Ссылка на материал: https://ficbook.

net/readfic/7856130

Собака Павлова
Направленность: Слэш
Автор: Urunagamine (https://ficbook.net/authors/2776412)
Соавторы: angstyelf (https://ficbook.net/authors/78646)
Фэндом: Черепашки-ниндзя
Пэйринг и персонажи: 2018!Леонардо/2018!Донателло
Рейтинг: NC-21
Размер: 49 страниц
Кол-во частей: 3
Статус: завершён
Метки: Отклонения от канона, Слоуберн, Даб-кон, Измена, Нездоровые
отношения, Асфиксия, Грубый секс, Вуайеризм, Открытый финал, Первый раз,
ООС, Насилие, Изнасилование, Инцест, Нецензурная лексика, Underage, Кинки /
Фетиши, Драма, Психология, Философия, Hurt/Comfort, Songfic

Описание:
Дону хочется кричать. Неистово орать со весь голос, ведь открывая долбанную
дверь, которая отделяет его от семьи и внешнего мира, он снова видит Лео.
Этот засранец терпеливо ждёт за ней, будто какая-то псина на привязи, или
находится где-то слишком близко, чтобы будоражить гения. Заставлять его
отрываться от работы или дел насущных, стирать эмаль от трения челюстей и
пытаться спровадить куда подальше эту занозу в заднице.

Посвящение:
"Посвящаем своим бессонным ночам и блондинизму." - (с) angstyelf, великий и
ужасный.

Публикация на других ресурсах:

Уточнять у автора/переводчика

Примечания:
Это больше, чем то, что мы писали ранее. Эл гений и молодец, любите его. Мы
работали в абсолютно равной пропорции, так что автор не один - их два.
Сонгфик, верно. По песне Evelyn Evelyn - Evelyn Evelyn. (Нет, это не ошибка,
название группы и песни идентичны.)
Писали с большим перерывом, но наконец-то выжали это из себя. Кто молодцы?
Мы молодцы.
 Оглавление

Оглавление 2
Фрагмент первый: Отрицание 3
Примечание к части 22
Фрагмент второй: Принятие 23
Фрагмент третий: Финал 44
Фрагмент первый: Отрицание

Донателло раздражённо рычит сквозь стиснутые зубы, и хлопает

ладонями по металлическому столу в своей лаборатории.

Его это бесит. До ужаса, до скрежета зубного, до искр из глаз. Тупой

Леонардо, который вечно ошивается где-то рядом. Тупой Леонардо, которому
вечно что-то от него нужно. Тупой Леонардо, который прикасается к нему, хотя
Дон ненавидит, когда кто-то так делает.

Тем более тупой Леонардо!

Мечник раскрывает глаза и склоняет голову к плечу, будто не понимает,

почему гений злится. От Дона эта ненависть расходится волнами, тяжёлыми и
удушающими, и ничего с этим не поделаешь. Если подумать, он и сам не совсем
понимает, почему так реагирует на него, но ему просто неприятно.

Его это просто бесит, вот и всё. И ещё больше бесит то, что чёртов Леонардо
знает это, знает его отношение к этому, но какого-то чёрта продолжает
приставать, как банный лист, мельтешить перед глазами и, сука, бесить!

Замкнутый круг какой-то.

— Ты не мог бы, ПОЖАЛУЙСТА, отвалить?

— Но мы же братья! — Лео смотрит на него открыто и сверкая глазами, как

будто не понимает совершенно. Дон чувствует, как у него дёргается глаз, и
шипит низко:

— По-братски.

Он на грани, чёрт возьми. Ему хочется окрасить свои руки в красный,

испачкать их в чужой крови, вонзить пальцы в горячие тугие кишки красноухого
и сжать их, связать из них узлы, которые никогда не распутать, и повесить его
на этом произведении искусства.

Лео бубнит ещё что-то, но умник его не слушает. Он с силой отталкивает его
от себя прочь, не в состоянии больше терпеть его рядом с собой, в своём личном
пространстве, и вылетает в общую комнату. Вообще-то, лаборатория — его
обитель, но по какой-то причине там Лео больше, чем самого Дона, хотя всё в
ней принадлежит только ему одному. Но у него есть это дурацкое ощущение,
что даже лаборатория ополчилась на него, осклабилась всем, чем он её
обогатил.

Каждая деталь, каждый отполированный инструмент на столе, каждая

скляночка — всё безустанно демонстрирует ему морду младшего, который вечно
тут ошивается.

Он проносится через зал и выскакивает из убежища, подальше отсюда,

подальше от чёртова Лео, который душит его своим присутствием и своими
каламбурами, вопросами, прикосновениями, жестами, взглядами, словами-
словами-словами, никак не затыкаясь. У Дона в голове шум постоянный, который
не заглушить ничем, хочется промыть её изнутри каким-нибудь ацетоном, чтобы
3/53
смыть весь клей, что Лео там разлил.

Лео бесит. И его слова бесят. И его присутствие бесит. И вообще… Иногда
чертовски хочется его поджечь, чтобы сучонок не лез. Чтобы забыл раз и
навсегда дорогу к лаборатории и самому Дону, чтобы перестал преследовать
его. Он прислушивается, на случай, если младший увязался за ним, но, спасибо
небесам, всё тихо. Скорее всего, Раф перехватил мечника ещё в убежище, а
может, Лео сам догнал, что лучше дать гению передохнуть.

Чёртов придурок.

Даже замки не помогают. Сраные электронные замки, которые нет смысла

менять, ведь Лео не пытается их взломать. Его присутствие ощущается и за
закрытой дверью. Это чувство постоянного наблюдения, чьего-то контроля
неимоверно выводит из себя. Агрессия маленькими колючими сгустками оседает
в грудной клетке, распарывая лёгкие, проникая в каждую клетку организма.

Дону хочется кричать. Неистово орать во весь голос, ведь открывая

долбанную дверь, которая отделяет его от семьи и внешнего мира, он снова
видит Лео. Этот засранец терпеливо ждёт за ней, будто какая-то псина на
привязи, или находится где-то слишком близко, чтобы будоражить гения.
Заставлять его отрываться от работы или дел насущных, стирать эмаль от
трения челюстей и пытаться спровадить куда подальше эту занозу в заднице.

Никакой концентрации, сосредоточенности, только лиловая пелена гнева

перед глазами. Присутствие посторонних никак не влияет на мечника. Но зато
влияет на Донни, и именно оно позволяет держать себя в руках. Хоть как-нибудь
предпринимать бесчисленные попытки самоконтроля, лишь бы в один
прекрасный момент просто-напросто не замочить этого ублюдка с особой
жестокостью.

И Дон устал. Чертовки устал терпеть этот взгляд на себе, ощущать себя под
каким-то мониторингом, развивающимся биологическим экспериментом, за
которым нужен глаз да глаз. Словно все его действия сыграют рано или поздно
против него, и никакие оправдания не восстановят его честное имя.

Лео слишком много знает. Он в курсе обо всем, что бесит брата, выбивает из
колеи и заставляет бросать любые дела. И гению от этого страшно. Будто
временами им управляют, как какой-то марионеткой, и в конечном итоге мечник
получает то, чего желает. Иногда, конечно, не в том ключе, в каком
задумывалось изначально, но близко к этому.

И Донателло не раз пытался оборвать эти нити, привязанные к его рукам и

ногам, окунуться, наконец, в зону комфорта и изоляции, подальше от всего
живого. Приборы, машины, устройства, техника — это его никогда не подводило,
не раздражало и не сводило с ума.

Хотелось бежать куда подальше, к кому угодно — к Рафу или Майки,

прикрыться ими, сказать, что: «У нас тут свои дела, свали, наше занятие не
входит в твой круг интересов». Но Лео продолжает ошиваться поблизости. Чуть
дальше, чем раньше, но все еще в поле зрения.

А сейчас… Сейчас везде пусто. Все наедине с собой. Раф у себя, Майк у себя.
Им хорошо, они не ограничены присутствием кого-то постороннего, капающего
4/53
на мозги. Они могут идти куда вздумается и заниматься чем вздумается. А у
Дона шило в виде Леонардо, чтоб он сквозь землю провалился и никогда больше
не появлялся в его жизни.

Возможно, это гений слишком нервный, и воспринимает присутствие родни

максимально обостренно. Но и ему нужен отдых, который он получить никак не
может. Только ощущение постоянного напряжения и того, как рвутся с мерзким
треском нервные окончания в мозгу.

Но когда он задумывается об этом, о том, почему Лео так себя ведёт, почему
только он, а не кто-то другой, ему вспоминается одинокий черепашонок с
острым гребнем на панцире, о который можно было не хило так пораниться. Лео
весь был сплошные углы и остроты, а ещё раскрытые потребности и мольба в
глазах, но его никто не слышал.

Дон — тоже был один. Но он не нуждался ни в ком никогда, ему нравилось

это одиночество, то, что он весь такой независимый и может сам обеспечить
себя. Ему нравилось быть самым умным, что, в принципе, осталось неизменным
и сейчас тоже, но тогда это означало, что и на уроки с остальными ходить ему
не нужно — он и так всё знал. У него было много времени, чтобы побыть с собой
наедине, и он просто привык к этому. К своей неприкосновенности.

Но Лео… Всегда нуждающийся в ком-то, в контакте с кем-то, хоть с самым

ужасным существом на планете, лип ко всем подряд и тараторил, даже когда у
него выпали зубы и он смешно шепелявил. В этом хрупком теле всегда была
недюжинная потребность в общении и том, чтобы быть нужным. И Дону никогда
это не было понятно.

И ещё больше ему не понять, почему этот придурок решил, что именно он —
тот, кто может Лео всё это дать. Или хочет. Дону глубоко плевать на этого
чёрта, но Лео по какой-то причине продолжает к нему приходить, сидеть под
дверью его лаборатории часами, ну, или в ней самой, если Дон благосклонен, и
за столом всегда садится рядом либо напротив, на диване в общей комнате
перед телевизором, да где угодно. Моменты радости Лео всегда делит с ним,
хвастается — ему. Как будто Дон его номер один, как будто больше нет в мире
никого, с кем можно обсудить свои успехи, особенно учитывая, что Дон и
обсуждать-то не хочет ничего.

То, что Лео говорит — полнейшая чушь. Какой-то бред про близнецов, хотя с
тем, что они имеют на данный момент, это бы гения не удивило ни капли.
Драксум заварил такую кашу, которую они вынуждены есть огромными ложками
и давиться, но обязаны разобраться. Зачем? Почему? Вопросы, не требующие
того, чтобы на них ответили прямо сейчас, но перед Доном головоломка — он не
может пройти мимо.

И есть ещё одна. Та, в которой есть Лео, его безумный тактильный голод,
яркие глаза, надоедливая манера тянуть гласные и сжирать согласные,
превращая их в кашу, и ледяные руки.

Дону не понятно, почему, даже несмотря на то, что он ненавидит этого

идиота, ему с ним как-то… спокойнее.

Вполне может быть, дело в том, что в детстве за ним приходилось часто
смотреть. И пусть Лео приносит неприятности по сей день — он только так и
5/53
может привлечь к себе внимание, чего уж там — Дон, по идее, не должен
ощущать никакой ответственности за него.

Они и в детстве-то особо дружными никогда не были. Нет, ну, точнее, был
период, когда они водились вместе, возились и прочие глаголы из этой серии,
но. Но.

Они не были друзьями и, уж тем более, братьями.

Соперниками — да.

Союзниками — да.

Противниками — о, конечно же, да.

Только это совершенно не то.

Иногда Дону кажется, что есть что-то, чего он не знает, что он упускает, и,
глядя на Лео, преданно смотрящего ему в глаза, он думает о том, что Лео,
может, знает больше или тоже хочет знать. Что Лео — тот, кто приведёт его к
нужному ответу, даст верное решение задачи, которая Дону пока что не по
зубам (а по нервам, вот ей-богу!).

Дон отворачивается от надоедливого паразита и утыкается в монитор, ворча

под нос. Наверное, Лео заразен чуть больше, потому что настолько беспросветно
тупых мыслей от себя он не ожидал и сам.

Лео словно какой-то бычий цепень. Вроде бы и живёт своей жизнью, делает
свои очень важные дела, но физически и морально нуждается в присутствии
Дона. Всегда, везде, в любое время.

И гений всеми силами заставляет себя с этим смириться, позволяет

вторгаться в свою жизнь, хоть он и вовсе не хочет этого. Но каждый раз,
ограничивая брата в контакте, он чувствует какое-то неприятное саднящее
чувство. Будто кто-то расковырял старый шрам. И Дон не сразу понимает,
откуда у него вообще появилась вот эта вся безотказность, податливость, не
свойственная ему.

Он сопротивлялся. Как мог. Но даже сейчас, когда Лео в наглую

приземляется рядом с ним, закидывает ногу на ногу с таким выражением лица,
будто это не он досаждал ему все это время, Донателло ощущает, насколько
ситуация не в его власти. Отчасти — да, но только отчасти — он ощущает
внутренне удовлетворение и спокойствие от созерцания этого засранца. Вот
он — живой, целый, невредимый. Мозолит ему глаза, подсаживаясь все ближе и
ближе (будто Дон этого не замечает). И гений давит в себе вот это желание
вскочить, кинуть брату в лицо подушку с криком «Убирайся!», но знает, что
дальше этой комнаты Лео не уйдет. И дальше дома тоже.

Последней каплей становятся моменты, когда, просыпаясь в полумраке от

странного чувства, будто кто-то смотрит из темноты, Донни натыкается на
взгляд поблескивающих хищных глаз из дверного проема. Секунда, две,
существо отступает и тихой поступью удаляется в неизвестном направлении. И
так каждую ночь. Когда бы он ни проснулся — сохраняется ощущение чужого
присутствия.
6/53
 Все это порождает хронический недостаток сна. Сил на беглый анализ
ситуации вообще не остаётся, чего уж говорить о работе. И говорить об этом с
Лео как-то не очень хочется. В любом случае, он скорее всего просто отшутится
своим дурацким каламбуром, чем еще больше разозлит Донни.

— Ты можешь хоть сейчас побыть где угодно, но только не вблизи со мной?

— устало и недовольно бросает гений брату в лицо с толикой презрения и
прослеживающегося в голосе недовольства.

На вопрос, который для Лео давно уже риторический, следует лишь широкая
улыбка и медленное отрицательное мотание головой. Он собирается остаться
тут. Точнее, там, где будет Дон.

И Дон теряется, но не подает вида. Всего лишь утыкается в мелькающий

экран, даже не вникая в суть происходящих на нём действий. Просто занять
себя чем-то, заткнуть мозги, отвлечься. Но отвлечься не получается — колено
мечника соприкасается с его собственным.

И Лео и так уже занял половину дивана — двигаться некуда, сдвигать его —
не тактично, ведь он только этого и ждёт, чтобы гений, как бы это придурковато
и странно ни звучало, потрогал его. Пусть даже так. Ступней по лицу, в
надежде, что Лео выйдет из его зоны.

Мечник специально привлекает к себе внимание, досаждает и надоедает

всеми возможными способами. Но это его естественное поведение. Наглость,
которой нет границ.

— Ты невыносим, ты знаешь об этом? — всё так же задается Донни вопросом,

осознавая, что максимально сглупил и услышит сейчас очередную шутейку.

— По крайней мере, тебе не надо меня никуда тащить. В этом тоже есть свои
плюсы, не правда ли? — прищуривает глаза Лео, в очередной раз проверяя
нервы Дона на прочность.

Но, к сожалению (или к счастью), нервные клетки гения уже просто вымерли
с коры головного мозга. Остается только недовольно цыкнуть и закатить глаза.

— Смутная перспектива, — бурчит он себе под нос и слышит, как мечник

рядом с ним негромко фырчит. Это его уже не волнует.

На самом деле — нет, всё верно — Дон не боится его обидеть. Очень часто
обиды Лео означают, что какое-то время никто за Доном хвостиком таскаться не
будет. Печально только то, что время это будет не очень долгим, всего день или
два, но затем всё будет так же, как всегда, и никуда от этой ужасной рутины не
деться.

Иногда это вызывает отчаяние. Но порой гений ловит себя на том, что
попросту не знает, куда ему себя пихнуть, когда младшего рядом нет. Иногда
Раф или Майки забирают Лео подальше и подольше. У них, конечно, нет этих
альтруистических порывов, у них свои мотивы, какие-то свои причины.

Например, Майки соревнуется с мечником, кто круче трюк проделает на

скейте, у них много тем для разговоров. Раф любит помахаться с Лео кулаками,
7/53
посмотреть реслинг, поорать в караоке и разнести кухню в пыль и камешки.

Даже папа знает, чем можно с красноухим заняться: они часто смотрят что-
то вместе и лениво обсуждают какие-то моменты в передачах, оставляют
совершенно тупые комментарии, а потом пишут фанфики и ржут, как
полоумные.

У Лео есть комплексы недолюбленного ребёнка, но Дон не понимает, почему

этот дурной прицепился именно к нему, учитывая, что сам гений ему этой любви
никогда не давал, как и заинтересованности в нём.

В голову скользит воспоминание: они с Майки собираются на улицу, где тает

снег. Всё мокрое и хлюпает под ногами, с крыш капает, а вдоль бордюров бегут
ледяные ручейки. У них с младшим в карманах плащей кораблики, смазанные
специально для того, чтобы не потонули, а в глазах радость. Омрачает это
только шмыгающий носом Раф, подхвативший простуду — собственно, по этой
причине он не может присоединиться к ним. Лео прячется за углом, обиженный,
что никто его не позвал, а когда намекнул, что хочет тоже — его бортанули.

Кутаясь в одеяло, будущий лидер команды подходит ближе и сморкается в

бумажный платочек, который комкает и кидает в урну.

— Взяли бы его с собой, чего вам, — говорит он гнусаво. — Побегает где-

нибудь в сторонке.

Дон смотрит на него и думает, что у Рафа, наверное, в голове звенит от того,
что он разговаривает, так обычно всегда бывает при простудах, когда уши
закладывает.

— Пусть дома сидит, — отвечает умник и натягивает капюшон на голову

поверх шапки-ушанки. — Он будет канючить, что у него кораблика нет, будет
клянчить наши, и в итоге всё сломает. Думаешь, мы это не проходили, Ральф?

