Статья 2 Эмиль Чёран. Приближение к Ускользающему Философу

Эмиль Чёран.
Приближение к ускользающему философу (Часть 2)

Р.С. Гранин
4. Университет в Бухаресте (1928 – 1933)
Эмиль Чёран приезжает в Бухарест – восточный варварский город, разительно

отличающийся от имперского центральноевропейского австро-венгерского Сибиу.
Последний, с его крепостными стенами, упорядоченной немецкой барочной архитектурой,
с четко выраженными этническими группами и сословиями, был городом постоянным,
цивилизационно принадлежащим своей прошлой метрополии – Вене. Бухарест был ближе
Константинополю, долгое время находясь под военно-политическим влиянием Османской
империи. Он был типичными воротами на Восток с солянкой архитектурных стилей, с
совершенно смешанным населением (румынами, венграми, евреями, греками, французами,
русскими, болгарами и турками), Бухарест был «залатанным» «удивительным
перекрестком рас, лиц, обычаев, с непрекращающимися уличными криками, вечной
пылью, превращающейся в грязь весной и осенью», «искореженными тротуарами»,
«дорогами, вздымающимися и разрывающимися, как надгробия в день Страшного суда» 1,
зданиями и развалинами, выстроившимися в ряд в неживых кварталов, с рекой
Дымбовицей – вечно полупересохшим мутным ручейком; городом, «где нет ничего
прямого». Его гибридный, лоскутный характер свидетельствовал о долгой истории
проблем страны. К тому моменту, когда в 1859 году Бухарест стал столицей нового
королевства Румыния, три четверти старого Бухареста уже были разрушены пожаром 1847
года, холерой, наводнениями, голодом, бандитами и бесконечными военными действиями
между Россией и турками. На еще дымящихся руинах старого Бухареста король Кароль I
(1866 – 1914) заложил фундамент современного, вестернизированного Бухареста с его
достопримечательностями: Королевским дворцом, летним Дворцом Котрочень,
Королевским фондом, Университетом, концертным залом – Атенеумом, железнодорожным
вокзалом. Чёран приезжает в этот город, охваченный «пылом варвара». Он хочет знать все,
1
Zarifopol-Johnston I. Searching for Cioran / Ed. by K.R. Johnston; Foreword by M. Calinescu. – Bloomington:
Indiana University Press, 2009. – Р. 62.
1
«поглотить все, что когда-либо было придумано», «владеть всеми идеями, прочитать все
книги»2.
Чтение было его жизнью, и, как он выразился в письме к другу, «честолюбие –

главный мотив чтения»3. Первый год для молодого провинциала был нелегким. В столице
он не знал ни души, у него не было друзей. Его одиночество было настолько абсолютным,
что он практически жил «без диалога», в его лексиконе не существовало слова «другой».
Он жил один в студенческом общежитии рядом с лютеранской церковью. Общежитие,
созданное владельцем гостиницы, который экономил на питании и отоплении, имело свои
преимущества: оно было дешевым и находилось в центре города. Чёран частично
оплачивал свое проживание и питание, выполняя рутинную работу на общей кухне. В его
комнатах царила атмосфера бедности и печали. Бессонница, которой он страдал в Сибиу,
не исчезла. Напротив, в его мрачной, холодной комнатке ночные бодрствования казались
еще более долгими и мучительными, а самокопание еще более жестоким. Он избегал
ледяного холода и пустоты своих комнат, читая по пятнадцать часов в день в Фонде короля
Кароля (рум. Fundaţia Carol), расположенном на главной улице Бухареста – Каля Викторей
(Проспект Победы), напротив Королевского дворца и в десяти минутах ходьбы от его
пансионата.
У Чёрана того периода было чувство неполноценности по сравнению с теми

студентами и другими горожанами, которые знали французский язык. Отсутствие этого
языка заставляло его чувствовать себя еще более необразованным варваром, несмотря на
свободное владение немецким и венгерским языками. В Сибиу это были языки великой
империи; в Бухаресте французский был языком большого мира, немецкий и венгерский
были провинциальными по сравнению с ними. При всей своей эрудиции он так и не смог
«заговорить на языке». Эта лингвистическая неуверенность стала той почвой, из которой в
течение последующих двух десятилетий проросли его яростные решимость стать мэтром
французского языка, это был пароль – lingua franca – для всех, кто претендовал на звание
«властелина Вселенной». К 1947 году он станет для него единственным языком.
2
3
2
В университетский период Чёран читает: Ницше, Георга Зиммеля, Андре Жида,
Достоевского, Бодлера, Льва Шестова. У последнего он находит анекдот про Паскаля, в
котором тот, отвечая сестре, умолявшей его беречь себя, пишет, что она, не страдающая
ежедневно, как он, не знает неудобств здоровья и преимуществ болезни. «Помню, что я
чуть не закричал. Мне было семнадцать лет, это было в Библиотеке “Фонда Кароля” в
Бухаресте»4, – вспоминал позже Чёран. Теперь он был не одинок, у него появился Блез
Паскаль, в котором он почувствовал родственную душу. Гордый, обидчивый, одинокий,
юный Эмиль не любил ходить на занятия в университет. Он практически прятался в
библиотеке. В тот период он написал в письме другу Букуру Цинку: «Я не люблю
чувствовать себя ниже кого бы то ни было и поэтому избегаю высокомерия и
самодовольства, с которыми преподаватели относятся к своим студентам. ... Если бы я был
более эластичным и приспособляемым человеком, я бы далеко пошел» 5. Но были два
исключения: сначала уважаемый историк Николае Иорга, а затем харизматичный
профессор философии Нае Ионеску. Последний в дальнейшем будет руководить так и не
завершенной докторской диссертацией Эмиля по Канту.
На третий год пребывания в «проклятом» «адском городе» 6 Бухаресте Эмиль

