегодня – это так,
случайно. А вот в воскресенье ходили с пацаном и двумя бабами в «Космос». Сели на
последний ряд. Одна взяла в рот, и другая взяла. Ты когда-нибудь давал бабе в рот?
– Само собой.
– Ну и как тебе больше нравится? В рот?
– Ага.
– Мне тоже. Так больше кайфа. Пошли, может, в буфет сходим, сока попьем?
– Неохота.
Пацан берет мою руку и тянет себе на колени. Я делаю вид, что все нормально. Смотрю
на экран и жду, что будет дальше. Я уже прикинул, что делать, но торопиться некуда.
Пацан медленно водит моей рукой по своей ширинке, потом кладет свою вторую руку
на мой хуй.
Я ничего не говорю, он тоже молчит. Он расстегивает замок на джинсах и кладет мою
руку на свой стояк. Он горячий, я даже через трусы чувствую.
Пацан водит рукой по моей ширинке, наклоняется к уху и шепчет:
– Ну что, сделаем немного кайфа?
Он лыбится, блестят зубы. А рожа в темноте толком не видна. На улице я бы его не
узнал.
Я вырываю руку и даю ему боковой в челюсть, потом хватаю за шкирки и бью мордой
об сиденье перед нами. Пацан орет. Люди впереди оборачиваются. Я делаю чугунную морду
и незаметно бью его в «солнышко». Пацан сползает на пол, я добавляю ногой. Он медленно
поднимается и отсаживается от меня, сидит минут пять – отходит, – потом сваливает.
Я досматриваю фильм до конца. Пацан, конечно, может кого-то привести, чтоб со мной
разобраться, но пусть он меня сначала узнает.
В конце фильма – классная песня: «Мы ждем перемен». Под нее народ вываливает из
зала и прется к остановке, и я тоже, стараясь особо не выделяться из толпы.
Только подхожу – подъезжает «пятерка», я запрыгиваю. Возле завода Куйбышева
пересаживаюсь на «двойку». На заднем сиденье – моя мамаша с обувной коробкой. Она
говорит:
– Сережа, я тебе купила туфли германские. В «Доме обуви» давали. Дорогие, конечно, –
шестьдесят рублей, но люди сказали, что очень хорошие, а я как раз зарплату получила.
Около пивбара – никого из своих пацанов, а пива хочется, и бабок нет. Подхожу к
Грише Дикому. Он уже нажрался, как всегда, и что-то втирает другим алкашам.
– Привет, Гриша.
– Привет, салабон. В армию скоро?
– Завтра утром.
– Ты, блядь, с этим не шути. Вот запрут в Афган, как меня, тогда шутить не будешь.
– Во-первых, теперь в Афган уже не посылают, а, во-вторых, что там такого страшного,
в том Афгане?
– Много ты знаешь, посылают или нет. Скажут – в Ташкент, а отправят в Афган. И что
ты сделаешь? Вот отрежут тебе духи уши или яйца, потом погляжу, как ты посмеешься.
– А тебе что, отрезали?
– Я щас тебе так отрежу, что усцышься на месте. Я, если хочешь знать, давил этих
хуесосов, как щенков. С орденом пришел оттуда – Красной Звезды.
– И пропил его.
– А вот и не пропил. Он дома лежит, в серванте, бля, чтобы я мог его любому говнюку
вроде тебя в морду ткнуть, понял?
– Понял. Пива возьмешь?
– А я что тебе, миллионер? И кто ты вообще такой, чтобы тебе пиво брать?
Я отхожу.
***
***
II
Мы с Луней премся в институт на подготовительные курсы. Оба бухие – выдули у него
дома две банки чернила. Луня тоже с Рабочего, только учится в двадцать восьмой и живет в
пятиэтажке около «стеклянного» магазина.
– Ой, блядь, в лужу стал! – вопит Луня. – Что за погода такая сраная?
– А что ты хочешь? Весна, март месяц. Да, это самое… Может, не пойдем на курсы, а?
– Не, надо идти.
– Да ты все равно ничего не поймешь.
– Зато я все запишу.
– И на математику останешься?
– Не, не останусь. Ненавижу, когда она стоит над душой. «Вам все понятно? А что вам
объяснить?» Ну ее в жопу.
Проходим через двор магазина «Изумруд», в арку – и прямо к первому корпусу
«машинки», машиностроительного института.
– Бурый, а ты это… Знаешь, что здесь до войны было? В институте, в смысле?
– Не-а.
– Училище кагэбэ. Здание специально для этого построили. А во дворе тюрьму сделали
– теперь там вроде библиотека. Мне дядька рассказывал – он, когда здесь уже институт стал,
в нем учился, а во дворе еще тюрьма была, и в ней его друган сидел. И он ему… это…
передачки, записочки передавал через надзирателей.
– Херня какая-то. Такого быть не может, что бы институт, а во дворе – тюрьма. Может,
еще скажешь, у них дискотеки вместе были?
Я ржу, Луня тоже. Потом он говорит:
– Не, это правда было – только недолго. Потом тюрьму в другое место перенесли.
Тетка-вахтерша смотрит на нас через очки:
– Вы куда, ребята?
– На курсы.
– Хорошо, проходите.
Снимаем куртки, сдаем в гардероб и поднимаемся по широчущей каменной лестнице со
стертыми ступеньками. Физика в четыреста первой. Почти все уже на месте. Большинство
пацанов на курсах – недоделки и лохи. Кидаются друг в друга бумажками, как малые.
Разговоры – только про НЛО, фантастику и учебу. Я с ними даже не здороваюсь. Есть пара
нормальных – эти одеты классно, и вообще видно, что ничего пацаны, но они редко приходят
и ни с кем не базарят, только между собой. Так что я только с Луней кентуюсь. Кроме
пацанов, ходят еще несколько чмошных очкастых баб. На этих и смотреть не хочу – хуже чем
в своем классе.
А сегодня первый раз пришла одна нормальная. И одета классно, и на морду ничего.
Сидит и читает книжку – «Мастер и Маргарита», физика не слушает. Хотя его можно и не
слушать: он никогда никого не дергает, а если вызывает к доске решать, то только по
желанию.
Луня совсем окосел, поет мне в ухо песню:
Идем с батькой на базар покупать мне «Аляску». В этом году мне она уже не нужна –
зима кончилась. Но мамаше дали на работе премию, и она говорит:
– Надо Сереже купить хорошую куртку. Может, все-таки поступит, студентом станет,
так надо будет поприличнее одеваться. Школьник – это одно, а студент – совсем другое.
Той зимой, в девятом классе, я еще часто ходил в телогрейке – и в школу, и гулять, а в
восьмом вообще носил ее на постоянке. Тогда на Рабочем мода была такая: телогрейка и
шерстяная шапка, как с помпончиком, только помпончики все отрывали – «основы» решили,
что по Рабочему с помпончиками ходить нельзя. И не только своим пацанам обрывали, а
всем вообще – и лохам тоже. И хлястики на телогрейках обрывали. А некоторые пацаны
набили на спине белой краской трафареты: «АС/ DC», «Accept» или «HMR». Я тоже сначала
хотел, а потом что-то забил на это дело.
Батька с утра трезвый и потому без настроения. В троллейбусе мы всю дорогу молчим.
Барахолка – на Быховском базаре, около старого моста через Днепр. Там, в основном,
продают всякую жратву и меховые шапки, а в углу, за туалетом, есть пятачок, где толпятся
фарцовщики. Эти продают нормальные шмотки: куртки, вареные джинсы и еще много
такого, чего в магазинах нет, а можно достать только по блату через базу. У моих родоков на
базах блата нет, а в магазинах «алясок» и вообще нормальных курток не бывает.
Я родокам говорил: дайте мне деньги, я попрошу пацанов – достанут нормальную
«аляску», чтоб и размер, и цвет какой надо. А они тусанулись, что я бабки пропью или кому-
нибудь отдам, и не будет ни денег, ни куртки.
С крыш капает, все тает, ноги мокрые. Идем по рядам с медом, солеными огурцами,
капустой и шапками. На толкучке – человек тридцать продавцов, а вокруг них крутится,
может, сотни две таких, как мы с батькой. «Аляска» есть у низенького лысого мужика. Цвет
не очень, конечно, – зеленый, – но ладно, сойдет для сельской местности. Я спрашиваю:
– Сколько?
– Триста.
– А размер?
– Как раз на тебя. Померь.
Я снимаю свою старую зимнюю куртку на меху, даю батьке подержать и мерю
«аляску». Вроде ничего. Рукава чуть-чуть коротковаты, но это ерунда.
– Говорю же – самый раз на тебя. Ну что, берете?
– А дешевле не будет? – спрашивает батька. – Триста – это дороговато.
Вообще, он не любит торговаться, но мамаша будет его пилить, что дорого, скажет,
типа, надо было торговаться, – вот он и спросил.
– Ну, пятерку могу скинуть, но не больше. Нормальная финская «аляска». Эта у меня
последняя, а к следующей зиме она уже, знаешь, сколько будет стоить? Четыре сотни, не
меньше. Это только что сейчас не сезон, а деньги нужны, так отдаю за триста. А то бы
придержал до следующей зимы.
– Ну что, пап, берем?
– Если нравится, то берем.
Снимаю «аляску», отдаю мужику. Он скручивает ее, помогает всунуть в батькину сетку.
Батька отдает ему деньги, мужик пересчитывает их и сует в карман.
– Ну, все правильно. Носи на здоровье.
– Спасибо.
Мы вылазим из толкучки. Батька спрашивает:
– Пива выпить не желаешь? Замочить покупку?
– Само собой.
Идем в пивбар – он тут рядом, у выхода с базара.
Еще рано, и народу внутри мало. За стойкой в углу мужик в очках чистит на газете
сухую рыбину. РяДом стоят два бокала пива. Через стойку от него двое алкашей льют в пиво
водяру.
Батька берет нам по пиву, мы становимся за стойку у окна. Батька одним глотком
выпивает треть бокала.
