Александр Даллин

Захваченные территории СССР под

контролем нацистов. Оккупационная
политика Третьего рейха 1941—1945
 Серия «За линией фронта. Военная история» выпускается с 2002
года

© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2019

© Художественное оформление серии, ЗАО «Центрполиграф», 2019
Часть первая
Обстановка
 Глава 1
Германия и Восток 22 июня 1941 г
«К этому решению я пришел с большим трудом, но теперь я вновь
ощущаю духовную свободу», – писал Адольф Гитлер Бенито
Муссолини, сообщая своему союзнику по нацистскому блоку о
предстоящем вторжении в СССР. Беспокойные двадцать два месяца
договора о ненападении между Германией и Советским Союзом
подошли к концу. «Я наконец свободен от этих душевных терзаний».
Пока немецкие самолеты сбрасывали первые бомбы на советские
города, Йозеф Геббельс, стоявший во главе нацистской пропаганды,
вещал гитлеровское воззвание: «…Отягощенный заботами,
обреченный на месяцы молчания, я наконец могу говорить свободно…
Народ Германии! Прямо сейчас свершается один из величайших
военных походов за всю историю… Сегодня я снова решил доверить
судьбу рейха и нашего народа в руки наших солдат. Да поможет нам
Бог, особенно в этой битве!»
22 июня 1941 г., незадолго до восхода солнца над протяженной
границей между нацистской Германией и Советским Союзом, более
трех миллионов немецких солдат двинулись на восток, в бесконечное
пространство, которое на протяжении многих лет попеременно
притягивало и отталкивало немецких мыслителей, солдат и
государственных деятелей. Должно было произойти роковое
столкновение, и весь мир в страхе затаил дыхание.
С начала осени 1939 г. Германия с невероятной быстротой покорила
своих континентальных противников одного за другим. Пользуясь тем,
что их тыл был в безопасности благодаря пакту Молотова –
Риббентропа, немцы водрузили знамя со свастикой над мысом
Нордкап в Норвегии, на Крите в Греции, в Варшаве в Польше и в
Булони во Франции. Лишь Британия одиноко продолжала упрямо
сопротивляться; США еще только начинали осознавать опасность
роста влияния Германии. На востоке Европы Россия [СССР] и
Германия контролировали обширные территории по обе стороны
рубежа: от Петсамо (Печенги) в Арктике до устья Дуная. Древняя
вражда и недавние междоусобицы были, казалось, забыты.
 Теперь же скептически настроенный мир наблюдал за радикальным
изменением ситуации. Титаны сцепились в схватке. Несмотря на
многочисленные донесения разведки, Москва, кажется, была
возмущена и сбита с толку внезапным «предательством» Гитлера.
Британия, давно надеявшаяся на смену советского курса, теперь
приветствовала своего единственного и главного союзника.
Правительство Соединенных Штатов также одобрило вступление
СССР в войну, несмотря на то что коммунизм для них считался
«настолько же чуждым и недопустимым», как и нацизм. Так зародился
шаткий и неуклюжий военный союз Москвы, Лондона и Вашингтона,
а Адольф Гитлер стал его «крестным отцом».
Берлин, в свою очередь, выстраивал своих союзников и
подчиненные ему государства в преддверии «великого похода на
Восток». Румыния, Италия, Финляндия, Словакия, Венгрия, Хорватия
и Албания одна за другой объявили войну СССР. От Испании и до
Норвегии начался набор «добровольцев» на Восточный фронт.
Германия бросила на передовую свои лучшие силы. Для всего мира
Германия вновь стала несокрушимой силой.

Германия и Восток: предпосылки

На протяжении истории своего существования Германии и России

постоянно приходилось выбирать между дружбой и враждой. Tertium
non datur[1]. В обоих государствах были сторонники и той и той
политики: сотрудничества и враждебности.
В Германии «пророссийская» точка зрения была сопряжена с
историей, основными вехами которой являлись соглашение от 18
декабря 1812 г., когда Россия и Пруссия объединились против
Наполеона, политика Бисмарка по налаживанию отношений с
Востоком с целью получить больше свободы действий в Европе, а
также Рапалльский договор 1922 г., где два проигравших государства
объединились против победителей Первой мировой войны. Она была
подкреплена представлениями об экономическом блоке, в котором
Россия поставляла бы сырье и зерно, а Германия предоставляла бы
промышленное оборудование и технологии. В 1920-х «восточное»
направление в Берлине имело поддержку со стороны влиятельных
элементов в правительстве и армии. Кульминацией этой политики
явились масштабные секретные военные договоренности между
Берлином и Москвой, благодаря которым Германия сумела обойти
ограничения, налагаемые Версальским договором. Сторонники этой
политики не видели препятствий для ее реализации в том, что Россией
на тот момент управляли большевики. Это была не
прокоммунистическая точка зрения, а сугубо утилитарная поддержка
германо-российского сотрудничества.
Теоретическую основу для такого курса германский Генеральный
штаб нашел в трудах и высказываниях «пророссийских» генералов,
таких как Ханс фон Сект. Они утверждали, что основные усилия
Германии должны быть направлены против Запада и взаимопонимание
с Россией обеспечило бы защиту тыла рейха и укрепило бы
экономический и военный потенциал Германии. Как заявила
официальная нацистская газета «Фелькишер беобахтер» во время
краткого периода затишья, наступившего после подписания пакта
Молотова-Риббентропа в 1939 г.: «Германия и Россия всегда жили
плохо, когда были врагами, и хорошо, когда были друзьями».
В то время как армейские сторонники «восточной» политики
руководствовались прежде всего соображениями полезности,
«пророссийское» крыло министерства иностранных дел Германии
также включало в себя людей, которые не только приводили
рациональные аргументы в отношении дополнительных политических
и экономических ролей, которые могут играть континентальные
державы, но также имели глубокую эмоциональную привязанность к
русскому народу и культуре. Некоторыми из самых выдающихся таких
людей были этнические немцы, рожденные в России. К этой группе,
которая должна была оказать особое влияние во время Второй
мировой войны, принадлежал и граф Вернер фон дер Шуленбург,
последний посол Германии в Москве.
В этой группе не обошлось и без идеологов. Люди, верившие в
«упадок Запада», считали Россию страной будущего. Даже часть
мелкого немецкого дворянства поддержала эту точку зрения в смеси
антизападных взглядов, немецкого национализма и левого
«общественного сознания». Ex Oriente lux![2]
С другой стороны, «антирусская» школа также имела глубокие
корни в Германии. Ее горячие сторонники ссылались на деяния Карла
Великого, Тевтонского ордена и Ордена меченосцев, Ганзейского
союза и колонистов, которые несли немецкие законы, язык, обычаи и
грузы вглубь Восточной Европы. Пресловутый Drang nach Osten[3]
стал очевидной судьбой рейха. Первая мировая война и Брест-
Литовский договор 1918 г. стали вехами в реализации программы,
предложенной миссионерами немецкой экспансии: Россия покоренная
или завоеванная, уменьшенная или разделенная, зависимая от Берлина.
После Октябрьской революции 1917 г. антикоммунизм предоставил
этому крылу новый и в некоторых отношениях убедительный
аргумент: «красная волна» должна была быть устранена до того, как
накроет рейх. Однако эта группа не оказала большого влияния на
политику Германии и не смогла предоставить какую-либо
реалистичную и эффективную программу. Она уступила место
национал-социализму, написавшему новую и роковую страницу в
истории германороссийских отношений.
 Россия в нацистском мире

Для Гитлера отношения с Россией были «пробным камнем

политической способности молодого национал-социалистического
движения ясно мыслить и решительно действовать». Время от времени
он выводил очередной ряд постулатов и целей для борьбы с Востоком.
Времени, проведенного в заключении, ему было достаточно, чтобы
наметить свой фантастический курс. По его мнению, свобода
существования нации зиждилась лишь на одной вещи: пространстве
для жизни.
«…Даровать немецкому народу почву и территорию, на которые они
имеют право претендовать… Это, пожалуй, единственная цель,
которая оправдывала бы пролитие крови перед Богом и будущими
поколениями».
И, продолжал Гитлер, «говоря о новых территориях, мы должны в
первую очередь думать о России и тех окраинных государствах,
которые ей подчинены».
Его любимой аналогией в этом отношении было сравнение
будущего немецкого Востока с британской Индией. Индия в его
понимании являлась наглядным примером колониальной эксплуатации
и макиавеллианской виртуозности; она подпитывала его веру в то, что
население «немецкой Индии» – Советского Союза – также было не
более чем «белыми рабами», рожденными для того, чтобы служить
расе господ. Придерживаясь своих континентальных взглядов, он
провозгласил, что первые колонии Германии должны быть основаны
не за океаном, а в России. Рабочая сила и ресурсы Востока должны
были обеспечить материальное благосостояние немецкого народа.
«Если бы мы имели в своем распоряжении Урал с его изобилием
сырья и леса Сибири, – объяснял он, – и если бы безграничные
пшеничные поля Украины лежали в пределах Германии, наша страна
процветала бы».
Этот экспансионизм, каким бы чрезмерным он ни казался, мог бы
быть по душе ранним сторонникам Drang nach Osten. Новые элементы,
введенные нацистскими лидерами, связывали его с расизмом, отказом
от «цивилизаторской» миссии на Востоке и отречением от всяких
моральных сомнений для достижения цели. Немцы были расой господ,
а славяне – «кучкой прирожденных рабов». Русская история должна
была быть – и была – переписана с точки зрения борьбы между
высшим немецким и низшим восточным: Российское государство (в
этой трактовке) было продуктом немецкой цивилизаторской
деятельности среди «низшей расы». «Веками Россия питалась от
немецкого ядра превосходящего ее сословия лидеров». Нацистская
историография утверждала, что «вырождение славян» усугубилось
после контакта с монголоидным Востоком. Действительно, российская
революция, по словам главного идеолога нацистского крестового
похода на Россию Альфреда Розенберга, была «победой
бессознательных монголоидных элементов в российском организме
над скандинавскими и искоренением этой [скандинавской] сущности,
которая казалась им враждебной…».
Всего этого, возможно, было бы достаточно, чтобы оправдать в
нацистском сознании цель покорения Востока. Но Москва, будучи
очагом большевизма, стала еще одной темой пропаганды.
Действительно, большевизм изображался как типичное выражение
русского национального характера, плод византийской и монгольской
традиции и царского авторитаризма, выражение извращенной «русской
души» с ее мнимыми колебаниями между жестокостью и
подобострастием, угнетением и анархизмом. В то же время он по сути
своей выражал «стремление еврейства в XX в. добиться мирового
господства». Розенберг ввел простую и эффективную формулу:
«Россия = большевизм = еврейство».
В таких условиях отношения между Германией и Востоком
обретали все признаки неудержимого конфликта, и Гитлер этого не
скрывал: «Нордическая раса имеет право править миром, и это расовое
право должно стать путеводной звездой нашей внешней политики.
Именно по этой причине ни о каком сотрудничестве с Россией не
может быть и речи, потому что на ее славяно-татарском теле
поставлена еврейская голова».
Таким образом, миссия Германии на Востоке, как сформулировал
Гитлер, была двойной, отражавшей одновременно чувство
неполноценности и превосходства. С одной стороны, «восточная
угроза» должна была быть устранена раз и навсегда путем
«воздвижения дамбы против российского наводнения»; с другой
стороны, Германия должна была завоевать право поселиться в новом
Lebensraum[4]: «Мы должны создать для нашего народа условия,
которые будут способствовать его преумножению». Какими бы ни
были запреты, налагаемые на политику Германии в первые годы
правления нацистов, эти взгляды на Восток оставались неизменными.
Сам Гитлер заявил в своем «политическом завете» немецкому народу –
в завещании, автор которого пытался стать его же исполнителем:
«Будущая цель нашей внешней политики должна быть не прозападной
и не провосточной, а восточной политикой, подразумевающей
приобретение необходимой почвы для нашего немецкого народа».
В соответствии с этим мировоззрением фюрер начиная с 1933 г.
отклонял предложения о вступлении в союз с СССР. Герман Геринг
однажды объяснил, что немецкое перевооружение «началось с простой
мысли о неизбежности столкновения с Россией». До самого нападения
на Советский Союз нацистские лидеры остались верны заявлению
своего фюрера: «Если мы хотим править, мы должны сперва покорить
Россию».

Источники разногласий

Легко было говорить о сокрушении Российского государства и

эксплуатации Востока. Другое дело – разработать комплексную
политику и подобрать сплоченный персонал, готовый посвятить себя
цели без конфликтов и сомнений. Возникновение некоторых
источников разногласий едва ли можно было предсказать до начала
Восточной кампании; другие же были побегами уже существовавших
противоречий в немецкой Ostpolitik[5].
Ряд ненацистских чиновников пережил приход Гитлера к власти.
Некоторые из них, формально став членами его партии, не
подписывались на силлогизмы, предвещавшие немецкую политику и
деятельность во время войны. Помимо тех, кто отказался принять
некоторые аспекты нацистского экстремизма по моральным или
религиозным соображениям, существовало два основных очага
потенциальных диссидентов, которые продолжали работать в
немецком государственном аппарате: министерство иностранных дел и
армия. И хотя количество таких диссидентов было сведено к
минимуму в обеих структурах, люди с европейским сознанием
(например, фон Хассель), искренние друзья русского народа (такие как
граф фон дер Шуленбург), а также восточноориентированные
«реалисты» в традиции Секта (такие как генералы Эрнст Кестринг и
Оскар фон Нидермайер) по-прежнему имели определенное влияние.
Внутри самого нацистского движения антикоммунизм не всегда был
таким самоочевидным, как можно было бы предположить.
Коммунисты и нацисты, две противоположные партии, неоднократно
объединялись в борьбе против Веймарской республики. В 1920-х
«революционные» элементы внутри национал-социалистического
движения образовывали «национал-большевистское» крыло. Такую
позицию поддерживали не только бывшие лидеры нацизма –
достаточно указать на Штрассера и Рема, но и многие из ее бывших
сторонников все еще числились в движении. Две ключевые фигуры в
данной работе, Йозеф Геббельс, министр пропаганды, и гаулейтер
Эрих Кох, грозный владыка Украины, когда-то принадлежали к
прокоммунистической или пророссийской группе.
Другая группа была сформирована «геополитической» школой
вокруг Карла Хаусхофера. Несмотря на сильное влияние на нацистское
движение, его поддержка континентального блока «от Атлантики до
Тихого океана» (включая Россию и Китай) не могла не столкнуться в
противостоянии с ортодоксальным нацизмом. Хотя Гитлер и не
гнушался заимствовать его формулировки, сам Хаусхофер остался в
немилости, и только в течение краткого периода пакта Молотова –
Риббентропа его последователи смогли снова выйти в свет и
поприветствовать новое созвездие евразийской власти. Для них это
предвещало новую эру, в которой рейх пойдет по пути «открытия
Востока».
Однако в конечном счете концепция «открытия Востока» оказалась
достаточно гибкой, чтобы угодить обеим сторонам. «Ожидаемое
объединение России с Германией может быть мирным, а может
потребовать завоевания», – справедливо замечает аналитик
геополитики. Цель осталась неизменной, но после нападения
Германии на СССР она «перешла от сферы добровольного союза к
театру войны». В самом деле, это было разумное объяснение, которое
оправдывало вторжение в умах многих немецких «русофилов». Раз уж
«любви» между Германией и Россией не возникло, то союз надо было
закрепить свадьбой «под дулом пистолета».
 Следует выделить две разные группы среди политиков и «восточных
экспертов» рейха. Обе они пришли с восточных окраин.
Действительно, «было ли это всего лишь совпадением, – пишет
немецкий наблюдатель, – что направление национал-социалистической
Ostpolitik было задано австрийцем Гитлером и прибалтийским немцем
Розенбергом?» Что касается фюрера, то его опыт в Австро-Венгерской
империи зачастую влиял на его взгляды. «Я знаю славян из своей
родной страны», – заявлял он. Подоплекой многих его гневных анти-
украинских и антивенгерских высказываний были австрийские обиды,
возникшие еще до 1918 г.
С другой стороны, прибалтийские немцы стали крупнейшим
элементом немецких кадров, занимавшихся восточными вопросами.
Они родились в прибалтийских землях в то время, когда те еще были
частью Российской империи, и с русским языком и культурой были
знакомы не понаслышке. Хотя некоторые из них были сильно
привязаны к России, многие затаили обиду. Их можно было найти во
всех основных лагерях, пока немцы перетягивали канат военной
Ostpolitik.
За фасадом тоталитарного Gleichschaltung[6], ослепительного облика
объединенной во имя победы нации и грандиозности нацистского
триумфа бушевал конфликт, непостижимый для тех, кто считает
современную диктатуру средой, в которой нет места разнообразию. В
рейхе в тайне от всего мира разрасталось множество мнений, групп,
соперничавших за власть и авторитет, людей, вымещавших друг на
друге свои личные обиды, и чиновников, ратовавших за
противоречивые политические курсы. Говоря о такой разнородности,
ни в коем случае нельзя умалять важность общего состояния страны.
Именно из-за ее тоталитарной структуры, в условиях отсутствия
общественного мнения, внутренние конфликты должны были
решаться (мирно или не очень) за кулисами, в атмосфере, которая
отказывалась признавать их существование и в которой их разрешение
сопровождалось характерной злобой и жестокостью.
В рассмотрении этих разногласий и их влияния на немецкую
политику на востоке данная работа будет ссылаться на саму себя.
 Путь к войне

22 июня 1940 г. в Компьенском лесу Адольф Гитлер достиг пика

своей политической деятельности: уполномоченные представители
Петена согласились на условия, предложенные побежденной Франции.
Год спустя, день в день, началось вторжение на Восток. История
решения Гитлера о вторжении в Советский Союз хорошо рассказана в
других книгах, и здесь достаточно будет рассмотреть только основные
ее этапы. Самые ранние ссылки на решение Гитлера о подготовке к
нападению на СССР датируются второй половиной июля 1940 г.
Франция вышла из войны, Великобритания не желала сдаваться или
идти на уступки, советское правительство наживалось на пакте
Молотова – Риббентропа путем аннексии Прибалтики и Бессарабии[7],
и Гитлер вернулся к своей старой концепции расширения на восток.
Разве он сам не говорил годом ранее своим генералам, что пакт был
лишь временным соглашением?
«В настоящее время, – заявлял он, – Россия не опасна… Против
России мы сможем выступить только тогда, когда обретем свободу
действий на Западе… Сейчас у России нет причин отказываться от
нейтралитета. Через восемь месяцев, год или даже несколько лет
ситуация может измениться. Самая надежная мера предосторожности
от возможной агрессии со стороны России заключается в немедленной
демонстрации мощи Германии».
Старые чувства Гитлера возродились с неожиданной силой, и все,
что их подпитывало, с готовностью воспринималось как очередное
свидетельство предстоящего предательства Великой России. С
рациональной точки зрения решение напасть на Советский Союз в то
время, пока война с Великобританией шла с переменным успехом, а
рейх получал значительную военную, экономическую и политическую
выгоду от договора о ненападении, казалось абсурдом. Тем не менее
оно, судя по всему, представлялось Гитлеру чрезвычайно
привлекательным, так как он всегда рассматривал это как
кульминацию своей исторической миссии. Хотя в конце июля Гитлер
признавал, что «нет никаких признаков враждебной по отношению к
нам деятельности со стороны России», главнокомандующему
сухопутными войсками с 17 июля фельдмаршалу фон Браухичу и
начальнику Генерального штаба сухопутных войск генералу Гальдеру
было приказано немедленно начать подготовку к вторжению.
Нет никаких сомнений в том, что Гитлер всерьез собирался начать
вторжение уже осенью 1940 г. Через несколько дней после приказа
кампания была обрисована в общих чертах. 29 июля генерал Йодль
донес до своих помощников решимость фюрера «устранить
постоянную большевистскую угрозу в этой войне», поскольку «рано
или поздно эта кампания в любом случае станет неизбежной».
Военная необходимость вынудила отложить вторжение до весны
1941 г., равно как и высадку в Великобритании. Но Гитлер не терял
уверенности. «С падением России последняя надежда Великобритании
будет уничтожена… – обобщил Гальдер обращение Гитлера к своим
старшим командирам. – Посему было решено: сокрушение России
должно стать частью этой борьбы. Весна 1941 г. Чем быстрее Россия
будет раздавлена, тем лучше… Если мы начнем в мае 1941 г., у нас
будет пять месяцев, чтобы довести дело до конца. Лучше было бы
начать вторжение уже в этом году, но нам необходимо время на
подготовку».
С июля 1940 г. вторжение в Советскую Россию стало незыблемой
нацистской повесткой дня. Гитлер мог бы воспользоваться военными
приготовлениями, чтобы заставить Москву пойти на новые уступки, он
мог бы отменить кампанию в любое время. Но ничего подобного он не
сделал. Основополагающее решение было принято, и переговоры с
министром иностранных дел Молотовым в ноябре 1940 г. особого
значения уже не имели. Действительно, уже в августе Верховное
командование начало разрабатывать детали кампании, и началось
перемещение войск с запада к советской границе. 12 ноября во время
визита Молотова в Берлин Гитлер подписал секретную «Директиву
№ 18», в которой четко указано, что «…приготовления к Восточной
кампании должны проводиться в надлежащем порядке вне
зависимости от результатов переговоров. Позднее, когда я увижу и
одобрю основной план операций, последуют соответствующие
указания».
На следующий день Генеральный штаб закончил свои «заметки для
доклада фюреру» в отношении «запланированных [военных] целей
Восточной кампании». К началу декабря их содержание было
одобрено, и генерал Йодль представил Гитлеру окончательный план. В
то время как Москва ожидала ответа на свою последнюю ноту об
альянсе четырех держав с Германией, Италией и Японией, осознавая
советские амбиции «в отношении Персидского залива», 18 декабря под
грифом «совершенно секретно» Гитлер подписал приказ о проведении
«операции Барбаросса».

«Барбаросса»: за и против

В 1190 г. Фридрих I, возможно самый известный немецкий

император, после своего блестящего правления взял в руки крест и
возглавил свои легионы в походе в Святую землю. В походе он утонул.
Именно его прозвище Барбаросса стало кодовым именем кампании,
призванной претворить в жизнь заветную мечту о завоевании
непостижимого Востока. Знаменитая и часто цитируемая в последние
годы «Директива № 21» на деле знаменует собой лишь один шаг –
необходимый и логичный, разумеется – от сообщничества к
двуличности.
Разбились мечты о сокрушении Англии одним ударом, испарились
последние иллюзии германо-советской «дружбы, скрепленной
кровью».
«Немецкая армия, – говорилось в директиве фюрера, – должна быть
готова разгромить Советский Союз в ходе одной молниеносной
кампании (операции «Барбаросса») еще до того, как будет окончена
война с Англией. Для этого армия должна будет задействовать все
имеющиеся формирования…»
В соответствии с планами операции, представленными Генеральным
штабом, Гитлер постановил: «…основная масса советской армии в
Западной России должна быть уничтожена в ходе быстрых и глубоких
операций путем продвижения мощных подвижных группировок;
отступление способных сражаться сил советской армии на просторы
российской территории должно быть предотвращено… Конечной
целью операции является создание линии обороны против азиатской
России по линии Астрахань – Волга – Архангельск».
Все приготовления должны были быть закончены к 15 мая 1941 г.
Вот так несколько фраз перевернули новую страницу истории. У
Гитлера не было причин отступать. Генералы, такие как Кейтель и
Йодль, слепо верившие в своего фюрера, с воодушевлением
готовились к кампании. Руководство партии точило зубы в
предвкушении. Однако некоторым здраво рассуждавшим аналитикам
это решение казалось абсурдным.
Адмирал Редер (гросс-адмирал с 1939 г.), главнокомандующий
кригсмарине (ВМС) с 1935 по 1943 г., откровенно осуждал его.
Настаивая на необходимости сосредоточить весь военный потенциал
против Великобритании, он настоятельно призывал отложить
Восточную кампанию хотя бы «до победы над Англией». Германия не
могла одновременно вести обе кампании. Оппозиционные мнения
были распространены и в Генеральном штабе сухопутных войск.
Отношение начальника штаба генерала Гальдера к предстоящей
кампании с самого начала было противоречивым. Он не переставал
задавать вопросы и высказывать опасения с того момента, когда
впервые услышал о плане Гитлера. Хоть он и делал все возможное для
подготовки к вторжению, в своем дневнике со свойственной ему
добросовестностью он все же пересказывал свои беседы с
начальником ОКХ генералом фон Браухичем: «Цель не ясна. В борьбе
с британцами это не поможет. Существенного улучшения нашего
экономического потенциала мы не достигнем. Риск на Западе нельзя
недооценивать».
Другие старшие командиры также выражали сомнения – не столько
по поводу вторжения как такового, сколько по поводу его сроков и
осуществимости. Даже столь блестящий и лояльный генерал Гудериан
позднее заявлял (правда, уже в ретроспективе), что он и его коллеги
были ошеломлены, когда их впервые посвятили в детали операции
«Барбаросса». «Неужели произойдет то, что я считал невозможным?
Гитлер, в такой резкой форме критиковавший немецкое правительство
1914 г. за то, что оно не смогло уберечь страну от войны на два фронта,
теперь сам сознательно… толкает нас на пресловутую войну…»
И все же, вне зависимости от того, уверены они были в этом
решении или сбиты с толку, генералитет оставался верным своему
фюреру. Ведь и правда, Гитлер уже столько раз выставлял своих
генералов дураками, игнорируя их предостережения, особенно в ходе
Французской кампании, что теперь никто не осмеливался перечить.
Сомневались они или нет, отданные им приказы они выполняли
беспрекословно.
 Предостережения немецкого дипломатического корпуса также не
сыграли большой роли. Сотрудники посольства в Москве, включая
Шуленбурга, даже докладывали о примирительных намерениях
Сталина в более оптимистичном свете, чем было на самом деле, и не
из-за какой-либо предвзятости по отношению к коммунизму, а просто
потому, что они хотели, чтобы пакт о ненападении оставался в силе.
Но Гитлер не доверял «допотопным хомбургцам» в министерстве
иностранных дел, глава которого Иоахим фон Риббентроп, символ
пакта о ненападении, был слишком ничтожным, чтобы возражать
фюреру. Мрачный и угрюмый, он смирился с концом своей славы,
подавляя свои тщеславные инстинкты, чтобы оставаться в ногу с
проектами своего любимого хозяина. Не такая уж «старая школа».
«Россия не является потенциальным союзником англичан», – писал
Риббентропу статс-секретарь (второе лицо в МИД Германии)
Вайцзеккер; что касается нынешней цели победы над англичанами,
«победить Англию в России – это не программа». Как и многие его
коллеги, он принципиально не возражал против войны, однако считал,
что пользы это грандиозное начинание «нам тоже не принесет».
Экономические эксперты, которые вырабатывали торговые соглашения
с Москвой, также настаивали на том, что мирными средствами
Германия сможет получить от Советского Союза больше
продовольствия и сырья, а значит, в войне не было необходимости. Их
аргументы были столь же тщетными, как и аргументы Шуленбурга и
Вайцзеккера.
Таким образом, противники вторжения находились не только в
ненацистских кругах. Более того, самый яркий пример недовольства,
вызванного планом «Барбаросса», произошел в самом сердце
нацистского руководства. Рудольф Гесс, личный заместитель Гитлера,
10 мая прилетел в Шотландию в отчаянной попытке подписать тот
самый тевтонский пакт, о котором мечтал сам Гитлер. В отличие от
Вайцзеккера его доводы против Российской кампании заключались не
в том, что это ослабило бы немецкие военные силы на Западе;
напротив, для него договор с Великобританией был логичным и
необходимым условием для войны на Востоке. Если целью пакта
Молотова – Риббентропа было избежание войны на два фронта, теперь
Гесс ратовал за схожую политику, только в обратном направлении. «Он
приехал в Англию не с гуманитарной миссией, а исключительно с
одной целью: предоставить Германии возможность сражаться с
Россией только на одном фронте».
Лояльная оппозиция видела, что над Германией сгущаются тучи –
тучи, вызванные самим Гитлером. Но критики – не считая Гесса,
который удалился со сцены, – были не более чем метеорологами,
которые могли лишь записывать и иногда предсказывать изменения в
политическом климате. Руки тех из них, кто был в состоянии что-то
изменить, были связаны представлениями о долге и патриотизме.
 Переход через Рубикон

Продолжалась упорная подготовка к войне. Вводя в заблуждение по

поводу своих намерений не только Москву, но даже Италию и Японию,
Гитлер регулярно проводил длительные совещания со своим
генералитетом, перебирая альтернативные планы кампании. В апреле
дата вторжения была перенесена с 15 мая на 22 июня в результате
немецкой интервенции на Балканском полуострове – вмешательства в
итало-греческую войну и разгрома оккупации Югославии и Греции.
Возможно, роковое решение, помешавшее Германии достичь своих
целей в России в 1941 г., – решение «разобраться» с Балканским
полуостровом перед наступлением на Восток – было принято самим
Гитлером. Гитлер назначил дату нападения на 22 июня. За два дня до
вторжения втайне было распространено его обращение к солдатам, а в
3.15 22 июня немецкая армия пересекла советскую границу. Сбылось
пророчество Гитлера: «Когда начнется «Барбаросса», весь мир затаит
дыхание».
Ярким аспектом подготовки Германии к этой грандиозной кампании
было пренебрежение основательным политическим планированием.
Военные меры были изложены, обсуждены и осуществлены
внимательно и спешно. Планы по быстрому использованию
экономических ресурсов на оккупированных территориях СССР были
разработаны с привычной тщательностью, и персонал для этих задач
отбирался заблаговременно. Однако за исключением неопределенных
заявлений о будущем немецкого Востока нет никаких свидетельств
обсуждения на высоком уровне политических проблем – в частности,
каких-либо попыток заручиться во время войны поддержкой
советского населения – в течение всего периода с июля 1940 г. по март
1941 г. Внимание этой обширной области было уделено только в
последние три месяца перед войной, но даже тогда германское
руководство не смогло подготовиться к «политической войне».
Этот важный факт был логическим следствием предположения о
том, что по срокам и сложности Восточная кампания лишь в
количественном отношении будет отличаться от предыдущих
молниеносных кампаний войны. С лета 1940 г. Гитлер и Верховное
командование оценивали вероятные сроки кампании в три месяца. 30
апреля 1941 г. фельдмаршал фон Браухич даже заявил, что после «не
более чем четырех недель» серьезных сражений останется лишь
провести зачистку остатков «незначительного сопротивления».
Основным принципом этой стратегии было быстрое уничтожение
большей части советских войск. Следовательно, политические
факторы, даже пропаганда, большой роли не играли. Недооценивая
советское сопротивление в целом (и невзирая на предупреждения
некоторых своих экспертов), Гитлер считал, что политические
директивы были не нужны. Все, что требовалось, – это свод правил
для управления оккупированными территориями. Никаких
погрешностей в плане не предусматривалось. Если кампания затянется
дольше ожидаемого или если потери противника будут
недостаточными для стремительной победы, у рейха не было
серьезных военных резервов для продолжения военных действий, не
было плана по привлечению советского населения на сторону
Германии, не было никакой концепции политического поведения, за
исключением искоренения «нежелательных элементов» на
оккупированных территориях.
Провал был неминуемым и зловещим.
 Глава 2
Власть и персоналии: вражда и разногласия в
восточном вопросе
Нацистская мозаика

Немецкая военная политика не была единой или хорошо

согласованной. Это был результат беспрестанного перетягивания
каната между враждующими блоками и коалициями различных
элементов нацистского параллелограмма сил. В этой борьбе за власть
принимало участие восемь основных «центров тяжести»:
1) Адольф Гитлер;
2) Мартин Борман и аппарат НСДАП;
3) Альфред Розенберг и министерство оккупированных восточных
территорий; Генрих Лозе, рейхскомиссар «Остланда»; Эрих Кох,
рейхскомиссар Украины;
4) Йозеф Геббельс и министерство пропаганды;
5) Иоахим фон Риббентроп и министерство иностранных дел;
6) Герман Геринг и четырехлетний план, а также другие органы
экономики;
7) Генрих Гиммлер и империя СС;
8) Вооруженные силы, сами по себе разрываемые внутренними
разногласиями.
Эта «большая восьмерка» и большая часть подконтрольных им
ведомств зачастую конфликтовали друг с другом. Эти конфликты
можно классифицировать по четырем категориям: личностные
конфликты на почве личной неприязни (например, между Розенбергом
и Риббентропом); борьба за власть и авторитет между отдельными
участниками (например, Гиммлером, Геббельсом и Борманом) и между
ведомствами (например, партией, государством, СС и армией);
конфликты на почве юрисдикции (например, соперничество за право
контроля над средствами связи на оккупированном Востоке);
политические споры о тактике или принципах в отношении
настоящего и будущего Востока (например, борьба за судьбу колхозов).
СТРУКТУРА ВЛАСТИ ТРЕТЬЕГО РЕЙХА (ВОСТОЧНЫЕ ТЕРРИТОРИИ)

Часто эти конфликты переплетались между собой. Предпосылкой

некоторых споров являлась Восточная кампания; другие же главным
образом были вызваны факторами, не связанными с войной.
Некоторые участники объединялись в неофициальные альянсы –
альянсы, которые сами, в свою очередь, были подвержены
радикальным изменениям. Циники и реалисты, идеалисты и
оппортунисты, люди ограниченных способностей и самородки,
сильные и слабые – все они одновременно сотрудничали и враждовали
друг с другом.
 Первые шаги

В преддверии декрета «Барбаросса» Генеральный штаб задумался

над будущей администрацией оккупированных территорий на Востоке.
В январе 1941 г. оперативный отдел Генштаба постановил, что вопреки
соображениям безопасности в «тыловые районы» будет направлено
минимальное количество вооруженных сил. И в первой половине
февраля генерал-квартирмейстер Эдуард Вагнер направил начальнику
штаба вопрос о «создании военной администрации для «Барбароссы».
Однако даже с учетом этого армия уделяла сравнительно мало
внимания административным аспектам предстоящей оккупации.
Причиной тому стало не только сосредоточение исключительно на
военных вопросах. Ожидалось, что после завершения краткой
кампании эти области больше не будут заботой Верховного
командования. Более того – и это было дополнением к первому
аргументу – с 1939 г. у армии уже был горький опыт в области
военного управления.
Нежелание армии брать на себя «излишние» административные
обязанности вполне совпадало с мировоззрением самого Гитлера. На
совещании с Кейтелем 3 марта он заявил, что будущие задачи в
оккупированной России настолько сложны, что их нельзя доверять
военным. Потому захваченные территории должны быть как можно
быстрее отданы под ответственность более надежной гражданской
администрации. В результате этой дискуссии 13 марта Кейтель
подписал особую директиву, которая учреждала основной порядок
будущего управления Востоком. Сферы военного управления он
сократил до минимума: «Зона военных действий, образовавшаяся по
мере продвижения армии за пределы рейха вглубь соседних
государств, должна быть как можно более ограниченной… Как только
зона военных действий достигнет достаточной глубины, она будет
ограждена с тыла. Недавно оккупированная территория в тылу зоны
военных действий получит свое политическое управление».
Таким образом, военная оккупация должна была охватывать только
ограниченные территории, расположенные вблизи линии фронта; срок
военного управления должен был быть ограничен, все большая часть
регионов должна была переходить под ответственность гражданской
администрации по мере продвижения армии вглубь территории
противника. Участие военной администрации должно было быть
недолгим в угоду соображениям полезности. Гитлер наивно и
безосновательно считал, что политические решения могут быть
отложены до того момента, пока оккупированные территории не будут
приведены в порядок.
Территории, расположенные в тылу зоны военных действий,
находившиеся под «политическим управлением», должны были быть
разделены по двум критериям: по секторам, принадлежавшим каждой
из групп армий: «Север», «Центр» и «Юг»; и в соответствии с
существовавшими этническими границами. Того, что эти два критерия
исключали друг друга, немцы, очевидно, не учли. К тому моменту
были выпущены только общие директивы. «На этих территориях, –
гласил приказ, – политическое управление переходит к
рейхскомиссарам, которые будут получать директивы от фюрера».
Таким образом, захваченные территории должны были быстро быть
переданы немецкой гражданской администрации, во главе которой
стояли бы уполномоченные представители фюрера, получившие
неуместное звание рейхскомиссаров. Ни о какой власти коренных
народов, ни о какой перспективе возможной автономии или
независимости речи не велось.
С одобрения Гитлера 31 марта был выпущен более полный указ «О
едином исполнении» восточного задания, который несколько дней
спустя был более подробно изложен кабинетом генерала Вагнера в
ряде «Особых директив». «Систематическое управление и
эксплуатация страны, – говорилось в нем, – потребует внимания
только на более поздних этапах. Это задача не армии».
У военных не было причин возражать против этих указаний. Они
наделяли армию ровно теми функциями, на которые она и
рассчитывала, не больше и не меньше.
Теперь, после того как армия расставила приоритеты и определила
границы своей юрисдикции, началась разработка функций
гражданской администрации. В рамках реализации указа от 31 марта
Альфреду Розенбергу 2 апреля было доверено формирование
«политического бюро на Востоке». Его полномочия были расширены,
когда 20 апреля Гитлер поручил ему «централизованно» заниматься
всеми вопросами «восточноевропейского пространства». В его ранних
меморандумах о планировании встречаются отсылки к предыдущим
директивам. «Оккупация европейского Востока, – писал он, – будет
проходить в два этапа: во-первых, непосредственно боевые действия, а
во-вторых, как можно более быстрый переход от военной оккупации к
гражданской администрации, то есть к различным
рейхскомиссариатам».
К началу мая Розенберг собрал штат, который после подписания
фюрером соответствующего указа мог стать (и вскоре после начала
войны стал) министерством, ответственным за принадлежавшие
теперь немцам территории СССР.

Альфред Розенберг

Розенберг, сын немецкого башмачника (по другим данным, купца),

родился в 1893 г. в Ревеле (Таллине) в Эстляндии (Эстонии), тогда
принадлежавшей Российской империи. Вот два фактора, которые
привели к непоследовательности его дальнейшей карьеры.
Он воспитывался в немецком доме, где ему привили уважение к
немецкому языку и традициям, но он также страстно увлекался
культурой и обычаями России. В образовательном процессе молодого
Розенберга Толстой и Мусоргский стояли в одном ряду с Бисмарком и
сагами германской древности. Но учеба не приносила ему
удовлетворения. Отвергая христианство, не уверенный в себе и
несчастный в нижней части среднего класса Розенберг жаждал веры и
власти.
В то время еще не проявлялись признаки его будущей «идеологии».
Его круг общения включал в себя как русских, так и евреев. Во время
Первой мировой войны он оказался на российской стороне фронта –
это обстоятельство не вызвало у него сильных приступов самокопания.
Даже русская революция не побудила его к участию в политической
деятельности; он продолжал оставаться сторонним наблюдателем.
Только после немецкой революции он отправился в рейх. Покинув
насиженное место, неприкаянный Розенберг оказался в романтической
революционной атмосфере Мюнхена 1919 г. Вот магнит,
привлекавший сборную солянку фанатичных идеалистов,
деклассированных элементов и разочарованных политиков всех сортов
и убеждений. Вскоре Розенберг оказался в русле новой и на тот момент
еще окончательно не сформировавшейся группы вокруг Адольфа
Гитлера. Он присоединился к ней и в 1921 г. стал редактором
центрального органа молодой НСДАП, Volkischer Beobachter.
После драматического, но нелепого Пивного путча в ноябре 1923 г.,
в результате которого Гитлер попал в тюрьму, Розенберг смог утолить
свою жажду власти, возглавив остатки партии. Однако у них с
Гитлером возникли разногласия по поводу тактических вопросов, и
после выхода из тюрьмы Гитлер держал «философа» на расстоянии
вытянутой руки. Несмотря на унижение и недовольство, Розенберг
остался в движении, продолжая подчиняться приказам фюрера. Он
стал иностранным экспертом нацизма и его «идеологом»; его
загадочное и малопонятное для многих обоснование сути расизма,
«Миф XX века» (1930 г.), благодаря своей претензии на ученость и
непостижимость прочно закрепило его авторитет в нацистских кругах.
Однако полностью «реабилитироваться» Розенбергу так и не удалось.
Даже после того, как Гитлер взял на себя бразды правления,
Розенберг не получил портфеля министра: Гитлер знал, что он не
практический политик. Он руководил «идеологической пропагандой»,
но даже в этой области были те, кто успешно составлял ему
конкуренцию, например Геббельс. Он руководил внешнеполитическим
персоналом партии, но даже со связями и покровительством не смог
вытеснить профессиональных донацистских дипломатов. Где бы
Розенберг ни пробовал свои силы, везде он терпел неудачу. Договор о
ненападении, казалось, положил конец его тщательно продуманному
движению – антибольшевизму. Отвергнутый министерством
иностранных дел, Розенберг также был не в ладах с СС, потому что
водился со штурмовиками партии, СА, которые видели в СС
соперников. Именно из СА он намеревался набрать основную часть
своего штата, когда в 1941 г. наконец появились первые намеки на то,
что Гитлер хотел, чтобы Розенберг – единственный в нацистской
верхушке человек, имевший непосредственное отношение к Востоку, –
взял под свой контроль обширные пространства, которые должны
были быть захвачены германской армией.
Эта задача была ему по душе. Жадно, по-детски он потянулся за
властью. С весны 1941 г. до последних дней нацистского государства
он настаивал на своих прерогативах, на исключительной юрисдикции
своего кабинета, на своем единоличном праве командовать и
принимать решения. Однако вскоре он понял, что другие будут
пытаться умалить роль германского самодержца, управляющего
Востоком, которую он для себя уготовил. Неспособный плести
интриги, но неспособный также и на прямолинейную откровенность
по отношению к фюреру, он снова был обречен на разочарование и
бесполезность. Формально он, может, и стоял во главе огромного
министерства и даже более обширного штата, но на практике его
игнорировали, обходили, с ним не считались. Гитлер, его начальник,
как и его подчиненный Кох, делали что им вздумается, зачастую даже
не удосуживаясь сообщать Розенбергу об этом. Теоретик от дьявола,
философ немецкого величия, трибун антисемитизма стал бесполезным
министром, который, хоть и носил высокое звание, был ограничен со
всех сторон, стал отцом фантастического замысла, который не смог
воплотить в жизнь.
 Генрих Гиммлер

«СС» был общим термином для обозначения империи Генриха

Гиммлера. По-разному организованные и реорганизованные, на самом
деле они включали в себя, помимо изначальных отрядов охраны,
полицию, гестапо и элитные боевые подразделения ваффен СС. РСХА
(Reichssicherheitshauptamt, Главное управление имперской
безопасности), которое также находилось под командованием
Гиммлера, и его филиалы охватили широкий спектр разнообразных
видов деятельности. Это была «империя внутри империи», и Гиммлер
как рейхсфюрер СС был ее бесспорным вождем. Он обладал
настоящей властью, более автономной, чем у его соперников, властью,
которую боялись все, кому довелось с ней столкнуться, и те, кто
соперничал с ним за почетное место в нацистской Валгалле.
«В его характере не было ничего ужасающего или взрывного», –
высказывался один историк. Его холодность была «не ледяная, а
бескровная. Он не восхищался жестокостью, он был равнодушен к
ней; чужие угрызения совести были для него не презренными, а
непонятными…». Он был Великим инквизитором, «политическим
эзотериком, человеком, который был готов пожертвовать
человечеством во имя абстрактного идеала». Если Гитлер считал себя
хозяином нацизма, Гиммлер, по сути, считал себя слугой всего мифа –
арийской чистоты, германской миссии и всего остального.
«Наполовину наставник, наполовину псих» – так видел его Альберт
Шпеер, но также лидер, заслуживший преданность своих
последователей. Озабоченность древними рунами и черепными
эмблемами не помешала ему превратить свою частную армию в
мощное орудие.
ИМПЕРИЯ ГЕНРИХА ГИММЛЕРА

Окружая себя невежественными астрологами, массажистами,

мясниками и проходимцами, которые «добились успеха» в СС,
Гиммлер неустанно стремился к все большему количеству власти.
Одно агентство за другим было поглощено лабиринтом политических
компаний-учредителей и взаимосвязанных отделений, в которых
Гиммлер держал долю. Разумеется, другие нацистские апостолы
возненавидели этого человека. Гитлер уважал его, но теплых чувств к
нему никогда не питал. Борман считал Гиммлера самым опасным
конкурентом своей собственной слаженно работавшей клики. Армия
видела в СС орду соперников, буянов и революционеров. Нацистская
партия и СА – включая Розенберга – относились к Гиммлеру со
смесью страха и отвращения. Против тайного ордена, коим являлся
СС, был сформирован молчаливый и бесплодный фронт.
Гиммлеру удалось реализовать свою претензию на наследие
Востока. Уже после первого обсуждения 3 марта 1941 г. Гитлер был
склонен наделить его обширными прерогативами. На этом
подготовительном этапе именно полицейские функции стали для него
отправной точкой. Однако останавливаться на этом он не собирался:
он не только назначал высокопоставленных лиц полиции и направлял
вооруженные силы в области гражданского управления, но и «по
указанию фюрера в зоне операций армии, – директива Кейтеля от 13
марта, – рейхсфюреру СС поручены особые задания по подготовке к
политическому управлению; задачи, которые возникнут в результате
окончательного столкновения двух противоположных политических
систем. В рамках этих задач рейхсфюрер СС действует по своему
усмотрению и под свою ответственность».
Таким образом, Гиммлер получил карт-бланш, позволивший ему
расширить свою империю на Восток – империю, подотчетную лишь
фюреру. Что это были за особые задания, можно было понять из
ранних комментариев Гитлера: гиммлеровская СД (Sicherheitsdienst,
служба безопасности) должна была сформировать особые
айнзацгруппы (Einsatzgruppen, группы развертывания), чья задача
заключалась в том, чтобы следовать по пятам за завоевательной
армией, прочесывать завоеванные территории и беспощадно
истреблять идеологических и расовых врагов. Это было так
характерно для Гитлера: в то время как ничего еще не было решено в
отношении будущей организации Востока, его приказы уже
предусматривали убийство миллионов евреев и неопределенного
количества других «расовых, уголовных и асоциальных» элементов,
большевистских комиссаров, а также цыган.
Гиммлер, который отвечал за Дахау и Заксенхаузен, был
подходящим человеком для этой должности. Он стал выдающимся
представителем фракции, которая хотела, чтобы к славянам – и
восточным народам вообще – относились как к низшей расе. Это новое
задание он получил всего через несколько месяцев после того, как
изложил на бумаге «некоторые идеи относительно обращения с
чужеродными элементами на Востоке». За исключением небольшого
«расово достойного» меньшинства[8], Восток должен был стать
«резервом рабочей силы без собственного руководства, способным
ежегодно поставлять Германии необходимое количество временных
работников». Что еще можно было ожидать от этих восточников «без
собственной культуры»?
Империя Гиммлера обрела независимую позицию на Востоке, на что
армия, уже занимавшаяся подготовкой к предстоящей кампании, не
хотела закрывать глаза. «Ряд директив в отношении операции
«Барбаросса», – вспоминал фельдмаршал Кейтель после войны, –
касательно управления и использования оккупированных регионов,
привел к резким конфликтам из-за полномочий, предоставленных
рейхсфюреру СС. Я понимал, что параллельно армии и ее
главнокомандующему как единолично ответственной и
исполнительной власти в отношении населения формируется полиция
с исполнительными полномочиями, чья власть вызывала у меня
сильные сомнения».
Тем не менее именно Кейтель издал вышеописанные указания от 13
марта. Кейтель – небезосновательно прозванный Лакейтель по
аналогии с лакеем – слишком подобострастно относился к фюреру,
чтобы перечить ему, даже когда искренне с ним не соглашался.
 Армия и приказ о комиссарах

Гитлер продолжал подчеркивать «идеологические» аспекты

предстоящего конфликта. 30 марта 1941 г. в длинном обращении к
своим ближайшим советникам он обрисовал направление, в котором
стоило двигаться Германии. Гальдер изложил свои замечания в сжатой
форме: «Столкновение двух идеологий. Уничтожающее порицание
большевизма, отождествляемого с социальной преступностью.
Коммунизм – это огромная опасность для нашего будущего. Мы
должны забыть о понятии товарищества между солдатами. Коммунист
не является товарищем ни до, ни после битвы. Это война на
истребление… Мы воюем не для того, чтобы помиловать врага».
Люди Гиммлера хорошо подходили для осуществления этих планов.
Но готова ли была немецкая армия с ее профессиональными
традициями и добросовестностью к «войне на истребление»? Армия
повиновалась, но генералы были возмущены как никогда, ведь
политика истребления распространялась не только на СС, но и на
армию. Гитлер призвал своих генералов «отбросить свои личные
сомнения», чтобы понять, что «жесткость сегодня означает мягкость в
будущем». Но приказать им «истреблять большевистских комиссаров и
коммунистическую интеллигенцию» значило заставить их выбирать
между совестью и послушанием. То, что предложил Гитлер, было
новой концепцией карательной войны: определенная часть вражеских
сил априори клеймилась преступниками, приговоренными к
истреблению.
Несколько недель армия готовила проект «Директив об обращении с
политическими комиссарами». 12 мая генерал Варлимонт передал
Йодлю готовый текст. Было постановлено:
1) Политработники и лидеры (комиссары) должны быть
ликвидированы.
2) В случае если таковые будут захвачены армией, принимать
решение об их ликвидации должен офицер, уполномоченный налагать
дисциплинарные взыскания. Достаточным основанием для такого
решения будет то, что лицо является политработником.
3) Политические комиссары [Красной] армии не признаются
военнопленными и должны быть ликвидированы; в крайнем случае в
транзитных лагерях. Никакой передачи в тыл…
Это был пресловутый приказ о комиссарах. Несмотря на все свои
предыдущие протесты, Йодль и Варлимонт приняли его без
возражений. В поисках оправдания для нестандартного приказа под
текстом Варлимонта Йодль подписал: «Мы должны расквитаться за
возмездие против немецких летчиков; поэтому лучше всего изобразить
все это как ответную меру». Розенберг же утверждал, что рядовые
захваченные специалисты будут крайне необходимы немцам для
управления оккупированными районами. Поэтому – отнюдь не
возражая против убийств без суда как таковых – он попросил
Верховное командование ограничиться истреблением только высших
чинов. Судя по всему, Йодль и Варлимонт были готовы поддержать это
предложение. Однако на следующий день, 13 мая, Гитлер принял
решение, и Кейтель отдал соответствующие приказы: все комиссары
должны быть убиты.
За несколько дней до этого 6 мая ОКХ издал аналогичный приказ об
обращении с гражданским населением на Востоке. Приказ
предусматривал «расстрел в бою или при бегстве» всех местных
жителей, которые «участвуют или хотят участвовать во враждебных
актах, которые своим поведением представляют собой прямую угрозу
для войск или которые своими действиями оказывают сопротивление
вооруженным силам Германии». В случае задержания они должны
были предстать перед немецким офицером, который решит, будут ли
они расстреляны. Уже на этом раннем этапе было санкционировано
«применение силы» в населенных пунктах, «в которых совершаются
скрытые злонамеренные действия любого рода». И наконец, немецкие
солдаты, совершавшие «наказуемые деяния» на оккупированной земле
«из-за горечи от зверств или подрывной работы носителей еврейско-
большевистской системы», не подлежали преследованию.
Директивы в одобренном Гитлером виде оставались практически
неизменными. Особый акцент делался на то, что «войска должны
безжалостно защищаться против любой угрозы со стороны
враждебного гражданского населения».
Эти меры и дискуссии вокруг них были показательными как в
отношении основной ориентировки, с которой немецкие войска
отправлялись на советскую территорию, так и в отношении сложности
и амбивалентности мнений внутри Верховного командования. Высшие
эшелоны (Кейтель, Йодль, Варлимонт) добровольно или не очень
составляли и издавали указы по приказу фюрера. Генеральный штаб к
одобрению этих приказов подходил с гораздо большей неохотой. К
тому же возникали серьезные сомнения касательно того, будут ли
командиры армии эти приказы выполнять.

ВЫСШЕЕ КОМАНДОВАНИЕ ВЕРМАХТА

Фельдмаршал фон Браухич, главнокомандующий сухопутными

силами, позже свидетельствовал, что он обходил и игнорировал эти
приказы. Некоторые генералы решили эту дилемму, просто не передав
приказ о комиссарах своим подчиненным. Хотя Гитлер продолжал
настаивать на том, что оккупационные силы должны были
распространять «террор, который сам по себе отбил бы у населения
всякое желание оказывать сопротивление», а командиры армии на
местах несли личную ответственность за исполнение указа, на деле
(что подтверждал даже маршал Паулюс, явившийся на Нюрнбергский
процесс в качестве свидетеля обвинения) приказ не выполнялся из-за
негласного сопротивления генералов. Генералы Остер и Бек, одни из
главных заговорщиков 1944 г., при обсуждении указа с фон Хасселем
сошлись во мнении, что «волосы встают дыбом, когда видишь
неопровержимые доказательства… систематического превращения
военного права в отношении завоеванного населения в
неконтролируемый деспотизм – насмешка над законом как таковым».
Фон Тресков, блестящий молодой офицер оперативного отдела
штаба группы «Центр» (а позднее лидер антигитлеровского движения),
убедил своего командира подать протест в штаб армии. Другие
генералы поступили так же. Продолжительная враждебность военных
вынудила Кейтеля издать секретный указ, приказывавший генералам
«уничтожить все копии… указа фюрера от 13 мая 1941 г.». Но он
добавил: «Уничтожение копий не означает отмену приказа». Разрыв
между политикой и практикой, а также между большим количеством
генералов и послушных подхалимов вроде Кейтеля неумолимо
увеличивался с началом Восточной кампании.
 Предполагаемые наследники

Ранние замечания Гитлера навели всех на мысль, что каждый из

трех основных претендентов на наследие Востока – Розенберг,
Гиммлер и вермахт – получит долю в будущей администрации, причем
основная тяжесть ляжет на гражданское население, а вермахт и СС
будут выполнять конкретные, ограниченные функции. Однако вскоре
стало очевидно, что на фактическое разделение власти влияли
многочисленные интриги между конкурирующими группами. И
жертвой этих интриг почти всегда был Розенберг.
Большую часть времени находившийся за кулисами Мартин Борман
придерживался позиции, которую он мог продвигать, пользуясь своим
авторитетом у Гитлера. «Злой гений Гитлера», «Мефистофель
фюрера», «коричневый кардинал» – эти и подобные эпитеты
отображают мнение других немецких лидеров о Бормане. Как и у
Гиммлера, у Бормана тоже была своя личная империя – аппарат
нацистской партии, – но он не был скован такими вещами, как
преданность великой цели Гиммлера, соблюдение самодельных
«принципов» Розенберга или традиции и щепетильность армии.
Старательно скрываясь за кулисами, он был откровенным сторонником
макиавеллизма, безудержным в своей ярости по отношению к любому,
кто активно или пассивно стоял на его пути.
Борман презирал Розенберга как витавшего в облаках мечтателя и
считал само собой разумеющимся, что Розенберг должен был быть
использован в его (Бормана) интересах. Поэтому Борман был
претендентом совсем другого кроя – эффективным, и не из-за какого-
то его официального статуса в восточных делах, а из-за авторитета,
которым он пользовался у самого Гитлера; у своего коллеги в штаб-
квартире фюрера Ганса Генриха Ламмерса, начальника Имперской
канцелярии; а позднее и у номинального подчиненного Розенберга
гаулейтера Эриха Коха, рейхскомиссара Украины.
Некоторые в СС ожидали, что в соответствии со своим элитным
статусом и растущим влиянием в Третьем рейхе Гиммлер станет
главным политиком на будущем оккупированном Востоке. В СС уже
намечались планы относительно роли, которую они сыграли бы в
будущей администрации. Борман, однако, был намерен не допустить
дальнейшего роста влияния СС. Потому он решительно поддержал
кандидатуру Розенберга в имперском министерстве оккупированных
восточных территорий – не потому, что уважал Розенберга, а именно
потому, что знал, что он не опасный соперник.
У Бормана был шанс в апреле 1941 г., когда переговоры о
координации действий между будущими отрядами СД и армией
предоставили возможность для неофициальных обсуждений, в ходе
которых СС выдвинули дополнительные требования. В чем СС и
армия нашли точку соприкосновения, так это во враждебности к
гражданским ветвям. Потому было вполне естественно, что некоторые
офицеры СС пытались убедить ОКВ, что им следует поделить
«восточный пирог» между собой, чтобы вермахт стал хозяином
передовой зоны, а СС остались свободным корпусом, фактически
ответственным за новый порядок на Востоке. Для армейских офицеров
представители СС стремились изобразить будущую роль СД на
Востоке как «передовых групп» будущих «комиссариатов». Этот план
был обречен на неудачу. Военные боялись предоставить СС слишком
много свободы, в то время как в самих СС происходили внутренние
противоречия, так как ваффен СС требовали более привлекательной
роли, чем роль «сторожа» в тылу. Более того, слишком длинной была
история трений и подозрений между армией и СС, чтобы ее можно
было так просто забыть; и Гитлер уже дал Розенбергу первое задание
по подготовке будущей администрации. Таким образом, в середине
мая, когда генерал Вагнер доложил о требованиях СС начальнику
Генерального штаба сухопутных войск, Гальдер загадочно отметил в
своем дневнике: «Отряды СС в тылу: в миссиях, запрошенных этими
подразделениями, должно быть отказано».
Тем временем эта проблема была доведена до сведения Гитлера.
Борман, стремясь повлиять на ход событий, убедил фюрера «обсудить
дело со всеми, кого это касается» – что было характерно для Бормана –
не на общем совещании, а с глазу на глаз. Как представитель партии,
Борман возражал против роста влияния армии и СС; слухи о
размещении войск на Востоке, как писал участник борьбы, сулили
ненавистным для партийного аппарата армии и СС «такую власть,
которая была бы проблематичной, а может быть, даже опасной» для
партии. В этом отношении Розенберг и Борман были солидарны друг с
другом.
 «НСДАП как «носитель политической воли» немецкого народа
должна была оказывать решающее влияние в управлении российскими
территориями, – утверждает он [Борман], – т. е. гражданская
администрация должна была быть создана нацистской партией и
управляться ей же».
Борман успешно провоцировал Розенберга на противодействие
схеме СС – настолько успешно, что человека, расстроившего его
планы по гегемонии на Востоке, Гиммлер видел не в Бормане, а в
Розенберге. И он так никогда и не простил будущего министра по
делам оккупированных восточных территорий за этот удар в спину –
удар, который на деле был нанесен Борманом.
6 мая Розенберг несколько напыщенно, но в целом без злых
намерений сообщил Гиммлеру о своем назначении и попросил
рейхсфюрера СС назначить посредника между ними. Гиммлер
отреагировал со злобой. 21 мая он издал указ о функциях СС и СД на
Востоке. Указ старательно игнорировал Розенберга и подчеркивал
«содействие Верховного командования армии» в предлагаемых им
мерах «по исполнению особых поручений, возложенных на меня
фюрером в области политического управления». Пренебрежение к
Розенбергу был налицо. Оно было выражено в четкой форме в письме
Гиммлера Борману четыре дня спустя. Отказав Розенбергу в
требовании утвердить все назначения персонала СС на Востоке,
возмутившись его попытками посягнуть на полномочия рейхсфюрера
СС и стремясь максимально расширить свою сферу действий, Гиммлер
напомнил Борману, что «на мой вопрос в рейхсканцелярии фюрер
сказал мне, что [в выполнении своих задач] я не обязан подчиняться
Розенбергу».
«Из-за манеры, – заключил он, – с которой Розенберг подходит к
данному вопросу, с ним, как обычно, бесконечно сложно работать один
на один… Работать с Розенбергом, а уж тем более под его началом, –
безусловно, самое трудное в НСДАП».
Тем временем Гитлер стоял на своем. Власть оставалась
разделенной между его заместителями, и, вопреки протестам
Розенберга, фюрер подтвердил, что полицейские вопросы на Востоке
должны были решаться людьми Гиммлера.
Розенберг теперь рассматривал Гиммлера и Бормана как опасных
врагов. Годы спустя в своей тюремной камере в Нюрнберге он с
горечью вспоминал, как они сговорились против него. «Вот так, –
писал он с жалостью к себе и неуместной иронией, – началась моя
кропотливая борьба за благородную концепцию рокового восточного
вопроса… Мартин Борман отстаивал интересы рейха с предвзятостью
по отношению к слабому Розенбергу, который, возможно, по-
прежнему симпатизировал славянам больше, чем того требовало
проведение Ostpolitik в военное время. И Гиммлер поддержал эту
точку зрения…»
Конфликт между Гиммлером и Розенбергом продолжался. Еще до
начала вторжения СС запросили более широкие полномочия на
Востоке. Розенберг, всегда видевший во всем подвох, быстро узрел в
этом вызов своему политическому превосходству и сразу же отклонил
предложенную поправку. Гиммлер вернулся с подправленной версией,
которая позволила бы Розенбергу издавать декреты – в соответствии с
директивами Гиммлера. Розенберг снова возразил. Вежливо доложив
фюреру о том, что ведутся «длительные обсуждения отношения
полиции к новому порядку на Востоке», он ясно дал понять, что
предложенные СС изменения для него были неприемлемы. Со
временем борьба между Розенбергом и Гиммлером становилась все
более напряженной.
 Экономические учреждения

Органы, занимавшиеся экономической эксплуатацией СССР,

занимали особое место в конкурсе на власть. Министерство сельского
хозяйства, министерство экономики, экономическое управление ОКБ
под руководством генерала Георга Томаса и ведомства Германа Геринга
– управление по четырехлетнему плану и особая полувоенная
организация по эксплуатации Востока, Wirtschaftsstab Ost
(Центральное торговое общество «Восток») – были заинтересованы в
ограничении правомочий персонала Розенберга; все они были в разной
степени не согласны с поддерживаемой им политикой.
К 10 декабря 1940 г. Верховное командование получило первый
комплексный отчет о предполагаемом использовании восточных
ресурсов. К февралю 1941 г. был набран штат «Ольденбурга» и была
изложена его основная политика; это было кодовое название будущего
торгового общества «Восток». Обозначая полномочия данной
организации, генерал Томас «ясно дал понять, что она должна быть
независимой от военных и гражданских администраций». Отчасти это
было бюрократическое строительство империи, отчасти спрос был
обусловлен рядом различных факторов. Не было ничего
противоестественного в том, что конкретная организация, которой
поручены вопросы экономической эксплуатации, поставит во главу
угла свои собственные задачи. Но вермахт, Розенберг и Борман в кои-
то веки сошлись во мнении: «Планы операций не должны
подстраиваться под экономистов».
Продолжая свое планирование в условиях относительной
секретности, «Ольденбург» подготовил отчет о целях, который затем
был представлен другим ведомствам на утверждение. Набор аксиом,
принятый 2 мая, представляет собой яркий образец крайнего
экономического этноцентризма:
1) Войну можно проводить только в том случае, если к третьему
году войны [начиная с сентября 1941 г.] вооруженные силы Германии
можно будет полностью прокормить за счет России.
2) Таким образом, десятки миллионов, несомненно, погибнут от
голода, если мы заберем из страны все, что нам нужно.
 Такая точка зрения положила начало коалиции между
экономическими эксплуататорами и сторонниками политики
колонизации на Востоке. Позиция обоих подразумевала полное
пренебрежение интересами населения Востока. Формировался
своеобразный союз между различными ветвями, основанный на
ведении неполитической войны на Востоке – неполитической в смысле
отказа от «обещаний» или «уступок» советскому населению в попытке
переманить его на сторону Германии; отказа признать местное
население чем-то большим, чем объектом эксплуатации. В этом
отношении с началом войны и СС, и высшие экономические эшелоны
и «колонизаторы» вроде Бормана могли прийти к соглашению.
Пожалуй, наиболее претенциозными из экономических директив,
отражавших эту позицию, были «Двенадцать заповедей»,
подготовленные Гербертом Бакке, статс-секретарем (и впоследствии
министром) по вопросам продовольствия и сельского хозяйства.
Россия, по его словам, «существовала только для того, чтобы кормить
Европу». Для реализации его фантастических планов требовалось
особое отношение со стороны нацистских чиновников.
«Лучше ошибочное решение, чем отсутствие решения… – наставлял
Бакке немцев, которые должны были взять на себя ответственность за
советское сельское хозяйство. – Краткие, четкие инструкции
подчиненным в виде приказов; никаких объяснений или причин не
давать… Всегда демонстрируйте единство немцев. Перед русским
надо защищать даже ошибки немцев».
Провозглашая превосходство интересов Германии, Бакке читал
лекции своим приспешникам: «Вам никогда не удастся переговорить
русского или убедить его словами… Вы должны действовать. На
русского могут произвести впечатление только действия, потому что
русский – существо женственное и сентиментальное». В то же время
он приказал: «Держитесь подальше от русских; они не немцы, они –
славяне… Русский на основе многовекового опыта смотрит на немца
как на превосходящее его существо».
«Низшие существа» – русские – не могли стать полноправными
партнерами рейха. «Мы не хотим обращать русских на путь национал-
социализма, мы хотим только сделать их орудием в наших руках».
Выводы были очевидны: «Русский человек привык за сотни лет к
бедности, голоду и непритязательности. Его желудок растяжим,
поэтому не допускать никакой поддельной жалости!»
Бакке стал частью «Ольденбурга». Вальтер Функ также вступил в
ряды врагов Розенберга. Как он позднее свидетельствовал, он
«пытался помешать Розенбергу основать новую организацию (для
управления советской экономикой), что тот намеревался сделать».
Розенберг робко признавал, что в его отношениях с экономическими
учреждениями «определенные проблемы» все еще оставались
«нерешенными».

Министерство иностранных дел

Таким образом, Розенберг с самого начала был изолирован

совокупностью сил, которые, хоть и состояли в разногласиях друг с
другом, объединились в стремлении урезать границы полномочий, на
которые он претендовал. Не все были такими же влиятельными, как
Борман или Гиммлер.
С началом войны министерство иностранных дел, этакая
«аристократическая аномалия в революционном мелкобуржуазном
государстве», начало ощущать последствия стандартного процесса
отхода от дипломатии в военное время – особенно остро
проявлявшиеся из-за личных качеств его главы. Министерство
иностранных дел даже не было приглашено к участию во «внутреннем
круге» советников, которые занимались подготовкой к военной
кампании против СССР. Это не помешало ему спроектировать и
учредить еще в апреле 1941 г. ведомство Auswartiges Amt
(министерство иностранных дел), состоявшее из ведущих немецких
экспертов по делам СССР. Однако советник Георг Гросскопф,
преданный спонсор ведомства (а впоследствии офицер связи у
Розенберга), и не догадывался, что многие из его будущих членов
занимали должности в других учреждениях, которые и сами
планировали управлять завоеванными советскими территориями.
Таким образом, так называемый «российский комитет» больше
походил на правительство в изгнании. В глазах Гитлера они остались
кучкой «обманутых дураков».
Министерство иностранных дел тем не менее продолжало пытаться
выполнять свою функцию. 22 мая – за месяц до нападения –
Гросскопф предложил план преодоления существовавших «резких
расхождений» между ведомствами Германии путем назначения
представителей министерства иностранных дел в каждом регионе
оккупированного Востока. Однако Розенберг, как всегда, был врагом
министерства иностранных дел, которое он в течение многих лет
безуспешно пытался вытеснить своей собственной организацией. Но
когда Розенберг заявил, что услуги министерства иностранных дел на
Востоке не требуются, Риббентроп, также завидовавший его
полномочиям, поспешил резко возразить: «Территория, которая будет
оккупирована немецкими войсками, – писал он, – будет со многих
сторон граничить с другими государствами, интересы которых будут
затронуты в наибольшей степени… Министерство иностранных дел не
может смириться с отсутствием на месте представителей, натасканных
по вопросам внешней политики и разбирающихся в местных
условиях».
Риббентроп хотел, чтобы офис Розенберга ограничился лишь
административными вопросами, предоставив решение политических
вопросов Auswartiges Amt.
Несмотря на решительный отказ от данного предложения, Розенберг
не мог закрыть глаза на требования о назначении дипломатических
представителей в качестве наблюдателей при передвижении армии и
гражданского персонала на Восток. Вскоре после начала вторжения
было учреждено соответствующее ведомство. Несмотря на то что
Розенберг пошел на уступку – отчасти чтобы отделить
дипломатический корпус от армии, – он остался верен своим
политическим прерогативам. Поэтому в свойственной ему манере,
когда ему казалось, что кто-то посягает на его безраздельную власть,
он заявил, что «…фюрер поручил ему взять на себя ответственность за
будущие политические условия в восточных регионах. Эта миссия, по
его словам, не имела временных рамок, и он намеревался
сформировать политические условия в этих регионах в соответствии с
этой миссией. Поэтому он не мог позволить министерству
иностранных дел вмешиваться…».
В каком-то смысле и Розенберг, и Риббентроп сражались с
воображаемым оппонентом. Им обоим недоставало хитрости и
напористости. Но Розенберг был новичком, набирающим
популярность, а министерство иностранных дел уже находилось в
упадке. Его роль в восточных вопросах была лишь вспомогательной.
 Министерство пропаганды

Хотя министерство Йозефа Геббельса не могло претендовать на

право голоса в фактическом управлении оккупированными
территориями, оно предложило свою кандидатуру для выполнения
чрезвычайно важной задачи – «заполнить пустое советское
пространство пропагандой». Стремясь выполнить это требование,
Геббельс столкнулся с другими претендентами на эту роль:
министерством иностранных дел, людьми Розенберга и отделом
пропаганды армии (пропагандистские роты вермахта).
Некоторые экстремисты заявляли, что нет смысла «заигрывать»
с восточным населением, ведь оно все равно не могло стать ни
«союзником», ни даже членом европейского содружества наций.
Другие, наоборот, предпочли бы сосредоточить свои усилия на том,
чтобы сделать советское население партнерами завоевания.
Министерство пропаганды колебалось между этими двумя
крайностями. Геббельс изначально поощрял отношение к
«восточникам» как к полудиким рабам. С другой стороны,
единственная цель пропагандиста на Востоке могла заключаться лишь
в том, чтобы убедить местное население отказаться от своей партии в
пользу рейха. Геббельсу, хоть он и был умным пропагандистом, трудно
было сориентироваться в сложившейся ситуации. Некоторое время он
колебался между примитивным обозначением России, большевизма и
еврейства и более тонкой и «реалистичной» пропагандой, которая
понравилась бы советскому населению. Но Геббельс был слишком
опытным демагогом, чтобы отказаться от своих колебаний. В отличие
от Розенберга он привык к напряженным внутрипартийным
разногласиям.
Хотя прошло некоторое время, прежде чем Геббельс встал на
сторону определенной пропагандистской политики на Востоке, их
личные взаимоотношения с Розенбергом были натянутыми, и они
стали настолько напряженными во время войны, что они и вовсе
отказались работать друг с другом. В своих послевоенных
размышлениях Розенберг заявлял, что «министр пропаганды был
абсолютно бесполезен». Геббельс, в свою очередь, вскоре стал
настаивать на том, что «Розенбергу самое место в башне из слоновой
кости» и что «из-за своей склонности совать нос в дела, в которых он
совершенно не разбирается» Розенберг, «неугомонный простофиля», в
значительной степени виноват в провале Германии на Востоке.
Важной фигурой в отношениях между Геббельсом и Розенбергом
был Эберхард Тауберт, глава восточного отдела имперского
министерства народного просвещения и пропаганды. Будучи
посредственностью, умевшей лишь заискивать перед Геббельсом и
очернять его многочисленных врагов, на Лейпцигском процессе
Тауберт сыграл ключевую роль в сборе «доказательств» в пользу того,
что поджог Рейхстага был совершен нацистами. Несколько лет спустя
он принял участие в «нацификации» немецкого образования в России,
активно помогая изгнать некоторых ведущих ненацистских историков.
Теперь он занял позицию против Розенберга и его сторонников, с
некоторыми из которых ему уже доводилось мериться силами.
С начала апреля 1941 г. Тауберт был занят расширением своего и без
того внушительного штата. К «восточному отделу» министерства
пропаганды и Антикоминтерну он добавил «Винету» – таково было
кодовое обозначение нового офиса, который занимался подготовкой
радиотрансляций, плакатов, листовок, фильмов и записей для Востока.
Его работники, практически заключенные под арест во избежание
утечек в последние недели перед наступлением, тщательно готовились
к действию.
 Глава 3
Политические цели и национальный вопрос
Кремль и народ

Строя планы будущего России, нацистская Германия с самого начала

отмела традиционную концепцию «ограниченной войны». Признаки
ограниченной войны, подразумевавшие приобретение определенной
территории или увеличение власти и авторитета за счет проигравшего
– однако признание противника законным членом международного
сообщества без попыток изменить политические, социальные и
идеологические основы вражеского государства, – явно отсутствовали
в намерениях Германии. Многие помощники Гитлера неоднократно
подчеркивали, что если бы он хотел добиться «ограниченных»
уступок, он мог бы добиться их от Москвы, не прибегая к войне.
Самой очевидной политической целью было искоренение советской
власти немецкими войсками. Устранение большевизма как
поддерживаемой государством воинствующей идеологии было
единственной целью, в отношении которой ненацистские генералы,
дипломаты и должностные лица были солидарны с нацистами.
После насильственного устранения советского режима и его
идеологии перед Берлином встал бы выбор: воззвать к советскому
народу, попытаться убедить его присоединиться к европейскому
«содружеству наций», стать партнерами нового порядка или
предоставить ему самому определить свою судьбу после свержения
большевизма; либо пойти войной не только против Кремля, но и
против народа.
Было очевидно, что в нацистском мировоззрении Россия и
большевизм являлись органически родственными явлениями. Более
того, Гитлер и его последователи отрицали наличие у российского
народа способностей к «созданию государства» и стремления к
прогрессу. Кроме того, учитывая стремление Германии стать
постоянным хозяином Востока и заполучить пространство для
расселения и расширения, Гитлер так или иначе предпочел бы войну
против и режима, и людей: на Германию было возложено спасение
европейской культуры от российского государства и его
«большевистского» населения.
Одной постоянной в нацистском мышлении был страх перед
«русским колоссом». По официальному мнению Берлина, даже под
немецким контролем территория России в Европе была огромным
блоком, который когда-нибудь мог бы снова представлять угрозу для
рейха. Следовательно, Гитлер решил, что необходимо не только
заняться радикальной социальной хирургией, ликвидировать
зародыши большевизма и сделать невозможным возрождение сильного
восточного соседа рейха, но и «умиротворить Восток», внедряя
элементы раздора в то, что когда-то было СССР. «Советский пирог»
должен был быть разрезан на столько ломтиков, на сколько возможно.
Мало того что территория должна была быть разделена на отдельные
административные единицы, но также должны были систематически
поощряться дальнейшие разделения – особенно по национальным,
социальным и религиозным признакам. Многочисленные единицы
должны были быть изолированы друг от друга, чтобы предотвратить
возникновение мощи в будущем – и позволить немецкому народу
наживаться на ресурсах Востока.
После начала вторжения Гитлер продолжал развивать эту идею. Его
целью было «лишить [восточные народы] любой формы
государственной организации и, как следствие, свести их культурный
уровень к минимуму. Наш главный принцип должен состоять в том,
чтобы у этих людей было лишь одно оправдание факта их
существования – быть экономически полезными для нас». Фюрер
поразительно четко изложил элементы деления, которые он хотел бы
поддерживать: «Наша политика на обширных российских территориях
должна заключаться в поощрении любого рода разногласий и
расколов». Основополагающая концепция в формулировке немецкого
чиновника три года спустя сводилась к следующему: «Максимально
возможный раздор в восточной области сводит ее мощь на нет и
способствует продвижению интересов Германии».
Настаивая на распылении Востока в будущем, под немецким
правлением, Гитлер, как это ни парадоксально, отказывался
использовать существовавшие в советском обществе многочисленные
расколы между властью и народом. Он решительно отказался
предложить советскому населению какую-либо перспективу будущего
самоуправления или политической организации. Союз – даже
тактический – с восточными народами был чем-то немыслимым в
концептуальных рамках его мировоззрения.
 Розенберг и национальный вопрос

«Разве вы не заметили, что немцы, которые долгое время жили в

России, уже никогда не могут снова стать немцами? – спрашивал
Гитлер. – Огромные пространства очаровали их. В конце концов,
Розенберг неистовствует против русских только потому, что они не
позволяют ему быть одним из них».
Несмотря на то что это была весьма упрощенная интерпретация,
Гитлер очень точно уловил важную черту человека, которого он
выбрал на роль формального правителя оккупированного Востока.
Таковым был один из парадоксов немецкой Ostpolitik – взгляды
Розенберга сильно разнились со взглядами его фюрера. Не то чтобы
как национал-социалист Розенберг был «хуже», чем Гитлер. Но в
отличие от грубого негативизма, который Гитлер питал к народам
Советского Союза, Розенберг придерживался более утонченной и
мягкой «концепции», которая была более политически
ориентированной, нежели беспорядочное применение германской
силы, за которое ратовал Гитлер.
Они сходились во мнении, что «о воссоздании национальной
Великой России в старом смысле не может быть и речи». Но, в отличие
от своего вождя, Розенберг отказывался считать весь Восток
однородной массой низших существ.
«Мы должны перестать делать акцент на так называемом
«восточном духе»… – писал он в своем знаменитом «Мифе XX
века». – Многие немецкие национал-социалисты придерживаются этой
точки зрения, не имея при этом более полного понимания этого самого
восточного духа. Но весь Восток многообразен».
Смешать все «восточные» народы – россиян и украинцев, калмыков
и эстонцев, грузин и татар – в одну обобщенную категорию значило бы
свести на нет все организованные усилия по отношению к внешней
политике Германии. Для Розенберга врагами были не народы
Советского Союза в целом, а только великороссы. Определяя
«Московское государство» как ядро и символ «русско-монгольской
отсталости», он подчеркивал необходимость четкого разделения
между великороссами и прочими национальностями СССР. Не ожидая
возрождения России, уже в 1927 г. Розенберг советовал: «Усилия
Германии в восточном вопросе должны быть обращены в другом
направлении: необходимо брать во внимание развитые сепаратистские
движения на Украине и на Кавказе».
Предпосылки концепции Розенберга следует искать в революции
1917 г. К тому времени Российская империя поглотила – войнами,
договорами и завоеваниями – обширные территории, населенные
народами, этнически отличными от великороссов. Некоторые из них
(украинцы и белорусы) были славянами, тесно связанными с
великороссами культурой, религией и обычаями, но обладали и
гордились своими собственными языками и традициями. У других
народов не было почти ничего общего с русскими, когда они стали
субъектами их государства. С течением времени представители этих
национальностей переняли значительную часть русской культуры, и
многие из них стали считать себя русскими в более широком смысле
этого слова. С другой стороны, царская политика национального
угнетения и принудительной русификации, а также общий подъем
национального самосознания – в каком-то смысле схожий с тем,
который происходил в других местах в Восточной Европе, – привели
некоторых из их членов к политической оппозиции российскому
режиму. Эти две тенденции варьировались по величине и глубине от
региона к региону. Если к 1917 г. поляки и финны были
самодостаточными нациями, которые успешно противостояли
русификации, многие другие этнические группы не имели
достаточного уровня осознания «отличности», на котором могли бы
основываться требования отдельной государственности. Хотя
притязания нерусских национальностей в значительной степени
способствовали развалу администрации после свержения царя,
подавляющее большинство национальных представителей – за
исключением финнов и поляков – требовало самоуправления или
внутренней автономии, а не полной независимости. Только хаос,
последовавший за захватом власти большевиками, вызвал распад
империи, в результате которой антибольшевизм в некоторых районах
принял антироссийские оттенки и, порой поддерживаемый
иностранными державами, порождал недолговечные национальные
правительства, которые провозглашали о своей суверенной
независимости.
 В скором времени большевики начали взывать ко всем группам
меньшинств – как национальных, так и социальных, – чья поддержка в
революции могла помочь ослабить режим. В 1917 г. они стремились
продвигать лозунг «национального самоопределения», чтобы
использовать нерасторопность демократического Временного
правительства в удовлетворении потребностей нерусских
национальностей против него. После захвата власти советское
правительство сначала признало право на национальное
самоопределение, но в то же время стремилось установить советские
порядки в каждом национальном регионе. К 1918 г. оно отняло если не
право, то по крайней мере целесообразность отделения. В обмен на
отказ от отделения от советского государства оно обещало каждому
нерусскому народу режим, который был бы «национальным по форме,
социалистическим по содержанию». Если и в теории, и в практике
требования советского государства и «мировой революции» строго
ограничивали сферу политической автономии в национальных
областях, формальная структура государства после 1924 г.
представляла собой федерацию национальных республик и
автономных областей, где каждая национальность обладала формами
самоуправления и некоторыми теоретическими правами; и по крайней
мере в 1920-х гг. советское правительство способствовало развитию
национальных языков, историй и культур.
Было много разговоров о том, какое же влияние советская политика
оказывала на политическое сознание в национальных областях.
Некоторые важные жалобы (касательно образования, языка, прессы)
были удовлетворены в достаточной степени, чтобы свести на нет
сепаратизм 1918–1920 гг. Растущее количество связей внутри
населения как следствие переселения и урбанизации, эмиграция,
смерть и арест многих наиболее экстремистских националистических
лидеров, а также появление нового поколения воспитанных в
Советском Союзе мужчин и женщин способствовали усилению
ощущения сплоченности в обществе – сплоченности, сводившей
национальную напряженность к «всероссийскому» или
«всесоюзному» патриотизму. Однако в то же время этот рост качества
образования и количества связей породил субъективное осознание
различий, особенно среди представителей нерусской интеллигенции.
Более того, коллективизация, репрессии и введение тотального
контроля, помимо множества великороссов, коснулись и миллионов
нерусских, поэтому к концу 30-х гг. самые проницательные или
подозрительные уже могли разглядеть зачатки русского шовинизма в
советской политике, в самом деле отошедшей от национального
эгалитаризма прошлых лет. Будучи не самой острой проблемой, для
советской власти национальный вопрос все же по-прежнему оставался
источником проблем, которыми другая держава, намеренная захватить
СССР, могла воспользоваться в своих целях.
Подобно тому как Розенберг и Гитлер отвергали проведение
политической войны, в которой все советское население стало бы
целью, они также были солидарны в отношении отказа от
самоопределения в национальном вопросе. Разница в планах
Розенберга и Гитлера состояла не в необходимости принятия
Германией решений и контроля над Востоком, а в политическом
будущем этого региона. Гитлер рассматривал составные элементы
Советского Союза как более или менее равноправные группы. Для
него создание административных единиц, основанных на
национальных территориях, было механизмом, предназначенным для
облегчения немецкого контроля, но лишенным непосредственного
политического значения; у него не было никаких планов по поддержке
новых национальных движений на Востоке, и он был не прочь
поделить любую национальную область на более мелкие части.
Администрации разных областей различались лишь внешне, но все
служили одной цели – полный немецкий контроль. Розенберг же видел
качественные различия между народами Востока, приписывая
великороссам что-то вроде первородного греха и предусматривая в
своих политических планах поддержку нерусских национальностей в
борьбе против «Московии».
Дифференцированная политика Розенберга в отношении восточных
национальностей нашла выражение в плане создания санитарного
кордона против великороссов, состоявшего из Украины, Белоруссии,
стран Прибалтики, Кавказа и Центральной Азии, – у всех у них
имелось то или иное местное самоуправление, но все они зависели от
рейха.
Это была еще одна причина политической изоляции Розенберга. Из-
за своей теории он вступил в конфликт с традиционными нацистами,
чьей единственной целью было колонизировать и эксплуатировать весь
Восток. С другой стороны, его избирательная схема настроила против
него те элементы в Берлине, которые выступали за партнерство со
всем советским населением, как с русскими, так и с нерусскими.
 Разрезание пирога

Несмотря на свою неприязнь к Розенбергу, Гитлер, похоже, поначалу

не видел разницы между их точками зрения. После прихода к власти
Гитлер попытался «навести мосты», заявив, что нацистская цель на
Востоке должна была представлять собой союз Германии с «Украиной,
Поволжьем и Грузией. Союз, но не равноправный; это будет союз
вассальных государств, без армии, без отдельной политики, без
отдельной экономики». Только с течением времени их разногласия
стали более четко выраженными и приобрели практическое значение.
События 1938–1940 гг., такие как создание «протектората» в Богемии
(Чехии) – Моравии, «генерал-губернаторства» в Польше и
марионеточных правительств в Словакии и Норвегии, судя по всему,
усиливали пристрастие Гитлера к зависимым государствам. Поэтому в
ходе первого обсуждения планов вторжения и предполагаемого
разделения СССР летом 1940 г. Гитлер сразу наметил четыре области,
которые были бы в непосредственной близости от наступающих войск:
«Украина, страны Прибалтики, Белоруссия, Финляндия».
Упоминание Финляндии было связано с желанием Гитлера
вознаградить ее за участие в предстоящей кампании, отдав ей часть
территории России. Остальные три единицы, упомянутые фюрером,
являлись «логическими» подразделениями, совпадавшими с
этническими и административными образованиями в СССР.
Через неделю выяснилось, какую степень независимости он
собирался им предоставить. Гальдер обобщил тайное обращение
Гитлера от 31 июля 1940 г. следующим образом: «В конечном счете
Украина, Белоруссия, страны Прибалтики отходят нам. Финляндия
расширяется в сторону Белого моря». На этом планы Гитлера
относительно будущего территориального устройства в 1940 г.
заканчивались.
Вопрос о будущей политической организации снова начал
обсуждаться лишь в марте 1941 г., когда военные приготовления к
нападению продолжались уже в течение нескольких месяцев.
Несмотря на то что Гитлер все еще думал о марионеточных
правительствах, теперь его планы были нацелены на установление
прямого и полного немецкого контроля под руководством
рейхскомиссаров, управляющих новыми сатрапиями. Можно
предположить, что смещение акцента от создания новых государств,
хоть и фиктивно суверенных, к зависимости от Германии было
вызвано его нараставшим «головокружением от успеха». В 30-х гг. он
действовал в рамках европейской системы власти, осознавая
конкурирующие и уравновешивающие сочетания государств, в
которых Украина или Прибалтика, зависевшие от рейха, но формально
независимые, могли бы стать эффективным противовесом польской,
советской или французской дипломатии; к 1941 же г. Гитлер решил,
что Германия должна являться единоличным хозяином континента;
ему больше не приходилось считаться с Западом как с конкурентом.
Отныне он сам был себе закон.
В начале апреля военная цель была определена как достижение
линии Архангельск – Астрахань («А – А»); политически (как
выразился Гитлер спустя несколько месяцев) «мы должны
позаботиться о том, чтобы не допустить возрождения военной мощи
по эту сторону Урала». В рамках желанного советского пространства
он теперь говорил о странах Прибалтики, Белоруссии и Украине как о
«протекторатах». Его цели, поддержки которых он ожидал от
Розенберга, кратко можно было выразить так: «Сокрушить
вооруженные силы, развалить государство».
В течение следующих двух месяцев Розенберг занимал ключевую
должность составителя политических планов. Благодаря этой
должности он получил возможность продвигать свою собственную
концепцию в отношении Востока. Его «Меморандум № 1» от 2 апреля
был сосредоточен на его излюбленных идеях национальной и расовой
неоднородности Советского Союза. Большевистская Россия, равно как
и царская, по его мнению, была многонациональным «конгломератом»,
включающим в том числе ряд «инородных» (wesensfremd)
национальностей. Принимая как должное цель раздробления
Советского Союза, он поделил область, в которой был заинтересован
рейх, на семь регионов: Великороссия («Московия»), Белоруссия,
Украина и Крым, Прибалтика, Донская область, Кавказ и Туркестан.
С учетом его основной концепции он проявил большую
сообразительность, чем большинство его коллег. Он утверждал, что
вместо того, чтобы откладывать политические решения, Германия
должна установить организацию каждой из этих семи областей в
соответствии с «политическими целями, которые мы стремимся
достичь». Согласно его плану, «охвостье России» не только будет
изолировано от внешнего мира поясом нерусских государств, но и
будет лишено обширных русскоязычных территорий, которые должны
были быть отнесены к Белоруссии (Смоленск), Украине (Курск,
Воронеж) и Донской области (Ростов и низовья Волги). Россию нужно
было ослабить еще больше путем «полного уничтожения
большевистско-еврейской государственной администрации» и
«интенсивной экономической эксплуатации». Более того, присуждение
«Московии» низшего статуса позволило бы другим регионам
использовать ее для отселения «нежелательных элементов своего
населения».
Исходя из его ранних рассуждений, в рамках германского пояса,
призванного окружить «московскую Россию», стоило выделить два
региона: Украину и Прибалтику. Прибалтика должна была стать
частью Германии после «неизбежного изгнания наиболее крупных
слоев интеллигенции… вглубь российской территории». Как и
следовало ожидать, решение, пропаганда которого должна была
послужить основным источником конфликта с планами Гитлера –
Бормана, касалось Украины. Здесь Розенберг предложил «…развитие
национальной самобытности [Eigenleben] вплоть до возможного
создания отдельного государства с целью постоянного контроля над
Москвой, [только на Украине либо] в союзе с Донской областью и
Кавказом в форме Черноморской конфедерации; а также достижение
Великого немецкого Lebensraum с востока».
Следующие несколько недель Розенберг со своими подчиненными
развивали основные принципы, изложенные в этом первом
меморандуме. Украина оставалась одним из предполагаемых
рейхскомиссариатов. Прибалтика (Литва, Латвия, Эстония) и
Белоруссия, первоначально считавшиеся двумя отдельными
единицами, теперь должны были быть объединены в один
рейхскомиссариат, ответственный за искусственное образование под
названием «Остланд». Такое решение, основанное главным образом на
соображениях административной полезности, едва ли было разумным
с точки зрения долгосрочной политики Германии. Ввиду их
исторического, политического и демографического характера и
несовпадения в требуемом нацистской теорией обращении с ними
объединение этих двух регионов в один рейхскомиссариат вызвало
лишь путаницу и неразбериху.
От плана по созданию искусственной «Донской области»,
простиравшейся от Азовского моря до АССР Немцев Поволжья, было
решено отказаться в пользу расширения Украины. В то время как
«Донская область» действительно представляла бы собой
искусственное образование без естественных границ, экономического
единства и однородного населения, предполагаемое включение Крыма,
а также русских и казачьих территорий к западу от Волги означало
присуждение Украине обширных чужеродных земель.
Эти изменения не повлияли на основной план Розенберга. Он
продолжал настаивать на «далеко идущей дифференциации
[Nuancierung]» оккупированных районов. Германия должна была
говорить об «украинском народе и его свободе», о «свободе народов
Кавказа», о «спасении эстонского, латышского и литовского народов».
Однако ни в коем случае нельзя было говорить о «России или о
российской территории».
 План завоевания

В преддверии немецкого вторжения план Розенберга призывал

создать центральное агентство в Берлине для руководства всеми
делами на оккупированном Востоке, а также сформировать четыре
крупных региона (за исключением северного района, отведенного для
Финляндии):
рейхскомиссариат «Остланд» (РКО);
рейхскомиссариат «Украина» (РКУ);
рейхскомиссариат «Московия» (РКМ);
рейхскомиссариат «Кавказ» (РКК).
Несколько раз Розенберг пересказывал свои основные идеи,
сопоставляя их с тем, что он называл «другой концепцией» Востока:
будущим объединенным российским государством (также под
руководством Германии). В обращении к своему штату за два дня до
начала вторжения он отрекся от этого «другого» подхода, который (по
его словам) предусматривал восстановление единой российской
экономики после ликвидации большевизма и который стремился к
возможному союзу между промышленной Германией и аграрной
«национальной» Россией – как антикапиталистической, так и
европейской по мировоззрению. Розенберг решительно отверг эту
точку зрения. «За силой [западного] петербургского периода
скрывалось первородное русское начало, которое всегда ненавидело
Европу», – заявил Розенберг. Он согласился с Гитлером в том, что «мы
совершаем этот «крестовый поход» не просто для того, чтобы навсегда
спасти «бедных русских» от большевизма, а для того, чтобы внедрить
мировую политику Германии и обеспечить будущее германского
рейха».
Свой собственный лейтмотив Розенберг надлежащим образом
сформулировал следующим образом: «Поэтому о войне с целью
создания неделимой России не может быть и речи».
Врагом был не только Кремль, но и великорусский народ. Розенберг
презирал Россию, но в то же время боялся ее. Следовательно, сажать
на российский трон национального вождя было опасно, ведь тот мог
мобилизовать все имеющиеся силы против рейха. Единственным
элементом на Востоке, на чью поддержку Германия должна была
полагаться, были «заключенные в тюрьму» народы.
«Поэтому цель нашей политики, – он подчеркнул в сводке, – по-
видимому, заключается в том, что мы должны в разумной манере и с
уверенностью в своей цели восстановить стремление всех этих
народов к свободе и предоставить им определенную форму
государственности, то есть вырезать государственные формирования
из огромной территории Советского Союза и настроить их против
Москвы, чтобы на многие столетия освободить германский рейх от
восточного кошмара».
После того как россияне признают свой статус неполноценных, их
можно будет оставить на произвол судьбы. Розенберг не хотел
«ликвидировать» их, а просто сделал бы «возвращение русских –
первоначальных москвитян – к их традициям и направление их
обратно на Восток целью немецкого Ostpolitik». Учитывая, что
«сибирское пространство было огромно», единственное решение он
видел в «развороте российской динамики на Восток».
Правда, одна вещь все еще оставалась под вопросом. Если бы
Прибалтика стала протекторатом, Украина – государством, а Кавказ –
федерацией, как сделать так, чтобы все они оставались
оккупированными районами под руководством рейхскомиссаров, так
же как презренная и гнилая Московия? Сам Розенберг колебался
между двумя точками зрения, не желая отрекаться от доведенного до
предела сакрального эгоизма рейха, но также не желая отказываться от
своей роли германского спасителя реальных или воображаемых
национальных амбиций украинцев, кавказцев и народов Туркестана,
которые были бы вечно благодарны архитектору их независимости.
ПОСЛЕВОЕННЫЕ ПЛАНЫ ГЕРМАНИИ ПО ОБУСТРОЙСТВУ ВОСТОЧНЫХ ТЕРРИТОРИЙ

Подтекстом в рассуждениях Розенберга, хоть и редко

озвучивающимся, было его осознание того, что необходимо завоевать
симпатию восточного населения. В то время как большинство других
ведомств – СС, партийные чиновники и экономические учреждения –
напряженно готовились к эксплуатации и истреблению, он нашел в
себе мужество настаивать, по крайней мере на бумаге, что для
умиротворения Востока «наиболее важной предпосылкой является
соответствующее обращение со страной и населением… Захваченная
территория в целом не должна рассматриваться как объект
эксплуатации, даже если немецкая продовольственная и военная
экономика потребует обширных территорий…».
Однако хорошее обращение было не целью, а лишь инструментом. С
удивительной проницательностью провозглашенная Розенбергом
альтернатива была сама собой разумеющейся: «Худшее, что может
произойти с политической точки зрения, – заявлял он, – это если люди
в условиях нашей экономической эксплуатации придут к выводу, что
нынешний [т. е. немецкий] режим доставляет им больше неудобств,
чем большевизм».
Как это должно было уживаться с его крайним антимосковизмом,
оставалось неясным.

Три концепции

К моменту начала Восточной кампании немецкие политики и

верхние слои армии договорились об одних целях, однако решительно
не соглашались друг с другом в других. Общим знаменателем был
план свержения советской власти и большевизма, в некотором смысле
– ослабление России, обеспечение экономических преимуществ для
Германии и, возможно, аннексия какой-то части советской территории,
в частности Прибалтийских государств. Не считая этого, политические
цели разнились. На одном полюсе находились Гитлер и Борман,
сторонники политики, которые можно было резюмировать как «против
Кремля и против народа». На другом были те, кто выступал за призыв
ко всему советскому населению присоединиться к борьбе с Кремлем и
жаждал увидеть Российское государство членом европейского
сообщества, где национальные меньшинства были независимыми,
если бы того пожелали. Розенберг занимал промежуточное положение,
признавая, что необходимы определенные формы политической
войны, принимая определенные национальности в качестве
потенциальных союзников, но поддерживая Гитлера в
«антироссийском» вопросе.
Изменения этих точек зрения в ходе войны будут рассмотрены в
последующих главах. По состоянию на июнь 1941 г. представления
Гитлера и Розенберга были ясно и красноречиво выражены; и хотя
конфликт между ними по-прежнему оставался скрытым, у каждой из
них были внятные и влиятельные представители. Трудности в
попытках заявить о себе испытывала третья группа, которую простоты
ради можно было охарактеризовать как «пророссийскую». Помимо
того что к ней не примкнул ни один из ведущих нацистов, а сама
обстановка вторжения создала далеко не благоприятные условия для
выражения ее мнений, люди, которые ее придерживались, в основном
занимали слишком низкие должности, чтобы им позволили
участвовать в планировании вторжения; либо – как, например,
некоторые немецкие дипломаты в Москве – были сняты с должностей,
когда в Берлине были приняты соответствующие политические
решения.
Единственным эффективным выражением, которое эта школа нашла
на первом этапе войны, были пропагандистские роты вермахта. Здесь
была составлена краткая директива, которая при всей своей
ограниченности сформулировала совершенно иной подход. Он состоял
из двух элементов для немецкой пропаганды, простота которых могла
сравниться лишь с их редкостью в немецком планировании:
1) Вогнать клин между советским режимом и советским народом;
2) Остерегаться настроить потенциально дружественное российское
население против себя перспективой разделения Российского
государства.
В конце концов, некоторые из пропагандистских чиновников
утверждали, что Советский Союз – и, предположительно, Красная
армия – как минимум наполовину состояли из великороссов. Более
того, не было гарантии того, что большинство в каждой нерусской
области было бы радо сепаратистскому курсу. В конце концов, из
соображений политической осторожности следовало избегать явной
пропаганды сепаратизма. «На данный момент не стоит открыто
выражать стремление к разделению Советского Союза на отдельные
государства». Генерал Йодль подписал и отослал эту директиву, явно
не осознавая, какую странную точку зрения он этим поддержал.
Гитлер эту позицию проигнорировал. Он до сих пор не требовал
соблюдения Розенбергом своих собственных принципов. Фюрер для
себя уже все решил и менять своих взглядов не собирался. «Малые
суверенные государства больше не имеют права на существование», –
заявил он. Следовательно, о «государственности» в каком-либо смысле
в восточных регионах не могло быть и речи. Даже автономия или
самоуправление были недопустимы. Как сказал Гитлер своим
сподвижникам: «Путь к самоуправлению ведет к независимости.
Нельзя удержать демократическими институтами то, что было взято
силой». И эта сила была в высшей степени обязана выполнять цели,
которые он кратко сформулировал на первой конференции на тему
будущего немецкого Востока после начала вторжения. Даже несмотря
на то, что не стоило делать из народа врага «неоправданно и
преждевременно», немецкое руководство «должно железно держать в
уме, что мы никогда не покинем эти регионы». Хотя цели и методы
Германии должны быть скрыты от мира в целом, «все необходимые
меры – расстрелы, изгнание и т. д. – все равно могут быть приняты и
будут приняты». Порядок был следующим:
1) завоевать;
2) править;
3) эксплуатировать.
 Глава 4
Лицом к лицу: первые шесть месяцев войны
Периоды войны

Немногим более трех лет немецкие войска сражались на советской

земле. Еще в течение почти одного года разваливающийся Третий рейх
имел дело с восточной проблемой в виде солдат, рабочих и
заключенных из Советского Союза. Что касается немецкого Ostpolitik,
то эти четыре года от вторжения до капитуляции можно разделить на
несколько удобных периодов.
1. Месяцы с начала вторжения в июне до неудачи в конце 1941 г.
были периодом, за который немецкие армии изначально планировали
покорить советского противника. Если бы машина работала не так
гладко, как того ожидало руководство, общественность увидела бы
лишь победное наступление, которое к началу декабря привело бы
вермахт к вратам Ростова-на-Дону, Ленинграда и Москвы.
Позднее политика Германии должна была быть в какой-то степени
адаптирована к изменившимся условиям войны, ко внутренней
междоусобице и к волнениям местного населения на оккупированных
территориях. Но в первые месяцы немецкие цели в чистом виде
основывались на двух аксиомах быстрой победы и полного
пренебрежения к народам Востока. Немецкая политика была
необратимо запятнана после крупномасштабного геноцида
военнопленных и проводимой айнзацгруппами кампанией по
систематическому истреблению евреев и других. Однако, как это ни
парадоксально, именно в этот период отношение к немцам местного
населения на захваченных территориях было наименее враждебным.
Активной оппозиции не было, а откровенное сотрудничество было
широко распространено. Это происходило скорее вопреки, нежели
благодаря политике захватчиков.
2. К декабрю 1941 г. сформировались два четких, но не связанных
между собой процесса. Понеся тяжелые потери, немецкая армия была
вынуждена отступить. А население оккупированных территорий все
чаще обращалось против захватчиков. Начался новый период,
охватывающий примерно весь 1942 г.: от немецких неудач в декабре
1941 г. до кризиса в Сталинграде в декабре 1942 г.
Хотя многие аспекты политики Германии оставались неизменными,
основная ориентация изменилась в двух важных отношениях.
Экономические трудности выдвинули на первый план потребность
рейха в сырье, еде и рабочей силе с оккупированных частей СССР. С
другой стороны, необходимость установления modus vivendi[9] среди
населения за линией фронта, на территории, оккупированной
немецкими войсками, даже с сугубо эгоистичной и прагматичной
точки зрения, принуждала к некоторым коррективам и определенным
«уступкам» требованиям общественности.
Хотя эти два требования являлись взаимно противоречивыми, были
предприняты попытки реализовать оба. В результате путаница была
усилена ростом разногласий внутри германского руководства.
Некоторые немцы после того, как их взгляды подверглись испытанию
в ходе непосредственного контакта с Востоком, яро уверовали в
нацизм. Другие вынуждены были искренне пересмотреть свои взгляды
и вступить в ряды тех, кто выступал за более «разумную» политику.
Зачастую этот новый подход порождался чистой необходимостью и
осознанием того, что нынешняя политика приводила к гибели целей
немецкой оккупации. Порой новый подход возникал из-за сострадания
к миллионам людей, населявших восточные пространства. Чаще всего
это было неразличимое сочетание обеих причин. В этот период как в
Берлине, так и на фронте наблюдалась растущая поляризация
политики и мнений.
3. Если уже зимой 1941/42 г. возникли сомнения в способности
Германии победить Советский Союз, сокрушительное поражение под
Сталинградом год спустя, а также высадка войск антигитлеровской
коалиции в Северной Африке резко обозначили поворот в ходе войны.
Возможно, Берлин еще этого не понял, но он уже фактически проиграл
войну как на поле битвы, так и на захваченных территориях.
В третьем периоде, начиная со Сталинграда и заканчивая летом
1944 г., немецкая политика в отношении советского населения
претерпевала изменения по масштабу, но не по форме и развивалась
зигзагообразно, предвещая лихорадочный поиск новых решений в
четвертый и последний период. В 1943 г. произошел значительный
скачок в эксплуатации Востока, с массовым вывозом рабочей силы,
беспощадным преследованием реальных и предполагаемых партизан и
решительными мерами по увеличению производства. В то же время
был предпринят ряд нерешительных и запоздалых попыток прийти к
компромиссу с населением, которое окончательно настроилось против
Германии. Некоторые из этих мер, порожденные внутренним
перетягиванием каната, например, в области сельского хозяйства,
имели право на жизнь; другие же, такие как попытка поставить
бывшего советского генерала А.А. Власова в политическое
руководство российских перебежчиков на немецкой стороне,
провалились под тяжестью изжившего себя нацистского
идеологического балласта. Во всяком случае, такие полумеры не могли
изменить ход событий: они были предприняты слишком поздно, были
слишком очевидно «утилитарными» и были проведены в то время,
когда боевая обстановка и напряженность в рейхе приближались к
кульминации.
4. К июлю 1944 г. война перешла к заключительному этапу. Равно
как и немецкая Ostpolitik. Колеблющаяся и противоречивая, она
преодолела весь путь от германского сверхчеловека до терпящего
поражение воина, питающего последние надежды на чудесное
спасение. Вслед за отчаянным отступлением немецких армий из
России, высадкой западных союзников на берегах Франции и
неудачным антигитлеровским переворотом 20 июля решающий момент
был не за горами.
Четвертый период, начиная с высадки в Нормандии 6 июня 1944 г.
и заканчивая капитуляцией Германии, был отмечен лихорадочным
поиском «выхода». На еще оставшихся сотнях тысяч квадратных
километров оккупированных земель это привело к крайней
беспощадности; внутри нацистского руководства это вызвало
внезапное и неожиданное изменение тактики. Гиммлер, грозный
владыка СС, теперь был согласен на проведение «политической
войны». Будто бы действуя в вакууме, конкурирующие фракции в этот
поздний час продвигали свои любимые группы антисталинских
изгнанников. Самообман и истерия были предвестниками гибели.
Третий рейх шел на дно, оставляя за собой разоренный континент,
опустошенные и разрушенные Германию и ранее оккупированные
районы СССР, и Советский Союз в зените мощи.
 На крыльях победы

Через два дня после начала боевых действий немецкие войска

захватили Гродно, Вильнюс и Каунас; к концу июня они были во
Львове, столице Западной Украины, а в Белоруссии они провели
первую из многочисленных операций по масштабному окружению сил
Красной армии. В июле группа армий «Север» стремительно
продвигалась по Прибалтике в направлении Ленинграда, группа армий
«Центр» разгромила противника в Смоленской области[10], в то время
как более медленное продвижение румынских войск на юге вскоре
было скомпенсировано наступлением немецких танковых и
моторизованных соединений к Умани и Черному морю.
В течение первой недели кампании немецкое радио умалчивало об
успехах армии. Затем 29 июня Берлин нарушил молчание, обнародовал
двенадцать коммюнике, объявлявших о стремительном продвижении
немцев. В официальных кругах нарастал оптимизм, и среди населения
распространялся заразительный восторг, не чуждый после почти двух
лет непрерывных побед.
Гитлер твердо верил, что Восточная кампания завершится в течение
трех месяцев. Когда генерал Кёстринг, последний военный атташе в
Москве, отчитывался перед фюрером, тот подвел его к карте и, указав
на Россию, заявил: «Ни одна свинья меня отсюда не вышвырнет».
Осторожный Кёстринг лаконично ответил: «Надеюсь, что нет».
Военачальники были в восторге. Генерал Варлимонт, до этого
настроенный более скептически, чем большинство его коллег, теперь
признавал, что переоценил русских; Гальдер, начальник Генерального
штаба сухопутных войск, ожидал, что они будут в Москве уже к
августу, и даже заявил 3 июля с поразительной самонадеянностью: «В
целом теперь уже можно сказать, что задача разгрома главных сил
русской сухопутной армии перед Западной Двиной и Днепром
выполнена… Поэтому не будет преувеличением сказать, что кампания
против России выиграна в течение 14 недель». Далее Гальдер все же
отмечает, что, «конечно, она [кампания] еще не закончена. Огромная
протяженность территории и упорное сопротивление противника,
использующего все средства, будут сковывать наши силы еще в
течение многих недель».
 Еще 8 июля он решил подготовиться к расквартированию немецких
войск в зимний период, причем в качестве не боевых, а
оккупационных сил. На следующей неделе сам Гитлер заявлял, что
«военное правление Европой после завоевания России допускает
существенную демобилизацию армии». Гитлер уже планировал
масштабный двойной охват из Восточного Средиземноморья через
весь Ближний Восток, и Верховному командованию с большой
неохотой пришлось отложить эту кампанию до весны 1942 г. Однако
по-прежнему считалось, что шестьдесят дивизий – треть от числа
немецких в России – было бы достаточно, чтобы «усмирить» Восток.
Победоносное продвижение на Востоке продолжалось. В сентябре
разгром сил Красной армии в Киевском котле принес немцам около
500 тысяч пленных; на центральном участке фронта Орел пал в начале
октября; немецкие войска в октябре заняли Харьков и Белгород.
Впечатленный успехами своих солдат Гитлер в напыщенной речи 3
октября объявил: «Теперь я могу сказать вам то, чего до сих пор
сказать не мог, – враг был повержен и больше не встанет».
Через неделю доктор Отто Дитрих, статс-секретарь министерства
пропаганды, заявил на пресс-конференции, что исход войны решен.
Таково было опьянение от победы. Оно порождало благоприятные
условия для самой крайней точки зрения: если война закончилась и
восточные народы покорены, можно безопасно переходить к
следующему этапу эксплуатации.

На Востоке

В скором времени немецкое Верховное командование было

поражено тем, что, несмотря на сокрушительные поражения, советское
сопротивление время от времени было невероятно искусным и
сильным. В то время как в одних секторах русские солдаты выходили
навстречу продвигавшимся немецким войскам и сдавались без
лишнего шума, в других их упрямая стойкость заставила немецкое
командование осознать, что оно недооценило своего противника. Хотя
подробный анализ советской военной морали еще только предстоит
провести, можно смело заявлять, что в рядах советских войск
присутствовали элементы как сильного патриотизма, так и
пораженчества. Большая часть солдат, оказавшись в боевой
обстановке, сражалась, и часто сражалась хорошо; даже некоммунисты
в Красной армии зачастую забывали свои прошлые обиды, бросив все
силы на выполнение безотлагательной задачи – изгнания «внешнего
врага». В то же время захват немцами масс военнопленных
свидетельствовал о наличии трещин в советской лояльности – вне
зависимости от того, была ли капитуляция вызвана изначальным
недовольством советским режимом, военными обстоятельствами или
стремлением найти легкий способ выйти из войны. Эта начальная
реакция, по-видимому, была полностью предусмотрена советским
Верховным командованием, приказавшим сформировать специальные
заградительные отряды с целью предотвращения отступления
военнослужащих РККА, а также ввести военный трибунал для
«ненадежных» элементов.
Каким бы ни был истинный баланс этих противоречивых тенденций
в советской морали, первых месяцев войны было достаточно, чтобы
опровергнуть две крайние точки зрения, каждая из которых находила
поддержку в Берлине: что советское население было безнадежно
болыпевизировано и что для краха Советского Союза хватило бы
легкого толчка извне, независимо от его источника и исполнителя.
В течение первых недель немцы продвигались по территории,
которая до 1939–1940 гг. не была частью СССР. Разумеется, в
принадлежавших ранее Польше Западной Украине и Западной
Белоруссии[11], а также в странах Прибалтики[12] большая часть
населения оставалась враждебной по отношению к советской власти.
Образ почти единодушного приветствия, с которым местное население
встречало немцев (образ, в последние годы доведенный до абсурда), в
значительной степени отражал поддержку, которую жители западной
периферии оказывали наступавшим немецким войскам.
Когда немецкая армия достигла территорий, на которых при
советской власти выросло целое поколение людей, ситуация заметно
изменилась. Жалобы на советский режим были по-прежнему широко
распространены, но большая часть населения проявляла явно меньший
энтузиазм по отношению к немцам по сравнению с их соседями в
недавно захваченных западных районах. Можно было с уверенностью
сказать, что отношение населения варьировалось от пассивного
«настороженного ожидания» до оптимистичной дружелюбности к
новым властям.
 Несмотря на то что в этих районах прогерманские настроения были
не так распространены, а в Красной армии резонировали сильные
ноты патриотизма, не было никаких сомнений в том, что грамотные
усилия, направленные на то, чтобы убедить местное население, как
гражданское, так и военное, восстать против советской власти, могли
бы принести существенные плоды. Но Германия не планировала
удовлетворять желания народа на Востоке. Это отсутствие
планирования было неотъемлемой частью нацистского подхода;
считаться с восточниками значило бы скомпрометировать цели
Гитлера.
Даже если нацистская догма запрещала подлинный союз с
населением, рейх все же мог пытаться повлиять на него позитивной
пропагандой. С сугубо прагматической точки зрения армия была
заинтересована в подрыве сопротивления Советского Союза, а власти
были озабочены сохранением безопасности и получением согласия на
немецкое правление.
В начале войны казалось, что для достижения этой цели
прилагались серьезные усилия. Послание Гитлера немецкому народу в
утро вторжения содержало то, что оказалось его единственным
прямым обращением к народам СССР. Его врагом, заявлял фюрер, был
жидоболыпевизм, в то время как (вопреки ранней немецкой
пропаганде) «по отношению к народам России немецкий народ
враждебности никогда не испытывал». Через неделю Розенберг сделал
достаточно неоднозначное заявление, которое можно было
интерпретировать в том же ключе. «Национал-социализм, – писал он, –
принимает всех, кто захочет присоединиться к нему в этой борьбе». В
общем потоке пропаганды, развязанной этой новой кампанией, эти два
заявления выделялись как исключения. После этого не выходило
никаких обращений к населению захваченных территорий, которые
можно было бы истолковать в ключе обещаний на будущее.
Объем нацеленной на Красную армию немецкой пропаганды был
колоссальным. До конца года над войсками противника было
сброшено более 400 миллионов листовок, произведенных
пропагандистскими ротами вермахта. Их содержание, однако, было
весьма ограничено: в них советским солдатам предлагалось сдаться, а
силы захватчиков изображались в качестве освободителей. В то время
как первый посыл мог оказаться эффективным в ситуациях, когда
Красная армия находилась в тяжелом положении, последний оказался
полным провалом. Хотя в многочисленных сообщениях с фронта
предлагалось использовать более «позитивные» и «существенные»
лозунги, а сотрудники отдела пропаганды, в число которых входил ряд
прозорливых немецких экспертов по советским вопросам,
неоднократно выносили рекомендации по обещаниям самоуправления,
земельной собственности и гражданских свобод, никаких радикальных
изменений не последовало. Заявление Гитлера в начале октября о том,
что война выиграна, сопровождалось приказом, запрещавшим любые
высказывания в пропаганде на Востоке о судьбе советских территорий,
будущих политических договоренностях, намерениях Германии и
земельном вопросе.
Таким образом, мало того, что немецкая психологическая война
велась без использования самых эффективных мотивов, ситуация
усугублялась в силу двух важных заблуждений. Во-первых, агитация в
пользу дезертирства советских солдат велась без учета политики и
пропаганды на захваченных землях. Немцы наивно полагали, что
Красная армия не узнает о фактическом положении дел на
оккупированных территориях. На деле же «сарафанное радио» среди
советского населения работало быстро и в данном случае точно.
Сообщения о злоупотреблениях и жестокостях немцев внесли большой
вклад в сведении эффективности предлагавших сдачу в плен листовок
к нулю. Во-вторых, не менее важным был разрыв между немецкой
пропагандой на завоеванных территориях и реальной деятельностью.
Плакаты и обращения к местному населению обещали лучшее
будущее (порой вопреки директивам сверху), однако подобные
заявления внушали мало доверия при виде поведения немцев.
 Новый крестовый поход

Тем временем в Германии нацистский тезис о Востоке повторялся с

удивительной монотонностью и избитостью. Тема, изображавшая
войну как миссию по спасению западной культуры, была развита в
лозунге «обеспечения безопасности Европы». Утверждалось, что
Германия получила «европейский мандат» на спасение цивилизации
«европейским крестовым походом».
Образ «Востока», с которым эта фиктивная «Единая Европа»
боролась, был проекцией довоенной нацистской версии русской
истории. Большевизм был не более чем «современной формой
стремления, которым были движимы Аттила и Чингисхан». Подробная
и широко освещенная работа была предоставлена профессором
Вильгельмом Шюсслером из Берлинского университета в ноябре
1941 г. на лекции «От Петра Великого до Сталина». Поскольку
советская революция была лишь новым выражением великорусского
империализма, Германия, утверждал Шюсслер, лишь продолжала свою
двухтысячелетнюю миссию по освобождению Европы от восточного
«кошмара».
Прежняя роль Германии на Востоке была преувеличена, чтобы
оправдать нынешние претензии. Было обнаружено, что даже в
дохристианские времена протогерманцы жили на юге России; около
200 г. до н. э., утверждали немцы, их предки добирались до Казани,
Самары и Волги; ранняя «германизация» достигла своего апогея при
готах, когда «пространство между Балтийским и Черным морями было
заключено в скобки под скандинавским правлением». Это стало
«отправной точкой для Великого германского рейха».
Народам на оккупированных территориях об этой кампании не
сообщалось, но они должны были почувствовать ее последствия.
Вернер Дайтц, высокопоставленный нацистский чиновник, сумел
достаточно недвусмысленно продемонстрировать, что советские
граждане и их территория не имеют права претендовать на
суверенитет. В специальном исследовательском проекте были
рассмотрены альтернативные способы эксплуатации, основанные на
той аксиоме, что «конечно же… добыча должна пойти на благо
Staatsvolk [т. е. немецкому народу]», который занимает и покоряет
колониальный Восток. Последний же, будучи «культурно и духовно
беднее», должен быть лишен своего суверенитета. Поскольку
обнаружилось, что в колониальной зоне производят больше, чем
потребляют, доклад завершался словами: «Это совершенно очевидно
означает, что завоеванные регионы должны предоставлять рейху
больше продуктов, чем получают от него».
Была заготовлена почва для заключительного этапа нацистской
пропаганды: кампании «унтерменша». Геббельс заметил в своем
дневнике, что «русские – это не люди, а кучка животных…
Большевизм просто подчеркнул эту расовую особенность русского
народа». И Гитлер согласился.

Унтерменш

В первые месяцы после вторжения советские военнопленные

произвели глубокое впечатление на немцев на Востоке. Обращение
немцев с пленными, в свою очередь, было, вероятно, первым
существенным фактором, который настроил многих восточников
против своих «освободителей».
Огромное количество советских солдат сдалось в плен в немецких
котлах – более двух миллионов человек лишь за пять самых крупных
сражений.
В массах советских военнопленных немецкая пропаганда разглядела
свидетельство восточной неполноценности. Почти сразу после начала
вторжения немецкие газеты начали публиковать фотографии
красноармейцев, называя их «восточными вырожденцами». «Вот как
выглядит советский солдат», – гласила типичная подпись; «азиатские и
монгольские физиономии из лагерей военнопленных».
Именно в связи с этими фотографиями впервые появился термин
Untermensch (недочеловек). Эти военнопленные – а значит, и все
советские люди – были «низшими представителями человечества,
воистину недочеловеками». «Когда борьба не имеет смысла – они
борются. Когда шансы на успех еще есть – они отказываются бороться
либо борются совершенно неправильно».
Эта тема была полезна и проста в использовании. Гитлер назвал
восточников «монгольской угрозой»; СС вторило: «унтерменш». «Что
при татарах, что при Петре I или при Сталине, этот народ рожден для
ярма». Именно СС сыграли особую роль в пропаганде концепции
«недочеловеков». Одна из их первых публикаций после начала
вторжения официально завершила идентификацию режима и людей.
Была опубликована брошюра СС: «Действительно, самая что ни на
есть большевистская армия. Миллионы, обработанные всеми
средствами массовой психологии, ставшие безмозглыми,
пролетаризированными, с шорами на глазах; их звериные инстинкты
были доведены до фанатизма, самих их превратили в машины:
машины, созданные для атаки, для подавления, для сокрушения и
слепого уничтожения… Машины, которые нельзя взять и переделать
обратно в человеческих существ, способных рассуждать или
сочувствовать беззащитным».
Хотя эта брошюра была всего лишь руководством для учебных
курсов СС, другая публикация получила гораздо более широкое
распространение и со временем снискала дурную славу. Эта
подготовленная, проиллюстрированная и распространенная учебным
отделом СС брошюра продавалась во всех газетных киосках на
протяжении нескольких месяцев. Она носила название «Der
Untermensch»; ее 50 с лишним страниц состояли в основном из
фотографий, тщательно подобранных с целью обыграть контраст
между «восточными вырожденцами» и чистыми, здоровыми
«нордическими немцами». Эта брошюра эффективно
продемонстрировала неполноценность «восточных преступников»
и завершалась зловещим воззванием: «Недочеловек восстал, для того
чтобы покорить мир… Европа, защити себя!»
Эта ядовитая и примитивная пропаганда была рассчитана на то,
чтобы толкнуть немцев на большие жертвы и установить надлежащее
отношение к восточному населению. Когда дело дошло до
«недочеловеков», СС объявили мораторий даже на свои обычные
крупицы моральности.
Кампания против недочеловеков не могла не привести к серьезному
пренебрежению и жестокому обращению с военнопленными. Это
также мешало советским гражданам поддерживать своих новых
хозяев. Жестокое обращение с пленными вскоре стало достоянием
общественности и вышло немцам боком. Кампания против
«недочеловеков» со всеми вытекающими последствиями была
огромной тактической ошибкой, но она была естественной частью
нацистского мировоззрения.
 Армия и народ

В неуловимом балансе положительных и отрицательных

переживаний, которым подвергалось восточное население на ранних
этапах оккупации, неспособность немцев удовлетворить желания
народа, несомненно, сыграла немалую роль. Влияние пропаганды
было, мягко говоря, незначительным; а отдельные контакты людей с
немецкими солдатами вызывали смешанные реакции с преобладанием
разочарования.
Если в течение первых недель неопределенности население еще
могло сохранять какое-то самообладание, вскоре придерживаться
нейтралитета стало затруднительно. Сеть немецкого контроля
затянулась, отряды прочесывали сельскую местность в поисках
партизан и продовольствия. В то же время на сельское население
начали нападать группировки советских партизан, требуя
материальной поддержки и наказывая коллаборационистов.
Оказавшиеся между советским молотом и нацистской наковальней
люди на оккупированных территориях были вынуждены выбирать, и в
условиях неизбежной поляризации на их выбор на ранних этапах
влияли различные аспекты немецкой политики и деятельности,
наиважнейшими из которых, помимо обращения немцев с
военнопленными, были поведение немецкой армии, деятельность
айнзацгрупп и отношение Германии к разгоравшейся партизанской
войне.
Политика подразделений немецкой армии варьировалась от
жестокой враждебности до сочувственного сотрудничества с местным
населением. Хотя многие офицеры не имели ничего против народа,
покуда тот не проявлял открытой враждебности к немцам, некоторые
из них отличились особым фанатизмом и подхалимством. Один из
самых решительных нацистских командующих, фельдмаршал фон
Рейхенау, стоявший во главе 6-й полевой армии, в октябре 1941 г. издал
директиву, заслужившую личное одобрение Гитлера. В этой связи
данная директива была направлена всем остальным командирам в
качестве образца надлежащей военной политики. Рейхенау писал:
«Кормление жителей и военнопленных, которые не работают на
немецкие вооруженные силы, за счет запасов армии является таким же
актом неуместной гуманности, как раздача хлеба или сигарет…
Зачастую советские войска поджигают за собой здания во время
отступления. Немецкая армия заинтересована в тушении этих
построек ровно настолько, чтобы хватало места для расквартирования
войск. В остальном же исчезновение символов былого
большевистского правления, в том числе зданий, попадает в рамки
борьбы на уничтожение. В этом контексте ни исторические, ни
художественные соображения на Востоке роли не играют. Террор
немецких контрмер должен быть значительнее угрозы остатков
большевиков…»
Несмотря на официальные директивы, в рядах вермахта подобное
отношение было скорее исключением, нежели правилом. «На русском
фронте именно солдаты и офицеры первыми поняли, что такие
огромные пространства нельзя завоевать одной лишь армией», – писал
один из немецких офицеров на Востоке. Некоторые элементы были
«разгневаны совершавшимися в нашем тылу ошибками и
преступлениями, за которые нам приходилось расплачиваться
собственной кровью».
Розенберг, опираясь на свой собственный опыт, предупреждал об
опасной «притягательности Востока». Действительно, в восприятии
рядового немецкого солдата вскоре возникло своеобразное сочетание
отвращения и притяжения, «очарование и дискомфорт одновременно».
Как сказал работнику газеты немецкий переводчик: «Было бы неплохо
остаться здесь после войны и помочь восстановить эти земли. Нужно
лишь правильно относиться к русским. Нужно стараться понять их
чувства; так можно будет завоевать их доверие, и многие из этих
бедолаг могут стать любезными и трудолюбивыми помощниками».
Разумеется, сильнее всего Восток манил тех, кто знал другую,
прежнюю Россию. Балтийские немцы, русские фольксдойче, а также
многие немцы, которые работали и путешествовали по Востоку, теперь
вспоминали противоречивый образ старой России, «ту таинственную
страну, которую я любил так же сильно, как ненавидел; которая
насыщала меня, как никакая другая, и, как никакая другая, заставляла
меня голодать…».
В этой смеси сострадания и отвращения элементы восхищения и
сочувствия были слишком сильны, чтобы нацистские лидеры могли
закрыть на них глаза. Пропагандисты намеревались нейтрализовать их
лейтмотивом о том, что «старой доброй России больше нет», еще
больше усилившим одержимость концепцией «недочеловека». «Всего
за четверть века, – заявляли они, – этот огромный народ буквально
потерял свое лицо и превратился из внутренне и внешне здоровой,
вменяемой нации крестьян в серую, ограниченную массу с
атрофированным телом и вязкой душой». Наблюдая за оборванными и
заморенными советскими военнопленными, немцы в притворном
отчаянии задавались вопросом: «Где же те добродушные русские
крестьяне, представители русской интеллигенции, помещики или
старые русские офицеры? Русского народа больше нет!» Советское
существо было лишь роботом – «бездушные люди, орудия, пешки в
руках Сталина и советских евреев».
Субъективно население на Востоке ощущало разницу между
отношением к нему солдат – руководствовавшихся практическими
соображениями в деле достиждения победы в войне – и большей
частью немецких властей. Но относительно мягкая политика армии
едва ли могла уравновесить другие, заметно более негативные явления,
которым подвергались люди. Одними из самых существенных таких
явлений стали массовые ликвидации, проводимые айнзацгруппами
гиммлеровских СД.
Их история более известна, чем большинство аспектов восточной
трагедии. Недаром истребление миллионов мужчин, женщин и детей
было названо «самым ужасным преступлением в современной
истории». Можно сколько угодно критиковать справедливость
Нюрнбергского процесса, но уличить его в преувеличении варварств
айнзацгрупп нельзя. Эти группы особого назначения, сформированные
примерно за четыре недели до начала вторжения, следовали за
армиями на Восток с целью истребления евреев, коммунистических
лидеров и других «нежелательных» элементов. Один из четырех
командиров айнзацгрупп, Отто Олендорф, заявил, что в течение
первого года кампании группа под его командованием ликвидировала
около 90 тысяч мужчин, женщин и детей. Деятельность этих команд
была продиктована не военной необходимостью, а исключительно
идеологическими соображениями.
Каким бы ни было отношение советского населения к своим
еврейским согражданам и даже к комиссарам, эффект от зверств
айнзацгрупп, по-видимому, был поразительно схожим в большинстве
районов. Они порождали ужас, неверие и, наконец, страх того, что
никто не может быть в безопасности, никто не застрахован от террора.
СС стали самой презираемой и самой опасной немецкой организацией;
а остальные немецкие ведомства следовали за ними по пятам, тщетно
пытаясь убедить людей в том, что эти целевые группы «не имеют
отношения к немецкому народу». Глубокий и непоправимый урон уже
был нанесен.
 Око за око

Одним из самых примечательных, но наименее изученных аспектов

войны является борьба советских партизан против оккупационных
сил. Поначалу основная масса населения на оккупированных
территориях, по-видимому, слабо поддерживала партизанские отряды,
сформированные советскими властями. Первые партизанские отряды
часто распадались и сдавались. Немецкое вторжение пришло с такой
скоростью, что системная организация партизан была сильно
подорвана. Последующий рост партизанского движения, хоть оно и
получало материальную поддержку со стороны советской власти, был
возможен только после того, как были выполнены два условия:
немецкая политика в отношении военнопленных стала достаточно
известной, чтобы побудить многих отставших солдат Красной армии
внести свой вклад в партизанское движение вместо того, чтобы сдаться
немцам; а немецкая политика в отношении гражданского населения
стала настолько беспощадной, что все больше рядовых солдат
предпочитали опасности партизанской войны «гражданской жизни»
под немцами. Однако уже на первых этапах войны применение
немцами грубой силы и террора в борьбе с партизанами подстегнуло
значительное количество отставших красноармейцев примкнуть к
партизанскому движению.
Относительная непопулярность партизан в первые месяцы войны
ставит особый взгляд на усилия Германии по их устранению.
Порожденная военными соображениями, а также ощущением
физической опасности, изоляцией и самообороной на оккупированной
земле, решимость немецкой армии зачистить партизан «любой ценой»
демонстрирует некую двойственность. Тот самый утилитарный
подход, в свое время раскритиковавший приказ о комиссарах и
«колониальную» политику за то, что они лишь укрепили врага, теперь
настаивал на проведении армией «профилактики террором». Однако
террор и неистовое запугивание вынудило значительную часть
населения вернуться в советский лагерь.
Как и с военнопленными, «прагматичный» экстремизм армии в
партизанском вопросе усилил «идеологический» фанатизм
нацистского руководства. Поначалу Гитлер не обращал внимания на
потенциальную опасность, которую партизаны представляли для его
военных операций. Все еще убежденный в том, что до победы было
рукой подать, он даже с радостью встретил новые предзнаменования
войны на истребление. «У этой партизанской войны, – сказал Гитлер
своим сподвижникам, – тоже есть свои преимущества: она
предоставляет нам возможность истребить любого, кто встанет у нас
на пути». Отправляя командиров тыла на зачистку очагов
сопротивления, Верховное командование соответствующим образом
постановило: «Главным принципом во всех предпринимаемых
действиях и мерах является безусловная безопасность немецкого
солдата… Русским не привыкать к жестоким и беспощадным
действиям со стороны властей. Обязательное и стремительное
умиротворение России может быть достигнуто только в том случае,
если мы безжалостно разделаемся с любой угрозой со стороны
враждебного гражданского населения. Сострадание и
снисходительность являются проявлением слабости и представляют
опасность».
«Коллективные силовые меры» должны применяться
незамедлительно в случае даже «пассивного сопротивления», при
котором преступника нельзя было выявить сразу. Отказавшиеся
добровольно сдаться в плен советские солдаты за линией фронта
считались повстанцами, и «обходились с ними соответствующим
образом».
Этих инструкций было недостаточно для искоренения партизан. В
середине сентября с согласия фюрера Верховное командование
выпустило новую директиву. Ссылаясь на все оккупированные
Германией регионы по всему континенту, Кейтель радикально
«упростил» ответственность за враждебные действия: «При любом
проявлении активной оппозиции против немецких оккупационных
властей вне зависимости от обстоятельств предполагается
коммунистическое происхождение».
Такое отношение неминуемо вынудило многих некоммунистов
примкнуть к «московскому лагерю». Поскольку «сдерживающий
эффект мог быть достигнут только с помощью особой суровости»,
Верховное командование санкционировало жестокое возмездие против
ни в чем не повинных людей: «Соразмерной расплатой за жизнь
немецкого офицера считается смертный приговор от пятидесяти до
сотни коммунистам. Средства приведения приговоров в исполнение
должны еще больше усилить сдерживающий эффект…»
Было очевидно, что такая политика исключала сотрудничество, а
тем более «союз» с населением Востока.

Ленинград

Несмотря на то что Ленинград был важной целью, немецкие

довоенные планы не регламентировали его судьбу конкретным
образом. Изначально Гитлер собирался сохранить его, считая его
«несравненно красивее» Москвы, которую необходимо было сровнять
с землей как «центр [большевистского] учения». Когда идея разгрома
вражеских городов укоренилась, фюрер вскоре добавил в список и
Ленинград. 8 июля Гальдер отметил, что «фюрер твердо решил
уничтожить Москву и Ленинград и сделать их непригодными для
жизни, чтобы освободить нас от необходимости кормить население
зимой…». Однако материальные соображения, вероятно, были не
более чем удобной отговоркой для армии. Гальдер упоминал более
утонченные причины, выдвинутые Гитлером по тому же поводу:
уничтожение этих городов было бы равносильно «национальной
катастрофе, которая лишила бы не только большевизм, но и
великорусский национализм их центров». Через неделю Гитлер
сообщил своим сподвижникам о предстоящих переговорах со своими
финскими союзниками. Согласно бормановскому протоколу
конференции, «фюрер хочет сровнять Ленинград с землей, чтобы затем
передать его финнам».
В начале сентября немецкие войска стремительно приближались к
городу, и Верховное командование было настолько уверено в победе,
что перенаправило бронетанковые и воздушные соединения с фронта
под Ленинградом на юг. Гитлер сообщил Муссолини, что захват города
неизбежен. Шлиссельбург пал, Ленинград был отрезан, петля
медленно затягивалась. Между тем Берлин подготовил мир к
«исчезновению» бывшей столицы России на Неве. У нацистов было
заготовлено оправдание: немцы якобы обнаружили советский план
уничтожения города.
Тем временем армия тайно рассматривала различные варианты
дальнейшего развития событий после падения Ленинграда.
Стандартная оккупация была отвергнута, так как «в таком случае
ответственность за продовольствие останется на нас».
Второй вариант заключался в том, чтобы запечатать город, «если
возможно, с помощью окружающей его проволоки под напряжением и
под охраной пулеметов». Недостатком этого решения был бы не голод
населения, а «риск распространения эпидемии на наш фронт». Более
того, было «неизвестно, станут ли наши солдаты стрелять в
пытающихся прорваться женщин и детей». Третьим решением было
бы эвакуировать стариков, женщин и детей из Ленинграда, «а
остальных оставить на голодную смерть». Теоретически приемлемый
путь, однако и он был отвергнут из-за новых проблем, которые он
создал бы, а также потому, что «самые сильные долго смогут выживать
в городе». Четвертый же вариант заключался в том, чтобы уничтожить
город и затем передать его финнам. Это было «неплохим решением с
политической точки зрения», но Верховное командование в
соответствии с мнением Гитлера решило, что нельзя было
предоставлять финнам разбираться с населением: «Это будет нашей
работой».
Составленный старшим офицером военно-морских сил меморандум
намекал на еще одно изобретательное «решение»: «После капитуляции
Ленинграда мы позволим филантропу Рузвельту либо посылать запасы
провизии жителям, которые откажутся сдаться в плен, либо посылать
нейтральные корабли под наблюдением Красного Креста, либо
переправить их на его континент…»
С изумительной искренностью он поспешил добавить: «Конечно,
это предложение не может быть принято; оно несет лишь
пропагандистскую ценность». Потому окончательное решение
заключалось в том, чтобы «оцепить Ленинград», а затем «ослабить его
страхом и голодом».
«Зимой оставшаяся часть гарнизона крепости, – говорилось в
армейском меморандуме, – будет предоставлена самой себе. Весной
мы займем город (если финны сделают это до нас, мы будем не
против), возьмем выживших в плен и вышлем вглубь России, сровняем
Ленинград с землей при помощи взрывчатки и оставим территории к
северу от Невы финнам».
Гитлер подтвердил свое ранее принятое решение о том, что
капитуляцию Ленинграда принимать нельзя, даже если враг сам ее
предложит. Четко осознавая резкий характер своего приказа, он счел
должным объяснить его своим близким сподвижникам: «Полагаю, кто-
то держится за голову и пытается понять, как может фюрер
уничтожить такой город, как Санкт-Петербург? Все просто: по природе
своей я отношусь к совершенно другому виду. Я не хотел бы видеть,
как кто-то страдает, причинять кому-то вред. Но когда я понимаю, что
мой вид в опасности, то сентиментальность в моем случае уступает
место холодному голосу рассудка».
Руководствуясь тем же «холодным голосом рассудка», генерал
Йодль привел дальнейшее оправдание данной политики. Эта мера, по
его словам, была морально оправдана, ибо стоит ожидать, что
противник заминирует город перед отступлением; кроме того,
назревает серьезная опасность эпидемий. Таким образом, из этого
следовало два вывода: во-первых, нельзя рисковать жизнью ни одного
немецкого солдата ради спасения советских городов и их населения;
во-вторых, массовое бегство населения вглубь России «поспособствует
росту хаоса» и «тем самым облегчит нам управление
оккупированными районами и их эксплуатацию».
Казалось, все было решено. В своем выступлении 8 ноября Гитлер
торжественно провозгласил, что враг «умрет от голода в
Ленинграде», – заявление, которое, как сообщила пресса, было
встречено «бурными аплодисментами». Но Ленинград не пал. Вместо
этого началась умопомрачительная осада, трагедия, которая до сих пор
не укладывается в голове. Сотни тысяч людей погибли от голода, но
город выстоял. Немцы не смогли продвинуться здесь всю зиму. Планы
Гитлера остались на бумаге. Город так и не сдался.
Ленинград послужил примером крайностей, к которым сводилось
планирование нацистов. Он также продемонстрировал готовность
руководства ОКВ выполнять приказы Гитлера. Никакие моральные
соображения не могли заставить его усомниться в директивах фюрера.
Наконец, судьба города показала решимость СССР сопротивляться во
что бы то ни стало и подчеркнула высокую цену, которую советские
люди заплатили за это сопротивление.
 За кулисами

Первые полгода войны прошли не без ожесточенных конфликтов

между противоборствующими министерствами и ведомствами
Германии. Розенберг оказался отрезанным и окруженным со всех
сторон. Симптомами враждебности стали широко распространенные к
декабрю 1941 г. слухи о том, что фюрер вскоре освободит его от
должности министра оккупированных территорий на Востоке;
некоторые из сплетен указывали на то, что Геринг станет его
вероятным преемником. Однако ключевой конфликт среди немецкой
элиты был непосредственно связан с военными действиями.
До октября казалось, что советское сопротивление, хоть и более
стойкое, чем ожидалось, все еще может быть преодолено. Немецким
генералам хотелось верить, что разлад в рядах противника достигал
критических масштабов: советская рабочая сила и экономические
ресурсы, казалось, были на исходе; Красная армия совершала ряд
военных ошибок; неподготовленные дивизии и импровизированные
подразделения местной обороны (ополчение) второпях бросались
против закаленных в боях немецких войск. В середине октября
советские правительственные учреждения и дипломатический корпус
перебрались в Куйбышев, и Москва оказалась на грани паники.
И все же ситуация все больше противоречила ожиданиям Гитлера.
Наступление замедлилось, а в некоторых секторах окончательно
застопорилось. В своем выступлении 8 ноября Гитлер впервые
публично выразил некоторую озабоченность и принес извинения за
продолжительную задержку. Потери росли. К концу года каждый
четвертый немецкий солдат на Востоке был убит или ранен, и
вермахту требовалось 2,5 миллиона солдат в качестве пополнений. В
августе генералы отказались от плана Геббельса по народному сбору
зимней одежды для армии, а к октябрю нехватка теплой одежды стала
острой проблемой. Трудности транспортировки на оккупированной
земле серьезно ухудшили снабжение войск. Поставки горючего и
смазочных масел были недостаточными. Своим беззаботным
оптимизмом нацистские лидеры вынудили свои войска сражаться в
тяжелых условиях и поставили ход военных действий под угрозу.
 В то время как Генеральный штаб излишне оптимистично оценивал
перспективы войны, Гитлер, постоянно вмешиваясь в военные дела,
провоцировал неоднократные изменения базовой стратегии и тем
самым вызвал негодование среди своих подчиненных. «Ни у кого нет
сил мириться с вечным вмешательством фюрера в дела, в которых он
не разбирается», – отмечал начальник Генштаба сухопутных войск в
своем дневнике. После жестких и напряженных споров Гальдер
предложил Браухичу вдвоем уйти в отставку, так как «положение дел,
вызванное вмешательством фюрера, я расцениваю как
невыносимое…».
К 1 декабря немецкое наступление было остановлено. Рундштедт
был вынужден покинуть Ростов-на-Дону, захваченный всего за неделю
до этого. Это первое отступление посеяло раздор между Гитлером и
старым фельдмаршалом. Несколько дней спустя начались жесткие
морозы, и 5 декабря Красная армия начала контрнаступление перед
укрепленной Москвой. Теперь даже Кейтель советовал окопаться на
зиму – за что был назван своим обожаемым фюрером «соломенной
головой» и впоследствии подумывал об отставке и самоубийстве. У
Браухича случился сердечный приступ, предоставивший Гитлеру
удобную возможность возобновить чистку старых ветеранов армии.
Фельдмаршалу фон Боку, командовавшему стоявшей под Москвой
группой армий «Центр», дали «отпуск по состоянию здоровья».
Рундштедта заменили фанатичным Рейхенау. Фельдмаршала фон
Лееба (командующего группой армий «Север») отстранили от
командования. После того как генерал-полковник Гепнер,
командовавший 4-й танковой группой (с 1 января 1942 г. 4-я танковая
армия), проигнорировал приказ Гитлера и совершил тактическое
отступление, фюрер разжаловал его до рядового и уволил из
вооруженных сил. В завершение Гитлер официально отстранил
Браухича от должности и 19 декабря назначил себя
главнокомандующим сухопутными войсками.
Гитлер нашел козлов отпущения за свои неудачи, но остался
безнадежно оторван от реальности. Немецкие дивизии теряли не
только способность к маневренной войне, но и потеряли большую
часть своего снаряжения, десятки тысяч немецких солдат получили
обморожения. Призрак Наполеона вернулся.
 По большей части руководство Германии, видимо, не осознавало
масштабов неудачи или ее возможных последствий. Лишь через
несколько месяцев, весной 1942 г., Гитлер признался своим
ближайшим сподвижникам, что произошедшее в России было
«ударом, который на мгновение выбивает тебя из равновесия».
Вспоминая кризис в начале декабря, он говорил: «Вы представить себе
не можете… насколько сильно последние три месяца измотали меня,
пошатнули мою стойкость».
Первый этап Восточной кампании подошел к концу. Гитлеру не
удалось привести свой план в исполнение. Не предусмотрев вероятных
ошибок, он в итоге остался без резервов, окруженный подхалимами и
озлобленными людьми. 7 декабря Япония напала на Пёрл-Харбор и
тем самым ввязалась в полномасштабную войну с Британией и
Америкой ценой нейтралитета с СССР. Гитлер просчитался: побудив
Японию пойти на Сингапур, он помешал ей нанести сокрушительный
удар по советскому Дальнему Востоку, который еще мог бы разрушить
сталинскую империю. Вопреки здравому смыслу, Гитлер объявил
войну Соединенным Штатам, таким образом пополнив список своих
врагов еще одним грозным соперником.
Германия оккупировала огромные территории на Востоке. Она
подорвала советскую экономику, десятки миллионов людей оказались
в оккупации. И все же она потерпела неудачу. Можно утверждать, что
Гитлер проиграл войну уже к декабрю 1941 г. Он сам привел к
созданию коалиции Британии, Советского Союза и Соединенных
Штатов и не смог реализовать свои заветные планы в Ostraum[13].
Блиц-кампания на Востоке застопорилась, и возобновить ее не
представлялось возможным. А за линией фронта в тылу у немецкой
армии происходила медленная, но верная перемена настроения.
Могла ли еще Германия на тот момент переманить народы СССР на
свою сторону в борьбе против Кремля – вопрос теоретический. Гитлер
и его сподвижники такую радикальную сдачу позиций как вариант не
рассматривали. В течение следующего этапа войны положение дел
оставалось таким же, как в 1941 г. Теперь, когда стал очевиден
затяжной характер войны, в Берлине осознали, что им нужно Ostraum
– его ресурсы и рабочая сила. Таким образом, рейх прибегнул к
извечной политике кнута и палки. Но «пряников», которые немцы
были готовы предложить советскому народу, было немного;
предлагались они без энтузиазма и были в основном рассчитаны на
помощь в ведении войны. Куда более решительными были немецкие
шаги, направленные на усиление террора, который должен был
заставить население подчиниться.
 Глава 5
Управление оккупированным Востоком
Министерство оккупированных восточных территорий

Спустя четыре недели после начала вторжения Гитлер назначил

Розенберга главой гражданской администрации оккупированных
территорий Востока. На первый взгляд это назначение имело цель
утихомирить споры конкурирующих ведомств и соперничавших
лидеров. На деле же вступление Розенберга в должность не решило ни
одного из разгоравшихся конфликтов. Еще на конференции 16 июля
1941 г., во время которой Гитлер сообщил своим сподвижникам о
своих решениях относительно управления захваченными
территориями Востока, налицо были разногласия в отношении трех
взаимосвязанных вопросов базовой политики, юрисдикции
конкурирующих ведомств и персонала. Человеком, выбранным для
управления Украиной в качестве помощника Розенберга, стал Эрих
Кох, который, как известно, выступал против политической концепции
Розенберга и который, по мнению последнего, «в скором времени не
сможет подчиняться его указам». Учитывая его враждебность к
Розенбергу, назначение Коха было политической победой для Бормана
и Геринга. Длительная дискуссия по поводу юрисдикции СС на той же
конференции также продемонстрировала межведомственные трения.
Поскольку Гиммлер не присутствовал на конференции, его будущие
полномочия на Востоке были обсуждены со всей откровенностью;
Борман добавил, что на данном этапе обсуждения, очевидно, все
участники также думают о компетенции рейхсмаршала [Геринга].
Полицейские и экономические ведомства оставались главными
претендентами на авторитет Розенберга, хотя Гитлер выразил тщетную
надежду на то, что «на практике конфликт очень скоро будет
урегулирован».
Результатом конференции стало обнародование 17 июля основного
указа фюрера об управлении восточными территориями. По сути, он
предусматривал передачу завоеванных регионов от военной к
гражданской администрации после их умиротворения. За
исключением районов, которые должны были быть переданы в состав
соседних государств (Германии, Румынии, Финляндии), весь
оккупированный Восток должен быть передан в управление нового
министерства оккупированных восточных территорий Розенберга со
штаб-квартирой в Берлине. Полномочия армии, управления по
четырехлетнему плану и СС были урегулированы отдельными
соглашениями и потому этим указом не затрагивались.
20 августа Гитлер передал первые районы оккупированных
территорий в руки гражданской власти, и 1 сентября 1941 г. стартовала
деятельность двух рейхскомиссариатов, «Остланда» и Украины.
Впоследствии и другие районы были переданы от военной к
гражданской власти. К концу года оккупированный Восток в
значительной степени принял административную систему, которой он
должен был придерживаться до окончания немецкой оккупации.

ИМПЕРСКОЕ МИНИСТЕРСТВО ОККУПИРОВАННЫХ ВОСТОЧНЫХ ТЕРРИТОРИЙ

Следующая диаграмма подытоживает общую структуру

министерства Розенберга [Reichsministerium fur die besetzten
Ostgebiete, имперское министерство оккупированных восточных
территорий, официальное сокращение – RMfdbO; чаще называемое
Ostministerium, или же просто OMi] по состоянию на конец 1941 г. На
самом деле организационная схема министерства ничего не говорит о
его компетенции. Главное управление IV, которое должно было
заниматься техническими вопросами, такими как дороги,
электричество и водные пути на Востоке, так и не было сформировано;
большую часть этих функций взяли на себя армия, министерства
вооружения и транспорта. Аналогичным образом в ходе дальнейших
событий министерствам пропаганды и продовольствия удалось
принять на себя задачи, которые Розенберг первоначально приписывал
себе. Наконец, в 1943 г. существенная реорганизация увеличила
влияние СС в OMi.
В формулировании и приведении в исполнение политики Розенберг,
будучи непрактичным философом, был вынужден полагаться на ряд
помощников. Его заместителем был Альфред Мейер, гаулейтер
Вестфалии, которого Розенберг заприметил еще в апреле 1941 г., так
как тот был «старым нацистом», а в политических делах всегда
занимал «четкую национал-социалистическую позицию». В своих
мемуарах Розенберг откровенно описал этого заурядного человека как
неспособного достойно вести себя в отношениях с другими
ведомствами. На деле Мейер не играл практически никакой роли в
политике. Уделяя много времени другим своим должностям, он
приобрел определенное значение только как заклятый враг Готтлоба
Бергера, который, будучи высокопоставленным чиновником СС, занял
ключевую должность в OMi после 1943 г. Именно Бергер дал,
пожалуй, лучшее афористическое описание Мейеру, классифицировав
его как «слишком слабого, чтобы делать добро, и слишком трусливого
для греха».
Гораздо большее значение в течение первых двух лет существования
OMi имел доктор Георг Лейббрандт, один из старых соратников
Розенберга. Несмотря на свою посредственность и заурядность,
Лейббрандт по крайней мере придерживался определенной политики и
стремился претворить ее в жизнь. Родившись в немецкой семье,
жившей в районе Одессы у Черного моря, он приехал в Германию
после русской революции; в течение многих лет Лейббрандт писал о
проблеме немецких колонистов в России. С 1931–1933 гг., выиграв
грант от фонда Рокфеллера, он учился в Париже и Соединенных
Штатах. После прихода Гитлера к власти Лейббрандт вернулся в
Германию, чтобы стать главой восточного отдела международных
отношений у Розенберга. Таким образом, он выступал в качестве
«министра иностранных дел» нацистской партии, который занимался
украинскими и другими эмигрантами в рейхе. Как и Розенберг, он стал
ярым противником великороссов. Не отличаясь особым умом, в
некоторых отношениях он был столь же фанатичным, что и Розенберг,
но и столь же непродуктивным. В одном из своих едких доносов
Гиммлеру Бергер позже охарактеризовал Лейббрандта как «помесь
бизнесмена, интеллектуала и торговца лошадьми».
Будучи убежденным нацистом, Лейббрандт тем не менее был
персоной нон грата в СС и гестапо. Таким образом, когда Розенберг
назначил его главой важного политического отдела нового восточного
министерства, Гиммлер вскоре нашел в Лейб-брандте удобную
мишень для атаки против всего OMi. Если Лейббрандт действительно
впоследствии подвергался жесткой критике за свою «проукраинскую»
позицию со стороны экстремистов, таких как Борман и Эрих Кох, СС
нападали на него с другой стороны. Оказавшись между молотом и
наковальней, Лейббрандт в конце концов был вынужден «уйти в
отставку» летом 1943 г., проведя остаток войны на военной службе.
Доктор Отто Бройтигам, еще один чиновник OMi, был заместителем
Лейббрандта и представителем OMi в Верховном командовании
армии, профессиональным дипломатом, хорошо разбиравшимся в
советских делах и выступавшим за относительно прогрессивную
политику в отношении восточных народов. Две основные
экономические группы министерства возглавлялись Гансом Иоахимом
Рикке, государственным служащим из Пруссии, и Густавом
Шлотерером, директором концерна «И.Г. Фарбен». Профессор Герхард
фон Менде, молодой тюрколог, фактически стал «главным
защитником» представителей нерусских национальностей,
действовавших под немецкой эгидой.
В то время как вышеупомянутые люди занимали ответственные
должности в официальной структуре министерства, были и другие,
которые играли важную роль за кулисами, как правило воздействуя
лично на Розенберга. Арно Шикеданц, главный из этой группы, был
обычным прибалтийским немцем, который произвел на Розенберга
впечатление своей личной преданностью и близостью к взглядам
последнего. По милости Розенберга Шикеданц, презренный интриган,
в 1941 г. стал кандидатом на должность главы Кавказа. Не имея какой-
либо подготовки или знаний о насущных проблемах, он проводил свои
дни на мелких и бесполезных предприятиях.
Многие взгляды Розенберга и Шикеданца, особенно в отношении
Кавказа, сформировались под влиянием Александра Никурадзе,
грузина, ставшего гражданином Германии. Они с Розенбергом
дружили еще с тех времен, когда они были изгнанниками из России в
Мюнхене в начале 1920-х гг. Будучи заядлым популяризатором
Хаусхофера и Шпенглера, Никурадзе стал работать у Розенберга в
качестве закулисного «руководителя исследований». Как это ни
парадоксально, этот грузинский-немецкий нацист был сторонником
концепции Grossraum[14], которая шла вразрез с уготованной
Розенбергом программой для Востока. Тем не менее его
идеологические взгляды и знание Кавказа позволили ему стать
влиятельным информатором и советником Розенберга и Шикеданца.
Высшие чиновники OMi, будучи ортодоксальными членами партии,
были, с одной стороны, враждебно настроены по отношению к
военным и, так как в основном происходили из среды СА, были также
возмущены господством СС. Многие чиновники (например, Розенберг,
Лейббрандт, Менде и Шикеданц) являлись представителями
фольксдойче [этнических немцев] с Востока. Эта группа была если не
образцовой, то по крайней мере относительно сплоченной в
мировоззрении. Однако ряд чиновников, «позаимствованных»
у других министерств, сразу же внес элемент конфликта лояльности и
некоторой разнородности в политике. В подавляющем большинстве
министерство состояло из посредственных бюрократов с
вкраплениями компетентных специалистов, преданных какому-то
«особому решению».
 Гражданское правительство

В то время как глава розенберговского спрута оставался в Берлине

(неоднократно меняя свою резиденцию из-за бомбардировок авиации
антигитлеровской коалиции), его подчиненные, составлявшие
гражданскую администрацию, находились на оккупированных
территориях Востока. Хотя ее штат был формально объединен в
«Восточный руководящий корпус», фактически администрация
разделялась на несколько разных сфер.
АДМИНИСТРАТИВНАЯ КАРТА ОККУПИРОВАННЫХ ВОСТОЧНЫХ ТЕРРИТОРИЙ
(ЯНВАРЬ 1943 Г.)
 Оккупированная советская территория была поделена на три
основные категории: территории, поглощенные соседними
государствами, территории под гражданским управлением и области с
военным правительством.
Белостокский район Западной Белоруссии, принадлежавший
Польше до 1939 г., 15 августа 1941 г. был прикреплен к немецкой
Восточной Пруссии, таким образом связав ее с рейхскомиссариатом
Украины. Были отделены и две области Украины: Западная Украина,
или Галиция, также принадлежавшая Польше до войны, была
включена в состав на польских землях «генерал-губернаторства», а
внушительная территория между реками Днестр и Южный Буг к
северу от Одессы[15]была отнесена к Румынии под названием
Приднестровье.
Большая часть оставшейся территории оставалась под контролем
армии. Таким образом, гражданское правительство, изначально
предназначавшееся для всего оккупированного Востока, фактически
возникло на достаточно ограниченной территории. Из четырех
огромных регионов, запланированных Розенбергом, было создано
только два: «Остланд» и «Украина», ни один из которых не охватывал
всю изначально подразумевавшуюся территорию; другие два, «Кавказ»
и «Московия», так и не были сформированы.
Каждая из двух сатрапий, известных как имперские комиссариаты
(рейхскомиссариаты), возглавлялась имперскими комиссарами
(рейхскомиссарами), в теории отчитывавшимися только перед
Розенбергом, но на практике получившими гораздо большую
независимость. Хотя OMi обладало исключительными полномочиями
«проведения политики», оба комиссара зачастую игнорировали
директивы из Берлина.
НЕМЕЦКАЯ ГРАЖДАНСКАЯ АДМИНИСТРАЦИЯ НА ОККУПИРОВАННЫХ ВОСТОЧНЫХ
ТЕРРИТОРИЯХ

Как показывает следующая диаграмма, каждый рейхскомиссариат

был разделен на несколько генеральных округов (Generalbezirke),
каждый из которых возглавлялся немецким должностным лицом,
ответственным перед рейхскомиссаром. В то время как Остланд был
синтетической смесью, состоявшей из четырех разнородных
генеральных округов (Белоруссии и трех стран Прибалтики),
рейхскомиссариат «Украина» был более этнически однородным. Хотя
генеральный округ Белоруссия изначально должен был включать в
себя всю довоенную Белорусскую республику, а также часть
великорусской территории, военные так и не отдали ему территории на
востоке – восточнее реки Березины. Аналогичным образом Украина
под управлением гражданской администрации так и не расширилась
до Харькова; число ее генеральных округов было увеличено 1 сентября
1942 г. путем передачи гражданской администрации районов к востоку
от Днепра, а также северных районов Крыма; дальнейшее расширение
рейхскомиссариата «Украина», запланированное на начало 1943 г.,
было сорвано событиями на фронте, которые в скором времени
потребовали восстановления управления командования даже в тех
районах, где уже были отданы под управление немецкой
«гражданской» администрации.
Рейхскомиссары, как говорилось в официальном заявлении,
«представляют собой фактическое правительство» своих провинций.
Они отвечали только перед министром оккупированных восточных
территорий. В тех вопросах, по которым министр не издавал никаких
указаний и в которых он не оставлял законодательную власть
исключительно за собой, рейхскомиссары располагали полной властью
издавать законы.
Генеральные комиссары представляли собой промежуточный
уровень гражданской администрации Германии. Они были
сопоставимы с прусскими провинциями, но превосходили их по
площади и населению. Обладая определенными законодательными
полномочиями в местных вопросах, они «осуществляли
административные функции в соответствии с переданными им
общими директивами». В действительности они тоже обладали
достаточно широкими полномочиями.
Каждый комиссариат состоял из нескольких районов (крайсгебитов),
управляемых гебитскомиссарами, самым низшим чином в немецкой
административной иерархии; кроме того, крупные города были
переданы в управление штадтско-миссарам, чьи районы были
неподконтрольны районной администрации. Больше всего работы
здесь проводилось в контакте с местными чиновниками. В каждом
районе были свои отделы по финансам, здравоохранению, найму
рабочей силы, распределению земельных участков и т. д., что
представляет собой своеобразное изменение советской
административной практики с учетом немецкого опыта.
Администрация коренных народов практически без исключения
функционировала только на низшем уровне, на котором не было
создано ни одной немецкой организации, хотя даже здесь немцы
оставляли за собой привилегию «найма и увольнения». Хотя на
практике общая модель варьировалась от района к району, в целом она
ограничивала «местное самоуправление» объединением деревень или
групп деревень в одну волость (что в целом соответствовало
советскому сельсовету); в большинстве городов администрация
коренных народов функционировала под контролем немецкого
коменданта. Высшим должностным лицом из числа коренных жителей
– в районе или в городе – был мэр или бюргермейстер (бургомистр).
Административная структура не проявляла особой гибкости. Она
представляла собой попытку использовать советские
административные единицы, внося изменения с поправкой на цели
Германии. Она была спроектирована и создана до того, как можно
было объективно оценить ситуацию и нужды населения на
оккупированных территориях. Система гражданского правительства
практически не менялась с момента создания и до самого конца.
 Военная власть

Первоначально весь оккупированный Восток находился под

управлением командования армии. Даже после создания гражданской
администрации некоторые части Белоруссии и Украины, а также все
оккупированные регионы РСФСР, включая Крым и Северный Кавказ,
находились под юрисдикцией армии на протяжении всей войны,
отчасти из-за смещения линии фронта, отчасти из-за продолжавшихся
беспорядков в этих регионах и отчасти из-за нараставшего конфликта
между армией и министерством Розенберга, в котором военные
сопротивлялись всем усилиям по передаче дополнительных
территорий гражданской администрации. Развернутая армией
административная структура значительно отличалась от
административной структуры в рейхскомиссариатах.
Территория, находившаяся под военным контролем, была разделена
на несколько отдельных областей. Каждая из трех групп армий
(Heeresgruppe) на Восточном фронте контролировала значительную
территорию – нововведение в немецкой военной администрации,
спровоцированное прежде всего обширностью занимаемого
пространства и вытекавшими из этого проблемами логистики.
Географически самые западные сегменты, тылы групп армий
(Rückwärtige Heeresgebiete), oxватывали большую часть территории,
контролируемой военными. На востоке к ним примыкали тыловые
районы каждой армии – традиционные единицы немецкого военного
правительства на оккупированной земле – под началом командиров
тыловых районов (Rückwärtiges Armeegebiet, широко известных как
Korück). Наконец, к востоку от армейских районов была зона боевых
действий, поделенная на корпусные районы.
СХЕМА НЕМЕЦКОЙ ВОЕННОЙ АДМИНИСТРАЦИИ

В зоне боевых действий не было специальных ведомств для

создания военной администрации. За некоторыми исключениями
(особенно в Донбассе, на Северном Кавказе и под Ленинградом в
1942 г.) на этих относительно небольших участках вблизи передовых
линий не существовало регулярной административной системы
коренных народов. Войска здесь осуществляли полный контроль, и
командиры корпусов, как правило, стояли выше конкурировавших
между собой чиновников СС и экономики.
Армия и тыл разделялись на юрисдикции военных комендантов
(региональные комендатуры [Feldkommendanturen] и городские
комендатуры [Ortskomendanturen]), как правило в соответствии с
унаследованным от советской власти административным делением.
Эти отделы военных комендатур составляли систему немецкой
военной администрации на районном уровне. В армейских тылах
региональные комендатуры под командованием армии; в тылу каждой
группы армий они были сгруппированы по регионам в соответствии с
назначенными в них немецкими охранными подразделениями.
Когда немецкие войска в начале 1943 г. начали отступление, сфера
военного правительства уменьшилась. Отступление возымело двойной
эффект на административную структуру. Уже в феврале 1943 г.
восточные районы рейхскомиссаров, сохранив свою гражданскую
администрацию, были возвращены под военную юрисдикцию. По
мере того как продолжалось советское наступление, территория,
подконтрольная группам армий «Центр» и «Юг», была вновь занята
Красной армией; поэтому в октябре – ноябре 1943 г. их тыловые
районы были упразднены (тыловые районы группы армий «Север»
просуществовали до лета 1944 г.).
Судя по немецким довоенным планам, военное управление не было
предназначено для выполнения каких-либо политических функций.
Хотя эта мера, рассчитанная только на первое время, продержалась на
протяжении всей немецкой оккупации, административная структура не
была соответствующим образом скорректирована. На практике
командир каждого района был волен действовать, как считал нужным в
рамках некоторых общих указаний высших эшелонов командования.
Цель военного управления состояла в том, чтобы обеспечить мир и
безопасность в тылу за линией фронта. Это действительно
соответствовало традиционным взглядам немецкой армии,
рассматривавшей тыловые районы прежде всего через призму
логистических проблем. Именно по этой причине генерал-
квартирмейстер Вагнер был одним из первых, кто активно изучал
проблемы военной администрации до вторжения, и его отдел
оставался ответственным за сеть комендатур на оккупированной
земле.
Этот факт объясняет два противоречивых явления. Во-первых,
неэффективность и непоследовательность администрации; например, в
течение первых 15 месяцев войны в тылу групп армий были секции
военной администрации (отдел VII), которые получали приказы от
генерал-квартирмейстера, в то время как сами армейские группы
секций военной администрации не имели. Только на последней стадии
кампании административная структура и цепь инстанций были
несколько расширены и наделены законным статусом. С другой
стороны, произвольное подчинение военной адинистрации канцелярии
генерал-квартирмейстера способствовало развитию относительно
более «реалистичной» политики, которая преобладала в некоторых
районах под управлением военной администрации, поскольку генерал
Вагнер и его сотрудники не были искренне привержены крайним
мерам, которые насаждал фюрер и услужливо поддерживал Кейтель.
В конечном счете у каждого военного командира и коменданта было
больше возможностей для выполнения своей административной
задачи, чем у гражданских комиссаров. Именно по этой причине – и
из-за отсутствия достаточно полных свидетельств – политика,
проводимая различными подразделениями военной администрации, не
поддается систематическому анализу. Они будут раскрыты в той мере,
в какой они затрагивали проблемы немецкой Ostpolitik, рассмотренные
в следующих главах.
 Авторитарная анархия

Во многих отношениях описанные явления в двух

рейхскомиссариатах свидетельствовали о сложностях и вариативности
немецкой политики. Даже здесь Розенберг и его помощники не
приблизились к статусу бесспорных хозяев, на который они
рассчитывали. Если целью создания центрального территориального
министерства на Востоке было упорядочивание его работы путем
создания простой цепи инстанций, то результат оказался прямо
противоположным.
Бок о бок с органами гражданского правительства в каждом
рейхскомиссариате находился военный комендант
(Wehrmachtsbefehlshaber), эквивалентный по званию командиру
дивизии. Хотя военные коменданты по-прежнему обладали
определенной властью в поддержании общественного порядка и
особенно в организации военных перевозок, расквартирования и
вопросах, касавшихся военнопленных, они утратили большую часть
своих полномочий в области гражданского управления в 1942–1943 гг.,
когда СС взяли на себя абсолютную ответственность за проведение
антипартизанской войны; они частично восстановили авторитет, когда
тылы групп армий были распущены, а регионы под управлением
«гражданской» администрации снова стали зоной боевых действий в
1943–1944 гг.
Более важным элементом конфликта с гражданскими властями были
ведомства Гиммлера. Сначала СС и полиция в несколько
неоднозначном состоянии постоянно расширяли свои функции,
особенно после передачи под их юрисдикцию контроля над военными
операциями за линией фронта. Под началом каждого рейхскомиссара
был высший начальник СС и полиции (Höherer SS- und Polizeiführer), и
к каждому рейхскомиссариату были прикреплены нижестоящие
чиновники СС. Кроме того, люди Гиммлера контролировали местную
полицию и специальные отряды СД (известные в областях под
управлением гражданской администрации как зондеркоманды).
Поскольку органы СС получали приказы непосредственно от своих
контрольных органов в Берлине, неизбежно возникали конфликты
между ними и органами гражданской администрации, которые тщетно
требовали права контроля над ведомствами СС. Заместителю
министра Мейеру было удобно упразднить этот конфликт, объявив о
том, что OMi оставалось «единоличным законодателем» всей области.
На деле зачастую разногласия в зоне боевых действий разрешались
резче, чем в министерской духоте Берлина.
Ситуация была еще больше усложнена благодаря участию
множества других ведомств, описывать конкретные полномочия
которых здесь нет необходимости. Прежде всего среди них были
экономические представители и различные монопольные компании,
созданные для оккупированных районов. С 1942 г. программа найма
рабочей силы действовала без учета директив гражданской
администрации. Несмотря на то что большинство заинтересованных
ведомств входили в Центральный штаб планирования OMi, само
присутствие этих многочисленных подразделений вносило
неразбериху и разнородность в и без того запутанный
административный и политический лабиринт.
Некоторые из возникавших трудностей могли быть связаны со
спонтанными решениями, вызванными неблагоприятным для
Германии поворотом в ходе войны. Многие из них были связаны с
внутренней борьбой за власть в рейхе. Однако некоторые возникали
из-за отсутствия видения, гибкости и планирования. У немецких
политиков было три основных альтернативы, когда они ввязались в
авантюру по управлению европейской Россией – обширным
пространством с более чем сотней миллионов жителей, насквозь
пронизанным советскими и коммунистическими ведомствами, в
котором практически каждая отрасль общественной жизни и
экономики находилась в руках государства и для работы которого
требовалась нескончаемая бюрократия. Этими альтернативами были:
самоуправление под общим контролем Германии, участие каждого
заинтересованного немецкого ведомства под руководством небольшого
координирующего и политикообразующего штата или создание
территориального министерства, стремящегося управлять всеми
уровнями деятельности на оккупированной территории.
Проще всего было бы позволить населению разбираться со своими
собственными проблемами по своему усмотрению и лишь помогать
организовывать самоуправление, роль оккупирующей державы в
котором была бы в первую очередь помогать, проверять и
контролировать, а также обеспечивать безопасность в своих
собственных интересах; а также подготовиться к возможному
признанию территории автономным государством (или несколькими
государствами). Но, учитывая мировоззрение и устремления
населения, такая перспектива казалась политическому руководству
рейха неприемлемой. Получившаяся в итоге развернутая
административная структура стала логическим следствием такого
подхода.
Хоть и было решено, что рейх должен поддерживать тщательный
контроль на Востоке, некоторые представители Берлина выступали
против идеи ОMi как таковой. Полагая, что это министерство будет
лишь поощрять дублирование и трения, не внося никакого вклада в
компетентность или эффективность, они предложили созвать
небольшой высококвалифицированный штат экспертов, который мог
бы стать политическим мозговым центром; фюрер назначил бы ряд
губернаторов, непосредственно ответственных за него, – что-то
наподобие немецких гаулейтеров; и каждое из немецких министерств
«просто» распространило бы сферу своей деятельности на только что
завоеванные земли.
Розенберг с самого начала выступал против этой схемы, и Гитлер
встал на его сторону. Восток должен был считаться отдельной
категорией; разгон исполнительной власти считался теоретически
нежизнеспособным решением, даже если на практике оно с лихвой
демонстрировало свою эффективность. Таким образом, Берлин пошел
по пути создания территориального министерства, которое в теории
должно было нести всю ответственность за новый Восток. Не сказать,
что это решение было с легкостью воспринято конкурентами в
правительстве. Весной 1942 г. у Розенберга были веские причины
жаловаться, что одной из трудностей в его деятельности было то, что
«верховные власти рейха естественно [sic!] не желали без протеста
признавать такое новое министерство… Мы боролись с этой
проблемой на протяжении нескольких месяцев… Мы отказывались
становиться их мальчиками на побегушках…».
Учитывая масштабы районов, подлежавших управлению, задачи
немецких чиновников на Востоке были неизмеримо грандиозней, чем
задачи их коллег в рейхе. Концепция России как «немецкой Индии» не
подразумевала наличие развернутого самоуправления. Даже на низших
уровнях комендант города, немецкий управляющий молочного
хозяйства или сельскохозяйственный чиновник были наделены гораздо
большими прерогативами и, что более важно на практике, имели много
возможностей потакать своим собственным прихотям и
придерживаться настолько произвольной политики, насколько
позволяла их совесть и сноровка. В сложившихся условиях качество и
компетентность персонала, отобранного для работы на Востоке,
приобрели первостепенное значение.
 Золотые фазаны

По мере того как Третий рейх захватывал страну за страной, все

больше должностных лиц призывалось на должности в
правительственных и оккупационных структурах. СССР оказался
последним, и ему пришлось довольствоваться остатками немецких
«экспертов». Когда министерства призвали предоставить свои квоты
государственных служащих для нового «восточного корпуса фюрера»,
они увидели в этом призыве благоприятную возможность избавиться
от личных врагов, неприятных сотрудников и некомпетентных
бездельников. Кроме того, Розенбергу не удалось завербовать одних из
лучших квалифицированных людей, потому что они служили в армии
или в министерстве иностранных дел и их не отпустили на службу в
его ведомстве; другие «эксперты по России» старательно избегали
призыва к работе с OMi.
Результатом стало «пестрое и беспорядочное скопление гаулейтеров,
крайслейтеров, чиновников партии и трудового фронта и множества
лидеров СА всех рангов, занявших высокие посты в гражданской
администрации, прослушав несколько вводных лекций, проведенных
сотрудниками Розенберга в нацистской школе подготовки в
Кроссинзе».
Каким бы важным фактором ни было отсутствие у них узких знаний
и специальной подготовки, именно такие люди были задействованы на
Востоке. Как причитал один немецкий профессор во время войны,
возник огромный штат новых господ, которые были «бюргерами без
кругозора или изысканности: филистерами, норовящими поиграть в
господ». Журналист, путешествовавший по Украине с Розенбергом в
1943 г., был вынужден напечатать, что «не все откликнувшиеся на зов
долга на Востоке были мотивированы чистым идеализмом» и что
многие просто стремились к «беззаботной жизни без назойливого
контроля и с обилием провианта». К многочисленным образовавшимся
во время войны терминам с корнем Ost саркастичные критики
инициативы Розенберга добавили еще один: Ostniete – «восточная
пустышка». За надменное поведение и желто-коричневую униформу
чиновники OMi были уничижительно прозваны Gold-fasanen –
«золотыми фазанами».
 Ввиду нехватки рабочей силы (и не забывая об Индии на
перспективу) Гитлер хотел, чтобы немецких чиновников на Востоке
было «как можно меньше». Тем не менее своей экономией людских
ресурсов он лишь создал еще более благоприятные условия дла
беспрепятственного злоупотребления властью. Закрыв глаза на эту
проблему, он с нетерпением ожидал результатов правления на Востоке:
«Тогда возникнет новый тип людей, настоящие хозяева, которым,
разумеется, на Западе не найдется применения, – наместники».
Рейхскомиссары, конечно, оправдали эти ожидания. Кох был
настоящим самодержцем на Украине. Лозе, владыку Белоруссии и
стран Прибалтики, интересовали только «замки, отели и
административные дворцы». Однажды, когда Альфред Мейер, будучи
не совсем трезвым, упрекнул Лозе в непоследовательности, тот (по
словам очевидца) выкрикнул: «Я работаю не для себя! Я работаю,
чтобы мой только что родившийся сын когда-нибудь смог надеть на
голову унаследованную герцогскую корону».
В сложившихся обстоятельствах гражданские должностные лица не
могли не стать объектом ненависти как для своих подчиненных, так и
для конкурентов. Несмотря на мотивацию и идеологию нацистской
элиты, оккупационный эксперимент был крайне затруднен чрезмерно
запутанным, неэффективным управлением и низким уровнем
бюрократического аппарата, который вел дела Востока в течение
нескольких лет.
 Часть вторая
Народы и политика
 Глава 6
Германия и Украина: эмигранты и
националисты
Украина в немецких планах

Из всех восточных регионов, завоеванных Третьим рейхом, Украина

была, безусловно, самым важным. Это была самая большая советская
республика, которую немцы оккупировали в полном объеме, и
удерживали они ее дольше, чем те части Великой России, которые им
удалось захватить. Украина была непревзойденным поставщиком
продовольствия и рабочей силы.
При составлении своей политики Берлин мог опираться на целое
поколение немецкого политического мышления. Если до Первой
мировой войны Германия, как и большинство других стран,
рассматривала Украину как «маленькую Россию» – скорее как
любопытное этнографическое явление, нежели как автономную
политическую силу, – то крах царской империи вынудил центральные
державы уделить Украине особое внимание. Брест-Литовск
(заключение мирного договора 3 марта 1918 г.) и формирование
украинского правительства весной 1918 г. под защитой немецких
орудий породили новую ориентацию, главными героями которой были
как военные лидеры, такие как генерал Людендорф, так и крупные
ученые, такие как Пауль Рорбах (1869–1956). Некоторые
рассматривали Украину как самого восточного члена новой
контролируемой Германией Mitteleuropa[16]; другие – как источник
зерна; третьи – как ниспосланный свыше ключ к традиционному
союзу сил континента; германо-украинский альянс был естественным
оплотом как против России, так и против Польши, которая восстала из
руин войны с бывшей австрийской западной частью Украины,
Галицией, в составе своей территории. Когда в конце Гражданской
войны Великая Украина снова вошла в состав Советского Союза,
Галиция стала центром политической жизни Украины – как очагом
ненависти к Польше, так и мини-версией «Пьемонта», которую
украинские националисты стремились превратить в действующую
базу операций по «освобождению» Советской Украины. Некоторые
западные украинцы ставили на немецкую поддержку в своих планах
по воссоединению и обретению независимости, а они, в свою очередь,
должны были оказать Берлину содействие в борьбе против Варшавы и
Москвы.
В этих двусторонних отношениях прослеживалась такая удобная
взаимность интересов, что некоторые политики в Берлине вздохнули с
облегчением: если бы не было Украины, Германии пришлось бы
создать ее самой.
Неудивительно, что Розенберг принял эту концепцию, которая так
хорошо соответствовала его антимосковским и антипольским
взглядам. Еще в 1927 г. он писал о «естественной враждебности между
украинцами и поляками», которая сыграет Германии на руку.
«Как только мы поняли, – писал он, – что ликвидация Польского
государства является актуальной целью Германии, альянс между
Киевом и Берлином и формирование общей границы стали вопросом
первой необходимости для народа и государства для будущей
немецкой политики».
Предпосылки для «ликвидации Польского государства» в 1939 г., как
и для нападения на Советский Союз в 1941 г., оставались
неизменными. Цели «украинской политики» Германии были
красноречиво выражены в критическом резюме во время войны:
«Наша политика, – писал доктор Отто Бройтигам, – заключалась в том,
чтобы проставить Украину в противовес могущественной России,
Польше и Балканским странам, а также использовать ее в качестве
моста к Кавказу».
Таким образом, у Розенберга в планах немецкой оккупации еще
весной 1941 г. Украине было предначертано стать самым сильным
звеном в цепочке зависимых регионов вокруг Москвы, а также
плодородной и прибыльной житницей рейха. Ее отделение от России и
тесная связь с Германией носили аксиоматический характер.
В своем первом меморандуме, пересматривая свой исторический
тезис, Розенберг утверждал, что Киев был центром варяжского
государства – отсюда и ярко выраженные скандинавские, совершенные
черты украинского народа. Национальная самобытность украинцев,
добавил он, бросив тем самым камень в огород русской
историографии, сформировала «достаточно цельную традицию»
вплоть до наших дней. Нацистская программа заключалась в том,
чтобы поддержать это чувство национальной самобытности «вплоть
до возможного создания отдельного государства с той целью… чтобы
всегда держать Москву под контролем и защитить великое немецкое
Lebensraum от Востока». Затем, как и в последующих записях, он
призывал к расширению Украины на восток за счет российской
территории. Несколько дней спустя контуры политической цели стали
яснее. Учитывая его важность для Германии, «независимое украинское
государство со всеми вытекающими последствиями [должно было
слиться] в тесном и нерасторжимом союзе с германским рейхом».
Самое полное изложение взглядов Розенберга появилось в начале
мая, когда он составил инструкции для будущего немецкого правителя
Украины. Отступив немного от своей цели непосредственной
государственности (вероятно, потому, что ощущал назревание
оппозиции против своей схемы), Розенберг на этот раз предусмотрел
две фазы. Во время войны Украина должна была обеспечивать рейх
продовольствием и сырьем; после этого «свободное украинское
государство в тесном союзе с великим германским рейхом» укрепило
бы немецкое влияние на Востоке. Явно находясь под влиянием своих и
лейббрандтовских украинских советников, Розенберг продолжал: «Для
достижения этих целей необходимо как можно скорее начать
разбираться с одной проблемой, полной психологического потенциала:
необходимо направить деятельность украинских писателей, ученых и
политиков на возрождение украинского исторического сознания,
чтобы вернуть то, что было разрушено в украинском Volkstum[17] под
большевистско-еврейским давлением в эти годы».
Новый «великий университет» в Киеве, технические академии,
обширные немецкие лекционные туры и публикация украинской
литературы большими тиражами были неотъемлемой частью этой
программы, равно как и окончательная ликвидация здесь русского
языка и интенсивная пропаганда немецких культуры и языка. С точки
зрения более широкой политики Розенберг предусмотрел тесное
сотрудничество между Украиной и контролируемым Германией
Кавказом – еще одним оплотом антимосковского пояса и второй
ключевой для немецкого процветания провинцией, а также
расширение Украины к Волге и Крыму.