знакомится с другим заядлым читателем, молодым человеком армянского происхождения
Аршавиром Актеряном, который знакомит Эмиля со своими друзьями, которых называет
«кораблем неудачников»: поэтом и актером Эмилем Ботта, будущим драматургом Эженом
Ионеско, философом Константином Нойкой. Они вводят его в круг молодых людей,
лидеров так называемого «молодого поколения», куда входят будущий философ религий
Мирча Элиаде, историк искусств Петру Комарнеску, философ Мирча Вулкэнеску и
другие. Таким образом, Эмиль окончательно и внезапно оказался в центре бурлящей
интеллектуальной жизни Бухареста. По воспоминаниям друга Чёрана Мирчи Элиаде, он
был «шокирующе отчаянным», «отрицал все с энтузиазмом», «его неистовый и яростный
нигилизм», «его пессимизм часто был веселым, буйным, шумным», он «отличался
4
Cioran. Cahiers. 1957 – 1972. / Avant-propos de Simone Boué. – Paris: Gallimard, 1997. – Р. 114.
5
Цит. по: Zarifopol-Johnston I. Searching for Cioran / Ed. by K.R. Johnston; Foreword by M. Calinescu. –
Bloomington: Indiana University Press, 2009. – Р. 68.
6
Cioran. Scrisori cãtre cei de-acasã / Stabilirea si transcrierea textelor de Gabriel Liiceanu si Theodor Enescu.
Traduceri din francezã de Tania Radu. Editie, note si indici de Dan C. Mihalescu. Bucuresti: Humanitas, 2004. – Р.
354 [Scrisori 630].
3
восхитительным отсутствием предрассудков»7. Его эрудиция и анархическая позиция
довольно скоро снискали Эмилю дружбу всех этих молодых интеллектуалов. В 1932 году
ими было создана интенсивная, хотя и недолговечная группа «Критерий». Чёран активно в
ней участвовал, в одном из циклов лекций он выступил с докладом об интуитивизме Анри
Бергсона, который стал темой его дипломной работы для получения степени бакалавра
искусств, присвоенной ему с отличием в июне 1932 года. Эта диссертация была последним
продолжительным, последовательным, серьезным философским исследованием, которое
он сделал, прежде чем начал переходить к ницшеанской модели философии, задуманной
как атака и провокация.
После нескольких неудачных попыток Чёран в феврале 1931 года впервые