– Ну что, сын? Десятый класс кончается. Каковы будут наши дальнейшие планы?
– Не знаю.
– Плохо, что так говоришь. Говорить «не знаю» – это признак инфантилизма.
– А по-русски можно?
– Можно, конечно, но это не так просто. Я имею в виду – объяснить тебе это понятие,
да так, чтоб ты еще и не обиделся.
– Ладно, не обижусь.
– Ну, тот, кто так говорит, получается вроде как недостаточно взрослый, недостаточно
самостоя тельный.
– Может быть.
– Я же не говорю, что ты такой, просто, если так говорить, то подумают, что ты не
взрослый и не самостоятельный.
– Может быть.
– Ну вот… Уже злишься. А зря. Поводов никаких нет. Весна вот началась. И пиво еще
не успели разбавить – вполне приличное для такого за ведения.
Он допивает свое пиво.
– Маме скажем, что куртка триста двадцать, ладно?
– Ладно.
Батька лезет в карман, вытаскивает пятерку и дает мне. Я прячу ее. Он говорит:
– Ну, я по второй. А ты как?
– У меня еще есть.
Он приносит себе еще бокал, ставит на стойку и смотрит на меня. Ему уже дало.
– Кстати, здесь недалеко, на Дубровенке, раньше был публичный дом – подпольный,
само собой. И содержал его Карла – кличка у него такая была. Ну так вот, Карла этот любил и
сам своих девочек время от времени… ну, ты понимаешь, о чем я. Отсюда и поговорка –
«работает, как Карла».
– А что с ним потом стало?
– С Карлой?
– Ну, с Карлой и с публичным домом?
– Публичный дом закрылся. Или менты закрыли, или сам Карла решил свернуть это
дело, – не знаю. Говорят, у него было столько денег, что он их на стены клеил вместо обоев. И
две машины – «волги» двадцать первые, тогда еще двадцать четвертых не было. Но сгорели
обе вместе с гаражом, – кто-то поджег, само собой. Наши люди не любят, когда кто-то богато
живет, им бы – чтоб у всех все одинаково.
– Ага.
***
На курсах, на физике – опять эта баба. Опять читает какую-то книжку. Луни нет, я сижу
один, слушаю физика, стараюсь записывать все, что он говорит.
На курсы с нами ходит один старый мужик – лет сорок или больше. Всегда сидит за
первым столом, все записывает за физиком, но пишет медленно, не успевает, все время
просит повторить. Физик его подколол на первом занятии:
– Вы уже третий год ходите ко мне на курсы. Когда вы, наконец, поступите? Что, не
получается?
– Знаний не хватает, по знаниям не прохожу, – сказал мужик.
Он весь чмошный, всегда в одном и том же пиджаке и с саквояжем – видно, сразу с
работы.
В перерыве вытаскивает из саквояжа бутылку кефира и батон и жрет.
– Мужику просто не хуй дома делать, так он сюда ходит, – говорит про него Луня. –
Бабы у такого быть не может, – ему ни одна баба не даст. Дома сидеть неохота, вот он и ходит
на курсы.
После физики баба с книжкой поднимается и выходит, я – за ней. Мы одновременно
подходим к гардеробу. Гардеробщица – молодая нерусская девка – забирает оба наши
номерка, приносит куртки.
Я подаю ей ее куртку – серебристого цвета, из кармана торчит зеленый шарф. Она
улыбается и кивает. Гардеробщица открывает журнал «Комсомольская жизнь».
– Я тебя раньше на курсах не видел, – говорю я.
– Да, я болела, да и не особенно хотела сюда идти. Я и сейчас не хочу – ты видишь, чем
я здесь занимаюсь.
– А зачем тогда вообще ходить?
– Чтоб доставить родителям радость. – Она улыбается.
Я одеваю куртку, она – свою, потом идет к зеркалу, завязывает шарф, возится с ним,
поправляет. Я сегодня без шарфа – днем было тепло. Она поворачивается и смотрит на меня.
– Ну что, пошли?
– Пошли.
Мы спускаемся вниз, к высокой входной двери. Я придерживаю дверь и пропускаю ее
вперед.
На улице не холодно, снега тоже почти нет – где растаял, а где уже убрали. Она говорит:
– В этом году такая весна ранняя.
– Ага.
– Я помню, раньше, когда я в первом, во втором классе была, еще в начале весенних
каникул лежал снег. А сейчас вон только начало марта – и тепло, и тротуары скоро будут
сухие.
Мы идем через дворы к ГУМу.
– Ты поступать сюда будешь? – спрашивает она.
– Не знаю. Наверно.
– А на какую специальность?
– Не знаю. Мне все равно.
– Что, никакая не нравится?
– Не-а. Чтоб только в армию не идти.
– А-а-а. А я вот точно знаю, что в «машинку» поступать не буду. У меня есть планы, но
я проних пока никому не говорю. А на курсы – так, чтоб родители видели, что я не
бездельничаю, занимаюсь чем-то полезным. Кстати, а как тебя зовут?
– Сергей. А тебя?
– Инна.
– Ага.
– Что «ага»? В таких случаях говорят «очень приятно», а ты – «ага». – Она хохочет. –
Нет, ты не обижайся, все нормально. Я сама не люблю всю эту вежливость, которая только
для того, что так надо. Ты же еще не можешь знать, приятно тебе или нет, ты знаешь меня
всего несколько минут. Ну, я имею в виду – мы разговариваем всего несколько минут.
Выходим на Первомайскую. Я спрашиваю:
– Ты где живешь?
– Здесь, недалеко. В доме, где «Пингвин». А ты?
– На Рабочем.
– А-а-а.
– Можно тебя проводить?
– Конечно.
Она улыбается. Красивая баба, классная. Не то что в школе или на районе – или
колхозные, или дикие – не подкатишься. А с этой все нормально, по-простому.
– Наверно, хорошо жить около «Пингвина», – говорю я. – Захотела мороженого с
сиропом – пошла, купила, и ехать никуда не надо.
– Да. – Она улыбается. – Мы с родителями так часто делаем: пойдет кто-нибудь с
банкой, купит сразу грамм пятьсот с сиропом, потом разложим по тарелкам, оно еще подтает
немножко – вообще вкуснятина.
– А ты в какой школе учишься, в первой?
– Ага. С физико-математическим уклоном. Вот она, моя школа – через дорогу. Видеть
ее не могу – так достала. Мне по району, вообще, положено было в третьей учиться, но
родители не захотели меня в нее отдавать, потому что сами там работают. Мама химию ведет,
папа – английский.
– Так ты можешь туда поступать, где химия нужна или английский. Они б с тобой
занимались…
– Не хочу. Химию я с детства ненавижу, сколько мама ни старалась. А английский я,
наоборот, хорошо знаю, – много читала разных журналов иностранных, папа приносил. И я
не хочу заниматься языком, который мне нравится, по принуждению.
Мы идем мимо ДК швейников – «Дунькино-го клуба». Там тоже по средам и субботам
дискотеки. Пацаны с Рабочего ездят, но редко: обычно все в «тресте» – в ДК девятого
стройтреста, на Советской площади.
За «дунькой» на тротуаре начинаются скамейки. Около каждой – целая куча пацанов и
баб. Потеплело – вот все и вывалили в центр. Базарят, хохочут, курят. Когда пацаны не одни, а
с бабами, другие районы на них не залупляются: это западло – залупляться на пацана с
бабой.
– Знаешь, как это место называется? – спрашивает Инна.
– Ну, центр, Первомайская.
– Нет, это «рентген» – от ДК швейников до драмтеатра. Потому что здесь всегда
молодежь тусуется, и все видно – кто и с кем, как на рентгене.
– Ясно.
Навстречу прут пацаны с бабами, и я тоже иду с красивой бабой, не как лох какой-
нибудь. Может, у нас с ней стрелка, и мы идем в «Пингвин». Хотя нет, «Пингвин» уже закрыт.
Ну, значит, просто гуляем.
Вверху, над крышей дома, где «Пингвин», надпись: «Слава КПСС!» Раньше она
вечером светилась, а потом лампочки перегорели.
Инна останавливается:
– Все, дальше не надо. Спасибо, что проводил. Пока.
– Пока.
Она сворачивает в арку, а я прохожу закрытый «Пингвин», пункт проката, аптеку,
магазин «Подарки», Вечный огонь на Советской площади, и – вниз по ступенькам, чтобы
сесть у Быховского базара на «двойку».
Интересно, есть у нее пацан или нет? Может, и есть, но какой-нибудь лох вроде
Антонова – у такого и отбить можно.
Подъезжает троллейбус, я захожу в заднюю. Там стоит Куля. Здороваемся. Он
спрашивает:
– Соткудова ты?
– Так, в город ездил. – Я не говорю про курсы пацанам, кроме Батона, Йогана и Крюка.
– Не пизди, что просто так,– видно, бабу снять хотел. В кино, наверно, сходил, погулял,
поцеплял баб. Или уже на стрелу? А я тут одну снял недавно, с девяносто восьмой хабзы.
Нормальная баба: и на морду, и на фигуру ничего. Щас вот съездил – две палки поставил. Но
больше не поеду, ну ее на хуй, – еще привяжется, что мне с ней тогда делать?
Куля ржет, и я с ним за компанию. Наржавшись, он спрашивает:
– Что там с Крюком? Пацаны говорили – завтра суд, да?
– Ага, завтра.
– А что там точно было? Ты ж его, типа, корефан, – расскажи, а то один одно говорит,
другой – другое, хуй просцышь.
– Короче, ехал он вечером один в тралике, бухой, и доколупался до мужика с бабой. Или
они до него – сам он говорит, что они первые на него залупнулись, но ты ж его знаешь. Ну, он
и начал пиздить мужика – по печени ему насовал, нос сломал, а баба выскочила на остановке
– и в опорный. Менты Крюка и повязали, а мужик с бабой накатали заяву.
– Ну, Крюк, конечно, дурак. Детство еще в жопе играет. А что его матка? Что-нибудь
делала?
