ШОПЕНГАУЭР

«Мир, как воля и представление» т.1

Но до тех пор, следовательно, в этой первой книге необходимо пристально
рассмотреть ту сторону мира, из которой мы исходим, сторону
познаваемости; соответственно этому мы должны без противодействия
рассмотреть все существующие объекты, даже собственное тело (я это скоро
поясню), только как представление, называя их всего лишь представлением.
То, от чего мы здесь абстрагируемся, - позднее это, вероятно, станет
несомненным для всех, - есть всегда только воля, которая одна составляет
другую грань мира, ибо последний, с одной стороны, всецело есть
представление, а с другой стороны, всецело есть воля.
***
Согласно этому духу и цели стоицизма, Эпиктет с того и начинает и всегда
возвращается как к ядру своей мудрости к тому, что нужно хорошо
продумывать и различать то, что зависит от нас и что не зависит, никак не
рассчитывая на последнее; это непременно сделает нас свободными от
всякой боли, страдания и страха. Зависит же от нас только воля. Здесь и
начинается постепенный переход к учению о добродетели - замечанием, что
в то время как не зависящий от нас внешний мир определяет счастье и
несчастье, из воли проистекает внутренняя удовлетворенность или
недовольство самим собой.
***
Действительно, искомый смысл мира, противостоящего мне лишь в качестве
моего представления, или переход от него как простого представления
познающего субъекта к тому, чем он может быть сверх того, - этот смысл и
этот переход остались бы навсегда скрытыми, если бы сам исследователь
был только чисто познающим субъектом, крылатой головой ангела без тела.
Но ведь он сам укоренен в этом мире, находит себя в нем как индивида, т. е.
его познание, которое является обусловливающим носителем целого мира
как представления, все же неизбежно опосредствуется телом, чьи состояния,
как показано, служат рассудку исходной точкой для познания мира. Это тело
для чисто познающего субъекта как такового является таким же
представлением, как и всякое другое, объектом среди объектов: его
движения, его действия в этом отношении известны субъекту не более чем
изменения всех других наглядных объектов, и они остались бы для него так
же чужды и непонятны, если бы разгадка их смысла не предстояла ему на
совершенно другом пути. Иначе ему казалось бы, что его действия следуют
из данных мотивов, с постоянством закона природы, как и изменения других
объектов, совершающиеся по причинам, раздражителям, мотивам. Влияние
же мотивов он понимал бы не лучше, чем связь любого другого являющегося
перед ним действия с его причиной.

Внутреннюю, непонятную ему сущность явлений и действий своего тела он

тоже называл бы силой, свойством, характером - как ему угодно, но больше
не знал бы о ней ничего. На самом деле все это не так; напротив, субъекту
познания, выступающему как индивид, дано слово разгадки, и это слово -
воля. Оно, и только оно, дает ему ключ к его собственному явлению,
открывает ему, показывает ему внутренний механизм его существа, его
деятельности, его движений.

Субъекту познания, который в силу своего тождества с телом выступает как

индивид, это тело дано двумя совершенно различными способами: во-
первых, как представление в созерцании рассудка, как объект среди
объектов, подчиненный их законам; но в это время оно дано и совершенно
иначе, а именно как то, что непосредственно известно каждому и
обозначается словом воля. Каждый истинный ап его воли тотчас же и
неизбежно является также движением его тела: субъект не может
действительно пожелать такого акта, не заметив в то же время, что
последний проявляется в движении тела. Волевой акт и действие тела - это не
два объективно познанных различных состояния, объединенных связью
причинности; они не находятся между собою в отношении причины и
действия, нет, они представляют собой одно и то же, но только данное двумя
совершенно различными способами - один раз совершенно непосредственно
и другой раз в созерцании для рассудка.
***
Если, следовательно, физический мир должен быть чем-то большим, нежели
просто наше представление, то мы должны: сказать, что он хроме
представлений, т. е. в себе и по своему внутреннему существу, является тем,
что мы в самих себе находим непосредственно как волю. Я говорю - по
своему внутреннему существу, но это существо воли мы должны сперва
познать конкретнее, чтобы уметь отличать то, что относится уже не к нему
самому, а к его проявлению, имеющему много степеней; так, например,
сопровождение воли познанием и обусловленная этим определенность ее
мотивами относятся, как мы увидим дальше, не к ее существу, а лишь к ее
очевиднейшему проявлению в животном и человеке. Поэтому если я скажу:
сила, влекущая камень к земле, по своему существу, в себе и помимо всякого
представления есть воля, то этому суждению не будут приписывать нелепого
смысла, будто камень движется по сознательному мотиву, ибо воля
проявляется в человеке именно так.
***
Поэтому мое желание во всей своей сущности не может быть объяснено из
мотивов: они определяют только его проявление в данный момент времени,
они - только повод, обнаруживающий мою волю; сама же воля лежит вне
области закона мотивации, только проявление воли в каждый момент
времени неизбежно определяется этим законом.
***
Итак, если каждое действие моего тела есть проявление акта воли, в котором
при данных мотивах высказывается и самая моя воля вообще и в целом, т. е.
мой характер, то неизбежным условием и предпосылкой каждого действия
тоже должно быть проявление воли, ибо ее проявление не может зависеть от
чего-либо такого, что не существовало бы непосредственно и исключительно
в силу ее самой, т. е. от чего-либо такого, что было бы для нее лишь
случайным и что делало бы самое ее проявление лишь случайным; а таким
условием и оказывается именно все тело. Последнее поэтому уже само
должно быть проявлением воли и должно так: относиться к: моей воле в
целом, т. е. к: моему умопостигаемому характеру, проявлением которого во
времени служит мой эмпирический характер, как отдельное действие тела - к
отдельному акту воли. Следовательно, все тело не может быть не чем иным,
как моею волей, сделавшейся видимой, не чем иным, как: самою моею волей,
поскольку она есть наглядный объект, представление первого класса.
***
До сих пор понятие воли подводили под понятие силы; я же поступаю как:
раз наоборот и каждую силу в природе хочу понять как волю. Пусть не
подумают, что это безразличный спор о словах: все это в высшей степени
значительно и важно. Ибо в конечном основании понятия силы, как: и
всякого другого, лежит наглядное познание объективного мира, т. е. явление,
представление, откуда и почерпнуто это понятие. Оно абстрагировано из той
области, где царят причина и действие, т. е. из наглядного представления, и
означает именно наличие причины как причины, - в той точке, где это
наличие совершенно не поддается дальнейшему и этиологическому
объяснению, а само служит необходимой предпосылкой всякого
этиологического объяснения. Напротив, понятие воли - единственное из всех
возможных, которое имеет свой источник не в явлении, не просто в
наглядном представлении, а исходит изнутри, вытекает из непосредственного
сознания каждого, сознания, в котором каждый познает собственную
индивидуальность в ее существе, непосредственно, вне всякой формы, даже
вне формы субъекта и объекта, и которым он в то же время является сам, ибо
здесь познающее и познаваемое совпадают.
***
Согласно сказанному, воля как вещь в себе лежит вне сферы закона
основания во всех eгo видах, и она поэтому совершенно безосновна, хотя
каждое из ее проявлений непременно подчинено закону основания. Далее,
она свободна от всякой множественности, хотя проявления ее во времени и
пространстве бесчисленны; она сама едина, но не так, как один объект,
единство которого познается лишь из контраста возможной
множественности, не так, как едино понятие, которое возникает лишь через
абстрагирование от множества: нет, воля едина, как то, что лежит вне
времени и пространства, вне principium individuationis, т. е. возможности
множественного.
***
До сих пор явлениями воли считали только те изменения, которые не имеют
другого основания, кроме мотива, т. е. представления, поэтому волю
приписывали в природе одному лишь человеку и, в крайнем случае,
животным, ибо познание, представление, как я уже упомянул в другом месте,
- это, конечно, истинный и исключительный характер животности. Но то, что
воля действует и там, где ею не руководит познание, это лучше всего
показывают инстинкт и художественные порывы животных.
***
Итак, я понимаю под идеей каждую определенную и твердую ступень
объективации воли, поскольку воля есть вещь в себе и потому чужда
множественности; эти ступени относятся к определенным вещам как их
вечные формы или их образцы.
***
Если эти размышления уяснили для нас различие между силой природы и
всеми ее проявлениями, если мы поняли, что она есть сама воля на
определенной ступени своей объективации, что множественность присуща
только явлениям, благодаря пространству и времени, и что закон
причинности -это лишь определение места во времени и пространстве для
отдельных явлений.
***
Мы находим, однако, что эта внутренняя, не отделимая от адекватной
объективности воли необходимость лестницы ее проявлений, в целостности
их самих, выражена и внешней необходимостью, а именно той, в силу
которой человек нуждается в животных для своего самосохранения, они
ступень за ступенью нуждаются одно в другом, а затем и в растениях,
которые, в свою очередь, нуждаются в почве, воде, химических элементах и
их сочетании, в планете, солнце, вращении и движении вокруг солнца, в
наклонении эклиптики и т. д. В сущности, это происходит оттого, что воля
должна пожирать самое себя, ибо кроме нее нет ничего, и она есть голодная
воля. Отсюда - суета, тоска и страдание.
***
Воля сама по себе бессознательна и представляет собой лишь слепой,
неудержимый порыв, - такой она проявляется еще в неорганической и
растительной природе и ее законах, как: и в растительной части нашей
собственной жизни. Но благодаря привходящему, развернутому для
служения воле миру представления она получает познание своего желания и
того, что составляет предмет последнего, оказывается, он есть не что иное,
как этот мир, жизнь, именно такая, какова она есть. Мы назвали поэтому мир
явлений зеркалом воли, ее объективностью, и так как то, чего хочет воля,
всегда есть жизнь (потому что именно в ее образе является для
представления это желание), то все равно, сказать ли просто "воля" или "воля
к жизни": последнее - только плеоназм.
Так как: воля - это вещь в себе, внутреннее содержание, существо мира, а
жизнь, видимый мир, явление - только зеркало воли, то мир так: же
неразлучно должен сопровождать волю, как: тень - свое тело; и если есть
воля, то будет и жизнь, мир. Таким образом, за волей к жизни обеспечена
жизнь, и пока мы проникнуты волей к жизни, нам нечего бояться за свое
существование - даже при виде смерти. Конечно, на ваших лазах индивид
возникает и уничтожается, но индивид - это только явление, он существует
только для познания, подвластного закону основания, этому principio
individuationis; с точки зрения такого познания индивид, разумеется,
получает свою жизнь как: подарок, приходит из ничего, в смерти своей несет
утрату этого подарка и возвращется в ничто. Но ведь мы хотим
рассматривать жизнь именно философски, т. е. по отношению к ее идеям, а с
такой точки зрения мы найдем, что рождение и смерть совсем не касаются ни
воли - вещи в себе во всех явлениях, ни субъекта познания - зрителя всех
явлений. Рождение и смерть относятся к проявлению воли, т. е. к жизни, а
последней свойственно выражать себя в индивидах, которые познают и
уничтожаются, - мимолетные, выступающие в форме времени явления того,
что само в себе не знает времени, но должно все-таки принимать его форму,
чтобы объективировать свою действительную сущность. Рождение и смерть
одинаково относятся к жизни и уравновешивают друг друга в качестве
взаимных условий или - если кому-нибудь нравится такое сравнение - в
качестве полюсов целостного явления жизни.