появляется в печати – в легионерском журнале «Движение» (рум. «Mişcarea»). А в течение
следующих двух лет – в одних из лучших эзотерических и академических журналах,
включая «Календарь» (рум. «Calendarul»), «Время» (рум. «Vremea»), – оба консервативные,
но не фашистские журналы, а также в среднем по тем временам журнале «Румынская
литература» (рум. «România literară»)8.
В апреле 1933 года, через год после окончания университета он пишет свою первую
знаменитую книгу «На вершинах отчаяния» (рум. «Pe culmile disperării», фр. «Sur les cimes
du désespoir»). Он знал, что эта книга вызовет бурную реакцию, и дошел до того, что
поинтересовался стоимостью ее публикации, если ни один издатель не примет ее (позже
такое случалось не раз в его карьере). Его родители были готовы помочь оплатить расходы,
хотя они мало представляли, о чем эта книга. Книга была опубликована за счет Фонда
короля Кароля II (учреждения, где он получил образование, названного в честь
ненавистного ему короля) весной 1934 года, во время его пребывания в Германии, и
получила приз «Лучшая первая книга» для молодых авторов в номинации «Литература и
искусство», присуждаемый Министерством народного образования. Таким образом,
вернувшись в Бухарест в 1935 году Чёран стал новой литературной знаменитостью, а
уезжал он совершенно неизвестным.
7
8
4
В то же время, в 1934 году в Бухаресте выходит роман другого молодого румыно-
еврейского драматурга Михаила Себастьяна (рум. Mihail Sebastian, 1907 – 1945) «За две
тысячи лет. Тексты, факты, люди» (рум. «De două mii de ani. Texte, fapte, oameni»)9,
который является своего рода литературным слепком духа того времени. В нем действует
персонаж по имени Штефан Д. Пырлеа (Ştefan D. Pârlea, по-румынски фамилия означает
«возгорание» или «пожар»), многими критиками предполагается, что под ним выведен
Чёран. Этот Пырлеа написал эссе под названием «Призыв к скорейшему вторжению
варваров». Однажды на претенциозном интеллигентном собрании друзей, где
обсуждаются такие темы, как тревога, современные неврозы, Жид, военное поколение,
Бердяев, присутствует протагонист пьесы – сам автор – Себастьян, который рассуждает о
происходящем, что нельзя быть отчаявшимся и проводить конференции об отчаянии, быть
страдающим и вести разговоры о страданиях: «Я хотел бы сказать ему, что если эти
чувства истинны, то они представляют собой драму, а драмы проживают, их не
обсуждают. В натуре Пырлеа есть какой-то риторический демон, который толкает его на
то, чтобы заявить то, на что я совершенно не способен. … Говорить о “тревоге” до двух
часов ночи у Костаридесов, а потом лечь спать: вот истинная суть комедии. … Штефан
Пырлеа умеет лирически мыслить, умеет лавировать символами и мифами, но все же эта
буря для него – политическая рефлексия. … Трудно объяснить, что именно он имеет в
виду под “нашествием варваров”, которое он называет одним из своих желаний, или под
“огненной бурей”, которую, как он утверждает, каждый из нас носит в себе в латентном
состоянии, не придав ему, как он того заслуживает, размеры поджигателя. Все это так
неопределенно, так непоследовательно, так нелепо порой. И все же, он следует за своей
мыслью до самого поступка, до действия, до самого остроумного поступка»10.
В работе «На вершинах отчаяния» молодой автор Эмиль Чёран в провокационно-
нигилистической форме осуществляет процесс конструирования новой авторской роли
(«литературного аватара»), которая в дальнейшем будет скрываться под именем «Чёран».
Он пишет, что «на вершинах отчаяния, единственное, что еще может бросить
9
Sebastian M. De două mii de ani. Texte, fapte, oameni. – Bucuresti, 1934. Электронный ресурс:
https://llll.ro/mihail-sebastian/de-doua-mii-de-ani (дата обращения: 04.03.2024).
10
5
демонический свет на хаос – это страсть к абсурду» 11. Начиная с 1930-х годов, объявления
о самоубийствах в румынских газетах неизменно открывались одной и той же формулой:
«На вершине отчаяния покончил с собой молодой человек такой-то и такой-то». Пафосно
звучащая фраза «на вершине отчаяния» была, таким образом, своего рода общим
обоснованием всех самоубийств. Чёран явно рассчитывает на то, что читатели это
осознают и оценят его ироничное (но серьезное) принятие роли предполагаемого
самоубийцы – рассказчика-самоубийцы. Для Чёрана это вымышленное «я» –
риторический, театральный жест, с помощью которого он надеется спасти свое настоящее
«я». Но создавая новый «литературный аватар», ему волей неволей приходится пройти
через декомпозицию собственного физического «я». Чёран совершает метафорическое
самоубийство и при этом умудряется пережить зов смерти, высвобождая через
придуманного героя избыток лирической энергии, которую он чувствует в себе 12. «На
вершинах отчаяния» – это романтическая кризисная поэма в прозе, главная тема которой –
борьба «я» с самим собой, с Богом и Вселенной. Как часто впоследствии отмечал философ,
если бы он не писал, он покончил бы с собой. Письмо было для него метафорическим
отсроченным самоубийством. Главы книги передают мрачность и экзистенциальную
тревогу автора: «Усталость и агония», «Отчаяние и гротеск», «О смерти», «Страсть к
абсурду», «Апокалипсис», «Двойник и его искусство».
5. Стажировка в Третьем Рейхе (1933 – 1935)
Осенью 1933 года Чёран получает престижную стипендию Гумбольдта для

выпускников и почти на два года уезжает в Германию. Приезд в Берлин для поступления в
аспирантуру по философии был драматичным. Национал-социалистическая немецкая
рабочая партия победила на парламентских выборах в марте того же года, и к осени, когда
приехал Чёран, Гитлер делал первые шаги своего безжалостного восхождения. Чёран стал
11
Cioran E. Sur les cimes du désespoir. – Paris: Éditions de L’Herne, 1990. – P. 12.
12
Лирический рассказчик – условный образ рассказчика, наделенный автором определенными личностными
чертами, выступающий от первого лица, создающими иллюзию интимности. В нем чувства и душевные
переживания господствуют над рассудочным началом. Как правило, лирический герой близок по духу и
мироощущению автору произведения, но не совсем тождественен ему, а иногда может полностью отличаться
от автора.
6
«экзистенциалистом» в Германии в 1933 – 1935 годах, но это был экзистенциализм,
рожденный в колыбели нацизма. В Берлине он достаточно серьезно занимался философией
в систематическом ключе, но вскоре (уже в Бухаресте) он порвет с великими
систематическими традициями Канта и Гегеля, и займется тем, что по началу будет
называть «абстрактной нескромностью»13.
Он начал с чтения Ницше. Но все же Чёран не такой «ницшеанский» философ, как

принято считать. В равной степени он был увлечен одним из основателей современной
социологии – Георгом Зиммелем (1858 – 1918), менее известной фигурой, чем Ницше, но
более привлекательной для молодого исследователя. Помимо Зиммеля, в Германии на него
оказал реальное философское влияние Людвиг Клагес (1872 – 1956), которого Чёран в
одной из своих первых статей о Германии назвал философом с «темпераментом
кондотьера»14 и «самым совершенным человеком, которого он когда-либо встречал». Чёран
был ассистентом на семинарах Клагеса (дань уважения к полномочиям аспиранта из
Румынии).
По большей части, в Берлине (и затем в Мюнхене), как, впрочем, и везде, юноша