ПЛАН РОЗЕНБЕРГА: СТЕНА ВОКРУГ «МОСКОВИИ»

«Задачи немецкого рейхскомиссара на Украине, – резюмировал

Розенберг, – возможно, будут иметь глобальноисторическое значение.
Если нам удастся объединить все политические, психологические и
культурные средства для создания свободного украинского государства
от Львова до Саратова, тогда будет разрушен вековой кошмар,
которому Российская империя подвергла немецкий народ; тогда
Германии не будет угрожать заморская блокада и будет обеспечен
беспрерывный поток поставок продовольствия и сырья».
За два дня до нападения Розенберг, повторив свой прошлый план
почти слово в слово, сделал одно важное дополнение. Насколько
сильным, задавались вопросом скептики, было украинское
национальное сознание? Даже сам Розенберг не хотел преувеличивать
его масштабы. «Я верю, – заявил он, – что мы можем смело
предположить, что это сознание существует в широких массах людей
только в скрытой и притупленной форме [dumpf], но если оно
присутствует даже в меньшей степени, чем нам кажется… то нам тем
более необходимо приложить все усилия, чтобы оживить украинское
национальное самосознание». Такой национализм, продолжил
Розенберг, был бы лучшим слугой немецких интересов на Востоке. В
прошлом Украина подвергалась угрозам со стороны Москвы, теперь
же «она навсегда останется зависимой от защиты другой великой
державы, и таковой может быть, конечно, только Германия».
Тезис представлял собой симбиоз западноукраинского
национализма, стремившегося к созданию государства от Карпат до
Волги, и немецких интересов (с точки зрения Розенберга), в которые
входило создание зависимой от немецкой поддержки Украины. С точки
зрения силовой политики концепция украинского сателлита лучше
всего подходила к амбициям рейха, нежели к любой другой власти.
OMi не основывало свои расчеты на предположении о подавляющем
распространенном стремлении к независимой Украине; оно не только
априори отрицало это стремление, но и признавало необходимость его
систематической и искусной стимуляции.
Потакание Розенберга Украине основывалось на предпосылке, что
война будет короткой. Действительно, с точки зрения военных
действий не важно, были ли сами украинцы в подавляющем
большинстве националистически настроены или будут ли русские
возмущены «политикой разделения» Розенберга. На реальное
положение дел можно было бы закрыть глаза ради политических целей
в том, и только в том случае, если Германия во что бы то ни стало
победила бы в войне.
 Эмигранты

Российская революция и последовавшая за ней гражданская война

вытеснили сотни тысяч политических эмигрантов из Российской
империи. Среди них было много интеллектуалов, придерживавшихся
самых разных политических ориентаций. Хотя большая часть их
трудов и междоусобной борьбы осталась своеобразным призраком
прошлого, они все же представляли собой инструмент, который
противники советской власти могли использовать и использовали в
своих целях. До 1941 г. великорусские группы принимали меньше
участия в политической деятельности, спонсируемой другими
государствами, чем нерусские сепаратисты, которые заручились
поддержкой в различных кругах. Наиболее важной из них, возможно,
была группа «Прометей», сосредоточенная в Варшаве и имевшая
контакты во Франции, Турции и Японии. Нацистская Германия
главным образом поддерживала связь с украинскими сепаратистами и
некоторыми кавказскими эмигрантами. Их деятельность создавала
особую проблему для национал-социализма.
После переезда в Мюнхен в 1919 г. Розенберг наладил тесные связи
с различными эмигрантами. Князь Бермондт-Авалов, генерал
Бискупский, гетман Скоропадский, Александр Никурадзе, русские,
украинцы, кавказцы – все они возлагали надежды на контрреволюцию
в Советской России и вместе с Розенбергом строили оптимистичные
планы по скорейшему возвращению. Именно здесь Розенберг
познакомился с делами нерусских сепаратистов. Сам будучи
эмигрантом из нерусской периферии царской империи, Розенберг
легко поддался этим романтизированным взглядам. Они с Гитлером
повздорили на этой почве еще в 1921 г. В 1943 г. Гитлер вспоминал,
как он когда-то пытался убедить своего верного теоретика в тщетности
усилий эмигрантов, и со смесью гнева и иронии добавил, что
Розенберг до сих пор «живет в каком-то своем политическом мирке,
сформировавшемся еще во время его собственного периода
эмиграции». Гитлеру не нужны были ни эмигранты, ни дело, за
которое они боролись. С этим Розенберг так и не смог смириться.
Презрение нацистов к эмигрантам из России не помешало
последним принять существенный вклад в их собственное дело, как
идеями, так и деньгами. Но основная часть антисоветских эмигрантов
была «реакционерами», и Третий рейх едва ли мог поддержать их
планы по возвращению на престол русского царя. С другой стороны,
Берлин опасался (небезосновательно) проникновения в среду
эмигрантов советских агентов. По мере приближения войны некоторые
нацисты почувствовали, что неприкрытое использование беженцев из
России может иметь неприятные последствия и что эмигранты не
разделяли настроения своих соотечественников на родине. Наконец,
могущественная Германия, отказывавшаяся даже от японской
поддержки в этой кампании, которую она рассчитывала выиграть в
течение нескольких месяцев, и подготовившая программу по
порабощению неслыханных масштабов, не видела необходимости в
использовании этих «устаревших разнорабочих».
Таким образом, в политике Германии в отношении эмигрантов
прослеживался тот же дуализм, что и в других аспектах Ostpolitik. На
самом деле по крайней мере четыре ведомства интенсивно
использовали политических беженцев: абвер адмирала Канариса,
нацистская партия (через министерство иностранных дел Розенберга),
гестапо и министерство пропаганды. Официальная враждебность с
данной практикой была совмещена с помощью искусственно
созданной формулы, согласно которой эмигрантов можно было
задействовать в Берлине, но после начала вторжения допускать их на
оккупированные территории было запрещено. Поэтому в середине
июня полицейским органам было дано указание не допускать
перемещения эмигрантов на территории, которые готовился
оккупировать рейх. Выполнению этого приказа Розенберг не
препятствовал, если дело касалось великороссов: они ему были не
нужны. Министерство иностранных дел со своей стороны передало
приказ о том, что эмигранты не могут определяться на службу в
германские вооруженные силы в качестве добровольцев вне
зависимости от того, «придерживались ли они пророссийских или
сепаратистско-националистических взглядов». К тем, кто приходил
записываться, нужно было относиться «дружелюбно, но к службе не
допускать».
«Наше отношение к русским эмигрантам, – говорилось в
инструкции, – регулируется политическими соображениями, согласно
которым участие этой группы лиц в каких-либо важных делах
считается нежелательным. Это должно оставаться в секрете».
29 сентября 1941 г., а затем снова 6 января 1942 г. OMi подтвердило
запрет на въезд эмигрантов на оккупированную территорию СССР. Это
несмотря на то, что сотни, если не тысячи, эмигрантов в тот самый
момент уже находились на оккупированной советской земле. Для
самых фанатичных эмигрантов война представляла собой
долгожданную возможность для «действия», для воплощения их
заветных надежд на «освобождение» отечества. Русским, украинцам и
белорусам тоже удавалось проникнуть на территорию,
контролируемую Германией, – часто по поручению немецких
ведомств, иногда без официальных санкций со стороны последних.
Лишь летом 1942 г. Берлин официально санкционировал
использование на Востоке эмигрантов, которые были политически
«надежными» и которые получили немецкое гражданство. Однако
даже они не могли поступить на службу в армию. Следующим летом
Гитлер снова запретил вербовать их в качестве офицеров.
В действительности же воинские формирования, пропагандистские
группы, военное и гражданское правительство на оккупированной
территории, а также разведывательные агентства продолжали
использовать эмигрантов в значительных количествах в качестве
переводчиков, дикторов, младших должностных лиц и консультантов.
Каков на деле был их статус – этого сказать никто не мог.
Таким образом, образовалось очередное расхождение между
политикой и практикой. Украинские эмигранты стали самым ярким
тому примером.
 Абвер и ОУН

С 1918 г. одним из главных украинцев, поддерживаемых немецким

правительством, был гетман Павел Скоропадский, возглавлявший
реакционный украинский режим при немецкой оккупации в 1918 г.
Гитлер, который никогда не придавал особого значения ни украинцам,
ни эмигрантам, рассказывал о своих прошлых разногласиях с
Розенбергом по поводу привлечения Скоропадского.
«Розенберг, чего вы ожидаете от этого человека?»
«Ну, он организует революцию».
«Что ж, – сказал я, [продолжал Гитлер], – для этого он должен быть
в России. Люди, готовящиеся совершить революцию, должны
находиться внутри своей страны…»
События показали, что все это было химерой. Эмигранты ничего не
достигли.
Нацисты все чаще смотрели на экс-гетмана как на дряхлого
пустослова и начинали поддерживать более экстремистские группы.
Неспособные действовать, эмигранты из Советской Украины нашли
поддержку в «антипарламентских» украинских партиях в Галиции.
Безоговорочно приняв революционные методы и программу, выгодную
для нацистов, ОУН (Организация украинских националистов) стала
центром антипольской деятельности в Галиции. Под началом
полковника Евгения Коновальца ОУН и ее предшественники
налаживали связи с немецкой разведкой начиная с 1921 г. После
убийства Коновальца советским агентом[18] в 1938 г. руководство ОУН
перешло к полковнику Андрею Мельнику, который продолжил
сотрудничество с Берлином.
Решающую роль в активизации сил ОУН с немецкой стороны
сыграл абвер. Адмирал Канарис, прозорливый начальник абвера,
видел в них толковых и активных помощников и, в отличие от
нацистского министерства иностранных дел, не придавал особого
значения деталям программы ОУН. В 1939 г., по мере того как росли
шансы Германии в грядущей войне с Польшей, начали задействоваться
украинские коллаборационисты. Сначала они появились в
кратковременном карпатско-украинском правительстве в марте 1939 г.
Затем абвер тайно сформировал специальное подразделение членов
ОУН, известное как Bergbauernhilje (буквально: «помощь горных
крестьян»). Держа в уме возможность создания «украинского
государства», абвер готовил это подразделение как для боевых
действий в качестве легиона, так и для восстания в тылу противника в
случае нападения Германии на Польшу. Когда произошло вторжение,
один из первоначально рассматриваемых вариантов включал в себя
создание номинально «независимой» Галиции под немецкой эгидой. В
таком случае, отмечал Канарис в своем дневнике, «я должен был бы
подготовить украинцев соответствующим образом, чтобы, если эта
альтернатива станет реальной, мельниковцы (ОУН) смогли бы поднять
восстание, которое было бы нацелено на уничтожение евреев и
поляков».
Идея была отвергнута, потому что Галиция была передана СССР[19].
Таким образом, украинские экстремисты лишились солидной
поддержки, однако раздел Польши также укрепил их стремление
бороться за освобождение своей родины.
Еще одним результатом поражения Польши стало освобождение из
тюрьмы ряда украинских националистов. Самым выдающимся из них
был Степан Бандера, молодой шовинист, арестованный как соучастник
после убийства польского министра внутренних дел Бронислава
Перацкого в 1934 г. В противовес более спокойному и степенному
Мельнику, Бандера быстро сплотил беспокойное молодое поколение в
ОУН. После личностного конфликта и разногласий по поводу тактики
ОУН разделилась на две разные и взаимно враждебные организации –
одну возглавлял Мельник, другую – Бандера (и назывались они
ОУН(м) и ОУН(б) соответственно).
В Берлине были возмущены расколом, произошедшим в то время,
когда абвер якобы держал ОУН на коротком поводке. В дальнейшем
немецкая поддержка была разделена между ними: группа Мельника
считалась более прогерманской, а крыло Бандеры более способным, но
также более импульсивным и опасным. Когда началась подготовка к
нападению на СССР, украинские группы снова были задействованы –
на этот раз с целью набора в два батальона, «Нахтигаль» и «Роланд»,
которые должны были сослужить немцам хорошую службу после
начала вторжения.

Другие коллаборационисты
 В дополнение к каналу, который абвер установил для сепаратистов
Галиции (Галичины), министерство иностранных дел Розенберга в
течение многих лет поддерживало еще одну немецко-украинскую
политическую связь, контролируемую Лейббрандтом. Не ограничивая
лишь контактами с фашистами, Лейббрандт активно поддерживал
главу Украинского Национального Совета (УНРады) в Польше,
который считал себя законным преемником правительства Петлюры
1919 г. Аналогичным образом, после взятия Варшавы немецкими
войсками, Лейббрандт «спас» некоторых бывших лидеров движения
«Прометей», против которого выступали многие нацисты из-за его
пропольской ориентации. Он также поддерживал контакты с
Дмитрием Дорошенко, выдающимся историком, который был
духовным наставником многих людей Скоропадского. Не желая
ставить ни на одну политическую группу, Лейббрандт готовился к
тому, что когда-нибудь они все могут пригодиться.
Однако более важную роль, чем все вышеперечисленные, играли
двое близких украинских коллег Лейббрандта, судьбы которых
сложились странным образом. Первый, Александр Севрюк, был
членом украинской делегации на Брест-Литовской мирной
конференции в феврале 1918 г. Хотя излагать свои идеи на бумаге ему
было несвойственно, он был влиятельным личным советником
Лейббрандта. Сообщалось, что он погиб в железнодорожной
катастрофе в декабре 1941 г. Позже ходили слухи, что Севрюк на
самом деле был советским агентом и был ликвидирован СС; однако
имевшихся доказательств было недостаточно, чтобы это подтвердить.
Другим доверенным лицом Лейббрандта был Петр Кожевников. После
приезда в Германию в середине 1920-х гг. он держался Розенберга.
Несмотря на неоднократные предупреждения немецкой разведки и
таких украинцев, как Дорошенко, Лейббрандт взял его на должность
эксперта по трудовым и социальным вопросам на Украине. На самом
деле он играл гораздо более важную роль в консультировании
сотрудников Розенберга. Даже после войны Лейббрандт говорил о
Кожевникове как о «самом умном и талантливом» из украинцев. В
конце 1942 г. гестапо отправило Кожевникова в концентрационный
лагерь. Доказательств было недостаточно, однако ходили слухи, что он
действительно был советским агентом.
 Еще более значимой в плане долгосрочного влияния была
деятельность украинских коллаборационистов в оккупированной
Германией Польше. С согласия Германии в апреле 1942 г. там был
создан Украинский центральный комитет под началом известного
географа Владимира Кубийовича (1900–1985). Изначально этот
комитет не должен был выполнять политических функций, но тем не
менее он пользовался существенным влиянием, будучи единственной
законной организацией на «родной земле», а затем сыграл важную
роль в создании украинских формирований, сражавшихся на стороне
немцев (в том числе 14-й пехотной дивизии СС «Галичина»); к тому же
он мог на законных основаниях обратить внимание немецких властей
на местные проблемы.
Большинство из этих групп были хорошо осведомлены о
предстоящем вторжении. Абвер заключил договор с ОУН(б),
предоставив ей почти неограниченную свободу политической
пропаганды в обмен на тайное военное сотрудничество. В начале
апреля 1941 г. элементы УНРады и «Прометея» в Варшаве по наводке
Севрюка начали набрасывать планы относительно украинского
правительства. А ОУН(м) за десять дней до вторжения прислала
Гитлеру подробный документ, в котором назвала себя настоящим
националистическим и авторитарным режимом на Украине, на
который рейх мог положиться как на «единственный противовес»
устремлениям евреев и великороссов.
Таким образом, в начале германского вторжения ряд украинских
эмигрантов занял ключевые позиции в немецкой сфере влияния – все
они были убежденными националистами, многие из которых были
профашистами, но встречались среди них и редкие оппортунисты, и
бывшие представители антигерманского движения. Какими бы ни
были их программы – и они значительно различались, – украинские
коалиции надеялись использовать войну в своих собственных целях.
Ведомства Розенберга и Канариса собирались использовать их для
продвижения целей Германии. От ориентации Гиммлера-Бормана им
было мало толку, даже в ограниченном масштабе. Рано или поздно
брак по расчету неизбежно должен был привести к серьезной
внутренней розни.
 Львов: первый кризис

В течение первых четырех дней после начала вторжения вермахт

подошел к Львову – столице Восточной Галиции. Здесь украинские
националисты организовали восстание, которое было жестоко
подавлено отступающей Красной армией и НКВД. В последующие
дни хаоса (город был оставлен Красной армией в ночь на 29 июня) для
немцев стало очевидным, что последователи Бандеры, в том числе и в
батальоне «Нахтигаль», проявляли значительную инициативу, проводя
чистки и погромы.
На самом деле утром 22 июня ОУН(б) в Кракове сформировала
Украинский национальный комитет при сотрудничестве с некоторыми
другими националистами и отправила своих людей в Восточную
Галицию. 30 июня она совершила внезапный и неожиданный
переворот во Львове. Стоило только ответственному офицеру военной
разведки профессору Гансу Коху, давнему союзнику украинского
националистического движения, устроить конференцию по созданию
городского управления во Львове, ему пришлось принять участие в
тщательно спланированном заранее перевороте, после которого на
собрании ОУН(б) было объявлено о возрождении «Украинского
государства». Этот не предвиденный как абвером, так и людьми
Розенберга шаг поставил как немцев, так и конкурирующие
украинские группы перед свершившимся фактом.
Профессор Кох и его немецкие единомышленники явно не уловили
полного смысла провозглашения или не осознали, в какой степени оно
противоречило планам Гитлера. Они считали движение ОУН(б)
«несозревшим и неуклюжим», но едва ли опасным; они «бы
дождались, пока мы не доберемся до Киева, прежде чем провозглашать
украинскую государственность». Однако реакция других немецких
ведомств была решительно негативной. Вечные противники
украинской государственности находили свидетельства
неповиновения, и даже «проукраинцы» в штате Розенберга не могли не
подвергать сомнению надежность Бандеры в сложившихся
обстоятельствах. Присутствие немецких войск во Львове все еще было
достаточно скудным, и в городе царила неразбериха. В итоге новому
«правительству» почти целую неделю дозволено было работать под
руководством Ярослава Стецько, верного помощника Бандеры. СД так
мало знали об этой организации, что в своих путаных телеграммах в
Берлин они неправильно описали ее структуру и не смогли даже
указать без ошибок имена ее членов. В ответ на переворот «айнзац-
группа создала украинское политическое самоуправление в городе в
качестве противовеса группе Пандеры [sic!]. Дальнейшие меры против
нее, особенно против самого Пандеры, находятся на стадии
подготовки».
Понимая, что был брошен прямой вызов господству Германии, 2
июля СД начали арестовывать последователей Бандеры. 4 июля был
назначен немецкий комендант города, а на следующий день
правительство Стецько распалось; 12 июля Стецько был арестован;
сам Бандера был переведен из Кракова в Берлин и, хотя к нему
относились с уважением, содержался в тюрьме.
Между тем немецкие власти были заняты наведением «порядка»
в Восточной Галиции. Поддерживавших Стецько мэров и начальников
полиции заменили, собрания, подозреваемые в поддержке ОУН(б),
распустили. Хотя Ганс Кох и другие тщетно пытались добиться от
Бандеры и Стецько отказа от провозглашения Украинского
государства, официальная немецкая позиция диктовала оборвать все
связи с ОУН(б). Изначально оставив вопрос о положении Галиции
открытым, в середине июля Гитлер решил отделить ее от будущей
территории OMi и передать Генерал-губернаторству[20]. Лейббрандт и
некоторые другие запротестовали, заявив, что это означало бы
расчленение исторической Украины и потому вызвало бы «большое
разочарование украинцев и разрыв между политическим руководством
Германии и украинцами», но безуспешно. 1 августа Галиция стала
провинцией немецкой Польши.
После официальной ликвидации ОУН(б) организация Мельника
вновь стала главным представителем украинского национализма для
Германии. Посредством различных мер и меморандумов она
стремилась втереться в доверие немецким властями. Но терпимость со
стороны армии длилось недолго. Волны арестов, в июле – сентябре
1941 г. затрагивавшие в первую очередь последователей Бандеры,
позднее в равной степени распространялись и на ОУН(м), особенно с
учетом того, что ее деятельность в Киеве, Житомире и других местах
предвещала возобновление курса на независимость. Напрасно ее
лидеры обращались к Гитлеру, прося изменить политику. В Берлине
разгорались антинационалистические настроения, и даже
«проукраинец» Розенберг в середине ноября приказал: «В целях
обеспечения беспрепятственной административной реорганизации
необходимо будет предпринять все необходимые меры для того, чтобы
воспрепятствовать деятельности особо опрометчивых элементов из
Западной Украины в рейхскомиссариате [Украина] и чтобы ее
представители не смогли проникнуть туда из Генерал-губернаторства».
Сепаратисты, еще недавно бывшие привилегированным сословием,
вскоре стали преследуемыми париями. Националистические лидеры
желали сотрудничать с немцами, но на своих условиях. Хотя они
заявляли, что выступают от лица украинского народа, на территории,
оккупированной немцами Советской Украины, им не удалось
заручиться особой поддержкой народа. Они формировали
партизанские подразделения, но воздерживались от нападения на
немцев. Их лидеры были помещены в немецкие тюрьмы и
концентрационные лагеря; но когда в 1944 г. их отпустили на свободу,
они снова примкнули к нацистам, чтобы возобновить борьбу против
Москвы.
По всей вероятности, вспыхнувший во Львове кризис и его
последствия лишь ускорили неизбежное. Даже сговорчивые группы
ОУН, готовые на все, кроме безоговорочного подчинения, не смогли
выжить в атмосфере немецкого чиновничества, большая часть
которого придерживалась тезиса об «унтерменшах», а меньшая
разрывалась между «проукраинскими» взглядами и стойкой верой в то,
что «Германия должна стоять на первом месте».
 Глава 7
Германия и Украина: украинская точка опоры
Геринг, Борман и Кох

Борьба за контроль, которая велась в относительной тишине и тайне

вплоть до начала вторжения, вспыхнула в рядах нацистской элиты, как
только настало время назначить рейхскомиссара Украины.
Первоначальный план Розенберга состоял в том, чтобы назначить
Эриха Коха рейхскомиссаром Москвы, а Арно Шикеданца или
Герберта Бакке рейхскомиссаром Украины. Ходатайство Геринга на
гитлеровской конференции 16 июля 1941 г. положило конец этим
планам. Утверждая, что Кох был «личностью с самой сильной
инициативой и лучшей подготовкой для этой должности», Геринг
предложил, чтобы ему дали страны Прибалтики или Украину.
Геринг прежде всего занимался четырехлетним планом. Первые
месяцы войны, в ходе которых он проявлял активный интерес к
восточным делам, продемонстрировали, что он занимал позицию
неизбирательного экстремизма. «Лучше всего, – по слухам, говорил он
другу, – было бы убить всех мужчин на Украине от пятнадцати лет и
старше, а [молодых] жеребцов затем отправить в СС». В разговоре с
министром иностранных дел Италии Галеаццо Чиано Геринг выразил
точку зрения, которая соответствовала прогнозу его экономистов: «В
этом году от голода в России умрет от двадцати до тридцати
миллионов человек. Возможно, это к лучшему, потому что некоторые
нации должны быть уничтожены. Но даже если бы это было не так, с
этим ничего не поделаешь. Очевидно, что если человечество обречено
будет умереть от голода, дольше всего продержатся наши два народа
(немцы и итальянцы)».
Однако к концу 1941 г. влияние Геринга начало ослабевать, отчасти
из-за неспособности четырехлетнего плана восстановить
экономическое изобилие, отчасти из-за постоянных неудач его
люфтваффе (ВВС). К 1943 г. он едва ли был серьезным соперником в
борьбе нацистских диад охов.
 Главным вкладом Геринга в Ostpolitik было успешное назначение
Коха. Розенберг, понимая, что Кох был фаворитом Геринга, который
высоко оценивал его экономические способности, справедливо
опасался, что Кох не станет подчиняться его, Розенберга, приказам; на
конференции он сказал: «Тем более Кох в этом плане себя уже
проявил». Но Геринг встал на защиту Коха: Розенбергу не стоило
ожидать, что он будет водить своих комиссаров за ручку, так как «эти
люди должны работать с высокой степенью независимости». Именно
этого и боялся Розенберг. Наконец Гитлер вмешался и объявил, что Кох
должен быть назначен на Украину, ведь «в течение следующих трех
лет она, несомненно, будет самым важным регионом».
Борман, враг Розенберга и старый друг Коха, ловко позволил
Герингу перехватить инициативу. И лишь в переданном Гитлеру
протоколе Борман вставил едкую ремарку: «После некоторых
моментов становится очевидно, что Розенберг довольно дружелюбно
относится к украинцам [fur die Ukrainer sehr viel iibrig hat]».
Таким образом, Кох стал протеже экстремистов. Человек,
прослывший позднее «коричневым царем» Украины, начал свою
карьеру в качестве мелкого чиновника на железной дороге в Рейнской
области. Там во время оккупации в начале 1920-х гг. Кох принимал
участие в антифранцузской деятельности, которая тогда объединила
коммунистов и национал-социалистов на общем фронте. К 1926 г. он
вступил в НСДАП.
Кох принадлежал к революционному крылу нацистской партии, и,
подобно Герингу и Борману, своим защитникам, он до самого конца
частично сохранил свои антикапиталистические взгляды. Во времена
депрессии Кох стал одним из главных нацистских представителей в
деле сближения с Советским Союзом. Позднее Раушнинг вспоминал,
что Кох, «один из людей Грегора Штрассера», был «решительным
сторонником пророссийской политики». Даже накануне войны Кох
поведал Карлу Буркхардту, верховному комиссару Лиги Наций в
Данциге, что «он, Кох, стал бы фанатичным коммунистом, если бы не
встретил Гитлера».
В роли гаулейтера Восточной Пруссии Эрик Рыжий (как его время
от времени называли в нацистских кругах) заработал репутацию
человека продуктивного и инициативного. Вскоре он погрузился во
множество схем, направленных на улучшение экономики и сферы
услуг. «Прокоммунистические» идеи Коха испарились, и он зарылся в
повседневную деятельность, разбавленную различными «частными»
сделками. Пожалуй, лучше всего его охарактеризовал Гизевиус,
относившийся к нему с враждебностью, но хорошо разбиравшийся в
людях:
«Первоклассный демагог, смелый авантюрист, чувствует себя в
своей тарелке как в самых высоких, так и в самых низших сферах
общества; он был на голову выше своих коллег-лидеров. У него было
отличное воображение, и он всегда мог поделиться – шепотом и под
грифом абсолютной секретности – совершенно фантастическими
историями.
Он основал институт Эриха Коха и с радостью выпускал
дополнительные акции раз за разом, когда ему нужны деньги для
своих дворцов или подобных развлечений. Был как-то индийский
махараджа, которого Кох пытался убедить беспроцентно поместить
свои легендарные сокровища в золотом эквиваленте в Рейхсбанк…
Была и орда обанкротившихся предпринимателей, никчемных
изобретателей и дерзких расхитителей, которые под покровительством
Коха вворачивали самые фантастические промышленные проекты в
официальную программу четырехлетнего плана».
В период действия пакта Молотова – Риббентропа Кох снова дал ход
своим идеям о континентальных блоках. Еще в январе 1941 г. он писал,
что «договор с Россией снова открывает [Восточной Пруссии, личной
сфере Коха] путь к обширной внутренней территории, которая
простирается до сырьевых районов южной России». Когда началось
вторжение в СССР, Кох, судя по всему, не горел желанием браться за
предложенную ему работу.
Позиция Коха была укреплена его отношениями с Мартином
Борманом. Хотя Борман действовал так искусно, что его роль не
поддается документальному обоснованию, опрошенные на эту тему
немецкие должностные лица пришли к выводу, что Борман сыграл
самую важную роль – он был посредником между Кохом и Гитлером.
Формально он был начальником Коха в партийной иерархии. Кох,
будучи гаулейтером, отчитывался перед Борманом, который руководил
партийной канцелярией. Кох был прежде всего партийным
чиновником, и даже на Украине он просил своих соратников
обращаться к нему как к гаулейтеру, а не как к рейхскомиссару. Что
еще более важно, Борман и Кох были близкими друзьями и
обращались друг к другу на «ты». Борман, в свою очередь, все больше
и больше завоевывал доверие Гитлера. Соединить эти два звена цепи
было несложно. Будучи формально подчиненным Розенберга в
иерархии OMi, Кох мог действовать за его спиной, обращаясь через
Бормана непосредственно к фюреру, чем он регулярно и пользовался.
В некотором отношении мировоззрение Коха заметно изменилось со
времен нацистского Sturm und Drang[21]. Став рейхскомиссаром и
желая доказать, что окончательно отрекся от своих просоветских
взглядов, он с таким же рвением начал поддерживать
противоположную точку зрения. Теперь он с возмущением отвергал
«романтизированные» и «наивные» схемы Розенберга. Его отношение
сводилось к следующему: 1) немецкий народ – это Herrenvolk; 2)
восточным народам, украинцам и всем остальным суждено служить
своим природным хозяевам; 3) эксплуатировать Восток – право и
обязанность Германии; 4) полный контроль над завоеванным Востоком
требует уничтожения коренной интеллигенции и всех элементов –
русских, украинских, еврейских и других, – которые потенциально
могут представлять угрозу немецкому господству.
К своей работе Кох подходил с полным отсутствием заботы о
приличиях. После взятия Киева армия пригласила Коха принять
руководство рейхскомиссариатом и занять свое место в столице
Украины. Кох демонстративно отправил младшего чиновника, который
занялся канцелярией, а сам основал штаб-квартиру не в Киеве,
традиционном центре украинской культуры, а в провинциальном
Ровно.
Даже будучи рейхскомиссаром, Кох продолжал исполнять
обязанности гаулейтера Восточной Пруссии, где он проводил
значительную часть своего времени. Чтобы соединить две свои
империи – Восточную Пруссию и Украину, Геринг убедил Гитлера
«передать Восточной Пруссии некоторые части Остланда, например
леса Белостока». Таким образом, с 1941 по 1944 г. Эрих Кох являлся
правителем территории, простиравшейся от Прибалтики до Черного
моря. В каком-то смысле этот необычный человек осуществил давние
мечты польских королей.
 Первое отступление

Как и Борман с Герингом, Гиммлер также за кулисами утверждал,

что «украинская интеллигенция должна быть целиком
ликвидирована». Он объяснял, что на поверхности украинского народа
был тонкий слой интеллигенции, как пленка жира на горшке бульона;
если с ним покончить, то оставшаяся без лидера масса станет
послушным и беспомощным стадом. Такой позицией – и
сопутствующей ей пропагандой тезиса об унтерменшах – и была
обусловлена атмосфера при правлении Коха.
Политика, которой посвятил себя Розенберг, была отклонена в
течение месяца после начала войны. Три решения
продемонстрировали, что Берлин официально не собирался потакать
украинцам. В июле было принято решение о передаче Приднестровья
Румынии; 1 августа Галиция была передана Генерал-губернаторству;
а за националистической вспышкой во Львове последовал запрет
Германии на политическую деятельность украинцев.
Некоторые из ведущих чиновников ОMi продолжали защищать
теорию о «свободном украинском государстве» и протестовали против
нового «раздела» Украины. Но в конце лета и осенью 1941 г.
первоначальные взгляды Розенберга едва ли находили какую-то
поддержку. Несколько устав от враждебности, с которой ему пришлось
столкнуться со стороны своих сослуживцев и фюрера, Розенберг
попытался подправить свой тезис. Обращаясь к немецкой прессе, он
защищал свою новую тактику, заявляя, что, к сожалению,
произошедшее на оккупированной территории показало, что
украинцы, как и русские, были «обезглавлены» советской властью;
«лишившись лучших своих сил», они вряд ли могли пригодиться в
борьбе против великороссов.
Наиболее значимой была позиция Розенберга на его следующей
встрече с Гитлером в конце сентября. Своим собственным
сотрудникам, у которых «пронационалистическая» точка зрения
считалась самоочевидной, он заявил, что в результате его
напряженных усилий Гитлер «после жарких споров» все же
санкционировал «украинскую политику, пусть и в упрощенной
форме». Фактически – и Розенберг указал то же самое в своем
собственном отчете о конференции – ОMi быстро изменило курс, как
только Гитлер сказал ему, что, по его данным, украинцы вообще не
хотели отделяться от русских. Теперь Розенберг отстаивал свою
политику и тянул время. В тот раз он сказал фюреру, что не стоит пока
говорить о будущем положении Украины; даже его любимый проект,
новый украинский университет в Киеве, следовало закрыть «в связи с
устроенным большевиками погромом»[22]. Хоть он и продолжал
утверждать, что украинцы всегда должны быть в приоритете по
сравнению с русскими, он тем не менее заявил: «В нынешних
условиях Германия не заинтересована в искусственном разведении
новой [украинской] интеллигенции, которая своей бурной
деятельностью может воспрепятствовать спокойному экономическому
развитию в ближайшие несколько лет».
Время от времени он говорил как Борман или Гиммлер, казалось бы
наслаждаясь дешевой позой «реализма» и прагматической
решительности, которую он принял. Официальные директивы для
политики, проводимой на Украине, призывавшие освободить
украинских военнопленных, навязывавшие религиозную терпимость и
продвижение украинского языка под «одобренной цензурой», также
опрометчиво гласили: «Жалобы украинцев по поводу передачи
определенных районов Украины Генерал-губернаторству и Румынии
или аналогичные жалобы должны отклоняться со следующим
пояснением: Украина была спасена ценой крови немцев, и посему
Германия оставляет за собой право распоряжаться ее областями в
соответствии с общими политическими требованиями».
В течение первых шести месяцев Восточной кампании Розенберг
старался сторониться Гитлера. Его адъютанту, доктору Вернеру
Кеппену, лишь изредка удавалось поговорить с фюрером. Сам
Розенберг не хотел «беспокоить» Гитлера. Вместо того чтобы
контролировать ход дел на высшем уровне, он пускал их на самотек.
После единственной конференции в конце сентября он не видел
Гитлера до середины декабря.
Этот визит был частично вызван желанием Розенберга получить
одобрение фюрера на речь, которую он собирался дать во дворце
спорта. Ее важность была обусловлена как тем, что это было первое
публичное заявление касательно восточной политики, так и ее сроками
– в самый разгар кризиса на Восточном фронте.
 Наброски Розенберга изобиловали отсылками, направленными на
примирение со сторонниками тезиса об унтерменшах. Он даже был
готов заявить, что последние шесть месяцев показали, что советское
население отождествляло себя с большевистским режимом и не могло
считаться союзником Германии. Увязнув в бюрократии и злословии,
Розенберг не мог здраво оценить возникший кризис. С одной стороны,
14 декабря Гитлер сказал ему, что тогда не время было обращаться к
каким-либо восточным народам с призывом к сотрудничеству, «потому
что потом они смогут предъявить законные требования на этой почве».
Розенбергу пришлось пообещать «более тщательно составлять
соответствующие параграфы [своей] речи». С другой стороны, теперь,
когда розовые надежды первых месяцев замерзли в снегах под
Москвой, и армия, и министерство пропаганды возражали против его
выступления. В преддверии выступления Геббельсу пришлось срочно
вмешаться, чтобы не дать Розенбергу публично заявить, что
«воскрешение России как вариант рассматривать не следовало».
Армейские прагматики возразили: «OMi, судя по всему, не имеют
полного представления о ситуации на фронте… Во всяком случае,
фронтовики не поймут, если будущая судьба российских территорий
будет сейчас вынесена на публичное обсуждение, так как ввиду
нынешней военной ситуации такое обсуждение покажется
несвоевременным».
В последний момент речь Розенберга была отменена. Он не смог
примирить ни схоластов, ни прагматиков, и свою точку зрения
защитить тоже не смог. Его первые попытки приспособиться прошли
впустую.
 Дуэль: Розенберг против Коха

Назначение Коха положило начало эпохе террора и угнетения, и его

имя стало символом немецкой жестокости и глупости на Востоке.
Коху, как никому другому, удалось настроить население Украины
против немцев.
Поведение Коха стало также серьезным поводом для жалоб со
стороны Розенберга, когда он встречался с фюрером в середине
декабря. Что характерно, он решил обсудить не непосредственную
политику Коха, а чрезмерную вольность его действий. Розенберг
сказал фюреру, что Кох посредством разного рода замечаний перед
офицерами ОКВ создавал впечатление, что он отчитывается
непосредственно перед фюрером и в целом намеревался править без
участия Берлина.
Как всегда ревниво оберегая свою собственную власть, Розенберг
слишком остро отреагировал на отношение Коха: «Также в адрес моих
коллег поступали высказывания о том, что именно он является
творцом политики… Я ясно дал ему понять, что наши с ним
отношения подчинены четкой субординации».
Розенберг надеялся, что Кох исправится, но попросил фюрера
впредь принимать Коха «только в его присутствии». Гитлер,
оптимистично сообщал Розенберг, «тут же согласился…».
Если Розенберг надеялся, что на этом вопрос будет решен, то он
ошибался. Кризис пока даже не начался. На самом деле Гитлер и Кох
были единомышленниками; и до тех пор, пока рядом был Борман,
было не важно, мог ли Кох связываться с фюрером напрямую. Гитлер,
так же как Борман и Кох, не видел принципиальных различий между
украинцами и другими народами на Востоке.
Кох осмелел. После того как он успешно обошел министра
оккупированных восточных территорий в ряде мелких вопросов, в
феврале 1942 г. он заявил, что «рейхскомиссар являлся единоличным
представителем фюрера и правительства рейха на возложенной на него
территории… Поэтому все официальные ведомства рейха должны без
нарушения прав надзора, осуществляемого рейхсминистром
оккупированных восточных территорий, подчиняться
рейхскомиссару». Заявление Коха, которое также запрещало его
подчиненным напрямую обращаться к министерству Розенберга в
Берлине, стало для последнего проблемой. Даже Гитлер с неохотой
был вынужден согласиться с тем, что такая позиция со стороны Коха
была «необоснованной». Формальная цепочка руководства и
подчиненности вне зависимости от негласных договоренностей
должна была оставаться: Гитлер – Розенберг – Кох.
Со стороны пререкания Розенберга и Коха пока были едва заметны.
Но растущие трения Розенберга с его рейхскомиссаром, крах его
первых попыток пойти на компромисс с крылом Гиммлера – Бормана и
усиление давления со стороны представителей «пронационалистов»
и эмигрантов в его собственной маленькой империи вынудили его
вернуться к более решительной, хотя и не слишком последовательной
версии его первоначальной программы. С начала 1942 г. его тезис
«дифференциации» находит новое выражение. На конференции
немецких экспертов по советским делам, состоявшейся в марте 1942 г.,
вновь зазвучала антисоветская и завуалированная «проукраинская»
тема. Несмотря на это, решающий вопрос о будущем статусе
различных восточных регионов старательно обходили стороной,
поскольку собрание было полуобщественным и протоколы должны
были быть опубликованы позднее; шторм протеста по поводу
несостоявшейся речи Розенберга в середине декабря оставил свой
след.
Разрыв между министерством в Берлине и комиссариатом в Ровно
продолжал расти. Воодушевившись выговором Ламмерса в адрес Коха,
в середине марта Розенберг послал Гитлеру краткий меморандум, в
котором он, без упоминания имен, раскритиковал политику Коха.
«Некоторые личности, – писал он, – сделали из [официальной
политики] вывод о том, что они обязаны публично в резкой форме при
любой возможности отпускать такие выражения, как «колониальные
люди, которых нужно воспитывать хлыстом, как негров» [или]
«славянские народы необходимо насильно заставить молчать…».
Именно такое пренебрежение, неоднократно проявляемое на публике,
как правило, хуже любых других мер сказывается на готовности
[населения] к сотрудничеству».
Наконец, Розенберг выразил обеспокоенность лояльностью
украинского населения, которое, как он еще недавно утверждал, было
естественным союзником Германии. Германия может думать и
планировать все, что захочет, [продолжал он свой доклад Гитлеру], «но
провозглашать меры, которые в конечном счете могут привести к
полному отчаянию завоеванного населения, не является
непосредственной задачей немецких политических представителей».
Таким образом, Розенберг выбрал легкий путь. Если дома намерения
Германии изображались агрессивно, то на Востоке должна была стоять
полная тишина. Несмотря на собственные промахи, он справедливо
обвинил политику Коха в том, что она внесла свой вклад в
настраивании местного населения против рейха. Могло ли грамотное
применение доктрин Розенберга изменить положение дел – это уже
другой вопрос.
Розенберг писал меморандумы в своем кабинете в Берлине; Кох же
творил политику на месте. С молчаливого согласия Бормана Кох
неоднократно присылал отчеты напрямую фюреру и даже посещал
штаб-квартиру Гитлера без ведома Розенберга. Напрасно офицер связи
Розенберга в штаб-квартире Гитлера пытался повлиять на Гитлера и
Бормана, чтобы не допустить «еще большего разгрома на Украине».
Что характерно, группа Розенберга прикрывалась аргументами об
«административной эффективности» и «автономии». Вопрос о
подлинно гуманном обращении с восточными народами поднимался в
гораздо меньшей степени; однако противоположное обращение,
похоже, оказало на них куда большее влияние, чем неспособность
Германии возвести автономные государства.
 «Адлониада»

Под началом заурядного лидера министерства иностранных дел

Германии работало множество настоящих специалистов и друзей
России. С началом войны они были обречены на практически
абсолютную беспомощность и бездеятельность. Общий перевод
министерства иностранных дел в почти бесполезную категорию
рудиментарного чиновничества – Риббентроп полагал, что с
наступлением немецкого мирового господства необходимость в
существовании министерства иностранных дел отпадет, –
предоставило специалистам, объединенным в «комитете России»,
возможность сплотить других чиновников, которые, в первую очередь
из соображений престижности, стремились вернуть ускользающий
контроль министерства иностранных дел над немецкой внешней
политикой. Этот «брак по расчету» между разочарованными
карьеристами и несколько непрактичными дипломатическими
экспертами должен был стать противоядием как от негативизма
Гиммлера и Бормана, так и от политики «дифференциации»,
пропагандируемой Розенбергом.
Лидером и бесспорно «старшим государственным деятелем» этой
группы – одним из немногих, кого в равной степени уважали немцы,
великороссы и нерусские эмигранты, – был граф фон дер Шуленбург.
Он вернулся из Москвы в 1941 г. полный разочарования и, прежде чем
присоединиться к антигитлеровскому заговору в 1943–1944 гг.,
несколько раз пытался совершить крупные преобразования в немецкой
Ostpolitik. Шуленбург, сторонник «политического действия», был,
пожалуй, единственным видным человеком в рейхе, который выступал
за промежуточный курс в национальном вопросе, который мог бы
кого-то удовлетворить в обоих лагерях. «Всем национальностям было
бы предложено право на самоопределение, и он помог бы всем им, в
том числе и великороссам, создать независимые государства. Если бы
новые государства в конечном счете решили основать федерацию, он
бы не стал возражать». Один из его бывших коллег утверждал, что
Шуленбург лично предпочел бы, чтобы это была Российская
Федерация, но был готов признать государственность любой
национальности, которая действительно бы этого пожелала. Другой
бывший сотрудник пишет, что «граф фон дер Шуленбург считал, что с
окончательным статусом Украины можно определиться только после
завершения войны. В качестве возможных решений он предусматривал
сильную автономию Украины в рамках Российской конфедерации или
при определенных обстоятельствах независимую Украину в рамках
конфедерации европейских государств».
Эффективные действия потребовали бы поддержки Риббентропа
или, по крайней мере, его молчаливого согласия.
Однако министр иностранных дел боялся подойти к Гитлеру по
любому вопросу, связанному с изменением политики, так как он уже и
без того успел впасть в немилость. Мало того что вторжение 22 июня
дискредитировало его главное достижение[23], его протест в конце
июля 1941 г. против неограниченной власти Розенберга на Востоке
закончился одной из самых яростных печально известных вспышек
гнева фюрера. Поэтому впредь он старался помалкивать.
Однако весной 1942 г. Риббентроп не смог устоять перед соблазном,
столь привлекательно обрисованным Шуленбургом и его
соратниками, – возможностью вернуть себе инициативу в восточных
делах. Идея была достаточно простой: найти применение ведущим
представителям нерусских эмигрантов – в качестве рычага как для
содействия переходу советского народа на сторону противника, так и
для возвращения министерству иностранных дел былого влияния.
Некоторые из эмигрантов уже создали «национальные комитеты» и
«правительства в изгнании» в Берлине, Париже или Анкаре.
Последним толчком стало давление со стороны Турции, которое, по
мнению министерства иностранных дел, добивалось поддержки
турецких эмигрантов из СССР. В любом случае граничащим с Турцией
районам необходимо было уделить особое внимание.
В апреле 1942 г. министерство иностранных дел разослало
приглашения около сорока лидерам эмигрантов, почти все из которых
согласились; в конце месяца они собрались в отеле «Адлон»
в Берлине. Среди них были такие разнообразные личности, как граф
Геракл Багратион, претендент на трон Грузии, и внук
северокавказского борца за независимость Саид Шамиль. После
некоторого обсуждения гости призвали немецкое правительство
заявить о своей поддержке «независимости» каждой из стран, которые
они представляли.
 «Адлониада» (такое название тут же получила эта конференция)
приобрела фарсовый характер. Шуленбург и его друзья убедили
Риббентропа добиться аудиенции у фюрера, чтобы защитить интересы
Германии, которые, по их мнению, требовали сотрудничества с
сепаратистскими беженцами. В начале мая Риббентроп увиделся с
Гитлером – и, как обычно, вернулся с пересмотренными в пользу
своего вождя взглядами и наотрез отказывался от собственных же
заявлений, сделанных всего несколько часов назад. «Все это чепуха,
господа!» – сказал он своим помощникам. «В военное время вашими
сантиментами ничего не добиться. Не ломайте голову над вещами,
относительно которых фюрер уже принял окончательное решение!»
Риббентроп покорно принял очередное поражение, и участники
конференции вскоре разошлись. Но Шуленбург лишь еще больше
разозлися. Он обвинил министра иностранных дел в низкопоклонстве
и неспособности обрисовать проблему должным образом. С некоторой
долей наивности он сказал одному из лидеров Северного Кавказа в
«Адлоне»: «Если бы вместо этого человека у нас был настоящий
министр иностранных дел, возможно, мы могли бы преуспеть». В
ретроспективе же кажется очевидным, что, несмотря на
некомпетентность Риббентропа, его личность здесь не имела никакого
значения. Гитлер в любом случае ни за что не поменял бы своего
мнения.
ОMi направило свою «тяжелую артиллерию» против этого
внезапного и «незаконного» вторжения со стороны министерства
иностранных дел. Розенберг настаивал на том, чтобы восточными
делами занимался лишь он, и никто другой не должен был в них
вмешиваться, особенно Риббентроп, которого он ненавидел. Розенберг
также обнаружил «демократические» мотивы у некоторых участников
конференции, среди которых были некоторые старые эмигранты,
которые в атмосфере Франции, Швейцарии или Турции были
убежденными антифашистами.
Таким образом, под угрозой «посягательств» со стороны Коха и
Риббентропа Розенберг попросил аудиенцию у Гитлера, и 8 мая тот его
наконец принял. Среди множества обсуждаемых вопросов конфликту с
министерством иностранных дел Розенберг уделил особое внимание.
Теперь он круто изменил свои взгляды относительно вопроса
эмигрантов. Прочитав список присутствовавших на собрании в
«Адлоне» (среди них, по словам Розенберга, было два «известных
агента» антигитлеровской коалиции), он вдруг пришел к мнению, что
«собирать здесь всех этих эмигрантов со всего мира – чрезвычайно
опасно». Если и задействовать эмигрантов, то только из числа его
доверенных советников. Гитлер, писал Розенберг в своих заметках,
«слушал с удивлением» и дал указание Ламмерсу «официально
сообщить министерству иностранных дел о немедленном
прекращении всей его деятельности на Востоке». Больше к этой
проблеме фюрер возвращаться не хотел. Действительно, в
последующие дни Гитлер неоднократно выражал свое негодование по
поводу министерства иностранных дел. «Министерство иностранных
дел должно в первую очередь воздерживаться от любых разговоров о
сотрудничестве [с восточными народами], – воскликнул он. – Что за
подборка персонажей [Sammelsurium von Kreaturen] в нашем
министерстве иностранных дел!»
Случай с «Адлоном» привел к официальному отстранению
дипломатов от вопросов, связанных с СССР и народами, его
населяющими. Розенберг нетерпеливо требовал немедленного
исполнения устных инструкций Гитлера. Когда Риббентроп
запротестовал, Розенберг снова обратился к Ламмерсу с просьбой о
новом и официальном приказе Гитлера. Наконец, после того как
различные министерства в течение нескольких недель обсуждали
проекты декретов фюрера, Ламмерс 10 июля представил проект
Гитлеру. Розенберг ликовал, что фюрер уже решил, что «все
политические приготовления на Востоке должны быть
скорректированы в соответствии с формулой, предложенной мной».
Он обратился с просьбой о роспуске дипломатов комитета экспертов
по России и об отзыве наблюдателей министерства иностранных дел с
оккупированных территорий. Наконец, он хотел, чтобы Риббентроп
передал ему дела всех эмигрантов, присутствовавших на собрании в
Берлине.
Хотя решение Гитлера было не столь уж резким, оно тем не менее
ознаменовало безоговорочную победу Розенберга. Министерство
иностранных дел «не должны заботить страны, с которыми мы
воюем». Канцелярия Риббентропа лишилась последних крох своего
влияния как на оккупационную политику, так и на будущее
планирование относительно «пока еще» не оккупированных
территорий. 28 июля официальное постановление фюрера
подтвердило это решение. «Шаги по подготовке политического
направления и организации» всего Востока, оккупированного или нет,
«должны предприниматься рейхсминистром оккупированных
восточных территорий».
На этот раз Розенберг мог праздновать победу. Это было бы
неуместно, не будь его соперником министр иностранных дел. Что еще
более странно, Розенберг, постоянный сторонник политики раздела и
ангел-хранитель второстепенных национальностей, стал их
решительным противником; в то время как министерство иностранных
дел, где, по словам сепаратистов, «великорусская традиция»
проявлялась сильнее всего, стало представителем независимости
различных нерусских групп Советского Союза. Таковой уж была смесь
внутренней политики власти, соображений внешней политики и
конкурировавших сил – почти никто не обращал внимания на
кратковременные смены позиций министерства иностранных дел и
ОMi.
На самом деле взгляды Розенберга не изменились. Исходя из его
заявлений своим коллегам, а также реакции на последующие выпады в
сторону OMi, он остался верен своей первоначальной концепции.
Действительно, «Адлониада» была пирровой победой для его
министерства, которое отразило выдуманные атаки, но впоследствии
проиграло более сильным врагам. Поединок с Риббентропом стал
долгожданным антрактом в затянувшемся противостоянии Розенберга
с Эрихом Кохом.
 Дуэль: акт II

Кох пытался настроить всех своих знакомых против своего

заклятого врага Розенберга. Его главным союзником, конечно же, был
Борман. Но Кох не пренебрегал никем – ни СС, ни министерством
пропаганды. Он «обрабатывал» Геббельса, в частности, через Иоахима
Пальтцо, который был представителем Геббельса в Восточной
Пруссии и которого Кох взял с собой на Украину.
«Пальтцо, – писал Геббельс в своем дневнике 2 мая 1942 г., –
предоставил мне отчет об условиях на Украине. В этом отчете Кох с
горестью заявлял о некомпетентности министерства по делам Востока.
А именно: министерство строит планы на грядущие десятилетия, в то
время как нынешние проблемы настолько злободневны, что их
решение нельзя откладывать. Некомпетентность министерства связана
с тем, что там слишком много теоретиков и слишком мало людей дела.
Каждый начальник секции строит свой отдел в соответствии со своим
личным вкусом. Сам Розенберг по природе своей является теоретиком,
и совершенно очевидно, что он будет неизбежно вступать в
постоянные конфликты с таким видным человеком дела и грубой силы,
как Кох».
Во многом замечания Геббельса были справедливы. И все же
Розенберг был способен на активные действия – по крайней мере, на
бумаге. 13 мая он послал Коху развернутую обличительную речь, что
не сильно старался скрывать от тех, кому это было интересно. Это был
первый обмен ударами между этими двумя деятелями.
Письмо начиналось с рассмотрения условий на Украине. Недостаток
продовольствия и жестокое обращение с военнопленными не могли не
восстановить местное население против немцев; к тому же
«масштабное недовольство, вызванное поведением различных
политических ведомств, – недовольство, которое чревато даже более
глубоким психологическим воздействием, чем значительное
материальное вмешательство».
Одну за другой Розенберг повторил детали, о которых он
рассказывал фюреру во время их последнего разговора. Обращения
Коха к украинцам как к «колониальному народу» и «необходимость
бить их хлыстом, как негров» стали выражениями, известными
«самому широкому кругу украинцев». Далее Розенберг перечислил
несколько случаев того, как подчиненные Коха разглагольствовали о
порке невинных гражданских и публичном избиении населения.
Розенберга особенно возмутило заявление Коха о том, что «украинцы
и вовсе не люди, а лишь безобразная смесь», – иногда с присказкой:
«Они же все равно всего лишь русские». Для Розенберга это была
анафема.
На первый взгляд Розенберг протестовал только против тактики
Коха, которая настраивала население против немцев. Его аргументация
носила прагматичный характер, а не идеологический. Например, он не
возражал против избиения «неполноценных» как такового, но «такие
выражения и инциденты наносят вред репутации Германии, в
конечном счете усложняют выполнение необходимых в рамках
военной экономики задач и все в большей степени уменьшают
готовность населения работать».
«Существует реальная опасность того, – писал Розенберг, – что, если
население придет к выводу, что господство национал-социализма
влечет еще худшие последствия, чем политика большевиков,
неизбежным последствием станет возникновение актов саботажа и
формирование партизанских групп. Славяне в таких случаях склонны
прибегать к заговорщичеству».
Именно славяне, не обладающие сильным государственно-
формирующим центром, инстинктивно ожидают порядка и
руководства от немецкого правления и будут более охотно подчиняться
хорошо выраженному порядку, нежели скверной импровизации и
шумному провокационному поведению.
Розенберг раз за разом возвращался к разнице между подлинными
взглядами и необходимостью сокрытия оных в целях убеждения,
разнице, которая являлась примером разрыва между доктриной
Розенберга и подлинно «провосточными» элементами: «Политика
управления другими народами заключается не в том, чтобы
выкрикивать суровые требования и уничижительные суждения перед
теми, кем надо управлять; напротив, даже когда такие суждения имеют
место, они ни при каких обстоятельствах не должны доходить до
сведения народа…»
Наконец, дойдя до этого внушительного утверждения, Розенберг
завершил свою разгромную речь заявлением о том, что все члены
восточного корпуса фюрера отныне несут личную ответственность за
соблюдение изложенных выше принципов.
Легко представить себе гнев рейхскомиссара, когда он получил
письмо. Прошло три недели, прежде чем Кох ответил. Его ответ был
столь же длинной и резкой диатрибой. Он с возмущением опроверг
утверждение, что население становится «недовольным». Если рейх
разочарован «малой полезностью украинского населения», то Кох в
этом не виноват; ошибка связана с изначально завышенными
ожиданиями Розенберга. Кох утверждал, что трудно было помешать
немцам выражать свое глубокое разочарование, даже если их «личные
формулировки никогда не шли ни в какое сравнение с выражениями
украинцев, работавших в качестве переводчиков для немецких
ведомств, пытавшихся в таком тоне вести политические переговоры.
Кох не прочь был высмеять Розенберга за то, что тот полагался на
украинских осведомителей.
Он правдиво написал, что уже запретил избиение населения, на
которое неоднократно ссылался Розенберг, хотя тут же добавил: «Даже
сегодня хорошие национал-социалисты, на чьи плечи я вынужден
возложить ответственность за обеспечение производства и найма
рабочей силы, говорят мне, что невозможно пробудить от природы
слабое желание украинцев работать без периодических жестких
наказаний».
Точно так же, как Розенберг принял условия Коха в спорах с ним,
Кох сделал вид, что согласился с «дифференциацией» Розенберга,
лишь для того, чтобы начать свою собственную контратаку. Основа
немецкой политики, писал он, заключалась в том, чтобы «отделить
украинских славян от большого московского славянского блока и
поместить их под немецкое руководство. Поскольку, однако,
украинская интеллигенция и эмигранты, от влияния которых ваши
посредники, по-видимому, не застрахованы, видят эту цель по-
своему… здесь имеет место расхождение во мнениях, в котором я
вижу причину многих выпадов в адрес моей политики».
По его мнению, было только две цели, которые оправдывали его
усилия, цели, о которых он бесконечно твердил в течение
последующих двух лет: наладить сельскохозяйственное производство
и наем людей на работы для рейха. Военные нужды стояли превыше
всего, и поэтому, заключил Кох, «я прошу вас, господин рейхсминистр,
не усложнять выполнение этих задач необоснованными нападками на
мою политическую работу… Я также прошу вас не подрывать мой
авторитет, рассылая указы, содержащие критику моей работы,
подчиненным мне или полностью независимым от меня органам».
Позиция Коха являла собой твердый и окончательный отказ от
любых «подачек» и «уступок» населению. Хотя Розенберг, готовый
принять такое отношение к великороссам, не мог смириться с ним в
отношении Украины. 13 мая он отправил копию своего меморандума в
штаб Гитлера. Розенберг заявил в немецкой прессе, что нацистская
политика на Востоке должна быть «реалистичной… без схематизма [и
должна быть] основана на реалиях жизни». Он лично отправился в
Украину, чтобы набрать «боеприпасов» против Коха и утвердить свою
власть. А 10 июля Розенберг отправился на встречу с Гитлером, чтобы
лично изложить свои доводы. Между тем Кох, понимая, что заставил
Розенберга занять оборонительную позицию, 29 июня отправил
подробный отчет Гитлеру, не утрудившись уведомить ОMi.
Обе фракции теперь ожидали вердикта фюрера.
 Зенит и Надир

С началом в конце июня 1942 г. общего немецкого наступления на

Восточном фронте штаб Гитлера переместился в окрестности
Винницы[24]. Здесь 22 июля Борман, вернувшись из поездки в
соседние колхозы, искусно привел разговор к обсуждению украинской
проблемы. Он сообщил о неожиданно высокой плодовитости и
хорошем здоровье украинцев: «Такое плодотворное размножение
может однажды стать для нас серьезной проблемой». С
осторожностью ссылаясь на «этих проклятых украинцев», а точнее, на
«этих русских, которые называют себя украинцами», Борман
апеллировал к долгосрочным целям Гитлера по германизации Востока.
В интересах рейха было «ограничить размножение украинцев, так как
мы все равно хотим, чтобы в один прекрасный день вся страна была
заселена исключительно немцами».
Гитлер тут же согласился с тем, что «крайне важно» было дать
местным понять, что они тут не хозяева. Необходимо было
максимально упростить образование, не допускать развития
украинских городов, не позволять немцам жить среди украинцев;
и даже медицинские и санитарные услуги необходимо было строго
ограничить. «Наша миссия заключается не в том, чтобы добиться
улучшения уровня жизни местного населения…»
Именно этих слов ожидал Борман, и к ним он тщательно
подготовился. Он с энтузиазмом принялся редактировать тезисы
Гитлера и на следующий же день отправил их Розенбергу в качестве
официальной директивы фюрера по руководству его политикой. В ней
слово в слово были перечислены замечания Гитлера накануне вечером,
и это было, пожалуй, самое экстремистское политическое заявление,
когда-либо выпущенное ставкой Гитлера. Эта директива была
равносильна полному провалу программы Розенберга по
сотрудничеству с «так называемыми украинцами» и особенно всем
планам по проведению «политической войны» на Востоке. Розенберг
раздражал Гитлера; неоднократно в своих личных беседах фюрер
использовал его в качестве мальчика для битья. И именно Розенберга
он имел в виду, когда в начале августа объявил: «Любой, кто заикнется
о том, что надо лелеять и цивилизовать местное население, будет
немедленно сослан в концентрационный лагерь… Я опасаюсь одного:
как бы министерство восточных территорий не попыталось
облагородить украинских женщин».
Летом и осенью 1942 г. в рядах немецкого руководства с новой
силой воспрянул энтузиазм и надежды на будущее. Победы на поле
боя смазывали петли политического экстремизма. Относительно
стабилизировав ситуацию на северном участке фронта, в июле
немецкие войска начали наступление через Дон, и новая группа армий
«А» вышла, миновав Ростов-на-Дону, к Кавказу[25]. К концу августа
немецкие танки прорвались к берегу Волги; на обеих вершинах
Эльбруса 21 августа были подняты знамена со свастикой; Роммель в
Северной Африке взял Эль-Аламейн; немецкие подводные лодки
топили суда с сотнями тысяч тонн поставок антигитлеровской
коалиции; британская высадка в Дьепе провалилась.
Со стороны это казалось кульминационным моментом Третьего
рейха. Но выдающиеся успехи просто скрывали разраставшиеся
трещины и напряженность. В дополнение к многочисленным
экономическим и военным проблемам, Германия столкнулась с
растущим сопротивлением внутри «Крепости Европа». Если советское
население проявляло все возраставшую склонность к сопротивлению и
изгнанию немцев любой ценой, то виной тому во многом были
немецкие политика и поведение. Баланс факторов, открывавших
дорогу к Сталинграду, был слишком сложным, чтобы подвергаться
количественному анализу. Советская организация и идеологическая
обработка вместе с поставками по ленд-лизу сыграли свою роль, но не
менее важную роль сыграла решимость народа на советской стороне
фронта не допустить своего подчинения таким, как Кох и его люди, и
их методам. Новости об условиях жизни под немецким правлением
просочились на советскую сторону, и в кои-то веки распространенные
слухи и официальная пропаганда совпали и агитировали мужчин и
женщин против немецкого правления. Произошло то, чего Сталин не
смог добиться суровыми призывами и жесткими мерами и что самые
дальновидные предсказывали еще с осени 1941 г.: совпадение целей
советской власти и ее народа. Германия стала врагом общества номер
один.
Возрастал масштаб и влияние на население оккупированных
территорий принудительного трудоустройства. Вместо того чтобы
позволить оккупантам отправить их в рейх на изнурительные работы,
многие предпочитали сбегать в леса, вступать в партизанские отряды
или уходить в подполье.
Изменения в общественном отношении были налицо. Но это не
повлияло на мысли и действия Эриха Коха и его приспешников.
Раньше он демонстрировал неполноценность народа, ссылаясь на его
пассивность и податливость; теперь он называл общественную
враждебность доказательством его потребности в жестоком возмездии.
Выражение «Око за око и зуб за зуб» стало лозунгом для обеих сторон.
Каждый акт партизанских диверсий и саботажа провоцировал новый
террор со стороны оккупантов, а репрессии били по невинным
гражданским, которые после этого были вынуждены выбирать, на чьей
они стороне. В то время как некоторые посвящали себя делу Германии,
значительно больше людей теперь находило себя в борьбе с
завоевателями.
Таковой была ситуация, в которой работал Кох: указания Гитлера
сверху, рост оппозиции снизу и новые победы на фронте. В конце
августа 1942 г. он выступил на конференции немецких чиновников на
Украине. Только что вернувшись после одной из своих поездок в штаб
фюрера, Кох горел идеей об унтерменшах. «Нет никакой свободной
Украины, – сразу начал он. – Украина должна удовлетворять
потребности Германии». Чтобы увеличить порции хлеба в рейхе,
необходимо было закупать в Украине около трех миллионов тонн
пшеницы «вне зависимости от потерь». Следовательно, «из
гражданского населения нужно выжать все соки, не заботясь об их
благосостоянии». Далее было сказано предельно прямо и грубо:
«Поведение немцев [на Украине] должно регулироваться тем
фактом, что мы имеем дело с народом, который уступает нам во всех
отношениях. Посему о связях с украинцами не может быть и речи.
Социальные контакты не допускаются; половые сношения будут
строго наказаны…
Если этот народ работает по десять часов в день, восемь часов он
должен будет работать на нас. Никаких проявлений
сентиментальности. Этим народом надо править железной рукой,
чтобы помочь нам выиграть войну. Мы освободили его не для того,
чтобы принести благополучие на Украину, а для того, чтобы
обеспечить Германию необходимым жизненным пространством и
источником продовольствия».
Розенберг оказался погребен под этой лавиной неудач. Из его
платформы беспрекословно выполнялся лишь один пункт:
истребление евреев. Что касается остальной части населения, то
теперь он винил в советском сопротивлении традиционное славянское
упрямство и фанатичную идеологию, отлично подходившую
«примитивным восточникам»; он признавал, что «люди на Востоке»
никогда не обладали стремлением или способностью построить свое
собственное государство. Однако казалось, Розенберг снова отрекся от
своей концепции «дифференциации», по крайней мере на время.
Отвечая на директиву Бормана от 23 июля, он самодовольно заявил,
что практически все предложенные меры, начиная с закрытия вузов и
заканчивая отстранением украинцев со всех ответственных
должностей, уже давно были применены по его указанию. Розенберг
также утверждал, что не было никакого плана по установлению
какого-либо украинского самоуправления выше районного уровня.
С другой стороны, он попытался ублажить сторонников
«просвещенного правления», одобрив утилитарную программу
«политической войны», которая не обособляла ту или иную
национальность, но и не ставила под сомнение конечные цели,
предложенные экстремистами: «Нужно попытаться найти
психологический рычаг, с помощью которого те же цели могут быть
достигнуты меньшими усилиями, чем при помощи сотен полицейских
батальонов».
В завершение своего словесного кульбита Розенберг заявил, что
важно лишь правильно создать видимость: «Если уделить внимание
таким деталям, можно будет править этими народами, пока они не
заметят, что в конечном итоге мы, вероятно, не намерены
предоставлять им отдельную государственность».
Помнил ли Розенберг то, о чем он сам писал и говорил еще год
назад? Его последующее возвращение к позиции «раздела» указывает
на то, что он потерял уверенность в себе и ищет новые пути к победе.
Он все еще не мог понять, что близился поворотный момент войны.
Он упорно продолжал оперировать своими псевдоисторическими
отсылками, с помощью которых стремился продемонстрировать
«целостность немецкого «наследственного феода» на Востоке».
Теперь, после многовековой борьбы, «смысл германской истории
наконец снова обрел свободное колебание», – провозгласил он в своей
привычной малопонятной манере. Германия завоевала Восток и
никогда не потеряет его – «вне зависимости от политических форм,
которые когда-нибудь установит для него фюрер».
 Глава 8
Германия и Украина: пожиная бурю
Политики и пропагандисты

Геббельс был одним из первых нацистских лидеров, которые трезво

оценили неудачи на Востоке. Уже в декабре 1941 г. он отказался от
своего прежнего одобрения подхода «унтерменша» и выражал все
большее беспокойство по поводу того, насколько оккупационные
власти ущемляют население. С одной стороны, он встал на сторону
противников Розенберга, поскольку считал министра оккупированных
восточных территорий «ходячей катастрофой»; в то же время, ввиду
самой природы пропаганды, которая была его занятием, Геббельс не
мог не возражать против подхода Коха. «У русских полно скрытых
способностей», – отмечал он в начале 1942 г. «Если бы они были по-
настоящему организованы как единый народ, они, несомненно,
представляли бы самую грозную опасность для Европы». В попытках
запрячь советское население в немецкую колесницу Геббельс с
удовольствием занялся бы любой формой интенсивной и
неортодоксальной психологической войны. Однако в этом он намного
опережал своих подчиненных. Это было хорошо проиллюстрировано в
отчете, представленном после длительной поездки по оккупированной
территории доктором Таубертом, начальником его восточного отдела, и
Ойгеном Хадамовски, начальником радио «Берлин».
В отчете проявлялась откровенная враждебность к завоеванному
населению. Восточные народы, гласил отчет, «обманывают нас всеми
возможными способами, всякий раз, когда [немецкому] политическому
лидеру не хватает инстинкта и отсутствует сеть осведомителей». По
аналогии с «любимой мозолью» Гитлера, в отчете был выражен
протест против выходок немецких юристов. «Местное население
приговаривается к денежным штрафам в размере восьмидесяти марок
вместо того, чтобы подвергаться тщательному избиению СД». Не
задумываясь о том, насколько сильное влияние оказывали телесные
наказания на отношение коренного населения, в этих проявлениях
«дурацкой сентиментальности» оба гостя обвинили Розенберга: «OMi
пока так и не удалось остановить эти и подобные тенденции
берлинского административного централизма, которые в
колониальных районах чреваты». Хадамовски и Тауберт одобрительно
отозвались о постоянных заявлениях Коха о том, что 80 процентов
украинского труда должно идти на благо рейха. «Мужчины, женщины
и дети должны помогать. Если они будут препятствовать работе
верхнего слоя интеллигенции, то рано или поздно он исчезнет…»
Услышав, как Кох без обиняков говорит о том, что он считал
«проукраинскими» взглядами своих начальников в Берлине,
пропагандисты пришли к выводу, что он «славится своей резкой
манерой выражения своего мнения», но в основном разделял «наши»
взгляды.
Однако Хадамовски и Тауберт действовали не так открыто, как Кох.
Хоть они и не одобряли деятельность людей Розенберга, они не могли
смириться с «суицидальным» изложением целей Коха. У них была
своя позиция: «Восточным народам должна быть предоставлена
программа, ни одно из обещаний которой не может быть выполнено до
достижения победы. Вместо этого эта программа должна стать для
восточных народов целью, ради которой они захотят трудиться и
рисковать здоровьем».
Эта часть странным образом напоминала «пересмотренные» цели
Розенберга. Но пропагандисты продолжали: «[Эта программа] не
должна включать никаких обещаний о государственности, как того
желает OMi, потому что таким образом мы спровоцируем зарождение
националистических движений во всех народах, движений, которые в
данный момент существуют лишь в головах горстки представителей
интеллигенции…Посему было бы безумием вводить корсеты, которые
их лишь поддержат».
Таким образом, цели пропаганды сводились к призыву к «труду и
обороне» для немцев, позиция, схожая с выраженной Кохом, но
представленная с большим изяществом и неоднозначностью. Осуждая
«плохое ощущение общественных отношений» Коха, Тауберт и
Хадамовски настаивали (к чему был склонен и Розенберг) на
необходимости сокрытия истинных стремлений Германии: «Если наш
собственный народ не будет понимать этой теории, но будет
продолжать цинично говорить о «туземцах», «полуобезьянах»,
«колониальной политике», «эксплуатации», «ликвидации
интеллигенции», ограничении образования, закрытии университетов,
подавлении художественной и культурной жизни, саботаже церквей и
т. д. – тогда наша пропаганда в конечном счете будет казаться
циничной и выстрелит нам в лицо».
Отчет заканчивался словами: «Мы должны говорить на двух
языках».
Их предупреждения были весьма кстати: к концу 1942 г. немецкая
пропаганда действительно «казалась циничной и работала против
немцев» из-за разительного контраста между сладкозвучными
словами, издаваемыми немецкими громкоговорителями, листовками и
газетами, и суровой реальностью политики айнзацгрупп и Коха.
И таких меморандумов, выражавших разные взгляды, но в целом не
одобряющих политику Коха, становилось все больше. Специалисты по
сельскому хозяйству, работавшие на Востоке, офицеры армии, даже
сотрудники СС отправляли домой письма, в которых была не только
непрямая критика, но и самые что ни на есть сигналы SOS. На
практике, однако, борьба с Кохом оставалась сосредоточенной в OMi:
только его формальный начальник мог законно попытаться поставить
Коха на место. Однако, по мнению многих своих подчиненных,
Розенберг был слишком робок, чтобы действовать. Как бы сильно он
ни ненавидел Коха, его склонность идти на компромисс каждый раз,
когда Гитлер или Борман повышали на него голос, усложняла работу
тем, кто хотел добиться улучшения политики на оккупированных
территориях.
Кроткий ответ Розенберга на директиву Бормана от 23 июля вызвал
бурю негодования в рядах его собственных сотрудников. Один из
помощников Лейббрандта, доктор Маркулл, составил меморандум,
который с молчаливого согласия Лейббрандта был представлен
министру в начале сентября 1942 г. По существу, этот меморандум был
попыткой персонала Розенберга заставить его действовать. Он
начинался с критики высказываний Коха и некоторых его верных
последователей. Весной 1942 г. Кох заявил, что восточные народы
стоят «намного ниже нас и должны быть благодарны Богу за то, что
мы позволили им остаться в живых. Мы освободили их; в свою
очередь, их единственной целью теперь должна быть работа на нас.
Никаких товарищеских отношений быть не может…». Затем
последовали отрывки из обычных разговоров его сотрудников:
 «Строго говоря, мы здесь среди негров» (собрание отдела культуры,
апрель 1942 г.);
«Местное население просто грязное и ленивое…»;
«Любой, кто проявит признаки интеллекта в моем районе, будет
расстрелян» (районный комиссар [крайслейтер] Беккер);
«Мы всегда должны поощрять вражду между разными группами
населения…»;
«В любой неприятной ситуации мишенью для публичной ненависти
должны становиться главы украинских отделов».
Маркулл продолжал критиковать уступчивое поведение Розенберга,
проявившееся в его ответе Борману. «Необходимо, – писал он, – еще
раз указать на очевидное сходство между мнениями, высказанными
Кохом, и инструкциями, приведенными в письме Бормана. Не
рассматривая сейчас вопрос о том, случайно ли это сходство, мнение
Коха, во всяком случае, возобладало над мнением министра».
Сотрудники Розенберга знали о его чувствительности к
посягательствам на его авторитет и о его тщеславном наслаждении
престижем. «Почти все начальники отделов… [и] большинство
административных чиновников, – продолжал Маркулл, – возлагают на
министра больше надежды. Если бы он выпустил указ,
удовлетворявший предъявленным в письме Бормана требованиям, они
бы сочли это свидетельством полной смены политики, которая привела
бы к глубокой депрессии и утрате доверия…»
В то время как Розенберг, видимо, не знал, что делать в ситуации, в
которую он сам себя завел, его сотрудники упорно представляли новые
отчеты и предложения. Наиболее подробное обличение политики Коха
было сделано в 13-страничном меморандуме, представленном
доктором Отто Бройтигамом 25 октября 1942 г. Этот меморандум
заслуживает пристального внимания, поскольку он олицетворяет
растущую тенденцию мысли. Бройтигам говорил от лица тех, кто был
в той или иной степени убежден в необходимости ликвидации
большевизма; кто приветствовал бы крах Русской империи (в обличье
СССР); кто также в достаточно мягкой форме верил в
целесообразность поощрения национализма нерусских; кто искренне
дорожил величием рейха; но кто в разных формах и степенях выступал
против нацистских методов и целей. Таких людей можно было найти
практически во всех ветвях немецкого государственного аппарата.
Пожалуй, одним из их самых красноречивых представителей был
Бройтигам.
Его меморандум начался с краткого изложения официальных целей
войны Германии на Востоке: [1] война с целью ликвидации
большевизма, [2] война с целью разрушения Великой Русской империи
и, наконец, [3] война за обретение колониальных владений с целью
заселения и экономической эксплуатации.
«Следствием этой тройной цели стало колоссальное сопротивление
восточных народов. Если бы война велась только ради ликвидации
большевизма, она бы уже давно закончилась в нашу пользу». Во
втором пункте Бройтигам также не видел причину сопротивления
Советского Союза. Утверждая, что «в наибольшей степени масштаб
сопротивления Красной армии связан с третьей целью кампании», он
прямо заявил: «С инстинктом, свойственным Ostvolker[26], даже у
недалеких людей очень скоро возникло чувство, что для Германии
лозунг «освобождения от большевизма» является лишь предлогом для
порабощения славянского Ostvolker».
При описании поведения Коха Бройтигам тоже за словом в карман
не лез: «С непревзойденным высокомерием мы пренебрегаем всеми
политическими истинами и, к приятному удивлению всего «цветного»
мира, относимся к народам оккупированного Востока как к
«второсортным белым», которым сам Бог велел быть рабами для
Германии и Европы».
В то же время рекомендации Бройтигама страдали от
несоответствий, характерных для группы, которую он представлял.
Сначала он говорил об особых политических целях на Украине (в
полном соответствии с концепцией Розенберга); а потом сразу же
заявлял, что причислил бы украинцев к общей «русской» массе, для
которой он требовал лучшего обращения. Поэтому он рекомендовал
следующее:
«1) Что касается Украины, то здесь во всех отношениях должна
проводиться абсолютно позитивная политика. Для нас Украина должна
быть не просто объектом эксплуатации – население должно
действительно чувствовать, что Германия является их другом и
освободителем… Обращение с украинцами и другими восточными
народами в рейхе должно быть порядочным и полным человеческого
достоинства. На публике, в печати и в устных разговорах не должно
быть ничего, что могло бы как-то указывать на то, что мы
рассматриваем эти регионы как объекты эксплуатации. Русскому
народу должно быть сказано что-то конкретное о его будущем…
2) Рейхскомиссариат на Украине в целом признан показателем
вышеописанной политики, которая не только не признала роль
Украины на мировой арене, но и умудрилась разрушить дружбу с
сорокамиллионным украинским народом».
Поэтому Бройтигам предложил заменить Эриха Коха личностью,
«обладающей достаточными политическими способностями».
Представленная здесь точка зрения отличалась тем, что она
продвигала программу, которая основывалась на поддержке советского
населения. На деле же ее результатом стал лишь ряд полумер. Даже
если ее сторонники и понимали это, они не учли, что официальные
политические цели и поведение, вытекавшее из них, являются
неотъемлемой частью нацистского мировоззрения. Более того, эти
предложения поступили в то время, когда большая часть населения на
оккупированной земле уже сформировала свое мнение о захватчиках.
Однако настойчивость и частота, с которой такие взгляды
высказывались, подчеркнули необходимость в пересмотре нацистской
политики.
 Армия в политике

Скандал Бройтигама произошел в тот момент, когда его аргументы,

вероятно, произвели бы впечатление на многих, кто до сих пор был
ослеплен военными успехами и уверен в способности Германии с
грехом пополам победить в войне. Впервые кризис, разгоравшийся на
Восточном фронте, воспринимался не как временная неудача прошлой
зимой, а как основательная осада, в ходе которой у вермахта не
осталось ни резервов, ни иллюзий. Немецкие войска несли потери, в
то время как советская мощь возрастала. Сталинград был не за горами.
Наступление на Кавказ было остановлено перед грозненскими
нефтяными месторождениями, на перевалах, ведущих в Закавказье,
перед Каспийским морем. У берега Волги 6-я армия Паулюса вела
кровопролитные бои. Вскоре даже Гитлеру пришлось признать, что
«решающий удар» против «изнуренного» врага потерпел неудачу.
Психологический упадок от окрыленного восторга до боязливого
недоверия и тревоги был столь же неожиданным, сколь и
внушительным. Но в то время как военачальники неоднократно
призывали к «корректировке» немецких позиций и отводу открытых
флангов, Гитлер упрямо стоял на своем. Для ефрейтора Первой
мировой войны, ставшего главнокомандующим, «маневры» и
«гибкость» были подозрительными эвфемизмами для отступления. А
отступления быть не должно!
В конце сентября Гальдер был снят с должности начальника
Генерального штаба сухопутных войск. Его преемник, генерал-
лейтенант Курт Цейцлер, не был искушен в бесконечных спорах,
которые велись в штаб-квартире Гитлера. Он играл сугубо
второстепенную роль. Даже Йодль на время впал в немилость. «Само
слово «Генштаб» стало для Гитлера красной тряпкой». Процесс
подчинения Генштаба сухопутных войск партии и СС, «победа
идеологии на руинах армии», приближался к кульминации. Он достиг
своего пика через год, когда Гиммлер взял на себя контроль над
абвером, армейскими резервами и «оружием возмездия».
Неудивительно, что профессиональные офицеры составили
значительную часть заговорщиков, действовавших с целью смены
режима в Германии. Первая крупная победа партии над армией и в то
же время победа сил антигитлеровской коалиции над рейхом достигли
своего апогея зимой 1942/43 г.
Когда генерал-фельдмаршал Лист попросил разрешения вывести
группу армий «А» с Северного Кавказа, так как был риск, что она
может оказаться отрезанной, Гитлер отказал и отстранил Листа от
командования. Несколько недель спустя фюрер был вынужден
уступить, и в начале 1943 г. немецкие войска поспешно отступили с
Северного Кавказа. Армия Паулюса оказалась в окружении севернее –
у Сталинграда; Гитлер приказал Паулюсу удерживать позиции.
Отправленные на помощь 6-й армии дивизии так и не достигли цели и
не смогли деблокировать окруженную группировку; снабжение 6-й
армии по воздуху авиацией Геринга потерпело неудачу; и после
ожесточенной борьбы Паулюс, славившийся беспрекословным
подчинением приказам, один из авторов плана «Барбаросса», только
что произведенный в фельдмаршалы, сдался вместе с остатками своей
разбитой армии.
События приняли иной оборот. Германия утратила инициативу на
полях сражений. Население на оккупированных землях за линией
фронта быстро узнало о немецких поражениях. Через несколько
недель владения Коха уже находились в пределах досягаемости
Красной армии, надвигавшейся с востока, в то время как советские,
украинские националистические и независимые партизанские отряды
нападали на немцев со всех сторон[27].
Возможно, нельзя уже было исправить содеянное на
оккупированной земле. Но одно стало ясно для разных немецких
сторонников «нового курса» в Ostpolitik – и искренних людей доброй
воли, и утилитаристов, и лицемеров: если что-то еще и можно было
спасти, то только путем фундаментального изменения политики.
Теперь наконец перед лицом внешней катастрофы различные
элементы пытались объединиться для согласованных действий.
Первые попытки такого межведомственного сближения
предпринимались еще летом 1942 г., и ряд случайных обстоятельств –
рождественские отпуска для многих высокопоставленных военных
командиров, а также перенос канцелярии Розенберга в более
просторное здание бывшего советского посольства – ускорил
планирование крупной конференции двумя ведомствами, которые
решительно выступали против политики Коха: OMi и армией.
Лейббрандт и генерал Вагнер договорились о встрече, и 18 декабря
1942 г. в новом конференц-зале министерства Розенберга было созвано
уникальное собрание практически всех его руководящих должностных
лиц и выдающихся армейских офицеров, представлявших различные
отделы Генерального штаба и каждую из групп армий.
В протоколе конференции было отмечено, что откровенный обмен
мнениями привел к полному согласию относительно основных
проблем на Востоке. Издевательства немецких чиновников над
населением, принудительный вывоз на работы в Германию, нехватка
продовольствия, сильное общественное разочарование – это были
лишь некоторые из неизменных тем, которые затрагивал каждый, кто
брал слово. Вывод был откровенным и неизбежным: «Необходимо
остановить нынешний упадок в настроениях населения, – заявил фон
Альтенштадт, представитель военной администрации в ОКХ. –
Требуется радикальное изменение политики Германии, особенно на
великорусских территориях… Серьезность ситуации и необходимость
укрепления войск явно требуют позитивного сотрудничества
населения».
Фон Херварт озвучил новую и важную тему, которая витала в
воздухе: «Россию могут победить только русские». Теперь этот лозунг
рассматривался с разных сторон. Примечательно, что в протоколе нет
свидетельств каких-либо «проукраинских» аргументов со стороны
военных, которые считали их характерной чертой Розенберга. Даже
сотрудники OMi не смогли высказаться за традиционную политику
дифференциации; в своих заключительных замечаниях Розенберг
лишь смиренно отметил «трудности» контроля над «российским
пространством» и необходимость решения проблемы
централизованной России путем региональных договоренностей…
Розенберг был в таком восторге от этого зарождавшегося на его
глазах альянса, что готов был пожертвовать своей особой просьбой,
точно так же, как ранее он скомпрометировал свою программу, чтобы
заручиться поддержкой ОКБ – Верховного главнокомандования
верхмата и самого фюрера. Оказавшись в окружении облаченных в
униформу и увешанных орденами и медалями единомышленников, он
решил, что выиграл, и, искренне встревожившись описанной ими
ситуацией, Розенберг отправил своего представителя к Гитлеру с
меморандумом, в котором он кратко изложил некоторые важные
моменты конференции и попросил «разрешения лично представить
свою точку зрения».
Через несколько дней он получил строгий ответ из ставки Гитлера, в
котором ему было приказано не вмешиваться в военные дела;
представителям армии фюрер сделал дисциплинарное замечание за
вмешательство в политические дела без четкого согласия ОКВ.
Кратковременный восторг Розенберга по поводу «пакта» с армией
оказался заблуждением. Обретенный им союзник сам подвергся
серьезной атаке. После этого Розенберг стал даже более робким, чем
прежде.
 Снова Кох

После письма Бормана Розенберг хотел продемонстрировать, что он

не был трусливым и радел за нацизм всей душой. Поэтому его
следующее письмо Коху, отправленное почти накануне его
конференции с армией, представляло собой странную смесь
осторожных наставлений и робких увещеваний. Хотя письмо
начиналось с заявления о том, что «военная и политическая ситуация
на Востоке требовала самого тщательного пересмотра общей позиции
каждого немца, которому была поручена миссия на восточных
территориях», далее шло перечисление причин падения морального
духа и лояльности, которые не имели никакого отношения к Коху.
Даже закрытие учебных заведений объяснялось «военными нуждами».
Немецкое дружелюбие к коренному населению должно было быть «не
товарищеским дружелюбием, а, несомненно, дружелюбием людей,
превосходящих их во всем». Хотя местный чиновник вполне мог
принять местную делегацию по случаю какого-либо торжества, было
«недопустимо, чтобы такой фестиваль заканчивался братской
попойкой, не говоря уже о других тесных связях…».
Лицемерие в подходе Розенберга становится очевидным, если
сравнить его с замечаниями, сделанными почти в то же время на
встрече с офицерами армии и в разговорах со своими сотрудниками.
Его письмо Коху было почти бессмысленным, за исключением
нескольких строк, которые Розенберг постарался ввернуть
максимально осторожно. Он настаивал на том, что «для немецких
офицеров было бы недопустимо обращаться к народу с
презрительными замечаниями. Такое отношение недостойно немца.
Германия благодаря своим вооруженным силам овладела обширными
территориями Востока. Поэтому каждый немец, работающий там,
должен осознавать ответственность, которую он берет на себя как
представитель германского рейха и народов Востока. Истинными
хозяевами становятся посредством надлежащего отношения и
поведения, а не бесцеремонного обращения. Невозможно вести за
собой народ высокомерными речами, и невозможно завоевать
авторитет, проявляя презрение».
 Нигде не было прямого упоминания Коха. Действительно, все
свидетельствует о временной готовности Розенберга отказаться от
своей собственной программы, чтобы добиться какого-то уважения
Коха. Дело украинских националистов казалось безнадежным;
внимание подчиненных Розенберга к тому моменту переключилось с
Украины на Кавказ и мусульманские народы. Со своим беспокойством
по поводу Коха и стремлением к союзу с армией Розенберг теперь
даже был готов дать добро на использование взятого в плен русского
генерала Андрея Власова в качестве символа новой пропагандистской
кампании.
Ответ фюрера на старания армии и OMi разрушил надежды
Розенберга на «перемирие» и не оставил ему выбора, кроме как
возобновить перетягивание каната с Кохом, чьи ближайшие
сподвижники способствовали нарастанию всеобщего раздражения.
Сотрудник СС, которого Кох назначил генеральным инспектором по
трудовой повинности (Werkdienst) на Украине, Альфред Фидлер,
откровенно заявил в публичной брошюре, что «украинцам и другим
отсталым народам лучше всего подойдет самое простое и
примитивное образование, так сказать, «образование с кулаками».
Пожалуй, самым жестким помощником Коха был Пауль Даргель, его
верный заместитель. Немецкий журналист позже восстановил
произошедший во время войны спор между Даргелем и официальным
представителем OMi.
«Я в гневе, – начал Даргель во время одного из своих визитов в OMi
в Берлине, – ваши планы явно противоречат пожеланиям фюрера. Вы
хотите проредить слой украинской интеллигенции, в то время как мы
хотим уничтожить украинцев как народ». – «Вы не сможете их
уничтожить, – ответил представитель Розенберга. – «Это уже нам
решать. Мы хотим избавиться от этого сброда». – «Какого сброда?» –
«Украинцев». – «А с Украиной вы что сделаете?» – «Превратим ее в
землю для поселения немецких крестьян».
Еще в одном случае Даргель добился отставки ключевого
должностного лица Хайнца фон Хомайера, начальника экономического
отдела генерального комиссариата в Мелитополе. В начале 1942 г.
Розенберг и местный генерал-комиссар очень хотели назначить
Хомайера, но Кох отказал ему в должности. Осенью 1942 г. Хомайер,
наконец получивший эту должность, послал Розенбергу меморандум,
призывавший к радикальному изменению политики Германии в
направлении «дружбы с населением». Тогда-то Дартель и вызвал его
для «объяснения». Как вспоминал Хомайер, «я придерживался мнения,
что на Востоке может потребоваться применение серьезных мер, но
нужно быть справедливым, и во всех мерах должна проявляться какая-
то доброжелательность и благие намерения. Советник Даргель счел это
проявлением сентиментальности… и решил, что именно этой точки
зрения придерживалась армия, особенно старшие офицеры.
И так как я придерживался отличных взглядов относительно
восточных народов, – отмечал Хомайер, – гаулейтер [Кох] согласился с
тем, что я должен покинуть службу в министерстве».
Кох не собирался уступать. Поражение под Сталинградом лишь еще
больше разгневало его. В этой связи он отправил официальное письмо
нескольким немецким управляющим в своем рейхскомиссариате.
Среди технических инструкций по сельскому хозяйству прятался
следующий абзац: «В качестве принципа управления украинцами я
выдвинул требование: будьте тверды и справедливы! Не верьте, что
кратковременные обстоятельства [немецкое отступление] обязаны вас
смягчить. Напротив. Те, кто надеется получить от славян
благодарность за хорошее обращение, формировали свой
политический опыт не в нацистской партии или на службе на Востоке,
а в каком-то клубе интеллектуалов. Славяне всегда будут расценивать
хорошее обращение как слабость. Многочисленные события
последних дней показывают, что всякий раз, когда в силу военной
ситуации немец считал необходимым идти на уступки украинцам в
виде политических свобод, лучшей пищи и меньшего количества
работы, наградой со стороны местного населения почти всегда
становилось предательство».
Разъяренный циркуляром Коха 13 марта Розенберг отправил
телеграмму – не Коху, а генеральным комиссарам и другим
чиновникам, которым был послан циркуляр, – приказав уничтожить
или конфисковать все копии. Подтверждение об исполнении этого
приказа должно было поступить лично Розенбергу.
Гаулейтер не мог открыто перечить приказу своего начальника. Но
он сумел сохранить лицо и бросить вызов политике Розенберга,
оперативно приказав своим чиновникам просто вырезать
соответствующий абзац из циркуляра и вернуть его ему, но добавив,
что «приведенные в циркуляре указания всецело остаются в силе».
 Начало битвы

В тот самый день, когда Кох издал эти инструкции, он послал

Розенбергу сообщение на 52 страницах, где перечислил их
разногласия, которые, по словам Коха, недавно были выражены «в
необычайно резкой и оскорбительной для меня форме». Битва
началась.
Кох якобы согласился с концепцией Розенберга – «отделить
украинцев от великого славянского блока под руководством России».
Но, в отличие от Розенберга, он отказывался предпринимать
следующий шаг, а именно «делать упор на общих элементах, если
таковые имеются [etweige Gemein-samkeiten], между немецким и
украинским народами». Такая политика не могла преуспеть, ехидно
ввернул он, потому что его подчиненным день за днем приходилось
убеждаться в «неполноценности украинского народа по сравнению с
немецким». Кох яростно протестовал против секретных директив
Розенберга, призывавших к «не только правильным, а даже добрым»
методам обращения с украинцами. Группа представителей Розенберга
в Киеве предположительно организовала публичный митинг, на
котором они выступали за культурную автономию – явный акт
нанесения «политического вреда» в глазах Коха. Кох незамедлительно
выгнал этих немецких чиновников из Киева.
Он справедливо заметил, что одна из постоянных претензий
Розенберга к нему – это избиение населения. Ответ Коха был
традиционным: «Это правда, однажды в ноябре 1942 г. около 20
украинцев были высечены полицией, потому что они саботировали
постройку важного моста через Днепр. Я ничего не знал о том
наказании. Если бы я знал, какую цепочку упреков повлечет за собой
это событие, я бы, наверное, приказал расстрелять тех украинцев за
саботаж».
Кроме того, Кох обратил внимание на поддержку, оказанную ОMi
украинским политическим группам и эмигрантам, к которым Кох
испытывал «негативное отношение».
«Такое отношение к эмигрантам у меня укрепилось после
высказывания фюрера, переданного мне по официальным каналам
[т. е. через Мартина Бормана], о том, что эти эмигранты портят людей
и что он их расстрелял бы, если бы знал, к чему это приведет. Мне
жаль, что это осознание до сих пор не пришло во все отделы вашего
министерства».
На протяжении всего своего послания Кох не упускал возможности
лишний раз упомянуть о дурном влиянии, которое украинские
эмигранты оказали на Розенберга, – влиянии, недостойном настоящего
нациста. Кох также выразил свое возмущение по поводу попыток
Розенберга контролировать каждое его действие; никто, заявлял Кох,
не смеет обращаться с ним как со «школьником».
Наконец, Кох возмутился бесполезными попытками Розенберга
сорвать его непосредственные отношения со штабом Гитлера.
Ссылаясь на их давний спор по этому вопросу, теперь он писал: «В
этой связи я должен отметить, что фюрер неоднократно передавал мне,
как старому гаулейтеру, свои политические директивы, а иногда он
также излагал свою концепцию [нашей] украинской политики моим
подчиненным. Выполнение и гласность этих директив, а также
периодические отсылки к ним считались моей отдельной
обязанностью. Прошу, убедите меня в обратном, если в данном
вопросе я принял позицию, которую вы не одобряете».
Кох не собирался отказываться от своего «мостика» к Гитлеру, так
как «если устранить или ограничить связь рейхскомиссара с фюрером,
то в этой должности не останется особого смысла». Розенберг, как
верно заметил Кох, постоянно пытался ограничить его функции; Кох
цинично попросил Розенберга прямо ответить ему: хочет ли Розенберг,
чтобы его выгнали из Украины. До тех пор пока он оставался связан по
рукам и ногам, он, Кох, отказывался брать на себя ответственность за
будущее. Директива Розенберга от 13 марта стала последней каплей.
Теперь, заключил Кох, его позиция была настолько
скомпрометирована, что «исправить положение под силу только
самому фюреру».
У Розенберга были причины бояться. Если начали рубить головы, не
попадет ли он сам под раздачу? Наглое поведение Коха, очевидно,
было одобрено Борманом. Теперь Розенберг отказывался вести дела с
Кохом. Вместо этого он обратился к доктору Ламмерсу, более кроткому
коллеге Бормана, начальнику рейхсканцелярии. Наконец он дал волю
словам, резко раскритиковав Коха (он ведь не обращался
непосредственно к Коху). Его позиция и мужество были подкреплены
толстой кипой меморандумов различных членов его штата в
поддержку его точки зрения. Помимо упоминания довоенной позиции
Коха по русскому вопросу, которую Розенберг небезосновательно
отождествлял со взглядами Штрассера и Вебера-Крозе, его
семнадцатистраничное письмо не содержало много новых аргументов:
«Имя Коха стало символом преднамеренного и показного презрения к
народу; ситуация начинает принимать оборот, о котором я
предупреждал [Коха]… а именно ощущение растущей безнадежности
в обществе, которое разжигает ненависть по всей стране [Украине].
Партизанские отряды, которые при любой политике являются
постоянной угрозой, стали привлекать всех разочарованных
представителей коренного населения».
Если Украина обращалась против немцев, то виной тому были
«политические меры рейхскомиссара Коха», ибо, к сожалению,
добавил Розенберг, Кох «почти полностью испортил великую
политическую возможность». Более того, его высказывания и политика
предоставили столь желанную пищу для «еврейско-англо-
американской пропаганды» против рейха. Поведение Коха и его
постоянные оскорбления, продолжил он, были результатом
«комплекса, который я могу охарактеризовать лишь как
патологический». Розенберг больше не собирался «мириться»
с ситуацией.
Спровоцированный поведением Коха и подстрекаемый своими
помощниками, Розенберг решился на ультиматум. Ясно дав понять,
что не собирается больше отступать, 9 апреля Розенберг через
Ламмерса попросил Гитлера освободить Коха от должности
рейхскомиссара Украины. 15 апреля он повторил свою просьбу в
письменной форме: «Вне зависимости от того, как я расцениваю
действия рейхскомиссара Коха, я считаю его невыносимым [untragbar]
и не способным лично и официально представлять германский рейх на
Востоке в такое время…Учитывая сложившуюся неотложную
ситуацию, я прошу правительство предоставить отпуск
рейхскомиссару Коху до тех пор, пока все инциденты и проблемы не
будут устранены».
Еще до того, как это письмо прибыло в штаб Гитлера, Кох увиделся
с Борманом, который (по словам Бергера) после трехчасовой
конференции заверил гаулейтера, что «прикроет» его. Конфликт,
который за год стал притчей во языцех в правительственных кругах,
наконец зашел в тупик и требовал вмешательства Гитлера.
 Голос хозяина

Гитлер, рассудительно подготовленный Борманом, 19 июня 1943 г.

принял Розенберга и Коха в своей ставке «Вервольф» близ Винницы в
присутствии Бормана и Ламмерса. Хотя протокола этого собрания
найдено не было, три разных источника в значительной степени
согласуются относительно его хода.
Розенберг начал с ряда жалоб на Коха: по поводу его независимости
в действиях, игнорирования директив Розенберга и его частых
закулисных переговоров в ставке фюрера. Политика Коха, подчеркивал
Розенберг, вызвала непримиримую и широко распространенную
враждебность и нанесла непоправимый ущерб как привлечению
трудовых ресурсов, так и сельскохозяйственным программам рейха.
Кох, со своей стороны, не отрицал ухудшения отношений с OMi. Он
был слишком занят, чтобы предоставлять статистические данные
сборищу бюрократов в Берлине. Политика Розенберга, утверждал он,
противоречила установленным фюрером принципам. Украинцы, как и
все остальные славяне, представляли опасность для рейха. Если дать
им палец – они откусят всю руку.
Наконец заговорил Гитлер. Признавая, что Кох поступил
непорядочно, попросив Розенберга и его агентов держаться подальше
от Украины, фюрер все же предположил, что Розенберг сам дал повод
для подобных просьб. Более того, «сложившиеся условия вынуждают
нас принимать настолько суровые меры, что глупо ожидать
политического одобрения наших действий со стороны украинцев».
Отказ Гитлера от политических попыток примирения с народом, ранее
основывавшийся на нацистской идеологии, теперь объяснялся
нуждами Германии в военное время. «Если мы пойдем на уступки, то
не сможем больше поставлять в рейх рабочую силу, и экспорт
продовольствия в рейх прекратится».
Борман подчеркивал решимость Гитлера поддержать Коха:
«Единственная правильная политика – это та, которая гарантирует нам
наибольшее количество продовольствия. Поэтому рейхсминистр
Розенберг должен прислушиваться к местным ведомствам и их
практическому опыту». Розенберг пытался доказать, что бить каждого
украинца по голове – не лучший способ обеспечить наибольшее
количество продовольствия, но вождь пропустил его слова мимо ушей.
Гитлер не собирался нянчиться с «восточниками». Что касается
украинцев, то «не следует забывать, что величайший друг украинского
народа во время прошлой мировой войны, генерал-фельдмаршал
Эйхгорн, был убит самими же украинцами…».
«Кроме того [продолжение протокола Бормана], фюрер не преминул
напомнить о том, что украинский и великорусский народы не
противостоят друг другу, напротив, Украина является колыбелью
России, и украинцы всегда были самыми ярыми сторонниками
Великой Российской империи».
Последнее утверждение, гитлеровское преувеличение, коснулось
самого сердца мировоззрения Розенберга. Судьба Украины и Великой
России должна была быть единой. Взбудораженный Гитлер свалил
«сентименталистов» в одну кучу, Розенберга с Генеральным штабом
сухопутных войск, его любимым козлом отпущения. Они оба вывели
его из себя – но ни один из них не заслуживал такого оскорбления.
Ответом Гитлера на кризис на Востоке стала еще большая
ожесточенность. «Только слабые генералы всерьез считают, что
красивые слова обеспечат нам рабочую силу», – воскликнул Гитлер.
«Если на Украине бьют и расстреливают людей, то следует также
помнить, что дома многочисленные немцы были убиты в ходе
воздушных налетов. Если на Украине требуется принудительный труд,
то следует указать, что и дома тоже немецкая женщина обязана
работать, хотя она намного слабее».
Даже по поводу эмигрантов Гитлер сказал Розенбергу, что
представители «иностранной расы» не должны работать в его
министерстве.
Борман самодовольно молчал. После вынесения вердикта Гитлер
ушел. Затем последовал неловкий момент, когда Ламмерс и Борман
попытались заставить Розенберга и Коха пожать друг другу руки.
Одержавший победу Кох сыграл великодушного чемпиона, но
уязвленный Розенберг повернулся к нему спиной. В дурном
настроении он прилетел домой, чтобы подготовить бессмысленный
меморандум, в котором пытался доказать, что генерал-фельдмаршала
Эйхгорна убил великоросс, которому помогали два еврея.
После оглашения вердикта фюрера даже Борман оставил свою
привычную сдержанность и перефразировал решение Гитлера для
других немецких чиновников: «То, что Розенберг планировал и делал,
было решительным промахом [ausgespro-chener Unfug]».
Десять дней спустя Гитлер отправил министру оккупированных
восточных территорий письмо, в котором выразил надежду, что в
будущем он будет сотрудничать с Кохом. Такое взаимное доверие, по
его словам, конечно, исключало «препятствование» Коха
постановлениям Розенберга. Розенбергу, в свою очередь, надлежало
свести свои директивы к минимуму и не требовать от Коха
невозможного. У последнего должна была быть возможность
выдвигать встречные предложения, когда ему не нравились проекты
указов Розенберга. Всякий раз, когда они не могли бы прийти к
согласию, они должны были обращаться к Борману и Ламмерсу.
Фактически Кох теперь стал полноправным министром; он мог не
сомневаться, что разрешение споров через Бормана и бесхарактерного
Ламмерса лишь приведет к дальнейшим поражениям Розенберга.
Другой на месте Розенберга – кто-то более волевой и независимый –
возможно, подал бы в отставку. Люди становились в оппозицию
Гитлеру и из-за меньших разногласий. Но Розенберг остался: отчасти
по инерции, отчасти в тщетной надежде восстановить свою
репутацию, отчасти из-за чувства лояльности «до самого конца». Его
преданность Человеку [фюреру] и его Делу оставалась непоколебимой.
 В ответ на вердикт

Воспользовавшись принятием нового аграрного указа на Востоке,

Розенберг совершил поездку по Украине, чтобы предать гласности
свою «прогрессивную» политику. В глубине души он, по-видимому,
все еще надеялся утвердиться в народном сознании как «анти-Кох»,
почитаемый вождь. Для Розенберга, привязанного к своим постоянно
подвергавшимся бомбежкам кабинетам, поездка стала отдушиной
после берлинских перебранок. Три года спустя он с нежностью
вспоминал то время: «Все там вырывалось за рамки привычных
размеров: кукурузные поля, Таврическая степь, вишневые сады. [Мы]
получили сообщения гебитскомиссара о большой работе по
восстановлению кустарного руководства и содействию сельскому
хозяйству, а также их заботах и пожеланиях… Затем мы посетили
[заповедник] Аскания-Нова, рай деревьев и птиц в степи… Вскоре мы
сидели в Крыму в прекрасном Ботаническом саду, попивая сладкое
вино в прекрасном вечернем настроении… и проезжали через Симеиз,
где я провел лето двадцать шесть лет назад…»
Но Кох тоже был там – по пятам Розенберга. Розенберг позже
расценил присутствие Коха как «грубость» и попытку «похвастаться»
перед гостями, но все было не так просто. В первый же день в Ровно
между ними возник спор по поводу земельной реформы. Около
Винницы поездка привела к новой перепалке между этими двоими: их
кортеж остановился в деревне, где доктор Отто Шиллер, аграрный
эксперт, указывал на карте предполагаемую разметку угодий. Внезапно
Кох в присутствии местных крестьян воскликнул, что это означало
«саботаж» постановления фюрера. Хотя Шиллер возразил, что раздел
производился в строгом соответствии с инструкциями, которые Кох
сам выпустил годом ранее, тот продолжал неистовствовать по поводу
«доброжелателей» и украинцев. В Мелитополе Кох публично объявил
в присутствии большой украинской аудитории, что «ни один немецкий
солдат не умрет за этих негров». В другой деревне, в которой
останавливалась группа, делегация крестьян преподнесла немцам
традиционные хлеб и соль; Кох выбил подарки у них из рук и завопил:
«Как смеете вы предлагать дары немецкому сановнику!»
 Судя по всему, Кох понимал, что с поддержкой Гитлера ему что
угодно сойдет с рук. Тем временем фюрер, вынеся свой вердикт,
позднее снова повторил его, слегка перефразировав. 8 июня в ходе
продолжительной дискуссии касательно русского вопроса с Кейтелем
и новым начальником Генштаба сухопутных войск Куртом Цейцлером
Гитлер не сдерживал свой гнев по отношению к Розенбергу. Несколько
недель спустя он повторил те же аргументы в обращении перед
командующими немецких групп армий. Проблема «лавки Розенберга»,
утверждал он, заключается в том, что в ней полно «бывшей
прибалтийской знати и прочих прибалтийских немцев», а также
украинских эмигрантов, чьи цели идут вразрез с «национальными
устремлениями» Германии. Так как к тому моменту кампания за
«политическую войну» достигла пика в рядах немецкой армии, Гитлер
говорил с суровой откровенностью: «Если бы не психологический
эффект, я бы зашел настолько далеко, насколько это возможно; я бы
сказал: «Давайте создадим полностью независимую Украину». Я бы
произнес это и глазом не моргнув, а потом все равно этого не сделал
бы. Я бы мог провернуть такое как политик, но (поскольку я должен
сказать это публично) я не могу так же публично сказать каждому
[немецкому] солдату: «Это все неправда; то, что я только что сказал,
это лишь тактика…»
Гитлер не терзался моральными сомнениями по поводу отказа от
плана Розенберга. Он был проницательнее Коха и, как и
пропагандисты, не стал бы запрещать задействование национальных
тем. Но его основные подозрения в отношении устремлений беженцев
были сильны; можно ли было быть уверенным в том, что
пропагандистский трюк не приведет к созданию нового движения?
Важно было одно: «Не допустить внезапного возникновения
менталитета в духе: «Однажды, возможно, нам будет не так здорово;
в таком случае все, что нам нужно сделать, это создать украинское
государство; тогда все будет в порядке; тогда у нас будет миллион
солдат». Иначе нам ничего не достанется, ни одной живой души».
Гитлер был в каком-то смысле более последовательным и
дальновидным, чем его помощники. Действительно, учитывая
нацистские цели и тактику, восточные народы, включая украинцев, не
могли солидаризироваться с интересами рейха. Пересказывая Кейтелю
и Цейцлеру спор Розенберга и Коха, Гитлер вложил следующие
аргументы в уста Коха: «Розенберг… Я смогу проводить политику, за
которую вы выступаете, только в том случае, если я предоставлю этим
людям сферы занятости – создам университеты, национальные
комитеты и т. д.; [в противном случае]… все, чего вы добьетесь, – это
накопление революционной энергии, которая рано или поздно
выплеснется на нас же».
Посему Гитлер заключил: «Мы не должны даже ставить каких-либо
целей на будущее. Я не могу ставить какие-либо цели, которые когда-
нибудь приведут к созданию независимых государств, автономных
государств… С этими вещами необходимо разбираться крайне
решительно, чтобы впоследствии не плодить ошибочные мнения в
своих рядах».
Гитлер вынес свой вердикт, и у Коха развязались руки. Когда
немецкий журналист увидел его в Ровно в июне, он сообщил домой,
что Кох был «бесспорно сильнейшей фигурой в немецкой Ostpolitik».
Доктор Ганс Иоахим Кауш резюмировал свой разговор с
рейхскомиссаром следующим образом:
«[Кох] убежден, что Украину необходимо превратить в немецкое
пространство для жизни, особенно с учетом воздушных налетов с
Запада… Он рассчитывает на это и намерен оттеснить большую часть
украинского народа дальше на восток, чтобы закрепить украинское
Lebensraum в будущем для немецких солдат и гражданских…
Чаевые только после сервиса – по такому принципу следует
действовать во всех славянских странах…»
После заявления Гитлера Кох также был более откровенен в
национальном вопросе: «Нет смысла прибегать к принципу
национальности и принимать Украину в европейскую семью наций.
Украина никогда не принадлежала Европе; она была окраиной каждого
панславянского движения, и к ней, как и ко всем славянам,
применяется только принцип завоевателей и завоеванных. Немецкие
солдаты завоевывали Украину не для того, чтобы осчастливить
украинский народ, а для того, чтобы обеспечить возможности для
заселения потомков немецких солдат, а также обеспечить
первоклассный рынок для Европы».
Когда ограниченное немецкое наступление в середине лета 1943 г.
[28] потерпело неудачу и советские войска перехватили инициативу,
Украина снова стала полем боя. Немецкие ведомства сворачивались,
вывозя все, что могли спасти, и прибегали к собственной тактике
выжженной земли. Даже там, где еще действовала гражданская
администрация, были восстановлены полномочия военного
управления. Лихорадочный характер отступления армии стал
напоминать поведение всеми презираемых «золотых фазанов». Кох
сделал законным то, что раньше считалось недозволенным: в случае
сопротивления «дома непокорных коренных жителей подлежали
сожжению; родственников надлежало арестовывать в качестве
заложников и заключать в трудовые лагеря».
Кох до самого конца стоял на своем.
 Между молотом и наковальней

1943 г. был периодом немецких неудач. Зализывая раны после

Сталинграда, Генеральный штаб был вынужден признать, что у рейха
больше нет сил для полномасштабного наступления. Крупная
операция [операция «Цитадель»], проводимая на центральном секторе
советского фронта, быстро провалилась, открыв путь для нового
советского наступления. Африканский корпус был разбит в Северной
Африке, и войска антигитлеровской коалиции совершили высадку в
Сицилии. Перед лицом бедствия Муссолини в Италии был свергнут.
Воздушные налеты с Запада становились все чаще. Во всех
оккупированных странах Европы росло волнение. Немцев призывали
затянуть пояса и бросить все силы на тотальную войну. В рейхе – в
правительстве – все чаще звучали голоса, говорившие о мире либо с
Западом, либо с Востоком. В то же время антигитлеровский заговор
набирал обороты и привлекал влиятельных участников.
Основополагающие взгляды Гитлера оставались неизменными,
однако теперь он в меньшей степени занимался своими
долгосрочными схемами полномасштабного переселения и
германизации. Приоритетом правителей Германии стало
непосредственное использование восточных ресурсов и рабочей силы.
Разграбление и принудительный труд стали основной задачей. Для
обеспечения военной «безопасности» на оккупированной земле все
остальное было подчинено официальной формулировке Ostpolitik.
Даже некоторые меры, направленные на рост сотрудничества с
населением, такие как новый аграрный указ в июне 1943 г.,
преследовали узкоэкономические цели; и их принятие, а тем более
навязывание столкнулось с враждебностью со стороны
«колонизаторов».
Было сделано «слишком мало и слишком поздно». Независимо от
того, как сильно некоторая часть населения на оккупированном
Востоке страшилась и ненавидела советский режим, оккупационную
власть боялись и ненавидели больше. Жизнь на Украине под разными
хозяевами – немецкой армией, «золотыми фазанами», СС,
коммунистическими партизанами, итальянскими и румынскими
войсками, украинской полицией и националистическими группами –
стала своеобразным существованием, полным ужаса и
неопределенности.
Вторгаясь в Украину летом 1941 г., Германия была полна надежд.
При правильном обращении большая часть украинского населения
могла бы солидаризироваться с целями новых властей. Люди, по
большому счету, жаждали облегчения; их требования были
скромными. Наконец представилась уникальная возможность. Однако
Германия все испортила и настроила против себя тех, кого якобы
стремилась освободить.
Постепенно нарастало разочарование. Несмотря на то что
временами отдельные немецкие чиновники прислушивались к
желаниям народа и действовали в соответствии со здравым смыслом,
для всех, за исключением горстки людей, подобные случаи
значительно перевешивались неумолимо растущим списком немецких
зверств и злоупотреблений.
Нигде еще не наблюдалось такого разительного раскола в рядах
немецкой власти, как на Украине. А ведь эта область была для них
важнее всего. Тем не менее, игнорируя мнение людей, которые
призывали к новой «просвещенной» политике, те, в чьих руках была
сосредоточена власть, – от Гитлера и до Коха – упрямо держались за
свои мифы и видения.
Пока немецкие войска побеждали, уступки местному населению
считались излишними; когда они начали проигрывать войну, уступки
стали считаться опасными. Сопротивление росло как снежный ком, и
ответом стало усиление террора против «непокорных толп».
Несогласные с таким курсом напрасно пытались спорить.
Приближался 1944 г., немецкие войска отступали из Украины, и ни
Гитлеру в его ставке, ни Коху на месте так и не удалось найти рецепт
«управления Востоком».
Они начали с крестового похода против нечестивых. Затем они
утешали себя представлениями о грядущем рае. Потом они упрямо
цеплялись за программу полномасштабной эксплуатации Востока. И
каждый раз терпели неудачу. Хотя опыт и политика варьировались от
местности к местности, результат почти везде был одинаковым.
Наиболее воинственные элементы населения присоединялись к
антигерманским силам, коммунистическим или
антикоммунистическим группам; масса людей с нетерпением ждала
дня освобождения; даже те, кто, опасаясь советского возмездия,
отступали вместе с немцами, проклинали обе стороны.
Кох был героем для «колонизаторов». Хотя Гитлер и
санкционировал необузданную экономическую эксплуатацию и
выстроил планы, основанные на самой крайней интерпретации
нацистской догмы, Кох был центром, который привлекал
экономических и политических безумцев. «Если я встречу украинца,
достойного сидеть со мной за одним столом, – сказал он однажды, – я
прикажу его расстрелять». Геринг и Борман, Заукель и Гиммлер с
радостью наблюдали за его свирепствованием. Оппозиция против
доктринеров и экстремистов – нацистская и ненацистская,
гражданская и военная, пропагандистская и искренняя, утилитарная
или проукраинская – не без причины была общностью, разрываемой
изнутри, а главное, неспособной добиться каких-либо изменений в
слепом безумстве властей предержащих. Показательно, что по
сравнению с Кохом даже Розенберг, будучи самым что ни на есть
нацистским представителем антироссийских, антибольшевистских,
антисемитских, антирелигиозных и антидемократических идей, в
контрасте оккупированного Востока мог порой примерить на себя
гротескную маску либерализма. Даже его пародия на гуманитарные
«уступки» коренным народам обернулась крахом. Как и в других
оккупированных регионах, Украина, проигранная на поле битвы, уже
до этого была проиграна Германией в умах и сердцах людей.
 Глава 9
Диадохи и Восток: 1943 г
Розенберг и СС

В дуэли с Кохом Розенберг выставил себя некомпетентным

слабаком. Со всей своей нетерпимостью и бессмысленными
проповедями он размяк, и поражения стали для него обычным делом.
Лучшим примером его отчаянных попыток перейти от «боя с тенью»
в избранные слои нацистских диадохов послужат его отношения с
конкурирующими ведомствами немецкой иерархии – министерством
иностранных дел, армией, СС и министерством пропаганды. После
неудачи, вызванной вердиктом Гитлера в середине 1943 г., его связь с
СС достигла кульминации.
Розенберг и Гиммлер давно враждовали; их отношения
символизировали конфликт между теорией и практикой, между
пассивностью и динамичностью. Постоянные трения между
руководством СС и Розенбергом в первые годы войны на Востоке
только расширили пропасть. OMi питало отвращение как к лидерам
элитной охраны типа Гейдриха, так и к эсэсовской философии
«унтерменша» – и СС возвращало это презрение с процентами.
Однако оказавшийся в изоляции Розенберг ощущал необходимость в
поддержке в этом состязании на власть и особенно в своей
проигрышной борьбе с Кохом. Куда он мог обратиться? Геринг
спонсировал Коха и, кроме того, неуклонно терял свое влияние.
Министерство иностранных дел только что было вытеснено из
Ostpolitik. Борман разделял взгляды Коха. Военные, которых самих
загнали в угол, презирали гражданских пустословов; некоторые из них
выступали против Розенберга как представителя нацистской догмы;
а те, кто был готов вступить с ним в коалицию в декабре 1942 г., были
вынуждены замолчать после того, как Гитлер аннулировал их
незавершенный брак «по расчету». Единственным возможным
союзником оставались СС.
Вряд ли Розенберг смотрел на ситуацию именно в таком свете. По
всей вероятности, идея коалиции с СС возникла у него лишь после
начальных, почти случайных контактов. Пакт с СС означал
компрометацию принципов Розенберга на фундаментальном уровне,
однако он, судя по всему, полагал, что поддержка Гиммлера
предоставила бы ему необходимую свободу для преследования своей
собственной политики, и он, возможно, даже смог бы убедить СС
одобрить ее. К тому же поддержка СС нейтрализовала бы
враждебность со стороны Бормана и Коха.
Гиммлеру же и его людям терять было нечего. Они прекрасно знали,
что СС в этом партнерстве будут занимать доминирующее положение
и смогут диктовать свои условия. Гиммлер мог бы разместить своих
марионеток в OMi и, быть может, пополнить список своих
внушительных владений и подконтрольных ему учреждений. Циник
Гиммлер не собирался даже рассматривать возможность серьезного
политического взаимодействия с Розенбергом.
Условным посредником между двумя «державами» стал Готтлоб
Бергер, присоединившийся к нацистскому движению и СА до прихода
Гитлера к власти. После «путча Рема» его лояльность сместилась в
сторону СС, где он стал успешным офицером в штабе Гиммлера,
преданным инструментом, грубым, бесцеремонным и при
необходимости беспринципным. Во время войны Гиммлер доверил
ему руководство одной из ключевых ветвей своей империи – Главным
управлением СС (SS-HA).
Розенберг встретился с Бергером в конце весны 1942 г. Когда агент
Гиммлера поинтересовался причинами «напряженных отношений»
с СС, Розенберг достаточно справедливо объяснил их незаконным
вмешательством полиции в оккупированные страны и в целом личным
поведением и политикой, проводимой по приказу Рейнхарда Гейдриха.
Поскольку этот разговор произошел как раз после убийства Гейдриха
югославскими патриотами, Бергер мог смело вторить Розенбергу и
возложить вину на своего мертвого вождя. Бергер, склонный
соглашаться со своими собеседниками (как позже утверждал
Розенберг), встал на сторону Розенберга и в этом вопросе.
Розенберг, отягощенный своим конфликтом с Кохом, вскоре сообщил
Гиммлеру, что, возможно, им стоит наладить более тесные отношения.
В июле 1942 г. после непродолжительного разговора Гиммлер
назначил Бергера («с которым вы и ваш штат уже хорошо знакомы»)
офицером связи с OMi.
 Бергер гордился своей ролью миротворца и наслаждался тем, что он
оказался в центре внимания. Он с энтузиазмом принялся укреплять
отношения со своими новыми «друзьями». 17 июля он сообщил
Гиммлеру, что заместитель Розенберга, гаулейтер Мейер, выражал
схожие чувства: «Слава богу, мы [СС и OMi] помирились!» На это
Гиммлер ответил: «Очень хорошо». Через неделю Розенберг пригласил
Бергера на конференцию со своими должностными лицами в отеле
«Адлон». Бергер «воспользовался этой возможностью, чтобы
подружиться с рейхскомиссарами». Он глубоко вжился в свою
любимую роль «любопытной Варвары» и полностью погрузился в
новый набор интриг. В то же время из своего кабинета в SS-HA Бергер
информировал Гиммлера о неопубликованных наработках и
конфликтах в OMi. Гиммлер пожинал плоды сделки.
Но Бергер не сразу стал адептом концепции Розенберга. В конце
концов, он руководил SS-HA – тем самым учреждением, которое вело
кампанию «унтерменша». Даже работая с OMi, он придерживался
официального курса СС. Об этом Розенберг не знал или не хотел знать.
Казалось, он был доволен своей операцией по налаживанию
межведомственных отношений. Гиммлер, в свою очередь, вскоре
потребовал награды за свой вклад в этот «союз»: он хотел, чтобы
Бергер стал статс-секретарем в министерстве Розенберга.
За этим требованием крылось нечто большее, чем просто желание
дать своему протеже еще одну официальную должность. Бергер
заменил бы Георга Лейббрандта, старого друга Розенберга и главу его
политического отдела, долгое время являвшегося объектом нападок
СС. Сначала Бергер попытался мобилизовать официальных лиц OMi,
таких как Мейер и Шикеданц, против Лейббрандта. Когда эти попытки
обернулись неудачей, СС решила завести «дело» против Лейббрандта,
частично основанное на предполагаемых связях его украинских
помощников с советской разведкой, и Бергеру было поручено
сотрудничать с гестапо в этом вопросе. Доктор Курт Сесеманн,
сотрудник полуофициального Трансокеанского информационного
агентства и давний противник Лейббрандта, встал на сторону СС,
представив письменное обвинение «правой руки» Розенберга в
участии в «изменнической деятельности», которая якобы достигла
«опасных» масштабов и «просочилась на самые высокие уровни».
 Учитывая, что как раз к тому моменту была раскрыта группа
советских агентов «Красная капелла», эти обвинения казались не
такими невероятными, какими могли бы показаться ранее или позднее,
хотя OMi возмущенно отклонило их как фальсифицированные.
Какими бы ни были связи помощников Лейббрандта, обвинения
против него самого явно основывались исключительно на интригах и
обидах; тем не менее они укрепили позицию Бергера. Чрезмерно
амбициозный группенфюрер СС видел, что восходит его звезда, и не
мог удержаться от намеков на свое предстоящее «назначение». На
самом деле ряд чиновников в министерстве Розенберга были
настроены против повышения Бергера. Но даже его враги соглашались
с тем, что «этим уже ничего не изменить в будущем развитии
министерства; можно было лишь отсрочить вступление Бергера [в
должность в OMi], а следовательно, и мощное влияние СС на OMi».
Когда Розенберг согласился встретиться с Гиммлером 25 января
1943 г., предполагалось, что Бергер не только заменит Лейббрандта, но
также будет повышен до статс-секретаря и получит полный контроль
над политическими делами и персоналом министерства.
На собрании 25 января Гиммлер согласился «отдать» своего
человека Розенбергу; в свою очередь, как растолковал это Розенберг,
Гиммлер обещал поддержку в борьбе с Кохом. Сам Бергер (и на то
имеется только его собственное послевоенное свидетельствование)
был готов взяться за эту работу лишь при условии, что «Гитлер даст
четкое согласие на мое назначение и на реорганизацию министерства»;
без такого одобрения Бергер боялся гнева Бормана. И хотя Розенберг и
Гиммлер якобы согласились, нет никаких доказательств того, что эта
просьба все-таки дошла до Гитлера, потому что что-то пошло не так.
Мало того что различные административные должностные лица OMi,
такие как Лабе и Рунте, отказывались продолжать работу в случае
назначения Бергера, но даже гаулейтер Мейер, заместитель Розенберга,
решительно протестовал против этого замысла. Повышение Бергера до
статс-секретаря означало бы, что в иерархии OMi он будет стоять
выше Мейера. Видимо, именно эта кадровая проблема вынудила
Розенберга отказаться от плана – он бездумно цеплялся за своего
верного заместителя, при этом сознательно поступаясь собственными
принципами.
 Таким образом, Лейббрандт пока что оставался на своем посту, а
Бергер продолжил работу в SS-HA. В меморандуме Гиммлеру вскоре
после принятия решения он по секрету сообщил: «Что касается OMi, я
смирился с ним [с переводом], но с трудом. С трудом, потому что я
считал, что именно в качестве главы SS-HA я мог бы принести
рейхсфюреру [Гиммлеру] больше пользы, чем в качестве статс-
секретаря в OMi… Я горжусь тем, что теперь могу остаться в своем
Главном управлении СС».
Бергер не мог не воспользоваться этой возможностью, чтобы
изложить свои взгляды, которые, как следует думать, должны были
сделать его персоной нон грата в министерстве Розенберга: «Долгое
время мы верили, что если мы будем делать экономические уступки
восточным народам (см. нашу польскую политику) и даруем им
политическую свободу, мы тем самым завоюем их расположение и они
пойдут за нами. Чем больше мы двигались в этом направлении, тем
больше людей переходило на другую сторону. На самом деле они
осознавали свою «национальность» только в результате этих уступок с
нашей стороны».
И вот этого человека Розенберг собирался использовать в качестве
противовеса Коху!
Технически Бергер оставался офицером связи с OMi и какое-то
время пытался поддерживать хорошие отношения со всеми его
сотрудниками. Немудрено, что этот маленький человек вскоре начал
испытывать определенное чувство «принадлежности» к OMi, хотя он
там никому не нравился. Более того, он постепенно поддался
настойчивым аргументам «антикохского» крыла. Таким образом, в
противостоянии Розенберга с Кохом Бергер встал на сторону
Розенберга и писал Гиммлеру: «То, как Кох повел себя с Розенбергом,
частично в присутствии свидетелей, недостойно, и мне интересно, где
Кох набрался такой храбрости, учитывая, что дела на Украине идут из
рук вон плохо и весь германский рейх единогласно отвергает его
методы».
«Убедив» Бергера с такой легкостью, Розенберг возобновил свои
попытки добиться поддержки Гиммлера против Коха. Бергер писал:
«Задав рейхсминистру ряд различных вопросов, я пришел к выводу,
что в случае обострения конфликта [с Кохом] он рассчитывает на то,
что 1) рейхсфюрер СС поддержит его; 2) обергруппенфюрер
Прютцман (начальник СС в Украине) подтвердит, что политика Коха
во многих отношениях враждебна интересам рейха».
Из этого письма Бергера со всеми его нестыковками и
нелогичностью было видно, что он стал ярым критиком Коха.
Хотя Бергер все еще был «чужим», следующие несколько месяцев
он провел в более тесном сотрудничестве с OMi. Наконец-то двум
организациям удалось сплоченно поработать над несколькими
конкретными вопросами, такими как разработка закона об автономии
для стран Прибалтики и создание формирований СС для некоторых
групп восточных граждан. Сам Бергер уже был готов стать статс-
секретарем, и, когда Розенберг выразил опасение, что, несмотря на
недавнее сотрудничество, СС не желали сближения с ним, Бергер
предположил, что затруднение в статусе Мейера – его обида на то, что
Бергер, его подчиненный, будет назначен статс-секретарем, – будет
устранено, если Гитлер отправит всех работавших в Берлине
гаулейтеров, включая Мейера, обратно в свои провинции в связи с
чрезвычайной ситуацией, вызванной бомбежками авиации
антигитлеровской коалиции: изобретательная схема, призванная
успокоить Мейера и позволить Розенбергу сохранить хорошие
отношения со своим заместителем.
Этот план не восприняли всерьез, но в июне возникла новая
возможность для реорганизации OMi. Вскоре после отрицательного
вердикта Гитлера по поводу Розенберга возник новый спор в связи с
аграрным декретом, изданным в начале июня, в котором Лейббрандт
занял неблагоприятную позицию для четырехлетнего плана и
некоторых сторонников «замедленной работы». Последовал кризис, и,
не желая рисковать, распространяя свой уже чрезмерно раздутый
набор конфликтов на экономические ведомства, Розенберг уступил. В
середине июня Лейббрандт отправился в «отпуск», официально для
лечения на чешском курорте. Бергер с напускной скромностью
выдвинул других, явно неподходящих кандидатов на место
Лейббрандта. Наконец, Розенберг был вынужден снова обратиться к
Гиммлеру с предложением «взять на себя часть ответственности за
OMi», сделав Бергера главой нового оперативного штаба, заведующего
всеми политическими делами (без назначения на должность статс-
секретаря), разрешив ему в то же время оставаться главой SS-HA.
 Гиммлер недолго думая согласился, и 10 августа Розенберг жаловал
Бергеру руководство «недавно созданным штабом политических
операций [Fuhrungsstab Politik]» своего министерства. Еще один раунд
был за Гиммлером.
В ретроспективе кажется удивительным, что Розенберг вот так
бесцеремонно согласился избавиться от Лейббрандта, который был для
него сильной психологической поддержкой, и даже не попытался
этому воспротивиться. Лейббрандт был символом собственного курса
Розенберга 1941 г. – проукраинского, антироссийского, антикохского.
Это явный показатель тупика, в который Розенберг загнал себя к
середине 1943 г.: он был готов пожертвовать принципами и дружбой
ради власти и престижа – или хотя бы ради короткой передышки.
Однако Розенберг вскоре понял, что эта «сделка» с СС в итоге
ничего ему не принесла. Насколько ничтожно мало изменились
собственные взгляды Гиммлера и насколько он презирал позицию
Розенберга – не говоря уже о более «либеральных» сторонниках новой
Ostpolitik, стало яснее всего во время его выступления на конференции
старших офицеров в Бад-Шахене в октябре 1943 г.
Со значительным апломбом он спросил: «Что вообще за сорт людей
такой – славяне?» И затем сам же ответил на свой вопрос: «Это такие
же люди, как и мы, блондины с голубыми глазами. Какая прелесть!» –
так может ответить только наивный новичок, впервые встретивший
славян на Востоке. На деле же это «масса из монголов и восточных
прибалтов», на которых наложили слой германских лидеров.
«Возможно, вы возразите мне, указав на русских, – рассуждал он. –
Позвольте мне тут же ответить: я тоже знаю, что у русских есть весьма
способные инженеры и специалисты… [Но] лично я считаю, что
славянские народы в конечном счете неспособны к дальнейшему
развитию культуры».
На этом он не остановился: «Если рассматривать их поодиночке, то
все замечательно. Но стоит им собраться вместе, в них просыпается
древнее славянское стремление к вечной разрозненности и непокорной
природе, проявляющееся в интригах и предательстве… Славянин
способен на все: братский поцелуй… пылкая молитва Казанской иконе
Божией Матери, песня волжских бурлаков и прочие трогательные
вещи. Он также способен взорвать себя вместе с танком… Он
способен на каннибализм, способен убить своего соседа, вырезать его
печень и спрятать ее у себя в сумке».
Имея дело с «этими людьми», продолжал он, ни в коем случае
нельзя «приписывать им достойные германские мысли». Должен
возобладать другой стандарт – стандарт, по которому все средства
хороши. «Можете считать это жестоким, но природа вообще жестока».
Относительно «всей этой восточноевропейской-среднеазиатской
орды» Гиммлер постановил: «Мы должны отказаться от ложного
товарищества, непонятной щедрости, ложной слабости и ложных
оправданий. В этих вещах мы должны вернуть мужество жестокой
правдивости и откровенности».
Тогда, и только тогда у Третьего рейха был шанс на победу в войне.
Такова была позиция желанного «союзника» Розенберга. Альянс
закончился, не успев начаться.
 OMi и министерство пропаганды

Отношения между сферами влияния Розенберга и Геббельса стали

еще одним предметом бесконечных споров, на которые нацистские
лидеры, участвовавшие в тотальной войне, тратили большую часть
своей энергии.
Розенберг и Геббельс – два главных интеллектуала в нацистской
элите – сильно недолюбливали друг друга. В своих мемуарах
Розенберг назвал министра пропаганды «человеком без совести» и с
нескрываемым ликованием процитировал слова Кубе по поводу книги
Геббельса «От «Кайзерхофа» до рейхсканцелярии» про то, что это
книга «от меня и обо мне». Геббельс, в свою очередь, назвал книгу
«Миф XX века» Розенберга «идеологической отрыжкой».
Хотя перед вторжением было достигнуто некоторое соглашение о
том, что Геббельс будет согласовывать с OMi все вопросы
пропагандистской политики на Востоке, Розенберг продолжал
опасаться – и не без оснований, что пропагандисты захотят расширить
свою собственную сферу влияния за его счет. В годы войны Розенберг
снова и снова находил поводы для жалоб и искал любую возможность,
чтобы дискредитировать ведомство Геббельса.
Хотя сам Геббельс не был сторонником Коха, предписания его
восточного отдела носили безошибочный антирозенберговский
характер. В том же ключе был написан процитированный выше отчет
Тауберта – Хадамовски. Напирая на отсутствие координации и
интеграции в немецкой пропаганде на Востоке, министерство
пропаганды требовало более широкой юрисдикции в этой области.
Когда Хадамовски попытался договориться с Розенбергом по этому
вопросу в конце сентября 1942 г., последний вяло отложил разговор и
предоставил своему заместителю обсудить этот вопрос с правой рукой
Геббельса статс-секретарем Гаттерером.
Тем временем Кох пытался заискивать перед Геббельсом. В декабре
1942 г. он отправил ему поезд высококачественных продуктов питания,
таких как сливочное масло, для распространения в Берлине. Геббельс
не возражал: «Эта еда из Украины обладает не только внутренней
ценностью; она также должна служить пропагандистской цели».
Однако, как только Геббельс стал яро критиковать методы Коха,
подобные взятки не могли заставить его передумать.
Он никоим образом не перешел к «либеральной» политике. Однако,
понимая необходимость хотя бы притворного дружелюбия при работе
с восточным населением, он угрюмо наблюдал за переменами в
отношении восточных народов к рейху: «Наша манера обращения
оказалась слишком сильной затрещиной для русских, а особенно для
украинцев. Удар по голове порой является не самым убедительным
аргументом…»
Геббельс воспользовался объявлением Гитлера в десятую годовщину
его прихода к власти, в котором он заявил: «Либо Германия,
германский вермахт и наши союзники – а следовательно, и Европа –
одерживают победу; либо континент культуры накроет
восточноазиатская большевистская волна с Востока».
Казалось бы, безобидная фигура речи, но Геббельс умудрился
исказить ее смысл и выпустил директиву для нацистских чиновников,
содержавшую его первое четкое «провосточное» заявление. По словам
Геббельса, заявление Гитлера означало, что «все силы Европейского
континента, в том числе прежде всего восточных народов, должны
быть брошены на борьбу против еврейского большевизма». Вывод был
очевиден, но, в случае Геббельса, нестандартен: «Это не должно
связываться с прямой или косвенной дискриминацией по отношению к
этим народам, особенно восточным народам, прежде всего в
публичных выступлениях или записях, а также травмировать их
внутреннее осознание собственной ценности… Высказывания о том,
что Германия собирается создавать колонии, проводить колониальную
политику на Востоке и относиться к стране и к ее населению как к
объектам эксплуатации, совершенно неуместны».
Мотивы Геббельса были четко выражены: нельзя предоставлять
вражеской пропаганде лазеек для злоупотребления антигерманской
темой. Его подход был абсолютно циничным. Тем не менее объективно
это был камень в огород практике Коха – Гиммлера и начало
установления связи со сторонниками более «тонкого» подхода.
Несмотря на значительные разногласия относительно тактики
«психологической войны», позиции OMi и министерства пропаганды
были не настолько далеки друг от друга, чтобы их, при должном
желании и сотрудничестве, нельзя было привести к общему
знаменателю. Они оба занимали как бы промежуточные позиции,
между крайностью Бормана-Гиммлера и «освободительной» школой
на противоположном полюсе. Но великая интрига снова имела место.
В то время, пока велась ожесточенная борьба Розенберга и Коха и
решался вопрос с Лейббрандтом и Бергером, противостояние OMi и
министерства пропаганды разыгралось со всей яростью. Все меньше и
меньше времени уделялось восточной пропаганде как таковой; все
больше и больше – межведомственной борьбе. Злым гением в этом
споре выступал главный интриган Геббельса Эберхард Тауберт,
который ненавидел Розенберга, все, что тот поддерживал, и всех, кто
был связан с ним, и тайно стремился расширить свои владения за счет
OMi. Розенберг исправно жаловался доктору Ламмерсу, который стал
неформальным арбитром и капелланом для оскорбленных. Отныне
начался нескончаемый поток переписки между Ламмерсом,
Геббельсом, Розенбергом и их подчиненными. Министерство
пропаганды настаивало на том, что ему необходимо расшириться,
чтобы эффективно выполнять свою задачу. Розенберг ответил, что он,
и только он отвечает за Восток, включая восточную пропаганду.
Геббельс тут же ответил, что личные амбиции Розенберга не имеют
значения; главное – производительность.
По аналогии с полицией и экономическими ведомствами,
пропагандисты также потребовали, чтобы и их экспертов направили на
Восток. Когда проблема наконец дошла до Гитлера, он отказал
Геббельсу в полном контроле над восточной пропагандой; вместо
этого он ввел разделение полномочий, похожее на то, что действовало
между министерством иностранных дел и министерством пропаганды.
Нет никаких явных свидетельств того, почему Гитлер не стал
полностью принимать план Геббельса. Возможно, этот компромисс
был разработан с целью поддержания баланса сил среди его сатрапов;
возможно, Борман старался предотвратить переход власти к более
способному представителю антикохского курса, чем Розенберг. Во
всяком случае, Геббельс «не очень доверял этой системе; тем не
менее, – писал он, – я постараюсь работать в этом направлении и
посмотрю, что из этого выйдет». Несмотря на частичную неудачу, он
не падал духом: «В следующий раз, когда я буду докладывать фюреру,
я снова подниму этот вопрос. Меня совершенно не устраивает
принятое решение. Ламмерс, очевидно, неправильно изложил
ситуацию, и фюрер принял решение, которое не соответствует
реальному положению дел. Но я надеюсь, что вскоре у меня появится
возможность это исправить».
Позабыв о проблемах существенной политики, ни одна из сторон не
собиралась оставлять все, как есть. Геббельс продолжал старательно
напоминать всем вокруг о необходимости «упорядочивания»
восточной пропаганды. Тауберт и его помощники не жалели сил,
составляя впечатляющие отчеты о своих собственных достижениях. В
то же время Розенберг стремился использовать свою мимолетную
победу над Геббельсом, высказав предположение, что решение Гитлера
означало роспуск Восточного отдела Тауберта. OMi решило взять дело
в свои руки и 7 июня превратило свой отдел пропаганды в огромный
новый «Главный отдел», чтобы доказать, что оно хорошо осознает
важность пропагандистской работы. Гитлеру до этого не было дела.
Как сказал Борман чиновнику министерства пропаганды, который
упрашивал его помочь: «Фюрер полностью согласился с мнением
господина министра [Геббельса]… фюрер занял однозначную позицию
против создания нового пропагандистского аппарата в OMi».
Умный ход OMi обернулся ему боком. Гитлер в свете недавнего
случая с Кохом как раз отдалялся от Розенберга. Недовольный
Розенберг попросил фюрера пересмотреть свое решение. Снова
прошли месяцы, прежде чем начали появляться какие-то проекты.
Соперничество – тщетность которого могла сравниться только с его
бесполезностью – носило характер битвы не на жизнь, а на смерть.
Наконец 15 августа 1943 г. фюрер предоставил Розенбергу и
Геббельсу аудиенцию. Ее результатом стал указ Гитлера, который
должен был урегулировать различия между ними. Решение, вероятно,
означало ограниченную победу Геббельса. Розенберг сохранял
полномочия на издание всех политических директив, но пропаганда
должна была осуществляться министерством Геббельса «в тесном
сотрудничестве с OMi». При возникновении дальнейших разногласий
решение Гитлера должно было быть передано через Ламмерса и
Бормана – неизменных церберов в логове владыки.
Хотя это постановление, казалось бы, оставило за Розенбергом
полномочия издавать общие политические директивы, оно также
подразумевало, что у OMi и комиссариатов не должно было быть
собственного аппарата пропаганды. Вместо этого министерство
пропаганды должно было основать свои филиалы на местах.
Оба остались недовольны решением и поспешили возобновить
борьбу. С августа по декабрь диктовались бесчисленные
меморандумы, посылались письма, проводились конференции,
готовились, обсуждались и отклонялись проекты.
Споры велись по поводу самых несущественных аспектов, вплоть до
вопроса о том, чьи бланки должны были использоваться в
пропагандистских офисах, а также неимоверно важного вопроса о том,
кто должен был подписывать корреспонденцию в отсутствие
начальника отдела пропаганды. Розенберг пытался отсрочить открытие
филиалов министерства пропаганды на местах, в то время как Тауберт
требовал полного контроля над «пропагандой, радио, кино, прессой,
музыкой, театром и культурой». Такая «смелая» интерпретация указа
фюрера требовала принятия нового решения, в этом Ламмерс
согласился с Розенбергом. Таким образом, когда Тауберт отказался
уступить, Ламмерсу и Борману пришлось снова обратиться с данной
проблемой к Гитлеру, который, раздражившись «бессовестными
попытками Тауберта захватить контроль над всей культурной
политикой», вынес решение против Геббельса. Борман снова сумел
сохранить некоторые полномочия в руках своего более слабого
конкурента. Наконец, 15 декабря 1943 г. Розенберг согласился на
передачу пропагандистской деятельности на местах министерству
пропаганды, которое два дня спустя объявило об открытии своих
собственных кабинетов пропаганды.
Больше года было потрачено на эту борьбу, результатом которой
стали лишь взаимные обвинения – соперничество между
полноправными нацистами, и не по соображениям принципов,
идеологии или политики, а в первую очередь за контроль и
юрисдикцию. В то время как борьба между Розенбергом и Кохом
основывалась на идеологических и политических разногласиях, на
которые накладывались личные факторы, а пререкания Розенберга с
Гиммлером и Розенберга с армией были сопряжены с жертвой
принципами или тактикой ради мнимой политической власти,
соперничество OMi и министерства пропаганды попадало в категорию
откровенной личной и ведомственной зависти. Из этих двоих
Розенберг был менее гибким теоретиком; Геббельс был более
циничным прагматиком; из их сотрудников Тауберт был самым
беспринципным.
К тому времени, когда организационные вопросы наконец были
решены, цели, во имя которых можно было использовать пропаганду,
стали строго ограничены. К началу 1944 г. большая часть населения в
оккупированных районах уже давно определилась с выбором стороны,
и уже никакие листовки, газеты, радиопередачи или концерты не могли
убедить их проливать кровь за рейх. Розенберг и Геббельс вышли из
кризиса еще более ожесточенными соперниками, чем раньше.
Министр пропаганды недоумевал: «Ума не приложу, почему фюрер до
сих пор держит таких назойливых простофиль. На его месте я бы
провел срочную чистку кадров».
 Глава 10
«Остланд»: Лозе и страны Прибалтики
Германия и Прибалтика

Рейхскомиссариат «Остланд» (или РКО) стал первым продуктом

гражданской администрации Германии на Востоке. Искусственное
образование, объединившее под одну юрисдикцию Литву, Латвию,
Эстонию, которые являлись независимыми государствами с конца
Первой мировой войны до 1940 г., и Белоруссию, восточные районы
которой были частью Советского Союза с его основания, а западные
провинции находились под властью Польши до 1939 г.
Неоднородность этой территории и ее населения привела к
разнообразию немецких целей и политики. Поэтому две
составляющих РКО – Прибалтика и Белоруссия – должны были
рассматриваться как отдельные проблемы, объединенные лишь
административным указом.
В то же время этому рейхскомиссариату не нужно было уделять
столько внимания, как Украине. Здесь не возникало такого
ошеломляющего политического спора, как между Кохом и
Розенбергом; какое-то время немецкие ведомства в Берлине и в
«Остланде» придерживались политики «живи и давай жить другим»
по отношению друг к другу. Более того, в свете возраставшего
экономического давления, которое испытывал рейх, Украина была
более востребованным трофеем, и ее эксплуатация была важнее. В
конце концов, внутреннее развитие Прибалтийских государств под
управлением немцев являлось столь обширной и отличной от судьбы
«старых советских» районов темой, что ей можно было уделять лишь
самое поверхностное внимание.
Огромный разрыв между странами Прибалтики и Белоруссией был
очевиден каждому. В истории, языке, населении и экономике у них
было мало общего. Действительно, в своем первом меморандуме о
будущей судьбе Востока, почти за три месяца до вторжения, Розенберг
говорил о них как о несомненно различных объектах; лишь на
следующей фазе германского планирования, в основном из
соображений административного удобства, они были совмещены в
один рейхскомиссариат. Для Прибалтики с самого начала было
уготовано привилегированное положение: из всех регионов на Востоке
только она должна была стать полноценной провинцией великого
рейха. Белоруссия, с другой стороны, будучи менее ценной и менее
знакомой завоевателям, должна была стать лишь колониальной
территорией прибалтийских земель. Поскольку «настоящий»
«Остланд» должен был состоять из трех Прибалтийских республик,
поначалу всему РКО было дано название Baltenland, и лишь потом
появились упоминания Белоруссии.
Особое место, которое Прибалтика занимала в немецком мышлении,
глубоко уходило корнями в историю. В многовековом Drang nach Osten
именно этот регион был основным объектом немецкой колонизации.
Ганзейский союз и Тевтонский орден, торговцы и воины, дипломаты и
интеллектуалы обращали свой взор к ее берегам как к месту
германской экспансии и влияния. Значительная часть прибалтийского
населения свободно говорила по-немецки, и до 1939–1940 гг. здесь
проживало внушительное количество этнических немцев. Среди тех,
кто сейчас готовился перебраться в Прибалтийские государства, были
люди, которые провели там свои былые деньки в мирное или в военное
время, а некоторые из них пришли с немецкого побережья Балтийского
моря. Генрих Лозе, рейхскомиссар «Остланда», сам был гаулейтером
из Шлезвиг-Гольштейна. По его собственным словам, он и его
приспешники возвращались в страну немецких первопроходцев, «как
рыцари ордена и торговцы Ганзы, прокладывавшие грандиозный путь
великого политического наследия с Запада… на Восток». Гильдии
Риги, шпили Ревеля, немецкие имена и памятники были внешними
символами, которые так удобно было использовать нацистам в целях
возрождения романтики немецкого предначертания судьбы. Мало кого
волновало, что немцы совсем недавно были переселены из этих
регионов в рейх или что коренное население начало ценить свою
независимость. Если бы территориальные претензии могли
основываться на прежнем владении, то на этот регион у немецких
экспансионистов было бы больше прав, чем на любую другую
территорию на Востоке.
Тем не менее в нацистском подходе продолжало существовать
фундаментальное противоречие. Прибалтийские народы не были
славянами и, согласно нацистской версии, составляли часть
«западной» культурной области; традиционно конфликтуя с более
сильной Россией, которая стремилась заполучить выход к морю за их
счет, подавляющее большинство прибалтийских народов
возненавидело своих новых советских хозяев. Таким образом, они
были логичными кандидатами на участие в создании стены, которую
Розенберг предложил воздвигнуть против «Азиатской Московии».
Исходя из этого прибалтийские народы могли рассчитывать на
получение статуса почетных союзников немцев.
С другой стороны, полноценное партнерство с Балтийским
регионом в Новой Европе в нацистском сознании было основано на
его полномасштабной германизации. Пожинать плоды его
«воссоединения с Западом» должно было бы не нынешнее население,
а немцы, которые переселились бы туда в будущем. Согласно этому
плану, население Эстонии, Литвы и Латвии должно было быть
частично ассимилировано и «германизировано», а частично изгнано
или истреблено. Таким образом, нынешние обитатели считались кем
угодно, только не союзниками. Розенберг, преисполненный презрения
к прибалтийскому населению, настаивал на том, что «двадцать лет
независимости показали, что абсолютный суверенитет малых народов,
вклинившихся между двумя великими государствами, – это что-то
немыслимое». Следовательно, он с самого начала отвел Балтийский
регион под «территорию для немецкого заселения». «По политическим
и историческим причинам», заявил он, было бы нецелесообразно
передавать политическое руководство «самим обитателям», поскольку
«конечные политические цели Германии» не могли быть достигнуты,
если «прежние договаривающиеся стороны» – эстонцы, латыши и
литовцы – вновь обретут политический контроль». В нем говорил
прибалтийский немец. Нужны были немецкие правители с «ганзейской
печатью».
Ведя беспрестанную борьбу с «неправильным представлением о
единстве Востока», Розенберг сумел обрисовать тонкие качественные
различия между тремя прибалтийскими национальностями. Как и
Гитлер и «расовые эксперты» в Берлине, он считал, что эстонцы
составляют «элиту» прибалтийских народов. Старательно закрывая
глаза на исторические факты, он настаивал на том, что Эстония «за 700
лет была германизирована не только интеллектуально, но и кровно».
Следовательно, можно было «германизировать» большую часть ее
населения, если «к этом процессу подойти с умом и
скрупулезностью». К латышам, которых Гитлер считал
«большевиками», он относился менее однозначно; наконец, Розенберг
пришел к мнению, что, хотя часть латвийского населения могла быть
ассимилирована, в целом Латвия пострадала от «значительного
притока русских групп» и поэтому «новый порядок» требовал
«выселения [Abschiebung] наиболее крупных групп интеллектуалов,
особенно латышей, обратно в Россию». Литовцы, как решило
большинство нацистских аналитиков, оставались в самом низу шкалы,
так как они были «сильно подвержены еврейскому и российскому
давлению». Для Розенберга это значило «изгнание расово
неполноценных групп литовского населения в значительных
количествах».
На практике такая дифференциация сводилась к несколько
привилегированному статусу эстонцев и латышей по сравнению с
литовцами. Однако различия были небольшими. По сути, от
прибалтийских национальностей необходимо было избавиться – либо
через изгнание, либо путем ассимиляции. Розенберг-дифференциатор,
везде стремившийся взрастить национальное самосознание малых
народов, уступил место Розенбергу-«германизатору». Не совсем
понимая, как соотносятся эти два понятия, он явно отдавал приоритет
интересам Германии, какими бы экстравагантными они ни были,
нежели интересам других национальностей. Всякий раз, когда в игру
вступали высшие цели Германии, становилось очевидно, что его
«пронациональная» репутация была лишь фасадом.
Конфликт интересов оставался официально неразрешенным. Та
самая директива, в которой говорилось о стремительной немецкой
колонизации Прибалтийских государств, подразумевала также
немецкий «протекторат» над ними. В то же время, в рамках
антироссийской борьбы, территория РКО должна была быть
существенно увеличена за счет Великороссии: широкая полоса
территории на востоке до озера Ильмень и реки Волхов должна была
стать частью новых приграничных районов Прибалтики. Латвия
должна была распространиться до Великих Лук; Новгород, старый
ганзейский форпост в России, должен был быть переименован в
Хольмгард, так же как Эстония, возможно, стала бы Пейпус-ландом, а
Латвия – Дуналандом (Двиналандом) с началом немецкого заселения.
Расширенный Остланд, «вырезанный из тела Советского Союза»,
должен был «стать ближе к германскому рейху».
 Область Лозе

После быстрого продвижения германских войск в Литву и Латвию в

первые недели войны Гитлер приказал передать их гражданской
администрации с 1 сентября 1941 г.; 5 декабря Эстония также стала
частью рейхскомиссариата «Остланд».
Сам Лозе не был важной или яркой личностью. Будучи фанатичным
нацистом, он был скорее расслабленным бюрократом, нежели
динамичным лидером. У него не было цельной «концепции» Востока
или долгосрочных целей, и его не особо заботила судьба его
подданных. Большую часть своего времени он посвящал своим
личным делам.
Как и Эрих Кох, Лозе стремился к созданию своей личной империи,
независимой от Берлина. Пытаясь превратить РКО как раз в такую
империю, он упорно и порой по-детски старался «централизовать» все
в своих руках, тем временем пуская по-настоящему важные вопросы
на самотек. С учетом огромных территорий, колоссальных проблем, а
также нехватки и низкого качества немецкого персонала Берлин
неоднократно наказывал своим людям на местах избегать попыток
контролировать каждую мелочь на оккупированных территориях. До
Лозе это так и не дошло. Для него тоталитаризм был синонимом
железного контроля. Результатом стал нескончаемый поток директив,
инструкций и декретов, занимавших тысячи страниц.
Немецкое гражданское правительство привезло с собой полные
грузовики картотек, папок, штампов, пишущих машинок и других
офисных принадлежностей. В разгар войны, носившей характер
смертельной схватки, между Ригой и четырьмя главными
комиссариатами, находившимися под ее юрисдикцией, велась
длительная переписка по поводу самых тривиальных
административных проблем. Устанавливался ценовой контроль для
металлических венков, для гусей с и без головы, живых и мертвых.
Клейст указывает на декрет о «максимальных ценах на ковры»
с разницей в 10 пфеннигов за килограмм между светло-коричневыми и
темно-коричневыми вискозными коврами в Латвии. Лозе лично
настаивал на подписании знаков «Курить запрещено» и правил по
сбору мусора. Всякий раз, когда ему указывали на то, что он слишком
щепетильно относился к таким мелочным вопросами, он отвечал, что
люди принимают его за «ночного сторожа». Вскоре его так
называемые «шнорерские[29] указы» стали посмешищем для большей
части немецкой администрации.
Когда группа наблюдателей из министерства пропаганды посетила
«Остланд» осенью 1942 г., они сообщали о недовольстве среди
подчиненных ведомств по поводу чрезмерной централизации в Риге, в
результате которой низшие эшелоны стали «самыми ярыми
представителями оппозиции Лозе». Генерал-комиссар Эстонии Карл
Лицман угрюмо жаловался, что «в Риге воцарилась вакханалия
экономической заорганизованности».
Своей основной задачей Лозе считал реконструкцию вверенных ему
районов. Aufbau und Kultur[30] – таков был его несколько лицемерный
лозунг, который сам по себе уже символизировал пропасть между ним
и Кохом. Его более пассивная позиция была обусловлена и тем фактом,
что нацистская концепция не заклеймила прибалтийские народы
термином «унтерменш». Отчасти просто по инерции, отчасти из
соображений экономического удобства он стремился увековечить
статус-кво, включая институты, которые он нашел, приняв руководство
над РКО; поскольку, как он выразился, «не важно, что мы здесь
сохраняем некоторые из прежних большевистских форм экономики…
это правильные формы, и они позволяют нам добыть наибольшее
количество ресурсов для ведения войны».
Поэтому он выступал против возвращения частной собственности
досоветским владельцам; советские меры по национализации
действовали еще долгое время из-за его страха перед переменами, из-
за его веры в государственный контроль и, наконец, из-за того, что
немецкая неспособность к «реприватизации» предположительно
облегчила бы полное выселение народов Прибалтики в будущем. Тем
временем увековечение «советизации» не могло не разозлить
обширные слои населения.
И хотя в этом плане он разделял готовность Коха эксплуатировать
местное население и ресурсы ради военных нужд Германии,
политическое мировоззрение Лозе, каким бы невнятным оно ни было,
в значительной степени отличалось от того, что господствовало на
Украине. Он не разделял биологическую ненависть Коха к людям,
которыми он правил; он принял (так же как и советские учреждения) и
с некоторыми изменениями увековечил систему символического
самоуправления, которую спонсировали армейские командиры, пока
территория не перешла к гражданской администрации. К началу
1942 г. Лозе даже совершал косвенные выпады в адрес Коха, когда
говорил своим людям: «До тех пор, пока народ ведет себя мирно,
относиться к нему нужно достойно. А совершать политические
ошибки и лупить людей по голове все горазды».
Эта его позиция лучше проявилась на конференции с Герингом и
другими высокопоставленными нацистами в августе 1942 г. В то время
как немецкие чиновники были обеспокоены политическими и
экономическими последствиями растущего партизанского движения,
Лозе оправдывался за то, что не сумел произвести то, что от него
ожидалось. Когда он сослался на нехватку рабочей силы,
принудительную вербовку рабочих и отсутствие немецких сил в его
регионе в качестве причин своей неудачи, Геринг тут же назвал его
лжецом; Заукель раскритиковал его за то, что он разрешил
производство таких «необязательных» товаров, как детские коляски;
а Кох с гордостью заявил: «Берите пример с Украины». Извиняющаяся
позиция Лозе объяснялась не несогласием с целями, а ее
неэффективностью. Эта неспособность добиться результатов
отразилась в подходе, радикально отличавшемся от подхода Коха. Он
хорошо проиллюстрирован в следующем диалоге:
«Лозе:…У меня нет полиции и каких-либо других средств для
контроля над территорией. Когда я хочу использовать силу или
принуждение, люди начинают смеяться, потому что у меня нет
соответствующих средств.
Геринг: Но вам были предоставлены [полицейские] батальоны!
Лозе: Несколько батальонов на территорию размером с Германию!
Геринг: Думаете, вы сможете выжать больше из своего региона, если
получите больше полиции?
Лозе: Напротив. Полагаю, от региона мы получим еще меньше, если
станем использовать силу».
В основе решения Лозе лежала слабость. Чтобы воспрепятствовать
растущим военным потерям и поступавшим от фронтовых командиров
требованиям пополнений и подкреплений, Лозе мог предложить смену
поведения немцев. Людей приходилось «использовать», и надо было
что-то им давать или хотя бы обещать взамен. Это не поменяло его
основного отношения к их правам и будущему. Но если более мягкое
обращение с местным населением могло увеличить производство, если
фиктивное самоуправление повышало их моральный дух и готовность
помогать немцам – значит, необходимо было пойти на как можно
большее количество компромиссов в разумных пределах. Лозе стал
образцом нацистского утилитарного malgre soi[31]. В меморандуме
длиной в 51 страницу, представленном Розенбергу и другим
заинтересованным сторонам в декабре 1942 г., Лозе, хоть и выступал
против развития подлинного местного самоуправления, потребовал
публичного заявления о будущих политических целях, которые могли
бы нести пропагандистскую ценность для населения на Востоке. И,
продолжая вести проигрышную борьбу против реприватизации
балтийской экономики, он настоятельно призывал (опять-таки в
значительной степени – в пропагандистских целях) опубликовать
«обязательную декларацию от лица ответственных кругов касательно
реприватизации, которая будет проведена после войны в качестве
признания… услуг, оказанных» прибалтийскими народами. Наконец,
он выступал за некоторые улучшения в сфере поставок
потребительских товаров и пайков для населения, с тем чтобы
повысить его готовность работать на немцев.
Маленький «реформизм» Лозе был частично вызван неизменными
аргументами некоторых из его наиболее реалистичных помощников.
Их планы выходили далеко за рамки символических мер, на которые
согласился РКО, и обычно Лозе жестко возражал против любого
расширения полномочий коренных народов за счет немецкой (и
особенно собственной) власти. Однако зимой 1942/43 г., как и многие
нацисты, Лозе (Клейст подтверждает) хотя бы частично «пробудился
от своих герцогских фантазий до относительной трезвости и сказал
грустно: «Хорошо, я согласен со всем. Все это ничего не стоит
[Тиннев, выражение идиш], если мы не выиграем первую войну». Шок
Сталинграда только слегка ослабил вожжи в Риге.
 Пробные камни в немецкой политике

Армейские командующие в Прибалтике стремились к созданию

органов администрации, состоявших из коренного населения. Такая
делегация с более широкими полномочиями для делегированных в
этом конкретном регионе «туземцев», очевидно не
регламентированная конкретными инструкциями, была
санкционирована Верховным командованием. Гражданские ведомства,
в том числе штат Розенберга, чувствовали, что даже здесь армия
вышла за пределы того, что имел в виду Берлин. И действительно,
именно разногласия по поводу этого вопроса приблизили
вышеупомянутую конференцию 16 июля.
Когда был создан рейхскомиссариат «Остланд», Лозе и некоторые
его подчиненные начали ссориться с армейским командованием на
тему «чрезмерной» толерантности, которую они проявляли к
прибалтийским политическим кругам. Тем не менее молодой РКО
согласился с свершившимся фактом, спровоцированным армией после
того, как Лейббрандт сообщил Лозе, что Гитлер по просьбе Розенберга
одобрил создание местных консультативных советов в каждом из трех
балтийских генеральных комиссариатов.
В то же время планы Розенберга по германизации уменьшили его
рвение поддержать самоуправление в Балтийском регионе. Даже когда
была создана общая сеть самоуправления под контролем Германии,
город Рига оставался во власти его друга, Хуго Витрока, снискавшего
дурную антилатвийскую репутацию. Некоторые из подчиненных Лозе
также не нуждались в расширении полномочий коренных народов и
выступали решительно против установления балтийского
самоуправления выше локального уровня. Кроме того, немецкие
деловые круги, надеявшиеся закрепиться в экономике «Остланда»,
обвинили «пробалтийские» элементы в германской администрации в
том, что они «отдали» страну коренным жителям после того, как она
была «завоевана кровью и потом немецких солдат».
Несмотря на эти конфликты, все же была введена небольшая доля
самоуправления. В Литве и Латвии выбор «правильного» персонала
для консультативных советов повлек за собой серьезные разногласия
среди конкурирующих националистов и коллаборационистов из
коренных народов, а также среди представителей немецкой армии, СС
и «Остланда»; в Эстонии, после некоторых пререканий, установление
прогерманского марионеточного режима прошло более плавно. Тем не
менее в марте 1942 г., когда преобразование этих советов в
«консультативные» правительственные органы было формализовано,
даже эти «квислинговые режимы» обеспечили некоторое участие
прибалтийского населения – «привилегию», которую коренные группы
в соседних старых советских регионах получили. Но как бы ни был
ограничен круг их полномочий, эти органы явились отходом от
стандартного нацистского плана для Востока. На практике немецкие и
местные органы были смутно переплетены в неоднозначный
административный клубок, который никогда не распутывался.
Такое же отношение проявилось и вне политического поля. Цены в
Прибалтике, в то время бывшие ниже, чем в Германии,
устанавливались на уровне, превышающем таковой в остальной части
Востока. В то время как в прилегающих великорусских территориях
урожаи должны были быть достаточными только для выживания
местного населения, на балтийских землях рассматривалось
выращивание более ценных культур – не из-за каких-либо
экономических желаний, а прежде всего из-за политических целей.
Оккупационные власти были склонны позволить прибалтийскому
населению иметь больше в области культуры, чем любым другим из
Untermenschen. Лозе с гордостью написал летом 1942 г., что после
«политикоидеологической чистки» снова начали функционировать
школы, а также снова изучался немецкий язык, который славяне
считали недостойным[32]. Музеи и библиотеки, со значительными
изъятиями и обставленные немецкими экспонатами, вновь были
открыты. Прибалтийские государства были единственными районами
на оккупированном Востоке, освобожденными от приказа
министерства Розенберга в декабре 1941 г., закрывающего школы с
образованием выше четвертого класса. «Балтенланд», казалось,
собирался стать членом нового германского «ордена» – ниже самого
рейха, но явно превосходящего остальную часть Востока.
Однако этот привилегированный статус не затрагивал долгосрочные
цели Германии. В то время как массовое переселение в военное время
не было предпринято, нацистские взгляды резко проявлялись по двум
вопросам: в политике, автономии и экономике, при реприватизации.
 Сохранением мер советской национализации и постоянным
контролем Германии над прибалтийской экономикой оккупационные
власти нанесли ущерб тем слоям населения, которые стремились к
восстановлению частной собственности. В 1942 г. были предприняты
половинчатые и символические усилия по реституции, но только в
1943 г. была принята серия постановлений о «реституции» частной
собственности.
На практике они никогда не выполнялись полностью – отчасти из-за
трудностей, присущих этому процессу, отчасти из-за промедления, а
отчасти из-за немецкого отступления. Несмотря на то что политика
Лозе претерпела небольшие изменения в отношении «нового
прагматизма», меры реприватизации тем не менее были в
значительной степени заглушены из-за его постоянного
сопротивления. Указ об этом был фактически навязан ему
директивами, одобренными Гитлером по предложению Розенберга.
Незадолго до их принятия Лозе обобщил свою позицию в подробном
отчете, в котором был сделан вывод о том, что «мое предыдущее и
неоднократно выраженное противодействие плановой реприватизации
продолжает существовать». Основываясь как на амбициях Лозе по
созданию империи, так и на его статистическом подходе к
экономическим проблемам, задержки не сделали ничего, чтобы
улучшить отношения между оккупационными властями и их
субъектами. Когда наконец были объявлены указы, они упали на почву,
которая была полностью пропитана народным разочарованием. Об
этом хорошо сообщил Лицман, комиссар Эстонии:
«Причина снижения популярности морального духа [т. е.
прогерманских настроений] – это прежде всего исключение из
экономической жизни, процесс, который продолжает развиваться. Их
почти полное отторжение от реальной торговли, надвигающийся
роспуск банков, все еще не выполненное властями стремление к
реприватизации со стороны коренного населения, огромное
количество [немецких] монополий и компаний, комиссаров и т. д.
и т. п., которые размножаются ежедневно как грибы, каждый из
которых лишает коренное население других областей деятельности,
оказывают крайне удручающее воздействие на моральный дух, что
рано или поздно приведет к пассивному сопротивлению, что в свою
очередь серьезно ухудшит военное положение.
 …Дуализм нашей политики – экономические меры, как если бы мы
действовали в гау, реинтегрировались в рейх, оставляя население в
неведении о своем будущем, неизбежно приводят к напряженности и
имеют противоположный эффект по сравнению с тем, к чему мы
стремимся».
Дуализм, на который указывает Лицман, был отражением
органических противоречий в немецкой политике. Хотя экономические
меры, принятые для «прояснения ситуации», были незначительными и
в целом не были существенными, центр дебатов переместился в
политическую сферу. Некоторые, в том числе глава администрации
РКО, высказались за прекращение неопределенности, «открыто
заявляя прибалтийским народам, что они больше не могут
рассчитывать на государственную независимость в будущем, несмотря
на их близкие расовые, исторические и культурные связи с немецким
народом, так что им нужно сейчас смотреть в будущее, готовясь к
изгнанию со своей родины».
Однако большинство немецких чиновников в Прибалтике
предпочитали более «тонкий» подход. По мере активизации
германской мобилизации коренного населения три национальных
консультативных совета также стали более мужественными в
повышении уровня своих требований – в том же направлении, что и
предложения немецких «пробалтов», – как из искреннего
«освободительного разнообразия», так и из узкоутилитарных целей.
Более умеренные просили об уменьшении зависимости от Германии;
наиболее амбициозные требовали заключения не менее как «мирных
договоров» со странами Балтии. Такое отношение ни в коем случае не
зависело от «либерального» мировоззрения или даже от принятия
традиционной европейской государственной системы: Балтийский
регион считался исключением из «Восточного массива» и выступал за
некоторую форму «признания» для него, что хорошо совмещалось с
нацизмом и выраженными антироссийскими настроениями.
Так как некоторые из тех, кто первоначально продвигал «балтийское
самоуправление», тем временем покинули РКО, усилия в этом
направлении были в основном ограничены разговорами и
меморандумами, поданными или представителями самих
прибалтийских народов (особенно латвийскими офицерами, которые
чувствовали, что их акции растут по мере увеличения трудностей для
вермахта), или отдельными немецкими должностными лицами.
Парадоксально, что СС в поисках прибалтийских «добровольцев»
были одним из первых в Берлине, чтобы поддержать спрос на более
широкую «родную» (местную) власть в Прибалтике; и с Готтлобом
Бергером, пробившим себе путь в Ostministerium, Розенберг был
склонен продвигать проект статута, предоставляющего автономию
трех прибалтийских земель. Хотя Розенберг все еще был далек от
восторга от перспективы предоставить им официальную автономию,
он наконец уступил убеждениям некоторых своих подчиненных и
направил проект фюреру, который, зная о поддержке Гиммлером
проекта, проявил к нему интерес. В соответствии с этой схемой Литва,
Латвия и Эстония станут «государственными образованиями» под
«защитой» рейха, который будет удерживать контроль над военными и
иностранными делами и многими отраслями экономики. Таким
образом, рейхскомиссариат «Остланд» исчезнет.
Однако 8 февраля 1943 г. Гитлер вынес отрицательное решение. Во
многом это стало результатом действий Бормана, который отчасти был
против усилий Гиммлера по расширению СС, отчасти против попыток
Розенберга «подорвать» (как это называл Борман) официальную
политику. Как и следовало ожидать, Лозе решительно выступал против
автономии, которая стала бы концом его собственной власти в
«Остланде», – его взгляды стали известны в ставке фюрера так же, как
и мнение Коха. В конце концов Ламмерс сообщил Розенбергу, что
Гитлер не желает обещать автономию для Прибалтийских стран.
Однако приговор Гитлера не был опубликован; он все еще казался не
совсем решенным в этом вопросе, особенно в связи с критическим
дефицитом людских ресурсов, который, по мнению некоторых
официальных лиц, можно было бы смягчить, используя латышей и
эстонцев. В этих условиях сторонники автономии могли законно
продолжать настаивать на ее принятии, особенно под модным видом
«упрощения функций немецкой администрации». Таким образом,
появился новый «тихий фронт»: с одной стороны, офицеры СС и
армии, выступающие за автономию по военным причинам, с
«пробалтами» в администрации «Остланда» и министерства
Розенберга, смыкающегося с ними в основном по политическим
мотивам; с другой стороны «фронта» находились Борман и Лозе,
который устоял в своей оппозиции сторонникам автономии;
в середине, как обычно, находился Розенберг. Яркий Лицман,
поддерживая фельдмаршала Кюхлера и действуя через голову Лозе,
встречался с Гиммлером в апреле 1943 г. и дал ему конфиденциальный
отчет, который должен был быть передан в ставку фюрера.
Одновременно представитель министерства иностранных дел в
Прибалтике Адольф Виндекер призвал свой домашний офис работать
в том же направлении. Он сообщил о типичном разговоре с Лицманом.
Отвечая на вопрос о том, почему из его постоянного стремления
предоставить автономию ничего не выходит, он (Лицман) уверенно
объяснил, что рейхсминистр Розенберг в принципе не мог отказаться
от своей любимой идеи о немецком «Остланде» из-за своего
прибалтийского происхождения и что рейхскомиссар Лозе слишком
придерживался искусственной концепции «Остланда», хотя бы для
того, чтобы не ставить под угрозу свое положение, и выступал против
любого ослабления правил в отношении этого.
Указывая на параллельные усилия, предпринимаемые для
продвижения политических и пропагандистских экспериментов среди
других восточных народов, Виндекер – отнюдь не либерал – заключил:
«Поэтому я считаю своей неотъемлемой обязанностью еще раз
подчеркнуть, насколько важно, чтобы людям из стран Балтии было
немедленно предоставлено «временное политическое решение в
соответствии с их справедливыми пожеланиями».
Дебаты затянулись, все больше и больше чиновников поддерживали
«автономию» в несколько наивной убежденности в том, что такие
символические уступки могут восстановить ущерб, нанесенный за два
года оккупации. Наконец, благодаря тому что Гиммлер настаивал на
разработке десяти возрастных групп для СС в Эстонии и Латвии, этот
вопрос был поднят на конференции с Гитлером в ноябре 1943 г., когда
Розенберг встречался с фюрером. Показывая, что Гиммлер вмешивался
в то, что Розенберг считал своим собственным домом, он тем не менее
убеждал поддержать проект автономии. Борман, разумеется, выступал
против этой схемы, и Розенберг незамедлительно доказал свою
склонность к тому, чтобы отступать, когда его атакует более сильная
сторона: он высказался, что ухудшение положения в Латвии и Эстонии
вызвано главным образом «мягкостью» генерал-комиссаров.
Собственный план Розенберга предусматривал либо установление
культурной автономии, либо провозглашение (но не обязательно
реализацию) в странах Балтии политической автономии. Согласно его
заметкам, «фюрер неоднократно заявлял, что само собой разумеется,
что он не может отказаться от этих стран, что, конечно же, не может
быть и речи об этом. Он также по своей природе выступал против
принятия таких далеко идущих уступок в трудные времена».
Игнорируя проект политической автономии, Гитлер попросил своих
сотрудников пересмотреть декларацию о культурной автономии. Это,
по крайней мере, то, во что Розенберг решил поверить. На самом деле,
как быстро сообщил Ламмерс, весь вопрос был мертв и похоронен.
Фюрер считал момент «несвоевременным» для таких заявлений,
содержание которых, кроме того, «запоздало». Совет Ламмерса – надо
забыть этот вопрос.
Между тем конфликты Лозе с его партнерами продолжались. Он
представил бесконечные меморандумы против Лицмана, который
отказался выполнить некоторые указы Лозе и санкционировал сам себе
празднование дня независимости Эстонии. В сообщениях Розенбергу и
Борману Лозе обвинил Лицмана в «политике слабости». В
перетягивании каната с таким же упрямым высшим руководителем СС
и полиции в «Остланде» Фридрихом Еккельном, который получил
особые полномочия для мобилизации всех имеющихся трудовых
ресурсов, Лозе писал о злоупотреблениях в официальных и
неофициальных жалобах, ему отвечали взаимностью. Его конфликт с
армией был настолько горьким, что в конце концов он публично дал
пощечину генералу Фридриху Бремеру, главнокомандующему
вермахтом в «Остланде».
Но вражда Лозе была наиболее очевидной в обмене резкими и порой
оскорбительными сообщениями с Розенбергом. Каждый пытался
устранить другого: планы Розенберга относительно балтийской
автономии предусматривали ликвидацию РКО, функции которого
были бы непосредственно взяты на себя его министерством в Берлине;
Лозе, в свою очередь, подверг критике Ostministerium за его
неспособность разработать четкую политику, вплоть до визита к
Гитлеру (через Бормана) с проектом покончить с министерством
Розенберга и поставить два рейхскомиссариата непосредственно под
контроль фюрера.
После длительных переговоров, часто за спиной Лозе, сотрудники
Розенберга сумели выпустить ряд новых указов в феврале 1944 г.,
передав некоторые полномочия в области культуры местной
администрации в прибалтийских регионах; симптоматично, что
Розенберг в последний момент выступал как нечто тормозящее их
принятие, но наконец согласился, будучи уверенным, что Гиммлер
обеспечил одобрение фюрера. Дополнительные усилия были
предприняты для изучения возможности предоставления
политической автономии (или, как предложили некоторые в
последнюю минуту, подписания «мирных договоров») с
Прибалтийскими государствами. Эти бесполезные проекты были
прекращены из-за отступления немецкой армии. Бройтигам сообщил
офицерам «Остланда» незадолго до их эвакуации в рейх: «В связи с
военными событиями в «Остланде» в настоящее время не
представляется целесообразным заниматься международным
правовым статусом Латвии».
Длительная и часто ожесточенная дискуссия в отношении
автономии не должна омрачаться тем фактом, что ее предоставление
не принесло бы никаких заметных преимуществ для прибалтийских
народов. Пропаганда автономии отражала стремление некоторых
«прагматиков» к пропагандистскому паллиативу и надежду на то, что
другие элементы будут использовать его как средство для искренней
эволюции к балтийскому самоуправлению. Показательно, что даже
такая символическая мера оказалась неприемлемой для немецких
правителей.
 Конец «Остланда»

Дни славы Лозе быстро подошли к концу. К весне 1944 г. Красная

армия во второй раз через пять лет настойчиво колотила в ворота
Балтики. В апреле Белоруссия была формально отделена от
рейхскомиссариата Лозе. Ввиду советского наступления «Остланд»
снова был объявлен областью военной юрисдикции, а конфликты Лозе
с армией и СС умножились до такой степени, что любое эффективное
ведение дел было смехотворным. Наконец 25 июля Лозе послал
Розенбергу жесткую филиппику. «Вы верите, – сказал он ему, – что
можно найти возможность переложить вину за известную слабость
вашего министерства на плечи другого». В тот же день Лозе написал
Ламмеру, что, глядя на импотенцию, невежество и бездеятельность
Ostministerium, он отныне считает своим долгом действовать
независимо, в соответствии с пожеланиями Гитлера и своей совестью.
Три дня спустя, когда военная ситуация быстро ухудшилась, его
совесть, или, скорее, его чувство самосохранения, продиктовало ему
бежать из Риги в рейх без санкции из Берлина. Чтобы решать
оставшиеся задачи, Гитлер поручил Эриху Коху, который ранее
потерял свое «украинское царство» и затем бушевал в Восточной
Пруссии, взять на себя ответственность за остатки «Остланда». В
своем собственном окончательном отчете об «Остланде» Розенберг
сообщил Гитлеру, что полет (бегство на самолете) Лозе был
следствием «плохих отношений между рейхскомиссаром Лозе и
высшим руководителем СС и полиции, а также ведущими
представителями вермахта». Боясь утратить расположение фюрера,
Розенберг предпочитал молчать о своем личном конфликте с Лозе.
Действия Лозе дорого стоили его подчиненным прибалтам, и
немцам тоже. Менее фанатичный, чем Кох, более глупый, чем злой, он
стоял на пути любой инициативы и воображения. Он проявил себя
довольно амбивалентно в отношении доверенного ему «царства»:
гордился этим и стремился создать его как свою собственную
«империю», но органически не мог понять или отождествить себя с
интересами своих подданных. Если, в отличие от Коха, он иногда
смутно воспринимал максиму «не всегда ударяй людей по голове», это
никоим образом не способствовало более просвещенной или менее
надменной политике. И даже если бы, преодолев лень и
половинчатость, он начал новый курс, это было бы лучше по
отношению к более славному будущему Третьего рейха – но не к
лучшему будущему для тех людей (прибалтов), которыми он правил.
Так же как и везде на советской земле, три года нацистского
правления в Прибалтийских государствах превратили массу населения
в врагов немцев. Из активных националистов тысячи присоединились
к легионам СС, которые немцы вербовали для борьбы с
коммунистами[33], но многие люди поднялись на борьбу против
нацистов, причем сами, без одобрения советской власти. Объективно
нацистское правление в Прибалтике было более выраженным, чем в
других местах; экономические стандарты, культурные и политические
возможности и даже поведение среднего немецкого чиновника были
немного лучше, чем на давно советских землях со славянским
населением. Но эти привилегии были слишком незначительными,
чтобы остановить волну антигерманских настроений в Прибалтике. К
сожалению, для прибалтийских народов единственной альтернативой
немецкому правлению было возобновление в 1944 г. советской власти,
которую принесла Красная армия.
 Глава 11
Белоруссия
Белоруссия и немцы

Между поляками, русскими и прибалтами, на территории между

Брестом и Гомелем, живет народ, который до недавнего времени был
мало известен Западу. Alba Russia – Белая Россия – так иностранные
путешественники окрестили регион, населенный представителями
самой западной ветви восточных славян. Попеременно управляемый
Литвой, Польшей и Россией, белорусский народ лишь в последние
полвека продемонстрировал, что в нем стало просыпаться
национальное самосознание. После мимолетного и фиктивного
периода «независимости» в 1918–1919 гг. Белоруссия была разделена
по условиям Рижского договора 1921 г., и Западная Белоруссия попала
под польское правление.
Антикоммунизм в Советской Белоруссии был распространен как
среди крестьянской массы, так и среди тонкого интеллектуального
слоя; но поколение советской власти, которое привело к ликвидации
неортодоксальных элементов, способствовало развитию национальной
культуры и предоставило Белоруссии формальный статус союзной
республики, оставило свой след. К 1941 г. антисоветские настроения,
по-видимому, брали начало в основном в социальных и экономических
проблемах. Несколько западнее границы, существовавшей до 1939 г.,
где в Западной Белоруссии польская политика спровоцировала рост
белорусского контрнационализма, расположенная южнее Западная
Украина стала очагом ярого украинского национализма.
Благодаря своему географическому положению Белоруссия
оказалась на пути запланированного немецкого наступления. Уже в
марте 1941 г. директивы Кейтеля о военной администрации
определили ее как регион, который будет занят группой армий
«Центр». По сути, это был последний раз, когда Белоруссия
упоминалась под этим именем (а точнее, под его немецким
эквивалентом, Weissrussland). Как только Розенберг принял участие в
«восточном планировании», он, как обычно, поддержал стремление
националистических эмигрантов сделать акцент на различиях между
белорусами и великороссами. Отныне на нацистском языке страна
называлась Weissruthenien, или Белорутенией.
Поскольку в видении Розенберга Москва была главной угрозой,
Белоруссию (как и Украину) необходимо было расширить на восток за
счет Великороссии. В самом раннем его меморандуме говорилось о
расширении границ «в пределах 250 километров от Москвы», чтобы
включить в состав Белоруссии даже часть великорусских Орловской и
Калининской[34] областей. Смоленск стал бы столицей этих
присоединенных земель.

