Чёран. Доклад - Статья

Р.С.
Гранин
Эмиль Чёран. Приближение к ускользающему философу
Биографически-библиографический хронологический указатель

Румынский период: 1911 – 1937
1.1. Трансильвания: «кровь и почва». Генеалогия рода в историко-
политическом контексте
1.2. 1911-1921. Рэшинари – «проклятый и великолепный рай»
1.3. 1921-1928. Школа в Сибиу
1.4. 1928-1933. Университет в Бухаресте
1.5. 1934. «На высотах отчаяния»
1.6. 1933-1935. Стажировка в Третьем Рейхе
1.7. 1935-1937. «Преображение Румынии»
Французский период. Библиография как биография (1937 – 1995)
2.1. 1937-1947. Париж. Десять лет молчания
2.2. 1947-1949. «Трактат о разложении основ»
2.3. Поэтика философии Чёрана
2.3.1. Самоубийство автора, рождение литературного аватара
2.3.2. «Частный мыслитель» или «ускользающий философ»
3.2. Фрагментация дискурса: «Фрагмент» как основа философского
письма (афоризм, парадокс, абсурд, ирония, гротеск, ликующий пессимизм)
1
Биографически-библиографический хронологический указатель
1911. Родился 8 апреля 1911 года в деревне Рэшинари, в Трансильвании,
недалеко от старого саксонского города Сибиу, в то время входившего в
состав Австро-Венгерской империи. Его отец – румынский православный
священник.
1921-1928. Посещает среднюю и старшую школу в Сибиу.
1928-1932. Изучает философию в Бухарестском университете, пишет
дипломную работу об Анри Бергсоне.
1933-1935. По стипендии Гумбольдта проходит обучение в Германии;
порывает со систематической философией в традициях Канта и Гегеля,
занявшись экзистенциальной философией, которую он называет
«абстрактной неосмотрительностью».
1934. Выходит его первая книга «На вершинах отчаяния» (рум. Pe
Culmile Disperării), изданная Фондом короля Кароля II, который присуждает
ему премию в области искусства и литературы для авторов-дебютантов.
1935-1936. Работает учителем средней школы в Брашове, городе в
Карпатах в центральной Румынии.
1935-1936. Осень – весна: служба в румынской армии.
1936. Публикует «Преображение Румынии» (рум. «Schimbarea la façă a
României»), полемическое произведение профашистского толка; тогда же
«Книгу заблуждений» («Книга приманок», рум. «Cartea amăgirilor»).
1937. Публикует за свой счет книгу «Слезы и святые» (рум. «Lacrimi și
sfinți»). Покидает Румынию по стипендии Французского института в
Бухаресте.
1937-1940. Учится в Сорбонне в Париже.
2
1940. Выходит его последняя книга, изданная в Румынии перед войной
(«румынское пятикнижие»), «Сумерки мысли» (рум. «Amurgul gîndurilor»),
издана в Сибиу.
1940-1941. Осень и зима: ненадолго возвращается в Румынию;
выступает в ноябре по радио с речью, восхваляющей убитого лидера
фашистской румынской Железной гвардии Корнелиу Зеля Кодряну.
1941. Получает назначение атташе по культуре в румынском посольстве
в Виши, Франции.
1940/41-1944/45. Пишет, но не публикует свою последнюю книгу на
румынском языке «Бревиарий побежденных», которая будет издана уже на
французском только в 1991 году (фр. «Bréviaire des vaincus», рум. «Îndreptar
pātimaş» – «Букварь страстей»).
1941. Уволен со своего дипломатического поста через три месяца в
результате фарса взаимного непонимания. Возвращается в Париж, где
проживает всю свою оставшуюся долгую жизнь без особых событий, если не
считать большого литературного успеха.
1942. Знакомится с Симоной Буэ, учительницей английского языка,
которая становится спутницей всей его жизни.
1943 – 1944. Зимой Чёран посещает «Кафе де Флор» (фр. Café de

Flore), «как клерк», каждый день, с восьми до двенадцати утра, с двух до
восьми дня и с девяти до одиннадцати вечера. Где проводят время
парижские интеллектуалы во главе с Жан-Полем Сартром и Симоной де
Бовуар (экзистенциализм родился во «Флоре»).
1949. Выходит в свет его первая книга на французском языке «Трактат о
разложении основ» (фр. «Précis de décomposition»), которая восторженно
встречена критиками (Морис Надо называет Чёрана «пророком нашей эры»)
3
и удостоена в 1950 году премии Ривароля за лучшую рукопись иностранного
автора на французском языке. Переведена на русский язык.
1947-1960. Живет в нескольких студенческих общежитиях или дешевых
гостиничных номерах в Латинском квартале Парижа, в том числе в гостинице
«Мариньян» по адресу: улица Соммеран, 13, в Пятом округе Латинского
квартала, недалеко от Сорбонны. Питается в студенческих столовых до тех
пор, пока может выдавать себя за студента. Зарабатывает на жизнь как
переводчик и редактор рукописей.
1952. Публикует книгу «Горькие силлогизмы» (рум. «Syllogismes de
l'amertume»), Переведена на русский язык.
1957-1972. «Дневники. 1957-1972» («Тетради», «Записные книжки», фр.
«Cahiers, 1957-1972). Частично изданы на русском. Чёран также вел дневники
с 1972 по 1979, но они остаются пока неизданными из-за вопросов с
авторским правом.
1956. «Соблазн существования» (фр. «La Tentation d'exister»). Премия
Сент-Бёва (1957).
1960. «История и утопия» (фр. «Histoire et Utopie»).
1960-1995. Вместе с Симоной Буэ переезжает в маленькую съемную
двухкомнатную квартиру в мансарде на шестом этаже на улице Одеон 21, где
живет до конца жизни.
1962. Начало десятилетней дружбы с Самюэлем Беккетом, которая
разрушится из-за политических разногласий.
1964. «Падение во время» (фр. «La Chute dans le temps»).
1969. «Злой демиург» (фр. «Le Mauvais Démiurge»).
1970. «Валери лицом к лицу со своими кумирами» (Valéry face à ses
idoles, 1970).
4
1973. «О злополучии появления на свет» (фр. «De l'inconvénient d'être
né»). Переведена на русский.
1977. «Очерк реакционной мысли. О Жозефе де Местре» (фр. «Essai sur
la pensée réactionnaire. À propos de Joseph de Maistre»). Премия Роже Нимье
(1977).
1979. «Четвертование» («Разлад», фр. «Écartèlement»). Переведена на
русский.
1981. Четырёхмесячный адьюлтер с немецкой поклонницей Фридгард
Тома, которая напишет об этом книгу «Ни за что на свете: Любовь Сёрана»
(Por nada del mundo: Un amor de Cioran).
1986. «Упражнения в славословии: эссе и портреты» (Exercices
d'admiration). Переведена и издана на русском языке. С этого момента Чёран
приобретает статус культового философа Франции.
1987. Последняя книга Чёрана – «Признания и проклятия» (фр. «Aveux
et Anathèmes»). Переведена на русский язык.
1988. Присуждена «Большая литературная премия Поля Морана»,
награда, от, которой философ в очередной раз отказывается.
1993-1995. Положен в клинику для престарелых с диагнозом болезнь
Альцгеймера. Первые симптомы болезни заметны уже с 1990 года.
1995. 20 июня умирает в клинике в Париже.
1997. Публикуются под редакцией Симоны Буэ «Дневники» («Записные
книжки», фр. «Cahiers. 1957-1972») философа.
1997. 11 сентября Симона Буэ найдена утонувшей на пляже недалеко от
дома своей семьи в Вандее. Подозрение на самоубийство.
5
Книги Чёрана на русском языке
1. Сиоран. О разложении основ [1949] // Искушение существованием /
Пер. с фр., предисл. В.А. Никитина; ред., примеч. И.С. Вдовиной. – М.:
Республика; Палимпсест, 2003. – С. 14 –142. – (Мыслители XX века).
2. Сиоран Э.М. Горькие силлогизмы [1952] // Горькие силлогизмы / Пер.
с фр. А.Г. Головиной, В.В. Никитина. – М.: Алгоритм; Эксмо, 2008. – С. 26 –
145. – (Философский бестселлер).
3. Сиоран. Искушение существованием [1956] // Искушение
существованием / Пер. с фр., предисл. В.А. Никитина; ред., примеч. И.С.
Вдовиной. – М.: Республика; Палимпсест, 2003. – С. 144 –270. – (Мыслители
XX века).
4. Сиоран. История и утопия [1960] // Искушение существованием /
Республика; Палимпсест, 2003. – С. 272 – 338. – (Мыслители XX века).
5. Сиоран. Падение во время [1964] // Искушение существованием /
Республика; Палимпсест, 2003. – С. 340 – 410. – (Мыслители XX века).
6. Чоран Э.М. Злой Демиург [1969] // После конца истории:
Философская эссеистика / Пер. с франц.: Б. Дубина, Н. Мавлевич, А.
Старостиной; Предисл., биогр. Справка Б. Дубина. – СПб: Симпозиум, 2002.
– С. 23 –136.
7. Сиоран Э.М. О злополучии появления на свет (фрагменты из
произведения) [1973] // Горькие силлогизмы / Пер. с фр. А.Г. Головиной, В.В.
Никитина. – М.: Алгоритм; Эксмо, 2008. – С. 146 – 366. – (Философский
бестселлер).
6
8. Чоран Э.М. Разлад [1979] // После конца истории: Философская
эссеистика / Пер. с франц.: Б. Дубина, Н. Мавлевич, А. Старостиной;
Предисл., биогр. Справка Б. Дубина. – СПб: Симпозиум, 2002. – С. 137 –260.
9. Чоран Э.М. Упражнения в славословии [1986] // После конца
истории: Философская эссеистика / Пер. с франц.: Б. Дубина, Н. Мавлевич, А.
– С. 261 – 376.
10. Чоран Э.М. Записные книжки [1957–1972] // После конца истории:
Философская эссеистика / Пер. с франц.: Б. Дубина, Н. Мавлевич, А.
– С. 377 – 536.
11. Чоран Э.М. Признания и проклятия: Философская эссеистика [1987]
/ Пер. с фр. ранц. О. Акимовой. – СПб: «Симпозиум», 2004. – 206 c.
7
Слово «чоран», по мнению специалиста по румынской генеалогии
Михая Рэдулеску, происходит от славянского слова «чёрный», оно
применялось к черным овцам (и их пастухам), которые зимой уходили далеко
за Карпаты, иногда до Крыма. Как отмечает биограф Чорана Илинка
Зарифополь-Джонсон, если о ком-то из Чоранов и можно сказать, что он
выполнил судьбу своей этимологии, так это о Э.М. Чоране, которого мы
можем назвать «черной овцой» в полной мере (аналог понятия «белая
ворона»). Слово «сioara», также, означает по-румынски ворон или ворона.
В румынском языке «с» перед «i» или «e» звучит как «ch», как в
итальянском языке, отсюда фамилия Cioran читается как Чоран.
Румынское сочетание букв Io – читается, как ё, поэтому правильнее
писать фамилию – Чёран (как слово чёрный, что, учитывая этимологию, для
русского глаза содержательнее, чем Чоран).
Ударение при этом падает на второй слог, а не на букву ё, что вполне
допустимо для заимствованных слов, например сёгу́ н, сёрфинги́ ст,
Кёнигсбе́рг (ну или, как для двусоставных слов с корнями трёхчастный,
четырёхкратный).
(Графически на наш взгляд на место «ё» или «о» могла бы подойти
немецкая буква «о» с диакритическим знаком умлаут «ö», выглядело бы это,
как Чöран.)
Во Франции философ начал произносить свою фамилию на
французский манер более благозвучно Сьоран (Сёран).
Также он стал подписываться «E.M. Cioran», так как обнаружил, что
французизация румынского слова «Эмиль» была «именем парикмахера».
Само это новое имя иллюстрирует чорановский парадокс. Это гибрид,
частично выдуманное имя. Инициалы Э.М. означают не Эмиль Мишель, как
его ошибочно расшифровывают (в том числе и в некоторых русских
8
переводах, так даже значится в указателе Библиотеки Конгресса США), а
просто Э.М., как у Э.М. Форстера, любимого писателя философа. Накануне
своего французского дебюта Чёран превратил первые две буквы своего имени
ЭМиль в два инициала, отсылающие к английскому писателю. Таким путем
Чёран раскрыл и свои писательские амбиции, отождествив себя с известным
писателем, и показал свою биографическую двусмысленность.
Используя обычные буквы своего румынского имени, он возвел их в
ранг знаменитых инициалов. Так неизвестный автор с окраины Европы,
нашел элементы для создания новой авторской личности. Эмиль, румын,
трансильванец, превратился в загадочного Э.М. и этим актом крестильного
сокращения переосмыслил себя как «цивилизованного» западноевропейского
автора.
Начиная с 1987 года Чёран убирает инициалы из своего имени и

подписывается просто Сьоран («Cioran»), ставя себя в один ряд с великими:
Руссо, Дидро, Ницше, Кьеркегором, Камю, Сартром.
При жизни Чёрана называли «величайшим французским писателем,

сделавшим честь нашему языку после смерти Поля Валери» (Сен-Жон Перс),
«мастером французской прозы», «современным Сократом» (Марк Фумароли,
профессор Коллеж де Франс), «самой выдающейся фигурой в традиции
Кьеркегора, Ницше и Витгенштейна» (Сьюзен Сонтаг). Когда в 1995 году он
умер в Париже, это событие вызвало лавину статей в Le Figaro, Le Monde,
Paris Match, Le Nouvel Observateur, Magazine Littéraire. Были созданы ток-шоу
на радио и театральные постановки, отражающие возрождение интереса к его
жизни и творчеству. Не раз имя Чёрана удостаивалось оваций в
Национальной Ассамблее. Так, в 1999 году было отдано должное всем
«франкоязычным румынам, внесшим вклад в великолепие французской
9
культуры», и среди них – Чёрану – «одному из величайших французских
философов XX века».
В работе «Искушение существованием» Чёран написал: «В эпоху