– Ничего. Они с Крюком думали – мужик с бабой заяву заберут, сосцут на пацана со
своего района рыпаться. А они вообще не с Рабочего, а со Шмидта. Если б Крюка мамаша
пошла понормальному, коньяка пару пузырей поставила, еще что-нибудь, они б заяву и
забрали. Зачем им это надо – по судам тягаться?
– И что теперь?
– Говорят, два года светит.
– Не, меньше. Он должен по малолетке пойти.
– Ни хуя подобного. Ему в том месяце восемнадцать было – мы еще бухали. Крюк в
первом классе два года сидел.
– А-а-а. Ну тогда все, жопа Крюку, два года без баб и без водяры – это охуеть надо, да?
– Ага. Ты где выходишь?
– На Моторном.
– Ладно, я до Рабочего. Давай.
– Давай.
Родоков дома нет. Говорили, что пойдут в гости-и хорошо. Включаю магнитофон –
родоки мне купили «Электронику-302», типа, ко дню рождения, хоть до дня рождения еще
две недели. Кассет у меня пока почти нет, записал только в ларьке звукозаписи около ГУМа
два альбома «Кино»: первый и второй. Кассеты – дефицит, так я, чтоб не брать у Белого
«ТэДэКа» по пятнадцать, когда госцена восемь, отдал в запись те, которые продавались с
магнитофоном. На них было какое-то говно записано.
Врубаю магнитофон на всю громкость, чтоб было слышно из кухни, и иду жрать. Хоть
он у меня всего неделю, соседи уже ныли мамаше, что громко. Я мамаше сказал, что буду
слушать тише, и при родоках особо громко не включаю, зато, когда один – громкость до
конца.
В холодильнике, в большой зеленой кастрюле – борщ. Мамаша в ней все время варит
борщ, сколько себя помню. Снимаю крышку – в нем плавают капли застывшего жира.
Зажигаю газ, наливаю борща в железную миску, ставлю на газ. В кастрюле почти ничего не
осталось, только торчит в капусте большая картошина. Ненавижу картошку в борще, но
мамаша говорит, что без нее он будет кислый.
Иду в туалет посцать. Возвращаюсь – борщ кипит. В комнате магнитофон орет:
***
***
Идем с Инной с курсов. Сегодня вообще тепло, тротуар почти сухой. Она без шарфа и в
туфлях.
На «Чырвонай зорке», под надписью «скоро» – афиша кино «Игла»: «В главной роли –
солист рок-группы „Кино“ Виктор Цой».
– Знаешь эту группу? – спрашивает Инна.
– Да. У меня есть два их альбома.
– Тебе нравится?
– Ага.
– Мне, в общем, тоже.
– Давай, может, вместе сходим на фильм, а?
– М-м-м… Не знаю… Ну, мы еще мало знакомы, почти ничего друг про друга не знаем.
– Спроси, что ты хочешь, и я отвечу.
– Например, чем ты увлекаешься? Хобби у тебя какое-нибудь есть?
– Да вроде нет.
– И спортом никаким не занимался?
– Занимался. Ходил в бокс на «Спартаке» в седьмом классе.
– А я музыкальную школу закончила по фортепиано. Но сейчас уже мало играю –
надоело за все эти годы. Так только, иногда – для себя. А хобби – наверно, книги. Кажется,
сидела бы целыми днями и читала. Да я так и делаю по воскресеньям-с утра на диван с
книгой, и читаю, читаю, читаю. Потом смотрю: мама включила свет. – Она улыбается. – А ты
как вообще время проводишь, чем занимаешься?
– Да так – в основном, с пацанами на районе. Летом – в футбол на Днепре, сейчас – так,
встретимся на остановке, поговорим, покурим.
– Хулиганите, наверно?
– Всякое бывает. В восьмом классе взрывпакеты делали – магний смешиваешь с
марганцов кой, завернешь в фольгу, и чтоб бумажка со спичкой торчала. Спичку чиркнешь –
и бросаешь, а он взрывается. А звук такой, как если б кто лампочку кокнул. Мы ходили на
Моторную улицу – там дед дурной живет – и около его дома взрывали. Он услышит,
выскочит, начнет орать на всю улицу: «Что вы, гады, лампочки разбиваете?»
Инна улыбается.
Подходим к ее дому. Она не говорит: «Дальше не надо», – и мы идем вместе к подъезду.
Около двери она останавливается и смотрит на меня. Я говорю:
– Давай провожу до квартиры.
Она пожимает плечами и открывает обшарпанную дверь. На первом этаже нет света –
темнотища, хоть глаз выколи. Я цепляюсь за порог, спотыкаюсь и ору на весь подъезд:
– Ой, бля!
Инна не возбухает, что я ругнулся. Сама еще и извиняется:
– Ой, ты меня прости. Забыла предупредить, что здесь порог.
– Ладно, ерунда.
Поднимаемся на площадку между вторым и третьим. Вверху на стене горит слабая
лампочка.
– Ну что, с тобой все в порядке?
– Ага.
У кого-то по телевизору идет военное кино: слышны выстрелы и взрывы. Инна смотрит
на меня и вроде улыбается, а может, это мне кажется. Я не знаю, что делать.
– Ну, вот и моя квартира – на третьем этаже.
Спасибо, что проводил. Пока.
– Пока.
***
После УПК иду к Инне домой. Завтра Восьмое марта, и я зашел на Минский базар,
купил у азе-ров три гвоздики. Я ни разу не дарил бабам цветы, даже мамаше. Только
учительнице в первом классе, но это не считается. Иду по «рентгену» с цветами, как какой-
нибудь лох, но мне все равно.
Поднимаюсь на третий, звоню. Открывает сама Инна в домашнем халатике.
– Привет. Это тебе – завтра праздник. Поздравляю.
Она берет цветы, улыбается. Видно, что тусанулась и не знает, что делать.
– Спасибо. Ну, проходи.
– А кто у тебя дома?
– Никого, я одна.
Я захожу в прихожую, сбрасываю туфли и куртку.
– Вот тапки – надевай. Я сейчас.
Она уходит с цветами на кухню, а я сую ноги в тапки и прохожу в комнату. Море книг –
целый шкаф одних книг, от пола до потолка. Я столько еще ни у кого не видел. Всегда думал,
что у нас много. Мамаша – в обществе книголюбов, и ей каждый месяц дают одну
нормальную книгу и еще две или три в нагрузку. Читать она их не читает, только ставит в
сервант, а потом ноет, что денег мало.
Инна приносит цветы в вазе, ставит на стол.
– Ну, присаживайся.
Я сажусь в кресло. Рядом на столике – магнитофон «Весна-211» с усилителем и
проигрыватель «Вега», а на стене висят колонки «С-25».
– Поставить какую-нибудь музыку?
– Ага.
– Ты к «Депеш мод» как относишься?
– А что это?
– Группа такая. Что, ни разу не слышал?
– Не-а.
– Значит, сейчас услышишь.
Инна вставляет в магнитофон кассету, включает и садится на диван. Музыка
нормальная, немного смахивает на «Кино».
Ее халатик короткий – видны белые коленки. Я смотрю на них. Она засекает, и я
отворачиваюсь. Инна спрашивает:
– Ну, как твои дела?
– Нормально. Сходил на УПК, теперь вот к тебе зашел.
– А если бы меня не было дома?
– Ну, я бы подождал.
– Сколько?
– Сколько надо. Хоть до вечера.
Она чуть-чуть морщится, кусает губу. Может, она ждала кого-то еще?
– У вас здесь столько книг – просто вообще.
– Да, книг у нас много, но я их уже почти все прочитала. Я быстро читаю.
– Ну за сколько ты одну книгу прочитываешь?
– Смотря какая книга. Если интересная и если сижу дома одна, никто не мешает, не
отвлекает, то могу книгу страниц на триста прочитать за три часа.
– Ничего себе.
Сидим, молчим.
Я встаю, подхожу к окну. С крыши капает, карниз весь мокрый. По двору идут из
школы малые, лепят снежки из грязного снега и кидают друг в друга. Какой-то дядька в
резиновых сапогах повесил на забор зеленую ковровую дорожку и молотит по ней
выбивалкой.
Инна спрашивает:
– Чаю хочешь?
– Ага.
– Пошли на кухню.
В кухне все шкафы и холодильник облеплены наклейками с нерусскими надписями.
Инна достает из холодильника колбасу и сыр, нарезает на тарелку, снимает с хлебницы
полотенце. Она ставит на плиту блестящий чайник со свистком, на стол – две чашки с
блюдцами. Я сажусь на табуретку в углу.
Чайник свистит, она выключает газ, наливает по полчашки из заварника, добавляет
кипятка. Достает из шкафчика сахарницу и блюдце с вареньем, ставит на стол.
Я начинаю хавать. Инна сидит смотрит на меня. Я спрашиваю:
– А ты?
– Не хочу, я не голодная.
Я допиваю чай и отставляю чашку.
– Все, спасибо.
– Пожалуйста. – Она смотрит в окно, потом поворачивается ко мне. – Сергей, я думаю,
тебе не надо больше сюда приходить. Спасибо, конечно, за поздравление, мне было приятно.
Но мы слишком разные.
– Ну и что здесь такого?
– Да, в общем, конечно, ничего. Просто…
– Что?
– Ты сам понимаешь.
– Ладно. Спасибо за чай. Я пошел.
– Ты только не злись. Я не хотела тебя обидеть. Я иду в прихожую, одеваюсь, беру
сумку.
– Ну, пока.
– Пока.
Она изнутри замыкает дверь.
***
***
***
У меня – день рожденья, я жду гостей – Батона, Йогана с его бабой, Зеню и Кулю.
Раньше я не приглашал пацанов на дни рожденья, только давно, когда был малый. Асейчас
решил, что надо нормально попраздновать – семнадцать лет все-таки. Можно было, конечно,
взять чернила и проставиться пацанам в «конторе», но это несолидно.
