«Совершенный атеист стоит на предпоследней верхней ступени до совершеннейшей веры»

Философское самоубийство Кириллова: своеволие как новый путь спасения.

Кириллов Алексей Нилыч - один из наиболее ярких, но неоднозначных персонажей произведения

«Бесы» Ф.М.Достоевского. Для Шатова - он «маньяк с отравленным сердцем», для Ставрогина –
«великодушный» человек.

Для нас, как для читателя, он раскрывается в своей особой идее – с помощью самоубийства. Его
цель – убить страх смерти. Или не совсем. Предрассудком же этим является, согласно Кириллову,
не собственно страх смерти, а утверждение о наличии абсолютного, трансцендентного личного
Бога.

как высшего проявления атеизма, отказ от культа Богочеловека и переход в утверждение

человекобога. «Перемена земли и человека физически»

Атеист и нигилист, так ли он отречен от Бога? «Меня Бог всю жизнь мучил» - болезненная,
нездоровая одержимость, логика абсурда. Оосзнание неразрешимости поставленных вопросов.

Бытие и стихия у Достоевского. Кириллов стоит у окна в струе свежего воздуха. Стремление к
жизни. Природа = жизнь. Идеи пантеистического мировосприятия религиозно-философское
учение, отождествляющее Бога с миром (вселенной, человеком) и рассматривающее природу как
воплощение Божества.  Плен ложного представления, противоречие.

Действительно ли путь Кириллова о противостоянии Божественного, а не о поиске диалога с Ним?

Идея всеобщего спасения.Спасение всего человечества от страха смерти. Апеллирует не к людям,

а к абсолюту. Мнения исследователей разделились:

Мне кажется он хочет доказать это себе, людям и самому Богу. Это желание утвердить свое
«неверие», утвердить идею, что «бога нет», утвердить «великий отказ» — отказ «выдумывать
бога», который согласно кирилловскому признанию во всей предыдущей истории выступал для
человечества как условие возможности его существования («чтобы жить, не убивая себя»).

Получается, что «божественная» заповедь «Не убий!» нужна вовсе не богу, а человеку, к которому
и обращена. Она необходима ему, потому что он смертен, а следовательно, может убить и
другого, и самого себя. Она будет нужна ему до тех пор, пока он останется смертным: в этом
смысле она и абсолютна. Кириллов, покончив с собой, парадоксальным образом доказал лишь
справедливость этого морального абсолюта, возвышающегося над человеческим «своеволием»,
лишний раз продемонстрировав, что нарушение этого принципа обращается против самого
нарушителя. Этот принцип нужен ему, а не богу, так как жизнь дана человеку не навечно.
«Вызов», конечно же, Кириллов сделал «прежнему богу», но убил-то он в действительности себя
самого, «русского дворянина-семинариста и гражданина цивилизованного мира» [29].

«Свое “чистое” самоубийство, имеющее единственную цель – заявить своеволие, он оценивает

как мессианско-футурологический жест, способный разбудить латентновзрывную энергию
человечества» [7]. . Трагедия персонажа Достоевского лишь в том, что эта условность явлена ему
одному, она не интерсубъективна.

необходим не для него самого, он необходим для других людей – этим актом Кириллов намерен
продемонстрировать другим свое “пренебрежение” смертью, показать ничтожность страха

Бог как производное человеческого страза смерти. : «Бог есть боль страха смерти. Кто победит
боль и страх, тот сам станет бог»
Парадокс образа Кириллова: аскетический образ жизни: не спит, пьет чай, молится, любит жизнь
и детей, «чень счастлив»

Достоевский дал герою и оправдывающую всякого сцену с ребенком, и фамилию одного из своих
любимых святых — святителя Тихона Задонского (в  миру Тимофея Кириллова)

Происходит отождествление образа атеиста со святым. Лиминальный Кириллов решает.

Введение метафизической границы, которая сделает его «человекобогом» -- итог, искажение его
чистой природы.

Однако суицид в данном случае является актом проявления свободы в меньшей степени, нежели
бунт, ведь Кириллов провозглашает себя богом. Метафизический бунт

Камю писал, что самоубийство, на самом деле, «есть полная противоположность бунта, так как
предполагает согласие» [8, с. 53].