биографий никто не заматывает раны, рискуя сорвать повязку и обнажить
рану, а если рана не обнажается, то мы уходим разочарованными».
Прошедшие годы подтвердили мысль философа, что мы живем в «эпоху
биографий». Писатели-фантасты теперь конкурируют с биографами и
мемуаристами в практике «жизнеописания». Но если романисты пытаются
как-то перевязать то, что Чёран назвал «ранами жизни», то биографы все еще
пытаются сорвать повязку и выставить гноящиеся ужасы на жестокий взгляд
жадной читающей публики. Во имя правды совершается бесчисленное
количество наговоров, ошибок и нечистоплотности.
Биографических работ, посвященных Чёрану мало. Академические

монографии, как правило, игнорируют румынскую жизнь и творчество
Чёорана и концентрируются на основных (французских) философских темах
в его работах.
Так в 10 международных базах данных мы обнаруживаем 37 PhD-

диссертаций (на фр., англ., исп., порт., ит. и нем. языках), на русском пока нет.
Биографий и того меньше, причем, они в основном сосредоточены на

правых взглядах философа румынского периода. Это монографии:
Александры Леньель-Лавастин «Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран»
(издана в Париже в 2002, переведена на русский в 2007), монография Патриса
Боллона «Сиоран еретик» (Париж, 1997), монография Марты Петреу
«Печально известное прошлое: Э.М. Сиоран и подъем фашизма в Румынии»
(Чикаго, 2005), и она же «Презренный философ: Сиоран» (2008). Более
10
благожелательными являются биографии румынского автора и издателя
Габриэля Личяну «Маршруты жизни Э.М. Чорана. В продолжение
континентов бессонницы, интервью с Э.М. Чораном» (Париж, 1995) и
биография румыно-американской исследовательницы Ильинки Зарифополь-
Джонстон «В поисках Чорана» (Университет Индианы, 2009).
(Итак, приступим)
Эмиль Чёран (рум. Emil Cioran) родился 8 апреля 1911 года в

живописной трансильванской коммуне Рэшинари (рум. Răşinari), которая на
тот момент входила в состав Австро-венгерской империи, административно
подчиняясь Венгрии. Эмиль (или, как его звали в детстве, Эмилутц, Лутц)
был вторым из трех детей, родившихся у Эмилиана Чорана (30 октября 1884 –
18 декабря 1957), румынского православного сельского священника
(протоиерея или по-румынски протопопа) и его жены Эльвиры (в девичестве
Команичи) (1888 – 18 октября 1966). У них уже была трехлетняя дочь
Вирджиния (Гика) (1908 – 23 ноября 1966), а через три года появится
младший брат Чёрана – Аурелиан (Аурел, Релу, Рита) (25 мая 1914 – 1997).
Эмиль (Иан) – не традиционное румынское крестьянское имя. Это

латинское имя (как и Вирджиния, и Аурелиан), выбранное родителями, чтобы
подчеркнуть римское происхождение. Румыны называют себя ромеями –
потомками римских колонизаторов славянской Дакии (Дакия Феликс). Выбор
римского имени для румынского ребенка в многонациональной
Трансильвании Австро-Венгерской империи был политическим заявлением.
Как и многие другие дети образованных румын, дети Чоранов получили
имена, которые должны были, во-первых, подтвердить латинское
происхождение румынского народа в противовес нелатинскому
происхождению других национальностей региона – венгров и немцев, а во-
11
вторых, указать на то, что, будучи потомками римлян, первоначальных
колонизаторов провинции, румыны имеют больше прав на существование на
ее территории, чем другие народы, прибывшие позже, в Средние века.
Как и все другие румыны, родившиеся в Трансильвании перед Первой

мировой войной, Чоран с самого рождения столкнулся с «проблемой
идентичности», которая была экзистенциальной в прямом смысле слова,
поскольку была связана с выживанием румынской нации.
Отец и мать Эмиля происходили из семей, многие члены которых были
священниками или учителями, некоторые инженерами, банкирами, врачами и
дипломатами.
Семья Чоранов – одна из самых авторитетных материально и

интеллектуально семей Рэшинари.
Отец Эмиля – Эмилиан Чоран был православным священником в

Рэшинари. Он был румынским патриотом, энергично преданным делу
национальной эмансипации, активно участвовал в политической и духовной
жизни Рэшинари, где был не только главным священником, но и
председателем «Союза ремесленников», членом правления Румынского банка
«Андреяна», также, он был депутатом Великого Национального Собрания от
города Алба-Юлии, который принял решение об Объединение Трансильвании
с Румынией, 1 декабря 1918 года.
Мать Эмиля, Эльвира (в девичестве Команичи), происходила из

старинного рода священников и мелких трансильванских дворян из
близлежащей области Фэгэраш, расположенной в шестидесяти километрах к
востоку от Сибиу в Карпатских горах. Дворянская грамота, датированная
1628 годом (и обновленная в 1831 году), свидетельствовала о присвоении
12
семье Команичей титула баронов империи, и подтверждала их привилегии и
владение землей в деревне Венеция-де-Жос (Нижняя Венеция).
После смерти матери Чёран напишет из Парижа своему брату Аурелу:

«Я часто думаю о нашей маме, о том, что у нее было необычного, о ее
живости и (почему бы и нет?) гордости, но прежде всего о восторге и яде
меланхолии, который она передала нам».
Чоран безоговорочно принимает и превозносит «вырождение» своей

матери именно потому, что для него оно служит и истерической (женской,
немужской, безотцовской) реакцией на тревогу румынского бытия, и общей
метафорой его «проблемы с рождением» румыном. Состояние «румынства»
предрасполагает к меланхолии. К меланхолии, которую он унаследовал от
матери, следует добавить более общую меланхолию. В Румынии царит
меланхолия «без контуров»: «в городах царит вульгарная меланхолия, а в
деревнях – мрачная, подпольная меланхолия, приправленная
ностальгическим отчаянием». Привязанность Чорана к матери делает его
идентификацию с ней столь же полной и явной, как его неприятие отца –
неявным и косвенным, обнаруживаемым главным образом в его осторожном
отдалении от него: «Все хорошее и плохое во мне, все, чем я являюсь, идет от
моей матери. Я унаследовала ее недуги, ее меланхолию, ее противоречия.
Физически я очень похожа на нее. Все, чем она была, во мне усугубилось и
усилилось. Я одновременно и ее успех, и ее поражение».
Чоран унаследовал фундаментальную несовместимость характеров

своих родителей – меланхолию матери и энергию и жизнелюбие отца.
Несовместимость, которой он гордился и которую не был склонен разрешать.
13
Сын деятельного румынского патриота в своих последующих
язвительных книгах не удерживается от проклятия той случайности,
благодаря, которой он родился румыном среди румын. Румыния
представляется ему своего рода Испанией без ее золотого века, без ее
завоеваний и безрассудств, без Дон Кихота»1. Чоран всю жизнь испытывал
перманентный бунт против своего рождения: «Всю жизнь я хотел быть кем-то
другим: испанцем, русским, немцем, каннибалом – кем угодно, только не тем,
кем я был. Я постоянно бунтовал против судьбы, против своего рождения.
Это безумие – хотеть быть другим, теоретически принимать все условия,
кроме своего собственного»2.
Малая родина Эмиля Чорана – коммуна Рэшинари (рум. Răşinari),

основанная в 1204 году, с самого своего существования боролась за
выживание в качестве независимой общины. Она известна в истории
Трансильвании как центр организованного национального сопротивления,
«бастион румынского национального сознания»3.
Эмиль Чоран всю жизнь вспоминает свой земной рай детства,

проведенный в Рэшинари: «Когда я вспоминаю свои первые годы в Карпатах,
мне приходится делать над собой усилие, чтобы не заплакать. Это
объясняется очень просто: Я не могу себе представить, что у кого-то было
такое детство, как у меня. Земля и небо принадлежали мне в буквальном
1
Zarifopol-Johnston I. Searching for Cioran / Ed. by K.R. Johnston; Foreword by M. Calinescu.
– Bloomington: Indiana University Press, 2009. Р. 38.
2
Cioran, Cahiers, 687.
3
Patrice Bollon, Cioran l'hérétique, 38.
14
смысле слова. Даже мои опасения были счастливыми. Я просыпался и
ложился спать как хозяин Вселенной»4.
Чоран создал для себя миф об идеальном детстве, в котором его,

подобно кьеркегоровскому Адаму, тревожило лишь предчувствие о будущей
утрате: «Я знал свое счастье и чувствовал, что потеряю его. Тайный страх
грыз меня. Я не был так счастлив, как теперь притворяюсь»5. Миф о
«венценосном детстве», этот мифопоэтический образ, соединившись с
исторической реальностью, оборачивается раздвоенностью философа
относительно своего происхождения. Он одновременно любил и ненавидел
Рэшинари, которую называл «проклятым и великолепным раем» (ce maudit,
ce splendide paradis) 6.
Фундамент, на котором воздвигается миф о блаженном детстве,

парадоксальным образом является мифом о его утрате
«Я с утра до ночи был в горах, как дикий зверь»7. Он был создан для
дикарского существования, для полного одиночества, вне времени, в
полумраке рая. Никто не проверял и не прерывал его игры. Река,
протекающая рядом с его домом, была буквально его домом, он практически
жил в ней. Так в шестилетнем возрасте у него появились первые
4
5
6
7
Киоран, интервью с Луисом Хорхе Хальфеном, Entretiens, 111-12.
15
ревматические боли, вызванные слишком долгим пребыванием босиком в
холодной воде. Зимой замерзшая поверхность реки превращалась в
импровизированную хоккейную площадку. Со склонов соседнего холма Коста
Боачи (рум. Coasta Boacii – Побережье Боачи) дети катались на санках.
В Париже Чоран будет больше всего скучать по снегу.
Впервые он осознал время ровно в три часа ленивого летнего

полдня, когда ему было пять лет – точка времени, которую Чоран выбрал
в качестве начала самосознания. Мир внезапно опустел на его глазах8.
Пока его деревня дремала в сильной жаре, он почувствовал
головокружение от «какой-то невыносимой тревоги»9. Все вокруг
потеряло смысл, словно исчезло; время стало неподвижным, но
ощутимым. Оно как будто перестало течь и «отделилось» от вещей. Мир
вдруг стал казаться одиноким, поглощенным «сущностной пустотой». Это
переживание длилось, наверное, минут десять, как эпилептический
припадок или мистический экстаз, выдергивая его из животного сна в
человеческую бессонницу, взрослое недомогание, обостренное,
мучительное осознание времени. С тех пор Чоран ощущает себя
живущим в пространстве ностальгии. В Париже он вспоминает такие
вещи, как цвет земли на кладбище Рэшинари, где он проводил
значительную часть времени в раннем детстве. Он помнит его настолько
хорошо, что может сказать расположение каждой могилы10.
8
9
Киоран, интервью с Ж.Л. Альмирой, Entretiens, 122. Цит. по Илинка, 24.
10
Правда, он оговаривается, что «Моя память, сохранившаяся в
отношении Рэшинари, часто предает меня, когда речь заходит о Сибиу. С
возрастом детство оживает все больше и больше, в ущерб подростковому
16
Рядом с кладбищем у Чоранов был сад, где он играл. Старый
могильщик, его друг, давал ему для забавы старые черепа, малыш Чоран
пинал их, играя в футбол со смертью. Впоследствии кладбища стали
любимыми местами отдыха философа.
Позже, путешествия на велосипеде по Испании и Франции, он
останавливался на кладбищах, чтобы покурить (в Испании он выкуривал
до трех пачек сигарет в день).
Ностальгирующий Чоран вспоминает Рэшинари как потерянный

рай (paradis perdu), но у этой идиллической буколической картины
свободного безоблачного детства была обратная зловещая сторона.
Шестилетний малыш предоставлен сам себе весь день с утра до ночи не
просто потому, что он живет в деревне, где царит абсолютная свобода и не
действуют взрослые правила, а потому, что на дворе стоит 1917 год,
предпоследний год Первой Мировой войны, и ребенок находится на
попечении старенькой бабушки, которая перегружена домашними делами,
чтобы свести концы с концами. Родители ребенка находятся «в отъезде»,
поскольку являются политическими заключенными в венгерских
концлагерях, арестованными за нескрываемую симпатию к румынским
националистам. Жестокий парадокс: ребенок свободен, потому что его
родители в тюрьме. Отец находился в заключении в городе Шопрон,
расположенном на западе Венгрии, на границе с Австрией, а мать – в
Клуже, столице Трансильвании11.
возрасту и всему, что за ним последовало». Письма, 72

11
17
Сибиу
Первые три года (1921–1924) в Сибиу юный Эмиль жил в доме двух
сестер- немок, где должен был изучать немецкий язык путем полного
языкового погружения.
На волне патриотизма и, видимо, под влиянием сверстников, Эмиль
поступил в среднюю школу – румынский лицей Георге Лэзара, вместо более
престижного лицея Брукенталя, где училась немецкая элита города12.
В 1924 году отец Эмилиан, назначенный архиереем и советником

епископа Сибиуской митрополии, перевез всю свою семью в Сибиу. Эмиль
покинул немецкий пансион и переехал вместе с семьей в новый дом на улице
Трибуны 28 (Strada Tribunei 28)13. Здесь семья вела тихую и спокойную жизнь
благополучных и респектабельных румын среднего класса. В таком городе,
как Сибиу, румыны среднего класса заимствовали буржуазные привычки
своих соседей-немцев.
К моменту переезда семьи в 1924 году Эмиль большую часть своей

юной жизни прожил «без родителей».
Воссоединение с семьей после стольких лет относительной