«Мир, как воля и представление» т.2

Иначе само ощущение приковывало бы к себе наше внимание и мы
останавливались бы на действии, вместо того чтобы, как это требуется здесь,
сейчас же переходить к причине; так это было бы потому, что воля всюду
имеет для нашего внимания решительное преимущество перед простым
представлением, к которому мы обращаемся лишь тогда, когда воля молчит.
***
Я утверждаю, что это prius - воля: она одна неизменна и безусловно
тождественна самой себе, и это она ради своих целей произвела сознание.
Поэтому именно она придает ему и единство, связывает в одно целое все его
представления и мысли, все время сопровождает его как генерал-бас. Без
воли интеллект потерял бы единство сознания и уподобился бы зеркалу, лучи
которого соединяются в воображаемой точке позади его поверхности. Но
только воля представляет собой устойчивый и неизменный элемент сознания.
Это она связывает в одно целое все мысли и представления и средства для
своих целей; это она придает им окраску своего характера, своего настроения
и своих интересов, овладевает вниманием и держит в руках нить мотивов,
которые своим влиянием приводят в действие в конечном счете также память
и ассоциацию идей, - и это о воле, в сущности, идет речь всякий раз, когда в
суждении появляется. Воля, таким образом, представляет собой истинный,
конечный пункт единства сознания и связующее звено всех его функций и
актов; но сама она не принадлежит интеллекту, а является лишь его корнем,
источником и повелителем.
***
В этом смысле я и утверждаю, что внутренняя сущность каждой вещи - воля,
и называю волю вещью в себе.
***
Но, сделав этот последний и самый крайний шаг, мы встречаемся еще и с
таким вопросом: что и в конце концов есть, сама по себе, непосредственно, та
воля, которая отображается в мире и предстает как мир? Другими словами:
что она такое, совершенно независимо от того, что она представляет собой
как воля, или вообще является, т. е. вообще познаётся? На этот вопрос
никогда нельзя дать ответ, ибо, как я сказал, сама познаваемость уже
противоречие бытию в себе и все познанное, уже как таковое, есть только
явление.
***
Воля как вещь в себе составляет внутреннюю, истинную и неразрушимую
сущность человека, но сама по себе она бессознательна. Ибо сознание
обусловлено интеллектом, а последний является простой акциденцией
нашего существа: ведь интеллект представляет собой функцию мозга,
который вместе со связанными с ним нервами и спинным мозгом – только
плод, продукт и даже паразит остального организма, поскольку он
непосредственно не участвует в его внутренней активности, и служит цели
самосохранения только тем, что регулирует отношения организма с внешним
миром. Сам же организм - это видимость, объектность индивидуальной воли,
ее образ, такой каким он является в этом мозгу (который мы в первой книге
признали условием объективного мира вообще), и поэтому он опосредован
познавательными формами мозга, временем, пространством и причинностью
и, следовательно, предстает как нечто протяженное, действующее
последовательно и материальное, т. е. действенное. Члены организма
непосредственно ощущаются и созерцаются посредством чувств только в
мозгу. Поэтому можно сказать: интеллект - это вторичный феномен,
организм - первичный, т. е. непосредственное проявление воли; воля - нечто
метафизическое, интеллект - нечто физическое; интеллект, как и его объекты,
- простое явление; вещь в себе есть одна лишь воля; затем, выражаясь все
более образно, мы скажем: воля - субстанция человека, интеллект -
акциденция; воля - материя, интеллект - форма; воля - теплота, интеллект-
свет.
***
Итак, эти соображения подтверждают для нас следующее: 1) что воля к
жизни - сокровенейшая сущность человека; 2) что она сама по себе лишена
познавания, слепа; 3) что познание - это первоначально чуждый ей,
дополнительный принцип; 4) что воля с этим познанием враждует, и наше
суждение одобряет победу познания над волей.
«О воле в природе»
Эта воля, следовательно, вопреки мнению всех философов, далеко не
является нераздельной от познания или даже простым результатом его, а,
наоборот, от познания, имеющего крайне второстепенное значение и более
позднего по своему происхождению, коренным образом отлична и
совершенно независима, так что может существовать и обнаруживаться и
помимо него, как это, действительно, и происходит в общем строе природы
— в нисходящем от животных порядке; эта воля, как единственная вещь в
себе, как единственная истинная реальность, единственное первоосновное и
метафизическое начало в таком мире, где все остальное — только явление, т.
е. не более как представление, — эта воля сообщает каждой вещи, какова бы
она ни была, силу, благодаря которой последняя может существовать и
действовать; поэтому не только произвольные движения животных существ,
но и органическое строение их одушевленного тела, даже форма и свойства
его, равно как и прозябание растений и, наконец, даже в неорганическом
царстве, кристаллизация и вообще всякая изначальная сила, раскрывающаяся
в физических и химических процессах, даже самое тяготение, — все это,
само по себе и вне явления, т. е., собственно, вне нашей головы и ее
представления, — все это совершенно тождественно с тем, что мы в самих
себе познаем как волю.
«Parerga и Paralipomena» т.2
Воля к жизни, это самое сокровенное зерно всего живущего, наиболее
незамаскированным образом проявляется в высших, следовательно,
умнейших животных, и поэтому здесь она более всего доступна для
рассмотрения и наблюдения в своей сущности. Ибо ниже этой ступени воля
проявляется еще не столь ясно, имея низшую степень объективации; выше
же, т. е. у человека, вместе с разумом привходит сознательность, а вместе с
нею и способность к притворству, которая тотчас же набрасывает покров на
волю. Поэтому здесь последняя проступает незамаскированной лишь при
взрывах аффектов и страстей.
***
Воля, как вещь в себе, — это общий всем существам материал, неизбежный
элемент вещей: она обща у нас со всеми людьми и с каждым человеком, даже
с животными, и даже еще ниже. В ней как таковой мы подобны всему,
поскольку все полно и кипит волею. Наоборот, то, что возвышает существо
над существом, человека над человеком, это — познание. Поэтому наши
проявления должны по возможности ограничиваться им, и одно лишь оно
должно выступать вперед. Ибо воля, как нечто самое общее, также и пошла.
Оттого всякое сильное преобладание ее пошло: т. е. оно низводит нас на
степень простого примера и образчика вида; ибо мы тогда служим лишь
выражением его свойств. Поэтому пошлы всякий гнев, необузданная радость,
всякая ненависть, всякий страх, — короче, всякий аффект, т. е. всякое
движение воли, когда она становится настолько сильной, что в сознании
берет решительный перевес над познанием и заставляет человека являться во
образе скорее волящего, чем познающего существа.
Новые Paralipomena
Воля к жизни — истинное проклятие, а добродетель и порок — лишь
слабейшая и сильнейшая степень воли к жизни; что глупо страшиться, что
