■■■■■■■■■■ ■■■■■■■ ■■

■■■■■■■ ■■■■■■■■
■■■■■■■■■■■■ ■■■■■■■■ 1st
Edition ■■■ ■■■■■■■■■■■
Visit to download the full and correct content document:
https://ebookstep.com/download/ebook-43094820/
More products digital (pdf, epub, mobi) instant
download maybe you interests ...

Be Her Defender Lizuka Myori

https://ebookstep.com/product/be-her-defender-lizuka-myori/

Power Negara Syarifurohmat Pratama Santoso S Ip

Christine Anggi Sidjabat Ba Ir M Han

https://ebookstep.com/product/power-negara-syarifurohmat-pratama-
santoso-s-ip-christine-anggi-sidjabat-ba-ir-m-han/

Giáo trình Be Internet Awesome 1st Edition Google

https://ebookstep.com/product/giao-trinh-be-internet-awesome-1st-
edition-google/

I ll Be Your Wife Jho Hyo-Eun

https://ebookstep.com/product/i-ll-be-your-wife-jho-hyo-eun/
Marry Me or Be My Wife Ally Jane

https://ebookstep.com/product/marry-me-or-be-my-wife-ally-jane/

The Way I Used to Be 1st Edition Amber Smith

https://ebookstep.com/product/the-way-i-used-to-be-1st-edition-
amber-smith/

Osez être trois Dare to be Three Dare Ménage 3 1st

Edition Jeanne St James

https://ebookstep.com/product/osez-etre-trois-dare-to-be-three-
dare-menage-3-1st-edition-jeanne-st-james/

■■■■ ■■ ■■■■■BE■■ 1st Edition ■■■■

https://ebookstep.com/download/ebook-50797502/

De Keyes zusjes 03 Heerlijk begin Zoete strijd HQN 82

1st Edition Susan Mallery

https://ebookstep.com/product/de-keyes-zusjes-03-heerlijk-begin-
zoete-strijd-hqn-82-1st-edition-susan-mallery/
 Лев Баньк вскии

Часть 2
Заметки об
истоках
пермской
региональной
культуры

ш
та

2013
Природа-мать! К тебе иду
С своей глубокою тоскою;
К тебе усталой головою
На лоно с плачем припаду.

Твоих лесов немолчный шум

И нив златистых колыханье,
Лазурь небес и вод журчанье,
Разгонят мрак гнетущих дум.

Алексей Плещеев
 Пермская флора

ти два слова устойчиво

соединились в одно понятие более
чем за столетие до открытия
пермской геологической системы.
Так должна была называться книга,
над которой работал выдающийся
натуралист и путешественник Георг Вильгельм
Стеллер. Немало интереснейших строк посвятил
биографии Стеллера академик В.И. Вернадский в
своей рукописи «Первые годы Академии наук». Однако большая же часть жизни
этого талантливого естествоиспытателя изучена пока ещё очень отрывочно. И
лишь сравнительно недавно, благодаря интенсивной работе соликамского
журналиста и краеведа В. Свалова в архивохранилищах Ленинграда, Москвы,
Екатеринбурга и Казани, стали известны причины, побудившие Стеллера
приняться за работу над «Пермской флорой».
Начало XVIII века примечательно особым интересом к ботаническим
исследованиям, которые не обошли и Средний Урал.
Летом 1731 года в Соликамске произошло два заметных в городе события -
женитьба Григория Демидова на Наталье Суровцевой и посадка молодыми в
своей усадьбе большого сада. Никто бы не удивился, если сын заводчика и дочь
солепромышленника заложили бы домну или промысел, а то - прутики и
цветочки. Через год в Соликамске появился возмущённый Акинфий Демидов,

Григорий Акинфиевич Анастасия Павловна

Демидов (1715-1761) Демидова (1713-1763)
увёз сына в Суксун насильно приучать к
заводскому делу. Но на все крутые меры
отца у Григория был, вероятно, один
безошибочный ответ: «А царь Пётр?!»
Задал задачку Пётр Великий всем
российским обывателям: и железо ковал, и
порченные зубы вырывал, но не всю ведь
жизнь. А вот к растениям у Петра I был
интерес до самых последних дней жизни. В
начале XVIII века в московском
аптекарском огороде он сам сажал травы и
собирал гербарий. После Полтавской битвы
приказал завести такие же огороды на
Украине, потом в Петербурге и Астрахани.
П о приказу П е т р а I б о л ь ш и е г е р б а р и и Блюментрост Лаврентий
собирали и составляли списки растений Л а в р е н т ь е в и ч (1692 - 1755)
лейб-медики царской свиты Г. Шобер,
Р. Арескин, Г. Поликала, военные врачи, служащие походных военных
канцелярий, врачи русских посольств. Из многих поездок Пётр I неизменно слал
своему всезнающему помощнику Я. Брюсу ботанические книги на всех языках с
требованием отдать переводчикам и приобщить к присланным ранее. Во время
поездки по Европе царь приобрёл у нидерландского естествоиспытателя и врача
Ф. Рюйша большой гербарий, положивший начало ещё большему гербарию
Санкт-Петербургской кунсткамеры. По желанию Петра I ботаники французской
Академии наук писали для русских экспедиций правила сбора полных научных
гербариев. Управитель Кунсткамеры и лейб-медик царя Л. Блюментрост и
ботаник И. Буксбаум больше всего помогали Петру I создавать Петербургскую
академию наук. Первым её президентом стал Блюментрост. В 1719 году через
Соликамск проследовал доктор Д. Мессершмидт, ехавший по Петровскому указу
в Сибирь изучать лекарственные растения. На обратном пути в 1726 году учёный
работал в Соликамске около восьми месяцев. Григорию Демидову было тогда
одиннадцать лет.

Паллас Петер Симон (1741-1811), Крашенинников Степан Петрович (1711-1755),

Рычков Пётр Иванович (1712-1777), Лепёхин Иван Иванович (1740-1802),
Крылов Порфирий Никитич (1850-1931) [Иллюстрация из книги Л. Баньковского
«Соликамск: город-кристалл», 20051
Екатерингофский сад при Петре. Гравюра А. Зубова
 Своеобразный поединок слишком далеко и невозвратно разошедшихся сына
и отца Демидовых кончился тем, что Григорий всё-таки вернулся к своему
ботаническому саду. Сама история шла ему навстречу. Уже в следующем 1733
году в Соликамск по Каме прибыли вместе с экспедиционными грузами
участники второй камчатской экспедиции В. Беринга - историк Г. Миллер,
ботаник И. Гмелин с помощником С. Крашенинниковым. Старшему было 28 лет,
младшему - 22 года. Гмелин и Крашенинников были рады встрече с
самодеятельным уральским ботаником, начавшим на свой страх и риск создавать
первый в России ботанический сад. 24-летний профессор Петербургской
академии наук Иоганн Гмелин за несколько дней пребывания в Соликамске
просветил Г. Демидова ботаническими знаниями.
Хотя первый в мире ботанический сад основан Теофрастом более двух тысяч
лет тому назад, но и в начале XVIII века почти повсеместно преобладали
медицинские сады и огороды,
ставившие своей целью сбор,
выращивание и изучение лекарственных
трав. Осознание научных,
образовательных и просветительных
задач ботанических садов пришло в
эпоху создания европейских
университетов и академий наук. Первый
проект Петербургского ботанического
сада был разработан французским
доктором медицины и ботаники
П. Дешизо в 1725 году, а в мае
следующего года канцелярия Академии
наук обратилась к обер-архитектору
Санкт-Петербурга с просьбой выделить
для сада место на Васильевском острове.
Но отъезд Буксбаума, а затем и Гмелина
задержал создание в России первого
ботанического сада. Демидову было
рекомендовано высадить в своём саду
растущие на Урале растения, выписать Гмелин Иоганн Георг (1709-1755)
многое из европейских садов. Вскоре
после отъезда путешественников Великой северной экспедиции воспламенённый
идеей создания невиданного ботанического сада Григорий Демидов приступил к
делу. Он высадил в оранжереях и открытом грунте многие десятки видов
растущих на Урале, в Предуралье и Западной Сибири деревьев и кустарников.
Сад раздвинул свои границы, пополнился интереснейшими растениями. В 1735
году из Петербурга пришло свидетельство о том, что на Васильевском острове
Академией наук нанят так называемый «Боновский дом» с обширным подворьем,
где и будет размещён академический ботанический сад. Заведовать этим садом
поручено приглашённому на русскую службу энергичному ботанику И. Амману.
Демидов установил связь с Амманом, и вскоре в обмен на соликамские семена
получил семена очень редких растений, которые были высажены в оранжереях
сада.
 Первые результаты ботанико-географических
исследований на Урале Г. Демидова, И. Кириллова,
П. Рычкова позволили В.Н. Татищеву в 1736 году
уверенно провести границу между Европой и Азией по
Уральскому хребту. Сделано это было с помощью
ботанических материалов очень правильно и
дальновидно, потому что и десятилетие спустя
некоторые известные путешественники проводили эту
границу по рекам Енисею и Оби. В 1736 году Татищев
заезжал в Соликамск, но встречался ли он с Григорием
Ломоносов Михаил Демидовым - пока не установлено.
Васильевич В 1739 году Соликамский ботанический сад
(1711-1765) приобрёл себе нового авторитетного куратора в лице
адъюнкта Петербургской академии наук Г. Стеллера. К
большой удаче Демидова Стеллер, ожидая свои плывущие реками
экспедиционные грузы, почти три месяца прожил в Соликамске. За это время
учёный привёл в должный научный порядок весь ботанический сад, определил
растения, семена, помог привести в систему большой гербарий, завести
специальные книги учёта с краткой характеристикой каждого растения, таблички
на грядках, в аллеях и оранжереях сада. Стеллеру понравилась внушительная
демидовская коллекция местных растений, и он пополнил её своими сборами.
Уже тогда было ясно, что именно в этом направлении должны сосредоточиваться
усилия лучших ботанических садов. Стеллер рассказал Демидову в подробностях
о создании и деятельности ботанического сада в Петербурге, о том, что Амман
издаёт в этом году первое обстоятельное, хорошо иллюстрированное описание
растений всей России. Вот уже три года Амман переписывается с талантливым
натуралистом Швеции К. Линнеем, который прислал в подарок Амману
фундаментальные ботанические книги - «Систему природы», «Лапландскую
флору» и многие другие, где автор пытается в корне преобразовать всю
ботаническую науку.

Стеллерова корова по зарисовке учёного в его запи-

Автограф Г. Стеллера сной книжке. Остров Беринга, 1742 г. В центре ри-
сунка Стеллер, по предположению, изобразил само-
(1709-1746) го себя за исследованием туши животного
 На обратном пути из Сибири в 1846 году
Стеллер снова несколько месяцев провёл в
Соликамске у Демидова, продолжая
флористические исследования Пермского
края и проводя интенсивный сбор материалов
для капитального труда о пермской флоре.
Время торопило учёного, ведь были уже
составлены такие важные ботанические
работы, как «Московская флора» Т. Гербера,
«Флора Самарской Татарии» и «Флора
Татарии Оренбургской» И. Гейнцельмана,
«Волжская флора» Г. Трауготта, начата
И. Гмелиным подготовка пятитомной
«Сибирской флоры». Стеллеровская «Флора
Пермии» могла бы стать ключом к
пониманию флоры Урала как важнейшего
горного узла, характерного глубоким
Л и н н е й К а р л (1707 - 1778) взаимным проникновением флор сибирских и
европейских.
Но, к великому сожалению, не довелось Стеллеру дописать многих начатых
книг. 18 августа 1746 года учёный был арестован за то, что, находясь на Камчатке,
самовольно освободил из тюрьмы нескольких политических заключённых.
Приказом Сената предписывалось везти Стеллера обратно в Иркутск «для
производства о нём следствия». На этом пути давние, нажитые в суровых
северных экспедициях болезни подточили
здоровье учёного. 12 ноября 1746 года он
умер в Тюмени, оставив поручение Григорию
Демидову должным образом распорядиться
новыми сибирскими коллекциями. Демидов
сохранил их, передал в Академию наук,
послал дубликаты в Упсалу к К. Линнею.
Сам глава ботаников в то время напряжённо
работал над капитальным трудом «Виды
растений», куда включал и все известные ему
растения Урала и Сибири. Учёный давно уже
через Гмелина искал связи с Демидовым,
реформатору ботаники важно было получить
как можно более подробные сведения о
растительном мире России.
Пятнадцатилетняя переписка с Линнеем,
регулярный обмен посылками с растениями и
семенами были плодотворны и для Демидо-
Портрет Григория Акинфиевича
ва, и для ботаники в целом. В ботаническом
Демидова из книги «Русские
саду в Упсале произрастало 118 видов
портреты XVIII-XIX столетий.
уральских и сибирских растений, а в новую
СПб., 1909. Т. 5»
номенклатуру растительности земного шара
 AùtC SUx X t аж^с- / ^ W w C^olc&U^ МСЪЖ*.
<£«. & л i u X У^^ое J X ^ . Jt^^y к 7
Je ^ y L t UuriLicvJ&f/с-
W уЛ. Хжс -ыД: JUuXn^ Juri cCJ^u^
-uocA yyuLcCfeXbrvvu, Lc ajy+XLA^X Лу^ ^ J
ltt»d m*. siu^JU^, ^ ^aMXt" J^î JLjX іЛажл^
SZ, M^UaU^^ СІ0М-14 Mi. rrvL^Au. «i^iuuL и

^ «А,/Л*г M w l ^ Ліу^й amJäU^

AViXZX 7t* ^оуу . J X y ^ ы CLCUCX^K

W Х ^ Ісуд^ дХ^ (ЯХажуМі-

ftu*- ^ ^гХ Млтик. j^XZUt cuJC ^

dxu^rur ^ѵь*. -Mi' oaXUAX AXe*

сЦХіл^ж. JT /кЖѵе^. j^tX Mit «XU ^ел^лХХ*^

^УллАгим оМхи*
l t J 4 £ er
1}Г0.