Мамаша с батькой возбухать не стали: кого хочешь, типа, того и зови. Я им только
сказал, чтоб дома не сидели, а свалили куда-нибудь – и так места мало. Они сначала
поломались, потом вспомнили, что давно не ходили к тете Люде, мамашиной сестре.
Мамаша с батькой собираются в гости, а я таскаю из комнаты в кухню тарелки, вилки и
жратву, что мамаша наготовила: вареную картошку, курицу, яйца под майонезом, салат
«оливье», драники, соленые огурцы из банки и рыбу «под шубой».
– Ну смотри, чтобы все было нормально. Мы придем к одиннадцати, – говорит мамаша.
– Ладно, не бойтесь. Что я, маленький?
Они с батькой отваливают.
Я сказал родокам, что пить будем только вино, и для вида выставил две банки
портвейна. В загашнике у меня еще три пузыря водяры.
Пацаны приходят без десяти шесть, всей толпой. Дарят подарок – один от всех, набор
стаканов.
– Это чтоб у тебя всегда было, из чего водяру пить, – говорит Куля.
Бабу Йогана я помню – много раз видел на районе, она училась в двадцать восьмой.
Малая, толстая, морда – бугристая, прыщавая. Приволокла с собой подругу. Та – наоборот,
худая, как фанера, ни грудей, ни жопы, только что с мелированием. Зеня пришел со своей
бабой с Юбилейного – вот эта ничего, классная пила.
Садимся, наливаем по первой. Бабам – винища, пацанам – водяры.
– Ну, за тебя, Бурый, – говорит Куля.
Выпиваем, набираем в тарелки закусон.
– Ты бы хоть музыку включил, а то сидим как неродные, – говорит Зеня. – Что у тебя
есть?
– Только «Кино».
– Нет, это говно не надо, – баба Йогана кривится. – Лучше тогда телевизор включи, а?
Ничего ты не понимаешь, дурила. Ладно, хер с тобой, телевизор так телевизор.
Включаю. По первой программе какое-то кино.
– Пусть будет это, не переключай! – кричит «фанера».
– На хера тебе кино? – возбухает Йоган. – Ты что, сюда кино смотреть пришла?
– Не, слушайте, а под что мы будем танцевать? – говорит Йогану его баба. – Серый,
сходи к Ленке, у нее там моя кассета – «Ласковый май», а?
– А может, сама сбегаешь? Или пошли с тобой – одному скучно.
– Пусть Зеня с тобой сходит.
– Не, я не пойду. А ты, Куля?
– Не-а. Йоган, не выебывайся, тут пройти сто метров.
– Ладно, давайте еще по одной, – и схожу.
Выпиваем. Йоган уходит. Надо подколоться к «фанере». Плохо только, что нет второй
комнаты – некуда с ней пойти.
Йоган приносит кассету «Ласкового» и еще пузырь водяры.
– Твоя Ленка как узнала, что мы день рожденья гуляем, так дала пузырь.
– А чего ты ее саму не привел? – спрашиваю я.
– Я позвал – не захотела. Ну, короче, еще по одной, – за то, чтоб не последнюю.
– А теперь – танцы! – кричит баба Йогана.
У «Ласкового» медляков нет, танцуем всей кучей, тремся между столом и шкафом.
Батон уже хороший – ему меньше всех надо. Только бы не нарыгал в комнате, а то потом
объясняйся с мамашей.
Я беру «фанеру» за бок. Она почти такого роста, как я. В общем, не такая она нулевая
баба – это я сразу не просек. Дрыгаемся под «Белые розы», Йоган со своей сосутся.
Я говорю «фанере»:
– Пошли на балкон – покурим.
– Аи, неохота – холодно там. Давай здесь курить, а?
– Ладно, давай. Тогда пошли на кухню – поможешь мне.
– Что помочь?
– Ну, что-нибудь. Не знаю.
– Аи, неохота.
Она садится на диван покурить, я – рядом. Кладу ей руку на плечи. Она – ноль по фазе.
Курит, смотрит, как Йоган со своей танцует. Я предлагаю:
– Давай еще выпьем.
Портвейн кончился, теперь и бабы пьют водяру.
– Аи, потом. Давай лучше так посидим.
– А где твоя эта? Ну, ты говорил, что снял на Пионерах? – спрашивает Йоган.
«Вот дурак, бля».
– Все, нету уже.
– Что, отъебал и кинул?
– Ну, типа того.
– Все вы, пацаны, такие – одно у вас на уме, – говорит баба Йогана.
– А что тебе не нравится? Я ж тебя не кинул.
– Потому я и иду за тебя замуж. А если б был такой гаврик, я б за тебя и не пошла.
Сделала б аборт – и все.
Водяра кончилась. Йоган сидит со своей за столом, я с «фанерой» на диване, трогаю ее
груди – там у нее ничего нет, один лифчик. Около нас на диване вырубился Батон. Зеня со
своей и Куля курят на балконе.
– Что ты мне мозги ебешь – твои гроши, мои гроши, твоя хата, моя хата? – говорит
своей Йоган.
– Никто тебе мозги не ебет. Твои сказали: даем тысячу – на свадьбу и на подарок. Где
деньги?
– Все будет, не сцы, время еще есть. Ты меня заебала уже.
– Никто тебя не ебал, ты такой родился, понял?
– Отстань от меня, всегда ты все обосрешь.
– А тебя никто и не трогает. Кому такое добро нужно?
– Я щас ебну.
– Ну ебни.
– И ебну.
– И ебни. А отдача не замучает?
Я лезу «фанере» в джинсы. Они тугие, рука еле пролазит. Берусь за замок на ширинке –
не открывается.
– Как ты меня уже заебала, блядь. С тобой и сходить никуда нельзя! – орет Йоган.
Пацаны приходят с балкона.
– Ладно, хватит тебе, Йоган, -говорит Зеня. – Что ты до нее доебался?
– Это она до меня доебалась, а не я до нее.
– Да успокойся ты, будь как пацан.
– А хули ты меня лечишь? Ты скажи – хули ты меня, блядь, лечишь?
Я вожусь с замком «фанеры», он не идет вниз – и все.
Баба Зени садится рядом. Она в зеленом коротком платье, сама худая, но жопа – класс, и
груди здоровые. Везет некоторым.
– Отстаньте вы все от меня! – орет Йоган. – Не ебите мозги, пошли на хуй.
Он опускает голову на стол, в тарелку с объедками, и начинает ныть:
– Еб вашу мать, блядь, заебали вы меня, идите отсюда…
– Забирай его и веди домой, – говорит Куля бабе Йогана. – Давай, чешись.
– А что это ты мне указываешь?
– Никто тебе не указывает. Я тебе цивильно говорю – забирай его и уводи.
– Не, я не поняла что-то. Тебе надо – ты и уводи. Хули ты от меня хочешь?
– Ничего я от тебя не хочу. Еще раз говорю понормальному – забирай его и веди домой
спать.
Йоган поднимает голову. К морде налипли кости, на лбу майонез из салата.
– Э, Куля, что ты к моей бабе лезешь?
– Никто к ней не лезет. Я говорю, чтоб забирала тебя и вела домой. Ты сначала рожу
вытри.
– Ты мне не указывай, что делать, и отстань от моей бабы. Ты что, может, поебать ее
хочешь?
– Не базарь.
– Нет, ты мне скажи, – ты что, поебать ее хочешь?
– С чего ты взял?
– А хули ты тогда к ней лезешь?
– Блядь, ну ты мертвого заебешь.
– Нет, ты скажи, – что ты от нее хочешь?
– Если хочешь знать, – ебал я твою бабу. Я ее пять раз ебал.
– Пиздишь.
– Говорю тебе.
– Света, он тебя ебал?
– Киньте вы этот разговор. Собирайся, пошли домой.
Я отодвигаюсь от «фанеры», откидываюсь на спинку дивана. В голове летают
самолетики, вырубиться бы сейчас – чтоб ничего не видеть и не слышать. Так ведь нельзя,
надо еще убраться и выкинуть бутылки от водяры, чтоб родоки не видели.
– Говорю тебе, – ебал я ее. Хочешь,– спроси у Белого. В том году еще, когда ты с ней не
ходил.
– А это не считается, – говорит Йоган. – Это все давно было.
– Давно и неправда, – подает голос баба Зени.
Все хохочут.
Пол-одиннадцатого, пора расходиться.
– Останься, поможешь посуду помыть, убраться, – говорю я «фанере».
– Аи, ты знаешь, – мне еще домой ехать.
– Ну, как хочешь.
Все одеваются и выходят. Я беру бутылки, выношу в подъезд и ставлю на площадке
между третьим и четвертым. Там живет Костя Баран, он лазит по всему району, собирает
бутылки, а потом сдает в пункт и покупает себе чернило. Пусть ему будет подарок на мой
день рождения.
Перетаскиваю из кухни тарелки с объедками и бычками. На ковре кругом раскидан
горошек из салата, кости, пепел. Я все это выметаю, складываю стол, задвигаю в угол,
скручиваю скатерть и кидаю на пол в ванной.
Звонок в дверь. Родоки. Батька, как всегда, на рогах, мамаша – злая.
– Ну как отпраздновал с друзьями?
– Хорошо.
***
***
Первый день каникул. Делать нечего. Когда был малый, сидел все каникулы дома,
смотрел мультики – капитана Врунгеля и «Вокруг света за восемьдесят дней». Потом, класса
с четвертого, – разные детские фильмы. А сейчас уже и фильмы задрали – каждый год те же
самые.
Одеваюсь и иду на остановку. Пацанов – никого. Кто учится, кто еще спит. Снег как
выпал, так и растаял. Сейчас вообще хорошо, тепло – только что солнца нет.
Подходит троллейбус, я сажусь и еду в город.
Доезжаю до драмтеатра, захожу в комиссионку. Под стеклом – зеркальные очки
«Италия» по 22 рубля. Я просил мамашу в том году, чтоб купила, но она уперлась: зачем тебе
они, и так денег нет.