независимости было напряженным.
12
13
18
Первый признак бунтарства проявился быстро: он отказался читать
молитву вместе с семьей перед ужином и вышел из-за стола, пока они
молились. Это было шокирующее поведение, но это было только начало.
Вскоре после переезда к родственникам у Эмиля начались
периодические судорожные припадки, которые во всем, кроме потери
сознания, напоминали эпилепсию. Эти "самоиндуцированные
эпилептические припадки" случались все чаще, особенно когда он оставался
дома один в воскресные дни.29
Смертельная акедия14, отравлявшая Эмилю воскресные дни дома, была

проявлением его еще не оформившегося чувства отчуждения от семьи и ее
образа жизни.
Акедия (др.-греч. ἀκηδία – небрежность, беззаботность, лат. acedia –

уныние) – богословский термин, а также меланхолическое состояние, в
котором человек не видит смысла в собственных занятиях. Акедию вызывает
одиночество и сомнение в осмысленности своих занятий.
Во время одного из таких приступов, о котором Киоран любил

вспоминать впоследствии, около двух часов дня Эмиль, доведенный до
полного отчаяния, бросился на диван и воскликнул: "Я больше не могу!".
Мать, оставшаяся в тот момент с ним наедине, ответила ему с бодрящим
14
Акедия (др.-греч. ἀκηδία – небрежность, беззаботность, лат. acedia – уныние) –
богословский термин, а также меланхолическое состояние, в котором человек не видит
смысла в собственных занятиях. Акедию вызывает одиночество и сомнение в
осмысленности своих занятий (https://ru.wikipedia.org/wiki/Акедия).
19
эффектом, как пощечина истеричке: "Если бы я знала, я бы сделала тебе
аборт".34 Шокирующие слова матери, особенно жены православного
священника, остались с ним на всю жизнь.
К этим самоиндуцированным припадкам акедии с 17 лет добавилась

бессонница.
Бессонница Эмиля не случайно связана с его шуточно-

эпилептическими припадками, которые были первыми признаками
патологического аффекта, из которого хроническая бессонница была более
тяжелым и запущенным состоянием. Не спав ночью, он был тем более
подвержен "ежедневным эпилептическим припадкам".38
Бессонница началась по воспоминаниям Чорана примерно в 16 лет: «Я

помню, что моя бессонница началась в Окна-Сибиулуй (около 1930 года, если
не ошибаюсь), куда я поехал с отцом, чтобы пройти курс горячих ванн,
губительных для моих нервов»15. 276
Эмиль находил временные способы лечения своей болезни. Две из них -

чтение и прогулки - стали многолетними привычками, которые помогали и
взрослому Киорану сохранять рассудок.44
15
Cioran. Scrisori cãtre cei de-acasã. – Bucuresti: Humanitas, 2004. – Scrisori 276.
20
С 14 до 16 лет
Эмиль тайно влюбился в юную Целлу, одну из городских красавиц,

дочь респектабельной буржуазной семьи. В течение двух лет он робко
пытался украсть у нее взгляд или одобрительную улыбку, не решаясь сказать
о своей любви. Но однажды, когда Эмиль сидел с братом в парке и читал
Шекспира, появилась Целла, идущая под руку со школьным качком, которого
злобно прозвали "Пиздуличи".50 Глубоко униженный, Эмиль со
свойственной ему страстностью во всем поклялся навсегда забыть о
женщинах и романтической любви.
инцидент с Целлой, ставя его у истоков женоненавистничества

Киорана, продолжавшегося всю жизнь. Бесчувственность Целлы (скорее
всего, невольная) освободила Эмиля от иллюзий ложной романтической
любви и, что еще важнее, от еще одной ответственности, которую он должен
был взять на себя во взрослой жизни, - от брака. Разочарование в любви
позволило ему открыть для себя и достоинства проституции: немедленное
удовлетворение острых юношеских сексуальных потребностей без
сентиментальных привязанностей и дальнейших обязательств.
С 16 лет
В Сибиу, старинном приграничном городе, имелось три солидных и

респектабельных борделя, где Эмиль, демонстративно носящий в кармане
пальто экземпляр "Критики чистого разума" Канта, стал постоянным
21
клиентом и где он часто встречал не только своих школьных товарищей, но и
учителей51. (Услужливый местный врач подсказал матери, что его эпатажное
поведение дома объясняется тем, что он заразился сифилисом от шлюх).
Здесь он воочию познакомился с представительницами самой древней
профессии в мире, которые в воображаемой Киораном галерее неудачников и
маргиналов, преследуемых метафизическими наваждениями, не только
давали сексуальную разрядку, но и играли важную роль ночных собеседниц.
Всю свою жизнь Киоран любил общаться с проститутками. Только бордель
или слеза ангела могут на время избавить нас от ужаса смерти", - скажет он в
книге "Слезы и святые" в 1937 году
Эмиль находил временные способы лечения своей болезни. Две из них - чтение и прогулки - стали многолетними
привычками, которые помогали и взрослому Киорану сохранять рассудок.44 повтор
Эмиль начал серьезно читать в четырнадцать лет, заменив прежнюю

страсть к игре на скрипке новой страстью к чтению.
На развалинах старых городских укреплений, под деревьями парков,

которые напоминали ему лес на любимом Берегу Боачии, или в трех главных
библиотеках Сибиу - Brukenthal, Astra и Metropolitan Library - он с жадностью
читал Шекспира, Новалиса и Шлегеля.
внимательно читал Новалиса о болезни, смерти и самоубийстве и

теорию фрагмента Шлегеля. Он также только что открыл для себя русскую
литературу и увлекся ею, особенно Достоевским.
Из личной библиотеки юного Эмиля сохранился небольшой томик

очерков о русской литературе Дмитрия Мережковского, переведенный на
румынский язык в 1925 году. По его потертым страницам с сильными
22
подчеркиваниями и многочисленными маргинальными пометками видно, что
молодой человек активно и напряженно читал очерки о Пушкине, Толстом,
Тургеневе, Достоевском, Розанове. Сильно подчеркнуты и фрагментарные
"мысли" Мережковского, напечатанные в последнем разделе тома. Некоторые
из них предвосхищают будущие афоризмы Киорана и в то же время
позволяют оценить "мысли" и заботы молодого Эмиля в то время: "Чем
дальше продвигаешься по жизни, тем ближе к тебе смерть"; "Музыка часто
убедительнее логики"; "Цензура - смерть слова".
Если провинциальная скука толкала Эмиля к чтению, то она же толкала

его и к выпивке. Его образование завершалось не только в библиотеках, но и в
пивных Нижнего города Сибиу и тавернах окрестных деревень. Юный Эмиль
был om de cafenea (кафешник), завсегдатай "баров", готовый выпить в любой
компании по первому требованию. Другие бармены, пьяницы, неудачники и
бомжи, все из очаровательной семьи "неудачников", многие из
одноклассников, с которыми он поддерживал связь вплоть до своего
окончательного отъезда из Румынии в 1937 г., стали влиятельными
духовными наставниками.54
23
Не забыл Эмиль и один достоевский вечер, когда на пике своего
опьянения, сочетавшего отчаяние с мистической экзальтацией, Ионул Мумий
упал на колени, воскликнув: "Прости меня, Господи, за то, что я родился
румыном!". Эмиль принял эту фразу как свой личный девиз.
Они попробовали вина ресторанов Сибиу - "Римский император",

"Сова" и "Бульвар". Их дневной маршрут заканчивался ранним утром в еще
одном ресторане - Schuller's, расположенном недалеко от железнодорожного
вокзала56.
Традиционными были и летние вылазки в сельскую местность вокруг

Сибиу, когда они брали с собой "исторический предмет", как называл его
Киоран, - двадцатикилограммовый винный бочонок, украденный из винного
погреба сельского священника.
В сентябре 1928 г., в возрасте семнадцати лет, Эмиль сдал экзамен на

степень бакалавра по разделу "Современность" с оценкой 7,80 (по
десятибалльной шкале), что позволило ему занять второе место в классе из
девяноста шести человек, и он официально окончил среднюю школу. В
дипломе значилось: "Студенту Киорану Эмилю пользоваться всеми правами,
предоставляемыми
24
□
ему действующими законами и правилами". Вооружившись дипломом,

юный Эмиль покинул Сибиу и отправился в Бухарест, где поступил на
литературный факультет на философское отделение.
Бухарест
Но молодой человек из Рэшинари прошел через цивилизационный

пресс Сибиу. Если он и чувствовал себя варваром в душе, то не мог не
смотреть на Бухарест западными глазами, как и полагается человеку,
выросшему в Австро- Венгерской империи.
Благодаря своей связи с империей Сибиу, несмотря на

провинциальность и маргинальность, является имперским городом, городом с
устоявшимися традициями и целостной архитектурой, жители которого,
независимо от национальности, являются солидными,
дисциплинированными, культурными мещанами и самосознательными
гражданами, следящими за порядком и законностью. Сибиу с его
крепостными стенами и башнями - город постоянный. По сравнению с
барочной архитектурой Сибиу и немецкой упорядоченностью Бухарест с его
непрекращающимися уличными криками, вечной пылью, превращающейся в
грязь весной и осенью, "искореженными тротуарами", "дорогами,
25
вздымающимися и разрывающимися, как надгробия в день Страшного суда",
"зданиями и развалинами, выстроившимися в ряд в неживых или
возвышенных кварталах", был варварским городом3
В этот город равнин, выросший в византийской тени Османской и

Русской империй, населенный сынами Рима, которые, в отличие от румын
Трансильвании, не унаследовали "строгости духа" римлян, в этот
декадентский город "у ворот Востока", развращенный, хаотичный,
очаровательный и космополитичный, "где ничто не принимается всерьез",
"где нет ничего прямого и все кривое: политики и улицы, обычаи и
автомобили", - к этому пришел молодой Киоран.8
Он приехал в Бухарест, охваченный "пылом варвара". Он хотел ни

больше, ни меньше как "знать все", "поглотить все, что когда-либо было
придумано", "владеть всеми идеями, прочитать все книги "11 . Чтение было
его жизнью, и, как он выразился в письме к другу, "честолюбие - главный
мотив чтения "12 . Но стремление, двигавшее молодым Эмилем, не было ни
грубым, ни простым. Его страсть к культуре, страсть "выскочки и
примитива", ничем не отличалась от стремления к эмансипации через
образование, одушевлявшего многие поколения выходцев из Центральной
Европы.
Мальчик, любивший читать Канта на разрушенных стенах Сибиу,

считал, что так называемая "серьезная" философия - Кант, Гегель и немецкая
философская традиция - я в л я е т с я источником всех освобождающих
знаний. Заблудший сын сельского православного священника, он не просто
26
"интересовался" философией, он верил в нее, как в религию. Он, по его
собственным словам, был похож "на варвара, который сначала схватывает
абстракции, потому что они его больше всего ослепляют; он не воспитывает
свой дух, а насильно питает его; хотя он с подозрением относится к идеям, он
позволяет им пропитать себя, смешать их со своей кровью, которая сначала
их отвергает, а потом впитывает, как яд "14 .
Первый год для молодого провинциала был нелегким. В столице он не

знал ни души, у него не было друзей. Его одиночество было настолько
абсолютным, что он практически жил "без диалога", в его "лексиконе не
существовало слова "другой"".15 Он жил один в студенческом общежитии
рядом с лютеранской церковью Бухареста, на улице Пиктора Григореску.16
Общежитие, созданное владельцем гостиницы, который экономил на питании
и тепле, имело свои преимущества: оно было дешевым и находилось в центре
города. Киоран частично оплачивал свое проживание и питание, выполняя
рутинную работу на общей кухне. В его комнатах "царила атмосфера
бедности и печали".17 Бессонница, которой он страдал в Сибиу, не исчезла.
Напротив, в его мрачной, холодной комнатке ночные бодрствования казались
еще более долгими и мучительными, а самокопание - еще более жестоким.
Он избегал ледяного холода и пустоты своих комнат, читая по пятнадцать
часов в день в Фонде короля Кароля (Fundaţia Carol), расположенном на
главной улице Бухареста, Калеа Викториеи, прямо напротив Королевского
дворца и всего в десяти минутах ходьбы от его пансиона18.
. Без друзей и без гроша в чужом городе, что ему делать? Кому он
нужен в своем голом до нитки костюме, с угрожающим выражением лица, с
маленьким телом? Конечно, не нарядные городские девушки, дефилирующие
27
по бульвару; даже проститутки в этих местах были слишком дороги для него.
Только девушка-служанка могла согласиться пойти в театр или на выставку.
Он не забыл инцидента с Целлой и снова торжественно отказался от
фривольности, флирта и любовных приключений, с удвоенной энергией
погрузившись в чтение.
Лишенный сна, благословенного "ежедневного лекарства от бессознательного", он

был часто истощен, находился в состоянии гиперсознания, которое часто усиливало
его экзистенциальную тревогу д о физической тошноты.21 Как бы активно он ни
читал, тем не менее, бывали периоды, когда он слишком уставал, чтобы что-либо
делать. Он стал одержим безумием и смертью. Его молодое сердце "слишком скоро
состарилось", и он тоже чувствовал, что он отделен от общества, как "тот, кого люди
не любят". Хотя он гордился своим одиночеством, но когда он оставался один, ему
становилось страшно. Он жаждал вернуться в поток безымянной жизни, которая
разворачивалась перед его глазами. В минуты жалости к себе он испытывал
искушение "лечь, как усталый ребенок, / И выплакать всю жизнь забот, / Которые я
вынес и еще должен вынести". Но вместо этого, задумчивый и горький, он
возвращался к своим книгам с новой решимостью "владеть ими всеми" и стать
"Властелином Вселенной".
На первом курсе университета молодой Киоран, движимый "варварской"
страстью, нищетой и одиночеством, читал все, что попадалось под руку,
Тонио Крёгером Томаса Манна и демоническим Кириловым Достоевского; он

также видел сходство между собой и героями Андре Мальро, страдающими от
"насильственной отставки".22 Характер, которым он станет впоследствии, когда
окончательно примет новое имя "Э.М. Киоран"
самые сильные чувства обиды были направлены на тех

студентов и других городских жителей, которые знали французский язык; отсутствие
этого языка заставляло его чувствовать себя еще более необразованным и варваром,
несмотря на свободное владение немецким и венгерским языками. В
Сибиу это были языки великой империи; в Бухаресте, с его скромным стремлением к
Западу, французский был языком большого мира; немецкий и венгерский были
провинциальными по сравнению с ними. При всей своей эрудиции он так и не смог
"заговорить на языке". Несомненно, его лингвистическая неуверенность в тот период
28
стала той почвой, из которой в
□
течение последующих двух десятилетий проросли его яростные

□
66 Румынская жизнь Эмиля Киорана
решимость стать мэтром французского языка - это был пароль, lingua franca для
всех, кто претендовал на звание "Властелина Вселенной". К 1947 году он стал для
него единственным языком.
В книге Леона Шестова он наткнулся на анекдот о Паскале, который заставил
его вскрикнуть от удивления.23 Паскаль, отвечая сестре, умолявшей его б е р е ч ь
себя, написал, что она, не страдающая ежедневно, как он, "не знает неудобств
здоровья и преимуществ болезни".
из нервного дисбаланса, особенно из бессонницы, можно извлечь знания.