смерть может отнять у нас жизнь, ибо воля к жизни, к сожалению, и есть уже
жизнь, и если смерть и страдания не уничтожат этой воли к жизни, жизнь
сама вечно течет из неисчерпаемого источника, из бесконечного времени, и
воля к жизни всегда будет иметь жизнь, а с нею и смерть, этот горький
придаток, — смерть, которая в сущности одно и то же, что жизнь, ибо только
время, ничтожное, служит для них различием и жизнь — не что иное, как
отсроченная смерть.
ЯСПЕРС
«К 100-летию смерти Шопенгауэра»
Кант с помощью понятия вещи в себе выдвинул только в качестве
предельного понятия познания, Шопенгауэр имел намерение видеть как саму
вещь в себе в ее сущности. Речь идет о том, что мы знаем в одном месте в
мире, -непосредственно в нашем собственном внутреннем мире как напор,
влечение, вожделение, о том, что Шопенгауэр подразумевает под словом
"воля".
***
То, что мы испытываем во внутреннем мире, - ключ к пониманию мира
внешнего. То, что для нас остается тайной во внешнем мире, а именно сила,
движение, само по себе, в себе, есть то, что мы знаем в нашем внутреннем
мире. В шуме водопада, в игре облаков, в неукротимом росте растений, в
бурном жизненном напоре животных - всюду мы чуем одно: волю, которая
по сути дела есть сущность мира. "Волевой акт, из которого происходит мир,
- это наш собственный волевой акт".
***
Таков образ мира. Воля сама по себе не имеет никакой цели. Мир - это "арена
замученных и запуганных существ, которые существуют только благодаря
тому, что одно поедает другое, арена, где каждый хищный зверь - это живая
могила тысяч других, и его самосохранение есть цепь мучительных смертей".
***
Шопенгауэр видит главный пункт, суть своей философии. "Воля приходит х
самопознанию, вследствие чего становится возможным ее снятие, избавление
от нее". Однако такое избавление не обретается миром в целом благодаря
мировому процессу, оно выпадает на долю только отдельного человека
благодаря ему самому.
Благодаря себе самому! Здесь Шопенгауэр видит некую мистерию. В
избавлении через самоотрицание происходит не какой-то особенный способ
познания, даже характер человека не изменяется. Скорее совершается такое
полное обращение, перемена, что и индивидуальные характеры исчезают.
Отсюда большая схожесть всех святых. Однако к такому отрицанию самой
себя воля не может "принудить посредством намерения". Оно "приходит
внезапно и налетает как бы извне". Поэтому Шопенгауэр называет это
воздействием благодати. "Все существо человека от самого основания
изменяется и переворачивается, так что он ничего больше не хочет от всего,
что он до сих пор так сильно желал; таким образом, действительно, как бы
некий новый человек занимает место старого".
НИЦШЕ
«Воля к власти»
ЭФН
«Тогда я ясно почувствовал, сестра, - так закончил свой рассказ мой брат, -
что сильнейшая и высшая воля к жизни находит свое выражение не в жалкой
борьбе за существование, но в воле к битве, к власти и превосходству!»
***
«Какова цена самим нашим способам высоко ценить и моральным
скрижалям достоинств? Что несет с собою их господство? Для кого? В каком
отношении? Ответ: для жизни. Но что такое жизнь? Стало быть, тут надобна
новая, более точная версия понимания «жизни»: моя формулировка гласит -
жизнь есть воля к власти.
***
Жизнь как наиболее знакомая нам форма бытия есть, специфическим
образом, воля к аккумуляции силы: здесь - главная пружина всех процессов
жизни: все стремится не к сохранению, а к накоплению и аккумуляции.
***
Знаете ли вы, что значит для меня «мир»? Вам бы хотелось увидеть его
отражение в моем зеркале? Этот мир есть мир силы, не имеющий ни начала,
ни конца... Этот мир есть воля к власти и ничто иное! И вы также являете
собой эту волю к власти - и ничто иное!
«Рождение трагедии из духа музыки»
«Воля» никогда не высказывала себя более открыто, чем в эллинстве, и даже
жалоба этой эпохи превращается в хвалебную песнь ей.
***
«Воля» хотела узреть самое себя в греках, в просветлении гения и в мире
искусства; чтобы восславить себя, ее создания должны были чувствовать
себя достойными славы, они должны были вновь узреть себя в некоей
высшей сфере, но так, чтобы этот совершенный мир их созерцаний не мог
стать для них императивом или укором. Таковой была сфера красоты, в
которой они видели свои отражения - олимпийцев. Этим отражением
красоты эллинская «воля» боролась с коррелятивным художественному
таланту даром страдания и мудрости страдания: и как памятник ее победы
стоит перед нами Гомер, наивный художник.
***
Теперь уже не покажется непостижимым то, что та же воля, которая в
качестве аполлонийской упорядочивала эллинский мир, вобрала в себя
другую свою форму проявления - дионисийскую волю. Борьба этих двух
форм проявления воли преследовала исключительную цель: создать более
высокую возможность существования и в ней (посредством искусства) быть
еще более прославленной. Теперь уже не искусство иллюзии, а трагическое
искусство было формой прославления, - в него однако полностью впиталось
то искусство иллюзии. Аполлон и Дионис объединились.
«Так говорил Заратустра»
Когда вы возвысились над похвалою и порицанием, и ваша воля, как воля
любящего, хочет приказывать всем вещам, —вот исток вашей добродетели.
***
Воля освобождает: таково истинное учение о воле и свободе—ему учит вас
Заратустра.
***
Да, есть во мне нечто неуязвимое, непогребаемое, взрывающее скалы, —это
моя воля. Молчаливо и не изменяясь проходит она через годы. Своим ходом
хочет идти на моих ногах моя старая воля; ее чувство безжалостно и
неуязвимо.
***
Не река ваша опасность и конец вашего добра и зла, вы, мудрейшие, но сама
эта воля, воля к власти, — неистощимая творящая воля к жизни.
«Черновики»
Воля к жизни? На ее месте я всегда находил лишь волю к власти.
***
Воля к власти имеет безусловный характер во всей сфере жизни. И если мы
вправе отвергать сознание, то навряд ли мы вправе отвергать движущие силы
аффектов, скажем, в жизни дремучего леса.
***
Конечно, одна из величайших и совершенно бесценных выгод, какую мы
получаем от Шопенгауэра, состоит в том, что он вовлекает на какое-то время
наше чувство в старые, мощные картины мира и человека, подход к которым
в любом ином случае не был бы для нас столь легким.
Воля как вещь в себе составляет внутреннюю, истинную и неразрушимую
сущность человека
***
Я отношу себя к таким читателям Шопенгауэра, которые, прочитав первую
страницу, совершенно точно знают, что прочтут все остальные и выслушают
каждое слово, сказанное им вообще. Я тотчас проникся к нему доверием -
оно и теперь совершенно такое же, как девять лет тому назад. Я понимал его
так, словно он писал для меня: выражаюсь понятно, но нескромно и
глуповато. Поэтому вышло так, что я никогда не находил в нем
парадоксальности, хотя там и сям находил мелкие ошибки; ведь что иное
парадоксы, если не утверждения, не внушающие доверия потому, что сам
автор выдвинул их без подлинного доверия, потому, что он желал ими
блеснуть, соблазнить и вообще создать видимость.