Герой соглашается умереть за ложную идею

Сам Достоевский пишет «Словом, идея о бессмертии — это сама жизнь, живая жизнь, ее
окончательная формула и главный источник истины и правильного сознания для человечества» [5,
с. 49–50].Бессмертие Кириллова « стоит выше противоположности жизни и  не-жизни и  которое
включает смерть как свой собственный момент» [6, с.  25].

а разница между «человекобогом» и «боогочеловеком» колоссальна. Именно поэтому Кириллов,

алчущий обрести Бога и не находящий его, стоит в позиции экзистенциальной разомкнутости
к смерти, а не к «живой жизни». А следует это из того, что «исходное условие кирилловского
дискурса («Бог мёртв») превозмогает его результат («я бог»): зачатый в человеческом сознании
бог рождается мёртвым и может быть только «богом мёртвых» (Лк 20:38) [1, с. 44–45].

«Человекобожеское» искажение природы образа только подталкивает его провозгласить своим

самоубийством торжество смерти как не-жизни и никогда уже не дойти до «живой жизни»,
которая в образе кирилловского «листа», в его любви к детям, в молитве «всему», в «минутах
вечной гармонии» все-таки блеснула в романе светом своей Истинности.

Кириллов перед смертью достигает наиболее болезненного, одержимого состояния. : «Бледность

лица неестественная, черные глаза совсем неподвижны и глядели в какую-то точку в
пространстве»

За решительностью героя, очевидно, стоит неуверенность, за атеизмом – вера, все-таки

существующая в глубине души, – этим объясняются его страдания, колебания и сомнения. И тем
не менее рациональные убеждения торжествуют над эмоциями: Кириллов стреляет в себя. Как
сказал Петруша Верховенский, этого человека «съела идея». «Быть съеденным идеей» значит
редуцировать себя до одной «неподвижной идеи», понятой, кроме того, исключительно
односторонним образом.

Душевная борьба, постоянная попытка доказать себе самому истинность. Но он жертва, он

призван подать людям пример, его самоубийство назидательное, дидактическое: «Я еще только
бог поневоле, и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие… Но я заявлю своеволие, я обязан
уверовать, что не верую.

Параллелизм с Мышкиным- Христом.

рассказывает Шатову о своем ощущении «вечной гармонии, совершенно достигнутой», когда за

пять секунд открываются истина и смысл бытия всего мира: «Как будто вдруг ощущаете всю
природу и вдруг говорите: да, это правда. Бог, когда мир создавал, то в конце каждого дня
создания говорил: “Да, это правда, это хорошо”. Это... это не умиление, а только так, радость. Вы
не прощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Вы не то что любите, о – тут выше любви!
Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость»13.

Нездоровость «Берегитесь, Кириллов, я слышал, что именно так падучая начинается.». которые
своим стремлением к своеволию приходят к разрушению своей личности, и здесь уже не может
идти речь о свободе. Несвобода становится неизбежным онтологическим последствием
одержимости [

Параллель с «Логическим самоубйицей» А. Камю и вовсе считает их философии равнозначными. .

Оба персонажа «уязвлены в метафизическом плане» [4, с. 258] и, порывая с жизнью, они мстят
бесцеремонно забросившей их в бытие, полное унижений, лишений и отчаяния, природе.

Бог стоит «выше бытия и небытия»

. Умерщвление Бога для Кириллова (причём А. Камю отмечает, что герой хочет не убить, а
присоединить к себе Христа, самого совершенного человека из когда-либо живших) означает
сбрасывание оков чужой воли – воли неземного существа – и обретение свободной, даже вечной,
земной жизни.

Из уст философа в адрес Ф. М. Достоевского вырывается упрёк, обвинение в ошибке: Кириллов не

должен был убивать себя – он как молчальник если и должен был заявить своеволие, то не таким
образом. Лишает он себя жизни не для избавления от неё, а для проверки своей силы [7, с. 115].
Драматизм усугубляется тем, что его внутренняя интенция умереть ради своей идеи сопряжена с
большой жаждой жизни.