БЕЛОРУССИЯ

На этом его планы не заканчивались. Несмотря на намерение

поощрять развитие национального сознания белорусов, он не мог
полностью доверять их антироссийским стремлениям. Поэтому он
предложил расселить «нежелательных» поляков в Смоленской
области, чтобы создать прослойку [Zwischenschicht] между белорусами
и великороссами – прослойку из поляков, на ненависть которых к
обоим соседям можно было рассчитывать.
Из последующих отсылок к этом плану по просчитанному
расширению было очевидно, что это был не просто мимолетный
порыв. Однако этот проект, хоть его и приняли в принципе, остался на
бумаге. Область, находившаяся под управлением гражданской
администрации, включала только бывшие польские провинции (кроме
Белостока) и часть Белорусской ССР вокруг Минска; восточные
области Белоруссии, такие как Витебск и Гомель, а также
прилегающая территория России (РСФСР), которую собирались
включить в состав «Великой Белой Рутении», оставались под
управлением военного командования.
В то время как благодаря своему географическому положению
Белоруссия стала «обязательной» к завоеванию областью и очередным
звеном в цепи нерусских сатрапий, которую Розенберг стремился
воздвигнуть вокруг Великороссии, население и экономика делали
Белоруссию менее важным объектом немецкого контроля. За
исключением торфа и древесины, в ней было мало необходимых рейху
природных ресурсов; ее промышленность не должна была развиваться,
так как это противоречило бы нацистским соображениям
рационального и политического выбора. Более того, славянское
население Белоруссии по определению являлось частью мира
«унтерменшей» и было расово ближе к великороссам, нежели к
привилегированным украинцам. «В общем, – писал один
сочувствующий наблюдатель, – будущее белорусского или
«кривичского» народа в настоящее время неопределенно; по мнению
скептиков, оно даже сомнительно». Для Розенберга Белоруссия «в
культурном и экономическом плане составляла весьма отсталую часть
СССР».
Следовательно, несмотря на планируемое «возвеличивание»
Белоруссии, ее собирались превратить в свалку нежелательных
элементов. Хотя она уже и без того «кишела» евреями, в будущем она
стала бы «необходимым расширением [балтийских провинций] для
избавления от нежелательной человеческой массы». Розенберг
собирался сослать туда «часть (добавил он в машинописном тексте)
тех элементов, которые будут выселены из Эстонии, Латвии, Литвы и
польской части Вартеланда». В следующем году немцы действительно
высылали в Белоруссию различные группы «нежелательных
элементов», от немецких евреев до великороссов, эвакуированных к
западу от зоны боевых действий.
Внутренний конфликт между двумя противоречивыми немецкими
политиками – превращением Белоруссии в «живую стену» против
«Московии» и искусственным взращиванием там национализма и
превращением ее в континентальную людскую свалку – так и не
разрешился. Споры велись и по поводу политического статуса,
который должен был быть присужден Белоруссии. Несколько раз была
упомянута возможная «государственность». Чаще же делался акцент
на продолжении немецкого контроля, будь то в качестве
«протектората» или «автономии». Никаких формальных решений так и
не было принято, и жителям страны ничего не сообщалось. Похоже,
что из всех оккупированных территорий Белоруссия волновала
Розенберга меньше всего.
Ее неоднозначный статус был подкреплен достаточно
нецелесообразным решением сделать ее одним из четырех регионов
рейхскомиссариата «Остланд». Хотя по изначальной задумке
Белоруссия должна была уступать балтийским провинциям,
технически Белоруссия получила равноправный статус генерального
комиссариата под руководством Лозе. «Равноправность» на том и
закончилась. Белоруссия практически с самого начала была
политически, экономически и культурно изолирована от трех
комиссариатов на севере; а генерал-комиссар Минска обладал куда
более обширными полномочиями, чем его коллеги в Киеве и Каунасе.
По мере развития событий становилось очевидно, что немцы не
питали особо теплых чувств к Белоруссии. Участники конференции
СС по переселению летом 1942 г. пришли к выводу, что план Гитлера
по германизации Востока в течение одного поколения был хорошо
применим к Белоруссии, поскольку она не обладала «классом
интеллигенции и политическими амбициями». В официальных
изданиях РКО признавали, что, «несомненно, [немецкие] хвалы
Белоруссии скудны».
 Кубе и СС

На знаменитой конференции 16 июля 1941 г., на которой

распределялись командные должности в гражданской администрации,
Розенберг предложил кандидатуру Вильгельма Кубе на должность
генерал-комиссара Белоруссии. Неуверенное предложение Гитлера
назначить Кубе в Москву было встречено протестом как со стороны
Геринга, так и Розенберга: для этого лакомого кусочка у каждого из
них уже был свой кандидат. Таким образом, Кубе без особого
энтузиазма и церемоний получил второстепенную должность в
Минске. По состоянию на сентябрь 1941 г. Белоруссия вплоть до реки
Березины перешла на гражданское управление – эта территория была
передана Кубе группой армий «Центр».
Будучи нацистским членом рейхстага на протяжении многих лет,
Кубе был гаулейтером Курмарка и, после прихода Гитлера к власти,
обер-президентом Бранденбурга и Западной Пруссии. Однако до
войны он находился в «отставке» и был временно заключен в тюрьму
из-за различных скандалов и попыток политического шантажа.
Вернувшись к активной службе в 1941 г., он с радостью увидел в
Белоруссии новый простор для деятельности. В отличие от своего
соседа на Украине он снисходительно «любил» белорусов –
«белокурых голубоглазых арийцев», попадавших к нему на службу.
Кубе поговаривал о том, чтобы взрастить их до зрелости, вырвать из-
под «опеки болыпевиков-великороссов и феодальных польских
землевладельцев». Подчеркивая тот факт, что белорусы никогда не
контактировали с монголами[35], он сравнивал их историю с историей
ирландцев. Оперируя резкими антироссийскими и антисемитскими
терминами, Кубе рассказывал об их судьбе и подвел итог в
традиционном нацистском стиле: «Мы не предлагаем белорутенам
всякой парламентарной чепухи и демократического лицемерия. Мы
предлагаем им свою собственную судьбу: прогресс, культуру, почву и
хлеб, через труд, дисциплину и нравственность…»
Однако, если Кубе и проявлял какой-то интерес к своим «пасынкам»,
он решительно не хотел допускать того, чтобы они стали «опасными».
«Белорутены станут «нацией» только в той мере, чтобы они были
способны сформировать стену против Московии и Восточной степи».
 Кубе больше всего волновало его собственное благополучие. Он был
одним из тех коррумпированных нацистских «золотых фазанов», кто
больше всего злоупотреблял своим новым статусом колониальных
«наместников». Водка и пиво, любимые деликатесы, белорусские
крестьянки в качестве слуг, роскошный дом, фасад которого украшала
надпись «ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОМИССАРИАТ» огромными буквами, –
таковыми были характерные внешние черты его правления. Персонал
Кубе состоял из совершенно неподготовленных кадров. Нацистские
официанты и молочники, вчерашние клерки и управленцы,
выпускники курсов быстрой подготовки или, в лучшем случае,
знаменитых нацистских орденсбургов – власть вскружила им голову,
сделав самоуверенными, но совершенно непригодными для своей
работы. На практике инструкции Кубе часто игнорировались его
подчиненными, особенно гебитскомиссарами за пределами Минска.
Большая часть работы Кубе была рутинной и состояла в
провозглашении декретов и указаний, которые вытекали из общих
линий, проводимых в Берлине или в Риге. Однако на ранней стадии
своей деятельности он вступал в конфликты с другими немецкими
ведомствами, в частности с СС.
До перехода Белоруссии к управлению гражданской администрации
и армия, и СС в значительной степени злоупотребляли своими
полномочиями. Известия о немецких зверствах по всему «Остланду»
не только распространились среди гражданского населения подобно
лесному пожару, но и дошли до Берлина. Более того, СС продолжали
бесцеремонно распространять свою власть над восточной экономикой
путем реквизиции различных промышленных и торговых
предприятий. После некоторых протестов Геринг уступил и сделал СС
держателями различных заводов; кроме того, «я попросил
рейхскомиссара Остланда, – сообщил он Гиммлеру, – с должным
пониманием отнестись к вашим запросам на поставку и распоряжение
услугами и потребительскими товарами…».
Лозе и Кубе сильно возмущались этим «строительством империи»,
которое покушалось на их авторитет. Конкуренция с СС неожиданно
приняла еще более острую форму в связи с еврейским вопросом.
Многие ремесленники в Белоруссии были евреями, и их внезапная
«ликвидация», запланированная СД, нанесла бы серьезный удар по
немецким планам эксплуатации экономики. Не то чтобы Кубе
сочувствовал евреям; будучи убежденный нацистом, он полностью
поддержал директивы Лозе по радикальному решению еврейского
вопроса. Но когда СС стали настойчиво продвигать свои
насильственные меры, он стал сторонником экономического
прагматизма в противовес фанатичным палачам. Конфликт носил
сугубо тактический характер.
Розенберг, будучи восторженным сторонником истребления евреев,
нашел другие основания для противостояния СС по этому вопросу. В
середине октября 1941 г. он направил Ламмерсу жалобы Лозе и Кубе
касательно СС, которые, по его словам, «конфисковали и забрали
огромное количество золота и серебра». Его раздражали не
антиеврейская деятельность и даже не произвольные конфискации, а
скорее то, что СС «самостоятельно издавали декреты», тогда как
только он обладал законодательной властью на Востоке.
Тем временем СС жаловались на то, что Лозе запретил одну из их
многочисленных массовых казней. Когда Лейб-брандт попросил Лозе
объясниться, намекая на одобрение приказов о ликвидации,
рейхскомиссар ответил в интересном ключе: «Я запретил дикие казни
евреев в Либаве [Лиепае], потому что их нельзя терпеть в том виде, в
котором они проводились. Прошу сообщить, стоит ли
интерпретировать ваш запрос от 31 октября как указ о том, что все
евреи в «Остланде» должны быть ликвидированы? Будет ли это
происходить без учета возраста, пола и экономических интересов
(например, потребности вермахта в специалистах на заводах,
производящих вооружения)?»
После устного обсуждения вопроса через месяц OMi ответило, что
«в принципе экономические соображения при решении данной
проблемы учитываться не должны. Вообще, любые возникающие
вопросы должны решаться на месте через руководителя СС и
полиции».
В то время как OMi в целом поддерживало политику истребления
евреев, кое-кто на местах все еще продолжал возражать. Сам же Кубе
осуждал не отвратительные действия как таковые, а их последствия:
«С такими методами поддерживать порядок и спокойствие в
Белоруссии не получится». Проблема, которую он имел в виду, хорошо
проиллюстрирована в отчете окружного комиссара Слуцка. Несмотря
на то что «от еврейских ремесленников никоим образом нельзя было
избавляться, так как они необходимы для поддержания экономики»,
полицейский батальон «схватил и вывез всех евреев… [Утверждалось,
что] эта чистка проводится по политическим мотивам, а
экономические соображения не играли никакой роли… С неописуемой
жестокостью со стороны немецких полицейских, а также литовских
партизан (организованных немецкими СС) евреев, а таюке белорусов
вытаскивали из их квартир. По всему городу стреляли, и на
нескольких улицах образовывались горы трупов евреев… Помимо того
что с евреями, в том числе с ремесленниками, обращались с
ужасающей жестокостью на глазах белорусов, самим белорусам тоже
«перепадало» резиновыми ремнями и прикладами винтовок. Ни о
какой антиеврейской акции уже не могло быть и речи. Это было
больше похоже на революцию».
Чиновник продолжал раскрывать кровавые подробности: как людей
хоронили заживо и как неистово мародерствовала полиция.
«Белорусский народ, – резюмировал он свои впечатления, – который
вот-вот доверится нам, был ошеломлен». В заключение он добавил:
«Впредь избавьте меня от этого полицейского батальона во что бы то
ни стало!»
Потребовалось несколько подобных конфликтных ситуаций – и они
быстро множились, чтобы побудить Розенберга вызвать Гиммлера на
обсуждение его законных прерогатив. Последней каплей,
подтолкнувшей его к действию, стало сообщение из Минска в феврале
1942 г. По словам немецкого инспектора, «в один день в январе 1942 г.
СД забрали около 280 гражданских заключенных из тюрьмы в Минске,
отвели их в ров и расстреляли. Поскольку во рву еще оставалось
место, они вывели и расстреляли еще 30 заключенных… Среди них
был белорус, который был арестован полицией в ноябре 1941 г. за
нарушение комендантского часа на 15 минут… [и] 23
квалифицированных польских рабочих, которые были направлены в
Минск из одного из городов генерал-губернаторства в рамках борьбы с
нехваткой специалистов. Они были расквартированы в тюрьме в
соответствии с указаниями командира полиции, потому что, как
утверждается, других мест для расквартирования не было».
Розенберг направил полный отчет Ламмерсу с настойчивым
требованием пояснения. Снова опустив суть проблемы, он жаловался:
«Это явное посягательство на возложенную на меня фюрером
ответственность по управлению оккупированными восточными
территориями». Разумеется, СС и бровью не повели. Начальник РСХА
Рейнхард Гейдрих дерзко возразил, что сообщение из Минска в
высшей степени несправедливо; казни были вызваны опасностью
эпидемий, с которыми нельзя было бороться иначе «из-за дефицита
цианида». Более того, жертвы были арестованы «в связи» с местными
беспорядками.
Оставались неразрешенными старые разногласия и беспрерывно
возникали новые. Гиммлер потерял терпение и горел желанием
поставить Розенберга на место. Наконец он попросил OMi позволить
ему обращаться со своими людьми так, как он считал нужным, потому
что «Розенберг не солдат, и от него это и не требуется».
В период с октября 1941 г. по февраль 1942 г. тысячи евреев были
отправлены в Белоруссию с Запада: генеральный комиссариат по-
прежнему играл роль «мусорной кучи». Процесс был приостановлен,
когда армия заявила, что весь имеющийся подвижной состав был
необходим для доставки подкреплений на проблемный Восточный
фронт. СС с неохотой согласились. Были и другие трудности.
Айнзацгруппа, которая ранее считала, что ни о каком послаблении «не
могло быть и речи», была вынуждена признать, что «окончательное и
решительное истребление оставшихся в Белоруссии евреев
сталкивается с определенными трудностями». К весне 1942 г. было
убито «всего лишь» 42 тысячи из 170 тысяч человек.
«Именно здесь, – писал бригадефюрер СС Шталекер, – евреи
составляют чрезвычайно высокий процент специалистов, от которых
нельзя избавиться ввиду отсутствия других резервов. Кроме того,
айнзацгруппа «А» заняла этот район уже после того, как наступили
сильные морозы, что затруднило проведение массовых казней…»
Однако для завершения истребления потребовалось всего несколько
месяцев. К концу июля 1942 г. Кубе с гордостью заявил, что «за
последние десять недель мы истребили около 50 тысяч евреев в
Белоруссии. В сельских районах вокруг Минска еврейство было
ликвидировано без рисков для ситуации с рабочей силой».
Совершенно не возражая против антиеврейской деятельности, Кубе
теперь сообщал о ней с удовлетворением и гордостью. Его протест
против прибытия новых групп евреев был главным образом вызван
новой проблемой: значительным ростом партизанского движения.
Своей участившейся активностью партизаны отвлекли внимание Кубе
от еврейского вопроса и, возможно, невольно обрекли евреев на
стремительное истребление. С лета 1942 г. СД не хотела дальше
откладывать истребление евреев. «Мне нужно, чтобы деятельность СД
была целиком и полностью направлена против [советских] партизан и
польского движения сопротивления, – писал Кубе. – И те и другие
препятствуют работе и без того не самых сильных служб
безопасности».
 «Второй фронт»

К середине 1942 г. советское партизанское движение, почти

полностью неэффективное в первые месяцы войны, достигло
масштабов внушительной силы и включало в себя более 100 тысяч
человек[36]. Она стала, как выразился Сталин, «вторым фронтом»
в тылу врага. Поразительная метаморфоза от раннего провала до
внезапного роста была обусловлена тремя факторами: введением
систематической советской помощи, руководства, поставок и
поддержки с воздуха начиная с зимы 1941/42 г.; относительной
нехваткой немецких войск, особенно в суровой местности; и притоком
персонала в сохранившиеся или вновь созданные подпольные центры
на оккупированной земле. Сначала отрезанные от Красной армии в
ходе немецкого наступления в огромных котлах советские
подразделения, а затем все чаще и обычное крестьянское население
стекались к партизанам – одни чтобы избежать насильственной
вербовки на работы в Германию; другие под принуждением; третьи
потому, что больше не верили в победу Германии и хотели искупить
свою вину в глазах советских властей. Поначалу советская пропаганда
не находила отклика, но после зимы 1941/42 г., когда продвижение
германских войск застопорилось[37], многие из коренных жителей
оказались на грани голодной смерти, далеко разошлись вести о
зверствах со стороны Германии. Многие люди были готовы признать
свою первоначальную «ошибку» – когда надеялись на лучшую, более
свободную, более обильную жизнь при «новом порядке», а теперь
осознали, что это за «порядок». Медленно, но верно баланс смещался
против немцев.
Количество и качество немецких сил безопасности за линией фронта
было критически недостаточным. В районах, где местность – особенно
леса и болота – предоставляла много возможностей для маскировки,
появлялись партизанские отряды, иногда целые полки и бригады;
территорией их действий были Белоруссия и прилегающие тылы
группы армий «Центр», вплоть до брянских лесов и низин Полесья.
Сосредоточившись на систематическом подрыве немецких линий
снабжения, срыве немецких поставок продовольствия и рабочей силы,
парализации действий немецкой администрации и акциях возмездия
по отношению к коллаборационистам, группы партизан, которые
поначалу считались не более чем досадной помехой, быстро стали
объектом особого внимания Германии.
Внешние свидетельства этого проявились в реорганизации,
проведенной в августе 1942 г. Антипартизанская война перешла под
юрисдикцию оперативных отделов штабов, включая Верховное
командование. Был издан указ о централизованном планировании
разведки и действий в отношении партизан. Директивой № 46 Гитлер
лично взял на себя ответственность за территории под управлением
военной администрации; в тылу и особенно в зонах гражданской
администрации полную власть и ответственность за истребление
партизан получили СС.
Хотя и предпринимались попытки «заручиться помощью местного
населения» для борьбы с партизанским движением, официальным
предписанием было искоренение партизан и их сторонников, а не
переманивание гражданского населения на сторону Германии новой и
позитивной программой. В октябре 1942 г. Гитлер подтвердил
необходимость беспощадности. «Антипартизанская война
увенчивается успехом лишь в тех случаях, когда она проводится с
беспощадной жестокостью… Борьба с партизанами на всем Востоке –
это смертельная схватка, в которой одна из сторон должна быть
истреблена».
В самом деле, операции против партизан отличались поразительной
жестокостью. Сжигались целые деревни, подозреваемые в
укрывательстве сочувствующих партизанам; в иных случаях немцы
вывозили все мужское население. Факты свидетельствуют о том, что
гражданские лица, зачастую совершенно не связанные с партизанами,
чаще становились жертвами немецких рейдов, чем быстро
передвигавшиеся и хорошо скрытые группировки партизан. Это
«отсутствие изощренности» (как говорилось в одном из немецких
докладов), проявившееся в беспорядочной резне в сельской местности,
стало особенно очевидным, когда СС получили контроль над
антипартизанскими операциями.
Вслед за приказом Гитлера в августе 1942 г. генерал полиции и
войск СС в тылу группы армий «Центр» Эрих фон дем Бах-Зелевски,
уже имевший некоторый опыт в «разделывании» с партизанами, без
лишней скромности предложил Гиммлеру свою кандидатуру на
должность инспектора всей антипартизанской войны на Востоке. В
конце октября он действительно был назначен полномочным
представителем СС для этой цели, а в декабре с одобрения ОКВ был
создан специальный штаб под его руководством.
Кейтель передал приказ, что «в этой борьбе солдатам можно и
нужно использовать любые средства для достижения цели, даже
против женщин и детей». Этот приказ соответствовал взглядам самого
Гитлера. Он высоко ценил Баха-Зелевски, «одного из самых умных
своих людей», которого он использовал только «для выполнения
самых сложных задач», и он санкционировал любые действия в борьбе
с советскими партизанами, даже если это было «не совсем в
соответствии с правилами».
Применение таких инструкций больше сказалось на гражданском
населении, нежели на партизанах. Крестьяне, сами зачастую
оказывавшиеся жертвами партизанских набегов и грабежей и с
нетерпением ожидавшие конца советских колхозов, теперь
подвергались жестокому обращению и истреблению со стороны
немцев и коллаборационистов.
Жалобы на подобные методы были широко распространены в
администрации. Помимо того что представители коренного населения
выдвигали многочисленные меморандумы на этот счет, различные
немецкие чиновники и офицеры подчеркивали губительные
результаты политики абсолютного террора. Сельскохозяйственные
чиновники жаловались на то, что крестьяне не достигали своих квот;
персонал по найму рабочей силы сообщал, что местные жители
предпочитали присоединяться к партизанам в лесах, чтобы избежать
призыва на службу в Германии; пропагандистские команды
признавали, что сладкозвучными словами не перекрыть трагичные
переживания населения, которые широко использовались в советской
психологической войне. Даже высшие эшелоны как военного, так и
гражданского правительства были вынуждены возражать. В начале
1943 г. Розенберг лично выразил Гиммлеру свой протест против
беспорядочного сжигания украинских и белорусских селений в ходе
немецких антипартизанских операций (любопытно, но против
сжигания великорусских деревень он возражений не высказывал); по
его словам, больше всего его беспокоило то, что подобная
деятельность предоставляла отличный материал для вражеской
пропаганды. Комментируя крупную охоту на партизан,
организованную СС в сотрудничестве с армией и местной полицией и
повлекшую гибель тысяч людей (в том числе 5 тысяч «подозреваемых»
в оказании помощи партизанам), Кубе, со своей стороны, с жаром
пожаловался: «Политический эффект этой инициативы для мирного
населения стал катастрофическим из-за расстрела множества женщин
и детей». Даже Лозе согласился, что из-за деятельности СС стало
практически невозможно различать своих и чужих. Более того,
добавил он, «этот метод недостоин Германии и наносит колоссальный
вред нашему престижу».
Как раз в это время фон дем Бах-Зелевски был назначен
начальником антипартизанских сил, и Гитлер снова заявил, что
«партизанский вопрос может быть разрешен только силой». По словам
Бормана, «было установлено, что именно в тех местах, где командуют
«политически толковые» генералы, население больше всего страдает
от деятельности партизан». В ставке фюрера не собирались менять
курс действий.
Однако помощники Кубе продолжали протестовать. Один из них
попросил Берлин отложить следующую запланированную
антипартизанскую операцию хотя бы до конца сезона сбора урожая.
Если прежние аргументы о «психологической войне» не смогли
произвести впечатление на политиков, он надеялся, что в Берлине
окажутся более восприимчивы к аргументам о том, что
запланированная охота на партизан приведет к потере большей части
урожая. Шаг за шагом конфликт между генеральным комиссариатом в
Минске и СС достигал масштабов вражды между Розенбергом и
Кохом. Это было очередное противостояние на почве тактики. Оба
ведомства имели одни и те же цели и предпосылки. Но Кубе и его
люди выступали против беспорядочного возмездия путем террора. В
этом и заключалась существенная разница между его подходом и
подходом Коха. Однако к лету 1943 г., когда конфликт достиг своего
апогея, было уже слишком поздно. С объективной точки зрения ни та
ни другая политика уже не могла спасти положение.
 Нацисты и националисты

Точно так же, как немцы стремились использовать в своих целях

украинских националистов, вербуемых в основном в бывших польских
провинциях [на Западной Украине], немецкая разведка, пропаганда и
политические ведомства пытались заручиться услугами
западнобелорусских политиков.
В отличие от своих польских сослуживцев в сентябре 1939 г. было
выпущено на свободу около 30 тысяч белорусов, захваченных в плен в
ходе немецкой кампании против Польши; белорусские общины в
Генерал-губернаторстве рассматривались как желанные антипольские
элементы и получали некоторый приоритет при нормировании
провизии и трудоустройстве. В то же время предпринимались усилия
для обеспечения сотрудничества со стороны белорусских
националистических эмигрантов в Праге и Париже.
Существовала Белорусская национал-социалистическая партия
(БНСП), но она была настолько незначительной, что даже немцы не
верили в нее. Поэтому для разведывательной деятельности абвер
вербовал других эмигрантов. Эти коллаборационисты продвигались
вглубь оккупированной территории с войсками группы армий «Центр»
и с айнзацгруппами СД. Однако уже через несколько дней после
прибытия в Белоруссию некоторые из них вызвали гнев своих
немецких хозяев. Как и у других, кто начинал сотрудничать с немцами,
первоначальный энтузиазм особо впечатлительных белорусских
националистов ослабел с поразительной быстротой, когда они поняли,
что немцы совершенно не стремятся к свободной Белоруссии.
Такое осознание было связано с двумя фактами. С одной стороны, в
планах Германии не говорилось об отказе от контроля над любой из
недавно захваченных территорий, включая Белоруссию. С другой
стороны, очевидцы на местах единодушно сообщали о поразительной
слабости сепаратизма в советских (в границах до 1939 г.) провинциях
Белоруссии.
Розенберг хорошо знал об этом. Он понимал, что «пробуждение
особой [национальной] жизни и возведение жизнеспособной
государственной структуры» в Белоруссии было «чрезвычайно
медленным и трудоемким процессом». Тем не менее он был настроен
разжечь здесь национализм так же, как и в других местах, «в связи с
необходимостью ослабления русского центра». Он осознавал
трудности: хотя большевизм подавил какой-никакой существовавший в
этом районе сепаратизм, он приказал: «Необходимо укреплять
автономное белорусское антироссийское сознание».
В немецких отчетах неоднократно обращалось внимание на
поразительные различия между бывшими польскими территориями
Белоруссии и теми, которые почти четверть века находились под
советским правлением. В первых немцев приветствовали «в основном
как освободителей или, по крайней мере, с дружественным
нейтралитетом»; были даже основания полагать, что можно
«осторожно попытаться взрастить особое белорусское народное
сознание». В восточной же части Белоруссии ситуация была иной: «В
результате русификации, коммунизации, а среди сельских элементов и
насильственного перемещения этнически чуждых групп в колхозы,
белорусское национальное самосознание почти не наблюдается».
К тому времени, когда немцы добрались до Минска, даже СД
обнаружила, что, несмотря на то что некоторая часть населения
придерживалась антисоветских взглядов, «белорусское самосознание
практически вымерло, особенно в бывшей советско-российской
области, и белорусский менталитет живет среди широкой массы
населения лишь через язык».
В целом крупные слои населения, хотя и были поначалу
пассивными, первоначально встречали немцев с большими надеждами.
Однако надежды эти очень скоро сменились разочарованием. Имели
место жестокое обращение немцев с военнопленными, неспособность
Германии удовлетворить пожелания крестьян, проведя радикальную
аграрную реформу, а также унижение различных групп и отдельных
лиц.
«Положительное отношение к немцам, – писали СС с резким
осуждением в адрес армии, – подвергается опасности беспорядочными
реквизициями со стороны войск, которые становятся достоянием
общественности, в частности отдельными случаями изнасилования и в
целом обращением армии с гражданским населением, которое
ощущает себя вражеским народом».
Массовое истребление евреев инициативными группами также
внушало населению страх – настолько, что сама СД признавала, что
«резкие меры против евреев, особенно казни, к настоящему времени
значительно усилили антигерманские настроения». К тому же СД со
злобой заявляла, что «из-за пассивности и политической
недальновидности белорусов учинять погромы против евреев
представлялось практически невозможным». Отсрочка дальнейших
ликвидаций силами СС произошла во второй половине августа, когда
армия наконец издала строгие указания о запрете «бессмысленных»
реквизиций. Однако первых недель было достаточно, чтобы нанести
непоправимый вред немецким целям.
Ввиду слабого отклика, который белорусский сепаратизм находил
среди населения, вполне логично было бы пересмотреть немецкую
политику, основанную на широком использовании националистов.
Однако такая переоценка проведена не была; Розенберг, к примеру, с
самого начала не ожидал, что они получат особую популярность.
Многим националистам, прибывшим в Белоруссию, разрешили занять
должности по выбору в местном правительстве, экономике, прессе и
полиции. Несмотря на установленные на деятельность
«представителей местного населения» ограничения, многие из них
своими действиями и отношением вызвали еще большее негодование в
обществе.
Неудивительно, что в таких условиях в националистических кругах
стали возникать разногласия. В то время как убежденные белорусские
фашисты и различные оппортунисты продолжали тесно сотрудничать
с немцами, у других – именно ввиду их строгих националистических
взглядов – возникали сомнения относительно «безусловного
сотрудничества». Если верить послевоенным подсчетам, первые
откровенно антигерманские идеи были озвучены в тайных
националистических сообщениях в начале 1942 г. В течение
нескольких месяцев последующие разногласия привели к серьезному
расколу в рядах сепаратистов.
Появление этой фракции стало настоящим сюрпризом для немцев;
обе новые подпольные группы – и Белорусская независимая партия
(БНП), и католический Народный фронт – состояли из людей, которые
первоначально встали на сторону Германии. Теперь они вынашивали
планы по избежанию будущего немецкого владычества. Эти планы
даже призывали к присоединению Белоруссии к «блоку государств,
которые бы в равной степени противостояли как Германии, так и
Великороссии». Немецкий офицер СС, не понаслышке знакомый с
этой проблемой, позже вспоминал, что «в СД прознали об этих планах
и были сильно удивлены, ведь эта группа «заговорщиков» состояла из
их же собственных «приемных детей», и не советовал прибегать к
полицейским мерам. Подобные меры повлекли бы губительные
последствия для «нового курса» в Белоруссии. СД просто поставила
нужных людей в известность, что немцы знают об их планах.
На этот раз полиция повела себя необычайно осмотрительно, и, как
оказалось, была права. Перед лицом растущей партизанской
активности антигерманские националисты представляли лишь
незначительную угрозу для немцев. В большинстве случаев БНП и
Народный фронт, действовавшие в туманной зоне между законностью
и подпольем, сталкиваясь с альтернативой быть захваченными
коммунистами, становились на сторону Германии.
 Конец Кубе

В отличие от Коха Кубе хотел, чтобы его подданные были на его

стороне. Осознание того, что ему была необходима хотя бы пассивная
поддержка с их стороны, пришло к нему не сразу, и порой он не хотел
этого признавать. В некоторых отношениях он до самого конца
оставался фанатичным; в других же он был коррумпированным
оппортунистом.
Первоначально доля, которую он хотел предоставить коренному
населению в административной и политической жизни, была
минимальной: в основном она ограничивалась местным
самоуправством, прессой, вспомогательной полицией и некоторой
работой в области образования. В то же время у Кубе не было никаких
возражений против найма белорусских националистов, готовых
сотрудничать с рейхом, – и исполнительные помощники всегда
находились. Первой явной мерой, предусматривающей участие
коренного населения в новом порядке на региональном уровне, стало
официальное одобрение Кубе 22 октября 1941 г. создания белорусской
организации «Самопомощь» (известной на белорусском языке как
«Беларуская народная самапомач», или БНС). Поначалу она обладала
незначительными полномочиями, но предоставила националистам
собственное юридическое учреждение, в то время как немцы
надеялись использовать ее в качестве отправной точки для создания
надежного средства контроля. Ее глава, доктор Иван Ермаченко, был
старым эмигрантом, который после службы в Белой армии генерала
Врангеля в 1919 г. стал ярым националистом. Штаб Кубе теперь
готовил его на роль белорусского коллаборациониста; в самом деле,
благодаря своему заискиванию перед немцами среди минского
населения он стал известен как «герр Яволь Ермаченко». В июне
1942 г. он был назначен главным представителем и советником по
делам Белоруссии при генеральном комиссаре и вместе с его
помощниками незамедлительно обратился к населению с просьбой
поддержать БНС и ее подведомства.
Однако БНС, похоже, не нашла поддержки среди рядовых граждан.
Репутация слепого следования за немцами и зачастую необузданного
шовинизма едва ли была хорошей рекомендацией в глазах
белорусского крестьянства и голодающего городского населения.
Весной 1943 г., когда в БНС вскрылись случаи серьезных нарушений и
взяточничества, Ермаченко, которого обвинили в незаконном
перемещении золота в Прагу, был выгнан и арестован.
Таким образом, представилась возможность провести тщательную
чистку в администрации коренного народа и возобновить призывы
Германии к населению. Тем не менее немецкие возможности по-
прежнему были ограничены, а позитивных тем почти не осталось.
Демонстрация в Минске в День благодарения 1942 г. состоялась под
лозунгом «Довольно евреев, довольно большевиков, довольно
колхозов». Стране была предложена перспектива стать «частью
Европы под защитой германского рейха». Попытки сформулировать
«родную идеологию» ограничивались выражениями общности
интересов с рейхом – против «великороссов, поляков и евреев».
Перед лицом растущего недовольства политика символических
уступок Кубе теперь зашла еще дальше. Когда на него произвело
впечатление, что «администрация коренного населения [до сих пор]
просто выполняла директивы компетентных немецких ведомств» и
«все это время администрация коренных народов была всего лишь
чем-то вроде ищейки для районных комиссаров – и это никуда не
годится», минская администрация согласилась предоставить местным
чиновникам более широкие полномочия – скорее формальные, чем
фактические, и скорее чтобы продемонстрировать позицию Кубе,
нежели его влияние на преданность населения. Теперь он был
убежден, что немецкие войска не в состоянии осуществлять
эффективный контроль, не привлекая население. И действительно,
наиболее ощутимым соображением о повышении статуса БНС и
продолжении «уступок» коллаборационистам – хотя и мелочными
мерами – стало решение завербовать корпус белорусских солдат для
помощи в борьбе с партизанами. Провозглашенный в июле 1942 г.
«Белорусский корпус самообороны» (БКС) действительно
поддерживался до самого окончания оккупации; различные немецкие
чиновники видели в нем единственный ответ на растущую силу
партизан; директива Гитлера № 46 фактически санкционировала его
формирование. Таким образом, военные нужды стали причиной
политических уступок – причинно-следственная связь, которая должна
была сыграть ключевую роль на более поздних этапах войны.
 Эти мелкие шаги не остановили волну дезертирства. Целые районы
оказывались «под запретом» для немцев; партизаны фактически
создавали собственную администрацию, издавали указы и газеты и
набирали призывников на военную службу. Помимо Фабиана
Акинчица были убиты многие другие коллаборационисты, например
редактор полуофициальной «Белорусской газеты» Владислав
Козловский и мэр Минска профессор Ивановский; но также был убит
и ряд немецких чиновников, начиная с гебитскомиссара Минска и
заканчивая комендантом города Барановичи, не говоря уже о десятках
работников сельского хозяйства.
Все больше возмущаясь нарастающим кризисом, Кубе решил
предпринять еще два шага в соответствии со своей новой тактикой
поддержки надежных сепаратистов. 27 июня 1943 г. он объявил о
создании местной Белорусской рады доверия в качестве своего
личного совещательного органа. Ее функции были по большей части
символическими и церемониальными, но включали в себя
консультирование Кубе по вопросам местного самоуправления и
образования. На той же неделе было провозглашено формирование
Союза белорусской молодежи (СБМ). Обе эти организации должны
были помочь в яростной, но тщетной борьбе с партизанами и особенно
противодействовать растущей поддержке оных со стороны рядовых
граждан.
Такими формальностями невозможно было преодолеть атмосферу
кризиса. В начале сентября 1943 г. советские агенты взорвали
динамитом немецкий штаб в Минске. Возмездие со стороны СД было
быстрым и внезапным. Согласно немецкому отчету, «жители двух улиц
были арестованы и расстреляны… 300 мужчин, женщин и детей были
схвачены без каких-либо на то оснований». Среди них были
сотрудники немецких ведомств, группа «в подавляющем большинстве
антибольшевистская и сочувствующая либо нейтральная по
отношению к Германии». Минск оказался на грани восстания. В
следующем немецком отчете было подытожено мнение
среднестатистического гражданина: «Если я останусь с немцами, то
меня расстреляют, когда придут большевики; если большевики не
придут, то рано или поздно меня расстреляют немцы. Таким образом,
если я останусь с немцами, это будет означать верную смерть; если я
присоединюсь к партизанам, то у меня будет шанс спастись».
 Наступила кульминация. 22 сентября 1943 г. самого Кубе разорвало
на куски миной, спрятанной в его постели белорусской служанкой,
которая в течение долгого времени пользовалась полным доверием.
Таким образом, Кубе стал самым высокопоставленным немецким
чиновником, погибшим на войне. Его смерть вызвала новый переполох
среди населения. Она привела в ужас коллаборационистов,
воодушевила антигерманских активистов и окончательно убедила тех,
кто доселе сохранял нейтралитет, что дни славы Германии остались
позади. Министерство пропаганды в Берлине исходя из полученных из
Минска сообщений реалистично прокомментировало: «Когда доходит
до того, что наша неуклюжая политика подстегивает огромную массу
нейтралов, которые ничем не хотят рисковать, то у нас на руках
остается общественное движение, которое нельзя подавить без
мощного полицейского аппарата, которым Германия не располагает».
Именно это осознание немецкой слабости побуждало Кубе
предпринимать те запоздалые полумеры, чтобы завоевать доверие
своих многострадальных подданных. Незадолго до своей смерти Кубе
изложил свою новую тактику в подробном отчете Альфреду Мейеру,
заместителю Розенберга. В нем он списывал недовольство общества в
связи с неопределенностью немецких планов на будущее. В свете
сомнений и регулярных отступлений от намеченного курса немецкие
«радикальные меры» обернулись крахом. «Я считаю, – писал Кубе, –
что проблемы на Востоке нельзя решить лишь военными средствами».
Вместо этого он призывал к расширению местных вооруженных
формирований и, по мере их роста, к дальнейшим символическим
реформам, которые, как он надеялся, подарят людям чувство
ответственности и участия в существующем режиме. Собственный
конец Кубе продемонстрировал тщетность такого подхода.
 Марионетки и патриоты

Первоочередной задачей для немцев стало найти замену Кубе.

Одним из кандидатов на эту должность был Арно Шикеданц,
назначенный комиссаром Кавказа, чьи мечты о величии испарились с
немецким отступлением в начале 1943 г. Розенберг, уже и так
воевавший со всеми вокруг, не решался назвать его имя. «Розенберг не
хочет предлагать фюреру кандидатуру Шикеданца, – сообщил Бергер
Гиммлеру, – пока не будет уверен, что тот приемлем для фюрера». Как
и все остальные в СС, Бергер считал, что «назначение Шикеданца на
должность в Минске будет неуместным».
Шикеданц не нравился Бергеру, так как последний хотел поместить
на эту должность чиновника СС. Хотя Гитлер поначалу сомневался в
том, что один и тот же человек сможет занимать должности
генерального комиссара и генерала войск СС и полиции, он все же
уступил, и бригадефюрер СС фон Готтберг стал новым главой
Белоруссии, «единолично» объединив две позиции. Его назначение
стало мерилом роста власти СС. В 1941 г. Розенберг опротестовал
авторитет СС и полиции в своих владениях; теперь ему в качестве
главного сатрапа был навязан офицер СС.
Сообщалось, что Готтберг в основном враждебно относился к
белорусам, особенно к националистам. Действительно, некоторые из
его помощников считали белорусский национализм всего лишь
«выдумкой» и с радостью бы забыли о нем. Несмотря на то что
Готтберг едва ли был кем-то большим, чем «вожаком разбойников»,
столкнувшись с реалиями Белоруссии 1943 г., он не спешил прибегать
к «железным выводам», к которым на основании концепции
«унтерменша» пришел Кох. Когда Готтберг пришел к власти, задачи
были гораздо более прозаичными, но в то же время более
злободневными, чем амбициозные планы и видения, с которыми
Германия пришла на Восток. Минск становился вооруженной
крепостью на партизанской земле; открытыми оставались только
основные линии связи с Германией; сократились поставки
сельскохозяйственной продукции; участились случаи нападений и
убийств. Вскоре после своего назначения Готтберг отправился в
Берлин на ряд конференций. Выслушав пронационалистические
призывы в OMi, Готтберг признал, что его первым порывом было
распустить Раду БНР, но затем он пришел к выводу, что необходимо
продолжать поддерживать развитие белорусских националистов,
чтобы заготовить почву для немецкого правления. По возвращении в
Минск он решил пойти на «драматический» шаг.
21 декабря 1943 г., обращаясь к собранию активистов-
националистов, он провозгласил создание Белорусской центральной
рады (БЦР), совещательного органа, который заменял «Самопомощь»
(БНС) и Белорусскую раду доверия и должен был стать
«представительством белорусского народа в рамках существующего
самоуправления». Его «права и обязанности» заключались в том,
чтобы давать «необходимые и уместные советы» немецким властям и
предпринимать «необходимые меры» в области образовательной,
социальной и культурной деятельности. Президента БЦР должен был
назначить Готтберг, и он же мог его уволить; все другие члены также
назначались генеральным комиссаром по предложению президента.
С отставкой Ермаченко и смертью Ивановского новым белорусским
«фюрером», готовившимся на должность президента, стал Радослав
Островский. Бывший учитель средней школы, который до этого жил в
Польше, Островский вернулся в Белоруссию с немцами в 1941 г.
и сыграл важную роль в организации местной администрации. Будучи
менее «мечтательным», чем некоторые из его коллег, он прекрасно
понимал слабость националистического движения и по этой причине
пришел к выводу, что оно может прийти к успеху только в том случае,
если получит поддержку третьего государства. В 1943 г. он сумел
убедить некоторых немецких чиновников в том, что его движение
получит «широкую волну поддержки» в сельской местности.
Несмотря на то что многие немцы продолжали опасаться смещения
баланса власти в сторону «коренных» органов, к тому же не самых
популярных, Островский утверждал, что «политический трюк»
общественного признания предоставит необходимый напор в борьбе с
партизанами, которая будет вестись самим населением. По некоторым
данным, Островский выдвинул «условия» в виде созыва нового
Всебелорусского конгресса и формирования белорусских
вооруженных сил. Если таковы были его условия, у немцев было мало
оснований их отвергать. Для них созыв конгресса был не более чем
очередной мерой психологической войны; создание дополнительных
белорусских вооруженных формирований приветствовалось,
поскольку основной целью всей операции, с точки зрения Готтберга,
была мобилизация белорусов.
На следующий день после официального провозглашения Рады
Островский издал указ о «мобилизации» мужчин от 14 лет для
будущих белорусских вооруженных сил. Он и его помощники много
путешествовали в поисках новобранцев и сторонников. БКС,
опирающемуся в основном на германоориентированную полицию,
удалось собрать около 60 батальонов по обязательному призыву.
Некоторые из них были отправлены для борьбы с партизанами;
некоторые позднее были переправлены в Германию и реорганизованы
в боевую дивизию.
Администрация Готтберга, казалось, была удовлетворена
формальным прогрессом «белорусской акции». На этом позднем этапе
вступило в игру административное изменение, которое обсуждалось в
течение уже многих месяцев. Отчасти в качестве «награды» как
Готтбергу, так и националистам, отчасти в качестве «наказания» за
враждебность Лозе против Розенберга и СС, а отчасти как средство
упорядочения немецкой администрации было принято решение
отделить генеральный комиссариат Белоруссию от рейхскомиссариата
«Остланд». Подписанный Гитлером 1 апреля 1944 г. указ отделил
Белоруссию от Риги и превратил ее в обособленную единицу,
непосредственно подчиненную Берлину.
Подобные меры едва ли имели какое-то практическое значение.
Красная армия продвигалась вперед. Перед летним наступлением
1944 г. она уже проводила операции под Витебском и Могилевом;
Смоленск (25 сентября 1943 г.) и Гомель (26 ноября 1943 г.) вернулись
к Советам. В июне – июле 1944 г. Германия потеряла контроль над
Белоруссией[38], а 2 июля БЦР поспешно сбежала из Минска (взятого
советскими войсками 3 июля) на запад. Сначала в Познани, а затем в
Берлине остатки Рады и «правительства» вновь собрались под опекой
OMi.
Однако перед тем, как сбежать, Рада созвала Белорусский конгресс,
который был обещан шесть месяцев назад. В середине июня,
незадолго до того, как под под рев советской артиллерии началось
советское наступление, в Минске собралось более тысячи белорусских
националистов, созванных для установления фиктивной связи
«легитимности» для «режима» Островского путем связывания его с
Белорусской радой 1918 г., а также для принятия ряда уставов и
подзаконных актов. Как отмечал один аналитик, «удивительно, как
мало было обсуждено на собрании. Пересказывалась история,
сыпались обвинения в адрес Польши и Советского Союза, в то время
как о нынешней ситуации умалчивали. Как и об актуальных проблемах
будущего. Молчание оказывалось более красноречивым, чем
произносимые слова. Единственной новой идеей, которой ассамблея
хотела обогатить националистическую доктрину, было проклинание
евреев. Это подлое средство было самым легким способом откупиться
от временных владык…».
Для врагов белорусской государственности и даже для
националистических противников Островского это было грязным
спектаклем, окрашенным кистью нацизма. Для ее сторонников это
была вершина старых устремлений, которые предоставили бы
возможность для хотя бы символического проявления того, что они
называли «национальной волей», как выразились около 1150
избранных делегатов, которые вскоре разошлись. Через неделю эти
люди оказались на пути к изгнанию и эмиграции.
Вот и подошли к концу три года германского правления в этой
«наименее известной стране Европы». Политика Кубе и Готтберга,
несомненно, отличалась от политики Коха. В то время как Кох не
признавал население в целом как политический фактор, Кубе и
Готтберг под влиянием происходивших событий перешли к сокрытию
нацистских целей и продвижению одной конкретной группы, крайних
националистов. Однако, как свидельствовал один немецкий эксперт,
«Кубе и Готтберга мало заботило оказание помощи подвластному им
населению; лишь благодаря повседневным проблемам они убедились в
полезности участия коренного населения в обязанностях
администрации путем постепенного предоставления ему все больших
прав. Главным стимулом для Готтберга были, несомненно,
многочисленные примеры, демонстрировавшие, что с партизанами
можно успешно бороться только с помощью белорусов».
С другой стороны, как это ни парадоксально, из всех групп у
националистов было меньше всего шансов сплотить людей во имя
целей Германии. Националисты более раннего поколения по большей
части были уничтожены Советами; рядовые белорусы и значимые
небелорусские меньшинства на территории страны были просто
раздражены деятельностью Островского.
Казалось, что «широкие массы» не особо волновали какие-либо
сугубо «политические» вопросы. Материальные и моральные аспекты
– немецкие реквизиции, партизанские набеги, избиение и унижение,
принудительный труд, колхозы – были куда более насущными
проблемами.
В то время как на Украине любые проявления «коренных» движений
подавлялись, в Белоруссии именно к этим группам отношение
оставалось толерантным, поскольку в небольших количествах такие
группы с наименьшей вероятностью могли бы сплотить людей ради их
дела. Антивеликорусские надежды Розенберга, подорванные его
подчиненными на Украине, так и не смогли взойти в Белоруссии.
Главный немецкий козырь оказался не в той колоде: сепаратизм здесь
оказался слабее, чем в любой другой советской республике. Меры,
направленные на поощрение националистов, мало кого побудили
встать на сторону Германии, зато многих настроили против нее.
Кох никогда не пытался казаться тем, кем он не был, в то время как
руководство в Минске пыталось «смягчить» зверства и нарушения
видимостью уступок и многословием. Расхождения между немецкими
словами и действиями были слишком явными и слишком остро
ощущались, чтобы остановить массовое отчуждение – процесс,
подогреваемый партизанским движением в большей степени, чем в
Украине, в основном из-за более благоприятного ландшафта.
Сравнение политики, применяемой в «Остланде» и в Украине,
показывает как доктринерство и беспорядочный экстремизм Коха, так
и обернувшуюся крахом запоздалую тактику притворной «дружбы»
и просепаратизма Кубе и Готтберга. Разница в «политике», насколько
бы важную роль она ни играла в немецком подходе, была недостаточно
велика, чтобы повлиять на общественное мнение. Для рядовых
жителей обе эти политики являлись одной и той же презренной
формой иноземного гнета.
 Глава 12
Полумесяц и свастика: Турция и Кавказ
Ось Берлин – Тбилиси

Кавказ с его сложной демографией, ценными ресурсами и

таинственными легендами и обычаями оказался под властью России
после затяжной борьбы, отмеченной кровавыми завоеваниями и
«добровольными» аннексиями, длившейся до конца 70-х гг. XIX в.
Будучи очагом революционной лихорадки до свержения царизма в
России, он стал свидетелем краткого периода независимости в
результате центробежного процесса, запущенного захватом власти
большевиками. Тогда три закавказские области – Грузия, Армения и
Азербайджан, каждая со своими особыми историческими традициями,
даже обрели международное признание. Четвертая область, Северный
Кавказ, гораздо более разнородная по национальному, культурному и
социальному составу, была охвачена множеством внутренних
конфликтов. В 1920–1921 гг., несмотря на враждебные действия стран
Запада, молодое Советское государство завершило захват всего
Кавказа[39], который вскоре (в конце 1922 г.) стал неотъемлемой
составляющей СССР; к 1941 г. Армения, Грузия и Азербайджан были
союзными республиками, а Северный Кавказ входил в состав РСФСР с
рядом так называемых автономных республик и областей. Как и везде,
советская политика на Кавказе способствовала развитию местной
культуры и участию коренных народов в политических делах, в то же
время жестоко карая за политическую и идеологическую
неортодоксальность.
В нацистском сознании концептуальный образ будущего Кавказа
оставался более размытым, чем образ Украины или Великороссии. С
самого начала были очевидны только три вещи: потребность Германии
в кавказской нефти; «знание» нацистов о том, что население Кавказа
было в основном неславянским и «арийским»[40]; и отсутствие у
Германии планов по заселению Кавказа.
Для Гитлера и Верховного военного командования важность Кавказа
заключалась прежде всего в нефти Баку и Грозного. В своих
довоенных планах Розенберг отмечал, что «главная, решающая задача»
немецких оккупационных властей на Кавказе – предоставить рейху
достаточные запасы нефти и топлива. Как заметил Гитлер, «Кавказ
играет особенно важную роль в наших планах, потому что это самый
крупный источник нефти… Если мы хотим заполучить эту нефть, мы
должны держать Кавказ под строгим контролем. В противном случае
враждебность среди живущих там племен, чреватая кровавыми
междоусобицами, сведет на нет всякую возможность эксплуатации».
Гитлер подходил к Кавказу с практической, а не с идеологической
точки зрения.
Меморандумы Розенберга, вероятно по предложению армии,
включали в себя перспективу 99-летней «концессии» на Черноморском
побережье Кавказа для немецких военно-морских и военно-воздушных
баз. «Эта концессия по существу обладала бы характерными чертами
автаркической военной колонии». Однако за этим единственным
исключением планы Розенберга на Кавказе предусматривали политику,
существенно отличавшуюся от той, которая должна была проводиться
в славянских регионах. Всегда думая в первую очередь о политике,
Розенберг совсем забыл, что в этой ситуации экономические
соображения были в приоритете, и занялся своим любимым
времяпрепровождением – перерисовыванием карты Востока в
соответствии со своими собственными убеждениями. Давалось это ему
легко еще и потому, что взгляды Гитлера подразумевали, что будущее
Кавказа еще не было предопределено, и потому, что в отсутствие в
этом регионе четкой политической программы эмигранты могли здесь
оказывать большее влияние на германскую политику, чем в других
частях Советского Союза. Из многообразных групп среди беженцев,
которые продолжали свою деятельность в Западной Европе и на
Ближнем Востоке, две сыграли особенно важную роль: тюрко-
мусульманские группы и сторонники «Великой Грузии».
Тюркские и мусульманские элементы, сыгравшие важную роль во
время войны, не были услышаны весной 1941 г., когда Розенберг и его
сотрудники формулировали политику. К ним обратились лишь после
того, как были одобрены первоначальные проекты. С другой стороны,
грузинские эмигранты на ранних этапах оказали существенное
влияние на нацистское мышление. Первое место среди них в качестве
советника Розенберга занимал физик и геополитик Александр
Никурадзе. Отодвинув свой «узкий» грузинский национализм на
второй план, он стал добросовестным переводчиком теорий «больших
пространств» Хаусхофера и, таким образом, смог создать
амбициозную схему, обеспечивавшую немецкое господство в
запланированной кавказской конфедерации, в которой грузины
должны были играть ведущую роль. По его мнению, Грузия на Кавказе
занимала то же положение, что и Германия в Европе: с точки зрения
расы она была самым чистым и ценным элементом[41]; с точки зрения
географии она была расположена максимально близко к центру;
с точки зрения политики она была наиболее способной и наделенной
руководящей миссией.
Розенберг принял эту концепцию оси Берлин – Тифлис. Уже в 1927 г.
он утверждал, что так же, как был необходим союз между Берлином и
Киевом, отделение Кавказа от России положило бы начало новой эре в
германо-кавказских отношениях. В 1941 г. в планах Розенберга
говорилось о том, что Кавказ должен стать частью санитарного
кордона против России. Разрабатывая программу для будущего
Кавказа, Розенберг повторил мнение Никурадзе о том, что
главенствующую роль должны занимать грузины. Будучи «наиболее
культурно развитыми», способными похвастаться тысячелетней
культурой, «теми, кто, несомненно, производил наибольшее
количество энергии», они должны были стать объектом особой заботы
и попечения [Pflege]. Кавказ со столицей в Тифлисе должен был
предоставить грузинам статус «своеобразных помещиков
федерального правительства», причем его постоянным представителем
должен был являться грузин.
Этот план по созданию крупного Кавказского блока под
руководством Грузии не мог не вызвать протестов. В частности, судьба
Армении[42] неоднократно порождала конфликты. Сам Розенберг
предупреждал, что у армян было «мало хороших качеств» по
сравнению с их соседями. С точки зрения национальных
предрассудков понятие «левантийские торговцы» наряду с евреями
глубоко укоренилось в нацистских кругах, а расовые пуристы вместе с
самим Гитлером были склонны рассматривать армян как неарийцев[43]
– точка зрения, навязанная грузинскими шовинистами. Хотя армянские
военнопленные и беженцы подвергались некоторой дискриминации,
окончательный статус Армении остался теоретической проблемой,
потому что немцы до нее так и не дошли.
Кроме того, грузинский проект пришелся не по нраву тем кругам
эмигрантов – а позднее заключенных, – которые симпатизировали
Турции, России и Западу. По сути, эта схема целиком основывалась на
презрительном отношении арийцев к «тюркам и татарам», по
сравнению с которыми (по словам Розенберга и Никурадзе) грузины
были «высшим» народом.
«Если предоставить смесь кавказских национальностей самой
себе, – с презрением заявлял Розенберг, – они перережут друг другу
глотки… [Следовательно,] нашей целью будет не создание кавказских
национальных государств; вместо этого мы будем искать
общегосударственное решение, которое при помощи Германии
приведет к тому, что эти народы, возможно, будут умолять Германию
обеспечить их культурное и национальное существование».
Поскольку ни один из народов Кавказа не был достаточно силен,
чтобы подмять под себя всех остальных, им было необходимо
«покровительство третьей власти» – Германии, и «лидеры этих
национальностей должны были самостоятельно обратиться к
германскому рейху с просьбой предоставить… необходимую защиту».
Схема Розенберга совпадала с той, что была подготовлена для
Украины: вместо того чтобы допускать существование отдельных
суверенных государств, создать единое кавказское государство;
оставить его в подвешенном состоянии и продемонстрировать ему
угрозу со стороны соседей и внутренние разногласия и, таким образом,
вынудить его обратиться к Берлину за покровительством. Истинные
устремления населения значения не имели.
И все же, в отсутствие других преобладающих соображений, на
более удаленных от границ рейха землях Розенберг мог позволить себе
быть более великодушным и «государственным». Здесь, среди
неславян, наказывал своим помощникам Розенберг, «требуется особая
осмотрительность в обращении с различными национальностями.
Нужно также учитывать их привычки, которые могут показаться нам
странными. Там [на Кавказе] перед нами стоит исключительно
психолого-политическая задача, и я прошу вас настаивать на том,
чтобы все местные должностные лица действовали таким образом,
чтобы предотвратить возможный вред в том случае, если возобладает
та или иная назойливая провинциальная мелочь».
При первой же возможности Розенберг настаивал на приоритете
долгосрочных политических планов перед военноэкономическими
нуждами. Для этой относительно благоприятной области он приказал
то, на что отказывался пойти в отношении Великороссии: «Важная
задача на Кавказе в будущем должна быть в значительной степени
реализована не прямыми военными и полицейскими методами, а
посредством политики».
Он с нетерпением ожидал того момента, когда Кавказская
конфедерация под руководством Германии станет полноправным
звеном в «венке причерноморских государств». Тогда Кавказ вместе с
Украиной, Румынией и казачьими районами достиг бы своей цели
«расширенной» Европы на юго-востоке, у которой существовал только
один прецедент – древняя империя готов[44].
Однако по мере созревания планов Кавказ был сведен к статусу
рейхскомиссариата «Кавказ» наравне с «Московией», «Остландом» и
«Украиной». Какой бы ни была его конечная форма правления, в
ближайшем будущем для него был уготован только строгий
германский контроль. Вскоре Розенберг предложил их общего с
Никурадзе друга Арно Шикеданца на должность «генерал-резидента
Германии» на Кавказе. Будучи заурядным журналистом, который по
милости Розенберга стал редактором «Фелькишер беобахтер»,
тщеславным и преданным фанатичным нацистом, этот мелкий человек
проводил свои дни за изучением эскизов своего будущего дворца в
Тифлисе и обсуждением того, сколько ворот ему понадобится. Хотя
Геринг сомневался в способности этого человека справляться со
сложными проблемами Кавказа, Гитлер одобрил его назначение на
конференции 16 июля 1941 г. На практике Шикеданц так и не вступил
в должность.
Как и «Остланд» с «Украиной», по планам офиса Розенберга
рейхскомиссариат «Кавказ» (РКК) должен был распространиться за
пределы территории, населенной его народами. Поскольку южные
границы Кавказа определялись границами Турции и Ирана, а западные
и восточные – границами Черного и Каспийского морей, экспансия
была возможна только на север. Следовательно, чтобы повысить
влияние РКК, распределить оставшиеся непризнанные районы,
ослабить «охвостье России» и ввести еще один неоднородный элемент,
который увеличил бы зависимость Кавказа от Германии, РКК
необходимо было распространить на окрестности Ростова-на-Дону и
за дельту Волги. Он состоял бы из семи комиссариатов: Грузии,
Азербайджана, «горской» части Северного Кавказа (включая Дагестан,
Северную Осетию, Кабардино-Балкарию, Чечено-Ингушетию и
Черкесию), а таюке славянских административных единиц Краснодара
и Ставрополя (в 1935–1943 гг. Ворошиловск) в качестве генеральных
комиссариатов; малонаселенные районы Калмыкии (включая
Астрахань и часть Ростовской области) и Армения ввиду своего
«неполноценного» статуса должны были стать главными
комиссариатами [Hauptbezirke] – подразделениями второстепенного
значения.
На ранних этапах кампании планам Розенберга на Кавказе уделяли
относительно мало внимания. В процессе обмена мнениями армия не
особо возражала против них. Стратегия 1942 г. потребовала
продвижения вглубь Ирана и Ирака, и Кавказ (наряду с Северной
Африкой) был для этого чрезвычайно важным плацдармом, который
армия рассчитывала контролировать. На тот момент можно было не
обращать внимания на радикальные проекты по благоустройству
Кавказа от «садоводов-любителей» из OMi.
 От Анкары до Адлона

На Кавказе, в отличие от других частей Советского Союза, Германия

была вынуждена считаться с заинтересованными третьими
государствами, самым важным из которых была Турция.
Правительство Анкары заняло неоднозначную позицию. Оно боялось
и рейха, и Советского Союза. Стремясь укрепить свое положение на
тот случай, если Гитлер одержит победу, Турция тем не менее
поддерживала дружбу с Британией и Америкой, контролировавшими
«дороги жизни» к Египту и Ирану. Гитлер давно принял решение о
неизбежном завоевании или нейтрализации Турции; однако,
руководствуясь здравым смыслом, Берлин поддерживал такие
отношения с Анкарой, чтобы «преждевременно» не настроить турок
против себя или, что еще лучше, переманить их на сторону стран оси.
Самые ранние военные планы Гитлера предполагали стремительное
продвижение к Баку. Только после этого, по его словам, он собирался
решить, «насколько важную роль стоит отвести Турции». После
провальных переговоров с Молотовым в ноябре 1940 г. Гитлер
приказал министерству иностранных дел избегать трений с Турцией,
поскольку «проливами мы сможем заняться только после победы над
Россией». И действительно, за три дня до немецкого нападения на
СССР Берлин подписал договор о дружбе с Анкарой.
Немецкое вторжение в Советский Союз усилило интерес Турции к
судьбе Кавказа и тюркских районов Советского Союза. Большинство
государственных деятелей в Анкаре придерживались «мало-турецкой»
формулы отказа от всяких стремлений к экспансии – точки зрения,
которую Кемаль Ататюрк оставил своим преемникам в качестве
аксиомы политической мудрости. В то же время другие политики –
особенно многочисленные эмигранты из СССР, многие из которых
добились видного положения в Турции, – питали особый интерес, во-
первых, к ближайшим тюрко-мусульманским районам, то есть в
Крыму и Азербайджане; во-вторых, к Кавказу в целом и, в-третьих, к
судьбе советских тюрок.
Франц фон Папен, посол Германии в Турции и бывший
националистский канцлер Германии, держал Берлин в курсе
пантюркистских действий. В августе 1941 г. он сообщил из Анкары,
что «…в свете успехов немцев в России турецкие правительственные
круги все больше озабочены судьбой своих собратьев за пределами
турецко-российской границы, и особенно судьбой азербайджанцев.
Эти круги… судя по всему, хотят аннексировать этот регион, а
особенно ценные нефтяные месторождения в Баку».
На самом деле мнения в Турции резко разделились. Среди тюркских
эмигрантов группой, обладавшей самым легким доступом к Папену,
была «Мусават», которая под руководством Мамеда Эмина Расулзаде
стремилась к независимости Азербайджана. В отличие от сторонников
более обширных пантюркистских государств и федераций ее
представители продвигали более ограниченную формулировку, по
которой азербайджанские националисты стремились «украсть»
у Украины роль привилегированного примаса среди восточных
национальностей в схеме Розенберга: «Германия должна уделять
особое внимание формированию как можно более сильного
государства на юго-востоке, чтобы держать Россию под угрозой со
всех сторон. Украина не выполняет эту функцию в достаточной
степени. Украинцы – славяне, и поэтому, как болгары и сербы, они
могут в любое время осознать свое общее прошлое с Россией. С
турками это совершенно исключено!»
Это едва ли было официальной концепцией турецкого
правительства. Все, что Анкара осмеливалась сделать, заключалось в
том, чтобы в частном порядке заявить о том, что она заинтересована в
«справедливых устремлениях» советских тюрок, и предположить, что
в будущем «можно было бы объединить народы Кавказа в одно
буферное государство». Она решительно не хотела наживать себе
проблем, притязая на кусок советской территории.
Действительно, планы самой Германии все еще находились в
процессе разработки. Поглощенный победами, Берлин наметил свой
путь на Ближний Восток с учетом любого исхода: «Если после
победного завершения Восточной кампании Турцию можно будет
переманить на свою сторону… то будет запланировано наступление в
Сирию [и] Палестину в направлении Египта». Если же, с другой
стороны, «сотрудничеством Турции невозможно будет заручиться даже
после распада Советской России, то наступление на юг через
Анатолию [Малую Азию] будет осуществляться против воли турок».
 Немецкая двуличность едва ли смягчалась тем, что затягивание
кампании в России потребовало отсрочки этих планов. Поскольку
победа над советским режимом оставалась первостепенной задачей,
«операции в Восточном Средиземноморье были неосуществимы до
достижения Закавказья». С другой стороны, поскольку военные
действия против Турции были совершенно нежелательными, «мы
должны попытаться завоевать ее политическими средствами». Эти
«политические средства» включали подчинение доктрины
внешнеполитической тактике.
В конце октября генерал Али Фуат Эрден, бывший начальник
Академии Генерального штаба Турции и член парламента, и Хусейн
Эркилет, видный пантюркистский и прогерманский генерал татарского
происхождения, прибыли в рейх в рамках официального визита, в
который входил прием фюрера. Немцы стремились возродить
воспоминания о немецко-турецком «братстве по оружию» во время
Первой мировой войны и произвести на своих гостей впечатление
экскурсией по Восточному фронту. По возвращении генералы
подробно доложили обо всем президенту Турции, министру
иностранных дел и начальнику Генерального штаба.
Под впечатлением того факта, что правительство Анкары
попустительствовало пантюркистской пропагандистской деятельности
Эркилета, министерство иностранных дел в Берлине призвало к
продолжению усилий по обеспечению «доброжелательного
нейтралитета» Турции. Заместитель министра Эрнст Верман
утверждал, что западным союзникам нечего предложить туркам;
следовательно, если Анкара заинтересована в укреплении своей
позиции (и министерство иностранных дел, похоже, считало
«укрепление» синонимом территориальной экспансии), Германия была
логичным союзником Турции. Верман считал, что несмотря на то, что
турки еще не выдвинули таких требований, они «в целом выступают за
создание (по крайней мере внешне) независимых тюркских государств
в Крыму, на Северном Кавказе, в российском Азербайджане – в
последних двух как в частях Кавказского государства – и аналогичных
государств к востоку от Каспийского моря».
Папен, будучи более реалистичным, признал, что Турция может
попытаться сохранить нейтралитет с учетом того, что «тотальный
крах… Британской империи – не в интересах Турции, [которой
необходимо] поддержание баланса власти в Средиземном море, а не
неограниченная гегемония Италии, которая могла бы возникнуть после
полной победы стран оси». Поэтому Папен настаивал на сохранении
немецкой «мягкости» по отношению к Турции: «Любая попытка
преждевременно спровоцировать Турцию на активную демонстрацию
ее позиции – потребовать у нее принять участие в войне или
предоставить нам разрешение на перемещение наших войск через ее
территорию – непременно приведет к переходу Турции на сторону
противника».
Признание этой нестабильной ситуации привело к тому, что
немецкие дипломаты и некоторые из их военных помощников стали
выступать за уступки турецкой позиции: в отношении тюркских
военнопленных, в вопросе о местном самоуправлении и в стремлении
к более «просвещенной» политике в Крыму. Осталось предпринять
еще один шаг – наладить сотрудничество Германии с протурецкими
кавказскими эмигрантами, которые расширили свою деятельность
после немецкого вторжения.
В то время как министерство иностранных дел надеялось таким
нечестным образом заполучить политическую роль в советских делах,
министерство Розенберга решительно противостояло его усилиям. Так
возник конфликт по поводу Адлонской конференции, спонсором
которой в апреле – мае 1942 г. выступил посол фон дер Шуленбург.
Вопреки его стараниям возникла редкая коалиция крыла Бормана,
враждебного по отношению ко всем представителям и
дипломатическим службам беженцев, и школы Розенберга,
выступавшей против этого начинания министерства иностранных дел.
Эту, казалось бы, неудачную смену курса ОMi можно было
объяснить несколькими факторами, не последним из которых был
ревнивый страх перед конкуренцией со стороны министерства
Риббентропа; если бы беженцев наконец стали набирать в военные
ряды, у Розенберга был бы свой собственный состав. Однако не менее
важную роль здесь сыграла и его принципиальность. В отличие от
некоторых дипломатов высшие должностные лица OMi были
решительно враждебно настроены по отношению к протурецкой
ориентировке. И снова злым гением, судя по всему, оказался
Никурадзе. Две империалистические концепции – кавказского
Groβraum[45], возглавляемого Турцией, и Кавказа под руководством
Грузии – неминуемо привели к яростному столкновению. Шикеданца
легко оказалось переманить на антитурецкую сторону, поскольку
любое турецкое «посягательство» на германские «права» на Кавказе
само по себе ограничивало будущую роль Шикеданца как
рейхскомиссара. Розенберг вторил ему, добавив еще один аргумент:
турецкие эмигранты были заподозрены в «демократических» мнениях
и, следовательно, представляли опасность для нацистской цели.
Таким образом, когда Шуленбург собрал своих гостей-эмигрантов в
отеле «Адлон», Розенберг быстро побудил Гитлера прекратить эту
комедию. Как стало ясно позднее, этот эпизод стал причиной
директивы, запрещавшей министерству иностранных дел принимать
участие в решении вопросов, касавшихся Советского Союза. Розенберг
на короткое время одержал победу как гегемон в восточных делах, в то
время как Гитлер стал еще более решительно настроен против
министерства иностранных дел.
В отношении же Турции и Кавказа Адлонская конференция стала
весьма важным шагом. Хотя Гитлер и его ближайшие соратники
игнорировали советы Шуленбурга, в Берлине больше не могли делать
вид, что они не подозревают о существовании эмигрантов. Чтобы
сохранить лицо, необходимо было попытаться наладить какую-то
договоренность с эмигрантами, но под эгидой OMi. На практике
смещение юрисдикции оказалось менее критичным для кавказских
националистов, чем они ожидали, потому что работал с ними не
Шикеданц, а в основном два человека: Бройтигам и Менде, и им обоим
были не по душе взгляды Никурадзе. Бройтигам тесно контактировал с
группой Шуленбурга; Менде снискал славу «главного защитника»
нерусских эмигрантов в рейхе. Таким образом, три элемента в Берлине
объединили свои усилия для поощрения более внимательного
отношения к Кавказу и его националистическим представителям за
рубежом: эксперты по Советскому Союзу на низших политических
уровнях OMi, их коллеги в министерстве иностранных дел и подобные
элементы в армии – как в ОКХ, так и в группе армий, готовых
вторгнуться на Кавказ под командованием фельдмаршала Листа. Это
неправдоподобное объединение одержало победу, потому что у его
членов была одна цель, хотя и по разным причинам: фракция Менде –
Бройтигама выступала за «програжданство» в противовес Шикеданцу;
представители министерства иностранных дел были готовы
поддержать эмигрантов либо в качестве протурецкого жеста, либо
ввиду более просвещенного подхода к политике оккупации; армейские
элементы частично сами были «экспертами в московских делах», а
частично – убежденными прагматиками, осознававшими
необходимость нового курса. Все три группы продвигали свою
политику, несмотря на противоположные взгляды их соответствующих
начальников – Розенберга, Риббентропа и Кейтеля.
Несмотря на проблемы, вызванные решением Гитлера, Шуленбург
продолжал высказывать свои взгляды. Ни сегодняшние эмигранты, ни
завтрашнее население Кавказа (он продолжал критиковать Шикеданца)
не будут сотрудничать с рейхом, если им не будет обещана какая-то
форма государственности, возможно под защитой Германии, но со
своим собственным режимом. Оправдать немецкий контроль и
удовлетворить чаяния как Турции, так и националистических
кавказцев можно было только путем «создания отдельных кавказских
государств под немецким протекторатом». Министерство иностранных
дел было готово признать, что «ситуация на Кавказе существенно
отличается от ситуации в других районах Советского Союза и что, судя
по всему, требуется форма управления, которая будет отличаться,
например, от той, что установлена на Украине».
Такая формула была наименьшим общим знаменателем «тройного
альянса».
Розенберг, по-прежнему намеревавшийся добиться назначения
своего друга Шикеданца в Тифлис, без колебаний направил Ламмерсу
отчет с жалобой на работу инспекционной комиссии, объезжавшей
лагеря, где находились заключенные, предназначенные для
формирований, которые будут воевать на стороне рейха. Офицер,
писавший отчет, был возмущен «либерализмом» комиссии, в которую
вошли граф фон дер Шуленбург, советники Флайдерер и Герварт фон
Биттенфельд, а также генерал Кестринг – все бывшие немецкие
дипломаты или атташе в России. Согласно им, «на Кавказе должны
быть созданы независимые государства… – жаловался офицер. –
Германское руководство, осуществляемое через представительства или
посольства, должно быть изящным и легким, чтобы государства не
замечали никакого влияния Германии. По крайней мере в первое время
в некоторые ветви администрации в этих государствах (в
Азербайджане, Грузии, Армении и т. д.) можно было назначить
немецких советников… Несколько государств были бы объединены в
Кавказскую федерацию, исполнительным органом которой был бы
Федеральный совет, в котором представитель Германии обладал бы
правом вето».
Этот план, хотя он и пророчил Германии широкий политический и
экономический контроль, был слишком либеральным для офицера-
нациста. Он удивился еще больше, когда обнаружил, что
«министерство иностранных дел умело завоевывает поддержку
вермахта… потому что военные страдают от ошибок администрации в
области OMi (рейхскомиссариаты «Украина» и «Остланд»), а также в
Генерал-губернаторстве, Нидерландах и Норвегии». Он подозревал,
что военные, как и Кестринг, под «свободой» для советских
национальностей подразумевают «очень широкое понятие, а именно
суверенитет».
«Однако худшим из того, с чем мне пришлось столкнуться, –
добавил он, – стало заявление господина Герварта фон Биттенфельда о
том, что некоторые из господ в OMi, в частности Бройтигам и Менде,
придерживаются той же точки зрения, что и министерство
иностранных дел».
Взгляды этих людей преобладали, отчасти благодаря ключевым
позициям, которые занимали их внутренние союзники. Хотя Розенберг
официально одержал победу над Риббентропом, на практике его
собственные планы так и не были осуществлены. Ключ к реальной
политике остался у армии. Она наконец была готова к массированному
продвижению на Кавказ, неоднократно откладывавшемуся из-за неудач
на фронте. В конце июня 1942 г. войска группы армий «А»,
возглавляемые моторизованными и танковыми группировками,
прорвались у Ростова-на-Дону в Кубань и далее на Северный Кавказ.
Менее чем через два месяца они обосновались в долинах Карачая и
Черкесии и продвинулись мимо калмыцкой столицы Элисты, почти до
Каспийского моря, а также к югу от портового города Новороссийска,
на побережье Черного моря.
 Армия и Северный Кавказ

Из всех районов СССР под немецким владычеством Северному

Кавказу приходилось лучше всего. Частично это объяснялось
неславянским происхождением, что способствовало применению
более «просвещенной» политики и принятию во внимание реакции
турок. Не менее важным был и тот факт, что Северный Кавказ был
оккупирован лишь в течение ограниченного периода времени и
оставался под непосредственным военным контролем при тайном
участии дипломатов, офицеров и некоторых из более реалистичных
элементов в OMi.
Помимо того что ответственные ведомства в целом были более
умеренными, чем приверженцы партии и СС, люди, назначенные на
Кавказ – порой намеренно, порой по счастливому стечению
обстоятельств, – являлись одними из самых политически
проницательных в нацистской Ostpolitik.
Костяком армейского крыла, которое выступало за политику
«дружбы» с завоеванными народами, был выдающийся деятель
полковник Клаус фон Штауффенберг, который возглавлял штаб армии
резерва ОКХ, а 20 июля 1944 г. совершил покушение на жизнь
Гитлера. Ему как товарищу шуленбургской группы удалось добиться
назначения бывшего атташе Шуленбурга в Москве, рожденного в
России генерала Кестринга, на Кавказ в качестве инспектора
кавказских коллаборационистских групп, а Герварт (Херварт) стал его
адъютантом. Задумка состояла в том, чтобы сделать Кестринга
генерал-губернатором Кавказа под военной оккупацией, поставив,
таким образом, Розенберга и Шикеданца перед свершившимся фактом.
Пока на Ближнем Востоке продолжались операции, ОКХ было уверено
в том, что сможет предотвратить любую попытку OMi получить
контроль над регионом. Кроме того, доктору Отто Шиллеру,
специалисту по советскому сельскому хозяйству, который также
служил в посольстве в России, было поручено реформирование
сельского хозяйства на Кавказе; доктор Отто Бройтигам, бывший
генеральный консул в Батуми, был назначен полномочным
представителем министерства Розенберга при группе армий «А». Эта
группа значительно отличалась от группы Коха, Лозе и Готтберга,
господствовавшей в других регионах на Востоке.
Гитлер пребывал в некоторой нерешительности относительно
политики на Кавказе. В противовес стараниям Риббентропа любые
обещания или уступки восточным народам или Турции, «которые
впоследствии невозможно будет осуществить», он заклеймил как
ложные и опасные. Министерству иностранных дел, настаивал он,
стоило «воздерживаться от всяческих разговоров о сотрудничестве»
с покоренными народами. Раздраженный гражданскими лицами,
особенно дипломатами и «экспертами по делам России», и с
нетерпением ожидая дальнейших завоеваний на Ближнем Востоке,
фюрер сиюминутно был готов признать, что ответственность за Кавказ
должна взять на себя армия. В письме Риббентропу Ламмерс
воспроизвел взгляды Гитлера: если бы Кавказ впоследствии стал
совокупностью марионеточных государств под немецкой опекой,
наказал Гитлер, OMi стало бы ответственным за управление им; если
же, с другой стороны, кавказские государства, хотя бы формально
независимые, будут иметь право на жизнь, то разбираться с ними будет
поручено министерству иностранных дел. Ясно было только одно: по
военным, экономическим и политическим причинам Кавказ не должен
был оставаться частью России.
Генерал Вагнер, генерал-квартирмейстер, формально ответственный
за управление военного командования, воспользовался отношением
Гитлера, как только ситуация на Северном Кавказе определилась.
Вооружившись разнообразными докладами, в которых подчеркивалась
долгосрочная помощь, оказанная немцам коренным народом, и
необходимость позитивного политического заявления, Вагнер призвал
Гитлера сделать «публичное заявление о политических намерениях на
Кавказе, гарантировать полную политическую независимость в тесном
военном и экономическом сотрудничестве с великим германским
рейхом». И действительно, 8 сентября Гитлер издал директиву,
разрешавшую содействие марионеточным режимам коренных
кавказских народов, а также полностью передававшую власть
командующему группы армий «А» при условии сотрудничества с
Герингом и Розенбергом. Теперь Штауффенберг, Альтенштадт и
Бройтигам разработали подробное соглашение. Наконец на Кавказе
стали применяться «такие термины, как свобода, независимость и
сотрудничество». Более того, здесь, в отличие от всех других
советских регионов, не должен был использоваться принудительный
труд.
В соответствии с этим были переработаны пропагандистские
директивы и инструкции, направленные немецким войскам,
наступавшим на юг. Выдающейся в этом отношении была точка зрения
генерал-полковника (впоследствии с 1943 г. фельдмаршала) Эвальда
фон Клейста, командующего 1-й танковой армией, а затем всей
группой армий.
«Командующий в звании генерала, – писалось в протоколе
обращения Клейста, – опирался на приказ фюрера о том, что немецкие
вооруженные силы сделают население своим другом… Лучшей
пропагандой, как внутренней, так и внешней, является довольное и
обнадеженное население, которое знает, что его ожидает лучшее
будущее, чем при правлении царей и Сталина. Народ должен знать, что
мы пытаемся сделать все возможное, даже если мы не в состоянии
дать ему все, чего он желает… что у нас добрые намерения».
Клейст принципиально отказался проводить качественные
разграничения между «горцами», казаками и русскими. «Они все нам
пригодятся, – заявил он вопреки тезисам Розенберга, – и русские не
исключение, поскольку каждый народ обладает ценностью… с этого
дня мы больше не находимся в состоянии конфликта с местными
жителями».
Эта точка зрения насквозь пронизывала директивы армии, которая
обращалась к народу с заявлениями с обещаниями свободы и
достатка, – но конкретное упоминание политической независимости
по приказу Гитлера было запрещено. Немецким войскам было
приказано:
1. Обращаться с населением Кавказа по-товарищески…
2. Не препятствовать горцам, стремящимся упразднить систему
колхозов.
3. Разрешить повторное открытие мест поклонения для всех
вероисповеданий…
4. Уважать частную собственность и платить за изымаемые товары.
5. Завоевать доверие народа образцовым поведением.
6. Приводить основания для любых жестких мер, затрагивающих
население.
 7. Относиться к чести кавказских женщин с особым уважением.
Между тем Шикеданц строил планы по своему праздничному входу
в Тифлис и торжественному открытию своего «двора». Он уже отобрал
себе сотрудников; за ним должно было последовать не менее 1200
человек. Его желание стать абсолютным хозяином было выше его
интеллекта или даже уз верности Розенбергу. Шикеданц боялся, что
военные «наведут на Кавказе беспорядок» и если и передадут его ему,
то только после проведения политики неуместного либерализма.
Поэтому он обвинил последователей движения, которое он назвал
армейской ориентацией внутри OMi, в том, что они вступили в сговор
с военными для проведения «сентиментального» курса. Опасаясь, что
его обыграют, он потребовал, чтобы они предоставили ему всю
переписку, относившуюся к Кавказу, в результате чего его стол был
завален таким количеством бумаг, что он не успевал с ними
разобраться.
Единственная поддержка Шикеданца исходила от сотрудников
Никурадзе и тех нацистских чиновников, которые хотели получить
высокие должности в будущей администрации Кавказа.
Единственными аутсайдерами, готовыми работать с ним, были
экономические ведомства: они тоже были нацелены на
непосредственную эксплуатацию Кавказа рейхом и выступали против
любых уступок народу. Эта общность мировоззрений, которая уже
была подтверждена соглашением между Герингом и Кохом, была
самым явным образом продемонстрирована в планах по
использованию кавказской нефти. Розенберг, с самого начала
«признав» настойчивость армии и управления четырехлетнего
плана[46] касательно этих требований, предусмотрел назначение
ответственного должностного лица, представлявшего экономические
ведомства в качестве руководителя «нефтяной комиссии,
действовавшей в авторитарной манере», который являлся бы
«ближайшим сотрудником» Шикеданца. Герингу, который
недолюбливал Шикеданца, в сотрудничестве с другими людьми
удалось назначить на эту должность человека не от Розенберга,
одаренного посла Германа Нойбахера. Нойбахер должен был быть «на
стороне» рейхскомиссара, но не «подчиняться» ему в вопросах,
касавшихся кавказской нефти.
 Таким образом была создана формально независимая корпорация
под названием Kontinentale 01 Aktiengesellschaft. «Конти Оэль», как ее
стали называть в дальнейшем, отражала закулисное соглашение между
Герингом и Розенбергом, который в очередной раз отказался от своей
«предвзятой аргументации», как только были затронуты высшие
немецкие интересы. В совет директоров «Конти Оэль» входили,
помимо прочих, высокопоставленные представители от концерна «И.Г.
Фарбен» и управления четырехлетнего плана, а также Шикеданц. В
соответствии с директивой Геринга, согласованной с Розенбергом и
неохотно принятой министерством иностранных дел, «Конти Оэль»
получила 99-летнюю монополию на эксплуатацию всех нефтяных
ресурсов, производство и распределение вторичных нефтепродуктов
на всей территории Советского Союза в обмен на выплату дивидендов
в размере 7,5 процента рейху.
Планы по эксплуатации привели к наигрубейшему империализму.
Замешанный в них немецкий полковник откровенно сказал лидеру
эмигрантов: «Наконец-то у нас, немцев, появится шанс обогатиться».
Неопубликованное соглашение вызвало враждебность некоторых
дипломатов, и даже симпатизировавшие Турции специалисты в штате
Розенберга выразили протест в связи с тем, что «это было хуже того,
что рисовала немецкая пропаганда по поводу англо-иракского
соглашения». Они надеялись на то, что Нойбахер будет оказывать
нейтрализующее влияние на Шикеданца и некоторых фанатичных
военных экономистов. На практике «Конти Оэль» почти не сыграла
роли. Во время недолгой оккупации Северного Кавказа только
месторождения Майкопа (Нефтегорска) и Малгобека попали в руки
Германии, но это случилось после их полного вывода из строя Красной
армией; советские войска удержали месторождения Грозного и Баку. В
подконтрольных им нефтяных районах немцы лихорадочно
стремились восстановить производство с помощью специальной
околовоенной «Технической бригады по минеральным маслам» (ТБН),
чьи реальные достижения практически равнялись нулю. «Конти Оэль»
направила команду специалистов, которые по-тихому поселились в
Кисловодске в ожидании (как оказалось, безрезультатном) захвата
Грозного. После отступления германских войск в конце 1942 г. (на
Кавказе в начале 1943 г.) вопрос кавказской нефти раз и навсегда
потерял актуальность для рейха.
 Аналогичным образом была ограничена роль, которую стала играть
на Кавказе СС. У СД были свои «инициативные группы» на местах, и
эти группы отвечали за зверства и жестокое обращение. Тем не менее
военному командованию удавалось держать их под контролем более
успешно, чем гражданским и армейским властям было на северных
участках Восточного фронта. Даже боевые соединения СС, такие как
дивизия «Викинг», были моментально подавлены Клейстом, когда
проявили намерение подчиняться приказам из штаб-квартиры СС в
Берлине, а не штаба группы армий «А».
Задаче немцев еще больше поспособствовало уникальное явление в
анналах военных лет: народные восстания, вспыхнувшие среди
некоторых кавказских горцев после всеобщего советского хаоса в
начале войны. Эти восстания, которые были наиболее распространены
в мусульманских районах, особенно среди чеченцев и карачаевцев,
подготовили почву для смены режима, а также произвели впечатление
на немцев, когда они продвинулись на Северный Кавказ в августе –
сентябре 1942 г., существованием более активных
«правительственных» центров, чем те, с которыми они столкнулись на
севере.
Восстания были симптомом широко распространенного
недовольства на Северном Кавказе, так же как и кризис,
происходивший на пути немецких армий летом 1941 г. Столкнувшись с
мощным немецким натиском и отсутствием поддержки со стороны
коренного населения, Красная армия отступила от Ростова-на-Дону до
гор Большого Кавказа, удерживая позиции преимущественно на
главных направлениях на юг и к нефтяным месторождениям Грозного.
 Немецкое правительство на Северном Кавказе

Особая политика, проводимая под эгидой армии на Северном

Кавказе, была наиболее заметна на территории малых горских
народов, которые, по крайней мере формально, обладали некоторой
долей автономии и культурной независимости при советской власти.
В Карачаевской автономной области большинство мусульманских
горцев оказали немцам более искренний прием, чем в большинстве
других оккупированных районов. Местный учитель Маджир Кочкаров
принял на себя руководство в столице области Микоян-Шахаре (с
1957 г. Карачаевск) за несколько дней до прибытия немцев, которые
тут же назначили его мэром города. Через несколько недель они
санкционировали формирование Национального комитета карачаевцев
под руководством антисоветски настроенного крестьянина Кади
Байрамукова, которому (без лишнего шума и даже без официального
одобрения Берлина) были переданы некоторые авторитетные
полномочия в региональном правительстве. Кульминацией оккупации
стало празднование мусульманского праздника Курбан-байрама в
Кисловодске в октябре. Кестринг, Шиллер и другие
высокопоставленные немецкие должностные лица получили ценные
подарки от местного комитета. Немцы, в свою очередь, пообещали
скорейшее упразднение колхозов и объявили о создании карачаевского
эскадрона всадников для боев бок о бок с немецкой армией. Кестринга,
чья речь на русском языке вызвала энтузиазм в толпе, местные жители
буквально подняли на руки и подбрасывали в воздух в знак признания.
В Берлине Вагнер и Альтенштадт одобрили региональное
правительство. Насколько далеко власти были готовы зайти в этом
отношении, лучше всего иллюстрируется уникальной процедурой
признания претензии Карачаевского комитета на бывшую
государственную собственность: «Штаб группы армий «А»
постановил, что бывшая [советская] государственная собственность в
Карачаевском автономном округе находится в управлении
карачаевского народа. Соответственно, по приказу командования
группы армий «А» от 8 ноября 1942 г. Карачаевский областной
комитет имеет право претендовать на доходы от государственных
предприятий, лесов и т. д.».
 Политика предоставления коренным народам определенного
фактического контроля над внутренними и культурными делами, а
также некоторых полномочий в экономической жизни, по-видимому,
принесла немцам щедрые плоды: на протяжении всей оккупации в
Карачае не было свидетельств антигерманской деятельности.

СЕВЕРНЫЙ КАВКАЗ

В Кабардино-Балкарской АССР (до 1936 г. АО) горцы также

радушно приняли немцев. В то время как кабардинцы были несколько
более сдержанными, мусульмане-балкарцы сотрудничали с особой
охотой. И здесь немцы дали разрешение на создание регионального
комитета во главе с местным адвокатом Селимом Шадовым. Согласно
его мемуарам, немцы (и в меньшей степени румынские
оккупационные войска) «уважали власть коренных народов»,
организовывая официальные конференции с должностными лицами
армии, включая самого фельдмаршала. Они охотно предоставляли им
автономию в области культуры и религии; со временем местные
экономические вопросы также были переданы под юрисдикцию
комитета. 18 декабря в Нальчике, резиденции местной администрации,
состоялась церемония празднования Курбан-байрама в присутствии
немецких сановников. Снова раздавались подарки: местные чиновники
дарили немцам великолепных скакунов и получали взамен Кораны и
захваченное оружие, а Бройтигам выступил с речью о прочных узах
германской дружбы с народами Кавказа.
Несмотря на резкую критику за различные случаи злоупотребления
властью и в целом меньший энтузиазм по сравнению с правительством
Карачая, правительство Кабарды за 65 дней своего существования
завоевало всеобщее признание.
«Новый курс», проводимый на Северном Кавказе, был отмечен
несколькими конкретными мерами. Незамедлительное решение о
возобновлении работы мечетей и церквей, по-видимому, вызвало
всеобщее удовлетворение. Аналогичным образом, местные
старейшины отныне не назначались, а выбирались, и данная
инициатива была встречена радостным одобрением несмотря на то,
что эти выборы на практике зачастую нарушались. Когда СД
принялась за истребление евреев, она столкнулась с нестандартной
ситуацией в лице татов, или «горских евреев», которые на протяжении
веков обитали среди местных жителей и считались полностью
коренным элементом. Когда им приказали носить «желтые звезды»
в преддверии их истребления, таты обратились со своей проблемой в
Нальчикский областной комитет, который незамедлительно направил
вопрос в штаб армии. В декабре последний постановил, что таты не
должны подвергаться дискриминации, и на этот раз СД была
вынуждена отступить.
Проблемой, вызвавшей наибольшее количество споров, стали
колхозы. В то время как в других местах под германской оккупацией,
как будет рассказано в следующей главе, была введена медленная и
зачастую лишь формальная аграрная реформа, на Кавказе была
узаконена процедура, которая была в большей степени направлена на
удовлетворение желаний населения. Была введена ускоренная
реприватизация скотоводческих хозяйств и собственность на землю
(особенно в пастушеских регионах), хотя в зерноводческих степных
регионах реформа мало чем отличалась от реформы в соседних и
украинских провинциях.
 Несмотря на проводимую особую политику, было бы исторически
неверно изображать германское господство на Кавказе как идиллию,
лишенную жестокости и злоупотреблений. Были широко
распространены мародерство, физические расправы и дискриминация.
В широких масштабах предпринимались попытки экономической
эксплуатации. В спорных вопросах военные требования были
приоритетнее интересов коренных народов. Немецкие репрессии за
убийства немецких солдат или разграбление армейских запасов были
столь же быстрыми и беспощадными, как и в других районах
оккупированной Европы. Различные зондерфюреры – это
своеобразный ассимилированный ранг, который для многих русских
стал символом немецкого переводчика в униформе или чиновника
военного правительства, – применяли те же методы, которые они
безнаказанно использовали в более северных регионах. Требования по
освобождению военнопленных остались без ответа. После эвакуации,
вербовок и чисток нехватка рабочей силы была колоссальной.
Тактичность и гибкость немецкой администрации не выходили за
пределы узких рамок личных интересов, какими их видели армия и
экономические ведомства. Немецкая монополия на нефть и
минеральные ресурсы не подлежала сомнению, а истребление евреев
началось с той же тщательностью, что и во всех остальных регионах.
Несмотря на все это, германское господство на Северном Кавказе не
вызывало резкого народного разочарования и, как результата,
враждебности, как это было на севере. Этот факт невозможно
адекватно объяснить, если не брать в расчет краткость оккупации.
Когда немецкое наступление остановилось, а материальные условия к
концу 1942 г. ухудшались, прогерманские настроения начали угасать;
однако, по словам одного из беженцев, «для глубокого разочарования
не прошло достаточно времени». Изменения в отношении еще не
перешли в стадию враждебных действий.
Кроме того, характер национальной проблемы и более «заботливая»
политика существенно отличались от тех, что были как на Украине,
так и в Белоруссии. Предоставление толики местного самоуправления
не основывалось на стремлениях балкарцев или карачаевцев к
суверенной государственности. Здесь автономия не являлась ступенью
к ожесточенной вражде между сепаратистами и федералистами или
между сторонниками концепции Розенберга и сторонниками
унитарной политики. В малонаселенном регионе, по большей части
мусульманском и непромышленном, региональная автономия задела
нужную струну, не создавая при этом новых жестоких конфликтов в
кругах власти в Германии или среди коренных народов.
Наконец, у немецкой поддержки малочисленных национальностей
на Северном Кавказе не было антирусской подоплеки, которую OMi
стремилось обострить в «Остланде» и на Украине. Несмотря на то что
славянское население иногда подвергалось дискриминации, оно было
видным и активным, а русский язык оставался официальным и
единственным общим языком в регионе.
Оккупация была столь же всеобъемлющей, сколь и недолгой. Придя
сюда с оптимизмом и в ожидании скорейшего наступления в
Закавказье, немцы вскоре оказались разочарованы и практически
отрезаны – ситуация, отображенная в послании Клейста (возможно,
апокрифическом) в Берлин:
«Передо мной нет врага; позади меня нет припасов».
После того как битва под Сталинградом истощила все имеющиеся
ресурсы, а советские войска на Кавказе постепенно восстановились и
были готовы наступать, немецкие войска к юго-востоку от Ростова
могли оказаться отрезанными. Однако лишь в январе 1943 г. Гитлер
разрешил им отход, чтобы не рисковать быть полностью
уничтоженными. По окончании отхода немецких войск под ударами
Красной армии лишь небольшая территория в районе дельты реки
Кубань и полуострова Тамань оставалась в руках немцев до сентября
1943 г.[47] в качестве плацдарма для нового нападения – которое так и
не произошло. В конце 1943 г., когда военная ситуация ухудшилась,
политика Германии стала более бескомпромиссной. Сотни
подозреваемых были казнены за помощь несуществующим
партизанам; вопреки директивам был начат набор на принудительные
работы; опустошались целые участки земли, а всех жителей изгоняли.
Все запреты были позабыты, и армия реквизировала, изгоняла,
истребляла и уничтожала без разбора. Перед лицом невзгод тактика
просчитанной щедрости сошла на нет, и армейская политика вернулась
к тому, что она из себя представляла в любом другом месте на
оккупированном Востоке.
 Кавказский закат

Турция обманула надежды Германии, оставаясь вне войны. Остается

лишь гадать, присоединилась ли бы она к войне, если бы немецкие
войска вошли в Батуми и Баку. Папен, например, был настроен весьма
оптимистично, когда на пике немецких побед министр иностранных
дел Мехмет Шюкрю Сараджоглу стал премьер-министром Турции.
Разумеется, публично Сараджоглу с осторожностью придерживался
курса нейтралитета, который он тщательно продумывал в течение
предыдущего года.
«…Турция не искала приключений за пределами своих границ, –
сказал он Национальному собранию. – Она и впредь будет искать
способы избежать участия в войне… У нас есть договорные или
фактические отношения с государствами из обоих противостоящих
лагерей. Наше отношение будет в равной степени дружелюбным и
лояльным к этим государствам».
Однако немецкий посол и наблюдатели в Берлине силились
отыскать в его заявлениях завуалированные прогерманские
настроения. Более того, в частном разговоре с Папеном Сараджоглу
зашел еще дальше.
«Германия, – цитировал Папен его слова, – сможет решить русскую
проблему только в том случае, если по меньшей мере половина
русских будет убита и если, кроме того, Германия раз и навсегда
вытянет из-под российского контроля все русифицированные регионы,
населенные иноземными национальными меньшинствами, поставит их
на свои ноги, убедит их на добровольное сотрудничество с силами оси
и воспитает их как врагов славизма».
Если это были его слова, хотя и произнесенные с глазу на глаз, то
это и в самом деле было достаточно резким заявлением для лидера
нейтральной страны. Они, по-видимому, были рассчитаны на то, чтобы
продемонстрировать Папену «законные интересы» Турции в судьбе
тюркских меньшинств Советского Союза. Более того, Сараджоглу
призвал Берлин не отворачиваться от тюркских эмигрантов, поскольку
«меньшинства нас не разочаруют». По сути, он просил немецкого
признания для сепаратистских «национальных комитетов», на что
Гитлер категорически наложил вето несколько месяцев назад.
 Эти предложения, официально переданные на высшем уровне,
возымели противоположный эффект. Побоявшись гнева Гитлера,
Риббентроп в середине сентября решил, что посольство Анкары
должно «демонстрировать большую сдержанность» в таких вопросах.
«В данное время мы не заинтересованы в том, – писал он, – чтобы
вступать в любые переговоры по этим вопросам с турецким
правительством и тем самым предопределять решение этих проблем.
У нас нет резона давать туркам какие-либо заверения…»
Его позиция достоверно отражала непреклонный отказ Гитлера идти
на уступки как Турции, так и эмигрантам в Турции – протеже
Германии. Пока Германия побеждала, не было необходимости
делиться добычей. В то же время коллаборационизм большого числа
мусульманских горцев (а также формирование «добровольных»
боевых подразделений на стороне Германии) произвел на фюрера
впечатление. Но для одного случайного комментария человеку не
обязательно понимать даже свою собственную точку зрения. В
обсуждении создаваемых вермахтом кавказских формирований в
декабре 1942 г. он отметил: «…Я не уверен насчет этих грузин. Они не
принадлежат к тюркским народам… Я считаю, что только на
мусульман можно положиться… Всех остальных я считаю
ненадежными. На данный момент я думаю, что образование
батальонов из чисто кавказских народов – это очень рискованно[48]. В
то же время я не вижу никакой опасности в создании чисто
мусульманских подразделений… Несмотря на все заявления
Розенберга и военных, армянам я также не доверяю».
Неоднозначное гитлеровское одобрение мусульман также
проявилось в санкционировании военной политики на Северном
Кавказе; однако лишь теперь стало ясно, что фюрер отошел от
презумпции арийского превосходства и, позабыв о своем собственном
учении, поставил мусульман не только выше армян, но и выше грузин,
ставленников Розенберга. Однако несколько недель спустя эта
проблема приобрела сугубо гипотетический характер: Северный
Кавказ был потерян, а других мусульманских регионов гитлеровцы так
никогда и не завоевали. Отныне решения Гитлера могли повлиять
лишь на отношение немцев к мусульманам-коллаборационистам.
Из событий на Кавказе Москва сделала тот же вывод, что и Гитлер.
Если фюрер считал тамошних мусульман самыми «надежными», то
советское правительство сочло их достаточно ненадежными для
ликвидации автономных национальных республик и областей чечено-
ингушей, карачаевцев и балкарцев (так же как и крымских татар,
немцев Поволжья и калмыков) и переселения этих народов. Таким
образом, для народов в этих областях краткий период немецкой
оккупации завершился роковой трагедией.
Для немцев отступление с Кавказа, равно как и катастрофа в
Сталинграде, означало конец их мечтаний. Кратковременные месяцы
правления армии над горскими народами показали, что альтернативу
негативной политике, применяемой в других местах, можно было бы
спокойно претворить в жизнь. В то же время наглядный урок Кавказа,
многому научивший непосредственных участников событий, остался в
Берлине без внимания. Северный Кавказ, задумывавшийся как особый
случай, оставался исключением в немецкой Ostpolitik.
 Глава 13
Полумесяц и свастика: татары и турки
Крым: Гибралтар и курорт с минеральными водами

Киммерийцы, затем скифы, сарматы и аланы, готы, гунны, тюрки и

татары кочевали в прошлом в горах и степях Крыма, напоенных
теплом южного солнца. Имея в советское время официальный статус
«автономной республики» и обладая смешанным славянским и
татарским населением, Крым продолжал оставаться местом
социальной, политической и религиозной розни. Полуостров занимал
важное стратегическое положение на Черном море, и поэтому его
дальнейшая судьба имела для рейха важнейшее значение.
Одной из семи областей, на которые в своем первом проекте
Розенберг поделил СССР, была «Украина с Крымом в ее составе». В
дальнейшем он также настаивал на том, что Крым в будущем должен
был стать частью «Великой Украины» – под названием Таврия.
Большое количество пометок, сделанных рукой Розенберга в его
черновых планах, свидетельствует о трудностях, что возникли у него в
процессе написания этой части проекта. Притом что Таврия должна
была отойти к Украине, Розенберг отдавал себе отчет, что там
проживало явно небольшое число украинцев. Одновременно он
настаивал на том, что Германия должна будет осуществлять
непосредственный контроль над полуостровом. Таким образом,
Розенберг игнорировал имевшее место противоречие.
Розенберг оправдывал намерения нацистов тем, что немцы сыграли
важную роль в истории Крыма. Большие его территории не только
«принадлежали немецким колонистам до начала Первой мировой
войны», но именно в Крыму «присутствие готов прослеживалось
вплоть до XVI в.». Более того, «Крым и прилегающие области
занимают стратегическую ключевую позицию; они главенствуют над
всем Черным морем и позволяют Германии контролировать
Украину…». Таким образом, Розенберг в типичной манере non sequitor
(вывод, не соответствующий посылкам, нелогичное заключение)
заявляет о том, что передача Крыма Германии является компенсацией
всех ее прежних потерь (по всей видимости, имелись в виду
земельные владения немецких колонистов, национализированные во
время революции).
«Более того, – продолжает он, – если германский рейх, неся
освобождение Украине, готов расширить территорию этого
суверенного государства за пределы его национальных границ вплоть
до Волги (в стратегических целях), требование включения Крыма в
состав Украины полностью оправдано».
Передавая Крым Украине номинально, рейх намеревался сохранить
за собой право самостоятельно управлять им. Это был наглядный
пример того, что Розенберг понимал под украинским «суверенитетом».
Опять же, когда речь заходила о приоритетах Германии, сразу же
пропадало ее «сочувствие» к нерусским народам Советского Союза.
Планы Розенберга по аннексии Крыма были прямым следствием
двойственного отношения Гитлера к политике германизации. Крым
должен был стать «немецким Гибралтаром», контролирующим Черное
море. В то же время это было привлекательное место для поселения
немцев, которому Роберт Лей, руководитель Германского трудового
фронта и инициатор проекта «Сила через радость», дал точное
определение – «один большой курорт Германии». Реализм и
причудливые фантазии смешивались в планах будущих завоеваний.
На совещании 16 июля 1941 г. Гитлер выделил Крым среди других
областей Советского Союза, которые «нужно очистить от всех
инородцев [т. е. ненемцев] и заселить немцами». Сразу же был
разработан план в мельчайших деталях. «Крым с примыкающими к
Таврии районами должен отойти Германии, а русское население
необходимо переселить в Россию». По свидетельству хорошо
информированного фон Этцдорфа, касательно этого пункта Гитлер
заметил: «Мне абсолютно все равно, в какое место; Россия достаточно
большая страна».
В следующие месяцы, несмотря на более неотложные дела, Гитлер
высказал несколько соображений о заселении Крыма, который в свете
его готского наследия должен был быть переименован в Готенланд.
Когда Розенберг посетил Гитлера в декабре 1941 г., тот повторил, что
он «хотел бы, чтобы Крым был полностью очищен» от ненемецкого
населения. Описывая эту встречу, Розенберг добавил: «Я сообщил ему
также о необходимости дать новые названия городам Крыма; так, я
предложил переименовать Симферополь в Готенберг, а Севастополь в
Теодориххафен, в соответствии с директивами фюрера».
Из их контекста становится ясно, что в начале 1942 г. Гитлер отдал
распоряжение о повторном заселении Крыма, но о содержании его
ничего не известно. СС начали детальную проработку проекта
колонизации; при этом именно представители этой организации несли
основную ответственность за переселение немцев. Первоначальный
проект, в котором были намечены стратегические и демографические
задачи, предусматривал строительство автобана, который должен был
связать Крым с сетью автомобильных дорог Германии, так, чтобы (по
словам Гитлера) можно было «легко преодолеть все расстояние за два
дня». Противников у этого плана не было, но он так и остался на
бумаге. Более сложной задачей, даже на первоначальном этапе
планирования, было обеспечение переезда большого количества
переселенцев в Крым. В первую группу переселенцев должны были
войти 140 тысяч этнических немцев, проживавших в румынской
Транснистрии[49].
Возможность их переселения находилась под вопросом, пока Крым
не был окончательно завоеван. К этому времени в первоначальный
проект были внесены изменения. Требовалось решить болезненный
спор между Германией и Италией, касавшийся Южного Тироля, и
поэтому для переселения в Крым были выбраны именно его жители.
Проект, предусматривавший двойную выгоду – германизацию Крыма
и разрешение противоречия между рейхом и Италией, был
представлен фюреру его назначенцем генеральным комиссаром Крыма
Альфредом Фрауенфельдом. Гитлер принял проект с энтузиазмом: «Я
полагаю, что идея замечательная… Я также считаю, что Крым
идеально подойдет южным тирольцам и в климатическом, и в
географическом плане, и в сравнении с их настоящим местом
жительства это действительно будет земля, текущая молоком и медом.
Переселение в Крым будет для них несложным делом ни физически,
ни психологически. Единственно, что им предстоит сделать, это
спуститься по немецкому водному пути Дунаю, и затем они окажутся
на месте».
Результатом этого было принятие Гитлером в начале июля
директивы об эвакуации из Крыма всех русских. В случае
необходимости татары и украинцы могли быть переселены позднее.
Этот приказ имел несколько аспектов. В частности, Гитлер, не
поддерживая непосредственно планы Розенберга, тем не менее начал
чистку с русских. По-видимому, в какой-то мере это объяснялось или
необходимостью достичь соглашения с Турцией, или отсутствием
«подходящего» места для переселения татар, в отличие от русских.
Равным образом интересен тот факт, что Розенберг предвосхитил этот
план. Следуя своей концепции, он предложил в октябре 1941 г.
выселить с полуострова русских, евреев и татар, оставив только
украинцев к тому времени, когда начнут прибывать немецкие
переселенцы. Следует также заметить, что, как только его инициативы
возымели действие, поддержку в этом деле начал оказывать вермахт.
Уже 6 июля 1942 г. состоялось совещание армейских офицеров и
представителей СС для принятия необходимых мер в деле организации
охраны переселенческих лагерей, ликвидации всех подрывных
элементов и обеспечения мигрантов транспортными средствами.
После консультаций с Гитлером Гиммлер был вынужден заявить,
что переселение жителей Тироля желательно отложить до окончания
войны. Теперь Фрауенфельд и Грайфельт разработали новый план,
предусматривавший возможность переселения 2 тысяч немцев из
Палестины в Крым. Тот факт, что большинство из них находилось под
властью британцев, не остановил мечтателей. Даже Гиммлер
советовал отложить реализацию подобных фантазий до весны 1943 г.
или какого-либо «другого благоприятного момента». Чем закончились
все усилия в вопросе переселения, можно видеть из бумаг генерала
Томаса. В середине августа он решился обратиться с протестом к
Герингу и Кейтелю по поводу намечавшейся эвакуации русских и
украинцев. С их уходом, а они составляли четыре пятых населения
Крыма, экономика полуострова была бы парализована. «Гаулейтер
Фрауенфельд, – добавляет генерал-лейтенант, – также придерживается
того мнения, что эвакуация русских и украинцев… невозможна в
данный момент. Сейчас основная задача покончить с враждебными
элементами». Три недели спустя последовал телефонный звонок из
ведомства Геринга Томасу. Ему посоветовали забыть об этом деле и
объяснили, что об эвакуации может идти речь только после войны.
Еще через несколько дней его офицер связи при штабе Йодля сообщил,
что «вопрос эвакуации населения Крыма в настоящее время больше не
рассматривается». Ведомство Гиммлера все еще продолжало работы
«по планированию будущих поселений немцев» на полуострове, но в
конце 1942 г. реализация программы была приостановлена в связи с
неопределенностью военного положения. Более решительно было
остановлено переселение татар. По заявлению Гиммлера, это было
сделано скорее по соображениям чисто утилитарным, чем
принципиальным.
«Пока идут военные действия, следует категорически избегать всех
вопросов о дальнейшей судьбе татар, в частности об их переселении в
определенные для них районы проживания. Мы не должны
провоцировать беспорядки в среде этого народа, который расположен
к нам и верит в нас. Это было бы катастрофической ошибкой».
В принципе Гитлер полностью одобрил планы переселения. Только
единственный раз во время немецко-турецких переговоров он завел
разговор о возможности ограничения немецких укреплений в Крыму
до одной базы, с целью установить «действительно дружеские
отношения с Турцией». Но и тогда он заявил: «Мы должны создать
такой порядок в Крыму, чтобы даже в отдаленном будущем нам не
пришлось позволить другим воспользоваться плодами наших трудов
там».
 Между Турцией и Германией

Крымские татары традиционно имели связи с Турцией. Именно

здесь лидеры сепаратистского движения Крыма, называвшие себя, что
характерно, крымскими турками, имели свою резиденцию. Из всех
тюркских областей Советского Союза этот полуостров вызывал у
Анкары наибольший интерес и пробуждал воспоминания о временах
прошлого владычества. Вскоре после того, как Германия развязала
войну, в турецком обществе началось обсуждение вопроса будущего
Крыма. Некоторые предложения были доведены до сведения фон
Папена. В итоге были сформулированы два конкретных предложения:
дать самоуправление крымским татарам, как только немцы «установят
мир» на полуострове, и отправить делегацию крымских татар из
Турции в Берлин, члены которой выступят советниками, а возможно,
также и представителями соотечественников. В начале ноября 1941 г.
сам Папен предложил Берлину следующее решение: «После
завершения Крымской кампании образовать на полуострове
администрацию, в состав которой войдут крымские татары. Это будет
иметь значительный политический эффект в Турции».
В то же самое время турецкий генерал Эркилет обратился в
немецкое министерство иностранных дел с просьбой выдать визы
двум татарам, последователям Джафара Сейдамета, лидера
эмигрантов-сепаратистов (в 1919 г. был зарубежным представителем
Крымского курултая, позднее – движения «Прометей». – Пер.). В
середине ноября посол фон Хентиг, который курировал отдел по делам
Ближнего Востока в министерстве, разрешил им отправиться в Берлин.
Вскоре они прибыли в Германию и начали там свою деятельность. Это
был единственный пример в ходе войны с СССР, когда рейх
официально санкционировал участие в ней представителей
невоюющей стороны, хотя и чисто символическое. Лицемерный
характер этого шага со стороны немцев хорошо иллюстрирует тот
факт, что во время переговоров с этими представителями татарского
националистического движения было принято окончательное решение
о полной германизации Крыма. Когда у турок возродилась надежда на
независимость Крыма, Розенберг и Гитлер сошлись во мнении об
«опасности идеологии пантуранизма». Двум крымским татарам «из
Константинополя» не было дано разрешение на посещение лагерей
военнопленных, в которых находились их соотечественники.
«Единственное, что им позволено было сделать, – говорилось в
записках Розенберга, – это отобрать из всех военнопленных группу
крымских татар в количестве 250 человек и гарантировать им особое
обращение, памятуя о реакции Турции».
После завоевания Крыма из националистов и других татарских
«добровольцев» были сформированы вспомогательные воинские
части, сражавшиеся на стороне Германии (насчитывалось шесть
крымско-татарских батальонов, исполнявших полицейские функции и
боровшихся с партизанами большей частью под командованием СД)
[50]. Об этом было позволено писать в немецкой прессе, как об одном

из основных татарских «прав». Указывая на численное превосходство

русских и украинцев на полуострове, один автор высказал мысль, что
«вполне понятно, что татары надеются на пересмотр» своего статуса.
Подчеркивалось, что «своим участием в борьбе против большевизма…
татары обрели право на то, чтобы их интересы были приняты во
внимание» при будущей реорганизации Восточной Европы.
Говорить что-либо определенное об этих планах в официальных
заявлениях намеренно избегали. Лишь отдельные замечания намекали
на дальнейшие планы Германии. Некий автор, чья статья прошла
нацистскую цензуру, писал: «В качестве курорта всей Европы, Крым
уверенно пойдет к своему великому будущему в рамках большого
европейского экономического пространства». Для тех, кто мог
понимать высокопарные нацистские речи, их смысл был предельно
ясен.

Армия в Крыму

Немецкие войска (7 дивизий 11-й армии и румынский горный

корпус) вышли к Перекопскому перешейку в конце сентября 1941 г. и с
боями прорвались 18–20 октября в Крым. Однако зимой советские
войска высадились на его восточном побережье и отбили Керчь и
Феодосию. Только в результате ожесточенных боев немцы
восстановили господство над полуостровом после повторного захвата
ими Керчи и длительной осады (30 октября 1941 – 4 июля 1942 г.) и
штурма Севастополя в мае – июле 1942 г. Крым оказался в оккупации.
До конца 1942 г. в Крыму находился штаб сначала фельдмаршала фон
Манштейна, командующего 11-й армией, затем фельдмаршала фон
Клейста, командующего группой армий «А».
На местах в Крыму военная оккупация имела во многих отношениях
те же самые черты, что и в континентальной части страны. Немцы
отличались «утилитарным» подходом к населению; однако, когда к
тому «вынуждала ситуация», они прибегали к насилию. Тон задавало
заявление Манштейна, что «еврейско-большевистское правление
должно быть искоренено раз и навсегда». Поэтому немецкий солдат
должен был поступать «как мститель за все жестокости, совершенные
в отношении его и немецкого народа…». К тому времени, когда до
крайней степени обострилась проблема с продовольствием, что
привело к всеобщему возмущению народа, он издал 11 ноября 1941 г.
приказ, в котором, в частности, говорилось, что «особенно во
враждебных нам городах большая часть населения будет голодать. Но
несмотря на это, ни один из продовольственных продуктов, которыми
нас снабжает отечество ценой собственных лишений, не может, исходя
из чувства ложного гуманизма, раздаваться пленным и населению,
если только оно не находится на службе вермахта». Что же касается
антинемецких элементов, «население должно больше бояться наших
репрессий, чем возмездия партизан».
С другой стороны, необходимо было привлечь на свою сторону хотя
бы часть населения. Манштейн подчеркивал: «Пассивность большого
числа антисоветски настроенных жителей должна уступить место
осознанному выбору в пользу активного сотрудничества в
противостоянии большевизму. Где оно отсутствует, к нему необходимо
принудить с помощью соответствующих средств». Основной
предпосылкой при этом, как понимало армейское командование,
должно было быть «справедливое отношение ко всем
небольшевистским элементам населения». Приказывалось строго
«уважать религиозные обычаи, особенно татар-мусульман»;
запрещалась конфискация у крестьян «последней коровы, последней
курицы и семенного материала»; вводилась сложная система
вознаграждений и поощрений для тех жителей, которые активно
помогают оккупационным войскам. Командующий оставался
скептически настроенным в отношении возможностей подобной
политики. Манштейн признавал, что будет сложно завоевать
поддержку советского населения, и «в итоге их интересы будут всегда
расходиться с нашими».
Манштейн не одобрял деятельность команд СД, хотя и не говорил об
этом открыто. В Симферополе СД захватило картотеку агентов НКВД
и отдало приказ об их расстреле без всякого предварительного
разбирательства. Ликвидация евреев проводилась с той же
безжалостностью, что и повсюду.
Более неопределенной была политика в отношении
национальностей Крыма. В результате полученных из Берлина
директив, касавшихся прежде всего великороссов, за выполнение
которых отвечали СС и имперское министерство оккупированных
восточных территорий, русское население Крыма подверглось
дискриминации. Русских уволили с постов в местной администрации и
хозяйственных организациях, в основном в сельской местности, и
заменили представителями татарской национальности,
согласившимися на сотрудничество. С другой стороны, продолжали
выходить подцензурные газеты: «Голос Крыма» на русском и «Азат
Кырым» на татарском языках. Пожалуй, самым большим
препятствием при проведении протатарской политики было явное
меньшинство татар среди местного населения, о чем постоянно
напоминали некоторые армейские офицеры; они считали, что
необходимо быть реалистами и избегать антагонизма в отношениях со
славянами. Кроме того, только часть татарского населения выражала
явные националистические чувства, хотя мусульманская вера имела
широкое распространение.
Когда же турки и протурецкие элементы с одобрения посла в Турции
фон Папена потребовали местного самоуправления в Крыму,
армейское командование решило пойти на компромисс. В итоге были
сделаны уступки татарскому национальному чувству, однако не было
даровано права на самоуправление. Было только разрешено создание
местных мусульманских комитетов. Первый был организован в
середине ноября 1941 г., а в 1942 г. в Симферополе появился
центральный мусульманский комитет. Он занимался рассмотрением
прежде всего местных религиозных и культурных вопросов.
Стремление крымских татар к самоуправлению, хотя и
символическому, было отчасти удовлетворено. Немецкий контроль
открытой общественной деятельности давал возможность
оккупационной власти предотвращать появление враждебных ей
намерений.
Подобно другим организациям, таким как РОА (так называемая
Русская освободительная армия Власова) и движение белорусских
сепаратистов, которые поддерживала Германия, мусульманские
комитеты представляли собой удобное прикрытие для тайной
деятельности своих активистов. Последние, настроенные скорее
антисоветски, чем антинемецки, были в основном старыми крымскими
националистами, вернувшимися из изгнания. Иногда они действовали
самостоятельно, рискуя вызвать неудовольствие немецких властей.
Так, в конце 1942 г. на собрании нескольких мусульманских комитетов
под надуманным предлогом было принято решение по созыву
«пленума», который должен был быть преобразован в
представительный орган. Главным инициатором этого предприятия
был Амет Ёзенбашлы (Озенбашлы), бывший членом крымского
правительства в 1919 г. и ведущим деятелем националистической
партии «Милли Фирка», запрещенной коммунистами в 1927 г.
Ёзенбашлы попытался возродить организацию, и «пленум»
предоставил ему широкие полномочия для переговоров с немцами. В
течение следующей зимы в националистических кругах
распространилось чувство разочарования в связи с чинимыми
немцами препятствиями в их деятельности и нежеланием властей идти
на уступки. В 1943 г. Ёзенбашлы заявил своим соратникам: «Мы
очутились между Сциллой и Харибдой».
Разочарование Ёзенбашлы было характерно для общей ситуации в
обществе. Первоначальные антисоветские настроения усилились, но
одновременно исчезли в значительной степени прежние симпатии к
Германии. На это повлияли многие факторы. Среди них было
ухудшение материального положения населения; принудительное
привлечение к общественным работам; операции против партизан,
приводившие к большим потерям среди гражданского населения;
провал проводимой немцами аграрной реформы.
Более позитивное и несколько более терпимое отношение
проявилось со стороны немцев только в 1943 г., когда Клейст,
вернувшись с Кавказа, попытался применить полученный там опыт. В
феврале 1943 г. он самостоятельно принял директиву,
свидетельствовавшую об изменениях в прежнем подходе. Это
произошло после армейского совещания в декабре 1942 г. в Берлине,
когда немецкие войска потерпели ряд поражений под Сталинградом,
на котором были озвучены новые требования военных. Клейст
утверждал, что военные неудачи и охлаждение в отношениях к немцам
стали следствием проводимой Германией политики. Более чутко, чем
его соратники-генералы, воспринимавший политические вопросы, он
приказывал (17 февраля 1943 г.):
«1. К жителям оккупированных восточных территорий, занятых
группой армий «А», должно относиться как к союзникам.
Уничижительное отношение усиливает волю противника к
сопротивлению и стоит немцам больших потерь.
2. Следует улучшить, насколько это возможно в условиях военного
времени, снабжение гражданского населения продовольствием…
3. Совершенствовать систему социального обеспечения, в том числе
снабжение госпиталей лекарствами, а женщин и детей молоком…
6. В принципе 20 % всех произведенных потребительских товаров
должны распределяться среди гражданского населения.
7. Аграрную реформу требуется проводить более быстрыми
темпами. В 1943 г. по крайней мере 50 % всех коллективов было
преобразовано в коммуны. В оставшихся коллективах личные
земельные участки должны передаваться крестьянам как
собственность, не облагаемая налогом. В соответствующих случаях
должны быть организованы личные фермы…
8. Как правило… квота на поставку сельскохозяйственной
продукции не должна превышать разнарядку, существовавшую при
большевиках…
12. Развивать широкую сеть школ…
14. Разрешается вести религиозную деятельность; при этом не
должно ей препятствовать каким-либо образом…»
Эта обширная и во многих отношениях уникальная программа не
осталась без внимания в высших правительственных кругах в Берлине.
В частности, Х.-И. Рикке и Шиллер заявили свой протест, утверждая,
что она представляет собой неоправданное вмешательство военных в
область экономики и затрагивает также те районы, которые прежде
возглавлялись гражданской администрацией, но в результате
продвижения советских войск вновь оказались под управлением
военной администрации. Но на Клейста это не подействовало, и он
саркастически заметил, что протесты Рикке основаны на теории
илотов Эриха Коха (Helotentheorie).
В июне 1943 г. Розенберг во время посещения Украины и Крыма
прочитал продолжительную лекцию в штабе Клейста с обоснованием
своих политических взглядов. Позднее сам Розенберг признал, что его
выступление было полным провалом. Клейст и его штаб настаивали на
том, что войну необходимо вести более действенными методами, в
корне отличными от тех, которые отстаивал Розенберг. С другой
стороны, рейхс-министр восточного министерства был разочарован
тем, что не смог убедить армейских офицеров: «Все мои объяснения,
казалось, не находили поддержки, поскольку генералы шли гораздо
дальше нас в русском вопросе», поддерживая местные антисоветские
настроения.
На практике вся эта полемика имела незначительные последствия
для населения Крыма. К 1943 г. положение определилось, и, по-
видимому, даже самая гуманная политика вряд ли смогла бы
восстановить доверие к немцам. Крымский опыт показал, что в
противоположность Северному Кавказу военная администрация не
всегда получала поддержку населения даже в неславянских районах.
Изменения в настроениях местных жителей зависели в основном от
действий местной оккупационной власти.
 Таврия

На совещании 16 июля 1941 г. Крым был передан в состав

рейхскомиссариата «Украина», который возглавлял Эрих Кох.
Генеральным комиссаром округа Крым – Таврия был назначен
Альфред Фрауенфельд. Фанатичный нацист и отъявленный расист,
этот австриец с энтузиазмом занимался «исследованиями» готических
корней культуры Крыма. Вначале он составил фотографический
альбом, дав ему название «С родины крымских готов», затем принялся
за написание книги по истории полуострова. Его мечтой было
построить новую столицу в горном массиве Яйла и превратить Крым в
настоящий курорт Новой Европы. Этот «преданный искусству» (как он
его понимал) деятель имел отчасти симпатии к татарам – жителям
Крыма – и относился открыто враждебно к режиму Коха на Украине.
Фрауенфельд был прекрасным примером того мировоззрения, согласно
которому умеренный «либерализм» по отношению к коренному
населению ни в коей мере не предполагает отказа от нацизма.
Фрауенфельд, проработав какое-то время наблюдателем от
министерства иностранных дел в рейхскомиссариате, принял под свое
управление только пять районов, из которых 1 сентября 1942 г. ушла
военная администрация. Из этих районов был сформирован
временный комиссариат «Таврия», который в дальнейшем должен был
стать генеральным комиссариатом Крыма после того, как армия
согласится вернуть под гражданское управление остальные районы.
Примечательно, что все переданные районы со столицей в
Мелитополе, строго говоря, не были частью Крыма и располагались к
северу от него. Причиной передачи этих украинских районов Крыму
были намечавшиеся планы германизации. В Берлине считали, что,
если Крым должен был стать областью рейха, ему был необходим
хинтерланд (тыл) для укрепления его обороны на суше.
Будучи правителем «Таврии», Фрауенфельд номинально был
подчиненным Коха. Но на деле они были непримиримыми
противниками. Воспользовавшись планами Гитлера и Гиммлера
избавиться от крымского населения, Кох организовал «блокаду»
поставок продовольствия с севера в Таврию. Фрауенфельд в
сотрудничестве с военными сумел найти выход из положения, но
напряженность в отношениях с рейхскомиссаром сохранялась. Зимой
1942/43 г. Фрауенфельд вторично послал Розенбергу служебную
записку с жалобой на Коха. Когда в июне 1943 г. Розенберг посетил
Фрауенфельда, Кох отказался от встречи с ним. По свидетельству
очевидцев, Кох готовился организовать инспекционную поездку,
напоминавшую «инквизиторское расследование». Кох считал, что
состояние дел в Таврии в корне противоречит его принципам
управления. Потому он предлагал упразднить неполноценный
комиссариат Фрауенфельда и включить его в состав соседней
Николаевской провинции, где Кох был полновластным правителем.
Один из помощников Фрауенфельда высказал Паулю Даргелю,
посланцу Коха, мнение, что, возможно, было ошибкой выделять
Таврию как отдельную административную единицу, но теперь было бы
неправильным передавать эти пять районов другому генеральному
комиссариату, и подобное присоединение привело бы к их упадку, а не
развитию.
Фрауенфельд оставался на своем посту до конца 1943 г. Это был
конец его мечты, и он посылает Розенбергу объемную служебную
записку, в которой он подытоживает свой опыт и Коха вместе с армией,
будучи непосредственным участником событий. В записке содержится
сугубо утилитарное доказательство правильности проводимой
политики расчетливого великодушия: во время войны Германия
нуждалась в поддержке жителей Восточной Европы, и поэтому
должны были даваться любые обещания, чтобы снискать их
поддержку; после войны, какова бы ни была политика рейха, никто не
смог бы отрицать ее. Ни один человек, кто является сторонником
«умной» восточной политики, не откажется от применения террора,
если того потребуют интересы Германии, даже если тысячи местных
жителей будут убиты. Однако в поступках Фрауенфельда не было той
жестокости, которая отличала правление Коха. Что касается развития
хозяйства, то в Таврии урожайность на акр превысила ее уровень в
более плодородных областях Украины. Фрауенфельд объясняет
подобный факт тем, что была проведена аграрная реформа и люди
получили при новом режиме причитавшуюся им долю общего
богатства. Реквизиция последней коровы и лишение населения
национальной культуры могло вызвать только открытую неприязнь.
Наконец, сторонники «политики слепого террора» «пропагандировали
ее настойчиво и при каждом неподходящем случае». Короче говоря,
применение принципа «кувалды» в отношении к местным жителям
было «примером ошибочного подхода».
Дискуссия приобрела кабинетный характер. Коха было невозможно
остановить, а Фрауенфельд больше критиковал других, чем себя, и
считал примером образ своего правления, при котором граждане были
всем довольны.

Мертворожденный муфтият

Предпринятые в 1943 г. две попытки Германии проникнуть на

Ближний Восток потерпели неудачу, и интерес к нему у немцев
пропал. Перейдя к оборонительной позиции, Берлин перестал
прислушиваться к желаниям турок. Иллюзии развеялись, и теперь все
внимание было обращено на неславянские народы Востока. С
падением Кавказа и назначением генерала Кёстринга инспектором
тюркских частей совершился переход от оккупационной политики к
организации «восточных легионов», которые должны были воевать на
стороне Германии. В последующие месяцы Г. Лейббрандт был
вынужден уйти со своего поста в министерстве оккупированных
восточных территорий, и ответственным за национальную политику
стал немецкий ученый-востоковед Г. фон Менде. Он выступал за
признание сепаратистских «национальных комитетов», прежде всего
неславянских, что свидетельствовало о перенаправлении деятельности
министерства с «национальной почвы» на эмигрантские круги. Такое
изменение в политике свидетельствовало о дальнейшем снижении
интереса к славянским национальностям, тем более когда в
следующем году отступавшие немецкие войска оставили регионы их
проживания.
В ноябре 1943 г. советские войска подошли к границам Крыма. В
апреле следующего года они прорвались через Перекоп и вышли к
Керчи. В начале мая 1944 г. последняя немецкая твердыня на
полуострове (Севастополь) пала. Но прежде чем советские мусульмане
вновь оказались за «железным занавесом», а крымские татары были
вынуждены отправиться в изгнание и разделить судьбу с народами
Северного Кавказа, подлежавшими ликвидации[51], возник кризис,
хотя и не столь значительный, в вопросе представительства в среде
мусульман.
Несмотря на то что немецкая военная администрация на Кавказе и в
Крыму разрешала, а временами даже поощряла исповедание ислама,
она решительно препятствовала только в одном вопросе – избрании
высших духовных лиц у мусульман. Причина этого была очевидна. В
частности, именно в Крыму муфтий пользовался особым уважением,
часто становясь политической фигурой. До тех пор пока не было дано
разрешения на созыв всеобщего крымского собрания и формирование
«национального правительства», вопрос об избрании муфтия не
поднимался. Однако те, кому, подобно Менде и Хентигу, было важно
мнение мусульман, как в Советском Союзе, так и за его пределами,
хорошо понимали, насколько ценно иметь в союзниках религиозного
лидера с прогерманскими взглядами. Аргументы были следующими:
«Исламский мир – единое целое. Германии следует относиться к
мусульманам на Востоке таким образом, чтобы не повредить ее
репутации в среде всех народов ислама». В то же самое время
крымские националисты стремились повлиять на министерство
оккупированных восточных территорий в том же самом направлении,
надеясь использовать муфтия в своих собственных целях. В итоге
выразителем идеи муфтията стал Мухаммад Амин аль-Хусейни,
сочувствовавший нацистам великий муфтий Иерусалима.
Цель у всех этих деятелей была различной. Причины, по которым
военная администрация препятствовала решению вопроса о муфтияте,
были теми же самыми, по которым крымские националисты, особенно
пантюркисты, приветствовали создание муфтията. В то же время
великий муфтий, тесно сотрудничавший с немецкой разведкой и
ведомством пропаганды, старался сосредоточить в своих руках все
управление и контроль за деятельностью мусульман. Панисламистские
идеи, которые он продвигал, упали на бесплодную почву; другие
стремления, другие символы оказались сильнее, чем религиозные
связи, которые призваны были соединить воедино поволжских татар с
берберами и йеменцев с таджиками. В оппозиции великому муфтию
оказались пантюркистские эмигранты, которые видели в нем опасного
соперника.
По этому вопросу, однако, сошлись во мнении все: и
«сочувствующие тюркам» в рейхе, и крымские националисты, и
великий муфтий. Вследствие противодействия со стороны военных
рассмотрение проблемы было отложено до октября 1943 г. Именно в
этот год советское правительство перешло к смягчению своей
антирелигиозной политики. Вслед за восстановлением православного
патриархата в Москве было объявлено о создании центрального
муфтията в Ташкенте. На это последовала реакция крымского отдела
министерства Розенберга.
Глава отделения Р. Корнельсен предложил: «В целях активного
противодействия большевикам, которые, как показали недавние
события, стремятся добиться наибольшего влияния в мусульманском
мире, настоятельно необходимо, чтобы мы, со своей стороны,
воспользовались всеми имеющимися в нашем распоряжении
средствами для противодействия этому. Необходимо как можно
быстрее заявить о недействительности выборов Ташкентского
муфтия… и показать, что он не более чем марионетка в руках
Москвы». В ноябре 1943 г. Корнельсен предложил наиболее
эффективный способ противодействовать этому – собрать конгресс
мусульманского духовенства, которое представляло бы Крым, Кавказ,
Туркестан и поволжских татар. Предлагалось, чтобы «на этом
конгрессе немецкая сторона торжественно признала бы татарского
муфтия Крыма, которого следовало выбрать заранее» (докладная
записка от 11 ноября).
Для того чтобы обеспечить успех этого предприятия, необходимо
было заручиться поддержкой СС через представителя этой
организации в министерстве оккупированных восточных территорий
Готтлоба Бергера. После того как СС оказал действенную поддержку
аль-Хусейни, было предложено «обратиться к великому муфтию с
просьбой быть почетным гостем конгресса». Бергер при этом
подчеркнул особую роль великого муфтия.
Татарские эмигранты в ведомстве Корнельсена с энтузиазмом
встретили проект создания Крымского муфтията, который был передан
в военную администрацию. Выборы должны были выявить
«заслуживающего доверия деятеля, который сможет оказывать
влияние на татарское население». Кроме того, «выборы муфтия имели
бы важнейшее политическое и пропагандистское значение не только
для Советского Союза, но и для Ближнего Востока…». Все могущие
быть возражения заранее отметались, причем ссылались на якобы
тайное «желание фюрера пойти навстречу мусульманским народам».
Выборы превратились в пародию, поскольку Корнельсен уже наметил
в качестве будущего муфтия Ёзенбашлы (Озенбашлы).
Одно только упоминание этой фамилии усилило подозрения
военной администрации, что новая организация будет всего лишь
прикрытием для политической деятельности. В действительности
Ёзенбашлы уже руководил мусульманскими общинами в Крыму. С
самого начала не всем понравились эксперименты в области
психологической войны, ведущейся против национального
меньшинства, к которой проявили запоздалый интерес некоторые
представители берлинского общества. Крым уже превратился в
осажденную крепость, и армия не желала заниматься вопросом,
который мог породить еще большую напряженность.
Так, в одном из армейских документов февраля 1944 г. говорилось:
«Вопрос создания местного правительства из мусульман и
образования большого муфтията Крыма не подлежит рассмотрению.
То же самое касается любых планов в данной области. Они означали
бы разрыв с предыдущей политикой, и о них не может быть речи…»
Об изменении в общественных настроениях Крыма свидетельствует
фраза: «В последнее время татары своим поведением доказали, что на
них нельзя положиться».
Этот вердикт означал конец проекта. Отдел Розенберга не смог
воплотить в жизнь свои планы. Спустя всего несколько месяцев
полуостров вновь стал советским. Однако вопрос о муфтияте в
Берлине был поднят повторно. Теперь он касался исключительно
эмигрантов-мусульман на территориях, подконтрольных Германии, и
идея уже не имела прежнего пропагандистского эффекта. Она была
воскрешена во времена поражений на фронте летом 1944 г., когда были
предприняты отчаянные попытки найти ее новое решение. В целях
сохранения своего влияния на мусульманские части, сражавшиеся на
стороне Германии, Менде и великий муфтий Иерусалима пришли к
обоюдному согласию о желательности по крайней мере предпринять
хотя бы в теории попытку создания муфтията.
Менде так рассказывал о встрече с муфтием: «На вопрос, не
возражает ли муфтий против кандидатуры Ёзенбашлы, он ответил, что
считает ее вполне приемлемой… Господину Ёзен-башлы уже было
передано по телефону приглашение явиться лично».
 Однако он так и не приехал. Ёзенбашлы спешно покинул Крым, до
того как пришли советские войска. Вместе с несколькими татарскими
подразделениями он прибыл в Румынию. Надеясь, что британцы
высадятся в Румынии, Ёзенбашлы (Озенбашлы) уехал в рейх и
оставался в Бухаресте вплоть до прихода Красной армии, когда и был
арестован.
Борьба за создание муфтията в Крыму показала, что в рейхе
существовали партии-соперники. Принимая во внимание планы
Розенберга и безоговорочную поддержку фюрера, была возможность
развернуть пропагандистскую кампанию, которой Берлин на первом
этапе пренебрег, а затем запоздало решился на нее, но она так и не
состоялась. Отсутствовало расположение к представителям
мусульманской веры. Результаты кампании были практически
нулевыми. Интересен факт, какими были силы, которые выступали
против идеи муфтията. Некоторые из столпов нацизма, включая СС,
всячески препятствовали ее воплощению из-за планов германизации.
Люди круга Коха и Бормана видели в ней нежелательную уступку
местному населению. В то же время большая часть военных и
отдельные дипломаты были против того, что они называли пустыми
экспериментами вкупе с раздачей фантастических и нереальных
титулов потенциально враждебным деятелям, и все это ослабляло
противодействие русским.
 Идель-Урал и Туркестан

Большинство мусульманских территорий Советского Союза так и не

были захвачены немцами. Поскольку они были далеки от рейха во
времени и пространстве, их будущее обсуждали в Берлине, скорее, в
гипотетической форме, в отличие от судеб Крыма и Кавказа.
Вначале на дискуссию о будущем советских «жителей Азии»
повлияла пропаганда, призванная внушить немецкому солдату и
гражданам Германии, что русские были «унтерменшами», то есть
вырожденцами, потому что у них была большая примесь татарской и
монгольской крови. Если русский был «недочеловеком», то тем более
это касалось татар и монголов. Публиковавшиеся неоднократно
фотографии советских военнопленных с «монгольскими» чертами
лица; немедленная ликвидация всех «азиатских» мирных жителей,
обнаруженных в оккупированных областях; частые статьи в немецкой
прессе о «монгольской жестокости» русских – все это создавало почву
для того, чтобы создать у населения представление о рейхе как
защитнике Запада от «азиатской угрозы». Сам Гитлер рассматривал
будущие немецкие поселения в России в качестве бастионов,
призванных защитить от нашествий диких орд с Востока.
В планах Розенберга до нашествия не делалось особой разницы
между великороссами и татаро-башкирским населением между Волгой
и Уралом. Согласно немецкой классификации жители Поволжья, в
широком смысле слова, были финно-угорского, татарского и
монголоидного происхождения. В действительности не существовало
объединяющего элемента среди башкир и чувашей, мордвы и мари,
удмуртов и казанских татар. Первоначально в Берлине не обратили
внимания на проект эмигрантов-сепаратистов под названием «Идель-
Урал», предусматривавший национальную автономию татар и башкир.
Поскольку рейхскомиссариат «Московия» должен был охватывать всю
территорию до Урала, в него входило все неславянское население
Северо-Восточной России. Административные границы составлявших
его областей, как предполагалось, должны были совпадать с
этническими. Они в основном соответствовали советским
административным границам Татарии, Чувашии, Удмуртии,
Мордовии, Марийской республики и Башкирии. Не было сделано
попытки отделить славян от неславян или сгруппировать поволжских
татар и угро-финнов в одну административную единицу.
Этот план так и не был реализован. Министерство оккупированных
восточных территорий Розенберга и отдельные армейские круги были
вынуждены пересмотреть свою тактику после того, как их надежды на
блицкриг были развеяны. В начале 1942 г. стала очевидной новая
тенденция – «спасение народов Идель-Урала (это название начало
использоваться в министерстве официально) от «сброда»
«унтерменшей». Одна из причин изменения первоначальных планов
заключалась в том, что немцы взяли в плен большое количество
поволжских татар, из которых армейское командование намеревалось
сформировать военные части. Во-вторых, было решено вести
пропаганду, направленную на татар и башкир, чтобы склонить их к
дезертирству. Наконец, ведомство Розенберга выработало собственную
концепцию санитарного кордона вокруг Москвы, который должны
будут замкнуть с востока, в том числе и народы «Идель-Урала».
Были предприняты неуклюжие попытки снять клеймо
«унтерменшей» с татар. Но как было возможно убедить свое
население, что татары, которые были «азиатами» и чужаками, в
действительности являются друзьями и союзниками, а русские
остарбайтеры из-под Смоленска и Ростова-на-Дону, многие из которых
были высокими блондинами с голубыми глазами, «недочеловеками»?
Все публичные заявления немецкой стороны о татарах в 1942–1943 гг.
характеризует их двусмысленная «реабилитация». Начало ей положила
реплика Гитлера о татарах, что они были среди восточных народов,
которые «участвовали в борьбе против общего мирового врага –
большевизма». В августе 1942 г. министерство пропаганды
проинструктировало представителей прессы не вести полемику на
тему татар и Туркестана. В армии был отдан приказ считать солдат из
татар и других тюркских народов, сражавшихся на стороне Германии,
«соратниками и помощниками», чьи национальные особенности
«следует воспринимать с пониманием и тактом».
Возможно, самое серьезное заявление было сделано в авторитетном
издании Zeitschrift fur Politik в мартовском номере 1942 г., где фон
Хентиг, эксперт по Ближнему Востоку в министерстве иностранных
дел, утверждал, что название «татарин» не является ни в коей мере
уничижительным, открыто призвав к сближению немцев и татар. В то
время, когда фон Шуленбург готовил конференцию в Адлоне, со
статьей фон Хентига ознакомились представители движения «Идель-
Урал» в Турции. Мечта эмигрантов обрела второе дыхание в
атмосфере германо-турецкого примирения.
Концепция «Идель-Урала» устраивала тех, кто стремился к разделу
Советского Союза, и вот почему она была воспринята имперским
министерством оккупированных восточных территорий, хотя оно
понимало всю искусственность этой идеи. Та же самая концепция
была основной для другой группы – сторонников пантуранского союза.
Только на развалинах распавшегося Российского государства татары и
башкиры могли выстроить новые основы столь чаемого ими
суверенитета, который смог бы позволить им слить воедино, несмотря
на все препятствия, народы между Волгой и Уралом. Это был
неосуществимый и противоестественный план создания
сверхгосударства, в который вошли бы иные туранские народы.
Сторонники проекта «Идель-Урал» не признавали существование
этнических и культурных различий этих народов, к тому же
обреченных на изоляцию от остального мира в государстве, не
имевшем выхода к морям. Их взгляды были прикованы, в частности, к
Центральной Азии, и мечта о державе «от Казани до Самарканда»
будила воображение наиболее последовательных приверженцев идеи
«Идель-Урала».
Пантуранский гамбит противоречил другим существовавшим на тот
момент планам. Тюркские националисты стремились обеспечить себе
«максимальную безопасность». Противники сепаратизма, естественно,
противостояли им. Отношение Германии к созданию такого азиатского
блока, который в довоенное время спорадически поддерживала
Япония, было первоначально, вследствие сложившихся обстоятельств,
враждебным. Менде и его сотрудники не принимали его и
предпочитали продвигать проект «Малый Идель-Урал», по общему
признанию фантастический, но, возможно, в меньшей степени, чем
пантуранский, который к тому же нес угрозу для рейха. Из Берлина все
же время от времени слышались призывы к туранскому единству.
Хентиг составлял исключение; он прекрасно помнил романтические
поиски свидетельств культурного и языкового единства туранских
народов, что вели ученые. «Там, в России, – писал он, – они искали
древний Туран. Удастся ли им теперь достичь какого-то результата?»
 Хентиг продолжает: «Благодаря нашему продвижению в России,
ситуация коренным образом изменилась: новое движение стремится
выразить себя, найти себе название. Тюркские племена к востоку от
Волги, с которыми мы имеем дело, от Урала до Монголии все когда-то
принадлежали к улусу Чагатая [второго сына Чингисхана]…» Поэтому
Хентиг предложил название «чагатаизм» для татарско-тюркского
движения за единство, ожидая, что его поддержит Германия.
На самом деле судьба поволжских татар и угро-финнов никогда не
интересовала рейх. Военные действия велись далеко от этих земель,
пантуранское и панславянское движения были не в фаворе в Берлине.
Только в самом конце войны, когда были востребованы самые
экзотичные средства для спасения Германии от разгрома, некоторые
деятели в рейхе начали позиционировать себя сторонниками
пантуранского движения.
На то время не существовало реальной потребности срочно решать
судьбу советской Средней Азии. Министерство оккупированных
восточных территорий совместно с армией работали с эмигрантами,
выступавшими за независимый и объединенный Туркестан,
образованный из всех пяти советских среднеазиатских республик. Их
деятельность свелась в основном к пропаганде и разведке. На практике
этот факт и желание Германии не вызывать подозрений у Японии,
предъявляя претензии на Среднюю Азию, позволили сторонникам
«Объединенного Туркестана» действовать с относительно большей
свободой в сравнении с другими сепаратистскими группировками.
Туркестан был вне границ предполагаемой территории немецкой
оккупации.
Планы Розенберга предусматривали отделение Туркестана от
России. В своих первоначальных набросках он выделял Среднюю
Азию из-за ее враждебности к коммунизму и негативного отношения к
русским. Он полагал, что «после военного поражения Советов в
Европе станет возможным малыми силами избавиться от господства
московитов также и в Средней Азии». Подчеркивая политическую
(антирусская направленность) и экономическую (хлопок) выгоды
такого развития ситуации, Розенберг, что само по себе интересно,
указывает на возможность активного противостояния Британии:
«Возникает вопрос, нельзя ли побудить Иран и Афганистан к более
активному продвижению в Индию, если это будет востребовано… В
таком случае угроза линиям коммуникации, связывающим британцев с
Индией, несомненно, вынудит Британию разместить большее число
войск в Центральной Азии, выведя их из Европы или других мест». В
дальнейшем судьбу Туркестана больше не обсуждали. Предлагаемые
на будущее формы правления на Востоке касались только территорий,
пограничных со Средней Азией. Но посылка была ясна. Туркестан,
будучи союзником и во всем зависимым от рейха, составит последнее
звено в цепи государств вокруг Московии.
Германская армия, со своей стороны, не имела планов завоевания
этой территории. Все внимание было сосредоточено на деятельности
эмигрантов – вопросе формирования национальных легионов в
составе вермахта и создания Национального комитета объединения
Туркестана. Туркестанские националисты занимали более сильную
позицию в конкурентной борьбе, чем их коллеги, потому что Германия
не имела особого личного интереса в этом регионе и потому что их
лидеру политическому эмигранту Вели Каюму покровительствовал
фон Менде. Несмотря на то что в его взаимоотношениях с
эмигрантами-тюрками постоянно существовали трения, работники
министерства Розенберга до конца войны доверяли Вели Каюму. Ни в
советской Средней Азии, ни в Германии он не был известен.
В тюркском вопросе Берлин предпочитал не давать никаких
обязательств. «Будут ли племена, проживающие на этих
территориях… [то есть татары и народы Туркестана] жить единым
народом в одном государстве или как два отдельных народа, покажет
будущее. Любая форма организации может развиться из современного
состояния тюркского населения». Единственное, о чем можно было
сказать определенно, что обе ветви этих тюркских народов должны
быть отделены от России.
 Глава 14
Хозяева и рабы
Lebensraum (жизненное пространство)

На протяжении всей войны в обстановке побед и поражений на

полях сражений основная цель Германии продолжала оставаться
неизменной. Необходимо было не только сокрушить Советское
государство, чтобы Восток со своими ресурсами и рабочей силой
служил германскому народу, не только изменить границы, но и
переформатировать иерархию всех этнических групп на Востоке. В
результате чего немцы превратятся в господ, евреи и другие
«нежелательные» элементы будут ликвидированы, а великороссы
займут низшую ступеньку в структуре «нового порядка». Если, о чем
уже было сказано, все еще шли споры о будущем положении наций-
посредников, то есть нерусских национальностей Советского Союза,
то структура общества уже была определена: самый верхний его слой
– немцы и самый нижний – русские.
Стало прописной истиной, что немецкий народ должен был
наследовать землю. Движение Drang nach Osten («Натиск на Восток»)
призвано было наконец-то предоставить ему возможность поселиться
и жить на землях, к которым он уже давно стремился. Этот
масштабный план предусматривал аннексию некоторых областей (в
особенности Прибалтийских стран и Крыма) и колонизацию других
территорий (европейскую часть СССР). Только некоторые части
Советского Союза (такие как Кавказ и азиатская часть России) не
подлежали германизации. В областях, намеченных для присоединения
и колонизации, предусматривалась следующая последовательность
действий. Вначале предстояло ликвидировать ту часть населения,
которая, в представлении нацистов, не имела права на дальнейшее
существование, одновременно приступая к массовому перемещению
«низших» элементов населения на Восток. При этом будут постепенно
ассимилированы (онемечены) «наиболее лучшие» представители
местного ненемецкого населения, которые получат разрешение
остаться. И наконец, необходимо будет заселить освобожденные
территории немецкими фермерами и солдатами.