В другом отделе – разные японские «маги», как у Ленки, только лучше. Все в
разноцветных наклейках. Вот бы родоки мне такой подарили, а не сраную «Электронику».
Из комиссионки иду к «Чырвонай зорке». Там еще идет то кино, в котором играет
Виктор Цой, – «Игла». Сеанс на двенадцать сорок, как раз через двадцать минут.
Очередь в кассу небольшая. Я беру билет и поднимаюсь в буфет за мороженым. Там
толкутся разные бабы – видно, на каникулах, как и я. В основном, с подругами, а не с
пацанами: на стрелу так рано не ходят. Некоторые ничего, но подкалываться лень.
Мороженого нет, я беру пирожное – трубочку с кремом – и иду в зал.
Когда был малый, ненавидел «Чырвоную зор-ку» за то, что экран в ней низко, не то что
в «Октябре» или «Родине». Сядет какой-нибудь длинный впереди – и все, ничего не видно.
Или куртку надо сворачивать и подсовывать под жопу, или крутиться, чтоб видеть между
головами. Но малый я редко ходил в кино в город, обычно – в ДК Куйбышева. До него –
десять минут на троллейбусе, и фильмы те самые, что в кино, только идут позже. Зато
пускают всех – нет такого, чтоб «кроме детей до 16 лет». И «Менжинка» нас никогда не
трогала, хоть и рядом это – малые еще были, не до того. А потом, классе в седьмом, ходить в
ДК стало несолидно. Если в кино, то только в город. Иду в зал, сажусь на свое место.
Хорошо – сиденье не порезано, а то малые приносят с собой лезвия, режут дерматин и
выдирают поролон – сиди потом на деревяшке.
Кино хорошее, и песни тоже – некоторые у меня есть на кассете.
После кино иду к ГУМу. Захожу в «Патент» -кооперативный магазин. Он только
недавно открылся. В нем – разные нормальные шмотки, только все дорого. Джинсы вареные
– сто двадцать рублей. Кооператоры – гады, спекулянты сраные. А народу в магазине – целая
толпа, и почти одни бабы: смотрят шмотки, мерят, тоже воз-бухают, что дорого.
Сбоку от ГУМа, где вход на стадион, в деревянных будках, всегда что-то
«выбрасывают», и там стоит очередь. Сегодня – тоже, но небольшая. Я спрашиваю у мужика:
– Что дают?
– Джемперы польские.
Подхожу ближе, смотрю. Джемперы лажовые, но мне и не надо.
Хочется жрать. Баба в грязном белом фартуке продает беляши. Сую ей пятнашку, она
дает мне жирный беляш в поносного цвета бумажке. Я жую его по дороге к остановке.
***
Идем с Батоном к Чиче. Она до девятого была у нас в классе – тихая такая, чмошная: ее
даже никто не щупал. Потом ушла в семидесятое учило и стала всем давать. Батон с ней
побазарил, сказал, что придем вдвоем.
По дороге я говорю Батону:
– Слышь, может, зря все допили? Может, надо было взять ей чернила?
– Она не пьет.
– Откуда ты знаешь?
– Я тебе говорю.
– А почему не пьет?
– Сам у нее спроси.
– Ладно, спрошу.
– Только пиздить ее не надо, понял? Сказала – все нормально, дает двоим, все по-
хорошему. Так что не трогай, ладно?
– Ладно.
Чича живет с мамашей в пятиэтажке около школы. Помню, как эту пятиэтажку строили,
как убирали кран, как заселяли, – я все это видел в окно. Я еще малый был – года три,
может, – но это помню. И помню свой день рожденья, четыре года. Родоки купили торт,
вставили в него четыре свечки и зажгли, чтоб я задул. А я как раз срать захотел. Мамаша
принесла горшок, и я сел. Сидел, срал, а на торте горели свечки.
Звоним. Чича открывает. На ней синяя «мастерка» от спортивного костюма и черное
эласти-ковое трико со швами спереди. Швы полопались, из них торчат нитки.
– Привет, – говорит Батон.
– Привет, заходите.
– Ты одна?
– Одна, не бойтесь.
Мы разуваемся.
– Ну, ты, это самое, посиди пока на кухне, а? – говорит Батон.
– Ладно.
Раз добазарился, пусть идет первый, само собой. Бухнуть бы еще, только у Чичи ничего
не будет, раз она не пьет. Хотя мамаша ее, скорее всего, пьет: в углу – целая батарея бутылок
от пива, водяры и чернила.
Из мебели – три старые табуретки, стол и буфет, как много у кого на Рабочем: одна
дверь высокая, одна низенькая, над ней – откиднушка, а сверху – стекло. У нас тоже такой
был, пока родоки не купили в том году кухонный гарнитур.
В буфете за стеклом – фотографии. Чичина мамаша со своим мужиком – он давно умер,
а на фотографии еще молодой. И Чичина мамаша – тоже молодая, но смотрится, как
колхозница. Губы накрашены криво, волосы – в клубке, как у деревенской бабы. На другой
карточке – Чича малая, видно, еще в саду: в белых гольфах, с бантиками.
Сидеть на кухне надоедает. Я поднимаюсь и иду к двери комнаты, приоткрываю и
заглядываю.
Батон и Чича сидят на диване, и она ему дрочит. Значит, не встал. Батон в майке и
носках, на Чиче – лифчик и трусы.
– Может, возьмешь, а? – спрашивает Батон.
Она мотает головой.
– Ну, возьми, ты ж видишь, что… А?
– Ладно.
Чича становится на колени, берет хуй Батона в рот.
У меня встает, я расстегиваю ширинку и начинаю дрочить. Пока Батон тащится, я
спускаю на дверь. Чича выплевывает малофью на пол. Я отхожу от двери, обуваюсь, одеваю
куртку и выхожу. На лестнице достаю пачку «Астры», закуриваю.
***
***
***
Костюма у меня нет – я одеваю на свадьбу штроксы, которые пошил Шиша, и чешский
пуловер – мамаша недавно купила в ГУМе. На ноги – «саламандеры». Они еще ничего
смотрятся, я их мало носил, а черным кремом подмазал – вообще солидно.
Йоган позвал Батона шафером, и я тоже еду в загс – за компанию. Едем на трех
машинах: дядька Йогана на «Волге» – он возит директора рыбозавода, Светкин двоюродный
брат на «жигулях -тройке» и Йоганов знакомый с Луполова на сороковом «Москвиче».
Машины украшают под домом у Йогана. Кругом носятся малые, толпятся соседи –
делать им больше нечего. На машины вешают ленты, а «Волге» на капот приделывают куклу
– на ней повезут невесту, а потом, после загса, к ней сядет и Йоган.
Садимся в машины и едем за Светкой – она живет тут недалеко, на Первых Горках.
Асфальта около ее дома нет – сплошная грязюка. Я не вылажу из «тройки», чтоб не засрать
«саламандеры». Йоган с Батоном идут в хату, потом выходят со Светкой, шаферкой – ничего
такая баба – и Свет-киной сеструхой. Светка – в белом платье до земли, держит края руками,
чтоб не замазать. Издалека можно подумать, что нормальная баба.
Все рассаживаются. Можно трогаться, но выехать не дают: старухи с соседних домов
натянули в переулке ленту, вынесли табуретку с булкой хлеба и солонкой – хотят сорвать
«зайца». Стоят и лыбятся, светят железными зубами – выдры старые. Им на кладбище пора, а
они – «зайца».
Йоган вылазит из машины, дает бабам бутылку шампанского и коробку конфет, – знали
про такое дело, подготовились. Но бабы не пропускают, говорят, – мало. Йоган дает им еще
бутылку водки.
– А хлеб-соль? – шамкает одна старуха. – Надо хлеб-соль, каб у вас усе добра было.
Светка вылазит из машины, подходит к Йога-ну, они отламывают по куску хлеба, солят,
жуют.
Бабы отваливают, машины трогаются.
Подъезжаем к загсу. У входа толпятся друзья, подруги и родня. Я внутрь не иду – что
мне там делать? Захожу в «Театральный» гастроном, беру бутылку пива, открываю
зажигалкой, отпиваю. Хорошо. Вчера после «конторы» мы с Батоном пошли к Зене,
раздавили еще пузырь водки, так что пиво сегодня – самое то.
Допиваю, сажусь в машину, а то набегут потом, займут все места – и чухай тогда на
Рабочий на троллейбусе.
Скоро все вываливают из загса. Йоган со Светкой и шаферами садятся в «Волгу»,
остальные кидаются занимать места в машинах. Кто не вмещается, идут на остановку.
Едем фотографироваться. Сначала – к танку. Он раньше стоял на площади Победы, а
теперь стоит на Мир-2. Потом – к памятнику в Салта-новку, по Бобруйскому шоссе.
Из Салтановки – прямо в столовую на Рабочем. На улице уже толпа народу – сто
человек гостей. В дверях – мамаша Йогана и родоки Светки. Ступеньки застелены красной
ковровой дорожкой. Йоган берет Светку на руки, чтобы нести по ступенькам, спотыкается, и
оба падают – он снизу, она сверху. Все ржут.
Родоки подбегают, помогают Йогану со Светкой подняться, отряхивают и волокут в
столовую. Следом – вся толпа.
Столы накрыты, но никто не садится. Обступили молодых, поздравляют, целуют, суют
конверты. У меня тоже есть конверт – мамаша дала двад-цатьпятку, чтоб подарил. Меньше –
нельзя, обсудят. Я протискиваюсь и сую конверт Йогану, жму руку, киваю головой Светке.
Народу кругом море. Много стариков – одеты по-деревенски, в костюмах семидесятого
года, бабы – в цветных платках. Из своих пацанов только Батон, я, Зеня и Куля – все, кто
вчера был в «конторе». И Йоган позвал своего дружбана с учила – пацан колхозный, с
деревни. Еще пришли несколько молодых баб – видно, Светкины подруги. Одну я знаю – это
Ленка со сто пятидесятого дома, к ней Йоган бегал на мой день рожденья за кассетой.