Чёран был одинок и несчастен: «Когда я вспоминаю свое берлинское одиночество зимой
1934 – 1935 годов, у меня мурашки бегут по позвоночнику. В могиле человек не так одинок
и не так заброшен, как я был на убогих Шуманштрассе и Вюлленвехерштрассе. Я кипел от
ужаса, бессонницы, боли, глупости, распутства» 15. Оглядываясь назад, он поражается не
столько содержанию своих тогдашних идей, сколько тому, с какой интенсивностью он их
переживал: «Я прожил жизнь в галлюцинациях, в глупости, в почти полном одиночестве.
Если бы только у меня хватило смелости или таланта вызвать этот кошмар! Но я слишком
слаб [сейчас], чтобы снова погрузиться в эти ужасы» 16. Он вспоминает, что это был
негативный итог его жизни: «Мой Берлин одиночества не может представить себе
13
14
15
16
7
нормальный человек»17. При этом он замечает: «Я жил с такой интенсивностью, что у меня
буквально был страх, что я окажусь основателем религии. В Берлине, в Мюнхене [и в
Дрездене, который он также посетил], я был знаком с частыми экстазами, которые
возвысили меня, как никогда раньше, на вершины моей жизни. С тех пор я переживал
лишь их симулякры»18.
За неполные два года пребывания в Германии он написал и отправил для

публикации в Румынии порядка сорока эссе (некоторые из которых были весьма
объемными) о своих впечатлениях о Германии, свои размышления о том, чему он там стал
свидетелем. Он писал из Берлина, и говоря о Гитлере, он явно испытывал наслаждение от
извращенности переворачивания всего на свете и проповеди ужасного. Он восхваляет
Гитлера именно потому, что тот олицетворяет собой воплощение Зла, бич, пытку, на
которую Чёран ссылается как на необходимую шоковую терапию рекомендуемого им
«лекарства». Но «кто знает, – пророчески замечал он в свою первую берлинскую зиму, – не
дорого ли нам обойдется жизнеспособность этого народа?» 19. С самого начала он был
одновременно и очарован, и ужаснут удивительной, страшной новой эпохой, которая
разворачивалась буквально у него под ногами. «В гитлеризм, – писал он, – попадают, как
попадают в любое массовое движение с диктаторской тенденцией» 20. Он восхищался
метаморфозой целого народа, превратившегося в «фантастический лес». Много позже он
будет утверждать, что начал изучать буддизм, «чтобы не дать себе опьянеть или заразиться
гитлеризмом»21. Зрелище огромных парадов и публичных собраний вдохновляло его на
размышления о хрупкости инстинкта свободы в человеке: «Люди стремятся к свободе и
17
18
19
20
21
8
ликуют каждый раз, когда теряют ее» 22. При этом он замечает: «Моя формула в политике
такова: искренне бороться за то, во что я не верю»23.
Он с искренним сожалением видит, что все, происходящее в Германии, далеко

выходит за пределы того, на что способна Румыния, страна невежественных крестьян:
«Недостаток Румынии в том, что она слишком долго была потенциальной; она
систематически откладывала превращение в историческую реальность. … Мы так и
остались крестьянами, не зная, что деревня так и не вошла в историю. … В течение тысячи
лет румыны прозябали. Они знали темпы роста растений, позволяя всему проходить мимо
них»24. Его соотечественники, «поверхностные ничтожества», не способные, если их не
бить по рукам, успешно осуществить великую историческую миссию 25. Его реальным
лекарством от болезни «румынства» было бегство от него, а не его реформирование. В
письме Элиаде он пишет: «Я не испытываю гордости ни за прошлое Румынии, ни за своих
предков, настолько лишенных амбиций, что они долго спали в ожидании свободы.
Румыния не имеет смысла, если мы не начнем ее. Мы должны создать Румынию внутри
себя, чтобы родиться в ней заново»26. В таком состоянии духа Чёран возвращается в
Румынию, готовый написать политическую рапсодию для своей маленькой бедной страны,
мечтая о «Румынии с судьбой Франции и населением Китая». Готовый пожертвовать тремя
четвертями населения для достижения великих целей. Но понимая, что «революции и
войны – это духи на марше, что они есть триумф и окончательная деградация духа»27.
6. Возвращение в Румынию (1935 – 1937)

22
23
Письмо к Элиаде [Scrisori 550] // Cioran. Scrisori cãtre cei de-acasã / Stabilirea si transcrierea textelor de Gabriel
Liiceanu si Theodor Enescu. Traduceri din francezã de Tania Radu. Editie, note si indici de Dan C. Mihalescu.
Bucuresti: Humanitas, 2004).
24
Cioran. Transfiguration de la Roumanie / Traduit du roumain par Alain Paruit. – Paris: L’Herne, 2009. – Р. 173.
25
В связи с этим моментов вспоминается знаменитое высказывание Константина Леонтьева: «Таков русский
народ-богоносец, когда над ним не свистит государственный бич».
26
Цит. по: Zarifopol-Johnston I. Searching for Cioran / Ed. by K.R. Johnston; Foreword by M. Calinescu. –
Bloomington: Indiana University Press, 2009. – Р. 107.
27
9
По возвращению в Румынию Чёрану приходится целый год (1935 – 1936) работать
учителем истории в средней школе в Брашове, городе в Карпатах в центральной Румынии.
Одна из его подруг вспоминала позже, что тот учебный год был одним из самых
несчастных периодов его жизни. Его преподавание выглядело примерно так, он входил в
класс, клал свою шляпу на стол и говорил ученикам «вот это наша история». В день, когда
он увольнялся, директор школы на радостях напился. Тогда же, осенью – весной 1935 –
1936 годов его призывают на срочную воинскую службу в румынскую армию. Это был
очередным самым несчастным периодом жизни не привыкшего к какой-либо дисциплине
юноши.
В 1936 году, под впечатлением от Германии, Чёран пишет свою знаменито