H^Лѵка /Ц*-^ е/ аъсАхл \

ft МлХг^ ^ ^ _ __ VaXUJb
Л оо ІМ-.л
JJß $ JJ^ i CrUX& in XXJuJAa. JXua ,
10 f Xi^l. * Хьг^ CtrÄ^

J± Ï ^ J . JJbolaXc«. X
m

Письмо Г.А. Демидова Карлу Линнею от 15 мая 1750 г.

Линней включил около трёхсот
видов растений, произрастающих в
России. Это существенно
облегчило и продвинуло вперёд
дальнейшие ботанические
исследования на Урале. Наряду с
интенсивным развитием разных
отраслей ботаники, её
возрастающей ролью в экономике
страны, неоценимое значение
имела также помощь Линнея в
подготовке специалистов, не только
приглашённых в Россию из-за
рубежа, но и русских ботаников. По
приглашению Линнея в 1760 году
Григорий Демидов отправил
учиться ботанике в Упсалу всех
трёх своих сыновей. Однако, через
год они вынуждены были вернуться
на Урал в связи со смертью отца. Реставрированный гербарный лист
В июне 1771 года П. Демидова
И.И. Лепёхин, будущий директор
академического сада в Петербурге,
проезжая через Соликамск по пути
из Оренбурга в северную
экспедицию, подробно описал
ботанический сад в Красном Селе.
Это описание приведено в книге
«Дневные записки путешествия по
разным провинциям Российского
государства». Несмотря на то, что
после смерти Григория Демидова
прошло десять лет, сад ещё сохранял
свой первоначальный облик.
Лепёхин насчитал в нём 524 вида
растений, что было значительным
богатством. В 1772 году
Соликамский ботанический сад
вместе с Красным Селом был продан
другому известному заводчику
А. Турчанинову. В дальнейшем сад
постепенно увядал, и в 1810 году
прекратил своё существование после Портрет Прокофия Акинфиевича
раздела всего соликамского имения Демидова.
Турчанинова между его Д.Г. Левицкий. Фрагмент
родственниками и наследниками.
 Дело Григория Демидова было продолжено его братом - Прокофием
Демидовым, но уже не на Урале, а в Москве. На основе привезённых в столицу
соликамских коллекций был создан новый ботанический сад - предшественник
нынешнего Главного ботанического сада. В настоящее время у нас в стране
насчитывается около ста пятидесяти ботанических садов.
После смерти Стеллера на много десятилетий затормозилась начатая в
Соликамском ботаническом саду работа по созданию сводного труда «Пермская
флора».
Только во второй половине девятнадцатого века в Перми двадцатилетний
аптекарский ученик Порфирий Крылов оказался в состоянии приступить к такому
обстоятельному труду. И то, что ранее по многим причинам было недоступно
профессионально подготовленным ботаникам, оказалось по плечу увлечённому
флорой молодому человеку.
В 1870 году Крылов, опираясь на знания, достигнутые самообразованием и
благодаря знакомству с пермским ботаником Сергеевым, начал своё
растянувшееся на девять лет путешествие по огромной территории Пермской
губернии, по всем её уездам на восток до Кургана и до горы Юрма на Южном
Урале. Всё это громадное пространство один-единственный человек не только
смог охватить своими маршрутами и необходимыми ботаническими сборами, но
и вполне справился с изданием большого четырёхчастного научного труда под
названием «Материал к флоре Пермской губернии». По существу для решения
именно этой вначале казавшейся непосильной задачи молодой человек окончил
Казанский университет. Впоследствии Крылов стал основателем нескольких
региональных ботанических школ, написал семь тысяч страниц оригинальных
научных работ.
 В главном труде Крылова по пермской
флоре было изучено и описано 119 видов
растений, указано их распределение по
территории на специальной карте. В 1876
году, отчитываясь перед университетским
обществом естествоиспытателей, частично
финансировавшим его экспедиции, Крылов
подразделил Пермскую губернию по
характеру флоры на четыре растительных
области - альпийскую, каменистую, лесную и
лесостепную, причём, понятие «лесостепь» им
было введено впервые в мировую
ботаническую литературу. Большую часть
растений изученной территории учёный
разделил по трём группам и пришёл к важным
выводам о сложном характере
взаимопроникновения на Урале множества
видов европейских и сибирских растений.
Сюзёв Павел Васильевич Превосходя труды многих предшествующих
(1867 - 1928) ботанических экспедиций в тщательности
изучения распределения флоры и
растительности, Крылов впервые обозначил на уральской карте ареалы тех
европейских растений, которые не смогли преодолеть Уральский хребет,
распространяясь из Азии на запад.
В числе главных открытий Крылова было и обоснование совершенно нового
раздела ботаники - фитосоциологии. В настоящее время эта наука называется
фитоценологией. В бытность Крылова изучение фитоценозов - экологически
обусловленных группировок растений - было весьма запутанной задачей. О
связанных с борьбой за существование «мире социальных отношений» среди
растений писал в 1888 году коллега Крылова по Казанскому университету
С.И. Коржинский, впервые предложивший использовать понятие «раса» для
растений. Младший современник упомянутых учёных ботаник-«романтик»
И.К. Пачосский рассматривал флору как своего рода организм, который постоян-
но находится в развитии и в движении по отношению к смежным флористи-
ческим районам. В 1896 году в польском журнале Пачосский опубликовал свою
знаменитую статью под названием «Общественная жизнь растений».
П.Н. Крылов не только сформулировал общие основания фитоценологии, но
и разработал ряд оригинальных методов изучения растительного населения, среди
которых особенно эффективным оказался фитостатистический метод,
позволяющий анализировать такие важные параметры растительного мира, как
количественные соотношения во флоре района между представителями
тундровой, лесной, лесостепной и степной растительности.
Благодаря фундаментальным пионерским исследовательским работам
Крылова другой выдающийся пермский ботаник П.В. Сюзёв подготовил и издал в
1912 году новую подобную же капитальную работу «Конспект флоры Пермской
губернии».
 В последние десятилетия ботанические исследования в Пермской и
Свердловской областях с большой убедительностью показали редкое своеобразие
и даже уникальность флоры Среднего Урала как совокупности растительных
миров нескольких крупных горных узлов, всегда выполнявших роль важнейших
перекрёстков не только на современных, но и на древних миграционных путях
растений. О многократно происходивших в минувшие времена расселениях вдоль
Уральского хребта арктических растений на юг, а «южан» на север размышляли
многие поколения ботаников, изучавших жизнь растений в эпохи похолоданий,
распространявшихся со стороны Северного Ледовитого океана, в эпохи
периодических дальних продвижений к северу южных пустынь и степей.
Широтные миграции растений между, казалось бы, всегда равнинной Европой и
всегда равнинной Западной Сибирью изучать было гораздо сложнее. Однако и эта
долго не поддающаяся решению задача уступила, наконец, натиску науки.
В восьмидесятые годы прошлого века ботаники В.Я. Цингер,
С.И. Коржинский, А.Я. Гордягин показали значение древнего Известнякового
кряжа как пути расселения в ледниковое время альпийских растений от Карпат в
направлении Среднего Урала. Несколько позже ботаники Д.И. Литвинов,
А.Н. Краснов, И.М. Крашенинников, А.Н. Пономарёв и другие обосновали
«вклад» в среднеуральскую флору растительного царства Сибири. И уже в наше
время была открыта геологами древняя Тимано-Алтайская складчатая система -
вполне конкретный путь расселения сибирских растений в Европу, а европейских
- в Сибирь.
Впервые вглядевшись в снимки Урала из космоса, геологи «ахнули». Это был
совсем «не тот» Урал, к которому все мы так привыкли по традиционным изобра-
жениям на географических и геологических картах. Огромная система глубинных
разломов и островных возвышенностей пересекла Урал по диагонали, образовав
на пересечении несколько выдающихся горных узлов. Геологи и раньше догады-
вались о существовании так называемых поперечных или секущих структур
Урала и связанных с ними гор Доуралид, но чтобы эти, вначале казавшиеся столь
спорными геологические образования складывались в строгую систему,
простиравшуюся от Кольского полуострова до Монголии, никто не ожидал.

Цингер Василий Яковлевич (1836-1907), Коржинский Сергей Иванович

(1861-1900), Гордягин Андрей Яковлевич (1865-1932), Литвинов Дмитрий
Иванович (1854-1929) Крашенинников Ипполит Михайлович (1884-1947)
(слева направо)
 В 1971 году один из ведущих уральских
геологов А.А. Пронин рассказал в своей книге
«Основные черты тектонического развития
Урала» о формировании Тимано-Монгольской
складчатой системы, гораздо более древней, чем
сам Уральский хребет. Новое, теперь уже по
космическим снимкам, открытие
трансрегиональной горной системы представляет
собой значительное достижение современной
науки, весьма важное и для ботаники. Теперь
стало возможным более убедительно обосновать
положение и этого, и других древних
«коридоров» и «мостов» расселения растений в
минувшие геологические времена, существенно
уточнить генеральные границы распространения
современных растений. Открытие Тимано-
Алтайского хребта ещё более подчеркнуло
Крылов Порфирий Никитич
значение горных узлов Среднего Урала как мест
(1850-1931)
сосредоточения древних реликтовых и
специфических уральских эндемичных растений.
Таким образом, впервые сформулированная Г. Стеллером задача разработки
сводного труда по пермской флоре по-прежнему остаётся в числе первоочередных
проблем отечественной ботаники.
Порфирий Никитич Крылов
Из книги «Прогресс в природе». Харьков, 1915

«Ничтожнейшей частице вселенной, атому мироздания - планете Земля

присуще великое явление - жизнь. Она разлита могучим потоком всюду по её
лицу. Носители этой сложной формы энергии, организмы, наполняют как
поверхность суши и неглубокие её горизонты, так и воды и прилежащие слои
атмосферы.
Жизнь бьёт ключом. Мы наблюдаем это великое явление, принимая сами
в нём участие. А было время, когда Земля, да и вся породившая её солнечная
система, находились в состоянии раскалённых газов, то есть в условиях, не
допускающих возможности существования органической жизни, и она могла
зародиться лишь впоследствии, когда эти условия изменились и стали для
неё благоприятными.
Человеческая мысль, стремящаяся к раскрытию истины, уже в силу
логики должна была остановиться на предположении о неизбежности
такого зарождения и стала искать фактов, подтверждающих такую
возможность. Упорно искала, но не нашла их.
....Тайна происхождения жизни осталась тайной. Человеческая мысль,
не добившись разрешения её на Земле, устремилась в небесное пространство
и стала искать там источника земной жизни. Признавая, что на мириадах
небесных тел в бесконечной Вселенной должны быть где-либо, подобно тому
как и на Земле, сочетания условий, благоприятные для органической жизни,
мысль склонилась к предположению, что эта сложная форма энергии могла
быть заимствована с других планетных систем вместе с носителями её,
зародышами каких-либо микроорганизмов.
Такая сложная форма энергии, каковой является жизнь, может быть
функцией лишь тоже очень сложной формы материи.
Можно думать, что первоначальная жизнь была примитивнее той,
какую мы наблюдаем в простейших организмах. На это указывает
постепенное дальнейшее усложнение жизненной энергии совместно с
усложнением её субстрата - организмов.
Есть также основание предполагать, что усложнение материи не
прерывалось и после возникновения жизни, а продолжалось, вероятно, и
будет продолжаться и в период дальнейшего совершенствования
сформированных из неё организмов.
...На низших ступенях развития жизни он (разум) едва мерцает, но далее
постепенно усиливается и в высшем проявлении жизни, у наиболее сложной
формы материи, каковой является человек, разгорается уже в яркое пламя,
освещающее ему окружающий его мир.
Совершился великий акт - природа дошла до самопонимания.
Но человек ещё далеко не представляет конечной фазы совершенства
материи и энергии, отчего и истина о природе, во всём своём объёме, ему не
доступна. Она является для человека слишком многогранной и он может
раскрывать её лишь малыми дозами, употребляя на это большие усилия
своего ещё весьма несовершенного ума».