ПЛАН-СХЕМА ИЕРАРХИЧЕСКОЙ ЛЕСТНИЦЫ НАРОДОВ ВОСТОКА

План имел долгую историю. Он существовал еще перед Первой

мировой войной, и не только Людендорф, но даже Сект одобрял его
основные положения. В нем не было только одного пункта – войны на
уничтожение, который добавили Гитлер и его помощники. Еще в
1932 г. нацистский писатель Г. Раушнинг представил план в
присутствии Гитлера. Рассказав о будущем преобразовании Востока,
он закончил так: «Все это, однако, останется пустой мечтой, если не
будет проводиться последовательная политика колонизации и
депопуляции. Да, политика депопуляции… Она потребуется для того,
чтобы передать сельскохозяйственные земли преимущественно в руки
немецкого класса господ». Это заявление глубоко запечатлелось в
мозгу Гитлера: переселить славян дальше на Восток и поселить на их
земли немцев. Подлинная граница между Европой и Азией, он любил
повторять, не географическая. Но это граница, что «отделяет немецкий
мир от славянского мира. И это наш долг – провести ее там, где, как
мы считаем, ей следует быть».
Гитлер говорил своим соратникам: «Я сочту преступлением, если
будут считать, что четверть миллиона павших[52] и сотни тысяч
искалеченных… были принесены в жертву только ради того, чтобы
захватить природные богатства, эксплуатируемые капиталистами…
Цель восточной политики в перспективе – дать возможность 100
миллионам немцев поселиться на этой территории».
Его немецкий этноцентризм стал простым и веским объяснением
необходимости войны, огромные потери которой будут восполнены
повышенным уровнем рождаемости в новых восточных поселениях.
Несмотря на огромные трудности в деле такого массового
переселения, «проблема заключена в государственной власти, вопросе
ее мощи». Это не имело никакого отношения к моральной стороне
вопроса. «Если кто-то спрашивает нас, кто дал нам право расширять
германское пространство на Восток, мы ответим, что… успех
оправдывает все».
Перед началом войны контуры плана еще только намечались. У
Розенберга не было ясного представления, какие области следует
присоединить, а какие – колонизовать. Переселение огромного
количества людей на Восток следовало проводить таким образом,
чтобы «в течение жизни одного, максимум двух поколений мы смогли
бы присоединить эти области – заново онемеченные – к коренным
землям Германии». В октябре 1941 г. ему еще было неясно, что делать
с отдельными областями. Следовало ли выделить земли
рейхскомиссариата «Остланд» между Ильменем и Чудским озером для
заселения их «нежелательными элементами или открыть всю
территорию для немецких поселений». Отвечая на этот вопрос, он
решился на последнее. Не до конца был проработан вопрос и о сроках
переселения. Сначала Гитлер говорил о 10 миллионах переселенцев в
течение 10 лет, потом о 20 миллионах. Единственно, что было ясно,
так это то, что эта работа будет вестись на протяжении всей его жизни
и даже может быть завершена. «Наше колониальное проникновение, –
говорил фюрер, – должно постоянно идти вперед, до тех пор, пока оно
не достигнет той стадии, когда наших колонистов будет значительно
больше, чем местных жителей». Во всяком случае, «в течение
ближайших 20 лет эмиграция из Европы больше не будет идти в
направлении Америки, но на Восток». В своих сбивчивых оценках и
прогнозах Гитлер свалил в одну кучу всю Восточную Европу –
Польшу, «аннексированные» и «оккупированные» области. Границы
исчезнут, в то время как европейские болезни «излечат» интенсивная
миграция плюс свободное пользование огнестрельным оружием и
«душегубки» («газвагены»).
Между «старой» и «новой» программами германизации
существовала значительная разница. Нацистская Германия полностью
отказалась от политики культуртрегерства, заслугой которой было
распространение ценностей цивилизации среди неразвитых народов.
Новый проект оказался совсем иным. Как заявил Гиммлер: «Нашей
обязанностью на Востоке не является проведение политики
германизации в прежнем смысле слова, то есть введение в обиход
немецкого языка и немецких законов для местного населения. Отныне
в восточных областях будут проживать люди с чисто немецкой
кровью».
Не случайно Гиммлер был последователен в отстаивании подобной
постановки вопроса. В то время как Гитлер отдавал подробные
директивы о лимитах и сроках исполнения программы колонизации,
именно части СС были призваны воплотить в жизнь эти
фантастические планы. В «империю» Гиммлера входили главное
управление по вопросам расы и поселения (RuSHA), имперский
комиссариат по делам укрепления немецкой народности (RKFDV) и
другие учреждения, ответственные за миграцию и расселение в
первую очередь этнических немцев. СС, будучи германской элитой,
должны были обеспечить для отправки на Восток «расово
полноценную» рабочую силу. Проект имел столь сверхъестественную
власть над умами нацистских вождей, что даже в октябре 1943 г., когда
немецкие армии отступали по всему фронту, Гиммлер все еще
продолжал утверждать: «Для нас окончание войны будет означать, что
открылась дорога, ведущая на восток… Мы передвинем границы
немецких поселений на 500 км к востоку… на территории безопасные
в военном отношении для наших внуков и правнуков».
Крым и некоторые районы рейхскомиссариата «Остланд» должны
были стать «имперскими землями» – не колониальными
территориями, но интегральной частью Германского государства. С
одобрения Гитлера были разработаны далеко идущие планы миграции
этнических немцев из других частей земного шара.
В отличие от Крыма, где проводить политику онемечивания в
отношении коренного населения было весьма проблематично,
рейхскомиссариат «Остланд» должен был стать «частью великого
германского рейха». Розенберг в своей первой директиве,
направленной Лозе, писал, что этого можно добиться посредством «1)
онемечивания расово полноценного населения, 2) колонизации
территории немецкими переселенцами и 3) высылки нежелательных
элементов». Все эти три цели оставались неизменными на протяжении
всей войны. В своей речи в марте 1942 г. Гиммлер вновь подчеркнул,
что первый послевоенный пятилетний план переселения должен
«привести, по крайней мере, к складыванию немецкого правящего слоя
в Крыму и Прибалтике». Переселение непокорного и неполноценного
населения во внутренние области, в Белоруссию или «Московию», в
ближайшем будущем было вопросом решенным и само собой
разумеющимся. А возвращение прибалтийских немцев, которые
вынужденно покинули свою родину в 1940 г., уже началось.
Первой областью, намеченной для переселения немцев и, как это ни
парадоксально, ближайшей к линии фронта, была Эстония. Здесь, как
было принято считать, германское влияние было наибольшим[53]. Но
еще до того, как началось выполнение плана переселения, эта
страна[54] оказалась под ударом наступавших советских войск. Ингрия
стала единственной областью, которой коснулась эта программа.
Ингрия, или Ингерманландия, занимала территорию между озерами
Чудским и Онежским. Эту область некогда населяли финские племена,
теперь уже потерявшие свою этническую и культурную самобытность.
Проект «Ингрия» был возрожден. Согласно пожеланиям Гитлера Крым
и Ингрия должны были быть колонизованы в первую очередь. В
подробно разработанном в середине 1942 г. плане для переселения
колонистов помимо Крыма намечались «Ингрия и район Петербурга».
Некоторые рассматривали это как попытку оправдать продвижение
границ Эстонии и Латвии вплоть до окрестностей Ленинграда. В
итоге, из-за зашедшей в тупик ситуации с Ленинградом в середине
1942 г., появилась идея преобразовать этот район в отдельный главный
округ (Hauptbezirk), который не входил бы в рейхскомиссариат
«Остланд», но непосредственно подчинялся Берлину. Так как
министерство Розенберга и СС не хотели передавать его ни в
рейхскомиссариат «Московия», ни в «Остланд», ни Финляндии, идея
такого анклава помогла бы разрешить безвыходную ситуацию и
открыть дорогу к немедленному заселению этого района. Немецкой
прессе не потребовалось много времени, чтобы начать писать о
«немецком» характере Ингрии, чтобы оправдать необходимость ее
заселения.
В процессе подготовки к переселению было решено депортировать
жителей Ингрии. В начале 1942 г. финское правительство было
поставлено в известность, что оно может «принять обратно» местных
жителей, но ничего не было сделано, кроме переселения отдельных
добровольцев, вплоть до 1943 г. После обмена посланиями финско-
немецкая инспекционная комиссия посетила район, и 6 октября 1943 г.
в Риге было подписано соглашение о «репатриации» (совершенно
неверный в данном случае термин), позднее получившее
дипломатическое подтверждение. В результате к весне 1944 г. было
выселено около 65 тысяч мужчин и женщин. Нелепая операция
решила несуществовавшую проблему национальных меньшинств и
создала новую в Финляндии. Что касалось немецких планов
колонизации Ингрии, то они остались на бумаге.
 Генеральный план «Ост»

Ответственность за составление детальных планов по программе

колонизации территорий несло управление планирования СС
«имперского комиссариата по делам укрепления германизма», которое
возглавлял профессор Конрад Мейер-Хетлинг. Его работники
представили Гиммлеру подробный план в мае 1942 г. под названием
«генеральный план «Ост».
В дополнение к временным немецким поселениям на Востоке в виде
«опорных пунктов» должны были прибыть постоянные поселенцы;
при этом предусматривалась организация территориально-
административных единиц, называемых «марками». На время
переселения колонистов эти марки выводились из-под управления
гражданской администрации и передавались под юрисдикцию СС.
Каким бы амбициозным ни казался генеральный план «Ост», он был
менее радикальным, чем от него можно было ожидать в сравнении с
другими начинаниями Гитлера и Гиммлера. Во время первого этапа в
области, отходившие к рейху, должно было переселиться большое
количество поселенцев. Однако к концу первых 25 лет их число в
«переселенческих марках» должно было составить всего лишь 3,5
миллиона.
Те местные жители, которых «не представлялось возможным
онемечить», должны быть переселены далее на Восток, если
потребуется, то и силой. «Трезво» оценив ситуацию, было также
решено оставить на месте некоторых из них для выполнения черновых
работ у новых германских хозяев. Во всяком случае, местное
население не могло бы владеть землей и иметь денежный капитал.
Постепенно марки должны были стать господствующей формой
территориальной организации. Тем временем на весь период миграции
сохранились два других типа немецких поселений. С одной стороны,
продолжали существование «опорные пункты» с немецким
населением и исполняющие административные, хозяйственные и
военные функции. По мнению Гитлера, «немцы – и это самое
существенное – должны создать для себя закрытое общество,
подобное крепости».
 Он заявил: «Должна быть создана система военных опорных
пунктов, которая сможет контролировать всю оккупированную страну.
Все немцы, живущие на восточных территориях, должны
поддерживать личный контакт с этими опорными пунктами». Они
будут располагать мобильными частями, достаточными для того,
чтобы подавить любое сопротивление оставшихся коренных жителей.
В то же время сам процесс становления сельских поселений также
должен будет служить военным целям. Вместо того чтобы содержать
сильные армии на Востоке, Гитлер думал о создании особой военной
границы, на которой немецкие «солдаты-крестьяне» будут служить и
как пионеры-фермеры, и как бойцы, способные дать отпор любому
нападению с Востока. Появилось множество исследовательских работ,
в которых обобщался прежний опыт организации военных границ
начиная со станиц казаков и вплоть до австро-венгерских поселений
(так называемая «военная граница» на границе с Османской
империей). Поскольку Гитлер не ждал «формального, юридически
зафиксированного окончания войны», но предвидел просто
перемещение русских сил в «Азию», можно было заявить в печати, что
«тем или иным образом открытая военная граница будет существовать
в течение длительного времени». Гиммлер предсказывал, что «мы
будем постоянно иметь восточную военную границу, которая, будучи
всегда подвижной, даст нам возможность вечно быть молодыми…».
Среди новых привилегированных поселенцев будут ветераны
Второй мировой войны. Эрих Кох был среди тех, которые
поддерживали ту точку зрения, что «немецкий солдат завоевал
Украину… чтобы предоставить потомкам солдат немецкого фронта
шанс поселиться там…». Основные кадры для будущего, будь то
ветераны или нет, должны были составлять фермеры. СС вновь
предложили набрать людей, в которых наилучшим образом сочетаются
расовая чистота с опытом ведения сельского хозяйства и
способностями бойца. Перспективы немецких ферм на плодородных
равнинах Востока привлекали многих офицеров СС.
«Украина действительно благословенная страна… – говорилось в
письме простого немецкого солдата. – Снова хочется стать
двадцатилетним и работать фермером-пионером! Какие замечательные
задачи стоят перед нашим молодым поколением!»
 После инспекторской поездки по первым хозяйствам эсэсовцев на
оккупированной части России начальник главного управления СС по
вопросам расы и поселения обергруппенфюрер Отто Хофманн писал:
«Более чем когда-либо я уверен, что Восток принадлежит СС».
Конечно, эсэсовцы не теряли времени даром, начав приобретать
сельскохозяйственные имения. Управление по вопросам расы и
поселения и главное административно-хозяйственное управление СС
(WiVHA), соперничавшие друг с другом за влияние, оба старались
осуществлять над ними контроль. В июле 1942 г. Освальд Поль,
печально известный начальник системы концлагерей, был назначен
администратором эсэсовских ферм в России, Украине и Белоруссии.
Незадолго до окончания войны Хофманн сообщал, что управление по
вопросам расы и поселения «имеет в своем владении около 600 тысяч
гектаров земель, раскинувшихся между Украиной и Балтийским
морем». Вернувшись из инспекционной поездки, он рассказал, что эти
фермы, кроме того, что они снабжают продовольствием войска, «в то
же время… имеют еще одну цель – акклиматизировать раненых солдат
в районах Востока». Неудивительно, что произвол частей СС вызвал
глубокое возмущение – как среди местных жителей, у которых
отнимали их земли, так и среди различных немецких организаций,
которые преследовали свои интересы. В конце 1943 г. Гиммлер был
вынужден издать циркуляр, в котором он признавал, что отдельные
работники управления потеряли полностью «чувство меры» в деле
приобретения собственности на Востоке. Отныне никому не
разрешалось приобретать имения площадью более 400 гектаров без
его личного разрешения.

Несмотря на утверждение нацистских вождей о перенаселенности

Германии, по иронии судьбы в стране не было ни одного человека,
готового отправиться осваивать новое жизненное пространство. Было
принято решение, что первыми переселенцами станут этнические
немцы, коренные жители тех областей, где напряженность в
общественных отношениях можно было снять, только дав разрешение
немцам эмигрировать. Среди этих областей были Банат, Трансни-стрия
и Бессарабия. В будущей колонизации также могли принять участие
немцы соседних с рейхом стран. Такая политика исходила из того, что
их считали расово полноценными и они могли слиться с немецким
народом под немецким правлением. Это отвечало политическим целям
Гитлера, когда он стремился представить Восточную кампанию как
всеобщий крестовый поход «Новой Европы». В частности, за
несколько месяцев до вторжения в Россию Розенберг высказался о
возможности создания на Востоке не только датских, норвежских и
голландских поселений, но «также и английских после победоносного
окончания войны».
Гитлер не раз возвращался к этому плану на протяжении первых
месяцев кампании. Избыточное население Дании, Голландии,
Норвегии и Швеции, заявлял фюрер, необходимо переселить в районы
Востока, ведь эти страны тоже станут частью рейха. В его мечтах это
представлялось событием столь же значимым, как и объединение
немецких государств в Германский таможенный союз во главе с
Пруссией веком ранее (в январе 1834 г.).
«Переговоры» шли с Данией с осени 1941 г., и составлялись планы
сотрудничества с Данией и Норвегией в области экономики
«Остланда». Датский министр транспорта совершил инспекционную
поездку в рейхскомиссариат весной 1942 г. Нидерланды также должны
были принять участие в будущем развитии экономики России. 3 января
1942 г. Розенберг принял А. Мюссерта, чтобы обсудить совместный
проект. Немецкая и голландская нацистская пресса скупо намекала на
планы нидерландских капиталовложений в этой области.
Приглашались добровольцы-мигранты – агрономы, садовники и
ремесленники. Открыто говорили о том, что на Восток могут
переехать около 5 миллионов голландских крестьян, тем самым решив
вопрос перенаселенности страны. Была учреждена Восточная
компания, и делегация, которую возглавил доктор Рост ван Тоннинген,
видный коллаборационист, совершила поездку по оккупированным
районам в сентябре 1942 г. Однако вскоре Берлин был вынужден
признать, что существуют значительные трудности в деле
переориентации голландской экономики с эксплуатации заморских
колоний на использование природных богатств России. Несмотря на то
что на Восток были отправлены несколько групп голландских
специалистов (некоторые из них перешли на сторону партизан), в
действительности они ничего не смогли сделать, в основном потому,
что военная удача отвернулась от рейха.
 Из всех амбициозных планов переселения был реализован только
один. И это не был проект, предусмотренный генеральным планом
«Ост». Летом 1942 г. Гитлер заявил, что Украину следует онемечить за
двадцать лет, и Кох, одобрительно восприняв его слова, сообщил об
этом многим в своем окружении. Когда Гиммлер во время своего
визита в ставку фюрера в Виннице вновь упомянул о его заявлении и
заметил, что «партизаны представляют явную угрозу для
фольксдойче» и что здесь в Украине «должно говорить только на
немецком», это было воспринято как приказ приступить на деле к
германизации страны. Начали с поселения этнических немцев
Хегевальд вблизи полевой ставки Гиммлера. В середине августа
1942 г. Гиммлер отдал приказ об «объединении» там немецких
деревень после того, как урожай был собран. 10 тысяч этнических
немцев должно было быть переселено в район Хегевальд, где
поселенцы (в отличие от остального населения) должны были
получить землю в частное владение.
Действительно, в ноябре 1942 г. первые семь деревень были
очищены от украинских жителей и их место заняли этнические немцы
с Волыни. Обе группы жителей были несвободны и подверглись
настоящему террору, материальные условия эмигрантов и
иммигрантов были ужасающими. В декабре был учрежден в качестве
отдельной административной единицы район этнических немцев
Хегевальд. Его площадь составляла около 200 квадратных миль с
населением 9 тысяч жителей. Согласно генеральному плану «Ост» он
был выведен из юрисдикции гражданской администрации. Хотя
эсэсовцами и было проведено несколько подобных экспериментов,
отступление немецких войск не позволило больше проводить массовое
переселение жителей. Несмотря на то малое, что было сделано в этом
направлении, уже это показало, какое будущее готовят немцы
местному населению.
Как писал один немецкий специалист в области сельского хозяйства,
«несмотря на то что некоторые попытки переселения были
незначительны по масштабам и ограничивались несколькими
деревнями в районах Житомира и Калиновки, слух о них дошел до
самых отдаленных уголков Украины и вызвал самое настоящее
возмущение. Неоднократные протесты против подобных мер со
стороны ведущих представителей сельской администрации остались
без внимания». Конечно, все это вызвало новые споры в Берлине. Как
обычно, Розенберг, донкихотствующий сторонник насильственной
политики германизации, возражал не по существу действий СС, а
говорил о том, что его ведомство лишено подлинной власти. Когда был
запущен проект «Хегевальд», он опять писал Гиммлеру, что это его
дело. Но раз уж вмешались СС, то задним числом он даст свое
согласие, чтобы «узаконить его».
Некоторые подчиненные Розенберга сдержанно высказывали свои
опасения. Так, Фиргау и Галлмайер в марте 1943 г. писали касательно
плана Хегевальда: «Это может быть интерпретировано как начало
процесса онемечивания Украины. Неясно, как следует поступать в
отношении самих украинцев. Онемечить тех, кто отвечает расовым
требованиям? Переместить украинцев за Волгу? Оставить их в местах
проживания, ограничив в правах?»
Специалисты по экономике ведомства Геринга также возражали
против этой «детской забавы». По их мнению, подобные меры были
преждевременны и не способны помочь в войне. Другие учреждения,
такие как военное министерство и министерство иностранных дел,
наблюдая за титаническими усилиями СС с явной озабоченностью,
хотя и были не согласны, но предпочитали хранить молчание.
Гиммлер со своей стороны был недоволен темпами работ. Согласно
плану Мейера-Хетлинга к концу 25-летней программы половина
жителей марок будут принадлежать к немецкой национальности, в то
время как в опорных пунктах немцы будут составлять около одной
четвертой части населения. Этого было недостаточно для рейхсфюрера
СС. Гиммлер писал в ответ, что «его неправильно поняли. Этот 20-
летний [sic] план должен включать в себя онемечивание Эстонии и
Латвии… Лично я убежден, что этого можно добиться». Когда Мейер-
Хетлинг попросил более подробных указаний, Гиммлер, закрыв глаза
на трудности, добавил в свой список с пометкой «надо» Литву и
Белоруссию (в дополнение к Ингрии и Крыму). «Аппетит приходит во
время еды», – гласит пословица. Комитет по планированию
возобновил свою работу, и к февралю 1943 г. пересмотренный
генеральный план «Ост» был готов.
Гиммлер был готов приступить к выполнению плана уже 12 января
1943 г. На следующий день, когда поражение под Сталинградом уже
породило призрак «тотальной войны», Гитлер принял решение
остановить все работы над послевоенными проектами. С
неудовольствием, но Гиммлер все же признал, что приоритет теперь
имеют другие дела, и планы переселения пали жертвой неудач на
фронте.
Планы онемечивания могли на первый взгляд показаться
фантастическими. Но они были органическим элементом доктрины
нацистского руководства, принятой к реализации на Востоке. Они
были также типичны для присущего СС дуализма в работе. Вместо
решения настоятельных военных задач, организация занялась
разработкой и продвижением долгосрочных идеологически
ориентированных планов.
 Фольксдойче

Перед началом Второй мировой войны наибольшее число немецких

колонистов в России, которые на протяжении веков тысячами
переселялись туда, сосредоточилось в Республике немцев Поволжья.
Согласно советской переписи 1939 г., в СССР насчитывалось около 1
миллиона 425 тысяч немцев, из которых около одной трети проживало
в этой автономной советской социалистической республике. Будучи
форпостом немецкой национальности, выдвинутым далеко на восток,
она была предметом особого внимания Советов и Германии. В 1941 г.,
когда карта Советского Союза перекраивалась немцами в ожидании
скорой победы Германии, в стороне от этого не остались и немцы
Поволжья. Хотя выход к Волге немецких войск не вызывал ни у кого
сомнения, Гитлер окончательно не решил, какова будет судьба
немецких колонистов. Также не было ясности в этом деле и у
Гиммлера.
Некоторые работники его ведомства предложили создать «канал»,
посредством которого рейх смог бы установить прямую связь с
немцами Поволжья и, возможно, включить их республику в пояс
приграничных враждебных «Московии» государств. Первоначально он
планировал создать особую казачью область, которая должна была
простираться на север вплоть до Саратова, чтобы «обеспечить
административный контакт с территорией республики немцев
Поволжья». Но вскоре от подобной непродуманной идеи отказались в
интересах «Великой Украины». Во время вторжения Розенберг
рекомендовал, чтобы «Республика немцев Поволжья была включена в
состав Украинского государства, чтобы окончательно вырвать ее из-
под русского влияния». Розенберг настолько не был уверен в
симпатиях немцев Поволжья, что предпочел бы для большей
надежности присоединить их к Украине.
В то же самое время Розенберг не хотел оставлять поволжских
немцев на их «открытой позиции» на Востоке, тем более что он
предполагал вначале, что «в любом случае Волга не останется
внешней границей в течение длительного времени». Он составил в
общих чертах план переселения «специально отобранных для этой
цели немцев Поволжья» в Прибалтийские страны, в присоединенные
области Западной Польши, а также в Украину. За счет «менее ценных»
элементов, которые были обречены на уничтожение, самые лучшие
представители нации будут сосредоточены в областях,
предназначенных для осуществления радикальных планов
онемечивания.
В действительности Берлин так никогда и не смог справиться с этой
проблемой. Немецкие войска не только не вышли к границам
«автономной» Республики немцев Поволжья, но 28 августа 1941 г.
советское правительство ее ликвидировало, а население было
депортировано в азиатские области СССР по обвинению в якобы
имевшей место государственной измене. Согласно тому же самому
распоряжению все этнические немцы были насильно эвакуированы из
тех областей, к которым приближались наступавшие части вермахта,
явно из опасения возможного сотрудничества с захватчиками. Даже
притом, что было депортировано большое количество людей, особенно
из Крыма, во многих оккупированных к сентябрю немецкой армией
районах, особенно вдоль побережья Черного моря, все еще
существовали общины российских немцев.
Эти этнические немцы стали отдельной проблемой для
оккупационных властей. Ведомство Розенберга, в частности Георг
Лейббрандт, проводило обширные исследования и опубликовало ряд
монографий о месте расположения и деятельности немецких общин.
Инструкции, составленные на основе этих исследований, были
противоречивы. Первоначально к этническим немцам было принято
относиться так же, как и к другим местным жителям. Апелляции к
гражданству Германии не принимались. В то же время в Восточной
марке действовало распоряжение, согласно которому «те, кто
безусловно являются этническими немцами, пользуются теми же
преимуществами, что и немецкие граждане».
СС, как всегда, преследовали свои интересы. В июле 1941 г.
Гиммлер отдал распоряжение управлению репатриации этнических
немцев (Фольксдойче Миттелыптелле, VoMi) регистрировать всех
этнических немцев на оккупированных территориях и оказывать им
покровительство, чтобы «заложить краеугольный камень германского
господства… в тесном сотрудничестве с зондеркомандами и полицией
безопасности». Хотя в 486 округах рейхскомиссариата «Украина» было
зарегистрировано всего 45 тысяч немцев, продолжали считать, что их
200 тысяч.
Сложность в определении их статуса была вызвана также и тем, что
в качественном отношении «освобожденные» собратья оставляли
желать лучшего. Большинство едва говорило по-немецки;
в интеллектуальном и расовом отношении, как сообщалось, «они
стояли ниже своих славянских соседей». Спустя пять месяцев после
начала войны один высокопоставленный чиновник, курировавший
вопросы экономики, пожаловался, что «на этнических немцев на
Украине административные и хозяйственные органы страны не могут
положиться ни в коей мере». Существовали планы СС по привлечению
специалистов для их реабилитации.
Тем не менее фольксдойче было предоставлено привилегированное
положение среди немцев. Несмотря на свою немногочисленность, они
получали посты в местных органах управления. Военная
администрация тылового района группы армий «Юг» заявила: «К
этническим немцам следует иметь особое отношение при назначении
кандидатов на хозяйственные и управленческие должности». Они
пользовались многочисленными официальными привилегиями при
уплате налогов, получении прав собственности, заключении брака и
получении образования. Им было легче установить личный контакт с
немцами рейха, и им было присуще стремление стать высшей кастой.
Немецкий комендант, естественно, предпочитал поставить во главе
местной полиции этнического немца, который был более надежен и
мог объясняться с жителями, не прибегая к помощи переводчика. В
Николаеве, сообщал швейцарский корреспондент, плакаты
предупреждают: «Фольксдойче на Украине находятся под защитой
германского вермахта. Тот, кто совершит в отношении них какое-либо
преступление или покусится на их собственность, будет расстрелян».
Привилегии этнических немцев, хотя и менявшиеся от области к
области, были достаточно значимы, так что все остальное население
было склонно рассматривать их как самую привилегированную
группу. Настолько, что некоторые ненемцы старались показать, что и у
них была воображаемая «немецкая бабушка», лишь бы только
получить какие-либо преимущества. Вот как бывшие жители в
различных частях оккупированной России вспоминают сложившуюся
ситуацию: «Фольксдойче получали немецкие продовольственные
пайки. Они составляли штат переводчиков для различных
административных учреждений, сельскохозяйственных предприятий,
рабочих команд. В Полоцке переводчик первого мэра был немец.
Другой переводчик, женщина была в армейской пекарне. Дочь
немецкого пастора работала в комендатуре, но была впоследствии
арестована как советский агент.
Отдельные магазины для этнических немцев вызывали раздражение
среди населения Украины. Росла ненависть к немецким колонистам, о
которой раньше не было и речи.
В Харькове этнические немцы были в привилегированном
положении. Они лучше питались, получали лучшую работу и жилища.
«Когда немец попытался изнасиловать дочь нашего друга, солдат, его
напарник, сказал ему: «Пойдем – это фольксдойче».
Этнические немцы были среди тех, кого должны были переселить в
новые области-марки. СС настаивали на переселении, но Кох и его
помощники, так же как и Геринг со своими советниками-
экономистами, постоянно препятствовали в этом работникам СС. Кох
был верен своему принципу: все, что не помогает фронту,
несущественно, и все подобные дела следует отложить до лучших
времен. Действительно, все проекты переселения, предложенные
управлением СС, совершенно не отвечали потребностям момента. По
мнению одного немецкого чиновника, «рейхсфюрер СС намерен
создать поселения этнических немцев по политическим
соображениям, не принимая в расчет нехватку людей и отсутствие
среди них истинных арийцев… Это принципиальный вопрос – дать
им… новый дом».
В итоге было переселено только незначительное число этнических
немцев. Летом 1943 г. была предпринята еще одна попытка дать
немецкое гражданство некоторым категориям фольксдойче после их
регистрации. Она также окончилась ничем – началось отступление
немецких войск. Некоторые из немцев озадачились к тому времени
непростым вопросом – в чем же заключаются преимущества
«освобождения». Все же для них больше не было возврата к
прошлому, так как вряд ли они могли рассчитывать на пощаду со
стороны советских властей. Вместе с отступавшими немецкими
частями они были тоже эвакуированы на Запад. Их насчитывалось
свыше 300 тысяч человек, вместе с женщинами и детьми (строго
говоря, не все из них были этническими немцами). Так закончилась
краткая «лучшая пора» их жизни.
Однако даже тогда не утихали споры об их будущей судьбе.
Управление репатриации этнических немцев и главное управление по
вопросам расы и поселения яростно возражали против планов
второразрядных чиновников Восточной марки (поддержанных
Бергером) быть готовыми к тому, чтобы, как только начнется немецкая
«повторная оккупация», вновь вернуть фольксдойче на Восток. Все
еще грезя о немецком контрнаступлении, представители
администрации старались найти среди этнических немцев
управленческие кадры, на которые они могли бы опереться в будущем.
С другой стороны, управление СС по переселению проводило
политику, направленную на изоляцию этнических немцев,
недопущение их контактов с «коренными жителями Востока». Оно
признало, когда эксперимент был уже закончен, что «так как
этнические немцы в основной своей массе восприняли
большевистское учение и русский менталитет, их нельзя выдвигать на
руководящие посты в России». По плану Гитлера, их необходимо было
поселить в западных польских провинциях, присоединенных к рейху.
Это было признанием провала, каким бы образом его ни старались
объяснить. Идеологические догмы и узкое понимание принципа
«полезности» привели к тому, что эту этническую группу немцев
стали считать «солью земли» не в силу их достоинств, но на основе
расовой принадлежности. Теперь Берлину пришлось признать, что
этнические немцы оказались неспособны вести за собой
«унтерменшей». Тем временем действия немецких и советских властей
стали причиной того, что фольксдойче лишились своих домов и
родного очага.
 «Московия»

В новой общественной и национальной иерархии, которую

собирались выстроить Гитлер и Розенберг, великороссам была
отведена самая низшая ступень. Они были спасены от физического
уничтожения, но стали обыкновенными чернорабочими и обслугой.
Отношение нацистского руководства к России и русским
исчерпывающе показано в предыдущих главах. Осталось рассмотреть
только отдельные имевшие специфический характер директивы,
которые должны были определить политическую судьбу «остатка
России».
Розенберг вторил Гитлеру, что высшая сила дала Германии право
распоряжаться завоеванной территорией, как она считает нужным.
России не предназначено стать полноправным членом семьи народов.
«Когда германский вермахт обладает такой мощью, эта страна уже не
является больше субъектом европейской политики, но становится
объектом политики Германии». Желания населения можно
игнорировать безнаказанно; превыше всего должны быть интересы
Германии. Розенберг, сразу после назначения на свой пост Гитлером,
перечислил в своем первом меморандуме основные ближайшие
задачи. Кроме уже поставленной задачи уничтожения коммунистов и
евреев было намечено: 1) покончить с Россией как государством, что
дало бы гарантию ее постоянной слабости; 2) приступить к
экономической эксплуатации России Германией; 3) использовать
Россию в качестве места ссылки нежелательных элементов.
Как уже было показано, последнее намерение осталось почти
полностью на бумаге. Достижение первой цели, то есть ослабления
России, могло быть осуществлено путем разгрома и уничтожения
вооруженных сил, а также, о чем Розенберг не уставал повторять,
через разделение СССР на ряд политически независимых государств.
Новые, контролируемые Германией национальные регионы должны
были складываться по периметру остатков территории России, вне их
национальных границ, за пределами «обширных районов русского
хартленда». Так, рейхскомиссариат «Украина» должен был получить
русские области – Брянскую, Курскую, Воронежскую, Саратовскую и
Сталинградскую. К «Кавказу» должен был отойти Краснодар,
Ставрополь и Астрахань; границы «Остланда» предполагалось
продвинуть к востоку за Новгород и Смоленск; Ленинград должен был
быть стерт с лица земли или стать отдельным немецким районом. Из
оставшихся территорий «хартленда» предполагалось образовать
рейхскомиссариат «Московия». Название «Россия» было обречено на
забвение.
Выбор Розенбергом названия «Московия» отвечал его концепции, и
в своих антирусских аспектах она полностью отражала отношение
самого Гитлера к этому вопросу. Основной целью было отбросить
Россию на восток. Задолго до начала войны Розенберг говорил о
необходимости заставить «русских перенести центр свой жизни в
Азию».
«Важные события истории развивались не в направлении с востока
на запад… но с запада на восток, от Рейна к Висле, от Москвы к
Томску; это говорит о том, что должно снова произойти. «Русский
человек», которого проклинали Петр I Великий и Екатерина II, был по
природе истинно русским. И не следовало насильно превращать его в
европейца».
Теперь эта политика «европеизации» должна быть прекращена.
После отделения нерусских национальностей, как указывал Розенберг,
«оставшаяся часть России будет отодвинута на значительное
расстояние от современных немецких границ, и на западной ее
границе, а также с севера и с юга, будут возведены ограждения.
Принимая во внимание численность ее населения, ее центр должен
располагаться на Урале, если не в Сибири».
Германия не имела плана оккупации всей Сибири. Гитлер не раз
повторял, что он позволит русским жить за «подвижной границей»,
которую он намеревался установить. Несомненно, что «в случае
необходимости мы возобновим наше продвижение, где бы ни
сформировался новый центр сопротивления». Но основная мысль
фюрера была следующей: «Мы должны быть внимательны, чтобы
вовремя предотвратить возрождение военной мощи на этой стороне
Урала… Когда я говорю на этой стороне Урала, я имею в виду
разделительную линию, проходящую в 200–300 км восточнее
Уральских гор[55]. Эта часть России всегда должна находиться под
властью немцев». Что касается русских по «этой» стороне будущей
новой границы, Гитлер заявил: «Мы не собираемся быть няньками;
у нас нет ни малейших обязательств в отношении этих людей».
Розенберг высказал почти ту же самую мысль о великороссах накануне
вторжения: Германия «ни в коей мере не обязана» кормить их. Он
заявил: «Мы знаем, что этот факт является результатом крайней
необходимости, чуждый всяким чувствам». Вне всякого сомнения,
потребуется провести масштабную эвакуацию, и русские должны быть
готовы к тяжелейшим годам… Для того чтобы придать импульс
движению русских на Восток, потребуются сильные личности,
которые смогут реализовать эту задачу».
Розенберг, как всегда, закончил обсуждение вопроса экскурсом в
область своих представлений о «русской душе». Примитивный
русский, рассуждал он свысока, был хорошим ремесленником и
танцором. Однако он сильно отличался от «европейца», и контакт с
Западом привел его к душевному конфликту. «Тургенев и Достоевский
боролись в русской душе, разрывая ее надвое, и не было из этого
никакого выхода. Однако, если Запад снова закроет свои двери перед
русскими, они будут вынуждены опереться на свои самобытные силы
и бескрайние просторы, которым они принадлежат… Возможно, через
сотню лет историк увидит решение вопроса совсем в иной плоскости,
чем это представляется русскому в наше время».
Это периодическое возвращение к психоанализу русского характера
у Розенберга, бывшее излюбленным времяпрепровождением немецких
«интеллектуальных» кругов, вскоре сменилось более насущными
заботами.
«Московия» формально должна была стать рейхскомиссариатом.
Однако в сравнении с «Остландом», «Украиной» и «Кавказом»
внутренняя политика в нем должна была отличаться своей
«бескомпромиссной беспощадностью». Восемь генеральных
комиссариатов «Московий» должны были занимать территорию от
Северного Ледовитого океана до границ Туркестана, включая
центральные русские области вокруг Москвы и Горького, а также
Татарию, Чувашию и Башкирию и большую область Коми к северу; за
Уралом в Свердловский комиссариат войдут индустриальные области
Магнитогорская и Челябинская. Таким образом, в рейхс комиссариате
«Московия» должно было проживать 60 млн русских и значительное
число инородцев, проживающих в более богатом Зауралье.
 «Эта оккупация, – писал Розенберг о «Московии», – будет иметь
совершенно иной характер, чем это было в Прибалтике, Украине и на
Кавказе». Проблемой здесь было не обеспечить дальнейший подъем
территории и ее развитие, но, наоборот, подавлять его. Розенберг
выбрал исполнителем политики «подавления» Эриха Коха, который,
как он считал, излишне жесток в своих действиях на Украине. Однако,
когда Гитлер назначил Коха главой рейхскомиссариата «Украина», на
пост в Москве выдвинули высшего чиновника СА Зигфрида Каше.
Работа Каше в СА стала причиной враждебности к нему Гиммлера.
Последний сказал Розенбергу, что считает Каше канцелярским
работником, который не может действовать энергично и решительно и
к тому же известный противник СС. Возможно, разразился бы еще
один конфликт, если бы был создан рейхскомиссариат «Московия», но
немцы так и не смогли захватить Москву, и Каше так и не получил
должности. Получивший пост «министра» в марионеточной Хорватии,
Каше и в 1944 г. наивно продолжал надеяться на свое назначение в
Москву.
Различные части советской территории между Финским заливом и
Азовским морем, которые были захвачены немцами, находились
исключительно под управлением военной администрации.
Министерство Розенберга никогда не контролировало их. Большая
часть Великороссии оставалась прифронтовой зоной, где так и не было
создано полноценной администрации. В тыловых районах армий и
групп армий оккупация продолжалась краткое время, в сравнении с
«Остландом» и Украиной. Каждая немецкая военная администрация
осуществляла управление по собственным правилам в пределах самых
общих и расплывчатых директив, присылаемых сверху. Условия были
различны от деревни к деревне, от года к году в связи с постоянным
перемещением комендатур. Начиная с 1942 г. все больше территорий
переходили под контроль советских партизан, и оккупационная власть
действовала только в городах и на больших транспортных артериях.
Поэтому невозможно говорить о какой-либо определенной «политике»
в оккупированных областях собственно России. Деятельность военной
администрации и местных органов власти не следовала каким-то
общепринятым стандартам. Большинство военных комендатур и
чиновников не делали особых различий между Великороссией,
Белоруссией и Украиной. Они действовали везде одинаково, так же
хорошо или так же плохо.
Повседневные заботы населения на оккупированном Востоке были
повсюду одними и теми же. Судьба колхозов, материальные условия,
культурная жизнь, обращение с военнопленными и трудовыми
отрядами, актуальные вопросы политики – вот чем были заняты
русские. Мы коснемся каждого вопроса; при этом обнаружим, что в
каждом отдельном случае немцы шли на «тактические» уступки перед
лицом военных поражений. Политика «игнорирования населения»,
принятая накануне нападения на СССР, оказалась невыполнимой.
Чаще всего отходили от жестких требований Берлина полевые
командиры. И Гитлер, и Розенберг с Гиммлером почти до самого конца
войны проявляли крайнее неудовольствие подобными действиями.
Начиная с 1942 г. Берлин лишь изредка находил время для
обсуждения будущего «Московии». Все же неуступчивость и
настойчивость официальной точки зрения находила отражение в
работе немецкой цензуры, объем нового материала для просмотра был
крайне незначителен. Финский профессор Аксель фон Гадолин в своей
широко известной книге «Север, Восточные территории и новая
Европа» (Der Norden, der Ostraum und das neue Europa. Munich, 1943),
опубликованной в Германии, писал: «Новая Европа» полна решимости
сделать невозможным возрождение Русского государства, вне
зависимости от того, каким оно будет – «красным» или «белым», –
именно в его «национальной тоталитарной форме». Нацистская Россия
через несколько поколений будет представлять «столь же большую
опасность, что и Россия при Петре Великом». Поэтому, в манере
Розенберга, в книге содержится призыв к «уничтожению русской
государственной традиции», чего можно достичь путем двойной
миграции: «Полное заселение Востока предполагает перемещение
народов на Восток в два этапа: с запада европейский элемент
постепенно переходит на русские равнины, а русские возвращаются
[sic!] на земли к востоку от Волги, чтобы освободить место для
первых».
Ничего не изменилось. Только однажды, после того как все уже
было потеряно, Розенберг лично вернулся к вопросу о будущей судьбе
России. В октябре 1944 г., в момент острейшего кризиса, когда Гитлер
и Гиммлер, казалось, уже отошли от своей «антимосковитской»
концепции, Розенберг подтвердил свое собственное мнение в
отчаянном обращении к фюреру. Ведя проигрышное сражение, он
соглашался предоставить великороссам, наряду с другими советскими
национальностями, возможность иметь какое-то подобие государства в
будущем. И в то же время он продолжал утверждать, что «прежде
всего народу русского пространства, который вынужден сегодня быть
выразителем идеи еврейской мировой революции, необходимо
предоставить возможность мобилизовать свои культурные и
экономические силы в его Lebensraum – Сибири…». Не то чтобы в
преддверии неизбежного поражения Розенберг, который так часто шел
на компромиссы, нашел для себя возможным уступить в этом
фундаментальном вопросе. Просто в начале или в конце войны России
(по планам нацистов) было предназначено стать сатрапией Нового
порядка.
 Казаки

Немцы в своей национальной политике, характеризовавшейся

презрительным отношением к славянскому населению Советского
Союза, предусмотрели одно исключение. Объектом особого внимания
для них стали казаки, которые имели ярко выраженные традиции,
славу «контрреволюционеров» и отличались истинной военной
доблестью. Казаки проживали в поселениях-станицах, расположенных
по берегам рек Днепр, Дон, Кубань и Терек и их притоков. Они были
потомками русских и украинцев, среди которых были многочисленные
искатели приключений, солдаты, крестьяне и беглецы. Казаки
формировали социальную и культурную общность, не будучи явно
выраженной этнической группой. О них много говорили в Германии
(благодаря контактам с влиятельными немецкими кругами некоторых
их лидеров за границей, таких как генерал и атаман в 1918–1919 гг.
войска Донского Петр Краснов). Благодаря этому казаки занимали
особое положение в глазах немецких деятелей, которые и принимали
основные решения.
Первоначально Розенберга увлекла идея создания казачьей области
«Дон – Волга», с целью урезать территорию «Московии» и создать
некий «мост» между Украиной и Кавказом. Все это присутствовало в
планах создания буферных регионов. Поскольку у казаков не было
«ярко выраженных национальных чувств» и они в основном
напоминают русских, Розенберг заявил, что «местной администрации
следует проводить более жесткую политику, так как область «Дон –
Волга», вне сомнения, первоначально будет рассматриваться как
враждебная». Этим постоянным преобразованиям от Ростова-на-Дону
до Саратова, с учреждением различных неоднородных районов с
различными этническими группами, которыми занималось также
министерство оккупированных восточных территорий, был вскоре
положен конец. Одной из причин принятия этого решения было
желание создать «сильную Украину», в которую должны были войти
некоторые из казачьих поселений. Но станицы на Кубани и Тереке
отходили к будущему рейхскомиссариату «Кавказ». Рассматривая
вопрос национальной принадлежности в качестве краеугольного камня
своей политики, ведомство Розенберга отказало казакам в праве на
национальность.
С другой стороны, они были исключены из разряда «унтерменшей».
Так силен был стереотип казака как врага большевизма, что к концу
1941 г. командование вермахта отдало приказ о формировании
казачьих воинских частей. И это в то время, когда славянам
категорически не разрешалось доверять оружие. 15 апреля 1942 г.
Гитлер лично разрешил использовать казаков как в борьбе против
партизан, ставшей их главной обязанностью, так и непосредственно в
боевых действиях. Летом 1942 г., когда немецкая армия продвигалась в
направлении Ростова-на-Дону, было отдано распоряжение относиться
к казакам как к «друзьям».
Как только группа армий «А» оккупировала район Кубани,
чиновники военной администрации обратились в Берлин за
разрешением образовать Казачий округ. Его рассматривали не в
качестве ядра нового государства, но экспериментального района. Под
немецким надзором местному населению намечалось предоставить
право полного самоуправления и проведения самостоятельной
политики в области образования, культуры и религии. На смену
районным властям приходило «атаманское правление». Казачьему
крестьянству был обещан роспуск колхозов. С одобрения генерал-
квартирмейстера Э. Вагнера в Берлине округ начал функционировать 1
октября 1942 г. В него входило шесть районов к северу от нижнего
течения реки Кубань с первоначальным населением около 160 тысяч
человек, которое впоследствии должно было возрасти.
Приказ был издан без какой-либо координации с имперским
министерством оккупированных восточных территорий. Когда А.
Шикеданц узнал о провозглашении «первого автономного государства
под нашим суверенитетом» на Востоке, он решительно потребовал
разъяснений. Его ведомство не потерпит никаких проказацких
образований и нарушения принципа автономии. В ОКХ (Главном
командовании сухопутных сил) ему было заявлено, что все слухи о
казачьей республике «полностью необоснованны». Когда они тем не
менее были подтверждены, Шикеданц заявил протест как против
самовольных действий армии, так и самого проекта. В СС также
возражали против образования округа по «политическим причинам».
Однако 5 ноября генерал-квартирмейстер официально одобрил его
образование. Была набрана местная полиция; к январю 1943 г. должны
были быть расширены границы округа и назначен командующий
казачьей армии. Началась дискуссия об автономии округа,
рассчитанной на длительное время, которая не должна будет помешать
его вхождению в федерацию Украины, России и Кавказа. Были
рассмотрены долгосрочные реформы в сельском хозяйстве, хотя в
действительности мало что удалось сделать. Другие планы
предусматривали набор 25 тысяч добровольцев, готовых сражаться на
стороне немецкой армии, но опять же не хватило времени для их
выполнения. В январе 1943 г. группа армий «А» начала отступление, и
экспериментальный район закончил свое существование.
Недолговременный эксперимент с казачьим округом показал, как
армия (или, по крайней мере, некоторые ее представители), находясь в
сфере своей компетенции, может игнорировать министерство
оккупированных восточных территорий и другие ведомства в Берлине.
Он также показал некоторым немецким чиновникам, что там, где
советскому населению предоставляется шанс решить самостоятельно
свои проблемы, это не только не приводит к бедствию, но население
бывает расположенным более открыто сотрудничать с немцами. Когда
войска Клейста оставили Кубань[56], значительное количество казаков
присоединилось к этому исходу, и в конце 1943 г. более чем 20 тысяч
казаков, или, скорее, людей, заявлявших о себе, что они казаки,
воевали в различных поддерживаемых немцами формированиях.
Политика Германии в отношении казаков так и не была
окончательно прояснена. В то время как большинство ведомств, в том
числе и министерство Розенберга, считали, что «казаки не являются
национальностью» и не заслуживают особого к себе отношения,
армейские круги не столь ревностно относились к нацистской
проверке на расовую чистоту, часто вследствие практических причин:
начинала давать о себе знать нехватка солдат. Меньшая часть казаков и
немцев, однако, пошла дальше. Они утверждали, что «в соответствии с
результатами последних исследований казаки потомки смешения двух
рас: нордической и динарской… и тем самым они сохранили сильные
кровные связи со своей первоначальной немецкой родиной». Эта
«теория», смехотворная и фантастическая, была воспринята теми
казаками-националистами, которые выступали за создание «гото-
черкесского» государства, «Великой Казакии», простирающейся от
центральных областей Украины до реки Самары или даже до Эмбы».
На деле преобладал армейский утилитарный подход. Казачий
представитель убедил Кейтеля и Розенберга принять единое воззвание
к казакам. Этот манифест, принятый 10 ноября 1943 г., обещал казакам
вернуть им родные земли и привилегии, включая минимальную
автономию и частное владение землей. До тех пор пока они не
вернутся домой, Германия становилась их протектором. Манифест,
уникальный для восточной политики Германии, указывал на смену
тактики. Исключение казаков из разряда «унтерменшей» было сделано
по причине военной необходимости, и прежде всего потребности в
солдатах. Готовность немецких властей давать радикальные (с точки
зрения наблюдателя 1941 г.) и неортодоксальные обещания
представителям любой социальной группы советских граждан
свидетельствовала о решительном сдвиге в политике Германии. О
переходе от оккупационной политики к политике привлечения на свою
сторону тех советских граждан – в воинских частях, трудовых
восточных лагерях и лагерях для военнопленных, – что еще
оставались под немецким господством.
 Часть третья
Проблемы и практика
 Глава 15
Экономическая политика: цели и перспективы
нацистов
Цели Германии в экономике

Постоянное и трудно скрываемое стремление Германии овладеть

ресурсами Восточной Европы свидетельствовало о ее намерении
эксплуатировать их во благо рейха. Ради достижения этой цели были
сформированы перспективные планы колонизации и сиюминутные
планы их использования для поддержания германской военной
машины. Интересы местного населения не принимались во внимание.
Критерием политики на Востоке, который Берлин определил в своих
основных экономических директивах и указаниях (Коричневая и
Зеленая папки), было «благосостояние германского рейха и его
народа».
Традиционный немецкий взгляд на комплементарные роли в
экономике индустриальной Германии и аграрной России оставил свой
след в первоначальных планах 1941 г. В противоположность
предыдущим проектам, основанным на взаимной выгоде, новый
подход – развитие только сельского хозяйства на Востоке и отказ от
развития промышленности – превратился в чисто колониальный. Как
выразился один высокопоставленный чиновник министерства
оккупированных восточных территорий Тер-Недден, Восток снабдит
Европу сырьем, а в обмен Германия будет посылать туда
промышленные товары.
Эти цели зависели не только от отношения нацистов к одной России.
Теория «большого пространства» (Grossraum) предполагала
ограничение экономических функций «низших» территорий, к
которым кроме СССР относились Польша, Югославия, Румыния, и
сведения их к более примитивным процессам, в основном к
добывающим отраслям экономики: сельскому хозяйству,
горнодобывающей промышленности и эксплуатации сырьевых
ресурсов. Политическая цель этого подхода была весьма прозрачна,
она заключалась в сосредоточении более высокоразвитого
производства в Германии, прежде всего тяжелой индустрии и контроля
за финансами.
Постоянно отказывая русской нации в «интеграции» в европейское
политическое сообщество, Гитлер настаивал на «интеграции»
экономики Востока в европейскую, с целью сделать его ресурсы
доступными для Запада. Фюрер утверждал: «Совсем еще недавно
было трудно представить, как может существовать в Восточной
Европе большое государство с почти неограниченными природными
ресурсами… в то время как густонаселенная Центральная и Западная
Европа испытывает нехватку сырья, которое они должны
импортировать. Мы должны отныне полностью открыть территории
Восточной Европы, столь богатые сырьем, для густонаселенных
областей европейского Запада». В обмен на это, рассуждал Гитлер,
Россия станет обширным рынком сбыта для немецких товаров. После
войны европейская промышленность «уже не будет больше нуждаться
в иностранных рынках», потому что советские жители «настолько
бедны, что все промышленные товары, начиная с простейшей
стеклянной посуды, найдут там сбыт». Официальные планы
предусматривали, что «оккупированные восточные территории всегда
будут служить для Запада рынком сбыта продукции, требующей
больших трудовых затрат…».
Восточная экономика призвана была обеспечивать постоянный рост
благосостояния Германии. «Мой план, – говорил Гитлер своим
сторонникам, – заключается в том, что мы должны воспользоваться
всеми представившимися нам возможностями». В планах на будущее
для советской промышленности не было места. Политика
деиндустриализации отвечала интересам рейха и давала преимущества
в экономическом плане. Как указывалось в Коричневой папке, эта
политика «препятствует нежелательной концентрации местного
населения в промышленных центрах; сама же промышленная
продукция, результат интенсивного труда рабочих, остается в рейхе и
старых индустриальных странах Европы, обеспечивая им достойный
уровень жизни».

Требования момента
 В то время как экономические цели не были основным
побудительным мотивом для вооруженного нападения Гитлера на
Советский Союз, для людей, заинтересованных в экономической
эксплуатации Востока, настоятельные потребности в зерне, нефти и
сырье были альфой и омегой оккупационной политики Германии.
Работники экономических отделов, ответственные за использование
ресурсов Востока, не были ни дипломатами старой школы, ни
кабинетными экономистами, ни, наконец, экстремистами-
догматиками. Взвешенно собирая и анализируя факты, военные
экономисты за много месяцев до начала войны подсчитали, что
советская территория к западу от так называемой линии «А – А»
(Архангельск – Астрахань) даст достаточное количество ресурсов,
чтобы восполнить возможную нехватку продуктов в военных
условиях.
Согласно их мнению – и всей экономико-административной
машины, начиная от Геринга и ниже – долгосрочные политические
планы (будь то в интерпретации Бормана или Розенберга) зависели от
насущных экономических требований войны. В части «А» Коричневой
папки говорилось: «Непосредственная цель, имеющая наибольший
приоритет… в отношении недавно оккупированных восточных
территорий, – это выиграть войну, чему должны способствовать
восточные территории, обеспечивая независимость Европы от
поставок продовольствия и сырья. Эта непосредственная цель имеет
все преимущества даже в тех случаях, когда необходимые меры,
предпринимаемые для продолжения войны, входят в противоречие с
намерениями в отношении будущего Восточного пространства
(Ostraum)».
Наличие конфликта между догмой и практикой было признано в
области экономической науки раньше, чем в других областях.
Максимальная эксплуатация означает игнорирование долговременных
преобразований в экономике и политике, которые Берлин был намерен
провести. «Во время войны требования военной экономики являются
высшим законом всей экономической деятельности на
оккупированных восточных территориях». Розенберг и его сотрудники
неохотно, но все же признали убедительность этого аргумента.
Германия испытывала острую потребность прежде всего в
продуктах сельского хозяйства. «Согласно приказам фюрера должны
были приниматься все необходимые меры для немедленной и
максимальной эксплуатации оккупированных областей в пользу
Германии». В 1939 г. запасы зерна в Германии превысили 7 миллионов
тонн; к 1941 г. они значительно сократились, хотя согласно условиям
торгового договора 1940 г. Советский Союз обязался поставить на
следующий год значительное количество зерна. Накануне вторжения
экономисты планировали, что армии на Востоке будут кормиться с
захваченных земель, и рассчитывали на ежегодные поставки зерна в
количестве 7 миллионов тонн с оккупированной немцами территории
Востока. Берлин ожидал увеличение продуктивности на 10–20
процентов не на пустом месте, и это не было бы непосильной задачей.
Этого было бы достаточно, чтобы покрыть дефицит контролируемой
Германией Европы. То, что было действительно важным, так это не
качество зерна, не будущая структура фермерского хозяйства и его
общественных отношений, но количество своевременно собираемых
зерновых.
В сельском хозяйстве актуальные потребности военной экономики
первоначально не требовали радикального пересмотра немецких
долговременных планов. В других отраслях конфликт между
краткосрочными и конечными целями был более острым. Отвечая
потребностям момента, было необходимо прибегнуть к «максимальной
эксплуатации относительно ограниченных средств производства» даже
в промышленности и не дать им угаснуть по политическим
соображениям. Однако это не означало восстановления всех отраслей
советской индустрии, торговли и горнодобывающей промышленности.
«Было бы полностью ошибочным утверждать, что мы должны как
можно быстрее восстановить все предприятия на оккупированной
территории… Восстановление предприятий может иметь место только
в тех отраслях, продукция которых находится в дефиците».
Потребность немедленной и тотальной разработки ресурсов вела к
тому, что работы отличались низким организационным уровнем.
Простейшим выходом было отложить решение таких проблем, как
реприватизация и децентрализация, и избегать вопросов
модернизации, если только ее отсутствие не сказывалось на
производительности предприятия. Именно специалисты по экономике
среди немецких планировщиков потребовали после оккупации
восточных территорий сохранения status quo согласно политике
наименьшего сопротивления. Еще до начала наступления на
Восточном фронте они убедили Розенберга, что все предприятия на
Востоке должны управляться в условиях немецкой оккупации на тех
же основаниях, что и при советской власти. Должны были сохраняться
советские зарплаты, а местная администрация продолжать свою
работу на низовом уровне. Запрещались любые изменения в
сельскохозяйственных отношениях и колхозном строе, поскольку это
могло привести к серьезным сбоям в производстве
сельскохозяйственной продукции. Вторым аргументом в поддержании
snatus quo в сельском хозяйстве был следующий: система совхозов и
колхозов позволяла более эффективно контролировать и вести сбор
продукции, чем бесчисленное количество индивидуальных хозяйств,
которые могли бы возникнуть на руинах советской системы. Поэтому
майские директивы 1941 г. провозглашали: «Предпосылкой успешного
производства и получения добавочного продукта является сохранение
больших предприятий (колхозов и совхозов)… Их распад на несколько
миллионов индивидуальных сельских хозяйств приведет к тому, что
одна только мысль о немецком влиянии на производство станет
утопичной. Любая попытка роспуска больших сельских хозяйств
должна пресекаться самым решительным образом».
Экономические ведомства хотели, чтобы колхозы служили немцам
так же, как они служили советскому режиму. Желания советского
крестьянства не имели никакого значения.
 Геополитика голода

Усилия по сохранению status quo были присущи в равной степени

как политическим догматикам, сопротивлявшимся устремлениям
народных масс на Востоке, так и деятелям от экономики, сторонникам
скорейшей разработки ресурсов. Здесь была точка пересечения
интересов Коха и Геринга. По многим причинам Розенберг, занятый
вопросами политики и расовой инженерии, не мог дольше отвлекаться
на обсуждение этих тем. Его столкновение со специалистами в области
экономики усугубилось их отказом принимать во внимание его
политику национальной «дифференциации».
Особое значение Розенберг и экономические штабы придавали
Украине и Кавказу. Но в то время как Розенберг требовал
привилегированного положения в политике для этих территорий,
экономисты продолжали преследовать свои цели – получение
максимальных урожаев зерна на Украине и хищническая добыча
нефти на Кавказе. Политика особых преференций, предоставляемых
населению, наталкивалась на политику его максимальной
эксплуатации. Конфликт так и не был разрешен на практике. На бумаге
было зафиксировано положение о приоритете немецких интересов над
интересами местных жителей. Потребление продовольствия на
Востоке должно было быть сокращено в пользу народа Германии. «Это
краеугольный камень, на котором должна строиться наша
экономическая политика».
Был согласован план между экономическими учреждениями и
ведомством Розенберга, согласно которому «Восток» делился на две
зоны: лесные районы и черноземные области. «Наша задача встроить
советскую экономику… в европейскую, что означает необходимость ее
корректировки, которая будет происходить в соответствии с типами
ареалов [Landstriche]. Будут развиваться только те ареалы (регионы),
которые смогут снабжать нас продовольствием и нефтью».
Богатый южный регион, который, можно сказать, соседствовал с
«Великой Украиной» Розенберга, вместо того чтобы кормить
остальной Советский Союз, «следовало в будущем повернуть лицом к
Европе». Что же касается «лишнего» северного региона, который
должен был содержать размещенные там войска, Берлин заявил за
месяц до вторжения: «Германия не намерена развивать здесь
экономику». Более того, в директиве говорилось, что любой «подвоз
продовольствия с плодородного Юга на Север должен быть
прекращен». «Население этих северных районов, особенно городское,
ожидает страшнейший голод. Это может способствовать его бегству в
Сибирь».
Дело было не только в том, что военные экономисты были столь
заняты мыслями о тоннах зерна и стадах скота, что не обратили
внимания на население этих районов. С поразительной
откровенностью они рассмотрели все возможные варианты и пришли к
заключению: «Попытка спасти население от голодной смерти путем
доставки в северные районы продовольствия из черноземного региона
может быть предпринята только в ущерб поставок в Европу. Это
подрывает возможности Германии выстоять в войне и
противодействовать блокаде, установленной Британией. По этому
вопросу должна быть полная ясность… Следствием этого будет
намеренное разрушение промышленности, а также гибель большого
количества людей в этих и прежде отсталых областях России».
Политический и экономический экстремизм имел схожие последствия.
Розенберг продолжил выполнение «антимосковитских» пунктов
своего плана. Все же планы Коричневой папки, составленные под его
руководством, несколько отличались от плана Зеленой папки,
принятого экономистами. Необходимость выбора, стоявшая перед
Розенбергом, объяснялась тем, что он отдавал приоритет
политическим целям, но в то же время признавал необходимость
решения экономических вопросов. Снова он оказался между
сторонниками всеобщей конфискации и немногими представителями
«просвещенного личного интереса», которые утверждали, что работа
удовлетворит потребности советского населения, в особенности
крестьянства. Будучи не в состоянии поддержать обе точки зрения, он
продолжал предлагать невозможное. Несмотря на то что Розенберг
понимал всю непопулярность советской колхозной системы, он
настаивал на том, что «сельскохозяйственные предприятия надо
оставить такими, какие они есть, а крестьянин должен охотно идти на
сотрудничество».
Не только ведомство Розенберга, но и множество других
организаций в Берлине не смогли ответить на элементарный вопрос:
как заставить крестьянина делать то, чего он не желает. Если для того,
чтобы колхозная система функционировала, требовалось принуждение
(с чем были согласны большинство немецких экспертов), было ясно,
что сила потребуется и для ее дальнейшего сохранения, и для
внедрения любой другой системы, которая не считается с крестьянами.
Альтернативой было бы в данном случае попытаться прибегнуть к
побудительным стимулам, с помощью которых можно было бы
заставить сельское население восточных районов работать
ответственно и убедить их, что это в их интересах. Однако, зная точку
зрения германского руководства, неудивительно, что оно уделяло мало
внимания вопросу изучения процессов, происходящих в советском
обществе. Не предпринималось никаких усилий для изучения
уязвимых мест в советской системе организации труда, его
экономической и социальной составляющей. Что более удивительно,
крестьянство – ахиллесова пята советской системы – вообще не
рассматривалось как причина нестабильности. Было неизбежно, что
колхозник будет судить о любой новой системе, альтернативной
советской, по своему довоенному горькому опыту. Можно было с
уверенностью предсказать, что, пока не произойдет радикальных
изменений в немецкой аграрной политике, поддержки от крестьянина
не будет.
Идеи национал-социализма о роли сельского хозяйства неизбежно
сказывались на представлениях немцев о будущей сельской жизни на
Востоке. Однако эти концепции были сформулированы на немецкой
почве и применительно только к ситуации в Германии. Такие
положения, как прославление наследственного немецкого
крестьянского двора (Erbhof), мифическая идеология «крови и почвы»
(Blut und Boden), были полностью не применимы в отношении
восточного крестьянства, для которого был характерен совершенно
иной кодекс поведения и этика. Самые первые публичные заявления,
сделанные после начала вторжения, имели новое обоснование. Было
заявлено, что русский человек не способен эффективно организовать
свою среду обитания; это касалось также сельского хозяйства,
политики и военного дела. «По своей сути», утверждал Берлин,
русский человек «существо стадное», «коллективист». Таким образом,
одной из задач Германии было «помочь» русскому вновь «обрести
себя». Все лицемерие этого заявления хорошо иллюстрируют выводы,
сделанные из этого утверждения. «Как только будут восстановлены
мир (деревенская община) и артель, мы станем свидетелями
возрождения… понятия «коллективная ответственность».
Однако все это было всего лишь внешним прикрытием подлинных
интересов Германии. Концепция аграрной политики разрабатывалась
властями, осознававшими опасность быстрого истощения ресурсов.
Все же сбор зерновых не был основной целью немецкой политики.
Появлялись другие цели, «логически обоснованные» сами по себе, как
считали нацисты, но которые было трудно примирить друг с другом. К
ним относились также три основных требования, касавшиеся
восточных областей: обеспечить наибольшие объемы поставок
продовольствия (1) и рабочей силы (2); добиться взаимопонимания и
сотрудничества с восточным крестьянством (3). Последнее требование
не сразу нашло признание у немцев. Второе обрело актуальность лишь
после ряда поражений немецких войск, и только первое имело
важнейшее значение на протяжении всей войны.
 Организация экономики

В целях управления экономикой и осуществления контроля над ней

на оккупированных восточных территориях была создана
разветвленная сеть различных агентств и ведомств. Однако сами
администраторы не совсем понимали, как она будет функционировать
в условиях большого количества управленцев со своим кругом
обязанностей, руководствовавшихся зачастую противоречивыми
директивами.

УПРАВЛЕНИЕ ЭКОНОМИКОЙ ОККУПИРОВАННЫХ НЕМЦАМИ ВОСТОЧНЫХ

ТЕРРИТОРИЙ (УПРОЩЕННАЯ СХЕМА)

На высшем уровне причиной конфликтов был отчасти тот факт, что

планирование велось параллельно сразу в нескольких учреждениях. В
основном это было управление по четырехлетнему плану, управление
вооруженных сил и различные политические структуры. Пауль Кернер,
заместитель уполномоченного по четырехлетнему плану, Германа
Геринга и главный разработчик этого плана, также был заместителем
руководителя штаба экономического руководства «Восток»
(Wirtschaftsfuhrungsstab Ost), который должен был наметить основные
цели в развитии экономики Востока. Хотя и представленный в штабе
генерал Георг Томас, стоявший во главе службы экономики обороны и
вооружения вермахта (Wirtschafts- und Rustlings-Amt), составлял свои
независимые планы эксплуатации восточных территорий (план
«Ольденбург»).
По практическим соображениям ведомство Розенберга с самого
начала было лишено права принимать решения в сфере экономики.
Хотя Розенберг еще до начала войны пытался помешать намерению
Гитлера поручить решение экономических вопросов Герингу, его
усилия закончились ничем. Когда фюрер назначил Розенберга
рейхсминистром оккупированных восточных территорий, он также
назначил Геринга, как уполномоченного по четырехлетнему плану,
ответственным за состояние восточной экономики.
Находясь в подчинении рейхсмаршала, Кернер располагал
значительными властными полномочиями, разделяя взгляды Геринга в
необходимости узкой специализации в экономике. Генерал Томас, с
другой стороны, представлял собой более интересный феномен. Одно
время настроенный прорусски, он посетил в 1933 г. Советский Союз.
Поездка, по его собственному признанию, произвела на него «глубокое
впечатление». С 1934 г. он работал вместе с нацистами, затем
рассорился с ними и принял сторону противников Гитлера в армии; его
подозревали в участии в покушении на фюрера 20 июля 1944 г.
Прорусские взгляды в прошлом и конфликты с нацистским
руководством «не помешали ему с максимальной эффективностью, на
какую был только способен германский Генеральный штаб,
организовать эксплуатацию ресурсов России после вторжения
нацистов».
Центральным органом, отвечавшим за восточную экономику и
работавшим под руководством Кернера, был штаб экономического
руководства «Восток». Это было гибридное образование, границы
ответственности которого были расплывчаты. В него входили
представители управления по четырехлетнему плану, штаба генерал-
квартирмейстера вермахта, министерства восточных территорий,
министерства продовольствия и сельского хозяйства и министерства
экономики. Некоторые из его крупных подразделений возглавляли
люди, работавшие одновременно в министерстве Розенберга и
управлении по четырехлетнему плану и ставшие настоящими
царьками в своих отделах. Министериальдиректор Ганс Иоахим Рикке,
например, отвечал за сельское хозяйство восточных оккупированных
территорий, будучи в то же самое время чиновником в министерстве
продовольствия и сельского хозяйства, главой группы
продовольственной и сельскохозяйственной политики в
экономическом штабе «Восток» и начальником департамента
сельского хозяйства в министерстве восточных оккупированных
территорий.
Организация на местах была представлена хозяйственными
инспекторами (Wirtschafts-Inspektion), по одному на тыловой район
каждой группы армий («Север», «Центр», «Юг» и позднее «А» и «Б»)
и по одному на рейхскомиссариаты «Украина» и «Остланд». В
оперативных районах армий, вблизи линии фронта, вместо них
действовали начальники экономических отделов армии (Armee-
Wirtschaftsfuhrer), подчинявшиеся армейскому командованию, но
работавшие на экономический штаб.
На еще более низком уровне – на территории, равной по площади
одной или двум советским областям, – действовали так называемые
экономические команды (Wirtschafts-Kom-mando), в эти подразделения
входили как немцы, так и местные работники.
Способы управления и юрисдикции всех этих экономических
подразделений (равно как их отношения с гражданскими, военными и
полицейскими органами) постоянно менялись на протяжении войны.
Конфликты между экономическими штабами и административными
органами случались довольно часто. Так, работники экономического
штаба имели разногласия с представителями СС в вопросе набора
рабочей силы. Приказы сверху поступали не только из экономического
штаба, но и управления по четырехлетнему плану, министерства
оккупированных восточных территорий, от генерал-квартирмейстера,
а после сентября 1942 г. из каждой армии; часто они противоречили
друг другу.
Наконец, существовали серьезные трения в верхах, в частности
между Томасом, Кейтелем, Герингом и Альбертом Шпеером,
рейхсминистром вооружений и боеприпасов, который приобретал
влияние и власть по мере того, как шла война. Генерал вермахта Томас
был не согласен с генералом Шубертом, который возглавлял
экономический штаб «Ост», потому что тот «был излишне занят
теоретическими идеями в отношении будущего», а не насущными
повседневными вопросами. В результате Шуберт в июле 1942 г. был
освобожден с занимаемой им должности. Краткое время штаб
возглавлял Томас, а затем начальником стал генерал Штапф. К тому
времени борьба между армейскими экономическими управлениями и
гражданским министерством Шпеера достигла апогея. Служба
экономики обороны и вооружения прекратила свое существование, и
часть ее вошла в министерство Шпеера. В итоге в феврале 1943 г.
генерал Томас подал в отставку. С одной стороны Шпеер, с другой –
различные подразделения управления по четырехлетнему плану
вышли победителями из ожесточенной межведомственной войны.
Постепенно к экономическим организациям переходили полномочия
министерства Розенберга и военной администрации. Требования,
предъявляемые к специалистам по экономике в результате затягивания
войны, вознесли их к вершинам власти, поставив их выше
администраторов и солдат.

Для управления сельским хозяйством на Востоке требовалось

создание специальной сети немецких учреждений. Большая
протяженность сельских ореалов (регионов) и приоритет в вопросах
обеспечения сельскохозяйственной продукцией объясняли рост их
административного аппарата. У каждого инспектирующего органа был
свой сельскохозяйственный отдел, выполнявший те же функции, что и
сельскохозяйственный отдел в каждой местной администрации. Точно
так же экономические команды, как и окружные комиссариаты и
полевые комендатуры, имели свои отделы по вопросам сельского
хозяйства. В основании этой сложно устроенной пирамиды стоял
фюрер (начальник) по сельскому хозяйству (Landwirtschaftsfuhrer),
который представлял немецкие интересы на местном уровне и
наблюдал за работой крестьян. Зачастую это был единственный в
деревне немецкий чиновник, и его роль была исключительно важна в
повседневных контактах между завоевателями и завоеванными.
Было признано, что «ввиду большой площади земель и
ограниченного числа имеющихся в наличии немецких экспертов, для
управления сельским хозяйством необходимо прибегать, до некоторой
степени, к помощи местного административного аппарата». В то же
самое время военные экономисты придерживались с самого начала
того мнения, что повышения продуктивности обрабатываемых земель
невозможно добиться без значительного немецкого административного
аппарата. В то время как гражданская администрация стремилась
ограничить роль чиновничества в экономике, Геринг в ответ на это
заявил следующее: «…Крайне важно, чтобы в сельском хозяйстве на
оккупированных территориях, и особенно в наиболее продуктивных
районах, было задействовано как можно большее количество немецких
начальников. Это дало бы возможность получить наибольшее
количество продуктов и обеспечить их поставку туда, где в них есть
настоятельная потребность в интересах немецкой военной
экономики».
Территория, которую предстояло контролировать, была настолько
обширной, что вопреки низвергавшемуся потоку директив ла-фюреры
(так в обиходе называли начальников по сельскому хозяйству) на деле
оставались предоставленными сами себе. Условия сильно менялись от
области к области, а часто и от деревни к деревне, и для того, чтобы
найти способ решения проблемы, от ла-фюрера требовалась небывалая
изобретательность. Они имели относительную свободу в принятии
решений, что было оговорено законодательно. Их насчитывалось
около 14 тысяч человек. Среди них встречались разные люди, в том
числе некомпетентные, коррумпированные и невежественные. Будучи
единственными представителями германского народа господ на
многие километры в окрестности, они часто рассматривали
подвластную им территорию как личное поместье. Хотя при этом они
иногда и проявляли интерес к своему делу, чаще это вело к открытым
злоупотреблениям.
Многое зависело от отдельных чиновников. За исключением
нескольких положительных примеров, их престиж в глазах населения
был крайне низок. Это было особенно явственно в тех случаях, когда
«экспертом» был немецкий крестьянин, который, не имея специальной
подготовки, оставлял свой небольшой крестьянский двор где-нибудь в
Тюрингии или Баварии и оказывался в огромном колхозе на Украине.
Не знающий языка, озадаченный многочисленными проблемами
механизации, севооборота, общественных работ и действиями
партизан, «фюрер по сельскому хозяйству» вызывал у местных
крестьян одновременно чувство страха и негодования и в то же время
становился предметом насмешек. Даже немецкие наблюдатели
признавали, что «способности сельских начальников для выполнения
своих задач значительно различаются. В целом можно сделать вывод,
что нужных кадров для работы явно недоставало».
Как и в других областях германского господства на Востоке, цели,
поставленные перед сельским хозяйством, были враждебны местному
населению. Немцы прибегали к непопулярным методам, и они были
неспособны спасти то, что еще было можно спасти.
 Глава 16
Германия и сельское хозяйство Востока (часть
I)
Запутанный колхозный вопрос

Любое правительство в России обречено столкнуться с теми же

самыми проблемами в сельском хозяйстве, которые преследовали еще
советское правительство, – как справиться с недовольством сельского
населения и каким путем и при помощи каких средств повысить
продуктивность хозяйств и получить от крестьян необходимое
продовольствие. Система аграрных отношений, установленная
советской властью, оказалась поразительно неэффективной[57]. С
экономической точки зрения сельскохозяйственный потенциал
областей, захваченных немцами, был гигантским. Согласно советской
статистике здесь насчитывалось свыше 100 тысяч колхозов и 3 тысячи
машинно-тракторных станций (МТС), более 40 процентов всех
обрабатываемых сельскохозяйственных площадей и около 45
процентов поголовья домашнего скота в СССР. Однако рост
урожайности, несмотря на все драконовские меры советских властей,
был явно незначительным. Среди сельских жителей было наибольшее
число недовольных, упорно сопротивлявшихся проводимой Советами
политике. Достаточно вспомнить насильственную коллективизацию,
проведенную десятью годами ранее, которая стоила жизни миллионам
крестьян. Недовольство колхозным строем продолжало существовать
на протяжении всего довоенного периода. Плановые поставки
сельскохозяйственной продукции и система трудодней,
принудительная работа на «общей» земле, засилье бюрократов-
управленцев, конфискация частного инвентаря и сельскохозяйственной
продукции, аресты и чистки – таковы были тяжелые повседневные
реалии жизни советского крестьянина.
Альтернативы, перед которыми стояла Германия в вопросе
советских колхозов, прекрасно иллюстрируют весь комплекс проблем.
Политика laissez-faire (невмешательства) означала либо признание за
народом права самому решать свою судьбу, либо решение оставить
все, как есть. Невозможно было себе представить, чтобы немцы
воздерживались от введения нового аграрного порядка, вследствие
потребности немцев в увеличении поставок продовольствия. Другой
возможный вариант – сохранение status quo, который, будучи удобным
средством колониальной эксплуатации, поддерживали многие
немецкие официальные лица, как наиболее подходящий. При этом
забывали о том, что отказ проводить реформы отрицательно
сказывался на настроении народных масс оккупированных областей, а
в итоге и на продуктивности хозяйств. Последней альтернативой были
спланированные перемены, предусматривавшие частичный или
полный роспуск колхозов, чего больше всего хотели крестьяне. В итоге
это придало бы больший импульс росту производительности труда и
привело бы к увеличению сельхозпоставок государству, чем этого
можно было бы достичь на пути принуждения и террора.
Даже если бы новые власти и задумались о некоей
«реприватизации» в сельском хозяйстве, оставался нерешенным
вопрос, какую модель аграрных отношений следовало бы принять
вместо колхозов. Позволить ли самому населению решить эту
проблему или выработать единый план и принять его к исполнению?
Насколько быстро следовало провести «деколлективизацию» и как
далеко она могла зайти? Да, необходимо было использовать к своей
выгоде широко распространенное среди крестьян требование перемен,
и все политические соображения говорили в пользу скорейшего
раздела колхозной земли. Однако опыт показывал, что решительные
перемены в организационных формах сельского хозяйства приведут,
скорее всего, к резкому падению производства продукции и таким
перебоям в ее поставках, которые могут привести к голоду и
глубокому разочарованию населения в политике нового режима. Это
была настоящая дилемма. Дать разрешение на то, чего хотели многие
крестьяне, означало поставить под угрозу поставки продовольствия
для армии и города. Сохранение колхозов и требования обязательных
поставок привело бы к враждебности сельских жителей в отношении
властей.
Явную запутанность этих вопросов не следует недооценивать.
Существовавшие трудности, однако, были безмерно усложнены
специфическим подходом, присущим немецким властям, которые
ставили перед собой цели, не обращая внимания на заинтересованную
сторону – крестьян. Как и в других ключевых проблемах, Берлин так
же не имел единого мнения по данному вопросу. За кулисами
политической жизни велась борьба за будущее советского колхоза.

Точку зрения крайних «эксплуататоров» резюмировал Геринг,

который нес официальную ответственность за использование ресурсов
Востока. В его первом распоряжении, касавшемся экономической
политики на Востоке, предписывалось «избегать, насколько возможно,
остановок в производстве и перерывов в поставках
сельскохозяйственных продуктов, нынешняя колхозная система…
должна сохраняться». Единственное «изменение», на которое он
согласился, было переименование коллективного хозяйства в
«общинный двор», только для того, чтобы избавиться от
эмоциональной окраски термина «колхоз».
Отношение Геринга к оккупированным восточным территориям, его
настрой на максимальную их эксплуатацию и поддержка им
существовавшего положения сблизили его, как представителя крайних
взглядов в экономике, с Эрихом Кохом, экстремистом в политике.
Статс-секретарь (позднее министр сельского хозяйства) Герберт Бакке
стремительно занял третье место в триумвирате. Он настаивал на
сохранении колхозов исходя не только из их полезности, но и из
принципиальных соображений. Рассказывали, что Бакке как-то по
случаю заметил, что, если бы Советы не создали колхозов, немцам
следовало бы их выдумать.
Колхозную систему поддерживали также СС. В пользу сохранения
колхозов, которые позволяли избежать перебоев в поставках
продовольствия и облегчить контроль над большими хозяйствами, СС
приводили еще один аргумент: колхозы лучше всего отвечали
«подлинной природе» русских и препятствовали их самоутверждению
(политически нежелательному), которое могло бы состояться, будь
восстановлено частное землевладение. Более того, эсэсовцы
преследовали свои собственные цели. Они намеревалась обзавестись
несколькими фермами, чтобы на их основе приступить к организации
своих будущих поселений на Востоке.
В директиве Рикке говорилось о предоставляемых Гиммлеру
«широких полномочиях принимать декреты, касавшиеся вопроса
крестьянских поселений», особенно когда речь шла о долговременных
планах германизации. К большому огорчению Розенберга, СС тем
самым упрочивали свое положение на Востоке. В начале 1942 г.
экономические организации подписали соглашение с СС, которое
предусматривало, чтобы «опорным пунктам СС и полиции в
оккупированных русских областях придавались расположенные
поблизости сельскохозяйственные предприятия с целью снабжения их
скоропортящимися продуктами – молоком, маслом, овощами и
фруктами». Тем самым, как надеялось руководство СС, полагалось
начало организации на Востоке собственных хозяйств элиты
Гиммлера, которые сыграют роль в формировании sui generis (своего
рода) новой аристократии. Нисколько не удивительно, что СС не
видели никакой необходимости в усложнении организации
существующей системы, к чему неизбежно привел бы раздел земли,
домашнего скота и сельскохозяйственной техники между отдельными
колхозниками.
Несмотря на то что Гитлер, согласно имеющимся свидетельствам, не
консультировался специально по данному вопросу, он полностью
поддерживал сторонников колхозной системы. В частной беседе,
касавшейся положения в сельском хозяйстве Востока и состоявшейся
вскоре после начала войны, он высказал мнение о желательности
сохранения крупных хозяйств. Не только потому, что они были
наиболее эффективны в экономическом плане, но и по причине того,
что «настоящая русская интеллигенция, можно утверждать, уже
уничтожена, а народ, в большей своей части, привык к скотскому
отношению к себе и таким же условиям жизни». Допуская, что
коренные жители смогли бы жить лучше, чем прежде, Гитлер был
решительно против отмены коллективных хозяйств, воскликнув:
«Какой же глупостью с нашей стороны было бы решение приступить к
разделу земли!»
На противоположном полюсе были те, кто последовательно
выступал против колхозов, считая этот вопрос важнейшим в политике
Германии. В эту группу входили многие из тех, кто непосредственно
сталкивался с повседневной советской действительностью. Бройтигам,
бывший консульский работник и специалист по советскому сельскому
хозяйству, типичный представитель этой группы, в меморандуме,
написанном незадолго до вторжения, выступал за роспуск колхозов.
Однако он встретил возражения со стороны управления
четырехлетнего плана. Подобных взглядов придерживались отдельные
представители абвера и министерства иностранных дел.
Как и в других вопросах восточной политики, некоторые
дипломаты, офицеры разведки и ученые проявляли должный реализм
и осмотрительность. В противоположность этому армейские круги, и
особенно Верховное главнокомандование вооруженных сил (ОКВ), не
одобрили идею упразднения колхозов. Перед ним стоял вопрос, как
обеспечить продовольствием войска на Востоке. Отдавая себе отчет во
враждебном отношении крестьян к колхозам, командование вермахта
все же заявило: «…Раздел земли и ликвидация колхозов в настоящее
время не стоят на повестке дня, хотя подобное решение и готовилось.
Немедленные изменения форм управления экономикой, несомненно,
будут способствовать еще большему хаосу, и так уже вызванному
военными действиями». Несмотря на более умеренную аргументацию
этого заявления, в отличие от бескомпромиссной точки зрения
«нацистских» теоретиков, и те и другие действовали в одном и том же
направлении.
Розенберг, как всегда, занимал центристскую позицию. В его первом
высказывании на эту тему, известном «Меморандуме № 1», он говорил
о необходимости получения добавочной сельскохозяйственной
продукции как о вопросе жизни и смерти рейха и добавлял:
«Спонтанные действия со стороны совершенно необразованного
сельского населения и возможный спонтанный роспуск колхозов могут
привести к неисчислимым материальным потерям».
Месяц спустя Розенберг продолжал ораторствовать. Он настойчиво
повторял, что первые немецкие приказы заставят «всех крестьян
работать, как и прежде». В конечном счете только рейх после
«ознакомления с ситуацией» может решиться начать проведение
преобразований. По существу, это был компромисс с его стороны:
сначала завоевание, потом принятие окончательного решения – быть
реформам или нет. «Ввиду хорошо известных экономических причин,
о ликвидации колхозов речь в настоящее время не идет». Однако
«после того, как немецкая администрация утвердится на
оккупированных территориях, можно будет перейти к политике
послаблений».
 Таким образом, Германия начала оккупацию территории Советского
Союза в обстановке, когда одна группа должностных лиц настаивала
на сохранении колхозной системы, в то время как другая отдавала себе
полный отчет о политических и экономических ловушках подобного
курса, но была совершенно неспособна противодействовать этому.
 Аграрная реформа: за и против

Во время первых недель войны против СССР немецкие армии

наступали через области, присоединенные к Советскому Союзу совсем
недавно, в 1939–1940 гг., и потому коллективизация была проведена
здесь лишь частично. Именно по этой причине к рассмотрению
колхозного вопроса в Берлине вернулись только в августе. Уже в
первых и фрагментарных донесениях, поступавших в рейх,
высказывалось единое мнение, что для большинства колхозников,
оказавшихся на оккупированных территориях, вопрос о колхозах будет
ключевым. Все немецкие донесения, касавшиеся этой проблемы, были
на удивление схожи. Даже айнзацгруппы СД сообщали о «всеобщем
желании колхозников получить землю во владение в ближайшем
будущем». В некоторых случаях крестьяне предпринимали
самовольные попытки поделить землю и скот. Было бы желательным,
заключила СД, ссылаясь на свои первые контакты с крестьянами, «…
наделить крестьян 1–2 гектарами земли в личное пользование,
покончить с коллективным владением домашним скотом и передать его
колхозникам и обещать ликвидировать колхозы в будущем».
Армейское командование докладывало также о повсеместном
недовольстве населения колхозами. Оно утверждало, что «люди
отвергнут любого деятеля, который выступит адвокатом колхозного
строя». А русский отдел в министерстве иностранных дел, в котором
работали крупные немецкие специалисты по Советскому Союзу,
сообщал своему начальству: «Не случайно отчеты всех представителей
министерства иностранных дел при штабах армий свидетельствуют,
что широкие массы советского населения интересуют исключительно
вопросы колхозов и частной собственности, и потому обещание
упразднить колхозную систему можно действенно использовать в
пропагандистских целях».
Как заметил Бройтигам в очередном отчете о положении дел, даже
наиболее упрямые теоретики в управлении четырехлетнего плана
вынуждены были признать, что «необходимо принимать в расчет
настойчивое требование всего крестьянства о ликвидации
коллективных хозяйств, хотя бы в целях гарантировать сбор
максимально большого урожая». Даже немецкая пресса, которая
обычно воздерживалась от обсуждения народных устремлений,
признала, что «крестьяне имеют глубокое отвращение к колхозной
экономике». Официальное издание «Фёлькишер Беобахтер»
высказалось наиболее открыто, признав, что в сравнении с другими
актуальными вопросами «основной проблемой было и остается
сельское хозяйство… Сельское население глубоко верило, что с
наступлением немецкой оккупации колхозная система будет
немедленно упразднена».
Эти многочисленные свидетельства побудили Берлин пересмотреть
колхозный вопрос. Прежние сторонники отмены колхозной системы
получили поддержку со стороны многих армейских офицеров и
экспертов по сельскому хозяйству, зачастую рядовых, занимавшихся
практическими вопросами, в отличие от титулованных специалистов,
погруженных в теории и страдавших узостью взглядов. Ситуация была
прекрасно описана в докладе инспекционного центра: «Аграрная
политика главного отдела по сельскому хозяйству на своем
первоначальном этапе явно определялась различными хорошо
известными директивами, в основе которых лежал один посыл:
колхозы должны быть сохранены… Как только прибыли
представители инспекционного центра, им сразу же стала явной
необходимость изменения политики. Колхозную систему ненавидело
все русское крестьянство… Уже в августе 1941 г. перед главным
отделом по сельскому хозяйству встал вопрос, можно ли сохранить
колхозную систему в условиях пассивной оппозиции крестьянства».
Такое положение дел вдохновило тех политических деятелей,
которые были сторонниками радикальной реформы и голоса которых
ранее были не услышаны. Прежде всего, это поддержало позицию тех,
которые выступали за «незначительные» уступки советскому
крестьянству, не ущемляя при этом интересов Германии. Одной из
первых уступок была отмена термина «колхоз». Это было частью
реформ на бумаге, получивших полную поддержку Геринга еще до
начала вторжения.
Вторая уступка касалась личных приусадебных участков
крестьянских хозяйств. При советской власти эти небольшие участки,
размером от 0,25 га до 1 га, давали необычно большие урожаи.
Работник колхоза добивался этого потому, что работал на своей земле
и для себя, ради прокормления своей семьи. Предлагалось освободить
приусадебные участки от налогообложения, а площадь их увеличить
вдвое за счет колхозной земли. Это решение, согласованное
ведомствами Томаса и Рикке и опубликованное 18 августа 1941 г.,
стало орудием психологической войны. Необходимо было привлечь
симпатии крестьян к Германии, не затрагивая основ колхозной
системы и не подрывая немецких планов по увеличению объемов
выпускаемой продукции.
Третья уступка заключалась в разрешении крестьянину заниматься
разведением скота (он не становился частью колхозного стада) без
всяких ограничений. Оно было чисто номинальным, ведь крестьянину
требовалось прежде обзавестись скотом и обеспечить его кормом.
Кроме того, от крестьян требовалось вернуть весь приобретенный во
время «безвластия» колхозный скот в общее колхозное пользование.
Главным противником этих малых реформ был и оставался Бакке.
Он решительно противостоял сторонникам частичных, поэтапных
изменений в министерстве Розенберга и также конфликтовал с
коллегией экспертов, собравшихся в русском отделе министерства
иностранных дел. В меморандуме Бакке были подытожены результаты
диспута, отражена позиция отдела и враждебное отношение
противоположной стороны. «Русский отдел… придерживается
единодушного мнения, что немецкая пропаганда, предназначенная для
советского тыла и Красной армии, должна выдвинуть на первое место
вопрос отмены колхозной системы, которую отвергают подавляющее
большинство сельского населения СССР, и введения частного
фермерского хозяйства…» Было признано, что немедленная и
непродуманная ликвидация колхозов обернется потерями для
экономики и что «переход от коллективной системы к частному
владению должен быть предварительно организован и произойти
только после восстановления всеобщего порядка». Все же прозвучал
призыв к принятию принципиального решения и продуманного плана
по отмене колхозов и проведения в связи с этим пропагандистской
кампании. Но отдел не должен был вырабатывать аграрную политику.
«Рейхсминистерство продовольствия и сельского хозяйства (статс-
секретарь Бакке) считает, – утверждал далее меморандум, – что не
должно быть подмены принципа коллективного хозяйствования…
Бакке видит серьезную угрозу немецким интересам в случае отмены
колхозной системы…»
 В результате напряженной дискуссии «сторонники раздела» 19
августа потерпели поражение на конференции, и все дальнейшие
дебаты о реприватизации сельского хозяйства были прекращены. Даже
в самой Германии пропаганда не смогла добиться всеобщей поддержки
их взглядам, к тому же было официально заявлено, что «не следует
рассчитывать в настоящее время на уступки со стороны министерства
продовольствия и сельского хозяйства».
Последовательную позицию Бакке решительно поддержал с самого
начала Геринг. Именно его приказ официально закрепил сохранение
колхозов. На протяжении следующих месяцев, когда шла успешная
уборка урожая, Геринг (и с ним Кох) увидели в этом доказательство,
что существующая система вполне отвечает целям Германии, что
враждебность народа к колхозам не столь сильна, чтобы она могла
помешать поставкам сельхозпродукции, и что «принятие каких-либо
дополнительных мер излишне».
Геринг не видел причины менять свою точку зрения. Как он
утверждал с самого начала, продовольствие из восточных областей
должны получать, в порядке очередности, 1) немецкие войска на
Востоке, 2) немецкие войска в других местах, 3) немецкое гражданское
население, 4) местное население на Востоке, то есть сами
производители. Геринг заявил: «Принципиально важно, что только те в
оккупированных областях, кто работает на нас, должны получать
соответствующее пропитание. Тому, кто захотел бы накормить все
оставшееся население, все равно не удалось бы этого добиться во
вновь оккупированных восточных областях».
В документе «Основные принципы экономической политики на
вновь оккупированных восточных территориях», принятом на
конференции высших должностных лиц, состоявшейся под
председательством Геринга 8 ноября 1941 г., говорится о тех же самых
важнейших задачах: колониальные цели и методы Германии на
Востоке; приоритет военных требований; обеспечение поставок
максимально большего количества продовольствия с Востока
«благодаря дешевому производству и поддержанию низкого уровня
жизни коренного населения». Геринг вместе с Кохом и Бакке не видели
необходимости пересматривать свои взгляды и планы.
Министерство оккупированных восточных территорий не смогло
взять на себя инициативу в дебатах. Безразличие Розенберга к
аграрному вопросу объяснялось в основном его занятостью
долгосрочными делами и нежеланием занять определенную позицию
либо в защиту колхозов (он прекрасно понимал политические
последствия этого), либо в пользу их роспуска. На него большое
впечатление произвели аргументы о необходимости использования
сельскохозяйственной продукции Востока для победы в войне.
В подобной обстановке неопределенности профессор Отто Шиллер
стал ответственным за разработку политики в отношении советского
сельского хозяйства. Работая под началом Рикке, он смог повлиять и на
экономические отделы министерства восточных оккупированных
территорий, и на экономический штаб «Ост» («Восток»). В прошлом
дипломат, он знал многих из «старых русских» лично. В качестве
профессора он был известен своей «объективностью» и
«опытностью». Шиллер был действительно компетентным
специалистом по советскому сельскому хозяйству с опытом
экономиста. Для него, занятого разрешением повседневных проблем,
был чужд политический догматизм некоторых его коллег. Он также
был менее склонен, в отличие от других функционеров, настаивать на
скором роспуске колхозов ради политических целей. Сильная доля
«патриотического эгоизма» в центристских взглядах Шиллера делала
его наиболее подходящим представителем министерства восточных
территорий и других учреждений, которые осенью 1941 г. никак не
могли прийти к окончательному решению, упразднять колхозы или
нет.
Во время августовских дебатов Шиллера попросили разработать
«реалистичный» план необходимых преобразований на селе. В
представленном им проекте говорилось не только о делах
первостепенной важности и нехватке рабочей силы, но указывалось
прежде всего на необходимость ограничения контроля со стороны
немцев исключительно надзорными функциями. Тем самым местным
колхозам должна была предоставляться большая автономия. Он
утверждал, что сохранение или воссоздание колхозов не было ни
желательным, ни возможным. Коллективизм был инороден нацистской
теории, а само существование колхозов было нецелесообразно с
экономической точки зрения, и они были причиной широко
распространенного недовольства среди самих колхозников. В то же
время Шиллер подчеркивал, что по техническим причинам
невозможно поделить колхозную собственность быстро и
окончательно. Тогда и позже он указывал на препятствия, которые
были следствием падежа скота и эвакуации и разрушения
сельскохозяйственной техники. В отсутствие поставок
потребительских товаров у крестьянина не было стимула заботиться
об урожае; он выращивал его только для обеспечения своих
потребностей. В колхозах и аналогичных им хозяйствах под немецким
управлением экономические стимулы труда заменяло принуждение. В
итоге, как утверждали Шиллер и другие экономисты, после
десятилетия коллективизации сельского хозяйства колхозники-
крестьяне уже не могли эффективно вести частное хозяйство. Это
предположение вызвало всеобщее несогласие. В одной из докладных
записок сельскохозяйственного отдела экономического штаба
«Восток», направленных Герингу, говорилось, что полная
реприватизация была невозможна, потому что «отсутствовали
необходимые средства производства и управления, и большинство
крестьян было неспособно вести небольшое хозяйство самостоятельно
после периода коллективизации. Увеличение производства продукции
возможно только в том случае, если, с одной стороны, удастся
добиться совместного использования имеющихся в наличии тракторов
и другой техники, а с другой стороны – пробудить частную
инициативу. Вознаграждением будет большой урожай на этой земле».
Шиллер настаивал на постепенном преобразовании колхозной
системы, вводя некоторые как символические, так и реальные
послабления. Германии следует сохранить необходимый
экономический и политический контроль, идя в то же время навстречу
крестьянским ожиданиям, в целях ощутимого прироста урожая и
увеличения поставок сельскохозяйственной продукции, а также
обеспечения гарантии лояльности местного населения. Тем временем в
некоторых сельскохозяйственных и армейских административных
органах были составлены собственные планы реформирования
колхозов, более или менее схожие в общих чертах. С сентября по
декабрь 1941 г. шли дискуссии о необходимости, а позднее и общем
формате и масштабах аграрной реформы. Первоначально Бакке
удалось пресечь все подобные попытки, но он не мог помешать их
дальнейшему обсуждению. В октябре противники реформы все еще
были в большинстве. Споры продолжились, а в следующие два месяца
маятник качнулся в противоположную сторону. И это несмотря на то,
что лица, ответственные за принятие судьбоносных решений, все еще
упорно сопротивлялись быстрым и коренным преобразованиям
колхозной системы. В начале 1942 г. они приняли компромиссный
вариант Шиллера и его команды. Война оказалась более кровавой и
длительной, чем ожидалось. После того как был принят декрет об
ограниченной аграрной реформе, Геббельс отметил в своем дневнике:
«Новый лозунг «Земля крестьянам!» особенно близок сельскому
населению. Мы могли бы добиться успеха гораздо раньше, если бы
были умнее и дальновиднее. Но мы настроили себя на
кратковременную кампанию…»
Поворот колеса фортуны показал, что фактором доброй воли со
стороны населения Востока нельзя пренебрегать. К концу 1941 г.
ответственные ведомства уже имели достаточно времени, чтобы
оценить настроения крестьянства. В их докладах почти единодушно
говорилось о широко распространенных и настойчивых требованиях
коренных изменений в колхозной системе.
Для того чтобы добиться принятия решения о проведении хотя бы
умеренной реформы, в Берлине в это дело вмешались влиятельные
круги. Были предприняты усилия «задействовать Розенберга».
Министр был не склонен просить поддержки фюрера в своем
противостоянии таким людям, как Геринг, Бакке и Кох. Но его
нежелание действовать не могло устоять перед постоянными
просьбами своих сотрудников, включая Лейббрахта, Бройтигама и
Рикке, а также экономический штаб «Ост», чьи работники, особенно
Рикке и Кёрнер, на удивление единодушно поддерживали «реформу».
Перемена в их взглядах была отчасти обязана умеренному характеру
предложения Шиллера и его уверенности, что реформа будет
способствовать росту производительности сельского хозяйства. Об
этом косвенно свидетельствовали личные наблюдения Рикке на
Востоке. Кёрнер также чувствовал враждебность к Бакке, главному
противнику реформ. В конце ноября 1941 г. он поссорился с Бакке по
вопросу питания военнопленных и в результате еще больше сблизился
с «реформистами». Наконец, работники Розенберга выдвинули
наиболее близкий его взглядам аргумент: реформа должна укрепить
положение крестьянства, особенно на Украине, в противовес
городскому населению, которое «пролетаризировалось» и в котором
было много русских, коммунистов и евреев.
Участники целого ряда конференций, состоявшихся в первой
половине декабря 1941 г., были более склонны принять план реформы.
С согласия экономического штаба и министерства оккупированных
восточных территорий было рекомендовано приступить к
постепенному преобразованию колхозов в «общины», чтобы в
дальнейшем перейти к «индивидуальным формам хозяйствования».
Несмотря на противодействие Бакке, проект декрета был представлен
16 декабря для окончательного одобрения. Теперь, когда основное
решение было принято, Гитлер должен был одобрить декрет. Армия
требовала его быстрого принятия, чтобы начать использовать в
пропагандистских целях антиколхозную тематику, тогда как
экономические организации стремились запустить реформы до
наступления посевной кампании.
Кроме Бакке доставляли беспокойство шумные протесты Лозе и
Коха. Рейхскомиссар «Остланда» Лозе продолжал утверждать, что
реформа имеет политическое, а не экономическое значение. Принимая
во внимание официальную точку зрения, что оккупированный Восток
был колонией, любая аграрная реформа противоречила интересам
Германии. Лозе также обоснованно аргументировал, что
предложенные меры были слишком незначительны, чтобы местное
население начало относиться к немцам с симпатией. В то же время
вели эти меры к ослаблению немецкого контроля, и для Лозе было
аксиомой, что конфликтов было бы меньше, будь большим контроль со
стороны немцев.
Когда Кох узнал о проекте, он полетел в Берлин, чтобы заявить
страстный протест, обвиняя Розенберга в «разделе земли, что была
добыта кровью немецких солдат». Когда его попросили выдвинуть
контрпредложение, Кох набросал непоследовательный план, согласно
которому при условии сохранения колхозов местному населению будет
позволено выбирать управляющих для своей деревни и района. Эта
последняя нелепая идея Коха дала Розенбергу и его соратникам
возможность для критики рейхскомиссара. Министр восточных
территорий вспоминал впоследствии о своем споре с Кохом: «…
Рейхскомиссар Украины внезапно заявил, что выборы (!) должны быть
проведены по всей Украине; в результате будут заложены основы
украинской администрации (избраны главы районов, мэры). Другими
словами, покончив со старой выборной системой в Германии, теперь
мы можем ввести ее у покоренных народов Востока; тем самым это
будет способствовать упразднению нашего авторитарного
управления».
Последняя решающая конференция прошла 15 февраля 1942 г.
Гитлер детально изучил предложение Шиллера, а затем ознакомился с
контрпланом Коха. К удивлению всех, фюрер, который раньше столь
упорно выступал против раздела колхозов, теперь принял план
реформы, едко высмеяв «выборную программу» Коха. Получив
одобрение Гитлера, Розенберг мог теперь законодательно оформить
аграрную реформу.
Решение Гитлера означало, что он не рассматривал реформу как
отход от принципов колхозного строя. К этому времени положение на
фронте привело его к осознанию экономических потребностей рейха.
Более того, в реформе содержалась оговорка, предложенная
Гиммлером (и принятая Гитлером): земля передается крестьянам в
пользование, но не в их собственность.
Конечно, немедленное и полное упразднение колхозов не было
целью аграрной реформы. Ее намечалось провести в несколько этапов,
причем следовало действовать таким образом, чтобы «оставить
открытыми все возможности» (о чем заявили сами ее составители).
Тем не менее знаменательно, что даже проект реформы встретил
сильное противодействие, и не только со стороны специалистов,
отрицавших возможность ее проведения в жизнь с точки зрения
экономики, но и со стороны политиков, отрицавших ее уместность и
необходимость.
 Декрет об аграрной реформе

Новый декрет об аграрной реформе был подписан и стал законом 15

февраля 1942 г. и опубликован 26 февраля. Автором преамбулы и
завершающего декрет обращения, подробных инструкций
пропагандистам и аграрным экспертам на Востоке был Розенберг.
Текст закона был собран в нескольких объемных брошюрах и
отпечатан в миллионах копий. В преамбуле Розенберг попытался
предупредить разочарование крестьян в узкой направленности долго
ожидаемой реформы: «…Я знаю, что вы хотите пользоваться всеми
плодами вашего труда для себя, своих семей и своих деревенских
общин. Однако сейчас я взываю к вашему здравому смыслу. Вы
поймете, что после падения поголовья скота, ставшего следствием
политики большевиков, после разрушения столь многих деревень и
орудий труда вследствие войны, вначале потребуется переходный
период для преодоления ужасных последствий убийственного
колхозного законодательства». Новый декрет был знаком готовности
Германии изменить колхозную систему, как заявил Розенберг. Но при
условии, что население поступит так, как хотят немцы. Колхозники
смогут воспользоваться «плодами своего труда» согласно своему
вкладу в общий труд. Снова имела место политика кнута и пряника.
Декрет аннулировал все советские декреты и постановления,
касавшиеся колхозов. Отныне колхозы называли общинными
хозяйствами [Gemeinwirtschaften], что явно указывало на попытку
возродить досоветское понятие «деревенская община». Она должна
была служить «переходной формой», а общины на это время –
работать по-прежнему «согласно директивам немецкой
администрации». Для тех крестьян, которые мечтали хозяйствовать на
своей собственной земле, это было горьким разочарованием. Было
заявлено, что, как и при колхозной системе, «общинная земля должна
обрабатываться всеми членами общины», а все работоспособные
жители деревни «обязаны работать». Немцы, как и прежде, определяли
квоты на поставки зерна, и главы общин несли ответственность за их
своевременное и полное выполнение.
Были и некоторые послабления. Личные участки объявлялись
частной собственностью и освобождались от уплаты налогов, как было
обещано ранее и уже происходило осенью 1941 г. Размер личных
участков земли мог быть увеличен «до тех пределов, пока это не
мешает крестьянам трудиться в общине». Для этого требовалось
разрешение местной администрации, на которое немецкие чиновники
могли наложить вето (статья Б). Это было, по сути, небольшое
отступление от основного обещания увеличить площадь хозяйств,
данного еще в предыдущем августе. Кроме того, согласно личному
пожеланию Гитлера, разрешение на увеличение площади личных
участков следовало «спускать на тормозах» из опасений превращения
местного жителя в землевладельца.
Общины были удивительно похожи на советские колхозы.
Несомненно, они не были добровольными кооперативами с правом
свободного вступления и выхода. Вся система была построена таким
образом, что преимущества получали те, кто был наиболее лоялен и
упорно работал на немцев. Даже в вопросе увеличения личных
участков преимущество давали тем, кто «показал свою способность
работать». Большое хождение имел плакат «Работай больше – твоя
жизнь будет лучше». Другой плакат, распространяемый на Украине,
угрожал всем «бездельникам», тем, кто сознательно не выполняет
своих обязанностей, «наказанием и принудительными работами».
В общине сохранялся один из главных источников крестьянского
недовольства: система трудодней, то есть учета «рабочих дней»,
рассчитываемых согласно характеру выполняемых работ. От каждого
члена общины требовалось строго определенное количество
трудодней. Немецкие чиновники понимали всю непопулярность этой
системы и выступали за ее отмену. Однако реформаторы о ней не
упомянули, и на практике она осталась практически неизменной.
Альтернативой ей были фиксированные тарифы заработной платы и
оплата наличными. Шиллер утверждал, что это будет также
непопулярным решением и, более того, невозможным, пока
сохраняются основы колхозной системы, и денежные выплаты менее
привлекательны, чем оплата натурой.
В ожидании проявлений крестьянского недовольства были даны
специальные инструкции, как объяснить, почему следует сохранять
общины. Это свелось к следующим лозунгам. «Имейте терпение. Даже
в общине у вас положение лучше, чем в колхозе. Вы можете проявлять
инициативу и иметь собственный скот. Чем лучше вы будете трудиться
в общине, тем быстрее начнутся последующие изменения. Главная
цель – добиться увеличения производства сельскохозяйственной
продукции, чтобы каждый был сыт. Вы должны помочь немецким
советникам, чтобы те могли помочь вам повысить урожайность, или
же вы будете голодать».
Берлину было хорошо известно, что «преобразование колхозов в
общинные хозяйства… в данное время было не более чем их
переименованием». Тем не менее ощущалась потребность наметить
план дальнейших и более существенных перемен. В тех местах, где
были достигнуты «необходимые технические и экономические
предпосылки», декрет об аграрной реформе предусматривал
«возможность» передачи общинной земли отдельным крестьянским
семьям в их пользование. Декрет строго запрещал любые захваты
земли без санкции немцев; те крестьяне, которые действовали
независимо от властей, подвергались штрафам и лишались
преимуществ при последующих разделах. Разрешение о наделении
личных хозяйств землей давалось только в тех случаях, когда
крестьянин-проситель выполнял свои обязательства перед немцами по
поставкам. Те же, кто не сделал этого, и те, кто считался «политически
ненадежным» или «не готовым к единоличному пользованию землей»,
не имели права получать земельные наделы.
Эта «высшая стадия» (термин, подозрительно знакомый советским
колхозникам, которые десятилетиями слышали о «социализме» как
низшей стадии коммунизма) на пути к частному землевладению
должна была быть достигнута с помощью деревенского единоличника
в условиях, когда землю, поделенную на равные наделы, обрабатывали
единоличные крестьянские хозяйства. К тому же им разрешалось
только «работать на земле и пользоваться ею», но не владеть.
Подобная организация называлась земледельческим товариществом
[Landbaugenosenschaft] (статья Д).
Это новое «товарищество» имело гибридный характер. Его
организация должна была побудить крестьян больше производить. Те в
товариществах, кто понимал «имевшиеся трудности и требования
момента», были лучше обеспечены, поскольку «более высокая
производительность труда вела, соответственно, к большим личным
доходам». Все же все эти товарищества по-прежнему
контролировались немцами. Все решения, включая план посевной
кампании и уборки урожая, принимались «соответственно директивам
немецкой администрации». В то время как урожай собирали
индивидуально, в действительности большая часть работ выполнялась
коллективно: во вспашке, севе и молотьбе участвовали все сообща.
Более того, немецкая квота поставок зерна назначалась всему
товариществу; местная администрации разверстывала ее по отдельным
дворам, и невыполнение разнарядки влекло за собой конфискацию
земельного надела (статья Е). Шиллер позднее заметил, что «зачастую
значение сельскохозяйственной кооперации понималось неправильно,
так как многие считали, что это всего лишь вариант колхоза. Однако в
действительности это означает кооперацию единоличных хозяйств». В
свете последующего полученного на практике опыта этот тезис
оказался сомнительным. Действенные аргументы против более
полного раздела колхозов, согласно его мнению, носили, скорее,
технический характер; другие причины, как было показано, были
отражением политики. Конечно, Шиллер был готов спорить, что
«земледельческое товарищество следует рассматривать не только как
средство срочно решить злободневный вопрос в отсутствие
инвентаризационной описи; оно вполне может потребоваться и в
дальнейшем при слиянии [Zusammenschluss] крестьянских небольших
хозяйств».
В исключительных случаях декрет предусматривал и третью форму
сельскохозяйственной организации: создание частных хозяйств
посредством объединения (или торговой сделки) земельных наделов в
один земельный участок, который напоминал еще досоветский отруб
или хутор (статья Ф). Его перспективы были столь неопределенны, что
можно смело предположить, что заявление о возможности появления
частных хозяйств было чисто пропагандистским шагом.
Принятие декрета об аграрной реформе неожиданно придало второе
дыхание становившейся простой риторикой немецкой
пропагандистской кампании на Востоке. Сам Геббельс уже не
прибегал в своих речах к постоянным и желчным обвинениям
министерства восточных оккупированных территорий и с надеждой
отметил: «Я ожидаю очень многого от этой реформы, когда к ней будет
привлечено внимание широких масс крестьянства. Если мы
действительно сможем дать им землю, они будут ожидать возможного
возвращения большевиков со смешанными чувствами».
Действительно, никогда впредь немецкая пропаганда в
оккупированных областях не была столь тотальной. Листовки,
плакаты, стенные газеты, факсимильные издания принятого декрета
распространялись во многих миллионах копий. В местной печати
публиковались пространные статьи, в которых реформа
представлялась как «заря нового дня».
Не все в Берлине, тем более в армии, были убеждены в этом.
Аграрная реформа была всего лишь небольшим шагом навстречу
ожиданиям крестьян. Основную причину ее принятия, если говорить о
долгосрочных планах нацистов, предельно кратко определил
официальный эксперт Шефольд, который помогал разработать декрет:
было необходимо найти modus vivendi (временное соглашение),
приемлемое как для немцев, так и для советского крестьянства. Это
был, по существу, компромисс между экономистами, многие из
которых преувеличивали объективные препятствия на пути
реприватизации, и политиками, многие из которых неохотно
соглашались с необходимостью «отхода» от колхозной системы.
Сходство низшей стадии «нового порядка» – общины – с советским
колхозом дало немецким критикам реформы дополнительные
аргументы. Директор Института Ванзе под эгидой СС М. Ахметели
вскрыл все недостатки аграрной реформы в критической брошюре.
«Первая из трех форм организации крестьянства, намеченных
реформой, не более чем… артель, основная форма большевистского
коллектива; в такой форме колхозы существовали в Советском Союзе с
зимы 1929/30 г. в качестве, собственно говоря, государственной
организации… 1) Провозглашение приусадебного участка частной
собственностью крестьянина вовсе не означает фундаментального
изменения в современном положении крестьянского хозяйства, так как
колхозник всегда смотрел на эту землю как на свою собственность; 2)
Освобождение владельца небольшого участка от налогов не имеет
ничего общего с базовым изменением в структуре колхозов… 3)
Увеличение приусадебного участка ставится в зависимость от того, что
крестьянин обязывается продолжать работать в общине, выполняя тот
же объем работы. Это условие соблюдалось и при большевиках… 4)
Вопрос частного владения домашним скотом, который содержится за
счет колхоза… не имеет большого значения для крестьянина, пока у
него нет собственной кормовой базы… 5) Система вознаграждения за
трудодни остается… полностью без изменений».
Вторая стадия – земледельческое товарищество – означала уже
более значимый разрыв с колхозным типом сельского хозяйства.
Однако переход к товариществу происходил медленно и так и не был
завершен. Даже на этой стадии немецкий надзор и контроль (по
крайней мере в теории) был крайне жестким; еще надо было
посмотреть, будет ли довольно крестьянство. Что касается третьей
стадии – частного хозяйства, то этот вопрос был еще в области
мечтаний. В то время как авторами и сторонниками реформы было
торжественно объявлено, что она состоялась, представители
организаций, далеких от нее в политическом плане, таких как русский
отдел МИД и СС, пришли к заключению, что она стала событием
позорным.
 Немецкий контроль

Слом советской системы получения и распределения

сельскохозяйственной продукции заставил немцев по-новому ее
организовать. Были созданы корпорации для оккупированного
Востока, действовавшие в качестве единственного доверенного лица
или посредника рейха. Наиболее важной из них было центральное
торговое общество «Восток» [Zentral-handelgesellschaft Ost,
сокращенно ZO или ZHO] по сбыту сельскохозяйственной продукции
и снабжению сельского хозяйства. Это была государственная
корпорация, обладавшая монопольным правом, которая действовала
под руководством экономического штаба «Восток». Ею была
организована сеть сотен управлений, контролировавших работу
персонала организации, – около миллиона местных жителей. В ее
задачу входили прежде всего заготовка, перевозка и сбыт
сельхозпродукции с оккупированного Востока, а также управление
сельскохозяйственными предприятиями и молокозаводами и
снабжение советских крестьян оборудованием и потребительскими
товарами. Основным «покупателем» была, конечно, германская армия.
Смешение военных, гражданских и экономических функций и низкая
квалификация персонала организации серьезно мешали
эффективности работы ЦТО «Восток». Однако эта корпорация имела
значительные прерогативы; на пике своей деятельности она управляла
свыше 4 тысячи заводов. Некоторые из ее немецких спонсоров с
гордостью указывали, что ЦТО «Восток» не является
капиталистической организацией и что доходы этой корпорации
никогда не шли частным предпринимателям. Наоборот, Берлин
смотрел на нее как на источник доходов, которые могли бы
компенсировать часть военных расходов.
Специальная корпорация [Landbewirtschaftungs-Gesellschaft Ukraine,
сокращенно LBGU] взяла на себя управление совхозами, а позднее
осуществляла общий технический контроль над земледельческими
товариществами на Украине. Аналогичная организация появилась в
рейхскомиссариате «Остланд». К концу 1942 г. они контролировали
свыше 3 тысяч совхозов в качестве государственных уполномоченных.
 Наряду с колхозами основным типом хозяйств на селе в Советском
Союзе был совхоз. Он также прекрасно отвечал целям нацистов. По
сути, совхоз, большое хозяйство с наемными сельскими работниками,
полностью соответствовал немецким представлениям об идеальной
колониальной плантации. Немцы упорно считали, что большое
хозяйство более эффективно, чем разделенное на множество мелких
частных хозяйств. Небольшое число немцев смогло бы его легко
контролировать, и в будущем он мог быть примером при создании
больших немецких хозяйств, которыми владели бы или управляли
государство, или СС и армия, или отдельные немцы. Конечно, СС
подвергали жесткой критике аграрную реформу за преступный провал
плана по созданию немецких хозяйств на Востоке, «организации
поместий в опорных пунктах для контроля над сельской местностью».
Если в рейхе не раздавалось голосов протеста против полной
трансформации колхозов в совхозы, то чиновники, занятые решением
практических вопросов на местах, хорошо представляли себе тот хаос,
к которому приведет подобное решение. Оно могло не только
затруднить работу немецкого персонала и учреждений, но снизить
производство сельскохозяйственной продукции и вызвать сильное
недовольство крестьян. Поэтому статья Ц декрета 15 февраля 1942 г.
предусматривала, что во главе совхозов, «как бывшей собственности
[советского] государства», необходимо поставить «немецкую
администрацию» и переименовать их в государственные хозяйства –
Staatsguter, что, собственно говоря, уже имело место.
Гитлер запретил, пока идет война, передавать права собственности в
оккупированной России отдельным немецким гражданам. Лишь
только войска на фронте могли участвовать в разделе трофеев.
Большинство совхозов осталось в руках германского правительства.
Об их будущей судьбе и контроле над ними в настоящем широко не
говорили. Это объяснялось в большой мере опасением Берлина дать
этим повод для советской контрпропаганды. Вот как этот вопрос
объясняется в следующей немецкой директиве: «Это признак плохого
понимания политической обстановки, когда в немецких публикациях
сообщается об образовании новых государственных хозяйств.
Вражеская пропаганда обвиняет немецкую администрацию в желании
возродить в деревне старые поместья, а вместе с ними рабство.
Крестьяне на оккупированных территориях, однако, в результате
длительной эволюции своих взглядов стали заклятыми врагами
старого помещичьего строя. Если бы им стало известно об
организации новых совхозов, это вызвало бы недоверие у сельского
населения и даже поддержку с их стороны вражеской пропаганды».
Вопросы немецкого контроля и поселений удивительным образом
переплелись с судьбой МТС. Машинно-тракторные станции были
фокусами советского политического надзора над деревнями в их
округе, и через их контроль за техникой и специалистами
осуществлялся и контроль над работой колхозов. Немцы использовали
МТС в качестве рычагов своего влияния в экономике и политике.
Конечно, им был нанесен сильный урон с экономической точки зрения
из-за нехватки топлива и эвакуации советской стороной значительного
количества сельскохозяйственной техники. То, что от нее осталось,
было сильно повреждено, так что было тяжело или даже невозможно
все это отремонтировать. Там, где это было возможно, МТС были
восстановлены, и управляли ими назначенные немцами инженеры.
В развитие тезиса Шиллера, что Германия должна избегать
вмешательства в сельское хозяйство Востока и ограничиться всего
лишь наблюдением за ним, было выдвинуто предложение по созданию
сети «опорных пунктов» под контролем Германии, по одному на
несколько деревень, откуда можно было бы осуществлять
эффективный контроль над хозяйствами. МТС, как представлялось,
были наиболее пригодны для этой цели. Некоторые экономисты
поддерживали этот план, прежде всего по экономическим
соображениям. В качестве примера для подражания они выбрали
румынские ocolul agricol – агрономические станции с образцовыми
хозяйствами, сельхозмашинами, элитным семенным фондом и скотом.
Другие, стремившиеся проводить политику германизации Востока,
были склонны считать, что эти «опорные пункты» приведут к
образованию немецких поместий, разбросанных среди местных
деревень. Формулировки многих положений февральского декрета
1942 г. преднамеренно были сделаны обтекаемыми, чтобы позволить
интерпретировать их по-разному. Несомненно, проект Кернера по
созданию «опорных пунктов» объяснял его поддержку аграрной
реформы. Рикке тоже сказал Гиммлеру, что система «хозяйств, бывших
колхозов, шесть к десяти будет поддерживаться и финансироваться
Германией». Согласно протоколу совещания сам Шиллер выступал за
то, что МТС должны стать «центрами германской хозяйственной
администрации» и что их управляющие, став арендаторами рейха,
смогут платить ренту натурой вместо налогов.
Декрет об аграрной реформе февраля 1942 г. прямо заявлял, что
«соответствующие МТС станут сельскохозяйственными опорными
пунктами. Их задача состоит в принятии всех необходимых мер, что
служат прогрессу сельского хозяйства в сфере своей деятельности, и в
создании всего необходимого оборудования вследствие этого…»
(статья Ц).
В неофициальной обстановке инициаторы принятия этого декрета в
своих аргументах шли еще дальше. Так как необходимо было показать,
что реформа не помешает планам германизации, требовалось
объяснить, что немецкие опорные пункты вытеснят со временем МТС
в качестве центра немецкой колонизации. «Частичный переход к
личным хозяйствам не помешает выполнению планов создания
немецких хозяйств и немецких поселений… как только состояние
сельского хозяйства и особенно процессы ценообразования
стабилизируются, во главе опорного пункта можно будет поставить
немецкого управляющего [Grundherr], который получит
самостоятельность. Таким образом, он станет управлять 10–15
порученными ему хозяйствами, которые будут следовать его
предписаниям и за чье развитие он будет нести ответственность».
На практике опорный пункт немецкого типа так и не был создан, в
то время как опорный пункт типа МТС, осуществлявший контроль за
экономикой и политикой, получил дальнейшее развитие и более
надежно служил задачам повышения эффективности и
производительности и надзора. Он укоренился в основном на Украине,
где на каждую станцию приходилось от 10 до 20 общин или
кооперативов с общей земельной площадью свыше 10 тысяч гектаров.
Если смотреть с точки зрения человеческих качеств, то следует
заметить, что «в то время как некоторые из немецких управляющих
быстро осваивались со своим новым окружением и успешно
выполняли свои обязанности, не было недостатка и в тех, кто с ними
не справился».
 Глава 17
Германия и сельское хозяйство Востока (часть
II)
Реформа на Юге

В теории декрет об аграрной реформе, торжественно

провозглашенный в феврале 1942 г., должен был проводиться в жизнь
по единому плану во всех областях СССР, находившихся под немецкой
оккупацией. Однако на практике встречалось столь много его
вариаций, что стало бессмысленным говорить о единой аграрной
политике. Отчасти это было вызвано «обязательными к исполнению
директивами», которые принимал специальный штаб по аграрным
вопросам [Sonderstab Agrar-ordnung], образованный при каждой
хозяйственной инспекции. Эти директивы были различны для районов
с избытком сельскохозяйственной продукции и для районов, особенно
северных, с ее явным дефицитом, в частности зерновых. Имело также
значение конкретное отношение чиновников на местах к
специфическим проблемам, с которыми им приходилось сталкиваться
и решать самостоятельно без консультаций с вышестоящим
начальством. Украина имела свою концепцию аграрной реформы,
отличную от Белоруссии и тылового района групп армий «Север» и
«Центр». Отдельная политика проводилась в отношении Северного
Кавказа и стран Прибалтики.
Украина давала основную часть сельскохозяйственной продукции, и
немецкие плановики рассматривали ее как житницу Северной Европы.
Она привлекала к себе особое внимание экономического штаба «Ост»,
и сам Шиллер наблюдал за ходом выполнения здесь аграрной
реформы.
Конечно, Эрих Кох продолжал пресекать все попытки местного
населения добиться большей самостоятельности. Его деятельность
преследовала двойную цель, о чем он непрестанно напоминал:
обеспечить рейх рабочей силой, а армию и внутренний фронт –
продовольствием. Кох писал своим подчиненным: «Единственным
вкладом, который местное население может внести в свое
освобождение, это вернуть Германии долг, предоставив свою рабочую
силу и обеспечив поставки продовольствия. Это сможет восполнить
хотя бы в малой степени ту жертву, что принесла ради них Германия,
потеряв своих лучших сынов… И если мы окажемся перед выбором,
позволить голодать нашим соотечественникам в Германии или
украинцам, мы твердо знаем, каков будет наш выбор».
«Перед лицом этих задач, – заявил Кох, – вопрос, как прокормить
гражданское население Украины, не имеет никакого значения».
Принимая во внимание его точку зрения и требование жестких мер для
заготовки большего количества сельскохозяйственной продукции,
стоит ли удивляться, что Кох считал преступным любой план передачи
украинским крестьянам земли. В будущем, когда начнут прибывать
немецкие переселенцы, «подобные привилегии должны быть
отменены».
Кох открыто саботировал аграрный декрет, который был принят,
несмотря на его решительный протест. На следующий год
сельскохозяйственный отдел министерства оккупированных
восточных территорий был вынужден признать, что действия
рейхскомиссара «в течение вот уже нескольких месяцев вызывают
крайнюю обеспокоенность». «Политическая линия, которую Кох
проводит с самого начала своей деятельности, и особенно в последние
месяцы, вступает в конфликт с политикой министерства
оккупированных восточных территорий. Она может привести к
ситуации, когда эксплуатация ресурсов страны, крайне необходимых
для ведения войны, окажется под угрозой». Коха критиковали не за то,
что он отстаивал свои взгляды, но за его действия, препятствовавшие
разработке ресурсов страны, ради чего он, собственно, и трудился.
Занятый прежде всего заготовкой продовольствия, он так и не смог
понять, как программа заготовок влияла на политические отношения и
в итоге на получение всей сельскохозяйственной продукции. Кох был
подвергнут резкой критике за свои политические взгляды, но не за
аграрные аспекты своей политики. Правда, его штаб вступил в
конфликт с Шиллером, который лично следил за ходом реформы на
Украине. Однако по ряду политических и экономических причин сам
Шиллер был сторонником постепенных преобразований сельского
хозяйства, в частности на Украине.
 Даже ограниченные перемены, намеченные Шиллером для
рейхскомиссариата «Украина», не получили одобрения Коха. Он
вынужден был принять их только под давлением. Делая вид, что он
иначе формулирует декрет Розенберга, в действительности он сильно
изменил его смысл. Версия Коха подчеркивала прерогативы немецкой
администрации. Он отменил некоторые положения основного текста
декрета, такие как право частного владения скотом. При этом он
настаивал на праве немцев налагать штрафы на крестьян. Его
собственные распоряжения нисколько не улучшили ситуацию.
Даже после принятия обязательных директив для рейхскомиссариата
«Украина» начальник его сельскохозяйственного отдела Хельмут
Кернер продолжал препятствовать их исполнению. В июне 1942 г. он
зашел так далеко, что заявил протест Рикке против директивы
министерства оккупированных восточных территорий, требовавшей
гуманного отношения к украинскому населению. Он был убежден, так
же как Кох и Даргель, что только принуждением можно заставить
украинцев работать, и поэтому декрет мог вызвать «значительное
снижение производительности труда у украинцев». Когда Шиллер
пожаловался в Берлин на деятельность Кернера, тот всячески старался
помешать ему. В итоге в апреле 1943 г. Рикке сделал ему строгий
выговор за намеренную задержку в выполнении распоряжений
Берлина, касавшихся проведения реформы.
Трагический, а возможно, и фарсовый аспект противостояния
заключался в том, что намечаемые перемены на Украине были столь
незначительны, что производили впечатление их полной
бессмысленности. В 1942, первом году реформ, колхозы здесь стали
называться «общинами», как это и происходило повсюду. Только «от
10 до 20 процентов» общин были выбраны для последующего их
преобразования в товарищества, а затем этот показатель упал до 10
процентов. Фактически к маю 1943 г. число общин, ставших
товариществами, в различных районах рейхскомиссариата «Украина»
колебалось от 8 до 16 процентов. На 1943 г. было намечено
преобразовать еще 20 процентов общин. К концу 1943 г., по сути
завершающего года оккупации самых богатых районов
рейхскомиссариата, менее чем половина земли была передана
индивидуальным хозяйствам для совместной ее обработки. О
последующем этапе – организации частных хозяйств – даже не было
разговора. Таким образом, масштаб изменений был самым
незначительным именно на той территории, которая в наибольшей
степени отвечала за поставки зерна. Политики и экономисты по
обоюдному согласию придерживались близорукой тактики, которая
уменьшила масштабы и влияние аграрной реформы.
Дело было не только в догматическом упорстве Коха, что замедлило
процесс реприватизации хозяйств на Украине. Аналогичные
директивы принимались на сопредельных территориях военной
администрацией. В регионе, имевшем те же самые условия,
хозяйственная инспекция «Юг» (позднее известная как Дон-Донецкая)
первоначально проводила ту же самую политику постепенных и
зачастую чисто внешних преобразований, чья практика была
идентичной практике в рейхскомиссариате «Украина».
 Области дефицита сельскохозяйственной продукции и
аграрная реформа

Особая ситуация складывалась в северных областях, где наблюдался

дефицит сельскохозяйственной продукции. Некоторые немецкие
чиновники, такие как доктор Ваймерт, начальник особого штаба
тылового района группы армий «Центр», и барон фон Врангель,
прибалтийский немец, работавший в сельскохозяйственном отделе
хозяйственной инспекции «Север», выступали за немедленный
роспуск колхозов. Северными областями, игравшими менее важную
роль в поставках продукции для рейха, управляла местная
администрация. Поскольку земли здесь были менее плодородными,
чем на Украине, возможное резкое снижение продуктивности в
результате отмены колхозов не имело решающего значения. Для
экономистов из экономического штаба «Ост» он имел скорее
теоретическое значение. По свидетельству Шиллера, в Белоруссии и
областях в тылу групп армий «Север» и «Центр» «ландшафт
однообразный; леса и кустарники чередуются с полями и болотами.
Это осложняет общинное использование земли, и оно теряет свои
преимущества. В таких случаях предпочтителен раздел на
индивидуальные участки».
Основные положения декрета об аграрной реформе быстро
проводились в жизнь в той части Белоруссии, что находилась под
гражданским управлением. Уже в апреле и мае 1942 г. первые 1400
хозяйств были реорганизованы непосредственно в 5300 товариществ,
охватывавших 123 тысячи домовладений. За ними последовали другие,
так что к концу года, когда на Украине только возникли первые
товарищества, в Белоруссии все было закончено. Во многом там
вернулись к системе чересполосицы и другим досоветским формам
землевладения, чему явно способствовали сами крестьяне. В то же
самое время площадь индивидуальных наделов значительно
увеличилась и интенсивность их эксплуатации резко возросла.
В отличие от Украины, где засилье крайнего догматизма и террора
мешало реальным переменам в сельскохозяйственных отношениях, в
Белоруссии имелось больше возможностей для завершения реформы,
хотя препятствий тоже хватало. Поголовье скота было
незначительным, не хватало лошадей, что было следствием эвакуации
и последовавшего затем хаоса. Был дефицит искусственных
удобрений, и отсутствовала в достаточном количестве
сельскохозяйственная техника. Принимая во внимание все эти
трудности, недовольство крестьян «новым аграрным порядком» было
все же разительно меньшим, чем на Украине.
Результаты реформ в условиях оккупации часто оказывались
нулевыми. Белоруссия стала оплотом советских партизан, которые
совершали рейды по деревням в поисках продовольствия. Во многих
случаях крестьяне, сопротивлявшиеся как партизанским реквизициям,
так и немецким квотам поставок продукции, пытались сражаться с
партизанами при поддержке отрядов «самообороны»[58]. В других
областях немцы прибегали к террору против партизан, что заставляло
крестьян переходить на их сторону. Политика террора и другие меры,
предпринимаемые немцами, особенно принудительная трудовая
повинность, перечеркивали все возможные положительные результаты
аграрной реформы.
Хозяйственная инспекция «Север» энергично принялась за
выполнение программы упразднения колхозов еще до того, как был
принят декрет об аграрной реформе. Уже осенью 1941 г. система
чересполосного расположения земельных участков была
восстановлена, и урожай делился между крестьянами с целью
стимулирования сельскохозяйственных работ и обеспечения
лояльности сельского населения. По сообщениям хозяйственной
инспекции «Север», были получены «удивительно высокие
результаты». Была введена система «общественной взаимопомощи»,
при которой владельцы скота и инвентаря должны были оказывать
помощь тем членам общины, которые всего этого не имели. В то же
самое время площадь земельных наделов, находившихся в частной
собственности, была увеличена до 4–5 гектаров. В 1942 г. раздел
колхозов был завершен, минуя промежуточный этап. Колхозы были
поделены на деревни, а те, в свою очередь, на земельные участки;
равное их количество было выделено для каждого хозяйства, в то
время как пастбища и леса были оставлены в общинном пользовании.
Оставались еще добровольные товарищества, которым община или
немцы предписывали, какую культуру сеять на каждом поле. В
полевых работах каждый участвовал самостоятельно или совместно с
другими крестьянами, как они считали нужным; урожай шел
индивидуальным хозяйствам (часто его реквизировали немецкие
власти). Не связанный догматическими директивами и
руководствуемый трезвым пониманием местных требований, аграрный
отдел хозяйственной инспекции «Север» добился довольно успешных,
безболезненных и быстрых преобразований. Он принял общий план
еще до реорганизации в других областях, оставив обсуждение деталей
на усмотрение крестьян и немецких учреждений на более позднем
этапе. Конечно, инспекция сообщала, что крестьяне были склонны
сами выбирать такую форму организации, которая в экономическом
плане наиболее подходит их условиям и помогает получить
наибольшие урожаи. Берлин терпимо относился к такой практике,
потому что область не имела большого экономического значения. К
середине 1943 г. инспекция могла сама санкционировать
окончательную форму частного землевладения, которую выбирали
крестьяне, – от отрубов до хуторов.
В области, подотчетной хозяйственной инспекции «Центр», которая
выступила в поддержку реформы одной из первых, преобразования
также происходили достаточно быстро. Здесь, однако, изменения были
существенными. Земледельческие товарищества организовывались
только после тщательной проработки вопроса и составления карт
землевладений. Общины формировались здесь по принципу
индивидуального владения землей и на основе чересполосной системы
по образцу соседней Белоруссии и согласно планам хозяйственной
инспекции «Север». Несмотря на рост партизанского движения,
экономический эффект был положительным. Земли, считавшиеся
малоплодородными при Советах, начали распахивать; в некоторых
случаях урожай был равен или даже превышал довоенный уровень,
несмотря на меньшее число рабочих рук и недостаток техники. И
снова политический эффект таял в хаосе событий.
В то время как Берлин молча соглашался на коренные изменения в
первоначальной матрице советской деревни, в регионах Севера и
Центра возникавшие по ходу дела вопросы вызывали бесконечную
переписку между различными немецкими ведомствами. Был
выработан план – предоставлять земельные наделы в частную
собственность в первую очередь коллаборационистам, в частности
военнослужащим и полицаям, отличившимся в борьбе с партизанами.
Проект, родившийся в сотрудничестве с армией в январе 1942 г., в
принципе получил одобрение Гитлера в июне.
Еще до публикации директивы ОКБ (Верховного
главнокомандования вермахта) вызвали яростные протесты СС и
экономических организаций. В частности, Гиммлер настаивал, что, как
минимум, «получатель такого дарения должен был приносить клятву
вечного служения» Германии. Аграрный отдел экономического штаба
«Ост» возражал против вторжения военной юрисдикции в пределы,
как он считал, исключительно его компетенции – распределения и
наделения землей. В то время как протесты последнего были частично
удовлетворены, частично проигнорированы, СС продолжали возражать
против плана. Гиммлер пришел к окончательному мнению, что весь
план ОКВ был «фундаментальной ошибкой», так как население
восточных областей никогда не получит достаточного количества
земли, чтобы выживать самостоятельно. Если оно ее получит, у него не
будет никакого стимула сражаться за немцев.
После еще нескольких месяцев переговоров, в которые к тому
времени было вовлечено и министерство по делам оккупированных
восточных территорий, и совместной конференции Гиммлера и
Рейнеке, начальника общего управления Верховного
главнокомандования вермахта, армейское руководство заявило, что
«вознаграждение землей» не должно даваться более чем 2 процента
коллаборационистов в год. Это был уже конец лета 1943 г., и сам
вопрос быстро терял свое практическое значение.
Особая политическая линия была выработана для Северного
Кавказа. Здесь с самого начала имели вес политические соображения,
что было уникально само по себе. Для его жителей предусматривалось
«не создание сельских общин, но частных хозяйств». Последнее, как
уже было прежде замечено, являлось «наиболее эффективным
способом пропаганды» и было рекомендовано Гитлеру армейским
руководством. Директивы, принятые для Кавказа, носили
компромиссный характер. Было желание привлечь на свою сторону
местных жителей, но в то же время существовали аргументы, что
плодородные районы Кубани следует использовать так, как это
делалось на Украине. В богатых зерновых районах севера Кубанского
региона намечалось создать общины вместе с большими частными
земельными наделами, которые необходимо было преобразовать затем
в товарищества значительно более быстрыми темпами, чем на
Украине. В преимущественно пастушеских горных районах было
разрешено сразу же создавать личные хозяйства. Хотя официальное
решение было принято в декабре 1942 г., незадолго до отступления
немецких войск, колхозы были упразднены уже несколько месяцев
назад. Горцы Кавказа имели привилегированное положение, им было
дано право владения землей. До тех пор пока поголовье скота не
восстановится, крупный рогатый скот и лошадей следовало
использовать совместно, для этого жители объединялись в группы из 5
—10 домашних хозяйств. Эти многообещающие перемены вместе с
щедро раздаваемыми обещаниями помогли потушить недовольство
населения, а в некоторых случаях вызвали неподдельный энтузиазм.
Несмотря на то что оккупация здесь была слишком краткой, чтобы
верно оценить ее результаты, полученный опыт говорил в пользу тех,
кто выступал за более быстрые и масштабные изменения повсюду.
 Vox populi

Многие немецкие чиновники сельскохозяйственных учреждений на

местах выступали против поспешной реализации половинчатой
реформы февраля 1942 г. Психологическая пропасть между ними и
крестьянством продолжала расти, за небольшими исключениями. К
1942 г. их затруднительное положение было признано всеми.
Случалось, что от местного ла-фюрера не поступало никаких
сообщений в вышестоящие органы на протяжении месяца-двух и
больше; ему удавалось посещать каждую общину из многих
находившихся под его контролем не чаще, чем один раз за несколько
недель. Вечно погруженный в местные проблемы, зависимый от
местного переводчика (иногда фольксдойче, иногда советского агента),
ла-фюрер был чудаковатым «пионером прогресса» – импровизатором в
своей работе, неспособным адаптироваться к окружавшей его
враждебной обстановке и решать вопросы, с которыми он раньше
никогда не сталкивался. Это был нещадный эксплуататор нищих
крестьян, которые, в свою очередь, постоянно обманывали его. К тому
же он находился под постоянной угрозой нападения партизан.
Жалобы советских крестьян против подобных представителей
немецкой администрации и комендатур были настолько похожими, что
заслуживают быть процитированными. Вот что говорилось в записке,
переданной немецким властям молодым украинцем: «Тысячи
служащих штаба восточной пропаганды используют тысячи тонн
бумаги в Берлине и на местах, чтобы объяснить нам в стихах и
картинках, как счастлив украинский крестьянин, освободившийся от
большевизма и понимающий, какое счастье ожидает его впереди.
Германия – это культурная нация, где носят монокли и не утирают нос
двумя пальцами. Германия освободитель! Нас, русских варваров, надо
учить!»
Вопросами управления и образования украинских крестьян в
деревне Сахаровке Ровненского района, округ Бобринец, занимался
комендант Шиффер. Вот как действовал этот «учитель» из культурной
Германии. «Он ведет паразитическое существование за счет труда
других людей. Он то и дело прибегает к плетке. И жертвами его
становятся не те, кто не успел вовремя сдернуть с головы шапку, но
любой, встретившийся ему на пути. Не считая, сколько птицы и скота
он уже забил и вывез, в настоящее время у него имеется 6 лошадей, 2
коровы, 5 свиней, 5 овец, 15 гусей, 8 пчелиных ульев, 3 лисы, 1
куница. Все эта живность была украдена им у крестьян… В среднем
28 крестьян работают на этого барина в дополнение к тем, кто
трудится на его участке… Разве это настоящий социализм, настоящая
культура? Картинки «нового аграрного порядка» уже больше не
заставляют нас смеяться. Если подобное положение быстро не
изменить… линия фронта будет приближаться все быстрее. Шифферы
решают судьбу войны».
Реальная обстановка сильно различалась по областям; она
складывалась в зависимости от прихоти местных немецких
чиновников и инициатив крестьян, находившихся под их властью. В
некоторых районах немцам удалось распустить колхозы, прежде
убедив крестьян держаться «добровольно» вместе и трудиться сообща,
«пока не закончится война». В тех местах, где поддерживалось
существование общин, крестьяне работали так, как если бы она была
разделена на частные участки. Но в то же время, при всех отличиях,
чувства симпатии и неприязни были схожи повсюду.
Надежды сменились горьким разочарованием. В отсутствие
продуманной аграрной реформы, как сообщала в декабре 1941 г.
хозяйственная инспекция Украины, «за последние недели наблюдается
некий упадок духа». К этому привели реалии жизни в оккупации.
«Существовавшие запасы продовольствия закончились; обязательные
поставки скота уже не имели прежнего эффекта. Наступление зимы…
работает в том же направлении. Снабжение деревни потребительскими
товарами и товарами ежедневного спроса явно недостаточно. У
сельского населения не хватает топлива и спичек». Подобные
сообщения приходили и из других мест.
О результатах аграрной реформы февраля 1942 г. поступали разные
сообщения, но все они свидетельствовали о том, что на смену надежде
пришло разочарование. Из тылового района группы армий «Юг»
поступали следующие донесения: «Местное население не может
понять, почему «всезнающим» немцам требуется столь длительное
время на предварительное изучение дела такой исключительной
важности. В результате неопределенности ситуации возникло чувство
явного недоверия, которое подпитывается к тому же вражеской
пропагандой (слухи о якобы готовящейся Сталиным аграрной
реформе)… То, что было бы принято как дар летом 1941 г., факт
невиданный, теперь подвергается всеобщей и острой критике.
Применение директив суживает круг задач аграрного декрета, о
которых ранее поставили крестьян в известность… Хотя они не
делают никакого секрета из своего желания иметь землю в своей
частной собственности; в настоящее время крестьяне трудятся сообща
с максимальной отдачей даже в товариществах».
В северных регионах ситуация была схожая. «Декрет об аграрной
реформе, подписанный министром Розенбергом, был воспринят в
основном сдержанно, поскольку крестьяне считали, что новые общины
не сильно отличаются от предыдущих колхозов». Наибольшее
недовольство вызывали так и не отмененные трудодни. Другой
проблемой была непредсказуемость немецких реквизиций и
невозможность рассчитывать на любую часть урожая как «свою
собственную». С другой стороны, в тех районах, где продолжился
раздел земли, удовлетворенный инстинкт собственника служил, по
крайней мере, неким стимулом к добровольному труду. Следует
сказать, что община колхозного типа не была воспринята как шаг в
улучшении положения крестьянина, в то время как рост наделов
хозяйств и особенно образование товариществ с личными участками
были встречены с одобрением, несмотря на то что и в данном случае
было много нареканий.
На Украине, согласно донесениям экономического штаба «Ост», у
населения «община не вызывала теплых чувств, в отличие от
товарищества. Причиной этого является сохраняющаяся система
трудодней и невозможность в полной мере распорядиться урожаем из-
за норм обязательных поставок. Некоторые крестьяне стремятся
избежать обязательного вступления в общину; для этого несколько их
домовых хозяйств объединяются в одно независимое хозяйство». В
северных регионах, где преобладали товарищества и частные
земельные владения, «крестьяне работают и в будни, и по выходным, с
утра до ночи. Они помогают друг другу лошадьми, являя собой
образцовое товарищество. С любовью и заботой ремонтируют дома,
чинят амбары и возводят заборы вокруг садов». Шиллер лично
неоднократно доносил, что, «несмотря на часто высказываемое
опасение, что русский крестьянин уже полностью стал
безынициативным, тем не менее он еще не выродился».
Несмотря на то что не все было столь идилличным, результаты явно
свидетельствовали, что широкомасштабные меры по разделу земли,
домашнего скота и сельскохозяйственного оборудования (даже там, где
их продолжали использовать сообща), отмена обязательных трудовых
норм и разрешение сельского самоуправления, даже в ограниченной
форме, были действенными факторами, привлекавшими крестьянство
на сторону немцев. Конечно, в тех районах, где немецкий контроль
был минимальным – в отдельно стоявших деревнях далеко от
шоссейных и железных дорог, на границах контролируемой
партизанами территории или в районах местного самоуправления
кубанских казаков и бригады Каминского[59] – колхозная система была
полностью упразднена, что положительным образом сказалось на
настроении местного населения.
 Кнут и пряник

Проводившаяся реформа ухудшила материальное положение

крестьянства и привела к падению поддержки немцев среди сельских
жителей. Продолжение войны означало ужесточение немецкой
политики в отношении крестьян: постоянно повышались квоты на
поставку сельскохозяйственной продукции и, что было тяжелее всего,
все чаще немцы прибегали к практике принудительной трудовой
повинности. Гитлер лично распорядился привлечь к работе в рейхе, в
промышленности, на шахтах и в сельском хозяйстве миллионы
работоспособных мужчин и женщин с Востока. Новая политика
вызвала ожесточение и страх среди крестьянства, а молодежь
заставила уйти в ряды партизан, что было для нее единственным
средством избежать депортации в Германию. С другой стороны, это
резко сокращало количество рабочих рук в деревнях, лишая сельское
хозяйство наиболее квалифицированной рабочей силы.
Административные органы и различные хозяйственные ведомства не
хотели, естественно, падения сельскохозяйственного производства.
Однако так и не была решена проблема выделения приоритетов в
распределении рабочей силы. К середине зимы 1942/43 г. недостаток
рабочих рук на Востоке был настолько острым, что любая трудовая
повинность могла нанести непоправимый урон сельскохозяйственному
производству. Обсуждая эту проблему с военной администрацией,
Розенберг признал наличие «трудностей, которые автоматически
появляются при выполнении фундаментальных требований рейха».
Все сильнее расходились друг с другом задачи максимально большей
поставки рабочей силы в Германию и наиболее эффективного
использования рабочей силы на местах.
На практике программа принудительного трудового набора
продолжала выполняться, несмотря на протесты администрации и
агрономов. Сельское хозяйство Востока и так уже испытывало
дефицит рабочей силы, и те крестьяне, что еще оставались, были
запуганы и озлоблены продолжавшейся отправкой их собратьев в рейх.
В то же самое время требования экономии продовольствия в
Германии принуждали Гитлера «выжимать из Востока» как можно
больше ресурсов. Геббельс, начавший смотреть на вещи более
реалистично после первого зимнего кризиса, заметил весной 1942 г.,
что «фюрер сделал все возможное, чтобы избежать урезания пищевого
рациона в Германии. Даже сейчас он делает все возможное, чтобы
обеспечить большие поставки продовольствия, особенно с Украины».
Но затем Геббельс добавил: «Я не разделяю оптимизм фюрера, что нам
удастся в обозримом будущем добиться значительных поставок с
Украины. У нас нет рабочих рук, надлежащей организации и особенно
транспорта…» Однако Гитлер продолжал выдвигать новые планы.
Если будет необходимо, он «заберет последнюю корову с Украины,
чтобы не позволить своей стране голодать». С возмущением фюрер
отмахивался от всех тех, кто призывал не смотреть с излишним
оптимизмом на поставки добавочной продукции с Востока. Подобно
ему Геринг также утверждал, что «немецкий народ питается явно
недостаточно», и придерживался мнения, как и в первые месяцы
кампании, что «на каждой оккупированной территории народ
объедается, в то время как наши люди голодают. Немецкие чиновники
были посланы на Восток, Бог свидетель, не для того, чтобы заботиться
о благополучии вверенного им населения, но чтобы получить там
максимум возможных ресурсов для выживания немецкого народа».
Неудивительно, что постоянно растущие поставки продовольствия с
оккупированных восточных территорий в Германию еще больше
увеличили пропасть между правителями и подданными и обесценили
все положительные стороны аграрного «нового порядка».
Для многих критиков реформы это отчуждение было неизбежным
следствием неадекватного немецкого подхода к проблеме советского
сельского хозяйства. Провозглашение аграрного декрета не заставило
замолчать критиков. В то время как Кох и его подчиненные
продолжали саботировать умеренную «реформу», эти критики
выступали за более широкие и быстрые преобразования, и не только
по причине их целесообразности. Так, профессор Ханс Юрген
Серафим утверждал, что «необходимо осуществить передачу земли
таким образом, чтобы убедить крестьянство, что Германия
действительно желает перемен, и это не останется просто обещанием
на будущее».
К концу лета 1943 г. стали видны результаты реформы, и критика ее
усилилась. Представители Розенберга при группе армий «Центр»
сообщали, что «распоряжения о высоких квотах поставок зерна,
картофеля, скота и прочего вызвали у населения беспокойство и,
отчасти, явное неудовольствие». Вернувшись из инспекционной
поездки по Востоку, Шиллер писал, что «трудолюбивому крестьянину
должна быть предоставлена большая свобода», чтобы пробудить у него
большую инициативу. Даже высокие квоты поставок не вызовут
протеста, если не будет нарушено право справедливой оплаты и
крестьянину будет выдаваться все большая часть урожая, побуждая его
производить все больше. Имея в виду тактику Коха, Шиллер настаивал
на своем: «Лучший заготовитель продукции не тот, который требует
больше от крестьян, но тот, кто может получить больше». Бройтигам
объяснял разочарование населения на Украине медленным
претворением в жизнь аграрной реформы. В письме к Рикке он
потребовал более быстрой реорганизации хозяйств в общины, роста
частного землевладения и расширения пропаганды реформы, которая
ничего не дала, но лила воду на мельницу советской пропаганды.
Ахметели, директор Института Ванзе, снова продолжил критику
реформы. После поездки на Украину он представил доклад, в котором
содержались обвинения в некомпетентности министерства Розенберга
и одновременно был предложен целый ряд будущих реформ. Готтлоб
Бергер, которому был передан доклад по каналам СС, с возмущением
назвал его «крайне угрожавшим безопасности государства».
«Украинцы должны знать, – заметил он, – что мы победители и
хозяева. В военное время они должны подчиняться нам. Что будет
после войны, их совершенно не касается». Он не был согласен с
предложением Ахметели дать право коренным жителям на
самоуправление и с удовольствием отправил бы «профессора» на
постоянное жительство на Востоке.
Возможно, наиболее настойчивое требование быстрых и
политически оправданных перемен исходило от некоторых армейских
кругов, и особенно от военной администрации. Как докладывал
офицер разведки 2-й полевой армии в конце 1942 г., «…снова и снова
все указывает на то, что справедливая, твердая и последовательная
реализация аграрной политики – в том числе и раздел земли –
единственное средство в нашем распоряжении, способное улучшить
материальное положение населения хотя бы в этом одном отношении».
В октябре 1942 г. порядка 40 офицеров Генерального штаба и
военной администрации посетили конференцию под
председательством полковника фон Альтенштадта в Виннице, на
которой обсуждалась немецкая аграрная политика. Было сделано
несколько докладов, одним из которых был доклад Шиллера, после
чего Клаус фон Штауффенберг, в будущем полковник и участник
покушения против Гитлера, взял слово и в своей страстной
получасовой, произнесенной экспромтом речи подверг уничтожающей
критике немецкую политику. Рейх, восклицал он, сеет ненависть,
которая вызреет в следующем поколении. Ключом к победе было
привлечь на свою сторону симпатии населения Востока и добиться его
поддержки!
Тот же самый дух, хотя и в более сдержанной форме, витал на
знаменитой декабрьской конференции представителей армии и
министерства оккупированных восточных территорий. Делегат от
группы армий «Север» подчеркивал, что квоты поставок слишком
высоки и их можно выполнить не более чем на 60–70 процентов. В
районе расположения их армейской группировки войска занимаются
бесконечными реквизициями; часто в протоколе встречается фраза:
«Крестьянин был вынужден отдать свою лошадь, свой скот и даже
свою последнюю корову». Именно такие действия санкционировал
Гитлер. В протокол конференции была внесена рекомендация, что в
случае, «если крестьяне соберут большой урожай, то большую его
часть они могут оставить для себя. Проводя аграрную реформу,
следует проявлять большее снисхождение к сельскому населению, в
противном случае эффект будет абсолютно нулевым».
Этот призыв прозвучал в то время, когда Гитлер приказал военным
оставаться вне политики и Розенберг получил приказ не вмешиваться в
военные дела. Еще одна попытка перемен сверху была пресечена, но
критический настрой остался. Несколько дней спустя фон
Альтенштадт снова выступил против применения понятия
«унтерменш» в политике и неправильной трактовки понятия «аграрная
реформа». Он призвал к быстрым и решительным действиям:
«принимая во внимание ситуацию на Востоке, нельзя терять ни
минуты».
Несколько недель спустя были приняты новые директивы по
сельскому хозяйству. В конце января 1943 г. экономический штаб
«Ост» отдал распоряжение за лучшие результаты работы и получение
более высоких урожаев «вознаграждать крестьян большим
количеством товаров и премиальных». Через краткое время было вновь
заявлено, что основная проблема сельскохозяйственного производства
– «соответствующее отношение к людям». Согласно директиве штаба,
«особое внимание должно быть обращено на справедливое и
надлежащее отношение к трудящемуся сельскому населению, и в
данном случае не будут лишними применение наказаний или
подобные меры». В тот же самый месяц после Сталинградской
битвы[60] фельдмаршал Манштейн отдал приказ о дальнейшем
развертывании реформы в районе ответственности его группы армий
«Юг»[61]. В это же время фельдмаршал фон Клейст принял директивы
(с далеко идущими последствиями) об отношении к гражданскому
населению. Несмотря на протесты Шиллера и Рикке, по мнению
которых он «зашел слишком далеко и был слишком поспешен в своих
действиях», Клейст отдал распоряжение о преобразовании еще
большего числа общин в товарищества и о дальнейшей раздаче
участков в частную собственность. Он заявил: «Квоты поставок
продукции сельского хозяйства не должны превышать 80 процентов от
ее общего количества, подобного не было и при большевиках… Ни
при каких обстоятельствах последняя корова, свинья, овца и тому
подобное не должны отбираться у крестьянина».
Аргументы пересекались странным образом. Рикке критиковал Коха
за отказ поддержать реформу, потому что опасался, что это
неблагоприятно скажется на поставках продовольствия в Германию. В
то же время он поддержал Шиллера в его нападках на директиву
Клейста, которая была направлена для ознакомления непосредственно
самому Гитлеру. Во время кризиса, как он утверждал, никто не может
обещать, что у крестьянина не заберут последнюю корову. Теперь уже
Рикке, который обвинил Коха в навешивании на украинцев ярлыка
«илоты», был заклеймен Клейстом как приверженец «теории илотов».
Все это уже не имело большого значения, и было слишком поздно.
Сталинград стал реальностью, а в Берлине была провозглашена
тотальная война. В теле нацистского Голиафа появились первые
трещины, войска союзных держав готовились к высадке на континент,
а гражданское население на Востоке было охвачено недовольством и
гневом, и Берлин уже не пользовался той поддержкой, которой ему
удалось добиться двумя годами ранее. Постепенно разработчиков
аграрной политики охватило чувство пессимизма. В 1942 г. Гитлер
обрушил свой гнев на тех, кто вел «пораженческие разговоры»
о малом количестве продовольствия, которое можно получить на
Востоке. Теперь, в середине 1943 г., берлинская пресса писала о
«латентном кризисе» в сельском хозяйстве Украины. Даже Герберт
Бакке, опора немецкого экономического эгоцентризма, в
конфиденциальной беседе признал, что половина сражения проиграна.
Он распространял копии лекции профессора Эмиля Ворманна,
эксперта и директора Берлинского института европейских
сельскохозяйственных исследований, в качестве документа «особой
важности». Его автор утверждал, что «вследствие потери территории и
низкого урожая поставки сельскохозяйственной продукции из
оккупированной части России будут в текущем году меньше…».
 От владения к собственности

По мере все более интенсивной эксплуатации ресурсов Востока не

прекращались попытки как-то «успокоить» население. К началу 1943 г.
назрел новый кризис и началось обсуждение неких новых уступок,
чтобы задобрить крестьянство и получить его поддержку. С того
времени, как был опубликован аграрный декрет, некоторые
экономисты и политики требовали принятия добавочной льготы:
признания за крестьянами права не только пользования земельными
наделами в общинах (и их собственными приусадебными участками),
но и права частной собственности на них. Противодействие этому
было значительным. Гиммлер и Кох наложили на это предложение
вето, поскольку создание политически сознательного и имеющего
права класса фермеров впоследствии могло помешать немецкому
контролю над территорией и созданию немецких поселений. В конце
концов, Гитлер решил, что никакое право частного владения не может
быть даровано, пока не закончилась война, и он отверг план,
переданный ему через ОКХ (Главное командование сухопутных войск)
летом 1942 г., о признании права частной собственности.
К 1943 г. положение еще более ухудшилось. Так же как СС к 1944 г.
пересмотрели свое представление о политической войне, так и в
1943 г. Геринга, Бакке и даже Гитлера выводили из себя малейшие
попытки облегчить материальное положение местного населения. В
середине февраля 1943 г. экономический штаб «Ост» и министерство
Розенберга подготовили новый декрет. Согласно декрету, бывшим
членам колхоза передавалась в постоянное владение земля, которую
они обрабатывали в новых товариществах. 24 апреля Розенберг подал
фюреру проект декрета, который поддержали ОКВ (Верховное
главнокомандование вооруженных сил), ОКХ (Главное командование
сухопутных войск) и управление четырехлетнего плана Геринга.
Будучи против предложенного декрета, Кох решил доложить о своей
точке зрения Борману и Герингу, но ничего не добился. Личное
одобрение Гитлера было получено, и в конце мая 1943 г. Розенберг
подписал «Декларацию о введении крестьянской земельной
собственности». Вся земля, бывшая прежде в «постоянном
пользовании» крестьянина, отныне могла стать его собственностью:
«Все, кто трудится на земле, имеют право на ее владение». При раздаче
земельных участков особая оговорка была сделана в отношении
эвакуированных, беженцев, солдат и военнопленных. Декрет
завершало оптимистическое заявление: «Распределение земельной
собственности означает признание активного сотрудничества
сельского населения в решении задач производства
сельскохозяйственной продукции. Это обязывает крестьянство в
будущем напрячь все свои силы в деле преобразования сельского
хозяйства на оккупированных восточных территориях, чтобы тем
самым внести свой вклад в окончательный разгром большевизма».
Несмотря на все символическое значение этой меры, появлялась
возможность использовать ее в интересах пропагандистской машины
Германии. Однако буквально все, включая немецких чиновников на
местах, соглашались с тем, что ее эффект равнялся нулю. Все эти
благочестивые призывы и цветистые обещания вряд ли могли убедить
селянина, который потерял своего сына, свою скотину и крышу над
головой. Окружающая действительность говорила больше, чем всякие
декреты и пропаганда. Декларация осталась большей частью на
бумаге. Перейти от «обязательных директив» к конкретным делам
мешали объединившиеся ее противники в самом рейхе.
Основную вину за саботаж декрета нес Кох. Он заявлял еще до того,
как декрет был принят, что он будет способствовать созданию класса
украинских землевладельцев, в чем Кох видел угрозу. Теперь он
утверждал, что декрет предполагает создание своего рода
наследственного крестьянского двора (Erbhof), что был у немецких
крестьян и который чужд «илотам» Востока. Кох настаивал на том, что
ни один местный житель не должен владеть больше чем одним
гектаром земли и принятие декрета в политическом отношении
представляло бы угрозу рейху. После нескольких безуспешных
попыток повлиять на Коха, тем более что его положение еще больше
укрепилось после успешной победы над Розенбергом во время встречи
с Гитлером 19 мая, министерство по делам оккупированных восточных
территорий и экономический штаб «Ост» приняли до конца июня
необходимые директивы. Тем временем Кох продолжил конфронтацию
с Розенбергом и Шиллером, а затем совершил поездку по Украине,
вновь разразившись истерическими протестами. Он угрожал
воспользоваться дарованным ему правом обращения непосредственно
к Гитлеру, когда не согласен с Розенбергом. После ряда конференций
Кох попытался выйти на фюрера через Бормана и Ламмерса. Он также
попытался заручиться поддержкой Гиммлера, чтобы воспользоваться
авторитетом СС и помешать принятию декрета.
Рикке, Шиллер, Лейббрандт и работники ведомства Розенберга были
вынуждены защищаться от обвинений Коха в «слабости и саботаже»
немецких интересов. Рикке повторил, что декларация была нацелена
на восстановление веры крестьян в Германию и тем самым на
увеличение продукции. Что же касается вопросов создания на Востоке
наследственного крестьянского двора и будущего немецких поселений,
то «всегда будет существовать возможность после окончания войны
освободить необходимую для заселения территорию, приняв законы об
экспроприации и о мерах по созданию новых поселений». И на этот
раз Коха поддержали немногие. Бормана, как всегда, раздражали
экономические вопросы, и он не хотел снова быть посредником в
переговорах с Гитлером. За декретом стояла армия и военные
экономические агентства. Даже Гиммлер не заступился за Коха,
поскольку Бергер, через которого он действовал, добился
компромисса, который был выгоден для СС, но не для Коха.
Проходили месяцы в бесплодных спорах и препирательствах.
Наконец, когда «все партийные и государственные органы» убедились
в необходимости «директив, намеченных к исполнению», Ламмерс
написал 24 сентября 1943 г. Коху, что он больше не может беспокоить
Гитлера по этому вопросу, так как фюрер в принципе одобрил декрет.
Хотя это и могло казаться победой сил, противостоявших Коху, она не
имела смысла. Все заинтересованные стороны – экономический штаб
«Ост», министерство Розенберга и СС – решили отложить «на
неопределенный срок» формальное принятие декрета.
На практике декрет о собственности тихо умер. Экономический
штаб «Ост», оценивая ситуацию, писал, что его время прошло. «Тем
временем военная ситуация настолько ухудшилась, что время для
продвижения директив было упущено… Декрет о собственности из-за
отсутствия директив нельзя было сделать объектом пропаганды.
Последний остававшийся козырь немецкой аграрной политики –
дарение земли безземельным крестьянам – был разыгран впустую. И
замалчивание декрета, которому придавали большое значение в связи с
министерской поездкой, не могло не оставить чувства неискренности
немецких намерений».
Фиаско декрета о собственности говорило о конце немецкой
аграрной политики на оккупированном Востоке. То, что последовало
затем, было не больше чем отчаянная операция по спасению,
превратившаяся в безудержный грабеж. В 1944 г. все еще продолжали
составлять планы по преобразованию общин в товарищества; новые и
большие «премиальные» должны были выплачивать тем крестьянам,
которые перевыполнили квоты поставок; и было организовано
несколько частных хозяйств. Здесь и там немецкие чиновники
рисковали своей головой, когда посещали деревни, чтобы вручить
свидетельство на владение землей, украшенное свастикой, или
благодарственное письмо. Однако продвижение советских войск и
рост активности партизан все больше сокращали площадь
обрабатываемых земель, которые все еще находились под немецким
контролем. Немецкие чиновники гибли от мин на дорогах и
партизанских пуль, а квоты поставок оставались невыполненными.
На повестке дня было проведение полной эвакуации. Тремя годами
ранее Сталин провозгласил тактику «выжженной земли». Теперь
пришла его очередь пожинать плоды всеобщей разрухи. Начиная с
весны 1943 г. немцы, отступая под натиском Красной армии, вывозили
на запад скот, зерно и сельскохозяйственное оборудование. Когда
немецкие войска оставляли Донбасс, Гиммлер писал в сентябре 1943 г.
своему подчиненному Гансу Прюцману, находившемуся в Киеве:
«Генерал пехоты О. Штапф [начальник экономического штаба «Ост»]
получил специальное распоряжение относительно Донецкого
бассейна. Я предоставляю вам все полномочия в деле сотрудничества с
ним… Ни один человек, ни одна голова скота, ни один центнер зерна,
ни одна грузовая платформа не должны быть оставлены… Врагу
должна достаться полностью опустошенная и разрушенная
территория».
Несколько дней спустя, исполняя директиву фюрера, Геринг издал
подобный секретный приказ: в районах, которым угрожают
наступающие советские войска, «вся сельскохозяйственная продукция,
все средства производства и техника предприятий, обслуживающих
сельское хозяйство и пищевую промышленность, должны быть
эвакуированы… Вся база сельскохозяйственного производства…
должна быть разрушена. Население, занятое в сельском хозяйстве и
пищевой промышленности, необходимо эвакуировать на Запад…».
В то время как высшее начальство руководящей группы сельского
хозяйства в экономическом штабе «Ост» отошло от дел, чтобы описать
свою деятельность на Востоке и составить детальный план «будущей
оккупации», отступавшая армия уничтожала все вокруг, оставляя
после себя полное опустшение. Немецкие чиновники сообщали, что
«…поведение немецких солдат было страшным. В противоположность
русским, они взламывали амбары, когда фронт был еще далеко. В
небывалых количествах они грабили зерно, особенно семенной
фонд… Свиньи и птица резались в огромном количестве и забирались
с собой. К сожалению, просто невозможно подсчитать, что было
конфисковано…».
В последние месяцы оккупации уже не существовало никакой
«аграрной политики», царил только хаос, произвол и грабеж.
 Остаточная часть урожая