— Я понимаю, — примирительно говорит старший из них всех и даже

приподнимает широкие ладони, как будто слов и интонаций недостаточно. — Ну,
дайте ему задание какое-нибудь, пусть снеговика полепит. Хоть что-нибудь. Ну,
Дон, чего тебе стоит?

Гений смотрит в сторону, где видит скрючившуюся тень второго младшего

брата, и хмыкает, гордо вскидывает голову и выпрямляется. У Дона вообще
всегда прямая спина и вскинутая голова, ничто не способно заставить его
усомниться в себе и своих силах, это уже есть в нём. Его характер в каждом
резком движении, наполненном силой, и тяжёлом взгляде — взгляде того, кто
точно знает, чего хочет.

— Мне с Майклом интереснее.

Вот и всё. Тень, кажется, рушится по кусочкам на пол, становится всё

меньше и меньше, но Дон не дожидается, пока она упадёт вся. Вместо этого он
отворачивается, машет Рафу с коротким «лекарства не забудь выпить!» и
спешит за Майки, который ждёт его по ту сторону дверей.

Лео хотел с ними, но оказался лишним.

8/53
 И это был не единственный такой случай. И каждый раз Дон бесстыже тыкал
ему в это пальцем, безжалостно озвучивал очевидное: он им не нужен. Им лучше
без него. Лео, обладающий острым взглядом и поразительно быстрым
мышлением, дающим ему способность перестраиваться в любой ситуации, как
будто не осознаёт этого до сих пор и продолжает тянуться к нему.

Только к нему одному.

Донателло замечает это, конечно. Слепой бы заметил, глухой бы услышал,

ну, и дальше по тексту, как там принято. Он видит, насколько этот подросток
забит внутри и забыт, и насколько ему больно просто улыбаться, но Лео пестрит
улыбками и сыпет шуточками, лишь бы на него посмотрели, лишь бы ему
улыбнулись, отбили пятюню (трюню?), потрепали по голове, одобрили его
действия и его самого.

Лео нуждается в этом. И нуждается в Доне рядом. Как-то патологически,

совершенно безумно, на уровне инстинктов. И хуже всего, когда Дон осознаёт,
что его тянет тоже.

У него, кажется, в этот момент вообще что-то в мозгу взрывается.

И это не желание наверстать упущенное или хоть как-то загладить свою

вину за те годы постоянного пренебрежения и игнора — нет. Дон всё еще не
хочет проводить с ним время, и уж точно не относится к нему так же, как и к
остальным. Это, скорее, просто должное. Так надо.

Но как и почему «так» — всё ещё совсем не понятно.

Да и всё это очень сомнительно, под вопросом. Может, он вообще ошибается

и воспринял жалость за другую эмоцию. Что-то различное. Во всём этом
прослеживается какая-то грустная неопределенность и неудовлетворение. Что
было, то было, и Дон совсем не сожалеет о том, что творил. Ведь кто знает, как
бы сложились их отношения с Лео, если бы они больше взаимодействовали. Не
так, как обычно. В первую очередь, они соперники. Для них важнее, кто лучше,
кто кого в чём превосходит, а не вот эти все сопли о братском единении и
взаимопонимании.

Гений вообще не знает, есть ли у них что-то общее помимо того, что они
черепахи и живут в одном доме. И его это незнание, неосведомленность очень
даже устраивает. Он не знает, как бы реагировал, если бы узнал, что их с Лео
что-то (тьфу трижды через левое плечо) связывает. Потому что пришлось бы
пересмотреть все отношения, переступить через себя, чего вообще не хочется
делать. Хотя Донателло уже слепо уверен в том, что пару раз таки прогибался
под младшего.

И сейчас, сонный, вымотанный, он понимает, что ему нужно работать, а не

тратить время впустую на непродуктивное самокопание и пресные, ни к чему не
приводящие мысли. У него слишком много не законченных дел, каких-то бумаг,
исписанных вдоль и поперек, чертежей, не законченных программ, и… Да много
чего, словом.

Ему нужен кофе. Много кофе, желательно целая цистерна. Настолько

крепкого и горького, чтобы глаза выпадали из глазниц, мир крутился вокруг с
такой неописуемой скоростью, будто Дон какая-то крохотная планетка,
9/53
движущаяся по орбите одного из испепеляющих светил.

Но осознание того, что Лео, сидящий сейчас рядом с ним, в любом случае
будет присутствовать при каком угодно процессе, тотчас же выбивает его из
равновесия. Проблема всё ещё не решена; на том, что он повспоминал прошлое,
ничего не кончится.

Слишком уж часто Дон думает о брате в последнее время. А как тут не

думать, если этот скот преследует по пятам. Иногда гению кажется, что это
какая-то изощренная месть или пытка, которую мечник проверяет и оттачивает
на нем, а после поработит человечество и станет кровожадным тираном-
тоталитаристом. Но это всё пустая инсинуация. В глубине души Донателло всё-
таки знает, что у Лео кишка тонка творить подобное. Хотя его стремление к
всеобщему вниманию, и правда, заходит слишком далеко. Особенно к его
вниманию, не только окружающих.

И Дон просто поднимается с протяжным вздохом, нервно махая рукой и

направляясь к кофе-машине. Это всё, что ему сейчас нужно. И будет необходимо
всегда.

Он ощущает какой-то сомнительный холодок, отстраняясь от брата, но

наглухо игнорирует это чувство. Он не должен и не обязан переживать из-за
всякой ерунды, которую навязал себе из-за этого идиота. Донателло занят. У
него мало времени, и он принимает этот факт. Кто знает, какие безумные
изобретения могут пригодиться ему для чего-либо.

Лео, на удивление, не двигается с места и не следует за ним, капая на мозги.

Возможно, он тоже устал, вымотался от этой постоянной беготни, и теперь
наконец-таки почувствовал удовлетворенность и желание остаться наедине с
собой, телевизором и пакетом с чипсами, словно материализовавшимся из
воздуха рядом с мечником.

Запуская машину, Дон осознаёт, что даже такому банному листу, как его
брат, нужен отдых. И раз он умудрился его предоставить — гений воспользуется
им.

Точнее, хотел бы воспользоваться, но взгляд как-то намертво приковывается

к салатовой макушке, к узлу маски на затылке, чуть дёргающиеся от
истеричного смеха плечи. На экране что-то смешное, и именно благодаря этому
Лео теперь занят.

И Дон, с одной стороны, в восторге от того, что от него отвязались, но с

другой… Ощущается потерянность. Будто его променяли на говорящий ящик. И
шестоносец хочет утешить себя тем, что это именно то, что Лео чувствовал
тогда, в детстве, но понимает, что слишком пофигистично оценивает ситуацию,
и это не повод для внутренней (его) трагедии, драмаквинства и досаждения
других.

Это непонятное ощущение вызывает в нём неожиданно злость, с которой он

лупит по кнопкам машинки, хмурясь и недовольно матеря в мыслях одного очень
известного ёкая. Чёрт возьми, ну вот надо же, а!

Лео хихикает и отсыпает какой-то тупой — очередной — комментарий, и

старший снова ловит себя на том, что смотрит на него. У Дона внутри дыра,
10/53
которой требуется быть заполненной, и навязчивая мысль, что только Лео может
её заполнить. У Лео точно такая же в груди, только полюс противоположный, и
они неоспоримо притягиваются. Почему-то.

Эта неопределённость раздражает, зудит под кожей букашками, которые

сводят с ума.

Ему надо радоваться! Он радуется! Но чувствует себя брошенным, и вот это,

блин, выносит конкретно. Что за фигня.

— Отвали, — бросает он, но только сделав шаг в сторону, понимает, что

никто ничего не говорил до этого. Возможно, он говорит это даже не самому
Лео, а его образу в своей голове.

И настоящий Лео смотрит на него пытливо и внимательно, и этот взгляд

такой, словно он проникает сквозь глаза Дона шилом и раскурочивает ему
мозги, выгребает оттуда, чтобы они стекали леденящей жижей вдоль хребта.

— Что…

— Молчи, — тут же перебивает он снова и даже руку поднимает, и вот так и

проходит мимо, стремительно пробираясь подальше от младшего. Лео смотрит
ему вслед удивлённо-вопросительно и приоткрывает рот, но послушно молчит.

Донни думает о том, как было бы круто, если бы Лео всегда молчал и вообще
к нему не лез. И игнорирует непривычное недовольство, взбунтовавшееся
против этой мысли.

Происходит что-то странное, и это его нервирует. Лео даёт ему

пространство — наконец-то! — и Дон рад, конечно. Но радость эта длится не
долго. Ощущение гложущей пустоты выворачивает кости постепенно всё
сильнее и сильнее, и хочется припереть мечника к стенке, чтобы объяснил. В
том, что это его вина, гений не сомневается — ну, в самом деле, не он же
виноват, в конце концов!

Но Лео как будто специально избегает его, сторонится, и вообще занимается

другими делами в других углах убежища — вроде и игнорирует, но нет-нет да
взглянет в сторону умника, подмигнёт, проследит, улыбнётся, просто метнёт
взгляд, чтобы убедиться в чём-то. Это нервирует ещё сильнее — Дон не
понимает.

Дон не любит не понимать.

Он доходит до той кондиции, когда готов сам припереть младшего к стенке

и потребовать от него… чего угодно! Его натура требует внимания к себе, и
особенно внимание того, кто больше всего его уделял ему, и гений бесится в
глубинах своей лаборатории и сознания, пока разбирает по винтикам новый
механизм, который не хочет подчиняться. Мысли у гения совсем не здесь.

И когда Лео приходит к нему, смотрит на него сияющими глазами, улыбается

ярко, весь красно-синий с мороза и пахнущий снегом и апельсинами, умник
внимательно смотрит на него и с ужасом осознаёт, как внутри него всё
вспыхивает.

11/53
 — Ты тоже это чувствуешь! — восклицает мечник, и улыбка у него
становится шире, задевает глаза, но взгляд остаётся прикованным к Дону.

Гений ощущает, как крюки вонзаются в его кожу и нанизывают, словно

рыбёшку.

Попался. Сука.

И Дон чувствует. Правда, чувствует. Это тепло, разливающееся где-то внутри

его естества, накрывающее волнами спокойствие и нарастающую как по
накатанной мерзость к себе и к Лео за это осознание.

Губы дёргаются в какой-то едкой конвульсии, потому что гений пытается

подавить дурацкую улыбку, которая совсем тут не уместна. Пальцы нервно
сжимаются, и отвёртка выпадает из рук. И он зол, зол, невыносимо зол на самого
себя, ведь эти эмоции он испытывать не должен. Но Дон умный. И всё понимает.
Но категорически не хочет копаться в этом дерьме, искать почву своей
внутренней перемены.

Ощущается только презрение. Больше к себе, нежели к Лео, который просто

сейчас зрит в корень, видит его насквозь и будто бы чувствует и ощущает.

Дон коротко выругивается и наклоняется за упавшей отвёрткой, но это,

скорее, единственная для него удачная возможность избежать этого искристого
взгляда. Он раздражён.

Резьба в болтах сточилась, и кусок корпуса намертво присобачился к

внутренностям и микросхемам прибора. Его нужно было отодрать как-то с
мясом, но жалкая отвёрточка или шуруповерт бы не подошли.

Взгляд инстинктивно тянется к небольшой циркулярной пиле, как и руки, но

гений резко замирает, шлёпая по столу и нервно сжимая кулаки. Осознание. Лео
снова тут, и он снова мешает работе.

— Чувствую что? Маниакальный психоз и желание прибить тебя к чёртовой

матери? О, да, ещё как! — И он сам точно не знает, врёт он или нет.

Отчасти это правда, отчасти — наглая ложь. Он сам ещё точно не

разобрался, чего в его словах больше.

— Я тебя по-хорошему прошу. Отцепись ты уже от меня!

Донателло набирает воздуха в лёгкие, чтобы высказаться ещё по какому-то

поводу, может, съязвить насчёт внешнего вида брата. Но всё-таки прерывает
себя, и всё же берёт пилу в руки, параллельно копаясь в огромном Ктулху из
рубильников, удлинителей и проводов в поисках подходящего разъёма, чтобы
запитать эту шайтан-машину.

Главное, чтобы он молчал. Не говорил ни слова и снова позволил ему

отвлечься на свои насущные дела. Дон НЕ хочет проводить с ним время.

Неужели это так трудно понять? Всего лишь одно слово — "нет". Можно было
бы считать мечника тупым, недалёким, ограниченным, но гений-то знает, что он
не такой. И уж лучше бы был таковым, ведь тогда его было бы проще оправдать.
12/53
 Подрубив пилу в сеть, Дон просто плюёт на всё и включает инструмент, не
прикрыто наслаждаясь его мерным шумом. Резать металл металлом — то еще
кощунство, но у него нет другого выбора.

Гений не решается никак приставить вращающееся лезвие к корпусу в

присутствии Лео и выжидающе смотрит на него, в надежде, что тот наконец-то
свалит и предоставит ему пространство для работы.

Это начинает переходить все дозволенные границы. Хотя мечник уже

миллиарды раз их успел нарушить.

— Опять ты за своё! — возмущённо взмахивает руками Лео и неуловимо

надвигается. Для него, похоже, циркулярная пила, особенно рабочая, не
представляет опасности. Дон думает о том, что этим придуркам снова надо
прочитать инструктаж по безопасности. А ещё лучше — заставить его заучить.
Или распечатать и повесить в дверях — пусть сначала вслух читают, оповещая о
своём прибытии, и потом уже заходят или забивают на это дерьмо и идут мимо.

Идеальный план. Осталось дожить до его реализации.

— Это ты за своё, — начинает Дон, но мечник перебивает его, чем вызывает

нервный тик века.

— Я вижу, тебе плохо без меня, как мне без тебя, и лучше, когда мы рядом.
Донни, это не просто так, ну, сам подумай, вдруг мы действительно когда-то
были-

— Завали!

Дон, вот честно-честно, не может уже его слушать. Он устал от этой чуши, от
каких-то идей, мыслей и теорий, особенно когда Лео применяет свой ум для
какой-то фигни, чтобы доказать, что они близнецы. В конце концов, теории —
это по части Дона, пусть мелочь свой нос не суёт, куда не просят.

— Мы не близнецы, Лео, — говорит он громко, напрягая связки, чтобы его

было слышно за гудением пилы. Очки защищают его глаза от искр, но ничто не
защитит его самого от того огня, который младший несёт в себе. — Ты
красноухая черепаха, Лео, я мягкотелая, мы НЕ близнецы, мы НЕ можем быть
близнецами. Можешь ты, пожалуйста, просто отвалить от меня с этим — и
вообще со всем — и пристать к кому-то другому?

— Хорошо, но откуда тогда это? — У Лео глаза горят, это не хорошо, это
значит, что он вошёл в кураж и абсолютно в восторге от своих навязчивых идей,
а ещё готов выдать сотню аргументов за них. Он указывает на своё плечо, на
котором можно заметить еле видный шрам, который Дон приметил ещё в
детстве, потому что… — А теперь на своё глянь, умник!

Да, потому что у него точно такой же, точно на том же месте, только на
другом плече, и никуда от этого не спрятаться.

Он не представляет, как это может быть, но подобные шрамы имеют

сиамские близнецы, которых смогли разделить. Если они такие же, в чём он
сомневается, он всё равно благодарен искренне тому, кто разделил их. С другой
13/53
стороны, быть может, у них с Лео могли бы быть иные отношения, более
дружеские, более добрые и лёгкие.

А вот тут возникает вопрос, надо ли ему это. Дон не думает о нём, просто
говорит: «Нахер надо», — и вроде бы на этом можно успокоиться, дать мозгу
отдохнуть, погрузиться полностью в рутину, но чёртов Леонардо…

— Ну? Что ты на это скажешь? Видишь?

Злость вспыхивает внутри гения ярко и сильно, и он взмахивает рукой, сам

забыв о чёртовой пиле или, может, не подумав о ней и последствиях, к которым
приводит неосторожное обращение с ней, но громкий крик, полный брани,
застревает в горле, когда он видит, как пила оставляет на ладони мечника
глубокий росчерк от основания кисти до мягких подушечек под пальцами, а сам
он…

Оу…

Его взгляд цепляется за истекающий кровью обрубок фаланги. Боль

накрывает позже, и почему-то умник фиксируется не на ней, а на том, что Лео
всё ещё здесь. Его нервы попросту сдают, когда руки того снова касаются его.
Ему кажется, что его душат сотни пальцев, туго обвившихся вокруг его горла,
как будто они сдавливают, сдавливают и сдавливают его сильнее, из-за
давления глаза набухают и язык прилипает к нёбу, и во всём виноват этот
мелкий уродец с верным, как у псины, взглядом.

Дон заваливает его на пол с низким рычанием и заносит руку для удара. В
голове стучит кровь, когда он ощущает, как костяшки встречаются с острой
скулой, а за кровавой пеленой перед глазами не сразу видит, как мечник
укрывается от удара и как откидывается от него его голова. Дон чувствует силу,
превосходящую этого слабака, и упивается ей, глотает и давится, жадно
хватает ещё и вдыхает так глубоко, что дышать не может, когда бьёт снова и
снова, когда за его ударами не следует ничего больше.

Но затем Лео хватает его за плечи и упирается ногой в живот, и Дон с

удивлением замечает, как летит в стену. Они дерутся словно на ножах, не щадя
друг друга, совсем как сопляки, которым больше заняться нечем. Рядом
работает пила, и Дон краем сознания думает о том, чтобы схватить её и
перерезать младшему горло, тогда все страдания прекратятся сразу — и его, и
чужие.

Потом он думает, что не обязан прекращать чужие, ему должно быть срать,
а со своими он решит, как поступить, как-нибудь справится. А потом пугается.
Пугается собственных, жестоких и мерзопакостных мыслей. Этого мгновения
хватает Лео, чтобы нанести ещё один удар, и Донателло задерживает дыхание.

Есть что-то ироничное во всем этом, знаете. Когда Дон чувствует гордость и
счастье, он непременно покидает лабораторию и хватается успехами перед
окружающими, ловит восхищённые и завистливые взгляды и купается в лучах
всеобщего обожания, признания и гордости. Так было всегда. Но чаще всего он
остаётся один на один с собой и радуется тоже с собой, но стоит повернуть
голову — и Лео непременно находится рядом, чтобы разделить с ним печаль или
радость, да что угодно, потому что он этого хочет.