Мамаша Йогана и Светкины родоки носятся по столовой – таскают на столы жратву.
– Фотографироваться! Все вместе! – орет дядька с фотоаппаратом. Он работает в доме
быта и фотографирует все свадьбы на Рабочем.
Все становятся в углу, я с пацанами в последнем ряду. Дядька несколько раз щелкает,
моргает вспышкой.
Откуда-то выбегает лысый мужик и кричит:
– Добро пожаловать за стол!
Это, видно, тамада – Йоган говорил, что будет тамада. С ним рядом – старый дядька с
гармошкой. Этот раньше вел пение у нас в школе, пока не выгнали за пьянку. Кликуха была
ЗМЗ – «зуб мой золотой». Золотой он у него или под золото – никто не знает, прозвали – и
все.
Народ рвется к столам, чтоб занять места, я – тоже. Кому не хватило, тыркаются во все
стороны.
Тамада берет микрофон, что-то говорит, но ничего не разобрать. Вылазит дядька,
который заведует всей техникой, возится с микрофоном.
– Хто тут жыве близко, прынясите стульеу! – орет Йоганова мамаша.
Мы все – за одним столом: я, Батон, Зеня, Куля, бабы из учила и Светкина сеструха.
Бабы ничего, можно будет подколоться потом, когда выпьем рюмки по три.
Микрофон так и не работает, тамада орет без микрофона, но ничего не слышно: все
галдят.
– За молодых! – кричит мужик с широким красным галстуком.
– За молодых! – орут остальные.
И сразу:
– Горько!
Йоган со Светкой встают и сосутся, а гости хором считают:
– Раз, два, три, четыре…
Охереть надо – сосаться по заказу. Все смотрят, лыбятся, как дурные. Я Йогану не
завидую. Только вмазали – Батон уже льет по второй.
– Кто его знает, много они водки купили или нет, – говорит он. – А народу вон сколько.
Будем еблом щелкать – останемся без ничего.
– Правильное решение! – орет Куля, и все гогочут. Выпиваем. Я не закусываю, только
нюхаю хлеб. Надо, чтоб дало по мозгам: свадьба все-таки. Все жрут, а я ору:
– Давайте сразу по третьей! За Йогана!
– Ну, ты, Бурый, даешь стране угля, – хоть мелкого, но до хуя. – Куля лыбится. – Пять
минут не посидели, а ему уже по третьей. Успеем еще. Или ты хочешь здесь мордой в салат
заснуть?
Бабы ржут, но мне до лампочки.
Я беру бутылку, разливаю. Какой-то мудак орет:
– Горько!
Йоган со Светкой сосутся, а мы не ждем, пока они кончат, чокаемся и пьем.
Нормально, теперь можно и пожрать. Наваливаю на тарелку салата, жую.
ЗМЗ дрочит на своей гармошке. Возле него на табуретке – рюмка с водкой и тарелка со
жратвой.
Я ору:
– ЗМЗ, домой! Включайте нормальную музыку!
Пацаны и бабы ржут. ЗМЗ затягивает вальс, Светкина мамаша вытаскивает Йогана со
Светкой – танцевать. Они упираются, потом выходят, обнимаются и начинают топтаться на
месте. Несколько человек крутятся вокруг них, гогочут и хлопают в ладоши. Морды у Йогана
и Светки красные: видно, уже вмазали рюмки по три. Танец заканчивается, и я снова ору:
– Ставьте нормальную музыку!
Другие молодые пацаны и бабы тоже возбуха-ют. Типа, что это за мудистика такая:
пришли на свадьбу, а тут вместо музыки – хер с гармошкой. ЗМЗ отваливает, и спец по
аппаратуре врубает магнитофон – «Ласковый май».
Все прутся танцевать: и молодые, и старые. Мы становимся своим кругом – молодые
пацаны и бабы. После второй темы Батон идет к столу, наливает себе водяры, пьет – и опять
к нам. Я вижу – с ним что-то не то: морда белая, голова болтается. Он тошнит себе под ноги
и смотрит на свою рыготу.
Подскакивает мамаша Йогана с половой тряпкой, затирает пол.
– Вы што, адурэли, хлопцы – так напицца? Тольки яшчэ сели. Атвядите яго куды-
небудь.
Мы с Кулей поднимаем Батона и ведем к выходу.
– А мне по хую, кого куда ебать! – орет Батон на всю столовую. – Скажите, пацаны, а?
На улице его опять рвет – на ступеньки столовой. Мы с Кулей закуриваем.
– Шел бы ты домой, а? – говорит Куля. – С тебя уже хватит на сегодня. Ато затошнишь
всю столовую.
– Не пизди, мне уже лучше. Пошли назад – потанцуем.
– Ну пошли.
Мы идем обратно. За нами хотят протиснуться двое малолеток, но Куля ревет на них:
– Куда прете, салабоны?
Они отваливают.
В столовой все танцуют под «Ласковый май». Мы садимся ка свои места, наливаем
водяры, чокаемся.
– Ну, за Йогана.
Выпиваем и идем танцевать.
Светка прыгает посредине круга, держит руками длинное платье, чтоб не наступить на
край. Йогана нигде не видно.
– А где жених? – орет Куля, перекрикивая музыку.
– Не знаю, – отвечает Зеня.
– Пошли поищем – мало ли что? – говорю я.
Мы с Зеней идем за загородку, к кухне – оттуда носят жрачку. Навстречу – мамаша
Йогана.
– А где Сергей? – спрашивает Зеня.
– Там. – Она машет рукой. – Только вы, хлопцы, не трогайте яго, няхай он атдахнеть.
Йоган сидит на стуле. Рубашка расстегнута, без галстука. Морда белая, губы синие.
– Э, Йоган. – Зеня трясет его за плечи.
– Не трогай его – бесполезно, – говорю я. – Пусть посидит – может, отойдет.
Музыку вырубают, все опять садятся.
Светка надела поверх белого платья куртку и стоит около дверей с Ленкой и шаферкой.
Тут же трутся Йоганов друг с учила и еще один пацан.
– Куля, пошли спросим, куда они намылились, – говорю я.
Мы подходим.
– Э, вы куда?
– Так, прогуляться – надоело здесь сидеть.
Если хочете, пошлите с нами.
– Ну пошлите.
Идем к пятиэтажке, где аптека. Светкины белые туфли все в грязи, у остальных – тоже,
но не так заметно. Заходим в Ленкин подъезд, поднимаемся на второй. Ленка открывает
ключом дверь и говорит:
– Проходите. Можете не разбуваться.
Садимся на диван. Светка достает из куртки два пузыря водяры, Ленка приносит
стаканы. Разливаем, пьем.
Я показываю Куле на пацана, который приперся с нами. Он сейчас сидит со Светкой на
одном кресле, и они трындят между собой.
– А это что за хер?
– Светкин бывший пацан, – говорит Куля. – Может, она еще и сейчас с ним крутит.
Бабам верить нельзя, все они – бляди.
Я пересаживаюсь к Светкиной подруге, шаферке.
– Привет.
– Привет. Сигареты есть?
– На, держи.
Я сую ей «космосину» и зажигалку. Она подкуривает, потом я. Я трогаю ее груди.
– Как тебя зовут?
– Алла. А тебя?
– Сергей.
Баба хохочет.
– Чего ты лахаешь?
– Так просто. А что, мне и посмеяться нельзя? Ладно, давай еще выпьем.
– Давай.
Я наливаю себе и ей.
Куля трындит с Ленкой, Светка и ее бывший пацан сосутся.
Я выпиваю свою водку, опять трогаю ее груди. Говорю:
– Пошли в другую комнату.
Она выпивает водку, сует в рюмку бычок.
– А чего это я должна с тобой идти? Ты мне скажи, а? Ты, может быть, еще молодо
выглядишь.
Я молчу.
– Ладно, черт с тобой, пошли.
Я встаю, цепляюсь за угол дивана, падаю, поднимаюсь. Двери в другую комнату нет,
одна занавеска. В комнате – кровать, на ней две подушки одна на одной, под кружевной
накидкой.
– Смотри, у меня колготок разорвался, – говорит Алла.
– А?
– Хуй на.
Она задирает платье и стаскивает колготки с трусами.
– Ну что, особое приглашение надо?
Я расстегиваю ширинку, вынимаю хуй – он мягкий, как сосиска. Начинаю дрочить – все
равно не встает.
– Ладно, хватит, – говорит Алла. – Давай лучше еще выпьем.
– Давай.
– Я принесу.
– Ага.
Она подтягивает колготки, выходит и приносит бутылку с водярой – в ней грамм
пятьдесят. Я отпиваю из горла, потом она.
– Дай еще сигарету.
Ищу пачку – нигде нет.
– Наверно, там осталась. Иди посмотри.
– Ага.
Она выходит, я вырубаюсь. Куля толкает меня в плечо.
– Вставай, идем назад в столовую. Водяра кончилась.
– А?
– Ага. Поднимайся.
Я встаю, выхожу в прихожую – все уже там. Одеваю туфли – на них засохла грязь.
– Куля, ты не помнишь, я в куртке был?
– Не помню.
Вижу свою куртку на вешалке, одеваю и выхожу со всеми.
На улице темно. Друг Йогана тошнит под деревом, Алка цепляется за бордюр и падает
в лужу. Куля берет ее за руки и поднимает.
В столовой половина людей танцует, половина сидит за столами. Я сажусь на первый
стул с краю. Куля наливает водки мне и себе. Выпиваем. Я вырубаюсь.
Куля с Зеней волокут меня к дому.
– Ну ты, Бурый, заебал, – бухтит Куля. – Из-за тебя баб прощелкали: они куда-нибудь
сбегут, пока мы тебя домой затянем.
– Все нормально, пацаны, спасибо… Я налью вам, все как надо… Пошлите в пивбар.
– Какой, нахуй, пивбар? Двенадцать ночи. По лестнице сам подымешься?
– Ага.
– Ну ладно тогда. Мы порыли – может, еще успеем баб схватить, вдруг они еще там.