Т.6
***
В «Шопенгауэра как воспитателя» вписана моя сокровенная история, мое
становление. И прежде всего - мой обет!.. То, чем я сегодня являюсь и где я
сегодня нахожусь, - на такой высоте, где я говорю уже не словами, а
молниями, - о, как далек я был тогда еще от этого!
***
О том, как я понимаю философа - как страшный взрывчатый материал,
угрожающий всему вокруг, - как отделяю я свое понятие философа на целые
мили от такого понятия о нем, которое включает в себя даже какого-нибудь
Канта, не говоря уже об академических «жвачных животных» и прочих
профессорах философии: на этот счет мое сочинение дает бесценный урок,
даже если учесть, что в сущности речь здесь идет не о «Шопенгауэре как
воспитателе», но о его противоположности - «Ницше как воспитателе».
 ***
Мораль, как ее понимали до сих пор - как напоследок ее сформулировал еще
и Шопенгауэр в качестве «отрицания воли к жизни», - есть сам инстинкт
décadence, обращающий себя в императив. Она говорит: «погибни»- она есть
суждение осуждённых...
***
«Уже когда я писал свой маленький труд о Шопенгауэре, я более не
придерживался практически никаких его догматических пунктов. Однако и
сейчас, как тогда, я верю, что на каком-то этапе очень важно пройти сквозь
Шопенгауэра и использовать его в качестве воспитателя. Только вот не верю
я больше, что шопенгауэровская философия является и целью этого
воспитания. (…)»
***
Великие самоутверждения «воли к жизни», формы избытка жизни. Он
истолковал как следствия «отрицания воли» или потребности воли в
отрицании, одно за другим, искусство, героизм, гений, красоту, великое
сочувствие, познание, волю к истине, трагедию - то была грандиознейшая
психологическая подделка, с какой только встречалась мировая история,
если, конечно, не считать христианства. Если вглядеться внимательнее, он
является в этом лишь наследником христианской интерпретации: с тою
только разницей, что вдобавок смог одобрить отвергнутые христианством
вещи, великие факты культуры человечества, - все в том же христианском,
т.е. нигилистическом, смысле (именно как пути к «спасению», как
предформы «спасения», как Stimulantia потребности в «спасении»...).
***
Рассмотрю один случай. Шопенгауэр говорит о красоте с меланхолическим
пылом, - отчего бы так? Потому что он видит в ней мост, который ведет
дальше или возбуждает жажду идти дальше... Она на мгновения освобождает
его от «воли»- и манит освободиться от нее навсегда... Особенно ценит он ее,
как освободительницу от «средоточия воли», от полового влечения, - в
красоте он видит отрицание полового инстинкта... Удивительный святой!
Кое-кто противоречит тебе, - боюсь, что природа. Для чего вообще
существует красота звука, цвета, аромата, ритмического движения в
природе? Что вызывает красота? - К счастью, ему противоречит также один
философ. Не кто иной, как божественный Платон (так называет его сам
Шопенгауэр) поддерживает другое положение: что любая красота побуждает
к зачатию, - что это как раз proprium ее действия, начиная с самого
чувственного и кончая высотами духа...
***
И в самом деле, были философы, придававшие ему такой смысл: Шопенгауэр
учил, что «освобождение от воли» есть общая цель искусства, он видел
великую пользу трагедии в том, что она «склоняет к резиньяции». - Но это, о
чем я уже говорил, есть оптика пессимиста и «дурной глаз»: надо
апеллировать к самим художникам.
***
Пессимизм, pur, vert, доказывается только самоопровержением господ
пессимистов: надо сделать еще один шаг в его логике, отрицать жизнь не
только «волей и представлением», как это делал Шопенгауэр, - надо прежде
всего отрицать Шопенгауэра.,.
***
Шопенгауэр был врагом жизни, а потому сострадание сделалось для него
добродетелью...
***
Ради инстинкта жизни следовало бы на деле искать средство нанести удар по
такому опасному, болезнетворному скоплению сострадания, как в случае
Шопенгауэра (и, к сожалению, всего нашего литературно-художественного
décadence'a от Санкт-Петербурга до Парижа, от Толстого до Вагнера), -
нанести удар, чтоб оно лопнуло...
***
Из-за лейпцигской кухни одновременно с моими первыми штудиями
Шопенгауэра (1865) я, например, совершенно серьезно отрицал свою «волю
к жизни». В целях недостаточного питания еще и испортить желудок - эту
проблему названная кухня решает, как мне показалось, на редкость удачно.
(Говорят, 1866 год привнес сюда перемены). Но если вообще говорить о
немецкой кухне - чего только нет у нее на совести! Суп перед трапезой (еще
в венецианских поваренных книгах XVI века это называлось alla tedesca1);
разваренное мясо, жирно и мучнисто приготовленные овощи; мучное,
которое выродилось в пресс-папье! Если прибавить к этому еще прямо-таки
скотскую потребность в питье после еды старых и вовсе не одних только
старых немцев, то понятно и происхождение немецкого духа - из
расстроенного кишечника... Немецкий дух есть несварение, он ни с чем не
справляется.
Письма к Роде
***
У Роде она (тоска по высшему) спроецировалась на личность Ницше,
музыку, Шопенгауэра и Вагнера, причем его вождем по этим сферам был
опять-таки Ницше*.
***
«Мне нравится в Вагнере то же, что нравится в Шопенгауэре, — этический
воздух, фаустовский аромат, крест, смерть, могила и т. д.»
***
Факт, напротив, все снова подтверждающий, что воля, ήθος162, сильнее,
первородней, чем холодно взвешивающий интеллект. — Мы с тобой
сходимся и в этих важных пунктах, дорогой друг, и притом в самой глубине
души. Но чем выше поднимает человека это учение Шопенгауэра над
обычным разумным взглядом на жизнь, тем больше он обязан, даже не
будучи гением, для которого это наслаждение и призвание, жить и
действовать в царстве этой идеи, стараясь обрести твердую почву и пашню
по своим меньшим силам; ведь нам, малым сим, нужный для существования
комфорт дает не что иное, как связанный с долгом труд в выбранном нами
самими кругу филистерской жизни.
***
Вспомним о Шопенгауэре и Рихарде Вагнере, о неиссякаемой энергии, с
которой они отстаивали веру в себя под крики всего «образованного»
общества; и раз уж невозможно апеллировать к deos maximos192, то у нас
еще все-таки остается то утешение, что сычам нельзя отказать в праве на
существование (в том числе и совушкам, см. прилож. фотогр.193) и что два
понимающих друг друга и единодушных сыча являют собой веселое зрелище
для богов.
 ***
Думаю, даже beatus Arthurus, наверное, благосклонно улыбнулся бы такому
«профессору философии», который, будучи проникнут его духом, призовет в
мир истину, а иудеев и обрезанных в духе отошлет обратно в их синагогу.
Поистине, в эту чрезвычайно «здоровую» эпоху, в которую мы вступаем,
необходимо, чтобы где-то громко заявили о том, что над и за этим миром
явлений существует царство идей и что высочайшей целью является и
должно
Введение воля к власти
Насколько иным и несравненно более сложным должно было казаться ему
столь превозносимое Шопенгауэром чувство сострадания, когда он
впоследствии, возвращаясь мысленно к этим событиям, сопоставлял это
чувство с представшим тогда его взору чудесным видением воли и жизни,
битве и мощи. В этой воле видел он такое душевное состояние, которое
обеспечивает человеку полную гармонию его наиболее могущественных
инстинктов, его совести и его идеалов; это состояние он усматривал не
только в исполнителях такой воли к власти, но также и прежде всего в самом
полководце. Быть может именно тогда впервые перед ним предстала
проблема страшного и губительного влияния, которое может иметь
сострадание, как некоторая слабость, в те высшие и труднейшие минуты,
когда решается судьба народов, и насколько справедливо поэтому
предоставление великому человеку, полководцу, права жертвовать людьми
для достижения высших целей.
В какой захватывающей форме появляется впервые эта мысль о воле к власти
в поэтических образах «Заратустры»; при чтении главы «О
самопреодолении» во мне всегда встает тихое воспоминание об
изображенных мною только что переживаниях, в особенности, когда я вижу
следующие слова:
«Где находил я живое, там находил я и волю к власти; и даже в воле слуги
находил я волю быть господином».
«Чтобы более сильному служило более слабое - к этому принуждает его воля,
которая хочет быть господином над еще более слабым: лишь без этой
радости не может оно обойтись».
«И как меньшее отдается большему, чтобы оно радовалось и власть имело
над меньшим, - так отдает себя в жертву и величайшее и из-за власти рискует
- жизнью».
«В том и самопожертвование величайшего, что это дерзновение, и опасность,
и игра в кости, где на кону смерть»1.

