Жак Лакан

Совет японскому читателю

Я озадачен тем, что меня переводят на японский язык. Поскольку это язык, к которому
я подошел вплотную: настолько, насколько мог себе это позволить.
Мне удалось извлечь из него ценную идею. Я распознал в нем совершенство, которое
позволяет поддерживать в его дискурсе крайне утонченную социальную связь.
Та самая связь, которую мой друг Кожев, самый свободный человек из всех, кого я
когда-либо знал, обозначал словом снобизм.
Своеобразное проявление чувства юмора с его стороны, очень далекое от того
настроения, которое, как нам кажется, требует режим существования во имя человека.
Кожев, наоборот, предупреждал (я имею в виду нас, западноевропейцев), что именно
благодаря снобизму у нас есть шанс получить доступ к чему-то японскому, не будучи
слишком недостойными этого, — в Японии же существует более уверенный способ
обосновать иной режим существования.
Заметка на полях: в том, о чем я таким образом толкую, многие во Франции, пронюхай
они об этом, несомненно, узнали бы Империю знаков, которой нас восхитил Ролан Барт.
И пускай те, кого в Японии раздражает этот удивительный bluette, мне доверятся: я
расскажу о нем лишь тем, кого с толку не сбить.
При этом от Японии я ничего не жду. И вкус, который я приобрел к ее обычаям и
красотам, не заставляет меня ожидать большего. В частности, я не ожидаю быть там
услышанным.
Дело, само собой, не в том, что японцы не слышат всего, что может быть порождено
дискурсом в мире. Они переводят, переводят, переводят все, что кажется пригодным для
чтения: и им это необходимо. В противном случае они бы этому не поверили: так
складывается их понимание. Но вот в чем дело: в случае со мной для японцев ситуация
иная.
Поскольку она такая же, как и у них: если я не могу во что-то поверить, то в той мере,
в какой это касается лично меня. И все же это не становится общим знаменателем для нас
с японцами. Я пытаюсь продемонстрировать «господам», академикам и даже истерикам,
что только что появился дискурс, отличный от их дискурса. Поскольку я единственный,
кто его держится, они думают, что скоро избавятся от него, приписав его мне, в обмен на
что я получаю толпу, которая меня слушает.
Толпу, которая самообольщается, потому что дискурс психоаналитика вовсе не ждал
моего появления.
Но это не значит, что психоаналитики об этом знают. Мы не слышим речи, эффектом
которой сами являемся.
Заметка на полях: это еще может случиться. Но затем вас изгоняет то, что составляет
тело этого дискурса. Так случилось и со мной.
Я возвращаюсь к своей заметке: японцы не ставят под сомнение собственную речь,
они переводят её снова и снова, причем именно теми способами, о которых я только что
говорил. Делают они это довольно успешно, вместе с другими, что расположились близко
к Нобелю.
Старый добрый снобелизм.
В таком случае, какое им дело до моих трудностей с психоаналитическим дискурсом,
которым никто из них - тех, кого я встречал — никогда не интересовался? Разве что в
контексте этнологии американских племен, где он фигурирует в качестве незначительной
детали.
Бессознательное (чтобы узнать, что это такое, прочтите речь, которая в этом томе
Écrits записана как Римская речь), бессознательное, говорю я, структурировано как язык.
 Именно это позволяет японскому языку настолько безупречно заполнять бреши его
образований, свидетелем чего я стал, наблюдая, как одна японка (это была взрослая
японская женщина) открыла, что такое остроумие.
Не каждому повезло говорить по-китайски на своем родном языке так, что китайский
превратился в его диалект, или, что самое главное, — еще более сильная позиция —
приняв в родной язык письменность, настолько ей чуждую, что она создает дистанцию
между мыслью, сиречь бессознательным, и речью, ощутимую в каждый момент времени.
Иначе говоря, зазор, который так трудно устранить в международных языках, ставших
актуальными для психоанализа.
Если бы я не боялся недоразумений, я бы сказал, что для тех, кто говорит по-японски,
принято говорить истину через
ложь, не будучи лжецом.
Меня попросили написать
предисловие к японскому
изданию Écrits. В нем я говорю,
что думаю, о том, о чем понятия
не имею, а именно, касательно
Японии: к какой публике я
обращаюсь. До такой степени, что
мне хочется предложить
японскому читателю закрыть мою
книгу, как только он прочтет сие
предисловие! Я надеюсь, у него
останутся благожелательные
воспоминания.
Меня трясет от того, что он
будет продолжать, потому что в
его стране у меня не было никакой
«коммуникации», кроме той, что
происходит посредством научного
дискурса, то есть: посредством доски.
Такая «коммуникация» не подразумевает, что кто-то, кроме одного человека,
понимает, что там происходит, и даже того, что он там один.
Дискурс аналитика — не научный дискурс. Коммуникация в нем отражает смысл. Но
смысл одного дискурса может быть приобретен только посредством другого. 
Давайте теперь представим, что в Японии, как и везде, аналитический дискурс
становится необходимым для существования других, я имею в виду, чтобы
бессознательное вернуло им смысл. Поскольку язык создается именно там, то все, что
может понадобиться вместо меня — это ручка [stylo]. Мне же, чтобы удержать это место,
требуется стиль. 
Что как раз непереводимо, за пределами той истории, из которой я говорю.
 
Ce 27 janvier 1972