Паскалевский "опыт сердца", который привел его к обращению в христианство, был
иным способом постижения мира. Эмиль вдруг с восторгом и гордостью
почувствовал, что в Паскале, "чисто субъективном", "скептическом", "разорванном"
Паскале, "Паскале, который мог бы быть неверующим, Паскале без божественной
благодати, без убежища в религии", он нашел родственную душу.24 Он больше не
был одинок, у него был Блез Паскаль.
Кроме Паскаля, философом, сформировавшим молодого Киорана, хотя и не столь
открыто и даже неохотно, был Фридрих Ницше, который может показаться нам
более очевидным влиянием. Некоторые из текстов Ницше о
□
преимуществах болезни и страдания, такие как "Наука Геи", "Ecce Homo" и
"Человеческое слишком человеческое", помогли
Бухарест, 1928-1933 67
горький юноша не только принял, но и увидел достоинства своего одиночества,

своей бедности, своих расшатанных нервов и ночных мук бессонницы
29
читает:
как дистилляция его чтения Ницше, а также Георга Зиммеля, Жида, Шестова,
Достоевского и Бодлера26.
Гордый, обидчивый, одинокий, юный Эмиль практически прятался в библиотеке.
Он не любил ходить на занятия в университет. Преподаваемые там предметы были
традиционными и старомодными, "оторванными от проблем современной
действительности". Преподаватели были скучны и высокомерны, относились к своим
студентам с небрежным пренебрежением. Ни один из них не смог обнаружить
"превосходного понимания" и с трудом завоеванной эрудиции мальчика из
Трансильвании, который приобрел огромную культуру
□
благодаря часам, с пользой проведенным в библиотеке, а не впустую

потраченным в лекционных залах
Я не люблю чувствовать себя ниже кого бы то ни было и поэтому избегаю

высокомерия и самодовольства, с которыми преподаватели относятся к своим
студентам. Единственное, что меня поддерживает, - это честолюбие, которое я редко
встречал у других людей. Это, очевидно, врожденная черта, и все мои иллюзии берут
свое начало в ней, хотя мой внутренний стиль склоняется к разочарованию. Если бы
я был более эластичным и приспособляемым человеком, я бы далеко пошел30.
Однако были и два исключения: сначала уважаемый историк Николае Иорга, а

затем харизматичный профессор философии Нае Ионеску. Нае Ионеску впоследствии
будет руководить так и не завершенной докторской диссертацией Эмиля по Канту, по
теме истории философии, которую он "предложил", а не "навязал" гордому
трансильванцу, простым жестом доверия и взаимного уважения сразу же покорив
своего обидчивого студента.
Молодой Киоран был искренним, шокирующе отчаянным
Он "отрицал все с энтузиазмом".
его неистовый и яростный нигилизм
30
его пессимизм часто был "веселым, буйным, шумным", отличался
"восхитительным отсутствием предрассудков.
его эрудиция и даже анархическая позиция довольно скоро снискали ему

дружбу других молодых людей, лидеров так называемого "молодого поколения":
будущего философа религий Мирчи Элиаде, историка искусства Петру Комарнеску,
философа Мирчи Вулкэнеску. Таким образом, Эмиль окончательно и внезапно
оказался в центре бурлящей интеллектуальной жизни Бухареста, где "молодое
поколение" разыгрывало "брожение идеологических битв" того времени.38
которое Элиаде проводил в своих статьях между "старым поколением" - политиками,

создавшими Великую Румынию, и "молодым поколением" - подрастающим
поколением интеллектуалов, задача которых состояла
- или должна была
□
состоять - в том, чтобы дать Румынии великую культуру, которая привела бы ее в

соответствие с другими европейскими культурами.
Это новое поколение интеллектуалов представляло собой группу

нонконформистов, энтузиастов, талантливых и жаждущих молодых интеллектуалов, в
большинстве своем выходцев из рядов зарождающейся румынской буржуазии, в то
или иное время являвшихся учениками харизматичного профессора философии Нае
Ионеску. Их средний возраст составлял двадцать пять лет. В этой смеси Кьоран,
выходец из Трансильвании, был в некотором роде чужаком, но его личные невзгоды
и экстремистский характер делали его в то же время особым примером тревог этого
поколения.
Кульминационным моментом стало создание в 1932 г. интенсивной, хотя и

недолговечной группы "Критерий".41
Это молодое поколение было "также хорошим термометром общего настроения

молодежи, что немаловажно, учитывая тот факт, что политические страсти того
времени затрагивали прежде всего молодежь, в ы д в и г а я ее на первый план". Эти
же культурные условия, когда молодое поколение внезапно и как бы раньше своего
31
времени пришло на смену "потерянному поколению" времен Первой мировой войны,
были характерны и для Англии, и для Америки, и, прежде всего, для Германии.
По мере того как студенческие годы подходили к концу, Киоран все активнее
участвовал в работе группы Criterion, обычно в качестве слушателя, но не всегда. В
одном из циклов лекций он выступил с докладом об интуитивизме Анри Бергсона,
который стал темой его бакалаврской работы для получения степени бакалавра
искусств, присвоенной ему с отличием в июне 1932 года. Фактически, подготовка этой
диссертации по Бергсону была, вероятно, последним продолжительным,
последовательным, серьезным философским исследованием и чтением, которое он
сделал, прежде чем он начал переходить к ницшеанской модели философии,
задуманной как атака и провокация.
Всегда "большой болтун", как с гордостью вспоминал он в старости, он был

больше заинтересован в провокации, чем в подлинной беседе, что очень напоминало
его писательский стиль, который он развивал.
После нескольких неудачных

попыток он впервые появился в печати в феврале 1931 г. в легионерском журнале
Mişcarea ("Движение"), а в течение следующих двух лет - во многих других,
эзотерических или академических, но одних из лучших, включая Calendarul, Vremea
("Время"), оба консервативные, но не фашистские, и среднюю по тем временам
România literară44. И эта пропорция между ценностями стала частью его жизненной
подписи, даже после того, как он стал знаменитым во Франции в 1947 г.: годами он
жил и питался в студенческих общежитиях и трапезных, интересуясь только своим
писательством.
Сегодня утром я встретил Киорана на улице. Он сиял. "Они назначили меня".

Он назначен атташе по культуре в Париже.
"Понимаете, если бы меня не назначили и я остался бы на своем месте, мне
пришлось бы проходить военную службу. Я, собственно, сегодня получил
документы о призыве. Но я бы ни за что не пошел. Так что вот так все решилось.
Понимаете, о чем я?"
32
Он интересный случай. Он больше, чем случай: он интересный человек,
удивительно умный, непредвзятый, с двойной дозой цинизма и безделья,
сочетающихся в нем забавным образом.
отъезд Киорана из Румынии "самоизгнанием", не в смысле его значения для него, а в
том смысле, что это было "изгнание", оплаченное тогдашним фашистским
правительством Румынии.51
12 февраля 1941 г. Себастьян вновь комментирует удачу своего друга Киорана.
Киоран, несмотря на участие в восстании [т.е. попытке "железных гвардейцев" в

январе противостоять чистке Антонеску], сохранил свой пост атташе по культуре в
Париже, который Сима дал ему за несколько дней до своего падения. Новый режим
даже повысил ему зарплату! Через несколько дней он уезжает. Что ж, вот что делает
с вами революция!
На вершинах отчаяния
В "На вершинах отчаяния" мы впервые видим в провокационно- нигилистических

построениях процесс создания новой авторской роли, которую мыможем назвать
"Киоран". Хотя в ней нет ни одной исторической ссылки, ни в прошлом, ни в
настоящем, ее "жанр" и авторский характер полностью современны ро-мании начала
1930-х годов.58 Объявления о самоубийствах в румынских газетах того периода
неизменно открывались одной и той же формулой: "На вершине отчаяния покончил с
собой молодой человек такой-то и такой-то" Довольно пафосно звучащая фраза "на
вершине отчаяния" была
Таким образом, он признается своего рода общим обоснованием всех самоубийств.
Киоран явно рассчитывает на то, что читатели это осознают и оценят его ироничное
(но серьезное) принятие роли предполагаемого самоубийцы: рассказчик -
самоубийца, самоубийца. Но для Киорана это вымышленное "я" - риторический,
театральный жест, с помощью которого он надеется спасти свое настоящее "я".
Перевоплощаясь в этого персонажа, Киоран совершает метафорическое
самоубийство и при этом умудряется пережить зов смерти, высвобождая через
придуманного героя избыток
□
лирической энергии, которую он чувствовал в себе:
33
Книга "На вершинах отчаяния" - это романтическая кризисная поэма в прозе,
главная тема которой - борьба "я" с самим собой, Богом и Вселенной. Личные
навязчивые идеи, пристрастия и мании Киорана понятны уже из названий глав книги,
хотя они гораздо разнообразнее, чем можно было бы предположить, исходя из того,
что мы знаем о его жизни до сих пор. Мрачность и экзистенциальная тревога
очевидны: "Усталость и агония", "Отчаяние и гротеск", "О смерти", "Страсть к
абсурду", "Апокалипсис" и другие. Но они не более многочисленны, чем те, в
которых исследуются возбужденные, приподнятые формы сознания и выражения,
которые Киоран называл "экстазом" или, чаще, лиризмом: "Экстаз", "О том, как быть
лириком" (начальная медитация), "Абсолютный лиризм", "Невообразимая радость",
"Энтузиазм как форма любви". Не менее широко представлены, что удивительно,
учитывая программный атеизм молодого студента, религиозные размышления, пусть
и неортодоксальные: "Смысл благодати", "Полет с креста", "О транссубстанциации
любви". В полной мере представлены и его самые интимные, личные, телесные
переживания: "Человек - бессонное животное" и "Блаженство бессонницы". А также
остроумие, ирония и просто добрый юмор, столь редкие в большинстве
экзистенциальных произведений после Кьеркегора: "Мир, в котором ничего не
решено", "Ирония и самоирония", "Любовь вкратце", "Волшебные трюки красоты". И
через все это мы видим его полное самопонимание того, что он делает, о чем
наиболее ярко свидетельствует предпоследняя медитация книги:
□
"Двойник и его искусство".

"Мне нравится мысль, сохраняющая оттенок плоти и крови, и я тысячу раз
переправляю идею, поднимающуюся от сексуального напряжения или нервной
депрессии к пустой абстракции". "Я презираю отсутствие риска, безумия и страсти в
абстрактном мышлении. Как плодотворно живое, страстное мышление! Лирика
питает его, как кровь вливается в сердце!"
На вершинах отчаяния страсть к абсурду - единственное, что еще может бросить

демонический свет на хаос. ("Страсть к абсурду")
Те, кто пишет под влиянием вдохновения, для кого мысль является выражением
органической нервной предрасположенности, не заботятся о единстве и системе.
("Противоречивое и бессодержательное")
Есть вопросы, которые, если к ним подойти, либо изолируют тебя, либо убивают.
("О смерти")
Искусству психологии не учат, ее проживают и переживают, ибо никакая наука не
даст вам ключа к тайнам души. Нельзя стать хорошим психологом, не превратив себя
34
в объект изучения, не проявляя ежедневного интереса к сложностям собственного
случая. ("Двойник и его искусство")
В его биологическом дисбалансе лежит зародыш книги; он написал ее как

лекарство, вместо того чтобы покончить с собой. Эмиль теперь подчинился своей
"высшей" форме понимания, особенно в "те бессонные ночи, когда считаешь часы и
когда, преодолев отчаяние и пределы сопротивления, видишь все в одной плоскости, как
пустоту и бессмыслицу".61 Но если такое понимание, возможное только через опыт
страдания, тревоги и мучительного самоисследования, очень желательно, то оно
также губительно для нервов. Самоуничтожение - естественный результат опыта, в
котором "достигается очищение от всех символов, в котором человек оказывается
перед бытием в его обнаженном виде и в котором дуализм между сознанием и
реальностью возрастает до взрывной интенсивности, не приносящей ничего, кроме
разрушения "62.
деструктивный" дискурс
неустанно стремится обнажить противоречия, присущие любой философской

системе, и со смаком культивирует все противоположности, наделяя их одинаковой
ценностью и одинаково малой
значимостью.
□
Бухарест, 1928-1933 81
Все возможно, но ничего нет. Все разрешено, но опять-таки ничего нет. По