П.Н. Крылов в экспедиции в Горном Алтае

 С. В. Мейен.
Из книги «Следы трав индейских». М., 1981

«Я не знаю, все ли области науки доступны для

популяризации. Наверное, не все. Иногда мне кажется,
что и популяризация палеоботаники - дело
безнадёжное. О чём бы ни повёл палеоботаник речь,
ему придётся так или иначе употреблять множество
слов, незнакомых широкой публике. Чем-то их
заменить невозможно, а без них совершенно
немыслимо рассказать о самом важном и
действительно интересном. Короче говоря, чтобы
читать популярную книгу по палеоботанике, надо
освоить некий новый язык со словами «спорангий»,
«птеридоспермы», «карбон», «Гондвана». У кого Мейен Сергей
Викторович
хватит терпения всё это держать в голове?
(1935-1987)
...Меня ободряет то, что среди её (книги)
читателей будет достаточное количество географов, геологов и ботаников, а
среди них и те, кто интересуется ископаемыми растениями, но не в силах
следить за огромной палеоботанической литературой. Полагаю, что та
глава геологической летописи, о которой сейчас пойдёт речь, интересует
ботаников прежде всего. Я собираюсь говорить о происхождении и
расселении покрытосеменных, или цветковых.
Для человека, неплохо знакомого с палеоботаническими документами,
происхождение покрытосеменных не составляет какой-то экстраординар-
ной проблемы. Да, мы знаем их предков и не знаем, как они возникли. Что ж
из того, что в этом особенного? Много ли крупных групп растений,
происхождение которых известно? Если отвечать честно и не выдавать
шаткие и валкие домыслы за хорошо обоснованные гипотезы, то таких групп
не окажется вовсе. Что мы знаем о происхождении цикадовых, гинкговых,
хвойных (и вообще голосеменных), папоротников, членистостебельных, мхов,
разных групп водорослей? А почти ничего не знаем.
И всё же ситуация с покрытосеменными несколько особая. Это самая
крупная группа современных растений. О значении покрытосеменных для
человечества нет нужды говорить. Покрытосеменные - это хлеб, овощи,
фрукты, топливо, строительная древесина, цветы на окнах и в цветочных
магазинах, лекарства в аптеках. Классификация покрытосеменных - не
отвлечённая научная проблема. Разобраться же в предложенных
классификациях и отобрать наиболее удачную без понимания эволюции всей
группы почти невозможно.
Поразительно разнообразие покрытосеменных. Достаточно вспомнить
ряску и дуб, пшеницу и кактус. Много ли общего между прекрасным цветком
магнолии и скромным ржаным колосом? Откуда взялось это невероятное
разнообразие, как понять его? Всё это волнует ботаников уже несколько
столетий. С тех пор как в ботанику и биологию вообще проник исторический
метод исследования, возникла, да так и не исчезла проблема происхождения
покрытосеменных».
 Пермские флоры

Ф
чень интересно, что после
открытия пермской
геологической системы
понятие «пермская флора»
сразу же стало двузначным, то есть
обозначающим и современную флору
Пермского края, и флору всей Земли в
пермский геологический период. Однако
прошло несколько десятилетий, и многие
специалисты стали называть флору
пермского геологического периода не в единственном, а во множественном числе:
«пермские флоры». Выяснилось, что разные древние материки отличались на
удивление не похожими друг на друга флорами, такими специфически
многообразными по составу, каких не было ни в предшествующем
каменноугольном периоде, ни в
последующем - триасовом.
Пермские флоры стали в настоящее
время одним из центральных и наиболее
изученных объектов науки об ископаемых
растениях - палеоботаники, которая в
значительной степени создавалась при
изучении образцов растений из пермских
отложений. Ведь на рубеже палеозойской и
мезозойской эр, то есть пермского и
триасового периодов формировались
«почти что из небытия» покрытосеменные
растения - наиболее многочисленные,
самые сложные и самые загадочные во всём
растительном мире Земли.
В распоряжении современных
палеоботаников есть лишь пыльца да
отпечатки листьев первых
покрытосеменных растений. А какими были
первые цветы? Крупными как у магнолии
или какими-то иными? Если бы они были
крупными, то их лепестки должны были бы
сохраниться в древних отложениях. Но,
увы, таких свидетельств пока не найдено. И
потому возможно предположение о том, что
первые на Земле цветы были похожи на
мелкие соцветия, собранные в кисть. И
произошли они от какой-то из групп
Фрагмент окаменевшего голосеменных растений. А вот какая группа
древовидного растения была прародителем покрытосеменных, об
пермского периода этом пишутся статьи, ведутся споры.
Раскрыть тайну можно лишь неустанно исследуя ископаемые остатки и соединяя
воедино сведения из палеогеографии, стратиграфии и многих других
геологических и смежных наук.
Вероятно, не без воспоминаний об Урале М.В. Ломоносов в 1757-1759 годы
написал такие слова: «Ещё чуднее, что в холодных климатах показываются к
каменных горах следы трав Индейских (так тогда говорилось по поводу растений
Индии и окружающих территорий), с явственными очертаниями, уверяющими в
подлинности их породы». Участники первых академических экспедиций по Уралу
и Приуралью описывали находки ископаемых деревьев «обугленных» или
«превращённых в роговик», «покрытых кварцевыми хрусталями», «проникнутых
кремнезёмом» или «смолистым веществом, медной зеленью и лазурью».
Заинтересованный этими находками, президент Российской Академии наук
А.А. Нартов не пожалел времени, чтобы самому перевести и издать в 1784 году
книгу немецкого палеоботаника И. Вальха «Окаменелое царство».
В самом начале прошлого столетия в своём знаменитом «Хозяйственном
описании Пермской губернии» преподаватель Пермского народного училища
Н.С. Попов о приуральских окаменелостях писал так: «Природа не перестаёт
производить своих сокровищ, преобразуя в недрах земных дерево и другие
органические тела в камень и в самые руды». И ещё: «Все части растений к тому
способны, по чему можно видеть окаменелое или проникнутое рудами дерево,
кору, сучья, шишки и орехи...»

Отпечаток растения пермского периода. Найден на карьере на окраине

города Березники шестиклассницей Юлей Водениковой (рис. автора). 2000 г.

В 1804 году немецкий палеоботаник Ф. Шлотгейм впервые применил к

ископаемым растениям линнеевскую ботаническую номенклатуру, и образцы
ископаемой флоры точно так же, как и современные растения, получили родовые
и видовые латинские, русские и других языков имена. В первой трети X I X века на
русский язык были переведены и прокомментированы в научных и популярных
журналах основополагающие труды об ископаемых растениях и животных,
труды, принадлежащие перу Ж. Кювье, А. Броньяра и других учёных. Броньяр
92
 Агассис Луи (1807-1873), Кювье Жорж (1769-1832), Броньяр Адольф Теодор
(1801-1876), д'Орбиньи Альсид Дессалин (1802-1857)

был одним из ряда немногих европейских палеоботаников - Агасиса, Лансдейля,

Орбиньи, Морриса, Оуэна и Гепперта, которые длительное время изучали
образцы ископаемых растений из Приуралья. Эти образцы вскоре после открытия
пермской системы привёз в Европу спутник Мурчисона Вёрнейль, впервые
составивший цельное представление об ископаемых флорах пермских отложений.
В Британском музее в Лондоне до сих пор хранятся палеоботанические сборы
Мурчисона, Вёрнейля и представителей английской горной компании, некогда
проводившей разработку медистых песчаников в рудниках Оренбуржья.
Один из пионеров и выдающихся популяризаторов русской палеоботаники
преподаватель Корпуса горных инженеров и Петербургского университета
Я.Г. Зембницкий в течение многих лет работал с большими коллекциями
ископаемых растений, извлечённых из медистых песчаников в окрестностях
Пыскорского, Воскресенского и других медеплавильных заводов Пермской
губернии. В 1830 году учёный оперировал уже 528 видами известных тогда
ископаемых растений, отмечал сходство многих из них «с живущими в странах
полуденных». Благодаря исследованиям Я. Зембницкого, Г. Фишера, С. Куторги,
Э. Эйхвальда не только сложились разветвлённые естественные системы
ископаемых пермских растений, но появились весьма обстоятельные по тем
временам реконструкции ландшафтов пермского геологического периода.
Приведём несколько строк ландшафтной характеристики пермского периода из
книги «Палеонтология России» профессора Казанского университета
Э. Эйхвальда, изданной в середине X I X века:
«С осадками медистого песчаника исчезли последние остатки первобытного
океана, а вместо его выступил, ещё более к востоку России, большой материк,.. на
нём не только возвышались леса древовидных папоротников, но и леса огромных
хвощей-каламитов и хвойных деревьев араукарий; сверх того саговые пальмы и
странные древовидные растения, вовсе не известные в других странах и
принадлежащие как отличительные роды Пермскому медистому песчанику». И
далее: «Флора медистого песчаника образует первую флору материков...»
Впоследствии, после обнаружения крупного и представительного комплекса
пермских ископаемых растений на берегах реки Ангары, Пермский материк, о
котором писали Мурчисон, Эйхвальд и другие исследователи, был назван
Ангаридой.
 Во второй половине X I X столетия территория России оказалась уже
настолько подробно изученной палеоботаниками, что стало очевидным мировое
значение уральских и приуральских местонахождений пермских флор в одном
ряду с пермскими флорами Донбасса, Кузбасса и некоторыми немногими
другими. Эти местонахождения стали классическими для всей разноязычной
палеоботанической литературы. Вклад в изучение пермских флор известных
русских ботаников К. Мерклина, И. Шмальгаузена и в X X веке М. Залесского, его
коллег и продолжателей необычайно велик, а вся исследовательская работа в
нашей стране в этом направлении достигла такого размаха, которого не знало
никакое другое государство.
Расширение сферы пермского раздела палеоботаники; повсеместное
использование более глубоких методов изучения ископаемого материала;
освоение, в частности, споро-пыльцевого анализа и далее вплоть до исследований
клеточного строения древних растений; достижения в смежных областях знания -
всё это неизбежно привело к качественным сдвигам в понимании истории
пермской системы, эволюции её растительного мира. Определилась в
подробностях граница древнего каменноугольного и пермского материка
Ангариды: она протянулась по Тиману, пересекла Урал, ушла по Западной
Сибири и Северному Казахстану к озеру Балхаш, на территорию Монголии.

Тимано-Алтайская экспедиция 1983-1984 гг. Автор - в центре

 То есть на всём своём протяжении граница совпала с внешним юго-западным
контуром Тимано-Монгольской горно-складчатой системы. Этот факт
свидетельствует о том, что в каменноугольный и пермский периоды история
растительного мира на всей территории севера Евразии определялась эволюцией
не столько Уральского, сколько Тимано-Алтайского хребта. Хребет же этот в
пермский период был, несомненно, весьма значителен. Он разделял
субтропические флоры и флоры умеренно влажного климата. Ни в одном
геологическом периоде, вплоть до пермского, палеоботаники и палеоклиматологи
не знают таких чётких границ ботанико-географических зон.

Реконструкция растений пермского периода

(из книги C.B. Мейена "Эволюция и систематика высших
растений по данным палеоботаники". М., 1992
и других источников)
 Палеофлористическое районирование Ангариды:
А - Ангарская область (царство); Ѵ Ѵ - Вилюйско-Верхоянский округ
SA - субангарская область; р - Печорская провинция; Tkd - Таймыро-
Кузнецкий округ; S - Сибирская провинция;
FE -Дальневосточная провинция
 Появление ботанико-географической зональности обозначает начало эпохи
становления крупных и крупнейших лесных массивов планеты, лесной
растительности, полностью оторвавшейся от океана и начавшей осваивать
глубины материков. В пермский период на весь огромный Тимано-Алтайский
водораздел вышли разнообразные хвойные леса, особенно скученные по
межгорным впадинам и речным долинам, вероятно, также занявшие и вершины
гор. Растительное богатство хребта и прилегающих территорий было
беспрецедентным по отношению к минувшим геологическим периодам. Многие
исследователи не случайно выделяют как региональный центр формообразования
растений Западную Ангариду, то есть Камское Приуралье. Здесь, в месте
пересечения Урала, Известнякового кряжа и Тимано-Алтая, находился
тектонически и вулканически активный горный узел, где на основных
миграционных путях сталкивались флоры Юга и Севера, Запада и Востока.
Разнообразные микроклимат, рельеф, почвенные условия, наличие различных
биологических ниш способствовали возникновению новых групп растений.
Благодаря быстрой эволюции в горах и предгорьях многих групп
голосеменных, в том числе и хвойных растений, на стыке зон субтропического и
умеренного климатов, создались условия для появления и развития предков
цветковых или покрытосеменных растений. Семена их были вначале защищены
относительно несложными по строению сомкнутыми капсулами, снабжёнными
приспособлениями для улавливания пыльцы. Впоследствии эти капсулы
трансформировались в плодолистики и плод цветковых растений, обеспечив им
высокую степень эволюционной пластичности, устойчивости к неблагоприятным
условиям сухости и холода. Ч. Дарвин, А. Энглер, А. Сьюорд, И. Бейли,
Д. Аксельрод и другие естествоиспытатели полагали, что родиной цветковых
растений могли быть ближайшие
окрестности древних земных
полюсов или тропики. Совре-
менные палеоботаники больше
склоняются к признанию
тропической «колыбели» растений.
И в то же время очевидно, что в
умеренной зоне северного
полушария найдены наиболее
развитые предки покрытосеменных,
они в значительной степени
определяли уникальную флору
Ангариды. Интенсивная
перестройка горных систем и
речных долин, динамичные климат,
микроклимат и сезонные явления
способствовали быстрой эволюции в
пермский период продвинувшихся
вперёд предков цветковых растений.
В следующую, мезозойскую эру
цветковые покорили всю планету.
Глава «Пермские ископаемые леса на берегах приуральских рек» из «Очерков
пермской ботаники», опубликованных в сборнике материалов международной
научно-практической конференции «Ботанические сады России: история и
современность». Соликамск, 2004 [Дополнено составителем]