Воля к власти
Шопенгауэр и Паскаль: в каком-то важном смысле Шопенгауэр- первый, кто
подхватил направление мыслей Паскаля: un monstre et un chaos -
следовательно, то, что надо отвергнуть... историю, природу, самого человека!
Наша неспособность познать истину - следствие нашей испорченности,
нашего морального падения, говорит Паскаль. И то же, в сущности, говорит
Шопенгауэр. «Чем дальше заходит порча разума, тем более необходимо
учение о спасении» - или, выражаясь на шопенгауэровский лад, отрицание.
Шопенгауэр как последний отзвук (предреволюционное состояние): -
Сострадание, чувственность, искусство, ослабление воли, католицизм в
наиболее духовных стремлениях - все это доброе XVIII столетие au fond3.
Коренное непонимание Шопенгауэром воли (как будто главное в воле - это
страсть, инстинкт, влечение) типично: <его суть - > недооценка воли вплоть
до ее угасания. А равным образом и ненависть к волению; попытка понять
отказ от воления, «субъектность без цели и намерения» («в чистом,
свободном от воли субъекте») как нечто более высокое, даже как само более
высокое, полноценное. Вот он, великий симптом истощения, или ослабления
воли: ведь воля-то - это и есть, в сущности, то, что обходится со страстью как
хозяин, задает ей направление и меру...
***
Шопенгауэр истолковал высокую степень разумности как избавление от
воли; он не хотел видеть освобождение от предрассудков морали,
составляющее суть раскрепощения великого ума, типическую неморальность
гения; он искусственно установил то, что почитал он один, - моральную
ценность «потери собственной личности», в том числе и как условие
наиболее духовных видов деятельности, «объективного» созерцания.
«Истина», в том числе в искусстве, появляется вслед за отливом воли...
 ***
Вершиною духа, как представлял себе Шопенгауэр, было познание
бессмысленности всего на свете, а говоря коротко, познание того самого, что
добрый человек инстинктивно делает уже и так... Он не признает, что
возможны более высокие виды разума, - свою интуицию он воспринимает
как нечто non plus ultra... Интеллект тут всецело подчинен доброте; а ее
высшею ценностью (когда она выступает в виде, скажем, искусства)
оказывается рекомендация и подготовка морального обращения: это
абсолютное господство моральных ценностей.
***
Шопенгауэр зато выступает несгибаемым моралистом, который, ради
правоты своего морального подхода, становится в конце концов
мироотрицателем. А в конце концов «мистиком».
***
«Воля к власти» - разновидность ли это «воли», или она совпадает с
понятием «воли» <вообще>? То же ли это самое, что и желать? или велеть?
тали это самая «воля», о которой Шопенгауэр говорит, что она - «вещи, как
они есть сами по себе»?
Я говорю: воля всей прежней психологии - это неоправданное обобщение,
такой воли вообще не бывает, а вместо того, чтобы рассматривать
развертывание одной определенной воли в множество форм, суть этой воли
перечеркнули,, вычтя отсюда ее содержание, ее цель: у Шопенгауэра это
имеет место в высшей степени: то, что он называет «волей», - одно пустое
слово. Еще менее того речь идет о «воле к жизни»: ведь жизнь - всего-
навсего частный случай воли к власти, и было бы полным произволом
утверждать, будто все стремится перейти в эту форму воли к власти.
***
Около 1876 года я стал бояться, что все мои прежние намерения будут
выглядеть скомпрометированными, как только понял, куда клонится дело с
Вагнером: я ведь был очень к нему привязан - всеми узами глубочайшего
единства потребностей, благодарностью, незаменимостью и безусловной
нуждою в нем, которую я куда как осознавал. В это же время мне казалось,
будто я - словно скованный по рукам и ногам узник своей филологии и
преподавательской работы - случайного оборота и паллиатива моей жизни: я
уж и не чаял, как выйти из положения, и чувствовал себя утомленным,
выжатым как лимон и конченым человеком.
В это же время я понял, что инстинкт склонял меня к тому, что
противоположно Шопенгауэру: к оправданию жизни, даже тогда, когда она
кажет свои самые страшные, самые двусмысленные и самые лживые
стороны, - для этого дела в моих руках была формула «дионисийского». -
Шопенгауэрова интерпретация «само-по-себейности» как воли была важным
шагом в сравнении с пониманием «само-по-себейности вещей» как
необходимо благой,блаженной, истинной, единой: только он не догадался эту
волю обожествить-застряв в морально-христианском идеале. Шопенгауэр
еще столь полно подчинялся христианским ценностям, что теперь, когда
вещь сама по себе перестала быть для него «Богом», она поневоле оказалась
у него скверной, тупой, совершенно предосудительной. Он не понял, что
может иметься бесконечное множество видов того, что в состоянии быть и
другим, даже быть Богом. (...)
Рождение трагедии
Понятно ли теперь, какую задачу я осмелился почать этой книгой?... Как
жалею я теперь, что не имел еще тогда достаточно мужества (или
нескромности?), чтобы во всех случаях позволить себе для выражения столь
личных воззрений и дерзаний и свой личный язык - что я с усилием старался
выразить шопенгауэровскими и кантовскими формулами чуждые и новые
ценностные подходы, которые по самой основе своей шли вразрез с духом
Канта и Шопенгауэра, не менее чем с их вкусом! Ведь как мыслил
Шопенгауэр о трагедии? «То, что придает всему трагическому его
своеобразный взмах и подъем, - говорит он («Мир как воля и представление»
II 495)» ~ это начало осознания того, что мир и жизнь не могут дать
истинного удовлетворения, а посему и не стоят нашей привязанности: в этом
состоит трагический дух - а потому он ведет к отречению». О, со сколь
иными речами обращался ко мне Дионис! О, как далек был от меня именно в
то время весь этот дух отречения! –
***
Уже слово «воля», которое Шопенгауэр модифицировал для общей
характеристики множества человеческих состояний, заполнив пробел в
языке, к великой выгоде для себя самого как моралиста - ведь теперь ему
стало дозволено говорить о «воле» в том же духе, в каком говорил о ней
Паскаль, - уже Шопенгауэрова «воля» под руками своего творца сделалась
бедою для науки из-за философской болезни обобщения: ведь эта воля стала
поэтической метафорой в утверждении, будто в природе все наделено волей;
наконец, этим словом злоупотребили для ложной конкретизации, чтобы
можно было использовать его во всякого рода мистическом бесчинстве, - и
вот все модные философы воспроизводят его так, будто бы совершенно
определенно знают, что все сущее наделено единой волей, мало того, будто
оно и есть эта единая воля (а это в соответствии с тем, как они изображают ту
самую всеединую волю, равнозначно желанию во что бы то ни стало сделать
своим богом дурачка).
***
Сердце, как его понимают евреи, — неразумно, темно, слепо, жестоко,
чересчур податливо на лесть или же как раз наоборот; его функции —
аффекты; Ветхий Завет наделяет сердце способностью νους1: один лишь бог
может заглянуть в сердце. Сердце из плоти: в аффектах участвуют
внутренности. Это примерно соответствует шопенгауэровской «воле».
***
Грубиян Шопенгауэр, вновь обнаживший дьявольщину мира, не зашел,
однако, на этом пути так далеко, чтобы выявить и раскрыть еще и
дьявольское начало в добре, а в дьявольском добро и красоту.
***
Наслаждаясь Шопенгауэром как своим учителем, я забывал, что уже давно не
находил опоры своему недоверию ни в одной из его догм, меня не заботило,
как часто приписывал я под его сентенциями «плохо доказано», или
«недоказуемо», или «преувеличено», я благодарно упивался мощным
впечатлением, которое вот уже несколько десятилетий производил на меня
сам Шопенгауэр, свободно и отважно представший перед вещами,
обратившийся против них.
***
Видимо, Шопенгауэру запала в душу идея Спинозы о том, что суть каждой
вещи есть appetitus1 и что appetitus заключается в неизменном бытии. Эта
мысль, осенив его однажды, показалась ему столь ясной, что он никогда
более не утруждал себя тщательным размышлением над процессом «воли»
(впрочем, как и над всеми своими основополагающими понятиями: он не
сомневался в них, потому как пришел к ним в обход истинного разума и
эмпиричегского знания).
***
Чтобы верить в Шопенгауэрову волю, нужна очень хорошая воля к вере
***
Великие философы удаются редко. Что представляют собой Кант, Гегель,
Шопенгауэр, Спиноза! Какая убогость, какая односторонность!
***
«Мир как воля и представление» — в обратном, шопенгауэровском, в сферу
узкого и личного, переводе: «Мир как половое влечение и созерцательность».
***
Все начальное изложение системы воли к власти —а именно представленное
во фрагментах этих лет —есть не что иное, как переодетые идеи
Шопенгауэра. И не только в том смысле, который бросается в глаза в первую
очередь,— что «воля к жизни» превратилась в «волю к власти», но и в
смысле противоположном, упрятанном более умело.
***
ПАРАГРАФ 2