какому бы пути мы ни пошли, он ничем не лучше любого другого... Всему есть
объяснение, но его нет Все приобретения - это потери, а все потери - это
приобретения.
Он начал писать ее в апреле 1933 года, всего через год после окончания колледжа.
Он знал, что эта книга вызовет бурную реакцию, и дошел до того, что
поинтересовался стоимостью ее публикации, если ни один издатель не примет ее
(такое случалось не раз в его карьере); даже его все еще гордые родители были
готовы помочь оплатить расходы, хотя они мало представляли, что получат.65
Осенью того же года он уехал в Германию почти на два года, получив престижную
35
стипендию Гумбольдта для выпускников. Книга "Отчаяние" была опубликована
Фондом короля Кароля II
- учреждением, где он получил образование, названным в честь ненавистного ему
короля, - весной 1934 г., во время его отсутствия в Румынии, и получила приз
"Лучшая первая книга" в номинации "Литература и искусство", присуждаемый
Министерством народного образования. Таким образом, вернувшись в Бухарест в
1935 г., он стал новой литературной знаменитостью, а уехал совершенно
неизвестным, за исключением своего небольшого круга друзей.
Берлин, 1933-1935 гг.
В 1930-е годы, как и сегодня, стипендия Гумбольдта была одной из самых

престижных наград, присуждаемых немецким правительством перспективным
студентам из-за рубежа, наравне со стипендиями Родса в Оксфорде.1 То, что Киоран
был выбран для этой чести, говорит о его интеллектуальных перспективах, которые
ощущались даже его профессорами, испытывавшими большие трудности. Он
собирался изучать философию в немецких университетах, которые тогда еще
считались источником всей серьезной, систематической философии.
несмотря на то, что такие философы-логические позитивисты и лингвисты, как

Бертран Рассел и Людвиг Витгенштейн, начали мощный сдвиг в философских
исследованиях, который ознаменовал рождение модернизма в
□
Берлин, 1933-1935 83
философия, параллельно с модернистскими революциями, которые уже

происходили в искусстве, музыке и литературе. То, что сделал Киоран за время
пребывания в Германии, показывает его тягу к этим новым направлениям, хотя и
иллюстрирует трудность его убедительного присоединения к какому-либо из них.
36
Он снова был самим собой, а быть самим собой - это, опять же, суть его философии.
Но он был не единственным философским эгоистом в Берлине в 1933 году.
Приезд в Берлин в том году для поступления в аспирантуру по философии был
еще более драматичным (не)благоприятным началом, чем приезд молодого
Вордсворта во Францию в 1792 г. для совершенствования французского языка.
Национал- социалистическая партия Адольфа Гитлера победила на парламентских
выборах в марте того же года, и к осени, когда приехал Киоран, Гитлер находился на
первых полных оборотах своей безжалостной консолидации парламентских
полномочий в полноценный диктаторский корабль. Можно сказать, что Киоран стал
"экзистенциалистом" в Германии в 1933-35 годах, но это был экзистенциализм,
порожденный в колыбели нацизма.
начинал он достаточно серьезно в систематическом ключе, вскоре - уже в

Бухаресте - он порвал с великими систематическими традициями Канта и Гегеля,
стремившимися дать последовательное изложение всего бытия, от природы
Вселенной до индивидуальной психики, и занялся тем, что поначалу называл
"абстрактной нескромностью". Эта фраза в полной мере соответствует Киорану:
нахальная и смешная, точная и расплывчатая. Оно встречается почти на каждой
странице его зрелых и незрелых работ: он неосторожен в серьезных философских и
религиозных вопросах.
Он начал, конечно, с того, с чего начинало уже целое поколение бунтарей - с

чтения Ницше. И все же Киоран - не такой "ницшеанский" философ, как кажется на
первый взгляд; он не очень хорошо вписывается в эту "голубятню". В равной степени
он был увлечен Георгом Зиммелем (1858- 1918), менее известной фигурой, чем
Ницше, но более привлекательной для молодого Киорана. Зиммель - один из
основателей современной социологии;
Помимо Зиммеля, в Германии на Киорана оказал реальное философское влияние
37
Людвиг Клагес (1872-1956), которого Киоран в одной из своих первых
□
статей о Германии назвал философом с "темпераментом кондотьера" и "самым

совершенным человеком, которого я когда-либо встречал". Киоран был ассистентом
на семинарах Клагеса (дань уважения к полномочиям аспиранта из Румынии) в год
после шестидесятилетия философа, когда была опубликована третья часть его книги.
□
Берлин, 1933-1935 85
и заключительный том его великолепного опуса "Дух как противник души" (Der
Geist als Widersacher der Seele) - работы, название которой указывает на ее
антикантианский, антигегельянский смысл, поскольку Клагес был известным
виталистом в традиции Бергсона, что, естественно, привлекало Киорана (и
наоборот), который писал свою бакалаврскую работу по Бергсону. Сегодня Клагес -
еще более странная фигура, чем Зиммель, хотя назвать этих людей "странными" -
значит признать, что трудно осознать круг их интересов, не говоря уже об их
поразительной продуктивности.
Таковы те интеллектуальные влияния, которые, как мы видим, оказали на

Киорана в Берлине. Но понять, что еще он там делал, сложнее, поскольку его
жизнь там стала приобретать тот аспект, который в конечном итоге всегда будет иметь,
даже после того, как в 1949 г. начнется его французская слава: он просто думал
В остальном же мы знаем только то, что по большей части он был одинок и

несчастен. "Когда я вспоминаю свое берлинское одиночество зимой 1934-35 годов, у
меня мурашки бегут по позвоночнику. В могиле человек не так одинок и не так
заброшен, как я был на убогих Шуманштрассе и Вюлленвехерштрассе. Я кипел от
ужаса, бессонницы, боли, глупости, распутства" И затем, что характерно, он
добавляет: "Мне казалось, что я призванный перевернуть мир "9.
Оглядываясь назад, он поражается не столько содержанию своих тогдашних
идей, сколько тому, с какой интенсивностью он их переживал. "Я прожил жизнь в
галлюцинациях, в глупости, в почти полном одиночестве. Если бы только у
38
меня хватило смелости или таланта вызвать этот кошмар! Но я слишком слаб
[сейчас], чтобы снова погрузиться в эти ужасы". Это был негативный итог моей
жизни".10 "Мой Берлин
одиночества не может представить себе нормальный человек.
При этом он пишет:
Я жил с такой интенсивностью, что у меня буквально был страх, что я окажусь
основателем религии В Берлине, в Мюнхене [и в Дрездене, который он
также посетил], я был знаком с частыми экстазами, которые жили как никогда раньше
на
вершины моей жизни. С тех пор я пережил лишь их симулякры "12.
За неполные два года пребывания в Германии он написал и отправил для

публикации в Румынии множество эссе, некоторые из которых были довольно
объемными, о своих впечатлениях от Германии, а точнее, о своих размышлениях над
тем, чему он там был свидетелем: не журналистские репортажи, а "абстрактные
нескромности". Эти эссе были недавно собраны и переизданы (в Румынии), но этот
сборник, несмотря на его ценность, не дает полного представления о жизни и мысли
Киорана в Германии, поскольку в нем отсутствуют около десяти эссе, в которых он
гораздо откровеннее, чем в других, восхищается гитлеризмом
Киоран был далеко не единственным энтузиастом новоявленного национал-

социализма, который он видел в том роковом 1933 году. Ужасы Второй
мировой войны и Холокоста наложили пелену амнезии почти на все умы,
оглядывающиеся на начало 1930-х годов: то, что все видят сейчас, мало кто мог
увидеть тогда - даже меньше, чем те, кто сейчас говорит, что "предвидел все это".
39
Но "кто знает, - пророчески заметил Киоран в свою первую берлинскую зиму, - не
дорого ли нам обойдется жизнеспособность этого народа?"
С самого начала он был одновременно очарован и ужаснут удивительной,
страшной новой эпохой, которая разворачивалась буквально у него под ногами. "В
гитлеризм, - говорил он, - попадают, как попадают в любое массовое движение с
диктаторской тенденцией". Он восхищался метаморфозой целого
народа, превратившегося в "фантастический лес". Много позже он утверждал, ч т о

начал изучать буддизм, "чтобы не дать себе опьянеть или заразиться
гитлеризмом".13 Зрелище огромных парадов и публичных собраний вдохновляло его
на размышления о хрупкости инстинкта свободы в человеке. "Поскольку мир есть
мир, люди стремятся к свободе и ликуют каждый раз, когда теряют ее. Смертные
никогда не бывают более
□
идолопоклонство, чем когда они теряют свои цепи".
под влиянием своего наставника Клагеса, он рассматривал интеграцию

пролетариата в нацию как создание нового типа человечества, "акосмического
существа", в юнгианских терминах. Когда он вернулся в Румынию, ему показалось, что
он видит то же самое в Железной гвардии: "Одержимые правых, адепты
ортодоксальных идеологий, подобных тем, которые осуждал Достоевский, но
психологически очень схожих "15
Парадокс заключается в том, что он, будучи непревзойденным исследователем

внутренних пространств, предостерегал своего брата и себя самого от опасностей
интерьера. "Молодежь нашей эпохи не способна спасаться в библиотеках". Участие в
общенациональных усилиях - это способ спастись от самосознания, находящегося на
грани гибели от собственных эксцессов, терапия от "угрожающей внутренней жизни".
40
И все же, верный своему происхождению и его дьяволам, он в то время и с
искренним сожалением видел, что все это далеко выходит за рамки того, на что
способна Румыния! Невероятно шокирует, бодрит или поражает, что при всем том,
что мы теперь знаем о
□
Берлин, 1933-1935 89
капельная, ужасная история германского нацизма, что могли быть времена и люди,
которые с сожалением могли желать, чтобы их страна была способна на такое. Но
для Киорана все так и было. Видя, как могучая страна движется в поразительно
новом направлении (и помня, что многие тысячи интеллигентных западных людей
видели это точно так же: вспомните Чарльза Линдберга), Киоран, помимо всего
прочего, испытывал стыд за свое происхождение. По сравнению с этим Румыния,
страна невежественных крестьян, не могла идти ни в какое сравнение: "С
крестьянами никогда нельзя войти в историю через маленькую дверь "18.
Именно в таком состоянии духа он вернулся в Румынию, готовый написать
подобную политическую рапсодию для своей маленькой бедной страны. Именно в
таком состоянии духа он мог мечтать, с такой же серьезностью, как и с
преувеличенным юмором, "о Румынии с судьбой Франции и населением Китая". Ибо
то, к чему он стремился, было не что иное, как, говоря словами названия его
следующей книги, Преображение Румынии.
Революции и войны - это духи на марше, то есть триумф и окончательная

деградация духа21.
Книга "Преображение Румынии" ("Schimbarea la faţă a României") была

опубликована весной 1936 г., почти одновременно с "Йогой" Мирчи Элиаде. В
письме к Киорану, который в то время несчастно преподавал в средней школе в
Брашове, а с осени 1935 г. по весну 1936 г. еще более несчастно служил в армии,
Элиаде упоминает о скором выходе их книг, просит Киорана прислать точное
название и деньги на бумагу для печати и рассказывает о странной ошибке,
возникшей в последний момент: перепутали два типографских набора. К счастью,
Элиаде оказался в издательстве, чтобы исправить ситуацию.
41
Публикация книги "Преображение Румынии", переизданной в 1941 г., стала пиком
напряженного политического и культурного контекста. По мнению Зигу Орнеа,
исследовавшего культурную сцену Румынии 1920-1930-х годов в двух объемистых
книгах, "молодое поколение" интеллектуалов, к которому принадлежали Чоран и
Элиаде, прошло через две различные фазы: с 1928 по 1936 гг. и с 1936 по 1940 гг.3
Таким образом, 1936 год является для Орнеа переломным; более того, публикация
"Преображения Румынии" вполне могла помочь ему демаркировать свою
критическую хронологию. Но если первый этап был назван культурным ренессансом
Румынии, то второй характеризовался постепенной политизацией, которая началась в
1933 г. с того, что гуру поколения Нае Ионеску на страницах своей газеты Cuvîntul
("Слово") поддержал фашистское движение "Железная гвардия".
Страх перед коммунистической Россией, рост силы и авторитета правых сил в

Западной Европе, недоверие к западному либерализму - все это способствовало тому,
что баланс склонялся в пользу Гитлера и Германии. В
□
Преображение Румынии, 1 9 3 5 -
1 9 3 7 гг. 93
феврале 1938 года под предлогом решения политической проблемы Румынии
□
В результате кризиса король Кароль II положил конец демократическому правлению

в Румынии, установив королевскую диктатуру.
Таков широкий социальный контекст появления "Преображения Румынии", но, хотя
он и помогает объяснить риторику книги, мало что дает для понимания того, о чем,
собственно, идет речь в книге. Критический анализ статуса Румынии как малой
нации, длинный, подробный и беспощадный перечень румынских национальных
недостатков, предложение реформ, представленное как "попытка положить камень в
основание будущей Румынии" (59), "Преображение Румынии" - это частично
философское эссе, частично политический памфлет, частично утопическое видение
Основной "сюжет" "Преображения Румынии" - это причудливые поиски молодым

Киораном подходящей самости, а точнее, реформированной нации, которая
соответствовала бы его самоощущению. В ней его несоизмеримая гордость борется
с презрением к себе, навязчивым комплексом неполноценности и самосознанием
42
своего румынского происхождения, и он заполняет страницы бешеными
мегаломаниакальными мечтами о "бредовом" варианте Румынии "с населением
Китая и судьбой Франции". В основе книги лежит крик отчаяния и уязвленной
гордости Киорана: "Я хочу другую нацию!". Соотношение ненависти к себе и
раздутой гордыни, характерное для этого юношеского текста, было позднее
повторено Киораном в одном из его самых кратких афоризмов: "n'est pas humble celui
qui se hait" [Тот, кто ненавидит себя, не скромен].4
Книга "Преображение Румынии", как и первая книга Киорана "На вершинах
отчаяния", является результатом многих бессонных ночей. Киоран говорит об