На оккупированной территории (более 1,9 млн кв. км) с населением

свыше 75 млн человек немцы систематически эксплуатировали не
более чем половину населения в течение довольно длительного
времени. На этой территории с преобладавшим сельским населением
собирали самые высокие урожаи зерна в Советском Союзе.
С самого начала немецкие чиновники столкнулись с различными
трудностями. В первую очередь с нехваткой рабочей силы и
сельскохозяйственной техники, часть которой была уничтожена или
эвакуирована советскими властями. Недостаток семян для посева и
удобрений, отсутствие техники, а также разрушение отлаженной
системы сбора урожая и его последующего распределения создавали
все новые трудности, так же как и проблема обновления местной и
региональной администрации. Немцы предприняли некоторые меры
для решения этих проблем, хотя и недостаточные; было важно
организовать поставку продукции сельского хозяйства Востока на
нужды Германии. Всю эту систему безжалостной эксплуатации
хорошо иллюстрирует небольшой пример – так называемая «восточная
сельскохозяйственная программа» (Ostackerprogramm). Были
предприняты усилия для организации поставок всего самого
необходимого, в том числе и оборудования, из рейха с целью помочь
решить все вопросы, касавшиеся сельского хозяйства Востока. За три
года оккупации на Восток были отправлены 15 тысяч зафрахтованных
машин с сельскохозяйственной техникой, оцениваемой в 172 млн
марок. В поставки вошли 7 тысяч тракторов, 20 тысяч генераторов,
250 тысяч стальных плугов и 3 млн кос. Также был поставлен для
пополнения поголовья племенной скот: несколько тысяч быков, коров,
свиней и жеребцов.
Хотя оценка стоимости этого импорта и могла быть преувеличена
немецкими аналитиками, он сыграл свою роль в увеличении
продукции на оккупированных территориях. Некоторые деятели
Германии даже посчитали, что это было «предательством»
находившегося в тяжелом положении рейха. Аналитики считали, что
на повестке дня должно стоять не возрождение сельского хозяйства
Востока, но немедленная и предельно жесткая его эксплуатация.
Жизненно важную роль для военной экономики Германии играли
несколько культур, в первую очередь зерновые. Несмотря на то что в
первоначальных планах предусматривались обширные поставки
продукции с восточных территорий в рейх, продолжавшаяся война
потребовала сделать особый упор на снабжении войск на фронте.
Ввиду обострения в Германии продовольственного кризиса было
необходимо выкачивать еще больше ресурсов с оккупированных
территорий.
Первоначальные немецкие планы предусматривали собирать от 5 до
10 млн тонн зерна в год. Провал попытки быстро захватить
зернопроизводящие области и оккупировать их, не нанеся ущерб их
хозяйству, привел к пересмотру планов в сторону их снижения. В
первые месяцы процесс сбора урожая был бессистемным и
случайным; единственной целью было реквизировать как можно
больше. На первый год основной задачей было обеспечить
продовольствием армию, отослать его часть в рейх и сохранить
семенной материал. Только после выполнения этих требований всего
лишь небольшая часть продовольствия оставалась крестьянам для
личного потребления. В сущности, был принят принцип тотальных
обязательных поставок. Хотя на практике было невозможно собрать
весь урожай, само провозглашение этой цели и попытка достичь ее
разительно напоминали советскую политику 1918–1920 гг. в области
сельского хозяйства [продразверстку], которая привела к
катастрофическим последствиям. Отныне квоты произвольно
назначались в Берлине без реального учета складывавшейся ситуации.
Иногда предварительно намеченные разнарядки неожиданно
увеличивались из-за обложения их налогом со стороны местных
сельских властей. Опять же немцы не обращали внимания на
возможности крестьян выполнить разнарядку, к тому же положение
усугублялось тем, что часть населения угонялась в Германию, а
советские партизаны часто совершали нападения.
Только осенью 1942 г. экономический штаб «Ост» в Берлине
признал аргументы Шиллера, утверждавшего, что система в
экономическом и политическом плане действует крайне
неудовлетворительно и что «оправдано давать крестьянину его долю
при больших урожаях и больших его сборах». Был принят план
поэтапных действий, который предусматривал переход от
обязательных поставок к налогам в натуральной форме,
устанавливаемым заранее [Festumlagen], а также передачу крестьянам
остатка урожая. Берлин на практике не сдержал своего обещания, но
упорно продолжал повышать квоты и вносить различные уточнения,
например, в зависимости от размера урожая и количества рабочей
силы. Сложность указаний вела к тому, что на местах власти
игнорировали инструкции, которых они не понимали или, наоборот,
соглашались, и тогда они выжимали все, что могли, с покорных
крестьян.
Для личного крестьянского хозяйства условия обязательных
поставок государству не были однозначно хуже или лучше, чем при
советской власти. Различия в советских и немецких квотах и
практиках были слишком большими, чтобы можно было их легко
сравнить. Зная немецкие требования, можно сказать, что едва ли
материальное положение крестьянина было лучше, чем прежде. На
пике оккупации немцы ввели квоты поставок (за вычетом семенного
резерва), составлявшие две трети всего урожая, более высокие, чем
советские довоенные. По оценкам, семья из трех человек должна была
собрать свыше 800 кг зерна на гектар, чтобы ей могло хватить на
питание после выполнения обязательных поставок государству. Квоты
на домашний скот и молочные продукты были в какой-то мере
необоснованными, будучи большими, чем советские; зачастую их
физически невозможно было выполнить. С другой стороны, советские
разнарядки были на практике гораздо более эффективными, чем
немецкие. В результате крестьяне в районах, захваченных немецкими
войсками, часто могли припрятывать больше продуктов, чем до войны,
что яснее всего проявилось в 1941–1942 гг. Позднее немецкие команды
пытались реквизировать остававшиеся зерновые запасы, но, по всей
вероятности, их у крестьян оставалось еще довольно много, в случае
если партизаны не забирали себе остаток урожая.
Количество полученного продовольствия, хотя и значительное, явно
было меньше того, на что рассчитывали немцы. Некоторые
объективные трудности были с течением времени преодолены. Однако
обрабатывалось всего три четверти довоенной площади, и средний
урожай, вследствие нехватки рабочих рук, техники и искусственных
удобрений, оставался ниже довоенного уровня, несмотря на личную
инициативу крестьянина и все усилия.
 Основная часть продовольствия, которое получала Германия, была
предназначена для армий на Востоке. Несколько миллионов солдат
потребляли большую часть хлеба, мяса, картофеля и яиц, получаемых
с той земли, где они находились и продолжали сражаться. Они
получали свыше 4 млн тонн зерна, 2 млн тонн картофеля, около 800
тысяч яиц, свыше 300 тысяч тонн овощей, свыше 400 тысяч тонн мяса.
Только небольшая часть продовольствия шла в Германию, чтобы
накормить гражданское население. Годовой урожай в Германии
достигал около 23 млн тонн (или около 30 млн тонн, принимая во
внимание земли Европы, захваченные немцами); объем зерна,
поступавший в Германию с Востока, согласно различным
статистическим подсчетам, оценивался от 1,2 до 1,8 млн тонн за весь
трехгодичный период, или от 400 тысяч до 600 тысяч в год.
Сопоставляя все эти цифры, можно сказать, что поставки с Востока
были всего лишь небольшой струйкой. Конечно, стоимость такого
импорта значительно превышала инвестиции Германии в сельское
хозяйство Востока.
Главной задачей немецкой политики в области сельского хозяйства
было обеспечение продовольствием армии на Восточном фронте, и она
решалась довольно успешно. Однако «успех» представлял собой
порочный круг: оккупация кормила армию, которая делала оккупацию
возможной, но при этом армия проигрывала войну. Методы, с
помощью которых собиралось продовольствие, вызывали
противодействие местного населения. Армия была накормлена, но не
люди, от чьего имени велась война. Сельскохозяйственная продукция,
полученная во второй половине 1941 г., то есть начального периода
оккупации, была по объемам значительно ниже того, что могла
получить Германия от СССР при соблюдении торговых договоров,
подписанных во время заключения советско-германского пакта о
ненападении. С начала 1942 г. и до окончания 1943 г. только Юг
выполнял намеченные разнарядки по сбору зерна. В 1943–1944 гг.
большая часть урожая была потеряна в результате партизанской войны
и отступления. Всего лишь один год – 1942–1943 – мог быть назван
«нормальным» в производстве сельхозпродукции.
Разрушительные последствия тактики выжженной земли, которая
проводилась с обеих сторон, Германии и Советского Союза, как для
послевоенного развития советского сельского хозяйства, так и для
крестьянства, не требуют комментариев. Однако достижения рейха ни
в коей мере не соизмеримы с невиданным напряжением всех его
умственных и физических сил и военными усилиями. До прихода
немцев и после их ухода во всех районах собирали очень богатые
урожаи. Это не было следствием превосходства советских методов
хозяйствования или преданности крестьян советскому режиму, но
скорее объяснялось условиями, порожденными войной.
Германия вторглась на земли Востока в полном неведении о тех
политических и социальных проблемах, которые ей предстояло
решать. Чисто экономические вопросы эксплуатации ресурсов новых
территорий с неизбежностью должны были вызвать политические
последствия. Неспособность немцев пойти навстречу интересам
крестьянства и безжалостные реквизиции превратились в фактор
политики, символом которой стала «последняя корова», отнятая по
приказу Гитлера у советского крестьянина. Организационные
проблемы сельского хозяйства в России были в любом случае
достаточно сложны. Их стало практически невозможно решить из-за
сложившегося отношения оккупационных властей и конфликта
интересов немецких государственных деятелей, ставивших различные
цели.
Что должно было быть первичным: накормить армию, накормить
внутренний фронт, накормить голодавшее городское население на
Востоке или накормить местного крестьянина, чтобы он трудился
охотнее и давал больше продукции? Что было важнее: добиться
максимальных показателей сельскохозяйственного производства или
отправить в рейх больше «остарбайтеров»? Следовало ли
способствовать будущей германизации, а возможную политическую
оппозицию искоренить, прибегнув к жесткому контролю и сохранив
колхозы, которые облегчали функции надзора и эксплуатацию? Или,
может быть, лучше было бы позволить местному крестьянству
реорганизовать и поделить коллективные хозяйства с немецкой
помощью, завоевав тем самым его искреннюю поддержку, даже ценой
временного падения производства? На все эти вопросы так и не был
дан однозначный и окончательный ответ. Вместо этого был ряд
компромиссных решений, принятых не по здравом размышлении, а
под воздействием чистых эмоций и под давлением властных
группировок в немецкой элите.
 В организационном отношении наиболее серьезным был вопрос
дальнейшей судьбы колхозов. Согласно статистике, около девяти
десятых от их общего числа было переименовано в общины. Другие
были официально преобразованы в земледельческие товарищества, и
лишь очень незначительная часть хозяйств стали частными. В
действительности, однако, многие общины вне пределов Украины и
прилегающих южных районов России действовали как товарищества,
имевшие личные земельные наделы, когда каждый убирал урожай
самостоятельно, хотя и существовали известные ограничения со
стороны властей. Даже Шиллер, один из творцов немецкой аграрной
реформы, который временами был склонен положительно оценивать
имевшиеся в этом деле достижения, признавал: «Вполне понятно, что
военное положение не позволило сразу же организовать независимые
семейные хозяйства. Политические и экономические следствия
провала проекта по замене советской формы коллективного
хозяйствования какой-либо иной организацией, отвечавшей желаниям
людей, обрекли на поражение всю кампанию против Советской
России».
Для Советского государства крестьянство продолжало оставаться
главным источником проблем. Завоеватели, конечно, могли пойти
навстречу некоторым умеренным требованиям крестьян. Даже в
условиях немецкой оккупации проявлялся этот антисоветский
потенциал наряду с упорным стремлением населения к местному
самоуправлению, которое дало бы дорогу личной инициативе и
покончило со всеми формами принуждения и террором, присущим
колхозной системе. По правде говоря, реакция крестьян на перемены
была различной. Большей частью она не отражала характерные
особенности того или иного социального слоя советского сельского
населения, но была ответом на изменения в немецкой политике.
Притом что во всем остальном положение было одинаковым,
враждебность местного населения была выражена сильнее там, где
отклонение от норм советской колхозной жизни было наименьшим, то
есть на Украине и в граничащих с ней южных областях. Наоборот, в
областях Центра и Севера, и особенно на Северном Кавказе, немецкая
аграрная реформа, значительно продвинувшаяся вперед, была более
успешной с экономической и политической точек зрения.
 В то время как вначале политические требования населения
игнорировались, именно прагматичный подход, выражавшийся в
«максимальной эксплуатации», помог впоследствии под давлением
крестьянства перейти к политике уступок. Все старания немцев
привлечь на свою сторону крестьян и обеспечить себе их поддержку
были запоздалыми. Надежды колхозников на новый порядок вскоре
улетучились, а партизанская война и ответные немецкие репрессии
привели к тому, что точка невозврата была пройдена. Тем не менее в
сравнении с проблемами в других областях в сельском хозяйстве были
предприняты попытки добиться перемен и провести настоящую
реформу. Как вспоминал один чиновник, занимавшийся аграрным
вопросом, именно в сельском хозяйстве оккупационные власти в
большей степени шли навстречу требованиям населения, чем в иных
аспектах своей политики. И дело было не в гуманизме и великодушии
новой власти: первичным был личный интерес. В экономическом
отношении аграрная реформа принесла хотя бы небольшую, но пользу;
если же ее рассматривать как орудие психологической и
пропагандистской войны, то эффект ее свелся к нулю вследствие ее
постоянного затягивания и появившегося у крестьян ощущения
обмана. В ходе реформы не появилась новая система управления,
которая могла бы обеспечить эффективный механизм контроля и
принуждения (какой существовал при Советах) или поставить на его
место политику стимулирования труда.
При проведении изолированной реформы невозможно было
избежать ошибок в методологии. Поведение немцев на
оккупированных территориях перечеркнуло положительные
результаты декрета об аграрной реформе. Нацистская система явно не
могла осознать этого факта. Причины сложившегося тяжелого
положения были не только в отсутствии единой политической линии, в
некомпетентности и нерешительности. Сам план превращения Востока
в гигантскую колонию и соответствующий образ действий немецких
чиновников обрекали аграрную реформу на провал и способствовали
зашоренности государственных деятелей, принимавших важные
политические решения, от которой они так и не смогли избавиться.
Своими планами и практическими действиями оккупационные власти
настроили против себя широкие слои советского общества, которое,
поставь перед ним другие цели и применив другие методы
воздействия, могло стать их главным союзником.
 Глава 18
Германия и советская экономика
Промышленность и горнодобыча

В то время как горнодобывающую промышленность и нефтедобычу

на Востоке следовало развивать ускоренными темпами, немецкая
теория накануне вторжения предусматривала полный отказ от
развития всех остальных отраслей советской индустрии. На практике
вопрос деиндустриализации редко упоминался после начала войны.
Наибольший урон экономическому потенциалу на оккупированных
территориях нанесли, как это ни парадоксально, сталинские солдаты, а
не гитлеровцы[62]. И по мере того, как продолжалась война, возросший
дефицит продукции в рейхе диктовал необходимость использования
всех имевшихся ресурсов, не обращая внимания на долгосрочные
планы.
В связи с хаотическим отступлением Красной армии в июне – июле
1941 г.[63] специальные части НКВД были заняты тотальным
разрушением промышленных предприятий и уничтожением запасов,
которые не были эвакуированы из прифронтовой зоны. В основном
предприятия тяжелой промышленности были перевезены далеко на
Восток и там восстановлены. Вместе с ними уезжали инженеры и
квалифицированные рабочие. Немцев встречали груды развалин.
Непосредственный очевидец событий рассказывал: «Вся
централизованная система торговли и распределения разрушена;
склады сожжены, эвакуированы или разграблены; административный
аппарат распущен или эвакуирован. Фабрики и другие предприятия
разрушены полностью или частично вместе с оборудованием.
Электростанции взорваны, их оборудование уничтожено или спрятано.
Запасные детали были намеренно перемешаны, с тем чтобы их
невозможно было сразу использовать. Топливо и горюче-смазочные
материалы сожжены и разграблены. Отсутствует электричество. Не
действует зачастую водопровод, и нет специалистов для ремонта».
Только в исключительных случаях вследствие быстрого продвижения
немецких войск заводы и шахты оставались более или менее в рабочем
состоянии.
Полностью восстановить промышленность было физически
невозможно. В отсутствие ясных директив немецкие чиновники во
вновь завоеванных районах были вынуждены импровизировать; они
действовали согласно отдельным, часто не связанным между собой
инструкциям, касавшимся различных отраслей экономики, а не
следовали какому-либо заранее подготовленному плану.
Восстановительные работы начинались с небольшим запозданием и
часто по инициативе местных чиновников, занятых в военных и
экономических органах. Хаотично открывались мастерские, здесь –
для ремонта немецких танков; там – для починки и пошива солдатской
обуви; где-то еще – для производства телег, надежного транспортного
средства для непроезжих сельских дорог. Полезность для фронта той
или иной идеи определялась вопреки нацистской теории. Особенно
явно это проявилось после серьезного кризиса во время первой зимней
кампании на Восточном фронте. Целый ряд немецких директив
содержал требование широкомасштабных реквизиций и увеличения
производства текстиля, кожаных изделий, телег, саней и других
предметов, необходимых войскам.
По мере продолжения военных действий внимание переключалось
на вопросы переориентации промышленности Востока и его ресурсов
на нужды рейха, вплоть до возрождения военного производства. Эта
цель вступала в фундаментальное противоречие с будущими
нацистскими планами в отношении России. К июлю 1942 г.
совершился переход к новой тактике, и Гитлер заявил об «ослаблении
давления на производство вооружения в стране путем организации
производства боеприпасов в Донецком бассейне». Самые различные
директивы, одна за другой, снимали ограничения на использование
мощностей заводов на Востоке, и самая разнообразная продукция,
начиная от электроламп и кончая тяжелыми генераторами, поступала
из рейха, что позволяло восстановить производство. Приоритет теперь
отдавался, во-первых, нуждам армии, во-вторых, требованиям
различных экономических отраслей на Востоке и, в-третьих,
пожеланиям местного населения, «работавшего в общих интересах».
Были предприняты значительные усилия по обеспечению
предприятий техникой, специалистами и рабочей силой. Результаты
были различными – от самых успешных до провальных.
Месторождения марганцевых руд близ Никополя имели решающее
значение для немецкой военной промышленности. Серьезно
разрушенные по приказу советских властей, рудники были частично
восстановлены к концу 1941 г., хотя производство страдало от частых
остановок вплоть до середины 1942 г. С этого времени началась
интенсивная добыча марганцевой руды. До войны в советское время
здесь добывалось около 100 тысяч тонн руды в месяц, немцы летом
1942 г. добывали всего лишь 36 тысяч тонн ежемесячно; однако к
началу 1943 г. уровень добычи повысился до почти 120 тысяч тонн, но
под влиянием поражений на фронте началось ее падение.
Угольные шахты Донбасса были для немцев еще одним важным
объектом эксплуатации. Однако после занятия этого региона
немецкими частями из 178 шахт действовали только 25. Но даже
эксплуатация этих шахт была серьезно осложнена нехваткой рабочей
силы, электроэнергии и угледобывающей техники. В июне 1942 г.,
когда здесь ежедневно добывалось 2500 тонн угля, Гитлер заявил, что
«быстрейшая реконструкция угледобывающей промышленности в
Донбассе – одна из самых важных предпосылок для продолжения
операций на Востоке и использования русского пространства для
военной экономики Германии…». В результате 60 тысяч советских
военнопленных было направлено для работы на угольных шахтах;
специально назначенному представителю были предоставлены самые
широкие полномочия для повышения добычи любой ценой. И к концу
года добывалось уже 10 тысяч тонн ежедневно, и в будущее смотрели с
оптимизмом, намечая довести уровень добычи до 30 тысяч тонн (900
тысяч тонн в месяц). После снижения добычи до 250 тысяч тонн в
месяц после неудач на фронте в начале 1943 г. добыча снова выросла
до 400 тысяч тонн в июне. Этого уровня достигли за счет крайнего
напряжения сил; но все равно уголь на Украину для продолжения
функционирования ее промышленности были вынуждены завозить из
Верхней Силезии.
Что касается нефти, столь важной для немецкой военной
промышленности, ситуация была гораздо худшей. Была создана
специальная корпорация «Континентальная нефть» и большая
военизированная «Техническая бригада по минеральным маслам»
(ТВМ). Однако единственный нефтяной район, район Майкопа, к
которому вышла немецкая армия на Северном Кавказе, требовал
длительного восстановления; он был оставлен прежде, чем было
добыто какое-то количество нефти. С того времени немцы продолжали
эксплуатацию только сланцевых месторождений в Эстонии.
Существовала большая потребность в электроэнергии, особенно у
военных предприятий, а также у местного населения. Около 75
процентов всех электростанций было разрушено перед приходом
немцев. Только после решения сложнейших технологических задач к
лету 1942 г. было восстановлено всего лишь 20 процентов довоенных
энергетических мощностей. Несмотря на продолжавшийся ремонт и
введение в строй советских электростанций, значительного
увеличения выработки электроэнергии удалось добиться только после
восстановления гигантской плотины Днепрогэса в январе 1943 г.
В немецких планах по развитию экономики важнейшую роль играло
восстановление сталеплавильных заводов на Востоке. Железнорудные
месторождения Кривого Рога были сильно разрушены во время
отступления советских войск. Только к концу 1942 г. добыча вышла на
приемлемый уровень – около 5 тысяч тонн руды в день; планы немцев
увеличить добычу до 15 тысяч тонн в день выполнены не были. На
первом этапе оккупации чугуно- и сталелитейные заводы, подобные
комбинатам в Сталино (Донецке) и Запорожье, в условиях нехватки
энергии и оборудования, к тому же разрушенные, не работали. На эти
предприятия было обращено особое внимание после изменения
немецких тактических планов в середине 1942 г., и к началу
следующего 1943 г. уже выплавлялось от 3 тысяч до 6 тысяч тонн
стали в месяц. Это было значительно меньше того, что требовал
Гитлер – добиться в Донбассе производства до 1 млн тонн стали в
1943 г. и 2 млн тонн в 1944-м (до войны здесь выплавлялось свыше
5 млн тонн). В 1943 г. незадолго до советского контрнаступления
началось осуществление проекта ускоренного восстановления военной
промышленности, особенно на Юге. Победы советских войск привели
к приостановлению, а затем полному свертыванию этих планов и
оставлению немцами в 1943 г. всего этого региона.
Вследствие изменений в своих планах немцы обратили внимание
также на производство сельскохозяйственной техники для регионов
Востока. Наряду с большими поставками из рейха несколько
восстановленных заводов, например в Харькове, Ростове-на-Дону и
Бердянске (в то время Осипенко) производили плуги, тракторы, косы и
запасные части. Объемы выпускаемой продукции были невысоки, но к
1943 г. рост был заметен.
Предпринимались и другие попытки возродить хотя бы
примитивное производство. Начинали работать керамические и
кирпичные заводы, лесопилки и печи для обжига извести, кожевенные
мастерские, возобновлялись торфоразработки. Как бы их ни называли
в теории, это были малые предприятия с небольшим количеством
работников и ограниченным капиталом, открыть которые было делом
несложным. В то же самое время небольшие мастерские на дому,
давний русский кустарный промысел, были обязаны работать на
нужды армии. Производство на дому, например, давало миллионы пар
обуви немецким войскам.
Промышленные и природные ресурсы Востока, которые
использовались насколько это было возможно, внесли свой вклад в
выживание Германии, особенно германских войск. Это был важный,
но не решающий фактор. Даже в условиях разрухи он мог быть, как
представляется, более значимым, если бы не предвзятые
представления оккупационных властей. В итоге соображения пользы
возобладали. К этому приложили свою руку политики Берлина. Однако
изменения в немецкой тактике, начиная от выборочного уничтожения
производственных объектов и заканчивая максимальным
восстановлением разрушенной экономики Востока, не означали
какого-либо изменения политики в отношении местного населения.
 Советская собственность и рейх

Кардинальный вопрос, кто и чем будет владеть в будущем на

Востоке, породил проблемы, которые требуют отдельного
исследования. Следующий обзор имеет целью всего лишь наметить
некоторые подходы и области конфликта интересов.
Среди проблем были несколько наиболее важных. Во-первых,
необходимость определения статуса советской собственности, которая
включала в себя промышленность, природные ресурсы, транспорт,
торговлю и предприятия общественного пользования. Во-вторых,
осуществление контроля и арбитража над различными немецкими
ведомствами, которые внедрились в экономику восточных территорий,
то есть стали частью самого государства, в качестве владельцев и
управляющих; государственными корпорациями, немецкими
концернами, как частными, так и армейскими и СС. И в-третьих,
вопрос определения прав собственности местного населения.
Даже не принимая во внимание специфику военного времени,
любое решение этих проблем представляло большую сложность.
Решение задачи обеспечения бесперебойного управления государством
экономикой требовало создания новой централизованной бюрократии
и обращения к частной инициативе и чувству собственника, что давало
возможность развернуть пропагандистскую деятельность. Для того
чтобы появились частные предприятия в промышленности, был
необходим класс квалифицированных менеджеров и чиновников и,
конечно, требовались новые капитальные вложения. Любая попытка
вернуть собственность прежним владельцам была обречена на
противостояние крупных групп населения, и, более того, оставался
нерешенным вопрос, как следует распорядиться материальными
ценностями, образовавшимися на бывших частных предприятиях
после советской национализации в период советской власти.
Как и в сельском хозяйстве, вопрос возвращения собственности
местному населению едва ли рассматривался в Берлине, когда
началось вторжение. В спорах о дальнейшей судьбе собственности
коренное население было поставлено в положение едва ли не
последнего претендента. Сначала Розенберг провозгласил основным
принципом, а затем Бройтигам представил его в качестве
квазиюридического аргумента, что оккупационная власть согласно
международному законодательству имеет право «распоряжаться»
государственной собственностью, которую она захватила. В свете
этого решения было официально принято понятие «особой
собственности» [Sonderver-mogen], в которую включалась «вся
собственность СССР, всех его государств, общественных объединений
и трестов», которая была конфискована по приказу военного
командования. Рейхскомиссары под управлением министерства
оккупированных восточных территорий имели право решать, кому
отходит собственность в каждом конкретном случае, консультируясь с
управлением четырехлетнего плана развития, когда вносились какие-
либо важные изменения. Претенденты на собственность были
немцами; к ним не принадлежали русские – в этом была суть
проводимой политики.
Нацистское руководство не дало ясный ответ на простой вопрос
даже в самом рейхе: чему отдать предпочтение – государственным или
частным предприятиям. Государственный контроль был непременным
условием тоталитарной экономики. И все же государственные и
частные предприятия существовали бок о бок в нацистской Германии.
Внутри самой партии были два совершенно разных подхода, которые
отчасти находили выражение в спорах о реприватизации на Востоке.
Существовало «революционное» крыло сторонников антикапитализма
и этатизма, которому противостояли представители немецкого бизнеса,
защищавшие интересы частных собственников. Такие предприятия,
как химический концерн «И.Г. Фарбениндустри», были, естественно,
заинтересованы в расширении своего влияния на Восток, в
приобретении новых источников сырья и дешевой рабочей силы, в
завоевании новых рынков. В то же время нацисты ревниво относились
к любым посягательствам на свою власть, рассматривая частный
бизнес как откровенное вмешательство в дела государства с целью
обогащения «за счет жертв, приносимых во имя Германии».
В Берлине месяцами шло обсуждение альтернативных планов, пока
им не был подведен окончательный итог в исследовании, проведенном
Трудовым фронтом Р. Лея, в котором содержались следующие
заключения.
Осуществляемая частными капиталистическими компаниями в
квазимонопольных условиях колониальная эксплуатация приведет, во-
первых, к несправедливому распределению доходов среди
представителей господствующей нации. Во-вторых, возможно
возродить частные предприятия на Востоке при сохранении
действенного немецкого контроля при помощи зарплат и
регулирования цен. На практике это положение выполнить было очень
сложно. В-третьих, частная собственность допускалась в некоторых
отраслях экономики, таких как кустарный промысел и сельское
хозяйство. В любом случае Германии придется осуществлять строгий
контроль над внешней торговлей и поддерживать покупательную
способность населения на низком уровне при помощи
налогообложения, с тем чтобы рейх мог покупать дополнительные
продукты. В-четвертых, вместо того чтобы уступать инициативу
частным немецким компаниям, государство должно взять в свои руки
эксплуатацию ресурсов колонии, став монополистом в некоторых
основных отраслях. Местная рабочая сила получит то вознаграждение,
которое сочтет нужным предоставить ей германский рейх, вся же
местная продукция предназначалась для немецкого народа, цены на
которую должны устанавливаться в силу экономической и
политической целесообразности.
Иной подход был у Бройтигама, который занимался вопросами
реприватизации в министерстве Розенберга. Как и многие
официальные представители, которые делали публичные заявления по
данной теме, он начал с утверждения, что «в принципе» национал-
социализм поддерживает частное предпринимательство. С другой
стороны, утверждал он, вспоминая советскую национализацию, оно
было невозможно по политическим, административным и
экономическим причинам. Новый порядок должен, вполне очевидно,
соответствовать «немецким интересам»; реприватизация оставалась
конечной целью, но ее проведение следовало приостановить или
проводить медленно. Соответственно директивам необходимо было
проводить «преобразования постепенно, шаг за шагом».
Дополнительными аргументами для временной приостановки
реприватизации были планы предоставления собственности в первую
очередь немецким военнослужащим на Востоке в качестве
вознаграждения, а также нехватка управляющих и чиновников.
Со временем немцы создали различные системы контроля. На такие
товары, как соль и сахар, а впоследствии табак и алкоголь, была
установлена государственная монополия. Цель этого мероприятия
была проста – необходимость получать дополнительные доходы. Более
важным решением было создание особой трастовой компании, в
ведении которой находились вопросы, касавшиеся государственной
собственности и экономической политики на Востоке. Рейх, получив
бывшую советскую собственность, создал правительственные
корпорации – известные вначале как «монопольные компании»,
позднее переименованные в Восточные компании, – которые
выступали в качестве «доверенного лица» бывшей советской
администрации. Эти компании, которым была предоставлена
монополия на определенную отрасль экономики, финансировались
государством, но действовали при активном участии немецкого
частного бизнеса. Эти трастовые компании рассматривались как
переходный этап, для которого было характерно взаимодействие
государства и частных предприятий: первое занималось разработкой
экономической политики, а вторые – проведением ее в жизнь.
Новые компании, которые росли словно грибы, можно
сгруппировать следующим образом: 1) компании, которые
производили товары и занимались их поставкой другим агентствам,
таким как корпорация по торговле сырьем [Rohstoff-handelgesellschaft];
такие организации были не только на оккупированном Востоке; 2)
промышленные и горнорудные предприятия, включая три колосса:
ВНО [Berg- und Huttenwerk G.m.b.H.] – в горнорудной
промышленности; Kontinentale Oel A.G. – в нефтяной и компания
Ostfaser по производству шерстяного волокна; 3) торговые компании,
такие как ZHO в сельском хозяйстве и такая же в деревообработке; 4)
компании, подобные Chemie-Ost и Superphosphat-Ost.
В дополнение к вышеупомянутым формам организации деловой
активности еще одна, уже третья, форма могла способствовать еще
большему участию немецких предпринимателей. О ней уже
говорилось вскользь в декрете Геринга об учреждении компаний на
Востоке. Первоначально планировалось учредить только несколько
правительственных корпораций; «во всем остальном для соблюдения
немецких интересов в переходный период будет достаточно и того,
если наиболее важными отраслями промышленности и торговли будут
управлять немецкие фирмы, выступающие в роли доверенных лиц».
Однако в отличие от правительственных корпораций, в большом
количестве появлявшихся в первые месяцы войны, частных фирм было
немного. Когда планы армейского командования в середине 1942 г.
потребовали более быстрого восстановления тяжелой и горнорудной
промышленности Востока, большим корпорациям начали предлагать
становиться спонсорами советских предприятий для проведения их
эффективной реконструкции в наиболее сжатые сроки. В случае
согласия этим немецким фирмам было обещано «соответствующее
вознаграждение». Экономический штаб «Ост» заявил: «Даже если
окончательное признание прав частной собственности компаний,
работающих на Востоке, еще и не произошло, можно дать твердые
гарантии, что будет отдано должное их усилиям и приняты во
внимание их материальные расходы».
Крупные фирмы, тесно сотрудничавшие с картелями и
холдинговыми компаниями, которые имели своих представителей в
верхнем эшелоне немецкой экономики, брали во временное
управление предприятия Востока. Осенью 1942 г. Крупп получил завод
«Азовсталь» в Мариуполе и еще несколько заводов в
Днепропетровске. Синдикат Германа Геринга завладел огромными
сталелитейными заводами в Запорожье и заводами в Кривом Роге.
Другие предприятия отошли концернам Маннесмана и Флика.
Немецким горнодобывающим и сталелитейным компаниям был также
передан ряд шахт.
Таким образом, крупные предприниматели обрели возможность для
непосредственного проникновения на Восток. Но помимо этого он
сыграл несравненно более важную роль. Среди директоров новых
восточных компаний, как и в управлении четырехлетнего плана, были
люди, которые занимались предпринимательством и одновременно
исполняли обязанности правительственных чиновников. Пауль Кернер
был председателем административного совета компании ZHO. Ганс
Керл, директор Заводов Герман Геринг и начальник планового отдела
центрального управления экономического планирования, стал
председателем правления компании «Ост-фазер»; Плейгер, Кепплер и
другие работники управления по четырехлетнему плану, привлеченные
из частного бизнеса, получили ключевые посты в новой трастовой
системе. Другие капитаны немецкой индустрии заняли места в
правительственных агентствах в ожидании взаимовыгодных
преференций. Густав Шлоттерер, начальник отделов промышленности
и торговли в министерстве Розенберга и экономическом штабе «Ост»,
был директором концерна Флика. Множество мелких чиновников и
управляющих пришли из различных компаний Рура и Силезии. Этот
процесс рекрутирования новых кадров, повлиявший на экономическую
политику, как утверждалось, был неизбежен, если рейх действительно
намеревался создать значительный корпус опытных администраторов
для экономической эксплуатации Востока. Даже когда эти чиновники
не имели особых поручений от своих компаний в Германии, они были
представителями интересов крупных немецких предпринимателей.
 Конфликты интересов

Борьба за контроль над экономикой Востока была неизбежной.

Наиболее важным в этом аспекте был конфликт левых и правых и
конфликт между экономическими и политикоадминистративными
агентствами. Левое крыло нацистской партии выступало против
компаний, которые продвигали большие экономические планы,
невзирая на политические программы министерства Розенберга и его
рейхскомиссаров на местах. В свою очередь, ощущалось сильное
давление частных интересов, что оказывало влияние на военную
экономику Германии. В итоге Геринг, явно с согласия Гитлера, заявил о
том, что «государственные и партийные органы и командование армии
не должны отвечать за направление развития экономических
предприятий, за планы, которые они будут неспособны выполнить.
Предприятия, которые предполагается создать, должны находиться под
управлением фирм и специалистов, обладающих необходимыми
знаниями и имеющими опыт в управлении подобными предприятиями
в рейхе».
В то время как частный бизнес, казалось, перехватил инициативу у
субсидируемых правительством агентств, дела пошли не так хорошо,
когда он попытался найти источник дохода за счет самого рейха. Когда
немецкий производитель табака, личный друг Геринга, попытался
установить свою монополию на его производство на Востоке, Гитлер
«категорически запретил это делать и подчеркнул, что право на
табачную монополию принадлежит исключительно рейху». Ситуация
с корпорациями, действовавшими в роли доверительного
собственника, была еще более запутанной. Геринг (так же как Кернер и
Розенберг) был вынужден признать, что появились некоторые
«расхождения во мнениях» об их роли; выход из создавшегося
положения было найти нелегко. В ноябре 1941 г. Геринг заявил, что
институт опеки не предполагает в будущем получения права на
собственность. В мае 1942 г. он подтвердил, хотя и не в столь
категоричном тоне, что права собственности остаются за будущими
поселенцами. На конференции немецких экспертов по советской
экономике, состоявшейся в октябре 1942 г., профессор Ойген Зибер
представил детальный доклад о положении в промышленности на
Востоке, из которого стало ясно, что частное владение, будучи в
принципе желанной целью, пока еще далеко от воплощения на
практике. Подчеркнув тот факт, что перед советской
промышленностью «стоят многочисленные задачи, которые могут
быть слишком рискованными для частного предпринимателя», Зибер
выступил за дальнейшее укрепление руководящей роли германского
государства и учрежденных им компаний. Он заявил, что рейх
«призван обеспечить лидерство важнейших промышленных
предприятий, принадлежащих немецким концернам…». Он отмел все
возражения по поводу того, что в результате (как аргументировали
некоторые деятели) «тонкий слой немецких хозяев будет
противостоять чужому пролетариату, что обострит межнациональное
общение, и что вследствие своей малочисленности немцы не смогут
исполнять роль лидера». Он настаивал: «Мы должны преодолеть как
явное, так и тайное сопротивление местного населения, которое
попытается занять лидирующие позиции, мы должны ожидать, что оно
не поймет наших целей». Более того, большевизм парализовал
частную инициативу и подавил способность к управлению, и потому
Германия должна взять на себя бремя управления и контроля.
Подобные рациональные предложения не смогли положить конец
соперничеству между конкурирующими немецкими партиями.
Первоначально экономические управления вооруженных сил
попытались установить максимальный контроль над ресурсами
Востока. Постепенно их деятельность сошла на нет, как и
деятельность экономических отделов гражданской администрации. На
их место пришли хозяйственные агентства. Подобно тому как отдел
вооружений Верховного главнокомандования вермахта постепенно
лишался своих функций и был поглощен министерством вооружений
Шпеера, так и Плейгер и другие гражданские лица, представлявшие
как большой бизнес, как и управление по четырехлетнему плану, почти
отстранили хозяйственные инспекции армии от эффективного
контроля. В докладе, подготовленном для Фридриха Флика, ведущего
германского промышленника, характеризуется положение осенью
1942 г. «В области добычи угля и производства стали герр Плейгер
покончил в значительной мере с влиянием хозяйственных инспекций.
В вопросе о «предприятиях, находящихся в доверительном
управлении» инспекторы и рейхскомиссары не могут высказывать свое
мнение. Вновь назначенный в Берлине начальник экономического
штаба «Ост» генерал Штапф недавно издал директиву, что
«доверительным управителем» в горнодобывающей промышленности
становится герр Плейгер… и герр Шпеер заявил, что
рейхскомиссариат «Украина» и экономический штаб «Ост» уже
больше не отвечают за предприятия, выпускающие военную
продукцию… В целом можно наблюдать, как наряду с укреплением
роли компаний монополий административный аппарат экономических
агентств и экономического штаба «Ост» уже не занимает
первенствующего положения».
Гражданская администрация пострадала так же, как и военная. В
различных докладных, приходивших на имя их начальства из
министерства оккупированных восточных территорий, было много
бесполезных жалоб на то, что с самого начала не были поставлены под
его контроль компании в доверительном управлении. Эти компании
обрели частичную самостоятельность и все чаще отстаивали в делах
предпринимательства свои собственные интересы, нежели партийные.
На Украине их ожидало возмездие. Вначале Кох поддерживал
государственные корпорации, намереваясь перехватить контроль над
экономикой у ведомства Розенберга в Берлине и поставить их под свое
управление. В итоге к 1943 г. сложилось такое положение, что его
гражданская администрация (включая низовые управления) была
вынуждена бороться против так называемых «эксцессов» со стороны
корпораций. Почти всегда проигравшими в борьбе против
экономических агентств, как государственных, так и частных, были
административные органы – гражданские и военные.
В то же время росла конкуренция между спонсируемыми
государством корпорациями, посягавшими на права друг друга, и
среди немецких государственных агентств, стремившихся за
обладание правом надзора за экономическим развитием Востока. Здесь
не место разбирать все подробности этой конкурентной борьбы. Что
показательно, она вызвала эмоциональную реакцию обычно
деликатного министра финансов Германии, графа Шверина фон
Крозига, близкого к немецким предпринимательским кругам. Когда
управление четырехлетнего плана и гражданская администрация
попытались ограничить влияние министра финансов в области
политики на Востоке до минимума, фон Крозиг открыто выступил
против оккупационного режима. Обвинив чиновников в «рискованных
девиантных действиях», ставших следствием «эгоистического
подхода», он обличил новую бюрократию.
«Серьезные сомнения, – писал он, – возникают в отношении
некоторых временно действующих организаций и компаний, что
плодятся с невиданной скоростью… Даже немецкие чиновники не
знают, как действовать в отдельных случаях, а население не способно
понять, зачем нужны эти административные надстройки. Мне
известно из надежных источников, что люди говорят: «Мы уже не
знаем, кто представляет собой власть, а кто нет; кто облечен властью, а
кто прикрывается ею; кто те жадные гиены, заполнившие поле битвы».
После этого обращения (которое немедленно окрестили «письмом
гиены») министр финансов продолжает: «Для решения задачи, с
которой может прекрасно справиться специальный советник
рейхскомиссара, создается компания, глава которой получает высокую
зарплату даже по меркам Германии и просто заоблачную для жителя
Востока… Во главе предприятий стоят высокооплачиваемые
доверенные лица, а всю работу за них за скромную зарплату
выполняют местные жители, которые лучше всех знают местные
условия».
Министр финансов попытался хоть что-то изменить, по крайней
мере в повседневной практике, если не в политике. Результат был
отрицательным. После появления этого письма вся непосредственная
переписка между оккупированными областями на Востоке и
министром финансов была запрещена, а Кох и Борман предприняли
попытку заставить Шверина фон Крозига уйти в отставку.

Экономические и гражданские агентства, как бы они ни враждовали

между собой, были едины в одном – хозяйственные предприятия
Востока не следует возвращать местному населению. Берлину было
известно о последствиях этой политики, и Розенберг открыто заявил
фюреру, что, поскольку «управление экономикой находится в
немецких руках, это отрицательно сказывается на настроениях
населения». Донесения из различных регионов оккупированных
территорий содержали требования к германскому руководству, чтобы
оно наконец-то приняло решение, какие права собственности получит
местное население. Вопрос о судьбе крупных предприятий не
затрагивался, шли разговоры только о мелкой розничной торговле и
недвижимости. Вопрос неизбежно принял политическую окраску.
Бройтигам в своем часто цитируемом октябрьском меморандуме
1942 г. заметил, что экспроприация собственности без выплаты какой-
либо компенсации стоила большевикам их популярности. Молчание
Германии в данном вопросе только на руку врагу, который может
сделать из этого самые различные выводы. Представители военной
администрации во время встречи в министерстве Розенберга в декабре
обговорили масштабы возможных реформ. По их мнению, только
«мелкие предприниматели» могли стать частными собственниками,
отчасти по политическим, отчасти по экономическим причинам. В их
рекомендациях говорилось: «Местным жителям следует передать
небольшие промышленные предприятия, особенно те, которые были
ими восстановлены. В промышленности, как и в сельском хозяйстве,
понятие о частной собственности должно быть, до некоторой степени,
возрождено». Министерство Розенберга решилось на необычный шаг:
обратилось с просьбой к своим представителям на местах высказать
свое мнение о необходимости передачи в частные руки «малых
предприятий», особенно в торговле и ремесленном производстве. Все
дело было лишь в том, перевесит ли политическая выгода от этого
(равно как и ожидаемый рост производства) могущие возникнуть
осложнения в контроле над поступлением сырья и притоком рабочей
силы. Наконец-то вспомнили о политическом факторе, хотя и не было
предпринято никаких действий.
Особенно актуальным был вопрос о собственности для Прибалтики.
Именно она была выбрана для проведения эксперимента. В других
местах прошли уже многие годы после проведения национализации,
что снизило остроту проблемы. Только в «Остланде» этот вопрос
настойчиво поднимали как немцы, так и местное население. Лозе, как
об этом было сказано раньше, был, в сущности, «государственником»,
и он настаивал на жестком правительственном регулировании
экономики вплоть до ее огосударствления. Он осуждал все попытки
реприватизации. В обращении к своим соратникам в Риге он
подчеркивал, что, «хотя мы и слышим нескончаемые призывы
провести реприватизацию, особенно доносящиеся из рейха, и если там
говорят, что мы, в «Остланде», станем владельцами созданных нами
монополий, я могу только повторить: мы не хотим говорить об этом
сегодня. Этот вопрос будет решен после войны. Я выступаю против
желания немецких концернов и крупных предпринимателей получить
предприятия в «Остланде» в свои руки. Потому что в случае, если
передача предприятий все же состоится, преимущество должны
получить те, кто ежедневно проливает кровь ради нации на полях
сражений…». Опираясь на «патриотические» аргументы, Лозе
поддерживал государственное управление собственностью и отвергал
любые планы реприватизации, предлагавшиеся как немецкими
компаниями, так и бывшими местными владельцами.
Бройтигам был по-своему прав, говоря об отношении Лозе к
вопросу о собственности и осуждая немецкую политику: «К
безмерному удивлению населения, немецкая администрация
«Остланда» предпочла играть роль распорядителя материальных
ценностей, украденных большевиками… Даже после того, как
управление по четырехлетнему плану отказалось от своих
первоначальных возражений, поняв, что затягивание вопроса
реприватизации вредно для экономических интересов Германии, люди
так и не получили признания прав собственности, что было вопросом
принципиальным, существовавшим до прихода к власти большевиков.
Это противоречило политическому здравому смыслу и было
результатом необоснованных протестов рейхскомиссара Лозе».
Потребовались долгие и сложные «переговоры», чтобы принять в
феврале 1943 г. всеобщую директиву о «восстановлении частной
собственности в генеральных комиссариатах Эстонии, Латвии и
Литвы». При ее реализации было необходимо соблюсти ряд условий;
и хотя и произошла частичная реституция, ее практическое значение
осталось ограниченным. На реформу в Прибалтике решились прежде
всего по политическим причинам – в будущей «Новой Европе» страны
этого региона должны были иметь некий привилегированный статус.
Частичный отказ от политики «этатизма», который имел место в
1942–1943 гг., объяснялся отчасти экономическими причинами,
отчасти политическими, был скорее благом для немецкого частного
предпринимательства, чем для местного населения. Вскоре в
Прибалтике начали действовать самые разные компании; объявления в
местной прессе сообщали об открытии филиалов немецких концернов.
Однако их продвижение было замедленным и сдерживалось
различными официальными ограничениями и сложностями в области
снабжения и транспорта. В итоге роль немецких фирм в экономике
Востока продолжала оставаться незначительной.
Вопрос о собственности так и не был решен. Немецкие фирмы
конкурировали друг с другом в экономике, но решительно
объединялись против местных предпринимателей, своих соперников в
экономике и политике, прибегая к испытанному средству – частной
собственности.
 В поисках дохода

Осуществляя поставку товаров и предоставляя необходимые услуги,

оккупированные территории должны были брать на себя так
называемые «внутренние оккупационные расходы», то есть возмещать
то, что тратил на их содержание рейх. Это было основополагающим
принципом в деятельности министерства оккупированных восточных
территорий – «расходы на содержание администрации должна нести
сама оккупированная страна».
К тому же Берлин был заинтересован не только в том, чтобы
содержать войска за счет завоеванной страны, но и чтобы рейх
получал от нее прибыль. Это было одной из целей при создании
государственных монополий, которые должны были получать
денежную прибыль от эксплуатации природных ресурсов Востока.
Если на войну шли миллиарды, как однажды заявил Гитлер, только
ресурсы Востока могли покрыть значительную часть расходов.
«Нашей целью, – заявил Гитлер, – является сократить военный долг
на 10 или 20 миллиардов марок в год и стать единственной воюющей
стороной в этой войне, которая сможет погасить этот долг в течение
десяти лет, а затем сосредоточить свои усилия на колонизации
завоеванных территорий… Конечные бенефициары этой войны – мы
сами».
Из этого утверждения следовал, несомненно, тот вывод, что «на
русский народ нужно возложить такое бремя военных расходов, какое
он только способен вынести». Необходимо было поддерживать
условия его существования на самом низком уровне; это касалось и
стоимости производства. Геринг уверял: «Мы откроем новый источник
доходов для рейха, который поможет нам избавиться довольно скоро
от значительной части нашего долга, возникшего по причине
финансирования военных действий, что станет большим облегчением
для немецкого налогоплательщика».
Самым важным инструментом в деле повышения благосостояния
рейха, по мнению Гитлера, являлась торговля: была поставлена задача
продавать на Востоке немецкие товары по высокой цене, а покупать
местную продукцию по низкой. «Мы будем поставлять
хлопчатобумажные ткани, предметы домашнего обихода,
всевозможные виды потребительских товаров… Мой план таков, что
мы должны пользоваться всем, что идет нам в руки… Все поставки
машин, если они сделаны за рубежом, должны осуществляться через
немецкого посредника, так что Россия будет снабжаться только самым
необходимым, не больше того». Такова была точка зрения фюрера,
когда началось вторжение. Год спустя его мнение не изменилось и в
отношении восточного рынка. «Мы будем скупать все зерно и фрукты,
а продавать товары более низкого качества нашего производства.
Таким образом, мы получим за них более высокую прибыль, по цене
превышающую их внутреннюю стоимость. Доходы рейх будет
использовать для покрытия издержек военной кампании».
Было принято следующее правило. Если, например, единица
русского зерна стоила в оккупированной России 75 марок, а в
Германии цена на нее была 180 марок, то разница после продажи шла
на нужды рейха. Это стало основополагающим правилом
предпринимательства – покупать дешево и продавать дорого, что
вполне устраивало экстремистов, подобных Борману.
Однако планы нацистов не были реализованы в полной мере.
Разница в ценах принесла только несколько сотен миллионов марок.
Более того, чтобы население на Востоке могло покупать
сельскохозяйственные машины, поставляемые из рейха, стоимость их
компенсировалась за счет ранее полученной разницы в цене товаров.
Как могла такая система работать в течение длительного времени,
остается загадкой. Сама идея как нельзя лучше характеризовала
германское колониальное мышление, примитивное и оторванное от
жизни.

Актуальным вопросам торговли с Востоком уделялось мало

внимания. Существовало лишь твердое правило, что оккупационные
власти должны контролировать поступление товаров, но так и не было
решено, в каких формах это должно осуществляться. На практике на
оккупированных территориях существовало четыре вида торговой
деятельности. Три из них немцы планировали и контролировали;
четвертый возник спонтанно на местной почве.
Вначале большая часть торговых сделок приходилась на армию и ее
квартирмейстеров. В случаях, когда не проводилось конфискации
имущества, военные покупали товары у населения и питались за счет
этого. Позднее хозяйственные инспекторы взяли на вооружение
многие функции бывших советских торговых агентств. Сложная
система директив регулировала их деятельность. Само собой
разумеется, что они не всегда их придерживались. Самовольные
«приобретения» и чистый грабеж был довольно частым явлением.
Второй вид торговой организации представлял собой вариант
вездесущих восточных сообществ. Начиная с огромной ZHO,
производившей сельхозпродукцию, и вплоть до небольших компаний в
отдельных отраслях экономики комиссариата эти государственные
монополии находились под контролем головного учреждения в
Берлине, рейхсгруппы «Хандель». В их задачи также входило
поставлять товары немцам, находившимся на оккупированных
территориях, и продавать некоторые потребительские товары
местному населению.
Третьей разновидностью организаций была частная компания,
которая проявляла большую активность в торговле, чем в иных
отраслях хозяйства. Большие коммерческие дома, в основном
занимавшиеся иностранной торговлей, формировали сеть своего рода
колониальных факторий, в которых шел прямой обмен промышленных
товаров на продукты местного производства. Целый ряд немецких
компаний воспользовались подобной возможностью.
В дополнение к этим официально разрешенным торговым
институтам, расположенным за пределами страны, по инициативе и
при поддержке местного населения возникли рынки. Берлин не
ожидал, что люди смогут играть заметную роль в торговой
деятельности, и потому был удивлен подобной торговой активностью
повсюду на оккупированных территориях. Розничная торговля
осуществлялась в основном посредством бартера. В условиях нехватки
потребительских товаров у крестьян и широких возможностей их
обогащения никакие немецкие ограничения торговли в виде декретов,
контроля за ценами и блокпостов на дорогах между городами не могли
остановить возрождения «свободного» рынка и бартерного обмена,
когда городские жители меняли у крестьян промышленные товары на
яйца и муку.
В итоге немецкая администрация признала бесполезность борьбы с
черным рынком. Перед лицом значительно более важных проблем
власти пришли к заключению, что будет рациональней примириться с
этой формой торговли. Она освобождала немцев от ответственности
заботиться о пропитании голодавших горожан и помогала
товарообороту, и ее можно было подавить с помощью полиции только
силой, а власти не располагали достаточным количеством полицаев.
Поэтому министерство Розенберга отдало распоряжение своим
представителям на местах не препятствовать деятельности черного
рынка и мелкой розничной торговле. Берлин согласился принять
подобную уступку, поскольку альтернативы данному решению не
было, но при этом он не отступил от основных принципов. Ответом
ему было презрение к немецкой власти и неисполнение немецких
декретов.
 Субъекты и объекты

Гигантские масштабы черного рынка свидетельствовали об

отсутствии правильно функционировавшего механизма обмена и
серьезном недостатке потребительских товаров. Дефицит
продовольствия и других элементарных товаров вскоре стал столь
острым, что отразился на лояльности населения.
Чувство разочарования объединяло две властные группы в рейхе,
чьи интересы совпадали. Нацистские экстремисты в принципе не
видели нужды в удовлетворении потребностей населения в
потребительских товарах. Если говорить о военных, занимавшихся
эксплуатацией экономических ресурсов для обеспечения всем
необходимым вооруженных сил, то они также следовали максиме,
провозглашенной экономическим штабом «Ост» еще в ноябре 1941 г.:
«На время проведения военных действий основные потребности
армии имеют абсолютный приоритет перед требованиями населения».
Даже в Германии если и признавалась важность уделять большее
внимание выпуску потребительских товаров, выпуску товаров
массового потребления мешали бесконечные споры, строить или нет
промышленные предприятия для их выпуска. Кроме того, на
начальной стадии Восточной кампании совсем не принимались в
расчет потребности местного населения. Не стремилась к улучшению
положения и военная администрация, от которой можно было бы
ожидать предложения о реформах. На армейской конференции в
декабре 1942 г. было заявлено, что «в распоряжение населения может
быть предоставлен только самый ограниченный и совершенно
недостаточный ассортимент потребительских товаров. До принятия
очередного решения в этом отношении нельзя ожидать никаких
кардинальных изменений». Те коменданты, которые с большей долей
ответственности относились к требованиям населения, не были
выслушаны.
Подобное заявление отражало типичный подход к городскому
населению на Востоке, что было довольно удивительно, тем более по
отношению к рабочей силе. В самом деле, изменение во взглядах на
роль на оккупированных территориях на Востоке не коснулось
трудовых ресурсов. В областях, занятых немцами, доля рабочих в
населении была небольшой. В значительно большей степени, чем
представителей иных социальных групп (за исключением высшей
администрации), рабочих при отступлении советских войск
эвакуировали первыми. Те, которые оставались, были обречены на
материальные лишения и полуголодное существование. Особенно
трудной была первая зима, когда действия администрации сковывались
рудиментами прежней политики «деиндустриализации». Значительное
количество рабочих вместе с семьями вернулись обратно на село, где
были хоть какая-то работа и средства пропитания. Рабочие
организации, даже номинальные профсоюзы, и сеть потребительских
кооперативов прекратили свое существование. Рабочая сила, как
социальный фактор, в немецких расчетах почти отсутствовала.
Не была предпринята попытка ни до вторжения, ни во время
оккупации выработать системный подход при изучении вопроса
советских трудовых ресурсов. Отчасти это могло быть вызвано тем,
что, несмотря на нацистскую пропаганду, в глазах немцев
«пролетариат» более тесно ассоциировался с советским режимом, чем
другие классы. Отчасти отсутствие продуманной политики по
отношению к рабочей силе объяснялось потрясением основ всей
промышленной матрицы Востока. Видимо, отсутствие большого
количества рабочих делало ненужным выработку комплексного
подхода. Наконец, конфликт между необходимостью реконструкции
промышленности и потребностью в рабочей силе в рейхе обесценивал
все пропагандистские лозунги, предназначенные для рабочих на
оккупированных территориях.
Немецкие агентства на Востоке постоянно сталкивались с
проблемой нехватки рабочей силы. Обычно ее рассматривали как
объект эксплуатации, как ресурс. В декабре 1942 г., когда прошло уже
более полугода после начала массовой депортации рабочей силы в
рейх, высшее военное руководство заявило, что имеет место позорное
соревнование среди немецких агентств за источники рабочей силы.
Несколько месяцев спустя в немецкой прессе прошло сообщение, что
комендант Запорожья с большой долей уверенности говорил о том, что
заводы города можно было бы восстановить, если бы не массовые
депортации рабочих по приказу Заукеля, в результате чего область
обезлюдела. В то же время армия рекрутировала местных жителей
себе в помощь в качестве информаторов.
 Таким образом, Германия имела дело с крестьянством, признавая его
как социальную группу, а вопрос о рабочем классе продолжал
оставаться в тени. Принимая во внимание те трудности, с которыми он
сталкивался в борьбе за выживание, вряд ли было удивительным, что
рабочий класс оказался в рядах противников Германии с самого
начала. Ведущие немецкие пропагандисты после посещения Донбасса
и других оккупированных территорий были вынуждены признать, что
«мы до сих пор не предприняли фундаментальных усилий, чтобы
обратиться к рабочим. В настоящее время… рабочие видят только
заоблачные цены, плохо питаются, социальные службы, которыми ни
пользовались, поставлены на службу армии, и нет ни малейшей
надежды на улучшение положения».
Только одна группа работников физического труда была объектом
особого и благосклонного внимания немцев – ремесленники. Такое
отношение к ним полностью согласовывалось с нацистской теорией,
превозносившей достоинства профессии ремесленника. Более того, в
условиях политики децентрализации те отрасли народного хозяйства,
которые не находились под непосредственным управлением рейха,
переходили к наименее организованным формам хозяйственного
производства – труду ремесленника на дому и крестьянским
промыслам. По мнению Розенберга, ремесленный труд способствовал
также укреплению национального самосознания украинцев и
белорусов, подчеркивая своеобразие их культур. Наконец, советская
власть чаще эвакуировала только крупные предприятия, оставляя
более мелкие. В этих обстоятельствах можно было быстрее и с
меньшими усилиями восстановить местное производство.
Ремесленники продолжали работать на одном месте, и на
возобновление их производства требовались небольшие средства.
Переход к ремесленному труду был в той или иной степени вызван
хозяйственной разрухой. Поскольку потребительские товары из рейха
не поступали, а промышленное производство на Востоке было
довольно «скромным», единственной альтернативой было развитие на
оккупированных территориях кустарного производства. Как
утверждала Коричневая тетрадь, труду ремесленников «должно
придаваться большее значение». Все же, из-за боязни противоречить
общей доктрине, была добавлена фраза: «Имеются в виду только
простейшие товары».
 В «Остланде» ремесленные мастерские начали работать уже в
октябре 1941 г. Основной указ, регулировавший их деятельность при
«новом порядке», был опубликован министерством оккупированных
восточных территорий в январе 1942 г. Несмотря на то что продолжали
существовать артели, немецкая пропаганда подчеркивала, что «вскоре»
ремесленники будут работать индивидуально, а в случае
необходимости в кооперации друг с другом. Были приняты
необходимые директивы, регулирующие правила организации своего
дела. В апреле 1942 г. подобные директивы, поощрявшие частную
инициативу и предусматривавшие вознаграждения за
производительный труд, начали действовать на Украине.
Несмотря на значительную нехватку ремесленников, Берлин
излучал оптимизм. Обучение ремесленному труду имело согласно
традициям три ступени: подмастерье, ученик и мастер. Существовала
необходимость подбора соответствующих кадров, так как
«независимые ремесленники должны были заложить основы нового
поколения мастеров». Планировалось даже приглашать специалистов
из Германии, чтобы покрыть нехватку местных работников и для
обучения, а также для организации образцовых ремесленных
кооперативов и мастерских, хотя мало что было выполнено. Даже не
учитывая этого фактора, ремесленное производство во время краткого
господства немцев возродилось в значительной степени.
 Транспорт

Еще одной отраслью советской экономики, которой немцы уделяли

особое внимание, был транспорт. Имевшиеся планы приватизации не
касались железных и шоссейных дорог, а также водных путей. В то же
время улучшение работы транспорта напрямую влияло на успех
военных операций и выполнение мирных задач. Еще до вторжения в
СССР разработчики экономических и политических планов прекрасно
отдавали себе в этом отчет, и, когда началась война, Гитлер постоянно
указывал на необходимость бесперебойной работы железнодорожного
и автомобильного транспорта на Востоке.
Затянувшаяся война требовала перевозок на фронт значительных
объемов военных материалов и большого числа войск. В обратном
направлении в рейх шли эшелоны с рабочей силой. К тому же
необходимо было помнить о тысячах километрах разбитых
проселочных и шоссейных дорог. Во время отступления Красная
армия разрушала речные плотины, взрывала мосты, минировала
дороги и угоняла скот. Транспорт, создававший проблемы и в мирное
время, теперь стал обнаженным нервом немецких планов и находился
под постоянной угрозой партизанских рейдов.
Продовольственный вопрос в рейхе все больше обострялся, и
немецкие должностные лица все чаще обращали внимание на
проблему поставок продовольствия из восточных областей. В
представлении Гитлера это было рутинным делом; он утверждал, что
«имеется только чисто транспортная проблема, которую требуется
решить». Фюрер заявлял, что «именно средства транспорта
обеспечивают доступ в страну и являются одной из важнейших
предпосылок для овладения ею и дальнейшей эксплуатации ее
ресурсов… Это та область, в которой мы выступаем «учителями» для
местного населения». В соответствии с этой основной точкой зрения,
что «каждая культура начинается со строительства дорог», Гитлер
намечал большую программу их строительства. Он говорил своим
соратникам: «Я думаю, что потребуется построить от 1200 до 1600
километров дорожных магистралей только по военным соображениям.
До тех пор пока у нас не будет превосходных дорог, мы не сможем
овладеть российскими просторами и сделать их окончательно
безопасными».
Снова непосредственные и будущие вопросы смешивались в планах
фюрера. Наиболее практичные немецкие экономисты настаивали на
том, что основная ось север – юг русской транспортной системы
должна быть развернута в направлении запад-восток, чтобы облегчить
доставку грузов в рейх и обратно. Гитлер предложил провести
автобаны в Ригу, Таллин и Новгород на севере и на Украину и Кавказ
на юге. Его настолько увлек этот проект, что он уже планировал
ширину дорожного полотна и правила движения на этих новых
высочайшего класса шоссе. СС, имея план переселения, с энтузиазмом
поддержали эту программу.
Различные организации на Востоке придавали тем временем
дорогам более непосредственное военное значение. Ремонтом и
строительством дорог, бывших крупными транспортными артериями,
связывавшими Запад и фронт, занимались «Организация Тодта»,
Немецкая служба труда, местные батальоны из бывших советских
граждан, военнопленные и союзники по оси.
Несмотря на то что внимание также уделялось развитию портов и
водных транспортных путей, судоходство играло лишь
вспомогательную роль. Многие портовые сооружения на Балтике и
Черном море были разрушены. В то время как рейхскомиссар Лозе
наметил план обширной реконструкции портов Риги, Либавы (Лиепаи)
и Виндавы (Вентспилса), Кох принял план экспорта украинских
товаров через порты Восточной Пруссии и прокладки каналов,
которые будут проходить через его рейхскомиссариат, что больше
отвечало его амбициям, чем реальным планам экономики. Сам Гитлер
высказал не менее наивное предположение, что «упорядоченная
система внутренних водных путей невозможна» в России по причине
того, что в ней «семь месяцев в году здесь длится зима».
С другой стороны, наличие системы железнодорожных путей для
экономики было жизненно важным. Требовалось, во-первых, провести
ремонт всего путевого хозяйства, затем проложить вторую
дублирующую линию железных дорог и решить проблему
постепенного перехода с широкой советской колеи на европейскую
узкую. Было принято множество директив о строительстве и
управлении железных дорог, за выполнение которых несли
ответственность Германская имперская железная дорога и армейские
структуры. Значительные усилия предпринимались для решения
множества технических проблем, которые еще больше усугублялись
действиями партизан, систематически выводивших из строя отдельные
участки главных коммуникаций. Тем временем фюрер продолжал
развивать бредовые планы организации курьерских служб в Москву,
Донбасс и на Кавказ, о двухэтажных пассажирских поездах и грузовых
вагонах, легко переходивших с колеи на колею, и о правилах проезда
первым или вторым классом.
Транспортная система начала действовать, но только не в интересах
местного населения. Оптимистичным планам ее будущего развития
противостояли мрачные реалии настоящего.

Финансы, цены и зарплаты

Финансовые и денежные проблемы, хотя и рассматривались в

немецких планах по освоению Востока, не всегда ставились во главу
угла. Как указывал один немецкий эксперт, одно из «преимуществ»
тоталитарной экономики заключается в том, что отдельные вопросы,
такие как финансирование военных действий, не рассматриваются
публично. На оккупированных восточных территориях вели
деятельность различные структуры, часто выполняя схожие функции,
но бюджет предусматривал составление только одного бухгалтерского
баланса.
Финансовые поступления в оккупированных областях складывались
в основном из подоходных и корпоративных налогов, налога с оборота
и на потребительские товары; таможенного и других сборов.
Значительный дефицит должен был покрываться за счет двух
добавочных источников: прямых денежных поступлений от
правительства рейха и долгосрочных облигаций. Расходы включали в
себя: содержание немецкого административного аппарата,
финансирование низших административных подразделений и
здравоохранения, других государственных учреждений; выплаты для
покрытия разницы в цене импортируемых товаров и местного
производства; выплаты на содержание «восточных добровольцев»,
служивших в немецкой армии. Самые большие суммы выделялись,
однако, на поддержание всей оккупационной структуры.
 Немцы намеревались и дальше собирать советские налоги, до
полного пересмотра всей существовавшей налоговой системы.
Значительные изменения произошли пока только в Прибалтике;
в частности, был отменен налог с оборота. Налог с заработной платы и
подоходный продолжали оставаться основным источником дохода
администрации наряду с различными дополнительными сборами.
Также важным было полученное немецкой и местной
администрациями разрешение самостоятельно вводить
дополнительные налоги. На содержание административного аппарата
шли не только штрафы, но и другие поступления, например дорожные
сборы и другие мелкие налоги (включая налог на собак и оконный
налог), достигающие 50 процентов с цены товара. На практике
широкие полномочия оккупационной власти, включая право на
реквизиции, позволяли добиться максимального объема поставок
товаров с Востока.
Официальный обменный курс немецкой и местной валюты был
установлен в отношении 10 рублей за одну марку. Розенберг вначале
намеревался сохранить рубль в качестве денежной единицы в
«Московии», но ввести немецкую марку в «Остланде» и учредить
новую «национальную» валюту на Украине и Кавказе. Однако это
удалось сделать только на Украине: был введен в оборот карбованец,
стоимостью десятая часть марки. По признанию Розенберга, вся
валютная проблема была скорее вопросом политики, а не экономики.
На оккупированной территории действовала установленная
немцами система расписок, которые можно было получить в особых
кредитных кассах рейха. Отчасти ее целью было не дать немецкой
валюте попасть в руки местных жителей. Сказались и жалобы людей
на введение немецкой марки, которое, как они считали, повлияло на
ухудшение их материального положения. Кредитные кассы, имевшие
филиалы в некоторых населенных пунктах оккупированных областей
(подобно тому как это было устроено и в других странах при немцах),
были открыты вначале только для выдачи зарплат немецкому
персоналу, но вскоре им было дано разрешение выдавать кредиты
местным властям, но при условии, что это будет в интересах Германии.
Позднее было заявлено, что образование сети немецких кредитных
банков является «решением временным». После того как окончательно
сложились комиссариаты под управлением Коха и Лозе, им было дано
разрешение учреждать в них банки. Так, в 1942 г. на Украине и в
«Остланде» появился Нотенбанк [Notenbank], аналог Рейхсбанка в
Германии. Он имел право эмитировать местную валюту и участвовать
в различных трансакциях, от предоставления краткосрочных займов до
приобретения золота. Сложилась также сеть экономических банков
[Wirtschaftsbanken], основной целью которых было финансирование
экономической деятельности на Востоке, накопление сбережений и
оказание помощи немецкому капиталу при инвестициях в экономику
Востока.
За исключением Прибалтики, наличные деньги не имели в жизни
людей большого значения. Опасаясь обесценивания новых
оккупационных денежных знаков, население предпочитало деньгам
осязаемые товары. Из-за низкой покупательной способности и
ограниченного предложения товаров большинство торговых сделок
заключалось в форме бартера. Ожидалось, что финансирование
экономики Востока станет проблемой для Германии только в будущем
после окончания войны.
«Цены и зарплаты на Востоке, – говорилось в заключение к
основным директивам в Зеленой тетради, – должны поддерживаться на
максимально низком уровне, чтобы рейх мог и дальше получать с
оккупированных восточных территорий дешевое зерно и другие,
жизненно необходимые для него продукты, а низкие зарплаты
ограничивали бы потребление местных жителей».
Немецкая политика в области ценообразования имела две цели:
установление максимального уровня цен и стабилизацию уровня цен.
За любое отклонение при проведении этой политики должно было
следовать «безжалостное наказание». Первоначально цены были
зафиксированы на довоенном советском уровне. Однако вскоре
появились трудности, потребовавшие изменить структуру цен.
Минимальная цена, как полагали немецкие экономисты, должна была
«обеспечить работоспособность на основе минимального
обеспечения». Вследствие того что себестоимость продукции (часто
изменявшаяся более чем на 100 процентов в течение недели) не могла
выступать адекватным мерилом при определении цены, была введена
сложная система «расчетных цен», повлекшая за собой их ревизию в
сторону повышения во многих отраслях. Где это было возможно,
структуру цены оставляли на более низком уровне в сравнении с
рейхом, то есть соотношение цен на различные товары должно было
соответствовать таковому в Германии, в то время как абсолютные
цифры должны были быть значительно более низкими, чем в рейхе.
При рассмотрении ситуации на оккупированных территориях вряд
ли можно было ожидать, что она повсюду будет одинаковой. За
нарушения взимались штрафы, но с операциями на черном рынке и его
высокими ценами приходилось мириться. «Меры по
ценообразованию, – отмечали в Берлине, – формально принимаются
везде. Однако их реальное применение ограничено областью сбора и
распределения продукции».
Регулирование зарплат тоже имело свои сложности. Целью
планирующих органов было установление минимальной зарплаты;
только отдельным категориям трудящихся поднимали выплаты.
Например, шахтерам, чтобы увеличить добычу угля, или
«фольксдойче» и прибалтийским народам для поддержания их
привилегированного статуса (в отличие от славян). Низкие зарплаты
для жителей восточных территорий были «оправданы расовыми
различиями между ними и немцами и различием в уровне культуры и
образования». Вследствие большого количества накопившихся
проблем не предпринималось попыток добиться единообразия в
зарплатах. Вместо этого укоренилась система, предусматривавшая
скользящую шкалу зарплат для представителей различных профессий
и изменявшуюся от района к району. В целом она была более
эффективной, чем система регулирования цен. Однако, несмотря на
все варианты, общий подход был прежним: постоянное занижение цен
на продукцию, сохранение низких зарплат и снижение уровня жизни.
 Подводя итоги

Германская экономическая политика в оккупированной России

служила перспективным планам колонизации. Говорилось также о
важности германского доминирования при заселении завоеванных
территорий. Из планов следовало, что «местное население должно
потреблять только часть производимой им продукции. Большая ее
часть предназначена для господствующей в государстве нации (то есть
немцев) в качестве компенсации за ее руководящую роль». Не
случайны слова Гитлера, что завоевание России освободит рейх от
необходимости иметь колонии за морем.
Трудностей в реализации этих планов было множество. Для тех
немцев, кто отправился на Восток только в интересах собственного
обогащения, были характерны некомпетентность в работе, эгоизм и
продажность. Вместо того чтобы проявить больше понимания в своем
деле, они создали систему управления, преследуя только свои личные
интересы. Возможно, наиболее существенным препятствием для
воплощения в жизнь планов Берлина был ход войны и положение
оккупационного режима. Целый ряд непредвиденных обстоятельств
потребовал отказа от фантастических проектов будущего и
возвращения к повседневным реалиям.
По мере продолжения войны и разрушения промышленности
Германии тотальная война делала необходимым использовать каждый
ресурс, которым еще располагал рейх. Одерживая победы, Берлин мог
позволить себе отказаться от помощи завоеванного народа. Терпя
поражения, необходимо было отбросить догматические предписания и
взглянуть в лицо реальности, руководствуясь только эгоистическими
интересами. Побочный продукт всех этих нелегких изменений тактики
– вынужденные «уступки» уже враждебному населению
оккупированного Востока.
На вопрос, привела бы экономическая политика Берлина к
ожидаемым им результатам, не проиграй он войну, трудно дать
однозначный ответ. Немецкая оккупация продолжалась слишком
краткое время, чтобы можно было успеть выполнить нацистскую
программу; к тому же военные условия вынуждали значительно
отклоняться от намеченных целей. Невозможно также рассматривать
немецкий опыт в качестве пробной альтернативы советским
экономическим институтам: аномальные условия, которые породила
советская эвакуация и ее политика выжженной земли, привели к
складыванию совершенно нетипичной ситуации.
Однако Берлин так и не достиг своей самой главной цели:
обеспечить существенный вклад Востока в дело экономической
помощи воюющей Германии. Согласно имеющимся немецким
статистическим данным, поставки несельскохозяйственного сырья в
Германию оценивались приблизительно в 725 млн немецких марок. В
то же время стоимость импортируемого в восточные области
оборудования и угля (без учета поставок вермахту, воевавшему на
Востоке) составляла 535 млн марок. Таким образом, чистый доход
равнялся всего лишь 190 млн марок. Правда, к этому следует добавить
не только стоимость постоя солдат в домах местного населения и
транспорта, не учитываемую статистикой, но использование в качестве
рабочей силы для нужд армии местных жителей, что оценивалось в
500 млн марок. Но даже с учетом поставок сельскохозяйственной
продукции (чистый импорт 3 млн 500 тысяч марок) результат не
впечатляет.
Несмотря на то что эти официальные показатели довольно низкие,
они свидетельствуют о вполне реальных результатах. Вклад в
экономику рейха оккупированного Востока, несмотря на варварскую
эксплуатацию его обширных ресурсов и большую территорию,
составлял только седьмую часть от того, что рейх получил из
Франции!
Если вклад завоеванной России, Украины, Крыма и Белоруссии был
меньше, чем ожидало руководство Германии и западные аналитики, то
политика эксплуатации, как по своим целям, так и методам, привела к
отчуждению подавляющей части коренного населения на
оккупированных территориях. К тому времени, когда Германия, в свою
очередь, перешла к политике «выжженной земли», большинство
населения уже находилось в оппозиции. Начав отступление, немцы
уже не сдерживали себя ни в чем, и были предприняты запоздалые
попытки эвакуировать или разрушить все, что только было возможно.
60 миллионов советских людей, живших в немецкой оккупации,
оказались в преддверии окончания Второй мировой войны на
разграбленной и обездоленной территории.
 Глава 19
Военнопленные
Предпосылки нацизма

Три группы советских граждан были объектом пристального

внимания Германии: военнопленные, принудительно мобилизованные
работники, трудившиеся на рейх, и коллаборационисты, участники
военных формирований, сражавшиеся на стороне Германии. Первыми,
с кем пришлось иметь дело нацистам, были военнопленные.
Вопрос о дальнейшей судьбе военнопленных, можно сказать, особо
не обсуждался. Нацисты рассчитывали на то, что война будет
короткой, и потому штаб Розенберга был занят только перспективными
проектами. Военные отнеслись к этой проблеме формально и не были
готовы решать ее. Было лишь одно исключение из общего правила –
«приказ о комиссарах» Гитлера, предписывавший ликвидацию всех
советских военных политработников, попавших в плен.
Приказ, отданный еще до войны, делил советских военнопленных на
отдельные категории, что зависело от того, в подчинении какой
армейской структуры они находились. В зоне боевых действий за
пленных отвечало Главное командование сухопутных войск (ОКХ);
в тыловой зоне – отдел по делам военнопленных общего управления
ОКВ (Верховного главнокомандования вермахта). Кроме армии за
проведение отдельных операций (ликвидация военнопленных и другие
акции устрашения) отвечали СС.
Проблема приняла невиданные масштабы особенно в первые
месяцы войны на Восточном фронте из-за неожиданно большого числа
пленных, попавших в руки немцев. К середине декабря 1941 г.
Германия захватила 2 млн 500 тысяч советских пленных. Немецкая
армия, упорно продвигавшаяся вперед и зачастую сама недостаточно
снабжавшаяся, не обращала должного внимания (а иногда и не могла)
на миллионы голодных и оборванных пленных, собранных в
импровизированных лагерях, тут и там устроенных в оккупированных
областях.
 Отчасти из-за непредвиденных обстоятельств отношение к пленным
было наплевательским и неподобающим, но в основе его лежало
прежде всего представление об «унтерменшах». «Беспощадные и
энергичные действия, – заявлял отдел по делам военнопленных, –
будут предприняты при малейших признаках сопротивления» со
стороны советских пленных. «Радикальное подавление любого
сопротивления – активного или пассивного!» – гласил приказ. После
начала вторжения в инструкциях командованию тыла говорилось:
«Наряду с обязанностью поддерживать престиж и достоинство
германской армии каждый немецкий солдат должен сохранять
дистанцию в отношениях с советскими военнопленными, принимая во
внимание озлобленность и нечеловеческую жестокость русских во
время боя… В частности, совершившие побег военнопленные должны
расстреливаться без предупреждения».
В подходе к подобным «основным» положениям расхождений не
было. Однако вскоре назрели конфликты вокруг двух основных
проблем: использование пленных в качестве рабочей силы и
проведение национальной политики Германии в отношении пленных.
 Показатели отношений: труд и национальность

Согласно инструкциям, принятым еще до вторжения, из взятых в

плен солдат противника могли формироваться трудовые роты, но это
было делом только «боевых частей, и использовали их для проведения
вспомогательных работ (прокладка дорог и строительство мостов,
очистка местности и тому подобное)». Не предполагалось
«использовать труд пленных в экономике Германии». Этот запрет
действовал на протяжении нескольких месяцев. Уже поздней осенью
Геринг отдал приказ заменить в зоне боевых действий немецкие
строительные батальоны военнопленными, потому что «немецкие
квалифицированные рабочие должны трудиться на оружейных
заводах. Копка земли и дробление камней не их задача. Для этого
имеются русские». Первоначально сам Гитлер запретил использовать
русских военнопленных на работах в рейхе. Это решение было явно
мотивировано намерением снизить нагрузку на транспорт и, что не
менее важно, опасением расового смешения в результате контактов
немцев с «унтерменшами».
Прошло всего две недели с начала вторжения, когда представитель
общего управления ОКВ сообщил о возможном смягчении запрета.
Министерство труда 26 августа выпустило специальную директиву об
использовании советских военнопленных в качестве рабочей силы, а
уже в начале сентября в армейских инструкциях говорилось об их
работе в рейхе. Их труд использовался только в армии, пленные
находились под постоянным контролем военных, и они не должны
были контактировать с гражданским населением. Однако уже
вырисовывались перспективы их возможной занятости и в
гражданских отраслях.
Прошло еще два месяца, и все ограничения на работу
военнопленных в рейхе были сняты. В соответствии с инструкциями
фюрера 31 октября Кейтель отдал приказ о «широкомасштабном»
использовании труда советских пленных в немецкой военной
промышленности, так как «дефицит рабочих становится все более
опасным фактором, способным повлиять на ход войны и на выпуск
военной продукции». Несколько дней спустя Геринг высказал свое
мнение, выдвинув необычный аргумент; он заявил, что «рабочие
России доказали свои способности в деле создания обширной русской
индустрии». Были разработаны детальные инструкции по созданию
рабочих мест для военнопленных и мерах их охраны. Так, например,
пленные, как и прежде, должны были содержаться изолированно в
отдельных бараках; меры наказания практически не изменились. «В
системе наказаний не предусматривалось иных мер, кроме
ограничения рациона и смертной казни». Что касается питания, было
сказано, что «русский быстро насыщается, и его легко накормить, так
что это никак не скажется на общем объеме наших продовольственных
запасов. Его не стоит баловать и приучать к немецкой пище…».
Потребность в рабочей силе была столь велика, что спустя пять
месяцев после начала Восточной кампании Берлин признал, что
«позиция фюрера в вопросе использования труда военнопленных в
промышленности коренным образом изменилась». Совершился резкий
поворот, и началась «самая интенсивная эксплуатация русской рабочей
силы».

Второй проблемой был национальный вопрос, особенно в контексте

положения с военнопленными. До начала вторжения абвер и
министерство Розенберга предполагали сделать основной упор в своей
деятельности на сотрудничество с нерусскими национальностями
СССР. Для этих двух организаций было совершенно логичным
решением выделить из общей массы военнопленных представителей
нерусских национальностей и относиться к ним более гуманно.
Любопытно наблюдать, как менялась точка зрения немцев в этом
вопросе. Немцы неохотно соглашались на использование труда
русских в промышленности, опасаясь нелояльности и диверсий с их
стороны. Также было довольно распространено мнение, что
антинемецкие настроения слабее всего выражены среди нерусских
пленных. В этом случае для немцев было бы логичным шагом
использовать в качестве рабочей силы в рейхе прежде всего украинцев,
белорусов и представителей других национальных меньшинств.
Однако использовать русскоговорящих пленных было
предпочтительней из практических соображений. Специально
подготовленная охрана со знанием языка могла бы более надежно
контролировать их. Кроме того, согласно планам Розенберга, украинцы
и белорусы могли освобождаться из лагерей, и их не планировалось
использовать на работах в рейхе. Наконец, многие ответственные лица
выступали по причинам чисто идеологическим против использования
«азиатов», то есть жителей Средней Азии, и были даже в большей
степени настроены против них, чем против русских. В первых
директивах рекомендовалось, что «если будет разрешение на работу в
рейхе, то представителей некоторых народов (белорусов, украинцев,
латышей, эстонцев, финнов) принимать не следует. Также ни в коем
случае не разрешается работать в рейхе военнопленным азиатского
происхождения».
Политика сегрегации в отношении военнопленных проводилась
согласно директиве от 8 сентября. Был утвержден список
национальностей, подлежащих отделению от основной массы
пленных. В отдельную группу выделялись «фольксдойче» и все
упомянутые выше национальности, а также литовцы, румыны и
поляки, которые легко могли вернуться в свои страны, и грузины, к
которым было неравнодушно министерство Розенберга.
Неевропейские национальности были недостойны отделения от
русских. Теория расовой неполноценности еще была в ходу, и
азиатские народы были сделаны козлами отпущения.
Решение освободить нерусских пленных при условии, что страны их
проживания уже оккупированы немцами, обосновывалось как
догматическими, так и практическими соображениями. Нерусские
получали более высокий статус, и одновременно армия освобождалась
от необходимости решать вопрос содержания большого количества
пленных, когда перед ней и так стояло много задач. Оно также
облегчало задачу немецких экономических агентств, которые уже
начинали жаловаться на нехватку молодых здоровых мужчин для
работы в оккупированных областях. Большое число украинцев было
освобождено уже в июле; после захвата Киева еще многие пленные
получили свободу. Часто немецкие офицеры требовали, чтобы
освобождаемого человека опознал кто-либо – знакомый,
односельчанин или родственник – и поручился за него. Так, многие
женщины «признавали мужьями» отдельных пленных, спасая их от
голодной смерти. Немецкая пресса с энтузиазмом сообщала о
массовом освобождении попавших в плен бойцов Красной армии.
«Многие украинские женщины прошли пешком или приехали на
телегах, проделав путь в 200 километров, чтобы найти своих мужей в
лагерях для военнопленных… «Адольф Гитлер возвращает вам
свободу!» – кричал переводчик заключенным, и в ответ ему неслись
радостные восклицания, а пленные размахивали справками об
освобождении…»
Выкрикивали пленные слова благодарности или нет, неизвестно, но,
несомненно, они были счастливы. Ведь им удалось спастись. Вскоре
сотни тысяч освобожденных людей работали на фермах, разбирали
развалины взорванных заводов и возрождали предприятия,
намеченные немцами для реконструкции.
Несмотря на свою дискриминационную сущность, эта политика
действительно помогла большому количеству людей. Однако, когда ее
успехи стали явными, от нее отказались. Гражданская администрация
и в Украине, и в Белоруссии выступила против освобождения
военнопленных. Для Коха была невыносима сама мысль о
привилегиях, которые могут получить украинцы, и это чувство
усиливало его возмущение действиями военных, согласившихся на
это. К тому же в Белоруссии сильно опасались роста партизанского
движения, что было вполне обосновано. После конфликта с
националистами в Галиции в июле 1941 г. Берлин изменил свое
мнение о них и уже не говорил о привилегированном положении
украинцев.
Не прошло и четырех месяцев с начала политики «освобождения»,
как все кардинальным образом изменилось. Уже в ноябре 1941 г.
Геринг заявил о новом политическом курсе. «Украинцы не
заслуживают особого к себе отношения. Фюрер отдал распоряжение,
что впредь им будет отказано в освобождении». Немецкая гражданская
администрация возлагала ответственность за действия партизан на
советские войска. Это привело к тому, что те военнослужащие,
которые были отпущены на свободу несколькими месяцами ранее,
должны были быть вновь арестованы. В результате этих
бессмысленных действий, как отмечал один белорусский чиновник,
«были арестованы всего несколько человек; остальные ушли в лес, и
находившееся в зачаточном положении партизанское движение
обзавелось опытными военными кадрами».
Действия немцев вновь оказались непоследовательными и
противоречивыми. Полный разворот в политике Германии повлек за
собой падение ее авторитета в глазах местного населения.
 Военнопленные и их хозяева

В то время как в Берлине совещались, а войска сражались,

военнопленные умирали. Имеются неопровержимые и
многочисленные свидетельства о том, что многие тысячи взятых в
плен, по численности целые дивизии, содержались в лагерях под
открытым небом. Эпидемии и различные заболевания косили
военнопленных. Избиения и издевательства охранников были
повседневным явлением. Миллионы людей неделями были лишены
пищи и укрытия. Количество потерь значительно колебалось, но почти
во всех лагерях зимой 1941/42 г. умерло не меньше 30 процентов;
иногда этот показатель достигал 95 процентов.
Несмотря на то что нацистские власти знали о бедственном
положении пленных, они изобразили праведное возмущение тем, как с
ними обращаются. Геринг предсказывал смерть 20–30 млн русских в
год; он рассказывал министру иностранных дел Италии Чиано, что «в
лагерях для русских военнопленных, после того как было съедено все,
что только можно было съесть, включая подошвы ботинок, началось
людоедство и, что еще серьезнее, был съеден немецкий часовой».
Нацистская пропаганда делала все возможное, чтобы использовать
подобные случаи в качестве еще одного доказательства якобы
истинной природы «унтерменшей». Как вспоминал немецкий офицер
Ф. Бухардт уже после войны: «Нацистская пропаганда сообщала об
ужасных случаях каннибализма… Но она не сказала ни слова о том,
как вообще могли произойти подобные инциденты… не осмеливаясь
рассказать немецким гражданам о подлинных и более глубоких
причинах происходившего». Именно политика немцев в отношении
пленных была причиной деградации их личности. Власти с
безразличием относились ко всему этому, объясняя собственному
народу, что подобное поведение, достойное осуждения, типично для
«недочеловеков, которые не могли подняться до уровня человека
Запада».
Некоторые немецкие официальные деятели, ответственные за
положение военнопленных, сознательно придерживались такого
подхода. Зимой 1941/42 г. начальник отдела по делам военнопленных
при ОКВ, как было сообщено, отдал приказ об отравлении всех
нетрудоспособных военнопленных. В то же самое время ближайший
соратник Гиммлера, служивший на Востоке, предлагал в своих
письмах с фронта расстрелять половину русских военнопленных,
чтобы оставшаяся половина могла получать двойную норму пайков, и
тогда они смогли бы «работать по-настоящему эффективно». И когда у
СС осенью 1941 г. появилась квота на военнопленных для отправки их
в концентрационные лагеря, с этого времени жестокое обращение и
казни стали более частым явлением.
В это же самое время предпринимались попытки несколько
облегчить положение пленных. Многие офицеры действующей армии
игнорировали «приказ о комиссарах». Другие писали откровенные
письма домой, в которых взывали к чувству чести немецкого
офицерского корпуса. Третьи помогали освобождению пленных,
которым было в этом отказано. Существовало только две организации,
которые на законных основаниях могли вмешаться в судьбу
военнопленных. Это были абвер и министерство Розенберга.
В отличие от Розенберга адмирал Канарис не поддерживал
политику, отстаивавшую интересы «меньшинства» в чисто
догматическом плане; не было в нем и фанатической ненависти к
русским. Когда возник вопрос об отношении к пленным, он послал
своего представителя генерала Эрвина фон Лахузена на конференцию,
в которой принял участие генерал Герман Рейнеке, глава общего
управления Верховного главнокомандования вермахта (которому в
абвере дали уничижительное прозвище «маленький Кейтель»), и
начальник гестапо Генрих Мюллер. Инструкции, которые дал ему
Канарис, характеризовали его взгляды. Это было своеобразное
сочетание чувства реализма с чертами гуманизма и способность к
самоанализу. Указав на незаконность директивы Верховного
главнокомандования вермахта с точки зрения международного права,
Лахузен высказал протест против жестокого обращения с пленными,
поскольку это сводило на нет немецкую пропаганду, ведущуюся среди
солдат Красной армии, и было способно провалить все усилия
склонить советские части к дезертирству. Предложения Лахузена были
отклонены, и 8 сентября были распространены директивы Кейтеля, в
которых была отражена точка зрения Рейнеке и Мюллера. Затем в
схватку вступил Канарис. В служебной записке, выдержанной в
довольно резком тоне и адресованной Кейтелю, он подтвердил все, что
было сказано Лахузеном, и заявил, что, когда освобождают пленного, с
ним уже невозможно сотрудничать и использовать его из-за
полученного им лагерного опыта. И вместо того чтобы
воспользоваться тяжелым внутренним положением в Советском Союзе
в своих целях, мы своей нерасчетливой политикой открываем перед
советским руководством широкие возможности мобилизации
советского народа против Германии. Он добавил, что абвер
категорически не согласен с директивой от 8 сентября. Но этот протест
и ему подобные были напрасны.
Розенберг, со своей стороны, предложил следовать избирательному
подходу. Некоторые чиновники его ведомства приложили все усилия,
чтобы улучшить положение, прежде всего нерусских военнопленных,
и были довольно последовательны и изобретательны в этом
отношении. Частично это объяснялось тем, что появилась
необходимость использовать некоторых заключенных для
пропагандистской работы и для службы в разведке. Под эгидой
министерства оккупированных восточных территорий была создана
специальная комиссия для инспекции лагерей, которой удалось
облегчить участь хотя бы некоторых групп военнопленных. При
неизбежной поляризации мнений Розенберг, выступавший против
неоправданных, по его мнению, действий Бормана и Коха, был
вынужден принять сторону фракции «гуманистов» и действовать
против тех, кто нес ответственность за немецкую политику по
отношению к военнопленным, в данном случае Верховного
главнокомандования вермахта (ОКВ). После долгой зимы 1941/42 г., во
время которой умерли сотни тысяч пленных[64], Розенберг,
поддерживаемый своими помощниками, написал гневное письмо
фельдмаршалу Кейтелю, в котором подводил итог трагическим
последствиям немецкой политики. Подобный эмоционально
окрашенный решительный протест был необычен для Розенберга.
Настоятельное требование времени, писал он, перечислив все
прошлые нарушения, заключалось в том, что «…обращение с
военнопленными должно соответствовать законам гуманизма…
Можно без преувеличения сказать, что ошибки в обращении с
пленными обусловлены в значительной степени упорным
сопротивлением Красной армии, в результате чего погибли тысячи
немецких солдат».
 Но Кейтель стоял на своем. Если Рейнеке и принял новую директиву,
призывавшую к более гуманному обращению с пленными, то эта
перемена в отношении к данному вопросу ни в коей мере не была
следствием моральных или политических соображений. По его
собственным словам, она «была обязана потребности использовать
труд советских пленных». Пленный мог трудиться, не переставая быть
«унтерменшем». Этот подход разделяла канцелярия Бормана, а Кох
продолжал издавать директивы, приказывавшие наказывать всех тех
гражданских лиц, вплоть до смертной казни, которые помогают
сбежавшим пленным.
СС тем временем продолжали свою деятельность по «решению»
расового вопроса. Было само собой разумеющимся делом, что
попавших в плен евреев, а также «интеллектуалов» и комиссаров
расстреливали на месте. На протяжении почти полугода советские
пленные неславянского происхождения, и особенно мусульмане, были
объектом той же самой безжалостной политики. Отчасти это
происходило из-за того, что согласно концепции «недочеловека»
«азиатские» народы размещались в самом низу расовой шкалы, а
отчасти это было следствием обыкновенной ошибки. Офицеры СС
обычно определяли евреев, подлежавших уничтожению, только на
основании того, был ли человек обрезан. А такой обычай принят не
только среди евреев, но и мусульман. Кроме того, евреев часто
«интуитивно» распознавали по характерным чертам лица. В результате
буквально десятки тысяч пленных нееврейского происхождения были
ликвидированы летом и осенью 1941 г.
И снова абвер и министерство Розенберга выступили с протестом.
Лахузен, в качестве представителя Канариса, особенно осуждал один
инцидент, когда несколько сотен крымских татар были убиты как
«евреи». Розенберг, верный своим политическим взглядам, заявил по
этому поводу резкий протест Кейтелю: «В разных лагерях были
расстреляны «азиаты», несмотря на то что именно эти уроженцы
азиатских областей – Закавказья и Туркестана – активно выступали
против русского гнета и советского населения, имевшего
большевистские взгляды…» Почти три года спустя известный
кавказский коллаборационист Михаил Кедия представил доклад
немецким властям, в котором объяснял причины неудач на Восточном
фронте. Он обращал внимание на то, что «имеются примеры того,
когда сотни кавказских мусульман, которые согласно требованиям их
религии были обрезаны, были расстреляны как евреи. Бывало и так,
что достаточно было только быть темноволосым и черноглазым, чтобы
тебя приняли за еврея и расстреляли».
Что касается вопроса о спасении пленных евреев, то он еще не
обсуждался.
 Пешки в политической игре

После первой тяжелой зимы в положении пленных наступило

некоторое улучшение. Приток новых военнопленных значительно
уменьшился, а из первых лагерных заключенных многие умерли, что
частично решило проблему их содержания и питания. Появилось
время для организации новых лагерей. Растущая потребность в
рабочей силе требовала сохранения жизни пленных. Все же первый
год оставил после себя неизгладимый след. Попыток побега все еще
было много, они были следствием отношения к пленным лагерного
начальства. Конечно, тяжелое положение пленных было главной
причиной всеобщего возмущения против захватчиков (на втором месте
стояло преследование евреев), даже среди гражданского населения на
оккупированной территории.
Обращение нацистов с пленными давало советскому правительству
благодатную тему для пропаганды. Уже в ноябре 1941 г. народный
комиссар иностранных дел В. Молотов направил союзным и
нейтральным державам ноту протеста, осуждавшую действия
немецкой стороны по намеренному уничтожению военнопленных, в
которой приводились наглядные доказательства этой политики. Берлин
оправдывал свои действия тем, что советское правительство не
ратифицировало Женевскую конвенцию 1929 г. об обращении с
военнопленными и что международные соглашения действенны
только тогда, когда они признаются обеими сторонами. Тем самым
рейх был свободен обращаться с военнопленными по своему
усмотрению. Так, экономический штаб «Ост» наряду с другими
организациями в середине сентября получил инструкции: «Мы не
связаны международными обязательствами, чтобы гарантировать
пропитание пленным большевикам. Их рацион всецело зависит от их
трудовых показателей».
Официальная советская точка зрения, что любой солдат, попавший в
руки врага, ipso facto является предателем и не заслуживает защиты со
стороны государства, внесла свой вклад в уничижительное отношение
к пленным в рейхе. Такова была позиция Москвы, когда
Международный Красный Крест во время войны зондировал
возможности достичь соглашения с державами оси по вопросу
военнопленных. Несмотря на неоднократные усилия получить
разрешение на инспекционную поездку по лагерям для
военнопленных в СССР и обменяться списками пленных солдат, или
даже для того, чтобы послать материальную помощь военнопленным в
Советском Союзе, всякий раз ответ со стороны советского
правительства был негативным.
Если Москва оставалась непреклонной, то такую же позицию
занимал и фюрер. Он также отказывался обмениваться списками
военнопленных, мотивируя это тем, что в результате такого
соглашения немецкие солдаты будут меньше опасаться попасть в плен
и рейху придется по умолчанию признать большую смертность среди
советских военнопленных. Навязчивое представление Гитлера о
«неполноценности населения восточных областей» заставляло его
забывать о реальных последствиях его политики.
Характерным свидетельством смещения ценностей был приказ,
появившийся в июле 1942 г. Обеспокоенный участившимися случаями
побега советских пленных, Гитлер потребовал от Кейтеля, чтобы тот
придумал средство для быстрой идентификации беглецов. Несмотря
на то что Кейтель понимал всю незаконность своих действий, он
представил проект приказа, который требовал: «1) Клеймить советских
военнопленных особым невыводимым тавром, 2) которое представляет
собой угол в 45 градусов со сторонами в 1 см длиной и острие
которого направлено вниз; наносится оно на левую ягодицу на
расстоянии шириной в ладонь от заднего прохода…»
Приказ был представлен во время заседания Нюрнбергского
трибунала, и не было приведено никаких доказательств, которые могли
бы свидетельствовать, что этот приказ не выполнялся и был отменен
неделю спустя после его появления. Нельзя сказать, что армейские
структуры стремились исполнять его, против его применения
возражали многие. Все же приказ поступил в местные центры
занятости и полицейские участки на территории оккупированных
областей. Только в армии сохранялась неясность относительно его
применения. Главное командование сухопутных войск не имело
смелости ни исполнить приказ, ни отказаться от его исполнения. Когда
в руки Красной армии попала копия приказа после взятия города
Сталино, Москва предала его широкой огласке, вызвав крайнее
раздражение министерства Геббельса. Последний, готовя
опровержение, был немало удивлен, узнав, что такой приказ был
действительно отдан, и потому не знал, что на это ответить.

Протест Розенберга, направленный Кейтелю, отражал его точку

зрения. В нем говорилось, что варварское обращение с
военнопленными будет иметь долговременные последствия:
«Германия ведет войну с Советским Союзом из идеологических
соображений… Военнопленные должны почувствовать, что национал-
социализм здесь и сейчас способен и желает обеспечить им лучшее
будущее. К тому времени, когда они смогут вернуться из Германии,
они должны проникнуться чувством уважения к нам… и стать
пропагандистами дела Германии и национал-социализма».
«До сих пор, – добавляет он сдержанно, – эта цель не достигнута». В
то же время Розенберг понимал, что для многих такие цели на будущее
имели относительное значение. Уже в преддверии серьезных неудач на
фронте он санкционировал создание «комитетов по делам
военнопленных», которые совместно с представителями других
министерств должны были посещать лагеря для отбора наиболее
способных, предпочтительно нерусских, для работы в органах
пропаганды, полиции и разведке. Одновременно комитеты требовали
от лагерного начальства реального улучшения условий содержания
военнопленных. Тот же самый подход начал проявляться и в
отношении русских пленных, когда стало ясно, что все идет не так, как
планировали нацисты, и что военнопленные, независимо от
национальности, представляют столь необходимую рабочую силу.
Розенберг также ясно видел, что все реже красноармейцы
дезертируют сознательно. Наряду с другими он старался убедить
Кейтеля, что необходимо проводить разграничение между большими
массами пленных и небольшими группами дезертиров. Миллионы
листовок с призывом перейти на сторону немцев разбрасывались над
позициями советских войск. Тексты листовок были довольно
примитивными, дезертирам были обещаны «вино и женщины», еда и
сигареты. Солдат также убеждали бежать от «еврейских комиссаров».
Однако основные причины сокращения числа дезертиров, как считал
Розенберг, и он был отчасти прав, заключались в том, что, оказавшись
в лагере, «дезертир, так же как и военнопленный, подвергался побоям
и голодал. Подобное отношение не только не способствовало
намерению бежать, но и вызывало опасение попасть в немецкий
плен». В итоге Розенберг обратился к Верховному командованию с
просьбой обеспечить сознательным дезертирам привилегированное
положение, что было поддержано абвером и армией. Командующий
экспедиционным итальянским корпусом на Восточном фронте маршал
Джованни Мессе (на Восточном фронте был генералом, в маршалы
был произведен в мае 1943 г. в Тунисе в Северной Африке) в своих
воспоминаниях упоминал о директиве ОКХ от 1 сентября 1942 г., в
которой резко критиковался тот факт, что дезертиры находились в том
же тяжелом положении, что и советские военнопленные. А в
докладной записке одного «советского старшего офицера», который
вел после освобождения пропагандистскую работу, объяснялось,
почему количество дезертиров так сильно снизилось. «Многие
пленные разочарованы… Их оставляют без всякого пропитания на 18–
20 дней, постоянно избивают, охрана открывает огонь всякий раз,
когда заключенные не понимают, чего от них требуют… О
безнадежном положении военнопленных в лагерях становится
известно и среди гражданского населения».
ОКВ никак не реагировало на подобные факты, но
заинтересованные ведомства продолжали предпринимать усилия в
этом направлении. Только в апреле 1943 г., после окончания 2 февраля
Сталинградской битвы, проявилось новое отношение к дезертирам.
Был принят новый план в области пропаганды под кодовым названием
Silberstreif (в переводе с нем. «Серебряная полоса». Существует
примета, что светлая полоска, появляющаяся на горизонте, – признак
изменения погоды). Дезертиры были отделены от остальных пленных,
условия их существования стали довольно сносными. Но примета не
оправдала себя, тучи так и не разошлись. План не имел длительного
эффекта.
 Трагическая статистика

Судьба военнопленных показательна для эволюции немецкой

восточной политики. По мере того как положение на Восточном
фронте ухудшалось, менялось и отношение к пленным. Однако в
любом случае их рассматривали не как возможных соратников по
борьбе, но как рабочую силу для производства военной продукции и
«пушечное мясо». Не переставали использовать их и в
пропагандистских целях. Широкомасштабный план по привлечению
рабочей силы, принятый к лету 1942 г., принес с собой некоторое
улучшение в положении военнопленных. Было улучшено, в частности,
их питание, чтобы они могли выполнять соответствующий объем
работ. Но это был всего лишь временный тактический ход, призванный
помочь сражавшемуся рейху. Как указывал Бройтигам, «улучшение в
положении пленных нельзя приписать интуитивному политическому
решению; речь идет о внезапном осознании, что наш рынок труда
срочно нуждается в притоке свежей рабочей силы. Мы являемся
свидетелями гротескной ситуации, когда после гибели такого
большого количества военнопленных нам вдруг потребовались
миллионы рабочих рук».
В этом заключалась вся парадоксальность ситуации. Политика
Германии привела к смерти тех людей, в которых она теперь столь
остро нуждалась. Новой задачей гаулейтера Заукеля было
мобилизовать все имевшиеся в распоряжении трудовые ресурсы и в
первую очередь, естественно, обратить внимание на военнопленных.
Хотя, как он отмечал, их плохое физическое состояние не позволяло
сформировать из них костяк новой армии «остарбайтеров» для работы
на военных предприятиях Германии. Розенберг заметил, что из 3,6 млн
военнопленных трудоспособных только несколько сотен тысяч.
Тем не менее к июлю 1942 г. свыше 200 тысяч советских пленных,
преимущественно обученных рабочих, были отобраны для работы в
рейхе специальными агентами, которые объезжали лагеря с одобрения
общего управления ОКБ. К весне 1943 г. их число выросло до 368
тысяч (из них 100 тысяч использовались в сельском хозяйстве и 90
тысяч в различных отраслях военной индустрии). Своего пика эта
цифра достигла в декабре 1944 г., когда число советских
военнопленных, работавших в Германии, превысило 630 тысяч
человек. Питание было достаточным для производительной работы.
Было бы ошибочным сделать вывод, что программа мобилизации
рабочей силы означала конец репрессивной политики по отношению к
пленным. Партийная канцелярия Бормана, общее управление ОКБ и
СС продолжали настаивать на жестком обращении с пленными. Общее
управление ОКБ в циркуляре, распространенном Борманом, сообщало,
что армейские и партийные круги выступали с постоянными жалобами
на недостаточные средства наказания заключенных. Предупреждая о
необходимости воздерживаться от необоснованной жестокости,
директива разрешала применение оружия в случае, если потребуется
принудить пленных к послушанию. Спустя несколько месяцев Борман
вновь предупредил, что не следует проявлять милосердие к пленным,
поскольку они «наши враги», и поэтому к ним должно быть
соответствующее отношение. По его настоянию общее управление
ОКБ в октябре 1943 г. приняло новую директиву, в которой осуждалось
«благородное» отношение к пленным, как противоречившее
требованиям тотальной войны. Подчеркивалось, что «среди немецкого
населения не найдет понимания столь мягкое отношение к советским
военнопленным, в то время как нам известно, немецкие солдаты,
попавшие в руки нашего врага, испытывают ужасные страдания…
Некоторые слабые натуры, которые пытаются всем объяснить, что при
существующем положении вещей необходимо сохранить «друзей»
среди военнопленных, являются откровенными пораженцами и
должны быть преданы суду по обвинению в подрывной деятельности,
направленной против вооруженных сил».
Гиммлер тоже высказался подобным образом в своей известной речи
в Позене (Познани), произнесенной 4 октября 1943 г. Говоря о
«зверях» и «рабах», он заметил: «У нас в Германии имеются пленные.
Они не опасны до тех пор, пока мы подавляем малейшую попытку их
неповиновения». Пока рабы покорны, не мешайте им трудиться; бейте
их, когда они начинают огрызаться – вот простейший смысл его слов.
Фактически и юридически статус военнопленных ни в чем не
изменился. Уже в 1944 г. новые приказы закрепили существовавшее на
тот момент неравенство в их положении. Если несоветский
военнопленный получал за свой труд 70 пфеннигов в день, то
советский только 35 пфеннигов; кроме того, когда производились
поощрительные выплаты, советские военнопленные получали только
50 процентов всей суммы. До конца войны с ними плохо обращались,
и случаи жестокого обращения имели место и зимой 1944/45 г. В
течение последних месяцев войны с приближением Красной армии
военнопленных гнали на запад в нечеловеческих условиях, и они
гибли тысячами. Но в результате быстрого продвижения войск, как с
востока, так и с запада, было освобождено большинство из тех, кто
еще находился в немецком плену. Тех, кто оказался на советской
стороне или был депортирован в Советский Союз западными
союзниками, ожидал новый суд[65].

При ближайшем рассмотрении видно, что подход к военнопленным

у армейского начальства не был более гуманным, чем у других
немецких официальных органов. На протяжении первых месяцев
оккупации военные обращались с советскими пленными самым
жестоким образом. Нет никакого сомнения в том, что у армии были
свои проблемы. Нехватка продовольствия для собственных солдат
сказывалась на снабжении продовольствием военнопленных.
Разместить и накормить такое огромное количество пленных
представляло бы собой сложную задачу даже в идеальных условиях.
Тем не менее вполне можно было бы избежать многих эксцессов. В
армии были те, кто ясно отдавал себе отчет в аморальности и
безрассудстве проводимой политики. Однако их голоса терялись в
шуме нацистской пропаганды о «недочеловеке».
Тактика немцев изменилась, когда они стали руководствоваться
принципом целесообразности. В 1942–1943 гг. острота вопроса, что
дальше делать с пленными, была снята. Рейх начал использовать их в
качестве рабочей силы. При этом важную роль играла борьба нацистов
за власть, и после 20 июля 1944 г. СС перевели всех военнопленных
под свое начало, а Готтлоб Бергер, кроме прочего, принял на себя
обязанности и руководителя службы по делам военнопленных.
Для рейха пленные оставались до конца войны людьми низшей
категории. Для советского правительства они были предателями,
которых требовалось наказать за то, что они попали в руки врага. Для
самих пленных, оказавшихся между молотом и наковальней, это стало
тяжелым испытанием. Тем, кому удалось выжить, пришлось выбирать:
признать свое моральное поражение и стать орудиями своих господ
нацистов; попытаться бежать, рискуя собственной жизнью, или
терпеть и дальше тяжелую участь военнопленного, но сохранив при
этом свое достоинство. В течение войны, согласно данным статистики,
в немецкий плен попали 4 млн 500 тысяч советских солдат. Из них
только 1 млн 856 тысяч вышли на свободу. Некоторые из них
вернулись домой, другие стали служить в военных формированиях,
созданных немцами. Около 2 млн (только военнослужащих) умерли в
плену; судьба еще одного миллиона до конца не прояснена[66],
большинство из них либо умерли, либо бежали или были уничтожены
командами СД. Когда армии союзников вступили на землю Германии, в
лагерях оставался только 1 млн выживших.
 Глава 20
«Остарбайтеры»
Наем и вербовка

Привлечение к принудительному труду нескольких миллионов

советских граждан в качестве «остарбайтеров» («восточных рабочих»)
в Германии заранее до начала войны не планировалось. Только острая
нехватка рабочей силы, проявившаяся во время войны, была причиной
пересмотра первоначальных представлений. Рабочих рук на Востоке
было много, и они были дешевыми. В случае нужды, решил Гитлер,
было безопасней использовать их на трудовом фронте, а не в армии.
Фюрер заявил: «Мы никогда не будем создавать русскую армию. Все
это чистые фантазии. Было бы гораздо проще, как мне представляется,
использовать труд русских в Германии… Если я заполучу русских
рабочих, я буду доволен. Тогда я смогу освободить немцев для военной
службы».
Программа использования трудовых ресурсов Востока находилась в
зачаточной форме, когда вскоре после начала вторжения началось ее
исполнение. Сразу же некоторым категориям специалистов была
предоставлена возможность добровольно отправиться на работу и для
дальнейшей стажировки в Германию. Эта программа первоначально
имела относительный успех, так как в победе Германии никто не
сомневался, и ее обещаниям еще верили.
Постепенно идея масштабного привлечения русских [Russeneinsatz]
для работы в рейхе приобретала все больше сторонников, особенно в
управлении четырехлетнего плана и среди представителей частного
бизнеса, связанного с ним. В сентябре 1941 г. министр труда обратился
в управление с просьбой нанять русских горнорабочих для работы на
угольных шахтах и рудниках в немецкой горнорудной
промышленности. В основном требовались кадры, которым можно
было доверять, такие как украинцы или бывшие граждане стран
Прибалтики. По мере роста дефицита трудовых ресурсов росли и
аппетиты. В ноябре Геринг выпустил директиву, в которой говорилось
о будущем «широком использовании русской рабочей силы в
интересах рейха». Во время кульминации зимнего кризиса[67]в январе
1942 г. начался набор рабочих, а 24 февраля стартовала
широкомасштабная программа «Остарбайтер» («Восточный
рабочий»). С оккупированных восточных территорий в Германию
должны были направить: в сельское хозяйство 380 тысяч рабочих, в
промышленность – 247 тысяч. Война затягивалась, и «приоритет
отдавался потребностям рейха в рабочей силе, а не требованиям
местных властей, также испытывавших нехватку рабочих».
Вскоре стало ясным, что потребуется привлечь еще больше рабочих
рук и что необходимо создать механизм для успешной реализации
намеченных планов. Поэтому 21 марта 1942 г. в управлении
четырехлетнего плана была учреждена должность генерального
уполномоченного по использованию рабочей силы
[Generalbevollmachtiger fiir den Arbeitseinsatz], которую занял Фриц
Заукель. Его задачей был набор «всех имевшихся в наличии рабочих,
включая иностранцев и военнопленных» для обеспечения Германии
рабочей силой и освобождения от работ немцев для прохождения
военной службы.
Фриц Заукель не был, строго говоря, одним из ведущих нацистских
вождей. Он рано стал сторонником нацизма; в 1927 г. его назначили
гаулейтером Тюрингии. Это был суровый и рациональный по складу
ума человек; он не обладал особыми достоинствами, чтобы его можно
было рекомендовать на должность уполномоченного. Геббельс
довольно точно охарактеризовал его: «зануда из зануд». Принимая во
внимание их поздние споры, странно, что Розенберг предлагал
кандидатуру Заукеля на пост, который получил Кох, – рейхскомиссара
Украины. Первоначальная неудача Заукеля занять ведущее положение
на Востоке не была следствием нерасположения к нему Гитлера. После
его назначения генеральным уполномоченным по использованию
рабочей силы (с одобрения Гитлера) он стал младшим партнером в
компании крайних экстремистов Бормана и Геринга, но не достиг их
уровня.
Несмотря на учреждение должности генерального уполномоченного
в целях централизации набора, перемещения, размещения и
использования иностранных рабочих, вскоре последовал
административный хаос. Количество организаций и новых
распоряжений, связанных с программой «Остарбайтер», постоянно
росло. Экономические, административные, военные и частные
интересы пересекались и сталкивались постоянно. Первоначально не
возникало никаких расхождений в вопросах использования рабочей
силы, даже применения в случае необходимости силовых методов. Не
появлялось протестов ни по соображениям морали, ни по
соображениям целесообразности.
Ужасное отношение к работникам и их насильственные депортации
сразу же получили огласку на оккупированных территориях и
способствовали распространению антинемецких настроений. В
основном на основе немецких данных утверждается, что первые
трудовые квоты для Украины на 80 процентов были заполнены
добровольцами, однако их «погрузили в товарные вагоны без пищи и
средств санитарии и отправили в Германию… Когда новость об этом
дошла до Украины, у людей пропало желание работать на немцев, и
трудоспособные мужчины и женщины начали скрываться в лесах». К
лету 1942 г. добровольцев уже больше не было.
В отсутствие добровольцев рабочую силу надо было
мобилизовывать насильно. Одной из наиболее поразительных черт
программы было полное игнорирование всех чисто человеческих и
политических факторов. Перед программой «Остарбайтер» не стояло
долговременных целей, и она не имела планов преобразования
восточных областей. Единственно, чем руководствовались при ее
выполнении, была рациональность. Все интересы нацистской военной
машины сосредотачивались на эксплуатации огромного числа мужчин
и женщин. Представители Заукеля работали в вакууме, не обращая
внимания на последствия их отношения к самим «остарбайтерам», их
друзьям и родственникам и к солдатам Красной армии. Более чем на
протяжении двух лет, с весны 1942 г. до лета 1944 г., использовались
все средства для эксплуатации мужской рабочей силы, в которой
испытывало потребность нацистское государство. За исключением
последнего года, цели были в основном выполнены. Из 4,6 млн
человек, которых требовали промышленность и сельское хозяйство
Германии в 1942–1943 гг., из-за границы было привезено 3,5 млн. Из
них около 3 млн дали восточные оккупированные области (включая
советских пленных и принудительно мобилизованных в Галиции).
В марте 1942 г. в Германии трудилось около 50 тысяч
«остарбайтеров». К лету этого же года их число превысило миллион
человек[68], и оно продолжало расти, за исключением периода времени
больших поражений Германии зимы 1942/43 г. К середине 1943 г.
«остарбайтеров» было уже около 2 млн. Для поддержания этого
уровня занятости в 1945 г. требовалось в значительной мере
возместить потери рабочей силы в результате инвалидности, болезней
и побегов военнопленных. В целом почти 2,8 млн гражданских лиц
были вывезены из оккупированных областей Советского Союза для
работы в рейхе.
 Ужесточение дисциплины

Заукель вскоре приступил к решению новой задачи. Четыре дня

спустя после своего назначения он послал Розенбергу прошение
«использовать все имевшиеся возможности» для мобилизации
возможно большего количества людей для отправки на работы в рейх.
Выделенные квоты должны были утроиться. Его частые ссылки на
«временный» характер принимаемых мер только подчеркивали его
узкий, чисто функциональный подход к своей работе. Несколько
помпезная, но детально проработанная «Программа привлечения
рабочей силы», опубликованная в апреле 1942 г. ко дню рождения
Гитлера, содержала два основных пункта, характерных для взглядов
автора. Заукель открыто признавался в необходимости использования в
работе силовых методов и, не отказываясь от понятия «недочеловека»
[Untermensch], предлагал повысить статус немецкого солдата до
уровня «сверхчеловека» [Ubermensch]. Заукель говорил об этом
подробно в начале 1943 г. на конференции нацистских гаулейтеров.
«Беспрецедентная напряженность этой войны заставляет нас, во имя
фюрера, провести мобилизацию многих миллионов иностранцев для
работы на пределе своих возможностей в экономике Германии в
условиях тотальной войны. Наша цель – гарантировать производство
оружия для борьбы, которая ведется для сохранения жизни и
свободы… В этом оправдание моей деятельности, как национал-
социалиста, обязанного заставить представителей других народов
работать в духе декретов фюрера».
Говоря конкретнее, Заукель подтвердил существование проблемы, о
которой три года спустя в Нюрнберге он говорил в своих показаниях.
«Заукель: Фюрер объяснил мне, что, если в соревновании с врагом
по производству новых видов оружия и новых боеприпасов и по
достижении нового соотношения сил мы не победим, Советы
следующей зимой будут уже у Ла-Манша…
Р. Сереатиус: У вас не было угрызений совести, что эта программа
противоречила международному праву?
Заукель: Фюрер обсуждал со мной вопрос столь детально и
объяснил необходимость в нем как нечто само собой разумеющееся…
что не могло быть недопонимания с моей стороны. Все представители
верховной власти, военной и гражданской, понимали это так».
Моральная сторона проблемы, как видно, совсем не беспокоила его.
Если, вопреки своему безжалостному характеру, инструкции Заукеля
были менее жесткими, чем у СС и Коха, это объяснялось его
категорическим императивом «высочайшего уровня исполнения». В
своей первой «программе» в апреле 1942 г. Заукель требовал
добиваться от «остарбайтера», чтобы тот приносил своей работой
«высочайшую пользу» немецкой экономике, не задумываясь о «какой-
то там фальшивой сентиментальности». Годом позже Заукель с
гордостью сообщал своим соратникам гаулейтерам: «Вы можете быть
уверены, что, когда я принимаю распоряжения и издаю директивы, я
не руководствуюсь сентиментальными или романтическими
чувствами, но только здравым смыслом».
Задача добиться наилучших результатов заставляла поддерживать
жизненные условия пленных на минимально терпимом уровне, и
предостережение «Никакого сострадания!» должно было
уравновешиваться призывом «Никакой жестокости!». Хотя это было
чисто лицемерное заявление, имевшее практическую подоплеку.
«Даже машина, – говорил Заукель, – работает только тогда, когда я даю
ей топливо и масло и обеспечиваю обслуживание. Насколько больше
требуется соблюсти условий, если речь идет о человеке, даже если он
относится к примитивной расе!» Тем самым было логично
обеспечивать существование «остарбайтера» и поддерживать его
работоспособность, «не подвергая нас лишениям».
С течением времени политический курс Заукеля, как и все
остальные аспекты немецкой «восточной политики», становился все
более жестким, заигрывания с рабочими сменяли суровые меры
принуждения. Главный распорядитель трудовых ресурсов остался
доволен, когда после выполнения им апрельских квот Гитлер в
сентябре 1942 г. дал Заукелю еще большие полномочия. Ему было
позволено принимать все «меры» в рейхе, как и на оккупированной
территории, «в соответствии с его собственными распоряжениями»
для обеспечения страны рабочей силой. Он мог обращаться с любыми
директивами в военные и гражданские организации. Генеральный
уполномоченный по использованию рабочей силы быстро
воспользовался преимуществами своей новой власти, чтобы общаться
в более категоричной манере с министерством восточных
оккупированных территорий и экономическим штабом «Ост». Когда не
удавалось выполнить планы по набору рабочей силы, Заукель
подчеркивал, что Гитлер дал разрешение на применение «любых мер
принуждения», которые помогут выполнить задачу.
Зима 1942/43 г. тяжело сказалась на немецкой транспортной
системе, положение усугубилось поражением под Сталинградом и в
Северной Африке. Источников пополнения рабочей силы стало еще
меньше, и все больше жителей оккупированных районов уходили к
партизанам. Когда приток «остарбайтеров» застыл на мертвой точке
(частично это произошло из-за того, что полевые армии предпочитали
решать собственные важные проблемы снабжения и замещения
рабочей силы), Заукель был вынужден признать, что новые и более
высокие разнарядки на мобилизацию дополнительных рабочих рук
стало почти невозможно выполнить.
Неспособный реально представить имевшиеся трудности, Гитлер
был раздражен действиями военных и штаба Заукеля. После
посещения ставки фюрера Геббельс отметил, что он «отчасти потерял
доверие к Заукелю. Заукель не может осуществить свою программу на
практике». В следующем месяце уже Геббельс едко отозвался о
«набитом дураке из Веймара», который «позволяет своим
подчиненным, начальникам отделов вербовки рабочей силы,
утверждавшим, что они не в состоянии выполнить намеченных квот,
вертеть им как вздумается».
Уже была близка тотальная война; Советский Союз имел
преимущество на фронте и достаточное количество трудовых
ресурсов. На оккупированных немцами территориях на общественные
работы были мобилизованы местные жители всех возрастов. При
отступлении эвакуировалось все работоспособное население,
насколько это было возможно. Многие гражданские лица,
проживавшие в районах партизанских действий, были вывезены в
Германию в статусе военнопленных. Казалось, что Заукелю и его
подчиненным всякий раз, когда они предпринимали какие-либо меры
для решения вопроса острой нехватки рабочей силы, приходила черная
метка. В апреле 1943 г. Заукель издал еще один манифест для всех
немецких организаций, занимавшихся вербовкой рабочих. Однако
ничего нового для улучшения обстановки Заукель предложить не мог.
Геббельс отметил в своем дневнике: «Этот манифест написан в
помпезном, полном всяких излишеств барочном стиле. От него разит
на расстоянии, и он сильно раздражает меня. Заукель страдает
паранойей… Давно пора подрезать ему крылья». А на следующий день
он сделал добавление в дневник: «При более тщательном знакомстве с
манифестом Заукеля обнаруживается вся его бессмыслица».
 Бремя цепей

Программа «Остарбайтер» оказала глубокое и необратимое влияние

на местное население. Многочисленные сообщения с мест
свидетельствовали о том, что немецкие власти не отдавали себе отчет,
каковы будут политические последствия ее реализации. Мы видим в
документах одни и те же объяснения, что неблагоприятная перемена в
отношении населения к немецким властям была обусловлена, а
зачастую и напрямую зависела от принятой программы. Тайно
осуществлявшаяся перлюстрация писем на оккупированных
территориях показала, что «население особенно остро реагирует на
насильственное отнятие детей у матерей и школьников у семей. Те, кто
находится под угрозой отправки в Германию, стараются избежать
этого всеми возможными способами…Это ведет к усилению контрмер
со стороны немцев, среди которых конфискация зерна и
собственности; сожжение домовладений; насильственное содержание
населения в одном месте и плохое обращение с задержанными;
насильственные аборты беременных женщин».
В ответ на всеобщее возмущение принимались все более жесткие
контрмеры, которые, в свою очередь, вызывали еще большую
враждебность. Из пересыльного лагеря в Киеве сообщали, что
«жители города почти ежедневно являются свидетелями избиений и
жестокого обращения с теми, кого вывозят в Германию. Родственникам
отъезжавших рабочих не было позволено передать им продовольствие
и одежду, а провожавших плачущих женщин отталкивали
прикладами».
На людей время от времени проводили облавы на рыночных
площадях, в кинотеатрах и церквах. «Большая часть новостей»
в письмах с Украины родственникам в Германию «представляет собой
жуткие описания» действий немецких властей. «Наказывают кнутом,
сжигают дома и даже целые деревни; все это продолжается с октября
1942 г. и делается в отместку за невыполнение разнарядок по
мобилизации рабочей силы». Людей, которых везли в товарных
составах в Германию, во время пути часто не кормили в течение
нескольких дней, содержали в антисанитарных условиях, и с ними
жестоко обращалась охрана.
 Кроме того, тяжелое впечатление производили инвалиды,
отпущенные из Германии на родину. Чего стоил только один вид
вернувшихся людей – тяжело больных, покалеченных и истощенных
от голода. Можно понять, почему те местные жители, которые ждали
отправки в Германию, встречая транспорты с этими людьми, впадали в
состояние некоего психоза. Поступали сообщения о случаях
членовредительства и самоубийствах, о массовых побегах.
Положение «остарбайтеров» в Германии тоже было крайне
тяжелым. Если смертность в их среде была меньшей, чем у
военнопленных, то это объяснялось только тем, что немецкие
работодатели старались поддерживать на необходимом уровне их
работоспособность. Все же материальное обеспечение
«остарбайтера» – продовольственные пайки, одежда, медицинская
помощь – было неизмеримо худшим в сравнении с положением
представителей других оккупированных немцами стран, работавших
на немцев. Это привело к тому, что моральное состояние
«остарбайтера» начало сказываться на продуктивности производства.
Вот что писал о его жизненных условиях немецкий офицер после
войны: «Его права выйти из лагеря, получать достойную оплату труда
и пропитание были более ограниченными, чем у поляков.
Утверждалось, что обычно населению восточных областей присуще
довольствоваться малым. Наказание в виде порки было в той или иной
степени официально разрешено. За вступление в половую связь с
немецкими женщинами грозило вынесение смертного приговора…
Помимо этого, существовали другие издевательские правила,
например ограничение права пользоваться общественным
транспортом, чтобы исключить любой контакт «остарбайтера»
с немецким населением».
Все мобилизованные работники на фермах, частных предприятиях и
заводах находились под постоянным наблюдением немецкой полиции
и СС. Всех бежавших отправляли в концентрационные лагеря или
убивали; советские рабочие, попытавшиеся бежать, подвергались
«особому обращению» – смертной казни. В декабре 1942 г. вышло
распоряжение Гиммлера, шефа полиции безопасности (Зипо) и СД,
довольно необычное на первый взгляд, которое начиналось такими
словами: «По причинам чисто военным, имеющим большое значение и
не требующим дальнейшего обсуждения, рейхсфюрер СС и начальник
немецкой полиции отдали 14 декабря 1942 г. приказ, согласно
которому не позднее конца января 1943 г. по меньшей мере 35 тысяч
трудоспособных работников должны быть переведены в
концентрационные лагеря. Приступить к выполнению приказа следует
немедленно… Остарбайтеров и других иностранных работников,
предпринявших попытку побега или нарушивших условия своего
контракта, необходимо как можно быстрее депортировать в
ближайший концентрационный лагерь…»
Во всяком случае, СС относились к восточным рабочим с большей
жестокостью, чем ведомство генерального уполномоченного по
использованию рабочей силы. Назначив сами себя хранителями
чистоты нацистской идеологии, чины СС косо смотрели на
прибывавших в рейх «унтерменшей». Гиммлер, еще до назначения
Заукеля, распорядился о принятии необходимых «мер безопасности»
в отношении работников из восточных регионов Европы. Смертной
казнью и заключением в лагерь наказывались все виды преступлений,
начиная от интимной связи с немками и до подозрения в саботаже.
Заукель всегда мог рассчитывать на поддержку СС, когда требовалось
принятие «крутых мер» для выполнения его задач. И жадные до власти
функционеры СС старались расширить свои прерогативы не только в
этой, но и в других областях. В ноябре 1942 г. Гиммлер одержал новую
победу, сведя роль министерства юстиции к нулю; была достигнута
«договоренность», которая предусматривала: «Рейхсфюрер СС и
рейхсминистр юстиции О. Тирак пришли к соглашению, что отныне
министерство прекращает обычные судебные разбирательства в
отношении поляков и других восточноевропейских народов. Впредь
рассмотрение всех этих дел переходит в ведение полиции». Эти
«расово неполноценные» восточные европейцы на территории рейха
представляли собой «постоянную опасность и, будучи чуждыми по
своему расовому происхождению, подлежали юрисдикции иного
уголовного кодекса, в отличие от немцев».
Теперь СС получили свободу действий. Беззаконие стало законом;
отныне любой «остарбайтер» зависел от произвола людей Гиммлера. В
своей речи в Позене (Познани) в октябре 1943 г. Гиммлер показал, что
он был не намерен расслабляться. Порассуждав о неполноценности
жителей Восточной Европы, он заявил: «Мне совершенно безразлична
судьба русских или чехов… Живут ли другие народы в изобилии или
умирают от голода. Меня интересует только, насколько нужны они нам
в качестве рабов, и больше ничего». Только в 1944 г. отношение СС
коренным образом изменилось. Наиболее догматичная и самая
могущественная организация Третьего рейха была в то же время и
наиболее косной, медленно меняющей свои представления в условиях
быстро изменявшейся действительности.

Приверженцы крайних взглядов в Берлине полностью поддерживали

политику «жесткой руки» в вопросах привлечения иностранной
рабочей силы. Влияние Геринга постепенно ослабевало, однако
иногда, как это было на конференции высших руководителей рейха в
августе 1942 г., он делал заявления, мало в чем отличавшиеся от речей
Гиммлера. Его речам был присущ напыщенный, рассчитанный на
внешнее впечатление стиль. «Если кто-то и должен голодать, – заявлял
он, – то только не немцы, а совсем другие люди». В его
деформированном представлении сочетались воображаемое им
«изобилие», в условиях которого живут восточные европейцы, и
«голод», который, по его уверениям, угрожал немецкому народу.
Положение должно поменяться: «В конце концов, нужно перестать
вечно носиться с иностранцами!»
В отличие от Геринга Борман сохранил свою власть. Инструкции по
обращению с рабочей силой с Востока, которые он распространил
среди гаулейтеров, подчеркивали необходимость сохранения
«чистоты» немецкой нации и следования нацистской догме. Он
постоянно повторял, что «граждане Германии обязаны строго
соблюдать необходимую дистанцию между собой и «остарбайтерами».
Более непосредственную заинтересованность проявлял к программе
Кох. По его мнению, обеспечение рейха рабочей силой было одной из
двух основных задач его миссии. Поэтому Кох со своим заместителем
Паулем Даргелем всячески содействовали Заукелю в деле выполнения
намеченных квот. Снова и снова Кох с гордостью публично заявлял о
том, какое большое число работников ему удалось мобилизовать и
депортировать, говорил о благодарностях, которые он получал из
Берлина, и о необходимости продолжать это важное дело. «Я пришел
сюда не за тем, чтобы благодушествовать; я пришел за тем, чтобы
помочь фюреру. Люди должны работать, работать и еще раз
работать…»
 В других кругах немецкого общества, однако, использование в рейхе
принудительного труда иностранных рабочих вызывало яростные
споры. По мере того как появлялись новые свидетельства жестокого
обращения, требования перемен звучали все чаще. Никто не подвергал
сомнению правомочность определения «восточная рабочая сила».
Считалось, что требуемые изменения в подходе к этому вопросу сразу
же приведут к положительным результатам в выпуске военной
продукции. Второй аргумент, выдвигаемый в пользу перемен,
основывался на том, что было необходимо нейтрализовать враждебное
отношение советского народа. Публикация в Москве захваченных
немецких документов, а также свидетельства бежавших и спасшихся
«остарбайтеров» давали советским пропагандистам неопровержимый
обличительный материал, который воздействовал на население СССР
и влиял на отношение Запада. В дипломатической ноте в апреле 1942 г.
Молотов процитировал немецкие директивы о принудительном труде.
Берлин, естественно, был обеспокоен возможными последствиями.
«Надо признать, что эта масштабная и основанная на достоверных
фактах кампания на радио и в прессе, о которой стало известно и в
областях под управлением германской гражданской администрации,
привела к значительному росту партизанского движения, и следует
ожидать, что в этом году оно будет еще масштабней». Так реагировала
на эти события немецкая сторона.
Однако возможности повлиять на дальнейший ход событий были
крайне малы. Время от времени вспыхивала полемика и делались
заявления о «самоубийственных» последствиях подобного обращения
с рабочей силой. Однако они не могли повернуть вспять ход событий.
Армия не была ответственной за программу; ее протесты,
продиктованные в какой-то мере традициям офицерской чести,
большей частью отражали ее практический подход, а не этические
соображения. Как обычно, служба генерал-квартирмейстера ОКХ и
отдел пропаганды ОКВ ратовали за перемены, о чем
свидетельствовали их заявления, наподобие этого: «Особенно
губительные последствия имеют безжалостные облавы населения для
отправки на работы в Германию; с рабочими-волонтерами в рейхе
обращаются несправедливо. Жалобы накапливаются… Предлагаем
запретить облавы для набора рабочей силы».
 Возражали против подобной политики также на местах. Это
касалось группы армий «Юг», действия которой в 1941–1942 гг. не
отличались особой дальновидностью и «сентиментальностью»
к местному населению. Уже в октябре 1942 г. представитель
Розенберга сообщал, что «вопрос отношения к украинским
«остарбайтерам» вызывает большую обеспокоенность среди
представителей армейских тыловых подразделений группы армий «Б».
Несколько месяцев спустя, когда военное положение стало
критическим, южный тыловой сектор, расположенный вблизи фронта
под Сталинградом, прекратил поставку рабочей силы, прежде всего из-
за тяжелого положения с транспортом. Позднее генерал Э. Фридерици,
командовавший здесь тыловым районом группы армий, запретил
проводить набор рабочей силы. Это решение, как объяснил
несколькими днями позже генерал X. Нагель, диктовалось
целесообразностью, а не моральными соображениями. Оно было
обязано той точке зрения, что, «если продолжать мобилизацию,
возникнет опасность того, что невозможно больше будет обеспечивать
требования армии и местной военной экономики. Было также
необходимо оставить некоторый резерв трудовых ресурсов в
расположении группы армий для возможного строительства
укреплений «Восточного вала».
Также в известном приказе Клейста в феврале 1943 г. в группе
армий «А» фельдмаршал (с 1 февраля 1943 г.) требовал, чтобы набор
«остарбайтеров» осуществлялся только на добровольной основе.
Принимая во внимание враждебность, с какой его приказ был встречен
представителями хозяйственных кругов в Берлине, не было ничего
удивительного в том, что приверженцы крайних взглядов принудили
экономический штаб «Ост» совместно выступить против него.
«В ответ на приказ главнокомандующего группой армий «А» впредь
проводить набор рабочей силы только на добровольной основе,
поскольку жители Крыма и Украины считаются нашими союзниками,
отдел труда экономического штаба «Ост» ставит в известность отдел
труда хозяйственной инспекции «Юг» и заявляет следующее. В свете
нынешней потребности сельского хозяйства Германии и военной
промышленности в рабочих руках, значительно большей, чем прежде,
и в свете того факта, что русское население на протяжении последних
месяцев не проявило ни малейшего желания трудиться на благо
Германии и привыкло действовать только на основании приказов,
невозможно избежать известных мер принуждения».
Заукель взял быка за рога и отправил 10 марта 1943 г. телеграмму
Гитлеру. В ней, в частности, говорилось: «К сожалению, несколько
главнокомандующих на Восточном фронте запретили проводить набор
мужской и женской рабочей силы на завоеванной нами советской
территории. По политическим причинам, как меня информировал Кох.
Мой фюрер! Я прошу Вас отдать приказ на отмену предыдущего
приказа, чтобы позволить мне выполнять свои обязанности».
На следующий же день Берлин подтвердил, что программа по
привлечению рабочей силы продолжает действовать, и военные
организации были призваны сотрудничать в ее выполнении. Это было
типичным для общего положения дел после Сталинграда: полевые
командиры армии уже не могли следовать только своей политике.
 «Остарбайтеры» и министерство оккупированных
восточных территорий

Набор рабочей силы на оккупированных восточных территориях и

то, как с ней обходились в Германии, лишь в малой степени касались
министерства, которое и было создано, собственно, для того, чтобы
направлять и координировать все действия в отношении народов
СССР. Министерство Розенберга не выполнило свою миссию, а его
сотрудники не имели политического влияния. Их взгляды, в
особенности в национальном вопросе, вынуждали министерство,
вопреки его интересам, занимать более «гуманную» позицию, чем у
организаций, непосредственно ответственных за программу
мобилизации «остарбайтеров». Сотрудники министерства хорошо
представляли себе положение в восточных областях, что порождало
скептическое отношение к средствам вербовки рабочей силы. Это
нашло отражение в комментариях, касавшихся обращения Заукеля к
министерству вскоре после его назначения. Петер Клейст (дипломат и
журналист, в 1941–1945 гг. работавший в министерстве Розенберга),
если можно доверять его воспоминаниям, особенно подчеркивал
опасность применения силы и принуждения. Он не протестовал
против вербовки как таковой, но просто предупреждал о последствиях
применения крайних мер при ее проведении. При соблюдении этого
условия план Заукеля, как он утверждал, вполне мог иметь успех.
Принимая во внимание персональный состав нацистской верхушки,
министерство оккупированных восточных территорий вскоре потеряло
всякую возможность влиять на действия Заукеля. Однако оно заняло
принципиальную позицию в национальном вопросе, в котором
наиболее явственно выразилось отличие его политических взглядов от
взглядов других германских учреждений. Сотрудники министерства
выступали против того, чтобы всех жителей восточных областей без
разбора относить к «остарбайтерам».
Не существовало проблем с прибалтийскими нациями; даже Геринг
и Заукель согласились, что у них должен быть особый статус.
Первоначально этим работникам были обещаны «привилегии», а
впоследствии в Прибалтике прекратила свою деятельность служба по
вербовке «остарбайтеров».
 Иным было положение на Украине. Здесь министерство Розенберга
впервые решило выделить в отдельную группу украинских
военнопленных. Но вскоре они вновь стали частью общей массы
пленных, и уже в ноябре 1941 г. Геринг принял решение, что
украинские работники «не заслуживают особого обращения». Тем
самым министерство Розенберга уже не имело права делить пленных
по национальному признаку; оно могло лишь улучшать условия
существования одних за счет других.
Постоянная заинтересованность в судьбе (а также в использовании)
нерусских национальностей повлияла на решение министерства летом
1942 г. создать новое учреждение. Призванное курировать все
«неполитические» аспекты деятельности восточных работников в
рейхе, центральное учреждение по вопросам народов Востока
[Zentralstelle fur die Volker des Ostens, ZAVO] смогло без особого труда
расширить область своей компетенции. Это стало возможным
благодаря путанице в должностном подчинении многих ведомств и
безразличию уставшей от войны бюрократии. Учреждение работало
под эгидой Герхарда фон Менде, специализировавшегося по вопросам
национальных меньшинств Советского Союза. Им были организованы
инспекторские поездки по трудовым лагерям рейха, и в отдельных
случаях удалось добиться от властей облегчения положения пленных.
Когда 30 сентября 1942 г. появился обличительный доклад этого
учреждения, Розенберг согласился передать его Заукелю, который
ответил, что согласно пожеланиям фюрера именно он имеет
исключительные права в этой области. Поэтому деятельность нового
органа была во многом неформальной и мало афишируемой.
Тем временем лавина докладных записок нарастала. Бройтигам в
своей известной ноте от октября 1942 г. среди перечисленных им
злоупотреблений в немецкой восточной политике затронул также
вопрос принудительного труда. «Начата настоящая охота на людей. Не
обращая внимания ни на состояние здоровья, ни на возраст, людей
отправляют в Германию, словно груз. И когда они прибывают,
выясняется, что более 100 тысяч из них следует отправить обратно из-
за серьезных заболеваний и инвалидности. Не требуется особого
труда, чтобы понять, что эти методы, которые применяются только к
советским людям, но не к народам таких стран, как Голландия или
Норвегия, имеют своим следствием усиление сопротивления со
стороны Красной армии».
Данный вопрос снова был поставлен перед Розенбергом на
конференции военных командиров в декабре. «Сообщения о плохом
обращении с завербованными работниками в Германии, – подчеркнул
один из них, – приводят к появлению новых трудностей». Другой
заметил, что «экспорт рабочей силы в Германию превысил все
мыслимые размеры». Тремя днями позже Розенберг обратился с
жалобой к Заукелю; в вежливой, но твердой форме он сумел довести
до его сведения свою точку зрения. Несмотря на это, все осталось по-
прежнему. Однако он продолжал стремиться к сотрудничеству с
представителями программы использования «остарбайтеров». Когда
после проявленного Гитлером недовольства министром в июле 1943 г.
вопрос о принудительном труде рассматривался на конференции на
высшем уровне в его ведомстве, Розенберг мягко поблагодарил Заукеля
за его «понимание» и «дружеское отношение». Розенберг понимал,
насколько влияет этот вопрос на отношение к немцам населения
восточных территорий. Если он со своей стороны был не в состоянии
ничего противопоставить проводимой политике, нет также
свидетельства того, что он упорно занимался этим вопросом.
Розенберг помог устроить сцену, на которой другие, с той или иной
степенью логичности и решительности, теперь исполняли свои роли, в
то время как он ждал своего часа.
 Символы позора

Само понятие «остарбайтер» было показателем официального

отношения Германии к основной массе работников как людям второго
сорта. Для них была разработана эмблема (Ostabzeichen), которая
представляла собой квадрат с надписью Ost и которую нашивали на
одежду все рабочие, прибывшие в рейх с оккупированного Востока. В
это же время все евреи и узники нацистских концлагерей тоже были
вынуждены носить унижающие человеческое достоинство
отличительные знаки, что уже само по себе, по мнению самих немцев
и жителей восточных территорий, указывало на более низкий
общественный статус тех, кто их носил.
Идея введения особых опознавательных знаков для работников
восточных территорий была следствием чувства неуверенности в
успехе проводимой в отношении «унтерменшей» политики на
начальном этапе ее осуществления. Это было время, когда впервые
советским гражданам был разрешен переезд в рейх. Страх немцев
перед всеми уроженцами Востока был настолько глубок, что возникла
настоятельная необходимость в том, чтобы их можно было легко
опознать при общении. В интересах безопасности и требований
идеологии впервые знаки отличия появились в ноябре 1941 г. согласно
директиве Геринга. 20 февраля 1942 г. СС приняли детальные
инструкции относительно их употребления. Когда Заукель занял свой
пост, он уже вполне мог воспользоваться ими.
Розенберг также считал необходимым введение опознавательных
знаков «по причине безопасности». Но, как он вспоминал два года
спустя, у него было несколько замечаний: «Министерство восточных
территорий приняло решение о необходимости введения особых
знаков для представителей трех больших наций Востока – русских,
белорусов и украинцев, каждая из которых должна носить свою
нарукавную повязку… Предполагается, что раздел восточных
территорий должен быть подготовлен с самого начала во всех
аспектах».
Однако политические идеи Розенберга не пользовались
популярностью. Заукель не видел причины для закрепления
национального разделения, и окончательное решение оставалось за
СС, отвечавшими за вопросы «безопасности» программ по
привлечению рабочей силы. Ответ СС был вполне закономерным –
категорическое «нет». Гиммлер в своей директиве о знаках отличия
для жителей восточных территорий перевел стрелки на Розенберга.
Введение обозначения по национальному признаку могло возродить
нежелательный термин «Россия» для рабочих-великороссов, чему был
намерен препятствовать сам Розенберг. С другой стороны, сотни тысяч
украинцев Галиции из «генерал-губернаторства» работали в Германии
без всяких знаков отличия. Гиммлер находил множество причин,
чтобы избежать раздела по национальному признаку. В вопросе
безопасности гестапо не делило восточное население по степени
надежности. Изменения, предложенные Розенбергом, означали для
немецкого чиновничества дополнительные сложности в работе и
появление большого количества новых директив.
В подходе к «остарбайтерам» возобладал здравый смысл, и
администрация вынужденно пошла на отдельные небольшие уступки
рабочим. Были введены периодические отпуска, улучшилось питание;
отношение к домашней прислуге из «остарбайтеров» стало таким же,
как и к немецкой. Вот почему Заукель мог заявить в январе 1944 г.:
«Чем лучше я к ним отношусь и предугадываю их реакцию на те или
иные действия, тем с большей отдачей они трудятся».
Армии вновь удалось привлечь внимание к вопросу о знаках
отличия для солдат из восточных областей зимой 1943/44 г.
Офицеры, наподобие генерала Кёстринга, которые имели дело с
«восточными легионами», служившими в германской армии,
постоянно утверждали, что дискриминационные эмблемы снижают
моральный дух войск и их веру в добрую волю Германии. Наконец
пришлось вмешаться Кейтелю. Испытывая постоянную нехватку
солдат, он [начальник штаба ОКВ с 1938 по 1945 г.] сообщал
Розенбергу, что замены его «восточным легионам» попросту не было.
Поэтому было необходимо сделать все возможное, чтобы обеспечить
их преданность.
«Не может быть сомнения, – писал Кейтель, – что в отсутствие
возможности предложить им политические цели остается только
заботиться о благополучии солдата и его родных и гарантировать
справедливое к нему отношение, тем самым отдавая должное его
исполнительности». Сохранение далее отличительных знаков, по
словам Кейтеля, нецелесообразно, и не только по соображениям
безопасности. Розенберг передал письмо на рассмотрение Бергеру.
Тем временем министерство пропаганды пошло навстречу тем
военным, которые выступали за отмену отличительных знаков. Если
сам Геббельс высказался за улучшение положения «остарбайтеров»,
Тауберт посчитал для себя возможным сделать нечто подобное,
особенно после того, как Бройтигам, с которым он находился в
постоянном контакте, и отдельные его сотрудники оказали на него
давление. В конце 1943 г. Тауберта убедили поддержать Бергера,
который недавно начал работать в министерстве Розенберга и был
готов продемонстрировать свои «связи» у Гиммлера. Кроме того,
начало работы Бергера над этим вопросом совпало с постепенным
отходом руководства СС от жесткой восточной политики. В результате
Бергер стал донкихотствующим поборником отмены директив о знаках
различия для жителей Востока. Польщенный тем, что он находится в
центре внимания и является вождем «правого дела», он нашел
уместным задать вопрос, можно ли и дальше оправдывать
принудительный набор рабочей силы, принимая во внимание ее
воздействие на политику и экономику восточных областей. «Отмена
принудительного набора, – писал он Заукелю, – будет способствовать,
я уверен, в значительной мере умиротворению страны и может быть
использована мной в пропаганде». Он обратился за согласием к
Гиммлеру и гестапо для выработки нового свода правил. В феврале
1944 г. его ожидал успех, и в конце марта появилась генеральная
директива, уравнивавшая в правах «остарбайтеров» с иностранными
рабочими других националы ностей в рейхе. Указывая на «рост числа
представителей восточных народов, завербованных для службы в
армии и СС», Бергер теперь просил согласия Мюллера отменить знаки
различия для народностей Кавказа, татар, калмыков и казаков.
Основные славянские народности не были упомянуты, хотя они
составляли подавляющее большинство «остарбайтеров». Особый упор
был сделан на состояние боевого духа неславянских и казачьих
формирований, которые составляли костяк «восточных легионов»,
сражавшихся на стороне немцев.
После того как был одобрен целый ряд новых директив, можно было
ожидать дальнейших изменений. Должны были последовать новые
инициативы. Улучшение жилищных условий и улучшенное питание,
сокращение налоговых вычетов, лучшая организация почтовой
службы, лучшая экипировка, воссоединение с ближайшими
родственниками – это были наиболее актуальные вопросы, ждущие
своего решения. Однако задачи задействования на фронте «восточных
легионов» оттеснили на второй план вопрос «остарбайтеров».
Железная логика событий привела к более «либеральному» взгляду на
использование «восточных легионов» в боевых действиях. В свою
очередь, это вызвало также «либерализацию» правил поведения
«остарбайтеров». Об этом снова заявил несколько месяцев спустя
генерал Кёстринг, уроженец России, глава «добровольческих»
формирований вермахта: «Боевой дух солдат восточных легионов
подвергается тяжелому испытанию, поскольку их родственников среди
«остарбайтеров» продолжают дискриминировать, вплоть до
запрещения посещать кинотеатры». Кёстринг подчеркнул, что не
собирается брать на себя ответственность за верность этих солдат
Германии, пока в их положении не произойдут значительные
перемены.
Весной и летом 1944 г., когда были сделаны первые запоздалые шаги
по претворению в жизнь масштабных планов «политической войны»
(включая, естественно, привлечение к сотрудничеству генерала А.
Власова), проблема знаков различия наконец-то была решена. В
результате был достигнут компромисс между «либералами» и партией
Бормана и Заукеля. Парадоксально, но идея Розенберга была
поддержана, когда ставки Розенберга были низки, как никогда. Новые
правила, составленные в конце апреля, были введены 1 мая и
дополнены 19 июня 1944 г. Однако отказались от названия «Ост», но
не от знаков различия. Рассматриваемые как награда за верное
исполнение долга, новые знаки национальной принадлежности
(Volkstumabzeichen) сменили старую эмблему, и их необходимо было
носить постоянно. Символы, считавшиеся ранее одиозными, теперь
стали выражением национальной гордости и традиции. Для украинцев
это был трезубец; для белорусов – колос с шестеренкой; для русских –
взятый власовцами в качестве символа Андреевский крест.
«Унтерменшам» было даровано гражданство!
Пропаганда, обращенная к населению восточных областей,
полагалась на их забывчивость. «Знаки различия для жителей Востока
отменены. Рабочие из восточных областей теперь носят почетные
национальные эмблемы. Это является признанием их вклада в общее
дело борьбы с большевизмом». Но время, когда этот аргумент мог
работать, прошло. Реакция на случившееся или скорее, отсутствие ее
удивило немцев. По словам одного наблюдателя, «остарбайтеры»
сделали вывод, что введение новых знаков различия было
вынужденной мерой и, несмотря на все красивые заявления, не было
рассеяно сомнение, что в свете последнего анализа сохраняется статус
советских граждан. Они задавали вопрос, почему других рабочих не
принуждают носить «национальные знаки различия» и почему
кавказцы и представители тюркских наций, которые также были
советскими гражданами, исключены из общего списка».
Однако приоритетными для нацистской верхушки стали иные
вопросы. В своем разговоре с Гиммлером в сентябре 1944 г. генерал
Власов вновь поднял вопрос о знаках различия, чуть ли не ставя его
предварительным условием для начала сотрудничества. Отмена знаков
различия для жителей восточных областей стала делом принципа, и
затягивание решения актуального вопроса было препятствием для
начала кампании призыва в РОА (армию Власова). Большинство из
тех, кто поддержал его, были «остарбайтерами». Гиммлер обещал
помочь, но не сдержал своего слова. Он продолжал настаивать, что
знаки различия не могут быть отменены. В конце 1944 г., когда Бергер
еще раз попросил своего шефа отказаться от использования эмблем, в
ответ было заявлено, что они были необходимы по соображениям
безопасности, поскольку на русских, будь то власовцы или кто-то еще,
все так же нельзя положиться.
Условиями военного времени можно объяснить, до некоторой
степени, суровое обращение с «остарбайтерами». Все же невозможно
понять многие отвратительные аспекты отношения к ним, если только
не вспомнить о философской концепции «унтерменша». Чувства
презрения и страха были слишком глубоко укоренены в людях, чтобы
их можно было преодолеть в программе, которая намечала только
краткосрочные цели. Когда многие спонсоры поняли ее
самоубийственные последствия, время паллиативных решений
прошло. Этот, как и другие вопросы немецкой восточной политики,
украсила эпитафия, содержавшая здравый вывод: «Слишком мало
понимания и слишком поздно».
 Что касается результатов программы, их можно назвать успешными.
Миллионы людей погибли и тысячи бежали, но миллионы, хотя и
выказывали недовольство и протестовали, трудились на Германию. Но
в итоге все их труды оказались напрасными, поскольку Германия
потерпела поражение. Обращение, которому они подвергались,
породило взрывоопасный горючий материал невиданной силы,
угрожавший самим творцам этой программы.
 Глава 21
Культура и «унтерменш»
Верх безрассудства

В то время как планы нацистов по завоеванию новых территорий и

их хозяйственному использованию, как бы фантастичны они ни были,
отличались от более ранних германских имперских планов только
масштабностью, то же самое нельзя сказать о культурной политике.
Нацисты отвергли традиционную концепцию культуртрегерства, то
есть распространения немецкой культуры среди «отсталых» народов, в
пользу узкой, идеологически обоснованной и подкрепленной
экономическими соображениями цели – превратить «унтерменша»
в безграмотный и послушный инструмент. Руководствуясь железной
логикой и отбросив всякую сентиментальность, Гитлер, Гиммлер и
Борман предельно ясно сформулировали свою цель и добивались ее
выполнения. И как и в других областях, были группы деятелей,
которые по различным причинам не принимали официальную
политику, старались игнорировать или даже саботировать ее.
Программа фанатиков не была воплощена в жизнь. Военные
события и обстановка на оккупированных территориях помешали ее
выполнению. Однако она осталась в долговременных планах
нацистского руководства; при этом абсолютно игнорировалось ее
возможное влияние на местное население.
Взгляды нацистов наиболее ярко проявили себя в области
здравоохранения и санитарии. Когда германская армия оккупировала
большие территории на Востоке, естественно, она предприняла усилия
по восстановлению санитарных учреждений и потребовала от
горсоветов отремонтировать канализационные коллекторы и
общественные бани. Особенно важно было принять меры по
предотвращению эпидемий. Самая элементарная необходимость
требовала восстановления медицинских учреждений для
предоставления необходимых медицинских услуг. Обычно каждый
офицер, надменно смотревший на крестьян как на низшие существа,
считал себя примером более здорового и чистого образа жизни. Это
было явно выраженное чувство «бремени белого человека» [см. Р.
Киплинга], проявившееся в новом и более извращенном виде. На
каждом этаже немецкой административной машины, будь то военной
или гражданской, существовали свои отделы общественного здоровья
и ветеринарные службы. В стесненных условиях военного времени эти
отделы и службы делали все, что было в их силах. Были приняты
подробные директивные распоряжения, касавшиеся мер
предупреждения заболеваний, хранения мусора, состояния туалетов и
использования питьевой воды. В медицинских учреждениях работали
местные врачи. Перед ними были поставлены сложные задачи, и очень
часто немецкие и местные специалисты сотрудничали друг с другом в
условиях нехватки медперсонала и лекарств. Вряд ли они могли знать
о том, что их усилия противоположны целям нацистского руководства,
о которых им ничего не говорили.
Первый раз об отношении Гитлера к проблеме здравоохранения
стало известно из разговора, состоявшегося в начале 1942 г.
Приведенный в ярость «ошибками», совершенными немецкими
колонизаторами, он пожаловался: «Едва только мы успеваем
высадиться в колонии, как сразу же открываем детские ясли и
больницы для аборигенов. Все это страшно раздражает меня…
Русские долго не живут. Они редко переваливают за 50—60-летний
возраст. Какая нелепая идея делать им прививки!.. Никакой
вакцинации для русских, и никакого мыла, чтобы они могли отмыться
от грязи. Но дайте им то, чего они хотят, – пить водку и курить».
Два месяца спустя стало ясно, что эти якобы случайные замечания
были больше чем необъяснимая вспышка гнева, когда фюрер
представил свое мнение о состоянии гигиены в оккупированных
районах. «Мы нисколько не заинтересованы в передаче наших знаний
покоренным народам, закладывая тем самым основу для
стремительного роста населения, которое, с нашей точки зрения, вовсе
нежелательно». Гитлер запретил проведение санитарных мероприятий
в занятых немцами регионах. Прививки должны были делать только
немцам, которых должны были лечить только немецкие врачи. Хотя
этим рекомендациям не всегда можно было следовать, они полностью
соответствовали пожеланиям Гитлера. Как он сам выразился: «Для нас
не имеет значения, убираются ли они по дому ежедневно; мы им не
няньки. Все, ради чего мы находимся здесь, это продвигать наши
собственные интересы».
Мартин Борман намеренно подлил масла в огонь. В июле 1942 г.,
когда ставка Гитлера находилась близ Винницы, Борман совершил
путешествие по окрестным украинским деревням. Находясь под
впечатлением от ipse dixit фюрера (сказанного самим Гитлером), он
был одновременно и удивлен, и напуган при виде «белобрысых,
голубоглазых» и «прелестных» украинских детей. «Это немыслимое
количество детей создаст нам однажды большие проблемы», – заметил
он впоследствии. Юные представители этой национальности, которая,
казалось, была более здоровой, чем немецкая, не носили никаких
очков, никаких коронок, а детей было значительно больше, чем в
рейхе. Борман сделал для себя вывод, что нынешнее население
представляло собой тех, кто прошел через все жизненные трудности,
выпавшие на их долю. Эти «так называемые украинцы» (Борман
никогда не признавал их настоящей национальностью, к досаде
Розенберга) «жили в страшной грязи и пили загрязненную воду из
своих колодцев и рек, и все же были на удивление здоровы». Не в
интересах немцев было, чтобы русские продолжали размножаться;
однажды их потомство может представить опасность для рейха.
Наоборот, Германии было необходимо предотвратить рост их
численности, «так как придет время, и мы устроим немецкие
поселения на всей этой земле».
Гитлер отозвался положительно, подтвердив свои прежние слова: о
«профилактических медицинских мерах» для ненемецкого населения
«не должно быть и речи». Также он цинично советовал, что на
восточных территориях «следует распространять среди жителей
суеверное представление, что прививки и все прочие процедуры очень
опасны для человека». На рабочий стол Гитлера легло письменное
предложение о запрете продажи контрацептивов на Востоке. Согласно
воззрениям нацистов, презервативы и абортивные средства были
свидетельством высокого уровня развития цивилизации, и право ими
пользоваться, как и право трактовки национал-социализма,
принадлежит только господствующей нации (Herrenvolk). Но Гитлер
категорически выступил против этого. Он заявил, что пусть только
попытается какой-нибудь идиот ввести запрет на средства
контрацепции на оккупированном Востоке, и тогда он просто порвет
его на части. «На оккупированных восточных территориях торговля
контрацептивами должна быть не только разрешена, но и поощряться,
так как никто не заинтересован в чрезмерном размножении
ненемецкого населения».
Обычно высказываемое Гитлером в частной беседе мнение не
приводило к сиюминутным последствиям. Но на этот раз Борман
ухватился за его слова, и на следующий же день Розенберг получил
адресованное лично ему сверхсекретное распоряжение, которое
начиналось так: «Фюрер просил меня сообщить Вам, что необходимо
принять к обязательному исполнению на оккупированных восточных
территориях следующие принципиальные положения». Затем
следовало перечисление восьми пунктов, выражавших суть
случившегося накануне вечером разговора. Та скорость, с которой
Борман перевел высказывания Гитлера в слова приказа, указывала на
личный интерес Бормана в этом деле, который ему хорошо удавалось
скрывать.
Министерство Розенберга старалось не привлекать общественное
внимание к щекотливым аспектам вопросов гигиены, и оно не всегда
следовало всем предписаниям, делая вид, что это происходило
ненамеренно. Теперь, оказавшись под прямым давлением Бормана, оно
пришло в замешательство и уже не могло смотреть на все сквозь
пальцы. Розенберг уклончиво ответил, что инструкции не
поддерживать размножение украинского народа были приняты еще в
прошлом году; с другой стороны, меры гигиены были необходимы,
чтобы избежать вспышки эпидемических заболеваний, которые могли
затронуть также и немецкий персонал. Некоторые из его подчиненных
написали полные возмущения докладные записки, высказывая мнение,
что некоторые слова приказа, как «оживленная торговля
контрацептивами», лучше не упоминать в связи с именем фюрера. Но
Гитлер повторил свое пожелание, что министерство восточных
территорий не должно принимать «наши законы против контрацепции.
Существует множество других вопросов, решению которых наши
занятые чиновники могут посвятить свое рабочее время. И дай бог, я
доживу до того дня, когда они решат все вопросы. Если же нет, я могу
только пожалеть, что мне довелось завоевать эту страну!».
Ведомство Розенберга пыталось уйти от исполнения директив. Его
сотрудники находили некоторое утешение в том, что не на них легла
обязанность выполнять их. Эриху Коху предстояло стать главным
проводником в жизнь этой доктрины. Даже после завершения
Сталинградской битвы Кох, как всегда имевший перед собой конечную
цель германизации, сказал группе посетивших его журналистов, что
высокая рождаемость на Украине представляет собой большую
опасность. «Биологическую силу украинцев, – заявил он, – можно
подавить только с помощью махорки и водки, и желательно в больших
объемах». Журналист, который рассказал об этом Геббельсу, добавил,
что рождаемость растет, потому что беременность представляет собой
единственное легальное средство избежать насильственной
депортации на работы в рейх. Он выразил большое сомнение в том,
что к «вырождению нации приведут беспорядочные связи», потому
что местным жителям присущи крепкие моральные устои.
Официальная программа оставалась неизменной, даже когда не
оправдались надежды на скорую победу. Ничто не свидетельствует о
том, что ее творцы впоследствии выразили раскаяние в своих взглядах.
Полностью отметая устремления и ценности поколения, выросшего
при советской власти, для которого предоставление медицинских и
социальных услуг стало аксиомой, фанатики создали программу,
которую даже их наиболее верные последователи не могли выполнить.
 Знание чего?