Для иллюстрации рассмотрим две краткие цитаты, по одной с любого конца его
карьеры. Первое взято из раннего текста "Шопенгауэр как педагог".

Я сужу о философе по тому, способен ли он служить примером....Величие [Шопенгауэра]

заключается в том, что он сталкивается с картиной жизни в целом, чтобы
интерпретировать ее как единое целое.... Философию Шопенгауэра следует
интерпретировать... индивидуумом ... для того, чтобы проникнуть в суть своих
собственных страданий, потребностей и ограничений и узнать противоядия и утешения; а
именно, пожертвовать своим эго, подчиниться самым благородным намерениям и, прежде
всего, справедливости и милосердию. Он учит нас различать реальные и кажущиеся
достижения человеческого счастья, тому, что ни богатство, ни уважение, ни ученость не
могут поднять человека над его отвращением к бесценности его существования, и тому,
что борьба за все эти блага приобретает смысл только благодаря высокой и
преображающей цели: завоевать власть, чтобы прийти на помощь природе и немного
исправить ее глупость и неуклюжесть — поначалу, по общему признанию, исключительно
для себя, но в конечном счете для всех.... Это борьба, которая по своей глубочайшей
природе ведет к смирению. (1)

Сравните это с этим зрелым вердиктом Ницше о его раннем "педагоге", который
можно найти в "Сумерках идолов".

Schopenhauer...is для психолога случай первого порядка: а именно, лживая попытка гения
организовать, с помощью нигилистической тотальной девальвации жизни, сами
контрпримеры, великие самоутверждения "воли к жизни", буйные формы жизни. Он, в
свою очередь, интерпретировал  искусство, героизм, гениальность, красоту, великое
сочувствие, знание, волю к истине, трагедию как явления, вытекающие из "отрицания"
или жажды отрицать "волю" — величайшую фальшивую монету в истории, за
исключением только христианства. При более пристальном рассмотрении он в этом
просто наследник христианской интерпретации: но с той разницей, что он знал, как
принять то, что христианство отвергло, великие культурные факты человечества,
и одобрить их с христианской, то есть нигилистической, точки зрения (а именно, как пути
к "искуплению", как предварительные формы "искупления", как стимуляторы жажды
"искупления" ...). (2)

Вряд ли могло быть большее изменение отношения, чем это. Какие

соображения побудили Ницше изменить свое мнение о философии
Шопенгауэра и насколько они убедительны?