этом с авторитетом человека, который "провел много бодрствующих ночей,
размышляя о судьбе Румынии" (52). В этой книге есть и умозрительная ясность, и
кошмарная интенсивность тех страшных мыслей, которые преследуют нас ранним
утром. Вопросы, не дававшие спать молодому Киорану, были вопросами, которые
будут преследовать его до конца жизни: Кто я? Что значит быть румыном? Или: "Как
быть румыном?",
молодой Киоран все еще наивен, все еще надеется, все еще ищет ответ на
неразрешимую дилемму: как быть румыном и при этом оставаться самим собой?
Его испытания только начались, и "Преображение Румынии" - это ранний отчет о
них.
Естественно, возникает желание спросить в ответ: Кем он себя возомнил? Чем
мотивирована эта чрезмерная гордыня? Ответ на этот вопрос дает "Преображение
Румынии". Обостренное чувство собственного достоинства Киорана проистекает из
его представления о себе как о писателе. Творчество для него неразрывно связано с
суверенным "я", как и в центре мироздания, а значит, и с несоизмеримой гордостью
творца:
Человек не может творить лишь в той мере, в какой он считает себя центром
истории. Я говорю здесь не о слепоте буржуа, который живет так, как будто он
- единственная реальность, а о величии духа, который увеличивает каждое мгновение

до размеров вечности. Если у тебя нет ощущения, что все, что было до тебя, создано
специально для тебя, что ты - уникальный перекресток в истории, если ты не
чувствуешь, что жизнь хочет тебя, что твой момент в истории абсолютен, уникален
и незаменим, то ты - не более чем светлячок в солнечном свете, невидимая вспышка,
бледный огонь. Вы являетесь миром в себе только тогда, когда ось мира пронзает
ваше сердце6.
43
Это похоже на чистую манию величия, но в то же время это восхитительная
смелость, исходящая от человека, столь неуверенного в своем происхождении, но
при этом не сомневающегося в своем интеллекте и творческих способностях. В этом
отрывке прослеживается сильное ироническое напряжение между его амбициями в
отношении себя и реальным положением маргинала7.
настроения колеблются между чувством уверенности, порожденным
эгоцентрическим творчеством, и эндемической неуверенностью, вызванной
осознанием собственной маргинальности. Личная драма Киорана - это драма
амбициозного творца, страдающего от проклятия маргинальности, пишущего на
языке, которого почти никто не знает, ограниченного культурой, о которой никто не
слышал.
[П]ассия за Румынию не может смириться с тем, что она обречена на вечную
посредственность.
ность видит в нем исчезающий микрокосм, а страсть помещает его в центр сердца, а
значит, в ритм мира Гордость человека, рожденного в
малая культура всегда будет ранена. Нелегко родиться во второсортной стране.
□
1 9 3 7 гг. 97
Лучезарность превращается в трагедию. И если мессианская ярость не задушит тебя,
твоя душа утонет в море разочарования. (28)
рана гордости (оскорбление от того, что родился румыном), и то, что позже Киоран
назовет "раной жизни" (метафизическое оскорбление от того, что вообще родился).
Киоран отождествляет себя со своей нацией, но это отождествление крайне
неустойчиво или проблематично, поскольку Румыния маргинальна, тогда как
самоощущение Киорана абсолютно центрально, богоподобно. Его решение состоит
не в том, чтобы изменить себя, а в том, чтобы изменить-преобразить свою нацию.
Парадоксальный на первый взгляд вопрос: "Как быть румыном и оставаться самим
собой? Как быть румыном и оставаться творческим человеком? Быть великим, быть
успешным и творческим в незначительной культуре и на языке, не имеющем
хождения, - это действительно невозможно, это противоречие в терминах, это
отклонение. Поэтому быть румыном для молодого и амбициозного Киорана -
катастрофа космического масштаба.
Но Киоран процветал на катастрофах и противоречиях. Неудобство"
румынского происхождения, которое он лишь позднее универсализировал в
"неудобство рождения", составляет основу его творчества. Киоран пишет о Румынии,
44
потому что не может отделить ее судьбу от своей собственной. В ее будущем на карту
поставлено само его самоощущение как автора-мученика, но именно написав о ней,
он в конце концов достигнет столь долгожданного размежевания
Итак, он пишет о Румынии, чтобы отрицать ее, и его ощущение себя как писателя
растет, как ни странно, из этого отрицания, из намеренно причиняемых самому себе
пыток и унижений: двойное связывание, которое можно легко представить в
фрейдистских терминах, когда Румыния играет одновременно роль удушающей
матери-фигуры и кастрирующей отца-фигуры власти.
Киоран выделяет здесь две крайности, между которыми он находится в
неразрешимом конфликте и которые составляют два полюса его негативной страсти: с
одной стороны, "страсть к Румынии" (читай: страсть к себе), которая "ставит его в
центр" мира иррационально, "с мессианской яростью" и "преступной ясностью", а с
другой - состояние маргинальности, сознание отсутствия в центре, из которого он
видит Румынию (и себя) "как исчезающий микрокосм", и которое "топит его душу в
море уныния"."
В то время я писал книгу о своей стране: очень может быть, что никто и никогда
не нападал на свою страну так яростно. Это был бред дикого безумца.
□
Но в моих негативных мыслях был такой огонь, что, находясь на расстоянии, я могу
представить себе это только как своего рода любовь наоборот, идолопоклонство à
rebours [против зерна]. . . Я жаждал неумолимого. И чтобы
□

В какой-то степени я был благодарен своей стране за то, что она предоставила мне
такой замечательный повод для мучений. Я любил ее, потому что она не оправдала
моих ожиданий. Это были хорошие времена: Я верил в престиж несчастных
страстей. Я любил испытания, и самым большим из них казалось то, что я родился в
своей стране10.
45
Киоран здесь снова похож на персонажа Достоевского. Он культивирует страдание и
несчастье как единственный путь к самосохранению, и, подобно подпольному
человеку Достоевского, он наиболее жив, когда наиболее страдает. А поскольку,
подобно тому же легендарному герою, он "верил в престиж несчастных страстей",
Киоран находит в своей исторически ничтожной родине "чудесный повод для
мучений". Таким образом, он обретает свое писательское самоощущение благодаря
извращенной идентификации с народом, который он так любит ненавидеть; чем
больше он отождествляет себя с румынским происхождением, тем больше он себя
ненавидит. Или же он ненавидит настолько сильно, что его ненависть становится
"любовью наоборот, идолопоклонством à rebours", погружаясь, как нож,
безжалостно в его уязвленную гордость.
Таким образом, чтобы писать, Киорану необходима эта саморана. Как заметил
Сорин Антохи, представляя свою румынскую идентичность как рану, Киоран
"предлагает наиболее четкий образ румынства как стигмы...
Это письмо, написанное за четыре года до публикации книги "Преображение

Румынии", свидетельствует о том, что кризис идентичности, ставший основой
□
1 9 3 7 гг. 103
этой книги, уже давно бушевал в подполье. Преображение Румынии", практически
последняя из румынских книг Киорана, - это последнее, апокалиптическое
выражение, долгожданный, но неизбежный публичный взрыв
мощного сдерживаемого порыва
И я горжусь тем, что моя жизнь начинается со смерти, в отличие от большинства

людей, которые заканчиваются смертью. Я чувствую себя так, как будто моя
смерть уже в прошлом, а мое будущее выглядит для меня как некое личное
озарение13.
Смерть - это метафора неопределенного недостатка
истинный смысл своей миссии он обрел через страдания, а может быть, и в

страданиях. Он подчеркивает не столько содержание своей миссии, сколько ее
форму: в чем бы она ни заключалась, по своему воздействию она будет откровением.
Он писал из Берлина, и, говоря о Гитлере, явно испытывает наслаждение от
извращенности переворачивания всего на свете и проповеди ужасного. Он
46
восхваляет Гитлера именно потому, что тот олицетворяет собой воплощение Зла, бич,
пытку, на которую Киоран ссылается как на необходимую шоковую терапию
рекомендуемого им "лекарства".
Идея миссии присутствует и здесь, но наполняется одновременно более
конкретным и более негативным содержанием. Под миссией Киоран понимает
"делание истории", т.е. возведение себя и своего народа в центральное положение. Но
его соотечественники, "поверхностные ничтожества", не могут, если их не бить по
рукам, успешно осуществить эту миссию. Подобные формулировки и образы
использовали и многие другие интеллектуалы 1920- 1930-х годов в Германии, Италии,
Англии и Америке, защищая и превознося "дисциплину", которую принесет с собой
фашизм.
Его реальным лекарством от болезни "румынизма" было бегство от него, а не

его реформирование.
Хотя он ни разу не упоминает "Железную гвардию" напрямую, подобные

высказывания не оставляют сомнений в том, что он имел ее в виду при написании
своей книги
Тем не менее, напрасно искать в ней хотя бы одно упоминание о "Преображении

Румынии".
Железная гвардия", ее лидер Кодряну или любое другое конкретное имя или
событие в политической жизни современной Румынии. Киоран говорит пророчески и
в общих чертах
Моя формула в политике такова: искренне бороться за то, во что я не верю. Разница
между мной и националистами настолько велика, что мое участие может только
запутать их. Единственное, что меня с ними объединяет, - это интерес к Румынии.
. . . Я не могу сказать, сколько раз я не националист. И все же я люблю свою страну,
ибо не могу оставаться равнодушным к миру25.
И снова в 1937 г., обращаясь к Элиаде с просьбой помочь ему выбраться из
47
Румынии, он пишет: "Что бы я делал, если бы остался здесь? Поскольку я не могу
активно интегрироваться в националистическое движение, у меня нет никаких
практических причин оставаться в Румынии "26.
Я не испытываю гордости ни за прошлое Румынии, ни за своих предков, настолько
лишенных амбиций, что они долго спали в ожидании свободы. Румыния не имеет
смысла, если мы не начнем ее. Мы должны создать Румынию внутри себя, чтобы
родиться в ней заново. (39)
Но если Киоран отвергает прагматизм своих предков, заменяя его собственной
версией жестокого макиавеллизма, то "Преображение Румынии" - с его
пророчествами, анафемами, критикой недостатков румынской нации (как раз то, от
чего предостерегали трансильванские националисты), но и с его тоном неотложности,
страдания, отчаяния и отвращения - в целом относится к тому же типу мессианской
литературы, поднимающей сознание, что и проповеди румынских священников в
Трансильвании.
Через год после публикации "Преображения Румынии", своего наименее

привлекательного произведения, Чио-Ран - к тому времени он уже покинул Румынию
и жил во Франции - опубликовал "Слезы и святые" (Lacrimi şi sfinţi), написанные в
основном во время его преподавания в Брашове
что-то вроде нервного срыва после завершения "Преображения" Румына, и

"Слезы и святые" - одновременно и свидетельство этого срыва, и его результат,
возможно, лекарство от него.
48
Но "излечение" - понятие весьма относительное, применительно к Киорану,
который избегал "нормальности". Будь то бессонница, самоубийство или различные
стадии нервного истощения, он всегда писал с величайшей интенсивностью, всегда,
с самого начала, "на высотах отчаяния".
блестяще кощунственный
один из композиторов упал, читая

текст, который он набирал. Потрясенный, он пошел в редакцию и рассказал об этом
начальству. Они тоже отшатнулись от текста, который показался им не только
кощунственным, но и, как это ни парадоксально, более религиозным, чем все, что им
доводилось видеть у Киорана. Они отказались иметь с ним дело. Но, к счастью, как
сказал мне Киоран с тем очаровательным блеском в глазах, когда он понимал, что
ведет себя возмутительно, у них еще не были разбиты листы, и они позволили ему
сделать набор галерных проб, которые он носил в сумке по Бухаресту в поисках
издателя. В конце концов, книга была напечатана и распространена, но только после
того, как он согласился сам оплатить расходы.
Когда она появилась, то, как и предполагалось, вызвала скандал. Написанная
короткими афористичными фрагментами - их около четырехсот, длиной от одной
строки до нескольких страниц, без заголовков глав, перерывов и других делений - она
сильно напоминает Ницше как по форме, так и по содержанию. Точно так же "Адские
притчи" Блейка в "Браке неба и ада" (1794) и все творчество Эмили Дикинсон -
обоих поэтов Киоран хорошо знал, о чем свидетельствуют его дневники. Это
прерывистый, но тонко переплетенный и иконоборческий философский дискурс о
мистицизме. Аура декаданса, сопутствующая антихристианскому, кощунственному
тону книги, была почти неслыханна в Румынии. Но, как говорит Ж.К. Гюисманс о своем
герое- декаденте Де Эссенте в книге "Против природы" («Наоборот») (1884 г.), чтобы
осквернить католицизм, надо быть прежде всего католиком. И под антихристианской
поверхностью прозы Киорана пробивается мощное христианское течение. ("Скука -
единственный аргумент против бессмертия. Из нее вытекают все наши отрицания").
49
Как человек отрекается от себя и встает на путь святости?". В способности святых
отречься от мира Киоран обнаруживает их "волю к власти": святость, пишет он,
"империалистична", она "интересует меня тем, что под ее кротостью скрывается
□
Слезы и святые, 1 9 3 7
127
бред самовозвеличивания, ее воля к власти маскируется под добротой".
Святость сама по себе не интересна, интересна только жизнь святых. Как человек
отрекается от себя и встает на путь святости? Но как тогда стать агиографом? Идя по
их следам, омочив подошвы своих ног в их слезах! (4)
Он смотрит на святых как на частичных альтер эго, благочестивых

экзистенциалистов, которые "живут в огне", а "рядом с ними живут мудрецы". Его
отношение к ним, как оно складывается в книге, - это одновременно любовь и
ненависть. "Я любил святых за их страстную наивность", - пишет он в одном месте.
В его любви к святым есть оттенок декадентского эстетизма: "Мы больше не верим в
них. Мы только восхищаемся их иллюзиями".
Он не раз признается, что ненавидит святых за завещанную ими привычку к
безнадежному страданию, поскольку страдание "не может быть ничем иным, кроме
как тщетным и сатанинским". "Как можно не ненавидеть святых, ангелов и Бога? . .
Рай меня раздражает, его христианская маскировка доводит меня до отчаяния".
критическим анализом политических корней мистического дискурса.
Но неоднозначное отношение Киорана к мистицизму в "Слезах и святых"