скандальную книгу «Преображение Румынии» (рум. «Schimbarea la faţă a României», фр.
«Transfiguration de la Roumanie»), опубликованную в том же году28. Ее сюжет – это
причудливые поиски молодым Чёраном подходящей самости для реформированной нации,
которая соответствовала бы его самоощущению. В ней его несоизмеримая гордость
борется с презрением к себе, с навязчивым комплексом неполноценности и самосознанием
своего румынского происхождения. Страницы книги заполнены бешеными
мегаломаниакальными мечтами о «бредовом» варианте Румынии «с судьбой Франции и
населением Китая»29. В основе книги лежит крик отчаяния и уязвленной гордости Чёрана:
«Я хочу другую нацию!» Соотношение ненависти к себе и раздутой гордыни, характерное
для этого юношеского текста, было позднее отрефлексировано Чёраном в его афоризме:
«Тот, кто ненавидит себя, не скромен»30. Он пишет: «Наш национализм должен исходить
из желания отомстить за наш исторический сон, из мессианского мышления, из желания
творить историю»31. Парадоксальный на первый взгляд вопрос: Как быть румыном и
оставаться самим собой? Как быть румыном и оставаться творческим человеком? Быть
великим, быть успешным и творческим в незначительной культуре и на языке, не
28
Перед этим в том же 1936 году им была написана вторая его книга «Книга заблуждений» или «Книга
приманок» (рум. «Cartea amăgirilor», фр. «Le Livre des leurres», 1936) (Cioran E.M. Le Livre des leurres /
Traducteur Grazyna Klewek, Thomas Bazin. – Paris: Gallimard, 1992. – 266 p.)
29
30
31
10
имеющем хождения, – это действительно невозможно, это противоречие в терминах, это
отклонение. Поэтому быть румыном для молодого и амбициозного Чёрана – катастрофа
космического масштаба. Румынство как стигма – рана гордости, оскорбление от того, что
родился румыном, Чёран, процветающий на катастрофах и противоречиях, позже назовет
«раной жизни», метафизическим оскорблением от того, что вообще родился. Данная
предпосылка станет основой всего его творчества32.
Несмотря на то, что впоследствии на «Преображения Румынии» будут совершаться

многочисленные нападки, Чёран не отречется от нее и в старости, когда в 1990-ом году
напишет предисловие к ее румынскому переизданию. Одной из причин, по которой он не
отвергает свой ранний текст, является, по-видимому, чувство родства со своим прежним
«я»: «Я не могу найти в ней себя, хотя моя тогдашняя истерика кажется мне совершенно
очевидной»33. Чёрана беспокоит не столько стыд за содержание книги, сколько трудность
признания ее автора – самого себя: «Это не я, но все же это я». Это истерическое «я» как
бы завораживает пожилого человека. Он не обращает внимания на свою бывшую
«истерику», то, что он в другом месте называет своим «лирическим» «я», является общей
чертой его письма с его драматическим глубоко личным стилем. К критике «истеричности»
книги примешивается и несомненный оттенок восхищения и гордости за ее страстность.
В 1947 году в письме своему другу Петру Комарнеску он пишет: «Мои давние
квазиполитические увлечения, кажется, уходят корнями в незапамятные времена. Были ли
они аберрациями, истинами или заблуждениями, я не могу сказать. Они принадлежат
исчезнувшему прошлому, которое я не могу ни презирать, ни сожалеть. Они со всех сторон
обвиняют меня – и многократно – в энтузиазме, с которым я относился к некоему
коллективному бреду, они даже считают меня ответственным за него и таким образом
приписывают мне успех, к которому я никогда не стремился» 34. Как он признался своему
брату Релу в 1979 году, единственное, что его по-прежнему интересовало в этой книге, –
32
33
34
11
это ее «негативный аспект». Страсть, одушевляющая критические страницы
«Преображения Румынии», где Чёран атакует недостатки Румынии, а не заимствует у
других конструктивные решения.
Через год после публикации «Преображения Румынии», в 1937 году, выходит его
книга «Слезы и святые» (рум. «Lacrimi şi sfinţi», фр. «Des larmes et des saints»), написаная
Чёраном в основном во время его преподавания в Брашове и во время каникул, когда он
часами просиживал в библиотеке семинарии Сибиу, перелистывая старые заплесневелые
тома житий святых, буквально выискивая своих героев. Примечательно, что почти все они
католики, некоторые мусульмане, а не родные православные святые35.
«Слезы и святые» – это что-то вроде следствия нервного срыва или религиозного
кризиса «Преображения Румынии» – одновременно и свидетельство этого срыва, и его
результат, а, возможно, и лекарство от него. Наборщик гранок, набрав в типографии этот
«блестяще кощунственный» текст, чуть не упал в обморок от прочитанного. Потрясенный,
он пошел в редакцию и рассказал об этом начальству. Они тоже отшатнулись от текста,
который показался им не только кощунственным, но и, как это ни парадоксально, более
религиозным, чем все, что им доводилось видеть у Чёрана. Они отказались иметь с ним
дело. К счастью, они позволили забрать Чёрану готовый типографский набор текста,
который он носил в сумке по Бухаресту в поисках издателя. В конце концов, книга была
напечатана и распространена, но только после того, как он согласился сам оплатить
расходы (деньги дали родители, не зная содержания книги). Когда она появилась, то, как и
предполагалось, вызвала скандал. Написанная короткими афористичными фрагментами –
их около четырехсот – длиной от одной строки до нескольких страниц, без заголовков глав,
перерывов и других делений, она сильно напоминает Ницше как по форме, так и по
содержанию, а также «Притчи Ада» Блейка или поэзию Эмили Дикинсон, – поэтов,
которых Чёран, судя по его дневникам, хорошо знал. Этот прерывистый, но тонко
переплетенный и иконоборческий текст – это философский дискурс о мистицизме. Аура
декаданса, сопутствующая антихристианскому, кощунственному тону книги, была почти
не слыхана в Румынии36.
35
Zarifopol-Johnston I. Cioran: The Temptation to Believe // Cioran E.M. Tears and Saints. – Chicago and London:
The University of Chicago Press, 1998. – Р. VII.
12
Эта книга размышление о святости, но не о святости обычного типа. Святые, о
которых идет речь, принадлежат к особому классу святых, в основном мирян и женщин,
называемых «мистиками», «духовидцами», «созерцателями» или «алюмбрадами» 37. Их
подход к христианской вере антитеологичен, основан исключительно на интуиции и
чувстве. Церковь была неправа, канонизировав так мало женщин-святых, – пишет Чёран, –
мизогиния и скупость заставляют меня быть более щедрым. Любая женщина,
проливающая слезы от любви в одиночестве, – святая 38. Церковь так и не поняла, что
святые женщины созданы из слез Бога. Многие из приведенных в книге имен – Мейстер
Экхарт, Екатерина Сиенская, Тереза Авильская, Иоанн Креста – оставили классические
произведения западноевропейской мистической литературы. Чёран объединяет мистиков
под общим именем святых, поскольку для него мистики в обычном смысле слова – это
аполитичные, пассивные созерцатели божественного, он предпочитает называть тех, кого
ищет, «святыми». Святые, пишет он, – это прагматичные мужчины и женщины действия.
Многие европейские мистики были активными реформаторами, серьезными игроками в
европейской политике. Так, например, Екатерина Сиенская способствовала возвращению
пап из Авиньона в Рим, убедив папу Григория XI перенести Святой Престол обратно в
Италию. Европейский мистицизм – это религиозное движение с политическим подтекстом.
Он характеризуется сильным духом реформ, развивавшимся на периферии официальных
институтов.
Исторический период мистицизма охватывает несколько столетий и несколько стран