То, чем я сегодня являюсь и где я сегодня нахожусь, - на такой высоте, где я
говорю уже не словами, а молниями, - о, как далек я был тогда еще от этого!
То, что я писал когда-то, в свои «юные годы», о Шопенгауэре и Рихарде
Вагнере, и не столько писал, сколько рисовал - быть может, в слишком
смелых, сверх-мужественных, сверх-юношеских al fresco1
«Уже когда я писал свой маленький труд о Шопенгауэре, я более не
придерживался практически никаких его догматических пунктов. Однако и
сейчас, как тогда, я верю, что на каком-то этапе очень важно пройти сквозь
Шопенгауэра и использовать его в качестве воспитателя. Только вот не верю
я больше, что шопенгауэровская философия является и целью этого
воспитания»
Наслаждаясь Шопенгауэром как своим учителем, я забывал, что уже давно не
находил опоры своему недоверию ни в одной из его догм, меня не заботило,
как часто приписывал я под его сентенциями «плохо доказано», или
«недоказуемо», или «преувеличено», я благодарно упивался мощным
впечатлением, которое вот уже несколько десятилетий производил на меня
сам Шопенгауэр, свободно и отважно представший перед вещами,
обратившийся против них.
Насколько иным и несравненно более сложным должно было казаться
Ницше столь превозносимое Шопенгауэром чувство сострадания, когда он
впоследствии, возвращаясь мысленно к этим событиям, сопоставлял это
чувство с представшим тогда его взору чудесным видением воли и жизни,
битве и мощи. В этой воле видел он такое душевное состояние, которое
обеспечивает человеку полную гармонию его наиболее могущественных
инстинктов, его совести и его идеалов; это состояние он усматривал не
только в исполнителях такой воли к власти, но также и прежде всего в самом
полководце. Быть может именно тогда впервые перед ним предстала
проблема страшного и губительного влияния, которое может иметь
сострадание, как некоторая слабость, в те высшие и труднейшие минуты,
когда решается судьба народов, и насколько справедливо поэтому
предоставление великому человеку, полководцу, права жертвовать людьми
для достижения высших целей.
Понятно ли теперь, какую задачу я осмелился почать этой книгой?... Как
жалею я теперь, что не имел еще тогда достаточно мужества (или
нескромности?), чтобы во всех случаях позволить себе для выражения столь
личных воззрений и дерзаний и свой личный язык - что я с усилием старался
выразить шопенгауэровскими и кантовскими формулами чуждые и новые
ценностные подходы, которые по самой основе своей шли вразрез с духом
Канта и Шопенгауэра, не менее чем с их вкусом! Ведь как мыслил
Шопенгауэр о трагедии? «То, что придает всему трагическому его
своеобразный взмах и подъем, - говорит он («Мир как воля и представление»
II 495)» ~ это начало осознания того, что мир и жизнь не могут дать
истинного удовлетворения, а посему и не стоят нашей привязанности: в этом
состоит трагический дух - а потому он ведет к отречению». О, со сколь
иными речами обращался ко мне Дионис! О, как далек был от меня именно в
то время весь этот дух отречения! –
В какой захватывающей форме появляется впервые эта мысль о воле к власти
в поэтических образах «Заратустры»; при чтении главы «О
самопреодолении» во мне всегда встает тихое воспоминание об
изображенных мною только что переживаниях, в особенности, когда я вижу
следующие слова:
«Где находил я живое, там находил я и волю к власти; и даже в воле слуги
находил я волю быть господином».
«Чтобы более сильному служило более слабое - к этому принуждает его воля,
которая хочет быть господином над еще более слабым: лишь без этой
радости не может оно обойтись».
«И как меньшее отдается большему, чтобы оно радовалось и власть имело
над меньшим, - так отдает себя в жертву и величайшее и из-за власти рискует
- жизнью».
«В том и самопожертвование величайшего, что это дерзновение, и опасность,
и игра в кости, где на кону смерть»1.
***
О том, как я понимаю философа - как страшный взрывчатый материал,
угрожающий всему вокруг, - как отделяю я свое понятие философа на целые
мили от такого понятия о нем, которое включает в себя даже какого-нибудь
Канта, не говоря уже об академических «жвачных животных» и прочих
профессорах философии: на этот счет мое сочинение дает бесценный урок,
даже если учесть, что в сущности речь здесь идет не о «Шопенгауэре как
воспитателе», но о его противоположности - «Ницше как воспитателе».
Пессимизм, pur, vert, доказывается только самоопровержением господ
пессимистов: надо сделать еще один шаг в его логике, отрицать жизнь не
только «волей и представлением», как это делал Шопенгауэр, - надо прежде
всего отрицать Шопенгауэра.,.
Шопенгауэр был врагом жизни, а потому сострадание сделалось для него
добродетелью...
Ради инстинкта жизни следовало бы на деле искать средство нанести удар по
такому опасному, болезнетворному скоплению сострадания, как в случае
Шопенгауэра (и, к сожалению, всего нашего литературно-художественного
décadence'a от Санкт-Петербурга до Парижа, от Толстого до Вагнера), -
нанести удар, чтоб оно лопнуло...
Вершиною духа, как представлял себе Шопенгауэр, было познание
бессмысленности всего на свете, а говоря коротко, познание того самого, что
добрый человек инстинктивно делает уже и так... Он не признает, что
возможны более высокие виды разума, - свою интуицию он воспринимает
как нечто non plus ultra... Интеллект тут всецело подчинен доброте; а ее
высшею ценностью (когда она выступает в виде, скажем, искусства)
оказывается рекомендация и подготовка морального обращения: это
абсолютное господство моральных ценностей.
Шопенгауэр зато выступает несгибаемым моралистом, который, ради
правоты своего морального подхода, становится в конце концов
мироотрицателем. А в конце концов «мистиком».
Великие философы удаются редко. Что представляют собой Кант, Гегель,
Шопенгауэр, Спиноза! Какая убогость, какая односторонность!
«Мир как воля и представление» — в обратном, шопенгауэровском, в сферу
узкого и личного, переводе: «Мир как половое влечение и созерцательность».
Из-за лейпцигской кухни одновременно с моими первыми штудиями
Шопенгауэра (1865) я, например, совершенно серьезно отрицал свою «волю
к жизни». В целях недостаточного питания еще и испортить желудок - эту
проблему названная кухня решает, как мне показалось, на редкость удачно.
(Говорят, 1866 год привнес сюда перемены). Но если вообще говорить о
немецкой кухне - чего только нет у нее на совести! Суп перед трапезой (еще
в венецианских поваренных книгах XVI века это называлось alla tedesca1);
разваренное мясо, жирно и мучнисто приготовленные овощи; мучное,
которое выродилось в пресс-папье! Если прибавить к этому еще прямо-таки
скотскую потребность в питье после еды старых и вовсе не одних только
старых немцев, то понятно и происхождение немецкого духа - из
расстроенного кишечника... Немецкий дух есть несварение, он ни с чем не
справляется.
Он разоблачает романтическую риторику, псевдохристаанский аскетизм,
метафизический камуфляж идеализма (творящего антимир), претензию
позитивизма зашнуровать реальность в убогие и смешные сети, — но и этого
мало. По поводу теории эволюционизма Ницше не скрывает сарказма: в
видовом развитии нет никакого совершенствования, слабые душат и
обескровливают сильных. Дарвин забыл — вполне по -английски — про дух.
Больные и слабые, конечно же, более духовны. Обличительные интонации и
темы Ницше напоминают нам просветителей: вызов метафизическим
системам, открытость возможным интерпретациям истории,
антидогматический пафос, признание ограниченности человека, критика
религии. Конечно, просветительское знамя после романтизма несколько
обветшало и не зажигает в нас огонь энтузиазма, как прежде. Но в работах
Ницше нельзя не услышать вопль раненого зверя в момент ясного осознания
произошедшей трагедии.
***
В 1883 году Ницше ввел фразу "Воля к власти" в книге "Так говорил Заратустра". На тот
момент концепция больше не ограничивалась только теми интеллектуальными существами,
которые действительно могут испытывать чувство власти; теперь она применима ко всей
жизни. Фраза Воля к мачте впервые появляется в части 1 "1001 цель" (1883), затем в части 2,
в двух разделах "Самопреодоление" и "Искупление" (позже, в 1883). "Самопреодоление"
описывает это наиболее подробно, говоря, что это "неисчерпаемая воля к жизни для
продолжения рода". Воля к власти есть там, где есть жизнь, и даже самые сильные живые
существа будут рисковать своими жизнями ради большей власти. Это говорит о том, что воля
к власти сильнее воли к выживанию.
Воля к жизни Шопенгауэра (Воля к жизни), таким образом, стала вспомогательным элементом
воли к власти, которая является более сильной волей. Ницше считает, что его понятие воли к
власти гораздо более полезно, чем воля к жизни Шопенгауэра, для объяснения различных
событий, особенно человеческого поведения — например, Ницше использует волю к власти
для объяснения как аскетических жизнеотрицающих импульсов, так и сильных
жизнеутверждающих импульсов, а также морали господина и раба. Он также считает, что
воля к власти предлагает гораздо более богатые объяснения, чем
представление утилитаризма о том, что все люди действительно хотят быть счастливыми,
или представление платонизма о том, что люди хотят быть объединенными с Благом.