14/53
 Ни о какой любви не идёт речи. Лео просто хочет быть нужным и готов ко
всему, если это гарантирует ему место рядом с умником. Так и получается, что
радость как раз Дон всегда делит с ним в первую очередь.

Леонардо же, напротив, испытывает ее крайне редко, но всегда первым

бежит к нему. Но более весомые моменты случаются тогда, когда он испытывает
боль. С физической он справляется сам, он и моральную как-то терпит, скорее,
замещает даже, но иногда — иногда он ломается, и вот тогда натурально
приползает к Дону. Он не говорит ничего, просто сворачивается у закрытых
дверей или в уголочке лаборатории и молчит.

В такие моменты Донателло чувствует тоску и желание помочь, но вместо

этого гонит младшего прочь, чтобы не покрывался тут грибами, а выбрал для
этого другое место, на помойке желательно. В глазах мелкого есть что-то такое,
что Дон прекрасно знает. Во взгляде Лео есть что-то, что всю жизнь в нём
живёт, и Дон — одна из причин этого.

Лео эмоциональный и часто смеётся, часто кричит от радости или злости,

быстро и легко раздражается, но довольно редко плачет. Ещё реже Дон это
видит. Видимо, у младшего есть какие-то зачатки гордости, раз он
предпочитает оставить это для себя, чем нести в массы.

Но сейчас он чувствует давление чужого лба на своём и жжение там, где они
столкнулись. Сила удара была, по-видимому, достаточно бешеная, учитывая, как
в голове звенит и мутится, а по лбу младшего ползёт кровавая змея. Дон
чувствует мокрое у себя между бровными дугами и даже не удивляется, но
устало чертыхается.

У Лео глаза мокрые и полные боли, но взгляд направлен только на Дона,

никуда больше. Эта его преданность пугает и высасывает из гения всё, что
только можно, и он не знает, как ему дышать. Ему больно тоже — в груди ломит
и давит, и хочется запереться подальше. Но это не поможет.

Лео плачет.

— Как же ты не поймёшь… — всхлипывает он, его рот кривится, губы

поджимаются. — Я без тебя на физическом уровне не могу, чёрт возьми, Дон,
меня как будто нет вовсе, только с тобой есть. Я устал так, пожалуйста, дай хоть
немного побыть целым…

Донателло сглатывает и позволяет собственным надломам скользнуть

наружу. Бровные дуги изгибаются у переносицы, и он показывает мечнику
собственную боль, перестав скрывать ее за бравадой злобного дерзкого
отшельника. Он признаётся, когда говорит:

— Я хочу уничтожить тебя, чтобы тебя не было, я ненавижу тебя. — Лео

всхлипывает снова и закусывает губу острыми зубами, он весь напряжён и
изранен и вполне возможно плачет от физических ран, но только Дон знает, что
моральных у него достаточно. Он выдыхает: — Но я не могу.

Лео закрывает глаза и срывается. Дон по какой-то причине следует за ним.

Обрубленный палец болит и пульсирует. Повреждённая плоть никак не

перестаёт кровоточить, и Дон, скорее, воет, чем рыдает, с каким-то звериным
15/53
рыком, и хватается за первый же попавшийся шнур, чтобы перетянуть палец.

К чёрту перевязки. Руки дрожат, узел не завязывается, а кровь так и хлещет

пульсирующим ручейком, мелкими капельками опадая на пол. Одной рукой
ничего не выходит, и Лео, весь в слезах, просто вырывает у него шнур и
затягивает так туго, что Дон перестает ощущать остатки.

Мечник сам весь в алых пятнах и глубоких порезах, дёргается так, будто его
сейчас вырвет, но не перестает реветь. Глаза у него красные, лицо совсем
сырое, с разводами по щекам. И Дон ещё никогда не выдел его таким убитым и
загнанным в угол.

Осознание того, что почти половины указательного пальца больше нет,

приходит не сразу. Больно, ужасно больно. Хотя для обоих это такая
невыносимая агония, что они, вопреки здравому смыслу, хватаются за раны друг
друга руками, игнорируя всё разумное и лежащую на подставке аптечку.

Дон не думает о себе. И даже не осознает этого. Почему-то в первую очередь

стало важным именно помочь брату. С Лео — такая же невообразимая херня. И
они оба не знают, что с этим делать, как справиться, но, наконец, ощущают
катарсис.

Всё, что можно было сказать, уже сказано.

Раны пришлось забинтовать неаккуратно, даже не обрабатывая. Потому что

на это совсем нет времени. И гений кривится от этого всего, от принятия того,
что проиграл самому себе, что сейчас просто помогает Лео, хотя должен был бы
на него болт класть, по сути, и выставить отсюда без всяких поползновений.

Но он просто вытаскивает шприцы с обезболивающим и как может, подавляя

тремор, вводит и себе и брату по инъекции.

— Это всё ты виноват, — коротко давит сквозь слёзы Дон, пытаясь как можно
более хладнокровно рассмотреть кусок пальца, но мандраж всего тела выдаёт
его с потрохами. Гений подмечает, что пила прошлась прямехонько по суставу, и
пришивать обрубок на место — дело бесполезное и глупое. Просто трата
времени.

— Иди к чёрту, — агрессивно посылает его Лео, всхлипывая сразу после, и

только за этим Донателло замечает, что у брата рассечена губа и фингал под
глазом наливается синюшным цветом. Но ничего с этим не делает.

Дон просто вздыхает, поджимая губы, и вытаскивает из аптечки очередную

упаковку бинта. Руки и плечи у мечника покрыты ссадинами, где-то даже
следами зубов. Словно маки, на его коже расцветают раны, царапины, синяки. И
бинтов мало. Всего мало.

С Доном положение не настолько хреновое. Но он со временем вообще

перестаёт двигать левой рукой, поражается тому, как не упал в обморок от
болевого шока. Ярость сошла на нет, и теперь он просто ощущает
непоколебимое омерзение. Стены давят на черепушку, голова кружится, а
фиолетовая повязка окрашивается кровью. Как и синяя.

Время словно замедляется, и Дон с ужасом для себя подмечает, что теперь
16/53
он спокоен. На место всему негативу пришла эйфория, смешанная с болью и
лёгкой бредовой тупизной от обезболивающего. Лео всё ещё ревёт, но это,
скорее, уже на автомате, от созерцания своих и чужих увечий.

Разум мутный, а мозг становится какой-то тушёнкой в отдавленной

раскалённой жестяной банке.

Дон не знает, что он делает, зачем и для чего. Он устал. Поэтому просто
притягивает Лео к себе за шею, соприкасаясь с ним плечами с небольшими
шрамами. Приближаясь настолько, что пластроны соприкасаются, выстраиваясь
в идеальную ровную линию, будто так и было задумано.

Это не похоже на объятия или какой-то другой физический контакт. Но им

обоим хорошо и спокойно от этого, хотя всё ещё тело накрывает волнами, и кое-
где бинты пропитываются красным расползающимися на белом пятнами.

То, с каким трепетом и невероятным страхом приблизился к его телу Лео,

гения просто поражает и сотрясает. И чёрт вообще знает, сколько они вот так
сидят, вплотную друг к другу, на грязном, пыльном и холодном полу. Рана к
ране, грудь к груди.

— Это то, чего ты хотел? — холодно спрашивает Дон, постепенно

успокоившийся, но всё ещё неспособный подавить внутреннюю тряску.

Лео молча кивает, прищуривая глаза с полопавшимися от напряжения

капиллярами, и болезненно выдыхает.

И Дон желает, просто мечтает сказать ему: «А теперь проваливай», — но

почему-то у него просто язык не поворачивается это сделать. Хотя и очень,
невообразимо хочется.

Самый главный вопрос, который никогда не покинет голову гения — почему

Лео постоянно лоялен к нему. Как бы ни бесил, ни издевался — он всегда
остается рядом. Даже если этого не видно на первый взгляд.

Почему он даже сейчас не ненавидит Дона за то, что тот избил его в фарш,
и, возможно, наградил шрамом на всю жизнь. Почему мечнику настолько важно
быть рядом, поддерживать хоть какой-то контакт, ощущать брата поблизости.

И это «почему?» выскакивает у него вслух, так как Донни устал от этой
дрянной нехватки ответов на столь глобальное количество вопросов.

— Потому что я чувствую, что так и должно быть… — уклончиво отвечает

Лео, стягивая с себя пропитанную кровью и потом повязку. Именно в этот
момент Дон и осознает, что красноухий тоже ничего не знает и не понимает. Что
у него нет никаких производственных тайн, и для него самого все его действия
являются нерешаемым ребусом.

— Придурок, — цедит Донателло сквозь сжатые губы. Ему жалко палец.

Теперь все его начатые грандиозные проекты будут стоять ещё долгое время.

Дону всё ещё не понятно, как братья не прибежали на шум, который они тут
устроили, не надавали им ещё больше по репе и не посадили в следственный
изолятор по подозрению в разжигании семейного конфликта.
17/53
 Никого не хочется расстраивать. Особенно Рафа. Ведь он всегда твердит о
том, что они должны быть командой, семьёй, чем-то единым. В их с Лео случае
вряд ли бы что-то могло помочь. Потому что Дон отрицает его. Всем своим
существом.

Мечник тянет его вниз. Принцип ведра с крабами. И гений отсёк его
изначально, пробивая себе путь наверх. Но то, что делает Лео для него, сложно
и не понятно, и поражает до глубины души.

Дон поднимается с пола первым, но никуда не уходит. Он просто не может

уйти. Ему надо зашить палец, заштопать рану у Лео на запястье. И всё это одной
рукой, и без того отбитой. Гений опускается на кушетку, обращая взгляд в
банальное никуда, и уже не удивляется тому, что Лео опускается рядом с ним,
теперь уже соблюдая дистанцию.

Но даже сквозь искажённую призму ненависти и неприязни он смутно

осознаёт, что, может, младший в чём-то прав. Он смотрит на плечи остальных
братьев и едва заметные светлые пятна на своём пластроне. На груди у Лео, с
самого краешка, пятна тёмные, с другой стороны их там нет, и больше всего
странно то, что они со стороны шрама. Как у Дона.

Однако в гении упрямства больше, чем здравомыслия; может, именно по

этой причине он продолжает отрицать то, что становится практически
очевидным.

Он не хочет этого признавать.

Он не хочет, чтобы это было правдой.

Ему невыносима мысль о том, что они с Лео могут быть больше, чем просто
сводными братьями по отцу, он не хочет ничего больше. Как будто Лео и без
того недостаточно невыносим. Дай волю этому неугомонному, и он разнесёт по
камешкам не только дом, но и тебя тоже, и себе вмажет, а потом ещё и получит.

Он… не перестаёт лезть после того случая. Дон наблюдает за тем, как
повязка на его руке натягивается, когда мечник сжимает кулаки, как пачкается,
когда он спотыкается и падает (он надеется, что Лео чувствует себя таким же
неустойчивым, как сам Дон, где-то внутри себя — он не хочет быть таким один),
замечает, когда грязная повязка сменяется новой, чистой и более тугой. Затем
он видит шов посреди красноты, что расцвела на зелени его кожи, в окружении
мозолей и грубоватых наростов, которые нужно обрабатывать. Он отмечает, как
швы исчезают, и вот на руке мечника свежий шрам.

Лео продолжает ошиваться вокруг да около и смотрит совершенно иными

глазами. Это Дон замечает неожиданно и сильно, и отрицать это не может, как
бы ни хотел.

Лео смотрит с какой-то нежностью.

Лео смирился с чем-то.

Дон говорит:

18/53
 — Отстань ты уже от меня, ну! Я с тобой не могу!

Лео отвечает:

— Дай мне хотя бы слышать.

Возможно, он маньяк попросту, этим можно объяснить всё, даже их шрамы,

их пятна, которые младший вполне мог подделать в каком-нибудь угаре. Но
Дону негде от него спрятаться, а вплетать кого-то ещё в это дерьмо не
позволяет гордость, которую это уязвит сильнее, чем волочащийся хвостом по
пятам брат.

Лео — чёртов паразит. Он присосался к стенкам Доновых кишок и живёт за

его счёт, будто его собственной жизни не существует. У Дона от злости голова
кружится — снова, он злится слишком часто, и это делает Лео на самом деле
много чести.

От прикосновений младшего его начинает трясти, и это лишь вопрос

времени, когда его кулак вновь вонзается в чужую плоть. Иногда кажется, что
мечник не понимает нормального языка, и это — единственный, на котором до
него доходит.

Дону смешно от того, каким открытым выглядит лицо Лео, как будто он не
ожидал, — и Дон смеётся. Это нервный, лающий смех, пузырящийся в глотке, и
он давится им, откидывает голову и машет рукой. Он не понимает сам, но всё
его естество ощетинивается и рычит, вздыбливает шерсть.

— Почему ты отталкиваешь меня? — умоляет Лео, и от этого открытого нутра

Дону… не-а, не смешно — тошно. Он отшатывается от обнажённой души этого
чудовища и прикрывает глаза руками, лишь бы не видеть, лишь бы не дать ему
проникнуть глубже. — Я делаю это для нас!

— Я не просил тебя!

Это так чертовски похоже на какое-то клише, будто все происходит по

трафарету. Какой-то дешёвый фильм в жанре «драма».

— Донни, прошу. — Лео хнычет почти как маленький, тянется к нему всем
естеством и вновь натыкается на утыканную шипами стену, не пускающую его
дальше. У Дона есть Железная Дева, только направлена она шипами наружу, а
сам он скрывается там, внутри гладких, прочных стенок, отлитых из титана и,
может, ещё чего-то супер-прочного. — Я просто хочу снова быть с тобой.

— А я хочу, чтобы ты отвалил от меня, Лео, — говорит Дон и, кажется, видит.

Именно в том самом смысле. Как будто никогда раньше не. Это пугает даже его,
но мечник не замечает, вместо этого продолжая тянуться к нему.

— Почему?

Дон готов задохнуться от возмущения и злости, потому что этот чёрт не

понимает! Не важно, сколько он ему будет объяснять, мечник просто
проигнорирует его и продолжит делать то, что делает. В конечном итоге, кто-то
из них сломается, это будет больно и громко, это всё изменит.

19/53
 — Потому что я хочу быть собой! — кричит он в ответ, испуганный, его глаза
широко раскрываются. — Я не хочу быть нами! Нет никаких «нас»! Ты — это ты,
Лео, я — я, и мы не одно и то же, мы совершенно несовместимы, почему ты не
оставишь меня в покое?!

Молчание растекается между ними липкой чёрной жижей, вонючей и

булькающей, растягивается на бесконечное количество «тик-так». В этой
тишине слышно, как они оба шумно дышат — впопад, ха — и как подтекает кран
в задней части лаборатории.

Донателло выпрямляется, расправляет плечи, уверенно выдерживая полный

упрямства и мольбы взгляд младшего, и голос у него звучит ровно и жёстко,
когда он говорит, вскинув голову гордо и сильно, как привык:

— Я хочу свою свободу, Лео, а не дёргаться от того, что ты меня

преследуешь, как полоумный. Я не хочу, чтобы ты давил меня и душил, я хочу
заниматься своими делами — без тебя. Так почему бы тебе-

— Я чувствую, что чего-то не хватает. Как будто… Как будто я наполовину, а

с тобой полностью.

— А я хочу жить своей жизнью. Без тебя.

И Лео тоже наконец-то его видит, видит самостоятельную единицу, не

нуждающуюся в нём, и это… Это пугает. Его лицо меняется неуловимо, глаза
широко раскрываются, и вот перед Доном вновь ребёнок, который никому не
нужен.

Он отворачивается от него.

И Лео уходит.

Просто берет и уходит. Это загоняет Дона в такой альтруистический тупик,

что он не знает, как на это реагировать. Поражает сам факт того, что кто-то, кто
так унизительно умолял его, сейчас не проронив ни слова понуро удаляется.

И гений знает, что Лео идёт к Рафу или к Майки — да к кому угодно, может,
даже к Сплинтеру, пытаясь почувствовать себя вновь склеенным. Но сам он
чувствует себя разбитым на мелкие кусочки.

Пила все еще жужжит на столе, и у Дона еле хватает сил, чтобы выдернуть
вилку из розетки и подобрать кусочек пальца, чтобы закинуть его в морозильник
и потом заспиртовать.

Ему не хочется выбрасывать в мусор кусок себя. Он слишком хорош для

этого. Но почему-то создаётся ощущение, что он уже это сделал. Будто
променял какую-то часть своего естества на нечто тупое и безумное.

И он бесится от этого ощущения, хочет уже начать крушить собственную

лабораторию, но что-то сдерживает его. Он просто садится, сдирая шнур с
обрубка пальца с болезненным утробным воем, и хватается за иглу.

Дон ощущает потерю.

20/53
 И нет, палец тут не причем. Гений сейчас просто как расстроенное пианино.
Его взгляд падает на шрам, на пятна на пластроне… и его охватывает гнев.

Он действует абсолютно не логично, хватая реактивы и пытаясь стереть ими

белесые разводы на роговице. Но такое ощущение, будто они пронизывают всё
его тело, они не поверхностны, а неотъемлемая часть куска его плоти.

И Дон злится, беснуется, сходит с ума, добавляет себе лишних химических

ожогов… Но в конечном итоге, сдаётся. Мысли пролетают в голове со
стремительной скоростью, и режущая уши тишина только усугубляет это.
Сердце гулко стучит, сотрясая грудную клетку.

«Да что, блять, со мной не так-то?!». И он инстинктивно тянется рукой к

плечу, будто пытаясь что-то почувствовать рядом, но лишь натыкается
пальцами на шрам.

Появляется мерзкое, склизкое и холодное сожаление. О том, что наговорил

Лео. О том, что прогнал его. Но так будет правильнее. Так нужно. Для них обоих.
Всё, что уже произошло — нельзя изменить. Это лишь пустые слова, которые
ничего не решат. Он добился своего. Он должен быть счастлив. В любом случае,
какое ему вообще дело до мечника?

Дону противно. Чего-то не хватает. Чего-то не ощущается.

В воздухе повисает немой вопрос:

«Может быть, это не Лео, может, это с ним не всё в порядке, и у него на
нервной почве едет крыша?».