Во второй половине X I X столетия

территория России оказалась уже настолько
подробно изученной палеоботаниками, что
стало очевидным мировое значение
уральских и приуральских местонахождений
пермских флор в одном ряду с пермскими
флорами Донбасса, Кузбасса и некоторыми
немногими другими. Эти местонахождения
стали классическими для всей разноязычной
палеоботанической литературы. Палео-
ботанический памятник Чекарда на реке
Сылве является одним из редчайших по
Реконструкция насекомого своей эталонности. Здесь найдены
пермского периода, названного уникальные по сохранности отпечатки
В.Г. Новокшоновым насекомых и растений пермского
горноуралией. Чекарда геологического периода.
(Рис. В.Г. Новокшонова) Палеоботаник и палеоэнтомолог
М.Д. Залесский в 1918 и 1927 годы выпустил
две большие книги «Палеозойская флора Ангарской серии» и «Пермская флора
уральских пределов Ангариды». А в 1937 году, накануне XVII Международного
геологического конгресса в Москве Залесский вместе с женой Е.Ф. Чирковой
опубликовал карту Ангариды. Тогда же в Москве было издано несколько
выпусков научных трудов «Проблемы палеонтологии», где помещены
представительные, хорошо иллюстрированные работы М.Д. Залесского о
пермской ископаемой флоре с берегов Сылвы и Тулвы, о флоре Ангариды в
целом. Вместе с помогавшими палеонтологами Пермского университета и
Пермского областного краеведческого музея семья палеоботаников Залесских
настолько глубоко и серьёзно работала на территории нашей области, что на
берегах рек Чекарды, Сылвы и Барды оказалась открытой так называемая
«Бардымская флора», существенно отличающаяся от флоры всей Ангариды своим
субтропическим характером.
Среди уральских «островов» с находками
образцов субтропической флоры особенно
прославилось обнажение «Чекарда».
Явный облик древних пермских
субтропиков подробно характеризовали не
только ископаемые теплолюбивые
растения, но и соответствующие им
ископаемые насекомые. В 30-40-е годы
прошлого столетия в Чекарде работали
Чекардинские находки. такие известные учёные-палеоэнтомологи
В.Г. Новокшонов и Владик Иванов как А.В. Мартынов, З. Дзю,
Е.В. Пермякова, М.Д. и Ю.М. Залесские. К 1940 году из этого местонахождения
было описано 40 новых насекомых. Внушительная их коллекция, собранная за
прошедшее с тех пор время ныне хранится в Москве и Перми. Она включает
более 120 видов насекомых из полусотни семейств и около ста родов. Высокая
научная ценность чекардинских обнажений состоит в том, что большинство
насекомых были захоронены целиком. На территории нашей страны район села
Чекарда является древнейшим и единственным местонахождением насекомых
первой половины пермского геологического периода. С помощью этих насекомых
раннепермские ландшафты реконструируются наиболее полно и убедительно.
Свой вклад в изучение Чекардинского местонахождения внесли и
березниковские юные геологи, работавшие здесь в 1995-1996 годах под
руководством С.А. Самодурова и В.Г. Новокшонова.
Рисунки, выполненные в ходе этих экспедиций,
помогли изобразить уголок древнего пермского леса.
Второй рисунок является коллажем из
опубликованных зарисовок М.Д. Залесского.

Новокшонов
Виктор Григорьевич
(1966-2003)

В.Г. Новокшонов (справа у реки) с участниками чекардинской экспедиции

Рисунки из полевого дневника Л.В. Баньковского. Коллаж
 Залесский Михаил Дмитриевич (1877-1946)

Коллаж из опубликованных зарисовок М.Д. Залесского

 Чекардинские будни

Из книги «Геологическое описание

Европейской России и хребта Уральского на основании наблюдений,
произведённых Р. И. Мурчисоном, Э. Вёрнейлем
и графом А. Кейзерлингом». Санкт-Петербург, 1849

«Медные руды весьма часто расположены

в промежутках около окаменелых стволов и
ветвей... Тесная связь между распределением
медных руд и ископаемыми растениями
замечена около г. Перми.
Соотношение между ископаемыми
древесными стволами и медною рудою здесь
так повсеместно и обыкновенно, что не редко
открытие выхода или оголения окаменелого
древесного ствола руководствовало рудоискателей к преследованию его до
большей глубины в самую породу и в следствие того к открытию
благонадёжных меднорудных месторождений.
...Иногда медные руды проникают между волокнами окремнённых дерев,
в других местах проходят непрерывным слоем между скоплением листьев,
бывают перемешаны с песком, так что небольшое гнездо растительных
веществ оказалось источником значительного богатства. Медь,
проникающая обугленные волокна, бывает обыкновенно в виде медной сини.
Общим правилом может быть принято, что песчаник обыкновенный и
грубый и слои сланцеватой глины, в которых встречаются растительные
остатки, служат главным вместилищем медных руд...»
 Глава «Волконскоит» из «Очерков пермской ботаники», опубликованных в
сборнике материалов международной научно-практической конференции
«Ботанические сады России: история и современность». Соликамск, 2004
[Дополнено составителем]

Волконскоит - исключительно ред-

кое на Земле минеральное образование
обычно зелёного, изумрудно-зелёного
или черновато-зелёного цвета. Встре-
чается преимущественно в песчаниках
уфимского, казанского и татарского
ярусов пермской геологической
системы на весьма ограниченной
территории Пермской и Вятской
областей, Удмуртии и Татарии.
Большая часть месторождений
волконскоита находится в Пермском
Прикамье. Близкие по составу
минералы милошит и риландит
известны из Сербии, Италии и США, но
сведений об обнаружении там
волконскоита пока нет. Минерал этот
настолько редок, что далеко не все
минералогические музеи мира имеют
его образцы. Наиболее характерным
признаком волконскоита является
значительная концентрация в минерале
окиси хрома.

Пабло Пикассо
(1881-1973)

Из волконскоита добывается вы-

сокосортная художественная краска.
По мнению искусствоведов, подобная
краска использовалась в древне-
русской иконописи. Затем секрет её
получения был на многие века
утрачен, и волконскоит был открыт
заново.
Известный учёный И.Г. Георги
издал в 1775 г. в Петербурге книгу
«Заметки путешествия по России в
1773-1774 годах». В этой книге
содержится известие об открытии на
левобережье Камы у речки Паль
нескольких новых минералов, и в том П. Пикассо. Мать и дитя
числе «медной охры» зелёного цвета, куски которой на воздухе быстро
распадались. Изучая это сообщение, профессор Казанского университета
А.А. Штукенберг пришёл к заключению, что И.Г. Георги является
первооткрывателем волконскоита, хотя название это минерал получил 55 лет
спустя при следующих обстоятельствах.
В июле 1830 года чиновник Пермского горного правления А.П. Волков
получил от оханского крестьянина Куликова в качестве образца медной руды
затвердевшую глину, густо проникнутую раствором хромиевого окисла. Минерал
был найден недалеко от деревни Ефимят. 29 июля новый минерал был привезён в
Пермь, а 2 августа отправлен в Екатеринбург химику Гельму для производства
необходимых анализов. Л.А. Перовский, служащий петербургского департамента
уделов, получив известие из подчинённой ему Пермской удельной конторы об
открытии нового минерала, решил назвать его именем своего начальника,
министра П.М. Волконского, бывшего генерала, участника войны 1812 года. К
тому времени в честь Волконского был назван остров, открытый Беллинсгаузеном
в тихоокеанском архипелаге Низменных островов.
2 октября 1830 г. промышленная газета «Северный муравей», издаваемая в
Петербурге профессором К.И. Щегловым, опубликовала заметку советника
Пермского горного правления В. Любарского о «совсем новом ископаемом
травяно-зелёного цвета». В конце октября П.М. Волконскому были поднесены
описание и образцы минерала, получено согласие министра именовать находку
«волконскоитом». Такое наименование минерала было закреплено в конце ноября
1830 г. в «Горном журнале». В 1831 г. чиновником Луневым было открыто ещё
одно месторождение волконскоита. 10 апреля того же года об открытии нового
минерала был извещён профессор Гейдельбергского университета доктор
К.С. Леонард, информация об этом была помещена в «Ежегоднике по
минералогии, геогнозии, геологии и петрографии». В 1832 г. о волконскоите
сообщалось в «Руководстве к минералогии» профессора Петербургского

/
ч.

• 7

П. Пикассо. Девочка на шаре П. Пикассо. Девушка с веером

105
университета Д.И. Соколова, в справочнике «Полная характеристика
минеральной системы», выпущенном А. Брейтхауптом в Германии. В 1833 г. о
волконскоите узнали читатели «Ежегодника» шведского профессора химии
A. Берцелиуса, французских «Горных анналов» и многих других изданий.
В 1901 году профессор Казанского университета П.И. Кротов на очередном
съезде русских естествоиспытателей и врачей сообщил об обнаружении нового,
девятого месторождения волконскоита в Глазовском уезде Вятской губернии, в
двухстах километрах к западу от Ефимятской группы месторождений.
П.И. Кротов произвёл над минералом микроскопические наблюдения, в ходе
которых было впервые обнаружено тонковолокнистое строение волконскоита.
Статья об этом была помещена в 1902 г. в «Записках Русского минералогического
общества».
В начале X X века проблема происхождения волконскоита серьёзно увлекла
известных русских минералогов В. Крыжановского и Я. Самойлова, которые
связывали образование волконскоита с биохимическими реакциями и
предполагали наличие в земной коре Приуралья особого «довольно постоянного»
волконскоитового горизонта. Работая над капитальным трудом о волконскоите,
B.И. Крыжановский писал: «Одиннадцать лет отделяет меня от тех неизгладимых
впечатлений, которые я пережил в 1915 году при обследовании месторождений
волконскоита». Учёный писал об ухтымских конгломератах, проникнутых более
или менее цилиндрическими пустотами диаметром до двадцати сантиметров и
длиной до пяти метров, стенки которых изнутри выстланы кальцитовыми
корками. Крыжановский предположил происхождение их «от некогда бывших
здесь стволов растений, скопившихся в гравии, как это бывает по берегам
современных водоёмов. В некоторых жерлицах встречен был обычный
волконскоит с явными остатками древесины». Учёный отметил также
«необыкновенное» сходство некоторых продольных включений волконскоита с

П. Пикассо. Странствующие гимнасты П. Пикассо. Мать и сын

(Арлекин и его подружка)
гораздо лучше сохранившимися растительными остатками из медистых
песчаников. На горе Каравашик у деревни Самосадки «волконскоит имел столь
характерный вид, что не было никакого сомнения в его растительном
происхождении», а волконскоит из Ефимят имел сходство с приплюснутыми
растительными остатками. Несмотря на такие открытия, осторожный учёный тем
не менее завершил свою работу такими словами: «Остаётся также совершенно
открытым вопрос о связи этого хромистого минерала с растительными остатками,
к которым он приурочен. Выяснение генезиса этих медных и хромовых
минералов в осадочных породах - одна из интереснейших проблем геохимии,
которую предстоит решить школе минералогов».
В 1925 году по предложению профессора Я.В. Самойлова и при его
собственном участии изучение волконскоитовых месторождений в Пермском
Прикамье было начато Московским институтом прикладной минералогии. В 1926
году было добыто и привезено в Москву около четырёх с половиной тонн
волконскоита, в 1928 году - около шести с половиной тонн. Общие запасы
месторождения волконскоита между деревнями Самосадки и Ефимята были
оценены в 119 тонн.
В 1927 году Московский высший художественный институт из привезённого
из Прикамья минерального сырья изготовил зелёную художественную краску под
названием «Зелёная земля - минерал волконскоит». В том же году были получены
и опубликованы отзывы о качестве новой краски специалистов по красителям, ис-
кусствоведов профессоров Н.В. Туркина и А.И. Куприна, художника Н.И. Дивова.
Оценивая художественные качества новой краски, учёные сравнивали её с
другими давно уже употребляющимися земельными красками, как богемская,
сиенская, умбрийская, веронская, кассельская и другие земли, ценимые не только
за прочность, но и громадные колористические и лессировочные качества,
особенно важные в технике живописи. Специалисты по естественным красителям

П. Пикассо. Мальчик с собакой П. Пикассо. Девочка

М.Н. Соболев и В.В. Чернов обратили внимание, что волконскоитовая краска
«подобна тем ценным земельным краскам, которые употреблялись художниками
Возрождения и нашими русскими мастерами». Н.В. Туркин отметил у
волконскоита глубокие оттенки, видимые на иконах IV века. В отзыве
Художественного института было записано, что из волконскоита могут быть
приготовлены художественные краски зелёного, жёлтого, лимонного, оранжевого
и красного цветов, а всего целых шестнадцать видов красок. В 1935 году по
настойчивым предложениям горного инженера И.И. Волокитина, волконскоит
был внедрён в производство. Несколько партий высококачественных красок было
выпущено в конце тридцатых годов на вновь созданном Ленинградском заводе
художественных красок. Часть этих красок попала к зарубежным художникам, в
том числе к П. Пикассо, который уже после войны обратился к геологам нашей
страны с просьбой возобновить добычу волконскоита для производства
незаменимой для художника волконскоитовой краски. Просьба эта была
выполнена. Геологи Пермской области добыли несколько тонн ценного минерала,
которые были переработаны на художественные краски на заводах Подольска и
Ленинграда. Часть этих красок была отправлена в дар П. Пикассо.
Изучением волконскоита глубоко занимались пермские геологи Н.А. Игнать-
ев, Н.П. Старков, Г.И. Енцов, Б.Л. Пескин и другие. В 1975 году доцент Пермско-
го университета Н.И. Чернышёв опубликовал статью, в которой писал: «Волкон-
скоитовые тела - удлинённые стволовидные образования, по длине постепенно
уменьшаются в толщине, а иногда разветвляются. Длина их от нескольких
сантиметров до семнадцати метров. Нет никаких сомнений, что это фитоморфозы
по стволам и обломкам деревьев... В некоторых местах волконскоит залегает в
песчаниках и конгломератах вместе с остатками костей позвоночных и
отпечатками пелеципод... По расположению известных рудных точек и по
восстановленным направлениям потоков можно заключить, что хром приносился
откуда-то с северо-востока через Ильинский и Верещагино к Частым и Глазову».
Проследим по карте Урала и Приуралья расположение месторождений и ме-
стонахождений (или, как говорят геологи, проявлений) волконскоита в Удмуртии,
Пермской и Кировской областях. Вся эта «волконскоитовая» территория вытя-
нута в виде луча шириной менее пятидесяти километров от Урала в сторону Кар-
пат. Пересечение этой зоны с Уральским хребтом попадает на знаменитое Сара-
новское месторождение хромитовых руд. Глубинный разлом от Саранов на юго-
запад был проводником хромовых растворов в сторону Русской равнины. Не
случайно химик Ф. Ангель открыл сходство
волконскоита с хромовым гранатом -
уваровитом, богатыми образцами которого
особенно славятся Сараны. Хромовые растворы,
взаимодействуя с ископаемой древесиной в
проницаемых для подземных вод пластах
песчаников и конгломератов, образовали в
конкретных условиях Приуралья совершенно
специфический для земного шара минерал -
волконскоит.