– Давайте.
Поднимаюсь по лестнице – трусь о стены, цепляюсь за перила. Звоню в дверь. Мамаша
открывает, смотрит на меня, ничего не говорит.
Стягиваю грязные «саламандеры» – один об один, швыряю куртку на пол – и на диван.
***
***
Сегодня хоронят цыганского барона – того, которому мы с мужиком отнесли ящик той
осенью. Его пописали на День Победы. Пришли двое мужиков – поздно, часов в двенадцать.
Он открыл, вышел во двор – поговорить. Один раза три всадил ему нож в живот – цыгану
капут. Мужиков никто не видел, и за что пописали – тоже не знают. Может, насчет фарцовки
какие дела. Пацаны говорили, что он фарцевал, но точно никто не знает: цыгане хитрожопые,
никогда правды не скажут.
На Рабочем цыган мало, есть еще в сто сорок шестом доме – и все. Сам такой здоровый,
толстый, его баба и пацан, меня на пару лет младше, в двадцать восьмой школе учится. Зато
на похороны понаехало их, наверно, со всей республики. Таких похорон в Могилеве еще не
было: машин, может, сорок или пятьдесят, и ни одного «Москвича» или, тем более,
«Запорожца». В основном, «шестерки» и «пятерки». Заняли всю улицу, гудят, сигналят. Когда
секретарь обкома разбился на своей «Чайке», и то машин было меньше.
Базарим на остановке с Йоганом. Он мне втирает:
– Цыгана за бабки кокнули. Он был должен много денег. Взял – и не отдал.
– Не верю, такого не может быть. Зачем его тогда было писать? Сейчас он уже точно не
отдаст.
– Может, они не хотели насмерть. Может, так, попугать.
– Ну, попугали. Теперь цыгане их найдут, и все, пиздец им.
– Ни хера они им не сделают – никто не знает, кто это был.
Подходит пьяный Батон. Здороваемся.
– Пацаны, бухалово есть? Или бабки?
– Ты ничего другого не знаешь – только бухать.
– Ну а хули? – Батон лыбится.
Рядом стоит малый – класс шестой.
– Малый, я обосцался. Ты у меня отсосешь? – спрашивает Батон.
Малый убегает. Мы ржем. Я беру у Йогана две копейки и иду звонить малой. Она дома.
– Привет, это Сергей. Мы на салюте познакомились. Помнишь?
– А, привет.
– Ну как дела?
– Так, нормально.
– Чем занимаешься.
– Ничем особо.
– Может, встретимся сегодня, а?
– Нет, сегодня не могу.
– А завтра?
– Давай.
– Во сколько и где?
– Давай на остановке на площади Ленина, где мы на «одиннадцатый» садились. В семь.
– Хорошо.
– Пока.
– Пока.
***
Олька приходит вся накрашенная, как на салюте, и в тех самых шмотках – мини-юбка,
черные колготки и зеленая кофта. Опаздывает на десять минут.
– Привет.
– Ну привет.
– Как дела?
– Как сажа бела. В смысле, это… заебись.
– Ты что, выпила?
– А тебе что? Ты что, мой папа?
– Так просто.
– Просто – бесхвосто.
– Ладно, куда пойдем?
– Не знаю. Ты пригласил – ты и веди куда-нибудь. Что мы тут будем стоять!
Она не говорит, а орет на всю улицу, и все на нее смотрят.
– Ну, пошли тогда в «Пингвин».
– Пошли.
Идем по Пионерской. Олька машет руками во все стороны, громко поет «Белые розы»,
потом спрашивает:
– Ты «Ласковый май» любишь?
– Не очень.
– А я обожаю. Просто тащусь от Юры Шатунова.
– Скоро они в Могилев приедут, будут на «Спартаке».
– А ты откуда знаешь?
– Пацаны говорили.
– Я пойду. Обязательно пойду. У меня все семь альбомов «Ласкового» есть на кассетах.
– Их всего столько нет.
– Неправда, есть.
– А я говорю – нету.
– А я говорю – есть.
– Ладно, хоть семь, хоть тридцать семь, – мне какая разница? Расскажи лучше, с кем ты
так на бухалась?
– А тебе какое дело?
– Нет, ну просто.
– Так, выпили с подругой по пять капель. У нее мамаша из Польши приехала, ликера
привезла. Вкусный такой, вишневый.
– Не, я такое не пью. Говно все это. От ликеров только голова потом болит. Вот водочки
– это я понимаю.
– Пошли назад, – говорит Олька. – Я что-то не хочу в «Пингвин».
– Почему? Тут два шага осталось.
– Ну, не хочу, и все. Пошли назад.
– Ну пошли.
Я достаю сигареты.
– Курить будешь?
– Да. Только давай где-нибудь сядем во дворе, чтобы никто не видел.
– Тебе что, не все равно, если увидят?
– Нет, представь себе, не все равно.
Заходим во двор, садимся на скамейку спиной к улице. Я подкуриваю Ольке и себе,
потом кладу ей руку на плечи. Она отодвигается.
– Что такое?
– Ничего. Руку убери.
– А что я такого сделал?
– Ничего.
– Нет, ну что я такое сделал?
Олька выкидывает сигарету – потянула всего раза два или три.
– Что ты до меня доколупался? – Она начинает орать. – Что тебе надо?! Пошел ты на
хуй, понял?! Нет, ты понял? Пошел не хуй, ясно? Не лезь ко мне! Уходи отсюда. Она плачет.
– Что такое?
Олька ничего не говорит, только хныкает. Я придвигаюсь, обнимаю ее. Она кладет
голову мне на плечо.
– Ну что такое? Успокойся ты.
Она отодвигается.
– Дай еще сигарету.
Я подкуриваю и даю ей. Она вся красная, некрасивая от плача. Тушь растеклась щекам,
сигарета в пальцах трясется.
– Ты мне объяснишь, что случилось?
– Нет.
Мы докуриваем, выбрасываем бычки, поднимаемся и идем к площади Ленина. Она
молчит, я тоже. Такая малая, а уже психованная дура.
Доходим до остановки. Надо и мне послать ее на хуй, но я говорю:
– Давай еще встретимся. В пятницу, а?
– Ну давай. Опять на этой остановке, в семь, да?
– Ага. Может, поехать с тобой до Юбилейного?
– Не надо.
– Ну, я пошел.
– Пока.
***
Сегодня большой сбор – пацаны со всех районов будут стелить вьетнамцев. Я не ходил
на сборы уже, может, полгода – сейчас за Рабочий лазят одни малолетки, восьмой-девятый
класс. А на вьетнамцев пойду – эти козлы стали много на себя брать. Раз приехали к нам, то
сидите тихо. А то мало того что все в магазинах разбирают, из-за них ничего не купишь, так
еще стали на пацанов за-лупаться на Луполове – около своих общаг. Может, конечно, пацаны
и сами на них первые полезли по пьяни, но все равно – что это за дело: на своем районе ни за
что получить, да еще от вьетнамцев?
Луполовские пацаны сказали своим «основным», и те пустили по городу базар, что
будет сбор на вьетнамцев, чтоб со всех районов приезжали их мочить.
Со мной с Рабочего едут еще три малых с восьмого класса – сходили пару раз в «трест»,
теперь хотят зарисоваться.
На остановке на Луполово уже целая толпа – большинство луполовские пацаны, но есть
и с других районов.
Идем к общаге. Во дворе на скамейке курят два вьетнамца. Луполовские «основные»
хватают их, стягивают со скамеек, остальные налетают и гасят ногами. Я не лезу – там и без
меня народу хватит.
Другие вьетнамцы смотрят из окон, галдят по-своему, выбегают на улицу. Мы
встречаем их около входа. Я бью одному прямого, он падает. Налетают малые и молотят его
ногами по ребрам и в живот.
Вьетнамцы сосцали, больше не выскакивают.
Мы орем:
– Едьте на хуй в свой Вьетнам! Вон из Могилева!
Вдруг сзади подваливает целая толпа вьетнамцев с колами. Видно, с другой общаги.
Начинается мочилово, но мы в жопе: у нас колов нет, эти суки давят. Все малые, худые, а
колами махают – не надо баловаться.
Мы рвем когти. Они – за нами, орут по-своему. Народ на улице охеревает: человек сто
или больше пацанов убегают от вьетнамцев с колами.
Они отстают, мы разбегаемся кто куда. Где рабочинские малолетки – не знаю. Сажусь
на троллейбус и еду домой один.
После первого урока все классы с восьмого по десятый загоняют в актовый зал. На
сцену вылазит директор.
– Нам только что позвонили из гороно, рассказали, что вчера группа хулиганов
старшего школьного возраста напала на вьетнамских рабочих возле общежития на проспекте
Пушкина. Ну разве это не безобразие? Эти люди приехали за тысячи километров, чтобы
работать у нас на заводах, на стройках – везде, где не хватает рабочих рук, а какие-то,
извините, сопляки, продемонстрировали им такое вот «гостеприимство». Я не знаю, был ли
там кто-либо из вас, ребята. Надеюсь, что нет. Но, в любом случае, хотел бы вас
предупредить о недопустимости подобного поведения. Эти подонки позорят наш город,
позорят нашу страну. Но должен заметить, что наши вьетнамские друзья смогли дать
достойный отпор хулиганам. Среди них много взрослых, опытных людей, в том числе тех,
кто был в армии, воевал за независимость против американцев. И если они проломили
некоторым молодчикам черепа, то я считаю, что это справедливо.
Наши бабы поглядывают на меня. В классе я, само собой, никому не говорил, что ездил,
но они знают, что со всего класса только я хожу за район. Я делаю чугунную морду – типа, не
знаю, о чем вообще базар.
***
***
У меня стрелка с Олькой, идем с ней по «рентгену». Она злая, как черт. Я спрашиваю:
– Ну что, куда пойдем?
– Не знаю. Куда хочешь, туда и иди, а я домой.
– Чего «домой»? В чем дело?