«Какого хрена я гоню навязчивые мысли прочь, но всё равно в любом случае
думаю об этом придурке? Почему это дрянь как какая-то неоспоримая
аксиома?!» — взрывается Дон, всаживая иголку в плоть и громко вскрикивая от
тупой боли.

Они разные. Они другие. «Их» давно уже нет. Они есть только по
отдельности.

Образ Лео проникает в душу, как какой-то яд. Травит, травит, душит. От него
нет противоядия. Это выводит всё из-под контроля, и кажется, будто Дон даже
тело всё перестает контролировать. Он просто впивается ногтями в шрам,
вонзаясь в кожу и извращаясь в не читаемой гримасе.

Эта новообрётенная свобода ощущается бременем, давящим на сознание.

Создаётся впечатление, что он зря боролся за независимость и личное

пространство. Что зря вообще напрягался, потому что подобное положение дел
его опять не устраивает. И он просто не может это терпеть.

Ящик с реактивами летит на пол в сопровождении отборного мата. Катарсис

отступает, и Дон просто замирает.

Есть какое-то мерзкое понимание того, что он мог бы стать всем, иметь
безграничную власть над собой, добившись свободы. Но это оказалось настолько
утрированным и бесполезным…
21/53
 Ведь сейчас он чувствует только то, что стал зависим ещё больше. Ему он не
нужен тоже.

Примечание к части

также ссылка на текст есть в углу эльфа по ссылке

https://vk.com/angstyelf

22/53
Фрагмент второй: Принятие

Лео кричит.

В темноте его комнаты всё кажется красным, как кровь, что течёт по коже.
Острые когти вонзаются в плоть снова и снова, раздирают обёртку, в которую
завёрнуты мышцы и жилы, обнажая естество.

Он скулит, забившись в дальний угол комнаты, и впивается ещё глубже,

желая стереть ненавистный шрам, как будто это он виноват во всём. Будто это
его вина в том, что их с гением связывает какая-то непонятая прочная нить,
которую у него не получается разорвать. Дон пытается, он знает, но даже у
Дона не получается этого сделать.

Лео воет и бьётся затылком о стену с такой силой, что перед глазами всё
вспыхивает и мерцает, но эта боль ему необходима. Ему больно глубоко внутри,
где он не может когтями достать, не важно, под каким углом он их вонзает в
себя.

Лео погружён в ощущение Дона с головой настолько сильно, что

безошибочно может сказать, когда у того болит голова, а когда он задыхается
от отчаяния. Ему интересно, может ли Дон так же.

Отчаяние у него на языке похоже на горечь, которая отравляет и заставляет

хотеть проблеваться. У него нёбо выморожено мятой, а язык кажется
распухшим, когда он давится слюной, приподнимаясь над не очень симпатичной
лужицей без какого-либо цвета. Может, цвет она и имеет, но в темноте не
видно. Лео слышит, как кровь течёт и превращается в густые кляксы на полу, и
проводит по нему рукой, размазывая и оставляя следы от ладони.

Он чувствует себя умирающим, его трясёт, как током ударенного, и он хочет

просто ярко догореть, взорваться и тлеть, тлеть, тлеть. Ему плохо, но это
постепенно проходит, давая ему вдохнуть воздух полной грудью. Истерика
прекращается, словно остановился прилив, и вот он снова стоит на мокром
песке, хотя буквально несколькими минутами ранее тонул и захлёбывался.

Он может дышать. Но ему не хочется.

В груди эта чёртова дыра, которую он не может заткнуть, а если на чистоту,

не особо пытается — знает, что бесполезно. Она просит только одного, и её не
обмануть, Лео пробовал.

Он и сам не понимает, почему его тянет к тому, кому больше всех остальных
на него плевать. Но есть эта тяга, против которой он не может держаться, и
цепи, вросшие ему в плоть, натягиваются, утягивая его следом.

Поднимаясь на ноги, он бесшумной тенью скользит в комнату к отцу.

Видеть гения нет никакого желания, но папа — тот, кому он может

довериться. Не счесть, сколько раз этот безответственный хорёк укрывал
маленького черепашонка в тёплых объятиях и успокаивающе водил мягкой
ладонью по лысой макушке, сколько негромкий голос сказок ему прочёл и
легенд о невероятном Лу Джицу. Папа не тот, кто ему нужен, но он не
23/53
оттолкнёт, даже сейчас протянет руку помощи, которая Лео необходима.

Проходя в комнату, он не включает свет, закрывает за собой двери и

скользит вперёд. Обстановка здесь не меняется вот уже несколько лет, может,
специально для него, потому что только он один к нему и приходит, и эта мысль
греет душу. Лео хочется плакать, как будто он снова маленький мальчик, и
плевать, что "мужчины не плачут", — он хочет.

Он опускается рядом с кроватью папы и кладёт голову на его ладонь, и

непривычно чутко спящий крыс начинает шевелиться, а потом зажигается свет.
Они оба щурятся, но затем Сплинтер широко раскрывает глаза, видя, в каком
состоянии его сын, и подскакивает на кровати.

— Пресвятые сырные шарики, что случилось?!

Не дожидаясь ответа, Сплинтер спрыгивает на пол и пересекает комнату в

несколько прыжков, бьёт ладонью по выключателю, чтобы свет залил всю
комнату, и зарывается в ящики, чтобы найти что-то, чтобы перемотать раненное
плечо. Лео поджимает губы, подавляя всхлип.

— Прости, пап, — только и говорит он, сжимаясь на полу возле чужой

кровати. — Мне очень плохо.

— Потерпи, Синий, — просит Сплинтер и подскакивает к нему, опускается на

колени и начинает наскоро перевязывать рану, как может достать, обматывая
сверху и снизу и фиксируя узел снаружи. — Вот так, так будет лучше. Господи.

— Это же любимый, — слабо протестует мечник, смотря на то, как кровь на

его плече скрывается под слоями любимого отцовского халата — видимо,
первого, что попалось ему в руки. — Блин, да зачем…

— Это любимая, но всё же тряпка, а вот мне больше интересно, что ты

наделал, — твёрдо требует отец и тянет его на себя, заставляя подняться и
сесть на кровать.

Сам он садится рядом и тревожно заглядывает в глаза. В нём нет сомнения в

том, что это сделал Лео собственными руками, и мечник только слабо и
совершенно разбито улыбается ему, начиная дрожать. Бури рвут его на части
изнутри, готовясь прорваться сквозь тонкую оболочку, сковывающую их там, но
каким-то образом черепашке удаётся их сдержать. Демоны яростно лупят
когтями по рёбрам.

— Я пытался вырвать его, па, — произносит он шелестяще, и негромкий

всхлип всё же рвётся с губ, — но он застрял намного глубже.

Сплинтер смотрит недоумевающе, действительно опасаясь, что его сын

сошёл с ума. Из них всех наиболее к этому подверженными оказываются именно
Лео и Дон, и они все это прекрасно осознают. Но затем Сплинтер осознаёт.

— Ох, Синий…

Лео подаётся вперёд и утыкается в грудь отца лицом, обнимает его крепко,
как плюшевого зайца, и скрючивается. Лео не смог вырасти и переступить через
всё это. Оно выросло вместе с ним.
24/53
 — Я понимаю твое смятение, — коротко говорит Сплинтер и бережно
накрывает плечи сына одеялом. — Скоро ты сам обо всем узнаешь.

И Лео хотел бы пытливо глянуть на него, но он не может, так как слезы

застилают глаза, где-то в горле застрял ком, будто из колючей проволоки,
заставляющий сдавленно сипеть и сгибаться ещё сильнее.

Мечнику вспоминаются времена, когда он переживал все свои внутренние

боли в одиночестве, и сейчас соседство с отцом куда лучше этого приватного, им
же выстроенного ада.

Лео чувствует себя так, будто его распилили пополам, а разрез не

удосужились зашить. И это так больно, чертовски невыносимо больно, что он
хочет распасться сейчас на элементы и больше ничего не ощущать. Какая-то
часть его личности вырвана с корнем, и глубоко внутри он на инстинктивном
уровне знает, что Дон сейчас даже палец заштопать не в состоянии.

Что брата так же коробит и трясет, как его.

Но между ними проведена красная черта. И ему нельзя через неё

переступать. Потому что в следующий раз он не отделается от этой
кровоточащей дыры где-то внутри него самого. Слёзы градом катятся по щекам,
и Лео просто не в состоянии их остановить. Его прорвало. Всё, что накопилось
там, в его комнате, выплескивается наружу.

Тело немеет, глаза закрываются, потому что они ужасно устали,

воспалились, веки опухли. И мечник просто проваливается в нездоровый сон,
оставляя отца наедине со своими мыслями.

Спит он долго и плохо, постоянно ворочаясь во сне, задевая никак не

желающие затянуться раны. Снится ему полнейший бред, какие-то обрывки
фраз и лиц, событий. Снится, будто это именно он отрезал палец Дону, а после
проглотил его, обляпывая губы и лицо кровью. Кошмары накатывают один за
другим, погружая в пучину отчаяния и безумия.

Но он не хочет просыпаться.

Кажется, будто что угодно лучше, чем находиться в реальности, ощущать

себя опустошённым, лишённым чего-то. И даже вернувшись в относительное
сознание, он долго не решается открыть глаза. Просто лежит в попытках не
думать, не видеть, не слышать.

И он, конечно, понимает, что ему нельзя находиться в таком состоянии. В

любой момент может произойти что-то, в чём могло бы понадобиться его
вмешательство. Вроде нападения Гипно или ещё кого. Но нет никакого желания.
Он разбит и потерян. И ощущение отсутствия кого-либо рядом еще больше
угнетает. Он снова не нужен никому. Даже самому себе.

Бездумные, бесполезные валяния длятся, пока Лео не ощущает сквозь

пелену на себе какой-то пронизывающий взгляд. И он уверен на все девяносто
девять и девять десятых процентов, что это Дон.

Ему страшно. До дрожи. И, скорее всего, это заметно. Невозможно скрыть.

25/53
Тело пробивает холодный пот. Ужас, дикий ужас ползёт под панцирем,
выбиваясь наружу тихим стоном.

Лео разлепляет глаза и смотрит в потолок.

Он серый, покрыт какими-то плывущими кругами. Но это, скорее, он сам и

его зрение, ползучая галлюцинация. После он переводит взгляд на дверной
проём и видит там чей-то силуэт.

Предчувствие не подвело. Всё такое заплывшее и мутное, поэтому он не

успевает сфокусироваться на безликом наблюдателе, как тот пропадает в
темноте коридора.

Отвратительный минус коллектора — тут всегда темно, несмотря на время

суток. Лео подскакивает, путаясь в одеяле, падая на пол и расшибая в кровь
колено, но это его не останавливает. Он чувствует, что должен.

Должен догнать, извиниться, хоть что-нибудь сказать. Поэтому бежит, теряя

равновесие, врезаясь в предметы на пути, стены, косяки, двери.

Мечник настигает Дона в самом тёмном углу и хватает его за руку, тяжело
дыша, будто эти пять метров для него растянулись на пять миллиардов
километров. Гений вырывает руку и ускоряет шаг. Лео ловит его снова и
открывает уже рот, чтобы что-нибудь сказать, но слышит чёткое и ясное:

— Не прикасайся ко мне, дрянь. Ненавижу.

И ему снова становится невыносимо больно. Настолько, что колени

подгибаются, и он просто сползает вниз по стене, неловко шлёпаясь на пол и
шумно, жадно вдыхая воздух, никак не способный отдышаться.

Это потрясение, это потеря. Очередная, ещё более трагичная для него.
Потому что Дон не останавливается и не оборачивается. Он просто уходит прочь.

Что-то внутри оглушительно звенит и рушится, как рушатся цивилизации в

течении времени. Звон в ушах заглушает все прочие звуки и нарастает,
нарастает и оглушает, накатывает алой пеленой перед глазами, как будто
помехи на телевизоре и по радио.
Белый шум в красные крапины.

Лео вонзает в и без того уже раненное плечо нож и давится, всё внутри него
сжимается и скукоживается, и он сжимается тоже. Ярость и накатывающее
безумие выкручивают кости, как будто им кто-то управляет, и он вонзает нож
раз за разом, кричит и давится. Кровь брызжет густыми каплями на лицо,
влажно чавкает плоть, обнаженная и разрываемая.

Донателло отказывается от него, Донателло не нуждается в нём, Донателло

ненавидит его... Дон сжимает его руки за запястья и прижимает к стене, а в
лицо кричит отчаянно:

— Перестань!

Лео замирает всем телом и даже, кажется, не дышит, смотрит широко

раскрытыми глазами, как кукла, брошенная в дальнем углу, и не сразу осознаёт.
26/53
Наваждение проходит, гений зачем-то пришёл сюда снова, хотя сам же и
прогнал, и это похоже на какую-то издёвку, какой-то забавный случай,
произошедший не с ними, но напугавший их.

Лео чувствует себя так, словно его рвёт на части в разных направлениях,
совершенно не относящихся друг к другу, и шипит снова, а Дон сжимает
запястья крепче.

— Зачем ты делаешь это?!

Лео сверкает глазами яростно и с ненавистью, стекающей с языка змеиным

ядом.

— Ты мне не нужен!

Донни бы хмыкнул, выпрямился и отошёл, он бы пожал плечами и сказал с

флегматичным выражением на лице: «Да и пошёл ты», — или что-то в этом духе,
и это было бы нормально. Но почему-то он скалится тоже и смотрит с такой же
яростью в ответ, и Лео не понимает, в чём провинился перед ним, ведь он же
сам хотел, чтобы Лео отстал!

— Ты делаешь мне больно! — рычит он, на его шее пульсирует жила, а

зрачки в его глазах широкие-широкие... Лео втягивает воздух сквозь зубы и
щурится, но ничего больше из-за своих слёз не видит.

— Уходи, Донни.... — просит он, но в то же время это не похоже на просьбу,

это по вкусу походит на отторжение. Зелёный виноград. — И можешь её забрать
с собой. Я не хочу так...

Донателло чертыхается сквозь зубы и зажимает комом из кухонных

полотенец рану, пока помещение наполняется остальными членами их семьи, и
Лео закрывает глаза, чтобы не видеть их лиц.

Чтобы не видеть лица Дона.

— Ты кретин, — шипит умник ему в лицо и вдруг сгребает его в объятия

свободной рукой, весь напряжённый, но их плечи соприкасаются, и оба они
выдыхают. На какой-то момент боль становится меньше.

Лео неосознанно тянется сильнее к гению, прижимается крепче и утыкается

в шею носом, устало выдыхает и подрагивает от холода и мучительной,
изматывающей пульсации в ранах. Дон поднимает их обоих и под тревожными
взглядами остальных ведёт к себе.

Перемотанное тугими повязками плечо ноет и тянет. Хочется завершить

начатое, но только для того, чтобы от этой боли избавиться. Лео устало
опускает голову; сейчас, когда всё закончилось, он чувствует себя таким
выжатым, практически уничтоженным, и ещё ощущает, как накатывает то, что
было заперто от него раньше: ужас от содеянного. Он мог остаться без руки.

Донателло опускается рядом и устало трёт ладонями лицо, пока Лео пялится
в кружку с чаем, которую брат для него принёс. Краем глаза замечает всполох
красного и дёргается, поворачивается и смотрит на глубокие царапины на плече
гения, том самом, к которому любит прижиматься, том самом, к которому
27/53
идеально подходит его собственное, замотанное в бинты.

— Что... — пытается он, но голос подводит, звучит хрипом, из-за которого

Дон морщится, а Лео кашляет. — Что случилось? Я тебя ранил?

Дон кисло смотрит на него в ответ и ведёт плечом, отворачиваясь.

— Ага, да, в самое сердце. Рождением своим. — Он хмыкает и морщится

снова, а потом смотрит на Лео. — Я проснулся от твоих криков. Оно уже было
такое. О чём ты думал, когда делал это, Лео? Баран.

Наверное, мечник ощущает нечто сродни стыду. Последнее, чего он хотел,

это чтобы кто-то пострадал, тем более Дон. Что-то тёмное внутри него скалит
зубы и шипит: «Нет, ты хотел, чтобы он страдал. Ты хотел, чтобы ему тоже было
больно, как больно тебе», — но Лео, самый рациональный, отмахивается от
этого, хотя оно остаётся внутри него. Он немного отклоняется назад, но затем
выпрямляется снова, чтобы прижиматься к чужому плечу своим.

— Я хотел, чтобы тебя не было во мне, — произносит он негромко,

практически неразборчиво, но Дон понимает, что он говорит, и хмыкает.

— Ты хотел отрезать себе руку. Твоё счастье, что ты не повредил там ничего,
полоумный. Ну, и как, получилось, что хотел? Легче стало?

Лео молчит, потому что ответ и так очевиден. Он опускает голову и ещё
какое-то время смотрит на кружку, на чай, заваренный специально для него, но
вряд ли Доном. Скорее всего, это сделал отец, вряд ли даже Раф. Перед ними
стыдно тоже, он не хотел напугать их. И Майки пугать не хотел тоже. Он просто
хотел избавиться от этой жуткой связи, натянутой между ними с гением, как
какой-то толстенный сосуд между десной и зубом, который не даёт этот зуб
вырвать, хоть он и шатается, как бог его знает что.

Донателло вздыхает.

— Если я просто дам тебе быть рядом, ты перестанешь это делать?

Лео отрицательно качает головой. Он не знает. Он просто не в состоянии

знать чего-то подобного. Он не Ванга и не экстрасенс, чтобы наперёд
прочувствовать и отследить своё будущее состояние. Он ощущает только то, что
сейчас, на данный момент, ему намного лучше легче, чем тогда, когда они были
порознь.

Всё его естество сейчас как сломанная посередине балка, а присутствие

Дона эту разрушенную, расшатанную конструкцию хоть как-то поддерживает.

И мечник ощущает нужду в этой поддержке, как в кислороде. Будто это что-
то жизненно необходимое, тот аппарат искусственной жизнедеятельности,
сокрытый внутри, и даже не под кожей.

— Я не нуждаюсь в твоих подачках, — сначала гордо говорит Лео, а потом

давится воздухом и кашляет, кашляет, кашляет. А после надрывно нервно
выдает: — Ты же ненавидишь меня. Зачем тебе это?

Молчание Дона становится триггером, который выводит из себя, но Лео

28/53
сдерживается, делая глоток и сжимая кружку пальцами.