П. Пикассо. Мастерская
 Парма - приуральская тайга

aйгa - самый характерный тип

ÏÏ
ландшафта нашей страны. Слово это
якутское, тюркское, обозначающее у
коренных лесных жителей как
хвойные леса, так и залесённые
горы. Обычно тайгой называют и
горы, и леса. А в большинстве лесных мест
народный термин «тайга» используется для
обозначения темнохвойных лесов. На Урале и в
Приуралье тайга зовётся пармой, пармами,
пармицами, то есть словами по происхождению
пермскими, прикамскими. Так местное население
всегда называло приуральские увалы и
невысокие горные гряды, покрытые густыми,
очень глухими «нешевелеными лешими»
темнохвойными лесами, преимущественно
пихтово-еловой тайгой.
В предгорьях Урала на всех современных физических картах обозначены две
крупные прерывистые цепи таёжных возвышенностей: ближняя к Уральскому
хребту, состоящая из Большой Пармы (Ыджид-парма), Высокой и Ямжачной
Парм, а также цепь из несколько более удалённых к западу Очпармы,
Жежимпармы и парм Коми-Пермяцкого национального округа. Территория
распространения парм в целом
совпадает с областью
произрастания Камско-Печорско-
Западноуральских темнохвойных
лесов и напоминает очертания
огромного равнобедренного
треугольника с вершиной на
Полярном Урале. Восточная
грань этого треугольника
проходит по большим
водоразделам Восточного склона
Урала, западная - пересекает
реку Вычегду к востоку от
Сыктывкара и уходит к реке
Ветлуге. Основание же
треугольника ограничено линией,
соединяющей устья рек Камы и
Белой. В пределах этой огромной
территории темнохвойных лесов
заключены как предтундровые
редколесья, так и северо-, средне-
и южнотаёжные темнохвойные
леса.
 Таким образом, парма - это
сборное понятие, и облик
отдельных приуральских парм
весьма различен.
На пологих склонах
предгорий и выровненных
вершинах припечорских парм
господствуют заболоченные
осоковые и хвощовые сфагновые
темнохвойные леса, чаще всего
еловые со значительной, до 30-
40 процентов, примесью кедра и
пихтовым стлаником. По
верхним течениям рек Печоры,
Вычегды и Камы проходит
широкая полоса среднетаёжных
преимущественно зеленомош-
ных елово-пихтовых лесов на
типичных подзолистых почвах.
Верхние и нижние части
бассейнов рек Вятки и Камы
занимают южнотаёжные темнохвойные леса на дерново-подзолистых почвах с
густым и почти сплошным травяным покровом.
Таковы основные разновидности парм в самых общих чертах.
Преобладающей лесной породой в пармах является ель. Наряду с пармами из
тёмнохвойных пород на описываемой территории на наиболее благоприятных
карбонатных или речных наносных почвах встречаются тёмнохвойные смешанно -
лиственничные леса с преобладанием лиственницы в долинах рек и изредка на
 водоразделах. Это в местном
обозначении - ния-пармы или
лиственничные пармы. Разной
степени заболоченности еловые
пармы имеют местные названия:
алькес-парма, билевая парма,
ключевая парма, кюнь-парма,
оль-парма.
В статье, посвящённой бота-
нико-географическому делению
Среднего Урала, выдающийся
пермский ботаник П.В. Сюзёв
обращал внимание на
своеобразные обозначения
сплошных хвойных массивов
заготовщиками товарного леса.
Собственно пармой они называли
горную тайгу по увалам,
верхпармицей - разновидность
этой тайги по хребтам. Оль-
пармой обозначался темнохвой-
ный лес в равнине или низине, согрой - по болотистым местам, раменьями -
непроходимые завалы упавших стволов в низинах, логами - травяные ельники по
долинам рек и ручьёв на сырых почвах.
Давно было известно, что область распространения парм неоднородна по
составу флор и растительности, но степень этой неоднородности выяснилась
сравнительно недавно и оказалась просто поразительной.
Известный уральский археолог, профессор О.Н. Бадер в ряде работ,
написанных в 1950-1953 годах, обратил внимание на факт исторически недавнего
появления парм на территории Пермского Прикамья. Наблюдая остатки пней и
стволов разных деревьев в крупных болотных массивах Урала и Приуралья, Бадер
выделил всюду хорошо заметный почвенный горизонт, насыщенный
ископаемыми древесинами, и открыл таким образом существование в первом
тысячелетии нашей эры особо тёплого и даже засушливого климатического
периода. В течение этого периода обширные южные степные и лесостепные
пространства распространились далеко в сторону Ледовитого океана, захватив
северные районы Прикамья.
Бадер определил время зарастания лесом торфяных болот первым
тысячелетием нашей эры, что подтверждалось и собственно археологическими
данными: «На западных склонах Урала, в Прикамье, южные степные формы в
материальной культуре появляются в таком большом количестве, что даже
привели некоторых исследователей к выводу о смене местного населения
степным».
«На грани между III и IV веками, - писал в 1913 году Бадер, - в Среднем и
Верхнем Прикамье впервые появляется совершенно чуждый здесь обычай
погребения под курганами, столь свойственный племенам степных районов». В
своих археологических разысканиях учёный обнаружил ковыль на берегу реки
Обвы и обратил внимание на совпадение мест находок степных растений со
следами деятельности древних степных народов харинской культуры.
В эти же годы новые интересные подробности о происхождении прикамских
лесостепных островов получили пермские ботаники. Профессор Пермского
университета А.Н. Пономарёв показал, что лесостепная флора как севера, так и
центральных районов Пермской области является по своей природе сибирской.
Появилась она в Прикамье с юго-востока во время сильного потепления - так
называемого термического оптимума, в ксеротермический период. Пономарёв
отметил работы своих предшественников - ботаников Р. Поле, Д. Литвинова,
А. Толмачёва и других, неоднократно подчёркивавших значение дальнего
расселения лесостепной флоры Урала и Приуралья на северо-запад европейской
части нашей страны, в бассейны рек Пинеги и Кулоя. Приводя места находок
степных растений в истоках уральских рек Щугора и Северной Сосьвы, киевский
ботаник Ю.Д. Клеопов назвал Уральский хребет важнейшим путём миграции
степных растений в Арктику.
В 1958 году, учитывая большую роль флористических условий в расселении
древних степных скотоводческих племён в северных районах Прикамья, Камская
археологическая экспедиция поручила известному пермскому ботанику
Э.Э. Аникиной решить вопрос о времени появления степных и лесостепных
растительных сообществ в тех местах Пермской области, где было найдено
наибольшее количество памятников харинской археологической культуры.
Аникина открыла вдоль путей
расселения коневодов-
харинцев целый ряд
местонахождений степных и
лесостепных растений,
подчеркнула сближение или
совпадение во времени
перемещения степных
кочевых племён и распро-
странения на север до
излучины Камы самой степи.
Представляет огромный
интерес выяснение конкрет-
ных причин относительно
быстрой смены степной и
лесостепной растительности
Пермского Прикамья тёмно-
хвойными лесами. По под-
счётам О.Н. Бадера, максимум
тепла в нашем крае и расцвет
харинской культуры отно-
сились к шестому веку нашей
эры. В десятом веке арабские
и русские письменные источ-
ники уже свидетельствовали о
Прикамье как лесном крае.
Поэтому не случайно процесс
смены степных пространств
пармами за считанное число
веков А.Н. Пономарёв назы-
вал не иначе как «вторжением
тёмнохвойной тайги».
[Рисунки автора]
 В. Н. Белицер. Из книги «Очерки по этнографии народов
Коми XIX- нач. X X в.». М., 1958

«У коми существовал культ

растительности, хотя выражен он был у них
слабее, чем у других финно-угорских народов.
Коми верили, что душа человека заключена в
дереве. «Каждый человек имеет своё дерево, в
котором заключена человеческая душа. Если
человек найдёт своё дерево и срубит его, из
него брызнет человеческая кровь», - говорится
в сказании о богатыре Иркапе. Согласно
древним представлениям, душа человека
вселяется в дерево после его смерти. Ольху
коми называют «ловпу», то есть дерево души.
Особым почитанием до христианизации
пользовались у коми-зырян берёза, ель, рябина
и черёмуха.
Из жизнеописания Стефана Пермского
известно, что у коми-зырян была особо
почитаемая священная берёза - «кыдз»,
которая якобы обладала чудодейственной
силой. На её месте была выстроена
Архангельская церковь в селе Усть-Вымь. По
преданию, коми в бытность их язычниками поклонялись этой берёзе, вешали
на неё меха.
У коми-пермяков также в прошлом были такие деревья, и православные
храмы очень часто строили на местах священных рощ или особо
почитаемых деревьев. Так, например, в с. Керчево Чердынского уезда ещё в
начале ХХ в. сохранялась колокольня, которая своим видом напоминала
высокую башню. При исследовании этой постройки оказалось, что в середине
колокольни были заключены остатки дерева, толстые ветки которого,
выходящие из сруба, образовывали пять столбов яруса звонницы и
поддерживали конусообразную крышу. Аналогичная часовня с заключённым в
ней деревом была открыта в семидесятых годах XIX в. в Вологодской
губернии.
Ещё в начале ХХ в. около многих деревень коми заботливо сохраняли
берёзовые рощи, которые считали священными. Такие берёзовые рощи
существовали в Айкинской, Коквицкой и других волостях, лежащих ниже по
Вычегде. Вблизи Кудымкара росла священная берёза, под которой, согласно
местному преданию, был зарыт клад. Рубить берёзу было запрещено.
Свидетельство о культе деревьев имеется в жизнеописании Трифона
Вятского. Он срубил священную ель у остяков вблизи с. Нижне-Мулинского на
известном гляденовском городище в Пермском уезде. Обожествляли деревья и
другие финно-угорские народы, жившие на территории Приуралья и
Поволжья».
Another random document with
no related content on Scribd:
 sauf-conduit, ces présentes vous en serviront.»

—Signé?... fit le malicieux et courageux bossu.

—Signé François, dit Maillé.
—Non, non, reprit le prince, il y a «votre bon cousin et ami
François!»—Messieurs, cria-t-il aux Écossais, je vous suis dans la
prison où vous avez charge de me conduire de la part du roi. Il y a
assez de noblesse en cette salle pour comprendre ceci!
Le profond silence qui régna dans la salle aurait dû éclairer les
Guise; mais le silence est ce que les princes écoutent le moins.
—Monseigneur, dit le cardinal de Tournon qui suivit le prince,
depuis l’affaire d’Amboise, vous avez entrepris sur Lyon et à
Mouvans en Dauphiné des choses contre l’autorité royale,
desquelles le roi n’avait pas connaissance quand il vous écrivait
ainsi.
—Fourbes! s’écria le prince en riant.
—Vous avez fait une déclaration publique contre la messe et
pour l’hérésie...
—Nous sommes maîtres en Navarre, dit le prince.
—Vous voulez dire le Béarn? Mais vous devez hommage à la
couronne, répondit le président de Thou.
—Ah! vous êtes ici, président? s’écria le prince avec ironie. Y
êtes-vous avec tout le parlement?
Sur ce mot, le prince jeta sur le cardinal un regard de mépris et
quitta la salle: il comprit qu’on en voulait à sa tête. Lorsque le
lendemain messieurs de Thou, de Viole, d’Espesse, le procureur-
général Bourdin et le greffier en chef Du Tillet entrèrent dans la
prison, il les tint debout et leur exprima ses regrets de les voir
chargés d’une affaire qui ne les regardait pas; puis il dit au greffier:
Écrivez! et il dicta ceci:

«Moi, Louis de Bourbon, prince de Condé, pair du

royaume, marquis de Conti, comte de Soissons, prince du
 sang de France, déclare refuser formellement de reconnaître
aucune commission nommée pour me juger, attendu qu’en
ma qualité et en vertu du privilége attaché à tout membre de
la maison royale, je ne puis être accusé, entendu, jugé, que
par le parlement garni de tous les pairs, toutes les chambres
assemblées, et le roi séant en son lit de justice.»