В образовании нацистская политика столкнулась с подобной, но

менее драматичной раздвоенностью. С одной стороны, было заявлено
о лидерстве в этой области, а с другой – возникла проблема
осуществления его на местах. Взгляды Гитлера были, как всегда,
однозначными и экстремистскими. Будучи само по себе опасным,
«образование» на Востоке должно было быть сведено до самого
необходимого минимума. «Было бы ошибкой требовать образования
коренных жителей, – заявил Гитлер. – Все, что мы можем дать им, это
полузнание, необходимое для совершения революции». Глубоко
сидевший в фюрере страх перед враждебным ему народом заставлял
его запретить образование, особенно в области общественных и
гуманитарных наук. Разрешались только безвредные формы
самовыражения и музыка.
Формула Гитлера была проста. «Посредством радио людям будут
сообщаться все необходимые сведения; музыка разрешается в
неограниченном количестве». «Мыслительная деятельность»
запрещалась, поскольку она может породить «самого решительного
врага» рейха. Позднее Гитлер высказался предельно ясно, что
необходимо лишить покоренный народ способности к организации.
«Мы не хотим, чтобы орда учителей внезапно появилась на этих
территориях и начала насильно обучать покоренные нации. Обучение
русских, украинцев и киргизов чтению и письму ничего хорошего нам
не принесет. Образование даст наиболее способным среди них
возможность изучать историю, понять ее смысл и развивать
политические идеи, которые не могут не быть враждебными нашим
интересам». Более того, образование было опасно еще и потому, что
оно приводило к пониманию, кто является подлинным хозяином
страны. Планы Гитлера относительно восточных территорий были
трагикомическим фарсом. «Самое большее, чему их следует научить,
это понимать значение дорожных знаков. Сведения географического
толка могут ограничиться одним предложением: столица рейха –
Берлин, город, который каждый должен постараться посетить хотя бы
раз в своей жизни… В математике и подобных ей предметах
совершенно нет необходимости».
 Этот коренной пересмотр стратегии культуртрегерства исходил не
только из чувства презрения, но порождался опасностью положения.
Страх перед «унтерменшем» затмевал Гитлеру веру в победу; казалось,
ему никогда не приходило в голову, что образование может
преследовать другие цели, а не только способствовать реализации
политических идей.
В вопросе школ Розенберг уступил сторонникам крайних взглядов.
Еще до начала вторжения он категорически заявил, что «в общем, нет
причин быстро восстанавливать школьную систему, пока есть более
неотложные задачи». Вскоре после вторжения германских войск на
Украину он разрешил здесь только начальные школы. «Другие
распоряжения будут поступать по мере того, как будут развиваться
события». К декабрю 1941 г. события приняли такой оборот, что
Розенберг обнародовал более радикальную директиву, которая
следовала тезисам Гитлера. Все учащиеся, кто отучился четыре года в
начальных и средних школах и институтах, «должны закончить учебу
и устроиться на работу». Одновременно Розенберг получил согласие
на быстрое открытие школ в Прибалтике; и совершенно естественно,
согласно инструкции, преподавание в Украине и Белоруссии, где это
было возможно, должно было вестись на родном языке, а не на
русском. С этими директивами Кох был согласен.
В январе 1942 г. в рейхскомиссариате «Украина» «были разрешены
занятия в местных начальных школах начиная с 1 февраля 1942 г., в
первых четырех классах для учеников вплоть до 11-летнего возраста».
Тем самым, когда Борман писал Розенбергу в июле 1942 г., что Гитлер
хотел, чтобы жители восточных областей, включая и украинцев, умели
только читать и писать, министр мог с гордостью ответить, что именно
это и делалось. Ободренный поддержкой Бормана, Кох теперь более
открыто говорил своим соратникам о том, что, по его мнению, даже и
три класса школы «задают слишком высокий стандарт образования»,
притом что общий уровень знаний должен быть понижен. В то же
самое время Кох критиковал министерство Розенберга за потакание
«развитию украинской культуры» и распоряжение печатать учебники,
что он отказывался делать.
Без особого сожаления Кох зимой 1942/43 г. «из-за нехватки
топлива» распорядился «временно» закрыть школы с
четырехгодичным обучением в некоторых районах его рейхс-
комиссариата. Система начального образования была парализована.
Несмотря на то что какое-то начальное обучение продолжалось, и у
населения, и у немецких чиновников сложилось впечатление
наступившей катастрофы. Розенберг, уже вступавший ранее в острую
полемику с Кохом, теперь заявил, что протестует против решения Коха
о закрытии школ и рассматривает его как предательство политических
интересов Германии. Но Кох никак не отреагировал на это.
У Коха на руках были все козыри: он контролировал ситуацию на
местах и имел поддержку в верхах. В мае 1943 г. на встрече с фюрером
Розенберг потерпел еще одно поражение. Как заметил Борман после ее
окончания, Гитлер не изменил своего мнения: «Необходимо давать
минимальное образование… Снова и снова история дает нам
доказательства, что люди, имеющие большие знания, чем того требует
их работа, становятся вождями революционного движения. Гораздо
важнее, чтобы достаточно образованная украинка делала взрыватели в
Германии, чем продолжала обучение здесь, на Украине».
Розенберг снова занял центристскую позицию между двумя
крайними партиями. В то время как Кох и Борман пытались продавить
свою точку зрения, многие представители военной администрации
стремились проводить политику расширения сети местных школ, и
были отдельные деятели в Берлине (в основном в ОКХ и Русском
комитете)[69], которые поддерживали эти попытки.
Действительно, перед армией в этой области стояла двойственная
проблема. С одной стороны, военная администрация должна была
следовать директивам министерства восточных территорий,
касавшимся вопросов образования. С другой стороны, к трудностям,
вызванным оккупационными властями, добавились объективные
проблемы, мешавшие возрождению школьной системы образования.
Сами по себе это были важные проблемы. Советская политика в
области образования привела к вымыванию значительного количества
представителей интеллигенции. Здания школ часто продолжали
оставаться разрушенными или были реквизированы для каких-либо
посторонних нужд. Необходимо было заменить советские учебники
новыми пособиями; учителя должны были пройти проверку и
подготовку. Все это происходило в обстановке хаоса, когда надо было
решать «более существенные вопросы», в условиях нехватки кадров и
школьного оборудования, отсутствия руководящих директив.
 Отношения армейских кругов к школьным делам были самыми
различными. В некоторых местах в оккупированных северных и
центральных областях школы открылись вновь уже осенью 1941 г., в
то время как в южных областях были приняты к исполнению
директивы, как и на Украине, управлявшейся гражданской
администрацией. Разрешались четыре класса, программа обучения в
которых сводилась к чтению, письму, арифметике, физической
подготовке и шитью. На протяжении первого года обучение было
рудиментарным и ограниченным. К осени 1942 г. уже произошли
некоторые изменения. В зоне ответственности группы армий «Центр»,
например, было организовано около 1200 школ; но количество их было
все еще явно недостаточное, чтобы принять всех детей школьного
возраста. Во многих районах с военной администрацией число классов
выросло с четырех до семи. В это же время Кох сокращал или
упразднял четырехклассную систему. Положение улучшилось в
1943 г., но к тому времени началось отступление, и количество
контролируемых германской армией регионов сократилось.
В то время как реальные достижения были незначительны и
фрагментарны, общее отношение военной администрации в корне
отличалось от подхода администрации гражданской. На конференции в
Берлине в декабре 1942 г. они заявили типичный протест против
официальной политики. «Закрытие школ и запрещение преподавания
немецкого языка вызвали всеобщее разочарование населения. Местные
жители чувствуют, что к ним относятся как к колониальному народу.
Нехватка квалифицированных специалистов, которая проявится в
скором времени, скажется и на будущих перспективах».
Закрытие школ очень серьезно повлияло на отношение местного
населения в оккупированных областях. Этот факт широко
использовался советской пропагандой как свидетельство намерений
Германии. На практике отсутствие школ порождало юношескую
преступность и бегство молодежи к партизанам; а безработица и
удивительно низкие зарплаты оттолкнули от власти многих учителей,
тех, которые начинали трудиться с верой в «новый порядок».
 Высшее и специальное образование

Было понятно, что, если в оккупированных восточных областях не

разрешалось среднее образование, тем более немецкая администрация
вряд ли будет терпеть и университеты с «академической» программой.
Действительно, Гитлер постоянно подчеркивал «опасность»
подготовки интеллектуалов. В окончательном докладе секции военной
администрации группы армий «Центр» утверждалось, возможно, с
долей иронии: «Государственные ведомства рейха, ответственные за
выработку политики в области образования, понимают, что было бы
нежелательным учреждать развитую систему среднего и высшего
образования. Имеется намерение не допустить роста рядов
интеллигенции, что будет угрожать претензиям Германии на
лидерство. Также существует всеобщее убеждение, что студенты
университетов уже привыкли к коммунистическому образу жизни…
Наконец, существует опасение, что развитая система высшего
образования повлечет за собой уход молодежи с рабочих мест, важных
для военной промышленности».
Розенберг еще в своих довоенных планах говорил о том, что
вопросы культуры и образования не имеют столь большого значения,
как «проблемы политики, экономики и законодательства». Тем не
менее он подчеркивал, в полном согласии со своими взглядами, что
одной из основных задач на территориях Востока было
«способствовать развитию той национальной науки, исследованиям и
университетскому образованию, которые отвечают политическим
целям Германии». Для развития национального самосознания
большую роль играли университеты. Поэтому «можно учредить
большой университет в Киеве и соответствующие университеты и
технические училища на территории остальной Украины».
Розенбергу следовало бы знать, что эти планы противоречат планам
Гитлера. Для того чтобы избежать противостояния, он отдал приказ
своим подчиненным ждать «дальнейших директив», но вскоре
капитулировал перед экстремистами: он не мог рисковать своим
престижем в борьбе за образование. После встречи с Гитлером,
который высказал свое безапелляционное мнение, Розенберг сразу же
согласился, что не время обсуждать создание университетов на
Украине «в нынешней ситуации, учитывая разрушения, к которым
привели действия большевиков, прежде всего в Киеве [подрыв заранее
заложенных зарядов взрывчатых веществ]». Произошел крутой
поворот. Гитлер тем временем оставался при своем мнении. Он
прокомментировал ситуацию несколько месяцев спустя: «Если бы мы
следовали логике наших учителей, нашим первым шагом было бы
учреждение университета в Киеве». То есть Розенберг был
квалифицирован фюрером как один из презираемых «учителей».
Розенберг продолжил отступление. Когда несколько работников
одного из факультетов довоенного Киевского университета были
уличены в сотрудничестве с правыми украинскими националистами,
Розенберг 21 января 1942 г. отдал приказ: «Все высшие
образовательные учреждения рейхскомиссариата «Украина» должны
быть закрыты, вплоть до дальнейшего распоряжения… Исключения
предусмотрены для факультетов: медицинского, ветеринарного,
сельскохозяйственного, лесного хозяйства и технического».
Академические исследования при немецкой власти так и не
возобновились. То, что такая политика была в интересах Коха,
самоочевидно. Он открыто и с чувством гордости признал, что его
целью была децимация украинской интеллигенции. Он не жалел слов,
сообщая своим подчиненным в известной директиве, что «сегодня
более важно отправить местное население на работы в Германию ради
нашей победы, чем заполнять им университеты, училища и институты
в городах».
В действительности Розенберг и его помощники так и не отказались
от своих планов в отношении Украины, и, когда в 1942–1943 гг. вновь
вспыхнула борьба с Кохом, одной из центральных тем полемики был
вопрос университетов и специальных училищ. На практике начало
существовать полулегально некоторое подобие образовательной
системы для взрослых, которая напоминала украинское общество
«Просвита». К 1943 г. под давлением Коха было разрешено проводить
сугубо «прикладные» краткосрочные исследования в таких областях,
как осушение болот и геологическая разведка. Однако вплоть до конца
оккупации в высших учебных заведениях не изучали гуманитарные и
общественные науки.
При всем этом Прибалтика занимала особое положение. Здесь, как и
планировалось с самого начала, «предусматривалось быстрое
возобновление школьного обучения, насколько это позволяло сделать
наличие надежных и опытных кадров». В сравнении с более южными
областями, было поразительным, насколько быстро была решена эта
проблема. В январе 1942 г. из печати вышла специальная книга,
автором которой был Лозе, по вопросам университетов в «Остланде», в
которой говорилось о повторном открытии институтов, дававших
высшее образование. Однако даже здесь произошли некоторые
изменения в политике, когда немецкие власти (ко всеобщему
ликованию симпатизантов Коха) обнаружили, что университеты стали
центрами подпольного антинемецкого движения. Несмотря на это,
культурная и образовательная жизнь в Прибалтийских государствах до
конца войны оставалась на более высоком уровне в сравнении со
старыми советскими областями.
В Белоруссии, под влиянием националистических кругов, была
предпринята попытка сделать ставку на местных интеллектуалов-
коллаборационистов. Созданное летом 1942 г., потом распущенное и
снова восстановленное в июне 1943 г. Белорусское научное общество
действовало под почетным патронатом генерал-комиссара Кубе. Хотя
это свидетельствовало о более гибкой политике Кубе, но на самом деле
общество было мертворожденным.
В области военного дела не было вновь открыто ни одного
полноценного университета, однако целый ряд институтов и
исследовательских центров возобновили свою деятельность в
Харькове, Могилеве, Симферополе и Смоленске. Но вся их
деятельность сводилась к подготовке учителей начальных школ и к
прикладным исследованиям в области химической технологии,
серологии и агрономии. Правила бал целесообразность.
В то время как запрет на высшее образование был логическим
следствием страха воспитать враждебную себе местную
интеллигенцию, философия переходного периода диктовала
необходимость подготовки элементарных специалистов. В отличие от
организации «академических» учреждений было более приемлемым
создание училищ торговли, что объяснялось тем, что политика
нацистов в восточных областях имела целью развитие класса
ремесленников вместо промышленных рабочих и специалистов, а
также тем, что в условиях военного времени Германии были
необходимы обученные работники. Уже осенью 1941 г. были приняты
ряд директив, предусматривавших создание ремесленных и
сельскохозяйственно-лесоводческих училищ. Год спустя военная
администрация приняла трехгодичную программу технической
подготовки для таких специальностей, как кузнец, плотник, слесарь,
механик и строитель, которым могли обучаться выпускники начальной
четырехклассной школы.
Э. Кох первоначально был против подобного обучения. Несмотря на
то что он терпел существование подобных школ в своем
рейхскомиссариате, он давал понять, что ему это не нравится. Разве
эти школы не открываются именно тогда, когда юноши Германии
находятся в стесненных обстоятельствах у себя дома? Какой бы
ограниченной ни была учебная программа, не станут ли училища
источником оппозиционных настроений? Прежде всего, не будут ли в
них отсиживаться всякие увиливающие от работы типы и уклонисты?
Затихшие на время споры вспыхнули вновь в октябре 1942 г., когда
Кох распорядился закрыть торговые училища на Украине. В итоге этот
вопрос стал одним из пунктов диспута между Кохом и Розенбергом. В
декабре министр советовал рейхскомиссару создать наряду с
четырехклассными начальными школами сеть профессиональных
школ для шоферов, ветеринаров, геологов и агрономов, так как
«немецкая администрация нуждается в рабочей силе, которую
немецкий народ не в состоянии предоставить». Кроме того, подобная
система позволит «убрать с улиц украинскую молодежь и дать ей
чувство сопричастности к восстановлению страны».
Когда Кох проигнорировал это обращение, Розенберг 23 февраля
1943 г. без его ведома отдал распоряжение вновь открыть эти школы. В
ответ на это Кох своим циркуляром аннулировал его. Однако Розенберг
временно своей властью приостановил его выполнение и потребовал
немедленного выполнения своей директивы. Обстановка накалилась.
Берлин выступил за систему, в которую вошли бы подготовительные
торговые училища и двухуровневое продвинутое профессиональное
обучение. Кох настаивал на том, что все это «несущественно». В конце
концов, он был вынужден уступить. Даже принимая во внимание его
программу, такую позицию было трудно отстаивать. Если одной из его
основных задач было снять более богатый урожай, имело смысл
готовить специалистов по сельскому хозяйству; если требовались
ремесленники, нужно было обучать плотницкому и кузнечному делу.
Единственное, на чем Кох настаивал до конца, это обеспечение
минимально необходимой подготовки без каких-либо политических
целей. Летом 1943 г. он все-таки разрешил подготовку местных
специалистов по сельскому хозяйству, неохотно признав ее
настоятельную необходимость. «На Украине ведущим немецким
специалистам нужны обученные местные жители для выполнения
основных задач. Проводившаяся до сих пор подготовка не
соответствует немецким требованиям». Вскоре в районах,
контролируемых военной администрацией, была введена сложная
система обучения, которая полностью соответствовала системе,
принятой в Германии. Каждый обучавшийся проходил три этапа в
своей подготовке: ученика, помощника и мастера. После окончания
каждого этапа обучения он должен был сдавать экзамены.
Отступление немецких войск воспрепятствовало реализации этой
системы обучения.
 Буква и дух

Какой разговорный язык должен быть принят на Востоке?

Поскольку большинство населения восточных территорий было
невосприимчиво к онемечиванию, догматики утверждали, что эти
люди не достойны изучать немецкий язык, а если они и овладеют им,
то будут использовать только в политических целях. Прагматики, с
другой стороны, настаивали, что проблемы общения с жителями
восточных территорий будут значительно облегчены, если они будут
понимать немецкий язык. Империалисты же старого склада заявили,
что обучение немецкому языку откроет доступ «бурам[70] Востока»
к передовой культуре и тем самым рейх выполнит свою миссию.
Гитлер намеревался свести все контакты между немцами и
местными жителями к минимуму. Одной характерной чертой
подобной политики отчуждения было распоряжение не поощрять
намерения чиновников изучать русский или украинский языки.
Отчасти это якобы основывалось на решении фюрера проводить
каждые пять лет ротацию всех чиновников восточных
оккупированных территорий. На практике приказ, если он и был когда-
то изложен на бумаге, не был воспринят серьезно. Ведь все ведомства
на оккупированных территориях заставляли своих сотрудников, по
крайней мере на низовом уровне, изучать местные языки. С другой
стороны, Гитлер высказал свое намерение позволить населению
Востока научиться «читать и писать по-немецки», тут же
оговорившись, что это могло быть разрешено «только в целях
облегчить работу немецкой администрации».
Министерство Розенберга принимало произвольные решения, какой
политики придерживаться в том или ином регионе. Введение
немецкого языка определяла политическая конъюнктура. В
Прибалтике немецкий язык изучали в русле проводимой там политики
онемечивания. В Белоруссии было достаточно обучить немецкому
языку наиболее «надежных граждан» и тех, кто нуждался в нем по
причине необходимости поддерживать официальные и торговые связи.
На Кавказе была поставлена цель «поддержать все местные языки во
всем их разнообразии», одновременно разрешая тем, кто хотел,
изучать немецкий язык. Наконец, на Украине для достижения самой
важной задачи, искоренения русского влияния, необходимо было
поощрять изучение украинского языка. Вот почему так и не возникло
потребности в немецком языке как языке всей нации. Тем не менее все
чиновники и преподаватели высших учебных заведений, а также
видные общественные деятели должны были знать немецкий язык.
План, выработанный министерством восточных территорий, ставил
цели для каждой «сатрапии» на Востоке. Однако считалось, что
великороссы вообще не должны были учить немецкий язык.
Немецкий язык был в большом ходу в Прибалтике. Здесь не было
конфликта между сторонниками программы германизации, политики
«разделяй и властвуй» и приверженцами культуртрегерства. Вполне
естественно, что усилия по обучению немецкому языку местного
населения были предприняты в областях под управлением военной
администрации. Ее представители на собственном горьком опыте
общения с местными жителями убедились в необходимости знания
ими немецкого языка. Однако на Украине Кох продолжал утверждать,
что существуют более насущные повседневные задачи, не столь
спорные в политическом отношении, и что знание местными
жителями немецкого языка будет означать появление непредвиденных
рисков для оккупационной администрации. Поэтому он отдал
распоряжение в феврале 1942 г. отменить в начальных школах для
местного населения преподавание немецкого языка. Планы Розенберга
снова удивительным образом были откорректированы. В
Великороссии, где он намеревался запретить изучение немецкого
языка, его преподавали; на Украине, где, как он считал, его изучение
было необходимо, этот предмет был отменен.

Еще одним камнем преткновения в нацистских кругах был вопрос

использования немецкого алфавита. Введение латинского (или
немецкого) алфавита в восточнославянские языки было давним
намерением различных групп деятелей, включая русских. Эта идея
время от времени возникала и обсуждалась. Однако предложение
резкой замены кириллического алфавита в русском, украинском и
белорусском языках на латиницу было фантастическим и
непрактичным.
Гитлер и Борман проявили наивную непоследовательность,
отстаивая подобный план, который был призван подчеркнуть коренное
и существенное различие, выраженное в символах, между Западом и
Востоком. Объясняли это так: это было бы то же самое, как если бы
население «немного» соприкоснулось с немецким языком. «В
противном случае каждый абориген может увильнуть от выполнения
немецкой директивы, просто заявив, что он не понимает ее». Смешно
было полагать, что использование немецких букв в местных языках
поможет пониманию приказов, отданных на немецком языке, а именно
такой аргумент и приводился.
Весь план был из области фантазий и отличался «радикальностью».
Несмотря на то что кафедра славянских языков Берлинского
университета возражала под надуманным предлогом, что
использование латинского алфавита будет способствовать
распространению панславизма и католицизма, Борман включил план в
директиву Розенберга в июле 1942 г. В своем ответе министр сообщил,
что Кубе уже получил приказ. Что касается Украины, Розенберг
тормозил принятие столь «революционного» для местного населения
распоряжения. Он заявил, что «в принципе» подобный план
предусматривался, но «чрезвычайно сложно его там реализовать». Как
обычно, Кох принял сторону Гитлера и Бормана. Он неоднократно
возражал против печатания украинских учебников с использованием
«русского» алфавита, когда, как он выразился, «отмена кириллицы уже
чувствуется в воздухе». Вскоре он с гордостью поставил себе в заслугу
предстоящую реформу, обвинив в затягивании ее реализации (и не без
основания) министерство Розенберга. В марте 1943 г. Кох обвинил
Розенберга в том, что он, в нарушение приказа Гитлера, печатает книги
на кириллице, «несмотря на то что введение латинского шрифта дело
ближайшего будущего». Лицемерно ссылаясь на то, что в результате
этого «ширятся конфликты и углубляются противоречия между
украинцами и московитами», Кох удачно воспользовался аргументами
Розенберга. Министр потерпел поражение в его же собственной игре.
Больше упоминаний об этом деле слышно не было, так как у Коха
появились новые требующие решения проблемы. Однако
предложенная «реформа» так и останется памятником далеким от
реальности планам нацистской элиты.
 Изобразительное искусство и примитивные искусства

Литературе и искусству во время войны уделялось мало внимания в

дискуссиях и директивах. У Берлина были более важные проблемы,
чем русские живопись и балет. Однако были понятны две вещи:
необходимо использовать искусство не только для выражения
народных эмоций, но и как средство пропаганды германской
идеологии. Гитлер приказал резко ограничить сферу местной
культурной деятельности, запретив ее участникам касаться каких-либо
политических тем. Если он и разрешил занятия музыкой и танцами, то
только вследствие их полной аполитичности и возможности дать
выход накопившимся чувствам в неагрессивной форме. Розенберг
высказывал подобные мысли, что «нет возражений против исполнения
местных народных песен и танцев в национальных костюмах по
случаю различных праздников. Эти формы культурного
самовыражения будут служить целям развлечения и
предохранительным клапаном для спускания пара в условиях тяжелой
повседневной жизни».
В то время как эти культурные формы постепенно лишатся своего
национального содержания и будут оставлены сами себе, другие
культурные средства выражения, такие как декламация, будут
исполнять роль политического агитатора. Под эгидой министерства по
делам восточных оккупированных территорий был создан
специальный отдел искусства и литературы. Службы армейской
пропаганды, а позднее отделы министерства пропаганды, хотя и
немногочисленные, действовали на оккупированных восточных
территориях. Их целью было вести антисоветскую пропаганду и
прививать пронемецкие чувства с помощью листовок, плакатов, газет,
театральных пьес и фильмов.
Те виды искусства, которые с трудом могли служить целям
пропаганды, такие как поэзия и художественная литература (за
небольшим исключением), игнорировались. Случайно или нет, но
предсказание Гитлера совпало с повседневной практикой. «Будет
вполне достаточно радио для сообщения необходимой для жителей
Востока информации. Музыку они могут слушать, сколько захотят.
Они могут слушать, как вода течет из крана… Однако им нельзя
разрешать заниматься умственным трудом и читать какую-либо
печатную продукцию». В то время как полностью прекратилась любая
научная деятельность и зачахло искусство, в областях, захваченных
немцами, буквально изливался поток пропаганды, примитивной и
отталкивающей. В ней отсутствовали позитивные призывы, шел
только поиск козлов отпущения, и все больше увеличивалась пропасть
между суровой реальностью и далеким от нее воображаемым и якобы
идеальным миром, в который Германия приглашает всех войти, и эту
великую идею вряд ли можно было осуществить только с помощью
лозунгов.
Упорное следование, несмотря на все неудачи, поставленным
долгосрочным целям культурной политики нацистов не
способствовало завоеванию симпатии населения. Хотя советские
граждане на оккупированных территориях понятия не имели о тех
законах, что превращали их в культурных кастратов, они могли
наблюдать безразличное и презрительное отношение со стороны
немцев к тем областям культурной и общественной жизни, которые
люди здесь особенно ценили. Возможно, в гораздо большей степени,
чем в иных областях, «свершения» в сфере медицины, искусства и
литературы воспринимались, особенно интеллигенцией, как
отличительный признак подлинного прогресса и как часть
неоспоримых прав человека. Отступление советских войск повлекло за
собой полное прекращение культурной жизни и общественных связей.
Для населения, привыкшего удовлетворять свои потребности в
области культуры, образования и информации, как бы она ни была
искажена, новое положение означало, что неизбежно наступит
осознание общего ухудшения положения и возникнет потребность в
информации. Несмотря на то что культурная политика нацистов была
нацелена на все слои общества, именно интеллигенция, лишившаяся
материальной и моральной базы в результате немецкой оккупации,
особенно остро реагировала на нее.
Если вначале людей занимали более насущные вопросы, то очень
скоро проявилось явное разочарование. Позднее немцы сообщали об
этом так: «На начальном этапе оккупации, когда необходимо было
решать много важных задач, населению объясняли нежелание
заниматься вопросами общественного образования чисто военными
проблемами. Позднее, когда [мы] отказались открывать
общеобразовательные школы, население стало искать причины
подобных действий и начинало сравнивать с более благоприятными
условиями при большевиках, поскольку советская власть обращала
особое внимание на образование и обеспечивала широкий доступ к
нему с целью распространения и укоренения своего учения».
Сравнение было явно не в пользу немцев.
Для интеллигенции характерен особый образ поведения и свои
ценности, которые способствовали тому, что ее часто использовали в
антисоветском движении. Поддержка таких интеллигентов играла
особую роль в формировании новых национальных руководящих
кадров и отринувшей идею коммунизма элиты в области науки и
культуры. Однако именно появление такого социального слоя
вызывало опасение в Берлине. Боязнь выпестовать собственного врага
не давала Германии решимости поддержать наиболее активных врагов
большевизма. Это оттолкнуло тех, кто готов был поддержать «новый
порядок» в качестве лучшего устройства общества. Поражение рейха
было результатом его собственных действий.
 Глава 22
Церковь: союзник или противник?
Нацизм и христианство

Несмотря на преследование коммунистами верующих на

протяжении жизни целого поколения, религиозный вопрос в
Советском Союзе так и оставался нерешенным, когда началась война с
Германией. Немцы вполне могли бы воспользоваться тяжелым
положением и накопившимися проблемами в области религиозных
отношений. Однако нацисты, стараясь хоть как-то примирить
долговременные цели с сиюминутными требованиями, не смогли
оценить имевшиеся возможности.
Несмотря на расхождения по многим вопросам, Гитлер и Розенберг
пришли к единому мнению относительно религиозной политики. Не
афишируя свои антихристианские взгляды, нацисты официально
восстановили германский языческий культ и воспитывали глубокую
преданность партии, фюреру и государству. Розенберг, Борман и
Гитлер придерживались крайних взглядов на религию. Розенберг в
своем труде «Миф XX века» заявил, что «идея чести – национальной
чести – является для нас началом и концом всех наших мыслей и
деятельности. Она не признает существование рядом с собой любого
подобного ей центра власти, такого как христианская любовь…».
Незадолго до нападения на Россию и сам Борман подтвердил свою
точку зрения в письме к Розенбергу: «Понятия «национал-социализм»
и «христианство» несовместимы… Наша национал-социалистская
идеология более возвышенная, чем догматы христианства, которые, в
основных своих пунктах, были заимствованы из иудаизма. Только по
одному этому мы не нуждаемся в христианстве».
Взгляды Гитлера были настолько же радикальными и оставались
такими до самого конца. Христианство было чем-то таким, что евреи
«тайно протащили» в западный мир. Фюрер рассказывал своим
соратникам, что апостол Павел «использовал учение Христа для
мобилизации низов общества, тем самым создав зачатки большевизма.
С его [христианства] утверждением пропала прозрачная ясность
Античности». Или, говоря более простым языком, «тяжелейшим
ударом, который когда-либо был нанесен по гуманизму, было
пришествие христианства. Большевизм – незаконное дитя
христианства. Оба они – изобретение евреев». Тем не менее Гитлер
понимал, что насильственная ликвидация церкви (что пытались
сделать еще советские власти) не приведет к успеху. Наоборот, он
пытался изолировать ее от политики и исключить губительное влияние
«попа» – таким унизительным термином фюрер называл
священнослужителей. «Не позволяйте попу заниматься мирскими
делами». Гитлер вспоминал: «В юности я нашел решение: «Только
динамит!» Только позднее я понял, что это препятствие так легко не
уничтожить. Оно должно загнить и отвалиться как гангренозный
член».
Таким образом, самым главным было исключить церковь из борьбы
за власть и покончить с ее ролью властителя человеческих дум.
Вполне логично, что главными врагами нацистов были
наднациональные и независимые религиозные конфессии, и прежде
всего католическая церковь. Поскольку ее главу было невозможно
контролировать, необходимо было нивелировать ее влияние. Другие
вероисповедания, такие как лютеранство, преследовались; хотя со
всеми ими вскоре должны были покончить, их все еще можно было
использовать, насколько это было возможно, в деле распространения
взглядов нацизма.
Религиозная политика нацистов на Востоке стояла перед той же
самой дилеммой: уничтожить все церкви или использовать их в целях
пропаганды. Тактика покровительства церковной деятельности имела
явные преимущества в сравнении с советской политикой в отношении
церкви. Кроме того, шаги в этом направлении были подготовлены
довоенными контактами. Откровенно антихристианские взгляды
нацистского руководства не мешали ему использовать русскую
эмигрантскую церковь в своих целях. Среди множества различных
юрисдикций, на которые разделилась православная церковь вне
России, нацисты выбрали наиболее реакционную и обеспечили себе ее
поддержку. Немецкая поддержка сыграла свою роль. 22 июня 1941 г.
ведущий деятель РПЦЗ митрополит Берлинский Серафим (Ляде)
обратился с воззванием к «верным сынам России» присоединиться к
«крестовому походу» под командованием «великого вождя немецкого
народа, поднявшего карающий меч против врагов Господа». Какова бы
ни была позиция рядовых членов зарубежной церкви, ее епископат
выступил на стороне немцев.
 Использовать или подавлять?

Пафос Розенберга был одновременно антикатолическим и

антирусским. В своих интуитивных попытках создать систему сдержек
и противовесов, несмотря на враждебное отношение к любым
деноминациям, он поддерживал те из них, которые разделяли
антирусские и антикатолические чувства. Он понял, как необходимо
действовать, когда внимательно рассмотрел сложившуюся обстановку
в Белоруссии и особенно на Украине. Украина была расколота в
вероисповедном отношении: восточные ее области были
православными, а западная часть, Галиция, была униатской. Более
того, политический сепаратизм на Восточной Украине привел в конце
Первой мировой войны к зарождению движения за национальную
церковь, независимую от Московского патриархата. Были
предприняты попытки организации Белорусской национальной
церкви, но не столь активные. В то же время проявились
традиционные разногласия в западных областях Белоруссии – между
православием и католицизмом.
Розенберг прекрасно знал об этих конфликтах, хотя они еще и не
проявились в должной степени в 1941 г. «Церковные проблемы на
Востоке, – писал он в апреле, – самые разные, и требуется
внимательное рассмотрение положения церкви в прошлом и
настоящем, а возможно, и в будущем». «Меры в области церковной
политики, – писал он будущему рейхскомиссару, – должны быть
различны в каждом отдельно взятом рейхскомиссариате».
В заметках Розенберга нашло отражение его представление о двух
остриях религиозного меча на Востоке – антирусском и
антикатолическом. Католицизм и русское православие должны были
остаться в первоначальных границах своего распространения, что и
ранее. «Православная церковь, – писал он, – была сильным связующим
элементом Российской империи». Поскольку Розенберг хотел
разрушить эту империю, русское православие должно было попасть
под запрет вне территории проживания великороссов. Кроме того, он
потребовал, чтобы, например, на Украине во всех приходах говорили
на украинском языке и чтобы священники были украинцами, таким
образом облегчив разрыв с московской церковью. Для Розенберга был
также важен выбор политики в отношении католицизма, он с
беспокойством говорил о «значительной сети учебных центров для
украинцев в Ватикане, чья цель – оказывать влияние на украинцев на
родине, как только представлялась подходящая возможность, в
прокатолическом духе». Поэтому Розенберг запретил въезд на
оккупированную территорию украинцам и русским, прошедшим
подготовку в Ватикане.
Несмотря на то что Розенберг на время оставил свой жесткий
антихристианский подход, по крайней мере в тактических целях, он
посчитал делом принципа и политической мудрости строго разделить
функции церкви и государства на восточных оккупированных
территориях. Смысл его приказов оккупационным властям был, по
сути, следующим: «Ни возрождать церковь… ни продолжать
большевистскую политику искоренения религиозной жизни».
Министерство Розенберга перестало следовать практическим
соображениям и начало проводить политику «невмешательства».
Терпимое отношение к церкви предполагало, что она все еще
сохраняет антибольшевистский потенциал. Казалось мудрым
решением разрешить деятельность национальной православной
деноминации, потому что она поддерживала политически наиболее
приемлемые религиозные группы.
Берлин ясно заявил, что политика религиозной терпимости
основывается на трех условиях: 1) лояльность церкви к
оккупационной власти; 2) невмешательство церкви в политику; 3)
существование церкви на нерусских территориях в статусе
автокефальной.
Внутренний конфликт между тремя условиями так и остался
нерешенным. В частности, продолжала существовать дилемма:
«деполитизировать» восточную церковь или сделать ее инструментом
немецкого влияния. Первую точку зрения поддерживали приверженцы
концепции «унтерменша»; вторая соответствовала взглядам Розенберга
и министерства пропаганды. Последнее подчеркивало большой
пропагандистский потенциал такой «прирученной» церкви и
возражало против того, чтобы она существовала на обочине
политической жизни. «Религиозная пропаганда должна вестись, чтобы
заручиться поддержкой церкви, однако мы не должны отождествлять
себя с церковью, поступая так же». Главы обоих ведомств в 1942 г.
заявляли, что «должны быть использованы все религиозные мифы и
средства церковной пропаганды», такие лозунги, как «Гитлер против
Сталина» или «Бог против Дьявола».
Борман, с другой стороны, придерживался мнения, что «не было
никакого церковного вопроса». Он отрицал его политическое значение
и смотрел на религию как «средство подрывной деятельности» славян.
М. Борман и Р. Гейдрих, начальник РСХА (Главного управления
имперской безопасности), были против использования церквей на
оккупированных восточных территориях для целей пропаганды.
Действия армии и абвера в первые недели оккупации, когда в
нарушение распоряжений они санкционировали на Востоке
деятельность эмигрантских священников – православных, униатов и
католиков, вызвали неприкрытое возмущение Бормана и Гейдриха.
Розенберг выразил свое согласие в данном вопросе, запретив
посещение оккупированных территорий всем миссионерам извне.
Несмотря на имевшие место расхождения во взглядах между
представителями этих двух групп, никаких конфликтных ситуаций не
возникало, поскольку немецкое руководство было занято более
злободневными проблемами на начальном этапе кампании. В
результате, когда оно нашло время более подробно рассмотреть
сложившееся положение на оккупированных территориях, оно уже
стало свершившимся фактом в результате действий местного
населения и попустительства этому со стороны командования
немецкой армии.
Полученные инструкции предписывали «не препятствовать, но и не
способствовать» развитию религиозной жизни, однако отношение
военной администрации к церкви было обычно благосклонным. Во
многих небольших городах, а особенно в сельской местности,
религиозные чувства были достаточно сильны. Хотя молодое
поколение мало интересовали вопросы веры, значительное количество
местных жителей выступали за открытие церквей и возобновление
богослужений. Торжественное повторное открытие кафедральных
соборов в Минске и Смоленске, поддержанное армейским
командованием, широко освещалось в прессе; и во многих районах
произошел постепенный, но решительный поворот «от принципа
благожелательной терпимости к принципу поддержки». Часто
командование воинских частей и комендатуры помогали возвращать
церковные здания и собственность, обеспечивали поставку
строительных материалов и топливо для церковных приходов.
Подобное позитивное отношение чиновников и военных
объяснялось тем, что, поддерживая церковь, они рассчитывали на
проявление более дружественных чувств со стороны местного
населения. Несмотря на ограниченность своих полномочий, церковь
могла сыграть примиряющую роль. Год спустя высшие военные власти
в Северном и Центральном районах жаловались, что, несмотря на то
что «отношение церкви к немцам самое положительное, этот фактор
используется в недостаточной степени». В конце войны фельдмаршал
М. фон Вейхс вспоминал: «Ни одно событие не могло так помочь
немецкой пропаганде, как первая религиозная служба, проведенная в
церкви, [ранее] закрытой и оскверненной коммунистами. Она сразу же
влияла в лучшую сторону на местные нравы и готовность больше
жертвовать на церковь. Однако Берлин полностью проигнорировал
данный факт и отдал приказ вскоре после начала кампании в России
запретить солдатам участвовать в восстановлении церквей и участие в
службах военных чинов (в украинских зданиях)».
Фельдмаршал явно не знал, что заставило власти отдать подобное
распоряжение. Во время первых недель кампании против СССР СС
крайне раздражала помощь, которую оказывали капелланы немецкой
армии местным церквам. После повторного открытия смоленского
кафедрального собора Гейдрих заявил, что не в интересах рейха
способствовать возрождению религии на восточных территориях, и
обратил на эту проблему внимание Верховного главнокомандования
вермахта (ОКВ) и министерства Розенберга. По соглашению с
Розенбергом ОКВ отныне запретило армейским капелланам
участвовать в религиозной жизни гражданского населения. Русский
комитет в министерстве иностранных дел сразу же заявил протест, в
основном по настоянию В. Гросскопфа, но без всякого результата.
Политические деятели давали указание армейским чинам.
 Гитлер и декрет о терпимости

В предвоенное время Розенберг носился с помпезной идеей о

провозглашении Германией «восточным массам» политики
терпимости в делах веры. В процессе предварительной подготовки
плана идея много раз пересматривалась, и в окончательной версии
были опущены все отсылки к «декрету о терпимости, дававшему
право на создание конфессиональных организаций, но без
государственной поддержки». Целый год прошел в дискуссиях между
сторонниками «нейтрализации» и «атомизации» церкви, то есть между
теми, кто предлагал предоставить церковь самой себе в известных
рамках, и теми, кто был намерен ее использовать в своих целях.
Бройтигам с сожалением писал впоследствии: «После переговоров,
тянувшихся много месяцев, было решено, насколько это было
возможно, замолчать вопрос религиозной свободы. Таким образом,
пропагандистский эффект был утрачен». Розенберг закончил работу
над проектом к началу 1942 г. и передал его фюреру во время деловой
встречи с ним 15 февраля. Интересно, но Розенберг предполагал
ограничить его действие только рейхскомиссариатом «Остланд». Для
применения его на Украине требовалась дальнейшая его проработка,
потому что было опасно в политическом отношении разрешать
существование там одной центральной церкви.
Вмешательство Бормана предотвратило дальнейшее рассмотрение
этого вопроса в министерстве оккупированных восточных территорий.
Когда Розенберг подготовил то, что он считал законченным декретом,
его различные критики заставили сильно сократить текст. Осталось
только подтверждение права на свободу вероисповедания и создания
религиозной организации. Однако Борман в безапелляционном тоне
попросил Розенберга сделать различные дополнения по тем пунктам,
где, по его мнению, оставались недоговоренности. В следующий раз
Розенберг отправился к Гитлеру для окончательного решения вопроса,
в то время как Борман сидел рядом.
Отношение самого Гитлера к документу постоянно менялось. В
августе 1941 г. он заметил по поводу высокой посещаемости
деревенских церквей на Украине, что «не видит в этом вреда», пока
службу ведут сами жители, а не «русские священники», которые
используют церковь «как базу для панславянской деятельности».
Однако несколькими днями позже фюрер высказал мнение, что
необходимо, насколько возможно, воспрепятствовать всем жителям
восточных территорий «вернуться к христианству… так как это даст
им возможность самоорганизации». Это было основной заботой
Гитлера – не дать церковным общинам наладить взаимоотношения
друг с другом, предотвратить появление любых организаций –
общественных, политических или религиозных, которые могли бы
стать ядром оппозиционного движения. Железная логика
обстоятельств направляла политику фюрера. «В каждой деревне
должны быть свои правила организации общин. Необходимо
противодействовать на большей части русской территории
формированию церквей с единым уставом – унитарной церкви. Это в
наших интересах, чтобы в каждой деревне была своя секта, которая
по-своему поклоняется Богу».
Эта концептуальная идея обсуждалась 8 мая 1942 г. на конференции
с участием Бормана и Розенберга. Еще одной характерной чертой
взглядов Гитлера на восточную церковь было его явное опасение того,
как это будет воспринято в Германии. Приняв в целом проект декрета о
терпимости Розенберга, Гитлер принял решение, что подобные
декреты не должны приниматься в Берлине: это дело подчиненных
Розенберга на местах. Вернувшись с конференции, Розенберг
вспоминал, что «в итоге было решено, что вопрос будет
рассматриваться не с правовой точки зрения, но рейхскомиссарами,
которые, исходя из признания принципа свободы вероисповедания,
примут соответствующие распоряжения для ее осуществления». Не
должно было делаться никаких публичных заявлений, к религиозной
деятельности следовало относиться с негласной терпимостью.
Отсутствие гласности сводило на нет весь возможный
пропагандистский эффект от этого декрета на Востоке, но все же
Гитлер и Борман были довольны таким решением. Никому не
приходило в голову задуматься над тем, что толерантное отношение к
религии в России возможно и в Германии, что могло бы привести к
отмене антицерковной политики в стране.
Получив одобрение Гитлера, Розенберг мог теперь использовать
«восточные церкви» в своих политических целях. Он отдавал себе
отчет, что необходимо соблюдать бдительность и не позволять
различным религиозным организациям проводить свою собственную
политику. Было запрещено создавать общецерковные организации
выше уровня генерального округа. В частности, РПЦ подлежала
количественному сокращению. Несмотря на имевшиеся трудности, в
частности из-за непопулярности среди верующих самой идеи,
началось создание автокефальной церкви в Белоруссии явно
антирусской направленности. Также и на Украине была оказана
поддержка движению по формированию своей автокефальной церкви,
враждебной Москве, хотя рейх и воздержался от официального ее
признания как организации, поддерживаемой на государственном
уровне.
Кох издал декрет о терпимости в рейхскомиссариате «Украина»
1 июня, а Лозе в «Остланде» 19 июня 1942 г. В последующие два года
центр тяжести церковного вопроса сместился из Берлина на
оккупированный Восток.

Церкви Украины

Кох полностью поддержал решение религиозного вопроса Берлином

в двух его основных аспектах: «деполитизации» и «атомизации»
восточных церквей. Еще до майского решения 1942 г. он провозгласил:
«Религия частное дело человека. Каждый сам покрывает издержки
своей деятельности. Поэтому на содержание священников должны
идти добровольные пожертвования людей, которые нанимают их для
церковного служения». Таким образом, на церкви не шли деньги из
бюджета, и у администрации не было перед ними обязанностей. С
другой стороны, Кох не делал попыток искоренить религию. Пока
церковные иерархи не выходили за рамки округа и не приобретали
большое влияние, он соглашался «отдать украинцам обе их церкви».
Полностью следуя политике «разделяй и властвуй» Гитлера, Кох
подавлял все попытки к объединению автономной и автокефальной
церквей в единую украинскую церковь. В отличие от Розенберга,
негласно поддерживавшего автокефальную церковь, но не
признававшего ее, Кох был более последователен, следуя пожеланиям
Гитлера и провоцируя разделение между церквями на Украине.
В Советской Украине существовали три основные православные
организации: Русская православная церковь, украинская автономная
церковь и украинская автокефальная церковь. Первая, продолжавшая
признавать митрополита (а затем патриарха) Московского в качестве
главы всей православной церкви, имела самую сильную поддержку в
крупных городах, таких как Киев и Харьков. Тот факт, что церковная
иерархия в Москве призывала к активной поддержке советского
режима в войне, делал положение ее последователей на
оккупированных Германией территориях достаточно сложным. На
практике патриаршая церковь как институт исчезла [на
оккупированных территориях], и большинство ее священства
поддержали более умеренную из двух украинских церквей –
автономную, которую возглавил архиепископ Алексий (Громадский).
Так называемая украинская автокефальная церковь (сокращенно
УАПЦ) образовалась в годы Гражданской войны. Ее возникновение
было частью общей борьбы за разрыв всех связей с Москвой и
Петроградом. Под влиянием украинских националистов на Украине
была создана собственная церковная юрисдикция. Была провозглашена
автокефалия Украинской православной церкви, которая не признала
московского первоиерарха своей главой и ввела в богослужение
украинский язык. Запрещенная на Советской Украине после прихода к
власти большевиков, украинская автокефальная православная церковь
продолжала существовать на Западной Украине в составе Польши.
Вовлеченная в бесконечные канонические диспуты, автокефальная
церковь в то же время стала оплотом яростного национализма.
Немецкая оккупация, казалось, дала возможность ее священникам
возобновить свою деятельность на территории Советской Украины в
союзе с галицийскими националистами и при поддержке некоторых
немецких организаций. УАПЦ возглавлял с 1932 г. архиепископ
Поликарп (Сикорский) с благословения митрополита Варшавского
Дионисия (Валединского). Во время советской оккупации Западной
Украины (1939) Поликарп признал Московский патриархат, но в
1941 г., оказавшись на территории, оккупированной немецкими
войсками вне его юрисдикции, получил от митрополита Дионисия
титул «Временный администратор православной автокефальной
церкви на освобожденных землях Украины». В результате
предпринятых им усилий в феврале в Пинске был созван собор,
который избрал его в предстоятели украинской автокефальной церкви.
В течение этого года его последователи взяли под свое управление
многие вновь открывшиеся приходы, на различные кафедры на
Восточной Украине были посвящены и поставлены двенадцать новых
епископов.
Наряду с Поликарпом ведущей фигурой в автокефальной церкви
стал Иларион (Огиенко), филолог и ученый, рукоположенный в
епископа Холмского в 1940 г. Установив доверительные отношения с
абвером и Розенбергом, он начал подготовку священников в июле
1941 г. для важной миссии, которая должна была отправиться на
Восточную Украину для пропаганды автокефалии. В течение года его
последователи возглавили значительное число церквей, которые
действовали, как многие считали, весьма самоуверенно.
Тем временем обрела силы церковь-соперница – Украинская
автономная православная церковь. Во многом обновленная, она тем не
менее сохранила связь с Московским патриархатом. Эта церковь, среди
сторонников которой были умеренные деятели, предпочла встать на
путь «федерализма» и постепенных реформ. Ее глава Алексий
(Громадский), получив признание Русской православной церкви во
время советской оккупации, был арестован немецкими властями в
1941 г., но вскоре освобожден. Объединив свои усилия с епископом
Пантелеймоном (Рудыком), которого Москва послала православным
епископом во Львов, где он остался при отступлении советских войск,
архиепископ Алексий с августа 1941 г. принимал усилия по
учреждению автономной церкви. В декабре состоялся собор, на
котором он был поставлен митрополитом. Вначале крайние
националисты скорее со скептицизмом, чем с враждебностью,
смотрели на его деятельность. Только с наступлением 1942 г. между
ними произошел окончательный разрыв.
Были предприняты попытки добиться соглашения между иерархами
Алексием и Поликарпом с целью объединить их усилия. Сделать этого
не удалось по ряду причин. Как «правое крыло» священства
автономной церкви, выступавшее против сепаратизма, возражало
против любой «сделки» с автокефалистами, так и националисты-
экстремисты вместе с отдельными их церковными соратниками
выступали против любого соглашения с «москвофильской»
автономной церковью. Личные споры между лидерами двух фракций
накладывались на канонические и политические различия. Вдобавок
комитет по делам религий при рейхскомиссаре Кохе был
заинтересован в сохранении существовавшего разделения между
церквями и срывал все попытки сближения между ними. Когда,
несмотря на все трудности, было достигнуто предварительное
соглашение между двумя главами церквей в октябре 1942 г. на встрече
в Почаевской лавре, в дело вмешалась немецкая администрация, чтобы
предотвратить заключение союза. Последующая попытка,
предпринятая в начале 1943 г., также провалилась из-за немецкого
вето.
Когда все попытки наладить сотрудничество провалились, борьба
между фракциями возобновилась с прежней силой. 7 мая 1943 г.
митрополит Алексий был убит. Обстоятельства его смерти так и не
были прояснены, выдвигались различные версии. Алексия сменил
епископ Пантелеймон, который был заклятым врагом Поликарпа и
Илариона. Эта враждебность была, несомненно, одной из причин,
почему Кох дал разрешение на его продвижение. Рейхскомиссару
удалось не позволить церквям объединиться. Пропасть между ними
стала непреодолимой.
Следует заметить, что отношение армии к делам не сильно
отличалось от отношения Коха или Розенберга, расхождения между
которыми в этой области были несущественными. Степень поддержки
каждой украинской церкви в районах, подконтрольных военной
администрации, различалась от комендатуры к комендатуре. К церквям
отношение было крайне утилитарным; они служили средством
передачи немецких директив и лозунгов. Главным для немцев было не
дать им объединиться; автономная церковь представляла опасность,
как исповедующая панславизм, в то время как автокефальная церковь
была откровенно сепаратистской, чтобы ее можно было поддерживать.
 Церковь в Белоруссии

Ситуация в Белоруссии отличалась от украинской несколькими

важными аспектами. В Западной Белоруссии было сильнее влияние
католицизма; и поскольку белорусский национализм был слаб, в
республике господствовала Русская православная церковь. Оба этих
фактора не нравились Розенбергу и Кубе; было принято решение
сформировать новое белорусское движение за автокефалию, чтобы
нивелировать католическое и «московское» влияние. Церковь
намечалось использовать в качестве инструмента продвижения
политических целей Германии; считалось, что она не сможет стать
автономной и антинемецкой благодаря поддержке местного населения.
Вместо того чтобы создавать небольшие конкурирующие друг с
другом церковные организации, Кубе принял решение о создании
Белорусской автокефальной православной национальной церкви, как
ему и советовали коллаборационисты-националисты.
«Автокефальное» движение было слабо укоренено на национальной
почве Белоруссии, и поэтому во главе ее требовалось поставить
человека далекого от национальной идеи. Митрополит Пантелеймон
(Рожновский), рожденный в 1867 г., был епископом Двинским и
Полоцким перед началом Первой мировой войны. Он находился на
польской территории и в 1939 г., когда вернулись советские войска,
был сделан экзархом Западной Белоруссии. Его выбрали возглавить
автокефальную церковь из-за уважения к нему и высокого положения в
церкви, хотя белорусские националисты резко возражали против этого.
Митрополит Варшавский Дионисий послал в Минск архимандрита
(впоследствии епископа) Филофея (Нарко), а тем временем некоторые
последовательные сепаратисты, действовавшие в Минске, начали
интриговать против владыки Пантелеймона, который стремился
затянуть официальное провозглашение автокефалии как по
каноническим, так и политическим причинам.
После активных интриг в марте 1942 г. в Минске состоялся собор,
который образовал пять епископий, чьи границы совпадали с
немецким административным делением. Как правило, церковный
отдел администрации Кубе диктовал необходимые решения
церковному совету. Наконец, когда митрополит Пантелеймон отказался
назначить на смоленскую кафедру вновь избранного епископа
(который находился в юрисдикции минских церковных властей),
немецкая администрация 1 июня 1942 г. сместила митрополита и
выслала в отдаленный монастырь за границами генерального
комиссариата. По сути это означало триумф националистов. Епископ
Филофей, ставший новым администратором Белорусской
автокефальной церкви, был по своим взглядам ближе к сепаратистам,
но все же он был человеком церкви и не мог нарушить каноны в угоду
политикам. Не имея права провозгласить автокефалию, он
сопротивлялся оказываемому на него давлению со стороны
сепаратистов и немцев. Когда оставшиеся епископы с Филофеем во
главе созвали в августе 1942 г. новый собор, генеральный комиссариат
«категорически» запретил его проведение без предварительного
немецкого согласия, значительно ограничивавшего власть церкви как в
территориальном отношении, так и в повседневном управлении, и
воспрепятствовал приезду митрополита Пантелеймона (которого
пригласили епископы), чтобы принять участие в заседаниях.
С течением времени возмущение немецким вмешательством росло,
и не только среди рядового священства, но даже в автокефальной
иерархии. Только в середине 1943 г., когда отношения с церковью
зашли в тупик, политика администрации Кубе несколько смягчилась.
Митрополиту Пантелеймону было позволено вернуться в Минск.
Началась последовательная реорганизация церковных структур. Все
же автокефалия не была провозглашена официально, даже если
церковь и называли автокефальной. Кроме того, многие священники на
местах, хотя и признавали иерархию, никогда не поддерживали ее
«реформы». Не пользовалось поддержкой и движение за автокефалию.
Что характерно, те же самые чиновники в подчинении Кубе, которые
постоянно вмешивались в деятельность Минской митрополии, также
не имели желания публично высказаться в поддержку автокефальной
церкви. В 1944 г., накануне оставления немцами Минска,
официальный представитель министерства Розенберга
охарактеризовал ситуацию следующим образом: «Является фактом,
что подавляющее большинство белорусских православных
священников русские по духу. Процесс создания белорусской
иерархии, обладающей национальным самосознанием, встречается с
большими трудностями. Успех его возможен только в том случае, если
Германия проявит инициативу в религиозной области. В настоящее
время это противоречит политическим директивам момента…»
Представляется более чем сомнительным, что активные действия
могли что-либо изменить. Дилемма была порождена противоречивым
характером немецкой церковной политики на оккупированных
восточных территориях. В Белоруссии эксперимент с установлением
автокефалии провалился, что стало еще одним негативным фактором в
цепи тяжелых событий, что изменили отношение к немцам.

Русская православная церковь на Востоке

РПЦ с новой силой продолжила свою проповедь на оккупированных

территориях. Поскольку ее иерархия не была признана на Украине, а в
Белоруссии со Смоленском существовала своя Белорусская
автокефальная церковь, юрисдикция РПЦ распространялась на
северные области России.
В отношении вождей Германии к церкви была своя логика. На
Украине, где местная церковь могла бы обрести силу, ее искусственно
поддерживали в состоянии разделения. В Белоруссии, где
сепаратистские настроения были слабы, была учреждена одна
антирусская церковь, которая вносила в общество элемент
разобщенности и не представляла собой политической угрозы. В
странах Прибалтики деятельность РПЦ была разрешена, так как
большинство населения было неправославным и нерусским. Следует
заметить, что к стороннику русского православия относились с
нетерпимостью и в Великороссии (где он мог бы стать символом
политического движения), и в Украине и Белоруссии (где он мог
сорвать немецкие усилия по внедрению «антимосковского»
сепаратизма). Однако в Прибалтике он был политически не опасен, у
него практически был статус эмигранта, и он играл роль своего рода
противовеса контролируемой Советами Русской православной церкви
и отчасти национальному лютеранскому движению в Эстонии и
Латвии.
Отдельные епископы православной церкви в Прибалтике
приветствовали наступавших немцев. Среди них был митрополит
Сергий (Воскресенский), выдающийся деятель русской церкви,
который в 1940 г. был послан из Москвы в Ригу возглавить
православных в Прибалтийских республиках. Уже 11 июля 1941 г., как
утверждает немецкая сторона, он был готов обратиться с призывом ко
всем верующим России принять участие в борьбе с коммунизмом. При
немецкой поддержке митрополит Сергий в течение следующего года
смог упрочить свое положение.
В августе 1942 г. в Риге состоялось совещание православных
епископов, которое направило приветственное послание Гитлеру. В
сентябре Москва осудила это сборище и призвала его участников
объяснить, верно ли полученное сообщение о том, что они возносили
молитвы «к Всемогущему Господу даровать быструю и окончательную
победу германскому оружию». В следующем месяце продолжился
обмен посланиями через линию фронта, на этот раз митрополит
Сергий отвечал из Риги митрополиту Московскому. Воздавая хвалу
немцам за проявленную ими религиозную терпимость на
оккупированных территориях (и сделав при этом некоторые
антисемитские замечания), он занял твердую позицию по этому
вопросу.
На словах, казалось, митрополит Сергий поддерживал дело немцев.
Когда они вернули ему новгородские церковно-служебные книги и
иконы, он выразил свою глубокую благодарность и еще раз помолился
за победу легионов Гитлера. Но такая внешняя покорность могла быть
обманчивой, и немцы знали об этом. Ведь он был прежде всего
заинтересован в укреплении своей церкви и своего положения. В то же
самое время начиная с конца 1942 г. в его проповедях все чаще стали
появляться слова о «страдающей русской душе» и русских
«национальных ценностях», что резко противоречило понятию
«унтерменш» и антирусской направленности немецкой политики.
Пугающая развязка была почти неизбежна. 29 апреля 1944 г.
митрополит Сергий был убит. В официальном церковном сообщении в
Риге почему-то не был назван виновник этого злодеяния, но
говорилось, что митрополит «пал жертвой своей преданности церкви и
безграничной любви к Родине». Один русский журналист, который
хорошо знал Сергия, утверждал, что на него донес немцам его
персональный враг и что митрополит был убит патрулем СД, когда
ехал в машине близ Вильнюса[71].
 Вероисповедная политика

На религиозный вопрос повлияло общее изменение в «восточной

политике» нацистов к концу войны. Был сделан упор на ведение
психологической войны, использование «туземного» персонала. Отдел
по церковным делам министерства оккупированных восточных
территорий в 1943–1944 гг. выступал в поддержку церквей (при
условии их «сотрудничества») по чисто политическим причинам. На
эти действия подвигли отчасти поиск новых подходов и решений в
момент кризиса в рейхе и отчасти советская церковная политика. В
попытке мобилизовать патриотические чувства и духовные силы
народов СССР Москва еще в самом начале войны прекратила любую
антирелигиозную пропаганду. Митрополиты выступили в поддержку
Сталина как «богоданного вождя» в борьбе против немцев; вновь
открывшиеся церкви стали центрами советской патриотической
пропаганды. Наконец 4 сентября 1943 г. Сталин принял архиереев
Русской православной церкви. Был восстановлен синод и избран
новый патриарх. Москва широко оповестила об этом событии,
противопоставив ему сообщения о тех жестокостях, что совершали
немцы в отношении верующих, и осквернении церквей на
оккупированной территории. Советские священнослужители
торжественно заявили, что «каждый, повинный в предательстве
общецерковного дела и дезертирстве, то есть переходе на сторону
фашизма, будучи врагом Божьего распятия, будет лишен причастия;
и если это будет епископ или священник, то он будет извержен из сана.
Аминь».
Подобные заявления требовали реакции от немцев и
сотрудничавших с ними священников. И Берлин и Москва старались
представить себя защитниками веры (так же как обе стороны
выставляли себя защитниками крестьянства и национальных
меньшинств). Своими действиями Советы способствовали победе тех
представителей нацизма, которые выступали за использование церкви
в политике, над теми, кто предпочитал не обращать внимания на
церковь до тех пор, пока она стояла вне политики. В ответ на
Московский собор в октябре 1943 г. в Вене состоялась встреча восьми
русских православных епископов, включая митрополита Берлинского
Серафима. Неделю спустя после ее завершения, когда немецкая пресса
коротко сообщила о принятой ею резолюции, митрополит Рижский
Сергий весьма определенно выразил свое неудовольствие. Он
рассматривал митрополита Серафима и карловацкую церковь как
известных реакционеров, которые потеряли всякую связь с тем, что
происходит в Советском Союзе, и могут только безвольно следовать
политике антисоветизма. В наибольшей степени он возражал против
тесного и открытого союза между монархистами-эмигрантами и
нацистами. Он писал, что «большевики изобразят это так, как будто
епископы в эмиграции являются всего лишь инструментами
германской политики». Владыка Сергий считал пропагандистским
маневром возведение митрополита Московского в патриархи, что
только показывало слабость Советов: «Это был знак банкротства
большевизма, отступая, он вынужден был даже принять
существование Бога и церковь». Признание немцами в тактических
целях православной церкви также было знаком слабости и поражения.
Подобная венской встрече русских епископов, по инициативе
Готтберга в Минске весной 1944 г. состоялась встреча священства
Белорусской автокефальной церкви в ответ на обращение Московского
патриархата. Во время отступления с территории Восточной Украины
немецких войск украинская автокефальная церковь нашла прибежище
в Генерал-губернаторстве Польша; ее губернатор Ганс Франк разрешил
церкви провести съезд в Варшаве и даже передал через своих
помощников приветственный адрес вождям УАПЦ.
Все эти действия говорили о решительном повороте в немецкой
политике при участии руководства СС и СД, которые из тактических
соображений скрывали теперь свои антирелигиозные взгляды. В июне
1944 г. Бергер писал Розенбергу: «Мы должны установить тесные
отношения с церковью, чтобы использовать ее в наших целях.
Поскольку православие чуждо Германии, можно не опасаться
нежелательных последствий здесь в стране [такие опасения были
ранее в 1942 г. у Бормана и Розенберга]. Мы должны поощрять
объединение украинских церквей, так как это будет вести к
деполитизации религии, в то время как теперь конфликтующие группы
используют религиозный конфликт в качестве прикрытия. Религия per
se (сама по себе) умиротворяющий фактор».
 С согласия Бергера СД и министерство Розенберга начали вести
переговоры с оставшимися ведущими православными деятелями.
Владыка Пантелеймон, который был основным препятствием на пути
заключения союза с сепаратистами, был переведен из Киева в Ригу на
место убитого митрополита Сергия. Тем самым стало возможным
созвать единый Украинский православный синод. За немцами
оставалось право вето, на что согласились иерархи Иларион (Огиенко)
и Мстислав (Скрипник). По словам немецкого репортера,
«нерелигиозное прошлое Илариона и Мстислава (один был политиком,
а другой лингвистом) объясняли отсутствие у них религиозного
фанатизма и желание учитывать политические факторы». Церковь
должна была стать пропагандистским инструментом рейха.

В политике нацистов по отношению к церкви можно обнаружить

больше логики, чем в других направлениях «восточной политики».
Согласно ее основному принципу «разделяй и властвуй» возможные
разделения между местными верующими нужно было еще больше
поощрять и углублять; там, где их не существовало, необходимо было
вносить некий элемент раздора. Патриарха Московского и всея Руси
Сергия (Страгородского) признавали и вне пределов Великороссии;
и потому немцы одобрили программу объединения двух украинских
национальных церквей только после того, как они покинули свою
родину. Всему причиной был страх, что церковь станет точкой сбора
народных сил в борьбе против немецкого хозяина.
Парадокс немецкой церковной политики заключался в том, что она
уделяла внимание возрождению религиозной жизни на местном
уровне, не замечая конфликты и противоречия, существовавшие в
церковной верхушке. Как писал один аналитик, исследовавший
религиозные устремления народа, «контролируя церковную жизнь,
немцы не препятствовали развитию народного движения в низах, но
игнорировали все происходившее в верхах». Перемещенные лица,
которые жили в условиях немецкой оккупации, в большинстве своем
свидетельствовали о том, что единственное улучшение в их жизни в
сравнении с довоенным советским периодом произошло в
религиозной области. Это было следствием не распоряжений сверху,
но политики терпимости, которой придерживались немцы (особенно в
районах с военной администрацией) на местах.
 Возрождение церкви произошло не только благодаря глубокой
религиозной вере народа, но вследствие ее уникального статуса
единственного выжившего общественного института, сохранявшего
нейтралитет при советской власти и пользовавшегося частичной
автономией при немцах. В напряженных, часто недостаточно
аргументированных поисках третьего, не советского и не немецкого
пути церковь, вне зависимости от деноминации, была обречена стать
точкой сбора лояльных власти масс. Несмотря на длительные и
ожесточенные ее преследования советским режимом, она сохранила
свое влияние, хотя, конечно, в первую очередь среди старшего
поколения и сельских жителей.
Так же как немцы не нашли общего языка с интеллигенцией и
рабочими в городах, в равной степени они не смогли извлечь для себя
пользу из религиозного чувства крестьянства. В то время как на местах
люди были искренне благодарны за проявленную религиозную
терпимость, непоследовательность политики нацистов и общие
негативные впечатления от их деятельности перечеркнули всё то
положительное впечатление, что было достигнуто открытием церквей.
Берлин, в отличие от Москвы, еще раз упустил представившуюся ему
«естественную» возможность. Вместо этого он колебался между
решением забить или оседлать «религиозную лошадь», как выразился
один нацистский функционер, на которую он хотел, но не осмелился,
сделать ставку.
 Часть четвертая
Политическая деятельность
 Глава 23
Действующие лица и их кредо
Фатальный просчет

Если эксплуатация восточных ресурсов и рабочей силы не вызывала

у нацистов ни малейших сомнений, то политическое и военное
использование советского населения на стороне немцев резко
противоречило нацистской идеологии и доокку-пационным планам.
Руководство тем, что должно быть известно как политическая война;
обращение к советскому населению с четкой политической
программой или обещаниями на будущее; организация политического
центра, будь то русское правительство в изгнании или плеяда
комитетов по освобождению; даже вооружение масс Untermenschen –
представителей «низшей расы» для борьбы со своими бывшими
хозяевами под знаменами освободительного движения – все это
изначально считалось запретным с точки зрения идеологии,
политически опасным, а в военном отношении излишним.
Сам Гитлер исключал любую программу политических побуждений.
Завоевав Россию, размышлял он, население можно предоставить
самому себе – «при условии, что мы им управляем. В случае
революции нам нужно просто сбросить несколько бомб на неугодный
город, и вопрос будет улажен». Это предполагало, что никакого
ослабления немецкого правления не могло быть. «Дорога к
самоуправлению ведет к независимости, – декларировал фюрер. – Для
того чтобы сохранить свое господство над народом на территориях,
завоеванных нами восточнее рейха, мы должны стараться всеми
силами удовлетворить любое стремление к индивидуальной свободе,
которое они могут изъявить, тем самым лишив их любой формы
государственной организации, и, следовательно, держать их на как
можно более низком культурном уровне».
Дело не в том, что Гитлер не был осведомлен о проблемах
психологической войны. Позже он по-новому сформулировал свою
точку зрения: «…управление народом завоеванных регионов – это, я
бы сказал, конечно, психологическая проблема. Нельзя править одной
только силой. Разумеется, сила имеет решающее значение, но не менее
важно иметь то психологическое нечто, что необходимо
дрессировщику животных, чтобы быть господином своего зверя. Они
должны быть убеждены, что мы являемся победителями…»
В этих рамках Гитлер не возражал против использования
пропаганды на оккупированных территориях, особенно тогда, когда
она была направлена против отступающей Красной армии; но фюрер
не соглашался на ведение политической войны, поскольку это
означало компрометацию его целей и методов, направленных на
прямое завоевание и колонизацию.
Только позже встал вопрос о «завоевании» населения в желаемых
регионах при помощи удовлетворения его чаяний. Он был выдвинут на
передний план под влиянием эмпирических доказательств, собранных
пропагандистами; подкреплен столь же прагматичным подходом
некоторых руководителей военной администрации и офицеров
разведки; форсировался практически спонтанным формированием
местных вспомогательных подразделений для немецких вооруженных
сил и усугублялся запутанной и яростной борьбой в политической
войне, в эпицентре которой находился генерал Андрей Власов.
Первоначальная точка зрения отлично характеризовалась
ограничениями, наложенными на немецкую пропаганду. Когда еще в
середине августа 1941 г. доклад отдела пропаганды ОКВ настоятельно
призывал «ради завоевания доверия населения избегать применения
силы, жестокостей, грабежей и обмана», генерал Йодль [начштаба
оперативного руководства ОКВ] гневно написал на полях: «Это
опасные признаки презренного гуманизма». «Завоевание доверия
населения» еще не являлось общепризнанной целью. Цена этой
политики в плане пропагандистской деятельности была очевидна. По
словам одного аналитика, «любое упоминание о будущей судьбе
территории СССР или ее населения, любая ссылка на национальность,
этнические меньшинства или самоуправление оставались однозначно
и строго запрещенными. Это лишало немецкую психологическую
войну самого эффективного оружия против нарастающей волны
русской патриотической пропаганды, которая стала заменять
коммунистические лозунги в конце июля 1941 г… Немцы могли
противопоставить [этой пропагандистской кампании] только
запретительные аргументы, поскольку им запрещались
псевдопатриотические темы, которые помогли им использовать в
собственных интересах национальные чувства во время Французской
и, в меньшей степени, Норвежской кампаний. Немцы игнорировали
существование национализма до такой степени, что даже запретили
использовать в своей пропаганде слово «русский».
Наиболее близким подходом с целью привлечения симпатий
населения были расплывчатые намеки на «свободу от большевизма».
Уже в ноябре 1941 г. всей пропаганде, направленной на
оккупированные территории СССР, было приказано придерживаться
формулы: «Ваша судьба зависит от вашего отношения и вашей работы.
Пока идет война, о будущем ничего нельзя сказать. Решение придет
позже и будет зависеть от вашего отношения».
Пренебрежение политическим и военным потенциалом «низшей
расы» стало симбиозом доктрины и практики. В принципе школа
мысли Бормана была глубоко враждебна любому проекту,
удостаивающему Ostmensch – «жителя Востока» «признанием»
в качестве солдата, не говоря уже о союзнике. Экономические мотивы,
в свою очередь, побудили группу Геринга – Бакке[72] рассматривать
Восток как объект эксплуатации и игнорировать любые мысли о
политической реабилитации. Доминирующим предположением обеих
групп на первом этапе войны было то, что победа неизбежна. Йозеф
Геббельс оказался, пожалуй, первым среди всех нацистских лидеров,
осознавшим провал немецких целей: когда в первые «три месяца» не
удалось победить Советский Союз, он продиктовал меморандум из 27
страниц (который, к сожалению, не сохранился); эксперты, которым
его показали, считали, что «провозглашение этого плана Гитлером
позволит заручиться полной поддержкой всего русского народа».
Притом что это было преувеличением, один из помощников Геббельса
тем не менее признал, что «мы наверняка никогда не выиграем
кампанию или не завоюем жителей Востока без политической
программы». А несколько месяцев спустя сам Геббельс добавил: «…
Мы были слишком сильно зациклены на скоротечной кампании и
видели победу так близко перед своими глазам, что не считали
необходимым беспокоиться о психологических вопросах подобного
рода. То, что мы упустили тогда, нам придется теперь компенсировать
тяжким трудом».
 Коренная переоценка тактики вступила в действие, как только стало
очевидно, что быстрой победы не предвидится. Пока такие
несгибаемые сторонники крайних взглядов, как Гитлер, Борман и Кох,
упрямо стояли на своем, кое-кто начал выступать за существенные
изменения в политической тактике и стратегии. Начались
эксперименты, представлялись и обсуждались апелляции и
меморандумы – в основном за спиной фюрера, – по поводу
политического и военного использования жителя Востока.
 Три концепции

Если бы войну можно было выиграть в течение нескольких месяцев,

рейх мог позволить себе – возможно, недальновидно – игнорировать
реакцию русского населения. Если же исход был сомнителен и если в
течение нескольких месяцев или, быть может, лет миллионам
советских мужчин и женщин суждено было жить под немецким
правлением, в то время как другие продолжали бы бороться с
вермахтом по советским правилам и под советскими лозунгами,
привлечение народа на немецкую сторону стало бы вопросом
первостепенной важности. Таков был общий знаменатель различных
фракций, которые, решительно выступая против концепции Коха –
Бормана, составляли так называемый лагерь «реалистов». В их число
входили сторонники психологической войны на индивидуальном
уровне, традиционной пропагандистской войны и подлинной
политической войны. Вдобавок ко всему имелись и такие
исключительные личности, как Вильгельм Баум, бывший пресс-атташе
в Москве, в 1942 г. покончивший с собой – в значительной степени из-
за отчаяния и недовольства немецкой политикой на Востоке.
Первая из этих групп высказывалась за коренное изменение
поведения Германии по отношению к населению оккупированных
регионов. Более прозорливые наблюдатели вскоре отметили особую
чувствительность советских граждан к личным унижениям и
презрительному отношению. Они также видели, как мало требовалось
– учитывая тактичное обращение, – чтобы завоевать расположение
отдельных жителей Востока к немцам. Документы армии,
Ostministerium (имперского министерства оккупированных восточных
территорий) и министерства иностранных дел изобиловали докладами,
по сути повторявшими одни и те же выводы: «Раз за разом население
Украины выражает свою признательность за каждый случай, когда с
ними обращаются гуманно и на основе равноправия, и решительно
выступает против презрительного отношения».
Поэтому ряд должностных лиц оккупационной администрации и
армейских офицеров взяли на себя обязательство проводить «политику
человеческой порядочности». Порой они расценивали это как
сознательный вклад в военные усилия: личный интерес оказался
эффективным победителем. В других случаях, например в среде
профессиональных офицеров, существовали остатки традиционной
морали, которые диктовали, как следовало и не следовало поступать. И
наконец, в некоторых случаях такие усилия были вызваны искренним
сочувствием к людям или взвешенными размышлениями, которые
рассматривали подобные усилия как крайне важный шаг на пути к
столь необходимым политическим действиям.
Проявить немного «дружеского отношения» на постое, показать
любопытным крестьянам фотографии из дома, рассказать о жизни в
довоенной Германии, наказать сослуживца, который воровал кур на
ничейной земле, где не властвовал закон, – часто такие личные
контакты с оккупантами производили на мирных жителей
неизгладимое впечатление. Тем не менее с точки зрения лояльности
народа воспитание «достойного поведения» не могло оказать
существенного влияния, пока оно не стало частью всеобъемлющих
перемен в немецком политическом курсе.
Более обширная схема была рекомендована профессиональными
пропагандистами. На раннем этапе кампании некоторые из них
осознали, что негативных лозунгов антибольшевизма (а тем более
антисемитизма) недостаточно для привлечения советских людей на
немецкую сторону. Поэтому люди Геббельса и некоторые из их
антагонистов из числа военных начали готовить призывы,
адресованные непосредственно к «жителям Востока»; прокламации
немецкого правительства, «несуществующих» русских комитетов и
«комитетов по освобождению нацменьшинств», которые существовали
только в их собственных радиопрограммах и листовках, – вот
некоторые из трюков, к которым прибегало министерство пропаганды.
«…Народам Востока, – писали двое из главных помощников
Геббельса, – следует дать программу, ни одно из обещаний которой не
может быть выполнено до достижения победы… То есть нам следует
лицемерить».
Нигилисты не избегали обещаний на будущее, если – и только если
– они могли вызвать недовольство в рядах Красной армии или
способствовать более прочной идентификации населения
оккупированных регионов с рейхом. Однако надо сказать, что эти
обещания являлись преднамеренно фиктивными: они представляли
собой «политическую мухоловку», призванную привлекать и ловить,
но не возмещать, удовлетворять и освобождать. Не было предпринято
никаких попыток – более того, при разделении полномочий в
Германии это не входило в юрисдикцию пропагандистов – привести в
соответствие лозунги с действительностью, слова с делами. Как
правило, Геббельс, а позднее и Гиммлер были готовы прибегнуть к
таким методам, как бы далеко за пределы морали и принципов они ни
выходили; Розенберг и Борман, хоть и по-разному, оба были слишком
фанатично привержены официальным убеждениям, чтобы
благосклонно принять такую временную замену своей отвратительной
тактики ради достижения конечных целей.
Сам Гитлер дольше всех выступал против подобного лицемерия,
хотя и не из-за моральных сомнений. В принципе он был готов зайти
по пути пропагандистского обмана так же далеко, как и любой из его
подчиненных. Его отказ санкционировать это, как подозревают, был
вызван психологическим и эмоциональным блоком, который заставлял
его отвергать мысль о признании русских или украинцев
«союзниками» – хотя бы просто в качестве фигового листка, – ради
победы. Он обосновывал свою позицию тем, что не смог бы объяснить
немецкому солдату, что такие пропагандистские призывы были чистой
воды лицемерием: «Я был бы готов зайти бог знает как далеко, –
заявлял фюрер, – если бы не психологическое воздействие [на
немецкий народ]. Например, я бы сказал, что мы создадим совершенно
независимую Украину – я бы сказал это с полной решимостью, а
потом в любом случае не стал бы этого делать. Но такое может сделать
только политик. Я не могу сказать каждому солдату (поскольку это
должно быть обнародовано с соответствующей гласностью): «Это
неправда. То, что я сказал, – всего лишь тактика».
Притворяясь, что боится эффекта рикошета от тактики обмана,
Гитлер предпочел вообще отказаться от «политической войны»
в России, отправив ее, как отравляющие газы, в арсенал запрещенного
оружия.
В отличие от Гитлера и Геббельса в Берлине нашлись и другие, кто
рассматривал политическую войну как реальный, существенный
элемент долгосрочной стратегии. По сути, таково было мнение двух
школ – сторонников свободной и предположительно федеративной
России, охватывающей широкий круг фигур от бывшего посла в
Москве Шуленбурга до капитана Штрик-Штрикфельдта и самозваных
защитников нерусских национальностей, типичными представителями
которых являлись такие непохожие друг на друга персоны, как Ганс
Кох и Герхард фон Менде. В обоих лагерях имелись прагматичные и
германоцентристские патриоты, а также искренние русофилы (или
украинофилы). Важность их первоначальных инициатив заключалась в
том, чтобы сделать советские народы партнерами рейха: в случае
«Свободной России» все советское население должно было быть
завербовано против большевистского правления; в случае же
представителей других национальностей нацменьшинства СССР
должны были быть объединены против великороссов.
На каком-то этапе это движение должно было повлечь за собой
создание чего-то вроде «комитета освобождения» или «правительства
в изгнании», состоящего из перебежчиков и беженцев, – идея, которая
по сути своей вступала в противоречие с ортодоксальным нацистским
отрицанием того, что жители Востока являются Staatsvolk –
населением государства, способным и достойным самоуправления.
Что означало придание такому органу определенной власти и
авторитета – авантюра, которая открывала перспективу политически
независимого развития подобного образования и поэтому находилась
под запретом, даже в форме режима типа режима Квислинга[73].
Пропаганда таких истинно политических устремлений неминуемо
рассматривалась как крамольная. Порой ее приходилось
формулировать в более мягких терминах или скрывать за
традиционной нацистской фразеологией.
Такой словесный камуфляж делал надлежащую идентификацию
подгрупп в лагере «реалистов» более сложной. Кроме того, три
фракции, описанные выше, фактически не были строго определены, и
их идеи излагались не всегда внятно. В частности, многие из их
приверженцев не смогли бы провести различие между «искренним» и
«прагматичным» направлениями; большинство не могло четко
различить, что они хотели бы обещать и что готовы были допустить в
победоносном будущем.
За редким исключением, это были не голоса «нелояльной
оппозиции», а представителей германского правительства, партии или
армейских структур. В основном ими оказывались немцы, которые
считали себя патриотами и, какие бы чувства они ни испытывали к
Гитлеру и Сталину, желали помочь рейху выиграть войну против
Советского Союза. В то же время значительную роль сыграли
некоторые из главных антигитлеровских заговорщиков, как внутри
армии, так и вне ее. Хотя «ревизионисты» и «реалисты» в восточной
политике, с одной стороны, и немецкое движение Сопротивления – с
другой, ни в коем случае не пересекались друг с другом (первые
включали в себя большое количество убежденных нацистов, а среди
последних многие относились к Востоку с безразличием), оба
критических направления подпитывали друг друга, а кадровый состав
тех и других частично совпадал. Противники нацизма, такие как фон
Штауффенберг и фон Тресков, фон Шуленбург и фон Хассель, также
оказались, как станет очевидным, в первых рядах сражающихся за
новый курс восточной политики.
Розенберг мог бы стать последовательным представителем
сторонников политической войны. Его мировоззрение
обуславливалось долгосрочными планами политического характера;
в своих ранних меморандумах он уже говорил о «политических
намерениях» и «политических целях», а вся его схема «вдыхания
жизни» в сепаратистские движения представляла собой не более чем
амбициозную, хотя и своеобразную, стратегию политической войны.
Однако, по мнению представителей «Свободной России», полезность
Розенберга была неизбежно ограничена. С одной стороны, вялость и
неэффективность делали его бесполезным выразителем любого
процесса, а самоуничижительная кротость перед фюрером
обесценивала его полезность для любого неортодоксального подхода.
Кроме того, острая антироссийская направленность его политической
концепции была неизбежно неприемлема для других вариантов
политической войны. (За две недели до вторжения в СССР Розенберг
выступил против обнаруженной в Варшаве деятельности русской
эмиграции – не потому, что она носила политический характер, но в
основном из-за того, что это политическое ядро за границей пыталась
организовать именно русская группа.) Согласно их образу мышления,
его тезис не только не учитывал собственных желаний русских, но и
несправедливо и необоснованно включал их в число врагов рейха
вместо того, чтобы привлекать в качестве союзников. Наконец, для
некоторых политически ориентированных Розенберг был слишком
закоренелым нацистом, чтобы стать приемлемым для них глашатаем.
 Временами Розенберг был тем не менее обязан, в силу своего
положения главы министерства восточных территорий, «защищать»
все национальности на этих территориях (без учета этнических
различий) от нападок наиболее экстремистских фанатиков. Поэтому –
по соображениям целесообразности – он выступал против массового
уничтожения советских чиновников, как это предлагали некоторые
офицеры СС: такая резня могла бы «в политическом и социальном
отношении позднее стать причиной ужасной мести». А в начале 1942 г.
Розенберг выступал за улучшение положения военнопленных,
поскольку «…немецкий рейх, даже после окончания войны, намерен
продолжать оккупацию значительной части бывшего Советского
Союза и развивать ее экономику ради наших собственных целей. Что в
этой связи в значительной степени зависит от сотрудничества
населения».
Однако подобные формулировки являлись исключением. Вызывает
иронию мнение, что Розенберга вообще следует считать сторонником
политического развития на оккупированных территориях. Тем не
менее расклад сил в Берлине был таков, что даже министр часто
считался «опасным мечтателем» и оказывался загнанным в угол –
своей борьбой с Кохом, попыткой «альянса» с армией или
деятельностью некоторых своих сотрудников, – когда ему приходилось
облачаться в мантию политической войны. В то же время понятно,
почему он не стал – и не мог стать – идейным вдохновителем этого
движения.
Можно было бы также ожидать, что министерство иностранных дел
займет четкую позицию в пользу политической войны. Ему помешали
сделать это его министр фон Риббентроп и его аналогично мыслившие
подчиненные; в восточных делах министерству дозволялось играть
лишь ничтожную роль. Тем не менее в предшествующие вторжению в
СССР недели и первые месяцы войны Russland-Gremium – «Русский
комитет» придал «политической» ориентации некоторую
организованную форму, а последний посол рейха в Москве, граф фон
дер Шуленбург, стал ведущим представителем этой группы. (Среди все
более «нелояльных» дипломатов особое место занимал Ульрих фон
Хассель, который еще в июле 1941 г. понял, что «поскольку Гитлер
продолжает гнуть ту же линию, что делает ясной его цель – отвергая
сотрудничество с патриотически настроенными русскими, подчинить
Россию нацистским гаулейтерам, а затем и расколоть страну, то
Сталину, возможно, все же удастся сформировать патриотический
фронт против германского врага».) Позднее кое-кто, кто прошел через
дипломатическую службу в Москве, выражал схожие взгляды – такие,
как Бройтигам в министерстве восточных территорий и Кёстринг в
армии.
Существует достаточно свидетельств того, что Шуленбург одним из
первых сформулировал четкий план политической войны, суть
которого заключалась в «конкретной программе превращения
вторжения в гражданскую войну, в которой русские сами помогли бы
свергнуть Сталина». Можно считать подлинной формулировку,
предположительно основанную на немецких документах, которую
предложил посол:
1) объявить, что Германия не имеет к России территориальных
претензий;
2) позволить жителям завоеванных районов создать свои
собственные органы власти;
3) признать эти органы власти в качестве союзников и призвать их
объединиться в антисоветское правительство.
На ранних этапах войны это, вероятно, представляло собой наиболее
четкую и далеко идущую формулировку точки зрения «Свободной
России». Но, как правильно было отмечено, по понятным причинам
«идеи Шуленбурга казались Гитлеру еще более одиозными, чем идеи
Розенберга». Что касается практических целей, то бывший посол и его
друзья были лишены непосредственного влияния на выработку и
проведение «восточной политики». Их закулисные усилия были
обречены стать спорадическими, разочаровывающими и вряд ли
способными принести успех.
 Люди и оружие

С дипломатами, лишенными политического влияния, армия

оставалась основной силой, которую можно было бросить на чашу
весов политической борьбы. Может показаться парадоксальным, что
из ее среды должны были выйти самые влиятельные политические
действующие лица, поскольку чаще всего именно «прагматичные»
военные уклонялись от вопросов политики. Более того, по
образованию и происхождению Генеральный штаб и
профессиональные военные кадры были чужды самой концепции
политической войны.
Отчасти это объясняется разнообразием взглядов военных.
Действительно, в армии имелись только четко определенные центры,
вокруг которых группировались сторонники «политической войны», –
прежде всего военная администрация, службы генерал-
квартирмейстера, отдел пропаганды вермахта и различные
подразделения разведки, связанные с Востоком. Остальная часть
военного истеблишмента – Верховное главнокомандование (ОКВ), а
также действующая армия – оставались в основном в неведении или
скептически относились к подобным усилиям. Более того, некоторые
военные поддерживали политическую войну именно на основе своих
эмпирических наблюдений на Востоке, как механизм, который должен
был пойти на пользу армии, ослабляя боевой дух противника и
облегчая контроль над оккупированными районами.
Фактически армия оставалась единственным кандидатом на начало
политической войны, потому что она находилась в положении
обладания реальной властью, которую она осуществляла на Востоке,
наступая и удерживая фронт, управляя огромной территорией и
контролируя советских военнопленных, из числа которых могли быть
завербованы антисталинистские лидеры. Кроме того, «военная
необходимость» обеспечила абверу и армейской пропаганде удобное –
и часто необъяснимое – прикрытие для задач, которые в противном
случае были бы просто невыполнимы под пристальным вниманием
гитлеровских политических органов. Со временем, в той мере, в какой
офицерский корпус стал очагом оппозиции и оказался вытесненным из
сферы влияния, критика нацистской восточной политики нашла
благодатную почву для процветания. Наконец многие из «старой
российской партии» с их менее жестким, более осведомленным и
политически ориентированным подходом оказались в армии – либо в
качестве профессионалов, таких как генералы Кёстринг и Нидермайер;
либо гражданских служб в таких специфических структурах, как
пропаганда или разведка.
Большинство главных нацистов в военном командовании крайне
быстро проигнорировали политические проекты. Кейтель и Йодль
обладали слишком узким мировоззрением, им недоставало смелости и
воображения, чтобы одобрить такие схемы, которые, помимо всего
прочего, предполагалось проводить в жизнь вопреки пожеланиям
Гитлера. Даже такие компетентные военные руководители, как
Гальдер, не проявили ни интереса, ни понимания политического
потенциала завоеванного населения. Среди армейской «старой
гвардии» нашлись офицеры, которые, несомненно, лучше ощущали
значимость этого вопроса. Некоторые, как фельдмаршал фон Браухич,
были отправлены в отставку слишком рано, чтобы иметь решающее
влияние. Однако кое-кто не побоялся высказываться по широкому
кругу вопросов. Типичным представителем последних был генерал
Эдуард Вагнер, генерал-квартирмейстер, легко возбудимый маленький
человек и отнюдь не убежденный нацист, который отвечал как за
военное снабжение, так и за управление военной администрацией.
Еще до вторжения поднявший проблемы оккупационной политики, он
один из первых – в сентябре 1941 г. – осудил методы Коха и, в
конечном итоге, стал участником организации неудачного покушения
на Гитлера 20 июля 1944 г. Вагнер был заинтересован в политической
войне как средстве достижения военных целей. Учитывая нехватку
немецких войск для охраны в тыловых районах оккупированной
России, рост партизанского движения и его угрозу для немецких линий
снабжения, сильную зависимость армии от получаемого у местного
крестьянства провианта и непоколебимой уверенности его
подчиненных на местах, что при умелой политической обработке
население можно легко оторвать от Советов и привлечь на сторону
Германии, Вагнер неоднократно высказывал свои мысли о
настоятельной необходимости политической деятельности.
Доклады с мест подчеркивали важность военных комендантов и, в
частности, высших армейских командиров тыловых районов в
качестве источников понимания настроений и реакции населения на
Востоке. Они постигали это не только благодаря своим официальным
функциям, но еще и потому, что присущие этой небольшой группе
черты также способствовали исполняемой ими несоразмерно значимой
роли: это были в основном старшие офицеры и генералы, которые
могли бы выйти в отставку или оставаться в отставке, если бы не
Вторая мировая война; люди, которым больше не доверяли боевые
задачи и которые больше не могли рассчитывать на продвижение по
службе или карьерный рост. Получив свои звания в прежние времена,
они обладали более высокими стандартами справедливости и,
несмотря на то что их моральные качества и Zivilcourage (гражданское
мужество) значительно варьировались, многие из них, в отличие от
большинства своих молодых и более амбициозных коллег, не боялись
писать домой в выражениях, противоречивших принятым
стереотипам, а зачастую в резком и категоричном тоне.
Абвер адмирала Канариса также был одним из главных сторонников
политической деятельности. Еще до войны он использовал в
разведывательной работе эмигрантов; и хотя Канарис и его сотрудники
по сути не благоволили политическим устремлениям эмигрантов, у
них не имелось каких-либо идеологических барьеров, которые мешали
бы использовать и поощрять их. Сама деятельность абвера
обусловливала больший реализм, что нашло выражение в возражениях
Канариса против «приказов о комиссарах» 6 июня 1941 г.[74] и
последующего жестокого обращения с военнопленными. Нетрудно
понять, почему абвер принял сторону «политиков». Профессиональная
практика, противостояние с СС и довоенный «украинский гамбит»[75]
– все это способствовало перемене отношения на по крайней мере
пассивную поддержку политических экспериментов, которые
осуществляли другие, и активное содействие некоторым якобы
разведывательным операциям, которые на самом деле являлись
политическими акциями. В отличие от Розенберга акцент на нерусские
национальности в своей работе не заставил абвер утратить чувство
реальности, лишая его возможности способствовать созданию
аналогичных русских формирований или впасть в шовинизм.
Другим ведомством, которое заняло решительную позицию на
стороне «политиков», стал отдел Иностранные армии Востока, 12-й
отдел Генерального штаба сухопутных войск, занимавшийся разведкой
в Советском Союзе. По самой своей природе он укомплектовывался
квалифицированным персоналом и был крайне обеспокоен вопросом
советских военнопленных. Его начальник, полковник (позднее
генерал-майор) Рейнхард Гелен, был опытным профессиональным
офицером разведки, который действовал весьма умело, не оставляя
следов своих различных вмешательств в политические дела. С
развязыванием войны остальные его подчиненные и доверенные
сотрудники стали активными сторонниками «нового курса» на Востоке
– такие как Алексис фон Ренне, балтийский немец, который бегло
говорил по-русски, яростно ненавидел коммунизм и, будучи близким
другом Штауффенберга, занял важный пост в разведывательной сети,
пока не был схвачен по обвинению в заговоре 20 июля 1944 г.; и Хайнц
Данко Херре, который работал под началом Гелена и какое-то время
служил начальником штаба генерала Кёстринга. Наконец, еще одним
важным центром сторонников политической войны стал отдел
пропаганды вермахта. Будучи главным подразделением, занимавшимся
всеми формами пропаганды, он создал в апреле 1941 г. специальный
штаб по советским делам (секция WPr IV пропагандистского отдела
вермахта), на фактическую работу которого большое влияние оказали
некоторые младшие офицеры. Капитан Николас фон Гроте был
журналистом из балтийских немцев, хорошо знакомым с российскими
делами и отлично понимавшим значение политической пропаганды
(отчасти обучившийся ей во время Французской кампании 1940 г.).
Одним из первых он убеждал немецких политиков следовать лозунгу
«освобождение, а не завоевание». Тем не менее его подход оказался
несколько более утонченным, чем у прямолинейных «политиков»,
поскольку, в отличие от большинства своих коллег он подчеркивал
пределы того, что может сделать политическая война или любая
пропагандистская тактика в отсутствие более широких рамок
приемлемых действий – Tatpropaganda или «пропаганда реальными
действиями». Он осознавал, что сама по себе идея правительства в
изгнании или комитета освобождения, скорее всего, будет иметь
меньшую мотивирующую силу, чем политическая привлекательность в
сочетании с конкретными реформами в сельском хозяйстве, частной
собственности и местном самоуправлении. Все это время фон Гроте
оставался бесстрастным, в основном «прагматичным» сторонником
политической войны, главой секции, чья основная работа заключалась
в том, чтобы помочь немецким армиям выиграть войну.
Весной 1942 г. деятельность Aktivpropaganda была реорганизована,
и секция WPr IV перешла в непосредственную сферу компетенции
полковника Ганса Мартина, давнего верного последователя Геббельса
и, по-видимому, посредственного человека. Поскольку Мартин не
препятствовал работе группы Гроте, основным результатом этой
реорганизации, отразившимся на ведении политической борьбы, стало
переподчинение старой виллы на Викторияштрассе, 10 в Берлине, от
министерства пропаганды секции WPr IV. Это был секретный
комплекс, в котором держали несколько избранных пленников,
представлявших особый интерес для пропагандистов, в том числе
сына Сталина, нескольких несговорчивых генералов, а позднее и
главную движущую силу русского движения Власова.
Внутри WPr IV имелись собственные противники политической
войны; в секции оказалась значительная доля непоколебимых
нацистов; она выпускала листовки явно непримиримого содержания и
сомнительной пропагандистской ценности. Но в ней также
обосновались такие прообразы активных защитников «Свободной
России», как Вильфрид Штрик-Штрикфельдт. Родившийся и
получивший образование в России до 1917 г., выходец из немецкой
купеческой семьи, он покинул страну после того, как принял участие в
борьбе с красными в рядах Белой армии. Часто обвиняемый в
пробританских симпатиях, он оставался относительно неизвестным
капитаном [царской армии], который тем не менее – отчасти своими
собственными усилиями, отчасти благодаря случайно занимаемой
должности – оказал значительное влияние, когда вопрос о
политической войне достиг своего апогея.
«Политики» приняли на вооружение некоторые из самых
благоразумных и достойных элементов нацистской государственной
машины. Однако следует помнить, что в их число также входило
некоторое количество самых крайних оппортунистов и лицемеров. Не
менее важно и то, что сторонники политической войны не всегда
занимали свою позицию в результате реалистичной оценки ситуации.
По мере продолжения войны некоторые стали видеть в политических
обещаниях панацею, которая смогла бы исправить ущерб, нанесенный
на Востоке, восстановить пошатнувшийся авторитет рейха, заставить
военнослужащих Красной армии забыть истинную сущность своего
врага и массово дезертировать. Точно также, как официальная
идеология отрицала использование подлинного политического
подхода, так и некоторые политические деятели наивно видели в нем
единственный ответ на все более угрожающий натиск на Востоке – и
вдобавок дешевое решение, не предусматривающее ни материальных
затрат, ни действительной утраты привилегий.
Согласно последним исследованиям, политическая война имела
лишь ограниченный эффект. Это могла быть привлекательная тема –
но лишь как одна из нескольких в хорошо сочиненной согласованной
фуге. Нельзя ожидать успешного ведения в счете, когда практика и
личные наблюдения противоречат всему обещанному. Даже перед
лицом сильного национально-патриотического подъема в России,
спровоцированного войной по обе стороны линии фронта, чрезмерно
упрощенная озабоченность одной лишь политической пропагандой
являлась скорее зеркалом желаемого, чем надежным проводником в
сердца и умы людей. Остальное – недовольство и эмоции
неполитического характера – имели по меньшей мере равную, а
зачастую и большую актуальность.
На самых ранних этапах вторжения обращение к политическим
методам ведения войны могло бы провести тонкую линию, которая
обозначала различие между победой и поражением. С течением
времени немецкая практика бездействия стала более очевидной, и у
политической войны появились еще большие преграды, которые
следовало преодолеть, – препятствия, возникшие в основном в
Германии и ставшие вскоре непреодолимыми. И все-таки работа
продолжалась. Собрание людей различных рангов и разного
положения сплотилось против официальной восточной политики.
Часто изолированные друг от друга, несогласные, невразумительные,
порой непоследовательные, трусливые, нелогичные и неискренние,
они начали медленно создавать неформальные круги друзей, чтобы
работать ради перемен в политике. Сопротивление переменам было
огромным, особенно когда речь шла о подрыве одного из основных
аспектов нацистской политики. «Политики» столкнулись с
труднопреодолимой задачей.
 Глава 24
Борьба нарастает
Битва меморандумов

Оружием, чаще всего используемым во внутренней немецкой

кампании, чтобы сделать войну и оккупацию политически значимыми
и приемлемыми для советского населения, стало перо. За четыре года
войны бесчисленное множество меморандумов и докладов было
написано, отправлено, одобрено и подшито – и зачастую утрачено и
забыто.
До 22 июня 1941 г. письменные предложения были не столь
многочисленны, поскольку большая часть планирования до вторжения
в СССР производилась на внутрислужебном уровне и переговоры
велись в основном в устной форме; и даже при этом некоторые из
представленных ранее проектов были отринуты как фантастические
или вредные для немецких интересов. Примером тому может служить
попытка Рудольфа фон Кнюпфера, русского с немецкой родословной,
который, хотя и был тесно связан с правыми русскими эмигрантскими
течениями, тем не менее оказался вполне приемлемой персоной для
группы Розенберга – Лейббрандта. В мае 1941 г. Кнюпфер представил
меморандум, призывая к созданию русского Reprasentanz –
представительного органа, который мог бы «говорить» с русским
народом. Вслед за тем Лейббрандт назначил Кнюпфера своим связным
с министерством пропаганды: первый не мог представить себе другого
варианта русской политической войны, кроме как чистой воды
пропаганду. Позднее Кнюпфер возглавил сектор «Великороссия»[76] в
министерстве Розенберга, где стал чем-то вроде «гадкого утенка»
среди стаи «ненавистников России». Его последующие меморандумы
не имели существенного значения; к тому времени более влиятельные
круги – в частности, Русский комитет в министерстве иностранных
дел[77] – также выдвинули аргумент, утверждавший, что рейху на
Востоке нужны не марионетки или наемники, а истинные российские
патриоты.
 Столь же тщетные усилия предпринимал Вальтер фон Конради,
молодой сотрудник дипломатической службы, специализирующийся
по вопросам, связанным с Советами и временно назначенный для
надзора за радиопропагандой в России. В ноябре 1941 г. он подчеркнул
в своем меморандуме необходимость позитивной политической
программы, которая была бы «популярной, эффективной, гибкой и
привлекательной». «В долгосрочной перспективе нельзя было
оставлять население оккупированных территорий на Востоке в
неведении относительно тенденций нового политического порядка».
«Новый порядок», по его мнению, должен был включить Россию в
«Единую Европу», дать населению гарантии против территориальных
захватов со стороны Германии и возвращения помещиков. Стоит ли
говорить, что меморандум был сразу же забыт.
Еще одна попытка, которая привлекла к себе более пристальное
внимание, была предпринята известным немецким писателем Эдвином
Эрихом Двингером сразу после начала вторжения. Отчеты о его жизни
в России во время и после Первой мировой войны, а также несколько
резко антибольшевистских романов, опубликованных между войнами,
принесли ему широкую известность. При нацистах Двинтер стал
офицером СС и протеже Гиммлера, а в июне 1941 г. присоединился к
«маршу на Восток» в качестве военного корреспондента. По личному
желанию Гиммлера он был прикомандирован к штабу фон дем Бах-
Зелевски, части СС которого должны были войти в Москву. Его первые
впечатления явно соответствовали точному образцу восприятия
«низшей расы» – по крайней мере, такими они выглядели в печати. По
этому поводу один немецкий профессор, находившийся в Киеве с
неполитической миссией, посчитал себя обязанным написать домой:
«Двадцать лет большевистского правления оказали гораздо меньшее
влияние на дух населения, чем я предполагал ранее. Доклады
Двингера на эту тему, которые неоднократно публиковались в прессе,
являются грубейшей ошибкой, причинившей огромный вред».
И тем не менее даже статьи Двингера и особенно некоторые из его
более поздних засекреченных меморандумов были сочтены столь
крамольными, что вызвали вспышку негодования среди его прежних
покровителей из СС. На какое-то время он хранил молчание,
последовав «настоятельному совету» РСХА, главного управления
имперской безопасности, не вмешиваться в восточную политику.
Судьба автора – несомненно, не являвшегося врагом режима – дала
пищу для размышлений тем, кто пожелал бы заявить, что жители
Востока являются человеческими существами, чьи чувства и чаяния
нельзя безнаказанно отбрасывать в сторону.
Другим человеком, изменению политических настроений которого
способствовали события на Востоке, стал Теодор Оберлендер.
Профессор экономики Кенигсбергского университета, он имел
репутацию убежденного нациста. Определенный на службу в абвер, он
был первоначально прикреплен к подразделению, занимавшемуся
украинскими коллаборационистами. Когда разворот Берлина на 180
градусов по отношению к украинским националистам привел к его
временному отзыву, Оберлендер представил первый из нескольких
своих меморандумов военного времени, который показывает, что его
точка зрения начала претерпевать изменения.
«Отношение населения, – писал он, – обычно значительно
ухудшается в течение нескольких недель после появления немецких
войск. Почему так получается? Мы постоянно выказываем внутреннее
неприятие, даже ненависть к этой стране и презрение по отношению к
ее народу – поведение, которое препятствует какому-либо
положительному сотрудничеству».
Приведя примеры украинцев, с которыми обошлись жестоко «по
ошибке», и военнопленных, расстрелянных на глазах у гражданского
населения, он продолжил: «Сельское население ничего не знает о
своем будущем… Реквизиция последней курицы психологически столь
же неразумна, как и экономически неразумно убивать беременных
свиноматок и последнего теленка… Политика подавления неизбежно
приводит к появлению огромного бюрократического аппарата и
минимальной экономической производительности…»
Меморандум Оберлендера был распространен в частном порядке
некоторыми из его друзей. Капитан Пфлайдерер, ранее служивший
дипломатом в Москве, распространяя несколько экземпляров, добавил,
что своим поведением немецкие войска провоцируют враждебность; и
«то, что можно простить солдату, нельзя простить гражданскому
чиновнику».
После провала «украинского гамбита» Оберлендер перешел в
опекаемые абвером формирования, состоявшие из военнопленных и
эмигрантов с Кавказа. Теперь, будучи рьяным сторонником «легионов
освобождения», он стал инспектором – а по сути, командиром так
называемого полка (горнострелкового) «Бергман»[78], само
существование которого являлось исключением из правил.
Относительно терпимое принятие этой воинской части в нацистских
кругах было обусловлено главным образом тем фактом, что это был
проект, инспирированный разведкой и «не имевший очевидной
политической подоплеки или цели». Здесь эволюция Оберлендера
получила свое продолжение: чем чаще ему доводилось сталкиваться с
«жителями Востока», тем сильнее его мнение отклонялось от
нацистских норм. Осенью 1942 г. он распространил новый
меморандум, призывающий прежде всего признать «психологию» как
равноценное направление – наряду с оружием и экономикой – в борьбе
за победу. По его мнению, многие немецкие попытки на Востоке
потерпели неудачу не из-за того, что для этого требовалось, а из-за
того, как это требовалось. Поэтому Оберлендер продолжал делать
акцент на том, что, по его мнению, являлось характерными чертами
украинцев (народ, который он знал лучше всего и считал крайне
важным привлечь его на немецкую сторону), и представлять
программу реформ, которые, как он считал, пойдут на пользу
Германии. В июне 1943 г., вторую годовщину вторжения, Оберлендер
отправил уже третью Denkschrift – докладную записку. С характерным
для автора многословием в ней заявлялось, что «Новая Европа» не
может обойтись без помощи славянских народов и, следовательно,
крайне важно положить конец эпохе «низшей расы», провести более
быструю аграрную реформу, проявить более терпимую культурную
политику и сделать некоторые политические заявления относительно
будущего.
«Если необходимые изменения в восточной политике не воплотить в
жизнь, советский лозунг «второй[79] Отечественной войны»… станет
горькой реальностью завтрашнего дня… Очевидно, это последний
шанс, когда мы все еще можем воспользоваться этой возможностью…
и могли бы, несмотря на все уже допущенные ошибки, превратить
население Востока в своих и европейских союзников».
Оберлендер и предположить не мог, что его докладная появилась
всего через две недели после решения Гитлера прекратить всяческое
политическое использование советского персонала на немецкой
службе. Гиммлер незамедлительно потребовал ареста Оберлендера.
Хотя приказ рейхсфюрера был отменен, из армии Оберлендера
уволили, и почти до самого конца войны он пребывал в опале.
Другой «профессор из абвера», Ганс Кох, твердый сторонник
украинской государственности и либеральной религиозной политики
на Востоке, также был отстранен от активной политической
деятельности. Если Шуленбурга и Хильгера можно считать
выразителями подлинного крыла «свободной России», то Ганс Кох
являлся их противоположностью в ориентации на «свободную
Украину» – непредубежденным, непрактичным и, пожалуй, слишком
эмоциональным. Задуманное с благой целью, но «топорно»
исполненное покушение на Стецько [который не пострадал] в Львове в
начале войны, а также его правдивые и резкие доклады с Украины
осенью 1941 г. сделали Ганса Коха персоной нон грата. По прямому
запросу RKU – рейхскомиссариата Украины армия отозвала его, и до
конца войны он занимал незначительную должность.
 Уроки на основе опыта

Столкнувшись с ситуацией на Востоке, армейские офицеры

написали несколько более чем резких меморандумов и предложений.
Многие из них, особенно в начале войны, лишь косвенно касались
вопросов политической войны. Например, фельдмаршал фон Клюге по
истечении десяти недель войны издал приказ, резко осуждающий
грабежи и неоправданные реквизиции, чинившиеся немецкими
войсками, и требовавший скорейшего и полного прекращения всех
злоупотреблений под угрозой немедленного наказания. Тонко
замаскированная под старания укрепить дисциплину в войсках, в
действительности это была ранняя попытка – выдвинутая некоторыми
младшими офицерами штаба 4-й полевой армии – проявить большее
уважение к местному населению.
Даже фельдмаршал фон Рейхенау, один из самых убежденных
нацистов в армии, призывал Гитлера разрешить создание украинских и
белорусских дивизий – шаг, предназначенный в первую очередь для
подкрепления военного контингента, но неизбежно чреватый
политическими последствиями. С самого начала войны имелись
свидетельства, что поддержка коллаборационизма ни в коем случае не
ограничивалась одними лишь нацистскими кругами, даже если упор
по-прежнему делался на военном, а не политическом аспекте.
Первая крупная попытка со стороны группы офицеров сознательно
протолкнуть концепцию политической войны была предпринята
осенью 1941 г. в зоне ответственности группы армий «Центр», когда
пошедшая на сотрудничество городская администрация Смоленска
направила Гитлеру меморандум с предложением наделить
политическими и административными правами местных должностных
лиц. (Еще раньше, в середине сентября, 39-й моторизованный корпус
представил меморандум, посредством которого пытались доказать, что
немецкие ожидания легкой победы оказались наивными, но что среди
советского населения существует потенциал недовольства, который,
при умном политическом подходе, Германия может использовать. Это
потребует, среди прочего, отмены «приказа о комиссарах»,
провозглашения некоего политического плана на будущее – возможно,
даже относительно создания российского правительства, – а также
заявлений по поводу политики частной собственности и по ряду
других важных вопросов.)
Вслед за этим меморандум Штрик-Штрикфельдта, который в то
время служил переводчиком и офицером разведки, был передан
фельдмаршалу фон Боку, командующему группой армий «Центр», –
главным образом благодаря усилиям полковника Хеннинга фон
Трескова, блестящего энергичного начальника оперативного отдела
штаба фон Бока. В этом меморандуме содержался довольно
амбициозный призыв к «созданию российского Временного
правительства в изгнании», формированию «русской освободительной
армии» и улучшению условий в лагерях для военнопленных, где будут
набираться ее формирования. В ноябре предложение было
переправлено фельдмаршалу фон Браухичу, главе ОКХ – Главного
командования сухопутных сил вермахта. Хотя оригинал документа
недоступен, есть достоверные свидетельства того, что фон Браухич
сделал на его полях пометку, что он рассматривал проект как
«решающий» для ведения войны. Хотя с самого начала он, по-
видимому, весьма неоднозначно относился к обращению с местным
населением, неспособность завершить кампанию к концу осени
побудила Браухича пересмотреть некоторые основные вопросы
«восточной политики». Однако в середине декабря 1941 г. Гитлер
сместил самого фон Браухича, и проект Штрик-Штрикфельдта зачах
на корню.
После краха первой «легитимной» попыткой создания русской
«контрармии» и правительства Штрик-Штрикфельдт перешел к устной
и письменной формам убеждения. Он прочел две свои лекции перед
слушателями курсов Генерального штаба, отпечатал их «за
собственный счет», поскольку они не могли быть изданы с санкции
ОКВ, и распространил их среди влиятельных офицеров. Лекции эти
представляют собой вещественные доказательства ранних настроений
Штрик-Штрикфельдта. Первая лекция призывала продемонстрировать,
что, согласно проведенным в местах заключения тестам на интеллект,
советские пленные не уступали другим европейцам и что, хотя у них
было мало четких представлений о политическом будущем своей
страны, многие из них являлись стойкими патриотами. Германия,
заключал Штрик-Штрикфельдт, столкнулась с выбором – идти с
русским народом или без него: без него она не могла добиться успеха
хотя бы потому, что подобный курс требует такого объема сил, которые
Германия не в состоянии мобилизовать.
Вторая брошюра начиналась с аксиомы, что «солдат (немецкий)
должен отличать друга от врага»: русский может оказаться тем или
другим, в зависимости от немецкой политики. Когда некоторые
офицеры упрекнули Штрик-Штрикфельдта в «излишней психологии»,
он ответил: «Лучше чуть побольше психологии и немного меньше
крови». Он не стремился идеализировать русских; на самом деле он
просто приводил примеры деградации, отчасти как результат
поколения времен большевизма, который, согласно его тезису, и был
настоящим врагом – как считали и с которым боролись многие русские
задолго до появления немецких солдат. «Когда мы говорим о «низшей
расе»… мы имеем в виду только большевиков. Никогда не следует
обращаться в таких терминах с терроризируемыми массами русских,
украинцев, белорусов и казаков, которые были и остаются объектами
кровавой большевистской системы». Русские по своей природе
лишены корысти, и поэтому им необходимо дать основание для
борьбы; жители Востока, уже присоединившиеся к немецкой армии,
желали знать «не только то, с чем они сражаются, но и то, за что они
сражаются». Вытесняя большевиков и реинтегрируя Россию в Европу,
заключал Штрик-Штрикфельдт, Германия и Россия имели общую цель,
стремясь к которой они могли бы заключить союз и «пожать друг
другу руки».
В зените торжества тезиса «низшей расы» эти идеи вызвали резкий
обмен перепиской и нападки со стороны сторонников крайних
взглядов; сам Штрик-Штрикфельдт отделался простым
предостережением прекратить свою деятельность. Хотя обсуждаемые
им проблемы быстро заслужили признание, превалирующий подход к
ним пока не изменился. Новая пропагандистская директива, вышедшая
в январе 1942 г. при прямом одобрении Йодля, подтверждала, что «с
начала Восточной кампании ОКВ прилагало все усилия для
использования определенных пропагандистских лозунгов. Однако, по
политическим и экономическим причинам, психологическая война
относительно ограничена по своему содержанию. Например, многими
представителями власти на местах было предложено объявить о
распределении земли и введении неограниченной частной
собственности, что в данной форме пока невозможно…».
 Между тем лица с большим авторитетом, чем Штрик-Штрикфельдт
или Оберлендер, стали высказываться по поводу стимулов
зарождающегося партизанского движения. Для чиновников военной
администрации, чьи слабые посредственные силы в моменты кризиса
часто забирались для боевых целей, партизаны, хотя все еще слабые и
плохо организованные, являлись серьезной потенциальной угрозой.
Если партизаны могли вселять страх или вербовать гражданских лиц,
которые проявляли все большую враждебность из-за поведения
немцев, то ключом к сохранению слабости партизан являлось
удовлетворение чаяний рядовых жителей оккупированных территорий.
В некоторых случаях партизаны были настоящим шоком,
стимулировавшим подобные рассуждения; в других своими
действиями предоставляли законный предлог военной необходимости
в пику прежним сторонникам политической войны. Некоторые такие
сообщения поступали еще в августе 1941 г.: «Имеется возможность
организовать – с очень незначительными уступками – население,
которое может оказаться весьма полезным. Если этого не сделать, то
существует опасность, что крестьяне… падут жертвой
коммунистической пропаганды и станут поддерживать партизанское
движение».
В ноябре генерал фон Унру, энергичный старый профессионал,
командовавший в то время тыловым районом группы армий «Центр»,
предложил дальновидный меморандум. Он состоял в следующем: «Мы
полагались на меч и до сих пор пренебрегали духовным аспектом
пропаганды. Русским меч не принес успеха[80], но другое оружие они
использовали более успешно. Реквизиции, принудительный труд,
голод и отсутствие политических обязательств восстановили против
нас население, которое, по его словам, подвергалось запугиванию
советскими партизанами. Кроме того, чтобы справиться с ними,
имелось слишком мало немецких войск; следовательно, цель немецкой
пропаганды должна заключаться в том, чтобы убедить российский
народ сотрудничать с нами, необходимо использовать в наших целях
бургомистров, подняв в глазах народа их престиж, дать людям то, что
мы можем дать им сейчас, и успокоить их перспективой лучшего
будущего под руководством Германии».
В числе конкретных мер, за которые ратовал Унру, были свобода
вероисповедания, меры социального обеспечения, освобождение
военнопленных, распределение земель и позитивные личные
отношения между немецкими солдатами и населением. Его
обоснованные аргументы ознаменовали новый подход, рожденный по
необходимости, а не из сострадания, и приобрели известность
благодаря личному авторитету Унру.
Только после кризиса середины зимы[81] подобные взгляды в
армейских кругах стали более привычными. Наиболее показательным
из всех оказался, пожалуй, доклад, представленный в марте 1942 г.
генералом фон Шенкендорфом, командующим обширным тыловым
районом группы армий «Центр». Сосредоточившись на
антипартизанской войне (которая к тому времени стала реальной
проблемой), генерал утверждал, что в борьбе с партизанами
психологическая война важна также, как и оружие.
«Предпосылкой эффективной антипартизанской войны, – писал
Шенкендорф, – является готовность российского населения стать
друзьями. Если это не будет достигнуто или поддержано немецкими
войсками, партизаны получат поддержку населения в пополнении
своих рядов и снабжении. Несмотря на жесткие экономические меры
со стороны немцев… большинство населения проявляет лояльность…
однако до сих пор мы мало что сделали, чтобы завоевать его
симпатию. Перед ним необходимо поставить цели, которые им будут
понятны и за которые они станут бороться. Это создание
национальной России, свободной от большевизма, зависимой
непосредственно от Германии, под руководством национального
правительства «за мир и свободу». Ее западные границы будут
определяться нашими планами колонизации. Даже фиктивное
правительство должно иметь сильный пропагандистский эффект…
Русские не станут приспосабливаться к России, превращенной в
немецкую колонию… аграрная реформа, роспуск колхозов… свобода
вероисповедания…»
Направленный Клюге, Гальдеру и Вагнеру, этот доклад привлек к
себе значительное внимание – отчасти потому, что в нем прямо
утверждалось то, что подразумевали другие, а отчасти из-за того, что
он основывался не на сострадании или предубеждениях, а на личном
опыте.
Действительно, такие ранние докладные записки за авторством
Штрик-Штрикфельдта и Шенкендорфа по сути представляли все
аргументы, которые последующие горы меморандумов должны были
подтверждать сотнями способов. Их усилия символизировали новый
образ мышления, однако результаты оказались практически нулевыми:
официальная линия пока оставалась незыблемой.
 Гражданские усилия

В министерстве иностранных дел имелись собственные сторонники

политической деятельности. И «Русский комитет» в Берлине, и
наблюдатели МИД на местах почти непрерывно представляли
различные политические проекты, которые так и остались на бумаге.
Еще 30 января 1942 г. Густав Хильгер, бывший советник посольства
Германии в Москве, представил Риббентропу меморандум,
призывающий к коренному изменению оккупационной политики и
обращения с военнопленными.
Фон Риббентроп (вспоминает Хильгер) прочитал его и определенно
вышел из себя. «Чем вы, по-вашему, занимаетесь? – закричал он на
меня. – Если фюрер узнает, что вы написали в этом меморандуме, он
сразу же велит вас расстрелять. И правильно сделает…»
Перед лицом кажущейся незыблемой официальной позиции поток
подобных аргументов должен был иссякнуть. Единственной
дальнейшей попыткой МИД – которая в итоге привела к обратному
результату – стали усилия Шуленбурга использовать эмигрантов в
качестве представителей своих (в данном случае кавказских)
соотечественников. В этом редком случае Гитлер и Розенберг
единодушно выступили против подобного начинания, в результате
чего, как было показано, МИД Германии отстранили от восточных дел.
Министерство оккупированных восточных территорий продолжало
гнуть собственную линию. Изредка Розенберг раздражался в
достаточной степени, чтобы требовать перемен в политике по
отношению к военнопленным, «остарбайтерам» и украинцам. Среди
его подчиненных по-прежнему составлялось и распространялось
множество меморандумов, многие из которых касались планов
пропагандистской войны. В частности, объемистый коллективный
доклад, известный как Grosse Denkschrift – «большой меморандум»,
был составлен несколькими главами отделов, включая Менде, Клейста,
Маркуля и Мильве-Шродена. Оглядываясь назад, некоторые из его
авторов признают, что он был составлен недостаточно продуманно,
чтобы убедить политиков-реалистов: тем не менее, заканчиваясь
рекомендациями по изменению политики, он состоял в основном из
псевдонаучного анализа действовавших на Востоке «сил». Розенберг
утверждал, что он представил его Гитлеру, который якобы отказался от
него, заявив, что любое изменение политики может рассматриваться
только с позиции силы, а отнюдь не слабости; и поэтому такие
перемены должны ожидать новых побед Германии – которые пока не
происходят. Вместо этого Борман издал свою знаменитую директиву
об ограничении культурных, санитарных и образовательных услуг на
Востоке. Розенберг униженно пытался возражать, но тщетно.
«Большой меморандум», полуофициальный документ,
представленный информированными экспертами, не входил в ту же
категорию, что и частные, независимые и сделанные по собственной
инициативе доклады и рекомендации, поступавшие с мест, из армии,
абвера и т. д. Докладные последнего типа составлялись также в
министерстве Розенберга. Aufzeich-nung – реестр Бройтигама от
октября 1942 г. неоднократно цитировался как образец откровенной
критики. В том же самом духе, хотя и в другом ключе, была составлена
Falle-Sammlung – подборка задокументированных случаев
злоупотреблений и неудач немецкой политики. Вывод из этого
документа носил в себе направленность на четкую политическую
войну: кампания будет иметь смысл только в том случае, если она
включит в свои задачи «освобождение советских народов» – цель,
которая «сделала бы из советских масс союзников, без которых мы
обречены задохнуться» на бескрайних просторах Востока. В
формулировке отражен прагматичный характер предложения: цель
лозунгов не освобождение, а победа. Тем не менее даже этот
своекорыстный аргумент был отвергнут.
По мере продолжения войны протесты и жалобы росли в объеме и
разнообразии. Главнокомандующий итальянскими войсками в России
маршал[82] Джованни Мессе той же весной 1942 г. призывал к
радикальному изменению оккупационной политики. Профессор
палеонтологии, временно пребывавший в Киеве, после краткого
ознакомления с ситуацией предложил свои выводы: «Чего мы достигли
за год? Все группы населения были отвергнуты. Первоначально
чистосердечное и искреннее понимание, с которым мы встретились,
постепенно уступило место глубокому разочарованию. В настоящее
время только страх перед большевиками и их местью удерживает
значительные группы населения на нашей стороне… Однако еще не
поздно найти возможность для сотрудничества… Нам следует
отыскать группы и слои людей, среди которых мы можем обрести
поддержку».
В большинстве этих сообщений не содержалось даже намека на
антинацистские настроения или предостережений о поражении.
Убежденных и преданных фанатиков, хорошо известных своими
антизападными, антидемократическими или антисемитскими
высказываниями и деятельностью, может быть, и можно было позже
обнаружить среди тех, кто выступал за перемены – если не в
долгосрочной перспективе, то по крайней мере во всех публичных
доказательствах таких намерений и в краткосрочной тактике. Видные
писатели, чьи произведения широко публиковались, присоединились к
хору – такие как Гизелер Вирсинг, один из столпов так называемого
Tatkreis – группы националистов, писавших о Британии и
Соединенных Штатах во враждебном ключе. В августе 1942 г. он
представил 24-страничный доклад о будущем немецкого правления в
России. Вряд ли это было вызвано внезапной переменой взглядов;
скорее осознанием того, что отказ от колониализма, содействие
«гражданской войне» [в СССР] между людьми и лидерами и
формирование «освободительного движения» советских граждан на
немецкой стороне – короче говоря, создание всеобъемлющей
политической программы для Востока – предлагают единственный
выход из тупика, в который, как предвидел Вирсинг, полным ходом
шла Германия.
К середине 1942 г. этот предполагаемый подход получил широкое
распространение в нацистских кругах. «Высокопоставленный офицер
люфтваффе» (который, как с гордостью подчеркивали его фашистские
послевоенные защитники, никогда не принадлежал к
антигитлеровскому сопротивлению) в меморандуме, опирающемся на
«параллели» между коммунизмом и американизмом и с вкраплениями
антисемитских высказываний, обратил внимание на подъем русского
национализма. «В военном отношении, – утверждал он, – мы можем
подавить большевиков, однако никогда не преодолеем русский
большевистский национализм». Таким образом, «в долгосрочной
перспективе мы сможем удерживать Россию только в том случае, если
наряду с нашими собственными потребностями мы будем учитывать и
чаяния русских». Таким образом, получалась любопытная вещь –
настойчивое утверждение о «неистребимой опасности» русского
национализма оказалось обоюдоострым мечом: оно послужило
аргументом для его подавления в стиле Гиммлера, но также
вдохновило кое-кого из тех, кто принял русский национализм как
величину постоянную, рекомендовать его использование в немецких
целях.
Всевозможные доводы в пользу изменения политики исходили из
разных кругов и опирались на различную аргументацию. Что
объединяло всех их авторов, так это, по-видимому, осознание того, что,
поскольку суть «восточной политики» Германии являлась продуктом
органичного развития нацистского мировоззрения, «лобовая атака»
была столь же тщетной, сколь и опасной для ее инициаторов. С другой
стороны, пишет немецкий обозреватель, «авторы различных
меморандумов недостаточно хорошо понимали, до какой степени
немецкая восточная концепция идентична воле Гитлера, насколько
опасна даже самая осторожно сформулированная фундаментальная
критика и, следовательно, насколько тщетны даже самые умно
обоснованные предложения».
Некоторые усилия даже привели к ужесточению официального
курса и подозрительному отношению ко всяческой критике. «В конце
концов, никто не хотел слышать слово «политический» в связи с
жителями Востока, обращение с которыми, по словам выразителей
официальной линии, являлось чисто административным вопросом». В
то же время понимание проблемы многими наиболее влиятельными
наблюдателями оставалось (если использовать термин Д. Мессе)
«платоническим», поскольку им недоставало либо смелости, либо
способов, либо инициативности для воплощения убеждений в жизнь.
 Русский де Голль?

Порой поиски «нового подхода» выходили за рамки составления

меморандумов. Одной из форм стал поиск лидера или символа, вокруг
которого могло объединиться «освободительное движение». Несмотря
на официальное табу – особенно в отношении великороссов, –
политическое представительство такого движения неофициально
продвигалось группами Розенберга и Канариса, о чем свидетельствует
использование ОУН в 1941 г. и казачьего, карачаевского и
кабардинского «самоуправления» в конце 1942 г. Однако это были
лишь полулегальные, особые случаи. Проблема оставалась
нерешенной. В 1941 г., когда немцы быстро продвигались вперед, в
ответственных кругах не были склонны всерьез рассматривать
планирование правительства в изгнании или даже фиктивного
«комитета освобождения». Наоборот, в начале 1942 г. произошло
несколько параллельных попыток, «которые можно назвать
«довласовским» этапом» русского освободительного комитета на
стороне Германии.
Первые предложения прозвучали почти как запоздалая мысль при
обсуждении генерала Шарля де Голля. Бройтигам, Оберлендер и Гроте
в январе 1942 г. заявили, что немцам нужен такой же символ русского
руководства: патриот, предположительно более достойный и
харизматичный, чем Квислинг, предпочтительно советский генерал,
недавно взятый рейхом в плен. Был незамедлительно поднят вопрос о
том, можно ли подобрать среди военнопленных подходящих и
сговорчивых генералов, и было установлено, что можно использовать
несколько человек – по крайней мере потенциально. В то время как
пропаганда вермахта уделяла мало внимания этому плану
политических действий, Бройтигам представил своему руководству
меморандум с призывом к созданию российского «оппозиционного
правительства».
«Можно было бы рассмотреть, – писал он, – создание фигуры,
подобной той, которую французы обрели в генерале де Голле… не
политика или генерала-эмигранта, а человека, который сам происходит
из рядов советского руководства. Лучше всего подошел бы пленный
генерал Красной армии».
 Поскольку Германия не собиралась оккупировать весь Советский
Союз, продолжал Бройтигам, и понадобится правительство для
неоккупированной части страны, было бы желательно, чтобы его
возглавил готовый к сотрудничеству генерал, а не озлобленный
Сталин. Однако для Розенберга весь проект выглядел слишком
неортодоксальным и радикальным; когда на него надавили, он заявил,
что деятельность сотрудничающих генералов будет ограничена Betreu-
ungsfragen – моральным духом и бытовыми условиями их товарищей-
военнопленных. О плане, по-видимому, доложили Гитлеру, который,
как и следовало ожидать, моментально наложил на него вето.
Тем не менее, поддерживаемая усилиями министерства пропаганды,
а также военными, идея создания фиктивного правительства
продолжала существовать. В начале марта Гроте официально выступил
в поддержку «русского де Голля» (на самом деле довольно сильно
вводящее в заблуждение обозначение). Подчеркнув мощь российского
патриотизма, он отчитывался перед начальством: «По мнению
специалистов, которые знают менталитет населения (например,
учителей, бургомистров, чиновников и пропагандистов) и которые
наблюдали за воздействием немецкой пропаганды на вражескую
сторону в последние месяцы, эффект «нашей» пропаганды
значительно усилился бы, если бы были задействованы силы коренных
народов. Использование (Einschaltern – подключение) национальных
образований, движений или даже фиктивного правительства
обеспечило бы возможность русским обратиться к русским с призывом
бороться против Сталина. Таким образом, было бы устранено
обвинение в том, что Советский Союз завоевывается фашистскими
захватчиками с целью порабощения…»
Точный ход последующих событий остается неясным, но
аналогичные предложения продолжали распространяться, доходя даже
до военного адъютанта фюрера. В апреле 1942 г. министерство
Розенберга узнало, что, по мнению «кругов, близких к фюреру», при
определенных обстоятельствах можно было бы поднять «даже вопрос
об оппозиционных правительствах. Решение о том, какое
оппозиционное правительство будет задействовано, фактическое или
фиктивное (faktische oder flngierte), пока нет возможности принять».
По-видимому, именно Бройтигам сообщил об этом изменении
настроений и продолжал настаивать на этом. Спустя полгода, когда
пропаганда вермахта уже инициировала свою первую «акцию
Власова», он снова рекомендовал смелый шаг. Люди на Востоке
осознали, что «для Германии лозунг «освобождения от большевизма»
является всего лишь предлогом для порабощения восточнославянских
народов». Вместо этого «русскому народу нужно поведать что-то
конкретное о его будущем… ранее, в качестве наилучшего средства,
предлагалось создание своего рода оппозиционного Сталину
правительства, состоящего из военнопленного генерала Красной
армии или, если кто-то хочет избежать термина «правительство»,
просто генерала-перебежчика – скажем, по образцу де Голля, –
который стал бы точкой кристаллизации для всех красноармейцев,
недовольных Сталиным».
Таково было самое широко оглашавшееся на тот день описание
проекта.
Тем временем в дискуссию вступили русские беженцы.
Большинство старых эмигрантов-монархистов из России оказались
неприемлемыми для немцев и основной массы населения в
оккупированной части СССР. И хотя они в какой-то мере участвовали
в политико-пропагандистской работе и в формировании армейских
частей на стороне Германии, их фактическое влияние на создание
русского политического центра практически равнялось нулю. Берлин
намеревался предотвратить появление любых политических партий на
Востоке, даже нацистского типа; согласно официальной идеологии,
«низшие расы» были недостойны и неспособны понять суть национал-
социализма. Тем не менее были предприняты некоторые неудачные
попытки – в основном при поддержке министерства пропаганды – по
созданию русских, грузинских и армянских нацистских партий.
Однако подобные попытки имели значение для немецкой политики
лишь в качестве признаков широко распространенного хаоса, который
позволял этим эфемерным и разнородным движениям возникать и
исчезать. Их влияние на полемику по поводу политической
деятельности не имело особого значения. (Среди новых советских
перебежчиков эти попытки включали в себя организацию РТНП
(Русская трудовая народная партия), существовавшую в 1941 г.
в Хаммельбургском лагере для военнопленных во главе с русским
военным юристом Семеном Мальцевым; начинания инженера
Бронислава Каминского, возглавившего коллаборационистскую
бригаду и «автономный» район в поселке Локоть, тогдашнем центре
Брасовского района Орловской области [ныне в Брянской области];
и Союз борьбы против большевизма под руководством Михаила
Октана [Ильинича], бывшего военнослужащего Красной армии,
ставшего демагогом нацистского пошиба, действовавшим в Орловской
области.)
Только одна эмигрантская группа активно участвовала в борьбе,
пока в 1944 г. тоже не стала для немцев нон грата: российские
солидаристы из Народно-трудового союза российских солидаристов
(НТС), признанного Лейббрандтом единственной организацией
великороссов, с которой он был готов работать из-за ее «динамизма»
и идеологической близости к фашизму. НТС успешно воспользовался
возможностью для достижения своих собственных целей, поставив
членов организации на стратегические позиции (как в рейхе, так и на
оккупированных территориях) и добиваясь монополии на фактическое
лидерство среди эмигрантов. Действительно, учитывая небольшое
число членов, влияние «солидаристов» являлось несоразмерным. Один
из ведущих пропагандистов отдела пропаганды вермахта на
Викторияштрассе, Александр Казанцев, принадлежал к руководству
НТС. Русской освободительной народной армией Каминского
руководили чиновники НТС. Тренировочный лагерь министерства
восточных территорий для «обращенных» военнопленных в Вустрове
стал фактически вотчиной НТС, где под носом у недалеких немецких
руководителей распространялись его идеи. По крайней мере в двух
городах и населенных пунктах на оккупированных территориях
имелись бургомистры-солидаристы, начальники полиции или
редакторы газет, завербованные агитаторами НТС; наконец, некоторые
из руководителей движения Власова также состояли в НТС, хотя сам
Власов отказался поддержать их организацию.
Значение НТС в контексте немецкой восточной политики
заключается в следующем – даже такие крайние «сторонники
сепаратизма», как Лейббрандт, были готовы работать с сильной
великорусской организацией при условии, что она действовала
«эффективно» и идеологически приемлемо; и что решительная и
хорошо отлаженная организация могла преуспеть в проникновении и
оказании давления на практически все немецкие структуры,
занимавшиеся российскими делами. В конце концов, российские
«национальные интересы», как видели их в НТС, взяли верх над его
оппортунистической адаптацией к немцам и привели к конфликту с
гестапо, что вылилось в арест руководства НТС летом 1944 г.
Кое-какие попытки предпринимались эмигрантами в Париже,
Брюсселе, Белграде и Варшаве. Хотя всегда находились немецкие
чиновники, которые сочувственно их выслушивали и пытались
помочь, официальная позиция оставалась неизменной. И несомненно,
в некоторых отношениях Гитлер придерживался наиболее
последовательного подхода:
«Мы должны иметь четкие понятия по этому вопросу, – заявлял
он, – то, что витает в воздухе Европы со стороны [деятелей]
эмиграции, не имеет своей основной целью усиление гегемонии
Германии в России; напротив, она [эмиграция] намерена лишь
покончить с большевизмом, чтобы самой занять его место. На самом
деле они и не подумали бы согласиться с немецкими регионами или
даже суверенными правами Германии [в России], а также признать
наши территориальные права там».
 Советские коллаборационисты

Неожиданный источник давления в пользу политической войны

исходил от тех, на кого была нацелена немецкая пропаганда.
Предложения по выправлению немецкого подхода к Востоку
временами – и зачастую спонтанно – поступали от пленных советских
офицеров и солдат. Такие рекомендации появились в начале войны,
часто на допросах; иногда, при молчаливом согласии допрашивающих
офицеров, они принимали форму меморандумов, адресованных
различным немецким организациям. Еще в сентябре 1941 г. Геббельсу
сообщили, что «взятый недавно в плен русский полковник заявил, что
значительное количество красноармейцев дезертировало бы, если бы
немцы пообещали им свободное русское государство вместо
большевистской системы. Но ничего подобного не происходит…».
Немецкий эксперт на Восточном фронте докладывал, что один
пленный советский офицер сказал ему: «Русское оппозиционное
правительство, сформированное из [старой] русской эмиграции, было
бы чуждо нашему народу. И если вы хотите привлечь для этого людей
из наших [советских военных] кругов – не приспособленцев, а
честных людей, – вы должны в первую очередь и к нашему
удовлетворению доказать, что Германия несет нам нечто лучшее и
более совершенное, чем Советы».
В следующем году Бройтигам в поддержку своего требования о
создании русского освободительного комитета также цитировал
позицию военнопленных: «Бесчисленное количество военнопленных
независимо друг от друга заявляют и настаивают на том, что полное
молчание Германии о будущем России заставляет их опасаться
худшего. Многие [в Красной армии] хотели бы дезертировать, но не
знают, к кому они будут переходить. Они с охотой и мужеством
сражались бы против большевистского режима, но только под
знаменем признанного контрреволюционного лидера».
И здесь возникал все тот же извечный вопрос: «За что нам
бороться?» Негативизм немецкой военной пропаганды, недостаточный
и во время воодушевления и побед, в период нужды оказался крайне
отталкивающим.
 И неудивительно, что заявления военнопленных никак не повлияли
на политику Германии. Однако, как оказалось, военнопленным
предстояло сослужить еще одну службу для «политиков»: обеспечить
кадры для нового российского руководства. Среди них наиболее ярые
немецкие инициаторы нового курса искали «русского де Голля».
Например, они взвешивали шансы сделать Якова Джугашвили
[попавшего 16 июля 1941 г. в плен под Витебском], сына Сталина,
коллаборационистским лидером оппозиционного движения. Однако
Яков, по всей видимости не являвшийся поклонником своего отца, не
поддался на их уговоры.
К концу 1941 г. немцы держали в плену десятки захваченных
советских генералов, а некоторые немецкие следователи по делам
военнопленных прощупывали их готовность к политическому
сотрудничеству. Типичным случаем из немногих «потенциальных
возможностей» можно считать Михаила Лукина, командующего 19-й
армией[83]. Хотя Лукин являлся убежденным антисоветчиком и в чем-
то «популистом», он считал немецкую пропаганду лицемерной и
требовал незамедлительной свободы, роспуска колхозов и создания
российского оппозиционного правительства, которое стало бы
бороться только с большевистским руководством[84]. Несмотря на
неоднократное давление со стороны немцев, Лукин и большинство его
товарищей-генералов отказались от участия и, за немногим
исключением, не присоединились к движению Власова: их
разочарование немцами и их ожидание поражения нацистов [а также
русский патриотизм] оказались настолько сильны, что даже
определенные антисоветские настроения не смогли заставить их пойти
на сотрудничество. Однако в середине 1942 г. сам факт их
существования помог определить в сознании немецких политиков тип
советского генерала, который мог бы служить в качестве нового
российского лидера на стороне Германии. (Генерал Лукин вернулся в
Советский Союз в 1945 г., но на действительной военной службе
восстановлен не был. По имеющимся сведениям, умер в Москве в
1970 г.)
На оккупированных территориях нашлась еще одна группа
политически ориентированных коллаборационистов. В то время как у
большинства назначенных немцами бургомистров или глав районов
было мало далеко идущих политических амбиций, кое-где члены
городской администрации имели определенные, четко
сформулированные представления и ожидания. Ранее уже упоминался
меморандум из Смоленска. К сентябрю 1941 г. заместитель
бургомистра города, профессор Борис Базилевский, призывал немцев
приложить особые усилия, чтобы привлечь на свою сторону
крестьянство и дать конкретные политические обещания.
Удивительно, но его рекомендации были направлены Гитлеру, который,
по-видимому, сделал какое-то туманное заявление о «постепенном»
использовании потенциала антисоветских настроений населения, но
так ничего и не предпринял. (Базилевский остается загадочной
фигурой. Один из его бывших студентов описывает его как
антикоммуниста еще довоенного периода, а его направленный немцам
меморандум подтверждает подобную точку зрения; однако его
последующий возврат на советскую сторону, а также показания на
стороне советского обвинения в Нюрнберге и, по всей вероятности,
безнаказанность за коллаборационизм во время войны наводят на
мысль, что он мог быть советским агентом даже во время работы с
немцами. В настоящее время нет достаточных свидетельств, чтобы
доказать или опровергнуть эту гипотезу.)
Последовали и другие обращения, и некоторые высшие германские
инстанции даже предупредили своих подчиненных, чтобы не давали
местным самозваным «губернаторам» и «руководителям» на
оккупированных территориях никаких обещаний. И все же наплыв
предложений не спадал: многим российским коллаборационистам
казалось непонятным, почему немцы в конечном итоге не смогут
изменить свой политический курс.
Берлин оставался центром «политиков». К весне 1942 г. на
Викторияштрассе и в других центрах, где немцы занимались подбором
и обучением коллаборационистов, появились новые лица. Там имелись
по крайней мере три отличительные подгруппы советских граждан,
которые отождествляли себя с этой деятельностью: те, кто искренне
выступал за движение «русского нацизма», – ничтожное меньшинство;
те, кто изначально оказались оппортунистами, – гораздо большая
масса; и наконец, те, кто был готов сотрудничать и извлечь из
ситуации, хотя и не безоговорочно, максимальную пользу, – очевидно,
воодушевленные всевозможными чувствами, включая стойкий
патриотизм и неприятие элементов принуждения советской системы,
но без полного опровержения общества, в котором они выросли. Эта
последняя, социально и политически неоднородная группа была,
пожалуй, самой интересной; она представляла собой наиболее ценные
потенциальные кадры для антисоветского режима, но также и
наиболее независимые элементы среди коллаборационистов.
Число военнопленных, которые выражали какие-либо наиболее
четкие антибольшевистские политические идеи, оказалось невелико:
многие были интеллектуально или эмоционально неспособны на это;
другие не желали или боялись; третьи были слишком физически
истощены, чтобы думать об этом. Из такого внятного меньшинства
довольно рано появились многие из лучших представителей, которые,
что интересно, вскоре отказались от сотрудничества. Полянский,
талантливый советский химик и явный антисоветчик[85], обратился к
немецким властям с посланием из «лаборатории» на Викторияштрассе,
в котором, кажется, первым оживил фразу Шиллера о том, что
«Россию могут победить только русские». Эта эпиграмма над его
докладом вскоре стала лозунгом движения за «политическую войну».
Однако сам Полянский, быстро разочаровавшийся и встревоженный
своим сотрудничеством с немцами, отошел от всякой политической
деятельности.
В первые месяцы 1942 г. кое-кто из подобных ему выступал за
«российский комитет по выполнению Конституции 1936 г.» или
варианты «ориентированного на Запад прогрессивного» движения. По
сути, все они являлись представителями левых антикоммунистов.
Самым ярким выразителем этого движения была интригующая
фигура, появившаяся под именем Милетий Александрович Зыков и
ставшая предметом многих споров последних лет. Наиболее
достоверная версия изображает его газетчиком, сыном профсоюзного
деятеля-меньшевика, когда-то тесно связанного с Бухариным. Попав в
плен, он обратился с письмом к Геббельсу и, предположительно, из-за
ошеломляющего впечатления, которое оно произвело, был доставлен в
Берлин. В течение следующих двух лет, скрывая свое истинное имя и
еврейское происхождение[86], он, по сути, стал вдохновителем ранних
этапов того, что стало движением Власова, пока летом 1944 г.
«левизна» Зыкова и слухи о происхождении не привели к его
внезапному исчезновению. Видимо, он был ликвидирован младшими
офицерами СС по наущению реакционных русских эмигрантов. (Зыков
рассказал взявшим его в плен немцам, что с 1931 по 1935 г. служил
заместителем редактора «Известий», когда был заключен в тюрьму как
коммунистический «уклонист»[87]. В 1939 г. его освободили, и он
работал заведующим магазина в Москве, пока в марте 1942 г. не был
призван в армию.)
5 мая 1942 г. Зыков запустил новую цепную реакцию, представив
так называемый «план практической мобилизации русского народа
против сталинской системы». Зыков недвусмысленно призывал к
созданию российского правительства во главе с пленным советским
генералом, с собственной армией и военно-воздушными силами и к
заключению оборонительного союза с Германией. Единственная
альтернатива «разумной» немецкой политике, которую он мог себе
представить, заключалась лишь в том, чтобы подтолкнуть народ в
объятия Сталина. По всей видимости, движение за политическую
войну набирало обороты.
Теперь появился и другой тип коллаборационистов. Георгий
Николаевич Жиленков, один из ведущих «оппортунистов» среди них,
состоял первым секретарем коммунистической партии в одном из
важнейших районов Москвы [в 1940—1941 гг. секретарь
Ростокинского райкома ВКП(б) г. Москвы], партийным чиновником,
который пользовался всяческими прерогативами. В начале войны его
назначили политическим комиссаром в армии [в июне 1941 г. назначен
членом Военного совета 32-й армии с присвоением звания бригадный
комиссар] – факт, который ему удавалось скрывать в течение восьми
месяцев после пленения. На короткий период осенью 1942 г. после
установления немцами его личности Жиленкова поставили
командиром одного из экспериментальных подразделений в зоне
ответственности группы армий «Центр», созданного Тресковом и его
офицером разведки, полковником Герсдорфом. Первоначально
замаскированный под разведывательное предприятие, «Центр
экспериментального подразделения», или «Осинторфская бригада»,
являлся уникальным тем, что его командование находилось в руках
русских. Бригаду ликвидировали еще до конца года, когда такие
вышестоящие начальники, как Клюге, испугались подобных запретных
игр. Однако до провала предприятия Жиленков и его начальник штаба
в Осинторфе, полковник Владимир Боярский [Баерский], бывший
командир дивизии Красной армии, попытались убедить немцев
изменить свой курс. Их первый меморандум, полный антисемитских
пассажей, характеризует авторов как явно пытающихся держать нос по
немецкому ветру. Жиленков прямо говорил, что «первый вопрос [к
таким как он] всегда таков: За что вы сражаетесь? За порабощение
России немцами?». То, к чему он призвал, несомненно, являлось
германофильской программой, которая тем не менее была бы
приемлема и для русских «патриотов». Другое анонимное письмо от
«высокопоставленного советского офицера» – по-видимому,
Жиленкова – представило аналогичную аргументацию, из которой
делался вывод: «Сопротивление на Востоке является ответом на
попытку низвести его (советский народ) до статуса «низшей расы».
То, что такие меморандумы не остались совсем без последствий,
можно заключить из того факта, что их обсуждали личные адъютанты
Гитлера. В ноябре 1942 г. Жиленков и Боярский посетили различные
учреждения в Берлине. Несмотря на то что они решительно выступали
против «национальной линии» Розенберга, характерными оказались
любопытство и поиски новой тактики, распространенной в конце
1942 г., а их визит вызвал интерес в министерстве восточных
территорий. После поездки они представили меморандум, в котором
утверждалось:
«1. В своей борьбе на Востоке Германия полагается исключительно
на вооруженные силы. По-видимому, в Германии считают, будто
проблемы на Востоке могут быть решены только лишь силой оружия.
2…Что касается лозунгов типа «борьбы за землю русскую и за
Отечество», то Сталин преуспел в подъеме народа на решительное
сопротивление…
3. Опыт, накопленный в лагерях для военнопленных и на
оккупированных территориях, укрепил в русском народе ощущение
того, что он поменял русского полицейского на немецкого, недостаток
которого в том, что он иностранец и не знает языка…»
Их рекомендации были столь же прямолинейны. В пересказе
немецкого офицера они сводились к следующему:
«1. Торжественное обращение к народам Советского Союза. Оно
выразило бы военную цель Германии на Востоке как освобождение
народов от сталинской системы, их интеграцию в «Новый порядок
Европы» с гарантиями их независимого развития…
 2. Создание российского Национального комитета, который будет
исполнять роль чего-то наподобие оппозиционного правительства…
3. Для дальнейшей поддержки своих лозунгов, создание комитета
Российской народной армии численностью от 50 тысяч до 80 тысяч
человек, первоначально набранной из числа военнопленных, а
впоследствии увеличенной за счет вербовки из населения страны».