Вспоминаются слова из какого-то сериала, который крутили в одно время в

ночном блоке по ящику: «Это не луизианская грязь, но тоже сойдёт». Венка у
глаза пульсирует, Лео уже устал прикладывать к ней палец, чтобы утихомирить.
Пока он не знает однозначного ответа — это ещё хуже, чем неведение.

Эта тишина становится невыносимой, тупой, как лезвие того ножа, которым
он рассекал себе плоть. Лео не понимает, почему гений травит его ожиданием.
Что он, вообще, чёрт возьми, делает? Думает? Анализирует?

— Не всё так просто, — всё-таки выдаёт Дон спустя неопределенное время.

На самом-то деле он не пришёл ни к каким выводам, и всё это для него как
тёмный лес.

Мечник ощущает полную неудовлетворённость таким ответом.

— «Жить — значит страдать, а страдать — значит искать смысл в своём

страдании», — цитирует гений что-то знакомое, и Лео ещё больше психует, не
понимая этого идиотского утилтаризма, жертвенности и переступания через
себя.

— А можно по-человечески?

Дон усмехается над его глупостью, опускается на стул и сверлит взглядом.

На что он надеялся? Что приземлённый Лео поймёт настолько глубокую мысль?
Не хочется как-то разжёвывать и без того очевидное, как жёсткую, не
проваренную овсянку.

— С тобой всё легко, Лео. Ты любишь тех, кто любит тебя, и ненавидишь тех,
кто тебя ненавидит. Со мной это работает иначе. Эмоции — лишь рефлексы,
которые мы испытываем по звонку колокольчика, мозга. Я не собака Павлова,
чтобы реагировать на подобное.

— Всё ещё не понимаю, что ты пытаешься сейчас мне сказать. Намекаешь на

то, что я псина?

Дон не выдерживает и взгикивает, разражаясь смехом. Он не смеялся так

давно, что Лео уже и забыл, как звучит его смех. Становится неловко и почему-
то стыдно.

Вместо того, чтобы просто решать проблему, его тут выставляют полным
идиотом. Но как ни странно, обстановка постепенно разряжается. И мечник
тоже давит из себя слабую, болезненную улыбку. Может, потому, что они оба
начинают испытывать внутреннее спокойствие.

— Я имею в виду то, что ненавижу и люблю тебя в равной мере, идиот.
Просто это соотношение меняется в зависимости от ситуации.

Подобное признание загоняет в угол. Лео бы было лучше, если бы Дон орал,
отказывался от него, пытался вскрыть на органы. А в итоге всё скатывается к
светской беседе за чашечкой чая. Что-то не так, даже в их ссорах было больше
равновесия, чем во всем этом.

29/53
 Если бы хоть кто-нибудь пролил свет на ситуацию, объяснил, какого, блять,
чёрта творится, то, возможно, они бы оба перегорели и знали, что делать.

Но приходится лишь скатываться в тугую, не понятную для Лео философию,

и выяснять об их уровне неприязни друг к другу.

Снова повисает тишина. На этот раз гробовая, и никто не пытается её

прервать. Мечник всё ещё чувствует опустошённость, думает о том, что как бы
они ни пытались преодолеть это, как бы ни сходили с ума — они оба обречены
чувствовать себя несчастными и обречёнными на провал.

Неуверенность. Она пропитывает воздух, комнату, пространство. И Лео

удивлён тому, что Дон всё-таки снизошёл до него. Он не понимает, что им
движет и какие у гения цели.

Потому что вся эта ситуация — гадкий, тошнотворный, никак не

прекращающийся кошмар. В нём слишком много боли. Для них обоих. И выхода
будто нет.

Лео боится множества вещей. Одна из них, самая главная — это

одиночество. Он пытается избегать его всеми возможным способами.

Дону же одиночество катастрофически необходимо для продолжения

дальнейшей жизнедеятельности. Казалось бы, что они никак не найдут
компромисс.

Но он есть. Потому что дальше так продолжаться уже не может. Это выходит
за все границы. Доходит до членовредительства и приносит жертвы. Кто знает,
что может случиться в следующий раз, если они опять запустят ситуацию до
такой степени.

Это уничтожает не только их. Но и остальных. Другим это терпеть

нежелательно. Втягивать братьев в личные проблемы, заставлять
беспокоиться… Всё это лишнее, этого нужно избежать. Пора прекратить думать
только о себе и собственном комфорте.

Придётся пойти на жертвы ради чужого благополучия и спокойствия. И Лео

на это согласен. Но всё равно хочет быть ближе к Донни. Внутренне,
подсознательно, он не знает природу этого желания, но чувствует, что так надо.
Что так всегда должно было быть, и все их беды случаются только из-за того,
что они противятся этому.

Несмотря на это, всё как-то... меняется, что ли. Не очень заметно, но Лео
ощущает чутко и чётко, потому что он этого хотел. Не сказать, что Донателло
открывается ему или поддаётся, но как будто прислушивается к его шагам, чуть
склоняя голову к плечу, и присматривает, оставляет дверь комнаты
приоткрытой, чтобы Лео не будил его. Он говорит: "Я заебался просыпаться из-
за тебя", — и: "Либо заходи, либо иди на хуй". Лео, конечно же, заходит.

Он относится к этим изменениям с недоверием, но не собирается от них

отказываться. Он видит, на какую жертву ради него — и остальных — идёт Дон,
и идёт навстречу, предоставляя гению больше пространства, хотя нет-нет да
прикоснётся к нему, скользнёт пальцами по запястью, возьмёт за руку (но тут
же отпустит), потрётся о плечо щекой, легко пихнёт, проходя мимо, облокотится
30/53
на него за просмотром фильма, положит голову на плечо, засыпая, или на
панцирь. Донателло ворчит, но не распускает больше руки и пилой не машет,
это обнадёживает.

Мечник поглядывает на заживший палец брата и жалеет, что так

получилось. Он говорит об этом, но Дон не отвечает, просто дёргает плечом и
погружается в работу полностью. Сварочный аппарат в его руках ничуть не
менее смертоносен, и это Лео проверять не собирается.

Но эти изменения, они есть. Для остальных они остаются незаметными,

потому что никто не видел, как они лупили друг друга, не слышали, какие слова
друг другу адресовали, но Лео ценит каждое, и хватается так крепко, как
только может.

Довольно забавно смотреть на лица окружающих, когда во время спора

между красным и синим Дон неожиданно говорит: "Ради бога, Раф, Лео прав". В
образовавшейся тишине слышно, как тикают часы на кухне. Лео даже кажется,
он слышит сверчков. Раф комично приоткрывает рот шире и дёргает пальцем,
хочет сказать что-то, но вместо этого медленно выпрямляется, будто перед ним
дикий зверь какой, и хмыкает. Звук задумчивый настолько, насколько
задумчивый сам Раф, и Лео весело щурит глаза, забавляясь.

Донателло смотрит на него совсем без веселья. У него в глазах этот холод,
уже привычный для Лео (ему кажется, что он ну ни капли не южный, что на
севере выживет теперь легче лёгкого — с такой-то практикой), и чёткое: "Я по-
прежнему считаю тебя тупым и невыносимым". Лео веселится ещё больше от
этого и испытывает благодарность.

Донателло отворачивается и возвращается к своим делам, и даже когда

Майки липнет к нему, не особо отвлекается, только ворчит раздражённо. Майки
интересно — но не только ему одному.

Лео задаётся многими вопросами, когда они сидят с гением на диване в

общей комнате и смотрят какое-то скучное телешоу. У него в руке коробочка с
соком и трубочкой, он болтает ногами, скрестив лодыжки, и задумчиво
покачивает головой, чётко ощущая рядом с собой Дона, чьё плечо вплотную
прижато к его собственному. Без повязки он ощущает рельеф Доновых шрамов,
которые тот себе нанёс во сне, когда Лео вонзал в себя нож. Гений сказал об
этом не так много, да и то, что Лео знает, было произнесено раздражённым
тоном, яснее слов говорящим о том, что ему не поздоровится, если начнёт
задавать вопросы.

Внутри у мечника приятное спокойствие и абсолютное ощущение

целостности. Это странно. Стоит ему подняться и отойти на кухню, чтобы
выкинуть коробочку (и просто проверить), как это спокойствие прерывается, и
он ощущает на его месте натягивающуюся тугими стежками потребность в
гении. Как только он садится обратно, красный свет в его сознании меркнет и
сменяется приятным зелёным.

— Не понимаю, — наконец, говорит он, и Дон нейтрально хмыкает рядом, но

прежде, чем он успеет сказать что-то в духе: "Может, ты удивлён, но я нет", —
мечник добавляет: — Ты не замечал? Потребность. Ты же тоже её чувствуешь.

— Лео... — предупреждающе-недовольно начинает Дон, но младший

31/53
перебивает:

— Даже не пытайся отрицать, ты знаешь, что это уже не сработает. Даже

если ты сидишь тут со мной потому, что боишься, что я снова возьмусь за нож.
Да, я слышал ваш с папой разговор, я уверен, что ты чувствовал это. Твои шрамы
неоспоримое доказательство, и пусть я не самый умный, но даже мне это
понятно.

Донателло резко разворачивается к нему, шумно выдыхает носом так, что

ноздри расширяются, и сверкает глазами злобно. Голос у него сочится желчным
недовольством:

— Хорошо, и что ты предлагаешь?

Лео пожимает плечами, отмечая, что гений не прервал их прикосновения, и

склоняет голову в сторону.

— Допрос с пристрастием? — Дон выгибает бровную дугу. — Па должен что-

то знать.

Донателло молчит какое-то время, размышляя, и вздыхает снова. Его,

наверное, задрало это не меньше. А ещё, по-любому, злит, потому что не его
мысль. Потому что Лео прав, потому что он это понимает, потому что в этом
больше истины, чем в бесконечном отрицании.

В конце концов, умник откидывает планшет и рывком поднимается на ноги,

кидая исподлобья недовольный взгляд:

— Хорошо, раз тебе так неймётся, пойдём, допросим его.

Лео широко улыбается и вскакивает следом, бегом догоняя старшего:

— Команда Ди-энд-Эл снова взялась за дело!

Дон ворчит что-то про Чипа и Дейла и просто то, что Лео точно не Чип. Лео
просто весело скалится в улыбке и сверкает глазами.

Коридоры, коридоры, заветная дверь. Сначала Лео хочет ввалиться внутрь с

громогласным вопросом, но вскоре понимает, что только испортит все этим.

Дон просто молча входит, встаёт перед отцом в свою коронную позу
недовольной сучки и загораживает всем собой экран. И мечник мельком про
себя отмечает, что ему нравится вот это в брате. Его резкие черты,
надменность, твёрдый характер (или, по крайней мере, то, какие из его сторон
он не пытается спрятать). Это ему подходит, подчеркивает его
индивидуальность и обособленность.

И Лео рад тому, что он близок к кому-то подобному. Что он близок именно к
Дону, и тот его больше не отталкивает.

Встав рядом с ним, Лео требовательно-вопросительно смотрит на отца и

ждёт, когда он, наконец, обратит на них должное внимание. Но гений
нетерпелив, и ему тоже хочется получить ответы.

32/53
 — Я требую объяснений, — коротко заявляет он и смотрит этим «не-пытайся-
меня-надурить» взглядом.

Отец поначалу никак не реагирует, а потом вздыхает и заставляет их сесть.

Видимо, для него самого сокрытие чего-то важного стало невыносимым
бременем. А может, в глубине души он был рад тому, что сыновья узнают это
именно от него, а не от кого-то другого.

— Что именно вы хотите узнать? — спрашивает крыс, сцепляя пальцы в

замок. Он спокоен и нетороплив, и это состояние передаётся и Лео.

Создаётся ощущение, что нет ничего более важного, чем те ответы, которые
они сейчас получат. Слишком уж много крови было пролито ради знания. Но
ведь многие войны происходят именно из-за этого. Из-за знаний. А сейчас…
Война прошла. Но то, за что боролись, они так и не получили.

И братья снова садятся так же, как и тогда, у телевизора, плечом к плечу.
Этот жест не ускользает от отца, и он едва слышно хмыкает, понимая, в чём
причина их визита. Но молчит.

— Нам интересно, что происходит, — подает голос Лео.

Сплинтер хихикает, виляя хвостом и улыбаясь самой хитрой из всех своих

возможных улыбок:

— За день произошло много вещей. Что именно ты хочешь знать?

Дон вздыхает. Он знал, что будет не всё так просто. Всегда где-то да есть
подвох. Особенно, если дело касается отца. Как правило, они достаточно
отдалены от него, но при каких-то особо важных моментах он становится нужен.

Не то, чтобы он не нужен совсем, просто сам гений предпочитает свою

позицию независимости. И теперь ему интересно, почему он всё-таки оказался
от кого-то зависим.

— Что за шрамы, отец? Откуда они появились? Что с нами обоими не так? —
спрашивают черепахи чуть ли не хором, с мольбой и тягой к правде.

— Мы же не жертвы какого-то ужасного эксперимента по тестированию

биологического оружия? — подозрительно щурится Лео, и Дон просто не
выдерживает и отвешивает ему смачный подзатыльник.

Морщина пролегает между бровями крыса, и он опирается локтями в колени

в поисках слов для более понятного и подробного объяснения. Нужно высказать
это как-то деликатно, не нарушая и без того хлипкого перемирия между
братьями.

— Дети мои. То, что вы сейчас услышите, не поддаётся объяснению. Это

очень сомнительно и удивительно. Но это факт. — Сплинтер замолкает, смотря в
горящие глаза своих детей, и хочет сказать им правду, но почему-то просто не
может. Слова застревают глубоко в горле и подавляются, уничтожаются,
рассыпаются.

Дон терпеливо ждёт, собираясь опровергнуть или высмеять что бы то ни

33/53
было, если это ему не понравится. Лео же просто слепо и всецело доверяется
отцу, даже наклоняясь в его сторону, и собираясь выслушать всё, что он скажет.

— Вы были одним целым когда-то.

Гений давится воздухом и начинает нервно кашлять, а Лео замирает на

месте. Что это, чёрт побери, вообще значит? Каким образом? Когда? Почему?
Ему нужно больше, больше, узнать столько, сколько получится.

— Эти шрамы у вас с самого детства. Но вы, скорее всего, не помните, как
они появились. Вы были слишком малы, чтобы запоминать такие подробности, —
продолжает свой рассказ крыс, потирая переносицу и недовольно хмурясь. Он
ожидал более бурной реакции и более агрессивной. Ненависть, смешки,
грубость.

Но почему-то даже скептичный Дон не роняет ни слова на слепо выдвинутый

им факт. Может, просто потерялся от неожиданности.

— Но… каким образом? Мы разных видов. В нас общего только гены от Лу

Джицу. — Лео, кажется, сейчас просверлит в отце взглядом дыру, насколько
нетерпеливый и выразительный у него взгляд.

Крыс хмыкает, потирая ладони друг о друга, усаживаясь в более удобное

положение:

— Мутаген. Во всём виноват именно он. Во время мутации вы находились

слишком близко друг к другу, и ваши плечи, — Спринтер указывает пальцем на
шрамы на плечах, а после и на пластроны, — и тела склеились. Срослись между
собой.

Повисает молчание. Длинная, звенящая пауза.

— Вы были похожи на какой-то уродливый чебурек. Вот умора-то, — хохочет

Сплинтер, глядя на реакцию своих детей. — Настолько плотно друг к другу
присобаченные... Вас было трудно отодрать друг от друга.

Лео хватает Дона за руку, переплетая пальцы и ощущая огромную нужду в

таком простом прикосновении. Это как доза успокоительного, как спасательный
круг для утопающего. Открытием для мечника становится то, что и гений так же
крепко сжимает его ладонь, совсем не отстраняясь и, по всей видимости,
чувствуя ту же самую тягу.

Этот жест от отца не ускользает, и крыс удовлетворённо хмыкает:

— Это всё, что вы хотели узнать?

Не сказать, что вопросов стало меньше хотя бы немного, но вместе с тем

вроде и понятнее стали многие моменты. Эта необъяснимая тяга между ними,
которая воспринималась Доном как маньячество со стороны Лео и
покровительственное желание старшего узнать, всё ли в порядке с младшим, с
его собственной, теперь обретает иной смысл и оттенок, и умник не пытается
бежать от неё. От знания, как и всегда, становится легче, и он заметно
расслабляется.

34/53
 Теперь присутствие мечника воспринимается не настолько враждебно, да и
не кажется таким раздражающим больше, но всё ещё напрягает периодически
— Лео знает. Он видит, как каменеют плечи гения, когда он касается его,
случайно или намеренно. Но умник как-то умеряет свой пыл, словно привыкает
или раскрывается для него, словно прислушивается к нему. И Лео расслабляется
тоже.

Они как будто становятся оба терпимее друг к другу, это странно. Лео не
требует к себе внимания, Дон сам ему его даёт столько, сколько считает
нужным дать, и мечник не нуждается в большем. Он чувствует эту странную,
незримую заботу, о которой нельзя говорить вслух, даже думать нельзя,
настолько она ветхая, особенно когда речь о непостоянном Донателло, и
отвечает такой же, стараясь по минимуму лезть в чужое пространство и иногда
снабжая умника новой порцией кофе, когда у того кружка пустеет. Может, Дон и
не замечает этих махинаций, но Лео знает, и это помогает ему чувствовать
некое спокойствие.

Прикрыть спину брата в бою — обычное дело, но даже это обретает иной
смысл, когда Донателло отбивает атаку Фута, решившего напасть сзади. Лео
напряжённо выдыхает, утирает кровь, бегущую из разбитого носа густыми
каплями, перехватывает оружие поудобнее и срывается с места. Он безумец
команды, и потому пользуется своими сумасшедшими навыками, давая себе
полную свободу.

И пусть Дон потом ругается на него, сколько ему влезет, за то, что
опрометчиво подставился под удар, а потом ещё и скакал по крышам, как
полоумный, и свалился с головокружением после, когда всё закончилось, сейчас
Лео ощущает удовлетворение. Потому что чувствует себя нужным.

Сидя между коленями умника, в то время как тот дублирует его позу, только
просунув ноги под его, Лео прижимается к пластрону брата своим и читает
книжку, которую держит за его спиной. Донателло за его панцирем что-то
листает на планшете, иногда смотрит, и в целом, кажется, полностью
удовлетворён тем, как и что они делают оба. Как будто нет ничего такого в том,
как они сидят.