В это же время я понял, что инстинкт склонял меня к тому, что

противоположно Шопенгауэру: к оправданию жизни, даже тогда, когда она
кажет свои самые страшные, самые двусмысленные и самые лживые
стороны, - для этого дела в моих руках была формула «дионисийского». -
Шопенгауэрова интерпретация «само-по-себейности» как воли была важным
шагом в сравнении с пониманием «само-по-себейности вещей» как
необходимо благой, блаженной, истинной, единой: только он не догадался
эту волю обожествить-застряв в морально-христианском идеале. Шопенгауэр
еще столь полно подчинялся христианским ценностям, что теперь, когда
вещь сама по себе перестала быть для него «Богом», она поневоле оказалась
у него скверной, тупой, совершенно предосудительной. Он не понял, что
может иметься бесконечное множество видов того, что в состоянии быть и
другим, даже быть Богом. (...)
Все начальное изложение системы воли к власти —а именно представленное
во фрагментах этих лет —есть не что иное, как переодетые идеи
Шопенгауэра. И не только в том смысле, который бросается в глаза в первую
очередь,— что «воля к жизни» превратилась в «волю к власти», но и в
смысле противоположном, упрятанном более умело.
Воля к жизни? На ее месте я всегда находил лишь волю к власти.
Сердце, как его понимают евреи, — неразумно, темно, слепо, жестоко,
чересчур податливо на лесть или же как раз наоборот; его функции —
аффекты; Ветхий Завет наделяет сердце способностью νους1: один лишь бог
может заглянуть в сердце. Сердце из плоти: в аффектах участвуют
внутренности. Это примерно соответствует шопенгауэровской «воле».
Видимо, Шопенгауэру запала в душу идея Спинозы о том, что суть каждой
вещи есть appetitus1 и что appetitus заключается в неизменном бытии. Эта
мысль, осенив его однажды, показалась ему столь ясной, что он никогда
более не утруждал себя тщательным размышлением над процессом «воли»
(впрочем, как и над всеми своими основополагающими понятиями: он не
сомневался в них, потому как пришел к ним в обход истинного разума и
эмпиричегского знания).
Коренное непонимание Шопенгауэром воли (как будто главное в воле - это
страсть, инстинкт, влечение) типично: <его суть - > недооценка воли вплоть
до ее угасания. А равным образом и ненависть к волению; попытка понять
отказ от воления, «субъектность без цели и намерения» («в чистом,
свободном от воли субъекте») как нечто более высокое, даже как само более
высокое, полноценное. Вот он, великий симптом истощения, или ослабления
воли: ведь воля-то - это и есть, в сущности, то, что обходится со страстью как
хозяин, задает ей направление и меру...
Уже слово «воля», которое Шопенгауэр модифицировал для общей
характеристики множества человеческих состояний, заполнив пробел в
языке, к великой выгоде для себя самого как моралиста - ведь теперь ему
стало дозволено говорить о «воле» в том же духе, в каком говорил о ней
Паскаль, - уже Шопенгауэрова «воля» под руками своего творца сделалась
бедою для науки из-за философской болезни обобщения: ведь эта воля стала
поэтической метафорой в утверждении, будто в природе все наделено волей;
наконец, этим словом злоупотребили для ложной конкретизации, чтобы
можно было использовать его во всякого рода мистическом бесчинстве, - и
вот все модные философы воспроизводят его так, будто бы совершенно
определенно знают, что все сущее наделено единой волей, мало того, будто
оно и есть эта единая воля (а это в соответствии с тем, как они изображают ту
самую всеединую волю, равнозначно желанию во что бы то ни стало сделать
своим богом дурачка).
Великие самоутверждения «воли к жизни», формы избытка жизни. Он
истолковал как следствия «отрицания воли» или потребности воли в
отрицании, одно за другим, искусство, героизм, гений, красоту, великое
сочувствие, познание, волю к истине, трагедию - то была грандиознейшая
психологическая подделка, с какой только встречалась мировая история,
если, конечно, не считать христианства. Если вглядеться внимательнее, он
является в этом лишь наследником христианской интерпретации: с тою
только разницей, что вдобавок смог одобрить отвергнутые христианством
вещи, великие факты культуры человечества, - все в том же христианском,
т.е. нигилистическом, смысле (именно как пути к «спасению», как
предформы «спасения», как Stimulantia потребности в «спасении»...).
Рассмотрю один случай. Шопенгауэр говорит о красоте с меланхолическим
пылом, - отчего бы так? Потому что он видит в ней мост, который ведет
дальше или возбуждает жажду идти дальше... Она на мгновения освобождает
его от «воли»- и манит освободиться от нее навсегда... Особенно ценит он ее,
как освободительницу от «средоточия воли», от полового влечения, - в
красоте он видит отрицание полового инстинкта... Удивительный святой!
Кое-кто противоречит тебе, - боюсь, что природа. Для чего вообще
существует красота звука, цвета, аромата, ритмического движения в
природе? Что вызывает красота? - К счастью, ему противоречит также один
философ. Не кто иной, как божественный Платон (так называет его сам
Шопенгауэр) поддерживает другое положение: что любая красота побуждает
к зачатию, - что это как раз proprium ее действия, начиная с самого
чувственного и кончая высотами духа...
«Воля к власти» - разновидность ли это «воли», или она совпадает с
понятием «воли» <вообще>? То же ли это самое, что и желать? или велеть?
тали это самая «воля», о которой Шопенгауэр говорит, что она - «вещи, как
они есть сами по себе»?
Я говорю: воля всей прежней психологии - это неоправданное обобщение,
такой воли вообще не бывает, а вместо того, чтобы рассматривать
развертывание одной определенной воли в множество форм, суть этой воли
перечеркнули,, вычтя отсюда ее содержание, ее цель: у Шопенгауэра это
имеет место в высшей степени: то, что он называет «волей», - одно пустое
слово. Еще менее того речь идет о «воле к жизни»: ведь жизнь - всего-
навсего частный случай воли к власти, и было бы полным произволом
утверждать, будто все стремится перейти в эту форму воли к власти.
Шопенгауэр истолковал высокую степень разумности как избавление от
воли; он не хотел видеть освобождение от предрассудков морали,
составляющее суть раскрепощения великого ума, типическую неморальность
гения; он искусственно установил то, что почитал он один, - моральную
ценность «потери собственной личности», в том числе и как условие
наиболее духовных видов деятельности, «объективного» созерцания.
«Истина», в том числе в искусстве, появляется вслед за отливом воли...
Грубиян Шопенгауэр, вновь обнаживший дьявольщину мира, не зашел,
однако, на этом пути так далеко, чтобы выявить и раскрыть еще и
дьявольское начало в добре, а в дьявольском добро и красоту.
Одинакова ли воля в этой более ограниченной форме у Ницше и у
Шопенгауэра - вопрос, который вряд ли допускает категорический ответ.
Если "воля к жизни" и "воля к власти" берутся строго, то эти термины,
очевидно, не идентичны по смыслу. Тем не менее, "воля к жизни"
обязательно включает в себя осуществление власти и усилия, направленные
на ее получение. Ни одно существование невозможно без определенной
борьбы с другими существованиями и определенной степени успеха в их
преодолении. Конечно, стремление к жизни и стремление к власти иногда
вступают в конфликт; они не всегда совпадают. Последнее, по крайней мере,
в том виде, как его описывает Ницше, является более осознанным и может
быть названо более высокой степенью развития. Близость параллели между
ним и "волей к жизни" полностью зависит от интерпретации этих двух
принципов. Их можно поставить далеко друг от друга, а можно сблизить;
любой из этих методов может быть оправдан. Средний путь, возможно, был
бы наиболее благоразумным, но и здесь количество сходств и различий,
которые следует признать, должно оставаться вопросом индивидуального
мнения. Как бы ни интерпретировалась воля к власти, она является основным
принципом этики Ницше; и он отличается от Шопенгауэра тем, что
рассматривает осуществление воли не только как факт, но и как моральную
цель.
В качестве заключения хотелось бы привести две цитаты великих
мыслителей к вопросу об одном из важнейших свойств мировой воли. Артур
Шопенгауэр: "В мире вечно происходят повторения трагических состояний,
и в этих повторениях виновата именно воля". В своей знаменитой идее
вечного возврата, одном из краеугольных камней всего ницшеанства, Ницше
говорит о позитивности этого процесса:
«Пусть все беспрестанно возвращается; это есть высшая точка сближения
между существующим и будущим миром; в этом вечном возвращении
заключается высшая точка мышления. Так мимолетные мгновения
наделяются вечностью».