Атеистическое мировоззрение этому поистине юродивому персонажу было внушено со стороны,

но оно носило чисто теоретический характер и не поддерживалось искренним убеждением в его
правильности. Примечательно, что Кириллов, ищущий абсолютные обоснования веры, сам
проповедует ночами веру в Бога-отца Федьке-каторжник

Своей жертвой он пытается донести до людей осознание того, что по большому счёту человеку
должно быть всё равно, жить ему или нет, но такой подход символизирует не потерю ценности
жизни, ибо она вечна, а непризнание смерти, являющейся только одним моментом в
непрерывной вечной жизни. После смерти жизнь не просто продлится, она станет лучше –
гармоничнее. Богом становится тот, кто обретает такое понимание жизни, кто отрицает телесную
смерть. Человек способен дойти до совершенной жизни до наступления смерти, в такие
непродолжительные мгновения время как будто пропадает – это мгновения, когда Кириллов
ощущает вечную гармонию. «Он осознаёт себя носителем откровения о подлинном смысле
воскресения и, значит, чувствует потребность принести жертву, подобную жертве Христа для того,
чтобы донести до людей смысл этого нового откровения» [3, с. 462].

Интересно сравнить эту «проповедь» Кириллова с проповедями Христа. Христос учил, что «всё
будет хорошо» после смерти, хотя и требовал личных усилий по преображению бытия уже в
земной жизни человека. Когда один человек вопреки всему считает, что «всё хорошо», это просто
чудачество, но в требовании Кириллова все должны обрести это убеждение, и если такое
действительно произойдет, мир и человек, несомненно, станут иными.

«Новый Христос», которого ожидает Кириллов и которым он пытается стать, это человек, который
в себе, в своем земном человеческом естестве выявит божественную силу, способную мистически
преобразить весь мир; в этом он отличается от Богочеловека, Христа, который есть
Бог, воплотившийся в человеческую плоть.
метафизический постулат: "Атрибут божества моего – своеволие. Это все, чем я могу в главном
пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна".

Представитель любой зрелой монотеистической традиции простодушно возразил бы Кириллову,

указав, что неверно полагать, будто свобода Бога состоит в том, чтобы самому решать, быть или
не быть. Неправильно идею бога упрощать до своеволия.

Воление, пролегающее на грани между бытием и небытием, может самоопределяться

относительно своего существования или несуществования. Именно предлагаемое Кирилловым
рассмотрение всякого бытия как проекции воления и порождает логику его умозаключения

Главное для немецкого философа (и здесь его точка зрения до неразличимости сливается с
кирилловской) заключается в том, что отсутствие бога предстает здесь как отсутствие каких бы то
ни было ограничений для человеческой воли. А ограничения, с которыми сталкивается воля, —
это прежде всего ограничения нравственного, морального, этического порядка.

Вот почему первым актом нигилиста, освободившегося от бога именно как от морального
абсолюта, с точки зрения Ницше, которая совпадает здесь с кирилловской, должен был стать акт
своеволия, понятого как преступление высшей божественной заповеди «Не убий!».

Философ приводит рассуждение Кириллова, который (подобно самому Ницше) осознает утрату
бога и возникающее из этого чувства желание приписать божественные атрибуты человеку как
необходимость для него «заявить своеволие» [8], нарушив то, что прежде всего считалось
божественной заповедью. «Если бог существует, — перелагает Ницше мысль этого персонажа из
«Бесов», — то все зависит от его воли, и вне его воли я ничто. Если он н е существует, то все
зависит от меня, и я должен доказать свою независимость» [9]

о том, что человек не может жить с двумя исключающими друг друга основополагающими
идеями (пользуясь современной терминологией, их можно было бы назвать
«экзистенциальными» идеями, каждая из которых выражает жизненно важную установку): «бог
необходим, а потому должен быть» и «его нет и не может быть». Это антиномически
неразрешимое противоречие Кириллов «разрешает» не менее парадоксальным образом: он
объявляет богом самого себя (ср. в конспекте: «Мы должны приписать себе атрибуты, которые
приписывали богу»). Но делает он это так, что первым — и единственным — актом, каковым
должна быть доказана его действительная божественность, оказывается самоупразднение этого
нового божества (самоубийство как акт высшего «своеволия» человека, которое должно было бы
свидетельствовать одновременно и о том, что бога нет, и о том, что бог — это, следовательно, сам
человек)