У Дона прохладная кожа, а на плече не хватает пары чешуек, которых Лео

выдрал не так давно когтями просто потому, что ему было скучно. Зато на этих
плечах есть узоры, характерные для его вида, и Лео разглядывает их на свет
гирлянд и ультрафиолетовых ламп, пока ему дают такую возможность.

А потом вдруг понимает, что эта привязанность перешла какую-то

невидимую границу. Расслабившись и опустив защитные барьеры, как-то сильно
слиплись, как будто магнит перевернули, как будто прижались ладонями,
смазанными в клее, и пальцы сплели в замок, чтобы наверняка. Яростно дроча в
ванной и запрокинув голову, Лео горячо выдыхает в потолок и жмурится,
прислушиваясь к тому, как по коже бегут капли пота, а внизу живота
распространяется пульсирующий жар.

Чуть позже он осознаёт, что звал брата по имени. Ему хотелось, чтобы Дон
видел это, слышал это, знал это, был соучастником этого преступления.

Он замечает за собой странную жёсткость по отношению к умнику. Сжать

его запястье покрепче пальцами, чтобы оставить синяки, щипнуть за бедро до
35/53
синих пятен, царапнуть предплечье до красных полос. Укусить в плечо до
кровавых следов от острых зубов.

— Хорош меня грызть, — рычит Дон, отталкивая его лицо ладонью, а потом
припечатав его к стене панцирем. — Я не твоя собственность. Держи себя в
руках, твою мать.

Он возвышается над мечником и сверкает глазами яростно, моментально

выйдя из себя, но на дне его радужек есть озабоченность, потому что Дон не
понимает, чем эти приступы вызваны. А может, понимает, но не хочет
принимать за действительность что-то такое, может, грязное, в его понимании.

Лео делает глубокий вдох, сжимает пальцами его бёдра и сминает губы в
поцелуе, предпочитая держать в руках гения, а не себя. Донателло прокусывает
его губу и рычит в поцелуй, но почему-то, по какой-то причине, которую не
понимает ни один из них, не прерывает его.

Лео шипит от привкуса крови и лёгкой ноющей боли. Он удивлен, но, как ни
странно, доволен.

Что обычно чувствуют люди в такие моменты? Голова кружится, колени

подкашиваются, сердце стучит где-то внизу живота. Реальность смешивается с
радужными фантазиями. Как-то Майки говорил, что когда ты влюблен, небо
похоже на розовый сладкий кисель, облака словно сотканы из сладкой ваты, а
луна сделана из зефирок. В воздухе витают радужные пузырьки, слышится
мягкий аромат цветов, в глаза бьют искры.

Как ни странно, Лео в данный момент чувствует лишь невероятный прилив

сил, заставляющий сжимать ягодицы Дона холодными, длинными пальцами,
впиваться в кожу острыми, давно не стриженными ногтями. Гений шипит в
поцелуй, больше похожий на укус раненной гадюки, и вклинивает своё колено
мечнику между ног.

Что внутри, что снаружи — жадность. Зудящая, гноящаяся язва,

поражающая всё живое. Моральное уродство, переоценка ценностей, и никакой
этики. Институт семьи отодвинут на задний план. И, похоже, это никого не
смущает.

Леонардо знает, что гений не тот, у кого бы в голове неожиданно забил

сигнал тревоги и синим загорелся знак «стоп, поворот не туда». Потому что,
хоть Дон и осторожен до чертиков, риск — его второе имя. И временами он
может дать фору самому Лео со всеми его невероятными закидонами и
безбашенной жертвенностью.

В голове зреет вопрос, почему хочется подмять сейчас гения под себя и
сделать своим окончательно, если он и так, вроде бы, открылся и позволил
надеть на шею воображаемый колючий ошейник.

Горячий язык проходит по губам, слизывая капельки крови и врываясь в

чужой рот, лишая кислорода. Лео прижат к стене, но ему это категорически не
нравится. Начинается своеобразная битва за первенство.

Если подумать, ведь они всегда соревновались в том, кто кого лучше, кто
кого быстрее выведет из себя, да и в принципе кто кого превосходит.
36/53
 Тела прижимаются друг у другу, отдаляются, снова сближаются, «стекают»
по стенке на пол. Лео нависает над Доном, скорее скалясь, чем улыбаясь,
обнажая острые зубы и самозабвенно, беспорядочно кусая его плечи и шею.
Давя раздражённые хрипы, туша внизу называет его придурком и идиотом, но у
Леонардо рвёт крышу, что-то мутится в черепной коробке. Он и сам не свой, и
смотрит так странно, мутно, потерянно и в то же время уверенно.

Гений лягает его по панцирю, чтобы дать себе немного воздуха и места для
маневра и снова получить первенство, но Лео вцепляется в его шею, как
голодный клещ, охочий до крови, стиснувший его всеми лапками и медленно
забирающийся под кожу.

— Ты во мне скоро дыру проешь! — обреченно отвешивает ему подзатыльник

Дон и тоже вгрызается в светло-салатовое плечо, с животным рыком оттягивая
от себя брата за концы маски и заставляя разжать зубы.

Леонардо улыбается. Как жирный, довольный кот, наевшийся сметаны. Он

облизывает заляпанные в крови губы и не пытается оттолкнуть от себя гения,
позволяет ему оставлять алые подтеки везде, куда можно дотянуться.

Цветами в воздухе и не пахнет. Скорее, какой-то гарью. Может, на кухне

тостер опять поломался, а может, это просто нашествие орды у Лео в
воображении, сопровождаемое многочисленными поджогами. Раскаленная,
ожесточённая схватка, разносящая жар по всему телу. И этот жар копится,
концентрируется, оседает тугим комом внизу живота. И судя по тому, как
тяжело дышит Дон, он испытывает то же самое. Пожар.

На секунду они замирают, переводя дыхание и деля кислород, и смотрят

глаза в глаза, встречаясь взглядами, пытаясь прочитать друг в друге то, что
нельзя выразить словами.

Донателло недоволен. Хотя он всегда недоволен. И мечник вообще не

обращает на это никакого внимания. Его зрачки расширены. И ему понятно, что
он просто чёртов наркоман, дорвавшийся таки до желанного наркотика после
долгих часов ломки.

Думать больше ни о чём не хочется, хочется только действовать. Отдаться

инстинктам, позволить жажде диктовать свои правила. Взять то, что так
хочется, что давно хотелось, и окунуться в горячее нутро с головой, задохнуться
в стонах и рычании, попробовать на вкус чистейший кайф.

Лео проводит длинным языком вдоль шеи брата к его подбородку и снова
втягивает его в поцелуй, начиная ладонями мять его тело всюду, где только
может достать, вонзаясь когтями в мягкую кожу на тренированных бёдрах.
Донателло не остаётся в долгу, и плечи мечника покрываются глубокими
рваными полосами, в то время как губы пухнут и истекают кровью от зубов,
сцепляющихся на них раз за разом.

Лео это нравится: ему нравится то, как Дон отвечает на его действия, как
хватается за него, не давая собой владеть в полной мере, более того, претендуя
на Лео в ответ.

Он потирается о ляжку гения и низко стонет, потому что ему хорошо, потому
37/53
что не страшно показать себя с позорной стороны, быть похотливой псиной. В
конце концов, Дон притягивает его к себе ближе, властным движением накрыв
ягодицы когтистыми пальцами, и трётся о него, вырывая из горла мечника стон
и вторя ему же.

Это просто безумие какое-то, мать их. Лео задыхается, он готов сделать это,
если это будет гарантией того, что никто из них не остановится. Он хватается за
умника сильнее и вжимается в него так сильно, что тот со стоном
запрокидывает голову и скалится, шипит сквозь зубы, пока младший метит его
кожу зубами и сосёт пульсирующую жилу под острым углом нижней челюсти.

Власть кружит голову, хотя и является разделённой. Дон, наверное, в таком

же положении, если судить по тому, как грызётся и рвётся в ответ, как будто
даёт сдачи, и только крепче стискивает его между своими бёдрами, то ли не
пуская дальше, то ли не отпуская от себя слишком далеко. Лео готов кончить
уже так, всухую, прямо под пластины, натянутые поверх набухающего ствола.
Ему мокро внутри и тяжело внизу, под кожей горячо, и впору бы остановиться,
да только сил на это нет.

Лео хочет всё и хочет сразу. Лео хочет Дона, и Дон, он знает, хочет того же,
предъявив на него свои права. В широко раскрытых глазах помимо
расплывшихся бездн зрачков чётко читается голодное и бешеное: «Моё».

Донателло бросает ему вызов, будто спрашивает его, что Лео ещё может ему
дать, когда раскидывает ноги в стороны. Он всегда был достаточно пластичным
и с раннего детства сидит во всех возможных шпагатах, поэтому можно не
церемониться и спокойно ставить его в нужные позы. Лео хочет видеть его лицо
и владеть им, потому накрывает бёдра ладонями, скользит под колени и
фиксирует, как нужно.

Ему хочется вылизать умника всего и полностью, и он бы начал с шеи,

вылепленной так красиво и грамотно, что взгляда не отвести. Видно прекрасно,
как зашкаливает пульс, как глубоко Дон дышит, как часто сглатывает и
насколько тяжело у него это получается. Лео накрывает адамово яблоко
открытым ртом и оставляет следы от зубов вокруг него, как будто пытается
выгрызть из сладкой плоти. Его рот уже окрашен красным, но этого мало.

Им обоим этого мало. Им обоим нужно больше.

Они оба хотят всё.

Дон смотрит на него горячо и агрессивно, дёргает ягодицами, рычит

утробно, и вопреки всему тянет ближе к себе. Лео не думает, или не хочет
думать, о том, как они оправдают это бесчисленное количество красных пятен,
укусов, засосов и синяков. Он вообще ни о чем не хочет думать, потому что
голова пуста, и под ним Дон с широко разведенными ногами, сбившимся
дыханием, весь пульсирующий и раскаленный до предела.

Пальцы сами тянутся к резинке шорт, и Леонардо буквально сдирает их,

откидывает в сторону за ненадобностью, подхватывает чужие ноги под
коленями и задирает выше, сгибая Дона чуть ли не пополам, подтягивает к себе,
и кусает, кусает, кусает…

Под острые, как бритвы, клыки попадает все: аппетитная задница, такая
38/53
мягкая и подкачанная, которую хочется мять пальцами бесконечно. Внутренняя
сторона бёдер, возможно, эрогенная зона гения, потому что, когда язык Лео
касается кожи, тот начинает выть и извиваться, хвататься за него руками, то
отталкивать, то снова притягивать к себе.

Кровь у Дона приятная, сладковатая, отдающая нотками железа и его

личного вкуса. Мечник не торопится, исследует его так же жадно и агрессивно,
как и до этого, прикусывая хвост, оставляя на нём причудливые точки. Всё
вокруг застилает лилово-розовый туман, пол уходит из-под ног. Лео ловит
микрооргазмы, глухо стонет, прижимаясь к ляжке брата щекой, но вскоре
приходит в себя, ставит мозги на место и продолжает.

Задница у Дона растянута, туда даже без смазки спокойно проникает один
палец. И рот сам собой кривится в ехидной усмешке от осознания того, что Дон,
такой гордый и самоуверенный, может ублажать себя подобным странным
образом. Правда, гения это не особо смущает, потому что он уже на грани
потери сознания, скребёт когтями пол и плечи Лео, и больше не может терпеть.
Он готов кончить уже сейчас, весь искусанный и облизанный, ловящий от этого
странное, нездоровое, мазохистское удовольствие.

Но прикосновение к дёргающемуся, пульсирующему члену заставляет

сначала вздрогнуть, а потом даже вскрикнуть болезненно и неудовлетворенно,
потому что Леонардо пережимает его орган у основания и контролирует
разрядку, не даёт на это своего согласия. Лео увлёкся. Настолько, что к пальцу,
бесцеремонно таранящему анальное отверстие, присоединяется еще и
скользкий, влажный язык.

Дона выгибает дугой.

И мечник готов поклясться, что это первый раз, когда он услышал настолько
нецензурную брань от старшего. В глазах тут же вспыхивает игривый огонёк, и
пальцы свободной руки хватают гения за язык.

— Вы только посмотрите… Какой-же у тебя всё-таки грязный рот, —

усмехается он, сминая гибкую, тёплую плоть подушечками пальцев, и
бесцеремонно лезет Дону в глотку, заставляя закашляться.

— Иди у чёрту! — шипит он, подавляя странную дрожь под пластроном,

кусает фаланги, и сам обхватывает их губами, облизывает, исследует.

В задницу проникает ещё один палец. Лео перестаёт осознавать, где

реальность, а где вымысел. Где настоящее, а где та картинка, на которую он так
самозабвенно онанировал недавно в душе. Появляется осознание, что оба они
испорченные, ненормальные, какие-то дикие и необузданные. И в этой
ненормальности есть что-то правильное. Будто всё, что сейчас происходит —
важное и нужное, неотъемлемое, поддерживающее их жизнь.

Дон самостоятельно насаживается на пальцы, гнётся навстречу дугой, и Лео

теряет себя, потому что звёзды застилают всё перед глазами. Небо рушится на
него своими бескрайними массивами, луна светящимся блином висит над
головой. И не важно, что вокруг стены и потолок, — вокруг открытый космос.

Кислорода всё меньше, они задыхаются. Лео больше не может терпеть и

тормозит, стаскивая с себя шорты одной рукой. В итоге, и Донателло не
39/53
выдерживает, чуть ли не орёт на него, чтобы поторапливался. Будто они не
успеют. Будто время ограничено, и с минуты на минуту случится коллапс.
Планеты сталкиваются меж собой, взрываются, комната наполняется облаками
космической пыли, режущей кожу не хуже отлично наточенных мясницких
ножей.

Голова кружится. Руки впервые за долгое время дрожат, и, когда Лео,

наконец-то, оказывается внутри, мироздание трещит и рушится на части.

Дон стонет, вцепляется в него, обхватывает ногами. Они замирают.

Пространство искажается, сворачивается то в дугу, то в спираль. Донателло
думает, что они попали в сингулярность. Лео же кажется, что он сейчас кончит,
даже не начав двигаться.

Наверное, оно всё с самого начала вело к этому моменту, иначе не объяснить
того, как легко и просто происходит это сейчас. Лео хватает ртом воздух и
жмурится, трясёт головой, чтобы в ней прояснилось, а затем стонет, потому что
Донателло начинает двигаться сам. Когда он открывает глаза, то ловит
глубокий взгляд почти чёрных радужек гения, заплывших бешеным
вожделением, которое находит ответный отблеск внутри Леонардова сознания.

В груди словно что-то дёргает, и он набирает быстрый, глубокий темп,

вцепившись в умника и вырывая из его горла громкие протяжные стоны. Его
глаза закрываются, чтобы он мог сконцентрироваться на удовольствии, и Лео
даёт ему это, вонзаясь в него так, что старший елозит по полу панцирем с
отвратным скрежетом. Но всё равно этого недостаточно для того, чтобы
испортить происходящее между ними.

У него мир вспыхивает и кружится, когда Дон обвивает его бёдрами так
сильно, что не двинуться, а потом перекатывается. Лео смотрит на него во все
глаза и крепко сжимает ляжки пальцами, когда тот упирается руками в его
грудные пластины, перехватывает взгляд и переводит дыхание. А затем
начинает двигаться, и Лео не может дышать вообще.

Он жадно следит за тем, как изгибается тело гения, как перекатываются под
кожей его мышцы, бугрящиеся, обтекаемые потом. Дон запрокидывает голову и
приоткрывает рот, шумно дыша и набирая темп, который ему нравится. В такой
позиции он, и без того узкий, пропускает его в себя ещё глубже и обнимает ещё
крепче со всех сторон, и это просто до невозможного восхитительно.

Лео сжимает бёдра умника крепче и начинает двигаться вперёд так быстро,
как только может, и звуки, которые наполняют комнату, влажные шлепки и
пошлые хлюпки, должны смущать, но вместо этого заводят сильнее, чтобы
накрыть с головой и увлечь с особой силой. Донателло хватает ртом воздух и
вываливает язык, переносит центр тяжести немного назад и выгибается,
перемещая руки на колени мечника и двигаясь навстречу в ускоренном темпе, и
то, как они друг друга чувствуют и подстраиваются друг под друга, заставляют
их желать этого ещё больше.

Распалённый, заведённый до максимума, Лео чувствует себя переполненным

и готовым выдать всё то, что есть внутри него. Он готов сам весь влезть внутрь
старшего, лишь бы доставить ему то удовольствие, которое тот заслуживает,
которое испытывает сам, и именно из-за этого он снова перекатывается и
начинает вдалбливаться в него дико и неистово, так, как гению нравится, судя
40/53
по тому, как тот стонет, словно пытается себе сорвать голос.

Задней мыслью бьётся, что они так привлекут внимание, что это слишком
странно, что к ним ещё не ломятся, чтобы разнять их, но мечник её отметает.
Видеть гения таким — волнительно, но ещё больше таким его может лицезреть
только Лео, и делиться этим зрелищем он ни с кем не собирается. Низко рыча,
он склоняется и снова вонзается в губы старшего голодным, жадным поцелуем,
на который гений отвечает таким же, ничуть не отставая от него и возвращая
его эмоции в троекратном размере.

Разрядка всё близится, и пелена безумия застилает глаза. Ногти буквально

сдирают чужую кожу, пот струится под повязками, раздается щелчок.

Лео ошарашенно, словно выйдя из транса, поднимает взгляд на дверь. В

проёме стоит Раф с замершим, испуганно-озабоченным выражением, и до хруста
сжимает дверную руку. Повисает молчание, даже Дон перестает стонать.
Становится слышно, как где-то в дальних углах убежища тикают часы. Но бедра
Лео так и продолжают двигаться в ускоренном темпе, пальцы гения сжимаются
на его плечах. Их обоих несёт по инерции, и они уже не могут остановится,
удивлённо и пьяно глядя на брата, кажется, совершенно идиотски улыбаясь.