– Ни в чем. Я тебе сказала – хочу домой! Что тебе непонятно?
– Да мы только встретились пятнадцать минут назад…
– Ну и что, что пятнадцать? Хоть три минуты. Я тебе сказала, что не хочу никуда идти,
хочу ехать домой. Ты это понял или ты дурной?
– Понял.
Мы разворачиваемся, переходим дорогу и идем к остановке.
– Мне тебя проводить?
– Как хочешь.
– Ты скажи – да или нет?
– Я сказала – как хочешь.
Подходит «тринадцатый», мы садимся. Она становится в самый зад, я трусь рядом,
типа, даже и не пацан ее, а так, мудак какой-нибудь, который цепляется к бабе, хочет
познакомиться, а она посылает его в жопу.
– Хайль Гитлер! – орет на весь автобус мужик в голубой майке.
– Э, ты что? – К нему поворачивается другой, в пиджаке. – Тебе, может, за Гитлера по
ебалу на щелкать? Немец тут сраный нашелся.
– Не, ты меня не понял. Я не за Гитлера, я это – против врагов.
– А кто твои враги?
– Мои враги – жиды и цыгане. Душил бы гадов своими руками.
– Правильно, этих надо давить. Держи пять.
Автобус останавливается, мы выходим. Олька идет к своему дому, я – за ней. Не знаю,
что делать: идти до ее дома или вернуться на остановку и ехать домой?
– Если хочешь, пошли ко мне – чаю попьем, – говорит Олька.
– А батька дома?
– Нет. И мамы тоже нет. Никого.
На кухне я сажусь на табуретку. Олька ставит чайник. Стекло в двери выбито.
– Это – папа, – говорит она.
– А-а-а.
– У него бывают заходы. А когда трезвый, то всегда нормальный. Ему просто пить не
надо.
– А кем он работает?
– Инженером на лифтовом. И мама тоже там. Экономистом в отделе труда и зарплаты.
Олька наливает чай, достает из шкафчика сахарницу и блюдце с вареньем. В варенье
плавают крошки батона.
Пьем чай, потом идем в Олькину комнату. Я обнимаю ее, и мы сосемся. Я сую руку под
юбку, но она сразу ее убирает. Малая еще, а рука сильная.
Потом мы смотрим в большой комнате телевизор и курим.
Щелкает замок, Олька резко тушит сигарету, кидает бычок в пепельницу и берет со
стола жвачку – она жевала ее перед этим, потом вынула изо рта, скрутила в шарик и
прилепила к столу.
– Ты можешь курить, она тебе ничего не скажет, – говорит она.
Заходит мамаша – молодая еще, хиповая: накрашенная, в джинсах и белой кофте с
рисунком – такие привозят из Польши. Я говорю:
– Здравствуйте.
– Познакомься, мама. Это мой друг Сергей. Сергей, это моя мама.
– Очень приятно, – говорит мамаша.
Я бубню:
– Очень приятно.
Мамаша выходит из комнаты.
– Ну я, наверно, пойду?
– Посиди еще, ладно?
– Нет, пойду.
– Ну, как хсчешь.
***
Последний звонок. Все классы согнали на площадку во дворе школы. Директор толкает
речь. Я его не слушаю, думаю только про то, чтобы все скорее кончилось. Несколько наших
баб плачут, черная тушь растекается по щекам. Их в этой школе имели во все дырки, ставили
двойки, обзывали блядями, проститутками и умственно отсталыми, а они еще и плачут. Не
все, само собой: Князева не плачет. Я спрашиваю:
– А ты почему такая спокойная? Смотри, как все рыдают.
– Что я – дура? Им нравится – пусть плачут.
– Ну, вообще да.
Мамаша Коноплевой приволокла фотоаппарат «ФЭД», и мы фотографируемся всем
классом в саду, под деревьями, потом расходимся по домам.
Я на ходу жру, переодеваюсь и еду в город: у меня стрелка с Олькой в два часа –
вечером она не может.
Встречаемся, как обычно, на остановке у Дома советов, и идем гулять по
Первомайской.
– Везет тебе, – говорит Олька. – Школу закончил. А мне еще три года мучиться.
– Какая это мука? Тем более, ты отличница.
– Ну так что, что отличница? Значит, я должна любить школу?
– Не знаю.
Навстречу идет лысый дядька. Дужка очков обмотана синей изолентой, на ногах –
стоптанные тапки, около уха держит транзистор. Слышно, как кто-то выступает и ему
хлопают.
Еще один мужик – в пиджаке, с галстуком – тоже прется по улице с приемником.
Я спрашиваю у Ольки:
– Что они все слушают?
– Ты что, не знаешь? Съезд народных депутатов.
– Не-а.
– Ну ты даешь. У нас дома только и разговоров, что про съезд. А твои что, про это не
говорят?
– Они вообще друг с другом почти не говорят, и я с ними тоже редко.
– А-а-а.
Подходим к молочному ларьку.
– Хочу мороженого, – говорит Олька.
– Пошли лучше в «Пингвин» – посидим, нормального мороженого схаваем – с сиропом,
а не это чмо.
– Не хочу в «Пингвин». Купи мне сливочное за тринадцать копеек.
– Давай лучше пломбир за двадцать.
– Не надо мне указывать, какое мороженое есть. Какое хочу, такое хочу.
– Ладно, не ори. Куплю за тринадцать.
– Все, поздно. Иди. До свидания.
– Что с тобой такое?
– Ничего. Сказала – иди.
Олька уходит по тротуару. Я догоняю ее.
– Что с тобой сегодня такое?
– Ничего. Что и всегда. Все надоело, все задрали.
Олька начинает плакать, прижимается ко мне. Я обнимаю ее.
– Знаешь, как они меня уже достали?
– Кто – они?
– Родители, кто еще? У мамы – любовник, папа пьет, а до меня им дела нет, я им
вообще не нужна. Им было бы лучше, если б меня вообще не было. Не надо было вообще
меня рожать.
– Ладно, успокойся. Положи ты на них.
– Дай мне сигарету.
***
Первый экзамен – математика. Пишем его в своем кабинете, в физике. Кроме нашей
математицы, в классе еще одна, Остроумова, – она вела у нас в восьмом классе, – и, само
собой, классная. Как только принесли из районо конверт с заданиями, математица с
Остроумовой сели и сделали их все под копирку. Теперь разносят по рядам, а классная
помогает: подбегает к каждому, спрашивает, какое задание нужно, и приносит. Мне принесла
четыре первых. Я их аккуратненько перекатал сначала на черновик, потом на чистовик,
потом переписал условия пятого – типа, начинал решать. Теперь сижу, балдею, смотрю в
окно. По двору носятся малые со школьного лагеря.
Подходит математица, берет мои листки, смотрит.
– Некоторые за девятый и десятый класс так обленели и отупели, что даже готовое
переписать без ошибок не могут. А ты хоть переписал правильно – и то молодец. – Она
лыбится.
После экзамена все сдают свои листки и вываливают из класса, кроме Антонова и
Князевой, – их математица оставляет, чтобы они «оформили работы как следует». Это значит,
математица с Остроумовой будут проверять каждую цифру, каждый плюсик, чтоб, не дай бог,
не прицепились в районо, а то возьмут и перечеркнут пятерки, исправят на четверки, и
получат тогда Антонов с Князевой не золотые медали, а серебряные.
Дома сбрасываю костюм, одеваю спортивные штаны и майку, беру учебник по физике,
покрывало и лезу на крышу загорать. Из четырех подъездов люк на крышу есть только в
нашем, но я не вылазил туда года три. Вчера на консультации наши бабы говорили, что
загорают на сто семидесятом доме, и я тоже захотел.
Поднимаюсь по железной лестнице, открываю люк, вылажу. Обзор неслабый. Деревья,
улицы, машины, пятиэтажки, школа, завод Куйбышева, регенератный, ремзавод, трубы, дым.
Кругом валяются бычки и бутылки от «Мартовского». Видно, кто-то недавно вылазил.
Может, Андрей с первого этажа со своими корефанами?
Расстилаю покрывало, снимаю штаны с майкой и ложусь. Учить физику лень, и вообще
– куда мне спешить? До экзамена еще пять дней.
Внизу гудят машины, орут малые. Я достаю сигарету, закуриваю, смотрю на облака.
***
***
Сижу на консультации по физике. Вопросов ни у кого нет: кто учил, тем понятно все,
остальным, вроде меня, – ничего. Все ждут, когда классная свалит, чтобы можно было
наметить билеты. Ясно, что она не зря оставила пачку билетов в своем столе, в верхнем
ящике – Коноплева перед консультацией залезла и нашла. Классная знает, что мы наметим
билеты, но притворяется, типа, все, как надо.
– Ну, ладно, ребята, успехов вам. И не волнуйтесь: все будет нормально, – говорит она и
выходит из кабинета.
Бабы идут к столу, достают билеты. Все толпятся около них, кроме Антонова, Князевой
и Сухих. Эти собираются уходить.
– Э, постойте, – говорит Коноплева. – Да, я понимаю, – вы, конечно, все знаете, все
выучили, и вам все равно какой билет отвечать. Ну а если вытянете чей-нибудь намеченный?
– Не бойтесь, я буду тянуть из ненамеченных, – говорит Антонов.
– Ладно, смотри. И вы тоже, хорошо?
Отличники и Сухие уходят.
– Какой ты билет хочешь? – спрашивает меня Коноплева.
– Мне все равно. Любой. Скажите какой – и я выучу.
– Ты что, такая основа по физике, что любой билет выучишь?
– А что, на тройку можно и любой.
– Ну, не знаю. Ладно, билет номер семь.
– А что в нем?
– Нет времени, дома сам посмотришь – мы все билеты писали.
Я иду домой. На небе тучи, сейчас пойдет дождь. На качелях катается малая. Ей лет
двенадцать, приехала в гости к своей тетке, Людке со второго этажа, и катается на качелях с
утра до вечера. Мамаша говорит, что эта малая – шизанутая, учится в школе для дурных.
***
***