Кириллова, если следовать логике Достоевского, убивает как нигилиста именно то, что осталось в
нем от человека, а как человека — то, чем он уже стал в качестве нигилиста

Согласно мысли Шатова, которую вспоминает Ставрогин в своем письме Даше, отношение
человека к нравственным абсолютам опосредствовано его отношением к «своей земле»: чем
более непосредственно второе, тем более непосредственно и первое. И наоборот: «Тот, кто
теряет связи со своею землей, тот теряет и богов своих...» [22]

Дело в том, что Кириллов — нигилист (и атеист) не совсем в том смысле, какой сопрягает с этим
понятием немецкий философ, Кириллов верит в возможность «спасения для всех», если удастся
«всем доказать» открывшуюся ему «мысль», что каждый человек

Кста кириллов отказывается от морали в конце концов беря на себя убийство Шатова. . Кириллов
хотел сделать вызов богу (нравственному абсолюту; всему, что возвышается над партикулярной
человеческой волей), но убил самого себя. Кириллов хотел принести себя в жертву во имя
человечества, которое в результате этого акта должно было осознать себя «богочеловечеством»,
но в действительности пожертвовал собою для того, чтобы покрыть преступления самого гнусного
и низменного существа из всех, с кем ему приходилось сталкиваться, — П. Верховенского.
Своеволие, которое должно было утвердить себя в противоположность нравственным абсолютам,
обернулось не просто утратой человеком своей собственной воли, а превращением его в
бессмысленное орудие гнусно и низменно направленной чужой воли. Этим было доказано лишь
то, что человеческое действие не может быть «абсолютно своевольным». Оно либо направляется
тем, что человек считает высшим в самом себе, возвышающимся над его единичной волей, либо
оказывается во власти «низших стихий», используемых в античеловеческих целях.

Иначе говоря, в той мере, в какой Кириллов признает другого человека именно как человека (а не
как простую границу или, наоборот, механический инструмент его «своеволия»), он признает и
нравственный абсолют как нечто возвышающееся над его волей и так или иначе ее
определяющее. В этом смысле он действительно непоследовательный, половинчатый нигилист,
очень непохожий на тех, на кого возлагал все свои надежды Ницше

Навязчивая идея самоубийства, возникающая в сознании Кириллова как результат невыносимой

антиномии между выводом о «ложности» бога (как нравственного абсолюта) и ощущением
невозможности жить с сознанием его «несуществования» (в мире, лишенном абсолютов),
осмысляется им самим как идея необходимости принести себя на алтарь общего дела,
пожертвовать собой ради счастья «всех».

В желании «пострадать за человечество» самом по себе еще нет ничего нигилистического.

Аналогичный мотив, возникший в народном сознании с помощью христианства, изначально был
одушевлен высоким нравственным пафосом.

Этот «новый бог», подобно древнему Молоху, начинает с того, что пожирает свое собственное
детище.

Кирилловское сознание было разорвано двумя несовместимыми принципами. С одной стороны,

это был принцип жизни, которую Кириллов самым непосредственным образом воспринимал и
переживал как нечто абсолютное, неуничтожимое и вечное, дарованное каждому человеку,
любому живому существу в качестве высшего блага. «Когда мне было десять лет, — говорит
Кириллов Ставрогину, — я зимой закрывал глаза нарочно и представлял лист — зеленый, яркий, с
жилками, и солнце блестит. Я открывал глаза и не верил, потому что очень хорошо, и опять
закрывал» [56]. С другой же стороны, это был надуманный, вымученный принцип «своеволия»,
которое не желает подчиняться ничему, что не было бы «положено» им самим, его собственным
произволением. А поскольку бытие, сам факт присутствия человека в мире — это то, что никак не
зависит от человеческого произвола, постольку индивиду, которым овладела идея «своеволия»,
ничего не остается, кроме как вступить в негативное отношение к бытию.

И.С. Чернышов I.S. Chernyshov ПРОБЛЕМА КАНОНИЧЕСКОГО ТЕКСТА РОМАНА Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
«БЕСЫ»