Западной Европы, начиная с его зарождения у Бернара Клервоского в XII веке, активного
распространения в конце XIII века в Германии и Голландии, а затем в Италии, апогея в
36
The University of Chicago Press, 1998. – Р. XIV.
37
Алюмбрады – от испанского alumbrados – просвещение, – группа испанских мистиков XVI-го века,
осужденная как еретики испанской инквизицией. Алюмбрады считали, что только благодаря постоянным
размышлениям о вечном можно достичь такого состояния, когда тебе откроется Божественная суть. Для этого
познания не нужны ни церковь, ни священники, ни Библия. Достигнув «нирваны», они сольются с Богом, и
им можно будет делать что угодно. Один из последователей этого учения – Игнатий Лойола – основатель
ордена иезуитов.
38
Cioran E.M. Tears and Saints / Translated and with an Introduction by Ilinca Zarifopol-Johnston. – Chicago and
London: The University of Chicago Press, 1998. – Р. 49.
13
Испании XVI века и окончательного заката во Франции XVII века перед началом эпохи
Просвещения. Святые, – пишет Чёран, – сформировали «христианский радикализм»,
граничащий с ересью, «колеблющийся между экстазом и бунтом» 39. Амбиции
христианского радикализма всегда прослеживаются на фоне упадка и разложения. Святые
при этом осуществляют «извержение абсолюта в историю»40.
Название книги отсылает к традиции римско-католической церкви, называемой

«даром слез». Согласно этой традиции, существует три категории святых слез: покаянные
слезы (очищающие слезы от страха и сожаления), слезы любви (или благодати) и слезы
сострадания, выплаканные в связи со страстями Христовыми. Начиная с Франциска
Ассизского в начале XIII века, последний стал преобладающим жанром святых слез.
Характерной чертой западноевропейского мистицизма является «движение» к объекту,
находящемуся за пределами эмпирического опыта, а также непосредственное и пассивное
переживание присутствия Бога. Это «движение» – бегство из «здесь и сейчас» посредством
молитвы, медитации и созерцания. Слезы воспринимались как знак благодати, внешнее
проявление присутствия Бога в человеческом сердце. Многие описания этого дара
настаивают на его невыразимой сладости. Для Чёрана же эти слезы горькие: «В поисках
истоков слез я вспомнил о святых. Могут ли они быть источником горького света слез? Кто
может сказать? Конечно, слезы – это их след. Слезы пришли в этот мир не через святых, но
без них мы никогда бы не узнали, что плачем, потому что тоскуем по утраченному раю.
Покажите мне хоть одну слезу, поглощенную землей! Нет, неведомыми нам путями все они
устремляются вверх. Боль приходит раньше слез. Но святые их реабилитировали»41.
Чёрана привлекают слезы святых, жажда боли и способность ее переносить, то есть