—Vous deviez savoir cela mieux que d’autres, messieurs, c’est

tout ce que vous aurez de moi. Pour le surplus, je me confie à mon
droit et à Dieu!
Les magistrats procédèrent nonobstant le silence obstiné du
prince. Le roi de Navarre était en liberté, mais observé; sa prison
était plus grande que celle du prince, ce fut toute la différence de sa
position et de celle de son frère; car la tête du prince de Condé et la
sienne devaient tomber du même coup.
Christophe ne fut donc gardé si sévèrement au secret par les
ordres du cardinal et du lieutenant-général du royaume, que pour
donner aux magistrats une preuve de la culpabilité du prince. Les
lettres saisies sur La Sague, le secrétaire du prince, intelligibles pour
des hommes d’État, n’étaient pas assez claires pour des juges. Le
cardinal avait médité de confronter par hasard le prince et
Christophe, qui n’avait pas été placé sans intention dans une salle
basse de la tour de Saint-Agnan, dont la fenêtre donnait sur le
préau. A chaque interrogatoire que les magistrats lui firent subir,
Christophe se renferma dans un système de dénégation absolue,
qui prolongea naturellement le procès jusqu’à l’ouverture des États.
Lecamus, qui n’avait pas manqué de se faire nommer député du
Tiers-État par la bourgeoisie de Paris, arriva quelques jours après
l’arrestation du prince à Orléans. Cette nouvelle, qui lui fut apprise à
Étampes, redoubla ses inquiétudes, car il comprit, lui qui savait seul
l’entrevue du prince et de son fils sous le Pont-au-Change, que le
sort de Christophe était lié à celui de l’audacieux chef du parti de la
Réformation. Aussi résolut-il d’étudier les ténébreux intérêts qui se
croisaient à la cour depuis l’ouverture des États, afin de trouver un
moyen de sauver son fils. Il ne devait pas songer à la reine
Catherine, qui refusa de voir son pelletier. Aucune des personnes de
la cour qu’il put voir ne lui donna de nouvelles satisfaisantes sur son
fils, et il en était arrivé à un tel degré de désespoir, qu’il allait
s’adresser au cardinal lui-même, quand il sut que M. de Thou avait
accepté, ce qui fait une tache à sa vie, d’être un des juges du prince
de Condé. Le syndic alla voir le protecteur de son fils, et apprit que
Christophe était encore vivant, mais prisonnier.
Le gantier Tourillon, chez qui La Renaudie avait envoyé
Christophe, avait offert dans sa maison une chambre au sieur
Lecamus pour tout le temps de la durée des États. Le gantier croyait
le pelletier secrètement attaché, comme lui, à la religion réformée;
mais il vit bientôt qu’un père qui craint pour les jours de son fils ne
comprend plus les nuances religieuses, et se jette à corps perdu
dans le sein de Dieu, sans se soucier de l’écharpe que lui mettent
les hommes. Le vieillard, repoussé dans toutes ses tentatives, allait
comme un hébété par les rues; contre ses prévisions, son or ne lui
servait à rien; monsieur de Thou l’avait prévenu que s’il corrompait
quelque serviteur de la maison de Guise, il en serait pour son
argent, car le duc et le cardinal ne laissaient rien transpirer de ce qui
regardait Christophe. Ce magistrat, dont la gloire est un peu ternie
par le rôle qu’il jouait alors, avait essayé de donner quelque
espérance au père désolé; mais il tremblait tellement lui-même pour
les jours de son filleul, que ses consolations alarmèrent davantage le
pelletier. Le vieillard rôdait autour de la maison. En trois mois, il avait
maigri. Son seul espoir, il le plaçait dans la vive amitié qui depuis
longtemps l’unissait à l’Hippocrate du seizième siècle. Ambroise
essaya de dire un mot à la reine Marie en sortant de la chambre du
roi; mais dès qu’il eut nommé Christophe, la fille des Stuarts, irritée à
la perspective de son sort s’il arrivait malheur au roi, et qui le crut
empoisonné par les Réformés, à cause de l’opportune soudaineté
de sa maladie, répondit:—Si mes oncles m’écoutaient, un pareil
fanatique serait déjà pendu! Le soir où cette funeste réponse fut
donnée à Lecamus par son ami Paré, sur la place de l’Estape, il
revint à demi mort et rentra dans sa chambre en refusant de souper.
Tourillon, inquiet, monta, trouva le vieillard en pleurs, et comme les
yeux vieillis du pauvre pelletier laissaient voir la chair intérieure des
paupières ridées et rougies, le gantier crut qu’il pleurait du sang.
 —Consolez-vous, mon père, dit le Réformé, les bourgeois
d’Orléans sont furieux de voir leur ville traitée comme si elle eût été
prise d’assaut, gardée par les soldats de monsieur de Cypierre; et si
la vie du prince de Condé se trouvait en péril, nous aurions bientôt
démoli la tour de Saint-Agnan; car toute notre ville est pour la
Réforme et se révoltera, soyez-en sûr!
—Quand on pendrait les Lorrains, leur mort me rendrait-elle mon
fils? répondit le père désolé.
En ce moment on frappa discrètement à la porte de Tourillon, qui
descendit pour ouvrir lui-même. Il était nuit close. Dans ces temps
de troubles, chaque maître de maison prenait des précautions
minutieuses. Tourillon regarda par la grille du judas pratiqué dans sa
porte, et vit un étranger dont l’accent trahissait un Italien. Cet
homme, vêtu de noir, demandait à parler à Lecamus pour affaires de
commerce, et Tourillon l’introduisit. A la vue de l’étranger, le pelletier
tressaillit horriblement; mais l’étranger trouva le temps de se mettre
un doigt sur les lèvres; Lecamus lui dit alors en comprenant ce
geste: Vous venez sans doute pour m’offrir des fourrures?
—Si, répondit en italien l’étranger d’une façon discrète.
Ce personnage était en effet le fameux Ruggieri, l’astrologue de
la reine-mère. Tourillon descendit chez lui, en comprenant qu’il était
de trop chez son hôte.
—Où pouvons-nous causer sans avoir à craindre qu’on ne nous
entende? dit le prudent Florentin.
—Il nous faudrait être en plein champ, répondit Lecamus; mais
on ne nous laissera pas sortir, vous connaissez la sévérité avec
laquelle les portes sont gardées. Nul ne quitte la ville sans une
passe de monsieur de Cypierre, fût-il, comme moi, membre des
États. Aussi devons-nous dès demain, à notre séance, nous plaindre
tous de ce défaut de liberté.
—Travaillez comme une taupe, mais ne laissez jamais voir vos
pattes dans quoi que ce soit, lui dit le rusé Florentin. La journée de
demain sera sans doute décisive. D’après mes observations, demain
ou après vous aurez peut-être votre fils.
 —Que Dieu vous entende, vous qui passez pour ne consulter
que le diable!
—Venez donc chez moi, dit l’astrologue en souriant. J’ai pour
observer les astres la tour du sieur Touchet de Beauvais, le
lieutenant du Bailliage, dont la fille plaît fort au petit duc d’Orléans.
J’ai fait le thème de cette petite, il indique en effet qu’elle sera une
grande dame et aimée par un roi. Le lieutenant est un bel esprit, il
aime les sciences, et la reine m’a fait loger chez ce bonhomme, qui
a l’esprit d’être un forcené guisard en attendant le règne de Charles
IX.
Le pelletier et l’astrologue se rendirent à l’hôtel du sieur de
Beauvais sans être vus ni rencontrés; mais dans le cas où la visite
de Lecamus serait découverte, le Florentin comptait lui donner le
prétexte d’une consultation astrologique sur le sort de Christophe.
Quand ils furent arrivés en haut de la tourelle où l’astrologue avait
mis son cabinet, Lecamus lui dit:—Mon fils est donc bien
certainement vivant?
—Encore, répondit Ruggieri, mais il s’agit de le sauver. Songez,
marchand de peaux, que je ne donnerais pas deux liards de la vôtre,
s’il vous échappait, dans toute votre vie, une seule syllabe de ce que
je vais vous dire.
—Recommandation inutile, mon maître; je suis fournisseur de la
cour depuis le défunt roi Louis XII, et voici le quatrième règne que je
vois.
—Vous direz bientôt le cinquième, repartit Ruggieri.
—Que savez-vous de mon fils?
—Eh! bien, il a été mis à la question.
—Pauvre enfant! dit le bonhomme en levant les yeux au ciel.
—Il a les genoux et les chevilles un tantinet broyés; mais il a
conquis une royale protection qui s’étendra sur toute sa vie, fit
vivement le Florentin en voyant l’effroi du père. Votre petit
Christophe a rendu service à notre grande reine Catherine. Si nous
tirons votre fils des griffes du Lorrain, vous le verrez quelque jour
conseiller au parlement. On se ferait casser trois fois les os pour être
dans les bonnes grâces de cette chère souveraine, un bien beau
génie, qui triomphera de tous les obstacles! J’ai fait le thème du duc
de Guise: il sera tué dans un an d’ici! Voyons, Christophe a vu le
prince de Condé...
—Vous qui savez l’avenir, ne savez-vous point le passé? dit le
pelletier.
—Je ne vous interroge pas, bonhomme, je vous instruis. Or, si
votre fils, qui sera mis demain sur le passage du prince, le reconnaît,
ou si le prince reconnaît votre fils, la tête de monsieur de Condé
sautera. Dieu sait ce qui adviendra de son complice! Rassurez-vous.
Ni votre fils ni le prince ne seront mis à mort, j’ai fait leurs thèmes, ils
doivent vivre; mais j’ignore par quels moyens ils se tireront d’affaire.
Sans compter la certitude de mes calculs, nous allons y mettre
ordre. Demain le prince recevra par des mains sûres un livre de
prières où nous lui ferons passer un avis. Dieu veuille que votre fils
soit discret, car il ne sera pas prévenu, lui! Un seul regard de
connaissance coûtera la vie au prince. Aussi, quoique la reine-mère
ait tout lieu de compter sur la fidélité de Christophe...
—On l’a mise à de rudes épreuves! s’écria le pelletier.
—Ne parlez pas ainsi! Croyez-vous que la reine soit à la noce?
Aussi va-t-elle prendre des mesures comme si les Guise avaient
résolu la mort du prince; et bien fait-elle, la sage et prudente reine!
Or, elle compte sur vous pour être aidée en toute chose. Vous avez
quelque influence sur le Tiers-État, où vous représentez les corps de
métiers de Paris, et quoique les guisards vous promettent de mettre
votre fils en liberté, tâchez de les trupher, et soulevez votre Ordre
contre les Lorrains. Demandez la reine-mère pour régente, le roi de
Navarre y consentira demain publiquement à la séance des États.
—Mais le roi?
—Le roi mourra, répondit Ruggieri, j’ai dressé son thème. Ce que
la reine vous demande de faire pour elle aux États est tout simple;
mais elle attend de vous un plus grand service. Vous avez soutenu
dans ses études le grand Ambroise Paré, vous êtes son ami...