У Рафаэля лицо такое дикое, будто он увидел расчленённого самым

жестоким образом розового слона в страусиных перьях и кружевной юбочке с
рюшами. Рот его открывается в немом вопросе, но так же закрывается.
Мгновение — дверь с громким лязгом захлопывается, и снаружи слышно лишь
шумное пыхтение и скрип съезжающего по железу панциря.

Даже догадываться не хочется, какая картина предстала перед его глазами,

потому что и без этого все понятно. По ним, по дёрганности, по крови на губах и
по отсутствующим штанам, валяющимся бог знает где. На голову опускается
звенящий купол, и все звуки извне исчезают, внимание концентрируется на теле
снизу.

Лео встречается с Доном взглядом, и они снова впадают в забытье,

сцепляясь то руками, то зубами, то чем-нибудь ещё, чем можно вообще
ухватиться друг за друга. Тела одуряюще близко друг к другу, и никто не
обращает внимание на то, что сейчас их самым бесстыдным образом
разоблачили.

Но мечник не чувствует себя виноватым или мерзким, потому что

происходящее ему нравится. А ещё разгоряченный и узкий Дон внизу,
продолжающий рвать глотку от криков и стонов. Рука сама тянется к горлу
гения, ладонь ложится на шею, и Леонардо сжимает пульсирующие жилки
пальцами. Давит, вжимая в грязный пол, удушает, перекрывает дыхание.

— Ты слишком громкий. Или тебе нравится, что за нами наблюдают? —

шипит он ему прямо в губы и видит, как закатываются зрачки, обнажая белок и
полопавшиеся от напряжения капилляры. Донателло беззвучно хрипит, хватает
его за руку и сжимается внутри, от чего мечник сам заходится в глубоком,
звонком стоне.

О дверь что-то глухо ударяется, раздается лязг и копошение. Похоже,

известный наблюдатель всё ещё их не покинул. Губы сохнут, и Лео их
облизывает, но слюны во рту нет. Поэтому он целует Дона, который ей
41/53
захлебывается, не в состоянии сглатывать. Как только кислород в лёгких
окончательно кончается, гений начинает рваться и дёргаться, но до мольбы так
и не опускается.

Леонардо видит его руки. С сухими, мозолистыми пальцами, все в шрамах и

без одной фаланги. Рана уже затянулась, но умник так и не снимает бинт.
Видимо, как символ того, что они однажды зашли слишком далеко. Служит
предостережением и напоминанием.

Перед глазами тут же возникают картины того, как кровь с пульсациями

струится из жуткого обрубка, а толстый чёрный шнур пережимает кожу до
синевы. Лео поджимает губы, отпускает шею брата и обхватывает его самого,
настолько крепко прижимая к себе, что сам теряет способность дышать.

У него на руке шрам с корявыми ямками от неудачно снятых швов и кучи

никак не заживающих ссадин. Но он не жалуется. Так как всё, что произошло,
вылилось вот в это. В спонтанно обхватывающего его ногами Дона, в множество
укусов на шее, в Рафа, кажется, онанирующего на их стоны за дверью, и в связь.
Точнее, в абсолютное её усиление.

Он и сам её ощущает, кажется, настолько сильно, что чувствует, как Дону

хорошо, как будто эмоции гения переливаются в него самого, а его собственные
занимают место в более тёмном теле. Лео отдаёт себе отчёт в том, как Дон
прихватывает кожу на его шее и кусает ее, и это финальный аккорд для него.
Тело мечника выгибается, когда он кончает глубоко в чужих недрах с негромким
протяжным хрипом, вырвавшимся из широко раскрывшегося рта, и дрожит.

Донателло обнимает его по-странному бережно и прижимает к себе ближе,

прислоняется к его виску своим и загнанно дышит над ушной щелью, сжимаясь
вокруг и ритмично пульсируя, и благодаря тому, что толчки внутрь него не
заканчивались, кончает следом с негромким рычанием сквозь стиснутые зубы.

Звёзды в их Галактике взрываются все разом, и становится темно и тихо.

Лёжа в куче из конечностей, со звенящей тишиной вокруг них, дрожащей и

готовой разлететься дребезгами, они как-то... заканчивают своё единение, что
ли. Так странно ощущается, как будто только сейчас их настройка друг на друга
дошла до конечной отметины в сотню, и нужно только нажать на «завершить».

Дон продолжает держать брата в объятиях, словно тот может пострадать, и

только тут ему будет безопасно. К его чести, Лео не вырывается, ему даже
дышать не хочется. Усталость накатывает лениво и тяжело, придавливает к
полу, на котором они лежат, который запачкали сильнее, чем он был до этого,
хотя Дон был уверен, что грязнее он уже не будет.

Вот сейчас, наверное, должен быть какой-то тупой каламбур, что-то вроде:
«Мы действительно сиамские близнецы, только срослись не в плече», — но
говорить не хочется. Донателло негромко хмыкает и откидывает голову назад,
давая шее отдых. Его горло усеяно кровавыми пятнами и ранами от зубов, чудом
не задевших артерии, плечи тоже пострадали, но окрашенный в кровь
сордонический рот ясно даёт понять, что в долгу он не остался.

Дону идут кровавые потёки, на Лео же смотрятся ярче и страшнее, но он

чувствует себя нужным и родным, потому что Дон пустил его максимально
42/53
внутрь. У них одна кровь теперь, и ещё море новых тайн и дел, которых можно
вместе делать.

Он начинает глупо хихикать над словом «дела», и Дон скидывает его с себя с
раздражённым рычанием, чтобы затем пнуть хорошенько. Лео смеётся в голос и
закрывает лицо рукой, и нет ему дела до ненормальности всей этой ситуации,
нет никаких угрызений совести, нет ликования и взволнованности. Ему даже
плевать на то, что Раф видел их.

Отчего-то он уверен в том, что старший ничего никому не скажет. Струсит,

скорее всего, побоится лезть в чужие дела, будет издалека наблюдать и
представлять детали, причины и шаги, которые братья могли сделать друг к
другу, чтобы к этому прийти, и не будет знать о том, через что им пришлось на
самом деле пройти. Наверное, он задумается о самой концепции секса и захочет
попробовать, будет хандрить от того, что ему не с кем (не Майки же ему
совращать?!), и Лео с лёгкостью уломает его, потому что Раф уже будет готов.
Может, Дон присоединится к этому веселью, кто знает.

Кровожадно улыбаясь, Лео смотрит на гения, и тот отвечает ему спокойным,

собранным взглядом. Как и всегда, впрочем. Это не меняет ровным счётом
ничего между ними, только делает более глубоким их понимание друг друга.
Между ними меньше границ и тайн, и Лео действительно может сделать брату
хорошо, зная о его фантазиях и грязных секретах, и умник с лёгкостью ответит
ему тем же, когда свяжет его, изведёт до течки и возьмёт грубо и жёстко,
словно машина, не обращая внимания на мольбы, просьбы и вой.

У Дона есть странная власть над мечником, и он знает о ней, он ощущает её

вес в своих руках. Лео готов покорно склонить голову, но не делает этого, и
вместо этого только улыбается с вызовом, который гений, конечно же, не может
пропустить мимо.

43/53
Фрагмент третий: Финал

Проходит какое-то время, пока всё встает на свои места, события

принимают нормальный ход, и в галактиках рождаются новые звёзды.

Раф всё так же прячется по углам и избегает прямого взгляда, и не хочет

разговаривать, ну, или просто не может. Дон с зажившим пальцем уже
приступает к работе над новым проектом, изводящим постепенно его нервы и
психику, Майки вообще ни о чём не подозревает и продолжает заниматься
своими делами, а Лео…

Лео просто сидит вечерами неподалёку от Донателло, слушает его

недовольное ворчание и улыбается краешком губ. Потому что теперь никто его
не выгоняет. Об этом и речи не идёт. Они просто сосуществуют, и ничего
удивительного и странного не происходит. Спят они вместе, в одной кровати.
Обычно у гения, потому что у Леонардо, по его словам, жуткий загаженный
хламовник.

Спать рядом практически моментально входит в привычку. И Лео уже не

может уснуть без Дона, подсознательно, на грани инстинкта ищет его, когда тот
уходит ненадолго. Кровать сразу становится какой-то холодной, пространство
чужим, а стены вокруг так и давят. И умник сотни, нет, тысячи раз говорил
ему — такая сильная привязанность до добра не доведёт. И Леонардо от этого
смешно и грустно, ведь брат после этого всё равно тащит его к себе в кровать
после тщетных попыток заснуть у себя.

Некоторые укусы так и не зажили, и вереницы коротеньких шрамов

виднеются то тут, то там на коже. Как на салатовой, так и на тёмной. Как ни
странно, никто об этом не спросил, будто все знали, что подобное происшествие
рано или поздно да случится. Никто не заваливает вопросами, когда Дон и Лео
сидят за завтраком рядом и держатся под столом за руки (потому что это видно,
да и гений держит ложку левой рукой). Никто не удивляется, когда мечник
предпочитает холодный пол рядом с братом мягкому, уютному дивану с
торчащими пружинами. Похоже, всем без разницы.

Периодически они моются вместе. Молча валяются в ванной, лёжа друг на

друге, сонно прикрыв глаза и не роняя ни единого слова. Каждый раз в такие
моменты мир Лео рушится и собирается по осколочкам снова, потому что он
осознаёт, как важен ему Дон. Он не в состоянии прожить без гения. И тот, будто
чувствуя его мысли, ни с того, ни с сего, бывает, отвешивает ему щелбан. Мол, и
думать о таком не вздумай, иначе свихнёшься.

Лео пробовал с Рафом. Приятно, интересно — никто не спорит. Но чего-то не

хватало. Ощущения были похожи, но не те. Сначала хотелось списывать всё на
позу, на обстановку, на ситуацию в целом. Но не выходило. С Донателло было
иначе. С Доном будто ощущался каждый атом, каждая молекула и каждая
пылинка, повисшая в воздухе.

Мыслей по поводу того, устраивают ли гения сторонние связи, никаких не

было. Может, ему это и не нравилось, но он этого не показывал. В конечном
итоге, всё равно оказываются где-нибудь одни в тёмном углу и сливаются
воедино, как привыкли.

44/53
 Но в один прекрасный день тонкая нить между ними рвётся. Дон стискивает
запястье Лео и смотрит ему в глаза:

— Прекрати.

— Прекратить что? — недоумённо спрашивает мечник, судорожно

раскидывая мозгами и пытаясь припомнить, что он такое натворил недавно,
способное разозлить брата.

— Хватит бегать, к кому попало! Ты понимаешь, о чём я! — с искрящейся

язвой чуть ли не кричит Дон, подскакивает со стула и бьёт кулаком по
клавиатуре, от чего одна из программ начинает глючить.

Вид у него крайне недовольный, местами даже разъярённый, а в глазах

пляшут демоны. Лео впервые не знает, чего от него ждать, как реагировать, но
потом вспоминает то, что нужно было помнить всегда и ни на секунду выпускать
из головы.

Дон блядский собственник.

Чёрт знает, что дёргает его за язык, когда он говорит:

— Ты же сам сказал, что не моя собственность. Сам меня отталкивал. Что

изменилось?

У Донателло лицо меняется на глазах. Сужаются зрачки, приоткрывается, а

потом сжимается в плотную полосу рот, трепещут ноздри. Неизбежность
сказанного накрывает отчуждённостью и тревожностью, но слов не вернёшь,
как бы ни хотелось. Дон смахивает со стола побитую клавиатуру, порванный
шнур мажет по щеке Лео хлыстом, но умник не оборачивается, когда покидает
собственное убежище.

Без него тут холодно, пусто и враждебно, всё пространство хранилища

чужих знаний давит и выталкивает, словно пытается выжить прочь. Лео ёжится,
ждёт до самой ночи, но брат не возвращается — и он следует за ним.

Следующим утром двери в лабораторию заперты напрочь. Стук, просьбы,

монологи — ничего не помогает, на звонки не отвечают из принципа. Лео сидит
за дверью столько, сколько позволяет затекающий зад, и чуть дольше, не давая
ни Рафу, ни Майки увести себя отсюда. Ему стыдно за сказанное, он хочет
вернуться и переиграть, не дать словам прозвучать укором. Он ведь знает,
какой Дон ранимый на самом деле. Эта самовлюблённость превратила его в
одну сплошную мишень, которую не упустишь, и Лео так не предусмотрительно
метнул в неё настоящую охотничью стрелу из арбалета на кратчайшем,
недопустимом расстоянии.

Дурак.

А потом… А потом он видит, как Майки спокойно заходит в лабораторию,

которая остаётся безучастной к мечнику, словно его нет. Словно только он тут
один, кому дорога сюда заказана, и только полный сочувствия взгляд Рафа ему
утешением служить должен. Да чёрта с два!

Лео принимается наблюдать. Впору бы напасть сразу на выходе, прижать к

45/53
стене и вытрясти всю правду, но по какой-то причине — как и всё, что случается
с ним из-за Дона — он решает выжидать, накопить информацию, попробовать
обработать её, быть рациональным, не рубить с плеча…

Всё это рушится, когда он видит Майки выходящим из лаборатории умника

поздней ночью, когда все спят, ну, или должны спать, воровато озираясь по
сторонам. Света, льющегося из огромного помещения, закрытого для Лео,
достаточно, чтобы увидеть намекающие следы на шее весельчака. Красные
пятна расплываются в пелену перед глазами, а потом превращаются в лицо
Майки, прижатого к стене, с шеей, зажатой в руке мечника, пока тот держит его
крепко и сам едва дышит.

— Лео! — выдыхает Майки хрипло и сжимает его предплечье ладонями, он

напуган и удивлён, в его глазах непонимание и зарождающаяся злость, вполне
типичная для такой ситуации. У Лео она клокочет в горле, когда он скалится и
склоняется ближе, сдавливая пальцы сильнее. — Пусти!

— Какого хрена, — рычит Дон сбоку, замерев в столпе света, бьющего из-за
спины по глазам, привыкшим к темноте за всё это время. Лео щурится, но даже
так видит ярость в ледяных глазах умника, смотрящего на него практически в
упор. В его руках посох, направленный на мечника, и тот делает шаг в сторону,
отпуская Майки, который хватается за шею и стену и недоумённо смотрит на
этих двоих.

— Что происходит, парни? — требует он, но ответа не получает. Вместо этого

Лео отталкивает его прочь, заталкивает Дона в лабораторию и захлопывает
дверь, запирая её одним ловким движением, почти наизусть зная механизмы,
которыми умник отделяет себя от остальных тут.

— Объяснись, — чеканит Дон. Его голова немного приподнимается, вроде

демонстрируя шею, но в то же время Лео чувствует себя подавляемым. Дон
смотрит сверху, не давая ни возможности ответить чем-то, не принимая
возражений в своём превосходстве, и хрен бы с ним, но Лео в сторонке стоять не
собирается и смотрит прямо и яростно, как обиженный ребёнок, игнорируя все
замашки умника.

— Это ты объяснись! — фырчит он, тыча пальцем в самый центр груди,

закованной в более тёмный по цвету доспех пластрона. — Решил заменить меня
на него? Отомстить мне, да? Решил использовать его, чтобы сделать больно
мне? Ты же самый умный из нас! — Он видит, как напрягаются плечи умника при
звуках этих слов, и стискивает кулаки, прежде чем добавить твёрдое: — Ты —
мой, Донателло. Я не собираюсь тебя с кем-то делить. И если он встанет на пути,
я разорву и его, и тебя.

— Да? Тогда почему же я должен делить с кем-то тебя? Разве мы не в равных

условиях? — вопросительно поднимает бровь Дон и скрещивает руки на груди.

А у Лео земля моментально уходит из-под ног. В голове взрываются оба

полушария, разрываемые осознанием. Дон всего лишь делал то же, что и он. И,
по сути, злиться на него вообще не стоит, ведь изначально этот момент даже не
был обговорён. Рот открывается в немом вопросе, и гений читает его по
дрожащим, возмущенным губам:

— И с чего ты вообще решил, что я твой? Мы не вместе.

46/53
 Кулаки сжимаются так, что костяшки стремительно белеют, острые ногти
врезаются в плоть и вспарывают ладонь.

— Значит, так, да? Хорошо… — задумчиво хрипит Леонардо, бегая глазами

по окружающему пространству, пытается зацепится хоть за что-нибудь, но в
итоге останавливается на самом Доне. Точно.

Дальше действия развиваются стремительно, и Лео не совсем понимает, что

вообще происходит. Они снова дерутся, но не бьют друг друга, как раньше, а
вцепляются пальцами в глотки, сталкиваются лбами и шипят бешено, обливаясь
пенящейся от гнева слюной.

Мониторы, ручки, бумаги — всё, что было на столе — летит на пол и

заменяется на гибкое тело Донателло, прижатого за горло к обшарпанной
столешнице. В его глазах ярость и испуг, расширившиеся зрачки пульсируют,
яркие радужки мутнеют от недостатка кислорода. Мечник, как сорвавшийся с
цепи бес, выкрикивает ему проклятья прямо в лицо, сдавливает шею так, что
ощущается учащенное биение жил и вен под подушечками пальцев и сбитое
дыхание.

— Я не отпущу тебя, Дон! Ты прекрасно знаешь, что было и что будет, если
мы разойдёмся!

Во взгляде гения читается, что он этого не хочет. Это прослеживается

слишком явно и очевидно. Но ярость заполняет лёгкие, и Донателло не в
состоянии признать: да, он больше не сможет жить нормально без младшего.

Леонардо ждёт любых оправданий. Что Дону тоже не понравилось с другим,

и он даже не смог. Прогнал Майки, как проклятый импотент, и планировал
погрузиться в собственные невесёлые мысли, если бы не налетел разъярённый
Лео. Мечнику хочется это слышать, хочется знать, что он один у него и для него,
но до ушей доносится только раздражённый посыл сквозь хрипы и прерывания.

Стол жалобно скрипит под весом двух тел, гений начинает задыхаться.
Лампочки над головой мигают от перенапряжения, и свет отдаётся резкой
болью где-то в мозгу.

Младший боится разжать пальцы и выпустить Дона, будто тот испарится,

исчезнет, перестанет существовать. Липкий, пожирающий сердце и душу страх
передаётся и ему, и он вцепляется в брата, как в спасательный круг, и душит
его, душит, душит, совсем не понимая, что творит.