патология или, как он выражается, «сладострастие страдания», так как «страдание –
единственная биография человека»42. За этим страданием, за их удивительной
39
The University of Chicago Press, 1998. – Р. XII.
40
The University of Chicago Press, 1998. – Р. IX.
41
42
14
способностью отрекаться от всего с помощью аскетических практик Чёран обнаруживает в
святых фанатичную волю к власти. Особенностью мистического дискурса писаний святых
является изначальное волеизъявление, начальное «хочу», которое одновременно является
экстатическим, означающим решение бежать, и аскетическим, означающим решение
потерять. Чем хотят обладать и управлять святые? «Их пространство для завоевания –
небо, их оружие – страдание», – утверждает Чёран 43. У «воли к власти» святых нет
конкретного объекта. Они хотят владеть бесконечностью («небом») и Богом, то есть хотят
отсутствия, ибо, как заметил Бодлер, «Бог – единственное существо, которому, чтобы
властвовать, не нужно даже существовать»44. Внутреннее пространство святых – сердце
или душа – это область, в которой безраздельно властвует воля, обладающая автономией,
не зависящей от объекта или обстоятельств. Именно эта фанатичная, но в то же время
беспричинная воля к власти, к знанию и любви, или к знанию через любовь, направленная
на все и одновременно на ничто, то есть на Бога, исключительно занимает Чёрана. Но если
для святых Бог – это осмысленное небытие, то для Чёрана, как и для Ницше, «Бог мертв»,
а небытие – это пустота смысла. «Пусть Бог молится за человека, в котором не осталось
ничего, что могло бы умереть!», – пишет Чёран 45. Таким образом, книга является критикой
этой воли к власти, которая не приносит ничего, кроме пустых и жестоких страданий. Она
одновременно и выявляет, и отвергает политические корни святости, вписывая себя в
психологическую или эстетическую сферу, ведь святые – это, в конечном счете,
«неудавшиеся политики», упорно отрицающие видимый мир.
Многие из тем «Слез и святых» – это темы, к которым Чёран будет возвращаться
снова и снова в своих поздних, зрелых французских работах: музыка, духовность,
страдание, смерть, одиночество, сомнение, отчаяние, декаданс, Бог, небытие. Это не
мистический, не объективный, не безличный философский дискурс. Центральной фигурой
книги является несостоявшийся мистик Чёран, который не может отбросить временные
43
44
45
15
связи: «Секрет успешного мистицизма в победе над временем и индивидуацией» 46, но «Я
не могу не слышать предсмертного звона в вечности: в этом моя ссора с мистицизмом» 47.
«Несостоявшийся мистик» – это гротескный персонаж: «Страсть к абсолюту в душе
скептика – это жизнь, которую ангел прививает прокаженному» 48. Он принадлежит к той
же семье экзистенциальных изгоев, вечно блуждающих в ничейной стране, протянувшейся
между историей и вечностью. Экзистенциальные сомнения смешиваются с налетом
бравады, романтической, люциферианской позой. С одной стороны, «Бог мой, без Тебя я
безумен, и с Тобой я сойду с ума!»49 С другой стороны, «мои сомнения не могут увести
меня дальше тени Его сердца»50. «Наша роль, – пишет Чёран, – развлекать одинокого Бога:
мы бедные клоуны абсолюта»51. Но он отказался играть свою роль в развлекательном
спектакле Бога, совершив дерзкий акт отвержения Бога, проистекающий из агонического
безумия: «Я, с моим одиночеством, противостою Богу»52.
Рассуждения Чёрана о мистике, в центре которых находится фигура

несостоявшегося мистика, представляют собой осознанную кощунственную пародию на
мистический дискурс. Голос утратившего веру мистика вводит в традиционный жанр
житий святых новую перспективу – отчаяние – и тем самым придает мистическому опыту
новый акцент, намеренно и извращенно искажая его смыслы. Например, «рай с точки
зрения отчаяния» становится «кладбищем счастья»53. В мистическом опыте медитация и
молитва – важные шаги к Богу, но для Чёрана они прямо противоположны: «О Боге надо
46
47
48
49
50
51
52
16
думать день и ночь, чтобы измотать его, превратить в клише» 54. Чаще всего объектом его
атаки становится другой ключевой аспект мистицизма: подражание агонистической
страсти Богочеловека как единственное средство достижения божественного. Для того
чтобы бояться Страшного суда или даже понимать его, не обязательно быть христианином.
Христианство лишь эксплуатировало человеческие страдания для получения
максимальной прибыли беспринципным божеством, лучшим союзником которого был
ужас.
Страдание мистика имеет своей целью искупление, то есть достижение

совершенства в божественном. Однако Чёран подходит к страданию не с этической, а с
эстетической точки зрения. Трагическое чувство жизни принимает у Чёрана форму
ницшеанских нападок на христианство. В этих нападках его голос звучит одновременно
яростно и иронично: «Я не знаю большего греха, чем грех Иисуса» 55. Высшей жестокостью
было то, что сделал Иисус: «Оставил в наследство кровавые пятна на кресте». Иисус,
«кровожадный и жестокий Христос»56, ему «повезло, что он умер молодым, если бы он
дожил до шестидесяти лет, то вместо креста подарил бы нам свои мемуары» 57.
Очарованный насилием и страданием, Чёран, предвосхищая «Слезы Эроса» Жоржа Батая 58
или «Насилие и священное» Рене Жирара 59, пишет, что «христианство наслаждается видом
кровавых пятен, его мученики превратили мир в кровавую бойню. В этой религии
53
54
55
56
57
58
Батай Ж. Из «Слез Эроса» // Танатография Эроса: Жорж Батай и французская мысль середины ХХ века. –
СПб.: Мифрил, 1994. – С. 271 – 308.
59
Жирар Р. Насилие и священное / Пер. с фр. Г. Дашевского. – М.: Новое литературное обозрение, 2000. – 400
с.
17
пылающих сумерек зло побеждает возвышенное» 60. Он пишет: «Душа тех, кого преследует
Бог, подобна развратной весне, усеянной полузасохшими цветами и гнилыми почками,
пропахшей дурманящими запахами. Это душа шантажирующих святых и
антихристианских христиан, таких как Ницше. Я сожалею, что я не Иуда, чтобы предать
Бога и познать раскаяние»61.
«Как человек отрекается от себя и встает на путь святости?» – задается вопросом