показывает, что "Преображение Румынии" в его сознании, в момент написания
последнего, является политической утопией, "бредом самовозвеличивания".
Мистический подтекст романа во многом обусловливает его бредово- утопический
характер, противоречащий экзистенциальной философии скептицизма и отчаяния
Киорана. В "Слезах и святых" любовно-ненавистные отношения Киорана со святыми
50
мистиками проблематизируют простые и фанатичные решения, которые он
предлагает в "Преображениях Румынии".
извержению абсолюта в историю
Слезы воспринимались как знак благодати, внешнее проявление присутствия Бога в

человеческом сердце. Многие описания этого дара настаивают на его невыразимой
сладости. Киоран с самого начала вносит изюминку в мистический дискурс,
поскольку для него слезы не сладкие, а горькие:
В поисках истоков слез я вспомнил о святых. Могут ли они быть источником
горького света слез? Кто может сказать? Конечно, слезы - это их след. Слезы пришли
в этот мир не через святых, но без них мы никогда бы не узнали, что плачем, потому
что тоскуем по утраченному раю. Покажите мне хоть одну слезу, поглощенную
землей! Нет, неведомыми нам путями все они устремляются вверх. Боль приходит
раньше слез. Но святые их реабилитировали. (3)
Святые, о которых идет речь в книге Киорана, принадлежат к особому классу
святых, в основном мирян и женщин, называемых "мистиками", "духовидцами",
"созерцателями" или "алюмбрадос". Их подход к христианской вере антитеологичен,
основан исключительно на интуиции и чувстве.
Церковь была неправа, канонизировав так мало женщин-святых. Мизогиния и

скупость заставляют меня быть более щедрым. Любая женщина, проливающая слезы
от любви в одиночестве, - святая. Церковь так и не поняла, что святые женщины
созданы из слез Бога. (49)
Многие из названных в книге имен - Мейстер Экхарт, Екатерина Сиенская,

Тереза Авильская, св. Иоанн Креста - оставили классические произведения
западноевропейской мистической литературы, но есть и много более мелких,
необычных фигур. Киоран объединяет мистиков под именем святых. Поскольку для
него мистики в обычном смысле слова - это аполитичные, пассивные созерцатели
божественного, он предпочитает называть тех, кого ищет, "святыми". Святые, пишет
он, - это политики, хотя и "неудавшиеся", поскольку они отрицают видимость:
51
прагматичные мужчины и женщины действия, чьи дела милосердия выражают их
любовь к человечеству
европейский мистицизм - это религиозное движение с

политическим подтекстом.
Исторический период мистицизма охватывает несколько столетий и несколько стран

Западной Европы, начиная с его зарождения у Бернара Клервоского в XII веке,
активного распространения в конце XIII века в Германии и Голландии, а затем в
Италии, апогея в Испании XVI века и окончательного заката во Франции XVII века
перед началом эпохи Разума.
амбиции христианского радикализма прослеживаются на фоне упадка или
"разложения",
их слезы, жажда боли и способность ее переносить: словом, патология или, как он

выражается, "сладострастие страдания", ибо "страдание - единственная биография
человека". За этим страданием, за их удивительной способностью отрекаться от всего
с помощью аскетических практик Киоран обнаруживает в святых фанатичную волю
к власти.
Сочинения святых часто называют "Диалогами", поскольку они представлены в
форме диалога с Богом, "conversar con Dios", как называла это Тереза Авильская.
Анализируя мистический дискурс, Мишель де Серто отмечает, что главной
особенностью писаний святых является изначальное волеизъявление, начальное
слово "хочу", которое одновременно является экстатическим, означающим решение
бежать, и аскетическим, означающим решение потерять.12 Этот акт желания -
"vouloir" - является одновременно актом власти, "pouvoir". Серто ссылается на
одного из классиков мистики, Майстера Экхарта, который говорил: "С помощью
воли я могу сделать все" и "Что я хочу иметь, то я имею "13.
Но чем же хотят обладать и управлять эти святые? "Их пространство для
завоевания - небо, их оружие - страдание", - утверждает Киоран. У "воли к власти"
святых нет конкретного объекта. Они хотят владеть бесконечностью ("небом") и
Богом, то есть хотят отсутствия, ибо, как заметил Бодлер, "Бог - единственное
существо, которому, чтобы властвовать, не нужно даже существовать". Таким
образом, внутреннее пространство - это область, в которой г о с п о д с т в у е т воля,
52
обладающая автономией, не зависящей от объекта или обстоятельств.14 А сердце
или душа - это сцена, на которой разыгрывается мистическая драма, как, например, в
"Лас морадас" Терезы Авильской.
Именно эта фанатичная, но в то же время беспричинная воля к власти, к знанию и
любви, или к знанию через любовь, направленная на все и одновременно на ничто,
т.е. на Бога, занимает внимание Киорана в "Слезах и святых". Но если для святых
Бог - это осмысленное небытие, то для Киорана,
□

как и для Ницше, "Бог мертв", а небытие - это пустота смысла. ("Пусть Бог
молится за человека, в котором не осталось ничего, что могло бы умереть!") Таким
образом, книга является критикой этой воли к власти, которая не приносит ничего,
кроме пустых и жестоких страданий. Она одновременно и выявляет, и отвергает
политические корни святости, и, наконец, вписывает себя в психологическую или
эстетическую сферу,
□
Слезы и святые, 1 9 3 7
137
Ведь святые - это, в конечном счете, "неудавшиеся политики", упорно отрицающие
мир яви. Тем не менее, говоря о "воле к власти" святых, мы указываем на
политический аспект их экзистенциального религиозного опыта, поэтому важен
исторический контекст создания и публикации книги "Слезы и святые".
В 1937 г., за несколько месяцев до выхода книги "Слезы и святые", он покидает

Бухарест и больше не возвращается, за исключением нескольких дней в конце 1939
г. и короткой поездки с ноября 1940 по февраль 1941 гг. Он покидает Румынию и
практически исчезает. Начинается война, и он становится своим подпольщиком.
Почти десять лет мы почти ничего не слышим о нем, когда в 1947 г. ему приходит
откровение, что он должен писать по- французски, и он больше никогда не пишет по-
румынски и даже не говорит на нем, разве что очень редко. К 1949 г., когда
появляется книга на французском языке, которую он начал писать в 1947 г. под
названием Précis de décomposition, он отбросил и румынский язык, и свою
идентичность, поддавшись давней навязчивой идее: не быть французом, а быть
53
человеком ниоткуда.
После отъезда из страны в 1937 г. Киоран написал еще две книги на румынском
языке. Первая из них - "Сумерки мысли" ("Amurgul Gîndurilor"), опубликованная в
Румынии в 1940 году. Вторая книга, Îndreptar pātimaş ("Букварь страстей"),
переведенная на французский язык как Bréviaire des vaincus, написанная в 1940/41-
1944/45 годах, была опубликована только в 1991 году.
Большую часть этих лет Киоран провел во Франции, вернувшись на родину в
Румынию лишь дважды и очень ненадолго. Неудивительно, что о местонахождении и
деятельности Чиорана в этот период сохранилось очень мало сведений. Вместо этого
мы должны пойти обычным путем и искать его в его книгах - там, где, как он всегда
настаивал, в войну или мир, мы с большей вероятностью найдем его в любом случае.
Если "Преображение Румынии" - это утопический политический трактат или
персонифицированная утопия, то "Букварь страстей" - это разочарованная

экзистенциальная медитация.
Когда в ноябре 1940 г. он выступил по радио с восхвалением Кодряну, Румыния

только что была объявлена легионерским государством, во главе которого стоял
генерал Ион Антонеску; но в конце января 1941 г., после того как Киоран получил
дипломатическое назначение, Антонеску объявил легионерское движение вне закона
и сделал себя военным диктатором; письмо о прекращении дипломатического
назначения Киорана было подписано Антонеску3.
Единственным средством его поддержки была стипендия Французского

института в Бухаресте, а его предполагаемой "миссией" было завершение работы
над докторской диссертацией, о чем говорилось в его заявлении, поданном в
Институт в 1937 году. Но к этой работе он относился так же беспечно, как и к своим
дипломатическим обязанностям. Насколько нам известно, он так и не написал ни
слова о своей диссертации и откровенно признался в этом.
Он поступил в Сорбонну, но не собирался посещать лекции или следовать учебному

курсу; вместо этого его интересовало получение талонов, позволявших питаться в
студенческих трапезных или в ресторанах по сниженным ценам, и этот образ жизни
он продолжал вести в течение нескольких лет после окончания войны.4 Отсутствие
54
успехов не повлияло на его стипендию, за исключением одного ироничного случая:
когда он попытался продлить стипендию после первых двух лет, ему не удалось
получить два необходимых рекомендательных письма, поскольку в течение этого
времени он отсутствовал на всех занятиях. Тем не менее, румынские поклонники ему
потакали: "Директор Французского института в Бухаресте, который отправил меня в
Париж, оказался просвещенным человеком: он солгал за меня и не беспокоился о
завершении моей диссертации, как он сказал. Напротив, он сказал, что [я]
единственный стипендиат, который знает Францию сверху донизу, а это, в конце
концов, гораздо лучше, чем докторская степень "5.
Он поселился в отеле "Мариньян" по адресу: улица Соммеран, 13, в Пятом округе,

Латинском квартале, недалеко от Сорбонны.
Важно помнить, что он приехал в Париж еще до его оккупации немцами и только
учился говорить по-французски, несмотря на свободное владение румынским,
венгерским и немецким языками. Позже ходили упорные слухи, что он зарабатывал
деньги, проводя экскурсии по культурным достопримечательностям Парижа для
немецких офицеров, но он не понял вопроса, когда я спросил его об этом, а мадам
Буэ сказала, что никогда не слышала, чтобы он что-то говорил об этом. Некоторые из
его способов обучения французскому языку отличаются от того, что мы могли бы
ожидать, учитывая его жизнь и карьеру на данном этапе. Он познакомился с другим
румыном, который "ошеломил" его своей религиозностью. "Я тогда читал Библию
(на их языке, конечно), каждый день.
Во время зимнего наступления немецких войск 1940 г. к Киорану в его комнаты

часто приходили родители. Однажды к нему пришли и два приезжих румынских
студента. "
Не знаю, кто именно, - рассказывал Чёран. "Я вышел на полчаса. Когда я

вернулся, студенты ушли, и я остался один с Лаппартом, который сказал мне: "Ваши
соотечественники - ослы [зэки]", да, задницы.
Они любят Францию! Лаппарент всегда боялся мобилизации, поэтому надеялся на
скорое поражение [Франции]. Я никогда не знал человека более французского, в
хорошем и плохом смысле этого слова, чем он "9
Особенно ярким воспоминанием стало его первое знакомство с Симоной Буэ. Они
55
познакомились в 1942 году в студенческой столовой, где оба обедали. Она изучала
английский язык, который стал для нее профессией преподавателя. (Она говорила на
безупречном британском английском языке, без заметного французского акцента, но с
более мягкими модуляциями, чем многие британские наставники). Он постоянно
приходил к ней, чтобы поговорить о том, что на него давит. Румынский военный
атташе хотел отправить его обратно в Румынию, призвать в армию и отправить на
передовую. Он сказал ей, что жалеет о том, что в 1937 году не поехал в Англию, а не
во Францию. Он рисковал быть арестованным немцами по просьбе румынских
властей - ведь Румыния теперь входила в число держав Оси.
Мадам Буэ вспоминала, что он повсюду ходил с собранным чемоданом,

готовый в любой момент сбежать или скрыться. Но чемодан был и полезен, что как
нельзя лучше отражало его способность делать из своих проблем искусство: он
использовал его к а к переносной письменный стол.
Весной 1944 г. ему с двумя друзьями удалось добиться освобождения Бенджамина

Фондане после его ареста германскими властями. Но сестра Фондейна не была
□
Незнакомец в
Париже 143
освобождена, и он, не желая бросать брата, присоединился к ней в тюремном конвое,
направлявшемся в Освенцим, где и был убит в октябре10.
В дополнение ко всем лишениям, которые он пережил вместе со всеми, к его

огромному чувству собственной гордости добавилось еще и унижение. Опять же,
здравый смысл мог бы счесть это нелепой чрезмерностью, но для Киорана здравый
смысл - не мерило. Он сам страдал от своего унижения и не просил сочувствия.
Автор пяти заметных томов на родном языке и шестой книги, которую он только
заканчивал ("Букварь страстей"), в Париже он был меньше чем никем. Именно в этот
момент он начал свою собственную подпольную разведку или движение
сопротивления против (или в сторону) французского литературного истеблишмента.
Он создал себе нечто, напоминающее "работу". Он стал каждый день, скрупулезно,
"как клерк", ходить в "Кафе де Флор" и садиться за столик, занятый Жан-Полем
Сартром и Симоной де Бовуар, рядом с интеллектуальной штаб-квартирой
послевоенного французского экзистенциализма.
Теперь, когда реальный внешний враг - нацисты - ушел, потерпев поражение,
56
Киоран обратил свой взор на врагов, или соперников, внутри себя - Сартра он
называл "школьным учителем, испорченным мазохизмом" ["un instituteur atteint de
masochisme"] - тех, кого он хотел победить (в смысле превзойти) в сцене, ставшей
первобытной, В тридцать четыре года наступил следующий, последний и самый
знаменитый этап его самопреображающейся жизни - его перерождение во
французского писателя, и, что еще более важно для него, знаменитого писателя.11
С 1934 по 1937 г., в год своего самоизгнания во Францию, Киоран опубликовал в

Румынии четыре книги, из которых одна, "На высотах отчаяния", была посвящена
лиризму, вторая, "Преображение Румынии", - тоталитаризму, а третья, "Слезы и святые",
- размышлениям о мистицизме, крайней форме религиозного лиризма. Эти три книги
знаменуют три важных
этапа - экзистенциальный, политический и религиозный - в кризисе личной
идентичности молодого Киорана, который лучше всего выражается в вопросе Монтескье,
сформулированном самим Киораном позже: "Comment peut-on être Roumain?" [Как
можно быть румыном?].
отстраненной, слабо морализаторской иронии, которой он в итоге так прославился.