Аргументы и программы политиков становились монотонно

повторяющимися. Гражданские и военные; немцы, их союзники, их
жертвы; личный состав и полевые офицеры; нацисты и ненацисты;
искренние и циничные – в каждой из таких групп имелись сторонники
амбициозных усилий, направленных на завоевание поддержки
советского населения, проектов, которые, несмотря на все свое
разнообразие, казалось, достигали кульминации в требовании
создания фиктивного российского правительства, хотя бы лишь в
пропагандистских целях. Предложения оставались
невостребованными и почти неизменно не влекли за собой
последствий. В конце концов, с санкции и, вероятно, поощрения со
стороны вышестоящих кругов полковник Ганс Мартин, номинальный
руководитель отдела пропаганды вермахта по России, решительно
отверг все такие планы. Правительство в изгнании, по его мнению,
будет либо подобострастно сотрудничать и в таком случае окажется
лишенным престижа, либо будет действенным и авторитетным – и
затем будет вынуждено выдвинуть новые требования, которые рейху
придется отклонить, дабы не компрометировать свой авторитет и цели.
Результатом в любом случае стали бы проблемы и напряженные
отношения. Такое мировоззрение полностью соответствовало личному
подходу Гитлера и его своеобразной логике. Официально
политическая война все еще находилась под запретом.
 Глава 25
Мечом и пером
«Низшая раса» под ружьем

Вдобавок к армейским офицерам, которые, благодаря своему

особому опыту в области пропаганды, разведки или военного
администрирования, стали выступать за широкие политические
изменения, агитацию в пользу начала политической войны поддержала
другая значительная группировка в вооруженных силах, хотя и без
существенного интереса к политическим аспектам Восточной
кампании. Основная причина их обеспокоенности заключалась в
нехватке немецких людских ресурсов, что убеждало их в
необходимости использования местного персонала для выполнения
полувоенных функций. Как только такие подразделения военных
коллаборационистов были сформированы, возникла необходимость
поддерживать их моральный дух и лояльность на высоком уровне.
Политика, направленная на удовлетворение потребностей населения
оккупированных территорий, могла бы не только улучшить
расположение гражданского населения, но и увеличить численность и
укрепить лояльность армейских и полицейских формирований,
состоявших из бывших советских граждан. Как это ни парадоксально,
создание армейских формирований было, пожалуй, самым
убедительным проектом на пути к политической войне. И в самом
деле, степень, до которой Берлин санкционировал формирование
восточных войск – Osttruppen, как их называли, – явилась довольно
точным показателем доверия Германии к коренному населению,
немецкой безысходности и готовности Германии отказаться, по
крайней мере в тактическом плане, от отношения к нему как к
«низшей расе». Наконец, сами Osttruppen также послужили рычагом
для политических действий, которыми могли бы воспользоваться
группы, стремящиеся к более радикальной переориентации немецкой
политики.
Историю Osttruppen – их происхождение, состав, мотивацию,
эффективность и судьбу – еще предстоит детально изучить, однако они
занимают важное место в истории немецкой политики в отношении
Востока. Здесь имел место еще один источник конфликта между
партийными фанатиками и армейскими тактиками, между Гитлером и
Генеральным штабом. По мере продолжения войны потребность
Германии в людских ресурсах становилась все более и более острой,
пока не приняла форму решающего фактора давления для отчаянных
перемен в политике.
Гитлер считал немыслимым, чтобы русские несли службу на
стороне Германии. В 1941 г. он не видел причин для их вооружения;
позже он считал их вербовку опасной; во все времена это
противоречило допущениям, на которых базировалась война против
СССР. И подобная политика не ограничивалась одной только Россией:
«Если мы когда-нибудь предоставим какой-нибудь из завоеванных
провинций право на создание собственной армии или военно-
воздушных сил, – как-то заметил фюрер, – наше правление будет
окончено». «Самая большая глупость, которую можно было бы
совершить на оккупированных восточных территориях, это дать
людям оружие. История учит, что все Herrenvolker[88] терпели неудачу
после того, как они позволили подчиненным народам носить оружие».
На совещании по политическому курсу 16 июля 1941 г. Гитлер
провозгласил: «Даже если поначалу кажется, что легче заручиться
поддержкой подчиненных народов путем разрешения на ношение
оружия, делать этого не следует. Когда-нибудь оно неминуемо
обернется против нас. Только немецкий народ должен носить оружие –
не славяне [вообще], не чехи, не казаки и не украинцы [в частности]».
В середине 1943 г., несмотря на все неудачи, Гитлер по-прежнему
проявлял бескомпромиссность: «Мы никогда не создадим русскую
армию: это чистейшая иллюзия». Если и не более проницательный,
чем его генералы, Гитлер оказался политически значительно более
твердым в утверждении, что создание таких вооруженных сил
означало бы «заранее проиграть в достижении наших военных целей»,
и некоторые из российских и немецких «политиков» были вынуждены
использовать создание вооруженных формирований в качестве тарана
для дальнейших требований. Вопрос о том, помогли бы такие войска
предотвратить поражение и каким мог бы быть их пропагандистский
эффект, Гитлер просто не рассматривал.
 Немногие из приказов Гитлера были проигнорированы столь
откровенно, как этот. Ему самому пришлось санкционировать
некоторые из его нарушений. Кое-какие исключения были сделаны
еще до вторжения в Советский Союз. Под эгидой абвера, якобы в
разведывательных целях, были созданы небольшие белорусские,
российские и кавказские и более крупные украинские подразделения.
Однако даже Розенберг признавал, что это были особые случаи и что в
целом «о создании украинской армии, по крайней мере пока, не может
быть и речи». Тем более это являлось верным в отношении русской
армии. Более того, Верховное командование не ставило дальнейшей
целью «восточные» формирования. Вся концепция Osttruppen являлась
чуждой для прусских (хотя и не совсем для бывших австрийских
габсбургских) военных. Эти войска появились в основном как
спонтанные импровизации, не запланированные высшими эшелонами
власти.
Самая ранняя форма «восточной» военной помощи вермахту
проистекала из импровизированного решения немецких командиров
дивизий и офицеров более низкого ранга. По мере продвижения вперед
немцы столкнулись с многими тысячами русских, гражданскими и
солдатами, которые покинули свои дома и воинские части или попали
в плен. Временами, находясь под жесточайшим давлением, в чужих
краях, призываемая к захвату всего необходимого, немецкая армия
просто принимала услуги таких людей, которые в большинстве своем
были рады найти источник пропитания и избежать лишений в
заключении. Ни их немецкие начальники, ни сами эти помощники
обычно не придавали своим действиям никакого политического
значения. В скором времени большинство немецких воинских
формирований на Востоке имели своих местных помощников,
известных на немецком языке как Hilfswillige – сокращенно Hiwis,
работающих в качестве подносчиков боеприпасов, чистильщиков
сапог, поваров, водителей грузовиков, медиков, переводчиков или
конюхов.
Эти люди невольно помогли приучить немецкого солдата к
присутствию «низшей расы» в роли необходимых помощников. Hiwis
действительно оказались полезны для германской армии; и хотя то тут,
то там имели место случаи дезертирства, а кое-кто (возможно, по
объективным причинам) не отличался преданностью или
трудолюбием, основная масса «хиви» проявляла лояльность и шла на
сотрудничество. Со временем сфера их задач расширилась. Когда
темпы замены немецкой армии замедлились, перед «хиви» все чаще
ставились боевые задачи. Кроме того, рост партизанского движения
стал для командиров германских тыловых эшелонов мощным
стимулом в использовании местного личного состава в борьбе с
«красными».
Армия приобретала своих «хиви», если так можно выразиться, на
черном рынке. Не упоминаемые в отчетах и статистике немецкой
армии, они становились ее постоянными спутниками без формальных
прав или обязанностей. Количество их постоянно менялось; как
утверждают различные источники, весной 1942 г. их насчитывалось
около 200 тысяч. Впоследствии их общее количество быстро росло, и,
вероятно, можно с уверенностью сказать, что к весне 1943 г. их
насчитывалось полмиллиона человек или даже больше. По сути,
прагматический характер их использования представил весной 1943 г.
генерал Хайнц Хельмих, отвечавший за ведение дел Osttruppen в
Верховном командовании. Его аргументы, неприемлемые для фюрера,
приветствовали сторонники «Свободной России», как по крайней мере
промежуточное положение. В ситуации, когда небольшим силам
приходилось завоевывать большие территории, войска были
вынуждены прибегать к «самообеспечению»: «Так были созданы
Hiwis, а позднее и Osttruppen. Эта импровизация, сама по себе
нежелательная, но вызванная нехваткой людских ресурсов, в конечном
итоге привела к состоянию дел, которое требовало определенного
управления сверху. Отказаться от Hiwis или создания [восточных]
подразделений представлялось возможным в то время только при
наличии достаточного количества немецких сил… [Поскольку этого не
произошло], готовность населения к оказанию помощи должна была
быть максимально использована… Создание Osttruppen – это средство
высвобождения немецких войск». То, как далек от «политиков» был
Хельмих, хорошо иллюстрирует его убеждение в том, что у
«восточных войск» есть только одно, что можно отдать, – свои жизни,
которые вермахт «должен беспощадно эксплуатировать до
последнего». Его не беспокоили их политические требования, которые
«…определяются не их достоинствами, а прежде всего пропорцией их
сил по отношению к нашим. Чем сильнее мы и чем сильнее
обескровлены восточные народы, тем меньше будет практический
эффект от их требований».
Присоединяясь к сторонникам двойных стандартов, Хельмих
признавал, что Osttruppen необходимо дать политическую цель, но
«исключительно в качестве средства достижения цели, и она должна
предлагаться лишь в той мере, в какой это необходимо для готовности
пожертвовать своей жизнью с их стороны… Добровольцы должны
спасти немецкие жизни на фронте, в то время как тех, кто не в
состоянии сражаться, следует заставить вступить в ряды рабочей
силы».
Изречения Хельмиха только подтверждают, что, по мнению
инициаторов, создание Osttruppen, хоть оно и осуществлялось вопреки
четким указаниям фюрера, никоим образом не предвещало
необходимого развития политической деятельности. Постепенно стали
появляться и другие восточные подразделения: отдельные роты и
батальоны из бывших красноармейцев под немецким командованием.
Поскольку, строго говоря, само их существование являлось
незаконным, никаких стандартных правил для них не существовало –
ни единой организации, ни униформы, ни списков личного состава, ни
каналов управления или контроля со стороны немецкого персонала.
Поначалу их функции обычно ограничивались такими задачами, как
караульная охрана мест содержания военнопленных и военных
объектов. С ноября 1941 г. начал формироваться более постоянный тип
восточных формирований. Вскоре в зоне ответственности группы
армий «Центр» было организовано шесть батальонов. Там, под
руководством таких людей, как полковник фон Тресков, и под
скептическим наблюдением фельдмаршала фон Клюге, в 1942 г.
функции экспериментальных подразделений были расширены для
боевых, разведывательных и антипартизанских миссий. В других
местах количество Osttruppen также увеличивалось, однако
политические сомнения продолжали ограничивать их эффективность.
Личный состав из числа коренных народов ограничивался самыми
низкими званиями; подразделения, чтобы не представлять никакой
«политической угрозы», создавались небольшими и использовались в
основном как придатки более крупных немецких формирований;
личный состав вермахта, даже более низкого ранга, чем офицеры из
местного населения, формировал командные кадры – Rahmen-personal,
которые руководили и очерчивали сферу деятельности каждого
подразделения. (Самые первые батальоны в группе армий «Центр»
носили имена «Днепр», «Березина» и «Припять» в попытке Германии
избежать использования запрещенного термина «русский» – точно так
же, как использование слов «украинский» и особенно «казачий» порой
представляло собой просто эвфемистическое прикрытие для русских
формирований. Этнически неоднородные восточные подразделения
существовали бок о бок с чисто русскими, украинскими, белорусскими
и другими батальонами, строительными частями, сменными
резервами, учебными батальонами, хозяйственными ротами,
пехотными и саперными отрядами, ротами охраны и др. 134-я
немецкая пехотная дивизия представляла собой любопытный, хотя и
исключительный пример успешного использования русских в боях на
линии фронта. С июля 1941 г., вопреки официальной политике, это
соединение предлагало всем военнопленным зачисление на службу на
равных условиях с немецкими солдатами, и, как сообщалось, к концу
1942 г. почти половина личного состава дивизии состояла из бывших
советских военнослужащих. В начале войны, по-видимому при
поддержке абвера и группы армий «Центр», было создано русское
формирование под кодовым названием Graukopf (то есть «Седая
голова» – по его первому командиру, сыну белого генерала Сахарова).
Это формирование, уникальное тем, что им командовали русские, и
стало так называемой «Осинторфской бригадой» – возможно,
крупнейшим на то время русским формированием на стороне
Германии, а также основным источником как политических, так и
военных разногласий.)
Большинство немецких полевых командиров, как правило,
приветствовали местные по составу войска, потому что они
неожиданно подкрепляли силы истощенных немецких частей и могли
быть отправлены на неприятные или опасные задания. Еще в декабре
1941 г. министерство иностранных дел установило, что согласно
сообщениям его наблюдателей, прикомандированных к различным
армейским штабам, русские военнопленные, принадлежащие к
множеству различных национальностей, с успехом использовались в
качестве вспомогательных сил, а в некоторых случаях даже несли
службу в боевых частях…
 К середине 1942 г., без всякого афиширования, существование
русских Osttruppen стало секретом Полишинеля.
 Легионы и их состав

Еще в 1941 г. Берлин официально санкционировал создание двух

групп военных коллаборационистов: казачьих войск и неславянских
«национальных легионов». На основе сочетания целесообразности с
расплывчатыми историческими стереотипами, внешним блеском и
антибольшевистским прошлым, казакам разрешили организовывать
сотни (традиционные казачьи отряды в буквальном смысле) и
кавалерийские эскадроны. (Изначально приказ приписывал к каждой
немецкой охранной дивизии одну казачью сотню, состоявшую из
освобожденных военнопленных. Также он санкционировал набор не
только казаков, но и белорусов и украинцев.) Гитлеру, который с
середины 1920-х гг. поддерживал связь с казачьими эмигрантами-
фашистами и другими приверженцами нацизма, которые периодически
получали меморандумы, стремившиеся продемонстрировать, что
казаки, должно быть, и были исчезнувшими восточными готами,
казалось как-то менее нежелательно легализовать соратников-казаков,
чем допускать существование других славян в униформе. Помимо
военных целей, для которых могли быть использованы казаки,
некоторые немцы, похоже, воспользовались этой возможностью для
продвижения «временного политического решения». В условиях
официальной неуступчивости по отношению к более крупным
восточным формированиям и их политическому использованию
казачья кавалерия стала средством объединения русских в особые
воинские части и освобождения тысяч пленных путем поглощения их
новыми формированиями. (Определенные политические намерения в
этой деятельности приписывают Фрейтаг-Лорингофену, офицеру
разведки, в свое время сотрудничавшему с фон Тресковом, а позднее
участвовавшему в антигитлеровском заговоре. К концу 1941 г. казачьи
части уже приступили к несению службы и вскоре сыграли важную
роль в антипартизанских операциях.) Хотя мотивы инициаторов
создания казачьих формирований ни в коей мере не совпадали с
мотивами группы «Свободная Россия», тем не менее последняя
приветствовала это начинание, как шаг в правильном направлении.
Легкость, с которой Верховное командование разрешило казачьи
подразделения и части, отражала превалирующее состояние путаницы
в отношении вооружения восточного личного состава: не
существовало рационального основания или какого-либо влиятельного
покровителя для столь серьезного исключения из правил. Напротив,
создание «национальных легионов» для неславянских
национальностей СССР привело к крупной победе министерства
восточных территорий. Министерство Розенберга выступало против
интеграции представителей нерусских национальностей в общие
коллаборационистские формирования, но в то же время
способствовало созданию отдельных воинских подразделений и частей
для каждой отдельной национальности. На практике создание
украинских и белорусских формирований сталкивалось с различными
препятствиями. Многих военнопленных из этих районов освободили
еще в 1941 г. Кох и Лозе с явной враждебностью смотрели на любой
проект, призванный вооружить «их подданных». И антиукраинская
политика, принятая осенью 1941 г., препятствовала высочайшему
одобрению подобного шага. А те, кто оставался, – различные
национальности Кавказа, Средней Азии, а также татары и калмыки –
были не-славянами. Более того, когда дело дошло до неславянских
военнопленных, возражения ортодоксальных нацистов оказались
слабее, потому что Германия проявляла к их районам меньший интерес
и потому что некоторые с готовностью считали неславян «особенно
антибольшевистскими», а также из-за того, что иные фанатики
накапливали свой яд расовой ненависти именно к славянам, а не к
другим «арийским» и мусульманским народам.
Хотя первоначально Гитлер запрещал несение военной службы
любыми восточными народами, независимо от национальности, два
относительно незначительных события побудили его начиная с осени
1941 г. отступить от этой политики. Одним из них стал визит
турецкого генерала Эркилета, который взаимодействовал с фюрером
по поводу тюрок-военнопленных. Другим было письмо, адресованное
Гитлеру майором советского Генерального штаба, азербайджанцем,
который, попав в руки к немцам на ранней стадии войны, поспешил
заверить их в том, что у него всегда были пронацистские и
антибольшевистские настроения и он только искал возможности
сражаться за свою родину.
Если этих двух событий оказалось достаточно, чтобы отношение
Гитлера изменилось, можно предположить, что его взгляды – хотя и с
помпой провозглашенные – были не такими уж незыблемыми, как те,
которых он придерживался по другим вопросам. Учитывая его общее
представление о том, что «чистые мусульмане, то есть настоящие
тюркские народы» являлись единственными советскими
национальностями, способными предоставить лояльные и надежные
войска, вряд ли удивительно, что первым официальным нарушением
запрета на восточные войска должна была стать вербовка в ряды
«тюркского легиона», санкционированная Гитлером в середине ноября
1941 г. До конца года ОКБ, при полном одобрении министерства
восточных территорий, приказало создать четыре отдельных легиона
выходцев из Туркестана, кавказских мусульман, грузин и армян.
(Очевидно, Розенберг убедил Гитлера в том, что создание отдельных
национальных легионов для каждой этнической группы позволило бы
одновременно внедрить антироссийские идеи и нейтрализовать
«опасность пантюркистского движения». Однако, в соответствии с
точкой зрения министерства восточных территорий, в легионах были
сосредоточены различные национальности Средней Азии, и даже
мусульмане Северного Кавказа стояли в одном строю с
азербайджанцами.) Их незамедлительно сформировали из
новобранцев, отобранных в лагерях для военнопленных, а затем
подвергнутых обучению, перевоспитанию и идеологической обработке
в духе строго прогерманских и сепаратистских настроений.
На практике ограничение Гитлером легионов лишь тюркскими
народами имело весьма незначительные последствия. По какому-то
недоразумению к ним с самого начала причисляли грузин и армян.
Армия, при активной и порой раздраженной помощи различных
ведомств, тайно способствовала формированию других легионов.
Фактически эти «легионы» – как и последующие – составляли
отдельные роты и батальоны, объединенные только по названию,
дислоцированные в разных районах или даже странах и подчиненные
различным немецким оперативным командованиям. Однако, в отличие
от своих российских коллег, некоторые из них были направлены на
боевую службу – на Кавказ, а затем на Запад; другие были собраны в
более крупные контингенты. Они являлись законной, официальной
частью немецких вооруженных сил, время от времени упоминаемой в
военных сводках и официальных сообщениях о ходе кампании.
 Численность этих подразделений трудно определить. По наиболее
достоверным оценкам, на весну 1943 г. число солдат – тюрок,
кавказцев и казаков – на стороне Германии составляло около 153 тысяч
человек, по сравнению с примерно 80 тысячами в русских и этнически
смешанных восточных батальонах. Самым крупным и, пожалуй,
самым известным формированием являлась 162-я (тюркская) пехотная
дивизия, состоявшая из туркестанского и азербайджанского
контингентов. Сначала ею командовал фон Нидермайер, а затем
полковник (позднее генерал-майора) Ральф фон Хейгендорф,
политически «пустое место». Это дивизия, по всей видимости,
оказалась единственной неудачей. Воинской частью другого типа был
450-й пехотный полк, которым командовал старый знаток Китая
Мейер-Мадер, искусный в обращении с азиатами человек; позднее он
(как и фон Паннвиц со своим казачьим корпусом) «перенес свою
лояльность» с армии на СС – не из-за идеологических соображений, а
дабы получить оружие – побольше и получше. Другие подразделения
состояли из волжских татар, грузин, армян и выходцев с Северного
Кавказа. В дополнение к основным легионам имелись также
калмыцкий кавалерийский корпус, организованный после отступления
Германии в начале 1943 г.; крупное строительное формирование,
известное по имени его командира – «Бойлер»; и множество
небольших национальных или этнически смешанных подразделений.
В течение некоторого времени легионы оставались как бы в стороне.
Точная последовательность событий, которые привели к легализации
других Osttruppen, была и остается запутанной. 10 февраля 1942 г.
Гитлер, сообщив о росте количества местных батальонов,
сформированных на Востоке, внезапно запретил организацию
дополнительного числа таких формирований. Тем не менее они
продолжали увеличиваться в количестве под прикрытием своего рода
сумрака незаконности. В немецкой униформе, но дискриминируемые
немцами, поощряемые к сотрудничеству, но скрытые от высших
эшелонов власти, туземные войска, как выразился один офицер,
«имели перспективу стать «низшей расой» с Железными крестами».
(Приказ Гитлера от 10 февраля недоступен. Самое близкое к этому (и,
возможно, преднамеренно более сдержанное толкование ведомства
Штауффенберга, имевшего желание содействовать военному
коллаборационизму) – это телеграмма общего отдела ОКХ: «Фюрер
принял решение, что от создания дополнительных украинских и
балтийских боевых подразделений – как используемых в полевых
условиях единиц – для задач безопасности или на фронте следует
воздержаться».)
По-видимому, в июне 1942 г. внимание Гитлера снова привлекла
«угроза» наращивания Osttruppen, и он в очередной раз запретил
формирование новых подразделений, добавив, что
коллаборационистов следует использовать только в тыловых, а не
фронтовых районах. Однако общий отдел ОКХ нашел две лазейки,
которые существенно снизили влияние этого запрета: полевым армиям
заранее намекнули о приказе Гитлера, и, таким образом, они смогли
сформировать новые подразделения и увеличить личный состав
коллаборационистов до установленного предельного срока 1 августа;
кроме того, привлечение «хиви» и прочие отдельные замены в
регулярных немецких частях и соединениях не были явным образом
запрещены. По сути дела, ОКХ смогло предложить своим полевым
командирам, чтобы каждая дивизия на Востоке имела волонтеров из
бывших советских граждан до 10–15 процентов от своей общей
численности. (Оригинальная директива недоступна. Остается
неясным, было ли включение местных вспомогательных сил
специально санкционировано Гитлером; во всяком случае, те, кто
призывал увеличить их использование, настаивали на том, что,
«согласно приказам фюрера, каждая дивизия должна иметь около 3
тысяч местных мужчин в качестве вспомогательных сил». По всей
вероятности, эта ссылка на мифические пожелания фюрера являлась
уловкой, дабы предвосхитить возможную критику.)
Пережив очередной кризис, немецкие сторонники военного
коллаборационизма почувствовали большое облегчение, когда личная
позиция Гитлера вскоре несколько изменилась в их пользу. Стимулом
послужила необходимость кардинального пересмотра тактики
антипартизанской войны. В своей основополагающей директиве № 46
от 18 августа 1942 г. Гитлер признавал существование и участие
местных формирований и предусматривал их «поддержку и
расширение» в той мере, в какой они были надежны и готовы к
усердному несению службы. В то время как их использование в
боевых действиях оставалось под запретом, Гитлер разрешил ОКХ
издать то, чего в течение некоторого времени добивались сторонники
«восточных войск», – предписания по ношению униформы, о
присвоении званий, жалованья, наградам и отношениям с немецким
личным составом. Соответствующие директивы последовали с
небольшой задержкой. В августе появился основной приказ-
инструкция № 8000 «О вспомогательных силах коренных народов на
Востоке» за подписью Гальдера, в котором подчеркивалось, что
размеры Ostraum – восточных территорий и нехватка немецких войск
обусловливают необходимость оптимального использования местных
гражданских лиц и военнопленных. (Он дополнялся отдельным
приказом № 9000/42 от 4 сентября 1942 г. о тыловых тюркских
подразделениях. Наконец, 29 апреля 1943 г. появилась 35-страничная
директива по «хиви», известная как приказ № 5000/43, включавший их
в число полноценных восточных «освободительных» войск. Ранее, 14
июля 1942 г., был утвержден специальный набор наград за доблесть и
заслуги для жителей Востока.)
Этот ряд директив лишь упорядочил существование не признанных
ранее подразделений. Они не создавали «русскую освободительную
армию» и не представляли собой прямую уступку политическим
требованиям на местах или немецкому давлению за ведение
политической войны. Они фактически предоставляли военным
коллаборационистам статус, формально почти равный статусу
немецких солдат, вместе с которыми они служили. Для Гитлера и его
преданных последователей это являлось лишь небольшим тактическим
отступлением от доктрины «низшей расы». Для ярых политиков это
был первый шаг в направлении улучшения обращения и отношений с
местным населением, хотя и крайне недостаточный с точки зрения тех
амбициозных перемен, которые они считали необходимыми. Для
«реалистов», прагматичных офицеров, в этом было примерно столько
же политической дальновидности, сколько они были готовы привнести
в цепь военных обоснований. Многие из офицеров обладали лишь
минимальным политическим интересом и прекрасно понимали, что
действовали в рамках жесткой диктатуры. Более того (как позднее
вспоминал один из них), «если бы политика была искусством
возможного, мы действительно не могли бы надеяться на большее, чем
это (в качестве политических уступок жителям Востока). Улучшение
состояния войск, равно как и лобовой подход, не являлся
политическим путем решения проблем восточной политики, но, как
мы видели, он был тем единственным, что могло дать результат».
«Реалистам» в армии посчастливилось иметь на своей стороне и на
ключевой позиции человека такого калибра и порядочности, как фон
Штауффенберг, чей организационный (общий) отдел ОКХ руководил
назначениями отдельных офицеров и достаточно умело формировал
подразделения, чтобы поставить на ключевые позиции лучших (по
мнению его персонала) людей. Многие из назначений на Кавказ в
1942 г. успешно проводились именно таким образом; гибкое
толкование некоторых директив Гитлера по поводу Osttruppen было
обязано тому же самому штату; и 15 декабря 1942 г. Штауффенберг
получил согласие своего начальства на создание нового отдельного
ведомства для местных формирований. Отдельный генерал der
Osttruppen (позднее переименованный в генерала «добровольческих
формирований») отныне действовал под эгидой отдела
Штауффенберга. Будучи в первую очередь административным шагом,
такая реорганизация укрепила «легитимность» жителей Востока в
германских вооруженных силах. (Первый командующий Osttruppen,
генерал Хайнц Хельмих, оказался некомпетентен, и через год его
возвратили на службу в войска. Тогда его место занял генерал
Кёстринг, разделявший точку зрения Шуленбурга, но менее
политически ориентированный, со своим проницательным
адъютантом, фон Хервартом, и Герре в должности начальника штаба.
Ранее, во время отступления с Кавказа, Штауффенбергу и Херварту
удалось назначить Кёстринга «инспектором тюркских войск».)
Стержнем этих и других организационных изменений, весьма
полезных для поборников более «реалистичной» восточной политики,
был Штауффенберг. Если он и не разделял столь тщательно
разработанную политическую концепцию будущего России или не
обладал таким же опытом, как Шуленбург, Хильгер или Штрик-
Штрикфельдт, то его собственные взгляды были не менее четкими и,
вероятно, более возвышенными. Похоже, обширную полемику по
поводу его отношения к России лучше всего разрешило краткое
описание профессора Уилера-Беннета.
«Несомненно, Штауффенберг отвергал абсолютно все формы
силового правления и любые проявления тоталитаризма. Он мечтал и
фактически предпринял некоторые шаги к практической реализации
своей мечты о том, чтобы свержение авторитарной тирании в
Германии совпало или, по крайней мере, близко предшествовало
подобному освобождению мысли и гражданской свободе в России».
Именно в этом духе Штауффенберг сочетал свою антигитлеровскую
деятельность с той незначительной практической помощью, которую
мог оказать подающему надежды антисталинистскому движению на
Востоке.
Мировоззрение Штауффенберга являлось исключением, и большая
часть военных продолжала думать (используя фразу Хасселя), «держа
руки по швам». Не менее верно и то, что в восточной политике были
созданы условия для новых и более интенсивных усилий армейских
«реалистов». Сталинград подтолкнул многих колеблющихся на
сторону немецкой оппозиции и обеспечил ее дополнительными
наглядными доказательствами в поддержку нового целенаправленного
отступления на Востоке.
 Движущая сила протеста

Будучи поначалу медленной в первые месяцы кампании, лавина

критики, направленной против официальной политики, по мере того
как она неудержимо нарастала, охватывая все более широкие сферы,
медленно набирала обороты. К осени 1942 г. вряд ли будет
преувеличением назвать высшие эшелоны военной администрации
прочно консолидированными против явно пагубных методов
колониализма и террора. Что не исключало подобных злоупотреблений
с их стороны, которые имели место в ходе антипартизанской войны и
принудительной эвакуации. Тем не менее за эти месяцы характер
докладов военной администрации существенно изменился. Типичным
для нового отношения стал доклад начальника снабжения армии на
востоке Украины: реагируя на возмутительные конфискации Коха,
осуществлявшиеся якобы для того, чтобы накормить войска, он
заявлял, что «все принудительные конфискации, Eingriffe,
продовольственных запасов населения должны быть ограничены до
минимума, а внутренняя готовность гражданского населения
сотрудничать с нами должна быть признана решающим фактором».
Отвергая надуманную дилемму Коха, что голодать придется либо
немцам, либо украинцам, генерал восклицал: «Нам нужна не только
земля, но и поддержка народа». Он сделал вывод, что между
завоевателями и завоеванными существует неизбежная общность
интересов и армия возмущена «ошибками» гражданской
администрации, способствовавшими ее срыву.
Гораздо большее влияние оказал основной 17-страничный документ
за авторством полковника Гелена (в конце войны стал генерал-
лейтенантом), с 1 апреля 1942 г. начальника 12-го отдела Генштаба
«Иностранные армии Востока», который обычно избегал привлекать к
себе широкое внимание. Как и Шенкендорф восемь месяцев назад,
Гелен поместил свою критику и рекомендации в неполитические,
военные рамки антипартизанской войны и привлечения местных
вспомогательных сил. Подчеркивая советские достижения в
связывании действий и истощении немецких войск в их тылу за
линией фронта, меморандум указывал на привлечение коренного
населения как на единственно возможную контрмеру: предпосылкой
для ее успеха являлось благоприятное расположение народа к немцам.
Не без дальновидности документ перечислял «справедливость,
организационную компетентность, согласие и благосостояние»
в качестве элементов того, к чему стремились русские, но в чем ни
советская, ни немецкая власть их не удовлетворили.
«Основой всей нацистской максимы правления на Востоке являлась
предпосылка: «Русский объективно низшее существо; поэтому его…
следует оставлять в живых только для выполнения работы и держать
на самом низком уровне умственного развития». Эта концепция,
спорная сама по себе, будучи распознанной массами русского народа
во всех немецких действиях, несомненно, становится наиболее
прискорбной ошибкой…»
Ответом на рост партизанского движения, продолжал Гелен, стало
бы радикальное изменение немецкой тактики, включая программное
провозглашение немецким руководством гарантий того, что России
будет предоставлено самоуправление, а не колониальный статус.
Наивно надеяться, добавлял он, на искоренение русского
национализма путем его замалчивания.
Эффективной мерой поддержки такого заявления (продолжалось в
документе) может стать воображаемое формирование фиктивного
национального российского правительства, которое будет действовать
как «Национальный комитет за освобождение Родины» исключительно
на бумаге и через патриотические заявления по обе стороны линии
фронта. Личностей с известными именами, готовых к добровольному
сотрудничеству, следует искать среди пленных генералов. Но они не
хотят выглядеть наемниками, предающими свою страну «за кусок
хлеба»… У самых лучших из русских куда больше самоуважения, чем
им это приписывают.
И такой разворот на 180 градусов должен был также включать в себя
«безоговорочную отмену всяческой дискриминации в отношении
«добровольных» русских рабочих в рейхе, предоставление большего
самоуправления на оккупированных территориях, более широкую
культурную свободу на местах и более экстенсивное использование
местных войск в качестве подлинных союзников рейха».
Доклад Гелена привлек широкое внимание. В нем, в разгар военного
кризиса под Сталинградом, подробно излагались практически все
аргументы целесообразности, которые реалистичный и
«патриотичный» офицер мог бы выдвинуть в пользу принципиального
разворота восточной политики. (В меморандуме, представленном в то
же время, итальянский генерал (позже фельдмаршал) Мессе со своей
стороны не стеснялся в выражениях. Германия стремится не к замене
большевистского режима другим правительством, а к прямому
контролю над всей Восточной Европой, как зоной экономического
влияния. Обращение с населением и военнопленными, а также
эксплуатация природных ресурсов свидетельствуют об отсутствии
дальновидности и противоречивости директив, недостатке
сплоченности и неуравновешенности среди высших военных чинов и в
политических и экономических органах, задача которых состоит в
управлении оккупированными территориями. Германия не понимает,
как добиться сочувствия и готовности к сотрудничеству среди
населения. Демонстрируя стандартный анти славянский подход, автор
настаивал на том, что «от населения, которое не знает, будет ли оно
живо завтра, нельзя ожидать столь необходимого сотрудничества с
вооруженными силами». Это явилось симптомом растущего
политического мышления среди немецких военных. Исключительно
прямой (особенно в его пропаганде правительства в изгнании), этот
документ отразил сближение в конце 1942 г. трех довольно отчетливых
элементов: критики восточной политики как таковой;
антигитлеровских поползновений в офицерском корпусе; и военных
поражений, которые достигли своего апогея в районе Сталинграда. В
конечном счете возрастающая вероятность поражения привела к тому,
что все больше и больше людей в армии стали воспринимать
политическую деятельность как своего рода панацею, которая могла
бы спасти то, чего нельзя было добиться силой оружия: политическая
война поднялась на горьких дрожжах поражения.
Внешней кульминацией армейского протеста стало
предрождественское совещание 1942 г. представителей армии с
деятелями министерства Розенберга. Протокол, процитированный
ранее, сводился к убедительному изложению взглядов тех, кто
впоследствии возглавил военную оппозицию Гитлеру, включая
Штауффенберга, Шенкендорфа и Альтенштадта. Основываясь на
якобы выраженном согласии Гитлера на использование «хиви»,
полковник Альтенштадт заявлял: «Нынешний низкий уровень
отношения населения больше не может оставаться терпимым.
Необходимо радикальное изменение немецкой политики, особенно на
территориях великороссов… Без этого преданность вермахту более
полумиллиона русских, украинцев и т. д. [т. е. «хиви»] окажется под не
поддающейся оценке угрозой».
Полковник ловко подошел к дискуссии с другой стороны: Hiwis и
Osttruppen больше не считались военной заменой политической войне;
политические меры были объявлены жизненно необходимыми,
поскольку их отсутствие неблагоприятно отразилось бы на моральном
духе и лояльности коллаборационистов, без помощи которых рейх
больше не мог обойтись. Не теряя времени, фон Херварт добавил, что
военные соображения «требуют позитивного сотрудничества
населения. Россию могут победить только русские». В этом духе
совещание согласилось с тем, что на переднем плане всех требований
стоит требование об установлении новой политической цели –
Zielsetzung:
«…Первая и главная задача – привлечь население к участию в
борьбе с Советами. Для этого должны быть созданы политические
предпосылки, которые сделали бы для населения борьбу значимой.
Нет никаких сомнений в том, что они [местное население] готовы
бороться против Советов на фронте или за его пределами, если нам
удастся продемонстрировать им, что мы полностью отказались от
методов, использовавшихся до сих пор.
…Учитывая серьезность момента, лозунгом для этих [русских]
территорий может быть только один: признание населения в качестве
союзника в борьбе против Советов, с благожелательным признанием
его собственного образа жизни (Eigenleben – автономии?) с
необходимыми политическими и экономическими последствиями».
Розенберг, по-видимому впечатленный такой массой увешанных
боевыми наградами участников в военной форме, на которых он
рассчитывал как на «союзников», приступил к сочинению
многочисленных меморандумов, призывая к созданию национальных
(сепаратистских) армий, уничтожению колхозной системы и
поощрению частной собственности на Востоке – упрощенный пакет
предложений, которые могли оказаться адекватными годом или двумя
ранее, но зимой 1942/43 г. они лишь свидетельствовали о негибкости и
неспособности Розенберга поколебать свой собственный
первоначальный подход, который акцентировал внимание на
антисемитских и «антимосковских» элементах политики и
пропаганды. Его усилия, неуклюжие и крайне незначительные для
полемики о политической войне в целом, мало повлияли на реальную
деятельность. Представители армии оказались в гораздо более
благоприятном положении, чтобы влиять на ход событий.
Несколько участников сочли необходимым записать идеи,
высказанные на предрождественском совещании. Меморандум
Альтенштадта упоминался и в других контекстах. Его наиболее
убедительным аргументом стало сравнение различных политик и их
последствий на Востоке: он обнаружил (возможно, слишком
подчеркивая благотворные и успокаивающие результаты в Крыму), что
«лучшее обращение с военнопленными, преференции по отношению к
дезертирам, внимание к комиссарам, запрет бессмысленного
коллективного наказания… награды за достойную службу военного и
гражданского персонала, предотвращение изнасилований, деспотизма,
жестокости» – все это породило настолько благоприятный настрой, что
население было «готово пожертвовать своей жизнью ради дела
Германии». Каким бы преувеличением ни было это утверждение, его
общий вывод вполне соответствовал фактам.
Полковник фон Тресков, начальник оперативного отдела штаба
группы армий «Центр», который неоднократно доказывал свои
достоинства в качестве перспективного политического аналитика,
также подготовил подробное резюме полученного опыта и
политических рекомендаций. Никогда, театрально заявлял он, у
интервента не имелось такой прекрасной возможности завоевать
симпатии покоренного народа; и редко такая возможность была
полностью упущена.
«В чем причины такого просчета? а) В ходе оккупации ухудшилось
экономическое положение народа. У крестьян забирали лошадей и
скот, зачастую и последнюю корову. Города голодают, а предметы
первой необходимости невозможно купить. б) Неблагоразумное
поведение войск – например, безжалостный террор, нецивилизованные
реквизиции, сожжение деревень и т. д. – толкают население в объятия
партизан.
в) Набор рабочей силы в Германию на совершенно бесправных
условиях… г) Партизанский антитеррор в сочетании с убедительной
пропагандой, которая все больше и больше подчеркивает
национальный элемент, вследствие чего ослабляется вера в стойкость
немецких вооруженных сил…»
Но важнее всего этого являлась «главная проблема, которая в
настоящее время поглощает внимание русских: отсутствие единого
политического подхода в обращении с русским народом». Тресков
продолжал описывать скромный, физически и морально здоровый, а
также трудолюбивый характер русского народа и то, как легко было бы
им руководить; несмотря на простоту, среди русских сильна жажда
знаний, культуры и религиозной веры. Он настоятельно призывал
признать эти чаяния, содействовать самоуправлению коренных
народов на автономной основе и создать представительную
центральную администрацию (или отдельную администрацию для
каждой республики), надежную с точки зрения Германии, но
действующую в качестве свободных людей.
Другие, с меньшей политической проницательностью и
озабоченностью, присоединились к движению по чисто военным
соображениям. В январе 1943 г. появилось «Краткое руководство по
обращению с Hiwis («хиви»)». Что симптоматично для «сговора»
в оппозиционных кругах, оно содержало почти дословное изложение
предложений и фраз из более ранних меморандумов Гелена, Трескова,
Штауффенберга и Шенкендорфа. Даже экономические структуры
приветствовали новую тенденцию. Теперь WiStab Ost (экономический
штаб «Ост») – штаб военной экономики Востока – призывал к
улучшению отношения к работникам с Востока, сокращению квот
набора, расширению аграрных реформ и «психологической
сдержанности в культурной сфере», как стимулов для населения
Востока. Его сотрудникам предписывалось: «Надлежащее обращение с
населением находится в центре (германских экономических) мер…
Поэтому необходимо позаботиться о том, чтобы обеспечить достойное
и справедливое обращение с работающим коренным населением и
избежать нанесения ущерба его чести путем использования порки,
бюрократического крючкотворства и тому подобных мер».
Даже немецкая пресса – в своей попытке помочь компенсировать
поражение в Сталинграде – высоко оценила антибольшевистское
рвение «новых союзников» – восточных войск, сражающихся бок о
бок с вермахтом.
 Теперь тыловые командиры стремились реализовать некоторые
меры, за которые они ратовали. Заручившись молчаливой поддержкой
Альтенштадта и генерала Вагнера, Тресков экспериментировал с
новыми российскими воинскими формированиями и новыми
пропагандистскими лозунгами. Даже на Юге, который в иных
отношениях не отличался политической дальновидностью, по всей
видимости, возобладал новый дух. Фельдмаршал фон Клейст, имея за
плечами опыт более либеральной кавказской политики, в середине
февраля 1943 г. издал директиву из 15 пунктов об обращении с
населением в зоне ответственности своей группы армий «А». На
следующей неделе фельдмаршал фон Манштейн, его сосед,
командующий группой армий «Юг», откликнулся аналогичным
приказом. Его тезис состоял в следующем: «К населению
оккупированных восточных территорий… следует относиться как к
союзникам». Должны были быть приняты соответствующие меры в
области приемлемого социального обеспечения, образования,
управления и восстановления, проведена аграрная реформа, и должна
поощряться религиозная и культурная жизнь. Постепенно новый дух
пронизывал и нижние эшелоны. Так, в середине марта в приказе по
армейскому корпусу говорилось: «Те представители коренного
населения, кто участвует в борьбе против большевизма, будь то с
оружием в руках или посредством труда, являются не нашими врагами,
а соратниками и сотрудниками в борьбе против мирового врага… Тот,
кто рискует своей жизнью на нашей стороне, имеет право на
товарищеское отношение и признательность со стороны немцев».
Одна за другой армии на местах издавали аналогичные директивы.
4-я полевая армия разродилась конспектом из нескольких лекций –
«Почему мы должны иметь русского на своей стороне» и «Русский
характер», – которые были распространены с инструкциями о том, как
относиться к Osttruppen и работникам с Востока. 2-я полевая армия
откликнулась на эти настроения, назвав причинами разочарования
жестокое обращение с военнопленными, принудительные работы,
неадекватность аграрной реформы, закрытие школ и деятельность
айнзацгрупп.
«Мы можем управлять завоеванными нами бескрайними русскими
территориями только вместе с русскими и украинцами, живущими на
них, и никогда против их воли».
 Когда командующий 2-й полевой армией генерал Вальтер Вайс
направил в ставку фюрера доходчивое, подробное, хотя и ни в коем
случае не оригинальное, возражение против немецкой восточной
политики, он получил от своего знакомого офицера из ставки Гитлера
осторожный ответ. Суть сообщения заключалась в том, что, по-
видимому, в ставке фюрера «в конце концов» появилось больше
понимания проблем Востока. К маю 1943 г. исходящая от армии
«реалистичная» кампания достигла своего апогея.
 Пустословие

История Osttruppen полна трагических парадоксов. Германия могла

бы иметь в своем распоряжении самое большое число советских
граждан призывного возраста, когда-либо выходивших из-под
контроля своего правительства; однако из миллионов пленных дали
возможность выжить лишь малой части. Каково бы ни было их
отношение к советской власти, после пребывания в немецком плену
лишь относительно немногие из них могли продолжить борьбу на
стороне своих захватчиков. Многие, если не большинство, местных
коллаборационистов вызвались добровольно сотрудничать в первую
очередь по материальным причинам – чаще всего ради выживания и
средств к существованию. И тем не менее они вскоре прониклись
подлинным чувством миссии и благородного дела, стали весомым,
пусть и мифическим, инструментом пропаганды в качестве
«национальных легионов» и «освободительной армии» и столь же
сильным средством давления во имя политических перемен в
поведении Германии. Несомненно, реальный военный вклад
Osttruppen оказался не таким большим, каким мог бы быть, ни даже
таким серьезным, как ожидало немецкое командование. Исторически
их главная роль заключалась в том, чтобы стать центром и
катализатором активного сотрудничества коренных народов с немцами
и для перехода Германии в «реалистический» лагерь.
Не менее парадоксален тот факт, что, хотя различные шаги
армейского командования укрепили статус русских, как солдат под
немецким командованием, большинство немецких офицеров на
ключевых позициях оставались не заинтересованными или даже
подозрительными в отношении проектов «политической войны» ради
любых пропагандистских целей. Тем не менее официальное признание
«восточных солдат» в качестве равных немецким представляло собой
определенный шаг из тупика, в котором оказалась Германия к середине
1942 г.: политическим и психологическим факторам теперь
придавалось большее признание и значение. Кроме того, ожидалось,
что все более ощутимый вклад жителей Востока в немецкие военные
усилия обеспечит их неотразимым аргументом в пользу большего
самоуправления и свободы, а также вознаградит немцев неизменной
преданностью и моральным духом, во имя которых можно было бы
принести жертвы. В конечном итоге военные аргументы оказались
более убедительными, чем меморандумы. Меч был сильнее пера.
И тем не менее, учитывая энтузиазм, порожденный смелыми
меморандумами и прозаичными увещеваниями, как явными, так и
секретными директивами, скрытым вызовом на Востоке
традиционному нацистскому мировоззрению, и учитывая количество
участвовавших в этом людей, эта огромная гора родила всего лишь
мышь. Основная масса населения оккупированных регионов не
достигла серьезных успехов; большинство из них утратило веру в
Германию и в лучшее будущее под ее эгидой. Как бы население ни
приветствовало частичные меры в сфере военного
администрирования, введенные в результате политики «нового духа
примирения», на одном лишь этом основании оно вряд ли
пересмотрело бы свое суждение в отношении оккупантов.
К концу 1942 г. коренное население, которое поначалу было глубоко
поглощено местными и личными проблемами, все больше стали
занимать вопросы политического будущего страны. Во всех эшелонах
германского гражданского и военного аппарата на Востоке множились
сообщения о том, что патриотизм никоим образом не ограничивался
советской стороной линии фронта. Как сообщал один немецкий
офицер, даже в «наемнических» коллаборационистских
подразделениях самой важной темой обсуждения было «Что станет с
Россией в будущем? За что мы сражаемся на самом деле?». Эта
проблема указывала на пределы продвижения политической борьбы. В
настоящее время весь ее фокус сместился с широкого спектра мер и
стимулов ради сотрудничества на конкретные вопросы правительства
в изгнании, политического «признания» и национального
суверенитета. В апреле 1943 г. генерал-лейтенант Кинцель вполне
уместно написал в ОКХ, что различные новые правила по обращению
с «хиви» и другими «…полностью упускают главный вопрос.
Основной вопрос состоит в следующем: «Что станет с нашей Родиной
после войны?» Это вопрос, который перевешивает все остальное.
Мысли о том, что житель Востока в долгосрочной перспективе
сражается или работает на стороне Германии из благодарности за
освобождение от большевизма, абсолютно несостоятельны. Для
жителя Востока вопрос таков: «Не переходим ли мы из
большевистского рабства в рабство немецкое, или же мы сражаемся за
свободу и независимость нашей Родины?».
 Глава 26
Движение Власова: первая фаза
Андрей Власов

Из всех событий немецкой восточной политики и нарушения

воинского долга советских солдат во время войны движение Власова
привлекло наибольшее внимание. Его история и страсти, которые оно
вызвало, то, что оно сделало, и, более того, что могло бы сделать, – все
это было подробно прокомментировано как друзьями, так и врагами. В
качестве фона для борьбы, спровоцированной среди немецких властей,
достаточно будет и краткого обзора.
Андрей Андреевич Власов, известный советский генерал, был
профессиональным командиром Красной армии крестьянского
происхождения, членом ВКП(б) (Коммунистической партии) с 1930 г.,
которого в 1938 г. назначили военным советником Чан Кайши. Власов
начало войны встретил на Украине[89], затем командовал 20-й армией в
зимнем сражении за Москву, прославился как один из ее защитников, а
после присвоения ему звания генерал-лейтенанта в начале 1942 г. был
переведен на Волховский фронт, где в апреле принял на себя
командование 2-й ударной армией[90].
Именно после разгрома ударной армии Власов, скрывавшийся
несколько недель, был захвачен в плен немцами 12 июля 1942 г. Он
сразу же произвел впечатление на своих следователей, как человек,
которого можно было «максимально использовать». В течение трех
недель после пленения его перевели в Винницу, где он сотрудничал с
бывшим командиром 41-й стрелковой дивизии, полковником
Владимиром Боярским (Баерским), в составлении своего первого
меморандума немцам – на самом деле единственного документа за
подписью Власова, несомненно являвшегося плодом его собственного
творчества. Меморандум начинался с утверждения, что «сталинский
режим» потерял поддержку народа и армии в результате поражений и
провалов на родине. Важные сегменты в армии и среди гражданского
населения, как заявлялось в меморандуме, «были убеждены в
тщетности дальнейших военных действий, которые могли лишь обречь
на гибель миллионы людей». Следовательно: «Перед командованием
советских армий, а особенно командирами, которые в плену могут
свободно обмениваться мнениями, встает вопрос о том, как свергнуть
сталинское правительство и как должна быть обустроена новая Россия.
Все они объединены целью свержения режима Сталина и изменения
формы правления. Существует только один вопрос: следует ли это
делать, опираясь на Германию, или на Англию и Соединенные
Штаты».
То, что Власов изложил в письменном виде подобные альтернативы,
находясь в немецком плену, характеризовало его как человека, который
не мог быть «простым искателем политической славы и,
соответственно, никогда не стал бы продажным наемником и не
пожелал бы возглавить наемников». Действительно, такое впечатление
о Власове неизменно подтверждалось даже его самыми яростными
политическими оппонентами.
На сторону Германии Власова склонял тот факт, что, в отличие от
западных союзников, рейх в данный момент занимался активным
уничтожением советского режима – стремился именно к той цели, к
которой обратился он сам. Власов с Боярским недвусмысленно
предупредили, что их поддержка обусловливалась переменами в
политике Германии: «Однако вопрос о будущем России остается
неясен. Если Германия не внесет определенности в этот вопрос, это
может привести к ориентации на Соединенные Штаты и Англию».
Далее Власов подчеркивал природный патриотизм русского народа и
веру в то, что Сталин будет бороться до трагического конца в
условиях, которые сделают восстание народа невозможным. По
мнению Власова и Боярского, именно советские массы – как военные,
так и гражданские – должны стать «ядром внутренней (т. е. коренной)
силы противостояния Сталину». Их предложение заключалось в том,
чтобы «учредить центр создания русской армии и приступить к ее
формированию». Помимо своего военного вклада, добавлял Власов,
армия была бы желанной для немцев, поскольку это снимало бы
клеймо измены, связанное со службой врагу. (В том же документе
содержится докладная записка полковника Михаила Шаповалова,
командира советского 1-го Отдельного стрелкового корпуса,
захваченного в плен под Майкопом 13 августа[91]. Шаповалов призвал
к созданию российского временного правительства «с новыми
идеями», формированию антибольшевистской российской армии и
разработке политической программы, которая включала бы в себя
сельское хозяйство без коллективизации и частное экономическое
предпринимательство и собственность.)
По сути, Власов высказал те мысли, которые немецкие сторонники
политической войны стали выдвигать после года сражений и
разочарований. Его основное мировоззрение, проявившееся в этом
первом меморандуме, не было навязано немецкой идеологией,
поскольку до сих пор он встречался с немногими – если вообще с кем-
либо встречался – из «политиков». Но теперь они моментально
объявились. К Власову прикрепили Штрик-Штрикфельдта; Рённе с
энтузиазмом поставил в известность органы пропаганды вермахта;
7 августа на допрос Власова отправили Хильгера. Выводы, сделанные
из всей этой деятельности, оказались поразительно единодушными:
советский режим будет бороться до конца; его ресурсы намного
значительнее, чем предполагал рейх; пока еще не слишком поздно для
создания политического «центра» за границей, нельзя терять времени.
Сторонники «Свободной России» приветствовали такое открытие, а
пропагандисты были довольны тем, что нашли в Власове подходящий
и громкий «рупор». С другой стороны, экстремисты чувствовали
опасность в его требованиях и самом существовании. Власов не был
марионеткой, в чем и состояла – с немецкой точки зрения – его
потенциальная ценность и его вызов. Относительно
«самостоятельная» фигура, еще не запятнанная связью с немецкими
бесчинствами и жестокостями, он мог бы с большим успехом, чем
немцы, взывать к советскому народу. Но, как волевой лидер, имеющий
приверженцев, он и его движение могли бы также развивать свою
собственную деятельность и – именно потому, что им мог
сопутствовать успех, – стать потенциально не совпадающими во
взглядах или даже враждебными интересам немецкого руководства.
Учитывая ситуацию в Берлине, вполне естественно, что пропаганде
вермахта было поручено взять на себя инициативу в «продвижении»
Власова. Начальная фаза движения Власова – примерно первый год
после его захвата – находилась в руках таких людей, как Гроте и
Штрик-Штрикфельдт (которого теперь перевели в 4-й отдел
пропаганды в ОКВ). К началу сентября 1942 г. Власова убедили
выпустить листовку, в которой он обращался к своим бывшим
соратникам: после обзора всех трудностей, пережитых при советском
режиме, он призывал к «почетному миру с Германией». Утверждая,
что Сталин ведет бесплодную войну в интересах Англии и Америки,
он открывал перспективу лучшего будущего и «нового
антисталинистского правительства». Вероятно, не все в этой брошюре
пришлось по душе Власову; в значительной степени ее писали
немецкие пропагандисты; тем не менее он связал себя морально и
должен был принять все последствия своего решения.
Характерно, что для немецких покровителей движения Власова –
Wlassow-Aktion, как его стали называть, даже первые листовки
представляли собой симбиоз идей ориентированных на пропаганду
тактиков, готовых пойти на целесообразные уступки, и настоящих
сторонников нынешнего «русского де Голля» и будущей «свободной
России». Несмотря на численное преобладание, прагматики в целом
были достаточно тактичны, чтобы оставить сомнения относительно
своих долгосрочных намерений. На самом деле различия между двумя
группами становилось все труднее понимать: Власов оказался той
притягательной силой, которая быстро объединила их.
Результат воздействия винницкой листовки отмечался как умеренно
обнадеживающий. Несмотря на то что подобную статистику было
легко сфабриковать, количество советских перебежчиков, по-
видимому, возросло. (Фактическое значение листовки не поддается
окончательной оценке, так как ее использование совпало с
наступлением Германии на Северном Кавказе и на Сталинград, где
количество советских дезертиров увеличилось по сугубо военным
причинам.) Этот успех или, по крайней мере, заявления об успехе,
распространенные пропагандой вермахта, помогли преуменьшить
значение того факта, что листовки распространялись без одобрения
Кейтеля, Йодля или даже Веделя, главы отдела пропаганды вермахта.
Что также поощряло их авторов пойти на следующий шаг. Власова
перевели в структуру отдела пропаганды вермахта в Берлине, где он
встретился с другими российскими коллаборационистами и
активистами – такими как Зыков, который стал лидером левого крыла;
Казанцев, тогдашний выразитель мнения НТС, который представлял
правых, и другие плененные советские генералы, как, например,
генерал-майор Василий Федорович Малышкин[92]. В результате
ежедневных дискуссий у этих русских [предателей] постепенно
складывалось более системное мировоззрение, в то время как
работавшие с ними немецкие офицеры одновременно пытались
перестроить свои взгляды и ценности.
Именно Гроте предложил разработать конкретную политическую
программу будущего «Комитета освобождения народов России»
(КОНР). Еще в сентябре одна из листовок отдела пропаганды вермахта
была направлена на то, чтобы начать всеобщую дискуссию о
возможностях заключения мира и тем самым парализовать волю
Красной армии к сопротивлению. С этой целью поднимался ряд
вопросов в виде программы, которая могла стать основой для
представления россиян о будущем.
В соответствии с просьбой Власова не включать прямой призыв к
дезертирству, Гроте и его сподвижники сформулировали «13 пунктов»,
которые, в дополнение к прекращению войны, требовали отмены
террора и коллективизации сельского хозяйства, увеличения
производства товаров народного потребления, «социальной
справедливости и защиты от эксплуатации», а также экономических и
культурных контактов с остальной Европой. По сравнению с
некоторой ранней пропагандой это, безусловно, явилось более
приемлемым подходом; в то же время его использование помогло
развеять некоторые сомнения Власова по поводу его немецких
покровителей.
Однако в долгосрочной перспективе для систематического
проведения операций по ведению политической войны с
использованием имени Власова требовалось хотя бы молчаливое
согласие высших эшелонов власти. Поэтому сотрудники отдела
пропаганды вермахта и их сторонники провели две следующие недели,
рекламируя Власова среди своих руководителей и сослуживцев. И
неизменно их докладные записки, направленные на самый верх,
возвращались с отрицательными комментариями, написанными
фиолетовым карандашом Кейтеля. Наконец в середине ноября Кейтель
недвусмысленно ответил, что не только отвергает план Wlassow-
Aktion, но и «окончательно и бесповоротно» запрещает подобные
меморандумы. Первая попытка запустить Власова в ход провалилась.
Небольшой круг единомышленников-власовцев внутри и вне отдела
пропаганды вермахта вел себя достаточно осторожно, чтобы не
форсировать окончательное решение проблемы. Как вспоминает Гроте,
«провласовская инициативная группа действовала гибко, поддерживая
Власова всякий раз, когда это было необходимо, поскольку считали,
что лучше на время отступить, чем позволить ему оказаться
«побежденным» другими немецкими ведомствами». Поскольку было
невозможным получить разрешение на создание «комитета
освобождения» или «правительства в изгнании», следующим шагом
стало ведение пропаганды так, как если бы такой комитет
существовал. Политически это могло произвести на советское
население тот же эффект; с точки зрения пропаганды удовлетворило
бы поборников двойных стандартов; тактически успех подобного
начинания мог впоследствии использоваться в качестве аргумента для
фактического создания такого комитета. Именно таким образом в
декабре 1942 г. родился так называемый Смоленский комитет.
Комитет задумывался как фикция, хотя его русские члены, по сути
изолированные в представительстве на Виктория-штрассе, и не
подозревали об этом. В рамках подготовки к торжественному
открытию Русского комитета были составлены воззвание и новая
программа, основанная в основном на обращении Гроте в сентябре
1942 г., но также учитывавшая некоторые излюбленные идеи Власова,
радикализм Зыкова и солидаризм Казанцева. Обращение завершилось
перечислением трех целей: уничтожение сталинизма, заключение
«почетного мира» и партнерство России с новой Европой «без
большевиков и капиталистов» – удобная формулировка, которая в
равной степени устраивала бы нацистов, солидаристов и коммунистов-
антисталинистов. Какая бы переоценка ценностей ни предшествовала
принятию этого «Смоленского воззвания», Власова и его коллег в
конце концов убедили подписать документ, и 27 декабря 1942 г. он
появился без всяких фанфар, подписи поставили не в Смоленске, а в
Берлине и ожидаемое торжество заменили кружками пива в банальной
таверне. Однако всей этой подоплеки внешний мир не знал. Для всех
практических замыслов теперь мог начаться новый этап политической
войны.
 Розенберг и Русское освободительное движение

Из-за неизменно враждебного отношения в штаб-квартире фюрера

покровители власовской инициативы искали поддержки со стороны
министерства восточных территорий, которое само нуждалось в
союзниках, дабы компенсировать посягательства Коха и Бормана.
Контакты и дискуссии между сотрудниками Розенберга и
пропагандистами вермахта выявили двойственный подход
представителей министерства восточных территорий. С одной
стороны, последние хотели поддерживать любые усилия по ведению
политической войны, особенно если это предоставило бы им новые
властные полномочия и нового «союзника». С другой стороны, они не
желали взращивать «великорусский империализм» в лице Власова,
который, как они опасались, в конечном итоге мог свести на нет
сепаратистские проекты ставленников Розенберга и собственные
планы министерства восточных территорий по перекройке карты
Восточной Европы.
В самом министерстве главным защитником сепаратистов нерусских
национальностей СССР являлся Герхард фон Менде, хорошо
образованный прибалтийский немец, автор исследования о тюркских и
мусульманских группах в Советском Союзе. Он преподавал в Берлине,
когда группа Лейб-брандта заручилась его помощью для будущего
министерства восточных территорий. Обладая определенным
политическим настроем и будучи умелым манипулятором, Менде стал
ведущим представителем националистов Кавказа и Центральной Азии.
Менде отлично подходил для руководства такой полулегальной
деятельностью; как правильно отмечает Торвальд, Менде чувствовал
себя лучше чем как дома в этом относительно нереальном мире,
основанном в большей степени на надеждах на будущее, чем на
насущных экономических или военных проблемах. Обстановка в
министерстве Розенберга, позволявшая время от времени посещать
Турцию, обеспечивала Менде надлежащую атмосферу и контакты для
работы. Таким образом, он и его помощники представляли собой
сепаратистский аналог «всероссийского» (и «великорусского») крыла.
Вначале, когда Германия отвергла помощь лидеров старой
эмиграции, которые все еще были готовы работать с рейхом, работа
Менде в основном состояла из личных контактов с отдельными
беженцами. Как ни парадоксально, он поддерживал контакты с
некоторыми из эмигрантов, которых Розенберг осудил за участие в
совещании у Шуленбурга в мае 1942 г. Более того, после этой
конференции Менде «взял на себя» и подготовил «национальные
комитеты» для каждой группы – четыре кавказские этнические секции,
комитет выходцев из Средней Азии, собирательно отнесенных к
Туркестану, и комитеты волжских и крымских татар и калмыков.
Долгое время они оставались такими же фиктивными и
непризнанными, как комитет Власова (КОНР) для русских. Многие из
первоначальных групп были распущены из-за политических
разногласий; другие распались сами; в некоторых существовали
трения между старой эмиграцией и советскими военнопленными. Тем
не менее само существование подобных комитетов являлось
характерным направлением в работе министерства Розенберга.
Для Власова, как и для многих советских людей, проблема
национальности поначалу казалась несуществующей. Мемуары и
воспоминания немецких современников обосновывают недоумение
Власова попытками Гроте включить в «Смоленское воззвание» пункт о
«национальной (т. е. этнической) свободе». Национальное
самоопределение и культурная автономия были для Власова
самоочевидны; с другой стороны, политический сепаратизм являлся
чуждым понятием, которое он не понимал и интуитивно отвергал.
Можно также привести воспоминания Лейббрандта, который был
вынужден покинуть свой пост до того, как на заключительных этапах
власовского движения конфликт по вопросу о национальности достиг
апогея. По его словам, Власов, которого он знал в 1942–1943 гг., «был
истинный патриот, не подхалим, не большевик, который с готовностью
согласился, что «в будущем никогда не должно иметь место даже
малейшее угнетение национальностей». Таким образом, люди
Розенберга не нашли явной причины для противостояния
«рискованному начинанию Власова, но имели серьезные оговорки на
этот счет».
Как говорилось ранее, необходимость русского «освободительного
движения» была доказана на переговорах армии с министерством
восточных территорий в декабре 1942 г. Проект программы Трескова
включал рекомендации для «…создания центрального российского
самоуправления или нескольких подобных администраций для
различных областей (например, Белоруссия, Украина) под немецким
военным руководством. Обеспечение видимости далеко идущей
независимости действий этого нового российского руководства,
которое должно было бы призывать к построению новой России и
отказу от Сталина и большевизма».
Здесь имел место некоторый компромисс: альтернативами являлись
центральный всероссийский комитет под руководством Власова или
ряд комитетов для каждой из наиболее крупных национальностей, с
Власовым в качестве primus inter pares – первого среди равных.
Министерству Розенберга, санкционировавшему существование
эмбриональных и полуофициальных национальных комитетов в сфере
влияния Менде и поощрявшемуся разными пропагандистами от
военной администрации, пришлось поддержать формулировку, которая
одобряла деятельность Власова при условии, что она будет ограничена
«великороссами», и что параллельно будет оказано содействие для
нерусских формирований. Наконец 12 января 1943 г. Розенберг
согласился поддержать эксперимент Власова в той форме, в которой
«Смоленское воззвание» использовалось в форме листовки. Таково
было его негласное понимание того, что 1) обращение Власова должно
быть ограничено только русскими (великороссами), а министерство
восточных территорий продолжало пользоваться своей монополией на
нерусские территории и народы СССР; 2) оно представляло бы собой
всего лишь пропагандистский маневр; и 3) его пропаганда
адресовалась бы исключительно советской стороне линии фронта, а не
регионам под контролем немцев и, в частности, не территориям под
юрисдикцией министерства восточных территорий. (В
полуофициальном обзоре движения Власова, подготовленном в
министерстве восточных территорий, Лабе написал в ноябре 1944 г.:
«Политически Власов должен был стать представителем
великорусского народа в борьбе против большевизма… Позиция
рейхсминистра Розенберга заключалась в том, что использование
Власова должно было носить исключительно военный характер и что
против этого не может быть никаких возражений…» Действительно,
тот факт, что всю инициативу описали Розенбергу как механизм,
созданный армией и для армии, вероятно, помог оказать влияние на
него, чтобы он поддержал движение Власова.)
 Сразу же, вслед за принятием этого решения, в министерстве
Розенберга подготовили ряд меморандумов, с тем чтобы представить
фюреру всеобъемлющий план ведения политической войны. По сути,
они снова советовали поддержку частной собственности, свободу
вероисповедания и, наконец, обеспечение «равенства» между
народами СССР. Документ, который Розенберг направил Гитлеру 16
января, отражал именно эти цели. На нескольких страницах заново
формулировались основные аргументы, озвученные руководством
военных администраций: народное негодование немецкими методами
набора «остарбайтеров», отсутствие товаров народного потребления,
враждебность к колхозной системе, злоупотребления и
некомпетентность немецкого чиновничества.
«Со своей стороны, – продолжал Розенберг, – военная ситуация
доказала целесообразность использования в значительном количестве
русских, украинцев, кавказцев и др. на оккупированных территориях
для войны с партизанами, а также в активных боевых действиях на
фронте… Все эти люди поднимают один и тот же вопрос: если мы
рискуем своей жизнью против большевистского рабства, мы должны
знать, за что мы боремся; превращение большевистского рабства в
немецкое не может быть прочным стимулом для борьбы».
Розенберг почти дословно воспроизвел слова Трескова,
Штауффенберга и Гелена; и, как бы подчеркивая важность своего
заявления, информировал Гитлера, что «по данному вопросу
существует полное согласие между всеми ответственными
наблюдателями в тыловых районах групп армий, в ОКБ, ОКХ, ОКЛ
[Главное командование люфтваффе (ВВС)], а также в министерстве
оккупированных восточных территорий. Предложения по
обеспечению большего добровольного участия в долгосрочной
перспективе сводятся к формированию как бы оппозиционного
правительства, причем командиры на линии фронта думают прежде
всего о русском оппозиционном правительстве. Эти предложения
делались в течение нескольких месяцев; они чрезвычайно конкретны
и, в частности, оправданы тем фактом, что у значительного количества
Hiwis [ «хиви»] имеются миллионы иждивенцев в стране, и
обоснованы необходимостью принятия подобных мер в интересах
укрепления германского фронта…».
 Идея была совсем не нова; сам же меморандум Розенберга Гитлеру
был уникален. Однако, высказав все это, Розенберг продолжил
внедрять в данную презентацию собственную национальную схему.
«Создание оппозиционного правительства только для великороссов
кажется невозможным. По определенным политическим и военным
причинам представителей различных национальностей отделили от
основной массы военнопленных; в частности, были созданы легионы
для антибольшевистских и «антимосковских» народов, то есть
жителей Туркестана, крымских татар и кавказцев. Национальные
чувства всех нерусских народов требуют залога свободы для их
родины без московского ига. Для вышеуказанных национальностей
были созданы национальные рабочие комитеты, с которыми
министерство оккупированных восточных территорий – правда,
неофициально – работало (газеты, переводчики, политическое
образование и т. д.)».
Вследствие этого Розенберг предлагал, что «если нам потребуется
создать русский антибольшевистский центр и официально
подтвердить его существование, то необходимо будет сформировать и
провозгласить – так, чтобы это видели все, – бок о бок с русскими
различные национальные представительства…». Розенберг полагал,
будто русских можно вынудить признать, что их существование
ограничено тем, что он считал «великоросской этнической
территорией», если новое политическое устройство будет
провозглашено самим Гитлером.
Проблема национальных комитетов – одного или нескольких –
никоим образом не была разрешена. На мгновение она отступила
перед лицом неожиданного развития событий. Заручившись согласием
Розенберга, пропаганда вермахта поспешила выпустить миллионы
листовок, подписанных фантомным Смоленским комитетом и
обращенных к россиянам как к соотечественникам. В течение десяти
дней немецкие самолеты начали сбрасывать их в тылу врага. И вот
несколько немецких самолетов, «сбившись с курса», «по ошибке»
сбросили листовки на оккупированную Германией территорию,
нарушив соглашение, предусматривавшее их применение только
против вражеских войск. «Ошибку» заранее спланировали, и заслуга
здесь в значительной степени принадлежит Штрик-Штрикфельдту.
(Зыков заранее знал о предстоящей диверсии и однажды вечером
сказал коллеге по Виктория-штрассе загадочную фразу: «Ну вот,
маленького джинна выпустили из бутылки».) К лучшему или худшему,
но деятельность Смоленского комитета как политического фактора
стала официальной, поскольку значительные слои советского
населения, находившегося под контролем Германии, теперь узнали о
его существовании. О том, что он на самом деле жил только на бумаге
и в сознании нескольких людей, люди на Востоке знать не могли.
Примерно 28 января 1943 г. Розенберг узнал об «ошибке» и уже на
следующий день потребовал расследования и наказания виновных.
Расследование так затянули, что невозможно было найти никаких
доказательств, а разгром под Сталинградом отодвинул его на задний
план. Розенберг был достаточно раздражен, чтобы немедленно просить
аудиенции у Гитлера: прежде всего, он опасался, что «любители
России» пытались довести дело до конца, представив свершившимся
фактом провозглашение Смоленского комитета новым политическим
органом, ответственным за весь Советский Союз, – или его
представителем. Как несколько месяцев спустя Розенберг объяснил в
письме Кейтелю, он был крайне возмущен.
«После того как воззвание генерала Власова было, в нарушение
соглашения, ошибочно сброшено, – писал Розенберг, – в том числе и
на оккупированной нами территории, это (власовское) предприятие
стало известно повсеместно. Еще 26 февраля 1943 г. я говорил
генералу Хельмиху, что считаю невозможным, что генералу Власову
со своими людьми стоит и дальше оставаться в Берлине…
Я хочу помочь предотвратить политическое развитие на Востоке,
которое, при определенных условиях, привело бы немецкий народ к
столкновению с некой формой централизации, охватывающей все
народы Востока. Как мне кажется, смысл нашей политики может быть
только в том, чтобы способствовать органичному развитию, которое не
дает новой пищи великоросскому империализму, а, наоборот,
ослабляет его посредством принятия во внимание других, как раз
нерусских интересов и ограничением русского народа тем Lebensraum
– жизненным пространством, на которое он имеет право».
Розенберг протестовал, но армию остановить не мог. Ни враги в
ставке Гитлера, ни соперники в пропаганде вермахта его не слушали.
Распространение листовок положило начало более активной фазе
власовского движения, которое стимулировалось мучительным
самоанализом, охватившим рейх после Сталинграда. Долгосрочные
идеологические цели были отложены на неопределенный срок в
пользу более безотлагательного использования Востока. В этом
контексте можно было утверждать, что «эксплуатация» ситуации с
Власовым стала естественным мерилом немецких своекорыстных
интересов.
Подробности совещания Гитлера с Розенбергом 8 февраля 1943 г.
остаются в тени; протокол отсутствует. Наиболее реальный из двух
вариантов содержится в второстепенном меморандуме, который
бригадефюрер СС Циммерман, старший политический сотрудник
министерства оккупированных восточных территорий, направил
Гиммлеру в качестве дополнения к своему протоколу совещания от 18
декабря. Согласно этой версии, Розенберг получил согласие Гитлера на
создание «своего рода национального комитета» – не для фактического
самоуправления, а в качестве «символа» возможных планов автономии
«какого-либо рода» – одного для Украины, а другого для России в зоне
ответственности группы армий «Центр». «В настоящее время
основная цель этих национальных комитетов должна находиться в
области пропаганды», – сообщал Циммерман, добавляя, что планы
также подразумевают символическое объединение
коллаборационистских войск в Русскую освободительную армию.
Казалось, версия Циммермана звучала даже слишком определенно.
В другом докладе, подготовленном Кернером для Геринга,
содержалось более умеренное и, возможно, более правдоподобное
изложение: Розенберг, утверждалось в нем, теперь признал, что
«власть большевизма может быть преодолена только путем активного
использования в [нашей] борьбе коренного населения», – идея, которая
стала актуальной в «самых широких кругах и особенно продвигается
вермахтом». Он предоставил бы автономию государствам Прибалтики
и создал бы по отдельному национальному комитету и по легиону для
каждого народа – для русских и украинцев – в основном в
пропагандистских целях. Кернер утверждал (кажется, правильно), что
Гитлер не принял никакого решения, а просто попросил Розенберга
представить свои дальнейшие проекты и предложения.
Настоящие затруднения Розенберга проявились на его встрече со
своими главными советниками два дня спустя. С одной стороны, он
опасался, что пропаганда Власова и вермахта покончит со всей
политической проблемой и оставит его и сепаратистов не у дел. С
другой стороны, Розенберг понимал, что деятельность Власова
набирает обороты, чего он никогда не сможет добиться для своих
ставленников, и, следовательно, стоит воспользоваться этим, дабы
обеспечить его национальным комитетам легальное и гласное
существование. Наконец – и это было симптоматично для его
подхода, – Розенберг сохранял двусмысленность в вопросе об
украинском комитете: он нуждался в нем как в противовесе русскому,
однако опасался организовывать его в Киеве, Ровно или Харькове,
дабы крайние националисты, чьи интересы отличались от интересов
рейха, не взяли в нем верх. В конце концов, его ответ состоял в том,
чтобы отказаться от создания украинского национального комитета
(или даже консультативных советов на районном и уездном уровне) и
отдать предпочтение украинскому комитету, действующему вне
пределов Украины.
Лейббрандт, который вместе с Менде, Клейстом и Кинкелином
присутствовал на встрече, заново сформулировал задачу в двух
листовках, сброшенных по запросу пропаганды вермахта. (Этими
двумя листовками являлись «Смоленское воззвание» и еще одно
обращение за подписью Власова и Малышкина от 30 января 1943 г.
Последняя листовка пыталась частично нейтрализовать
«колониальную» пропаганду, выдвигая лозунг: «Русский народ –
равноправный член семьи свободных народов Новой Европы», а затем
цитировала выступления Гитлера и осуждала Черчилля и Рузвельта.
Нет никаких доказательств того, что Власов или Малышкин
действительно написали или даже подписали это не столь искусно
составленное обращение.) Принимая во внимание их успех и те
ожидания, которые они вызвали, Лейббрандт начал: «ОКВ и отдел
пропаганды вермахта предлагают срочное создание фактического
национального комитета, дабы пропаганда от его имени не
воспринималась как блеф и не создавала мгновенный эффект
бумеранга». Он предлагал создать русский комитет в Орле или
Смоленске с полномочным представителем министерства восточных
территорий; при этом для украинцев и кавказцев должны быть
сформированы отдельные национальные комитеты. Лейббрандт кратко
подвел итог плана: «Следует начать с того принципа, что все народы
Советского Союза являются равноправными партнерами в
европейской семье народов [неожиданный отход от прежних взглядов].
Чтобы, таким образом, великороссы больше не стояли выше других
народов Советского Союза, но находились среди них и ниже [ «unter
ihnen» – формулировка, подразумевающая двоякое толкование: как
«среди», так и «под»]».
В последующие недели, когда решение о национальных комитетах
висело на волоске, министерство восточных территорий не бросало
свои планы по созданию одновременно русского комитета, с участием
Власова и других генералов-перебежчиков, и украинского комитета. В
то время как устав украинской организации был составлен без
затруднений, оставались две основные проблемы, заключавшиеся в
том, как такой орган мог действовать перед лицом политики Эрика
Коха на Украине и какие представители или известные националисты
могли быть включены в комитет, в то время как ОУН по сути вела
тайную борьбу против рейха. Пока обсуждались эти проблемы,
становилось все более очевидным, что судьба украинского комитета
также зависит от двух решений, которые, скорее всего, будут приняты
на самой вершине нацистской пирамиды: от исхода яростного спора
Розенберга с Кохом и судьбы движения Власова.
 Приближаясь к кульминации

С немецкой точки зрения «Смоленское воззвание» произвело весьма

благотворный эффект. Сразу несколько армейских структур на Востоке
захотели узнать, почему это воззвание не получило поддержку в
местной, спонсируемой Германией прессе и в форме народных
митингов. Даже Лейббрандту пришлось признать, что эффект русских
листовок был «очень хорошим». Ежемесячная сводка из различных
сфер военной администрации в исключительно ярких выражениях
(возможно, несколько приукрашенных в Берлине ad usum delphini –
для высших сфер) сообщала о влиянии «Смоленского воззвания» на
гражданское население. По мнению группы армий «А», воззвание
«вызывает крайний интерес. Население ожидает дальнейших
публикаций и мер в том же духе». Группа армий «Центр» сообщала,
что движение Власова получило народное одобрение, однако тут
жизненно важно «единообразное руководство» всеми действиями.
Точно так же группа армий «Север» обнаружила, что «и здесь
деятельность генерала Власова также находится в центре внимания.
Считаем крайне необходимым сделать деятельность комитета
реальной, с тем чтобы наша пропаганда не утратила доверия
населения».
Инициативная группа организовывала Власову поездку по
оккупированным территориям, где он мог обратиться к населению и
Osttruppen – которые, хотя все еще рассредоточенные по
подразделениям размером не более батальона, высокопарно
назывались Русской освободительной армией (известной по своей
русской аббревиатуре как РОА) и должны были считаться военным – и
в той же степени фиктивным – аналогом Смоленского комитета. Если
на самом деле – и в соответствии с законом – в сознании своих членов
и многих немцев РОА находилась в «фантомной стадии», тем не менее
в ней имелся символический и содержательный смысл.
С некоторыми оговорками поездка Власова прошла успешно. Не
будучи больше военнопленным, он действовал как «свободная»
личность и общался с множеством русских; к тому же он имел
возможность представить свое дело немцам такого ранга, как
фельдмаршал Клюге. После публичного выступления в Смоленске
Власов отправился в Могилев, где выступал с лекциями перед группой
русских офицеров [-коллаборационистов]. Согласно внутреннему
немецкому отчету, Власов высказался за честный союз с Германией.
«Он не желал возрождения старого (царского) режима, как это могли
себе представить некоторые эмигранты; он отвергал капитализм точно
так же, как отвергал и большевизм». В сильных выражениях Власов
заявил в присутствии немецких чиновников: «Русский народ жил,
живет и будет жить. Никогда не удастся свести его к статусу
колониального народа». Затем Власов обратился к группе немецких
чиновников пониже рангом и набросился на «серьезные
злоупотребления» в немецкой политике. «Он считал, – продолжалось в
отчете, – что без сотрудничества с населением на оккупированных
территориях… Германия в течение нескольких лет проиграет войну из-
за истощения людских и материальных ресурсов… Если у Германии
нет намерения порабощать или колонизировать (Советский Союз), то
этот факт должен быть немедленно отображен в авторитетных
заявлениях и соответствующих деяниях».
Отчет об этом обращении привлек серьезное внимание.
Фельдмаршал Кюхлер [группа армий «Север»] согласился с тем, что
«миссия генерала Власова обречена на неудачу, если в ближайшее
время не будут даны четкие указания по поводу политики Германии в
отношении России». Генерал-комиссар Эстонии Лицман и
представитель МИД в штаб-квартире Лозе Адольф Виндеккер сошлись
во мнении, что наиболее актуально стояла задача предоставления
удовлетворительного ответа на вопрос населения: «Какое нас ждет
будущее?» На следующий день Виндеккер написал в МИД, что «все
больше голосов утверждают, что нынешний этап войны на Востоке
решается в основном в политическом плане… Поэтому мы должны
сделать все, дабы укрепить подлинное и самоотверженное
сотрудничество помогающих нам людей».
Вернувшись в Берлин в середине марта, Власов написал, как
представляется, нелицеприятный отчет. Его единственная доступная
версия, представленная Торвальдом, в свете других материалов
кажется заслуживающей доверия. Это заставило некоторые немецкие
круги возмутиться Власовым больше чем когда-либо. (Торвальд
ошибочно утверждает, что Власов вернулся в Берлин к 10 марта:
в вышеупомянутом отчете из Могилева цитируется его речь,
произнесенная там 13 марта. С другой стороны, тот факт, что Власов
действительно представил доклад, подтверждается независимыми
источниками.) В дневниках Геббельса имеется запись от 29 апреля
1943 г. с тем смыслом, что «министерство восточных территорий
отложило дело Власова в долгий ящик. Нельзя не удивляться
отсутствию политического инстинкта у нашей центральной
берлинской бюрократии». Фрагмент другого меморандума Власова,
Малышкина и Жиленкова (в качестве председателя, секретаря и члена
Русского комитета соответственно), имеющегося в оригинале на
русском языке, был, по-видимому, представлен в министерство
восточных территорий; его содержание предполагает, что он
датируется тем же периодом времени. Меморандум призывал к
созданию компактной Русской освободительной армии, с
формированиями размерами до дивизии, со своим собственным
командованием, с собственными знаками отличия и формой (хотя бы
только потому, утверждали они, что ношение немецкой формы
«рассматривается населением и самими добровольцами как акт
измены Отечеству»). Что касается политической стороны, то
меморандум «требовал публичного провозглашения существования,
целей и программы комитета; предлагался свой подход к ряду
конкретных военнопленных генералов и офицеров, которые, по всей
вероятности, могли присоединиться к комитету; и, по крайней мере на
словах, поддерживал идею «Новой Европы» под руководством
нацистов. По важнейшему национальному вопросу меморандум
доказывал «нежелательность организации отдельных национальных
комитетов (украинского, грузинского, армянского, узбекского и т. д.)»,
поскольку в результате наступит раскол, а не объединение всех сил,
борющихся за свержение большевизма. Принимая как должное право
всех советских национальностей на самоопределение, меморандум
призывал отложить «до победы» вопросы границ и будущего
политического устройства.
«Массы русского населения, – писал Власов, – особенно
образованные слои, смотрят сейчас на эту войну как на немецкую
захватническую, в результате которой завоеванная российская
территория перейдет к Германии, Россия исчезнет как государство, а
русский человек будет сведен к положению белого раба. Немецкая
пропаганда опровергает эти утверждения, не имея при этом четкой
программы… Одна лишь ненависть к большевизму больше не может
мобилизовать русский народ. Население хочет знать, за что оно
должно сражаться и проливать свою кровь – за какую новую Россию».
Повторяя в основном те же критические замечания, которые он
высказывал в Могилеве в отношении принудительного труда,
злоупотреблений местной администрации, произвольных арестов и
террора (это совпадение придает дополнительную достоверность
тексту Торвальда), Власов продолжал: «Все это привело к
радикальным переменам в отношении населения к Германии. Поэтому
необходимо изменить немецкую политику в отношении русского
народа и дать ему веру в сотрудничество со всеми народами Европы».
Похоже, все – и немцы и русские – независимо друг от друга
пришли к одинаковым выводам и аналогичным формулировкам
политической борьбы и радикального изменения восточной политики.
Никто не переставал задаваться вопросом, является ли ситуация
вообще «обратимой» и могло ли даже самое великодушное и
просвещенное поведение на Востоке убедить население в том, что
немцы являются меньшим злом, чем Советы, или нивелировать
патриотизм и ненависть, которые воодушевляли Красную армию.
Возможно, в качестве поучения, а не подлинной оценки Власов
добавлял, что нельзя рассчитывать на доверие Osttruppen к немцам;
тем не менее «сегодня все еще возможно завоевать их доверие ради
великой борьбы. Завтра будет слишком поздно».
В то время как движение Власова набирало популярность и
поддержку в немецких кругах, конкуренты соперничали с пленным
генералом за лидерство в российском движении перебежчиков.
Некоторые русские реакционные эмигранты отказывались
«признавать» Власова и его сподвижников, считая их продуктом и
невольными пособниками коммунизма. Сепаратистские национальные
комитеты, а также профашистские казачьи лидеры, такие как атаман
Петр Краснов, выступали против права Власова представлять все
народы Советского Союза. Демагоги и несостоявшиеся полководцы
продвигали в оккупированных районах свои кандидатуры на
руководящие посты. (Сюда включались попытки 2-й танковой армии
протолкнуть Каминского, скандально известного русского нацистского
«реформатора» и военачальника в брянских лесах, в комитет Власова,
с тем чтобы сделать его более представительным – скоротечная
попытка, которую поддержал даже сам Клюге.) Даже немецкие
чиновники русского происхождения добивались поддержки своих
частных политических «освободительных» движений. В частности,
Карл Альбрехт (Доев), немец, уехавший в Россию в 1924 г. и сумевший
стать заместителем народного комиссара лесного хозяйства, вернулся в
Берлин в 1930-х, где присоединился к министерству пропаганды
Геббельса. Руководя «черной» русскоязычной радиостанцией,
Альбрехт весной 1943 г. обратился за поддержкой к Лиге борьбы за
социальную справедливость, программа которой призывала к
спасению России от евреев и большевиков и к почетному миру. Если и
должен был быть российский лидер, говорил Альбрехт друзьям, то сам
он когда-то занимал более высокую должность, чем Власов. После
войны Альбрехт стремился представить свою позицию и роль в
военное время в совершенно ином свете. Однако и его показания в
защиту Бергера, и его «мемуары» следует считать абсолютно
недостоверными.
Между тем рост движения Власова позволил усилить армейскую
пропагандистскую кампанию. Самому Власову предоставили штаб-
квартиру (или, точнее, поместили под домашний арест) в шикарном
пригороде Берлина; в Дабендорфе создали тренировочный лагерь для
пропагандистов РОА; русскоязычные газеты – «Заря» для гражданских
лиц и «Доброволец» для РОА – были реорганизованы и расширены;
в середине марта немецкая пресса впервые опубликовала обращение
Власова – событие, которое вызвало значительный резонанс за
рубежом; и в апреле 1943 г. в Брест-Литовске (Бресте) состоялось
совещание бывших – а ныне военнопленных – офицеров и солдат
Красной армии при участии ведущих сотрудников Власова.
В целом немцы, казалось, были довольны успехом этой
деятельности. В то время как большинство военнопленных оставались
враждебными, недоверчивыми или пассивными, к батальонам
присоединились тысячи, которые шли под обобщенным названием
РОА; еще больше людей на Востоке поддалось харизме Власова и
стало задаваться вопросом, действительно ли фундаментальный
разворот в немецкой тактике находится не за горами. Воодушевленная
успехом первой поездки Власова, пропаганда вермахта организовала
новую серию выступлений и обращений, на этот раз отправив его на
север, в Ригу, Псков и Гатчину. Там его приняли столь же
благоприятно. Как записано в дневнике экономической инспекции в
Пскове – ни в коей мере не симпатизировавшего Власову ведомства,
«Власов – великолепный оратор и производит впечатление честного и
очень умного человека, уверенного в своих целях. Он говорил о своей
карьере, о своем отношении к большевизму и Сталину, о своих
впечатлениях о Германии, о необходимости сотрудничества. В 1812–
1813 гг. русские помогли немцам освободиться; теперь немцы
отплатили бы, вернув этот долг, позволив русским построить свой
новый дом. Только самоотверженным трудом новая Россия может
занять свое место в Новой Европе, одинаково далекой от большевизма
и капитализма, и обеспечить себе новое, безопасное, счастливое
существование. Русские с величайшим вниманием слушали Власова и
бурными аплодисментами демонстрировали свое одобрение…
Появление Власова, как он сам в шутку заметил, развеяло все слухи о
том, что он умер или вовсе никогда не существовал. Совершенно
излишне и нецелесообразно, – добавлял немецкий протоколист, –
беспокоиться, не запаздывает ли это предприятие [т. е. Власова],
каковы его перспективы и имеет ли Власов искренние намерения».
В то же время покровители Власова также казались довольными
усилиями, направленными на советскую сторону линии фронта. Даже
Геббельс прокомментировал это: «Из ряда заявлений большевистских
пленных я понимаю, что обращение генерала Власова все-таки
вызвало некоторую дискуссию в советской [Красной] армии. Его
обращение будет еще эффективнее, если мы более энергично его
поддержим…»
А генерал Хельмих, который номинально «командовал» всеми
Osttruppen, писал: «Попытки использовать русских для обращения к
русским имели убедительный успех. Например, использование
брошюр, подписанных Русским комитетом генерала Власова и
создающих впечатление русской группы, сотрудничающей с
Германией, дало желаемый эффект. По сообщениям военнопленных и
приказам, которые нам удалось услышать, советское правительство
запретило разговоры на тему Русской освободительной армии и
обязало органы безопасности обращать особое внимание на брошюры
Власова».
После тщательной подготовки 20 апреля была начата операция
Silberstreif – «Серебряная полоса», направленная на наращивание
темпов добровольного дезертирства из Красной армии. Впервые
исходная пропаганда дезертирства, антисемитизм и материальные
стимулы были подчинены совместному призыву Русского комитета и
обещанию немецкой армии обращаться со всеми дезертирами особо и
лучше, чем с другими военнопленными. Основной приказ № 13,
изданный за подписью Цейцлера, воспроизведенный в виде листовки
на русском языке и сброшенный в больших количествах на советскую
сторону линии фронта, разъяснял, как следует хранить деньги,
ценности, знаки отличия и награды добровольным перебежчикам,
которых должны были разместить в хороших казармах, выдать им
продовольственные рационы, гарантировать лучшую медицинскую
помощь и свободное возвращение домой после войны. Такие люди не
должны считаться военнопленными; по истечении одной недели им
будет предоставлен выбор: присоединиться к РОА или одному из
национальных «освободительных» подразделений или работать в
качестве гражданских лиц в удерживаемых Германией регионах. В
качестве существенного отхода от прежней практики этот указ
предусматривал «удовлетворение культурных потребностей»
перебежчиков, включая литературу, музыкальные инструменты и показ
кинофильмов. Это также касалось политкомиссаров Красной армии.
На эти веяния быстро отозвались нижние эшелоны на фронте. Типичен
в этом отношении следующий приказ по 2-й танковой дивизии:
«Исходя из понимания того, что в настоящее время среди русских
наблюдается большая готовность к дезертирству, необходимо вести
значительно более интенсивную пропаганду, направленную на
побуждение к нему… Русский солдат должен быть убежден, что он
дезертирует не к своим врагам, а к своим землякам, которые борются
против коммунизма за свободную, независимую Россию и с которыми
обращаются соответствующим образом».
Число дезертиров возросло с 2500 человек в мае до 6500 в июле.
Вызывает сомнения, насколько это увеличение было связано с
листовками; дезертирству способствовали другие различные факторы,
включая погоду. Конечно, статистическая разница, интересная хотя бы
в качестве пробы психологической войны, оказалась не слишком
существенной, чтобы повлиять на ход сражений. Немецкое
контрнаступление [операция «Цитадель»], которое должно было
начаться почти одновременно с «Серебряной полосой», было отложено
и в конце концов провалилось, не принеся заметных результатов. И
тем не менее первые сообщения в майских листовках 1943 г.
провозгласили кампанию успешной.
В то же самое время престиж движения Власова поднялся в глазах
немцев благодаря официальной советской реакции на него. После
нескольких месяцев молчания, весной 1943 г. Москва, по-видимому,
сочла вызов слишком серьезным, чтобы его игнорировать. В то время
как населению на советской стороне никогда не рассказывали о
деятельности Власова, Главное политическое управление Красной
армии начало «отвечать» публикациями и статьями в армейской прессе
и лекциями в войсках, где разоблачались власовские листовки или
радиопередачи. В доброй советской манере Власова теперь называли
троцкистом, соратником Тухачевского и немецким и японским агентом
еще с довоенных времен. Эта контрпропаганда поражала тем, что она
касалась исключительно карьеры Власова, планов немцев и их
бесчинства в России – колониализма, жестокостей и злоупотреблений.
Москва не предпринимала никаких усилий для противодействия
политической или социальной стороне программы Власова.
 Нет!

Кризис наступил совершенно неожиданно. 4 марта 1943 г. Гиммлер

направил Борману меморандум: «Будьте добры сообщить фюреру, что,
по моей информации, вермахт создал и предает гласности
существование Русского комитета и Русской освободительной армии.
Что явно противоречит недавним директивам фюрера. Прошу
предоставить мне информацию о решении фюрера».
Действуя месяцами под покровом незаконности и привлекая
повышенное внимание в Германии и за рубежом, вся власовская
инициатива не могла не вызвать враждебного отношения различных
кругов: от российских реакционеров и нерусских сепаратистов до
нацистских экстремистов как в СС, так и во фракции Бормана – Коха.
Как только внимание сосредоточилось на деятельности Власова, в
течение нескольких недель были с легкостью собраны порочащие
доказательства против него и его соратников. В частности, протесты и
негодование вызывало его выступление в Гатчине. Как-то Власов
заявил, что надеется стать гостеприимным хозяином, принимающим
немецких офицеров в освобожденном Ленинграде. Как мог этот
советский военнопленный, яростно восклицали экстремисты, нагло
мечтать о том, чтобы развлекать победоносных немцев в Ленинграде,
который фюрер намеревался стереть с лица земли! В середине апреля
началось официальное расследование и зазвучали практически не
завуалированные угрозы – от Кейтеля до Веделя – по поводу
политических заявлений Власова. Если ранее ненацистские
высказывания списывались на счет продуманной пропаганды или
принимались на веру, как «меньшее зло», теперь они привлекли
внимание главнокомандования, и отдел пропаганды вермахта был
вынужден отчаянно запрещать поддержку своего протеже на высоком
уровне. Во многом благодаря настойчивости Гелена в том, что
Смоленский комитет необходим из разведывательных соображений,
первая буря стихла. Его сторонники, однако, не питали иллюзий
относительно преходящего характера такой отсрочки: в середине мая
ОКВ представило всю проблему целиком Гитлеру.
19 мая фюрер разрешил противостояние Розенберга и Коха в пользу
экстремистов. Хотя конкретно Власов здесь не фигурировал, это
решение по сути нанесло удар по механизму концепции политической
войны в целом. Сторонники Власова быстро предприняли попытку
сплотить сторонников поддержки своего проекта. В ведомстве
генерал-квартирмейстера (и от его имени) Вагнер и Альтенштадт
проявили крайнюю активность; Тресков и Герсдорф даже убедили
Клюге одобрить проект в письменном виде. Гелен написал длинный
доклад, пытаясь показать, что, поскольку проект Власова был запущен
в качестве пропагандистского маневра, рейх не мог оставить его без
серьезной потери престижа, тогда как положительный эффект от его
использования был настолько велик, что возможно, жизненно важно –
и вполне безопасно – сделать следующий шаг: провозглашение
Гитлером самоуправления в России под руководством Власова. Гелен
осуждал министерство Розенберга за проволочки и отсутствие
энтузиазма в отношении Власова, который «доказал свою абсолютную
надежность… и знает, что для него пути назад, к Сталину, нет».
Приложения к меморандуму, направленному в ставку Гитлера,
включали в себя отчеты о реакции СССР и Запада в отношении
Власова.
Наконец, через Бройтигама была предпринята попытка заручиться
поддержкой Розенберга. Если военные не могли рассчитывать на то,
что их представителем станет Кейтель, то, возможно, министр
восточных оккупированных территорий представит этот вопрос с
политической точки зрения? Однако Розенберг не захотел снова
подставлять свою голову. На мгновение министр восточных
оккупированных территорий забыл о своей антимосковской
предвзятости; если бы движение Власова похоронили, то же самое
случилось бы и с его сепаратистскими комитетами. Информированный
о том, что вопрос должен был быть решен лично Гитлером, он
направил в ОКВ своеобразный план использования Osttruppen в
психологической войне, призывая к назначению полномочных
представителей министерства восточных территорий в каждую группу
армий «для контроля и политического руководства этой
деятельностью». В конце концов, Розенберг позволил убедить себя
уведомить Кейтеля о своем желании вместе с Йодлем встретиться с
фюрером – по поводу Власова. Также он направил Борману новый
проект по созданию комитетов для различных советских
национальностей, а также заявление с целью показать одобрение
Власовым будущего создания суверенных Украины и Кавказа.
Успокоив свою совесть – как и настойчивых помощников, –
Розенберг отправился на Украину. В его отсутствие 8 июня 1943 г., на
совещании с Кейтелем и Цейцлером, Гитлер нанес движению Власова
последний удар.
Одной из причин, по которой Кейтель настаивал на том, чтобы
передать решение всей проблемы фюреру, была перспектива
объединения РОА, предложенного ради поражения советских войск в
одной из основных листовок, использовавшихся в операции
«Серебряная полоса». Само по себе это не вызвало гнев фюрера.
Отделяя психологическую войну от политических намерений, Гитлер
не видел ничего пагубного в подобных обращениях, даже несмотря на
то, что они превышали санкционированные ограничения на
использование имени Власова. Реальная опасность, как считал фюрер,
заключалась в политических последствиях, которые не Красная армия,
а некоторые немцы, такие как Клюге, усматривали в этой тактике.
Важно было держать власовскую пропаганду именно таким образом:
не допускать ее разрастания в действительно политическое движение.
Германия не нуждалась в лидере-коллаборационисте из коренных
жителей России: «Нам следует избегать даже малейшей поддержки
мнения, будто таким образом [возвеличивая Власова] мы могли бы на
самом деле найти компромиссное решение – что-то наподобие так
называемого свободного или национального Китая (Ван Цзинвэя)[93] в
Восточной Азии».
Как Кейтель перефразировал пожелания фюрера, «мы
рассматриваем подписание этих пропагандистских листовок Власовым
и национальным комитетом как чисто пропагандистское действие».
Решение Гитлера ограничило Власова предоставлением своего
имени для немецких пропагандистских обращений, адресованных
другой стороне линии фронта. Что касается оккупированной
территории, то «мне вообще не нужен в наших тыловых районах этот
генерал Власов». Любопытно, что Гитлер ощутил то, что не смогли
почувствовать многие из немецких покровителей генерала:
перспективу, что РОА и ее политическое руководство могли бы
однажды порвать с нацистами. «Мы не должны передавать
[Osttruppen], – заключил Гитлер, – третьим лицам, которые получают
их в свои руки, а затем говорят: «Сегодня мы с вами, и завтра нет».
В очередной раз Гитлер оказался более последовательным, чем его
«гибкие» подчиненные. Непримиримый характер германо-русских
отношений, как их видел Гитлер, наглядно проявился в его замечании
о том, что «если бы коллаборационисты выступали против интересов
своего народа [сотрудничая с Германией], то у них не было бы чести;
если бы они пытались помочь своему народу, они были бы опасны».
Учитывая цели и методы фюрера, серьезное политическое
сотрудничество Третьего рейха и антисталинистской России было
попросту невозможным.
Решение фюрера сигнализировало о внезапной приостановке
кампании политической войны. На одном из совещаний Гитлер
разрушил планы трех групп, которые работали, хотя и с
противоположными целями, над различными вариациями
политических вопросов. Он нанес решительный удар по политике
противодействия Коху Розенберга и по продвижению последним
нерусских сепаратистов, по армейским сторонникам более крупных и
лучших Osttruppen и по защитникам политического движения Власова.
Этот вопрос имел достаточно важное значение для Гитлера, чтобы
обсудить его в специальном обращении, доставленном командующим
групп армий 1 июля 1943 г. Он выразил озабоченность по поводу того,
что ценность продвигаемых армией вспомогательных местных
формирований сильно переоценена и что прежде всего из их создания
не следует делать никаких политических выводов. Немецкий солдат
интересовался не программой русской или украинской свободы,
утверждал фюрер, а перспективой послевоенного расселения на
Востоке в качестве фермера-первопроходца. Проблема, как выразился
Гитлер, заключалась в том, чтобы «…найти путь, который, с одной
стороны, ведет к цели – формированию батальонов на Востоке – и, с
другой стороны, позволяет избежать их становления армиями и дачи
политических обещаний, которые нам когда-нибудь придется
выполнять…».
Между тем Кейтель составил официальное письмо Розенбергу,
содержащее вердикт фюрера. Краткое изложение меморандума,
касающегося не только Власова, но и нерусских национальных
комитетов, гласило:
 1) Национальные комитеты не должны использоваться для набора
добровольцев.
2) Власов не должен появляться на оккупированной территории.
3) Что касается продолжения работы власовской пропаганды, то
фюрер не отказывается от своего согласия лишь в том случае, если ни
один из пунктов программы Власова не будет осуществляться без
прямой санкции Гитлера. Ни одно немецкое ведомство не должно
серьезно относиться к приманке (lockmittel), содержащейся в 13
пунктах программы Власова.
Как только решение было принято, послушные последователи
Гитлера быстро выстроились в очередь. Йодль, ссылаясь на слова
Власова, сказал Кёстрингу, что «только самые глупые телята выбирают
своих мясников»: русское «освободительное движение» слишком
взрывоопасное оружие. Эрих Кох рьяно повторил позицию фюрера:
армия Власова не могла стать ничем иным, как «остывшим кофе».
Было глупо, заявил он немецкому журналисту, полагать, будто 500
тысяч человек «армии Власова» могут заменить 500 тысяч немецких
солдат; в конечном итоге, они только способствовали бы вражескому
прорыву, для ликвидации которого потребуется 500 тысяч немецких
солдат. Что касается политических перспектив, то Кох повторил
аргумент фюрера: «Почему такая смена курса? Если бы у армии
Власова был флаг, а у его солдат честь, нам пришлось бы относиться к
ним как к товарищам с естественными человеческими и
политическими правами, и тогда национальная русская идея могла бы
добиться успеха. Ничто не может быть менее желательным для нас,
чем подобное развитие событий».
В июле, на совещании с Розенбергом, Заукелем и другими
должностными лицами, Кох снова заговорил об инициативе Власова.
Согласно протоколам, «Кох потребовал роспуска так называемой
Русской освободительной армии Власова и перевода Hiwis [ «хиви»] в
категорию рабочей силы. Недвусмысленный приказ фюрера по этому
вопросу необходимо было выполнить».
Сторонники «русской освободительной» инициативы были сами
обескуражены. Не принадлежавшие к данному кругу и убежденные
антинацисты, такие как Ульрих фон Хассель, воскликнули: «Слишком
поздно!» Гроте пришел к выводу, что больше ничего нельзя сделать.
Штрик-Штрикфельдт, ставший близким личным другом Власова,
разочаровался во всем проекте. Один за другим все сторонники
«политической войны» потерпели неудачу, вне зависимости от своих
целей и намерений. Почти трагикомично выглядит то, что
Риббентропа, так часто «шагавшего не в ногу», его собственный
Русский комитет уговорил наконец вступиться перед Гитлером за
возрождение дела Власова. Хотя министра иностранных дел заранее
подробно проинформировали, он ушел с совещания с Гитлером в
очередной раз убежденным в правоте фюрера.
Эта неудача неизбежно должна была иметь свои последствия для
Власова и его последователей. Их отношение к рейху заметно
охладело. Некоторые из коллаборационистов отныне стали более
восприимчивы к советским предложениям вернуться в Красную
армию или присоединиться к партизанам. Другие пришли к мнению,
что вся деятельность является лишь средством выживания и
источником средств к существованию. Немногие пребывали в неверии,
что «Гитлер мог быть настолько тверд», надеясь, что вспышка
озарения должна вскоре неизбежно осветить ставку фюрера. А
остальные пришли к заключению, что уже слишком поздно и что
выбора между двумя воюющими сторонами попросту не
существовало.
Решение Гитлера от июня 1943 г. завершило единственную в своем
роде главу восточной политики. В том же году, как показывалось
ранее, был введен – в основном под воздействием поражений и
нехватки ресурсов – новый этап несколько более примирительной
тактики Германии. Примечательно, что изменение тактики
ограничивалось такими сферами, как пропаганда, экономика и
межличностные отношения; оно еще не проложило себе путь в самую
сложную область – в политическую войну.
Одновременно тогда же, летом 1943 г., внимание Германии
переключилось с оккупированных территорий на военнопленных,
рабочих и коллаборационистов в самом рейхе. Учитывая
продолжающиеся поражения армии и рост партизанского движения на
Востоке, главной заботой творцов немецкой восточной политики
отныне стала одна оставшаяся переменная величина: Osttruppen.
 Прокламация и пропаганда

Период между совещанием военных и гражданских чиновников в

Берлине в декабре 1942 г. и вето фюрера на реальную политическую
войну в июне 1943 г. характеризовался в определенных кругах
большими надеждами, связанными с другим проектом: официальной
прокламацией, с которой фюрер (или, при необходимости, кто-либо
другой) обратился бы к народам Советского Союза. Будучи
неофициально рассмотренной на берлинском совещании в декабре
1942 г., эта идея повторилась в представленной две недели спустя
«Записке по восточному вопросу» Альтенштадта. Он хотел, чтобы
«декларация фюрера гарантировала равные права – в качестве
европейцев… всем русским, которые присоединятся к борьбе с
большевизмом». Однако после фиаско предрождественского «альянса»
с Розенбергом ОКХ не было настроено брать на себя явную
инициативу в политических делах. Прокламация Гитлера – чисто
пропагандистский шаг – не потребовала бы никаких реальных перемен
в оккупированных регионах и ничего не стоила бы рейху. Более того,
ее сторонники наивно надеялись, что сам факт того, что правительство
Германии давало официальное обещание и что Берлин обращался к
людям напрямую, мог бы оказать благотворное влияние на моральный
дух на Востоке. Такова была политическая война в ее самой
выхолощенной форме.
Авторам плана оказалось несложно пробудить интерес пропаганды
вермахта и, через нее, министерства пропаганды Геббельса. Полковник
Мартин, глава 4-го отдела пропаганды вермахта и поклонник
Геббельса, послужил подходящим передаточным механизмом. К концу
января 1943 г. министр пропаганды, более сильная и незаурядная
личность – как раз тогда занимавшийся переоценкой стратегии –
перехватил инициативу в вопросе прокламации фюрера. На
следующей неделе после капитуляции фельдмаршала фон Паулюса
под Сталинградом Геббельс подготовил на подпись Гитлеру воззвание.
Интересно, что он стремился заранее согласовать свой проект с двумя
группами, которые, как он предполагал, скорее всего, поддержат его:
достаточно логично, что не с группами Гиммлера или Бормана, а с
командами Розенберга и Цейцлера.
 Ответ Розенберга оказался противоречивым. С одной стороны, он
был недоволен, поскольку считал такую прокламацию исключительно
заботой своего министерства и возражал против совместного
обращения к русским и нерусским одновременно. С другой стороны,
активизация политической пропаганды совпадала с его взглядами на
тот конкретный момент и ослабила бы давление, оказываемое на него
его же сотрудниками. Фактически Розенберг включил пункт по этому
вопросу в свое письмо Гитлеру в середине января, подчеркнув, что для
того, чтобы придать немецким обращениям эффективность,
необходимо авторитетное имя, но подразумевая при этом, что не
Гитлера, а его самого будет достаточно в качестве подписавшейся
стороны.
Не получив ответа, 8 февраля он обсудил план на своем совещании с
Гитлером. Согласно последовавшему затем письму Розенберга
Кейтелю, Гитлер отказался от идеи личной прокламации, но оставил
открытой возможность «какого-либо заявления министра восточных
[оккупированных] территорий» – вероятно, оценка Розенберга не
совсем точна. Более того, Розенберг, по-видимому, пытался
использовать эту возможность для одной из своих завистливых
издевок насчет Геббельса. (Вероятно, Розенберг принимал желаемое за
действительное, о чем говорит тот факт, что десять дней спустя он был
вынужден протестовать против протокола Бормана, в котором, по-
видимому, не упоминалось о таком предложении. Ламмерс,
переспросив фюрера, сообщил министру восточных оккупированных
территорий, что «в данный момент фюрер отвергает… любое
воззвание к народам Востока».)
Неделю спустя, во время приезда Гитлера в свою ставку под
Винницей, Геббельс снова поднял вопрос о прокламации. Он был
вынужден записать, что, хотя «фюрер полностью одобряет мою
антибольшевистскую пропаганду… на данный момент фюрер не
желает рассматривать прокламацию для Востока… Он считает, что
большевизм настолько ненавистен и внушает такой страх народам
Востока, что антибольшевистской тенденции нашей пропаганды
вполне достаточно. Я снова пытаюсь убедить фюрера в обратном.
Однако я считаю, что истинной причиной (его неуступчивости)
является тот факт, что он не хочет делать ничего, что может быть
истолковано как готовность уступить в момент временной слабости».
 Геббельс продолжал работать над своим «проектом прокламации».
Ее окончательный текст, адресованный «всем народам Востока»,
начинался с обзора достижений Гитлера по улучшению участи народа
и в борьбе с капиталистическими и коммунистическими заговорами.
Несмотря на довольно искусную формулировку, апелляция все же
выдавала неспособность автора понять, что должно было стать
наиболее убедительным аргументом для жителя Востока. Только
ближе к концу текст содержал пункт, который по сути отражал то, что
немцы сочли главными чаяниями населения оккупированных
территорий, – и то, что Геббельс был готов пообещать в полной мере,
не заботясь о выполнении: «Боритесь вместе с нами против
ненавистного большевизма, кровавого Сталина и его еврейской клики;
за свободу личности, за свободу вероисповедания и совести, за отмену
рабского труда, за благосостояние и собственность, за свободное
крестьянство на собственной земле, за свой родной дом и свободу
труда, за социальную справедливость, за право всех трудящихся
получать за свой труд справедливую заработную плату, за счастливое
будущее своих детей, за их право на развитие и образование вне
зависимости от происхождения, за государственную защиту больных и
немощных, за их право на адекватную материальную помощь – за все,
чего большевизм вас лишил».
Несмотря на то что прокламация так никогда и не увидела свет, этот
конечный результат усилий Геббельса остается памятником его
ловкости по части обещаний, которые он не собирался выполнять,
понимания ситуации на Востоке, а также тех шор, которыми нацизм
ограничивал его поле зрения.
В апреле Геббельс предпринял еще одну попытку. Подбодренный
докладом, представленным Видкуном Квислингом [норвежским
коллаборационистом], он размышлял: «Мы, конечно, смогли бы
поднять множество людей в СССР против Сталина, если бы знали, как
вести войну исключительно против большевизма, но не против
русского народа». А на следующий день Геббельс отметил, что
воззвание Власова было бы эффективнее, если бы оно получило более
энергичную поддержку. «Конечно, это зависит от выпуска
прокламации для Востока, на которую пока не удается уговорить
фюрера. Мы должны не только вести войну на Востоке, но и
заниматься там политической работой».
 Вопрос о прокламации был решен – окончательно и негативным
образом – на совещании Гитлера с Розенбергом и Кохом 19 мая 1943 г.
По данным торжествующего Бормана, фюрер сказал Розенбергу, что
«прокламация к населению оккупированных восточных территорий
может быть выпущена только с согласия фюрера» и что у того нет
намерения давать его. Неприятие Гитлером подобных попыток ведения
политической войны имело те же корни, что и его возражения против
увеличения набора в Osttruppen: на оккупированном Востоке политика
Германии должна была быть до такой степени жесткой, чтобы
подавить политическое сознание населения. В конце концов, полагал
он, на Украине «ни один солдат не будет готов умереть за нас ввиду
крайне жестких требований, которые мы вынуждены наложить». В
более общем плане – Гитлер любил избитые исторические параллели –
«история доказала невозможность использования порабощенных
наций в качестве союзников. Достаточно припомнить, как римляне
тщетно пытались проводить эту политику в отношении галлов».
Десять дней спустя в своем послании Борману Розенберг попытался
еще раз возродить проект прокламации. Ответа он так и не получил. В
своем меморандуме от 1 июня Гелен также ратовал за официальную
немецкую прокламацию, желательно от имени фюрера. Однако Гитлер
не желал в этом участвовать; на совещании 8 июня с Кейтелем и
Цейцлером он поставил на проекте крест. Довольно любопытно, что
Гитлер воспринимал тезис Геббельса о расхождениях между
пропагандой и практикой буквально, настаивая на том, что «мы
должны делать различия между пропагандой, направленной на другую
сторону, и тем, что мы сами в конечном итоге намерены делать». Он
был готов предпринять пропагандистские шаги, дабы привлечь
русских, «при условии, что на практике от них не будет исходить ни
малейшего беспокойства…». В конечном счете он больше боялся
«либерализма и сентиментальности» среди своих подчиненных, чем
тешил себя привлекательной перспективой усиления дезертирства
солдат Красной армии. Впоследствии вопрос о прокламации фюрера
более не поднимался.
Этот эпизод подтвердил, что быть приверженцем политической
войны само по себе не служило свидетельством ни дружественных
намерений на Востоке, ни искренней критики нацистских целей и
методов. Прежде всего это являлось симптомом прагматизма,
попыткой хоть что-то спасти ради германского дела. На подобную
тактику были способны разные люди – и Геббельс, и Шуленбург, и
Штрик-Штрикфельдт, и Розенберг. Было бы наивно полагать, что одна
лишь прокламация – без коренной переориентации политики и
практики – могла спасти положение или даже существенно повлиять
на ход событий. Тем более показательным является провал в год
разгрома под Сталинградом и в Северной Африке, провал Муссолини
и массированных бомбардировок рейха союзниками.
 Бдение и пустота

Период первых месяцев, последовавших вслед за вердиктом Гитлера

в июне 1943 г., охарактеризовался поразительным отсутствием
значительных событий в восточной политике; инициатива была
подавлена, и существующее положение угрожало сохраняться
бесконечно долго. Один автор называет это долгим бдением; другой
говорит о нем как о «политике ограниченных средств». Как выразился
один из современников, всем «реалистам» осталось только ждать
военной необходимости осуществления того, чего не удалось добиться
уговорами, а до той поры довольствоваться малыми частичными
успехами.
Единственной сохранившейся законной структурой оставались
Osttruppen, теперь интегрированные в германские вооруженные силы,
хотя все еще и разделенные на небольшие отдельные подразделения.
(На конференции 8 июня Цейцлер сообщил, что в составе
вооруженных сил Германии имеется один полк, 78 батальонов и 122
роты Osttruppen – вдобавок к примерно 60 тысячам человек во
вспомогательных формированиях полицейских и охранников на
Востоке и около 220 тысячам человек «хиви». Эти цифры были явно
неполными.) После того как Штауффенберг покинул организационный
(общий) отдел ОКХ, в порыве разочарования потребовав направления
в действующую армию, у «реалистов» стало меньше возможностей
для манипулирования назначениями. Оставалось решить такие
незначительные вопросы, как отпуска для восточных войск,
разрешение для них жениться на «остарбайтерах» женского пола или
немках, использование ими общественного транспорта, а также
полный пансион для беженцев, устремившихся вслед за
отступающими немецкими армиями.
В то время как предпринимались незначительные попытки
улучшения физических и моральных условий жизни Osttruppen,
экстремисты на другом конце политического спектра были недовольны
самим существованием этих формирований. Для таких, как Кох, они
олицетворяли собой предательство немецких целей. Однако его
попытка перевести их на принудительные работы (где, будучи
обезоруженными, они были менее опасны, чем ненадежные войска)
быстро провалилась, столкнувшись с единодушным противодействием
со стороны армии.
Более серьезная проблема возникла в сентябре 1943 г., когда
Гитлеру, через антипартизанское командование СС, сообщили о
возрастающем дезертирстве из Osttruppen к партизанам. Согласно
некоторым источникам, Гитлер из-за этой новости пришел в такую
ярость, что приказал немедленно расформировать «восточные войска»;
доказательств того, что такой приказ действительно имел место, не
существует. Во всяком случае, после того, как политическое
сотрудничество сбросили со счетов и низвели до притворства и
пропаганды, судьба военных коллаборационистов повисла на волоске.
Потребовались объединенные усилия всех «поддерживавших»
«восточные войска» немецких структур, чтобы сохранить их. (Вместе
с тем было достигнуто широкое согласие в отношении необходимости
ужесточения дисциплины среди военных коллаборационистов. Приказ,
изданный ведомством Кёстринга за подписью Кейтеля,
предусматривал упрощенный военно-полевой суд и суровое наказание,
включая немедленное вынесение смертного приговора, во всех
случаях попытки дезертирства или подрывной деятельности.)
Вмешались все – штаб Хельмиха, различные разведывательные
службы и пропаганда вермахта. Гелен снова оказался достаточно
силен, чтобы добиться сначала отсрочки, а под конец и компромисса.
10 октября 1943 г. было принято решение не распускать Osttruppen в
полном объеме; все «надежные» формирования следовало
передислоцировать подальше от советских партизан и пропаганды во
Францию, в Нидерланды, Италию и на Балканский полуостров, где
они должны были использоваться для борьбы с местным подпольем и
партизанами; «ненадежные» части должны были быть немедленно
расформированы. Как телеграфировал Цейцлер в группы армий 19
октября: «Osttruppen становятся все более и более ненадежными…
Лучше вовсе не иметь подразделений охраны в тыловых районах, чем
иметь ненадежные элементы, которые в случае кризиса дезертируют к
партизанам вместе со своим оружием. Ненадежные местные
батальоны должны быть распущены в как можно более короткие
сроки… Вне зависимости от этого, обмен надежными
подразделениями для немецких батальонов охраны будет
продолжаться». Как-то во время кризиса Цейцлер согласился
перевести 60 процентов Osttruppen на принудительные работы;
фактически же было переведено около 5 тысяч «ненадежных».
Берлин знал о разрушительных последствиях, которые не могла не
иметь передислокация батальонов для боевого духа «восточных
войск». Действительно, бывшие члены РОА утверждают, что имелись
случаи мятежа, когда им было приказано отправиться во Францию.
Людей, чьим единственным основанием для дезертирства и
сотрудничества являлась антисоветская деятельность, ставил в тупик
приказ сражаться с «маки» (французскими партизанами). Именно по
этой причине армия пыталась, в целях передислокации, заручиться
прямой поддержкой Власова. Однако для последнего такое
перемещение стало еще одним доказательством неспособности
Германии понять российскую проблему и поддержать его
устремления. Говорят, Цейцлер отринул всю проблему, заметив:
«Пусть будут счастливы, что убираются (с Востока)». Даже Кёстринг,
который явно разбирался в русской психологии, поддержал это
решение, поскольку пленение Osttruppen «красными» означало для
них, как он полагал, определенное наказание, если не смерть. В то же
время в попытке поднять боевой дух нерусских Osttruppen было
принято решение активизировать формирование местного военного
персонала для связи с «национальными комитетами», созданными под
крылом Розенберга, и поднять боевой дух казаков посредством
выпуска для них специального воззвания.
Поддавшись давлению сверху, пропаганда вермахта составила
открытое письмо от имени Власова, объясняя российским батальонам
«причины» их переброски на Запад. Очевидно, Йодль выпустил это
обращение до того, как было получено согласие Власова. Подписывал
его Власов или нет, остается загадкой. Для него и его соратников
каждая новая обида становилась источником переоценки ценностей и
взаимных обвинений. Разрыв между устремлениями немцев и русских
становился все более очевидным. Однако Йодль был доволен своей
маленькой хитростью. В своем выступлении в ноябре он заявил:
«Использование иностранцев в качестве солдат должно
рассматриваться с величайшим скептицизмом. Было время, когда с
Восточного фронта, под лозунгом «Россию могут победить только
русские», распространялось нечто близкое к психозу. Во многих
головах поселилась призрачная идея огромной армии Власова. Тогда
мы создали более 160 батальонов. Пока мы победоносно продвигались
вперед, результаты выглядели положительными. Когда же ситуация
изменилась и мы были вынуждены отступать, они стали
отрицательными. На сегодня имеется только около 100 восточных
батальонов, и почти ни один из них не находится на Востоке».
Отныне положение Osttruppen сводилось к статусу наемников,
воюющих за чужое дело против врага, которого они не знали и не
имели причин ненавидеть. Теперь это было что угодно, но только не
«освободительная армия».
Все попытки вновь поднять вопрос о Власове оказались тщетными.
Все, что можно было сказать, было сформулировано и
переформулировано с набившей оскомину назойливостью. Пропаганда
вермахта потеряла веру. Абвер Канариса сам оказался на грани
поглощения его СС. Министерству иностранных дел по-прежнему
запрещалось заниматься восточными делами. Чиновники военной
администрации не имели ни власти, ни каналов, чтобы к ним
прислушивались. Министерство оккупированных восточных
территорий оказалось изолированным и органически неспособным
взять на себя инициативу. Теперь, когда все было потеряно, Розенберг
направил меморандум Кейтелю, жалуясь на чрезмерную
озабоченность армии великороссами; а его подчиненные играли со
своим кругом фиктивных национальных «лидеров» и «комитетов».
(Розенберг встречался с Гитлером еще один раз – последний – в ноябре
1943 г., но, как, оглядываясь назад год спустя, утверждал один из его
помощников Вальтер Лабе: «К моему личному сожалению,
министерство восточных территорий упустило действительно
подходящую возможность для продвижения подобных идей
(политической войны) – когда рейхсминистр Розенберг встретился с
фюрером в ноябре 1943 г., и ему так и не удалось представить идеи о
предоставлении автономии в Эстонии и Латвии. Если бы министерство
предприняло этот шаг и прибегло к конструктивной политике в
Белоруссии, которая обязательно распространилась бы на Украину и
другие оккупированные территории, немецкая политика, несомненно,
пошла бы другим путем, и сегодня министерство оккупированных
восточных территорий находилось бы в другом положении».) Лишь
некоторые из наиболее проницательных людей в министерстве
продолжали выступать за новое политическое наступление. В другом
обзоре ситуации Бройтигам повторял все те же знакомые
рекомендации – такие как декларация о судьбе России. «То, что
желают знать народные массы, – это не подробности, а прежде всего
то, что мы не считаем их страну колонией, а население всего лишь
объектом эксплуатации». Лето и осень 1943 г. прошли без немецкого
наступления на Востоке, которое ранее восстанавливало баланс сил.
«Тем более политика и пропаганда должны стремиться разрушить
психику врага другими средствами». Но все это было не что иное, как
ханжеская надежда, и не предлагало никакого нового подхода.
После низвержения первоначальных инициаторов политической
войны выглядело симптоматичным, что единственными фигурами на
власовской сцене зимой 1943/44 г. оставались «посторонние» лица –
отдельные нацисты и не-нацисты. «Обращенный» Двингер и
«неисправимый» Вирсинг представили планы новых политических
экспериментов. Мелитта Видеман, журналист и редактор
антикоминтерновского журнала Die Aktion, навлекла на себя гнев
наиболее важных организаций, стараясь с энтузиазмом продвигать
дело движения Власова путем неформальных визитов к нацистским
высокопоставленным лицам и организации званых обедов, на которых
генералов РОА представили старшим офицерам СС. Удивительно, но
даже такой преданный нацист, как Бальдур фон Ширах, лидер
гитлерюгенда, изменил свою точку зрения. В июле 1943 г., вскоре
после вето Гитлера, он принял Власова и написал Гитлеру, призывая к
«его далеко идущему политическому использованию». Аналогичным
образом Гюнтер Кауфман, редактор журнала гитлерюгенда, Wille und
Macht – воинственного «всенацистского», антизападного и
антисемитского издания, – после первоначального энтузиазма по
поводу «колонизации» присоединился к сторонникам политической
войны на Востоке. В сентябре 1942 г. он наложил запрет на брошюру о
«низшей расе»; меморандум, который он представил в министерство
пропаганды, рекомендовал обратиться к русским национальным и
крестьянским устремлениям. В 1943 г. его журнал опубликовал не
только открытое письмо Власова, но и статью Двингера, в которой тот
утверждал, что лучшим гарантом победы является «завоевание
искренних симпатий русских, делая для них по крайней мере то, что и
для европейцев на оккупированных территориях», – фрагмент,
навлекший на Двингера личный выговор разгневавшихся Бергера и
Кальтенбруннера.
Возможно, все эти усилия несколько способствовали мобилизации
общественного мнения. Последняя попытка пришла с неожиданной
стороны. Видкун Квислинг, который считал себя чем-то вроде эксперта
по России, после спора с Геббельсом в 1943 г. представил в начале
1944 г. 29-страничный доклад Гитлеру, в котором содержались
следующие тезисы: Россию невозможно удержать без поддержки
населения; следовательно, нужно, как Ван Цзинвэй, «сформировать
национальное оппозиционное правительство»: по Днепру
сформировалась бы историческая восточная граница Европы, и все,
что к западу от нее, подлежало онемечиванию; восточнее следовало
создать ряд автономных национальных государств под немецким
правлением. Но не было сделано ничего, чтобы изменить немецкую
политику. Тупик был полный. Весь спектр людей и средств, которые
вели борьбу за и против политического подхода, был исчерпан.
Имевшиеся очаги власти в рейхе один за другим были устранены со
сцены. Остался всего лишь один неуклонно растущий гигант: СС.
 Глава 27
СС: от страха к отчаянию
Германия на перепутье

Драма, начавшаяся с победоносного наступления в июне 1941 г.,

обернулась против ее творцов. Военные неудачи вызвали цепную
реакцию внутри Германии, которая привела к усилению концентрации
власти в руках партии и СС и к провозглашению «тотальной войны»
в качестве отчаянной попытки преодолеть острую нехватку людских и
материальных ресурсов.
К 1943 г. закончилось длительное противостояние между Гитлером и
военным руководством. Политические догматики и дилетанты-
военные победили профессионалов. Отныне фюреру было некого
винить за продолжавшиеся поражения, кроме самого себя. Очевидно
не сумев понять суть объективных трудностей ситуации, он настаивал
на удержании каждого квадратного метра советской земли. Между тем
западные союзники активизировали свои операции – стратегические
бомбардировки рейха, разгром Африканского корпуса, а затем и
вторжение в Италию. Дуче был свергнут, и новый итальянский режим
заключил мир с Западом. По всей Европе подпольные движения и
движения Сопротивления действовали на нервы терявшему силы
вермахту.
Весной 1943 г. Гитлер снова отдал приказ на крупное наступление
на Востоке. После многомесячной задержки немецкие войска немного
продвинулись вперед, тут же утратив завоеванное, и советские войска
быстро перешли в контрнаступление. Орел, Харьков, Смоленск и
Донбасс вскоре снова оказались в руках Советов. Даже зима не
остановила наступающую Красную армию; к концу 1943 г. немцы
оставили Киев, Житомир[94] и Днепропетровск. Гитлер судорожно
перетасовывал армейские корпуса и фельдмаршалов, но
безрезультатно.
В то время как был мобилизован каждый последний резерв,
немецкий бюрократический аппарат все более охватывали сомнения и
усталость от войны. В этот период произошел всплеск двух
различных, но имевших одну причину явлений в рейхе:
антигитлеровского движения и пропаганды сепаратного мира. Ни одна
из этих групп не была однородной или отчетливо выраженной.
Сопротивление включало в себя давних антифашистов, а также
разочаровавшихся прошлогодних фанатиков, которые теперь винили за
проигранную войну самого Гитлера. Сторонников сепаратного мира
можно было найти и на вершине нацистской пирамиды, и среди тех,
кто выступал против режима. По мере продолжения войны обе группы
привлекали все больше и больше сторонников. Среди ведущих
нацистских сторонников сепаратного мира, по-видимому, первым и
наиболее решительным являлся Геббельс, а Риббентроп при случае
мечтательно вспоминал о своих поездках в Москву в 1939 г. Из Италии
поступало множество предложений о мирных переговорах.
Любопытно, что большинство таких дискуссий в нацистских
структурах касалось мира с Россией. Антигитлеровское сопротивление
разделилось, причем некоторые военные (Бек), а также гражданские
лица (Хассель, Гизевиус, Гарделер) ориентировались на Запад, однако
другие стремились к modus vivendi – временному соглашению или
даже блоку с Москвой. Хотя деятельность последней группы,
возможно, в некоторых послевоенных отчетах и преувеличивалась, она
существовала, процветая на сочетании геополитических и
антидемократических традиций, а также на реакции на заявленную
Западом «безоговорочную капитуляцию» и формирования
национального комитета «Свободная Германия» в России. С другой
стороны, частое утверждение о том, что Шуленбург был готов лично
поехать в Москву на переговоры, вряд ли можно воспринимать
всерьез, пока тому не будут представлены более веские доказательства.
Точно так же зачисление Штауффенберга в «просоветские» личности
выглядит необоснованным. Однако, как считает Уилер-Беннетт,
«отнюдь не симпатизируя коммунизму или авторитарной России, фон
Штауффенберг имел, по сути, «восточную» ориентацию, и перед ним
сияло во всем великолепии видение Германии и России,
освобожденных от деспотизма, свободных и объединенных» – и, по-
видимому, способных совместными усилиями управлять континентом.
В ходе же боевых действий всякое подобие «политики» было
отброшено, поскольку отступающие войска жгли, грабили и часто
бесчинствовали с благословения своих начальников или без него.
Теперь, когда на Востоке было нечего выигрывать, все запреты
исчезли. Безжалостные усилия любыми средствами остановить
Красную армию включали в себя проведение – в самую последнюю
минуту – мобилизации и эвакуации местной рабочей силы, особенно
трудоспособной молодежи.
В 1943 г. в Белоруссии было создано «молодежное движение» как
символическая уступка требованиям местного населения к
организованному самовыражению. Под руководством офицера
гитлерюгенда Зигфрида Никеля оно энергично набирало волонтеров из
числа местной молодежи для обучения в рейхе. Около 10 тысяч
юношей и девушек в возрасте от 14 до 18 лет уехали в Германию
работать, в основном на оружейные заводы. Этот первый этап был в
основном добровольным и оставался источником гордости его
инициаторов, которые утверждали, что их идея заключалась в том,
чтобы «дать этим молодым людям техническую подготовку, дабы
привлечь их на нашу сторону и заставить почувствовать благодарность
за это, тем самым объединив их интересы с нашими».
Когда к весне 1944 г. этих мер оказалось недостаточно, чтобы
компенсировать нехватку рабочей силы, армии пришла в голову новая
идея, лучше всего описанная в официальном отчете на имя
Бройтигама: «Некоторое время назад 18-я армия (в группе армий
«Север») приступила к формированию русских мужских
подразделений трудовой повинности и русских подразделений
трудовой повинности для женщин… а) чтобы препятствовать
политическому и моральному упущению молодежи; б) чтобы
удерживать молодежь от вступления в партизанские отряды; в) чтобы
не допускать ее попадания в руки врага во время отступления; г)
чтобы иметь в нашем распоряжении хорошо организованные трудовые
отряды, учитывая острую нехватку рабочей силы… Они используются
главным образом на рытье траншей, строительстве дорог и в службах
снабжения… 18-я армия предлагает, чтобы все войска Восточного
фронта формировали русские подразделения трудовой повинности».
На самом деле такие «трудовые подразделения» формировались
медленно, несистематично, а иногда и неохотно. Нужны были новые
методы и стимулы. 4 марта 1944 г. Никелю было приказано вербовать
молодых людей в возрасте от 15 до 20 лет для прохождения службы в
военизированных подразделениях в Германии. Вскоре стало ясно, что
он планировал – в случае необходимости и ради выполнения своей
миссии – использовать силу. Обвинив министерство оккупированных
восточных территорий (которому подчинялся Никель) в промедлении,
С С высказали мнение, что операция «развивалась в своих
политических аспектах столь неблагоприятно, что репутация
министерства оккупированных восточных территорий оказалась на
волосок от самой серьезной угрозы». Когда министерство подписало
договор с СС и люфтваффе (которые должны были принять большую
часть молодых людей в качестве «вспомогательных сил»), Бергер
пригрозил, что «Никель в буквальном смысле слова отвечает своей
головой за беспрепятственное выполнение данной задачи». СС
диктовали министерству восточных территорий, и оно подчинялось.
И все равно этого оказалось недостаточно. Явный прагматизм тех,
кто несколько месяцев назад выступал за «политическую войну» (и
вновь настаивал на этом несколько месяцев спустя), хорошо
проиллюстрирован их обращением вспять. Как только дело было
проиграно и территорию следовало оставить, терялся весь смысл
«смягчения» политики. Даже фельдмаршал Клюге требовал более
суровых мер. Сейчас проводилась операция Heuaktion – безумная
попытка любыми способами вывезти в Германию подростков. Похоже,
поначалу Розенберг пытался уклониться от одобрения проекта. Он
отлично осознавал опасность обвинения в «похищении», под которую
он мог подставить себя. Но СС настаивали, и, когда Бергер нажал еще
раз, министр оккупированных восточных территорий сдался. Никелю
было поручено продолжать операцию. Если бы Розенберг упорствовал
в своем первоначальном отказе, то у СС имелся на то приказ
действовать без его согласия: министерство восточных территорий
превратилось в фикцию.
ВОСТОЧНЫЙ ФРОНТ

Любопытно, что в Германии самые настойчивые возражения против

Heuaktion[95] поступили из комиссариата по рабочей силе Заукеля. Его
враждебность проистекала не из неприятия насильственного
перемещения, а из страха, что проект Никеля станет конкурентом в те
последние дни, когда сам Заукель мог еще прибрать к рукам советских
людей. Тем не менее эти, как и предыдущие, возражения Розенберга
были отвергнуты. Операция стала вехой сиюминутной
«целесообразности», на которую согласилось министерство восточных
территорий в нарушение всех исповедуемых им же принципов.
Наступление советских войск было столь стремительным, что в рамках
этой программы на самом деле было вывезено только около 20 тысяч
молодых людей, и сама операция потерпела крах только из-за
стремительности советского освобождения.
К весне 1944 г. была снята блокада Ленинграда, и группа армий
«Север» отступила в Прибалтику; на юге борьба за Крым [8 апреля –
12 мая 1944 г.] закончилась очередным немецким поражением; а 22
июня, в третью годовщину вторжения, новое советское наступление
положило начало быстрому освобождению от оккупации Белоруссии.
Вермахт терял свою последнюю точку опоры на советской земле.
6 июня западные союзники высадились в Нормандии, а 20 июля, перед
лицом катастрофы, немецкая оппозиция организовала неудачное
покушение на Гитлера. Чудесным образом фюрер уцелел, и эта
попытка привела к безжалостному уничтожению всего сопротивления,
активного и пассивного, и к полному триумфу СС и партии над
профессиональными военными, дипломатами и государственными
служащими – не нацистами. Широко распространенный тезис,
согласно которому заговорщики надеялись привлечь Osttruppen на
свою сторону в том случае, если заговор 20 июля спровоцировал бы
гражданскую войну, должен быть сброшен со счетов, как не
соответствующий действительности. Как указывалось ранее, это
правда, что группа сторонников «политической войны» в значительной
степени пересекалась с внутренним немецким сопротивлением.
Херварт, друг Штауффенберга, за неделю до 20 июля предупредил
Кёстринга, но старый генерал ответил: «Мы, немцы, не умеем
совершать революции». По словам очевидца, «использование 20 июля
1944 г. восточных войск не предполагалось. Я помню обсуждение
этого вопроса. Но мы решили, что: 1) этим делом следовало
заниматься самим немцам; 2) многие восточные войска не были ни
достаточно опытными, ни достаточно антигитлеровскими, чтобы
понять, какого рода переворот мы затевали. Если бы он удался, то
впоследствии они бы все поняли, но учитывать их использование при
составлении планов было нельзя». Бывший чиновник отдела
пропаганды вермахта утверждает, что использование Osttruppen вовсе
не рассматривалось. Однако существовал «мост» от отдела
пропаганды вермахта через Рённе и Фрейтаг-Лорингофена до
Штауффенберга. Один ответственный офицер СС утверждает: «После
20 июля я спрашивал у следователей, поднимался ли восточный
вопрос. Мне сказали, что он никогда не всплывал».
Вторжение [западных союзников], отступление [немецких войск на
глубину до 600 км под ударами советских войск] и мятеж уложились в
несколько коротких недель. До конца июля стали очевидны четыре
факта: победа союзников была гарантирована; советская земля
фактически очищена от захватчиков; в рушащемся рейхе победу
одержали СС; восточная политика вступила в свою заключительную,
посмертную стадию.
 Как солома на ветру

К 1944 г. империя Гиммлера стала самой могущественной фракцией

рейха. Полиция, гестапо, служба безопасности, концлагеря, боевые
формирования СС, службы разведки, оружие возмездия, а позднее и
армия резерва и лагеря для военнопленных одни за другими
оказывались в загребущих руках жадного до власти рейхсфюрера СС.
Если бы дело дошло до противостояния, даже хитрый Борман не смог
бы составить ему эффективную конкуренцию.
На протяжении всей войны СС были самым решительным
сторонником экстремальных действий на Востоке. Можно сослаться на
мнение Гиммлера о растущем спросе – по мере того как экспансия на
Восток достигала своего пика – на политическую войну, выраженном в
частном порядке Шелленбергу и Науману, двум своим близким
помощникам.
«Русским никогда не следует обещать национальное государство.
Мы бы тогда приняли на себя слишком много долговых обязательств,
как это делают некоторые круги вермахта, и в один прекрасный день за
них пришлось бы расплачиваться. На вопросы о политическом
будущем своей родины – если русские поднимут их – можно отвечать
только в том смысле, что руководство абсолютно точно воздаст по
справедливости (Gerechtigkeit widerfahren lassen zvird) всем нациям в
по-новому организованной Европе… и что пока русский народ
освобождается от большевизма ценою крови немецкого солдата; более
того, для [русского] крестьянина даже нынешнее состояние дел
является существенным улучшением по сравнению с прошлым…»
Год спустя, в октябре 1943 г., Гиммлер произнес две программные
речи – 4 октября перед группой старших офицеров СС в Позене
(Познани) и 14 октября перед другой группой офицеров в Бад-Шахене.
Оба выступления подтвердили, что, по крайней мере на первый взгляд,
он не изменил свою позицию ни на йоту.
В долгосрочной перспективе, заявил он, жители Востока «не были
способны обеспечить дальнейшее развитие культуры». Отдельные
лидеры являются исключительными феноменами, «вызванными
удачным кровосмешением – разумеется, неудачным для нас,
европейцев…». На самом деле славянин был «необузданным зверем,
который мог мучить и причинять другим людям такую боль, какую и
дьявол не мог себе вообразить». Отсюда железное подтверждение
тезиса «низшей расы»: «Нам следует заречься от притворного
товарищества, ненужного милосердия, фальшивой мягкости и ложных
оправданий для самих себя». Очевидно, что «в этой войне лучше
погибнуть русскому, чем немцу». Только в этом отношении тезис
1941 г. был изменен под давлением обстоятельств: использование
русских на стороне немцев было оправдано, если они обеспечивали
рейх пушечным мясом и рабочей силой. А относительно условий их
работы было сказано следующее: «Как обстоят дела у русских или
чехов, мне совершенно безразлично… Живут ли эти народы в достатке
или умирают от голода, интересует меня только в той мере, в какой они
нужны нам в качестве рабов для нашей культуры. Упадут ли замертво
от истощения 10 тысяч русских самок во время рытья
противотанкового рва, интересует меня только до тех пор, пока
противотанковый ров не закончен на благо Германии».
Взгляд Гиммлера на будущее также с начала войны не изменился:
«В конце войны… мы станем единственной решающей силой в
Европе… и отодвинем границы германского мира на восток на 500
километров».
Именно движение Власова привлекло особое внимание Гиммлера –
любопытно, что как раз в тот момент, когда оно, казалось, уже умерло
и похоронено.
«На этого генерала Власова, – заметил Гиммлер, – возлагались
большие надежды. Надежда оказалась не столь обоснованной, как
предполагали некоторые… Герр Власов – и это ничуть меня не
удивило – занимался пропагандой и читал нам, немцам, свои нелепые
лекции… Герр Власов со всей своей русской надменностью принялся
рассказывать нам сказки. Он говорил: «Германии еще никогда не
удавалось победить Россию. Россию могут победить только русские».
Понимаете ли вы, господа, что это высказывание представляет собой
смертельную опасность для народа и армии Германии».
«Политики» не вызывали у Гиммлера ничего, кроме насмешек и
презрения: «Они создали бы освободительную армию под
командованием генерала Власова… Дайте этому Власову 500 тысяч
или миллион русских, – говорили они, – хорошо вооружите их, дайте
им немецкую подготовку, и тогда этот Власов будет так добр, что
пойдет против русских и перебьет их за нас!»
Подобное отношение было «опасно» для немецкой чести и
немецкого морального духа. В качестве иллюстрации Гиммлер привел
конкретный пример того, как Власов читал лекции в присутствии
немецких офицеров.
«У его ног сидели изумленные члены немецкого руководства –
широко раскрыв рты и распустив сопли, – пораженные тем, что мог
сделать такой большевик… Вот что сказал герр Власов: «Какой позор,
что немцы так относятся к русскому народу. Мы, русские, отменили
порку несколько десятилетий назад. (Разумеется, отменили. Вместо
этого они расстреливают…) Вы, немцы, заново ввели порку и, как это
ни прискорбно, уподобились варварам!» Всем зрителям стыдно. Через
несколько минут этот человек расскажет, что собой представляет
русский национальный характер, – вам следует воззвать к этой
национальной душе… И никто не протестует».
Очевидно, Гиммлер не видел пользы в этих аспектах «власовского
аттракциона». Тем не менее он позволил бы движению Власова
функционировать исключительно в пропагандистских целях: «Я бы не
возражал против того, чтобы герр Власов, как и любой другой
славянский субъект в форме российского генерала, работал с нами
ради пропаганды против русских… Но вместо того чтобы вести умную
пропаганду, направленную на деморализацию русской армии, эта
пропаганда, из-за череды ошибок и заблуждений, отчасти обернулась
против нас самих и ослабила возможности и волю к сопротивлению в
наших рядах».
Фактически Гиммлер сохранил свою фундаментальную точку
зрения на «низшую расу», доведенную до нужного состояния
готовностью использовать коллаборационистов как «материал», а не
как доверенных партнеров. Он шел по стопам фюрера, и его главные
помощники, Бергер, Кальтенбруннер, Шелленберг и Олендорф,
разделяли его мнение – по крайней мере формально.
Тем не менее в 1944 г. СС сделали резкий политический поворот,
столь же неожиданный, сколь и невероятный. Тому имелось множество
непростых причин.
Нет никаких доказательств тому, что старая инициативная группа,
близкая к пропаганде вермахта, – зачинатели первого власовского
предприятия в 1942–1943 гг., – сознательно исследовала все
возможные каналы деятельности и обнаружила, что единственными
неопробованными остались только СС. Напротив, Штрик-
Штрикфельдт являлся злейшим врагом СС; Гелен и Вагнер были их
активными противниками; более того, как утверждает Гроте,
«перемещение деятельности Власова от отдела пропаганды вермахта к
СС нами не планировалось и заранее не продумывалось». Тем не
менее в структуре СС возник небольшой круг «приверженцев
Власова». Даже в СД – службе безопасности Гиммлера – имелись
отдельные офицеры, чьи взгляды на Россию были никоим образом
несовместимы с официальной линией. Несколько таких офицеров
начали неформально обсуждать восточную политику. За ужином или
бокалом пива в пивной в Ваннзе – пригороде Берлина – они осторожно
изучали перспективы новой «политической» деятельности. Никто из
них не играл никакой роли в выработке политики, но за кулисами они
смогли оказать ощутимое давление. Большинство из них были
прибалтийскими немцами. Как и две другие конфликтующие школы
«экспертов по России» – Розенберг и Лейббрандт в одном лагере и
Хильгер и Кёстринг в другом, – эти люди провели свою молодость в
русских школах среди русской культуры.
Для большинства членов этого маленького круга целью
деятельности являлась исключительно помощь рейху. Только у одного
или двух было видение самостоятельного русского движения,
действующего во имя лучшего будущего. Эсэсовский эквивалент
группы «Свободная Россия» – ничтожно малый, учитывая обширный
штат СС, – слишком хорошо понимал, что, с учетом предыдущих
неудач, политическая цель проекта в целом должна быть скрыта. На
поддержку ни одного из других центров власти в Берлине
рассчитывать не представлялось возможным. В самих СС Гиммлер
только что подтвердил официальную линию. Могущественное гестапо
неизменно выступало против всех «русских экспериментов».
Подстрекаемое своими агентами из эмигрантов-монархистов, гестапо
раз и навсегда наложило на Власова и его движение табу и объявило
тайными коммунистами. Более того, оно утверждало, что имеет
доказательства усиления антинемецких настроений среди
заключенных и «остарбайтеров» внутри рейха. Предоставление
Власову большей свободы действий, утверждало гестапо, только
увеличило бы их требования перемен. Наконец, оно заподозрило
некоторых близких к Власову русских в поиске контактов с
англичанами.
Забота о лояльности миллионов советских граждан в рейхе
оказалась обоюдоострым мечом. Если гестапо утверждало, что их
потенциальное недовольство представляет из себя опасную
питательную почву для любого политического движения, с которым
они могут быть отождествлены, то можно также настаивать на том, что
прогерманское «освободительное движение» (хоть и фиктивное),
напротив, укрепит лояльность военнопленных и рабочих. И
действительно, со временем это оказалось одним из соображений,
которое заставило руководство СС изменить свой курс. «Политики» от
СС, зная о враждебности гестапо, решили действовать через
собственные контакты в СС и СД. Не играя в конечном счете
решающей роли, они, однако, помогли облечь свое мнение в
определенную форму и исподволь повлиять на других.
Имелись и другие намеки на грядущее изменение политики СС.
Тактика нового генерального комиссара СС Белоруссии фон Готтберга
в поддержку крайних белорусских националистов заключалась в
принятии политической ориентации, независимо от ее обоснованности
и результатов. Отдельные офицеры СС, назначенные в другие
министерства, такие как Петер Клейст, советник министра в
министерстве восточных территорий, в течение некоторого времени
выступали за использование политических механизмов ради обретения
народной поддержки на Востоке. Разрозненным и незначительным на
фоне айнзацгрупп и брошюр о «низшей расе», концлагерей и рейдов
устрашения, им тем не менее удалось приобрести себе
новообращенных сторонников. Таким образом, несмотря на все
неудачи, у журналистов сложились те же ассоциации с СС, что и у
Двингера. Кроме того, некоторые молодые офицеры в Haupt Amt –
главном управлении СС – прониклись идеей общеевропейских СС и,
по сути, довели ее до «приема» в них русских в качестве
предполагаемых членов. Другие должностные лица СС, как это будет
видно, являлись известными сторонниками линии Розенберга; такими
же были некоторые из офицеров СС и СД в Галиции. Однако, в полной
аналогии с ситуацией в армии, самым мощным фактором в изменении
тактики СС стали не проницательность и не убежденность, а вполне
осязаемое свидетельство помощи в войне – а именно создание
восточных формирований войск СС.
 Восточные войска СС

В ходе войны войска СС – «военное щупальце осьминога

Гиммлера» – разрослись с горстки вооруженных формирований до
двенадцати дивизий в 1943 г. и почти тридцати в конце 1944 г. Из-за
нехватки людских ресурсов им пришлось снизить свои
первоначальные стандарты «расовой чистоты», призванные сделать их
элитой вооруженных сил Германии. Начиная с 1942 г., с полного
одобрения Гиммлера, СС создали фламандские, датские, голландские и
другие «германоязычные» подразделения; вскоре после этого
разрешение на ношение униформы СС получили такие
«негерманские» группы, как валлоны. Шаг за шагом правила
смягчались, пока в конце войны СС не включили в свой состав
латышские, украинские, казачьи, узбекские, эстонские, белорусские,
польские, боснийские, арабские и индийские формирования. Снобизм
«расовой чистоты» уступил место жажде людских ресурсов,
возникшей из чувства соперничества с ослабевающим вермахтом и
стремления к власти внутри нацистской элиты. Кроме того, как в 4-м
управлении (Amt IV, гестапо), так и в 6-м управлении (Amt VI, служба
внешней разведки) главного управления имперской безопасности
рейха (РСХА) работали восточные сотрудники. В частности, 6-е
управление РСХА занималось диверсионной операцией «Цеппелин»
за советской линией фронта.
Первыми на Востоке в подобную экспансию были вовлечены
прибалтийские народы. В то время как Литва оказалась в значительной
степени списанной со счетов – нацисты решили, что литовцы
неугодный и стоящий ниже в расовом отношений народ, – Латвия и
Эстония представляли собой неиспользованный источник пополнения
войск. Когда в мае 1942 г. Гиммлеру представили предложение, он
только поморщился: «Формирование соединений СС, состоящих из
эстонцев, латышей или даже литовцев, безусловно, заманчиво; однако
это чревато очень серьезными последствиями». Тем не менее
несколько месяцев спустя начался набор в латышские и эстонские
«добровольческие бригады», а в 1943 г. они были преобразованы в
полноценные бригады и дивизии СС общей численностью более 30
тысяч человек. В свою очередь, СС способствовали продвижению
видных местных коллаборационистов; Рудольф Бангерскис, бывший
командир дивизии у Колчака в Сибири и бывший военный министр
Латвии в 1927 г., стал группенфюрером, генерал-лейтенантом войск
СС и главным инспектором латышских СС. Именно потребность в
балтийских людских ресурсах заставила СС сделать свой первый
откровенно «политический» шаг на Востоке: во второй половине
1943 г. Гиммлер поддержал движение за латвийскую и эстонскую
автономии. Здесь произошел важный прецедент для последующего
отступления СС от своей тактики «низшей расы»: военное
сотрудничество породило некоторое политическое послабление.
Как говорится, аппетит приходит во время еды. Далее появились
украинские формирования СС. Здесь дела обстояли сложнее в том
смысле, что немецкая политика, проводившаяся исключительно
Эрихом Кохом, сорвала все усилия по созданию украинских
вооруженных сил «под таким названием», и к 1943 г. украинские
партизаны-националисты в рейхскомиссариате Украины были в
значительной степени настроены против немцев. Можно назвать
удачным совпадением то, что на другой контролируемой Германией
территории Украины, в Галиции, которая и раньше являлась оплотом
прогерманских и националистических настроений, губернатор,
бригадефюрер СС Отто Вахтер, а также ряд других должностных лиц
СС в его штате придерживались линии, близкой к позиции Розенберга.
В то же время коллаборационистский украинский комитет в Кракове
под руководством профессора Владимира Кубийовича учредил
«военную секцию», которая стремилась повлиять на власть в пользу
создания украинского легиона или корпуса для борьбы на стороне
немцев. К концу 1942 г. идея создания галицкого соединения СС
получила поддержку, а через несколько месяцев стала реальностью.
В марте 1943 г. Готтлоб Бергер, при поддержке Менде и Кинкелина в
министерстве восточных территорий, получил одобрение Гиммлером
плана Вахтера по набору 3500 украинцев для формирования, которое
первоначально называлось полицейским полком «Галичина». В конце
апреля во Львове состоялось торжественное открытие призывной
кампании; в декларации приветствовалось участие галичан в военных
действиях. Переименованная в дивизию СС «Галичина» (официально
14-я добровольческая пехотная дивизия войск СС), она привлекла
много новобранцев; в нее добровольно записалось почти 100 тысяч
человек, из которых было принято менее 30 тысяч. Гиммлер, видимо
впечатленный, согласился предоставить дивизии то же оружие и
снаряжение, что и немецким войскам.
Латышские и эстонские эсэсовцы считались со временем
«германизируемыми», галичане же, как славяне, нет. Что же тогда
привело к созданию галицких СС? Одобрение Берлина отчасти
объяснялось убежденностью львовского персонала СС и СД и
поддержкой сотрудников Розенберга. Более весомым аргументом стала
нехватка пополнения из «германо-язычных» эсэсовцев; если следовало
снижать планку и дальше, то Галиция могла претендовать на особый
статус: здесь находилась область, которая во время Первой мировой
войны, в правление Габсбургов, снабжала центральные державы
войсками. Гиммлер запретил называть галицкую дивизию
«украинской». А Борман использовал тот же аргумент в поддержку
собственного негативного отношения: «Если успех рекрутской
кампании СС среди галицийских русинов [вот так!] является
фактическим доказательством возможности политического
сотрудничества, то он [Борман] может лишь утверждать, что тут речь
идет о бывшей австрийской Галиции, чья позиция не имеет ничего
общего с русской Украиной».
Разрешая создание галицких СС, Гиммлер не намеревался идти на
политические уступки. Они оставалась под немецким командованием,
даже несмотря на то, что украинскому офицеру Дмитрию Палиеву
присвоили звание полковника и назначили его дивизионным
инспектором. Только весной 1944 г., когда появились первые признаки
общей переориентации СС, Гиммлер заметил, что если дивизия
проявит себя в боевых условиях, то в знак признания ее лояльности
может быть поднят вопрос о политических правах. Но даже такое
предложение, ничем не подкрепленное и расплывчатое, ознаменовало
новый отход от прежней позиции. Действительно, уже в июне 1943 г.
офицеры в Риге ссылались на прецедент дивизии СС «Галичина»,
призывая Берлин создать белорусский легион. В июле 1944 г., в
отчаянной попытке Германии остановить советское наступление,
галицкие СС были брошены в бой под Бродами на Западной Украине.
Дивизия была уничтожена; из тех, кому удалось вырваться из
окружения, некоторые вернулись к немцам и сформировали ядро
нового украинского пехотного соединения СС[96], остальные
присоединились к партизанам-сепаратистам, которые с
двойственными чувствами смотрели на формирование галицких СС. В
строго военном плане вклад 14-й дивизии СС оказался крайне
незначительным.
Парадоксально, но создание украинских формирований СС,
проникнутых явно антироссийскими настроениями, оказалось шагом к
переоценке со стороны СС движения Власова, которое галицкие
сепаратисты считали своим злейшим врагом среди эмиграции. Так
было и с переходом в СС казачьих формирований генерал-лейтенанта
фон Паннвица, явно стремившегося извлечь выгоду из растущей мощи
СС. Важность этого сдвига заключалась в готовности СС принимать и
поддерживать славянские воинские части, чего не могло произойти в
1941–1942 гг. Шаг за шагом баррикады сносились – когда русская
бригада Каминского, белорусская [30-я] пехотная дивизия СС, а
позднее еще одно русское формирование [29-я пехотная дивизия СС]
были поглощены СС. Войска СС больше не являлись ни
добровольческими формированиями, ни немецкой элитой.
Наиболее симптоматичным снижением требований к зачислению в
СС стало принятие в них советских мусульман и тюркских войск.
Наряду с продвижением великого муфтия Иерусалима и вербовкой
боснийских мусульман произошло формирование «восточных
тюркских СС» – шаг, который предполагал терпимое отношение к
новому политическому мировоззрению в кругах СС. Его принятию
способствовали разведывательные соображения и перспектива
проведения операций в советских мусульманских районах. Другим
аспектом оказалась личная позиция Гиммлера, которая в очередной раз
совпала с позицией Гитлера. Вот что сказал рейхсфюрер вскоре после
того, как Гитлер выразил свое доверие советским тюркам, а
кавказским горцам предоставили незначительную автономию: «…что
касается политических целей и пропаганды, то мы никогда не должны
идти на поводу идей этого русского генерала [Власова], ибо если бы
мы это сделали, то тем самым создавали бы новую российскую нацию,
организованную с нашей собственной помощью. Но что мы можем
предложить, так это независимость Кавказских республик и горцев,
весьма достойный статус для казачьих государств на границах нашей
будущей территории и, на мой взгляд, самое главное – создание
свободного сибирского крестьянского государства…»
 Здесь прозвучали намеки на представления Гиммлера о будущей
«мобильной границе» и военных поселениях, о казачьих чаяниях
насчет экспансии и неявное признание того, что Кавказ почему-то
заслужил лучшую, менее дискриминационную судьбу.
Когда к концу 1943 г. был серьезно затронут проект
тюркомусульманской дивизии, принцип «арийского членства» в СС
был отброшен. 6-е управление РСХА (служба внешней разведки), по
всей видимости, в течение некоторого времени доказывало, что такое
соединение могло бы представлять особый разведывательный интерес,
но у него не имелось средств для продвижения проекта. Теперь, когда
Osttruppen ушли с Востока[97] – в основном из-за собственного
вмешательства СС, – некоторые люди в РСХА и главном управлении
СС (SSHA, SS Haupt Amt – ССХА) поняли, что вермахт управлял
советскими мусульманами «крайне неумело» и позволил их
преданности пойти на убыль. В качестве решения выступала
руководимая СС дивизия, сформированная из советских
военнопленных тюркского происхождения, включая 450-й батальон
Туркестанского легиона, которым командовал старый знаток Китая
Мейер-Мадер. Правда, сам Мадер запутался где-то во внутренних
склоках СС, и к февралю 1944 г. ему пришлось защищаться от
обвинений в умышленном торпедировании проекта. И все же сама
идея тюркских войск СС выжила.
К маю 1944 г. Гиммлер согласился на расширение тюркского
полка[98], который в то время действовал как антипартизанская часть в
Белоруссии. В середине июля, ссылаясь на разрешение Гитлера на
вербовку СС тех заключенных, в которых они нуждались для своих
целей, рейхсфюрер санкционировал объединение всех «восточных
тюркских» формирований – крымских и волжских татар,
азербайджанцев и выходцев из Туркестана и Северного Кавказа.
Официальное обоснование было простым: «Восточные тюрки (тюрко-
татары) – самое мощное неславянское меньшинство в Советской
России. Испокон веков они выступали против русской и
большевистской идеологии по национальным, культурным, языковым
и религиозным мотивам… Все восточные тюрки, которых смогут
завербовать СС, будут собраны в восточнотюркский корпус. Это будет
не тактическое подразделение, а всего лишь политико-
пропагандистское формирование. Он никогда не будет использоваться
как единое целое; точнее, его формирования – на полки и батальоны,
созданные в соответствии с национальностью, по мере необходимости
будут дислоцироваться отдельно друг от друга». Командиром этой
восточно-тюркской воинской части СС стал авантюрист и
эксцентричный австрийский офицер, который был обращен в ислам и
принял имя Харун ар-Рашид. Бывший полковник турецкого
Генерального штаба, он работал с Энвер-пашой; во время Второй
мировой войны, прежде чем его перевели в мусульманское
командование, он служил связным между РСХА и великим муфтием
Иерусалима.
Это, по существу, являлось аналогом ранних планов армии для РОА
и Восточного легиона. Точно так же, как и в случае с русскими,
оказалось невозможным создавать военные формирования, не
открывая при этом дверь для политических требований.
Специфическим аспектом восточно-тюркской воинской части
являлась его отчетливо выраженная ориентация на пантюркизм. На
этапе, когда СС захватывали все больше власти и людских ресурсов,
они были готовы поддержать новую концепцию, которая имела по
крайней мере то преимущество, что была еще не опробована и – что
имело решающее значение из-за конфликта с министерством
восточных территорий – противоречила национальной политике,
проводимой Розенбергом и Менде.
Главным сторонником пантюркизма в СС стал доктор Райнер
Ольцша – врач, интерес которого к Востоку был вызван
профессиональным расследованием эпидемий и который впоследствии
редактировал в соавторстве книгу о Туркестане. Идея
разведывательных групп, действовавших глубоко в тылу врага,
восхитила его и привела к тому, что он одобрил план некоторых
татарских эмигрантов в Берлине по созданию единого тюрко-
татарского государства «от Казани до Самарканда». Пантюркизм –
идея, в частности возрожденная несколькими представителями самых
малозначительных мусульманских национальностей, которые искали
безопасности в численности [объединенных тюркских народов], – был
подан СС как новый эксперимент, который «не мог причинить вреда»
и помог бы сплотить большой и, предположительно, надежный
сегмент дезертиров.
 Этот тактический сдвиг может быть отчасти объяснен как шаг,
направленный против Розенберга, а не как базовая переориентация СС.
Нет никаких доказательств того, что Гиммлер или даже офицеры,
которые руководили восточными формированиями СС, обратились в
пантюркизм. Но есть и другое объяснение. Настойчивые требования
министерства восточных территорий о разделении каждой этнической
группы СССР на отдельные образования под правлением Германии
сталкивались с раздражением со стороны некоторых других ведомств.
В частности, офицеру СС это казалось запутанной, сложной и, по всей
видимости, маловажной концепцией, которая требовала разбираться с
«ордами» пререкающихся между собой эмигрантов, говорящих на
разных языках и доказывающих собственную правоту. Насколько яснее
и привлекательнее являлась выдвинутая геополитиками концепция
«большого пространства» – широкомасштабный план, собирающий в
огромное единое целое мелкие разобщенные остатки Советского
Союза! Чтобы сделать идею более привлекательной, предполагаемая
«тюркско-татарская» территория лежала непосредственно за
пределами области, которую жаждал получить рейх. На данный
момент поддержка такой схемы не предполагала никаких обязательств.
Рассматриваемый в этом свете мусульманский эксперимент был даже
совместим с одновременным смещением в сторону столь же
лицемерной поддержки другой концепции «большого пространства» –
движения Власова; оно также выступало против раздробления
Советского Союза и тоже причисляло Гиммлера к оппонентам
Розенберга.
СС дошли до того, что лишились собственной догмы. Один из
лидеров перебежчиков вспоминает разговор с Райнером Ольцша в
1944 г., который мог бы стать эпитафией их переориентации: «Я
спросил его: «Почему вам понадобилось столько времени, чтобы
поумнеть?» Он ответил: «Мы оказались слабее, чем думали».
 Секретное оружие

Выступления Гиммлера в октябре 1943 г. показали его

озабоченность вопросом Власова; временами он говорил так, словно
сам пытался убедить себя. Небольшие инциденты в последующие
месяцы заставили его близких сотрудников задаться вопросом, не
подвергал ли, в конце концов, рейхсфюрер сомнению некоторые
предпосылки немецкой политики и не взвешивал ли он возможность
альтернативной тактики.
Несколько случайных событий способствовали началу нового
наступления «политиков». В начале весны 1944 г. Гиммлер попросил
СД подготовить доклад с рекомендациями по немецкой политике в
случае смерти Сталина. Провласовская группировка помогла составить
меморандум, который (по словам одного из его авторов) показывал,
«что современная немецкая восточная политика едва ли предполагала
какую-либо возможность извлечения из подобной случайности
политической выгоды ради преимуществ и облегчения в ведении
боевых действий – пока не принято решение о фундаментальных
переменах в нынешнем отношении к политической войне».
Одновременно Гиммлер попросил СД прикрепить к его штаб-
квартире офицера, знающего русский язык и сведущего в советских
делах. Этим человеком оказался Вальдемар фон Радецкий, временно
переведенный в службу внешней разведки прибалтийский немец и
друг оберштурмбаннфюре-ра Фридриха Бухардта, который занимался
делами эмиграции в службе внутренней безопасности, то есть в 3-м
управлении РСХА, внутренней СД (Amt III), и являлся убежденным
сторонником движения Власова. Через Радецкого стало возможным
снабжать Гиммлера различными донесениями, нацеленными на то,
чтобы вызвать у последнего более благосклонное отношение к
Власову. В одном из таких отчетов были обобщены допросы советских
военнопленных с целью показать советскую озабоченность
воздействием листовок Власова на Красную армию; идея заключалась
в том, чтобы продемонстрировать, будто Москва видит во Власове
опасность. В других докладах подчеркивалась высокая эффективность
принудительного труда или деятельности восточных антипартизанских
подразделений. Наконец, один из наиболее пространных
меморандумов Радецкого Гиммлеру излагал следующие четыре
пункта: 1) высокий моральный дух и лояльность среди восточных
войск СС, Osttruppen («восточные войска») и Hiwis («хиви») могут
быть сохранены только в том случае, если им предоставят более
позитивные заверения о будущем; 2) немецкие усилия по подрыву
советского боевого духа могут быть эффективны только тогда, когда
будет составлена заслуживающая доверия политическая программа; 3)
то же самое необходимо ради обеспечения высокой продуктивности
труда «остарбайтеров»; 4) пока не предложена четкая политическая
программа, миллионы советских военнопленных и рабочих в рейхе
могут легко стать жертвой недовольства и беспорядков.
Таким образом, была подготовлена почва для появления
конструктора новой политики СС Гюнтера д’Алкена. Сын рейнского
купца и обязанный всем самому себе интеллектуал, он был редактором
еженедельника СС Das Schwarze Korps – «Черный корпус», газеты,
известной своим нацистским фанатизмом, а также периодическим
пренебрежением ортодоксальностью. Во время войны д’Алкен
возглавлял подразделение военных корреспондентов СС, которое
неоднократно заслуживало похвалы Гиммлера. Его опыт на Востоке
постепенно готовил д’Алкена к переоценке – если не ценностей, то
хотя бы тактики. Однако поначалу Гиммлер напрягался, когда бы
штандартенфюрер (д’Алкен) ни обращался к нему по этому вопросу.
«Я запрещаю раз и навсегда, – писал он д’Алкену в середине
1943 г., – чтобы СС имели хоть что-то общее с планами этого
большевика Власова, выведенного на сцену вермахтом и
недвусмысленно отвергнутого фюрером. Фюрер позволил вермахту
заниматься с его помощью (движения Власова) пропагандой. Однако, к
сожалению, мы в Германии не можем отделять пропаганду от наших
собственных убеждений. Поэтому я запрещаю эту опасную игру с
огнем».
Тем временем продолжалось постепенное обращение д’Алкена в
сторонника лагеря политической войны, и в 1944 г. именно его
воздействие на Гиммлера привело к тому, что игру с Власовым
возродили именно СС.
Возможность смены тактики обуславливалась анализом снижения
уровня дезертирства из Красной армии. В конце апреля 1944 г.
Гиммлеру представили искусно обобщенные 4-м отделом пропаганды
вермахта доказательства такого снижения. В течение первого года
войны не велось никакой статистики, позволяющей отличить
добровольных дезертиров от других военнопленных. Только во второй
половине 1942 г. добровольное дезертирство привело на немецкие
рубежи более 61 тысячи красноармейцев. Тем не менее в 1943 г.
оказалось только 29 тысяч дезертиров (из них около 13 тысяч перешли
в июле и августе в рамках операции «Серебряная линия»). В первые
три месяца 1944 г. их число сократилось до 2200 человек. Именно с
целью поощрения дезертирства под руководством д’Алкена должна
была начаться новая операция СС под кодовым названием
«Скорпион». Ее мишенью являлась только Красная армия; никаких
обещаний русским, уже находившимся под властью Германии, никто
не собирался давать. Однако после некоторых споров Гиммлер
разрешил д’Алкену использовать в этом проекте членов группы
Власова. Все это было экспериментом, и Гиммлер согласился на него
отчасти для того, чтобы проверить эффективность подхода. Д’Алкен
мог свободно использовать имя Власова или чье-либо еще. Как он
позже вспоминал, Гиммлер объяснил эту уступку, заметив: «Разве кто-
то заставляет нас выполнять обещания, которые мы даем?»
Д’Алкен убедился, что все лозунги, выдвинутые подлинным
«русским освободительным движением», все еще были самыми
действенными. Кажется, он также был убежден, что остался только
один-единственный рычаг, который мог бы мобилизовать советских
военнопленных, солдат и рабочих в рейхе: неограниченное
использование генерала Власова и его комитета. Хотя его офицеры
были лишены иллюзий и настроены скептически, переориентации
д’Алкена – хотя бы в смысле тактики – было достаточно, чтобы
побудить пропаганду вермахта попытаться еще раз предоставить
некоторых из лучших помощников Власова для участия в операции
«Скорпион», и среди них Жиленкова и Зыкова. К маю и июню 1944 г.
полным ходом шло возрождение дела Власова, облаченного в
пропаганду дезертирства. В ответ на докладную д’Алкена, в которой
он обобщал планируемое им использование русских в пропаганде,
особый подход к украинским партизанам-националистам и отдельное
обращение, призванное спровоцировать дезертирство из Красной
армии, Гиммлер сообщал д’Алкену 14 июня: «Также я согласен с
планируемым вами использованием Жиленкова и Зыкова…
Приступайте к операции как можно скорее».
И тут произошел драматический инцидент, который проливает
любопытный свет на ситуацию внутри СС. Зыков «исчез» буквально
накануне своего отъезда на Восточный фронт, где должен был
участвовать в операции «Скорпион». Широко обсуждавшаяся загадка –
его похищение было, похоже, совершено двумя низовыми агентами
гестапо, возможно действовавшими по распоряжению тех, кто считал
Зыкова «марксистом», евреем и опасным «мозговым центром»
Власова. В то время как одна рука СС поощряла использование таких
людей, другая рука захватывала и убивала их. Несколько бывших
немецких должностных лиц утверждают, что гестапо заявляло, будто у
него нет никаких зацепок, хотя и подозревало НКВД. Другие
настаивают на том, что шефа гестапо Мюллера хотя бы косвенно
проинформировали о похищении и последующей ликвидации Зыкова.
Операция «Скорпион» не принесла ощутимого успеха. Военная
ситуация оказалась в это время слишком благоприятной для Советов,
чтобы поощрение дезертирства принесло плоды – даже если бы о
немецких зверствах не было широко известно. Однако за это время
д’Алкену понравились некоторые русские, с которыми он работал. В
июле он предложил дать старт новому Русскому освободительному
движению, возглавляемому СС и руководимому Георгием
Жиленковым, теперь уже подчиненным д’Алкена. На какое-то
мгновение тщеславный оппортунист Жиленков решил согласиться,
однако коллеги уговорили его отказаться. Символом движения был и
оставался Власов.
Шаг за шагом Гиммлер уступал настойчивым уговорам д’Алкена.
Ему нечего было терять. В середине июля он согласился принять
генерала Власова, «недочеловека», которого несколькими месяцами
ранее он называл «большевистским подручным мясника». Власов
представлял собой последний неиспользованный источник энергии. В
тот момент, когда казалось, что ничто не было способно предотвратить
крушение Германии, когда вражеские дивизии рвались к самому ее
сердцу, а армады бомбардировщиков крушили ее с небес, Власов стал
еще одним «секретным оружием». Когда использование «Фау-1» и
«Фау-2» потерпело неудачу, один немецкий чиновник назвал этот
последний отчаянный козырь «Фау-100». Теперь Гиммлер согласился
продвигать то, что ранее он отвергал и игнорировал.
 И снова национальности

Запоздалая смена тактики не могла не столкнуться с оппозицией

внутри самой широко раскинувшейся империи СС. Личная и
ведомственная вражда неизбежно наложила свой отпечаток на дело
Власова. И д’Алкен, и Бергер находились вне юрисдикции РСХА
Кальтенбруннера и, следовательно, имели прямой доступ к Гиммлеру
или, по крайней мере, к его сотрудникам. Сам Кальтенбруннер по
отношению к Власову поначалу занимал нейтральную позицию. Он
передал Гиммлеру доклады гестапо, предупреждавшие против
эксперимента Власова, а также отчеты СД, в которых подчеркивалась
необходимость политической войны. На этой ранней фазе, весной
1944 г., борьба в пределах РСХА происходила между 3-м управлением
(внутренняя СД) и 4-м управлением (гестапо), причем первая
организация, то есть внутренняя СД, имела сильное влияние на
провласовских инициаторов, а вторая, гестапо, упорно выступала
против них. Несмотря на значительное давление со стороны гестапо,
внутренняя СД отказалась передать документы по личному составу
организации Власова. Ведомственный эгоизм все ближе и ближе
подталкивал 3-е управление РСХА на сторону Власова. Тем временем
Кальтенбруннер прозрел насчет потенциала этого оружия в
бюрократической войне без правил, которая продолжалась в СС, и
решил использовать его против Готтлоба Бергера, своего давнего
врага. На втором этапе этой борьбы внутри СС двумя столпами
конфликта стали Кальтенбруннер и Бергер.
Проблема, по которой высказывались мнения за и против Власова, в
очередной раз оказалась вопросом о национальности. Бергер встал на
сторону министерства оккупированных восточных территорий (и его
протеже-сепаратистов), к которому он был прикреплен, а
Кальтенбруннер склонялся на сторону Власова и его последователей.
Гиммлер, хотя и испытывал личные симпатии к Бергеру, больше
доверял суждениям РСХА, особенно после того, как Кальтенбруннер
заручился против Бергера поддержкой Шелленберга, «передового»
молодого бригадефюрера СС, возглавлявшего 6-е управление РСХА
(внешнее СД – Amt VI). Бергер оказался в изоляции. Изначально
Шелленберг не имел политической «концепции» для Востока, так как
его 6-е управление должно было работать с кем угодно, лишь бы это
оказалось полезным для дела разведки. Он поддерживал как
«Великоросскую дружину», так и грузинских националистов-
экстремистов, таких как Михаил Кедия. Только после неудачи
операции «Цеппелин» по работе с нерусскими эмигрантами из
Советского Союза Шелленберг обратился к несепаратистской позиции.
К тому времени, когда д’Алкен убедил Гиммлера рискнуть с проектом
Власова, Кальтенбруннер, вместе с внутренней и внешней СД, был
готов его одобрить, тогда как гестапо продолжало придерживаться
своей крайне антирусской позиции.
Как для немецкой политики военного времени, так и для характера
советской эмиграции симптоматично, что национальная вражда
разразилась с такой яростью именно на этом посмертном этапе
немецкой восточной политики – после того как были оставлены
оккупированные регионы. Нет никаких доказательств того, что сам
Гиммлер когда-либо понимал эту проблему. Несмотря на стремление
использовать любые уязвимые места в рядах врага, включая
межнациональную напряженность, он ни в коем случае не был, в
отличие от Розенберга, приверженцем сепаратизма. Напротив, только
санкционировав деятельность движения Власова, как главную
панацею дня, рейхсфюрер СС совершенно естественным для себя
образом стал возлагать на него все надежды и искать простые
монистические решения, которые согласовывались бы с принципами
фюрера. Таким образом, Гиммлер предпочел не рациональную, а
скорее интуитивную позицию Власова, которая противостояла
многообещающей раздельной государственности каких-либо из
составных частей Советского Союза, а именно сепаратистам,
настаивавшим на независимости для своей собственной национальной
группы, как обязательной и главной цели общей борьбы с
«Московией».
Позиция Власова по национальному вопросу несколько изменилась
с тех первых дней после его пленения, когда он был сбит с толку и
пребывал в неведении. Его эволюция сочетала в себе советское
искусство мимикрии и аккомодации с элементами оппортунизма,
которые, наряду с учетом принципов и идеализма, наложили свой
отпечаток на его новый курс. В глубине души он, по-видимому,
оставался твердым противником различных проектов распада
советской (или постсоветской) России. Будучи достаточно
патриотичным, Власов желал сохранить целостность своей родины.
Он не рассматривал нерусские национальности в качестве враждебных
элементов и был уверен, что свободный опрос выявит в нерусских
республиках подавляющее большинство федералистских, а не
сепаратистских элементов. Отчасти по этой причине, а отчасти на
основе его прежнего советского опыта «самоопределение» являлось
для Власова аксиомой.
Однако с тактической точки зрения Власов быстро обнаружил, что в
атмосфере Берлина 1943 г., чтобы заручиться их поддержкой его
движения, было необходимо (или желательно) успокоить
определенные группы и их лидеров. Главным из них был Розенберг,
который, разумеется, опасался именно «великорусского
империализма» Власова. Стремление Власова добиться успеха
выглядело столь явным, что под давлением своих немецких
наставников и русских помощников он фактически пошел на далеко
идущие компромиссы – в меморандуме, представленном Розенбергу,
который в мае 1943 г., когда в ставке фюрера разразился кризис,
незамедлительно направил его Гитлеру. Будучи предметом долгих и
яростных споров, этот меморандум фактически имел своей целью
продемонстрировать, что Россия без Сталина не будет представлять
собой опасности ни для Германии, ни для национальных меньшинств.
Стремясь расположить к себе фракцию Розенберга, Власов
подчеркивал раскол между собой и русскими «правыми», которые
отказывались от самоопределения в пользу централизованной
«неделимой» России. Разумным выходом из дилеммы, вероятно
предложенным Власову одним из его немецких друзей, стала «Единая
Европа». «Великороссы, – писал он, – придерживаются мнения, что
Россия никогда не сможет отказаться от Украины и Кавказа. Однако
это верно лишь до тех пор, пока сохраняется устаревшая точка зрения
прошлых столетий – а именно будто Европа является случайной
конгломерацией государств, каждое из которых должно заботиться о
самом себе, а не о естественной семье народов…»
Если «плодотворная идея» «Единой Европы» была бы принята,
«еще большая идея европейской семьи народов сменила бы русский
централизм и империализм». Деля Украину и Кавказ с остальной
Европой, Россия оказалась бы в выигрыше за счет всей европейской
культуры и экономики. Будучи «ценным и независимым членом» такой
европейской федерации, «национальная Россия, обладающая теми же
правами», что и другие государства-участники, не имела бы никаких
оснований выдвигать какие-либо возражения.
Розенберг на какой-то момент был впечатлен и, как уже отмечалось,
предпринял слабые усилия для поддержки Власова – вместе со своими
сепаратистскими комитетами, чье будущее теперь стало определенней.
Тем временем эти комитеты робко подрастали в благотворной тени
министерства восточных территорий. Только после Сталинграда сам
Розенберг стал работать с ними увереннее. В 1943 г. комитеты
подверглись реорганизации. Поскольку армия оказывала некоторую
поддержку пропагандистской работе среди личного состава восточных
(и других) легионов, больший акцент был сделан на последних
перебежчиках, которые значительно эффективней могли бы обратиться
с призывом к своим согражданам. Наконец, была разработана
удовлетворительная формула, призванная смягчить опасения немецких
скептиков: вместо «национальных комитетов» каждая этническая
группа должна была иметь в министерстве Розенберга свой отдел
связи – Mittelstelle. Таким образом, беженцы стали служащими
министерства, но неофициально им позволили назвать себя
представителями национальных комитетов. Позднее эти отделы
переименовали в Leitstellen – отделы управления, поскольку большее
внимание уделялось «руководящим» функциям, которые они должны
исполнять среди своих соотечественников, находившихся под властью
Германии. Шаг за шагом, почти аналогично первому этапу кампании
Власова, комитеты стали полуавтономными. В ноябре 1943 г., в
попытке преодолеть трения между министерством восточных
территорий и ОКВ, они получили полномочия назначать специальных
сотрудников по связи в воинские части, в которых их
соотечественники служили вместе с вермахтом. Благодаря усилиям
Менде, некоторым из национальных групп – азербайджанцам,
волжским татарам и выходцам из Туркестана – разрешили проводить
«конгрессы», дабы создать больше «представительных» комитетов
или, в некоторых случаях, чтобы тем самым передать лидерство
лицам, более сговорчивым по отношению к министерству
оккупированных восточных территорий.
 Большая часть этой лихорадочной деятельности представляла собой
«бой с тенью». Тем не менее другие немецкие ведомства практически
незаметно стали «иметь дела» с комитетами и их представителями.
Сфера их деятельности расширилась. Некоторые из их членов
отправились работать в пропагандистские агентства, тогда как другие
совершали поездки в Osttruppen, в которых – и вполне справедливо –
часто рассматривали этих политиканов как некомпетентных
бездельников.
Общая тенденция – также и в некоторых других аспектах восточной
политики – была направлена на постепенное ослабление немецкой
непримиримости. Поначалу ссылка на национальную «независимость»
находилась под запретом. Но по мере того, как борьба между
Розенбергом и ориентированными на Россию группами становилась
все более ожесточенной, и по мере роста потребности в более
действенных пропагандистских экспериментах в 1944 г.
санкционировали даже лицемерную «независимость» – не как
формальное обязательство или обещание, а в качестве пассивной
уступки со стороны «блюстителей ортодоксальной морали».
Некоторые группы, такие как калмыки, крымские татары и «Идель-
Урал»[99], считались приемлемыми, но не пользовались особой
поддержкой. Они выглядели слишком незначительными, слишком
неестественными или слишком отдаленными, чтобы иметь какое-то
значение. И наоборот, двумя группами, которым оказывалось явное
предпочтение, стали представители Туркестана и Кавказа.
Как уже говорилось, «туркестанский комитет» пользовался
поддержкой отчасти из-за географической удаленности его
собственной родной территории и, соответственно, меньшей
заинтересованности Германии в предотвращении там роста
самостоятельных движений. В основном по тем же причинам
министерство восточных территорий поддержало объединенный
«туркестанский комитет», утверждая, будто он представляет все пять
национальностей советской Средней Азии, несмотря на их языковые,
культурные и политические различия. Личная поддержка Менде
помогла Вели Каюму стать его руководителем. Придерживаясь крайне
антироссийской линии, последний держался относительно в стороне
от других национальных представителей и от их борьбы с
группировками Власова. Однако фракция так называемого
Национального комитета объединения Туркестана, после конфликта с
Каюмом, работала и на другие ведомства – такие как СС, – что
способствовало серьезному расколу в рядах комитета, в котором уже и
без того наблюдался разлад между узбекской и казахской фракциями.
Менде, несмотря на оппозицию Бергера, организовал в Вене в июне
1944 г. туркестанский конгресс, который был проведен с
максимальными помпой и церемониями.
Кавказские комитеты были тесно связаны со своими немецкими
спонсорами. По мере хода войны их руководство – под управлением
Менде – перешло к Михаилу Кедии, грузинскому эмигранту из
Парижа, компетентному политику с крайними прогерманскими и
антироссийскими взглядами, имевшему многочисленные контакты как
в абвере, так и в СС. Он и его отобранные коллеги из трех других
кавказских комитетов представили антитезу концепции Власова. Их
формула звучала так: «Никакой единой борьбы с большевизмом, а
только совместная борьба всех нерусских против русских».
На завершающих этапах войны «кавказская триада» могла оказывать
заметное влияние внутри министерства оккупированных восточных
территорий.
Таким образом, для того, чтобы противостоять маневрам Власова и
продвинуть собственные политические планы, министерство
восточных территорий создавало потенциальные правительства в
изгнании для нерусских регионов СССР. И хотя к ним часто
относились с цинизмом и пренебрежением, они являлись полезными
пешками в борьбе Розенберга против своих внутренних врагов. В то
же время они, со своей стороны, стремились использовать Розенберга
в своих целях. Возникал классический вопрос – кто должен быть
хозяином в доме.
СС сами поднесли спичку к запалу бомбы национального вопроса.
Вполне вероятно, что поначалу Бергер не ощущал всего размаха
назревавшего конфликта. Пытаясь защититься от врагов из РСХА и
находясь под влиянием своих сослуживцев по министерству
Розенберга, он все больше приближался к позиции сторонников
сепаратизма. Кроме того, Бергер отдавал предпочтение нерусским
группам из-за их преобладания в войсках СС. И именно для того,
чтобы избавиться от путаницы и множественности групп (и получить
формальную юрисдикцию над ними), в июле 1944 г. Гиммлер одобрил
создание внутри ССХА Бергера специального ведомства для
руководства «восточными СС».
Человеком, которого Бергер выбрал для руководства этим
Freiwilligen-Leitstelle – отделом командования добровольцами, – стал
доктор Фриц Арльт, молодой офицер СС из Силезии, который изучал
Восточную Европу и руководил отделом национальностей в «генерал-
губернаторстве Польша». Вскоре между ведомством Арльта и
национальными комитетами, действовавшими под эгидой Менде, была
создана новая ось. Наконец-то искавшие союзников люди Розенберга
обрели еще и некоторую поддержку в СС.
Узнав летом 1944 г. о новом шаге Власова, национальные комитеты
и их защитники из министерства восточных территорий
встревожились. Для противодействия ему было найдено военное
обоснование: «Мы возражали, – вспоминал немецкий поручитель, –
против слишком быстрого развития армии Власова, поскольку, на наш
взгляд, это было бы сопряжено с большой опасностью проникновения
советских агентов и огромными трудностями военной реорганизации в
такой критический момент».
Теперь картина выглядела еще более сложной. В июле 1944 г., с
благословения Бергера, Арльт назначил доктора Эрхарда Крюгера
главой русского бюро своего отдела управления, в котором должны
были иметься подотделы для каждой из советских национальностей.
Оберфюрер Крюгер, прибалтийский немец, после активного участия в
нацистском молодежном движении в Латвии в 1939 г. был
репатриирован в рейх. Чего Арльт не знал, так это то, что Крюгер
также являлся чиновником СД – злейшего врага Арльта – и фактически
принадлежал к провласовской фракции. Крюгер одновременно
возглавил созданную СД зондеркоманду «Ост» и мог напрямую, через
Олендорфа и без ведома своего номинального начальника, Арльта,
отчитываться перед Гиммлером – точно так же, как Кох, минуя
Розенберга, мог через Бормана обращаться к Гитлеру. Отныне на
национальный аспект власовского вопроса жизненно важное влияние
оказывала непримиримая дуэль между Арльтом и Крюгером,
выразителями двух диаметрально противоположных ориентаций
внутри СС.
Нет никаких сомнений в том, что Власов никогда не становился
«сепаратистом», как с надеждой сделал допущение Розенберг исходя
из меморандума генерала от мая 1943 г. – документа, забытого или
проигнорированного всеми, кроме рейхсминистра. Какой бы
тактической гибкостью ни обладал Розенберг, к концу лета 1944 г. она
сошла на нет. Учитывая, что экстремисты в национальном вопросе
буквально вынуждали более умеренные элементы присоединяться к
той или иной стороне спора, все усилия по достижению компромисса
оказались тщетными. Линии раздела были прочерчены. Ориентация
Власова была нацелена на то, чтобы представлять «общероссийскую»
позицию, принимавшую самоопределение «в принципе», но
откладывавшую любое решение проблемы «до победы».
Сепаратистские комитеты твердо стояли на освобождении своей
родины от ига Москвы и на обещании суверенитета как
предварительных условиях сотрудничества и с немцами, и с
власовцами.
Возможно, именно потому, что реальные перспективы успеха уже
выглядели столь призрачными, а значимость всей проблемы чисто
символической, обе стороны, действуя в интересах истории, более
свободно предавались непозволительному упрямству, чем делали бы
это при других обстоятельствах. Вслед за ними остальные
заинтересованные немецкие ведомства заняли свои позиции – или с
Гиммлером, возглавлявшим теперь один лагерь, усиленный такими
людьми, как д’Алкен и Крюгер, действовавшими от лица Власова; или
с Розенбергом в противоположном лагере, усиленном Менде и
Арльтом в качестве главных пропагандистов сепаратистских
комитетов. Сцена была подготовлена к заключительному акту.
 Глава 28
Крах карточного домика
Гиммлер и Власов

20 июля 1944 г. Клаус фон Штауффенберг подложил свой портфель с

бомбой замедленного действия под стол для совещаний в ставке
Гитлера в Растенбурге и, находясь снаружи здания и услышав взрыв,
вылетел в Берлин, предполагая, что фюрер должен быть мертв.
Заговор, устроенный тогда оппозицией, в котором участвовали
некоторые известные военные и небольшое количество либеральных и
консервативных гражданских лиц, был скоротечным. Ближе к ночи его
провал стал очевиден и началась облава на подозреваемых в мятеже.
Жестокая чистка напрямую отразилась на восточной политике в трех
аспектах. Она оставила СС в еще более влиятельном положении, чем
когда-либо, отодвигая в сторону их извечного врага – армию, как
фактор силы. Она устранила со сцены многих из тех, кто занял
дальновидную позицию по русскому вопросу – таких людей, как
Вагнер, Штауффенберг, Тресков, Шуленбург и Хассель. Наконец,
оказала непосредственное влияние на судьбу дела Власова.
Переворот 20 июля отсрочил запланированную смену тактики СС.
За три дня до него д’Алкен настоял на личной встрече рейхсфюрера с
Власовым. Гиммлер согласился и попросил у СД персональные
данные о лидерах русских перебежчиков, запланировав прием на 21
июля. Власов уже собирался отправиться в полевую штаб-квартиру
Гиммлера, когда пришло известие о взрыве в ставке фюрера. Визит
был отложен на неопределенный срок.
Какое-то время Гиммлер был слишком занят, чтобы беспокоиться о
Власове. Имелись предатели, от которых следовало избавиться, армия
внутри страны, которую следовало подчинить контролю СС,
военнопленные, которых нужно было забрать у армии, и Гиммлер был
недалек от того, чтобы испробовать свои силы в командовании
группой армий[100]. Между тем слишком недалекий или слишком мало
заинтересованный, чтобы видеть пропасть между движением Власова
и сепаратистской концепцией министерства восточных территорий,
Гиммлер возложил руководство этим вопросом на Бергера. Несколько
дней спустя, в качестве первого публичного отхода от прежнего курса
СС, Бергер устроил для Власова пышный званый обед.
Похоже, у Бергера сложилось «благоприятное» впечатление, и он
(как сообщали другие гости) пообещал ходатайствовать об аудиенции с
Гиммлером, улучшении положения «остарбайтеров» и об объединении
разрозненных батальонов РОА в единую боевую силу под
командованием Власова. Только вот что из всего этого Бергер
намеревался выполнить, остается только догадываться.
В конце июля Власов, в сопровождении Штрик-Штрикфельдта,
покинул Берлин для отдыха в Рупольдинге. По всей видимости, оба
крайне скептично относились к перспективам существенных
политических перемен в Германии. Петля вокруг рейха быстро
затягивалась. Что касается русских перебежчиков, то вместо того,
чтобы принять Власова, Гиммлер санкционировал преобразование
воюющего и мародерствующего соединения Каминского [штурмовая
бригада СС РОНА] в 29-ю пехотную дивизию войск СС. «Концепция»
Б. Каминского являлась антитезой идей Власова. Другие события,
казалось, еще больше ослабили перспективы разворота немецкой
политики на 180 градусов. Передача власовского вопроса Бергеру
охладила благосклонное расположение к нему Кальтенбруннера и
вынудила его прислушаться к возражениям гестапо. Все подхалимы,
заметив, что Гиммлер медлит, снова продемонстрировали нежелание
помогать «делу Власова», в то время как некоторые из тех, кто
продолжал вести агитацию в его пользу, порой вели себя слишком
назойливо, чем настраивали против себя представителей власти.
Бергер бросил несколько единиц не относившихся к РОА
формирований (большая часть дивизии Каминского вместе с
тюркскими и другими подразделениями и частями СС) в боевые
действия против восстания польских патриотов в Варшаве. Когда
вспыхнуло восстание в Словакии, Бергера направили туда, чтобы он
взял на себя командование войсками СС, сражавшимися с
мятежниками. Август прошел без каких-либо действий в отношении
Власова.
Этап, который еще предстоит детально изучить, – это действия и
боевой дух Osttruppen, бывших советских военнослужащих,
брошенных в бой против западных союзников во Франции, Италии и
Нидерландах. В то время как некоторые упорно сражались, другие
повернули против своих немецких хозяев и массово взбунтовались.
Интересным в этой связи является визит полковника Буняченко,
бывшего командира дивизии Красной армии (а позднее командира 1-й
дивизии Власова), в Берлин с фронта в Нормандии, где, как
сообщалось, он отважно сражался.
«Он солдат, а не политик, – резюмировал выраженное им в Берлине
недовольство немецкий меморандум. – Однако считает своим долгом
отметить, что… поскольку с немецкой стороны ничего не говорится о
будущем русского народа, русский солдат не знает, кто он такой. Он
чувствует себя наемником… К этой общей неуверенности добавляется
ощущение неполноценности, подчеркиваемое различными немецкими
мерами, принимаемыми по отношению к нему…»
Тем не менее небольшая группа активистов СС, таких как Бухардт и
Крюгер, упорствовали в своих усилиях. Они утверждали, что Власов
уже сомневается в искренности Германии; что иностранные державы
заинтересованы в этом деле и что если СС не начнет новую операцию,
то это сделает Розенберг – и в этом процессе «потопит» Власова среди
дюжины представителей советских меньшинств. Шелленберг передал
меморандумы Радецкого Гиммлеру – по-видимому, не связывая себя
обязательствами, но желая держать руку на пульсе событий. Наконец,
9 сентября 1944 г. Власову было поручено через неделю доложиться
Гиммлеру. «Секретное оружие» следовало наконец-то опробовать.
Несмотря на собственные оговорки – те же самые, которые
заставили его наложить вето на власовскую операцию под
руководством армии в 1943 г., – Гитлер одобрил новые планы СС,
правда, только в их самой общей форме. И действительно, некоторые
из последующих проблем могли возникнуть вследствие неуверенности
Гиммлера, Бормана и Розенберга в том, как фюрер относился ко всему
делу. То, что взгляды Гитлера в своей основе не изменились, ясно из
протокола совещания, состоявшегося несколько месяцев спустя после
того, как была официально начата последняя «власовская операция».
После разбора немецких неудач обсуждение продолжилось:
«Геринг: Они (люди Власова) не должны были носить немецкую
форму…
Гитлер: Я был против того, чтобы одевать их в нашу форму. А кто
был за? Наша дражайшая армия, у которой были какие-то свои идеи.
 Геринг: И теперь они ее носят.
Гитлер: Что ж, я не могу заставить их сменить форму прямо сейчас,
у нас нет другой… она (армия) одевает в немецкую форму любого
бродягу».
Тот факт, что во всех остальных аспектах Гитлер решил не
вмешиваться в дело Власова, можно рассматривать как свидетельство
его мнения о том, будто оно не заслуживало особого внимания. Он не
рассматривал возможность сделать Власова «союзником», но по сути
поддержал аргумент, который д’Алкен представил Гиммлеру: «Мы
находимся в ситуации, когда на кон поставлены победа или поражение.
Последствия будут интересовать нас только позже».
В этом отношении, вне зависимости от тактической гибкости
Гиммлера, его собственные взгляды практически не изменились. По
иронии судьбы, письмо, которое он продиктовал и подкорректировал в
середине июля, было отправлено Кальтенбруннеру 21 июля – на
следующий день после заговора, когда должна была состояться
встреча с Власовым. Оно стало гротескным памятником
невменяемости Гиммлера, нелепой и неестественной в условиях
неопределенности, наступившей в результате заговора и отступления
немецких войск.
«Перед немецким Ostzvall – «Восточным валом», который мы когда-
нибудь построим, следует возвести на Востоке Ost-wehrgrenze –
оборонительный рубеж из новых казаков, по образцу австро-
венгерской «военной границы» и русской модели казачьих и
солдатских поселений».
Только в этих пограничных поселениях в качестве пограничных
войск Германии должны служить русские и украинцы, получая взамен
свои собственные хозяйства. Вся земля к западу от этой линии будет
отведена под немецкие поселения с некоторым количеством местных
крестьян, которые будут здесь работать – под немецким управлением –
в кооперативных хозяйствах. Гиммлер осознавал, что жителям Востока
нужна некая общая система ценностей, но распространение среди них
нацизма было бы безумием, а возрождать православие или насаждать
на Востоке католицизм опасно. Он считал, что решение заключается в
распространении тех религиозных сект, которые проповедуют
ненасилие. Так, он распространил бы «среди всех тюркских
народов» – то есть среди мусульман! – буддизм. Среди славян-
христиан способствовал бы учению свидетелей Иеговы (Bibelforscher),
членов которого в Германии заключали в нацистские концлагеря. Здесь
же они вполне подошли бы, поскольку, по его мнению, являлись
пацифистами, «антикатолическими» сельскими тружениками, которые
не пили и не курили. Поэтому в июле 1944 г. Гиммлер настоял, чтобы
Кальтенбруннер начал отсев заключенных из немецких концлагерей с
целью обнаружения подходящих «богословов»!
Другим единственным современным выражением взглядов
Гиммлера стало его пространное выступление перед высшим
руководством партии и СС на совещании 3 августа 1944 г., на котором
были подведены итоги государственного переворота 20 июля. Теперь
он пытался убедить своих слушателей (и, возможно, самого себя), что
Германия снова продвинется на «многие тысячи километров» вглубь
Русской земли. Целью было и остается немецкое завоевание Востока
вплоть до Урала, где на страже будут стоять войска и военно-
воздушные силы, дабы обеспечить немецкому народу беззаботное
будущее на века вперед. Именно в таком настроении Гиммлер
согласился на встречу с Власовым.
 Дипломатия отчаяния

Поскольку официальная стенограмма совещания Власова с

Гиммлером от 16 сентября отсутствует, эта странная встреча стала
субъектом ряда противоречивых сообщений. В течение нескольких
часов двое мужчин беседовали в присутствии Бергера, д’Алкена,
Крегера, штандартенфюрера Элиха из 3-го управления (внутренняя
СД) и полковника Сахарова, русского эмигранта из окружения
Власова. Во всем остальном свидетельства более противоречивы.
Отчет, разосланный Борманом в свои партийные органы, вполне
естественно минимизировал результаты встречи – в соответствии с его
оппозицией всему предприятию. Борман заявил, что по приглашению
рейхсфюрера Гиммлер и Власов встретились в полевой ставке первого
и пришли к соглашению по трем пунктам:
1) обращение к «остарбайтерам» в Германии и их использование –
Ausrichtung, в борьбе с большевизмом;
2) дополнительно к этому – аналогичное антибольшевистское
использование русских Hiwis («хиви»);
3) дальнейшие меры, полезные для Германии в борьбе против
большевистской России.
Неопределенность последнего пункта и неспособность изложить
политические аспекты соглашения была более характерна для
Бормана, чем для самой встречи.
Другой фрагмент документальных свидетельств – это
неподписанный меморандум из архивов Бергера, составленный, по-
видимому, в последовавшие сразу после совещания дни. Это был
проект формального соглашения между правительством Германии,
представленным Гиммлером и Розенбергом, и Власовым со стороны
Русского освободительного движения. Он предусматривал следующее:
1) после свержения большевизма Россия становится свободным и
независимым государством. Российский народ сам принимает решение
о форме своего государственного правления – Staatsform;
2) основа для государственной территории формируется границами
РСФСР на 1939 г. Изменения являются субъектом особых соглашений;
3) русское освободительное движение отказывается от территории
Крыма;
 4) казаки получают имеющее большие перспективы
самоуправление. Их будущая форма правления подлежит специальным
соглашениям;
5) нерусские народы и племена, проживающие в России, получают
далеко идущую культурную автономию;
6) правительство рейха и Русское освободительное движение
достигают соглашений об общей военной защите Европы. Эти
соглашения должны быть таковы, чтобы сделать невозможным
повторное проявление большевистской угрозы, а также новых
европейских гражданских войн.