Чёран. В способности святых отречься от мира он обнаруживает их «волю к власти»,
«святость империалистична»62. Чёран – современный агиограф, летописец падений святых
между небом и землей, интимный знаток пылких сердец, историк «Божьих бессонниц»,
«небесный интервент», выведывающий секреты святых. Возникает вопрос, зачем это
здоровому молодому человеку середины 1930-х годов? Чёран отвечает, что он «слишком
похож на христианина. Это видно по тому, как меня привлекают нищие и пустынники, по
безумным приступам жалости, которым я часто подвержен. Все это равносильно
различным формам отречения»63.
В 1937 году, за несколько месяцев до выхода книги «Слезы и святые», Чёран

окончательно покидает Румынию, за исключением нескольких дней в конце 1939 года и
короткой поездки с ноября 1940 по февраль 1941 года.
Список использованной литературы (Часть 2)
1. Батай Ж. Из «Слез Эроса» // Танатография Эроса: Жорж Батай и французская мысль

середины ХХ века. – СПб.: Мифрил, 1994. – С. 271 – 308.
60
61
62
63
18
2. Жирар Р. Насилие и священное / Пер. с фр. Г. Дашевского. – М.: Новое литературное
обозрение, 2000. – 400 с.
3. Cioran. Cahiers. 1957 – 1972. / Avant-propos de Simone Boué. – Paris: Gallimard, 1997. –
988 р.
4. Cioran E.M. Le Livre des leurres / Traducteur Grazyna Klewek, Thomas Bazin. – Paris:
Gallimard, 1992. – 266 p.
5. Cioran. Scrisori cãtre cei de-acasã / Stabilirea si transcrierea textelor de Gabriel Liiceanu si
Theodor Enescu. Traduceri din francezã de Tania Radu. Editie, note si indici de Dan C.
Mihalescu. Bucuresti: Humanitas, 2004. – 389 р.
6. Cioran E. Sur les cimes du désespoir. – Paris: Éditions de L’Herne, 1990. – 136 p.
7. Cioran E.M. Tears and Saints / Translated and with an Introduction by Ilinca Zarifopol-
Johnston. – Chicago and London: The University of Chicago Press, 1998. – 154 р.
8. Cioran. Transfiguration de la Roumanie / Traduit du roumain par Alain Paruit. – Paris:
L’Herne, 2009. – 344 р.
9. Sebastian M. De două mii de ani. Texte, fapte, oameni. – Bucuresti, 1934. Электронный
ресурс: https://llll.ro/mihail-sebastian/de-doua-mii-de-ani (дата обращения: 04.03.2024).
10. Zarifopol-Johnston I. Cioran: The Temptation to Believe // Cioran E.M. Tears and Saints. –
Chicago and London: The University of Chicago Press, 1998. – Р. V – XXVI.
11. Zarifopol-Johnston I. Searching for Cioran / Ed. by K.R. Johnston; Foreword by M.
Calinescu. – Bloomington: Indiana University Press, 2009. – 312 р.
19

Статья 2 Эмиль Чёран. Приближение к Ускользающему Философу

Загружено:

Сведения о документе

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Статья 2 Эмиль Чёран. Приближение к Ускользающему Философу

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Эмиль Чёран.

Приближение к ускользающему философу (Часть 2)

4. Университет в Бухаресте (1928 – 1933)

Эмиль Чёран приезжает в Бухарест – восточный варварский город, разительно

Чтение было его жизнью, и, как он выразился в письме к другу, «честолюбие –

У Чёрана того периода было чувство неполноценности по сравнению с теми

На третий год пребывания в «проклятом» «адском городе» 6 Бухаресте Эмиль

После нескольких неудачных попыток Чёран в феврале 1931 года впервые

5. Стажировка в Третьем Рейхе (1933 – 1935)

Осенью 1933 года Чёран получает престижную стипендию Гумбольдта для

Он начал с чтения Ницше. Но все же Чёран не такой «ницшеанский» философ, как

По большей части, в Берлине (и затем в Мюнхене), как, впрочем, и везде, юноша

За неполные два года пребывания в Германии он написал и отправил для

Он с искренним сожалением видит, что все, происходящее в Германии, далеко

6. Возвращение в Румынию (1935 – 1937)

В 1936 году, под впечатлением от Германии, Чёран пишет свою знаменито

Несмотря на то, что впоследствии на «Преображения Румынии» будут совершаться

Исторический период мистицизма охватывает несколько столетий и несколько стран

Название книги отсылает к традиции римско-католической церкви, называемой

Чёрана привлекают слезы святых, жажда боли и способность ее переносить, то есть

Рассуждения Чёрана о мистике, в центре которых находится фигура

Страдание мистика имеет своей целью искупление, то есть достижение

«Как человек отрекается от себя и встает на путь святости?» – задается вопросом

В 1937 году, за несколько месяцев до выхода книги «Слезы и святые», Чёран

Список использованной литературы (Часть 2)

1. Батай Ж. Из «Слез Эроса» // Танатография Эроса: Жорж Батай и французская мысль

Вам также может понравиться