 —Ambroise aime aujourd’hui le duc de Guise plus qu’il ne
m’aime, et il a raison, il lui doit sa charge; mais il est fidèle au roi.
Aussi, quoiqu’il incline à la Réforme, ne fera-t-il rien contre son
devoir.
—Peste soit de ces honnêtes gens! s’écria le Florentin. Ambroise
s’est vanté ce soir de tirer le petit roi d’affaire. Si le roi recouvre la
santé, les Guise triomphent, les princes meurent, la maison de
Bourbon sera finie, nous retournerons à Florence, votre fils est
pendu, et les Lorrains auront bon marché des autres enfants de
France...
—Grand Dieu! s’écria Lecamus.
—Ne vous exclamez pas ainsi, c’est d’un bourgeois qui ne sait
rien de la cour; mais allez aussitôt chez Ambroise, et sachez de lui
ce qu’il compte faire pour sauver le roi. S’il y a quelque certitude,
vous viendrez me confier l’opération en laquelle il a tant de foi.
—Mais... dit Lecamus.
—Obéissez aveuglément, mon cher, autrement vous seriez
ébloui.
—Il a raison, pensa le pelletier. Et il alla chez le premier
chirurgien du roi, qui logeait dans une hôtellerie sur la place du
Martroi.
En ce moment, Catherine de Médicis se trouvait dans une
extrémité politique semblable à celle où Christophe l’avait vue à
Blois. Si elle s’était formée à la lutte, si elle avait exercé sa haute
intelligence dans cette première défaite, sa situation, quoique
exactement la même, était aussi devenue plus critique et plus
périlleuse que lors du tumulte d’Amboise. Les événements avaient
grandi autant que la femme. Quoiqu’elle parût marcher d’accord
avec les deux princes lorrains, Catherine tenait les fils d’une
conspiration savamment ourdie contre ses terribles associés, et
attendait un moment propice pour lever le masque. Le Cardinal
venait d’avoir la certitude d’être trompé par Catherine. Cette habile
Italienne avait vu dans la maison cadette un obstacle à opposer aux
prétentions des Guise; et, malgré l’avis des deux Gondi, qui lui
conseillaient de laisser les Guise se porter à des violences contre les
Bourbons, elle avait fait manquer, en avertissant la reine de Navarre,
le projet concerté par les Guise avec l’Espagne de s’emparer du
Béarn. Comme ce secret d’État n’était connu que d’eux et de la
reine-mère, les deux princes lorrains, certains de la duplicité de leur
alliée, voulurent la renvoyer à Florence; et, pour s’assurer de la
trahison de Catherine envers l’État (la maison de Lorraine était
l’État), le duc et le cardinal venaient de lui confier leur dessein de se
défaire du roi de Navarre. Les précautions que prit à l’instant Antoine
de Bourbon prouvèrent aux deux frères que ce secret, connu d’eux
trois seulement, avait été divulgué par la reine-mère. Le cardinal de
Lorraine reprocha sur-le-champ à la reine-mère son manque de foi
devant François II, en la menaçant d’un édit de bannissement, au
cas où de nouvelles indiscrétions mettraient l’État en péril.
Catherine, qui se vit alors dans un extrême danger, devait agir en
grand roi. Aussi donna-t-elle alors la preuve de sa haute capacité;
mais il faut avouer qu’elle fut aussi très-bien servie par ses intimes.
L’Hospital fit parvenir à la Reine un billet ainsi conçu: «Ne laissez
pas mettre à mort un prince du sang par une commission, vous
seriez bientôt enlevée aussi!» Catherine envoya Birague au Vignay,
pour faire dire au chancelier de venir aux États, malgré sa disgrâce.
Birague arriva, cette nuit même, à trois lieues d’Orléans, avec
L’Hospital, qui se déclarait ainsi pour la reine-mère. Chiverny, dont la
fidélité fut alors à bon droit soupçonnée par messieurs de Guise,
s’était sauvé d’Orléans; et, par une marche qui faillit lui coûter la vie,
il avait atteint Écouen en dix heures. Il apprit au connétable de
Montmorency le péril de son neveu, le prince de Condé, et l’audace
des Lorrains. Anne de Montmorency, furieux de savoir que le prince
n’avait dû la vie qu’à la subite invasion du mal dont mourut François
II, arrivait avec quinze cents chevaux et cent gentilshommes. Afin de
mieux surprendre messieurs de Guise, il avait évité Paris en venant
d’Écouen à Corbeil, et de Corbeil à Pithiviers par la vallée de
l’Essonne.
—Capitaine contre capitaine, il y aura peu de laine, dit-il à
l’occasion de cette marche hardie.
 Anne de Montmorency, qui avait sauvé la France lors de
l’invasion de Charles-Quint en Provence, et le duc de Guise, qui
avait arrêté la seconde invasion de l’empereur à Metz, étaient en
effet les deux plus grands hommes de guerre de la France à cette
époque. Catherine avait attendu le moment précis de réveiller la
haine du connétable disgracié par les Lorrains. Néanmoins, le
marquis de Simeuse, commandant de Gien, en apprenant l’arrivée
d’un corps aussi considérable que celui mené par le connétable,
sauta sur son cheval, espérant pouvoir prévenir à temps le duc de
Guise. Sûre que le connétable viendrait au secours de son neveu et
pleine de confiance dans le dévouement du chancelier à la cause
royale, la reine-mère avait ranimé les espérances et l’audace du
parti de la Réforme. Les Coligny et les amis de la maison de
Bourbon menacée avaient fait cause commune avec les partisans
de la reine-mère. Une coalition entre des intérêts contraires attaqués
par un ennemi commun, se forma sourdement au sein des États, où
il fut hautement question de nommer Catherine régente du royaume,
dans le cas où François II mourrait. Catherine, dont la foi dans
l’astrologie judiciaire surpassait sa foi en l’Église, avait tout osé
contre ses oppresseurs en voyant son fils mourant à l’expiration du
terme assigné à sa vie par la fameuse sorcière que Nostradamus lui
avait amenée au château de Chaumont.
Quelques jours avant le terrible dénoûment de ce règne,
François II avait voulu se promener sur la Loire, afin de ne pas se
trouver dans la ville au moment où le prince de Condé serait
exécuté. Après avoir abandonné la tête de ce prince au cardinal de
Lorraine, il craignit une sédition tout autant que les supplications de
la princesse de Condé. Au moment de s’embarquer, un de ces vents
frais qui s’élèvent sur la Loire aux approches de l’hiver lui donna un
si cruel mal d’oreille qu’il fut obligé de rentrer; il se mit au lit pour
n’en sortir que mort. En dépit de la controverse des médecins qui,
hormis Chapelain, étaient ses ennemis et ses antagonistes, Paré
soutint qu’un dépôt s’était formé à la tête du roi, et que si l’on ne
donnait pas d’issue aux humeurs, de jour en jour les chances de
mort augmenteraient. Malgré l’heure avancée et la loi du couvre-feu,
sévèrement appliquée dans Orléans, alors exactement en état de
siége, la lampe de Paré brillait à sa croisée, et il étudiait; Lecamus
l’appela d’en bas, et quand il eut crié son nom, le chirurgien ordonna
qu’on ouvrît à son vieil ami.
—Tu ne prends pas de repos, Ambroise, et tout en rendant la vie
aux autres, tu dissiperas la tienne, dit le pelletier en entrant.
Il voyait en effet le chirurgien, ses livres ouverts, ses instruments
épars, devant une tête de mort fraîchement enterré, prise au
cimetière et trouée...
—Il s’agit de sauver le roi...
—En es-tu donc bien certain, Ambroise? s’écria le vieillard en
frémissant.
—Comme de mon existence. Le roi, mon vieux protecteur, a des
humeurs peccantes qui lui pèsent sur le cerveau, qui vont le lui
remplir, et la crise est imminente; mais en lui forant le crâne, je
compte faire sortir ces humeurs et lui dégager la tête. J’ai déjà
pratiqué trois fois cette opération, inventée par un Piémontais, et que
j’ai eu l’heur de perfectionner. La première s’est faite au siége de
Metz, sur monsieur de Pienne, que je tirai d’affaire, et qui depuis
n’en a été que plus sage: il avait un dépôt d’humeurs produit par une
arquebusade au chef. La seconde a sauvé la vie d’un pauvre sur qui
j’eus le désir d’éprouver la bonté de cette audacieuse opération à
laquelle s’était prêté monsieur de Pienne. Enfin, la troisième a eu
lieu à Paris, sur un gentilhomme qui se porte à merveille. Le trépan,
tel est le nom donné à cette invention, est encore peu connu. Les
malades y répugnent, à cause de l’imperfection de l’instrument, que
j’ai fini par améliorer. Je m’essaie donc sur cette tête, afin de ne pas
faillir demain sur celle du roi.
—Tu dois être bien sûr de ton fait, car ta tête serait en danger au
cas où...
—Je gagerais ma vie qu’il sera guéri, répondit Ambroise avec la
sécurité de l’homme de génie. Ah! mon vieil ami, qu’est-ce que
trouer la tête avec précaution? n’est-ce pas faire ce que les soldats
font tous les jours à la guerre sans en prendre aucune?
—Mon enfant, dit l’audacieux bourgeois, sais-tu que sauver le roi,
c’est perdre la France? Sais-tu que cet instrument aura placé la
couronne des Valois sur la tête du Lorrain qui se dit héritier de
Charlemagne? Sais-tu que la chirurgie et la politique sont brouillées
en ce moment? Oui, le triomphe de ton génie est la perte de ta
religion. Si les Guise gardent la régence, le sang des Réformés va
couler à flots! Sois plus grand citoyen que grand chirurgien, et dors
demain la grasse matinée en laissant la chambre libre aux médecins
qui, s’ils ne guérissent pas le roi, guériront la France!
—Moi! s’écria Paré, que je laisse périr un homme quand je puis
le sauver! Non! non, dussé-je être pendu comme fauteur de Calvin,
j’irai de bonne heure à la cour. Ne sais-tu pas que la seule grâce que
je veux demander, après avoir sauvé le roi, est la vie de ton
Christophe. Il y aura certes un moment où la reine Marie ne me
refusera rien.
—Hélas! mon ami, reprit Lecamus, le petit roi n’a-t-il pas refusé la
grâce du prince de Condé à la princesse? Ne tue pas ta religion en
faisant vivre celui qui doit mourir.
—Ne vas-tu pas te mêler de chercher comment Dieu compte
ordonner l’avenir? s’écria Paré. Les honnêtes gens n’ont qu’une
devise: Fais ce que dois, advienne que pourra! Ainsi ai-je fait au
siége de Calais en mettant le pied sur la face du Grand-Maître: je
courais la chance d’être écharpé par tous ses amis, par ses
serviteurs, et je suis aujourd’hui chirurgien du roi; enfin, je suis de la
Réforme, et j’ai messieurs de Guise pour amis. Je sauverai le roi!
s’écria le chirurgien avec le saint enthousiasme de la conviction que
donne le génie, et Dieu sauvera la France.
Un coup fut frappé à la porte, et quelques instants après un
serviteur d’Ambroise remit un papier à Lecamus, qui lut à haute voix
ces sinistres paroles:

«On dresse un échafaud au couvent des Récollets, pour

décapiter demain le prince de Condé.»

Ambroise et Lecamus se regardèrent en proie l’un et l’autre à la

plus profonde horreur.
—Je vais m’en assurer, dit le pelletier.
 Sur la place, Ruggieri prit le bras de Lecamus en lui demandant
le secret d’Ambroise pour sauver le roi; mais le vieillard craignit
quelque ruse et voulut aller voir l’échafaud. L’astrologue et le
pelletier allèrent donc de compagnie jusqu’aux Récollets, et
trouvèrent en effet des charpentiers travaillant aux flambeaux.
—Hé! mon ami, dit Lecamus à un charpentier, quelle besogne
faites-vous?
—Nous apprêtons la pendaison des hérétiques, puisque la
saignée d’Amboise ne les a pas guéris, dit un jeune Récollet qui
surveillait les ouvriers.
—Monseigneur le cardinal a bien raison, dit le prudent Ruggieri;
mais dans notre pays, nous faisons mieux.
—Et que faites-vous? dit le Récollet.
—Mon frère, on les brûle.
Lecamus fut obligé de s’appuyer sur l’astrologue, ses jambes
refusaient de le porter; car il pensait que son fils pouvait demain être
accroché à l’une de ces potences. Le pauvre vieillard était entre
deux sciences, entre l’astrologie judiciaire et la chirurgie, qui toutes
deux lui promettaient le salut de son fils pour qui l’échafaud se
dressait évidemment. Dans le trouble de ses idées, il se laissa
manier comme une pâte par le Florentin.
—Eh! bien, mon respectable marchand de menu-vair, que dites-
vous de ces plaisanteries lorraines? fit Ruggieri.
—Hélas! vous savez que je donnerais ma peau pour voir saine et
sauve celle de mon fils!
—Voilà qui est parler en marchand d’hermine, reprit l’Italien; mais
expliquez-moi bien l’opération que compte faire Ambroise sur le roi,
je vous garantis la vie de votre fils...
—Vrai! s’écria le vieux pelletier.
—Que voulez-vous que je vous jure?... fit Ruggieri.
Sur ce mouvement, le pauvre vieillard répéta son entretien avec
Ambroise au Florentin qui laissa dans la rue le père au désespoir,
dès que le secret du grand chirurgien lui fut divulgué.
—A qui diable en veut-il, ce mécréant! s’écria le vieillard en
voyant Ruggieri se dirigeant au pas de course vers la place de
l’Estape.
Lecamus ignorait la scène terrible qui se passait autour du lit
royal, et qui avait motivé l’ordre d’élever l’échafaud du prince dont la
condamnation avait été prononcée par défaut, pour ainsi dire, et
dont l’exécution avait été remise à cause de la maladie du roi.
Il ne se trouvait dans la salle, dans les escaliers et dans la cour
du Bailliage, que les gens absolument de service. La foule des
courtisans encombrait l’hôtel du roi de Navarre, à qui la régence
appartenait d’après les lois du royaume. La noblesse française,
effrayée d’ailleurs par l’audace des Guise, éprouvait le besoin de se
serrer autour du chef de la maison cadette, en voyant la reine-mère
esclave des Guise et ne comprenant pas sa politique d’Italienne.
Antoine de Bourbon, fidèle à son accord secret avec Catherine, ne
devait renoncer en sa faveur à la régence qu’au moment où les
États prononceraient sur cette question. Cette solitude profonde
avait agi sur le Grand-Maître, quand, au retour d’une ronde faite par
prudence dans la ville, il ne trouva chez le roi que les amis attachés
à sa fortune. La chambre où l’on avait dressé le lit de François II est
contiguë à la grande salle du Bailliage. Elle était alors revêtue de
boiseries en chêne. Le plafond, composé de petites planches
longues savamment ajustées et peintes, offrait des arabesques
bleues sur un fond d’or, dont une partie arrachée il y a cinquante ans
bientôt a été recueillie par un amateur d’antiquités. Cette chambre
tendue de tapisseries et sur le plancher de laquelle s’étendait un
tapis, était si sombre, que les torchères allumées y jetaient peu de
lumière. Le vaste lit, à quatre colonnes et à rideaux de soie,
ressemblait à un tombeau. D’un côté de ce lit, au chevet, se tenaient
la reine Marie et le cardinal de Lorraine. Catherine était assise dans
un fauteuil. Le fameux Jean Chapelain, médecin de service, et qui
fut depuis le premier médecin de Charles IX, se trouvait debout à la
cheminée. Le plus grand silence régnait. Le jeune roi, maigre, pâle,
comme perdu dans ses draps, laissait à peine voir sur l’oreiller sa
petite figure grimée. La duchesse de Guise, assise sur une
escabelle, assistait la jeune reine Marie, et du côté de Catherine,
dans l’embrasure de la croisée, madame de Fiesque épiait les
gestes et les regards de la reine-mère, car elle connaissait les
dangers de sa position.
Dans la salle, malgré l’heure avancée de la soirée, monsieur de
Cypierre, gouverneur du duc d’Orléans, et nommé gouverneur de la
ville, occupait un coin de la cheminée avec les deux Gondi. Le
cardinal de Tournon, qui dans cette crise épousa les intérêts de la
reine-mère en se voyant traité comme un inférieur par le cardinal de
Lorraine, de qui certes il était ecclésiastiquement l’égal, causait à
voix basse avec les Gondi. Les maréchaux de Vieilleville et de Saint-
André, le garde-des-sceaux, qui présidait les États, s’entretenaient à
voix basse des dangers auxquels les Guise étaient exposés.
Le lieutenant-général du royaume traversa la salle en y jetant un
rapide coup d’œil, et y salua le duc d’Orléans qu’il y aperçut.
—Monseigneur, dit-il, voici qui peut vous apprendre à connaître
les hommes: la noblesse catholique du royaume est chez un prince
hérétique, en croyant que les États donneront la régence aux
héritiers du traître qui fit retenir si longtemps en prison votre illustre
grand-père!
Puis, après ces paroles destinées à faire un profond sillon au
cœur d’un prince, il passa dans la chambre, où le jeune roi était
alors moins endormi que plongé dans une lourde somnolence.
Ordinairement, le duc de Guise savait vaincre par un air très-affable
l’aspect sinistre de sa figure cicatrisée; mais en ce moment il n’eut
pas la force de sourire en voyant se briser l’instrument de son
pouvoir. Le cardinal, qui avait autant de courage civil que son frère
avait de courage militaire, fit deux pas et vint à la rencontre du
lieutenant-général.
—Robertet croit que le petit Pinard est vendu à la reine-mère, lui
dit-il à l’oreille en l’emmenant dans la salle, on s’est servi de lui pour
travailler les membres des États.
—Eh! qu’importe que nous soyons trahis par un secrétaire quand
tout nous trahit! s’écria le lieutenant-général. La ville est pour la
Réformation, et nous sommes à la veille d’une révolte. Oui! les
Guépins sont mécontents, reprit-il en donnant aux Orléanais leur
surnom, et si Paré ne sauve pas le roi, nous aurons une terrible
levée de boucliers. Avant peu de temps nous aurons à faire le siége
d’Orléans qui est une crapaudière de Huguenots.
—Depuis un moment, reprit le cardinal, je regarde cette Italienne
qui reste là dans une insensibilité profonde, elle guette la mort de
son fils, Dieu lui pardonne! je me demande si nous ne ferions pas
bien de l’arrêter, ainsi que le roi de Navarre.
—C’est déjà trop d’avoir en prison le prince de Condé! répondit le
duc.
Le bruit d’un cavalier arrivant à bride abattue retentit à la porte du
Bailliage. Les deux princes lorrains allèrent à la fenêtre, et à la lueur
des torches du concierge et de la sentinelle qui brûlaient toujours
sous le porche, le duc reconnut au chapeau cette fameuse croix de
Lorraine que le cardinal venait de faire prendre à ses partisans. Il
envoya l’un des arquebusiers, qui étaient dans l’antichambre, dire de
laisser entrer le survenant, à la rencontre duquel il alla sur le palier,
suivi de son frère.
—Qu’y a-t-il, mon cher Simeuse? demanda le duc avec le
charme de manières qu’il déployait pour les gens de guerre en
voyant le gouverneur de Gien.
—Le connétable entre à Pithiviers, il a quitté Écouen avec quinze
cents chevaux d’ordonnance et cent gentilshommes...
—Sont-ils accompagnés? dit le duc.
—Oui, monseigneur, répondit Simeuse, ils sont en tout deux mille
six cents. Thoré, selon quelques-uns, est en arrière avec un parti
d’infanterie. Si le connétable s’amuse à attendre son fils, vous avez
le temps de le défaire...
—Vous ne savez rien de plus? Les motifs de cette prise d’armes
sont-ils répandus?
—Anne parle aussi peu qu’il écrit, allez à sa rencontre, mon frère,
pendant que je vais le saluer avec la tête de son neveu, dit le
cardinal en donnant l’ordre d’aller chercher Robertet.
—Vieilleville! cria le duc au maréchal qui vint, le connétable a
l’audace de se présenter en armes, si je vais à sa rencontre,
répondez-vous de maintenir la ville?
—Dès que vous sortirez, les bourgeois prendront les armes. Et
qui peut savoir le résultat d’une affaire entre des cavaliers et des
bourgeois au milieu de ces rues étroites? répondit le maréchal.
—Monseigneur, dit Robertet en montant précipitamment
l’escalier, le chancelier est aux portes et veut entrer, doit-on lui
ouvrir?
—Ouvrez, répondit le cardinal de Lorraine. Connétable et
chancelier ensemble, ils seraient trop dangereux, il faut les séparer.
Nous avons été rudement joués par la reine-mère dans le choix de
L’Hospital pour cette charge.
Robertet fit un signe de tête à un capitaine qui attendait une
réponse au bas de l’escalier, et se retourna vivement pour écouter
les ordres du cardinal.
—Monseigneur, je prends la liberté, dit-il en faisant encore un
effort, de représenter que la sentence doit être approuvée par le roi
en son conseil. Si vous violez la loi pour un prince du sang, on ne la
respectera ni pour un cardinal, ni pour un duc de Guise.
—Pinard t’a dérangé, Robertet, dit sévèrement le cardinal. Ne
sais-tu pas que le roi a signé l’arrêt, le jour où il est sorti pour nous le
laisser exécuter!
—Quoique vous me demandiez à peu près ma tête en me
commettant à cet office, qui sera d’ailleurs exécuté par le prévôt de
la ville, j’y vais, monseigneur.
Le Grand-Maître entendit ce débat sans sourciller; mais il prit son
frère par le bras et l’emmena dans un coin de la salle.
—Certes, lui dit-il, les héritiers de Charlemagne ont le droit de
reprendre une couronne qui fut usurpée par Hugues Capet sur leur
maison; mais le peuvent-ils? La poire n’est pas mûre. Notre neveu
se meurt, et toute la cour est chez le roi de Navarre.
 —Le cœur a failli au roi. Sans cela, le Béarnais eût été dagué,
reprit le cardinal, et nous aurions eu bon marché de tous les enfants.
—Nous sommes mal placés ici, dit le duc. La sédition de la ville
serait appuyée par les États. L’Hospital, que nous avons tant
protégé, et à l’élévation duquel a résisté la reine Catherine, est
aujourd’hui contre nous, et nous avons besoin de la justice. La reine-
mère est soutenue par trop de monde aujourd’hui, pour que nous
puissions la renvoyer... D’ailleurs, encore trois princes!
—Elle n’est plus mère, elle est toute reine, dit le cardinal; aussi,
selon moi, serait-ce le moment d’en finir avec elle. De l’énergie et
encore de l’énergie! voilà mon ordonnance.
Après ce mot, le cardinal rentra dans la chambre du roi, suivi du
Grand-Maître. Ce prêtre alla droit à Catherine.
—Les papiers de La Sague, secrétaire du prince de Condé, vous
ont été communiqués, vous savez que les Bourbons veulent
détrôner vos enfants? lui dit il.
—Je sais tout cela, répondit l’Italienne.
—Hé! bien, voulez-vous faire arrêter le roi de Navarre?
—Il y a, dit-elle, un lieutenant-général du royaume.
En ce moment, François II se plaignit de douleurs violentes à
l’oreille et se mit à geindre d’un ton lamentable. Le médecin quitta la
cheminée où il se chauffait et vint examiner l’état de la tête.
—Hé! bien, monsieur? dit le Grand-Maître en s’adressant au
premier médecin.
—Je n’ose prendre sur moi d’appliquer un cataplasme pour
attirer les humeurs. Maître Ambroise a promis de sauver le roi par
une opération, je la contrarierais.
—Remettons à demain, dit froidement Catherine, et que tous les
médecins y soient, car vous savez les calomnies auxquelles donne
lieu la mort des princes.
Elle alla baiser la main de son fils et se retira.
 —Avec quelle tranquillité cette audacieuse fille de marchand
parle de la mort du dauphin empoisonné par Montecuculli, un
Florentin de sa suite! s’écria la reine Marie Stuart.
—Marie! cria le petit roi, mon grand-père n’a jamais mis son
innocence en doute!...
—Peut-on empêcher cette femme de venir demain? dit la reine à
ses deux oncles à voix basse.
—Que deviendrions-nous, si le roi mourait? répondit le cardinal,
Catherine nous ferait rouler tous dans sa tombe.
Ainsi la question fut nettement posée pendant cette nuit entre
Catherine de Médicis et la maison de Lorraine. L’arrivée du
chancelier et celle du connétable indiquaient une révolte, la matinée
du lendemain allait donc être décisive.
Le lendemain, la reine-mère arriva la première. Elle ne trouva
dans la chambre de son fils que la reine Marie Stuart, pâle et
fatiguée, qui avait passé la nuit en prières auprès du lit. La duchesse
de Guise avait tenu compagnie à la reine, et les filles d’honneur
s’étaient relevées. Le jeune roi dormait. Ni le duc, ni le cardinal
n’avaient encore paru. Le prêtre, plus hardi que le soldat, déploya,
dit-on, dans cette dernière nuit, toute son énergie, sans pouvoir
décider le duc à se faire roi. En face des États-Généraux assemblés,
et menacé d’une bataille à livrer au connétable de Montmorency, le
Balafré ne trouva pas les circonstances favorables; il refusa d’arrêter
le roi de Navarre, la reine-mère, le chancelier, le cardinal de
Tournon, les Gondi, Ruggieri et Birague, en objectant le soulèvement
qui suivrait des mesures si violentes. Il subordonna les projets de
son frère à la vie de François II.
Le plus profond silence régnait dans la chambre du roi.
Catherine, accompagnée de madame de Fiesque, vint au bord du lit
et contempla son fils d’un air dolent admirablement joué. Elle se mit
son mouchoir sur les yeux et alla dans l’embrasure de la croisée, où
madame de Fiesque lui apporta un siége. De là, ses yeux
plongeaient sur la cour.
 Il avait été convenu entre Catherine et le cardinal de Tournon,
que si le connétable entrait heureusement en ville, le cardinal
viendrait accompagné des deux Gondi, et qu’en cas de malheur, il
serait seul. A neuf heures du matin, les deux princes lorrains, suivis
de leurs gentilshommes qui restèrent dans le salon, se montrèrent
chez le roi; le capitaine de service les avait avertis qu’Ambroise Paré
venait d’y arriver avec Chapelain et trois autres médecins suscités
par Catherine, qui tous trois haïssaient Ambroise.
Dans quelques instants, la grande salle du Bailliage offrit
absolument le même aspect que la salle des gardes à Blois, le jour
où le duc de Guise fut nommé lieutenant-général du royaume, et où
Christophe fut mis à la torture, à cette différence près, qu’alors
l’amour et la joie remplissaient la chambre royale, que les Guise
triomphaient; tandis que le deuil et la mort y régnaient, et que les
Lorrains sentaient le pouvoir leur glisser des mains. Les filles des
deux reines étaient en deux camps à chaque coin de la grande
cheminée, où brillait un énorme feu. La salle était pleine de
courtisans. La nouvelle répandue, on ne sait par qui, d’une
audacieuse conception d’Ambroise pour sauver les jours du roi,
amenait tous les seigneurs qui avaient droit d’entrer à la cour.
L’escalier extérieur du Bailliage et la cour étaient pleins de groupes
inquiets. L’échafaud dressé pour le prince en face du couvent des
Récollets étonnait toute la noblesse. On causait à voix basse, et les
discours offraient, comme à Blois, le même mélange de propos
sérieux, frivoles, légers et graves. On commençait à prendre
l’habitude des troubles, des brusques révolutions, des prises
d’armes, des rébellions, des grands événements subits qui
marquèrent la longue période pendant laquelle la maison de Valois
s’éteignit, malgré les efforts de la reine Catherine. Il régnait un
profond silence à une certaine distance autour de la porte de la
chambre du roi, gardée par deux hallebardiers, par deux pages et
par le capitaine de la garde écossaise. Antoine de Bourbon,
emprisonné dans son hôtel, y apprit, en s’y voyant seul, les
espérances de la cour, et fut accablé par la nouvelle des apprêts
faits pendant la nuit pour l’exécution de son frère.
 Devant la cheminée du Bailliage était l’une des plus belles et plus
grandes figures de ce temps, le chancelier de L’Hospital, dans sa
simarre rouge à retroussis d’hermine, couvert de son mortier, suivant
le privilége de sa charge. Cet homme courageux, en voyant des
factieux dans ses bienfaiteurs, avait épousé les intérêts de ses rois,
représentés par la reine-mère; et, au risque de perdre la tête, il était
allé se consulter avec le connétable, à Écouen; personne n’osait le
tirer de la méditation où il était plongé. Robertet, le secrétaire d’État,
deux maréchaux de France, Vieilleville et Saint-André, le garde-des-
sceaux, formaient un groupe devant le chancelier. Les courtisans ne
riaient pas précisément; mais leurs discours étaient malicieux, et
surtout chez ceux qui ne tenaient pas pour les Guise.
Le cardinal avait enfin saisi l’Écossais Stuart, l’assassin du
président Minard, et faisait commencer son procès à Tours. Il gardait
également, dans le château de Blois et dans celui de Tours, un
assez bon nombre de gentilshommes compromis, pour inspirer une
sorte de terreur à la noblesse, qui ne se terrifiait point, et qui
retrouvait dans la Réformation un appui pour cet amour de révolte
inspiré par le sentiment de son égalité primitive avec le roi. Or, les
prisonniers de Blois avaient trouvé moyen de s’évader, et, par une
singulière fatalité, les prisonniers de Tours venaient d’imiter ceux de
Blois.
—Madame, dit le cardinal de Châtillon à madame de Fiesque, si
quelqu’un s’intéresse aux prisonniers de Tours, ils sont en grand
danger.
En entendant cette phrase, le chancelier tourna la tête vers le
groupe des filles de la reine-mère.
—Oui, le jeune Desvaux, l’écuyer du prince de Condé, qu’on
retenait à Tours, vient d’ajouter une amère plaisanterie à sa fuite. Il
a, dit-on, écrit à messieurs de Guise ce petit mot: «Nous avons
appris l’évasion de vos prisonniers de Blois; nous en avons été si
fâchés, que nous nous sommes mis à courir après eux; nous vous
les ramènerons dès que nous les aurons arrêtés.»
Quoique la plaisanterie lui allât, le chancelier regarda monsieur
de Châtillon d’un air sévère. On entendit en ce moment des voix