К сожалению, от этого меморандума оказалось мало проку. Он лишь

свидетельствует о неугасающем интересе Германии – даже в такой
поздний срок – в приобретении Крыма и в особом статусе для казаков.
Однако путаница в терминах завуалировала ключевой национальный
вопрос. Проект говорит о РСФСР – русской республике – как о
территории будущего российского государства, тем самым исключая
из нее остальные пятнадцать союзных республик. Однако, если в виду
имелся СССР, а не РСФСР, несколько пунктов попросту не имеют
смысла: Крым являлся автономной республикой[101]; если речь идет о
СССР в целом, то ссылка на нерусские этнические группы гораздо
более значима; и утверждение границ 1939 г. может относиться только
к Украине и Белоруссии, поскольку, вследствие германо-советского
пакта, границы РСФСР не изменялись.
Что касается второстепенных источников, то Торвальд дает
подробное изложение, основанное по большей части на устном
рассказе д’Алкена, сделанном примерно в 1951 г. Д’Алкен
подтверждает, что Власов произвел впечатление решительной и
целостной личности, по сути заявив, что, хотя никто в России не
поверит запоздалой смене немецких целей войны, Русская
освободительная армия (РОА), как носитель «национальной идеи», все
же могла бы завоевать среди народа поддержку антибольшевистского
движения. Поэтому Власов добивался одобрения на формирование
своей армии из бывших советских военнопленных в Германии и
разрозненных частей РОА. Подчеркнув нехватку оружия и
снаряжения, Гиммлер наконец санкционировал немедленное создание
двух дивизий под командованием Власова, а вслед за ними – еще трех.
Соглашение (д’Алкен утверждал, будто припомнил это семь лет
спустя) было достигнуто при явном согласии Гитлера. Гиммлер отверг
предложение определить «остарбайтеров» под юрисдикцию Власова,
но пообещал обеспечить согласие Гитлера по всем остальным
пунктам, не предвидя никаких проблем и даже неопределенно
ссылаясь на перспективу военно-политического союза. Когда гости
расходились, Гиммлер отвел д’Алкена в сторону и сказал ему, что
Власов произвел на него прекрасное впечатление, но что ему,
д’Алкену, не следует забывать, что Власов русский.
В рассказе д’Алкена упоминается о ключевой проблеме –
отношениях с национальными комитетами. Он утверждает, что Власов
просил прекратить немецкую практику ведения дел с великороссами и
меньшинствами по отдельности; вместо этого он предпочитал достичь
соглашения между ними, признавая федерацию, как желательную для
народов Советского Союза форму правления во главе с самим собой –
хотя бы в качестве временного общероссийского лидера. Отчет
Бухардта, записанный в 1946 г. и основанный на докладе,
подготовленном для Кальтенбруннера им и Элихом, подтверждает, что
Гиммлер по существу согласился на принятие Власовым
командования объединенной РОА и на формирование Русского
освободительного комитета под председательством последнего.
Официальный протокол (более не доступен), по-видимому,
сформулирован настолько расплывчато, что позволял делать по
национальному вопросу противоречивые выводы. Различные
источники сходятся во мнении, что Власов настаивал на совместных
действиях всех национальностей, вопрос о будущем статусе и
взаимоотношениях которых останется открытым. Гиммлер, который,
по-видимому, предполагал в некотором роде слияние организации
Власова и сепаратистских комитетов, одобрил «руководство» Власова
над Osttruppen – предположительно без национальных различий – и
над будущим комитетом для «всех народов России», а не только
великороссов. Однако, как утверждали Менде и Арльт в течение
оставшихся месяцев войны, не было принято никаких обязательств по
подчинению национальных комитетов и национальных легионов
Власову – точно так же, как Власов не брал на себя обязательств
«признать» их.
 Оставалось лишь одно – чтобы СС огласили итоги совещания. На
встрече была достигнута договоренность о том, что на следующий
день в немецкой прессе появится коммюнике с фотографией Гиммлера
и Власова. По словам двух очевидцев, некоторые северогерманские
газеты от 17 сентября действительно вышли из печати с заявлением и
фотографией. Внезапно их было приказано изъять и уничтожить;
около 15 тысяч экземпляров Berliner Nachtausgabe оказались уже
проданными. Видимо, приказ исходил от Кальтенбруннера. Однако он
отказался давать своим подчиненным из РСХА объяснения, просто
заявив, что это временная мера и что этот номер выйдет, по-видимому,
через несколько дней. Это привело к тому, что инициативная группа в
РСХА заподозрила, будто задержка имела некоторую связь с
делавшимся в Стокгольме – от имени СС – тайным прощупыванием
почвы для заключения сепаратного мира с Россией [СССР]. И
действительно, Тауберт, у которого повсюду имелись информаторы, 22
сентября написал Ламмерсу конфиденциальное письмо: «По хорошо
известному отзыву информации о Власове мне известно, что по
существу ничего не изменилось. Но кто-то пожелал отложить выпуск
номера на неделю. Причина в том, что решающими тут оказались
соображения внешней политики».
Вполне понятно, что коммюнике по поводу Власова на первых
полосах немецкой прессы могло нанести ущерб шансам на успех –
если таковые имели место – непростых и далеких от реального
воплощения переговоров, которые велись в Стокгольме.
Переговорщиком с немецкой стороны выступал доктор Петер Клейст,
офицер СС, работавший до войны в министерстве иностранных дел, а
затем возглавлявший восточный отдел министерства Розенберга.
После первых контактов в середине 1943 г. – через Йозефа Клауса,
украинского бизнесмена, проживающего в Стокгольме, –
прощупывание почвы возобновилось летом 1944 г. и продолжалось до
21 сентября, когда Клейст наконец вернулся в Берлин. К концу
сентября РСХА признала тщетность дальнейших усилий, а 29
сентября немецкая пресса наконец-то сделала краткое заявление о том,
что встреча Власова и Гиммлера привела к «полнейшему согласию» по
вопросам «использования всех сил русского народа в борьбе за
освобождение его родины от большевизма».
 На следующей неделе (как докладывал Клейст после завершения
своей миссии) Клаус сообщил ему, ссылаясь на мнение советских
представителей, с которыми он констатировал: «…продвижение
генерала Власова – Einsetzung – вызвало у нас серьезное недоумение, и
мы вынуждены воспринимать это как указание на то, что Германия не
стремилась к примирению – Ausgleich – с Советским Союзом».
К октябрю 1944 г. перспективы переговоров о мире с Западом или
Востоком оказались практически нулевыми. По всей видимости,
осознание этого устранило последнее препятствие на пути публичного
продвижения дела Власова.
 Украинский вопрос

Перетягивание каната между двумя противоречивыми подходами к

национальной политике стало еще более ожесточенным, поскольку
национальные комитеты Розенберга усилились появлением двух
«больших братьев» – белорусского и украинского политических
центров. Летом 1944 г., по мере приближения наступательных
советских войск, Белорусская центральная рада покинула Минск, и
вскоре ее лидеры, во главе с Радославом Островским, обосновались в
Берлине под присмотром Менде, бок о бок с другими нерусскими
комитетами. Шагом, призванным поставить шах и мат внезапному
вторжению Гиммлера в восточную эмигрантскую политику, стало
заявление, что Розенберг заполучил «профессора»
Островского, «президента белорусского центрального совета». (Еще
раньше министерство восточных территорий просило ведомство
Кёстринга не разрешать белорусам вступать в РОА, а вместо этого
сформировать их в отдельную «национальную армию».
Прибалтийские эмигрантские группы и их военные коллеги в конце
1944 г. также перебрались в рейх; они опускаются из дальнейшего
рассмотрения, поскольку не поддерживали прямых контактов с
движением Власова, которое на самом деле никогда и не претендовало
на государства Прибалтики.) Фактически белорусские экстремисты не
представляли никакой политической силы, были разобщены и
практически не имели последователей среди гражданского населения.
Куда сложнее обстояли украинские дела.
После ареста лидеров ОУН/б[102] в 1941 г. украинские националисты
заняли в немецкой схеме двойственное положение. В глазах немцев
они являлись одновременно и запрещенными изгоями, и
предпочтительными партнерами. Сепаратисты считали и Москву, и
Берлин своими врагами, но были готовы сотрудничать с немцами.
Когда немецкие войска оказались неспособными контролировать
украинскую сельскую местность, там, помимо коммунистических
партизан, сформировалось множество других украинских
группировок. Среди тех, что набирал обороты в 1943–1944 гг.,
доминировала УПА (Украинская повстанческая армия). С целью
расширения базы УПА и обеспечения ее политическим крылом был
создан Высший совет освобождения (известный по украинской
аббревиатуре как УВР – Украинская верховная рада), который мог бы
стать будущим правительством. Какова бы ни была позиция рядовых
членов, УПА и УВР оставались крайне националистическими
организациями, воюющими против коммунистов и враждебных
украинских группировок, поляков, русских, евреев и румын. Когда
немцы отступили с территории Советской Украины, центр
национализма вернулся в свой традиционный оплот – в Галицию.
Тогда же испытывавшая все большее давление УПА снова проявила
готовность действовать против Красной армии – совместно с
вермахтом, который, со своей стороны, был готов поставлять ей
оружие и снаряжение, дабы поддерживать небольшой «второй фронт»
в советском тылу.
Военный коллаборационизм – или его видимость – вновь стал
движущей силой пересмотра политики. Ситуация обострилась в июле
1944 г., когда [14-я] пехотная дивизия СС «Галичина» была
разгромлена под Бродами, а часть того, что от нее осталось, пополнила
ряды УПА. Теперь и армия, и СС стремились установить прямой
контакт с партизанами-националистами за советской линией фронта. К
концу августа связь была установлена, и к партизанам сбросили с
парашютом немецкого капитана – в оптимистической попытке
скоординировать атаку на Красную армию с двух направлений. На
самом деле УПА уже находилась в упадке – даже притом, что кое-
какие ее отряды еще некоторое время действовали в Галиции и
Карпатах. Военная ценность предприятия оказалась весьма
эфемерной.
Одним из важных политических факторов стало смягчение позиции
несговорчивых до сих пор лидеров УПА. «После недавних событий на
фронте, – сообщала 20 августа группа армий «Северная Украина», –
руководство УПА признало, что не может самостоятельно вести
борьбу с большевиками, и неоднократно обращалось к вермахту за
поддержкой в виде оружия».
С уходом Германии с Украины и возрождением в Берлине усилий по
ведению политической войны группа Менде естественным образом
вернулась к вопросу создания украинского национального комитета.
Некоторые националисты и дальше продолжали сотрудничать с
нацистской Германией – несколько старых эмигрантов, как гетман
Скоропадский; в самом генерал-губернаторстве – такие как
консультативный комитет профессора Кубийовича; и ряд новых
беженцев в самом Берлине – таких как бургомистр оккупированного
немцами Харькова Александр Семененко. Никто из них не обладал
достаточным авторитетом или поддержкой, чтобы сделать из него
приемлемого для немцев потенциального «украинского Власова».
Лидеров двух других националистических направлений – Андрея
Мельника и Тараса Боровца (Бульбу), как и Банд еру в 1941 г., немцы
арестовали. Мельника арестовали в январе 1944 г. за незаконную
публикацию одним из его последователей брошюры, резко
критиковавшей политику Германии; ее публикация дала гестапо
Мюллера возможность «подчистить» ОУН/м и поместить Мельника в
Заксенхаузен в качестве «почетного заключенного» – Ehren-haftling.
Имя Бульба было псевдонимом Боровца, колоритного лидера
изначальной УПА, более либеральной и умеренной, чем группировка
Банд еры. После бесплодных прощупываний и немцами, и Советами
его заманили в Варшаву, где его арестовала СД. Его формирование
было разгромлено, а остатки поглотили последователи Банд еры,
которые затем сами приняли название УПА.
Весной 1943 г. усилия министерства Розенберга по созданию
украинского комитета потерпели неудачу – отчасти потому, что ряд
украинских политиков встали на сторону Власова, а не Розенберга;
отчасти из-за того, что все движение за политическую войну
потерпело крах в результате вето Гитлера, наложенного в июне того же
года; и отчасти потому, что СС отказались освободить заключенных
националистических лидеров. Единственным «прогрессом»
министерства восточных территорий стало создание украинского
отдела управления под руководством Семененко (аналогичного тем,
которые были сформированы для всех других восточных
национальностей). Требование сотрудничества с украинскими
националистами неожиданно возникло со стороны еще одного
ведомства – восточного отдела министерства пропаганды. Еще в
октябре 1943 г. его руководитель, доктор Тауберт, призвал Бергера
«установить контакт с некоторыми группами (украинских) партизан,
но только при условии их разобщения и стравливания друг с другом».
В феврале 1944 г. он рекомендовал Геббельсу посоветовать Гитлеру
сделать следующее:
 1) создать украинский национальный совет;
2) амнистировать украинских партизан, выступавших против
немцев;
3) освободить украинских националистов из заключения;
4) инициировать целенаправленную пропагандистскую кампанию,
призванную склонить украинцев на сторону Германии.

Несколько месяцев спустя Тауберт вновь призвал увеличить

поставки оружия УПА и создать украинский «единый фронт»,
включающий все националистические фракции, во главе с
«представительной личностью». В конце года он повторил свое
предостережение – дуя в ту же дуду, что и министерство восточных
территорий, – не позволять русским Власова «сокрушить» украинских
националистов. Тауберт писал: «С самого начала дела Власова
восточный отдел (министерства пропаганды) стремился не допустить,
чтобы украинцы были поглощены (великороссами)… с тех пор
националистически настроенные украинцы ведут необычайно
успешную партизанскую войну против Советов, принявшую форму
всеобщего народного восстания».
На самом деле численность УПА никогда не превышала 50 тысяч
человек. Тауберт (как Арльт и Менде) исключал из рассмотрения тех
украинцев, которые встали на сторону «всероссийских»
федералистских элементов из окружения Власова.
Влияние – если таковое имелось – увещеваний Тауберта довольно
трудно оценить. Во всяком случае, к маю 1944 г. СС в принципе
согласились на освобождение националистов – в то самое время, когда
д’Алкен с Гиммлером подсчитывали свои первые успехи в деле
Власова. Шеф гестапо Мюллер придерживал украинских пленников,
используя их в качестве пешек в своем личном перетягивании каната с
главным управлением СС Бергера. Окончательная договоренность об
их освобождении была достигнута только летом. По-видимому,
военные аргументы оказались решающими. Таким образом,
предприятие Власова, которое было «подмазано» формированием
нерусских подразделений СС, в свою очередь способствовало
ускорению освобождения украинских сепаратистов.
Освобождение в августе Бульбы-Боровца не имело никаких
политических последствий, поскольку Берлин планировал
использовать его исключительно в военных целях. Затем, сразу же
после приема Власова Гиммлером, Розенберг добился от
Кальтенбруннера освобождения Бандеры – 25 сентября и Мельника –
17 октября. В беседе с Кальтенбруннером Розенберг подчеркивал
«равенство» всех национальностей и необходимость «сокращения»
великороссов, а также предлагал поставить во главе украинского
комитета человека, «который имел бы власть над Власовым».
Руководство немедленно взялось за дело, превращая недавних
«узников» в лидеров организованного Розенбергом Украинского
национального комитета.
Министерство восточных территорий хотело, чтобы в комитете
были как можно шире представлены различные националистические
группировки. При помощи небольшого давления Мельник,
уполномоченный сформировать комитет, в течение недели «достиг
согласия между всеми украинцами, от социалистов до Скоропадского
(монархиста) и от Левицкого (представляющего УНР, «Украинскую
народную республику» – остатки движения Петлюры периода
Гражданской войны) до Бандеры» – охватывая, разумеется, только
сепаратистские группы. (Еще до выдвижения Мельника Бандера
предложил – в качестве компромиссного кандидата на лидерство –
врача из Галиции Владимира Горбового, возглавлявшего в июне 1941 г.
«объединенный фронт» в Кракове, однако обнаружить его не удалось.
В докладах неизменно утверждалось, что во время прихода Красной
армии он оставался в Кракове; позднее, в 1946 г., сообщалось, будто он
находился в Праге, – факты, вызывавшие подозрение, что он мог быть
советским агентом.) Комитет Мельника подготовил документ, который,
будучи приемлемым для таких «проукраинцев», как Менде и Арльт,
для большинства немецких чиновников, одобрение которых было
необходимо, заходил слишком далеко. В предлагаемой декларации
предусматривалось создание «суверенного украинского государства в
пределах его этнографических границ». И хотя Розенберг был готов
одобрить распространение за линией фронта пропагандистских
листовок для УПА, обещавших «свободную и независимую от
большевизма Украину», ни он, ни Бергер официально не признали бы
эмигрантский комитет, что превратило бы его в правительство в
изгнании. Согласно сообщениям, Бергер был против, поскольку
декларация, особенно ее параграфы 3 и 4, подразумевала
дипломатическое признание Украины.
Судьба украинского комитета висела на волоске. 5 октября Бергер
заполучил Бандеру, но не извлек из этого практических результатов.
Он пришел к выводу, что Банд ера несговорчивый и коварный партнер,
«в настоящее время чрезвычайно ценный для нас, но опасный в
дальнейшем». Министерство восточных территорий пребывало в
замешательстве, и внутри его царили несколько натянутые отношения.
Бергер был раздосадован. В последующие недели все внимание было
приковано к подготовке официального начала кампании комитета
Власова. Только в середине ноября, после официального
опубликования «Манифеста» последнего, Арльт вновь призвал
украинцев прийти к соглашению, хотя к тому времени битва за то,
чтобы предвосхитить или нивелировать движение «всех русских»,
представлялась уже проигранной. Продолжение внутренних ссор
задерживало создание сепаратистских контркомитетов. Левицкий
оказался слишком большим «демократом», чтобы быть приемлемым
для Розенберга; Скоропадский был недостаточно популярен, чтобы
стать символом единства; Бандеру побаивались, как ненадежного и
независимого человека; у Мельника имелось слишком много врагов;
Семененко отвергли, как слишком посредственную личность. После
новых попыток Мельник «вернул свой мандат» и признал неудачу.
Только в конце года было найдено «решение» в лице «темной
лошадки», приемлемой и для министерства восточных территорий, и
для всех националистических фракций, за исключением монархистов:
генерал Павло Шандрук – ничем не выдающийся в политическом
плане бывший начальник штаба Петлюры, а затем офицер польской
армии, националист, но, будучи выходцем с Восточной Украины, по-
видимому, являлся более приемлемым кандидатом для масс
эмигрантов из СССР и вполне устраивал Берлин, поскольку с 1941 г.
сотрудничал с немцами. Очевидно, что, не будучи противником
Власова, Шандрук (с Семененко и Кубийовичем в качестве
заместителей) являлся всего лишь подставным лицом, через которое
министерство восточных территорий могло наконец дать старт своему
украинскому комитету. Но теперь именно Розенберг отсрочил новую
попытку. Прошло несколько недель, прежде чем он санкционировал
новый фарс – миниатюрную учредительную конференцию в Веймаре.
Уже шел февраль 1945 г., и контакты с УПА на местах были
практически потеряны. Вермахт снова отступал на Востоке и на
Западе, и старт движению Власова, практически не считаясь с
сепаратистами, дали другие немецкие группировки.
 Обиды и раны

«Национальные комитеты» стали последними творениями

министерства оккупированных восточных территорий. Строго говоря,
к осени 1944 г. самих «оккупированных восточных территорий»,
которыми требовалось управлять, уже не существовало, и Геббельс
саркастически заметил, что Розенберг напоминал ему «некоторых
европейских монархов без стран и подданных». Как и в более ранние
кризисные моменты, Розенберг стал еще больше ревниво относиться к
своему авторитету, судорожно вцепившись в «последние остатки
власти». Он потерял всякую поддержку и сочувствие. Гитлер
окончательно унизил его, когда – в основном по предложению Бормана
и Гиммлера – передал ту крошечную часть территории Украины, что
еще оставалась в руках Германии, не Розенбергу, а управляемой СС
военной администрации Белоруссии, фактически поставив Эриха Коха
во главе рейхс-комиссариата «Остланд». Вслед за яростной перепалкой
между Розенбергом и Лозе, в которой последний, несмотря на
собственные ошибки и проступки, безжалостно разнес рейхсминистра
в пух и прах. А Кох, уже отвечавший за оборонительные сооружения в
«своей» Восточной Пруссии, добавил от себя то, что из-за своей
болезни и последующей отставки не доделал Лозе. С человеком,
который официально все еще оставался министром оккупированного
Востока, не считались до такой степени, что даже не
консультировались по восточным вопросам. Ранее Розенберг в своем
21-страничном обзоре немецкой военной администрации, который он
собирался представить Гитлеру, предложил упразднить
рейхскомиссариаты (что отражало его проблемы с Кохом и Лозе) и
назначить его немецким «вице-королем» или наместником Востока.
Розенберг пребывал в ярости. Новое назначение, дававшее Коху еще
большую власть, раздражало рейхсминистра в достаточной степени,
чтобы составить меморандум для Гитлера. Розенберг жаловался, что
«по всем этим вопросам с назначенным лично фюрером
рейхсминистром оккупированных восточных территорий не
консультировались, а, в нарушение директив фюрера, просто
информировали задним числом». По-видимому, страх Розенберга
перед конфликтом с Гитлером оказался все же сильнее гордости. Судя
по имеющимся данным, меморандум так и не был отправлен.
Розенберг оказался в изоляции. Еще более критичной, чем эти
арьергардные стычки, стала потеря его единственной связи с СС. В
своей деятельности от имени Власова Бергер, колеблющийся подхалим
с претензией на диктаторство, на взгляды которого повлияли его
коллеги из министерства оккупированных восточных территорий,
теперь принял сторону д’Алкена. Розенберг больше не мог на него
рассчитывать. Он тщетно пытался пробиться к Гитлеру напрямую, но
после 20 июля фюрера держали подальше даже от его собственных
министров. Каждая попытка Розенберга сталкивалась с
противодействием Бормана и Ламмерса, которые теперь представляли
партию и государство в качестве наместников больного фюрера.
Смирив гордыню, 7 сентября Розенберг отправил новое письмо
Борману. После длительного обзора своей политики – патетического и
нелепого – он умолял: «Я полагаю, уважаемый партайгеноссе Борман,
что, вследствие своего вмешательства, вы приняли на себя
определенную долю ответственности за события, поскольку
неоднократно занимали официальную позицию в отношении проблем
Востока. Поэтому я прошу вас принять этот вопрос близко к сердцу и
вновь попросить фюрера назначить дату моего доклада ему…»
Когда прошла неделя и Розенберг не получил ответа, он передал
копию своего запроса Ламмерсу, которому на ответ потребовалась еще
неделя: «Вчера мы с рейхслейтером Борманом обсудили содержание
вашего письма от 7 сентября… Мы согласились твердо настоять,
чтобы фюрер как можно скорей встретился с вами – вместе с
рейхсфюрером СС».
Словно невзначай, Ламмерс навязал Розенбергу в качестве партнера
Гиммлера и тянул с ответом до встречи Гиммлера с Власовым. Но это
было еще не все. Всего через несколько часов Ламмерс отправил в
министерство оккупированных восточных территорий еще одну
телеграмму: «…С сожалением сообщаю вам, что в течение следующих
нескольких недель у фюрера не будет возможности принять вас для
устного доклада… Поэтому я рекомендую вам прежде всего достичь с
рейхсфюрером СС согласия по соответствующим правилам и
инструкциям…»
 Такого оскорбления Розенберг не мог забыть. Он больше не увидит
Гитлера. Восточную политику исподтишка похитили из его
министерства и передали злейшему конкуренту. Тем не менее он
проигнорировал совет Ламмерса и других сторонников «мира на
внутреннем фронте» сгладить свои проблемы с СС. Розенберга
неоднократно призывали к личной встрече с Гиммлером, но он
неизменно отказывался, укрывшись вместо этого за бумажной стеной
«делегированных полномочий».
«Герр рейхсминистр, – записал несколько недель спустя один из его
подчиненных, – написал ему [Гиммлеру] письмо, в основном
касающееся вопросов компетенции, особенно со ссылкой на указ
фюрера от июля 1942 г., который касался разделения юрисдикций
между министерством оккупированных восточных территорий и
министерством иностранных дел [чтобы продемонстрировать, сколько
полномочий он должен был иметь]… Ответ так и не был получен».
Одновременно Розенберг продолжал свой спор с Ламмерсом. «Что
касается правил и инструкций по политическому руководству
восточными национальностями, – писал он, – то они всегда
разрабатывались мной… Посредничество министерства
оккупированных восточных территорий всегда шло на пользу».
Поскольку Гитлер отказался встретиться с ним, Розенберг направил
пространный «отчет фюреру», в котором подытожил достижения
своего министерства за последние три года. Почти с покорностью он
отметил конфликт между собственной настойчивостью на
политической войне и курсом, проводимым самим Гитлером и СС.
Странным образом путая проблему политической войны с
национальной концепцией, которую он лелеял, рейхсминистр встал на
дыбы – и тут же признал ошибку: «Поскольку фюрер в настоящее
время не желает давать заверений [восточным народам] относительно
их политического будущего, становится тяжело поддерживать сколь-
нибудь успешную общую политику. Согласно пожеланиям фюрера,
политических обещаний не будет сделано. Я продолжу переговоры с
ведомствами СС [РСХА и ССХА]».
Соглашение между Гиммлером и Власовым предусматривало
формирование как военного, так и политического крыла русского
освободительного движения. Первое должно было состоять из войск,
набранных из числа существующих Osttruppen, рабочих, вывезенных с
оккупированной территории СССР в рейх, и военнопленных;
последнее представляло из себя новый орган, о создании которого
следовало провозгласить с максимальной помпой. Кроме того,
искренне одобрявшие дело Власова и заинтересованные в пропаганде
спонсоры настаивали на том, чтобы создание Комитета освобождения
народов России (известного по своей русской аббревиатуре как КОНР)
сопровождалось бы новым программным заявлением.
К октябрю 1944 г. был распространен проект будущего «манифеста»
Власова. Когда копия дошла до министерства оккупированных
восточных территорий, его текст – что неудивительно – подтолкнул
«пронационалистов» к действию. В министерстве восточных
территорий разработали формулировку, которая, как там надеялись,
позволяла «красиво уйти». Она приветствовала власовскую
инициативу, если – и только если – она ограничена лишь
великорусской нацией. В этом случае министерство восточных
территорий «признает» его на основе паритета со всеми другими
национальными комитетами, тем самым фактически санкционируя
разделение СССР на ряд составных частей, одной из которых являлась
«власовская Россия». Эта идея уже обсуждалась весной 1943 г., когда
начиналось первое власовское предприятие. Спустя полтора года она
не изменилась и стала более или менее официальной линией, которую
теперь министерство восточных территорий противопоставляло
проекту Власова.
Как, оглядываясь назад, несколько недель спустя написал чиновник
министерства Розенберга, «…в последний момент вмешалось
министерство оккупированных восточных территорий, указав во время
дискуссии, которую вел рейхсминистр Розенберг, что цель немецкой
восточной политики до сих пор состояла в стремлении к разобщению
восточных территорий и их народов. Теперь СС вздумали идти
противоположным курсом и практически продолжать дело царских и
большевистских имперских целевых установок. Поэтому восточное
министерство просто обязано высказаться против такого рода
применения Власова и предложить использовать его в качестве
представителя только русского народа».
Враждебность к проекту КОНР была особенно заметна среди
сепаратистов. В частности, Михаил Кедия, грузинский «выдающийся
ум», собрал – не без помощи Менде – свое «кавказское соцветие»
(Кедия от грузин, Кантемир от выходцев с Северного Кавказа,
Джамалян от армян и Алибеков от азербайджанцев), чтобы составить
множество протестов от имени национальных комитетов. В основе
концепции Кедии лежало требование о том, чтобы рейх признал
сепаратистов «равноценными партнерами и союзниками». Пока это не
сделано, утверждал Кедия, «мы не можем больше нести какую-либо
ответственность перед нашими народами или Германией». 6 октября
кавказские комитеты направили Розенбергу еще один ультиматум
(заранее согласованный с Менде): если их признают, то они
«продолжат борьбу с большевизмом вместе со всеми остальными
народами»; приветствуя участие в ней русских, они отвергли любое
предприятие под русским руководством, и их обещание о
сотрудничестве могло быть выполнено только в том случае, если
[общая] борьба останется под руководством Германии, а не Власова.
Розенберг пришел в отчаяние. Он годами пытался бороться за свою
марку политической войны. И эта борьба принесла ему только
непреклонную враждебность Бормана, Геринга и Коха; Геббельс и
Гиммлер презирали его; Гитлер игнорировал. Теперь, когда
политическая война наконец получила признание, ее вели его враги,
активно подрывавшие излюбленные концепции рейхсминистра.
Одновременно бенефициары его неудачной политики раздела СССР
набрасывались на рейхсминистра, обвиняя в слабости и компромиссах.
12 октября 1944 г. Розенберг подал Гитлеру прошение об отставке.
Можно задаться вопросом, почему Розенберг не ушел в отставку
раньше. Действительно, только его верность Гитлеру и чрезмерная
тяга к власти позволяли ему в течение трех с половиной лет смиряться
с бесконечными разочарованиями и поражениями. Насколько силен
был шок, вызванный власовским движением, если теперь, когда все
было потеряно, Розенберг просил освободить его от занимаемой
должности.
Патетично, стараясь донести свою точку зрения до Гитлера,
Розенберг процитировал протесты своих эмигрантов, за влияние
которых на рейхсминистра Гитлер неоднократно ему выговаривал.
Ключом к его жалобе стало принятие СС в качестве официальной
концепции термина «народы России». Эта фраза, утверждал Розенберг,
«означает признание всей старой территории в качестве русской
собственности и включение в эту концепцию всех нерусских».
 «Закономерным результатом такого требования к
военнополитическому руководству [генералом Власовым] всеми
нерусскими народами и их подчинению его командованию стала
единодушная враждебность. Я позволю себе, мой фюрер, – продолжал
Розенберг, – приложить копии протеста председателя Национального
комитета туркестанского единства [Вели Каюма]; аналогичные
заявления сделали Белорусский центральный совет, комитеты
кавказских народов, а также украинские группы…»
Альтернативой, которую он поддерживал, являлось создание
сепаратистских центров: «…Я создал в Восточном министерстве
отделы управления для всех народов Востока, которые теперь могут
считаться хорошо себя зарекомендовавшими… и они готовы для того,
чтобы признать их в качестве национальных комитетов, если таковые
соответствуют целям немецкой политики».
Сам Розенберг знал, что это не так. Он чувствовал себя куда в
большей безопасности, излагая свои излюбленные жалобы на
вмешательство со стороны: «Я столкнулся с ситуацией, когда самые
разные правительственные ведомства считают себя способными
самостоятельно справиться с проблемами Востока, и я должен
отметить, что их первые публичные усилия представляют собой такую
угрозу для восточной политики, что я чувствую себя обязанным
донести свое беспокойство до вас, мой фюрер».
Словно избалованный и несправедливо обиженный ребенок,
Розенберг канючил: «Прошу вас, мой фюрер, сообщить мне, желаете
ли вы, чтобы я продолжал свою работу в этой области… В свете
последних событий я вынужден предполагать, что вы более не
считаете мою деятельность необходимой».
Нет никаких свидетельств тому, что Гитлер когда-либо ответил или
что Борман и Ламмерс вообще передавали ему это письмо. Розенберга
переиграли, и он это знал. Тем не менее, не получив никаких
противоположных указаний, он остался на своем посту.
И словно в довершение всех обид, на сцену вновь вышла другая
немецкая жертва восточной политики – единственная, над которой
Розенберг когда-то одержал победу, – Риббентроп и его министерство
иностранных дел. Проблема Власова позволила последнему без
особых усилий возместить некоторую часть своего былого влияния. В
то самое время, когда фюрер отказался видеться с Розенбергом,
Гиммлер и Риббентроп встретились с Гитлером и, по-видимому,
получили одобрение на договоренность, в соответствии с которой СС
будут заниматься с внутренними аспектами проблемы Власова, тогда
как министерство иностранных дел разбиралось бы с
международными последствиями. Инициативная группа
приветствовала такое развитие событий, как дальнейшее
«привлечение» Гиммлера на сторону политической войны. Ни Власов,
ни его помощники не возражали против такой схемы: потеряв Штрик-
Штрикфельдта, выброшенного за борт из-за его враждебного
отношения к СС, они были рады приобрести нового и менее
нежелательного в нравственном отношении «союзника», чем СС.
Кроме того, участие министерства иностранных дел вызвало в их умах
смутную и наивную надежду на обретение Власовым
«дипломатического признания» рейха. Ради соблюдения баланса МИД
поддержало сбивающий с толку и бесплодный союз с СС в плане
помощи КОНР, сковав таким образом еще одно звено цепи, опутавшей
фантомную сферу Розенберга.
Между тем приготовления СС и их соратников дошли до того
момента, когда можно было определиться с местом и датой
провозглашения нового комитета Власова. Вопреки отчаянному
сопротивлению Розенберга, в качестве места провозглашения выбрали
символ панславизма – Прагу, а персонал «Комитета освобождения
народов России» подвергся тщательному отбору.
Перед лицом настойчивых требований своих помощников и лидеров
эмиграции Розенберг вновь попросил о личной встрече с Гитлером –
до 14 ноября, дня провозглашения КОНР. В письмах к Борману и
Ламмерсу Розенберг выражал опасение, что предстоящая пражская
церемония могла «способствовать продвижению панславянских идей».
Он все еще ждал ответа, когда утром 14 ноября – именно тогда, когда
мероприятие в Праге должно было вот-вот начаться, – он получил
телеграмму от Ламмерса: «…Обергруппенфюрер Шауб (адъютант
Гитлера) сообщил мне сегодня по телефону, что по причинам, которые
я не могу здесь пояснять, у него нет возможности подать ваш запрос о
личной беседе с фюрером до 16 ноября. Поэтому вы не можете
рассчитывать на то, что в ближайшем будущем фюрер примет вас. В
этой связи обер-группенфюрер Шауб подтверждает, что фюрер
передал конкретные решения по делу Власова на усмотрение министра
иностранных дел рейха и рейхсфюрера СС. В сложившихся
обстоятельствах считаю необходимым посоветовать вам: в том, что
касается ваших оговорок относительно планируемого дальнейшего
ведения дела Власова, надо напрямую связаться с министром
иностранных дел рейха и рейхсфюрером СС».
Розенберг проиграл.
 Бабье лето 1944 г

В середине ноября 1944 г. Прага стала свидетелем пика карьеры

Власова на стороне Германии, вершины официального признания
нацистами политической войны против России и победы федерализма
над сепаратистской концепцией. Тем не менее победа Власова
оказалась ложной, немецкая тактика бесполезной, а успех
федералистов обманчивым. После грандиозной подготовки мир увидел
помпезное провозглашение Комитета освобождения народов России и
его «Манифеста», принятого под председательством Власова в
древнем пражском замке Градчаны – в присутствии официальных
представителей Германии, которые приветствовали советских
перебежчиков как союзников. В Германии не поскупились на
официальную огласку, и сам Гиммлер телеграфировал Власову свои
пожелания «полного успеха в интересах нашего общего дела».
Обе стороны, и немецкая и русская, действовали так, как будто все
это еще имело какое-то значение. Они устраивали представление перед
историей, одним глазом поглядывая на западные державы, а другим на
Москву. Пражское совещание проходило в тот самый момент, когда
союзные армии с обеих сторон, с Востока и с Запада, должны были
вот-вот вторгнуться на территорию Германии. Всего за несколько
недель до этого было объявлено о создании фольксштурма (народного
ополчения), в отчаянной попытке Германии собрать последние
людские резервы при помощи тотальной мобилизации. На
политическом фронте Берлин также был занят формированием
подобных «правительств в изгнании», от албанского и хорватского
комитетов до французских властей в изгнании в Зигмарингене. Власов
являлся частью этой тактики отчаяния.
За всей этой шумихой кульминация в Праге 14 ноября всего лишь
пыталась скрыть напряжение, которое накапливалось за кулисами.
Неудивительно, что отношения КОНР с немцами и сепаратистами
способствовали его обострению. До событий в Праге между
персоналом Власова и германскими посредниками тянулись долгие
«переговоры» по поводу текста предполагаемого манифеста. Похоже,
некоторые пункты вызвали серьезные разногласия – в частности,
ссылки (или их отсутствие) на нацизм, еврейство и западных
союзников. Согласно двум независимым надежным источникам –
одному немецкому и одному русскому, – в результате лично Гиммлер
стал настаивать на том, чтобы добавить уничижительные ссылки на
Запад и на евреев. Бухардт передал эти требования Власову, который
несколько раздраженно согласился на «компромисс», включавший
довольно умеренные антизападные ссылки, но отвергавший
антисемитские сентенции. В итоге возобладал взгляд Власова. Даже
закоренелые нацисты могли утверждать (как это сделало министерство
пропаганды), что к концу 1944 г. из антизападной риторики можно
было извлечь больше пользы, чем из антисемитской.
Провозглашенный в конце концов манифест был согласован с
различными немецкими ведомствами, но он также включал в себя
основную суть призывов, подготовленных подельниками Власова.
«Четырнадцать пунктов», быстро ставшие кредо для последователей
Власова, давали лишь минимальные ссылки на нацистскую Германию,
настаивая на «новом свободном народном политическом устройстве
без большевиков и эксплуататоров» и на «возвращении народам
России тех прав, за которые они боролись и которые завоевали в
народной революции 1917 г.».
Что касается национального вопроса, то окончательно принятая
формулировка гарантировала «обеспечение равенства всех народов и
их исконного права на национальное развитие, самоопределение и
государственность (государственную самостоятельность)» (ст. 1). На
первый взгляд, обращение имело большое значение для примирения с
сепаратистами. На практике же примирение оказалось неподвластно
слову. В глубине души ни одна из сторон не стремилась к достижению
этой цели.
Были приложены особые усилия по поиску представителей
нерусских групп, желавших присоединиться к КОНР. Из тех, кто
согласился, большинство (за некоторым редким исключением)
оказались подставными лицами без политического престижа или
последователей. Из комитетов Розенберга только самый маленький – а
именно калмыки – присоединился к Власову; из остальных в КОНР
перешли только отдельные лица. Месяц спустя, в очевидном
стремлении поставить шах и мат сепаратистским комитетам, новая
газета Власова, «Воля народа», объявила о создании в составе КОНР
национальных советов для каждой крупной этнической группы.
 Между встречей Власова с Гиммлером и началом деятельности
КОНР вклинились другие факторы, чтобы ослабить связи еще до того,
как они завязались. Кое-кто из СС, только теперь узнав о
сепаратистской деятельности, настаивал на том, чтобы поддержка,
оказываемая КОНР, никоим образом не включала в себя отказ СС от
антивласовских меньшинств. Несмотря на несовместимость, КОНР и
сепаратисты должны были «сосуществовать» на немецкой орбите –
точно так же, как в конечном итоге «сосуществовали» внутри
правительственной машины Арльт и Крюгер, Менде и Хильгер,
Розенберг и Гиммлер.
Кроме того, Розенберг невольно руководил своей когортой
оппозиционеров так, чтобы ограничить их перспективы немного
сильней, чем планировали они сами. Сторонники дела Власова в СС и
министерстве иностранных дел решили действовать осторожно, дабы
не дать министру восточных территорий повода для поднятия
спорного вопроса в целом на более высоком уровне. Таким образом,
они отказались от первоначального плана, чтобы к Пражскому
собранию обратился ряд немецких статс-секретарей, а вместо этого
ограничили немецкие выступления речами Карла Германа Франка,
который, в качестве «наместника» протектората Богемия (Чехия) и
Моравии, являлся официальным хозяином мероприятия, и Вернера
Лоренца, высокопоставленного, но ничем не примечательного
чиновника СС, который представлял берлинские власти. Другие, такие
как Кёстринг и Хильгер, присутствовали, но держались в стороне.
Ведомство Розенберга представлено не было. Из приглашенных только
поддерживаемые гестапо русские монархисты во главе с генералом
Бискупским решили «саботировать» собрание.
Наконец, есть предположение – по-видимому, не подтверждаемое
документальными свидетельствами, но полностью соответствующее
озабоченности партийной канцелярии сдерживанием жадных до
власти СС, – что Мартин Борман, игнорируя обращения и
меморандумы Розенберга, использовал сопротивление рейхсминистра,
чтобы заставить СС смягчить свою позицию по делу Власова. Борман
утверждал, что Гитлер «по принципиальным соображениям» никогда
не согласится с роспуском министерства оккупированных восточных
территорий, поскольку (как Борман дал понять Гиммлеру) фюрер
желал сохранить основы восточной политики. Как и весной 1941 г.,
Борман был готов использовать Розенберга в качестве пешки в своей
игре, дабы поставить шах и мат Гиммлеру. В данном конкретном
случае Власов являлся тем, кто предчувствовал негативные
последствия такой игры.
Другие немецкие ведомства, которые несколькими неделями ранее
шумно приветствовали предприятие Власова, также стали понемногу
отстраняться от него. Тауберт все чаще прислушивался к аргументам
Арльта. Армия опасалась, что Власов и СС будут требовать контроля
над всеми Osttruppen («восточными войсками»). А гестапо постоянно
подбрасывало намеки, будто люди в КОНР и РОА стремятся
установить контакты с западными и нейтральными державами. Вся
консолидация «русских сил», как опасались в ведомстве Мюллера,
являлась лишь средством, чтобы выжать больше уступок со стороны
рейха. На что может указывать документ Власова, который,
комментируя пражское обращение, настаивал на том, что «чем сильнее
в военном отношении наши вооруженные силы, тем в большей
степени они станут политическим инструментом, оружием в нашей
политической борьбе…». Другие материалы, документы и листовки,
обнаруженные у власовцев, также указывали на то, что все больше и
больше элементов – демократических, солидаристских или
неполитических националистов – готовилось отказаться от немецких
целей.
СД, возможно даже в большей степени, чем некоторые другие
заинтересованные ведомства, руководствовалась откликом среди
«остарбайтеров» и других советских граждан, работавших в рейхе, на
сообщение о встрече Власова с Гиммлером. Внутренние отчеты
откровенно описывали раскол в этой среде:
«Меньшинство утверждает, что Германия так или иначе проиграла
войну и будет оккупирована англо-американцами… Среди этих
русских преобладает мнение, что после победы Англия и Америка
уничтожат большевизм в России и установят «подлинную
демократию». «Если сегодня мы пойдем с Власовым, – говорят эти
русские, – англо-американцы нам этого не простят».
Другая часть русских полагает, что… победа над большевизмом в
России возможна только с помощью «настоящей русской армии».
Русские также говорят: «Мы часто выражали желание присоединиться
к армии Власова, но его всегда отвергали. Вместо этого нам
предлагали вступать в войска СС. Этого мы не хотели, потому что это
не истинно русские силы».
Ни одну из этих групп немцы не могли рассматривать как
полностью преданную их делу. В этом отношении ни советские
беженцы, ни военнопленные не могли рассчитывать на немцев как на
абсолютно надежных союзников. В Праге была заключена непрочная
сделка, драматическая по форме, к тому же основанная на шатком и
гнилом фундаменте. Как гаснущая звезда, яркое сияние политической
войны в этот поздний час скрыло ее разложение. Никакие символы и
фанфары не могли изменить тот факт, что Германия – вместе со своими
пособниками – проиграла войну.
 Глава 29
На краю бездны
Розенберг: бессилие и изоляция

Министерство оккупированных восточных территорий разбомбили,

и большая часть его архивов сгорела. Многих из сотрудников перевели
в вооруженные силы. Тем не менее война без правил продолжалась.
Сразу после Праги Розенберг проинструктировал своих сотрудников,
что, независимо от всех остальных проектов, работа с
сепаратистскими комитетами должна продолжаться, чтобы сделать их
– как перефразировал его директивы помощник рейхсминистра –
«необходимым противовесом имперским поползновениям, исходящим
от Власова».
Если в антивласовской позиции Розенберга и имелась некоторая
нерешительность, то сепаратисты оперативно ее исправили. 18 ноября,
в ответ на манифест КОНР, Михаил Кедия – по инициативе Менде –
убедил различные комитеты подать Розенбергу коллективный протест.
Называя себя «полномочными представителями» своих народов,
девять человек настаивали на том, что деятельность Власова «должна
быть ограничена Россией в этнографическом смысле этого слова».
Отказываясь признавать Власова или сотрудничающих с ним
нерусских представителей, они завершали свой протест официальным
требованием, адресованным правительству Германии:
1) пресечь все требования генерала Власова на лидерство над
нашими народами;
2) незамедлительно признать право наших народов на независимую
государственность и гарантировать безоговорочное признание наших
национальных представительств;
3) разрешить формирование наших национальных подразделений и
частей для борьбы с большевизмом под единым командованием наших
офицеров, с оперативным подчинением вермахту, но оставляя
политическое руководство в этих формированиях нашим
национальным представительствам.
 Письмо Розенбергу от 18 ноября 1944 г. подписали Шафи Алмас (от
волжских татар), Джамалян (от Армении), Алибеков (от
Азербайджана), Кедия (от Грузии), Кантемир (от Северного Кавказа),
Кирималь (от крымских татар), Шарими (от Туркестана) и Островский
(от Белоруссии); украинское участие было заверено подписью
Мельника «от имени украинских национальных политических групп».
Одновременно комитеты создали координационный центр для
«представления общих интересов наших угнетенных народов и в знак
солидарности с внешним миром».
Розенберг больше не мог контролировать комитеты, которые он
предполагал использовать в качестве привлекательных марионеток. Не
имея поддержки, он позволял Менде и Арльту заниматься
обращениями, советами и объединениями, а сам забаррикадировался
за стеной меморандумов, игнорируя усилия тех, кто хотел, чтобы он
искал хоть какую-то область общих интересов с поддерживавшими
КОНР силами или СС. Розенберг искал поддержки в других кругах. По
словам Бергера, с 1 по 20 декабря рейхсминистр встречался с
Ламмерсом восемь раз. 29 ноября он представил Ламмерсу проект
предполагаемого нового указа фюрера, направленного на
«упорядочение» политики в отношении Востока. Вместо того чтобы
передать его Гитлеру, Ламмерс направил его Гиммлеру и Риббентропу,
призвав Розенберга отныне урегулировать подобные проблемы с этими
двумя коллегами, которые, разумеется, всегда могли забаллотировать
его. Затем рейхсминистр попытался добиться поддержки своей
национальной концепции Леем, руководителем «Германского
трудового фронта», который опасался, что в вооруженные силы КОНР
могли привлечь в качестве добровольцев слишком много
«остарбайтеров», а также Геббельсом, который, как предполагал
Розенберг, поддерживал «проукраинскую» линию Тауберта.
Эти неумные поиски поддержки не могли удержать на плаву
разваливающееся министерство оккупированных восточных
территорий. Бройтигам, подвергшийся нападкам со стороны СС –
среди всего прочего, и за свою позицию по национальному вопросу, –
оставил министерство Розенберга. Затем пришла очередь Бергера. Он
покинул министерство в январе 1945 г. после серии резких обменов
претензиями с Розенбергом, который потребовал от него
безраздельной «лояльности» и настаивал на том, чтобы ССХА
держалось подальше от восточной политики. Оставив министерство,
Бергер мог игнорировать подобные требования. И действительно,
действуя через отдел IYD 4-го управления РСХА (гестапо), войска СС
и другие службы СС, Бергер теперь воображал себя арбитром
восточных дел. А венцом всех унижений Розенберга должно было
стать начало краткого доклада Бергера Гиммлеру: «Тема: Имперское
министерство более не оккупированных восточных территорий».
В то же время Розенберга стимулировало собственное эго, которое
отказывалось признавать поражение, а также подстегивали его
немецкие подчиненные, не желавшие бросать свои интриги, и его же
политиканы с Востока, которые отказывались быть марионетками.
Рейхсминистру следовало приложить некоторые усилия, дабы
драматизировать свой конфликт с поддерживаемым СС движением
Власова и хотя бы попытаться восстановить баланс. Все более
безрассудный в своих обвинениях и злясь из-за растаскивания
последних остатков своей призрачной «империи», Розенберг открыто
обвинил Власова в подрывной деятельности и, в частности, в том, что
он «подготавливает великорусскую диктатуру при помощи
неизвестных подставных лиц», выдающих себя за представителей
других национальностей СССР. Если КОНР настаивал на том, что
борьба против сталинизма должна вестись под единым руководством,
то «комитет Власова не придает значения тому факту, что такое
единство может быть обеспечено только посредством германского
командования». Разнообразные усилия КОНР по созданию
национальных секций и по «вторжению» в такие сферы, как
социальная и молодежная политика, которые министерство Розенберга
считало своей прерогативой, являлись для Розенберга настоящей
«преднамеренной провокацией» со стороны Власова. Ранее в споре с
Бергером Розенберг подверг критике «три требования» Власова по
«остарбайтерам»: равный статус, ликвидацию «восточных»
опознавательных знаков и свободу передвижения. «Разумеется, –
добавлял Розенберг, – эти требования были отклонены».
На своем последнем серьезном совещании с Бергером Розенберг
обвинил СС в санкционировании фатального курса, за который он
отказался нести всяческую ответственность. «Власов, вместо того
чтобы использоваться в целях внешней пропаганды, фактически
ничего не делает, кроме как создает на германской земле организации,
имеющие своей целью создание великорусской державы». СС не
показывали ему проект «Пражского манифеста» до самого его
утверждения. Он так и не смог раздобыть копию протокола встречи
Гиммлера с Власовым в сентябре 1944 г. Гитлер, наивно и ошибочно
добавлял Розенберг, наверняка запретил бы весь этот власовский
абсурд, если бы только кто-нибудь сказал ему об этом: он, Розенберг,
больше не мог пробиться к фюреру – ни лично, ни посредством
письма. А раз никто не поставил фюрера в известность, добавлял
рейхсминистр (в тот момент, когда союзные войска уже находились на
немецкой земле), то «в течение ближайших тридцати лет после победы
Германии нашим детям придется столкнуться с централизованной
Россией» и воцарением Власова в качестве великорусского правителя –
и это только потому, что «некоторые ведомства (т. е. С С) не
разбирались в ходе развития событий».
Но кто еще слушал Розенберга? Не способному порвать с целями
нацизма, о которых он по-прежнему заявлял как о своем личном деле,
не обладавшему достаточной отвагой, чтобы добиться окончательного
решения проблемы, Розенбергу оставалось только идти до конца. У
него не было другого выбора.
 Между армией и СС

В оставшиеся месяцы войны вопрос о политической войне уже не

был центральным в восточной политике. Теперь внимание
переключилось на две самостоятельные темы: войска и пропаганда. В
обоих случаях ключевым вопросом являлся национальный. Решение, к
которому стремились и армия, и СС, состояло в одновременной
поддержке двух взаимоисключающих доктрин и их выразителей –
федералистов и сепаратистов. Это принципиальное сходство в
тактиках армии и СС, в обоих случаях чисто прагматическое, не
смягчило других противоречий между ними. Напротив, последний
этап войны стал свидетелем кульминации игры в кошки-мышки,
которую начал Гиммлер.
В области пропаганды стремление использовать все возможные
ресурсы побудило пропаганду вермахта издать директиву о
«власовской пропаганде среди нерусских национальностей»: «Хотя
консолидация (Zusammenfassung) всех антибольшевистских сил
необходима для общей борьбы против советской террористической
системы, никакого намерения по включению нерусских подразделений
в РОА не существует. Продолжающееся раздельное существование
национальных формирований кавказцев, туркестанцев, украинцев и
казаков было обещано соответствующим национальным группам».
Именно на этом фоне глава отдела пропаганды вермахта Ведель
осудил всю власовскую пропаганду, призывавшую к подчинению
национальных легионов КОНР, как основанную на дезинформации или
умышленном искажении германской политики. Его план состоял в
продолжении использования в пропаганде сепаратизма наряду с
решительной и усиленной власовской темой, которая, как подчеркивал
Ведель, означала не «единую и неделимую Россию», а «единую и
неделимую борьбу против большевизма». Однако сама пропаганда
вермахта была уже недалека от того, чтобы утратить собственную
самостоятельность в пользу «спрута СС». К концу 1944 г. отдел
передали под руководство заместителя д’Алкена штурмбаннфюрера
СС Кригбаума, который, надо сказать, мало вмешивался в
фактическую работу оставшихся сотрудников. Штрик-Штрикфельдт,
продолжавший смотреть с неприкрытой враждебностью на СС и на
одобрение ими Власова, как «не на раскаяние в содеянном и не на
дальновидность, а на чистой воды эгоизм и обман», покинул отдел
пропаганды вермахта. В качестве политического фактора пропаганда
вермахта подошла к своему позорному концу. (Прежнего руководителя
4-й секции отдела пропаганды вермахта полковника Ганса Мартина –
заодно со статс-секретарем министерства пропаганды Гуттерером – в
мае 1944 г. сместили с должности за причастность к широко
разветвленной сети черных рынков.)
Отныне внимание почти полностью сосредотачивалось на военном
использовании «восточных войск». Отношение армии было
неоднозначным. После 20 июля она потеряла все остатки власти в
нацистском государстве. Лишенный многих высокопоставленных
офицеров, запуганный в политическом плане, еще больше
смирившийся с поражением, вермахт отказался от серьезного
вовлечения в дело Власова. Ни лидеры КОНР, ни их противники среди
сепаратистов не имели прямого контакта с Йодлем и Кейтелем.
Генерал Гудериан оказался единственным человеком из военного
руководства, который по-прежнему активно интересовался
максимальным использованием Osttruppen. Пока Гудериан не
столкнулся с сопротивлением не только СС, но и КОНР, он носился с
идеей произвести Кёстринга, номинального главу «восточных войск»,
в звание генерал-полковника, на деле командующего более крупными
силами РОА; он учтиво телеграфировал Власову свои наилучшие
пожелания успеха, но во всем остальном не особо обременял себя
«восточным вопросом».
Единственным оперативным органом вооруженных сил, все еще
участвовавшим в восточной политике, оставалось ведомство генерала
Кёстринга, занимавшееся «добровольческими формированиями»
(General der Freiwilligen-Verbande). Положение Кёстринга осложнялось
ссорой с посягавшими на его вотчину СС и одновременно его
попытками предотвратить передачу командования «восточными
войсками» непосредственно Власову и его РОА.
СС выдвинули более серьезные претензии в отношении контроля
над военными делами. После 20 июля Гиммлер принял на себя
командование армией резерва (он любил называть себя – с
преднамеренной забывчивостью – главнокомандующим всей армией
вообще), и эта новая сфера ответственности послужила основанием
для инициативы СС по формированию власовских дивизий. Хотя их
создание являлось неотъемлемой частью сентябрьского соглашения
1944 г., вопросы о том, кто должен командовать ими, как их следовало
снабжать, вооружать и вводить в боевые действия, а также каковы
должны быть отношения между немецким и русским персоналом, не
были разъяснены. По-видимому, Гиммлер не был расположен к
передаче командования «русскими дивизиями» Власову, в то время как
Бергер надеялся, что во главе всех русских формирований можно
поставить немецкого офицера. Еще до публичного объявления о
встрече Власова с Гиммлером Бергер призвал рейхсфюрера СС
назначить на эту должность графа Эрвина фон Туна, бывшего офицера
габсбургской кавалерии, который работал в министерстве
иностранных дел Германии, позже в абвере и участвовал в
антипартизанской войне. Зная превосходные лингвистические
способности фон Туна и его «знакомство с менталитетом восточных
народов», Бергер настаивал, чтобы Гиммлер повысил его в звании,
перевел в СС и «доверил командование русскими – как Паннвицу
казаками». Как ни странно, но Гиммлер быстро согласился и
уполномочил Бергера отправить запрос на перевод Туна.
По-видимому, кое-кто в иерархии СС сообразил, что подобный шаг
несовместим с деятельностью Власова, и от плана с фон Туном
отказались. Вместо него возник другой, логически столь же
несовместимый план, по которому необходимо было заманить
Кёстринга в СС – возможно, пообещав продвижение по службе.
Прощупывание почвы оставили до совещания 16 сентября, и более
серьезные усилия были предприняты только в октябре и ноябре, но
старый генерал успешно противился предложению. При всей своей
ограниченности он отчетливо осознавал, что власовцы рассматривают
Osttruppen под командованием немцев как «наемников», тогда как
Osttruppen, в свою очередь, считали восточные части СС
Schweinehunde (прибегая к их собственному термину) – «свиньями
собачьими», которые использовались для подавления восстаний
против власти нацистов по всей завоеванной Европе. В сложившихся
обстоятельствах Кёстринг предпочел остаться в составе ОКХ – с чем и
согласился Гиммлер на их совещании 7 декабря 1944 г., когда после
пражских событий было санкционировано формирование первой
«независимой дивизии КОНР». Таким образом, Кёстринг пережил
реорганизацию, хотя многие ожидали, что в конечном итоге его
поглотит империя Гиммлера. И в самом деле, после его ухода из
министерства Розенберга Бергер ожидал, что по приказу Гитлера
Кёстринга вскоре переведут под начало рейхсфюрера СС.
Позиция Гиммлера заключалась в следующем: если русские проявят
себя как хорошие бойцы на стороне Германии, он санкционирует
расширение их сил и передачу дополнительных формирований под
командование Власова, а не под немецкое – без немецкого персонала,
поставленного на ключевые командные и руководящие посты.
Кёстринг благоволил власовскому предприятию. В Праге он пел и
выпивал вместе с многими членами КОНР. В то же время он стремился
не потерять влияния и не поставить под угрозу моральный дух и силу
находящихся под его контролем национальных формирований. Он
рассматривал КОНР как дополнение, а не замену различных
восточных батальонов, разбросанных от Норвегии до Югославии.
Чисто военная задача состояла в том, чтобы увеличить количество
людей, сражавшихся за Германию. Кёстринг и его адъютант Ганс фон
Херварт рассматривали Власова как нечто вроде политического
прикрытия для разношерстых восточных формирований; в военном же
отношении они отказывались передавать ему командование.
Хотя многие члены нерусских легионов, по-видимому, выступали за
некую форму интеграции в РОА, преобладающие сепаратистская
экзальтированность и контроль были столь сильны, что немецкое
командование не решалось поднимать этот вопрос, дабы не допустить
дальнейшего снижения их морального духа и боевой эффективности.
Кёстринг отказался санкционировать передачу нерусских Osttruppen
новому командованию КОНР – не столько из-за своих убеждений,
сколько в первую очередь ради удобства в военном плане и
безопасности, а также из опасения, что Власов мог стать
«конкурентом», который лишит немецкий военный персонал смысла
его существования.
Результирующая попытка «перепрыгнуть через национальный
забор» отразилась в директиве об обращении с бывшими советскими
военнослужащими от марта 1945 г. В целях вербовки, обучения и
распределения военнопленных, которые должны были войти в состав
Osttruppen, их разделяли по национальному признаку. «В частности,
полезно отделять русских волонтеров от других добровольцев с
Востока». С другой стороны, комитет Власова должен был обеспечить
русских добровольцев политической программой, а краткосрочной
общей целью для всех «восточных войск», независимо от
национальности, являлась победа над большевизмом. «Только после ее
достижения можно браться за долгосрочную задачу политического
переустройства советского пространства». Ведомство Кёстринга вновь
попыталось обойти проблему сепаратизма.
По всем этим вопросам армия не потрудилась даже
проконсультироваться с министерством оккупированных восточных
территорий – до такой степени она заглядывала в рот СС,
присвоивших себе прерогативы политического руководства без каких-
либо на то юридических или формальных оснований. Приказ,
предусматривающий создание одной, а затем двух власовских дивизий,
нанес сокрушительный удар по министерству восточных территорий:
«Отныне политические задачи будут ставиться рейхсфюрером СС и
ССХА».
Первая тенденция со стороны СС, особенно в лице Бергера,
состояла в том, чтобы превратить новые формирования Власова в
дивизии войск СС – точно так же, как бригаде РОНА Каминского
пришлось стать сначала штурмовой бригадой СС РОНА, а затем 29-й
пехотной дивизией СС. Такой статус привносил с собой скрытый
предательский и наемнический смысл, что делало его неприемлемым
для любого, кроме самого беспринципного, состава КОНР. После
жаркой перепалки СС отказались от этой идеи, и в декабре 1944 г.
формирование первой дивизии КОНР было окончательно
санкционировано Гиммлером, исполняющим обязанности
командующего армией резерва. Вторая дивизия начала формироваться
только в конце января 1945 г. Третья дивизия, набор в которую Власов
планировал произвести в Австрии, так никогда и не вышла за рамки
подготовительного этапа формирования. Кроме того, в состав
вооруженных сил КОНР вошли различные вспомогательные
подразделения и части – резервная бригада, небольшие военно-
воздушные силы, строительный батальон и офицерский запас.
Ограниченные возможности и длительную задержку в
формировании подразделений, частей и соединений КОНР
обуславливали различные факторы. Никуда не делась и неуемная
подозрительность в отношении всего предприятия Власова, а
конкретно по поводу надежности и будущих боевых показателей его
войск. Также внесли свой вклад инерция, бюрократизм и растущее
чувство тщетности усилий. Добывать снаряжение и оружие для
«русской дивизии» на рубеже этого года, когда самому вермахту
многого не хватало, действительно стало подвигом. Вербовка солдат
из числа военнопленных и принудительный труд сталкивались с
враждебностью немецких надзирателей – так же как и с двойственным
отношением со стороны будущих восточных войск. Силы КОНР
ограничивались максимумом 50 тысяч человек – несравнимо с тем, что
их вполне могло бы быть более полумиллиона, если бы отдельные
части РОА, другие восточные батальоны и казачьи формирования
передали под единое командование.
Политической и символической – и, пожалуй, наиболее значимой –
стала передача 28 января 1945 г. формального командования от
вермахта (с Гитлером как Верховным главнокомандующим) КОНР (с
Власовым в качестве командующего) – шаг, который породил в КОНР
искры надежды (а также чрезмерное расширение бюрократического
аппарата в штабах) и привел к быстрому и энергичному удалению
войсками немецких знаков различия.
Силы КОНР оказались в утопической области автономности,
находившейся в подвешенном состоянии между вермахтом и СС и
тревожно балансировавшей между рушащимся рейхом и
наступающими союзниками. В трехсторонней схватке каждая фракция
шла на компромисс. Кёстринг оставался во главе ведомства ОКХ по
восточным войскам, хотя его проблемы быстро перевешивали любые
положительные результаты, которые он извлекал из своего положения.
Власов получил прямое командование над некоторым количеством
вооруженного и организованного личного состава, однако значительно
меньшим, чем он надеялся иметь для ведения боевых действий или в
качестве козыря при переговорах. Высшим судьей и хозяином всего
предприятия оставался Гиммлер, хоть он и делегировал некоторые
полномочия и до самого конца испытывал сомнения по поводу данного
эксперимента.
Двойственность, проявленная СС в военной сфере, отразилась также
на ведении ими политических дел – в частности, в непростом
национальном вопросе, из-за которого СС оказались между двумя
диаметрально противоположными ориентациями, типичными
представителями которых являлись Арльт и Крёгер. Трудно поверить,
что Гиммлер считал политическую войну в целом чем-то большим,
чем просто тактическим отклонением, от которого он с радостью
отказался бы после победы. Он по-прежнему следовал заповеди
«разделяй и властвуй». «Напряженность между украинцами и
русскими (в эмигрантской среде), которая сама по себе ни в коем
случае не вызывает у нас недовольства, не должна разрастись до такой
степени, чтобы ослабить нашу боеспособность по отношению к
внешнему миру». Отсюда выводилась формула, которая как не
позволяла подчинить украинских националистов Власову, так и не
разрешала им создать свой собственный комитет:
«Генералу Власову следует рекомендовать, чтобы он снова и снова
обращался к нерусским национальностям как к союзникам по борьбе
против большевизма и говорил им, что их будущая судьба будет
соответствовать их боевому вкладу. Рейхсфюрер СС не требует, чтобы
национальности, которые этого не желают, принуждались к переходу
под командование генерала Власова. Тем не менее единый фронт
против большевизма является обязательным для внешнего мира…
Рейхсфюрер СС не желает образования независимого от генерала
Власова украинского комитета, поскольку это представило бы нашу
политику в отношении генерала Власова в двойственном свете».
Как ни удивительно, но на этом позднем этапе наметился контур
временного соглашения между Власовым и Шандруком. Оба оказались
более сговорчивыми, чем некоторые из их помощников, и оба были
проинформированы о предполагаемой позиции Гиммлера. План,
предложенный Власовым (вероятно, по подсказке его советников из
СС), как представляется, проложил путь к компромиссу: Шандрук со
своим все еще «непризнанным» Украинским комитетом будет
формально считаться представителем исключительно Галиции –
которую Власов охотно признал нерусской. Шандрук будет
командовать украинской (Галицкой) армией; другая дивизия,
состоящая из восточных украинцев, которые хотели бы встать под
знамена Власова, будет сформирована под эгидой КОНР. На своей
второй и последней встрече с Власовым, в феврале 1945 г., Гиммлер
санкционировал эту идею в принципе. Гитлер, информированный об
этом Риббентропом, раздраженно выговорил последнему, чтобы тот
перестал заниматься ерундой. В результате проект развалился. 23
февраля 1945 г. Розенберг, с согласия СС, официально уполномочил
Шандрука возглавить «Украинский национальный комитет»,
последний сепаратистский орган, возникший под крылом
министерства оккупированных восточных территорий. Политика
компромиссов между Власовым и украинцами сопровождалась сменой
кадров, которую произвел группенфюрер СС Отто Вахтер, бывший
губернатор Галиции и посредник от СС между Власовым и
националистами. Хотя и резко нацистский, антизападный и
антисемитский в своих публичных высказываниях, Вахтер получил
признание своих коллег за определенную тактичность и способность
объединять различные фракции.
Гиммлер вышел из всех этих мелких стычек невредимым и
жаждущим действий. Внутренние интриги должны были
продолжиться. Гиммлер поручил Бергеру превратить – при умелом
использовании – «досадную помеху в виде операций, проводимых в
настоящее время министерством оккупированных восточных
территорий, в конфликт между МИД и восточным министерством».
Две недели спустя Бергер послушно доложил рейхсфюреру СС, что «я
всеми силами стараюсь держаться подальше от этой борьбы за власть
(между Розенбергом и Риббентропом), чтобы действовать более
активно в деле раскола между ними». Не изменилось и отношение
Гиммлера к России. Его жесты в сторону КОНР оказались лишь
уловкой. Он все еще придерживался мнения – в 1945 г.! – что западная
граница будущей России должна формироваться по Москве.
«Центром притяжения будущей России должно стать Восточно-
Русское Сибирское государство, экспансионизм которого должен быть
направлен в сторону Персидского залива. Предполагая отказ [России]
от политики экспансии на Запад, дружба с [такой] Россией вполне
возможна…» Гиммлер не мог не знать, что даже Власов и его
сторонники не приняли «расклад» подобного рода, но это ни в
малейшей степени его не беспокоило.
Внутри самой империи СС Бергер теперь сотрудничал с
Шелленбергом (и косвенно Гиммлером и Кальтенбруннером) в
использовании бывших советских кадров. Столкнувшись с этой
мощной комбинацией, гестапо – последний оплот антивосточного
фанатизма в СС – было вынуждено уступить. Его последний злобный
акт – использование лидеров НТС, арестованных в середине 1944 г., в
качестве рычага давления на КОНР, – потерпел неудачу. В начале
1945 г. Власову было предложено написать Кальтенбруннеру, что, хотя
он и не поддерживал планы «горячих голов» из НТС, возможно,
программа объединения всего бывшего советского состава для борьбы
с большевизмом требует их освобождения. После второго ходатайства
Кальтенбруннера отказ «гестапо Мюллера» освободить их был
аннулирован, и, когда в марте 1945 г. Красная армия уже приближалась
к Берлину, руководство НТС освободили под личные гарантии
руководства КОНР в том, что они будут держаться подальше от
политики.
 Действующие лица

По мере того как в последние месяцы войны органы немецкой

правительственной машины начали страдать от постепенной атрофии,
ее противоречивые и все более самоуправляемые элементы придавали
мало значения тому, что по-прежнему оптимистично называлось
восточной политикой. Что касается самой Германии, ощущавшей
тяжесть вторжения с двух направлений, то здесь нацистская верхушка
была озабочена более безотлагательными вопросами. Постепенный
развал центрального управления, а также инертность немцев,
порожденная чувством тщетности и обреченности, дали советским
перебежчикам больше возможностей взять в свои руки если не свою
судьбу, то хотя бы непосредственную деятельность. Тем не менее
практически накануне капитуляции немецкие чиновники продолжали
заниматься своей глубоко укоренившейся рутиной, отвечая на
бюрократические запросы разработкой политического курса и
составлением отчетов в оптимистическом духе.
Для большинства ведущих деятелей рейха «восточная проблема»
теперь сводилась к их собственному отношению к Власову и другим
ведущим перебежчикам. На смену политике пришли личности. Гитлер
жил в своем собственном мире, словно в бреду отдавая
безапелляционные распоряжения и лишь смутно воспринимая
внешний мир. Он все еще рассчитывал вернуть Украину, хотя бы по
той причине, что «ее сырье необходимо нам для продолжения войны».
Он не имел представления об отношениях между эмигрантами и о
межнациональных сварах; Борман и Ламмерс придерживали большую
часть многословных меморандумов Розенберга. Власов? У Гитлера не
было времени, чтобы думать о нем. Для него генерал принадлежал к
аморфной массе низших коллаборационистов – таких как Квислинг и
Мюссерт[103], великий муфтий и Павелич[104], которых следует
использовать, но которым нельзя доверять. Позиция фюрера
прояснилась в конце января 1945 г., в ходе дискуссии о
целесообразности создания Латвийского национального комитета.
Ранее он упрямо настаивал на том, что в политических уступках
восточным народам нет необходимости. Теперь же Гитлер утверждал,
что им уже слишком поздно помогать. В конечном итоге,
«кабинетными политическими играми войну не выиграть». Когда
Риббентроп попытался обсудить проект примирения Власова с
Шандруком, Гитлер отмахнулся от него: все могли решить только
военные методы; для политики слишком поздно.
«Для политики слишком поздно» стало подтекстом еще одного
заявления фюрера в конце января 1945 г. Настаивая на том, что
«Власов – ничто», он тем не менее согласился на использование сил
КОНР в качестве «пушечного мяса». Первая власовская дивизия
должна была быть отправлена против советских войск, поскольку ее
бойцы, зная, что их ждет, не могли помышлять о дезертирстве.
Помимо этого – интуиция фюрера явно превосходила интуицию
верящих во Власова, как в спасителя рейха, – он считал самообманом
ожидание, будто обращение КОНР или кого-то еще к Красной армии
принесет успех.
Борман, до конца стоявший на стороне Гитлера, по-прежнему
препятствовал всем восточным «экспериментам» и стремился
нейтрализовать строительство империи СС. Обе цели должны были
быть достигнуты путем назначения Пауля Даргеля, бывшего
заместителя Эрика Коха, экспертом по восточным вопросам партийной
канцелярии Бормана. В своих попытках спровоцировать Гиммлера
Борман замышлял использовать в качестве «троянского коня»
в крепости СС обергруппенфюрера Кальтенбруннера и даже
предполагал, будто своим новым курсом по отношению к России
рейхсфюрер предавал нацизм. Стремительная катастрофа обрекла
планы Бормана на провал. Ему удалось лишь подкопаться под
номинально равного Гиммлеру статс-секретаря Ламмерса. Изолировав
последнего от Гитлера, Борман остался единственным посредником
между фюрером и внешним миром. Когда Розенберг жаловался
Ламмерсу, что его сообщения не доходили до фюрера, он вряд ли знал,
что сам статс-секретарь не видел Гитлера с конца октября 1944 г. по
январь 1945 г. Вероятно, было бы правильно сказать, что в последние
шесть месяцев войны Борману удалось приостановить раздувание
власти Гиммлера, укрепив свою собственную позицию за счет
последнего. С наступлением 1945 г. Борман все больше
довольствовался тем, что позволял восточным делам идти своим
гибельным и бессмысленным курсом.
 Геринг тоже всегда выступал против политической войны, но, в
отличие от Бормана, не по принципиальным соображениям, а скорее
ради того, чтобы играть свою любимую роль жесткого, непреклонного
рейхсмаршала. Он неистовствовал по поводу ношения немецкой
униформы людьми Власова; «все, на что они способны, – это
дезертирство; если они дезертируют, то больше не будут потреблять
наши ресурсы». Он обвинял Бергера в «продаже Германии русским».
Тем не менее, когда Власов «вошел в моду», Геринг (по предложению
генерала Ашенбреннера, офицера связи с КОНР и бывшего немецкого
военно-воздушного атташе в Москве) встретился с ним 2 февраля
1945 г., чтобы потратить несколько часов на совершенно
бессодержательную беседу. По своему обыкновению Геринг
насмехался над русскими званиями и униформой Красной армии и
хотел знать, по какому праву Сталин считает себя маршалом. Когда
Власов пытался перевести разговор на более актуальные вопросы,
Геринг менял тему. Только по вопросу «остарбайтеров» он признал,
что были допущены ошибки. Рейхсмаршал полагал, что русские
привыкли к кнуту, но теперь осознал, что, должно быть, ошибался.
Позиция министерства пропаганды являлась еще более
двойственной. Для Геббельса Власов был и оставался всего лишь
пропагандистским механизмом, как это явно обнаружилось во время
их единственной встречи 1 марта 1945 г., когда он пообещал генералу,
что подберет «самых надежных национал-социалистов» для ведения
того, что он назвал «власовской пропагандой». Робкое замечание
русского насчет того, что на самом деле ему нужна «соответствующая
техническая база», Геббельс пропустил мимо ушей.
Записи переговоров Геббельса с Власовым отсутствуют. Эпилог их
отношений был написан, когда рейхсминистр принял на себя
командование обороной Берлина: тогда он отправил за Власовым
своего адъютанта, дабы извлечь пользу из опыта, полученного
генералом тремя годами ранее при обороне Москвы, – шаг, на который
Власов, по-видимому, ответил внешним уклонением от визита и
внутренним отвращением. Геббельс продолжал относиться к Власову с
подозрением, не понимая, почему столь умный человек изъявлял
готовность сотрудничать с рейхом в такое время.
Антивласовская линия особенно ярко выражалась в восточном
отделе министерства пропаганды, которым, со своим обычным
нацистским фанатизмом, руководил Тауберт. Решительно настроенный
на поддержку УПА и прочих экстремистов, Тауберт противостоял
Власову до самого конца. Его позиция, типичная для других немецких
сторонников противодействовавших КОНР группировок, нашла
отражение в его заключительном докладе об антибольшевистской
пропаганде.
«Движение Власова, – писал он, – не выглядит до конца связанным с
Германией. В нем присутствуют сильные англофильские тенденции и
существует идея о возможной смене лояльности. Власовское движение
не национал-социалистическое. В то время как национал-
социалистическая идеология работает подобно динамиту в областях,
находящихся под властью большевиков (что доказали эксперименты
Каминского), движение Власова представляет собой выхолощенный
сплав либеральной и большевистской идеологий. Важно отметить, что
оно не борется с евреями и совершенно не признает еврейскую
проблему как таковую».
Позиция министерства пропаганды в отношении Власова была
достаточно неопределенной, чтобы побудить одного из его новых
покровителей в правительстве рейха написать Геббельсу – как до, так
и после того, как министр пропаганды принял российского генерала.
Министр финансов граф Шверин фон Крозиг призывал к «…
предельной активизации власовской пропаганды против
большевиков… Резкий контраст между немецким уровнем жизни и
условиями жизни в России должен вызвать сомнения у каждого
русского в отношении советской пропаганды, которая превозносит
достижения советской «культуры» как непревзойденные… Как только
в результате нашего контрнаступления русские откатятся назад, эти
сомнения возникнут вновь и создадут необычайно благодатное поле
для нашей пропаганды…».
Вера фон Крозига в немецкий ответный удар была столь же наивна,
как и его вера во Власова. В середине марта он отправил Геббельсу
новое письмо: «Я рад, что, приняв Власова, вы подчеркнули то
значение, которое тоже придаете этому движению. Я считаю его
действительно одним из самых сильных козырей, которые у нас еще
есть в колоде, – не столько из-за военной помощи, которую могут
оказать нам добровольческие формирования, сколько из-за
пропагандистского воздействия, которое это, возможно, окажет на
русского солдата… в подходящий момент выдвигается магический
лозунг «мира» среди масс русских, который вполне может оказаться
той трубой, при звуках которой рухнет советский Иерихон».
В течение многих лет, витийствовал фон Крозиг, он выступал за
отделение русских от большевиков – различие, которое «до сих пор не
было признано широкими слоями немецкого народа». Теперь он
выступал в защиту того, что «нам не следует руководствоваться
страхом позволить такому человеку, как Власов, стать слишком
сильным и, следовательно, опасным для нас», поскольку, если
Германия выиграет войну, она сможет отделаться от любых
конкурентов. Эти последние письма Геббельсу, исходившие от
человека, который не отличался явным интересом к восточной
политике, стали мерилом политических открытий, к которым наконец
пришел Шверин фон Крозиг. Семь недель спустя Шверин фон Крозиг
стал министром иностранных дел в «кабинете капитуляции» адмирала
Дёница.
Довольно любопытно, что в этот последний момент МИД
восстановил некоторое «влияние» в советских делах, которое он
утратил ранее в ходе войны. Теперь он качнулся в сторону поддержки
Власова, оппозиции Розенбергу и отстаивания политики, за которую
так долго ратовал его Русский комитет.
Хотя между Гиммлером и Риббентропом не существовало особой
любви, по вопросу Власова было установлено временное перемирие.
Министр иностранных дел принял генерала-перебежчика, не к месту
напомнив о своей роли в заключении пакта с Москвой в 1939 г.
и гарантировав Власову свою поддержку – «как это сделал бы
Бисмарк». С политической точки зрения встреча оказалась никчемной,
за исключением того, что она обеспечила полудипломатический статус
для деятельности КОНР. К тому же по настоянию того, что осталось от
Русского комитета, МИД поддержал более твердую, чем у СС,
провласовскую позицию по национальному вопросу. Эта позиция
предлагала политику свободы действий, откладывая принятие любого
решения по вопросу о сепаратизме до тех пор, пока вердикт не
приобретет реального значения. Тогда же, к большому раздражению
Розенберга, остатки немецкой дипломатии приняли сторону Власова.
Ответственным за связь МИД с КОНР назначили Густава Хильгера,
что вызвало очередную вспышку ярости Розенберга, который в своем
гневном, изобиловавшем всевозможными обвинениями письме к
Риббентропу писал о якобы «пробольшевистских» симпатиях
Хильгера. «Более того, – добавлял он, – герр Хильгер дружен с одним
из самых гнусных ненавистников Германии, Эмилем Людвигом
(Коном), которого он даже посетил в Швейцарии. Я не верю, что
именно Хильгер – из всего национал-социалистического государства –
способен разобраться с проблемами Востока, на что я и хочу вам
указать».
Последние месяцы нацистского рейха не могли не наложить своего
отпечатка на моральный дух и политические взгляды
коллаборационистов. Некоторые, в том числе самые твердые и
надежные из туркестанцев в войсках СС, перешли на сторону
партизан. Некоторые присоединились к движениям Сопротивления в
Польше, Франции, Югославии или, как грузинский батальон на
острове Тексел в Нидерландах, открыто восстали. Когда с Запада
вторглись союзники, некоторые сдались в плен. Кое-где немногие
подразделения держались до конца. Собственно говоря, силы КОНР
оказались незадействованными – за исключением незначительной
операции, за которую они и Власов удостоились поздравительного
послания от Гиммлера.
Моральный дух коллаборационистов падал даже вдали от фронта.
Перспектива безоговорочной капитуляции – либо перед Советами,
которые считали их предателями, либо перед Западом, который имел
обязательства выдать их Москве, – делала будущее далеко не
привлекательным. Отдельные сподвижники Власова и члены
нерусских комитетов пытались связаться со знакомыми в западном
лагере через нейтральных посредников или даже через линию фронта.
Все чаще курс, состоявший из смеси принципов, надежд и
оппортунизма, проводился лидерами из бывших советских
военнослужащих с учетом ожидания поражения Германии и с
желанной мыслью о том, что Запад примет их в качестве партнеров и
союзников по борьбе против советского режима. Учитывая репутацию
коллаборационистов и превалирующее состояние отношений между
Москвой и западными союзниками, это было более чем
нереалистичным предположением.
Среди многих таких экс-советских лидеров, как в КОНР, так и в
националистических группах, произошло что-то вроде падения
морали. Усилилось пьянство, умножилось число мелких
правонарушений, а дисциплина ослабла, достигнув точки
неповиновения. За несколькими примечательными исключениями (в
основном из-за самоиндуцированного гипноза «новой зари», при
которой они ожидали сохранения баланса сил в Центральной и
Восточной Европе), как политические, так и военные
коллаборационисты чувствовали, что их вели в тупик.
Фантастическое видение возможности для Власова «красиво уйти»
появилось, по-видимому, как побочный продукт более обширной и
независимой динамики, проявленной КОНР после Праги, а штаб-
квартира генерала на Кибитцвегштрассе в берлинском районе Далем
(на юго-западе города) стала популярным политическим центром.
Зимой 1944/45 г. иностранные представители в рейхе вступили в
контакт с сотрудниками Власова: члены миссии Франко,
представитель Анте Павелича, сотрудник швейцарской газеты и
представитель апостольского нунция (дипломатический представитель
папы римского). Говорят, что сербское марионеточное правительство
Недича[105] якобы даже хотело пойти на официальное
дипломатическое признание Власова – шаг, пресеченный Берлином.
Немецкие покровители организовали Жиленкову – беспутной правой
руке Власова – поездку в Словакию, которая переросла в
«государственный визит» к Тисо, коллаборационистскому главе
государства Словакия. Руководство СС начало подозревать о
зарождении нового «панславянского» фронта под руководством
Власова. Замечания Гиммлера на совещании 8 января 1945 г.
свидетельствуют о его озабоченности этой угрозой, взращенной, так
сказать, на мрачных предостережениях Розенберга: «У рейхс-фюрера
СС имеются серьезные замечания по работе генерала Власова и по
поводу идей панславизма – прежде всего в отношении перспективы
того, что славянские народы Балканского полуострова могут оказаться
в положении, когда они получают свои директивы (от Германии) из
вторых рук, то есть через генерала Власова».
Славянский конгресс, запланированный на февраль 1945 г.
в Братиславе с возможным участием Власова, был отменен СС, и
Власову пришлось пообещать не ввязываться во «внешнюю политику»
и не поддерживать прямых контактов с другими правительствами.
 Напряженность между КОНР и немцами продолжала нарастать. В
феврале 1945 г., когда Красная армия приблизилась к сердцу рейха,
ССХА эвакуировали Власова и его сотрудников в курортную зону
Карлсбада (Карлови-Вари) и Мариенбада (Марианске-Лазне), в
вотчину Конрада Генлейна, гаулейтера Судетской области. Генлейн тут
же заявил немецкому персоналу по связи КОНР, что отель «Ричмонд»
в Карлсбаде «слишком хорош» для русских и что он отправит
фольксштурмовцев выставить их оттуда. По настоянию
прикомандированных к нему немцев Власов наконец-то успокоился в
достаточной степени, чтобы уведомить Гиммлера о приказе Генлейна в
течение 48 часов выселить его самого и весь его персонал. В конце
концов приказ был отменен, но на Власова и его людей он произвел
неизгладимое впечатление.
 Конец политики

Когда нервный центр «левиафана» был разрушен и умерщвлен,

деспотическая удавка сначала ослабла, а затем и вовсе соскользнула. В
безумной истеричной схватке за выживание или самоубийство о
«восточной политике» почти забыли. Политическая война,
национальный вопрос, экономическое и военное использование
жителей Востока – вокруг которых велось так много споров и
ломалось столько копий – теперь казались совершенно
бессмысленными. Представители каждого мнения покинули
историческую сцену, дабы искать избавления в капитуляции, смерти
или анонимности.
Темнеющее небо «восточной политики» на короткое время осветила
последняя вспышка. Чтобы выполнить условия союзников по
вступлению в ООН, 22 февраля 1945 г. Турция объявила войну
Германии. Ранее, во время войны, Турция являлась самым сильным
нейтральным сторонником «пронационалистской» линии. Некоторые
эмигранты, работавшие в комитетах Розенберга, формально
оставались турецкими гражданами. Но самое главное, вступление
Турции в войну не могло не оказать разрушительного воздействия на
моральный дух тюркских легионеров. Кавказские комитеты под
руководством Кедии были вынуждены признаться Бергеру, что «…в
связи с объявлением Турцией войны Германии в рядах тюркских и
кавказских добровольцев, которые несомненно симпатизируют
Турции, сложилась определенная напряженность… В
пропагандистских целях этот вопрос должен представляться таким
образом, чтобы отныне говорить, что Турция всегда была
дружественна рейху, сохраняя свой нейтралитет до последнего, и
объявила войну лишь под давлением союзников».
Подобные пропагандистские формулировки были пустыми и
лживыми. Чего действительно хотели комитеты, так это официального
признания их рейхом, дабы компенсировать «потерю» Турции и
обойти досадную проблему гражданства. На этот раз атмосфера
оказалась более благоприятной, чем прежде; тем, кто когда-то
возражал, уже было все равно. В середине марта Розенберг решил
приступить к процессу «признания» своих национальных комитетов.
Именно тогда, когда западные союзники были готовы пересечь Рейн
для последнего броска к сердцу Германии, Розенберг вызвал к себе
глав комитетов. 12 марта Шандрук был признан единственным
представителем украинского народа, а через пять дней четыре
кавказских комитета, а также комитет крымских татар (куда входили и
тюрки) получили официальное признание рейхсминистра от имени
германского правительства. Не существует доказательств тому, что на
это официальное «признание» Розенберг получил согласие других
германских государственных органов. Для трех коллаборационистских
прибалтийских комитетов подготовили аналогичные декларации, но,
по-видимому, они так и не были обнародованы.
Этот нелепый жест – «признание» правительства, которое вот-вот
должно было капитулировать, игра на публику, которая даже не
смотрела на него, посмертная попытка творить историю на бумаге –
был источником удовлетворения для самолюбия как Розенберга, так и
его новых партнеров и средством обеспечения последних
псевдодипломатическими документами, дабы, обладая относительным
иммунитетом, отбыть в Баварию, Северную Италию или Швейцарию.
Кажется, это были последние «государственные документы»,
выданные министерством оккупированных восточных территорий.
Использование советских перебежчиков в пропаганде подошло к
концу. Политические группировки власовцев и сепаратистов покинули
Берлин и рассеялись. С отступлением вермахта и оставлением им
лагерей и фабрик советские военнопленные и занятые на
принудительных работах «остарбайтеры» попали в руки союзников –
если только немецкая охрана не расстреляла тех, кто не хотел или не
мог проделать последний долгий марш вглубь страны, подальше от
фронта. В других случаях «остарбайтеры» были брошены
охранниками на произвол судьбы и, таким образом, получали свободу.
В некоторых случаях подразделения и части КОНР освобождали
заключенных и рабочих после того, как их охранники попрятались в
ожидании появления союзников. Хаос царил полнейший; количество
вариантов бесконечно.
Всем, что осталось от множества нитей восточных клубков,
оказались формирования, находившиеся на службе вооруженных сил
Германии. Их использование являлось уже не политической
проблемой, а лишь вопросом военной тактики. Превратности войны и
военной организации разбросали их по всему континенту. Кавказские,
калмыцкие и татарские части осели в Северной Италии, прежде всего
для борьбы с местными партизанами. Неподалеку от них 162-я
(тюркская) пехотная дивизия, новая украинская бригада и 30-я
пехотная дивизия войск СС (сформированная в основном из
белорусской бригады «Зиглинг») были предназначены для боевых
действий в Италии. Казачьи дивизии сражались с людьми Тито в
Югославии, стремясь прорваться на север, в направлении Австрии.
Татарские и тюркские части СС были переформированы в два новых
корпуса: один, Восточно-тюркский, состоял из туркестанского, идель-
уральского и крымского контингентов; другой, Кавказский (2400
человек), – из четырех основных кавказских боевых групп
(грузинской, армянской, азербайджанской, северокавказской).
Наконец, силы КОНР и разбросанные восточные батальоны
составляли резерв, который немецкое командование планировало
бросить в бой там, где это было более всего необходимо. Однако их
фактическая ценность для военных усилий Германии в лучшем случае
оказалась незначительной.
Кавказское добровольческое соединение СС было введено в строй в
декабре 1944 г. В том, что касается усиления влияния СС, интересно
отметить, что 14-я дивизия СС являлась бывшей дивизией СС
«Галичина» (переформированной после ее разгрома в июле 1944 г.);
15-я и 19-я дивизии СС были латышскими; 20-я эстонской; 29-й стала
дивизия Каминского; 30-й дивизией СС – бригада «Зиглинг»; две
казачьи дивизии объединили в XV кавалерийский корпус СС.
Часто рассказывают драматическую историю последних недель
войны. Гитлер, Борман и Геббельс оставались в Берлине до конца, в то
время как Гиммлер и Геринг своим внезапным, отчаянным порывом
ради спасения бросили вызов власти фюрера. Между тем власовскому
движению, как последнему важнейшему политическому и военному
ядру бывших советских граждан, еще предстояло исполнить свой
зрелищный танец смерти. 2 марта 1945 г. 1-й власовской дивизии [она
же 600-я пехотная дивизия верхмахта] было приказано отправиться на
Восточный фронт, дабы помочь остановить стремительное
наступление Советов к Одеру. Ее командир Сергей Буняченко,
осознавая самоубийственную бесперспективность подобного дела и
все больше раздражаясь на немцев, отказался подчиниться, пока
приказ – в качестве главнокомандующего – не отдал сам Власов, а не
вермахт. С одобрения Власова дивизия начала выдвигаться на фронт,
но на то, чтобы попасть на передовую, ушла большая часть месяца.
8 апреля дивизии было приказано вступить в бой, но Буняченко снова
отказался подчиниться приказу, пока не получил одобрение Власова.
После дня ничтожных боевых действий[106] командир дивизии
неожиданно приказал своим мрачным и испуганным бойцам
отступить, покинуть германский фронт и через Саксонию двигаться на
юг, в направлении Австрии и Чехословакии. Пока немцы и
командование КОНР обвиняли друг друга в вероломстве, 1-я дивизия
РОА Власова и всевозможные связанные с ней другие власовские
подразделения отказывались подчиняться вермахту, хотя пока еще не
определились со своими дальнейшими действиями. К концу апреля
Буняченко с более чем 20 тысячами человек перебрался на территорию
Чехии, все еще удерживаемую немцами, и в резких тонах снова
отказался подчиняться лично посетившему штаб дивизии генерал-
полковнику Шёрнеру[107], командующему группой армий «Центр».
Это движение на юг отразило фантастический план, возникший в
последние недели войны. В соответствии с ним «армия» КОНР
(дополненная военнопленными и «остарбайтерами», которые, когда
немецкому контролю пришел конец, стихийно присоединились к ней)
должна была вывести и сконцентрировать свои небольшие силы где-
нибудь на юге – в Альпах, Тироле, Чехословакии или на Балканском
полуострове – вместе с казачьим корпусом и, возможно, с другими
формированиями – такими, как четники Драголюба (Дража)
Михайловича (1893–1946, расстрелян).
Проблема взаимоотношений между казаками и КОНР продолжала
досаждать немцам и русским до последних дней войны. Слишком
неблагодарным делом было расхлебывать чрезвычайно сложную
фракционную борьбу среди казаков – родовую, про- и
антинацистскую, про- и антирусскую, панказачью и сепаратистскую. В
то время как старый пронацистский генерал Петр Краснов,
возглавлявший казачье представительство в Берлине, обвинял Власова
в «продаже России евреям» и в том, что он остался «в глубине души
большевиком», большинство так называемых казачьих войск приняло
руководство КОНР. Даже немецкий командир казаков фон Паннвиц
сообщил, что, несмотря на то что его войска лелеяли собственные
традиции, о политическом сепаратизме они не помышляли и около 95
процентов казаков считали Власова своим лидером. С другой стороны,
формальное слияние казачьего личного состава с КОНР и переход
казачьих войск под командование Власова затянулись на несколько
месяцев. Кульминационный момент наступил, когда лидеры одной
фракции генералы Науменко и Доманов (ранее присягнувшие Гитлеру)
22 марта 1945 г. признали командование Власова над собой и своими
людьми – шаг, достигнутый отчасти по настоянию генерал-
губернатора Истрии обергруппенфюрера СС Глобочника. В то время
как некоторые казачьи офицеры держались до конца, к окончанию
войны интеграция корпуса в КОНР теоретически была достигнута,
хотя на практике она оказалась довольно незначительной.
Этот утопический проект являлся отражением атмосферы отчаяния,
а также трений между немцами и власовцами и стремления последних
избежать выдачи Москве.
И вот наступила развязка драмы – возвращение в Прагу. Когда чехи
подняли восстание, чтобы стряхнуть шесть лет немецкой оккупации,
они обратились к силам КОНР, дислоцированным около 50 км от
Праги, чтобы те присоединились к ним. Сам Власов, по-видимому «не
желая предавать во второй раз», был весьма удручен и, вероятно, пьян
до потери сознания. Тем не менее он предоставил Буняченко карт-
бланш – действовать по своему усмотрению и как ему велит совесть.
7 мая 1945 г., когда переговоры о капитуляции между немцами и
союзниками были близки к завершению, прежние «унтерменши»
в порыве столь долго подавляемой обиды и надежды с боем
прорваться от измены к свободе присоединились к чешским
патриотам, чтобы изгнать из Праги эсэсовцев. Американские войска
остановились к западу от столицы, а когда с Востока подошла Красная
армия, оказавшиеся в затруднительном положении чехи теперь
попросили людей Буняченко покинуть город, который те помогали
освободить. Сезон охоты на власовцев должен был вот-вот открыться.
В этих последних безумных маневрах немецкое политическое
руководство более не участвовало. Военные просто стремились
удержать войска КОНР на немецкой стороне, а когда это оказалось
невозможным, хотя бы добиться их нейтралитета. В ОКВ и ОКХ никто
толком не знал, где находятся власовские дивизии и на чьей они
стороне. Восточная политика оказалась не убитой или уничтоженной
одним махом. Она с треском провалилась. 7 мая немецкое
правительство адмирала Дёница, обосновавшееся во Фленсбурге,
подписало [в Реймсе] акт о безоговорочной капитуляции[108]. Со
стороны держав-победителей сразу же началась облава на немцев и
коллаборационистов. Предположительно, в ответ на запрос плохо
информированных союзников, третий рейх составил свой последний
отчет по Востоку, формально изданный ОКВ через две недели после
капитуляции за подписью Йодля:
Формирования русских добровольцев:
599-я пехотная бригада, около 13 тысяч человек, на марше из Дании
на юг;
600-я пехотная дивизия (она же 1-я дивизия власовской РОА), около
12 тысяч человек, по последним сообщениям, находилась в Богемии
(Чехии) и Моравии;
650-я русская пехотная дивизия (она же 2-я дивизия власовской
РОА), около 18 тысяч человек, по последним сообщениям, находилась
на марше из Мюнзингена в район Линца (Австрия).
Спустя долгое время после того, как многие из них повернули
против немцев и оказались арестованы или интернированы
союзниками, эти русские соединения перечислялись ОКБ, которое
наивно добавляло: «По составу и численности других восточных
подразделений (батальонов и рот) доступных данных не имеется. Было
предложено вызвать с юга во Фленсбург майора Волкела, начальника
Генерального штаба добровольческих формирований, в качестве
эксперта по данным вопросам».
Последнее официальное заявление по Востоку выдавало такое же
отсутствие понимания реалий, что и четыре года назад. Вместо
завоевания Востока и, если уж на то пошло, Запада, «тысячелетний
рейх» сам стал жертвой. Над германской столицей развевался
советский флаг. Над головой Барбароссы сомкнулись волны[110].
 Заключение

Разгром разбросал исполнителей главных ролей во все стороны.

Некоторых, как Канариса, в последние месяцы войны убили нацисты.
Другие, в том числе нацистская верхушка – Гитлер, Гиммлер, Геббельс
и, возможно, Борман, – а также рыба помельче, такие как Шикеданц,
покончили с собой. Одна группа участников этой драмы – включая
Розенберга, Геринга, Заукеля и Кальтенбруннера – не избежали своей
судьбы и, как военные преступники, были приговорены
Международным военным трибуналом к смертной казни. Менее
значительные фигуры – такие как Бергер и Ламмерс – предстали перед
судом за военные преступления; некоторых вскоре освободили, а
других, таких как Олендорф, приговорили к смерти. Некоторые из
генералов армии и СС вышли в отставку; другие – как Кёстринг,
Клейст, Вахтер и Шелленберг – вскоре умерли. Некоторые бывшие
чиновники – такие как Штрик-Штрикфельдт и Бухардт – отказались от
общественной жизни и вернулись в частный бизнес или – как Шиллер
и Маркерт – занялись преподаванием в университетах. Лозе вышел в
отставку и выехал в Шлезвиг-Гольштейн, чтобы, в качестве бывшего
обер-президента этой провинции, претендовать на пенсию; Гроте стал
редактором газеты; насчет Крёгера и Лейббрандта мало что известно.
Когда было сформировано правительство Западной Германии,
некоторые всплыли в Бонне – Херварт, сначала в качестве начальника
протокольной службы МИД, а затем как посланник в Лондоне;
Бройтигам и Хильгер в русском отделе МИД; Оберлендер возглавил
Партию беженцев и стал министром по делам беженцев; другие – как
Менде и Тауберт – устроились на периферии новой Германской
республики (ФРГ). Незначительное количество появилось и в
Восточной Германии (ГДР). Нескольких бывших чиновников
репатриировали в качестве военнопленных из Советского Союза.
Некоторые, вроде Нидермайера, предложили свои услуги Советскому
Союзу, но были арестованы как иностранные шпионы. Кое-кто из тех,
кто добровольно помогал Западу, становились тайными советниками
по советским делам, а Гелен, как сообщалось, руководил в ФРГ
обширной разведывательной сетью на Западе. В Советском Союзе
прошел ряд менее крупных процессов по военным преступлениям,
вынесших приговоры ряду офицеров армии и СС, действовавших на
Востоке, – в том числе Еккельну. Эрих Кох, арестованный через
несколько месяцев после капитуляции, был передан западными
державами Польше для судебного преследования в качестве военного
преступника, но так и не предстал перед судом; позднее сообщалось,
что он остался на свободе и жил в Варшаве. Когда началась холодная
война, большинство оставшихся членов старого немецкого «актерского
состава» встали на ту или иную сторону – в той степени, в какой Запад
или Восток позволили им.
Для масс советских граждан в рейхе окончание войны означало
возвращение домой. Для бессчетных тысяч тех, кто не захотел
вернуться в СССР – одни по собственной воле выбрали свободный
мир, другие стремились избежать наказания за деяния военного
времени, – это означало принудительную репатриацию, смерть или
безвестность. 2 августа 1946 г. Москва коротко и скупо объявила, что
Власова и его группу генералов, в том числе Жиленкова, Малышкина,
Буняченко и Трухина, 1 августа повесили как предателей Родины. 16
января 1947 г. казачьи вожди, включая Краснова, Доманова и Шкуро,
также были приговорены к смертной казни. Судьба менее
значительных коллаборационистов и бывших военнопленных остается
неизвестной. О многих, таких как сын Сталина Яков[111], больше никто
ничего не слышал. Остальные рассеялись по всему миру – Шандрук
осел в США, Островский в Аргентине, Банд ера в Германии,
Кубийович во Франции, Мельник в Люксембурге, кое-кто из их
бывших коллег в Турции, Италии и Швейцарии. Потребовалось десять
лет – и перемен в официальной политике, – чтобы в сентябре 1955 г.
советское правительство объявило военным коллаборационистам
всеобщую амнистию[112]. Раны стали постепенно заживать.
Прошлое было прологом, и теперь начинался новый цикл.
 Глава 30
Последний взгляд на восточную политику
Вторжение Германии в Советский Союз явилось результатом
симбиоза нацистской идеологии с германской политикой силы.
Предпосылки к этому были сформированы давно вынашиваемыми
предубеждениями и иррациональными стереотипами о России и
большевизме, которые привели нацистское руководство к созданию
ложного образа Советского Союза. В полной гармонии с расизмом,
мессианством и безнравственностью, составлявшими сущность
национал-социализма, исполнители воли фюрера пытались низвести
«жителя Востока», славянина, а в особенности русского, до положения
предопределенной, неизбежной неполноценности. Нацистское
мировоззрение символизировалось опусканием советского человека до
статуса «унтерменша». В то же время текущая ситуация 1940 г. – мощь
Германии, череда блестящих побед, которые стимулировали погоню за
очередным триумфом, и существование России в качестве другой,
единственной на континенте крупной державы, – вот что стояло за
приказом напасть на СССР. Это было не решением, принятым на
основе рационального анализа, а рискованной авантюрой, которая не
предусматривала проигрыша. Действительно, внутри мира фантазий и
самообмана, который представлял из себя нацистский рейх, решение о
вторжении шло от страстного желания напасть на Россию, полностью
игнорируя мнение разведки – ее технических и страноведческих
специалистов.
Личные заявления и практическая деятельность Гитлера
убедительно доказали, что его военной целью не являлась, как
пытаются нам внушить некоторые современные апологеты,
благородная попытка «обезопасить Европу от большевизма». Цели
нацистов были куда более эгоистичными, доктринерскими, жестокими
и далеко идущими. Не являлось вторжение и превентивной операцией,
направленной на предотвращение советского нападения на рейх:
каковы бы ни были намерения Москвы, приказ Берлина о вторжении
был отдан в отсутствие каких-либо ощутимых доказательств советских
наступательных планов. По сути, целями вторжения были ликвидация
большевизма, уничтожение СССР как государства и приобретение
нового бескрайнего пространства для колониальной эксплуатации и
заселения. Политические соображения – включающие как доктрину,
так и соотношение сил – были и остаются основополагающими для
этого подхода. Гитлер откровенно сформулировал эти цели еще за годы
до попытки их реализации. По словам Раушнинга, однажды фюрер
сказал своим коллегам, что «в первую очередь я думаю не об
экономических вопросах. Разумеется, нам нужны пшеница, нефть и
руда Советского Союза. Но наша истинная цель – установить наше
господство на все времена и закрепить его настолько прочно, чтобы
оно простояло тысячу лет».

А гросс-адмирал Редер еще во время войны высказал мнение, что

«основывать продовольственные поставки Европы на использовании
Украины – и тем самым вызывать перманентный конфликт с
Россией, – на мой взгляд, стало целью Гитлера уже позже, после
первых успехов в России, а также после ослабления надежд на
использование Северной Африки».
Более того, реальный боевой план пренебрегал зерновыми и
нефтяными районами в качестве основных целей, толкая немцев на
Ленинград и Москву, а не на Украину и Кавказ. По данным
Генерального штаба, «северная половина района операций предлагает
более благоприятные условия для передвижения по обширным
территориям, чем южная…». Действительно, по тактическим
соображениям схема декабря 1940 г. предусматривала быстрый бросок
вверх, к Балтийскому побережью, чтобы помешать Советскому Союзу
[советскому Балтийскому флоту] перерезать пути поставок руды из
Лулео (Швеция) в Германию. Схожие соображения превалировали и в
других секторах.
Лишь позднее, когда в ходе войны неудачи и нехватка всевозможных
ресурсов стали источником серьезной озабоченности, спрос на
рабочую силу и сырье вынудил германскую военную машину принять
меры, которые, хоть и оставались по-прежнему совместимыми с
национал-социализмом, ознаменовали значительные отступления от
первоначально намеченного политического курса.
Подобное мировоззрение оправдывало и поощряло практику
безудержной колонизации Востока. Оно подкреплялось предпосылкой
о том, что в блицкриге – молниеносной войне по уничтожению
Советского государства – народы СССР должны быть «вынесены за
рамки истории» и их не следует принимать во внимание или
завоевывать их доверие. Гитлер настаивал на сосредоточении в
немецких руках всей политической (и военной) власти на
оккупированных территориях. Его эксцентричная логическая
аргументация постулировала безжалостный конфликт между
германцами и славянами, высшими и низшими. Даже если рейх будет
стремиться к миру с восточными народами, «в один прекрасный
день, – как высказался Гитлер, – они обязательно повернут против
нас». Логическим выводом – для фюрера – стало следующее:
уничтожить государственную машину и любые другие очаги власти в
России, пресечь восстановление местного самоуправления в виде
центров активности или учреждений и приступить к перманентной
оккупации. Уничтожение государственности должно было
сопровождаться запретом на все формы политической организации для
покоренных народов. Разобщенным, им не предлагалось ни хлеба, ни
зрелищ.
К концу 1941 г., когда стало очевидно, что Германия не выиграет
войну столь стремительно, как предусматривал генеральный план
«Барбаросса», тактику пришлось пересмотреть. То, что не было
подготовлено ни одного альтернативного плана, ни резервов, ни
предусмотренных действий на случай, если – как оно и оказалось –
первоначальный натиск не сможет сокрушить Советское государство,
свидетельствовало лишь о мистической вере в непогрешимость
Гитлера и об отсутствии дальновидности. Во-первых, возникла
некоторая задержка в осознании того, что наступление не увенчалось
успехом. Последовало странное отставание между пониманием
военных, политических и экономических трудностей на Востоке и
переводом их последствий в пересмотр политики или тактики.
Фундаментальных изменений в мировоззрении так и не произошло.
Тем не менее примерно в конце года начался новый этап политики
оккупации, отразивший адаптацию Германии к затяжной войне. Что
свидетельствует о смещении внимания с долгосрочных целей на
удовлетворение насущных потребностей военного времени, на
интенсивную эксплуатацию экономики оккупированного СССР и на
начало осуществления масштабной программы перекачки рабочей
силы в рейх.
Военным неудачам Германии на Востоке способствовало и
отношение советского населения по обе стороны линии фронта. По
мере продолжения войны это отношение претерпело значительные
изменения. Люди на оккупированных территориях, которые
изначально проявляли заметную готовность приспосабливаться и
принимать немецкое правление, все чаще обращались против
захватчиков. Причин для подобных перемен было предостаточно.
Частично сыграла свою роль советская пропаганда – как и ход самой
войны. Из трех основных целей войны уничтожение большевизма не
вызывало особых несогласий. Попытка разделить Россию на ряд
марионеточных государств вызвала определенное возмущение, но не
была широко известна. Изменению взглядов местного населения
прежде всего способствовали планы по колонизации и повседневное
поведение оккупационных властей.
Результатом стала разнополярная политическая и психологическая
ориентация «господ и крепостных». Партизанское движение все чаще
находило массовую поддержку. В качестве возмездия за «саботаж» и
«подрывную деятельность» оккупационные власти прибегали к
жесточайшему террору. Это, в свою очередь, подталкивало еще
большее число местных жителей к сопротивлению немцам, не
сумевшим добиться желаемого увеличения сельскохозяйственного и
промышленного производства на оккупированных территориях. Таким
образом, Берлин был вынужден санкционировать политику «кнута и
пряника», которая в различных пропорциях длилась до конца войны. В
то время как кнут продолжал оставаться довольно универсальным
атрибутом немецкого правления, постепенно вызревало элементарное
осознание того, что для максимальной безопасности и оптимальной
производительности необходимо активное сотрудничество населения.
Прагматическая необходимость, осознаваемая главным образом на
местах, диктовала отход если не от теории, то от практики
колониализма в нацистском духе.
И хотя гнет по-прежнему усиливался, были введены определенные
«уступки» коренному населению. По сути, в каждом случае они
затрагивали область реальных жалоб. И по сути, в каждом случае их
главным побудительным стимулом становились немецкие поражения.
Рейх шел на уступки из-за своей слабости, а не силы. Сельское
хозяйство стало первой областью, в которой была частично принята во
внимание чрезмерно активная эксплуатация простых людей – главным
образом потому, что Германия выигрывала от усиления стимулов к
производству, которые должна была создать аграрная реформа, не
подвергая при этом критической опасности нацистские планы на
будущее. Далее, в качестве более существенного отхода от
долгосрочных целей, на Востоке была восстановлена [кое-какая, кое-
где] промышленность. За этим последовали другие умеренные
отдельные послабления – статус рабочих на принудительных работах и
военнопленных, культурные и религиозные возможности, местное
самоуправление.
И только позже, когда военная удача все больше и больше
отворачивалась от рейха, отступление от догмы к эклектическому и
вынужденному реализму расширилось настолько, что допустило
систематическое использование «жителей Востока» в качестве
военной силы на стороне Германии: предложение, на которое Гитлер
решительно наложил вето в 1941 г. Симптоматично, что в этой череде
уступок политические делались последними. Уже после того, как были
введены некоторые экономические реформы, разрешены воинские
части из местного населения и приняты другие полумеры, пришло
осознание того, что новая тактика требовала хорошо организованной
«политической войны» и хотя бы символических обещаний населению
СССР на будущее. Это пришло последним, поскольку наиболее
фундаментально компрометировало нацистскую идеологию и ее цели.
Поначалу, когда победа казалась неизбежной, официальный Берлин
отвергал политическое сотрудничество с русским населением. Его
активная поддержка была сочтена ненужной и нежелательной. Когда,
ближе к концу войны, остро нуждаясь в помощи, Третий рейх
обратился к «секретному оружию» политической войны, большинство
советских граждан, находящихся в его орбите (не говоря уже о тех, кто
находился вне ее досягаемости), отказались доверить немцам свою
судьбу. Меры, ознаменовавшие новую политику, оказались слишком
нерешительными, запоздалыми, единичными и лицемерными, чтобы
обратить события вспять.
Изменения в позиции Германии производились на случайной
основе. Предпосылки «восточной политики» никогда не
пересматривались на самом высоком уровне. Также не были
урегулированы конфликты между соперничавшими целями и
группировками. Основное противоречие между долгосрочными
целями и насущными потребностями так и не было устранено.
Создание частных фермерских хозяйств сделало бы недействительной
будущую германизацию земель. Возрождение промышленного
производства шло вразрез с целью низведения России до «аграрной
базы» рейха. Предполагалось, что использование «туземцев»
в качестве ответственных должностных лиц и союзных войск придаст
им статус и станет стимулом, способным сделать их опасными для
рейха. Ситуация крайне осложнялась одновременным использованием
как колониальной, так и прагматичной тактик – первая
поддерживалась в основном нацистскими фанатиками; вторая
применялась многими военными. Некоторые должностные лица не
могли заручиться расположением населения до тех пор, пока работа
других чиновников базировалась на принуждении и терроре. Кроме
того, различные ведомства преследовали взаимоисключающие цели. В
то время как одни настаивали на максимальном использовании
рабочей силы в сельском хозяйстве Востока, другие насильно
вывозили сельскохозяйственных рабочих для работ в рейхе. В то время
как армия стремилась зачислить советских военнопленных на службу,
заводы в Германии настаивали на их использовании в
промышленности. Никогда не принималось какого-либо четкого
решения по приоритетам распределения людей и ресурсов, не было
полного понимания взаимосвязи экономики и политики. Наконец, на
последнем этапе войны Берлин – или различные немецкие ведомства –
стремился поддержать как федералистское, возглавляемое русскими
[перебежчиками] движение Власова, так и антирусские сепаратистские
группировки национальных меньшинств. Неизбежный результат:
никто из них не доверял рейху, в немецких кругах царила полнейшая
неразбериха, а у советской пропаганды имелось место для маневра в
разоблачении немецких лживости и двуличности.
Проведение немецкой оккупационной политики серьезно подрывали
личная вражда, борьба за власть и несогласованность в принципах и
тактике внутри самой немецкой элиты.
Административная структура на оккупированной территории
сочетала тщательное планирование с бессистемной импровизацией.
Административный механизм сталкивался с серьезными конфликтами
полномочий, спорами по поводу юрисдикций и неэффективным
управлением. Персонал, отобранный для проведения «восточной
политики», часто оказывался некомпетентным, эгоистичным и
склонным к подчинению общественных интересов личным удобствам
и самообогащению. Организация была чрезмерной, неустойчивой и
слишком регламентированной. Наконец, широкое разделение функций
и обязанностей само по себе способствовало безответственности со
стороны каждого причастного ведомства.
Было бы неверно приписывать провал немецкой оккупационной
политики главным образом борьбе за власть, личной вражде,
некомпетентности персонала и неправильной организации. Все это
лишь усугубило трудности, проистекавшие из целей, ради которых
велась война и которые санкционировали методы, используемые для
их реализации. В основе всего лежала политическая мораль и
Weltanschauung – мировоззрение, природа самой нацистской системы.
Суть нацизма оставалась неизменной – и точно так же суть нацистской
«восточной политики» не могла измениться. Те, кто высокопарным
хором требовали коренного ее пересмотра, не понимали, насколько
глубоко она укоренилась в ценностях и устремлениях той
группировки, что правила рейхом.
На практике существовали значительные различия в проведении
официальной политики. Масштабы задействованных районов, условия
военного времени, нехватка рабочей силы, особые властные
отношения между немецкими ведомствами – те же факторы, которые
сделали немецкий контроль над территорией менее эффективным, –
также способствовали тому, что каждый комиссар и лейтенант
превращались в маленьких вице-королей, которые могли, с большой
вероятностью безнаказанности, поступать так, как им
заблагорассудится. Из главных немецких правителей на Востоке Эрих
Кох на Украине проводил самую грубую и жесткую
дискриминационную политику. Немного более продуманный курс,
проводимый Вильгельмом Кубе в Белоруссии, был в равной степени
нацелен на эксплуатацию, но имел несколько большую склонность к
символическому признанию «народных требований». Однако различия
между этими двумя стратегиями были недостаточными, чтобы иметь
какое-то значение. Более того, в Белоруссии географические условия
благоприятствовали росту красного партизанского движения, развитие
которого способствовало формированию отношения населения как за,
так и против захватчиков. Конечный результат и на Украине, и в
Белоруссии оказался практически одинаков: основная масса людей
обратились против своих новых хозяев.
По этой шкале оценок поведение Лозе в странах Балтии[113]стояло
несколько выше, чем у Кубе, и, разумеется, еще выше, чем у Коха.
Однако планы германизации, как и большие ожидания ранее
независимых, националистически настроенных прибалтийских
народов, аннулировали все те спасительные действия, которые
политика ограниченного (и зачастую кажущегося) партнерства могла
иметь для здешних прогерманских и антисоветских настроений.
В отличие от этого на Северном Кавказе, где оккупация была
кратковременной, где Берлин санкционировал некоторое отклонение
от теории «низшей расы» и где армия – менее безапелляционная, чем
взращенные партией гражданские власти, контролировала все, реакция
населения оказалась более благоприятной для немцев. Часто
правление военной администрации воспринималось народом как
менее обременительное, чем немецкое гражданское; тем не менее
военная юрисдикция никоим образом не являлась предзнаменованием
смягчения политики – факт, хорошо продемонстрированный
событиями в Крыму и зверствами по отношению к партизанам в
центральной и северной частях оккупированной территории России.
Расхождения в практике продемонстрировали, что различия в
оккупационном правлении стали причиной различной реакции
покоренного населения; также они создали некую систему
«лоскутного одеяла», столь ненавистную для тоталитаризма,
стремящегося к простой, всеобъемлющей однородности. Если
вариации и допускались, то это происходило в основном из-за
невозможности какой-либо из конкурирующих немецких группировок
целиком и полностью следовать своим собственным курсом. Как глава
«территориального министерства» оккупированного Востока, Альфред
Розенберг предположительно являлся немецким специалистом по
выработке и проведению оккупационной политики. Однако ни по
одному из необходимых критериев – политическому, властному или
личностному – он не соответствовал своей задаче. Он являлся хорошей
иллюстрацией к изречению Оскара Уайльда о том, что «амбиции – это
последнее прибежище неудачников». Розенберг был почти
патологически настроен удерживать символические признаки своей
власти. Тем не менее он не смог выстоять против конкурирующего
влияния Гиммлера или устоять перед интригами Бормана. Его
переиграл его собственный подчиненный Эрих Кох, высмеял Геббельс
и презирала армия. Розенберг рассорился с Риббентропом и Герингом,
его игнорировал Гитлер. Технически остававшийся рейхсминистром,
Розенберг фактически обладал меньшим авторитетом, чем люди,
которые не принимали формального участия в трагедии на Востоке.
Программа Гитлера не давала четкого представления о тех
миллионах людей, которые должны были стать для Германии новыми
рабами. Его единственная забота заключалась в том, чтобы
«максимизировать количество сеющих рознь элементов на восточном
пространстве». Резко контрастируя с этой точкой зрения, другое
направление германских должностных лиц выступало за мобилизацию
на борьбу с Кремлем всех народов на Востоке. Если бы врагами были
только большевизм и его лидеры, народы России могли бы стать
партнерами по «Новой Европе», которую собиралась построить
Германия. Изначально слабая, эта группа приобретала себе
приверженцев по мере того, как неудачи на фронте множились.
Розенберг выбрал золотую середину. Он разделял точку зрения
Гитлера – на самом деле первоначально эта идея принадлежала ему, –
что большевизм являлся специфическим русским (и еврейским)
явлением. Он подписался под программой германизации Востока. Он
отдавал абсолютный и безусловный приоритет немецким интересам по
сравнению с интересами любой группы лиц или отдельной личности в
СССР и не имел никаких моральных сомнений в отношении
злоупотреблений и эксплуатации, вызванных оккупацией. Однако он
выступал за избирательную концепцию, которая проводила бы
различие между великороссами и нерусскими народами Советского
Союза: украинцами, белорусами, тюрками, кавказцами и другими
национальностями. Не на основе эмпирических данных о
существующих этнических трениях и, как следствие, эмоциональной
одержимости и умственного стремления найти простой, наглядный
способ раздела «советского пирога» этот нацистский теоретик сделал
расовые и национальные категории пробным камнем приемлемости.
Его упрощенным рецептом иммунизации Востока стало
географическое, а не учитывающее социальные или функциональные
линии внутренней напряженности, разделение страны.
Розенберг хотел заручиться поддержкой нерусских сил в борьбе с
Москвой. Его собственная формула избирательной политической
войны поставила рейхсминистра в затруднительное положение между
сторонниками политических призывов ко всему советскому населению
и решительными противниками всех подобных попыток. Его
предпосылки, как уже указывалось, заключались не в том, что
меньшинства в подавляющем большинстве выступали за его
программу расчленения страны на части[114]; напротив, он отлично
понимал слабость национального сепаратизма множества народностей,
которым, под опекой Германии, вменялось достичь фиктивного статуса
национальной государственности. Поскольку Розенберг считал, что их
будущее отделение от «Великорусского государства» потребовало бы
постоянной зависимости от Германии, Розенберг чувствовал себя в
безопасности в продвижении своей программы, которая сформировала
бы по периметру «Московии» кольцо контролируемых Германией
буферных зон, одновременно гарантируя Берлину эффективную
эксплуатацию Украины и Кавказа.
В атмосфере общественного мнения, сформированного такими
людьми, как Гиммлер, Борман и Кох, выглядело ироничным, что даже
Розенберг, фанатичный идеолог немецкого фашизма [ «Миф XX века»
и др.], выступал за политику, которая, при всей своей ограниченности,
казалась более политически ориентированной и более нацеленной на
использование жителей Востока, чем официальная линия.
«Розенберг, – пишет Георг Хальгартен, – был отнюдь не более
гуманен, чем Гитлер. Ненавистник России родом из Прибалтики, он
вдохновлялся патологическим желанием истребления коренных
русских и использования украинцев, латышей, эстонцев и других в
качестве инструментов в этой игре. Но впоследствии его
психоневротические комплексы привели к политике, отличной от
гитлеровской… он предвидел опасность, которую планы Гитлера и
Заукеля (террор и захват людей) на Востоке представляли для самого
дела фюрера».
Что касается национального вопроса, то тут Розенберг был обречен
на неудачу. До тех пор пока ортодоксальные нацисты оставались
сильны, они отказывались прислушиваться к его личным просьбам. В
конечном итоге, во время полного поражения, когда все было
поставлено на то, чтобы «добиться расположения русских», формулу
Розенберга снова отвергли. Тогда обращение должно было взывать ко
всему советскому народу, а его национальная политика – по самой
своей природе – строго ограничивалась по своему воздействию.
Ставка Розенберга на сепаратистов задумывалась не как оружие для
завоевания поддержки и расположения советского народа, а как
программа победителя по обеспечению будущего правления Германии
на Востоке. Она отражала цель, а не реальность и представляла собой
программу, а не орудие политической войны. Как предполагал после
войны заместитель Розенберга по политическим вопросам, «это то, что
может позволить себе только тот, кто занимает выгодную позицию».
На практике позиция «золотой середины» Розенберга не сработала.
Тотальное неприятие политической войны сменило притворство
полного ее признания.
«Восточную политику» периода Второй мировой войны можно
рассматривать как попытку одной тоталитарной системы сотрудничать
с субъектами другой. Если признаком современного «тоталитарного
государства» является равнодушие, черствость и жестокость к своему
собственному гражданскому обществу – то есть к общности людей,
которая должна впитать в себя дух движения и которая обеспечивает
смысл того, во имя чего система функционирует, – то насколько
большую бесчеловечность может оправдывать (и практиковать)
тоталитаризм по отношению к «чужому обществу», такому как жители
чужой страны, которые воспринимаются как «низшая раса»,
наделенные, так сказать, «первородным грехом».
Хотя было бы неверно искать единый определяющий фактор
нацистской политики, все же можно утверждать, что основными
компонентами синдрома тоталитарной мотивации являлись
политические. Решение о вторжении в Советский Союз было по
существу политическим. Цели войны на Востоке носили
принципиально политический характер. И наконец, все «уступки»,
неохотно предоставленные советскому населению и носившие
политический характер, оказались последним, на что пошла
нацистская элита. Существует мнение, что политика – это искусство
возможного. В этом свете на гитлеровское или, если уж на то пошло,
на любое тоталитарное правление вряд ли можно навесить ярлык
«политического». То, что отличает его от естественного
самоограничения некоторых других государственных систем – это
именно ужасающее тоталитарное убеждение, что возможно все.
Самопровозглашенный сверхчеловек начинает верить в себя и,
подобно Фаусту, переоценивает свои силы. Именно вера Гитлера в
свою непобедимость привела его к гибели. Но на более скромную,
более умеренную веру он был неспособен.
Собственная роль Гитлера в «восточной политике» являлась и всем
и ничем. Он предпочитал принимать решения лишь в редких случаях и
по относительно главным вопросам. Он часто был занят более
насущными военными проблемами (хотя это не удерживало его от
резких комментариев по различным мелочам). Он задал основной курс
– отношения с «низшей расой», экономическую эксплуатацию, указ «о
комиссарах», политику истребления. Когда возникали новые
проблемы, решения принимал именно он – по аграрной реформе,
использованию Osttruppen «восточных войск», по спору Розенберга с
Кохом и движению Власова. И все же фюрер решил потворствовать
ожесточенным разногласиям между своими помощниками. Терпел ли
он их от слабости или от силы, от неведения или от безразличия (или
втайне поощрял их, считая, что нет худа без добра?) – целый ряд
действующих лиц «восточной политики» (как и в других делах
Третьего рейха) в течение многих лет стремились проводить курс,
заметно расходившийся с курсом фюрера. Исполнение политических
директив необходимо было делегировать. Гитлеру не хватало
комиссаров, дабы контролировать своих же комиссаров. Его взгляды
часто служили предметом умозрительных построений, и, в отсутствие
официального вердикта, различные отношения к вопросу становились
приемлемыми без того, чтобы вызвать подозрение в подрывной
деятельности. Таким образом, Гитлер выступал в качестве главного
составителя политических формулировок, но при этом, как оказалось,
имел крайне незначительное непосредственное влияние на их
реализацию.
В результате появился поразительный образец того, что социологи
называют толерантностью к неопределенности – которую так не
выносит тоталитаризм. Ее боевым аспектом стала внутренняя война
без правил – или, как назвал ее бывший чиновник рейха,
«авторитарная анархия». «Основной чертой нацистской
административной анархии являлось стремление каждого, кто
чувствовал себя достаточно сильным, делать в своем секторе то, что
ему заблагорассудится». Если тоталитаризм порой оправдывается с
точки зрения повышения эффективности и координации, которых
предполагалось достичь, то немецкий опыт, как это хорошо
проиллюстрировал восточный вопрос, опровергает подобное
допущение. Редко в государственном управлении тратилось столько
усилий на столь хаотичную, но хорошо спланированную оргию
взаимного причинения вреда друг другу.
Акцентировать внимание на множественности конфликтов, которые,
в силу сложившихся обстоятельств, делают тоталитаризм чем-то
недостаточно «тотальным», не значит умалять его влияние. Тем не
менее важным и своеобразным аспектом тоталитарного государства и
общества – по крайней мере, в их нацистском проявлении – остается
то, что они включали в себя «мешанину частных империй, частных
армий и частных разведывательных служб».
Как сказал британский историк Хью Тревор-Ропер: «…
Безответственность правителя влечет за собой безответственность
подчиненного; концепция общего благополучия теперь существует
только в пропаганде; политика становится политикой феодальной
анархии, которую может скрывать, но не может изменить личная
власть неоспоримого деспота».
Можно утверждать, что такая борьба является необходимым и
логичным продуктом разного рода разногласий. Как предполагает
Тревор-Ропер, в условиях современной диктатуры в открытом
обществе разногласия на вершине пирамиды власти занимают место
общественного мнения. Безусловно, обсуждение и поддержка
различных и даже противоречивых стратегий и тактик разными
людьми и фракциями могут считаться благотворными и в конечном
итоге могут послужить развитию, хоть и незначительному, творящей
политику верхушки тоталитарного режима. Однако в случае нацизма
различные ведомства – каждое с чувством собственной
исключительной правоты и миссии – стремились одновременно
навязать несовместимые политики, обращая мало внимания на то, что
«официальная» политика (предположительно взгляды Гитлера)
представляла собой практику, которая, вне зависимости от
рассматриваемых проблем, имела свойство оказывать губительное
воздействие на все предприятие.
Тоталитаризм, как предполагалось, зависит от источника огромной
силы. Слабого тоталитаризма вообще не существует. Возможно,
потому, что рейх не обладал ни достаточной живой силой, ни
техническими средствами, необходимыми для реализации
«тотального» контроля на оккупированном Востоке, ситуация там
привела к более широкой вариации деятельности, большей
независимости от диктата, более свободному экспериментированию и
к большим злоупотреблениям, чем это было возможно в самом рейхе
или даже в других, более жестко контролируемых «сатрапиях».
Похоже, вариации оказались обратно пропорциональными
эффективности нацистского контроля.
Как в свете этого всепроникающего внутреннего разногласия и
скрытого братоубийства могла продолжать функционировать – и
долгое время успешно функционировать – немецкая
правительственная машина: государство, партия, полиция и армия?
Возможно, частично ответ лежит в том, что большая часть дел
правительства является рутиной, вопросами администрирования, а не
политики, исполняемыми на более низких уровнях власти,
укомплектованных, как правило, гражданскими служащими,
специалистами или политическими назначенцами, не
заинтересованными в радикальных политических переменах. Они
тянут и тянут свою лямку; одни из них – слепо верящие оппортунисты,
другие – всего лишь клерки, готовые поступиться принципами,
которыми не слишком дорожат, третьи – просто невежественные или
равнодушные люди.
В то же время военная машина также продолжала выполнять свои
задачи, которые, по самой своей природе, были менее подвержены
конфликтам, бушевавшим в гражданском секторе режима.
Бесперебойная деятельность вооруженных сил помогала сохранить
внешнюю видимость бесперебойности работы и успеха, которые
характеризовали нацистское государство еще долгое время после того,
как оно оказалось пораженным смертельным недугом.
Как ни странно, хотя в «восточной политике» принимали участие
миллионы, ее курс устанавливала лишь горстка людей. Массы
немецкого народа по-прежнему не интересовались политическими
проблемами оккупации и пропагандистской войной. Большинство из
них мало заботило «подлинное лицо России», каким они видели его в
брошюрах СС, немецких кинохрониках или письмах от родственников
и друзей в военной форме. «Основную массу населения интересовали
не политические, а исключительно военные перемены на Востоке». В
равной степени трагично и то, что нацистский гипноз, казалось,
парализовал способность критически мыслить у многих из тех, кто
мог или должен был быть лучше осведомлен. Даже те, кто явно не
соглашался с целями или тактикой Гитлера, оказались загнанными в
тупик.
Официальная терминология, официальная загадочность, почтение к
официальной догме поддерживались во всех изречениях, спускаемых
верхами вниз и копируемых нижними эшелонами власти. Никто не
осмеливался разорвать цепь, в открытую противореча верховной
власти. В этом отношении сам Розенберг по сути являлся преданной
делу мелкой сошкой. Ему не хватало смелости или проницательности,
чтобы вскрыть суть проблемы; и цели его гнева, и жалобы были
второстепенными. Фюрер оставался, как и жена Цезаря, вне
подозрений. Как ни парадоксально, но именно то, что Гитлер был
выше борьбы своих подчиненных, и то, что он обладал такой
бесспорной и неограниченной властью, давало возможность его
подчиненным действовать за его спиной, устраивать свары между
собой и на самом деле аннулировать распоряжения других – включая
самого Гитлера.
Активное или пассивное участие в войне, коллаборационизм и
число попутчиков национал-социализма распространилось, как и
следовало ожидать, на обширные области вне пределов относительно
узкого круга преданных, убежденных «стопроцентных» нацистов.
Многие – далекие из-за своего происхождения или убеждений от норм
партии и СС – пошли на молчаливое согласие с глупостью,
злоупотреблениями и истреблением людей, чего «в иных
обстоятельствах» они никогда бы не допустили. Сотрудничество
неизбежно предполагает принятие на себя определенной доли
ответственности. Компромисс с нацизмом означал компромисс с
самим собой.
Ранее в этом исследовании и в других работах много говорилось о
принципиально не нацистском, традиционалистском консерватизме
немецкой армейской элиты и об особом положении отдельных видных
государственных служащих, существенно не соответствовавших
нацистским стандартам. Даже движение Власова нащупывало пути к
активной независимости от нацистской машины. Но все эти группы –
как и другие, например немецкие разведслужбы, – оказались
запятнанными своими компромиссами и сотрудничеством: виновные
не в участии, а в совместной моральной и политической
ответственности; например, в случае армии – в обращении с
военнопленными, а в случае айнзацгрупп – в помощи военным в
организации материально-технического обеспечения и других
средств[115]; в случае не нацистов из министерства восточных
территорий – в политике, проводимой по отношению к евреям, и
принудительном труде.
В конечном счете, немецкие специалисты по России – ученые,
техники, сотрудники разведслужб – практически все внесли свою
лепту в ведение войны. Правда, их прогнозы так часто оказывались
ложными, а фантазии Гитлера так часто становились реальностью, что
ни сам фюрер, ни они сами не доверяли собственным суждениям.
Лишь очень немногие держались в стороне, отказываясь поддерживать
эту мерзость; для некоторых, таких как фон Хассель, Восточная
кампания стала лишь одним из аспектов более глубокой переоценки
нацистских ценностей и методов; другие, как Вильгельм Баум,
предпочли соучастию самоубийство; а некоторым война на Востоке
открыла глаза на сущность системы, которую они защищали. Многие,
если не все, «эксперты» высказывали свои претензии и советы, но по
большей части они предлагались в рамках Третьего рейха, его целей и
морали. Искренне заблуждавшиеся или честно верившие, будто
большевистская (или русская) угроза затмила все остальное, или
наивно надеялись на перемену в политике Берлина, или были связаны
чувством патриотического долга и верности присяге, или считали, что
своим участием они сдерживали зло, исходившее от других, – вне
зависимости от своих мотивов коллаборационисты-ненацисты, немцы
и не немцы, в равной степени оказались жертвами моральной анемии.
На самом деле «экстремизм» и «порядочность», «фанатизм» или
«реализм» на Востоке не обязательно были связаны с глубиной
национал-социалистических убеждений. Наряду с ненацистскими
«порядочными людьми» – как, например, Шуленбург, Штауффенберг и
Ганс Кох – были такие ненацисты, которые настаивали на
максимальной эксплуатации и поэтому – как генерал Томас, один из
руководителей военной экономики Германии, – потворствовали
крайним злоупотреблениям. С другой стороны, среди изобилия
нацистских экстремистов начиная с Эриха Коха имелись некоторые –
как гаулейтер Фрауенфельд, – которые проявляли отчетливое
понимание эффективных способов обращения с советским
населением. Пожалуй, самый умеренный и тактичный из генерал-
комиссаров, Лицман, после завершения своих дел в Эстонии в конце
1944 г. добровольно вступил в войска СС. Победа реализма над
предубеждением могла оставаться совершенно отдельной и не
предполагать пересмотра идеологии или военных целей.
Возможно, это было всего лишь человеческой слабостью –
поддаться завораживающей истерии танца смерти нацизма; отречься
от свободы, раствориться в массе; отказаться от личной совести и
запретов в ситуации, когда «власть» отбросила все свои ограничения;
или механически выполнять свой долг, не оглядываясь назад, чтобы не
постигла судьба жены Лота. Многие из людей, проводивших
восточную политику, не имели ни фанатичных, ни сатанинских
наклонностей. Но все же и они скатывались в пропасть и слишком
часто барахтались в ее грязи. Имело место противопоставление
личной и общественной морали, и в эпоху господства гитлеризма люди
невольно обнаруживали «Гитлера в себе».
Германия уже оккупировала русскую территорию поколением
раньше [в 1915–1918 гг.]. По сравнению с первым разом цели и методы
Второй мировой войны выделялись своей уникальностью и
тотальностью. Предыдущая война со своими ограниченными целями
привела к новой войне – борьбе не на жизнь, а на смерть, в которой
один из титанов должен погибнуть. Теперь, вместо политического и
территориального ослабления вражеского государства, цель включала
в себя кардинальные изменения в управлении и социальной структуре
врага. Если в 1914 г. в Drang nach Osten – «натиске на Восток» –
имелись лишь некоторые элементы колониализма, то в 1941 г. они
стали гораздо более бесстыдными, масштабными и грубыми.
Традиционный офицер и джентльмен Первой мировой войны – будь то
символический юнкер, имперский или, как правило, офицер
Габсбургов – уступил место убийце из СД, разъезжающему на
«газенвагене» – «душегубке» с моноклем и стеком.
Столь же значительным стал отказ от культуртрегерства. В 1941 г.
эта миссия была сведена к сугубо этноцентричным
(националистическим) терминам, не став донесением достижений
Запада до Востока, который был [по мнению нацистов] недостоин их.
И наконец, Первая мировая война не видела такой подавляющей
идеологической мотивации, которая привела в ходе Второй мировой
войны к извращению военных операций и сознательному отказу от
настоящей политической войны. В 1918 г. Германия и Австрия были
вполне готовы использовать марионеточные правительства. Хотя
немецкая оккупация во время Второй мировой войны и являлась во
многих отношениях беспрецедентной, опыт Первой мировой войны,
несомненно, помог определить зоны ее интересов (в Прибалтике, на
Украине и на Кавказе), и она действительно стала для некоторых из
главных действующих лиц 1941–1945 гг. боевым крещением в
восточной политике.
Также уместно сравнить различные территории Европы,
удерживаемые Германией во время Второй мировой войны. Повсюду
оппозиция подверглась безжалостному разгрому, экономика
эксплуатировалась, применялся террор. Ни одна группа, национальная
или любая другая, не была свободна от страха – или от
концентрационных лагерей. Интересы Германии были превыше всего,
и никаких колебаний в применении строгих мер там, где это считалось
необходимым, не существовало. С другой стороны, имелись тщательно
продуманные градации контроля и обращения с различными народами
Европы. Некоторым из ним полагалось иметь свое место под солнцем
и более высокий уровень жизни; другие должны были вносить свой
вклад в виде принудительного труда и прозябать без преимуществ,
предоставляемых культурными перспективами или международным
статусом. Неизменное обращение с народами «низшей расы» было
хуже и жестче, чем с какими-либо другими; то же самое верно и в
отношении военнопленных, Osttruppen («восточных войск») и рабочей
силы на принудительных работах – как и в отношении культурной и
интеллектуальной деятельности на Востоке. На гигантской шкале, по
которой нацисты оценивали каждую этническую группу, жители
Востока занимали место выше тех, кто был обречен на массовое
физическое уничтожение [евреев, цыган, негров], но ниже всех тех, кто
мог стать жителем государства. Россия считалась территорией, менее
всего желанной для рейха. Если некоторые виды деятельности –
например, жестокое обращение с военнопленными – в какой-то мере
являлись результатом обстоятельств, то большинство других оказались
полностью преднамеренными. Более того, они неотвратимо вытекали
из принципов национал-социализма.
В 1941 г. Германия – или любое другое государство – имела редкую
возможность обратиться к населению Советского Союза. Глубокое
разочарование и напряженность раздирали другой тоталитарный
колосс, который Гитлер намеревался уничтожить. После жестоких лет
террора и практически голодного существования раны еще не
закрылись; скрытых разногласий внутри Советского государства и
общества оставалось предостаточно. Отдельные лидеры, широкие
слои интеллигенции и «белых воротничков», а также массы городского
и сельского населения были потенциально восприимчивы к умелой
попытке вбить клин между правителями и народом.
Германия ни в малейшей степени не сумела воспользоваться такой
возможностью. Неудача произошла из-за целого ряда причин:
сознательного решения не прибегать к политической поддержке
«низших» народов – более того, детальный план предусматривал
уничтожение русской интеллигенции и чиновничества; умышленное и
необоснованное игнорирование тех сфер советской жизни, в которых
рождались самое сильное напряжение и недовольство;
и преднамеренная попытка обращения к расовым и национальным, а
не социальным и экономическим группам, из-за чего заранее терялась
часть наиболее эффективной пропаганды и некоторые из самых
ценных перебежчиков. Только к одному из основных классов,
крестьянству, было сделано особое обращение – и то только тогда,
когда после неудач в самой Германии возникла потребность в больших
урожаях. Примечательно, что это была единственная социальная
группа, среди которой рейх получил и сохранил некоторую поддержку.
Акцент на разделение Советского государства по национальному
признаку, как и предполагалось, являлся скорее проецированием
немецкой позиции, чем выводом из изучения условий внутри
Советского Союза. «Я твердо убежден, – пишет, основываясь на
личном опыте, один немецкий эксперт [Ханс Серафим] по СССР, – что
многие немецкие солдаты привнесли свои чрезмерные
националистические взгляды в сознание кавказских и тюркских
граждан и ожидали, что те проникнутся идеализмом до такой степени,
которую никогда нельзя было бы ожидать в среде этих народов».
Действительно, разделение настоящего исследования по этническим
или географическим районам обусловлено не естественными
различиями в характере реакции их населения на оккупацию, а
различиями в политике Германии по отношению к этим районам. В
общем и целом реакция народа были везде схожей. Какие-либо
заметные различия объясняются разницей в немецком стимулирующем
воздействии, а не врожденными различиями национального характера
вовлеченных народов.
Макиавелли, обсуждая «способ управления городами или
владениями, которые до оккупации жили по своим законам», в своем
«Государе» советует: «Первое – это ограбить их; второе – прийти и
лично там жить; третье – позволить им жить по своим законам,
отдавая им дань уважения и создавая в стране правительство,
состоящее из тех немногих, кто будет поддерживать с вами дружеские
отношения».
Разумеется, именно реализм, а не участие к новым подданным
заставили Макиавелли призывать государя (правителя) терпимо
относиться к дружественному правительству и юридической
автономии завоеванной территории – и это в то время, когда групповое
сознание и чувство собственного достоинства среди вражеского
населения можно было бы игнорировать с неизмеримо большей
безнаказанностью, чем в эпоху современного раскрепощения и
патриотизма. Тем не менее в явные намерения Гитлера входил отказ от
собственных политических обещаний, обязательств или даже
пропагандистских приманок для населения Востока. Политическая
война отвергалась как оружие; политическое сотрудничество
находилось под запретом; а будущим политическим соглашениям
отказывалось в публичной огласке.
На самом деле существовали четкие границы того, чего могла бы
достичь политическая война. В первые месяцы войны, время
поражений советских войск, хаоса и массовой сдачи в плен, до того,
как характер немецких целей и поведения стал очевиден простым
людям по обе стороны линии фронта, политическая война вполне
могла сыграть решающую роль. Однако изначальный источник доброй
воли быстро иссяк; те, кто был готов поддаться убеждению, оказались
горько разочарованными. Жестокое немецкое обращение и насилие,
отсутствие программы, направленной на удовлетворение основных
чаяний населения, способствовали росту среди него антипатии. Между
германской пропагандой и практикой образовался все более
увеличивающийся разрыв, а Москва выбрала притягательную
национально-патриотическую линию, которая, по крайней мере на
некоторое время, отодвинула воинствующий большевизм на задний
план.
Вскоре люди на оккупированных территориях оказались между
молотом и наковальней, вынужденные выбирать между тем, что
большинство из них считало нежелательными альтернативами. Тем не
менее такова была природа борьбы, что единственным реальным
выбором оставался выбор между нацистами и Советами; никакая
«третья сила» не могла преуспеть, поскольку не существовало
никакого жизнеспособного третьего выбора; ни один из титанов не
потерпел бы вакуума власти – а также присвоения власти новым
самостоятельным конкурентом.
Как только Германия лишилась своего первоначального шанса на
успех, его уже нельзя было вернуть. После этого политическая война
во всех ее проявлениях могла бы стать, как убедительно предположил
один современный аналитик, «в лучшем случае лишь
вспомогательным инструментом национальной политики». Действия
говорили сами за себя громче любых слов. Когда наконец рейх
предпринял некоторые незначительные усилия по политическим
экспериментам на Востоке, было уже слишком поздно. Народное
отношение к оккупантам, изначально неустойчивое, безвозвратно
ужесточилось. По мере того как Красная армия освобождала страну,
множество разных причин и эмоций вернули большинство людей,
которые испытали на себе немецкое правление, в лоно преданности
Советам.
Можно утверждать, что все усилия немецких сторонников
политической войны обойти санкции Гитлера, наложенные на их план,
были обречены на провал. Идея сохранения политической монополии
власти на Востоке глубоко укоренилась в тоталитарном подходе. В то
же время политическая война не являлась панацеей. Она не могла
преуспеть до тех пор, пока репутация рейха, основные политические
рамки и цели войны оставались теми же, что и были. В основе
политических неудач Германии лежала суть самого национал-
социализма.
За три года, от начала вторжения в Россию до кризиса 1944 г.,
немецкая восточная политика потерпела полный крах. Упрямство, с
которым нацистская Германия, вопреки всем эмпирическим
доказательствам, придерживалась своей догмы, яростное ожесточение,
с которым нацистские лидеры сражались друг с другом, и неистовство,
с которым они искали выход из тупика, усугублявшегося
последствиями их восточной политики, выявили фундаментальную
неполноценность тоталитарного организма.
Немецкая оккупация провалилась.
Это был военный провал. В течение трех лет вермахт оставил почти
всю советскую территорию, а через год «тысячелетний рейх»
прекратил свое существование.
Оккупация обернулась также и административным провалом.
Неэффективность немецкой администрации и конфликты
ответственностей способствовали хаосу и неповиновению. Это был
провал даже для краткосрочной экономической программы, принятой
Берлином. Поступление зерна и сырья, захваченных в 1941–1943 гг.,
вероятно, было не больше того, что Гитлер получил бы по советским
поставкам, если бы придерживался пакта со Сталиным – при условии,
что Сталин не нарушил бы его.
Оккупация явилась помимо прочего политическим провалом. Рейх
сначала не желал, а затем оказался не способен извлечь выгоду из
внутренних конфликтов, существовавших в советском обществе.
 Примечания
1
Третьего не дано (лат.).
Вернуться

2
С Востока свет! (лат.)
Вернуться

3
Натиск на Восток (нем.).
Вернуться

4
Жизненное пространство (нем.).
Вернуться

5
Восточная политика (нем.).
Вернуться

6
Насильственное приобщение к господствующей идеологии (в
фашистской Германии). (Здесь и далее, кроме особо оговоренных,
примеч. ред.)
 Вернуться

7
В случае Бессарабии – возвращение отторгнутой в 1918 г. Румынией
территории России, а Прибалтийские республики после всеобщих
тайных выборов, где победили народные фронты, добровольно и по их
просьбе были приняты в состав СССР.
Вернуться

8
Примерно 25 % русских, 35 % украинцев – их планировалось
онемечить.
Вернуться

9
Образ жизни (лат.).
Вернуться

10
Смоленское сражение, в ходе которого советские войска наносили
чувствительные контрудары, продолжалось с 10 июля по 10 сентября.
Вернуться

11
Захваченных Польшей в 1919–1920 гг., что было зафиксировано
Рижским договором 1921 г.
Вернуться
 12
Добровольно вошедших после свободных всеобщих выборов, на
которых победили народные фронты, в состав СССР в 1940 г.
Вернуться

13
Восточное пространство (нем.).
Вернуться

14
Большое пространство (нем.).
Вернуться

15
А также территория Бессарабии между реками Днестр и Прут,
оккупированная Румынией в 1918 г. и возвращенная в состав СССР в
1940 г. с образованием Молдавской ССР и передачей Южной
Бессарабии Украинской ССР.
Вернуться

16
Центральная Европа (нем.).
Вернуться

17
Народность (нем.).
Вернуться
 18
Павлом Судоплатовым.
Вернуться

19
Вошла в состав Украинской ССР (в составе СССР) в результате
Освободительного похода Красной армии 17–28 сентября 1939 г.
Вернуться

20
Генерал-губернаторство – автономное образование в составе
Третьего рейха, созданное на части довоенной территории Польши.
Вернуться

21
Буря и натиск (нем.).
Вернуться

22
Очевидно, имеются в виду взрывы заложенных зарядов взрывчатки
после оккупации города немцами, которые в результате понесли
немалые потери.
Вернуться

23
Пакт о ненападении, подписанный в августе 1939 г.
Вернуться
 24
Сюда, в ставку «Вервольф», Гитлер переехал 16 июля и пробыл
здесь до 31 октября. Сооружения «Вервольфа» с мощным
бетонированием строились силами нескольких тысяч советских
военнопленных с конца 1941 г., после чего все военнопленные здесь
были убиты.
Вернуться

25
Группа армий «Юг» в ходе летнего наступления была разделена на
группы армий «А» и «Б».
Вернуться

26
Восточники (нем.).
Вернуться

27
Партизанское движение на Украине и других временно
оккупированных территориях СССР было именно советским и
руководилось из Центрального штаба партизанского движения.
Вернуться

28
Операция «Цитадель» – ограниченная по масштабу, но с
привлечением огромного количества войск и боевой техники.
Вернуться
 29
Schnorrer – попрошайка (ивр.).
Вернуться

30
Строительство и культура (нем.).
Вернуться

31
Против себя (фр.).
Вернуться

32
В советских школах – в РСФСР, Украинской ССР, Белорусской ССР
и других – немецкий язык до войны изучался повсеместно.
Вернуться

33
В войска СС пошли десятки тысяч – 15-я и 19-я пехотные дивизии
СС были латышскими, 20-я пехотная дивизия СС – эстонской. Кроме
того, в Белоруссии и в Псковской области РСФСР зверствовали (так,
что даже немцы удивлялись) полицейские формирования из
прибалтов.
Вернуться

34
Ныне Тверской.
 Вернуться

35
В начале 1241 г. после взятия Владимира-Волынского один из
монгольских отрядов Батыя прошел через Белоруссию, взял и сжег
Берестье (Брест) и далее двинулся в Польшу. В дальнейшем серьезных
вторжений татаро-монголов не было, а этот регион в 1263–1341 гг.
попал под власть Литвы.
Вернуться

36
Уже к концу 1941 г. на оккупированной врагом территории
действовало более 2 тыс. партизанских отрядов общей численностью
свыше 90 тыс. человек. Всего в годы войны в тылу врага действовало
более 6200 партизанских отрядов и подпольных групп, в которых
сражалось свыше 1 млн партизан и подпольщиков.
Вернуться

37
Немцы были отброшены от Москвы и в других местах.
Вернуться

38
В результате грандиозной Белорусской наступательной операции 23
июня – 29 августа 1944 г., в ходе которой Красная армия вышла на
Вислу, захватив плацдармы.
Вернуться

39
 Были возвращены потерянные в ходе революционных событий
1917 г. и последующей гражданской войны бывшие земли Российской
империи в виде временно отколовшихся меньшевистской Грузии,
дашнакской Армении и мусаватистского Азербайджана. Произошли
некоторые территориальные потери – к Турции отошла Карсская
область.
Вернуться

40
Арийцами немцы признавали ираноязычных осетин (потомков
аланов), в отношении некоторых других проводились изыскания
нацистских антропологов и историков.
Вернуться

41
Грузины не относятся к индоевропейцам, они представители
кавказской семьи.
Вернуться

42
История Армении гораздо более древняя, нежели история Грузии.
Вернуться

43
Как раз армяне – индоевропейцы, пришедшие в древности в этот
регион с Балканского полуострова. В дальнейшем, однако, внешний
облик армян сильно изменился в результате смешения.
Вернуться

44
 Империя готов – квазиимперия Германариха (Эрманариха),
разгромленная гуннами в 375 г.
Вернуться

45
Большое пространство (нем.).
Вернуться

46
Который курировал Геринг.
Вернуться

47
Таманский полуостров был очищен от немцев в ходе
Новороссийско-Таманской операции 10 сентября – 9 октября 1943 г.
Вернуться

48
И действительно, 6 апреля 1945 г. такой грузинский батальон в
Голландии, на острове Тексел (Тессел) поднял мятеж, ожидая прихода
западных союзников. Немцам пришлось подавлять ими же
вооруженных коллаборационистов.
Вернуться

49
Транснистрия – оккупированная румынами в 1941–1944 гг.
советская территория между Днестром и Южным Бугом.
Вернуться
 50
Материалы НКВД дают гораздо большие цифры. К ноябрю 1942 г.
было сформировано 9 батальонов, летом 1943 г. – еще 2. Всего активно
сотрудничало с немцами и воевало до 20 тыс. Эвакуированные морем
остатки батальонов воевали на заключительном этапе войны в составе
подразделений и частей СС в Венгрии и других местах.
Вернуться

51
Никакой «ликвидации» не было – народы переселялись. На новом
месте им выдавали имущество, инвентарь, домашний скот,
предоставляли жилища. За время пребывания в местах нового
поселения депортированные народы значительно увеличили свою
численность.
Вернуться

52
Столько планировалось по опыту предыдущих кампаний. Так, во
Французской кампании 1940 г. вермахт безвозвратно потерял (убитые
и пропавшие без вести, которых можно считать погибшими) 45 тыс.
500 солдат и офицеров, ранеными свыше 111 тыс. Однако потери
вермахта на Восточном фронте многократно (больше чем на порядок)
превзошли все выкладки германского командования.
Вернуться

53
Как культурное, так и генетическое – немцы господствовали в этом
регионе с XIII в., и даже вхождение в состав России в начале XVIII в.
ситуацию изменило мало.
Вернуться
 54
С 1940 г. Эстонская ССР в составе СССР.
Вернуться

55
Т. е. Германия должна была контролировать не только «эту», по
выражению Гитлера, западную сторону Урала, но и восточную сторону
на глубину 200–300 км.
Вернуться

56
1-я танковая армия из состава группы армий «А» отошла с
Северного Кавказа через Ростов-на-Дону в Донбасс в начале 1943 г., а
17-я армия этой группы была окончательно выбита с плацдарма на
Таманском полуострове и в дельте Кубани в начале октября 1943 г.
Вернуться

57
Основная задача – стабильная поставка сельскохозяйственной
продукции в города, для армии и на экспорт – была решена в ходе
коллективизации.
Вернуться

58
Так называемых полицаев – предателей, которых партизаны
уничтожали в первую очередь.
Вернуться
 59
Имеется в виду так называемая Республика Локоть (Русское
государственное образование – Локотское окружное самоуправление),
существовавшая с ноября 1941 по август 1943 г.
Вернуться

60
Сталинградская битва происходила с 17 июля 1942 г. по 2 февраля
1943 г.
Вернуться

61
Группа армий «Юг» была вновь образована 12 февраля 1943 г. (до
этого с 21 ноября 1942 г. существовала группа армий «Дон»).
Вернуться

62
Потому что велись жестокие бои, сначала оборонительные, потом
наступательные.
Вернуться

63
Отступление Красной армии сопровождалось упорным
сопротивлением на многих рубежах и контрударами, в результате чего
«блицкриг» забуксовал в самом начале.
Вернуться

64
 Около 2 млн, включая схваченных немцами гражданских лиц, – из
3 млн 400 тыс. на начало зимы 1941/42 г. в живых осталось к ее концу
1 млн 400 тыс.
Вернуться

65
Пленные подвергались проверке, абсолютное большинство из них
после этого вернулись к своим семьям.
Вернуться

66
В ходе войны было вторично призвано в армию на освобожденной
территории 939,7 тыс., учтенных в начале войны как пропавших без
вести.
Вернуться

67
Контрнаступление советских войск под Москвой и на других
участках фронта.
Вернуться

68
По советским данным, на работы в Германию было угнано 5 млн
269 тыс. 513 человек гражданского населения.
Вернуться

69
Русский комитет – фиктивная общественная организация, созданная
в 1943 г., за спиной которой стояла СД.
 Вернуться

70
Здесь значение слова «бур» – грубый, невоспитанный человек.
Вернуться

71
По другой версии, Сергия убили литовцы, сотрудничавшие с
немцами.
Вернуться

72
Бакке Герберт Эрнст (1896–1947) – государственный деятель
Третьего рейха, статс-секретарь имперского министерства
продовольствия и сельского хозяйства, рейхсминистр продовольствия
и сельского хозяйства. Покончил с собой в тюрьме.
Вернуться

73
Квислинг Видкун Абрахам Лёуриц Йонссён – норвежский
политический и государственный деятель, глава норвежского
правительства после оккупации Норвегии германскими войсками в
период Второй мировой войны. В 1945 г. после освобождения
Норвегии казнен.
Вернуться

74
Предписывавшие немедленный расстрел взятых в плен
политработников.
 Вернуться

75
Работа с украинскими националистами.
Вернуться

76
Имеется в виду отдел 4 «Московия».
Вернуться

77
Фиктивный «комитет», придуманный немцами.
Вернуться

78
Sonderverband Bergmann – особый отряд «Горец» – первоначально
батальон из 5 рот, укомплектованный добровольцами с Кавказа.
Вернуться

79
Великой.
Вернуться

80
Вскоре, 5 декабря, началось контрнаступление советских войск под
Москвой.
Вернуться
 81
Контрнаступления советских войск.
Вернуться

82
В России был генералом, маршалом стал позже, в Северной Африке.
Вернуться

83
Генерал-лейтенант М.Ф. Лукин (р. в 1892) с июня по октябрь 1941 г.
командовал 16, 20 и 19-й армиями, в октябре 1941 г. – окруженной
группировкой под Вязьмой (19, 20, 24 и 32-я армии), где был тяжело
ранен и попал в плен.
Вернуться

84
Согласно материалам проверки, генерал Лукин «мужественно и
достойно держал себя в условиях фашистских концлагерей»
(Советская военная энциклопедия. Т. 5. С. 34).
Вернуться

85
Этот ученый-патриот добровольцем пошел в 1941 г. на фронт и
попал в плен под Нарвой. После войны очень много сделал для
Родины.
Вернуться

86
 Настоящее имя при рождении Эмиль Израилевич Ярхо.
Вернуться

87
Работал корреспондентом разных областных газет, в 1932–1933 гг.
в ТАСС в Москве, нигде долго не удерживался.
Вернуться

88
Раса господ (нем.).
Вернуться

89
Командовал 4-м механизированным корпусом, затем 37-й армией
под Киевом, где попал в окружение, но выбрался.
Вернуться

90
Вместо тяжело заболевшего генерал-лейтенанта Н.К. Клыкова,
командовавшего 2-й ударной армией с января по апрель 1942 г.
Вернуться

91
По другим данным, сдался сам, оставив штаб корпуса, 14 августа.
Вернуться

92
 Был взят в плен под Вязьмой 24 октября 1941 г., будучи начштаба
19-й армии. В плену заявил о готовности сотрудничать с оккупантами.
В 1945 г. сдался американцам, выдан советскому командованию.
Осужден и 1 августа 1946 г. повешен.
Вернуться

93
Ван Цзинвэй (1883 или 1884–1944) – китайский политик, в начале
своей карьеры принадлежавший к левому крылу Гоминьдана. Был
соратником Чан Кайши, хотя имел с ним разногласия в начальный
период становления диктатуры. Во время японской оккупации
возглавлял коллаборационистское правительство в Нанкине, однако
фактически проживал в Японии, где и умер.
Вернуться

94
Житомир, взятый Красной армией 13 ноября, немцы 20 ноября
отбили, но снова потеряли (окончательно) 31 декабря 1943 г.
Вернуться

95
Heuaktion – так называли операцию по похищению немецкими
вооруженными силами от 40 тысяч до 50 тысяч польских, белорусских
и украинских детей 10–14 лет для рабского труда в нацистской
Германии. Этот термин буквально означает «сенокос».
Вернуться

96
В январе 1945 г. заново переформирована как 14-я дивизия СС, с
апреля 1945 г. на Восточном фронте.
Вернуться
 97
Далеко не все.
Вернуться

98
1-й Восточно-мусульманский полк.
Вернуться

99
«И д е л ь – У р а л» – волжско-татарский легион, формирование
вермахта, состоявшее из представителей поволжских народов, в
основном из татар, башкир, чувашей, марийцев, мордвы, удмуртов.
Организационно подчинялся штабу командования «восточными
легионами».
Вернуться

100
Что он и сделал позже, с 16 ноября 1944 по 24 января 1945 г.
командуя группой армий «Верхний Рейн», а с 25 января по 20 марта
1945 г. группой армий «Висла» – в обоих случаях бездарно.
Вернуться

101
В составе РСФСР (с 1921 по 1945 г.), с 1945 г. Крымская область в
составе РСФСР.
Вернуться

102
 ОУН/б – организация Бандеры. В отличие от ОУН/м – Мельника.
Вернуться

103
Мюссерт Антон Адриан (1894–1946) – нидерландский политик,
основатель национал-социалистического движения в Нидерландах.
Казнен.
Вернуться

104
Пав е л и ч Анте (1889–1959) – хорватский политический и
государственный деятель радикального националистического
направления, основатель и лидер фашистской организации усташей.
Вернуться

105
Н е д и ч Милан (1877–1946) – сербский военный и государственный
деятель, генерал, в августе 1941 – октябре 1944 г. премьер-министр
марионеточного коллаборационистского «правительства
национального спасения», созданного после оккупации Сербии
немецкими войсками. Покончил с собой.
Вернуться

106
На самом деле 13 апреля дивизия атаковала позиции 33-й советской
армии южнее Фюрстенберга и в тяжелых боях только убитыми
потеряла 370 человек. На следующий день Буняченко приказал
отвести дивизию в тыл, оттуда она двинулась в Чехию. А 16 апреля на
фронте у Одера и Нейсе началась грандиозная Берлинская
наступательная операция Красной армии (власовцы собачьим чутьем
предателей это почуяли и успели унести ноги).
 Вернуться

107
5 апреля 1945 г. Шёрнер стал фельдмаршалом.
Вернуться

108
Акт о капитуляции первоначально был подписан в Реймсе
(Франция), однако по настоянию советского правительства
официальный Акт о безоговорочной капитуляции Германии был
подписан в полночь 7 мая в пригороде Берлина Карлсхорсте.
Вернуться

110
В данном случае плана «Барбаросса», но напоминание о судьбе
императора Фридриха I Барбароссы, утонувшего в 1120 г. в р. Салеф
во время 3-го Крестового похода.
Вернуться

111
Погиб в концлагере Заксенхаузен 14 апреля 1943 г., бросившись на
проволоку ограды, находившейся под током высокого напряжения, и
также получив пулю в голову от часового.
Вернуться

112
Далеко не для всех. Даже в 1970-х гг. продолжали выявлять и
казнить предателей, совершивших в годы войны тяжкие преступления.
Вернуться
 113
С 1940 г. советских республик в составе СССР.
Вернуться

114
Имеется в виду подавляющее большинство эмигрантов-сепарати-
стов в Германии и местных коллаборационистов на оккупированных
территориях. Но не большинство (за редкими исключениями) людей из
народов на этих территориях.
Вернуться

115
«Умиротворением» целых районов путем массового истребления
местного населения.
Вернуться