Совсем скоро Донателло достигает своего предела и перестаёт вырываться,

кислород в его лёгких кончается. Лео в панике отстраняется, потому что
дыхание прерывается, а потом Дон заходится приступами судорожного кашля, с
хрипами и рваными вдохами.

После повисает мёртвая, гробовая тишина. Дон шумно дышит и молчит. Не

говорит ничего, а лишь сурово, обиженно смотрит. Леонардо становится
страшно, потому что он ждал ответной реакции. Чего угодно, даже ножа в
спину. Может, даже отрезанного в ответ пальца, но не этого укора во взгляде. И
это самое действенное средство для него. Дон знает и использует его по
полной.
47/53
 Пульс долбит где-то в висках, Лео мутит, и он зажимает ладонью губы.
Воображаемое «ненавижу!», мучающее его в кошмарах, теперь как явь звучит в
ушах и пробивает сознание. Но Дон молчит. Молчит так сурово и уверенно, с
таким остервенелым упорством, как Леонардо не доказывал ранее их связь.

Да, конечно, мечник и раньше слышал в свой адрес слова ненависти и

отвращения. И прошло не так много времени. Но для него пролетела целая
вечность, и услышать подобное сейчас — сравни фобии, поражающий организм
холеры. Дон открывает рот, чтобы что-то сказать. Глаза Лео округляются, и он
громко, надсажено гаркает:

— Заткнись! Не смей ничего говорить!

Что-то в очередной раз сдвигается с оглушительным скрежетом, как будто

двигают тяжеленую плиту по бетонному полу, что-то меняется. Лицо Дона
меняется тоже, в очередной раз демонстрирует иную эмоцию, и в этот раз он
выглядит разъярённым, когда, чуть шатаясь, наступает на Лео. Тот
отшатывается, смотрит широко раскрытыми глазами и едва дышит, но не может
противиться, когда старший сжимает его шею в руках примерно так же, как сам
мечник делал вот буквально только что.

— Сам заткнись, — шипит гений ему в лицо и давит большими пальцами под
основание двубрюшной мышцы, заставляя младшего раскрыть рефлекторно рот,
чтобы вдохнуть, и вывалить язык, которому становится тесно в пространстве
рта. — Сам заткнись и посмотри, что наделал этими своими грязными руками!

Его голос срывается после того, как он задыхался, а потом чуть не выкашлял
свои лёгкие вместе с желудком. Стёртая тыльной стороной ладони нить слюны в
уголке губ поблёскивает в свете ламп, всё ещё немного помигивающих, но что
намного ярче — так это глаза. У Дона они сощурены, но сияют бешено, и Лео…
поддаётся.

Он сжимает запястья брата, но не отстраняет их. Дон душит его, но не так,

чтобы убить; он удерживает его на тонкой границе между попыткой удушить
окончательно и игрой, каким-то жестоким практическим уроком. Дон умный, и
пусть склеры его глаз залиты кровью, в голове наверняка творится чёрт возьми
что, но имеющиеся у него знания не дадут ему переступить эту черту, пока он
того не захочет сам. Дон чувствует границу прекрасно и умело танцует на ней,
постоянно играя на риске и срывая джек-пот.

Леонардо не сопротивляется, когда его прижимают к стене и жёстко, грубо,

абсолютно безжалостно ебут. Он принимает это наказание и жмётся ближе,
потому что эта боль — она почему-то приятна, притягательна и правильна,
потому что её дарит Дон, который рычит ему в самую шею, как какой-то зверь:

— Ты мой, Леонардо.

С этим не хочется спорить, не хочется шутить, не хочется ставить что-то в

противовес. Лео сцепляет тонкие лодыжки за спиной брата и жмётся к нему
сильнее, открывается для него так, как только может, не открывая глаз,
затянутых слезами от боли, и стонет.

Донателло сжимает его бёдра пальцами до кровавых отметин, намеренно

48/53
разрывает кожу и вдалбливается, как бешеный, срывая злость и снова
наматывая на него путы связи, которые Лео принимает и подставляется. Дон
глубоко внутри него — буквально и фигурально, — и Лео сжимает его так
сильно, что старший задыхается, кончая, но хватку не ослабляет. Острые зубы
вонзаются мечнику в горло, вынуждая присоединиться к бешенству.

К утру живого места нет ни на ком из них. Тяжело дыша и морщась от боли
во всём теле, Лео не рискует переворачиваться. При малейшем движении у него
вспыхивает под хвостом, а ещё мерзко течёт, тянет и липнет. У Донателло
привычное нечитаемое выражение на лице, но на дне глаз наконец-то селится
спокойствие и удовлетворённость.

— Мы разорвём друг друга и без кого-то ещё, — сипло бормочет Лео и всё же
переворачивается на живот. Движение сопровождается матами сквозь зубы и
шипением, но так ему легче. Вспоминается, как Дон вплёл пальцы в узел маски
и с силой потянул на себя, чуть не вывернул ему шею при этом, и именно из-за
его властности Лео кончил несколько раз за эту ночь.

— Не искушай судьбу, — отзывается холодом Дон откуда-то сверху,

перешагивая через тело брата и направляясь к тому, что уцелело на его столе.
Лео наблюдает за тем, как тот спокойно передвигается, как напрягаются
мышцы его ног, когда он тянется за чем-то на полке, а потом прислушивается к
тому, как тот идёт обратно.

Прохладная вода приятно ласкает горячую кожу, стянутую потом, кровью и

спермой, и Лео прикрывает глаза. Он чувствует себя чертовски уставшим,
полностью выжатым, но льнёт к рукам старшего поразительно доверчиво.

Дон хмыкает.

— Успокоился?

— В следующий раз я сломаю тебе шею, — измотано улыбается Лео и щипает

гения за ягодицу, кладет голову ему на плечо.

Шум в трубах отдаётся едва различимым гулом, и сквозь тонкую дверь

ванной едва ощутимо слышится чей-то разговор из общей комнаты и болтовня
телевизора. Баночки на полке стоят в рядок. Красная, фиолетовая, голубая,
оранжевая. Они всегда находятся в таком положении. Но Леонардо ловит
взглядом руку Дона, который перемешивает флаконы и отставляет два
подальше. Будто перемещение предметов в ванной может что-то да значить.

Лео хмыкает, потом болезненно шипит, приподнимается и ищет глазами

полотенце. Оно отсутствует. Поэтому приходится опуститься обратно в воду.

— Тогда я сломаю твою в ответ, — приподнимает брови и закатывает глаза

Донателло, что может означать лишь одно — «мечтай».

На этом разговор заканчивается. Гений не нежничает с ним, да и Лео не

рассчитывал, потому что Дон не умеет быть нежным. Возможно, с кем-то, но
точно не с ним. В голову лезут неприятные мысли о том, что они и братьев в
свою галиматью затянули, но это не так неприятно, как осознание того, что они
оба себя осознанно от них ограничили.

49/53
 В итоге, нехотя, они все же вылезают из успевшей остыть воды. Леонардо
держится за раздраконенный зад, а Дон как ни в чём не бывало роется в
шкафчике под зеркалом. То ли в поисках обезболивающего, то ли за кремом.

Лео смотрит на его влажное, стройное тело. На кожу, покрытую кучей

синяков, укусов и мелких шрамов. На подтянутые ноги, ловкие руки. Он хорош и,
определённо, прекрасен. Его нельзя назвать идеальным, но есть в нём что-то,
что мечника целиком и неотвратимо притягивает.

В голове впервые за долгое время назревает один интересный,

душещипательный вопрос, который Лео не решается задать вслух. Просто ловит
руку Дона, встречается с ним взглядом и так и замирает. Они гипнотизируют
друг друга долго, настороженно и задумчиво, пока старший не достает-таки
тюбик с кремом с верхних полок и не говорит:

— Лицом вниз, задницей кверху.

— Я больше не смогу, смилуйся!

— Никто и не требует, — цыкает гений и пихает его на бортик ванны,

открывая крышку и выдавливая немного жирной массы на пальцы.

Разодранный по всем параметрам, уставший так, будто из него вытрахали

душу, Леонардо поддаётся и задирает повыше бампер. Проникновение внутрь
болезненное, но от смазки становится намного легче, и жжение постепенно
проходит. Видимо, он был о Доне худшего мнения, раз посчитал, что тот
способен отыметь его ещё раз в подобном состоянии. Точнее, он способен,
конечно, но сейчас ему это абсолютно не на руку. И это не забота. Скорее,
должное, нужное, потому что гений сам потом будет чувствовать внутренний
диссонанс.

— Ты меня любишь? — всё же решается задать вопрос Лео, но не решается

смотреть на Дона, потому что по его лицу всё сразу будет ясно. По голосу. По
всему нему. Но это не пугает, и мечник вообще по этому поводу не переживает.
Просто хочет знать ответ.

— Я тебе только что пальцами в задницу залез, так как ты думаешь?

— констатирует факт собеседник, встряхивается по собачьи и моет руки.

Неловко как-то вышло. Леонардо фыркает, возвращается в нормальное

положение и натягивает шорты на всё ещё мокрый зад:

— Могу и в твою слазить, чтобы всё было по-честному.

— Спасибо, обойдусь.

Миллионы раз уничтоженная и восстановленная, их хлипенькая вселенная

продолжает свое существование, продолжает рождать новые звёзды и плыть
газовыми облаками где-то над головой. Лео сравнивает их с планетой и
спутником, Дон же считает, что ему нужно читать меньше научной фантастики и
перестать думать о всякой ерунде.

Всё это ощущается так, словно ничего не случилось, но вместе с тем они как
будто сблизились ещё сильнее. До самого невозможного, до необратимого. До
50/53
неразлучного.

Лео смотрит на него широко раскрытыми глазами, Дон — спокойными,

прикрытыми, полными самодовольства и уверенности в себе. Донателло
удовлетворён. Потому что головоломка, не дававшая ему покоя, наконец-то с
щелчком решается.

— Если так и собираешься сидеть здесь, — говорит гений более низким

голосом, даже голову немного склоняет, перемещая взгляд куда-то в сторону и
убирая флакон, — на здоровье. Я буду в зале.

Он не предлагает идти за ним, но обозначенное место само по себе звучит

гораздо громче приглашения. Лео задерживает дыхание, чтобы не заорать, и
следит за тем, как умник покидает ванну. В покрытых паром стенах маленькой
комнатушки душно и тяжело что-то разглядеть, но именно здесь Лео впервые
понимает гораздо больше, чем способен сказать.

Майки его боится, это понятно. Раф тоже обходит стороной обоих, стараясь
лишний раз не обращаться к ним, не трогать их вообще. Это должно волновать,
но почему-то мечнику абсолютно плевать. Он смотрит на умника, рассевшегося
на диване с пиццей и двумя картонными стаканами с колой, и переводит
дыхание. А потом делает шаг, ещё один, и ещё, и садится рядом с умником, по
левую сторону от него, прижимаясь к его плечу своим, изодранным, покрытым
страшными шрамами от ножа. Донателло негромко хмыкает, не отрываясь от
планшета, прижимается в ответ и двигает ближе к нему тыльной стороной
кисти один из стаканов.

И это ощущается правильным.

Они сплетаются пальцами, и так и сидят, задумчиво смотря в экран и даже

не вникая во всё на нём происходящее. Плечо у Дона прохладное, и, чуть
съезжая, Лео прижимается к нему щекой. Шершавые шрамы правильно ложатся
под мягкую кожу.

На кухне шепчутся о чём-то своём Майки и Раф, кажется, обсуждают их, но

до этого вообще нет никакого дела. Они переступают черту уже тогда, когда
Донателло прилюдно кусает Лео за шею, острым взглядом проезжаясь по
ошарашенным лицам, и увлеченно зализывает ранку, вырывая из мечника
короткий вздох.

Лео шепчет Дону что-то на ухо, тот демонстративно закатывает глаза, но

коротко улыбается, всё же поддаваясь очередному из идиотских каламбуров. Им
не нужен телевизор, прикрытие из каких-то посторонних занятий — потому что
всё равно, рано или поздно, они отходят на задний план.

Ночью они впервые спят у Лео. Поначалу Донателло ворчит и фыркает, хает
постоянно открывающуюся дверь, но вскоре засыпает. И мечник приподнимется
на подушках, разглядывает его лицо в полутьме комнаты. Закрытые веки,
волевой подбородок. Он знает, что Дон терпеть не может, когда его так
пристально разглядывают, но не может отказать себе в подобном удовольствии.

Почему-то в эту ночь Леонардо не спится. Сон вообще не идёт. Он смотрит то

на Дона, то в потолок, оглядывает свою комнату. И понимает, что не был тут
давным-давно. Словно сотня лет прошла, и он вернулся в давно забытые родные
51/53
земли. Полки покрыты пылью, безделушки на них заваливаются на бок. Лео
словно сливается с братом, становится им самим и теряет постепенно свою
персональность. Жутко, но его это не пугает ни капли, потому что ощущается
данная метаморфоза приятно. Так же, как и чужая рука у него на груди.

Может быть, они совершили ошибку, когда взялись за руки и перешагнули

очередную границу. То, что происходит между ними, в любом случае не
нормально, ну, хотя бы из-за родственной связи, но особой бредовости придаёт
их отношениям именно их кровожадность, которая как будто нависает над ними
Дамокловым мечом.

На самом деле, если так задуматься, они больше вредят друг другу. В
очередной раз подставляясь под укусы и толчки старшего, Лео цепляется в него
когтями, раздирая кожу на боках, изгибает навстречу шею, и без того всю
изодранную Доновыми стараниями, и хрипит:

— Хочу тебя глубже, дай мне больше, Донни… Больше Донни внутри-и-и…

Донателло скалится и смотрит этими своими сияющими глазами, а потом не

находит ничего лучше, чем просто ввести ещё и палец вдобавок к своему члену,
и Лео кричит, сжимаясь так плотно, что им обоим чертовски больно, но и хорошо
тоже, и кончает, выгибаясь до хруста. Лео неистовый, ненасытный и нимфоман,
похоже, но и Донни такой же, если честно. Он с радостью берёт то, что ему
дают, и даёт, когда это нужно, и Лео делает то же самое, и поэтому они
практически не прерываются.

Потом Дону приходится зашивать младшего, потому что когтем он повредил

его изнутри, а членом снаружи — обширное поле для действий, что ещё сказать.
Но Лео кажется довольным, сытым и удовлетворённым, и эта жёсткость, которая
цветёт в них обоих, когда они делают друг другу больно, или когда делают
больно им, далека от нормальной.

Особым пунктом является ревность. Между ними нет отношений, они просто
принадлежат друг другу. Но после того, как отношения с Рафом и Майки
налаживаются, как близнецы начинают проводить время не только наедине,
вдвоём, становится тяжелее. Словно что-то злое сидит внутри и душит каждый
раз, когда Дон треплет Майки по голове или когда Раф катает Лео на плечах.

— Я перегрызу ему глотку, если он тебя ещё раз так долго обнимать
будет, — шипит Лео, втрахивая гения в стол. Край столешницы больно зажимает
его член, из-за чего Дон мученически стонет, но в то же время не может и слова
сказать, настолько ему хорошо. Он едва дышит, хотя его рот широко раскрыт, и
дело вовсе не в пальцах мечника, скользящих внутри, по его скользкому,
мокрому языку, которым он только что вылизывал пластины брата, которые тот
измазал в определённом месте любимым Доном шоколадом с трюфелем.

Дону жарко, душно и хорошо, он выгибается и подставляется сильнее под

зверские толчки, как настоящая течная сука, и ему мало, мало, мало, хочется
ещё больше, и Лео даёт ему это, натягивая на себя за плечи и вбиваясь так, что
стол ходит ходуном, а шестоносец срывает горло в криках.

Синяки на его плечах выглядят как клеймо, как что-то, что говорит: «Моё», —
или: «Принадлежит Лео». Никто на эту территорию не посягает, но когда Лео
видит, как Майки бережно касается этих следов на Доновой шкуре, мечник
52/53
готов применить все свои зверские навыки на нём. Удушить голыми руками.
Распотрошить ножиком для завтрака. Развесить его кишки в форме
определённого слова — имени — по всему убежищу.

Донателло… идёт дальше. Наверное, по нему не скажешь, но он в чём-то

даже более опасен. Всегда холодный, собранный и отстранённый, он отлично
справляется со своими эмоциями, когда оно того нужно, и месть способен
всегда придумать достойную. Но когда он видит, как Раф заваливает Лео на
тренировке и устраивается между его ног, чтобы зафиксировать, оно само как-
то зреет в голове.

Дон ломает Лео ноги, чтобы не разводил их перед кем-то ещё. Они
обсуждали эту тему, в конце концов, и если Лео не понял простых слов, что ж,
умник ему донесёт это в более понятной форме. По крайней мере, пока голени
заживают, он находится у Дона в поле зрения, в его зоне досягаемости, и
шестоносцу от этого намного спокойнее.

Всем понятно, что добром это не кончится. Но когда они пытаются их

рассорить, разъединить, как-то отвлечь друг от друга, всё заканчивается не
очень хорошо, и больше к ним стараются не лезть. Братья затихают в ожидании,
когда близнецов отпустит, и внимательно следят за тем, чтобы поймать тот
момент, когда они немного отойдут друг от друга, чтобы перехватить их
внимание и помочь им.

Но этого не происходит, и потому Раф и Майки находятся где-то рядом,

чтобы разнять близнецов, когда те начинают ругаться или лобызаться. Потому
что им страшно, что они не смогут остановиться, и тогда останавливать будет
уже некого.

Разглядывая жуткие подтёки крови на плечах шестоносца и лоскуты кожи,

свисающие с ключицы, Раф поджимает губы и сжимает иглу в пальцах крепче.
Дон выглядит апатичным, словно совершенно ничего не случилось, только
дышит тяжело.

Раф не знает, что хуже.

Дон считает, что нехрен совать свой нос, куда не просят, и краем глаза
наблюдает за тем, как Леонардо закидывает с одного конца зала поп-корн в рот
Майки, находящегося в другом конце. И представляет, как ломает теперь руки,
чтобы, когда будет драть этого невыносимого хвастуна, тот не смог себя
трогать, а кончал так, от одного только члена Дона внутри. Чтобы Лео зависел
от него полностью, как сам Дон зависит от него.

Возможно, это когда-нибудь прекратится. Но только при том условии, что

они раздерут друг друга в клочья, которые нельзя уже будет собрать.

53/53