Изгнание и ирония характеризуются дистанцией. Ироническая дистанция
разрушает поэтическую иллюзию единства между проектом "я" и реальным
историческим "я".
1943 – 1944. Зимой Чёран посещает «Кафе де Флор» (фр. Café de

Flore), «как клерк», каждый день, с восьми до двенадцати утра, с двух до
восьми дня и с девяти до одиннадцати вечера. Где проводят время
парижские интеллектуалы во главе с Жан-Полем Сартром и Симоной де
Бовуар. Как принято говорить, экзистенциализм родился во «Флоре».
1937. Поселился в общежитии …
57
Кафе де Флор (фр. Café de Flore)
Кафе де Флор (фр. Café de Flore) расположено в квартале Сен-Жермен-

де-Пре на углу бульвара Сен-Жермен и улицы Сен-Бенуа (VI округ
Парижа).
Зиму 1943 – 1944 года Чёран, можно сказать, проживает в кафе

«Флор» на бульваре Сен-Жермен-де-Пре,
Он приходит каждый день, с восьми до двенадцати утра, с двух до

восьми дня и с девяти до одиннадцати вечера. «Как клерк».
где согревались холодными зимами интеллектуалы Латинского

квартала.
Главой этой группы был Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар.
Для поколения Сартра «Кафе де Флор» – это то же самое, что «Купол»

для поколения Хемингуэя. Экзистенциализм, как принято говорить,
родился во «Флоре».
Он приходит каждый день, с восьми до двенадцати утра, с двух до

восьми дня и с девяти до одиннадцати вечера. «Как клерк»
1. Он курит и слушает жаркие споры за соседним столиком. Он всегда

сидит рядом с Сартром, но никогда не говорит с ним ни слова. Симона
де Бовуар тоже там. Всякий раз, когда она достает сигарету, молодой
человек встает, церемонно наклоняется к ней и, молча, прикуривает. Она
58
благодарит его кивком головы, он почтительно кивает в ответ и садится.
Его двусмысленное положение на периферии сартровской группы, тяготеющее к

оси французского интеллектуального авторитета, всегда молчаливое, но всегда
присутствующее, характеризует этого амбициозного и разделенного молодого
человека, находящегося в поисках центра, который сфокусирует его собственную
творческую энергию
Он заканчивает книгу об оккупированном нацистами Париже как символе

окончательного упадка западной цивилизации. Но книга, написанная на румынском
языке, так и останется, забытая или заброшенная, в виде рукописи до ее публикации
в 1991 году
Пять лет спустя, осенью 1949 г., французское издательство Gallimard выпускает том
эссе с любопытным названием "Трактат о распаде" (Précis de décomposition). Автор
- неизвестный румын Э.М. Киоран, бывший Эмиль Киоран.
кафе "Флор". Его книга производит фурор в литературных кругах, а ее автор

приветствуется как оракул нашей позорной современности. Морис Надо в журнале
Le Combat восторженно отзывается о нем как о философе конца времен:
«Он пришел, тот, кого мы ждали, пророк нашей эпохи концентрационных лагерей и
коллективного самоубийства, тот, чье появление было подготовлено всеми философами пустоты и
абсурда, предвестник плохих новостей par excellence. Давайте поприветствуем его и будем внимательно
следить за ним: он будет свидетелем нашего времени»16 3.
В 1950 г. книга Киорана получает премию Ривароля за лучшую рукопись
иностранного автора на французском языке. В одночасье Киоран стал французским
писателем, которого сразу же и часто сравнивают с Сартром и Камю, если только
отличают от них.
Когда он прочитал статью Надо в Le Combat, Киоран ликовал. "Я сделал это! Я
победил!" - сказал он своей спутнице Симоне Буэ. "Вы должны понимать, как важно
для румынского интеллектуала получить признание и отзывы во Франции. Я добился
этого! Я победил!"17 4 Своим родителям он писал в столь же восторженном ключе:
"Должен признаться, что успех книги превзошел мои самые оптимистичные
ожидания. Не будучи рассчитанной на широкую аудиторию, книга не может
принести мне много денег с финансовой точки зрения. Но, по крайней мере, я больше
не бедный неизвестный чужак, а это много значит в стране, где престиж - это все
"18 5.
16
Морис Надо, «Мрачный человек в пенсне» "Un penseur crépusculaire", Combat 29 (сентябрь 1949 г.).
17
Мое личное интервью с Симоной Буэ.
18
20 января 1950 г.; «Лиичану, маршруты на всю жизнь», Liiceanu, Itinéraires d'une vie, 50-51 (курсив
добавлен).
59
Киоран выиграл пари, заключенное им с самим собой, а именно: он будет писать и
переписывать до тех пор, пока не получит общественного признания во Франции.
Всего за несколько месяцев до публикации "Предисловия", которое он переписывал
четыре раза, Киоран почувствовал себя оскорбленным и униженным Альбером Камю
в офисе Gallimard, когда Камю, прочитавший рукопись "Предисловия", сказал ему,
что ему еще предстоит "войти в оборот великих идей". Взбешенный, Киоран
поклялся на месте "отомстить", то есть писать до тех пор, пока не одержит победу19.6
Он пустился в одинокое и мучительное приключение, но не пал духом, даже под
пренебрежительными комментариями Камю. Киоран преследовал свою миссию с
неуклонной решимостью, с фанатичной верой в ее важность, которая была
эквивалентна мистической вере. Он переживал свою месть как триумф одновременно
и над французской претенциозностью, и над румынской провинциальностью.
По разным оценкам он переписывал рукопись от двух до четырех раз.
Оглядываясь назад, можно сказать, что молчаливое положение молодого

Киорана рядом с Сартром во Флоре было с о в с е м не случайным. Киоран выбрал ее
сознательно. Он наблюдал и ждал, как шпион, придирчиво соизмеряя свои силы с
силами Сартра, чтобы определить собственную значимость. Мой путь был о б р а т
н ы м п у т и Сартра", - говорил он позже, хотя его эссе о Сартре в "Прецисе" "О
предпринимателе идей" показывает, насколько сильно он ориентировался на модель
Сартра20.7 Он умел говорить не хуже Сартра, он читал гораздо больше, он писал не
хуже, чем писали они - круг Сартра. Его молчание было не стеснением или
запугиванием, а неумеренной гордостью. Благодаря своему телу, стратегически
расположенному на задворках славы, Киоран
сделал заявление. Он почти вошел в магический круг Сартра и французской

культурной жизни, имевший огромный авторитет в глазах европейских
интеллектуалов, особенно маргинальных, таких как румыны.
За пределами этого круга, точнее, на его границе, амбициозный интервент еще пять
19
Чоран, интервью с Габриэлем Лицяну, в журнале Маршруты Itinéraires . . . , 108-9.
20
Киоран, интервью с Дж. Вайсом, Grand Street (1983), 106, 138.
60
долгих лет молча и упорно работал в изоляции - писал, как подпольщик
Достоевского, в самых дешевых гостиничных номерах Латинского квартала, чтобы
занять место за столом, которое он наметил для себя, рядом с Сартром, публично
признанным во Франции. Но в отличие от подпольщика Достоевского, чьи "мести"
никогда не были более чем жалкими неудачами, чтобы произвести впечатление на
воображаемых противников, "месть" Киорана имела молниеносный успех. Надо
назвал его "сумеречным мыслителем", Андре Моруа
- новым "моралистом или имморалистом "218 , Клод Мориак - "мастерски владеющим
языком... ближе к Паскалю, чем к Виньи 22" 9 , уроженец Румынии Киоран не просто
появился на французской литературной сцене; он пронесся по ней, как метеор,
символ неясного мощного поэтического гения, в стихотворении Малларме "calme
bloc ici-bas chu d'un desastre obscur "2310 [спокойная [гранитная] глыба, упавшая сюда
от какой-то темной катастрофы].
Если сцена в "Кафе де Флор" о чем-то и говорит, так это о том, что Киоран выбрал для
себя место на границе между известностью и безымянностью, узкое обрывистое место, в
котором он и прожил до конца своих дней. Друживший с Эженом Ионеско, Сэмюэлем
Беккетом и Анри Мишо, Киоран был не менее знаменит, чем они, но при этом, как он
часто говорил в интервью, «враг славы» ("un ennemi de la gloire"). Он утверждал, что для
писателя нет большего несчастья, чем стать «кем-то» (quelqu'un), то есть кем-то важным.
Мемориальный крест на могиле семьи Черан на кладбище в Рэшинари. Эмилиан

Чёрана (1884 –1957), Эльвира Чёран (1888 – 1966), Аурелиан Чёран (1914 – 1997).
21
Андре Моруа, Опера, 14 декабря 1949 года.
22
Клод Мориак, Table Ronde, январь 1950 г
23
Стефан Малларме, «Могила Эдгара По» "Le tombeau d'Edgar Poe", Стихотворения, перевод. Роджер Фрай
(Нью-Йорк: New Directions, 1951), 108-9.
61

Чёран. Доклад - Статья

Загружено:

Сведения о документе

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Чёран. Доклад - Статья

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Р.С.

Биографически-библиографический хронологический указатель

1943 – 1944. Зимой Чёран посещает «Кафе де Флор» (фр. Café de

Начиная с 1987 года Чёран убирает инициалы из своего имени и

При жизни Чёрана называли «величайшим французским писателем,

В работе «Искушение существованием» Чёран написал: «В эпоху

Биографических работ, посвященных Чёрану мало. Академические

Так в 10 международных базах данных мы обнаруживаем 37 PhD-

Биографий и того меньше, причем, они в основном сосредоточены на

Эмиль Чёран (рум. Emil Cioran) родился 8 апреля 1911 года в

Эмиль (Иан) – не традиционное румынское крестьянское имя. Это

Как и все другие румыны, родившиеся в Трансильвании перед Первой

Семья Чоранов – одна из самых авторитетных материально и

Отец Эмиля – Эмилиан Чоран был православным священником в

Мать Эмиля, Эльвира (в девичестве Команичи), происходила из

После смерти матери Чёран напишет из Парижа своему брату Аурелу:

Чоран безоговорочно принимает и превозносит «вырождение» своей

Чоран унаследовал фундаментальную несовместимость характеров

Малая родина Эмиля Чорана – коммуна Рэшинари (рум. Răşinari),

Эмиль Чоран всю жизнь вспоминает свой земной рай детства,

Чоран создал для себя миф об идеальном детстве, в котором его,

Фундамент, на котором воздвигается миф о блаженном детстве,

Впервые он осознал время ровно в три часа ленивого летнего

Ностальгирующий Чоран вспоминает Рэшинари как потерянный

возрасту и всему, что за ним последовало». Письма, 72

В 1924 году отец Эмилиан, назначенный архиереем и советником

К моменту переезда семьи в 1924 году Эмиль большую часть своей

Воссоединение с семьей после стольких лет относительной

Смертельная акедия14, отравлявшая Эмилю воскресные дни дома, была

Акедия (др.-греч. ἀκηδία – небрежность, беззаботность, лат. acedia –

Во время одного из таких приступов, о котором Киоран любил

К этим самоиндуцированным припадкам акедии с 17 лет добавилась

Бессонница Эмиля не случайно связана с его шуточно-

Бессонница началась по воспоминаниям Чорана примерно в 16 лет: «Я

Эмиль находил временные способы лечения своей болезни. Две из них -

Эмиль тайно влюбился в юную Целлу, одну из городских красавиц,

инцидент с Целлой, ставя его у истоков женоненавистничества

В Сибиу, старинном приграничном городе, имелось три солидных и

привычками, которые помогали и взрослому Киорану сохранять рассудок.44 повтор

Эмиль начал серьезно читать в четырнадцать лет, заменив прежнюю

На развалинах старых городских укреплений, под деревьями парков,

внимательно читал Новалиса о болезни, смерти и самоубийстве и

Из личной библиотеки юного Эмиля сохранился небольшой томик

Если провинциальная скука толкала Эмиля к чтению, то она же толкала

Они попробовали вина ресторанов Сибиу - "Римский император",

Традиционными были и летние вылазки в сельскую местность вокруг

В сентябре 1928 г., в возрасте семнадцати лет, Эмиль сдал экзамен на

ему действующими законами и правилами". Вооружившись дипломом,

Но молодой человек из Рэшинари прошел через цивилизационный

Благодаря своей связи с империей Сибиу, несмотря на

В этот город равнин, выросший в византийской тени Османской и

Он приехал в Бухарест, охваченный "пылом варвара". Он хотел ни

Мальчик, любивший читать Канта на разрушенных стенах Сибиу,

Первый год для молодого провинциала был нелегким. В столице он не

Лишенный сна, благословенного "ежедневного лекарства от бессознательного", он

Тонио Крёгером Томаса Манна и демоническим Кириловым Достоевского; он

самые сильные чувства обиды были направлены на тех

течение последующих двух десятилетий проросли его яростные

66 Румынская жизнь Эмиля Киорана

из нервного дисбаланса, особенно из бессонницы, можно извлечь знания.

преимуществах болезни и страдания, такие как "Наука Геи", "Ecce Homo" и

"Человеческое слишком человеческое", помогли

горький юноша не только принял, но и увидел достоинства своего одиночества,

благодаря часам, с пользой проведенным в библиотеке, а не впустую